Искатель. 2014. Выпуск №6

Михаил Федоров
КАНАЛЬСКИЕ ОСТРОВА

Мишачок стоял перед высоченной, обитой черным поблескивающим дерматином дверью. За ней была святая святых — кабинет самого начальника курса школы безопасности Максякина. С мерзким холодком внутри ждал вызова. Руки мелко дрожали, по лбу катились капельки противного пота. Он нервно покусывал губу. Предчувствие неприятного разговора так и дергало его: ни с того ни с сего курсантов с занятий не срывают! А главное, в нем самом жило с некоторых пор самосознание человека нашкодившего и со дня на день ожидающего расплаты, хотя в тоже время малость уверенного, что возможная гроза благополучно минует его. Нет, не подумайте ради бога, что он был каким-нибудь внедренным в отечественные структуры западным агентом. Упаси Господи и пресвятая Дева Мария, Богородица Пречистая! Его грехи касались, так сказать, сугубо личной, интимной или попросту говоря амурной жизни, что по общечеловеческим меркам могло быть даже сочтено достаточно невинным, но по меркам этого строгого ведомства, еще не забывшего суконный шорох шинели Железного Феликса, подобная свобода нравов выглядела совершенно неприемлемой.

Суть прегрешения Мишачка была такова. Прошлым летом, отдыхая в Алуште в комсомольском доме отдыха по путевке, полученной с помощью отца через его личные связи, познакомился он с одной симпатичной киевлянкой Тамарой, комсомольским работником так сказать городского уровня, с которой само собой и произошли интимные отношения, чему он, собственно говоря, не придал поначалу особого значения. С мужиками так бывает иногда. Даже последовавшая за разлукой романтическая переписка, переполненная клятвами в вечной любви, ничуть не отяготила его. И только внезапное известие о том, что она в положении, заставило его не на шутку встревожиться. Подобная женитьба никак не входила в его планы, поскольку у него, иногороднего, уже имелся вариант с долговязой москвичкой — хозяйкой четырехкомнатного кунцевского терема, и ее между прочим тоже звали Тамара. Так и выходило по жизненному ранжиру: Тамара-Один, Тамара-Два. Подружек с подобным именем в его жизни было несколько, и у него в сознании сложилась цепочка легкой взаимозаменяемости Тамар, которые со временем становились как бы на одно лицо. Поэтому он, сделав решительный разворот, дал понять пылкой хохлушечке, что между ними все кончено и весьма деликатно предложил ей обратиться к врачу. Ему показалось, что она отнеслась к его совету с пониманием. И, вдруг, этот неожиданный вызов к начальнику курса. «Неужели она, киевлянка? — екнуло в груди Мишачка. — Не может быть. Заведение наше так просто не найдешь. Оно нигде не значится. Конспирация, что надо. Но что же тогда?» А других прегрешений у него вроде и не было.

— Подцыбин! Заходите! — громыхнуло из-за двери.

Он торопливо смахнул рукой бисеринки пота со лба и шагнул в кабинет.

— Товарищ подполковник! Курсант Подцыбин по вашему приказанию прибыл! — обратился Мишачок к лысому пучеглазому коротышке с голубоватыми погонами, восседавшему в кресле за массивным столом под огромным портретом такой знакомой фигуры в полный рост, точно только что сошедшей прямо с постамента на бывшей Лубянской площади. На фоне этой высокоторжественной рамы коротышка Максякин выглядел еще более плюгавым, вдавленным в кожаное официальное кресло, и еще более казалось подходила ему кличка Макей или куда язвительнее — Макака, неизвестно почему данная курсантами (Макей — все о'кей! Или: Макей — генеральский лакей!). На этот раз очевидно было, что далеко не все о'кей у встревоженной Макаки. Его глубоко спрятанные бесцветные глазки озабоченно бегали из стороны в сторону.

— Вы эту гражданку знаете?

В сторону Мишачка вытянулся едва ли не метровый, так уж показалось, палец начальника. Мишачок оторопел. Рядом никого не было. Косо повернулся и будто провалился в самого себя от полной безнадеги. На диване восседала киевлянка. Ее темные под воронье крыло волосы были туго скручены в замысловатый пучок на затылке, что делало ее значительно привлекательнее. Вот стерва. Ее широко раскрытые желудевые глаза вопросительно смотрели на Михаила, словно ожидая от него уже известного ответа. Вязаная кофточка на животе чуть топорщилась.

«Все-таки не послушалась меня, — огорчился Подцыбин. — Это сколько ему уже?»

Его залило внутри противоречивое чувство одновременного холода и тепла: холода от того, что «ну все, хана», тепла от того, что»… дите все-таки. Значит матерью будет. Вот и пусть воспитывает. Управится».

— Онемел что ли? — хрякнул Макей. — Водички может?

— Да нет, не надо…

— Значит, знакомы…

— Знакомы.

— Стало быть и писульки твои? — Максякин тряхнул над погоном пачкой конвертов.

— Мои, — тускло процедил Подцыбин.

В голове тут же пронеслось: «Вот жучка! Показать письма этому пердуну!»

— Ну я тут немножечко прочитал… по-диагонали, — развел короткими руками коротышка. — Жалоба поступила пока в устной форме. Но от дамы всяко зависит: может и написать.

— Нет, нет, ничего писать не буду. Я на совесть еще надеюсь, — быстро протораторила Тома.

Мишачок уловил торжественную нотку в ее голосе и успел заметить острые искорки в ее зрачках: «Надейся, надейся».

— Ответствуй, курсант! — голова Макаки чуть дернулась. — Гулял с дамой? Ребенка прижил?

— Ну вы же там прочитали, — пролепетал Михаил.

— Курсант Подцыбин! Не сможете уладить дело — диплома вам не видать. В солдаты пойдете, — сказал и тут же обратился к девушке. — Держите в курсе. Будет чудить — сообщите. Мозги быстро вправим. Все. Свободны.

— Пошли, — бросил Мишачок киевлянке, не глядя в ее сторону. — И как ты меня нашла, — произнес, когда они оказались в широченном, похожем на плац, коридоре.

— … Да уж нашла.

— Видать, сама чекистка!

— А что оставалось делать?

— Мы ведь расстались по-хорошему, — ногтем колупнул известку на стене.

— По-хорошему? — она огладила свой живот.

— Мы же договорились, — сказал, пряча глаза.

— Поздно уже было, — произнесла и резко добавила. — Да и не хотела я.

Когда вышли из темноты приземистой арки на улицу, Мишачок, глотнув теплого апрельского воздуха, выдохнул:

— Слушай, давай до завтра. Я сейчас не соображаю ничего.

— Ладно. Только не вздумай меня одними завтраками кормить.

— Где ты, говоришь, остановилась?

— В «Юности». Двести шестой номер.

— Хорошо. Жди звонка в десять.

— До одиннадцати не позвонишь, сама приеду.

Хмыкнула и каблучки ее застучали к остановке.

Михаил шел по старой улочке. Было безлюдно, сыро. Глядя в зарешеченные окна здания школы, он чувствовал себя почти осужденным. Конечно, ему не грозила «вышка», как отцу, который в конце сороковых проходил по известному «ленинградскому делу». Батя тогда чудом уцелел, быть может благодаря тому, что был слишком мелкой сошкой. Михаил знал об этом по его рассказам и конечно не мог сравнивать свои нынешние неприятности с прошлым отца. Но остаться без диплома, без офицерского звания, это ведь тоже житейская катастрофа. Он представил себе, как натянет солдатскую хлопчатку, будет в липком поту маршировать под стандартную команду «ать — два!», преодолевать полосу препятствий, рыть ночью окопы… Два года — это тебе не две недели на картошке! И все из-за амурной оплошности.

А может забыть о своих планах и жениться-таки на ней? Ведь чуток нравилась когда-то. И, кстати, совсем не так давно. Всего лишь прошлым летом. Глазам Подцыбина представилась душная, под черным звездным небом Алушта. Купол желтого цвета над танцевальной площадкой. Посреди отплясывающей разношерстной толпы о н а, плавная, горячая. Ее руки вспархивали над головами, извивались словно бренча невидимыми браслетами. Белое платье послушно обтекло ее стройное тело. Высокие каблучки ловко притоптывали на дощатом полу, изредка чокались друг о дружку, как рюмочки. Вокруг нее резвились ухажеры. Но ему, изловчившись, все-таки удалось прорвать их кольцо и пригласить ее на танец. Ее большие глаза в ответ качнулись, чуть опустились. Весь вечер был только с ней, вызывая явную неприязнь у джинсовых соперников. А в том, что она предпочла именно Михаила всем остальным, решающую роль видимо сыграло его место учебы, о чем он ей поведал под большим секретом. Магия его серьезного ведомства может и привела ее к самой крайней близости. Позднее Мишачок и сам влезал к ней в окно. Был ли в этом некий романтический ореол, он не знает. Но настоящий чекист, видимо, должен был поступать только так. Подцыбину нравилось изображать из себя перед другими этакого бывалого агента… Как же быстро выдохся аромат той игры…

Следующая их встреча произошла на ноябрьские, когда она проездом с ударной стройки, куда отвезла стройотрядовцев, заехала к нему в Давыдково на квартиру, которую он снимал второй год. В этой пустой, сданной ему почти без мебели комнате — не было даже стульев и спать приходилось на полу — он вел себя уже по-другому: ему нравилась роль беспечного обитателя мансарды с выцветшей литографией на облупленной стене, на которой изображены были пышные пальмовые фонтаны. Бананово-лимонный Сингапур и только. Тогда в золотую ноябрьскую пору, может, и началась жизнь его ребенка. Впрочем, его ли?

Ладно. Пес с ней. Женюсь. Что будет, то будет. Не в солдатах же служить. А года через два разведусь. Может, и раньше. Если не влечу, как Петух. Подцыбину вспомнилась недавняя история с его сокурсником Петуховым, который крутил шуры-муры с дочкой профессора. Женился и вдруг выяснилось, что тесть, мотаясь по загранкам, имел нежелательные контакты. И загремел Петух под бесшумные фанфары. Здесь иначе не бывает: тут манишка должна быть, как снег, и рукава незасаленные!

Обойдя еще раз вокруг школы, Мишачок вернулся к подполковнику.

— Что скажешь? — спросил тот.

— Василь Михалыч. Хочу посоветоваться.

— Давай, — Максякин снисходительно и самодовольно откинулся на спинку кресла.

— Я вот о чем, — присел напротив. — Вспомнил Петухова, который перед женитьбой не посоветовался с вами. Как бы мне не влететь.

— А что, у нее что-нибудь в родне? — окргулил брови Макака.

— Да я не знаю. Но чем черт не шутит…

— Не крути! Дурака из меня не делай. Завтра чтоб подал заявление.

— Да я подам. Но хотел, как лучше. А то потом ведь вам расхлебывать…

— Это ты прав. Спешки в наших делах не должно быть. Все должно быть по форме, — поманил пальцем к себе и, понизив голос, по-свойски добавил. — Будем думать. Хоть девка симпатичная.

«Вот бы и женился на ней», — подумал Подцыбин.

Михаил с недельку потянул время, потом махнул на все рукой, и они с Томой подали заявление в ЗАГС. Они обсудили все вопросы, связанные со свадьбой. Провожая ее на Киевском вокзале, Мишачок смотрел в большие влажные глаза, думал: «А все-таки она, мерзавка, любит меня» и ему казалось, что он снова начинает ощущать аромат прошлых встреч.

Подцыбин с долговязой москвичкой сидел за столом в ресторане «Арагви». Он пригласил ее как бы на прощальный вечер, чтобы расстаться легко и просто. Вручил букет роз, заказал бутылку дорогого ликера. Перед эстрадой с ансамблем отплясывали лезгинку тощие кавказцы. Официанты ловко проскальзывали с подносами между танцующими. Тома-Два, потягивая из фужера тягучий ароматный ликер, возбужденно рассказывала Мише, какая сказочная жизнь будет у них. Говорила, что уже обработала папашу, и тот, влиятельный генерал, ей обещал буквально все, даже загранку. Можно было выбирать: Сингапур или Гавану… Но есть вариант и Париж. Только придется чуть подождать.

— Давай выберем Гавану, — предложила Тамара.

— Нет, — твердо произнес Михаил. — Хочу бананово-лимонный Сингапур…

Взял ее руку, унизанную перстнями с яркими камнями, поглаживал и думал уже не о том, что надо говорить нелепые слова расставания, а о том, у кого занять приличную сумму денег, чтобы откупитьсмя от первой Томы, чтобы та отпустила его.

Подцыбин был по уши занят дипломом и в школе появлялся редко. Но раз, забегая поздравить своего руководителя Бориса Александровича — Боса (так называли его курсанты) с очередным званием, столкнулся в коридоре с Максякиным.

Макей, хмуро глянув на него, ухватил за рукав и потянул в сторону:

— Задал ты мне задачку…

— Что такое, Василь Михалыч? — побледнел Михаил.

— Надеюсь, не женился еще?

— На ком? — удивленно спросил Подцыбин.

— Ты что, мать твою! У тебя сколько баб? Я про ту, что из Киева. Она конечно, беременная, но это еще не аргумент. Кстати, у нее дядя сейчас в Израиле.

— А мы заявление подали.

— Да ты что! Не под ту юбку лезешь.

— А вы же мне говорили, — начал было Мишачок.

— Это кто тебе говорил?! — так и припер его взглядом. — У самого связь с иностранцами.

Михаил совсем упал духом.

— Я на другой женюсь! — вдруг выпалил он.

— На какой это другой?

— Ну, есть одна. Ее отец генерал с Лубянки.

— Ты лапшой тут не кидайся! Как фамилия-то его?

— Да я…

— Не крути!

Подцыбин назвал фамилию.

Максякин запрокинул голову и глаза его стали фарфоровыми.

— Не промах! Небось, на Канары нацелился?

— Ага…

— Ну, давай, давай. А что с пузатой делать будем?

— Может, вы что посоветуете? — сокрушенно протянул Михаил.

— Я тебе что, отец родной? Посоветую, а он потом меня под монастырь?

— Ну что вы! Разве я вас подводил?

— Дело склочное. Мадама эта киевская тебя с кашей сожрет и не подавится, — снова глянул в потолок. — Думай сам.

Сказал и заспешил по коридору.

Подцыбин, потерянно бродя по улицам, думал о превратностях своей судьбы. А что же Томка? Деньги не возьмет. Да и подарками не отделаешься. Ей ведь только одно нужно: отметка в паспорте. Остается напомнить киевлянке про родственника. Можно обещать расписаться и после защиты диплома. Главное — выиграть время. А там, ищи, свищи. Но с дипломом не пропаду. Так и буду действовать. Лечу в Киев!

Свернул было к билетным кассам, как его прямо шарахнуло: да я Боса не поздравил! Ему же майора кинули! Этак можно и отношения испортить перед защитой.

Борис Александрович сидел в распахнутом кителе перед блюдом с остатками торта и, раздавливая ложечкой ломтики лимона в граненом стакане, добродушно прореагировал на поздравительную тираду.

— Держи кусок! — сказал он. — Заслужил! Будешь так красноречив на защите и красная корочка твоя!

Подцыбин, зажав в пальцах липкую массу торта, выскользнул за дверь и пошел по коридору, жуя на ходу и роняя на паркет жирные крошки. Сложившийся в голове план обрел четкие очертания. Он зашел в «Детский мир», купил набор для новорожденного. Не разглядывая, сунул в портфель. Позвонил с междугородки в Киев и сообщил Томе, что вылетает для срочных переговоров, Услышав в ответ тревожную нотку в голосе, намеренно не стал успокаивать ее и, не договорив последней фразы, бросил трубку на рычаг: пусть тоже поломает голову, пускай помучает ее бессонница. Купил билет на ранний рейс и в Давыдково. Тамаре-Два позвонил из дому и сказал, что отлучается на пару дней — надо к диплому подсобрать материал — и получил от нее заказ привезти из Киева блузку с украинской вышивкой. Вроде бы все у него сложилось, как надо, но он так и не смог уснуть в эту ночь и, ворочаясь, просчитывал разные варианты предстоящего в Киеве разговора.

Когда закупив по дороге в аэропорту огромного охапку цветов, Михаил явился на тамарину квартиру, дверь открыла ее мать и, встретившись с ее глазами, он понял, какой трудности задача стоит перед ним. Если бы просто спустили с лестницы, это еще куда ни шло. Но что же его все-таки ждет? Поэтому, когда Тома вместе с матерью, приняв как нечто само собой разумеющееся подарки, уселись напротив с вопрошающими лицами, Михаил сразу огорошил их:

— Вчера с Максякиным вели разговор. Ты его, Тома, знаешь. Тот самый. Он удивлен, что дядя твой эмигрант.

— Это троюродный дядя, — заюлила плечами Тома.

— Да хоть четвероюродный! Пока Василий Михайлович обещал повременить с оглаской. Не дай бог, вообще, чтобы в школе знали про наше с тобой заявление.

— Так что, его забрать?

— Лихо придумано! — вмешалась мамаша. — А после диплома? Вильнет хвостом и на сторону? Знаем мы вас таких.

Подцыбин изобразил на лице явное возмущение.

— Сами подумайте, Валентина Сергеевна, дядя-то за кордоном. Это реальность. Вы же сами знаете, что тут может светить. Лично я не боюсь в солдаты. От меня рупь с полтиной в месяц. Это вас устраивает?

— Мам, тут ясно, — задумчиво произнесла Тамара.

— Тебе ясно. А уж я за свою жизнь и не такого насмотрелась.

— Но ведь он верно говорит, — повторила дочь.

— Может верно, а может и скверно. Ты же с него подписку не возьмешь. Заберешь заявление и он вольная птица. Порхнул и с концами.

— Ну что же делать, мама? Я верю, что он будет нам помогать.

— Не знаю, что и сказать. Но ведь дядя наш из Израиля не вернется.

— И не надо! — встревожился Михаил. — Если не вмешаетесь, я уже буду офицер. И конечно же Тому не брошу. Тем более, своего ребенка.

— Это мы еще посмотрим… Пусть хоть заручится.

— Как это? — спросила дочь.

— Ну, залог возьми, Чтоб было чем удержать.

— Хорошо ли это? Да у него и ничего нет. Одна шинель на полу.

— Что правда, то правда, — согласно кивнул Мишачок и огляделся вокруг.

Комната обставлена строгой и недорогой мебелью отечественного производства. Каким-то особым достатком от нее не веяло, хотя с точки зрения Подцыбина это все-таки был какой — никакой уют. Не то, что его голые стены с одной репродукцией бананово-лимонного Сингапура.

— Но денежный залог я могу, — сказал он. — Вы только сумму назовите. Я соберу.

— Да кто тебе даст! — всплеснула руками Тома.

— Ну, это просто. Пусть пишет расписку. Что взял у меня, Колючиной Валентины Сергеевны, пенсионерки в долг… А когда у тебя защита?

— В конце июня, — проговорил Подцыбин.

— Вот, до 10 июля.

Михаил сел за стол и, стиснув зубы, медленно под диктовку тамариной матери повторил текст. После этого будущая теща проводила Подцыбина к старикашке-нотариусу, который заверил расписку по всем правилам своего изощренного искусства. Мишачок смотрел на старомодную ручку дряхлого старика, выводившего чернилами на бумаге каллиграфические буквы, и думал: «Черт возьми, «жигуль» подарил!»

В 7-45 утра вокруг Красной площади было выставлено оцепление из курсантов. Столица готовилась к первомайской демонстрации. Подцыбин вместе с однокурсниками стоял на брусчатке Васильевского спуска между Покровским собором и Кремлевской стеной чуть ниже Спасской башни. Вот шеренги милиции и солдат, очищая площадь от посторонних, напористо вытеснили за пределы оцепления всех заблудших, либо оказавшихся здесь с ночи, либо пораньше заявившихся сюда в надежде каким-то образом незаметно остаться на гостевых трибунах.

Неудачники отчаянно упрашивали чекистов разрешить им вернуться. Особенно усердствовали девчонки, которые напрополую кокетничали с курсантами, строили глазки, пытаясь склонить их к нарушению приказа: кто говорил, что приехал издалека, кто заверял, что не займет чужого места, что спрячется в уголке, но военнослужащие были неумолимы. Конечно, некоторые из курсантов не соглашались с подобной неумолимостью: чем эти девчонки и парни, мужчины и женщины похуже тех, разодетых, бренчащих украшениями, кто беспрепятственно проходил по дорожке у Кремлевской стены.

Подцыбин мысленно выбирал среди девчонок-просительниц тех, которых бы он наверняка бы пустил, и даже приветливо улыбался им. Они тоже кидались к нему в надежде, что уж он-то уступит, но Михаил лишь спокойно объяснял, почему это невозможно. Девчонки с возмущением открывали свои крохотные сумочки и показывали, что там нет ни пистолета, ни бомбы, ни листовок. Подцыбин, разговаривая с очередной симпатичной блондинкой, краем глаза заметил приближающегося краснолицего Макея, который косолапил своей нестроевой, крадущейся походкой вдоль строя. Мишачок кивнул в его сторону: «Начальство». Девчонки отхлынули. Макей задержался около Михаила и спросил строго:

— Как там в Киеве?

— Порядок.

— Смотри, мне, — хмыкнул Максякин и, подволакивая ногу, пошел дальше.

Кто бы мог подумать, глядя ему вслед, что у него абсолютный слух и тенор, какого сейчас днем с огнем не сыщешь, мог бы петь в Большом театре, если бы перед войной не стал чекистом. Конечно, ему предложили. А попробуй тогда, откажись. Отказы не принимались. Одно слово: ежовщина. Не очень то распоешься.

— Че скучаешь? — толкнул Подцыбина стоявший рядом в цепочке Кустяко. — Хошь анекдот? Политический.

— Да ты что?! На Красной площади!

— Я тихонько, Василий Иваныч с Петькой бегут от белых. Петька с ящиком гранат. Василий Иваныч с инструкцией. Только и успели что с собой прихватить. Кругом пальба, дым, разрывы. Запрыгнули в соседние воронки. Петька кричит из своей: «Василий Иваныч! Белые близко!» Василий Иваныч разворачивает инструкцию и при свете трассирующих пуль читает:

— Открой ящик.

Петька:

— Открыл.

— Доставай гранату.

— Достал.

— Вырви кольцо.

— Вырвал.

— Бросай!

— Ловите, Василий Иваныч.

Подцыбин подавил смех:

— Хорошо.

— А вот еще, — продолжал Кустяко. — Про чукчу. Сидят чукча с чукчанкой на льдине. Недалеко от Северного полюса. Ногами в воде болтают. Чукча говорит чукчанке:

— Хось аникдоть сказу? Плитиский?

— Да ты сто!

— А сто?

— Сослют!

Курсанты захохотали.

Площадь загремела праздничной музыкой. Михаил понял: началась демонстрация и с любопытством оборачивался в сторону Мавзолея, откуда бодрым дикторским голосом звучали здравицы и приветствия.

— Ну все, пошло, поехало, — сказал Кустяко и наклонился к уху Подцыбина. — Слушай еще про Леню. Сидят Леонид Ильич с Гречко в жаркий день на даче. Квасят. Оба в маршальских мундирах. Ну, этот главком всего, а тот только министр обороны. При орденах, медалях. В окно влетает пчела и «ж-ж-ж-ж» около брежневских побрякушек. Тот: «Кыш! Кыш! Лети к Гречко! К Гречко!» А пчела: «Э, не, Леонид Ильич! У Гречко ордена порохом пахнут, а у вас липой!»

Подцыбин оглянулся и только после этого осторожно засмеялся.

Из-за вершины брусчатого холма, приходящейся на центр Красной площади, взмыли в небо разноцветные шары с полотнищами лозунгов, а затем, как мачты кораблей из-за близкого горизонта, показались верхушки транспарантов, флагов, которые вскоре превратилась в сплошную кумачовую стену. Потом она оторвалась от земли и под ней обнаружилась вторая стена из людей, переваливших через вершину площади. Эта стена производила издали впечатление такого монолита, который способен был смести все. И даже собор Василия Блаженного с его сказочными маковками казался слишком хрупкой преградой. Но продолжая движение вперед, эта огненная лавина подобно вулканическому потоку раздвоилась и стала обтекать собор. По мере приближения первых рядов впечатление монолитности пропадало, фигуры отдельных людей как бы отделялись друг от друга и начинали восприниматься уже порознь, различаясь походкой, одеждой, полом, возрастом, комплекцией. Шедшие впереди ветераны производили вблизи особенно противоречивое впечатление: кто хромал, а кто бодро вышагивал с гордо поднятой головой, кто пел песни, а кто задыхался от старческой одышки, кто вытирал слезы, а кто улыбался.

Подцыбин со всем оцеплением, пропуская колонну, сошел на тротуар. Сдерживать больше было некого — поток двигался в одну сторону, с площади — и Михаил решил подняться к Спасской башне. На гостевые трибуны его не пустили, и он остановился около металлического ограждения рядом с лотками цветов, бутербродов, напитков. Стоявших на Мавзолее не было видно, зато тех, кто проходил мимо и приветствовал, Подцыбин видел хорошо. Демонстранты скандировали, кричали, размахивали плакатами, руками, букетами, поднимали на плечи детей, чтобы те лучше могли видеть членов правительства. И эти дети на плечах тоже улыбались, кричали, махали… Для Михаила всегда было загадкой: откуда возникает этот безудержный энтузиазм во время массовых шествий? Он мог понять подхалима и приспособленца, который в кабинете ублажает своего начальника во имя конкретной, шкурной выгоды. Сам умел это делать. А тут, среди этого моря людей все было как бы бескорыстно. Никто же не оценит и не воздаст тебе за труды твои. Так стоит ли стараться? И словно из чувства противоречия Подцыбин повернулся к площади спиной и наткнулся глазами на корзину с шикарными розами, стоявшую прямо у ног цветочницы. «Надо для москвички купить», — осенило его и он стал выбирать три розы с длинными стеблями. Только хотел распрямиться, как услышал над собой хрипловатый баритон: «Все оставшиеся мне». Поднял глаза, увидел моложавого генерала с очень знакомым и очень каким-то свойским лицом, весело глядевшего на курсанта. «Космонавт, что ли?» — промелькнуло в мозгу Михаила, но фамилии он так и не вспомнил. Машинально отдавая честь, сжал в левой руке три свои цветка и тут же, уколовшись, охнул. Продавщица засмеялась. В глазах генерала тоже прыгали веселые чертики.

— Такие розы стоят дорого, — добродушно пробасил он и протянул женщине несколько купюр. И отводя руку Подцыбина с деньгами, сказал:

— Пусть это будет от меня вашей барышне!

Михаил так и замер на месте: «Эх, вот бы к кому в зятья!»

Людское половодье, вырвавшись из ликующего пространства площади в сливной жолоб Васильевского спуска, бурлило и катилось вниз к реке каким-то беспорядочным, цветастым потоком, постепенно теряя и топча лозунги, траснпаранты, портреты. «Подыми! Чего топчешь?» — кричал кто-то в мегафон, но его не слушали. Какие-то ребятишки, перепрыгивая через опущенные книзу древка знамен, неслись, как оглашенные, куда-то вперед, к мосту, что-то крича и размахивая руками. Плакали дети. Сзади с площади, как какой-то доисторический ящер, надвигалась декорированная платформа с гигантским изображением «Серпа и молота», которое грозя все перемолотить перед собой, судорожно сползало на тормозах по скользкой брусчатке.

— Поберегись! — орал водитель, высовывая из кабины багровое от натуги лицо и какие-то девицы с визгом впрыгивали на истоптанный косогор газона.

Михаил глядел на тех же самых людей, которые только что там у Мавзолея шли с просветленными лицами, а теперь у него на глазах превращались в единую, серую, безликую массу. Он смотрел на эту толпу, не связанную ни чем, сбрасывающую с себя всю эту декоративную мишуру, топча ее и вытирая об нее ноги…

— А разве я не так с занятий бегу, — думал Подцыбин. — Все мы такие. Лишь бы от звонка до звонка.

Последние демонстранты покинули площадь. Цепочка чекистов вновь перекрыла спуск. Прозвучала команда «Отбой!», и Михаил с розами в руках поехал к Томе-Два.

Рядом с кунцевской станцией метро разметал свое хозяйство цековский жилой массив с богатыми квартирами. Зайдя в один из подъездов, Подцыбин поднялся в бесшумном просторном лифте на шестой этаж и из коридора, напоминавшего своими размерами городошную площадку, по которой навстречу Мишачку подобно летящей бите пронесся на велике какой-то желторотый пацан, едва ли не наехав на него, позвонил в угловую квартиру.

Дверь открыла Тома-Два. Она была в привезенной Михаилом из Киева украинской блузке и в белой атласной юбке.

— А я уже заждалась. Ну как твой подарок? — покрутилась на месте.

— Тебе все к лицу.

Принимая розы, чмокнула его в щеку:

— Какие пахучие! Так что задержался?

— Дежурство, — пожал плечами. — Пока все свое не оттопают и гости заграничные в ладоши не отхлопают, нас ведь не отпускают.

Повесил фуражку на вешалку и стал ладонью приглаживать непослушный вихор перед зеркалом.

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? — пропела она.

— Самая нелепая ошибка то, что ты выходишь за меня, — продолжил Михаил.

— Вот возьму и не выйду, — кокетливо надулась. — Если так будешь говорить. На, одевай.

Подцыбин переоделся в войлочные тапки, отодвинул шелестящую бамбуковую портьеру и, чувствуя себя чуть ли не экскурсантом, неуклюже заскользил по зеркальному паркету в гостиную, щедро обставленную роскошной мебелью: пузатыми креслами, диванами, стульями. Вдоль стен возвышались две шикарные стенки: одна — с книгами, другая — с хрусталем. Торец комнаты занимала лоджия, другой был завешен огромным ковром с пестрым восточным орнаментом. Стулья аккуратно расставлены около длинного, уже почти накрытого стола, над которым хлопотали две женщины. Одна — пожилая, подтянутая дама, чем-то напоминала Михаилу учительницу русского яэыка и литературы, другая помоложе и попышнее была похожа на оперную певицу Ирину Архипову. Про первую Подцыбин подумал: «Бабушка Томы», но услышав, как «Ирина Архипова» сказала: «Нюра! Отнесите это на кухню», а та согласно кивнула головой, понял, что она тут на вторых ролях.

— Мама, знакомьтесь, Миша, — произнесла Тамара.

— Нина Михайловна, — развернулась та с чуть надменной улы6кой и подавая руку.

— Михаил, — прикоснулся к тонким пальцам губами, невольно обратив внимание на тяжелый золотой браслет, охвативший запястье.

Этот его поступок хотя и произвел некоторое благоприятное впечатление на мать Томы, но та все равно с какой-то отчужденностью в голосе бесстрастно произнесла:

— Очень приятно. Тома, веди гостя к себе в комнату. Подождем отца.

Тамара повела Мишачка в другую комнату поменьше и попроще обставленную.

— Вот и мои аппартаменты, — сказала и тут же выпорхнула с розами назад.

Вернувшись, поставила вазу с цветами на пианино:

— Класс!

— Это мне подарил для тебя один генерал, — и, не удержавшись, добавил. — Береговой.

— Это тот, что на Брежнева похож? — опросила она.

— Ну, ты можешь считать, что и от самого Брежнева, если тебе так приятно.

— Конечно, от Леонида Ильича получить розы было бы лестно.

— В следующий раз учту, — поджал обиженные губы Михаил.

— Ну, ладно, не огорчайся, от Берегового тоже приятно, — словно утешила Тамара. — Ну, как прошло дежурство? Задержали какого-нибудь террориста?

— Нет, сегодня желающих не было.

— Чего ж так слабо, — бросила она. — Хочешь, я тебе бомбочку подкину? Это любимая, папина.

Нажала клавишу кассетника. Раздался сиплый голос Высоцкого:

В комнату прямо влетела Нина Михайловна и, махая белыми руками, зашипела, как гусыня:

— Ты что, ты что?! Выключи сейчас же! Отец пришел. Тамара щелкнула магнитофонной клавишей и молодые тихонько посмеялись. Вскоре из-за двери снова раздался голос Нины Михайловны:

— Тома и Миша! Олег Кириллович ждет вас.

— Пошли! — потянула Тома. — Будь смелей!

В затененном металлическими жалюзями кабинете за письменным столом сидел широколицый с изящным пробором в седеющих волосах мужчина в черном пиджаке с темно синим в крапинку галстуком и уже рядом с ним в кресле Нина Михайловна.

— Курсант Подцыбин, — представился с робким достоинством.

— Олег Кириллович, — ответил мужчина, задумчиво глядя куда-то сквозь него.

«Как рентгеном просвечивает, — подумал Михаил и внутренне сжался. — Не знает ли он про мою киевлянку?»

— Садитесь, курсант, — проговорил генерал.

Тома дернула Михаила за руку и тот опустился рядом с ней на диван:

— Миша! Я говорила папе и маме, что мы любим друг друга и хотим пожениться, — начала Тамара. — И про тебя, конечно, что знаю, рассказала. А папа хотел на тебя посмотреть. Вот, смотрите.

Губы Олега Кирилловича искривились в усмешке.

— Смотрю, смотрю, — протянул он, переложив блокнот на столе. — Это у вас серьезно?

— Конечно, пап, — сказала дочь.

Михаил утвердительно кивнул головой.

— Я бы хотел от самого молодого человека услышать что-нибудь вразумительное. Мы ведь мужчины — рабы логики.

Подцыбин заметил, как Нина Михайловна ухмыльнулась.

— А логика требует каких-то обоснований. Слушаю тебя.

Михаил почувствовал, что диван уходит из-под него. Он прокашлялся и начал:

— Ну, и что ж тут обосновывать, Олег Кирилллович. Любовь — есть любовь.

— Любовь зла, полюбишь и козла! — рубанул генерал. — Такой разговор меня не устраивает.

«Еще за дурочка сочтет», — испугался Подцыбин и продолжил:

— Я не увлечение имел ввиду. А как раз духовную близость.

— Ишь, ты, начитан! Ну и что же у вас там за духовная близость прорисовалась?

— Хватит тебе, пап! — не выдержала Тома. — Устроил экзамен. Сейчас я тебе скажу. Во-первых, у нас с Мишей близкие корни. Его дед — красноармеец, мой дед — красноармеец. Его отец — офицер, фронтовик, мой отец — тоже. Во-вторых, мы с ним ровесники. У нас совпадают вкусы, интересы…

— Скажи, как заговорила, — продолжил Олег Кириллович. — Родители-то его в курсе?

— Да, — встрепенулся Михаил. — Вот отец должен приехать.

— Скажу тебе так. Ты должен понимать, что такое чекистская семья. Это фактически единая команда. Любой прокол с кем-нибудь из вас отражается на моем служебном положении. Поэтому для начала советую не поддерживать контакты с иностранцами. Я говорю азбучные истины. Да и никаких посторонних приводить в дом не позволю. Обо всем будешь докладывать мне. В жизни не води глазами направо и налево. Пристреляй себе одну мишень и тренируйся на ней. Но чтоб мы с Ниной знали и были спокойны.

— Ты о чем это, пап? — спросила Тамара.

— Ты молчи. Это я на всякий случай говорю.

Михаил вытер пот со лба.

— Совсем запугал, — заговорила Нина Михайловна. — Смотри, как вспотел парень. Это все, в сущности говоря, мелочи. Но ими, конечно, не следует пренебрегать. Дом у нас особый. Живут здесь, сам догадываешься кто. Поэтому надо вести себя соответственно.

— Как будто в загранкомандировке, — пошутил генерал.

— У нас так заведено, — продолжала Нина Михайловна. — Чем сложнее у меня с кем отношения из соседей, тем больше я улыбаюсь именно ему.

Подцыбин округлил глаза.

— Да, Миша, да. Это необходимо. По хозяйству от вас никакой помощи не требуется. У нас есть домработница. Когда меня нет, я оставляю ей записки на кухонном столе.

— Так что никаких забот, — перебил Олег Кириллович. — Разве что я на дачу позову когда. Тогда и поможешь.

Михаил закивал головой:

— Да, да, все нормально.

— Ну, давай курсант! — Олег Кириллович встал и протянул руку Михаилу, которую тот энергично пожал.

В коридоре заблямкал звонок.

— Ну, ребята, у вас своя тусовка, у нас своя. К нам гости, — засуетился вдруг генерал.

— Пап! А мы в кино.

— Только поздно не возвращайся, — бросила Нина Михайловна, выбегая в коридор.

Когда Подцыбин вместе с Томой спускался в лифте, он мысленно несколько раз перекрестился: «Слава Богу, Макейка не заложил с Киевом…»

Отец Михаила — Иван Филатович, высокий, подтянутый мужчина казацкого склада лет пятидесяти пяти приехал по вызову сына в Москву и, остановившись на его квартире в Давыдково, готовился идти к родителям Тамары-москвички. Мылил в ванной щеку и, услышав треньканье телефона, положил в раковину помазок и подошел к аппарату:

— На проводе.

— Здравствуйте, — раздался из трубки мелодичный женский голос. — А Мишу можно?

— Он на занятиях. А кто спрашивает?

— Мама Тамары.

— О, здравствуйте, здравствуйте, — обрадовался. — Очень рад. Это папа Миши, Иван Филатович.

— Как кстати! Давно хотела с вами познакомиться. Как бы нам встретиться?

— Так я же к вам собираюсь.

— Куда вы собираетесь, я же здесь проездом, из Киева.

— Какого Киева? Я специально приехал в Москву.

— Извините, я наверно ошиблась номером. Вы папа Миши Подцыбина или нет?

— Да, Мишка мой сын.

— Ну так все правильно.

— Ничего не понимаю. Миша же договорился с Олегом Кирилычем.

— Каким Олегом Кирилычем?

— Подождите, а вы кто? Вы сказали — мама Томы. Вас зовут Нина Михайловна?

— Нет, меня зовут Валентина Сергеевна, — жестко раздалось в трубке. — И у нас с вами, к сожалению, никакой встречи пока не назначено. Хотя давно пора. Тамаре рожать скоро, а вы, я вижу…

— Подождите, как рожать?!

— Очень просто. А вы считаете, что дети на свет появляются как-то по-другому?

— Ничего не понимаю. У Миши невеста Тамара и родители ее Нина Михайловна и Олег Кириллович.

— Я тоже ничего не могу понять. Путаница какая-то.

— Да это и на самом деле так. Надо встретиться нам. И разобраться, что происходит.

— Я могу подъехать. У меня есть адрес.

— Тогда я жду вас, — сказал Иван Филатович и вернулся в ванну добриваться.

«Да что же это делается? — думал он, глядя на свое намыленное лицо в настенное зеркало. — Может, это аферисты какие?» Подумал и крякнул, порезав щеку.

Минут через сорок в дверь позвонили. На пороге появилась моложавая крашеная шатенка в кожаной мужской куртке, натянутой поверх невзрачного свитерка, с сумочкой через плечо.

— Валентина Сергеевна, — представилась она. — Мать Тамары.

— Проходите.

Хозяин при параде в пиджаке, увешанном орденами и медалями, провел гостью мимо небольшой комнатки, где стояла только раскладушка и два колченогих стула, в кухню.

Когда через час Михаил с тортом и букетом гвоздик появился дома, он увидел беседующих за чаем Валентину Сергеевну и отца. Между ними на столе лежала его долговая расписка.

— Здрасьте, — растерянно выдавил он.

— Здрасьте, здрасьте, — проговорила Валентина Сергеевна. — Так и надо, молодой человек, будущую тещу встречать с тортом и цветами.

— Да я не знал…

— Значит почувствовал.

— С приездом! — произнес Мишачок, ставя торт на стол.

— А цветочки сюда можно. Чтобы не завяли, — показала на литровку на холодильнике.

Михаил посмотрел на угрюмо молчащего отца и поставил цветы в бутыль.

— Садись, — сказал отец. — Ну, что будем делать?

— Пап, ну я думаю, Валентина Сергеевна тебе уже рассказала, как там дела обстоят, — заговорил Михаил, занимая табурет сбоку.

— Да уж рассказала… — процедил отец. — Я вот хочу, чтобы ты теперь просветил, куда ты собираешься меня сегодня вести и в каком виде выставить перед этим Олегом Кирилловичем и его семьей. Дурака из меня хотел сделать! Мало тебе одной жены, ты теперь собрался еще одну охомутать с моей помощью?!

— Да ты что, пап!

— Это распущенность, — вставила Валентина Сергеевна, демонстративно разрезая торт на крупные куски.

— Согласен, Валентина Сергеевна. То, что у нас с вашей Тамарой произошло, это и была распущенность. А теперь любовь.

— Нет такого прибора, которым можно определить, когда мужик любит или когда просто так за юбкой ухлестывает, — Валентина Сергеевна плюхнула перед Михаилом на блюдечко кусок торта.

— Как такое могло произойти? — спросил Иван Филатович сына.

— Как, как! Я и сам не знаю, — отмахнулся тот.

— А ребенок?

— На юге они познакомились, — произнесла Валентина Сергеевна. — Танцевали, а последствия от этих танцев такие, что просто так от них не отделаешься. Это на всю жизнь.

— Я и не отказываюсь от последствий, — произнес Михаил. — И я согласен платить алименты.

— Ты мне скажи, куда ты все эти тыщи спустил? — Иван Филатович ткнул в расписку. — Алименты он будет платить!

— Как, спустил?! — встрепенулся Михаил. — Да вам что же, Валентина Сергеевна не сказала про наши условия?

— Какие еще условия? — спросил Иван Филатович.

— Это залог с меня взяли, чтобы я потом женился. А никаких денег я не брал.

— Врешь, зятек, дорогой! — прямо вырвалось из Валентины Сергеевны. — Расписочка-то вот она, нотариально заверенная, между прочим, — покрутила бумажкой перед носом Михаила.

— Бр-р-р, — непонимающе замотал головой Иван Филатович. — Ты мне объясни, Михаил, что это?

— Пап, ну это документ настоящий. Они меня приперли к стенке. А что мне оставалось делать, либо женись, либо из школы выгонят.

— Дайте-ка, — Иван Филатович потянулся за распиской.

— На, смотри так, — отодвинула она руку с листком.

— Не вижу. Ближе!

— Ни за что, — спрятала расписку в сумочку.

— Вы что, не доверяете мне?

— А с какой стати я должна доверять! Вы что думаете, если на грудь эти побрякушки повесили, значит вам вера?

— Какие побрякушки?! — Иван Филатович глянул себе на грудь.

— Эти! Эти самые медяшки!

— Что?! Ну, уж это ты не трожь! Это все мое, кровное. Это на поле боя, — поднимаясь, налился кровью.

— А что?! Если ты такой дурак, пень старый. На твоих глазах внука оббирают, на улицу вышвыривают, а ты!

— Ты внука не припирай. Никто его не оббирает и на улицу не вышвыривает. Ты мою честь не трожь. Я тебя!

— Тише, тише, — попятилась Валентина Сергеевна. — Я на тебя управу найду. Я до Брежнева дойду!

— А ну, прочь! Управу она найдет! До Брежнева дойдет! Я тебя этими вот руками…

— Я не к Брежневу, я к Максякину пойду! — выпалила и хлопнула за собой дверью.

— Остудись, батя, — сказал сын набычившемуся отцу.

Подцыбин снова оказался около знакомого цековского дома. Нервно ходил по длинной асфальтовой дорожке, пересекавшей газон с зелеными фонтанчиками берез и поджидал Тамару-Два, которая должна была возвратиться из института. По лбу Михаила катились капельки пота, но он не замечал распаляющейся жары, потому что судорожно перебирал слова к предстоящему объяснению. В микрорайоне было пустынно в эти послеобеденные часы, когда черные «волги» еще не замелькали у подъездов, развозя со службы высокопоставленных пассажиров. Только ребятня небольшими стайками появилась уже во дворах. Совсем неожиданно со стороны метро увидел голубенькое платье Тамары.

— Ты что на улице ждешь? Папы дома еще нет.

— Я желал тэт-на-тэт с тобой поговорить.

— Конспирация? Ну пошли. На лавочку. Слушаю вас, синьор Помидор, — произнесла она, глядя на его красное от жары и волнения лицо.

— Видишь ли, Тома, скажу честно. Я тебе никогда не говорил о своих прошлых встречах с женщинами, считал, что это не надо делать. Да и вряд ли тебе это было бы интересно.

— Ну, как сказать, как сказать, — усмехнулась она.

— А сейчас понимаю, что мне надо было быть с тобой более откровенным.

— Напиши мемуары, как Казанова.

— Дело тут совсем в другом, — заметил Михаил.

— Это что, предисловие к твоему секрету? — насторожилась Тома.

— Увы, да. Одна моя знакомая дала о себе знать. И это может отразиться на нашей свадьбе.

— Та-ак, — протянула Тома. — Что же это все значит?

— Оказывается, она ждет ребенка… А я, честное слово, люблю только тебя.

Тамара покраснела:

— … На каком же она месяце?

— На шестом, — проговорил Подцыбин, глотая слова.

— И ты скрывал от меня?! — встала и решительно направилась к дому.

— Ничего не скрывал, так уж получилось, — бежал рядом Михаил. — Я и знать про нее забыл. Я и не предполагал…

Тамара резко остановилась:

— Подлец же ты, Мишка!

Сказала и пошла дальше.

Подцыбин не отставал:

— Написала мне. Я ответил, что люблю другую. Встреч больше не было. А теперь и сам не знаю, как быть.

Тома гордо вошла в подъезд и дверь захлопнулась перед носом Михаила. Процокала каблуками по кафельному полу к лифту, вдавила клавишу. Лифт тут же распахнулся. Постояла в нерешительности, оглянулась на любопытную бабку-консьержку в глубине холла и, как можно незаметнее, вернулась назад. Через стекло посмотрела на сутулую фигуру Михаила, обхватившего голову. Тихо вышла из подъезда и встала у него за спиной:

— Что же она, стерва, полгода ждала и молчала?

Он повернулся, не веря своим ушам.

— Понятно… Ну и какое же твое решение? — был следующий вопрос.

И тут же:

— Она что, угрожает тебе?

Словно очнулся:

— Они с матерью к моему начальству хотят идти!

— А ты?

— Пусть идут!

— И что будет?

— Выгонят, наверно.

— Ты что… — поправила себе челку, — Неужели ничего нельзя придумать?

— Не знаю.

— Пошли к отцу. Он скоро должен приехать, — твердо сказала она.

— А он будет ли со мной говорить? — спросил Подцыбин, входя в лифт.

Тома промолчала. Поднялись на лифте, вышли в городошный коридор, в котором стремительной битой налетел на дверь генеральской квартиры уже знакомый Михаилу краснощекий велосипедист-лихач.

— Ну, хулиган! — вырвалось у Тамары.

— Бог с ним, — проговорил Подцыбин.

— А папа ваш Иван Филатыч, не приехал разве? — встретила вопросом Нина Михайловна.

— Он будет к семи, — прошелестел Михаил.

— Мы пойдем ко мне, — сказала дочь матери, потащив Мишачка за рукав.

— Ответь мне на один вопрос, — проговорила она, усаживаясь напротив него в мягкое кресло. — У тебя будет ребенок. Какие же чувства испытываешь ты сейчас?

Подцыбин пожал плечами:

— …Дайте мне сначала посмотреть на него.

— Женись и все проблемы отпадут, — глянула вму в глаза прищуренным взглядом.

— Главная проблема, — сдавленно проговорил Михаил. — Не потерять тебя.

— Ты правду говоришь?

— Если мне не веришь…Если я тебе не нужен, так и скажи.

— Нет, не скажу.

Тома встала и вышла из комнаты.

Подцыбин чувствовал себя, как при переходе снежного карниза в горах, который чуть осел под тобой и вот-вот при следующем твоем шаге обрушится в бездну. По собственному скромному опыту знал, что в такие минуты иногда овладевает полнейшее спокойствие, человек как бы смиряется со своей судьбой: будь что будет, ничего не поделаешь. И с этой свободой от всякой ответственности за себя, за свою жизнь становится легко-легко на душе, и начинают привлекать внимание совершенно незначительные подробности окружающей обстановки: какой-нибудь камешек или льдина на краю обрыва, дохленький рододендрон в протаявшей снежной лунке.

Нечто подобное было с ним и сейчас. И он, стоя посреди комнаты, вдруг заметил мотылька на оконном стекле, тщетно пытавшегося вылететь сквозь невидимую преграду и так мягко и тихо шуршащего своими пергаментными крыльями. Потом он посмотрел на стену и отметил миленький рисунок обоев: вазочки — конфетки — вазочки — конфетки, а в промежутках — шарики. «Бывшая детская», — подумалось ему. Взгляд скользнул дальше по книжному шкафу с несколькими полками книг. Среди них он отметил потертый корешок томика Рембо и рядом в затененном уголке между блестящих обложек неожиданно обнаружил темную, почти незаметную на первый взгляд деревянную икону с изображением Богоматери с младенцем. В этот момент вошла Тома и, проследив его взгляд, задумчиво остановилась возле.

— А ты бы пошел венчаться в церковь, если бы я захотела? — тихо спросила.

— А твой отец?

— Да я разве о том. Можно потихоньку от него. Уехать в деревню и там.

— Потихоньку пошел бы… — ответил он и попытался обнять ее за плечи.

— Эх ты, трусишка.

В коридоре послышался щелчок.

Раздался голос Олега Кирилловича: «Отец курсанта пришел?», на что Нина Михайловна ответила: «Нет, пока только Миша» — «А что же я его не вижу?» — «Они там с Томой».

— Пошла к отцу, — Тамара мягко сняла с плеч руки Михаила и вышла. — Пап! Посекретничать надо.

— В такой день? Ну, ладно, пошли, ко мне.

Усевшись за стол, внимательно посмотрел на дочь и пошутил:

— Подслушка выключена. Не бойся. Говори.

— Тут такое дело, — начала Тома, прикрыв поплотнее дверь. — Но только не злись! Имей в виду одно: я и Миша любим друг друга и непременно хотим пожениться.

— Уже усвоил, — проговорил Олег Кириллович. — А что, случилось что-нибудь?

— Тут шантажистка одна объявилась. Из его прежних знакомых. Хочет на себе женить.

— Но это не просто, если твой кобелек сам не захочет. Другое дело, если у нее ребенок от него.

— Ты, как всегда, угадал! — вздохнула дочь.

— Служба такая. В ней без соображения нельзя, — мрачно проговорил Олег Кириллович. — Ну и что будем делать с этой проходимкой?

— Мишу ей я не уступлю!

— Уступлю… Он что, вещь? У него есть своя башка. Пусть думает. И не впутывает нас в это дело.

— Пап! С головой у него все в порядке. Просто они с мамашей грозятся к мишиному начальнику пойти и поднять шум. Надо бы помешать этому.

— Я не Господь Бог! Но пара психованных дамочек такой пожар раздуть могут, что и десять генералов его не потушат. Впрочем, чего мы зря болтаем. Давай его сюда.

Тамара привела Михаила. Тот держался внешне спокойно, только красные пятна на лице выдавали его состояние.

— Ну что, пользуешься тем, что не я выбираю себе зятя, а она? — ледяным голосом произнес генерал. — Удобная позиция. Что там у них против тебя? Выкладывай!

— Письма могут показать, — заговорил Подцыбин.

— Какие?

— Одно с обещанием жениться. Другое с отказом.

— Всего-то?

— Еще они фиктивную денежную расписку с меня взяли. По рукам и ногам связать хотели.

— На два фронта работаешь! Щенок! — рявкнул генерал, побагровев. — Да я тебя на Канальские острова! Мне довелось на Беломоре. А на тебя канальских островов в нашей стране хватит.

— Пап! Ты что?! Он за меня борется, — встряла Тома.

— За тебя он борется? Это еще неизвестно. А вот то, чтобы не вышибли из школы, это точно!

— Это же естественно! Не бороться же ему за то, чтобы его выгнали, — произнесла дочь.

— Всякое шкурничество естественно… — отрубил отец.

— Ну а ты что молчишь, скажи хоть что-нибудь, — Тома повернулась к Михаилу.

— То, что не хочу со школы вылететь, правда. То, что скандал хотел замять, тоже. Так что вот шкурником получаюсь.

— Не паясничай! — буркнул генерал.

Достал из ящика стола пачку «Явы» и зажигалку, пододвинул к себе тяжелую мраморную пепельницу с изображением белого медведя («Такой только черепа кроить», — машинально отметил Подцыбин) и закурил, выпуская кольцами дым, изредка поглядывая сквозь них на молодых людей.

— Отец в курсе?

— И как он?

— Не получилось у них с ее матерью разговора. К Максякину грозились пойти.

— А это еще кто такой Максякин?

— Начальник курса.

— И что же он про эту историю знает?

— Были они у него весной. И он делал мне внушение.

Тамара криво усмехнулась.

— Значит ты, — продолжал Олег Кириллович, — ему обещал жениться на ней?

— Нет, ему не обещал, — заторопился Подцыбин. — Только сказал, что улажу это дело.

— Это при помощи расписки, что ли? — хмыкнул генерал. — И что еще известно вашему Максякину? Про мою дочь, например?

— Известно.

— Вот как…

— Доложил, что собираюсь жениться на вашей дочери.

Генерал уперся тяжелым взглядом в Михаила. Тамара, замерев, смотрела в паркет. Генерал грубо раздавил сигарету в пепельнице. Поднял трубку телефона. Перелистнув страницы блокнота, набрал номер и через некоторое время сказал:

— Это генерал Авостин. Максякина мне. Да, начальника курса… Слушай, Максякин! Вот тут у меня твой курсант Подцыбин рядом стоит. Что о нем скажешь? Что, сегодня была? И заявление оставила? А ну, зачитай.

Держа трубку, генерал свободной рукой потянулся за пачкой, а Подцыбин, схватив зажигалку, щелкнул ею и поднес к сигарете. Олег Кириллович снова окутался клубами дыма.

— Серьезная бумага, — произнес он, выслушав. — Но я все — таки не советую спешить. Данная гражданка не внушает доверия. Если что, информируй.

Олег Кириллович положил трубку:

— Что стоите, как чужие?

Михаил и Тома послушно опустились на диван.

— Заявление пока придержат, — посмотрел на Подцыбина. — Продолжай заниматься, готовься к защите. Но если сама с животом придет и будет здесь обивать высокие пороги, многого не гарантирую. Дай Бог диплом вырвать. Остальное под большим вопросом.

— Пап! Мы с Мишей должны немедленно оформить брак! — чуть не выпалила Тома.

— Как, немедленно?

— Сегодня, завтра… Откладывать нельзя.

— А ты с матерью поговорила? Пойдите, погуляйте там, — проговорил Олег Кириллович и, когда молодые выходили из кабинета, позвал. — Томка! Задержись на минуту.

Дверь за Иихаилом закрылась.

— А не гонишь ли ты лошадей, доча? — спросил Олег Кириллович. — Локти потом не будешь кусать?

— Мне сейчас придется кусать, если вы позволите ему жениться на другой…

Родители Тамары закрылись в кабинете, а молодые, напряженно ходя по комнатам, прислушивались к глухо доносившимся взволнованным возгласам Нины Михайловны, прерывавшимся неразборчивым гудением генеральского баса. Потом дверь резко открылась и заплаканная хозяйка дома пробежала в свою комнату.

В прихожей раздалась звенящая трель (Пришел Иван Филатович), и Олег Кириллович вышел сам в коридор. Начало встречи было довольно натянутым, и если бы не Тома (Нина Михайловна сказалась больной и в разговоре не участвовала) неизвестно, что бы могло из этой беседы получиться. Но Тома сумела растопить лед обоюдной настороженности и даже превратить в шутку всю эту нелепую историю с распиской. В результате пришли к следующему: молодые срочно регистрируются (чтобы выбить почву из-под ног противника), жить они будут на квартире в Давыдково, куда родители привезут им часть мебели, свадьбу договорились отложить на осень. Если скандала все-таки не удастся избежать, надо постараться выйти из него с наименьшими потерями, для чего использовать все возможные связи. Расписку решили оспорить, при необходимости, через суд.

В конце разговора Олег Кириллович достал из бара бутылку «Столичной» и хрустальные бокалы, стоявшие за фужерами. Наполнил их и сказал:

— За выздоровление мамы! — кивнул в сторону комнаты Нины Михайловны.

Выпили не чокаясь, как на поминках.

Подцыбин по экстренному вызову явился в кабинет к начальнику курса Максякину. Открыв дверь, он сразу увидел киевлянку, неуклюже сидящую на диване со своим припухлым животом, и рядом — Валентину Сергеевну. Макей сидел за столом насупившись и барабанил пальцем по кожаной папке.

— Вызывали, товарищ подполковник — спросил Михаил, посмотрев на строгое лицо Дзержинского на портрете, заметил, что у Макея было точно такое же выражение.

— Курсант Подцыбин! К вам тут граждане из Киева.

Михаил подчеркнуто поклонился женщинам.

Те молча смотрели на него и ждали.

— Просимо, зятек дорогой, — процедила Валентина Сергеевна.

— Присаживайся, Подцыбин! — произнес Макей сухо.

— Спасибо, — сказал Михаил и положил перед Максякиным глянцевое свидетельство о браке.

Валентина Сергеевна замерла. Макей взял одной рукой свидетельство, другой достал платок и вытер лысину.

— «Гражданин Подцыбин Михаил Иванович, — прочитал он. — Гражданка Авостина Тамара Олеговна… заключили брак двенадцатого мая… сего года… о чем в книге регистрации актов… произведена запись номер…» Вот так, гражданочки, — посмотрел на Тамару. — Помочь вам ничем не могу. Двоеженство у нас запрещено законом.

Вернул свидетельство Михаилу.

Нависла и округлилась тяжелая пауза. Подцыбин услышал, как зажужжал комар. Он заметил, как прикусила губу и опустила голову вниз Тома и, не успев понять что с ней, увидел, как та вдруг беззвучно соскользнула с дивана на пол.

— Доченька! — вскрикнула Валентина Сергеевна, бросаясь к ней.

Михаил тоже подскочил к Томе и, поднимая вместе с Валентиной Сергеевной ее обратно, вдруг нутром ощутил, что поднимает не какое-то постороннее ему существо, а все-таки близкое, родное, родное объективно, независимо ни от каких обстоятельств, интересов, брачных свидетельств и прочих формальностей, близкое ему вот и все. И то, что поднимает он ее не одну, а сразу двоих. И второе существо, которое так явственно ощутилось в тугом животе тоже было в этот момент его жертвой: словно он нанес удар в этот податливый, беззащитный, теплый живот… От головокружения он сел на диван.

— Отойди, изверг! — закричала Валентина Сергеевна, — Доктора! Доктора! Скорую!

— Сейчас! У нас здесь есть медчасть, — накручивал диск телефона Макей.

— Ничего не надо, мама, — слабо проговорила Тамара и села. — Все прошло. Дайте воды.

Подцыбин кинулся к графину и подал стакан.

Судорожно отпивая воду, она посмотрела на него и говорила прерывающимся голосом в промежутках между глотками:

— Спасибо, Мишенька! Наконец-то ты меня просветил. Показал, с кем я дело-то имею. Да такое чудо не то что в мужья, а и близко подпускать к себе нельзя. Так что можешь быть спокоен. Не нужен ты мне. Счастья тебе желаю. Но только чтобы я не видела тебя никогда, — отдала стакан матери, открыла сумочку и достала расписку. — И денег мне твоих не надо, — порвала листок и отбросила в сторону.

— С ума что ли сошла?! — воскликнула мать.

— Ничего мне от него не надо, — отрезала Тамара.

Тут вбежала медсестра и принялась хлопотать рядом с ней:

— Сейчас, детка, сейчас! — достала из сумочки с аптечкой несколько флаконов.

Михаил устало отвернулся от женщин и его потерянный выцветший взгляд встретился с успокоившимися глазами Макея.

— Я свободен, товарищ подполковник? — спросил.

— Иди, иди. Только подбери мусор, — показал на обрывки расписки на полу.

Подцыбин собрал клочки и, положив в карман, вышел.

Вечером, когда Михаил приехал к себе в Давыдково, дверь открыла его новоиспеченная законная жена.

— Не в духе?

Вместо ответа он достал из кармана и протянул в горсти то, что осталось от расписки.

— Что это?

— Сложи и прочитай, — сказал он.

Поставил дипломат, переоделся в домашнее и пошел на кухню ужинать. На столе стояли слегка подвядшие пионы и начатая накануне бутылка мадеры.

— Тебе налить? — крикнул он ей в комнату и, плеснув золотистой жидкости в бокал, ждал ее ответа.

— Это что, та самая расписка? — воскликнула она, входя.

— Она самая.

— Значит, победа? Надо отметить. Наливай!

Михаил налил и ей. Выпили.

— Как же это тебе удалось? — спросила она, облизнув языком губы.

— Очень просто. Предъявил наше свидетельство о браке. Она сказала, что такой подлец ей в мужья не нужен. И денег моих тоже. И порвала расписку.

— Так что же, у них больше нет к тебе никаких вопросов? И все проблемы отпали?

— Надеюсь, — сухо ответил Михаил.

— Наливай еще по одной!

Выпили.

— А что же ты такой мрачный? У тебя радость.

— Просто так. Впечатление тяжелое осталось. Знаешь, когда при тебе беременная женщина падает в обморок, а потом говорит такие слова…

— А-а. Так она там истерику закатила?

— Ну, а ты как думаешь? Разве у вашего брата без этого бывает?

— И ты, конечно, сразу ее пожалел?

— Пожалел, — ответил Мишака.

— Ишь! Рассуропился! А еще мужик. Ну и езжай к ней в Киев!

— Ну и поеду! — сказал он зло.

Тома резко встала и хотела выйти. Михаил попытался обнять ее. Она вырвалась:

— Не трогай меня! Отправляйся к своей дуре!

— Не надо про нее так говорить…

— Ах, так!! — Тамара с расширенными зрачками выскочила из кухни, и он услышал реэкий щелчок входной двери, а еще через минуту, выглянув в окно, увидел, как она вышла из подъезда и направилась к автобусной остановке.

Через две недели в приемную союзного министра пришло письмо от Валентины Сергеевны, где подробно излагалась история ее дочери. Она не выдвигала никаких требований, но просто выражала надежду, что руководство само разберется. Усилиями Авостина это письмо было переслано в школу, где решено было обсудить поступок Подцыбина на комсомольском собрании. Олег Кириллович при этом намекнул Макею, что не стоит раздувать дело, поскольку оно по сути уже исчерпано. Подцыбин заверил сокурсников, что не бросит ребенка и будет в соответствии с законом ему помогать. Комсомольцы, кое-кто из которых уже бывал в подобного рода ситуациях, лишь чуть-чуть не дошедших до данной степени остроты, не стали выносить Михаилу никакого взыскания и ограничились просто обсуждением.

На защиту диплома Подцыбин явился в приподнятом настроении. И хотя Борис Аленсандрович по непонятным для Михаила причинам вдруг оказался такой скотиной и не защитил его от нападок дотошного полковника Закаблукова, толстого, лысого мужика с апоплексического цвета затылком, что привело к снижению оценки, и обещанные Босом красные корочки упорхнули от Михаила, поблескивая издали своим радужным переплетом, все же он не был сильно огорчен и считал, что кривая его вынесла, как говорится, на чистый простор и дальше все будет радужно и прекрасно.

Не без помощи тестя Подцыбин получил весьма выгодное назначение и уехал работать под видом сотрудника торгпредства в Сингапур. Его мечта спорхнула с выцветшей репродукции в Давыдково и, пролетев через континент, приземлилась в терпко пряной и, даже отдающей слегка тошнотворной гнильцой, бананово-лимонной реальности. В Сингапуре Подцыбин занимался оформлением торговых сделок. Это в официальном плане. А на самом деле участвовал в приемке и передаче секретных грузов. Работа непыльная и не связанная, как ему казалось, с каким-то уж очень большим риском. Их жизнь с Тамарой в бытовом отношении была вполне сносной, хотя нельзя сказать, что уж слишком шикарной, и в этом смысле их голубая мечта существенно поблекла за четыре экваториальных года. Тома уже прорабатывала план перевода мужа поближе к Европе на какие-нибудь базальтовые Канары и допекала им отца. Михаил, которому его однокурсник Кустяко во время своей командировки в Сингапур сообщил, что у того родился сын в Киеве, о чем тот узнал от Макея, аккуратно посылал алименты, заботясь не столько о своем единственном ребенке, сколько о том, чтобы Валентина Сергеевна не подняла нового скандала.

Когда они с Кустяко во время его пребывания в Сингапуре прогуливались по пальмовой набережной, тот по старой дурной привычке спросил его:

— Хочешь анекдот, свежий, из Москвы?

— Политический? — ухмыльнулся Подцыбин.

— Разумеется, — Кустяко оглянулся по сторонам и начал. — Леонид Ильич на даче выходит утром на балкон и видит солнце сияет. Обращается к нему: «Доброе утро, солнышко!» Солнце в ответ: «Доброе утро, Леонид Ильич». Брежнев подышал воздухом и возвратился в комнату работать. После обеда снова вышел на балкон. Смотрит, солнышко уже в зените. Приставил ко рту ладошки трубочкой и: «Как дела, солнышко?» Солнышко отвечает сверху: «Отлично, Леонид Ильич». Брежнев оглядел кругом леса, поля, и вернулся свою «Малую землю» писать. Заработался до вечера. Вышел на балкон. Смотрит, солнышко к горизонту клонится. Помахал рукой: «Спокойной ночи, солнышко!» А солнышко в ответ: «Чтоб ты сдох, старый пень! Не видишь, я уже на Западе».

Подцыбин с Кустяко оглянулись — никого поблизости не было — потом захохотали.

— Ну, а мы с тобой где? — спросил Подцыбин. — Пока еще на Востоке?

Кустяко ничего не ответил и спрятал глаза.

Первого августа на четвертый год пребывания в Сингапуре советник торгпредства Подцыбин бесследно исчез. Он вышел в девять ноль-ноль из квартиры и направился на работу, но в представительство не явился. По словам жены она не заметила тем утром в его поведении ничего особенного. Настойчивые поиски посольства, торгпредства, полиции ни к чему не привели. Тамара вынуждена была вернуться на Родину одна.

Олег Кириллович встретил дочь мрачным и настороженным. У него были неприятности на службе.

— Существует подозрение, — сказал он. — Что этот мерзавец переметнулся на Запад.

— Папа, как ты можешь? Ведь нет же никаких сведений. Говорят, что без вести пропал.

— Еще объявится, — буркнул генерал. — Что разоделась, как на бал?

— А что, моя жизнь разве кончилась? Я понравиться хочу.

Узнав о случившемся Иван Филатович стал обращаться в разные инстанции, настойчиво требуя внести ясность: что с его сыном? Ему было не по себе от намеков об измене. Ведь, может, он просто погиб или находится в плену и надо его выручать. В ответ он получал невразумительные отписки, что вынуждало его только активнее действовать. Потому и попал в психушку.

На ноябрьские праздники киевская молодая мама с по-вдовьи скрученными на затылке волосами что-то вязала около телевизора. Рядом, сложа ручонки на коленках, уставился в экран бледнехонький четырехлеток-сын. Камера медленно показывала Мавзолей с глотающими зевки первыми лицами страны. В центре приветственно озубил обмякшую нижнюю челюсть Леонид Ильич. По одну сторону от него теснились маршалы, по другую — члены Политбюро. Камера наехала на строй молодых офицеров.

— Это наш папа? — скрючил в телевизор палец ребенок.

— Нет, не наш, — ответила мать, безразлично глянув поверх очков.

— А где он?

— Далеко. Я же тебе говорила.

— А он скоро приедет?

— Нет, не скоро. Он занят.

— А когда?

— Как выполнит задание. Он разведчик.

— А что такое разведчик?

— Это когда тебя засылают куда-нибудь к врагам.

— Каким врагам?

— Ну, даешь! Есть наша страна, где мы счастливо живем. А есть другие страны, где все живут плохо. И они хотят нашу страну захватить. А разведчик им мешает.

— Хочу быть разведчиком! — подскочил золотушный ребенок.

— Боже упаси! — ахнула появившаяся в дверях Валентина Сергеевна в цветастом пиджачке и брючках клеш.

— Подрасти сперва, — произнесла Тамара, ловко работая спицами.

На экране, сменяя друг друга, ползли танки с чуть ли не задевающими брусчатку пушками, боевые машины пехоты с задранными в небо птурсами, тягачи с обрюзгшими ракетами. Леонид Ильич стоял на трибуне и, морщась, махал солнышку. Оно стояло в зените.

Как-то в затененном кабинете Олега Кирилловича, чудом удержавшегося в генеральском кресле после истории с зятем, раздался протяжный звонок.

— Авостин, — сухо сказал в трубку.

— Это Подцыбин, — раздалось на другом конце провода. — Халлоу!

— Мишка, что ли?

— Майкл.

— Объявился, значит… — задумался и, словно спохватившись, нажал на кнопку под крышкой стола.

Зажав рукой микрофон, бросил сразу появившемуся в дверях холеному лейтенанту:

— Срочно установить откуда звонят.

Лейтенант исчез.

— А вы думали, я уже все, каюк, — звучало из трубки.

— Да так-то я и не думал, — отпустил микрофон.

— Кирилыч! У меня к вам дельце.

— С такими подонками, как ты, я дел не имею!

— Зря. Зря, так, не дослушавши…

— Откуда звонишь?

— Вам доложат.

И точно. В дверях снова появился лейтенант и быстро прошагав по паркету, положил на стол листок.

«На проводе о. Пальма Канарские острова», — прочитал генерал и замахал руками холеному. Тот удалился.

— Далековато забрался… — вновь заговорил Авостин.

— Ну, вы же грозились меня сослать на канальские острова. Вот я там и оказался, — в трубке засмеялись.

— Мерзавец!

— Тестюшка…

— И ты еще посмел?!

— Короче. Нужно переправить ко мне сына.

— Какого сына?

— У меня он один. В Киеве.

— И у тебя рот открывается, чтобы я… — могучий лоб генерала покрылся испариной.

— Именно.

— Вот каналья!!

— Олег Кирилыч! Если вы не поможете мне, то маленький документально подтвержденный листочек ляжет на стол чуть выше вашего…

— Какой еще листочек?

— А что же вы думаете, я все эти годы баклуши бил?

Олег Кириллович хотел бросить трубку, но какая-то профессиональная осторожность помешала:

— И что там начиркано?

— Интим вашей дочери.

Авостин проглотил сухой комок в горле. То, что его дочь переспала с южнокорейским атташе, он знал по своему особому каналу, но то, чтобы об этом могли узнать и другие, он позволить никак не мог.

— Шутник ты, Миша! — искривился.

— … Как будем договариваться? Недельку даю на обдумывание…Запикало.

В том, что из всего этого добра не будет, сомневаться не приходилось. Перед генералом вдруг встала тяжкая задача. Прямо хоть сам езжай в Киев, выкрадывай ребенка и вези в багаже через границу. Иначе…

Потянулся, открыл потаенную дверцу стенного бара. Звякнул бутылкой горилки. Лупанул один стакашек. Другой. Долго курил, пуская кольца зыбкого дыма. И потом проговорил:

— Иного выхода не вижу. Придется убрать и дочь… А то на старости лет сам угодишь на острова, те самые — К А Н А Л Ь С К И Е…