Искатель, 2018 №12

Пролог

Ей показалось, что смотрит боевик по компу, когда зеркальное стекло аптеки вспучилось и вместе с осколками на улицу вывалилась зеленая, в грязных пятнах туша. Охранник… За спиной Антонины загудел, набирая обороты, движок. Вот тут она наконец-то ужаснулась — и стряхнула оцепенение. Не отрывая глаз от аптеки, вдвинулась назад в «Запорожец», две минуты как припаркованный, захлопнула дверцу и повернула ключ зажигания. Там, за гранью уютного мирка, привезенного с собой на маленьких, криво поставленных колесах, дверь с табличкой «Обменный пункт» уже распахнута. Грабители! Оба в жлобских спортивных костюмах, в серых с синим, как показалось Антонине, а лица прикрывают аляповатыми пластиковыми масками «Кота» и «Волка»: припасены, небось, с Нового года, китайские, удушливо вонючие. Почему эти, вонючие? Другие в городе не появлялись… Антонина соскользнула с сиденья, больно въехала коленкой в педаль, вжалась носом в жесткую ткань коврика и, вдыхая осточертевший уже запашок хозяина машины, удивилась, о какой чепухе вспоминает в последние, быть может, мгновенья своей молодой жизни. Ведь пристрелят, как пить дать пристрелят сейчас, убирая свидетеля… Но думалось об этом вроде как понарошку, ощущение, что сейчас все происходит с ней не взаправду, оставалось — и потому она приняла как должное, когда бандиты протопали мимо нее к своей тачке: тормоза только что взвыли чуть впереди «запарика». Ну, козлы, линяйте, не хрен тут честных девушек пугать! Вот… Ей показалось, что асфальтовое покрытие вздрогнуло, когда их водила рванул с места.

Антонина выпрямилась и бессильно откинулась на мягкое, неправдоподобно и раздражающе уютное сиденье. Всмотрелась в уменьшающуюся корму серой иномарки:»… 18 40 35». Не из очень дорогих, вроде «Мазда»… На кой ляд ей их номер? Сдвинула и сжала бедра, проверяя, не вытекло ли чего со страху: раньше случалось. Порядок… Снова взглянула вперед: номер «Мазды» уже не разобрать — и черт с ним! — но сама тачка не уменьшается. Да она едет, гонит за ними! Правильно говорила мамочка в родном тихом Старозыбкове: «Ты, Тонька, сперва сделаешь, а потом подумаешь!» Положим, сейчас сделала правильно. Не торчать же было у аптеки, и уж тем более не разворачиваться же ей там: не полисы замели бы, так гаишники. И не гоняется она ни за кем: на этом бульваре налево не повернешь до площади, а уж на первом съезде… Почему это в аптеке не ухает, а позади не слыхать полицейских сирен? Давно ведь везде эти электронные штучки, рядом с тачкой пройдешь только — начинает завывать и подфарниками тебе подмигивать… Блин!

Проскакивая мимо внезапно затормозившей «Мазды», Антонина чуть не задавила «Кота» — и когда успел выпрыгнуть? Оглянувшись, увидела, что он, вбегая во двор (и что ж там за двор? — не припомнить теперь), грозит ей черным кулаком. Сбить не сбила, а вот ледяной водичкой обдала! Оттепель, снеговая каша, «местами гололед» — даром, что ли, Филатыч так жался сегодня, когда попросила ключи от тачки… На этот раз она не испугалась, что налетчики ее рассмотрели: вспомнила, слава Богу, что Филатыч, этот любитель делать из дерьма конфетку, поставил на свой «еврейский танк» шикарные, как их там, мафиозные стекла. Вот ведь дура: стекла затемненные только, а не бронированные, на такие и у него кишка… Сзади, у «Мазды», возня… Что? Вроде усаживают кого-то в машину… Поворот! Все теперь… Все?

Наскоро огляделась и, буквально на пятачке развернувшись, пристроилась за «мерсом», ожидавшим возможности выехать на бульвар. Боже, зачем ей это? Серая «Мазда» мелькнула на фоне по-весеннему черного чугунного ограждения бульвара, «мерс» солидно вывернул за ней. Антонина не боялась, что упустит грабителей: они, понятно, сбросят скорость перед площадью, где обязательно торчит гаишник, — не самоубийцы же… Ан нет, именно самоубийцы: кто ж еще средь бела дня решится наехать в центре на обменный пункт?

Теперь лишь бы не проскочили на площадь перед красным светофором. Нет, он горит, а «Мазда» стоит, голубушка серенькая, перед троллейбусом, вроде как прячется за ним от регулировщика. Кто-то там у них, в «Мазде», наверняка поглядывает назад. Едва ли ее тачка возбудит подозрение: скорлупка мало что неказиста, но и покрашена в последний раз не то в мышиный, не то в крысиный цвет. Подлец Филатыч во всем такой: у него и квартирка снаружи — плюнуть некуда, а внутри развел пошлую роскошь. Блин, неужто он и на нее, красотку Антонину, глаз положил по этому самому принципу? Мужики, кто спорит, народ тупой, но иногда… Зеленый! Обходят троллейбус, и если не мухлюют специально с огнями поворота, поедут прямо… Не притормаживают, не сигналят, снова прямо. Слишком отставать тоже не с руки: за бульваром перекресток, могут исчезнуть. Нормально: выезжают на мост, тут уж она их не упустит! Да вот только зачем оно ей? Выклянчила тачку у Филатыча смотаться за-заграничным аспирином — и увязалась за грабителями… Что бы поехать в общагу, Машке рассказать? Да Машка и про Филатыча не поверила, обиделась, что заливает. Как ей «Кот» кулачищем-то помахал! Смотрится он вроде ничего, даже в бесформенном, ужас как давно не модном спортивном костюме. Катят себе прямо Воздухофлотским проспектом, не иначе как в аэропорт намылились. А что? Тоже придумка: взяли валюту — и в Турцию, а ты, Тонечка-душечка, им платочком помаши. Надо будет придумать, чем бы Филатычу мозги запудрить, ревнив ведь, и еще как ревнив, старпёр перекрашенный, хоть виду не подает, все больше поучительные истории рассказывает… Нет, до аэропорта не едут ребятки: перестроились в левый ряд, включили сигнал поворота. Впереди Малявская площадь, неужто будут клумбу объезжать? Господи мой Боже… Антонина похолодела. Только не это, нет! Если в «Мазде» курсанты Академии МВД, ей кранты. Сегодня же выйдут на владельца тачки, а Филатыч ее мгновенно сдаст. Ушлые парни, злые. Антонина на первом курсе, сдуру, позволила снять себя одному из них, так не чаяла уже живою из ихней общаги выбраться… Вдруг увидела, что стоит у бровки, хотя совершенно не помнит, как вильнула в правый ряд и тормознула перед остановкой. Если повернут к этой полицейской своей Академии, она двинет по проспекту прямо и возвратится в центр через Шулявку.

«Мазда» вывернула влево, серой крысой проскользнула мимо киосков, выстроившихся перед парком, и исчезла за мошной грудью бетонной Матери-родины, скорбящей об убитых ментах. И в самом деле исчезла! Свернули в парк? Стопанули у него и вылезли? Психанув на пустом месте, Антонина помчалась вдогонку. Тачка испарилась… Антонина пошевелила мозгами и всунулась между иномарками, густо приткнувшимися у махины проектного института, кажется, Господи прости, сахароварения… Спокойно, спокойно, куда могли они подеваться? В глубине парка, у шашлычной, «Мазды» так точно не было, выехать на Батыеву гору, вдоль кладбища, они тоже не могли: «зеленый» включился уже на глазах у Антонины, а рвать на «красный» в таком месте, и после дела, да на краденой машине — а на какой же другой ездят брать обменный пункт? А вот в те вон ржавые ворота в бетонном заборе… Чего там? Недостроенная высотка, туда вполне… Да! Ворота открылись, и «Мазда» неторопливо, задним ходом, выбралась из них. Развернулась на пятачке у павильона «Обувь из Италии» и двинулась, как Антонине показалось, прямо на нее. Антонина жадно вгляделась в салон: был там один водила ихний, без маски, конечно, да только с такой мордой и маски не нужно: круглая, бесформенная, глазки-щелки, ежик…

Все. Преследовать «Мазду» теперь незачем. Она ведь угнанная, и водила просто поставит ее где-нибудь в чужом тихом дворе, а того проще — вернет, где взял. Ведь если желательно поменьше оставить следов, так лучше угонять машину, за которой давно уже не приходят, чтобы потом просто поставить на место. Антонина хмыкнула: ничего себе рассужденьице, можно подумать, это она решилась на грабеж…

Вдруг поняла, что головная боль прошла сама собой. Оставалось решить, что она скажет Филатычу.

К одиннадцати вечера, когда Антонина, что бы ни смотрела и невзирая ни на какие протесты Пахомия Филатыча, если случался в квартире, обязательно переключала ящик на «Криминальную хронику», они успели уже и поссориться из-за ее незапланированной прогулки, и помириться — способом, для старого греховодника наиболее приятным. Теперь, верный своему принципу извлекать максимум возможного удовольствия за каждую потраченную копейку, а посему подругу облапив и даже закинув на нее волосатую ножищу, он пребывал в блаженном полусне и не возражал. Нельзя сказать, чтобы тяжесть чужой мясистой плоти была сейчас противна Антонине; более того, сегодня ее капризное женское естество получило свое, что случалось на этом диванчике не часто. Не потому ли удалось забалдеть, что в решающий момент вспомнила «Кота», грозящего ей кулачищем? В голове обычный после такого подарка сумбур, а ощущение совершенной ошибки прорезывалось в нем особенно остро. Не только что совершенной (таблетки она глотает регулярно, а других подлых сюрпризов от семьянина Филатыча не ожидает), а сделанной полгода назад. И не что женат оказался, пройдоха, и даже не в возрасте его дело, но давно уже ей стало ясно, что тратит драгоценное девичье время на человека той дикой эпохи, когда ценились ученые звания и доплаты за них, когда умение жить сводилось к умению прикопить бабок, достать вещь, утащить в свой закуток. Теперь зарплата профессора (что этот косноязычный лох и в самом деле профессор, Антонина сначала не могла поверить, но пришлось) была смешной в сравнении с жалованьем мальчишки-клерка в банке, а специальность… Вот оно.

— Пятнадцать тридцать. Ограбление обменного пункта. Охранник подвергся нападению, госпитализирован с диагнозом: множественные порезы стеклом, сотрясение мозга. Грабителей было двое, вооружены огнестрельным оружием, не стреляли… Работник обменного пункта уверяет, что сразу же задействовал сигнализацию, однако наряд полиции прибыл только через полчаса. Согласно заявлению кассирши аптеки, непосредственно перед ограблением обменного пункта у нее отключился кассовый аппарат. По непроверенным данным, грабители скрылись с места происшествия на «Запорожце» темно-серого цвета. Изъятые из кассы обменного пункта суммы в долларах и в национальной валюте незначительные…

А на экране прокручивались кадры аптеки с выбитым стеклом, амбала-охранника, сплошь обмотанного бинтами, что для его внешности, небось, только на пользу пошло. Потом мелькнули смутно знакомые Антонине внутренности «Аптеки № 25» и вовсе уж незнакомое, счастливое лицо кассирши, почтенной бабули в белом халате. Снова общий план аптеки, даже на плазменной панели совсем никакой. Антонине показалось, что вот-вот покажут и ее, выползающую из мыльницы «темно-серого цвета» и тут же… Стоп, бабки-то незначительные. Значит, эти ребята опять пойдут!

— Что… Что ты сказала, мое золотце?

— Отстань. Надоел, Пахомий…

Глава 1. Серж

Вдавил каблуком окурок в подсыхающую весеннюю грязь, тоскливо оглянулся и во второй раз стукнул железной калиткой. По нахалке влазить очень не хотелось: этого ему только сейчас не хватало — прямо с порога попасть в очередной прикол: «Стоять! Руки на забор» и тэ дэ и тэ пэ. И вдвойне обидно было бы теперь, когда ты сам получил законное право орать: «Стоять!» и тэ дэ. Серж покрутил головой, начал было поворачивать назад к площади, но туг же передумал. Зачем? Там обычная жизнь, сограждане, мажоры и обыватели, снуют там по периметру Мулявской — когда-то луга на окраине, теперь тут вроде как географический центр несуразно разросшегося… Кто это в здешних местах нагружал ему про географический центр? Привычно недодумав, с легким отвращением вгляделся в пейзаж, который теперь неизвестно как долго будет маячить у него перед глазами: огороженная стройплощадка незавершенки, этакая прихрамовая территория новой вавилонской башни, а ее вершина, небось, теряется в утренней дымке. Пока Серж решал, стоит ли задирать голову, в глубине двора произошло изменение пейзажа. Сосредоточившись, он установил, что у покосившегося вагончика «бытовки» возникла черная фигура и манит его к себе.

Серж согнал с лица… что же согнал? А то, что было на лице, на прыщавом этом, несмотря на годы, зеркале души, то он и заменил непреклонным выражением уверенного в себе, сильного и моложавого мужчины. Выпрямил плечи, откинул голову и, шлепая по апрельской, солнцем нагретой грязи (ну прямо тебе весна на Заречной улице!), зашагал, держа курс на будущего коллегу — или даже, быть может, боевого товарища. Нет, не боевого. Этот не думает о том, чтобы на чужака произвести впечатление. Таких вот здоровяков в черных кожанках, с гигиенической короткой стрижкой, их здесь, на каждом шагу… Толкутся у киосков, у времянок всяких, «хот-догов» этих, мать твою, — кто ящики подтаскивает, а кто деньгу выгребает… Толстые щеки, свиные глазки, выправки никакой…

— Чего тебе, мужик?

— Да вот на работу пришел. Я к вам сюда зачислен охранником, — небрежно выдал Серж давно приготовленную фразу.

— Заместо Витюни, значит… Ну, тебе в хату, туда.

И короткопалой рукой указал в сторону одной из бытовок, внешне ничем не отличавшейся от двух других, разве что чуток побольше. Не пожелал познакомиться, поц… И ладно.

Серж поднялся по железной лесенке и, натянув налицо маску совершеннейшей уже, каменной невозмутимости (как у Клинта Иствуда в «Непрощенном»), постучал в дверцу.

— Да!

— Я сюда из фирмы. Зачислен охранником к вам. Безверхий моя фамилия.

— Секундочку! — Парень за столом, тоже с короткой стрижкой, пододвинул к себе телефон. Пока он, соединившись с начальством, короткими точными фразами обрисовывал ситуацию, Серж успел быстро оглядеться (не на что было и смотреть: «уют ротной канцелярии», как сказал бы на его месте Петька-кандагарец) и задуматься, почему минимальная стрижка сидящего за столом не вызывает у него иронического отношения, хоть и у этого голова такая же голая и смешная, как у того амбала, во дворе. От уважения к каждому начальнику, являющему тебе лик свой, он давно, слава Богу, избавился — значит, есть нечто в самом парне, что не позволяет даже про себя похихикать над добровольной лысиной, оправданной лишь с одной точки зрения: блохи заведутся на ней позже, чем в волосах нормальной длины…

— Да, все верно. Безверхий Сергей Николаевич, значит?

— Можно Сергей. Или… — попытался остановиться, однако, внезапно подчинившись внутреннему порыву, выпалил-таки Безверхий, —..ласков, привязчив, откликается также на кличку Серж.

— Коротков Роман, для друзей — Ромка. — Парень за столом без задержки и крепко пожал протянутую руку. — Старшим смены тут. Да ты садись, в ногах правды нет.

Роман Молотков… нет, не Молотков, кажется — а какая разница? Симпатия к нему почти исчезла у Сержа, когда тот объявил себя начальником, и Серж решил про себя, что называть его будет Ромкой, и только так — не выйдет в глаза, значит, про себя… Отчего это он все сидит? Был у Сержа когда-то начальничек, тот при первом знакомстве тоже не вставал. Потом оказалось, что майор весьма коротконог, а вот за столом восседая, смотрелся вполне прилично, заматеревшим таким атлетом… Этот Ромка, он что, в гляделки играет?

— Серж, а сколько ты сегодня на грудь принял?

— Да я вообще не пью, мать твою!

— Мать мою и свою больше не вспоминай, Серж. У меня в подразделении не матерятся. И не вешай мне лапшу на уши, не усложняй…

— Я и не вешал. Подумаешь, один косяк зашабил, да и тот не добил, выкинул. Имею право! — Серж запнулся. Решил посчитать до десяти… На счете «восемь» сосредоточился, легким усилием воли заставил раствориться в воздухе повисшую было посреди канцелярии жирную черную восьмерку — и обнаружил, что Роман смотрит ему в глаза все с той же спокойной, ласковой улыбочкой. Бухнул, не думая о последствиях:

— Имелась надобность.

— Для храбрости, что ли?

— При чем тут «для храбрости»? У меня, знаешь ли, трудности при завязывании знакомства. При первых контактах с людьми…

— Руки покажи!

— Что? Не имеешь права… А, хрен с тобой! Я не трескаюсь, сам видишь.

— Теперь вижу, что не колешься. А с травой кончай. То есть на работе. И перед — работой — ни-ни! Вот в свободное от службы время мы иногда собираемся, можем под настроение вмазать граммов по сто пятьдесят — это нормально.

— Представления о том, что нормально, а что нет, в последние годы несколько изменились.

— И то. Но служебная инструкция осталась все такой же. Ты, небось, читатель? Читать любишь, почитывать на диванчике, а?

— Допустим. Хотя… — Серж запнулся, потому что Роман легко поднялся из-за стола, и ноги у него оказались вполне нормальной длины, точнее, показались они сперва, эти ноги в черных форменных штанах, даже чересчур длинными, будто ходули, а потом вернулись к норме. Если втянуться опять, эти галлюники прекратятся — или пойдут косяком… Только вот зачем опять привыкать к травке: она ж на палисаднике под окнами не растет!

— Вот она, «Инструкция» родимая, на стене! Читай, читатель ты наш, и перечитывай!

— Зачем же перечитывать? Тоже мне «Русский бестселлер»…

— Я просто не хочу, Серж, чтобы ты и впредь подводил товарищей. Оформился ты вчера, а сегодня должен был заступить на свою смену. Час то есть назад. Поскольку же ты принял на грудь для храбрости, я не могу снять сейчас с поста Корзухина, и тебе придется договориться с парнем, отстоять после за него…

— Отстоять? Ну, знаешь, стоять я не договаривался!

— Ты прав, я обмолвился. Армейское словечко… Отдежурить то есть. Послушай, у тебя какое состояние наступает, когда кайф проходит?

— Да ничего страшного, тупая такая злоба на весь свет…

— Годится. Вставай, пройдемся, покажу тебе охраняемый объект.

Короткими, выверенными движениями Роман снял с гвоздя форменный черный берет, надвинул его на круглую свою голову и двинулся к двери вагончика. Два неполных шага нужно было ему сделать, но Серж успел уразуметь, что парень не ходил малышом в балетную школу при закрытом теперь Дворце культуры на Липках и даже, уже подростком, в какой-нибудь кружок бальных танцев в своей Красиловке. Однако половицы не скрипнули под его тяжелыми ботинками, и петли двери чудом каким-то не завизжали. Силен мужик!

— Да, Серж, я парень простой. Ты, небось, в центре живешь — на Стрелецкой, на Верхнем валу, — но не дальше Владимирского базара. Угадал?

— Жил когда-то. А ты что ж, Роман, в мое личное дело заглянул?

— Зачем мне заглядывать? Да и не положено мне, старшему смены, мелочи пузатой, по личным делам шарить. Мало я таких, как ты, видел, что ли? Морды у вас у всех, ты уж меня прости, наглые такие. Словно сызмальства всю сладость в жизни узнали и ничего вам уже не хочется. А у меня пригородная регистрация — и ту пришлось покупать… Послушай, Серж, ты с какого года? Сорок уже стукнуло?

— Ну, все мои со мной…

— Удивляюсь, как тебя на фирме зачислили. Там с этим, как его, с возрастным цензором, строго…

— С чем, с чем?

— А ты поправляй, если образованный…

— Понял. Отвечаю на оба вопроса сразу. Устроиться на фирму мне помогли друзья-афганцы. Образование имею высшее. Высшее бесполезное. Семейное мое положение тоже интересует?

— Похмелье начинается? Мне твое семейное положение понятно. Такого мужика, твоего то есть типа. У таких положение, как у затвора. У затвора нормальное положение — закрытое, а у таких, как ты, — разводное. Угадал ведь?

— Примерно.

— Ну вот. Мне твое семейное положение до лампочки, это верно, но вот телефончик твой не помешал бы.

— Разумеется, разумеется… Я даже давал его в фирме, только по адресу регистрации, где меня, как ты, конечно, и сам догадался, ловить бесполезно.

— А номер мобильного?

— Мобильного? — нелепо удивился Серж. — Мобильник я давно выбросил из медицинских соображений. Ты разве не слыхал, что мозги разжижаются?

— Понял. И все-таки напишешь мне и словами растолкуешь, где тебя можно будет найти, если срочная подмена или что такое прочее…

— Что именно?

— Зарплату привезут, чудак! В фирме на карточку не переводят. Нам эти суки уже три месяца как не платили. Да что мы здесь без толку топчемся, пошли на объект. Вот еще, забыл, ты мне тут под колесо не отливай, я эти шоферские привычки из всех выколачиваю. Вон у забора — видишь? — сортир типа будка, он твой. Свет туда подведен, включается из вагончика.

— Благодарю покорно. А душа тут нет?

— Что значит высшее образование! За душ изложу по дороге. Пошли, а то у меня уже такое ощущение, что подошвы промокают.

Они двинулись вдоль бетонного забора. Глядя на Ромку-взводного, лихо перепрыгивающего с одного затвердевшего сугроба на другой, вспомнил Серж, как всего получасом ранее шлепал в центре чистыми, с утра уже подсохшими тротуарами, и подумалось ему даже не столько о том, что равенства и справедливости нет, не было и никогда не будет… Нет, просто Роман показался ему вполне соответствующим той жизни, где, не ропща на судьбу, скачут об эту пору с кирпичика на камешек, а мимо тянутся сырые дощатые заборчики, а за ними, между бедными яблонями, будки типа сортир, из которых несет по-весеннему — и хорошо, если только хлоркой…

— А кто из вас, ребята, на «мерсе» разъезжает?

— Во загнул! Это мы мужиков пускаем тачку поставить. Берем дешевле, чем на стоянке, а территория охраняемая. И нам живые баксы… У меня тетрадка, все записывается. Делим на всех. Я покажу… Эй, канай сюда!

Роман стоял у решетчатых железных ворот. Сержа серый забор начал уже подзаводить, он с удовольствием зашлепал к воротам.

— Вон тот подъезд, под «TONY», видишь?

Серж всмотрелся, и черное «TONY» на желтом прямоугольничке вроде как прыгнуло ему навстречу и вернулось на место. Блин!

— Вижу, шеф.

— Там повернуть за угол — и дверь, вход такой служебный. Спросишь дядю Петю, скажешь, что от меня, и мойся в котельной, сколько надо. С получки пузырек ему поставишь.

— Вот за это спасибо.

— Значит, с квартирой у тебя проблема…

— Угу.

— У меня, понятное дело, тоже. Похоже, как и у всех нормальных людей. Вон там, в той домине, и сидят хозяева нашего охраняемого объекта…

И Роман толково и сжато обрисовал ситуацию, Сержу уже известную, правда, в более занудном изложении. Поскольку в принципе сама по себе эта история не имела никакого значения, ее детали представлялись ему тем более не стоящими внимания. Давным-давно, как раз перед «перестройкой», научно-исследовательский институт сахарной свеклы начал строительство дополнительного, нового, корпуса в двадцать два этажа. И хотя все прекрасно понимали ненужность не только нового корпуса в двадцать два этажа, но и самого института (сто лет назад, без всяких там институтов, урожайность сахарной свеклы была намного выше), работы продолжались до последней возможности — просто потому, что СМУ было в них заинтересовано. Работяги даже ухитрились, не достроив верхних этажей, застеклить окна в нижних. В конце концов деньги вышли, и возня на площадке прекратилась, словно по команде в детской игре «Замри!». А рядом с недоделанной пирамидой остался башенный кран — гротескная, с каждым годом все больше ржавеющая двоица, видная в городе едва ли не отовсюду. Серж задрал голову: а ведь точно, как в басне дедушки Крылова — «Лисица и журавль»!

— Здесь мы работу в любом случае не потеряем, — убежденно заявил Роман. — Если эту дуру кто купит достраивать, охрану ему разгонять не с руки. Вот только нашей спокойной жизни настанет капец.

— Не верю я, что мы доживем до этого. — И Серж быстро взглянул на Ромку, э тот, с той же спокойной улыбочкой на круглом лице, кивнул в ответ.

— Я, правду сказать, тоже. А если, не дай Бог, такие благодетели найдутся, меня к тому времени здесь тоже не будет. Пошли, пройдемся по периметру.

Серж хотел было возразить: на кой ляд обходить по периметру, когда через несколько дней оно так и так осточертеет? Однако Роман уже двинулся, и Серж, снова уставившись парию в спину и избавившись, таким. образом, от власти гипнотизирующих каких-то, мать их так и перетак, светлых Ромкиных глаз, подумал, что в этой черной форме, с дубинкой у пояса и с газовым пистолетиком в открытой кобуре на боку его временный начальник очень напоминает американского полицейского из фильма — если только американский полицейский из фильма может оказаться в нашем бардаке. Да нет, не мог американец сниматься на таком фоне, в этаких русских Помпеях — у бетономешалки, укрытой двадцатилетней окаменевшей пылью, и среди прочих не распознаваемых вот также сразу строительных цацек, только что вынырнувших вдобавок из-под снега. Кто там, кроме эсэсовцев, ходил в черной форме? В гражданскую войну «каппелевцы» вроде бы ее носили, «анненковцы», прочая белая сволочь. Только здесь, в охране этой долбаной, фельдфебель, как и у беляков, мог оказаться взводным, а поручик в рядовых… «Поручик Безверхий, налейте вина!»

Они доплелись до угла, повернули — и смолкло за забором чавканье по грязи невидимых прохожих, притих и обессмыслился как-то беззлобный матерок двух горожан, остановившихся, видать, чтобы потолковать. Серж усмехнулся: так вот, ненароком, можно и подслушать чужой секрет. И тут же отвлекся — ему, по-прежнему видевшему Ромку только со спины, показалось, что тот вытянулся, словно бы отдавая честь, хоть руку к берету не подносил. Опять галлюники, мать их! Или… Предупреждать надо!

Кладбище там, старое Мулявское. Понял?

— Понял, шеф.

И ничего как раз не понятно. И в первую голову, с кем себя сержант ассоциирует — с девкой, что ли? Нет, вряд ли. Скорее с тем «милым» — блатной сироп, романтика… Выходит, Роман не знает, что и тут, где теперь стройплощадка, тоже было кладбище? Серж зазевался, нога соскользнула в лужу, и жидкая грязь заползла в кроссовку.

— Я же убеждал в подразделении не материться!

Все подразделение тебе снится, сержантская твоя душа…

— Скажи лучше, шеф, где я смогу получить форму, а то с моей обувкой тебе мата в подразделении не искоренить.

— Я узнавал. Велено выдать тебе Витюнину форму и снаряжение. Форму отнесешь в чистку, ботинки себе сам подберешь, чеки отдашь в бухгалтерию — оплатят. Ясно?

— Тьфу ты. А что с Витюней-то вашим стряслось? Мне и дырки в форме прикажешь заштопывать?

— Дырки, дырки… Витюня уволился, с нами не попрощавшись. Заявление оставил, это правда, и мне записку, что срочно отчаливает… Вот отсюда наша дура хорошо смотрится.

Было бы чему смотреться. Серые, в рыжих потеках блоки, остатки стекол в квадратных окнах… Они снова повернули, и Серж вздохнул облегченно: перед ним была забетонированная площадка с ржавыми рельсами, по которым некогда маневрировал башенный кран. Вблизи он смотрелся весьма внушительно, даже устрашающе.

— Не свалится нам на голову?

— Да постоит пока, пару годков уж точно простоит… Так, говоришь, был в Афгане?

— Нет, только после контузии лежал в госпитале с афганцами и подружился. А что?

— Ну, есть же разница: был человек в Афгане или нет.

— Я себя афганцем не называл, шеф. Вот друзья такие имеются.

— А я вот на Кавказе побывал. Только этим если и захочешь похвалиться, так некому.

— А на чьей же стороне, шеф? Если не секрет…

— Какие ж тут секреты? На справедливой стороне, понятно. А здесь за забором уже повеселее обстановочка.

Серж опешил. Это каким же надо быть тупарем, чтобы верить, что там была справедливая сторона — в Карабахе или, не дай Бог, в Чечне! Но промолчать паренек не смог, нет: это у плебса в крови. Такой после срочной службы всю жизнь рассказывает, как бегал в самоволку, а уж если доведется под пулями в штаны наложить… Значит, и про Афган спросил, чтобы получить повод самому похвастаться. Все в норме.

— Тут, говорю, уже повеселее за забором-то.

— А мне оно на фиг. За забором все едино не видно ведь.

— Мало ли чего нам не видно, Серж. А существует.

— Ты это про Парк Николая Островского — что повеселее? Так там раньше это же кладбище начиналось, шеф. А вот название уместное подобрали — имени полутрупа…

— Чего плохого тебе сделал Николай Островский?

— А хоть бы и советскую власть, шеф.

— Не смеши меня, Жорик.

— Я Серж.

— Прошу пардону. Николай Островский за советскую власть не отвечает. Это был младший комсостав, как ты и я. Мы что ж — за этот капитализм теперь отвечаем? А книжку Островский правильную написал.

— Это где «прожить жизнь надо так, чтобы потом было чего вспомнить»? Ладно, ладно, я секу. Командный язык не употреблять, Колю Островского не трогать. Ты лучше скажи, шеф, отчего это мы во время обхода моего подменщика не встретили? Он что, на кране засел?

— Тут вообще-то служба — не бей лежачего. Телекамер, как ты заметил, не имеется. Но Витюня от скуки там кое-чего подпаял. Если кто за ворота дернет или на забор сдуру взгромоздится, у нас в дежурке загудит и замигает. Так что никого из наших спящими на посту начальство покамест не засекло. Понял?

— Тем лучше.

— Пошли, я тебе Витюнину форму отдам. Сейчас мы Корзухина отпустим отсыпаться, а ты поезжай покушать, проветрись немного — и чтобы в двадцать два ноль-ноль был здесь, как штык. Я пока за тебя подежурю. Зарплата ведь тебе с сегодняшнего дня идет? Значит, так будет справедливо.

Серж пожал плечами. Новая работа потихоньку начинала его доставать. Хотя, надо признать, забота временного начальничка о справедливости греет. А что форму после чужого дяди таскать — так нам, татарам, к секонд-хенду не привыкать!

Глава 2. Корзухин

Корзухин разлепил веки, неизвестно зачем обвел глазами канцелярию и снова погрузился в полудремоту. Его не раздражало, что пошли вторые сутки дежурства, жрать только хотелось. Здесь не в пример покойнее, чем дома. Шестеро в двух комнатках смежных, обсосанной мебелью забитых, да еще сейчас, когда пацаны на каникулах — это тебе не шутка! А ночевать тут Корзухину нравилось куда больше: один в комнате, на стационарном топчане; можно закурить, не выходя из помещения и даже не вставая, если придет в голову такая блажь. Там, на Борщаговке, когда все укладываются на ночь, его место — на раскладушке, с ногами под обеденным столом, что обидно напоминает о следственной тюрьме, где насчет спанья в общем такое же дерьмо… ну, не намного хуже.

К тому же служебный телефон, ничейный. И деньги твои не жрет, как мобильная игрушка. Дома отчим, как пошел на пенсию, самолично следит, чтоб не звонил дружкам по стационарному, а если и позволит — так слова лишнего не скажи. Кто из домашних пробьется к телефону, так он, паскуда, карандашик достает, минуты записывает! А здесь, если повезет и попадешь на девчонку какую без определителя номера, можно и поразвлечься, когда не спится. Он вспомнил о Тоньке, с которой познакомился таким собственно способом, только это она случайно позвонила сюда, номером ошиблась… Хорошая девка, душевная, больше такой у него не будет. И как во второй раз повторил себе Корзухин, что вдругорядь такая хорошая девушка ему уже не достанется, вдруг понял он, что это не одни слова, что так оно и будет, и на душе у него стало муторно. Коли так, следовало удержать Тоньку при себе подольше, а с этим у Корзухина всегда были проблемы.

Вагончик трижды легко содрогнулся. Старшой поднимался по лесенке, один. Корзухин дернулся было, потом вспомнил, что отсиживает лишнее, и снова прилег.

— Не суетись, — махнул рукой старшой. Привычно уселся за стол, протянул пачку «Примы» Корзухину, вернул ее в карман. — Можешь идти. Выходишь по обычной схеме.

За малым полные трое суток дома, в лучшем случае у ящика, Корзухина не порадовали… Устроиться бы куда по совместительству, да только ему и с этим невезуха. И здесь не видать бы ему места, если б не Роман… Пойти учиться, что ли? Вон Роман после дембеля устроился же в эту, как ее, «Академию вневедомственной охраны», теперь диплом с водяными знаками имеет… Ну, не в академию — могут не принять, так на заочное или на курсы куда-нибудь. Чтобы посиживать, отучившись, за черным пустым столом, заказывать пиццу в офис — на себя и на секретутку, и чтобы ходовая часть у нее, как у Тоньки, а личико развратное такое, как у той, что по ящику про музыкантов базарит…

— Опять кемаришь, Корзухин. А я сейчас водил новенького по охраняемому объекту, так Витюню вспомнил. Что лежит там, за забором, а мы с тобою жизнью наслаждаемся.

Корзухина, когда вспоминает он Витюню, едва слеза не прошибает. Витюня погиб, обеспечивая их безопасность. Ровно в условленное, до секунды выверенное время, он вырубил ток во всем квартале, но сам не уберегся. Витюня погиб, как герой, и Корзухину теперь саднило, что так и не успел он отдать Витюне занятую два месяца тому назад в веселый час двадцатку, и почти забылось, что и не собирался ее отдавать. Однако сказанное сейчас командиром поразило Корзухина глубиной, которую он назвал бы философской, если бы уверен был, что правильно понимает это слово.

— Какая ж там сладость, командир? Денег взяли с гулькин нос, а в зону свободно можем угодить…

— Любая, знаешь ли, жизнь, хоть и в зоне, это наслаждение, это не то, что в сырой земле.

— Место как раз неплохое, компания приличная, — рассудительно промолвил Корзухин. Знает он, знает за собой этот грех: любит прикинуться умнее, чем представляется людям. Дескать, по-твоему, командир, Корзухин только и годен, что баранку крутить, так получи… — И если тело Витюнино в чужой могиле, то душа его, может быть, уже в раю.

Роман хмыкнул. Быстро взглянул на Корзухина и тут же снова поднял на него глаза — чужие сегодня, какие-то совсем холодные:

— А как насчет заповеди «Не воруй!»?

— Так ведь в Писании сказано, командир: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься». — И, чтобы окончательно уж добить ошеломленного старшого, добавил весомо: — Тут главное, чтобы в последний момент успеть покаяться, перед самой-то этой, с косой которая. Если Витюня успел, тогда ладушки.

И тут Корзухин вдруг реально представил себе — в первый раз за всю неделю, что после того скока тянется, — и так реально, в прозрении каком-то представил, как лежит там сейчас Витюня в холодной и мокрой земле, такой заводной: с утра стебался, всех подначивал, а Корзухин так даже и обиделся всерьез на него, на покойника-то. Тут, снаружи, солнышко уже пригревает, а там, внизу… Комок подкатил к горлу, и Корзухин вдруг выложил:

— Понапрасну Витюня-то сгинул.

После таких смелых слов лежать ему стало очень неудобно, пришлось сесть на топчане. Поднял голову, но втянул ее в плечи, не решаясь встретиться взглядом с командиром.

— Почти согласен я с тобою, Корзухин. Но только почти. Мы сделаем снова, и теперь уже гребанем. Тогда и Витюню как следует помянем.

Состояние прозрения у Корзухина продолжалось, и потому вдруг ясно понял он, что старшой вовсе не собирается поминать Витюню, когда гребанут наконец-то, и что он только для него, для Корзухина, так говорит, но это не вызывало злости или недоверия к командиру, а напротив, уверенность, что так и надо и что это командирское вранье только подтверждает: им действительно повезет, старшой сделает. А тот продолжал:

— Взяли мы мелочевку, это точно, и каждому досталось разве что на сигареты, из розданного то есть, но на настоящую машинку теперь хватит. Куплю машинку — это тебе не с газовыми пукалками лезть… И план новый уже есть, лучше прежнего. Вот соберемся на днях, я думаю, на Микиной смене, и я все расскажу, Корзухин. Примерно так.

Корзухин кивнул, решив промолчать. Командиру виднее. Хоть и было ему что сказать. Жаль и теперь, к примеру, спортивного костюма, который и надеть-то довелось только раз. Сжег костюмчики командир вместе с копеечными масками, не пожалел! А сейчас бы пригодился, хоть и секондхендовский: разок бы можно и на свиданку с Тонькой надеть. Она-то прикинута как надо: красный кожаный плащик, а прямо из него ноги торчат — и какие ноги! Знай наших! Теперь едешь в трамвае, смотришь, как водится, на телок, и гордость даже чувствуешь — куда им всем до моей, до Тоньки…

— Странный ты сегодня, Корзухин. Я бы даже сказал, мечтательный такой. Прикололся на гёрлу какую, что ли? Не время сейчас, не время, скажу я тебе. Я даже думаю, что и новые знакомства нам сейчас ни к чему. Никаких девушек новых, понял? И этот новенький нам сейчас пришей кобыле хвост.

— А чем тебе новенький не угодил, командир? Ведь втроем тяжелее, и в конторе должны же понимать…

Роман усмехнулся — на «командира» отозвался, наверное, — и вернулся к обычной своей манере разговора с Корзухиным, растолковывающей, едва ли не учительской:

— Все так. Но слишком уж быстро возник новенький. И я боюсь, не из полиции ли подослан. Поэтому и с гёрлами надо быть осторожнее, а по возможности так и вовсе пока не знакомиться ни с кем, — понял? На тебя-то я надеялся, Корзухин.

Корзухин скривился. Этот по-прежнему видит в нем того недотепу, каким был он раньше, до встречи с Тонькой, и не будешь ведь кричать на всех перекрестках, как дела обстоят теперь. Впрочем, откуда командиру было знать? Корзухин солидно кивнул.

— Понятно, командир. Да только ведь чисто было сделано, разве нет?

Роман испытующе взглянул на него, пожал плечами и продолжил все в той же учительской манере:

— Чисто делалось, кто ж спорит. Ты, к примеру, свое задание выполнил как надо. Да только приходится отступить от нашего плана. Ведь как было у нас условлено, помнишь ведь? Берем только раз и сидим себе тихо, пока пыль не осядет. Ведь верно?

— Верно, командир, — широко улыбнулся Корзухин, шумно выдохнул и обдал Ромку ароматом нелеченых зубов. — Ищи свищи!

— А приходится лезть снова…

— Да кому мы там нужны в ментовке, командир… Взяли-то, сам сказал, мелочевку.

— Это, я так полагаю, без разницы — сколько взяли. И даже именно потому, что мало взяли. Там же не дураки: секут, что мы должны пойти еще разок, по крайней мере, чтобы взять наконец свое… И — да что говорить! — новая команда, о которой братва ничего не знает, для них теперь как гвоздь в сапоге. А я позаботился, чтобы о нас никто ничего не знал, и это работает. Теперь понял?

Корзухин опешил. Что он должен был понять? На всякий случай мигнул выпученными глазками.

— Понял, что никому ни гу-гу? Режим секретности. А значит, все, кто стремится войти с нами в контакт после того дела уже, ну, все новые знакомые, — под особым подозрением! Дошло до тебя?

Дошло? Корзухин замер, почувствовал, как лицо его наливается кровью, а к глазам подступают позорные слезы. Это же надо — его Тонька под подозрением! Солдафон прилизанный, Ванька-встанька бездушный! Еще зарежет девчонку — и докажет тебе, что так и..

— Да какие там подозрения, командир?

— Ну, с нашим новеньким я сам разберусь. А вот скажи-ка мне, друг, когда ты познакомился со своей девчонкой?

— У меня бизнес-блокнота отродясь не водилось, командир…

— Ну, до дела нашего или после? И не ври, что не помнишь.

И хотелось бы соврать Корзухину, да не смог он так, без подготовки, под взглядом этих холодных, пронизывающих прожекторов. Да помнил он, конечно же, помнил.

— Познакомились мы на следующий день, командир…

— Хм. Вечером, наверное.

— Нет. Если точно, так вообще через пару дней… А заочно — так с утра: тогда ведь, как пошли мы на дело, моя это была смена, командир.

— Что значит заочно?

— Ну, по телефону. По рабочему…

— Доиграешься ты с этим телефоном, Корзухин, снимут его — и все дела. Мне в фирме и без того уже голову проели, что за наш номер приходят несусветные счета, а я не догадался посмотреть, на чьи дежурства они попадают. И заставал ведь тебя за этими дурацкими приставаниями! Попал наконец на дурочку…

— Так уж и на дурочку… А снять телефон не смогут, командир. Какая же это охрана без телефона? А вдруг?

— Угу. А вдруг кто кран решит украсть? Теперь, если опять вокруг телефона волны пойдут, отправлю тебя самого по счету расплачиваться.

— А зачем мне теперь?

— То есть?

— Ну зачем мне теперь номера вслепую набирать, со случайными-то телками базарить? Своя… Своя, говорю, девчонка есть.

— И даже так… Дай, Корзухин, подумать.

На то оно и начальство, чтобы думало. Что-то в этой привычной мыслишке не устроило сейчас Корзухина, свербело и подзуживало, и он на сей раз заставил себя вытащить это неудобство из темного угла и разобраться. Не в том дело было, что маленькое Роман начальство, а в том, что привычная и весьма облегчающая Корзухину жизнь идея спихнуть утомительную эту обязанность — размышлять — на кого другого, кому по должности положено, вдруг показалась ему неудобной, как если бы пришлось ему натянуть ботинки покойного Витюни, размера на два меньше. А вдруг начальство примет решение Тоньку замочить? И тут новое озарение постигло Корзухина: понял он, что подумал командир, будто он названивал, как обычно, на арапа и случайно попал на Тоньку. Хорошо, что догадался, теперь в курсе, и, если командир начнет докапываться, соврет, глазом не моргнув. Ведь не имеет оно никакого значения, кто кому случайно дозвонился, он ей или она ему… Однако Роман, как выяснилось, размышлял совсем о другом.

— Куда ни кинь, Корзухин, твоя девка встряла случайно. Вот так сразу, на другой день, полисы б ее не послали. Что ты, такое проворство просто ни в какие ворота не лезет… Им же надо было не только все прокачать, а и план составить, набрать на компьютере или как там у них, согласовать с начальством, подписать, командировать и тэ дэ и тэ пэ. И девку-опера, да с таким заданием — тебя, Корзухин, охмурять?.. Нет, она не из полиции, девка твоя дурная. А вот новенький наш, Сержик этот, пришел для них как раз вовремя. Хотя…

— Ну почему же обязательно дурная? — опустил глаза Корзухин и, самому себе удивляясь, продолжил: — Не стоит, командир, обзывать человека, если и вполглаза ее не видел. Я так думаю.

— Да ты у нас, Корзухин, не только кавалер, но и рыцарь Круглого стола! Ладно, ладно, не буду… А сделаем мы вот что. Раз уже пристала эта твоя… пусть тогда поработает на общее дело.

— Чего?!

— Ты когда с ней встречаешься?

— Должна на следующее дежурство звякнуть, так договаривались. В зоопарк пойдем, там бесплатный день… Что значит — «на общее дело»?!

— Это культурно, в зоопарк. Ровно в час вы совершенно случайно забредете в тот двор, где ты оставил тачку. Скажешь ей, что тебе надо по делу в адресок заскочить, понял? Отдохнет пусть на скамеечке — помнишь, где там скамейка? Что делать, чего ей базлать, как там курить тебе разрешается или, скажем, как дышать — это все я тебе расскажу, а ты по пунктам запишешь, зазубришь и бумажку спалишь. Понял?

— Хочешь на мою Тоньку сам посмотреть, командир?

— Мне бы твои заботы, Корзухин… Канай домой.

Корзухин на самом деле не очень-то боялся, что командир положит глаз на Тоньку: командир мужик правильный, ему и своих девок хватает. Мика протрепался, помним кой-чего. И над предстоящей проверкой Тоньки не стоит голову ломать: во-первых, с какой стати за нее стрематься, если ни при чем, а во-вторых, у командира всегда все схвачено.

Предстоял теперь путь домой, долгий, трамваем-тягуном, где крепкие нервы требуются, чтобы отбиться от контролеров. Тактика Корзухина с ними проста — гробовое молчание и неподвижность, а с сиденья его сдернуть непросто. Но прежде чем сосредоточиться, Корзухин позволил себе еще разок вспомнить о Тоньке. Как тот мальчик Вовочка, что думал на уроке о девочках, потому что всегда о них думает, так и он теперь о Тоньке. Да и повод всегда найдется. Вот девчонку прижало к его коленям, везет пучок зеленого лука, держит его, как парень букет — перьями вниз. Ничего личико у нее, да только далеко ей до Тоньки. Корзухин хмыкнул, сообразив, что встреча с Тонькой напрочь выбила у него из головы старую мечту: это чтобы познакомиться с молодой вдовой нового русского, убитого подельниками, охмурить и жениться.

Глава 3. Роман

Всякий раз, когда задуманное исполнялось, когда пестрая и непредсказуемая жизнь подчинялась разуму, а ее проявления укладывались в установленные планом рамки и формы, Роман Коротков испытывал умиротворение с примесью некоторого даже самодовольства. Легко распознавал его, конечно, однако в таких случаях не изгонял безжалостно из своей души. В синем томике Козьмы Пруткова, одной из дюжины книжек, составлявших его походную библиотеку, нашел он некогда афоризм: «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза». Предисловие там напечатано совсем уж маленькими буквами. Роман, вопреки обыкновению, не поленился прочитать — и был неприятно изумлен тем, увы, научно установленным фактом, что на самом деле Козьмы Пруткова не существовало и что его произведения написаны для смеха, понарошку. Не сразу поверилось — настолько резко противоречило прочитанное всенародной славе мудреца, равно как и тому обстоятельству, что в этом, как и в других его афоризмах, была настоящая глубина и жизненная правда. А что понарошку… Это как похабные анекдоты, когда их командир всю ночь рассказывает своему подразделению, застигнутому бурей на горной тропе: средство от смертельно опасного засыпания куда более действенное, чем мат и зуботычины.

Вот и сейчас, топчась на площадке третьего этажа запущенной этой хрущобы, Роман впервые после нелепой гибели Витюни снова ощутил, что может управлять событиями. Пересекая двор, он успел незаметно присмотреться к «Мазде», позаимствованной ими две недели назад для первой ходки. Корзухину поставлена задача: взглянуть на счетчик пробега, но и сейчас понятно Роману, что машину пока не трогали. Поджидая Корзухина с подружкой корзухинской, он обдумывал этот установленный начерно факт. «Мазду» полисы не нашли. А над чем туг голову ломать? Не нашли тачилу, и точка. Если и нашли бы, не стали бы устраивать здесь засаду: надеяться, что ее вторично угонят для скока, был бы просто детский сад…

Наконец-то, явились… Корзухин, морда толстая, вытащил из кармана бумажку и добросовестно вертит головой. Сейчас усадит подругу на скамейку, сам потопает в соседний подъезд искать пожелавшего продать «планшет б/у, дешево, срочно». Однако ж и увалень! В армии не служил — так откуда возьмутся выправка, ловкость, умение обращаться с девушками? Ну, села, слава Богу. Правильно сделала, что осталась во дворе. Роман, если бы ему и взаправду пришлось сопровождать Корзухина в его прогулочках (ну и предположеньице!), тоже не потащился бы сейчас с ним соваться в чужую нищую квартиру. Отвалил Корзухин. Теперь к его девчонке присмотримся. Н-да… А чего же ты ожидал, Роман Коротков? Что подчиненный выведет тебе на смотрины принцессу?

Девушка встала, заинтересованно обошла «Мазду». Остановилась у ветрового стекла, вынула правую руку из кармана плаща. Быстро ж тут наседает пыль, никогда бы не подумал. А эта телка, откуда в ней столько детства? Эти ж забавы для младшего школьного возраста, гордого своим умением писать… Хотя, вон у Пушкина:

А тут, вместо вензеля?.. Как, кстати, Корзухина по имени-то дразнят? «Коля» — вот что, небось, написала она прелестным пальчиком. Пальчик-то у нее, конечно, прелестный. У них ведь у всех прелестные пальчики. Хотя нет, не скажи… Что-то его на поэзию сегодня тянет, не к добру. И уж совершенно нелепо это чувство зависти, смешанное с ревностью, — и к кому, к Корзухину? Слишком долго не заглядывал он к Лильке, вот в чем корень. И мысли Романа потекли по столь удаленному от поэзии руслу, что он даже удивился несколько, когда в поле зрения вновь появился влюбленный подчиненный. Парочка, постояв у скамейки, исчезла из поля видимости.

Роман послонялся по скучному двору, пока не оказался достаточно близко от ветрового стекла «Мазды», чтобы прочитать тамг среди матов, начертанных неуверенной детскою ручкой, четкое, почти печатным курсивом и с твердым, мужским росчерком в конце: «Дурак». Покрутил головой, переваривая. Если к себе отнести, то. не дурак, наверное, а все-таки неудачник. Перед тупарём Корзухиным можно и порисоваться, однако ж совершенно очевидно, что наезд на обменный пункт провалился, а ситуация сложилась чрезвычайно опасная. Допустим, исчезновение Випони не вызвало подозрения у ментов, но второй раз фокус с заранее отобранными у команды заявлениями «по собственному желанию» не пройдет. Наезд должен был обеспечить деньгами подготовку действительно серьезной операции, после нее Роману надлежало слинять — и нейтрализовать таким образом все заранее предусмотренные опасности: возможность, что кто-то из команды проболтается, и те волны, что могут пойти после покупки оружия.

Но что действительно отравляло сейчас жизнь Роману, так это невозможность реализовать главный план. Сам-то план хорош, однако рассчитан был на золотые руки Випони, технаря Божьей милостью, способного проделывать с транзисторами и проводками все возможное на этом свете — и даже невозможное. Теперь у него осталось двое подчиненных, одного из которых, водилу Корзухина, следовало оставить контролировать машину, а второго… ист, у него нет претензий к Мике, но без Витюни решаться теперь на серьезное дело означало только одно: поступить по старому обычаю — «Ввязаться в драку, а там будь что будет». Это значило бы по-дурному полезть под пули, имея под рукой одного только Мику. Или того хуже: пытаться сделать самому всю техническую работу, оставив командование… ну уж нет, поручив контролировать обстановку этому необстрелянному шалопаю. Как глупо получилось с Витюней, как нелепо! Ведь он-то думал, что сберегает парня для главного дела, отправляя обесточивать квартал, и не мог предположить, что тот исторопится и полезет голой рукой — или как оно там у него вышло…

С другой стороны, каждый день промедления уменьшает шансы на удачное использование того, главного, плана. Полностью отказаться от него обидно — ведь это значит, что время и деньги, потраченные на «Академию вневедомственной охраны», пропали впустую. И какие деньги — кровью добытые в горячей точке! Пусть и не своей кровью, Бог миловал, так потом и страхом… Конечно же, в полиции раскопали бы, что именно он проходил практику на охранных устройствах для банковских сейфов, но это уже не имело бы значения в случае удачи. Да и неудачи тоже.

Так что ж теперь, идти на «ура» днем, расстреливать охрану и телекамеры, как в дурном американском боевике? Это непозволительно по весьма серьезным причинам. Уже несколько дней, как Роман обмозговывал вариант, который позволил бы все-таки оправдать деньги, потраченные в «Академии». Если без сантиментов, следовало разведать, кто из сокурсников устроился в банки и по специальности, практику по которой Роман проходил в местном отделении «Соверена», а затем найти к нему подход. Роман кое-что знал о методах, которыми банки обеспечивают верность таких работников, и в душе не верил, что подход может быть иным, нежели силовой, к тому же отнюдь не обеспечивающий объекту применения надежду на долгое продолжение жизни.

Роман вздохнул. Нельзя отбрасывать эту возможность и пора конкретно выбирать объект. Восемь парней, от девятнадцати дс тридцатника. Пятеро из них окопались в банках, где можно рассчитывать на добычу. Семенов, Проценко, Хмара, Зеленин… да, также Смирновский. Стреляли они у него в курилке сигареты, было дело, но детей с ними не крестил. Выбор, слежка, захват, и в течение полусуток, точнее, до девяти утра, когда этот родившийся под несчастливой звездой Романов сокурсник должен появиться на работе, все и должно произойти. Спрессовано во времени Можно, конечно, умыкнуть парня в пятницу после работы, не тогда длительное отсутствие наверняка вызовет подозрение… V понедельник — не лучший день.

Роман стоял уже на трамвайной остановке. Трамвай подкатил неправдоподобно быстро, и даже нашлось место, чтобы сесть Роман устраивался на железном сиденье поудобнее, нащупывал в кармане мелочь и высматривал кондуктора, когда внутри у неге екнуло. С переднего сиденья запищал, характерно подхохатывая Толька Проценко, распределенный, как он точно помнил, в новый банк «Копейка», и сразу начальником охраны. — может быть, именно потому, что банк новый, а скорее всего, благодаря связям, которые не желал раскрывать сокурсникам. Если б не тонкий голосок, Роману никогда б не узнать Тольку так вот, со спины до того меняют человека модная стрижка, униформа столичного клерка — и убеждение, что, получая жалкую тысячу баксов ежемесячно в этой голодной стране, он сам относится к высшей расе. Бывшему Тольке и его спутнику-двойнику эта поездка в грязном трамвае среди работяг и безработных казалась, по-видимому, забавным приключением, и, словно иностранцы, уверенные, что в чужой стране их язык непонятен, они горланили в полный голос Как быстро люди выросли! Так, может, в почву их пересадить?

Впрочем, и повод для веселья достойный: прямо перед ним бомж в совершенно немыслимом тряпье почесывал себе задницу проникнув через все дыры одеяния, рука его, судя по сладострастному постаныванию, добралась до цели. А когда чудак, волоча за собой перевязанную телефонным с торчащими гвоздиками проводом кипу мокрого картона, вывалился из вагона и ароматы, ему сопутствующие, развеялись, чуткий нос Романа распознал чистый спиртной дух, овевающий обе одинаково округленные головы. Понятно.

— Нет, ты видел? — продолжая гоготать, выдавил из себя бывший Толька. — Это ж твой клиент. Сдаст макулатуру, а выручку на счет положит!

— Валютный депозит откроет, блин.

— Везет нам сегодня, блин. Давай считать. Тачила твоя скурвилась — раз, таксист нас высадил, когда ты…

— Требую конфиденциальности! Тайны…

— САП накрылся — три!

— Толян! Анатолий Николаевич! Какое им дело до твоего САПа!

— Вот именно, сэр. Они все дожили на него хрен с морковкой. И я ложу на него хрен с морковкой. Потому что контора простоит без всяких САПов эту неделю и двадцать лет сверху. Потому что ее никто не тронет, даже если я завтра утром оборву все проводки. И если генеральный завтра на хрен сократит мою должность. Потому как…

— Надо будет подсказать генер… Стоп! Десантируемся. Розка здесь живет, за тем вон домом с булочной.

Роман нагнулся на всякий случай, будто разыскивая упавшую монетку. Осторожно поглядел в окно и отодвинулся в глубь вагона. Вздохнул полной грудью. Что ж, теперь ему не придется тыкать в этот белесый затылок жалом паяльника. Повезло Тольке. Колеблющиеся фигуры в модных плащах исчезли за углом, и можно было спокойно решить, принимать ли нежданный подарок судьбы. Впрочем, такой ли уж неожиданный? Он и так и так мог выйти на Тольку и на его банк, если бы пришлось разрабатывать тот неприятный, что ни говори, вариант получения информации. Вот времени ушло бы больше, и вполне возможно, что систему автономного энергообеспечения там успели бы заменить.

Теперь Роман не то чтобы успокоился, но его волнение и тревога заработали полезно — на выполнение поставленной задачи. Его просто физически потянуло домой, в свою комнатку на Страстной, за чужой скрипучий письменный стол, остро захотелось выложить на него заветную тетрадку с глянцевыми юношами и девушками на обложке и нажать на кнопку выключателя допотопной лампы с зеленым абажуром. В тетрадке были аккуратнейшим образом законспектированы лекции курса «Охранные банковские системы». Преподаватель, вечно крепко поддатый, но всегда себя контролирующий Александр Алексеевич (он же «А а», что расшифровывалось также как «анонимный алкоголик»), не мудрствуя лукаво, описывал принципиальное устройство и монтажную схему системы электронной защиты, которую сам же и установил в банке «Дукато-мини». Листы в тетрадках, розданных студентам Академии перед началом этого курса, были пронумерованы, а сами тетрадки прошиты бечевкой с сургучной печатью, да только после последней лекции «А а» позабыл собрать их, как обычно. И пришлось Роману порвать и спустить в унитаз ксерокопию, снятую в вестибюле Академии на предыдущей лекции, когда у него вдруг схватило живот. Теперь Роману хотелось убедиться, что он не ошибся: отказ САПа позволит оглушить сигнализацию банка таким же простым способом, как это было сделано при злополучном наезде на обменный пункт.

Новая волна энергичной уверенности в себе подхватила Романа, и ему показалось совершенно невозможным возвратиться в тихую обитель на Страстной, что предполагало обязательное общение с божьей старушкой Марьей Константиновной, его квартирной хозяйкой. Втроем на дело идти было немыслимо, и он решил сагитировать посланного судьбой Сержа. Теперь Роман был уверен, что Серж если и не согласится, то не сдаст. Но главное, в чем Роман явно не желал признаваться себе и чего безумно сейчас ему хотелось, это была возможность убедить Сержа, парня образованного, уже пожившего и колючего, в правоте своих идей. Это была возможность устроить себе словесный праздник. Роман жестоко посмеялся бы над Корзухиным или над Микой, если бы обнаружил у них проявления подобной дурости, но себе безусловно ее прощал. Он вскочил, сунул приготовленные монетки в карман и начал проталкиваться к выходу.

И снова трамвай подъезжал к площади, только это был уже не тот трамвай, с иным Романом внутри, и новое настроение окрашивало по-иному вновь возникающий перед ним неказистый пейзаж. Глядя на ржавые кости крана и черно-серое, вроде как оплывшее по весне тело недостроенной высотки, Роман ощутил даже легкое сожаление. Примерно так из люка БМП, стоящей в походной колонне, смотришь на военный городок, куда не рассчитываешь возвратиться. Уже громыхая кулаком по ржавому железному листу калитки, Роман постановил, что Серж не должен пострадать ни в коем случае, особенно если откажется. Ну а менты его не тронут: ведь коню понятно, что в их команде мужик оказался не по своей воле, устроился через фирму.

— Кого черт несет? — Серж, уже обмундированный, если не считать нелепых потрепанных кроссовок, был не в лучшем настроении, однако старшому, кажется, обрадовался.

— Я не по службе, Серж, — испытывая приятное волнение, заявил Роман. — Есть разговор. Серьезный.

— Если серьезный, то через магазин, шеф.

— А то как же.

В вагончике Роман, что твой фокусник, извлек из-под топчана початую бутылку «Перцовой». Серж вроде как обрадовался, но скорее ловкости Романа, чем содержимому ботла. Посерьезнел, сказал:

— Я, если честно, не в настроении сегодня. Давай сам, а я с тобой посижу.

Роман пожал плечами и засунул бутылку под топчан.

— Пить в одиночку я не большой любитель. Если сговоримся, возможно, и ты передумаешь. Тогда вместе хлебнём. За удачу.

— А в чем предложение?

— Скажи, устраивает ли тебя твое финансовое положение?

— Да конечно же не устраивает, — Серж невесело хохотнул. — Я думаю, что оно, финансовое положение, не устраивает никого. И банкира тоже не устраивает.

— Я предлагаю способ поправить наше финансовое положение. Попросить банкира поделиться с нами.

— Нашел такого добряка?

— Вроде того, Серж. Только он об этом не знает, что к нам подобрел.

— Старшой, ты ничего не говорил, а я ничего не слышал. Рассекаешь?

Роман помолчал. Душевный подъем не покидал его, ораторский зуд одолевал. Сегодняшняя удача обещала чудеса впереди, и он решил не отступать, вот только начать с другого конца. И Ромку понесло. Он говорил о том, как власть дурит народ, о министрах-реформаторах, которые ничего не реформируют, о засилье олигархов, о нищете армии, об обманах баранов, поверивших в АТО, о воровстве волонтеров, о тупой покорности работяг.

— В армии, Серж, играли мы по воскресеньям в футбол — голые против одетых. Сейчас я тоже предлагаю сыграть — голым против одетых!

Серж не смотрел Роману в глаза. Сказал с кривой усмешечкой:

— С твоими талантами четверть века тому назад ты спокойно мог бы пройти в горсовет. Боролся бы теперь с коррупцией и поправлял бы по-тихому свое финансовое положение.

— Так там постоянная регистрация требуется, как я понимаю. А дело, в которое предлагаю войти, оно безопасное, Серж.

— Я понимаю, что политику необходима толика детской наивности, но не в такой же степени… Деньги в стране давно перераспределены, и они теперь принадлежат конкретным людям. А люди, которые сумели их захватить, потому и сумели их захватить, что… В общем, у того, кто посмеет к их денежкам руку протянуть, они свое с мясом выдерут — туг без вариантов.

— Взять, уйти, лечь на время на дно. И ты, Серж, российских сериалов про ментов насмотрелся. Не поймают! Вот скажи мне: разве заказные убийства раскрываются? А? Молчишь? То-то… А не раскрываются, потому как хорошо организованы. А теракты? Почему же должны раскрываться экспроприации, если они хорошо организованы?

— Чего-чего? Ты сказал — экспроприации?

— Нуда, «эксы». Вон Сталин в молодости разве грабил банки? Нет, он участвовал в экспроприациях на нужды революции. Вот так.

— Нуты даешь, шеф! Ты, значит, работаешь на революцию?

— Какая там у нас революция! С нашим-то быдлом! Нашего мужика все грабят, кому не лень, а он голову в плечи втягивает и прикидывает, на чем бы еще можно сэкономить и где смухлевать или украсть по мелочи, чтобы пережить тяжкие времена. А легче теперь не будет, потому как впереди рабство уже двойное: у своих доморощенных олигархов и у международного капитала! Я и говорю: с таким народом — каждый за себя!

— Разумно сказано, шеф. По этой позиции я с тобой согласен: каждый за себя.

— Вот видишь, Серж. Теперь техника безопасности. Учти, я только про общие принципы. Ты ничего толком не узнаешь и не будешь замешан, если не согласишься. Разве я не прав?

— Дежурство долгое, отчего не потрепаться. Валяй.

— Так вот, первая заповедь: не идти на дело… то есть на крупное дело дважды: взять только раз — зато уж под завязку! Вторая заповедь: не привлекать уже сидевших, вообще фигурирующих в полицейской картотеке, тех, у кого брали пальчики…

— А этот твой Корзухин? Ты уж меня прости, шеф, но парень явно приблатненный.

— При чем тут Корзухин? С чего это ты решил, что он у меня в деле?

— Хорошо, хорошо… Но мне кажется, что без своего человека, который может заглянуть в полицейский компьютер, ты не можешь гарантировать, что парень не сидел.

— Это верно. Да только с чего это ты решил, что у меня нет своего человечка среди ментов?

— Прекрасно. Одна только неувязочка: если ты возьмешь по-крупному, он тебя первый заложит.

— В теории возможно. Да только откуда ты взял, что у меня есть такой кадр?

Роман почувствовал себя очень неловко. И неприятно ему было, что психованный отставник нашел-таки слабое место и что понимает, подлец, это. Вон, в глаза не смотрит. Роман заговорил, излишне горячо заговорил, понимая, что убеждает в первую очередь самого себя:

— Корзухин туповат, но честен. Если бы хотел нас в ментовку сдать, это у него на морде было бы написано. Нет, никогда.

— Разве я, шеф, о том, чтобы в ментовку сдать — не к ночи будь помянута? Я про то, что приблатненный, а это противоречит твоему же закону.

— Заповеди, Серж.

— Без разницы, шеф. Если Корзухин сидел, его пальчики в компьютере. Его будут трясти, если что… Тебе соврать не сможет, а опера перехитрит, да?

— Не выйдет на него опер. Потому как Корзухин не сидел. Я тебе больше скажу, в этом увальне есть благородство. Он девчонку, которую шпана уличная к земле пригнуть хотела, отбил у них.

— Ишь какой незаметный герой служит рядом. Браво! Я так понял, шеф, — сказал Серж, по-прежнему пристально разглядывая густую паутину в красном углу дежурки, — что не имеется у тебя в полиции человечка, который смог бы справку навести.

— Нету, Серж. Не хочу даром фраериться перед тобой.

— Тогда напиши мне сегодня же, вот сейчас, его имя-отчество и год рождения. Мики этого тоже.

— Мики? Рубаха-парень!

— Напиши. Я, допустим, решил узнать, с кем служить доводится.

— Ловлю на слове.

Пока записывал эти анкетные данные в аккуратненьком своем блокноте, на память писал, только — пару раз, припоминая, невидящими глазами скользнув по дежурке, пока перечитывал, оттопырив губу, пока вырывал листок и оценивающе смотрел на место отрыва, постепенно успокоился Роман. Нет человека без недостатка, а о планах человеческих — что и говорить! Ну и пусть он ошибся, пусть этот полуседой хлыщ оказался умнее и предусмотрительнее. Все равно он, Роман Коротков, даст ему сто очков вперед уже потому, что не псих, не кололся никогда — и потому, что лет на двадцать моложе!

Серж тоже перечитал записку и небрежно засунул ее в нагрудный карман. Усмехнулся уголками тонких губ.

— Назавтра не обещаю, но через недельку-другую… Я все-таки думаю, что человек, далекий от уголовной среды, не так-то просто даст уговорить себя пойти на грабеж.

— На экспроприацию.

— Они ж долю берут, правда? При чем же тут твое красивое слово.

— А ты, Серж, ты-то уж точно далек от этой, как ее?.. Уголовной среды?

— Допустим, но я ведь и не согласился покамест, ведь правда? Меня лично вот что заело немножко. Ты сказал: «Взять деньги и уйти…» А куда уйти, шеф?

— Имеются пока что практически открытые границы с Молдовой и Беларусью. А оттуда в дальнее зарубежье. С деньгами оно проще.

— Я, шеф, не знаю, как оно там с деньгами. А уйти отсюда мне нельзя, смерть. У меня, может, только и осталось, что этот город, улицы, его дома, эти стены. Ну и семья моя здесь, шеф.

— Эти стены?

— Ну, не эти же. Володарка вон… Ты хоть раз был на Володарке весной? Не такой гнилой, как сейчас, а настоящей нашей весной? Когда между домами зеленая трава, а под столетними дубами петляют тропинки?

— Этого добра и в Европе хватает. И ближе. Поезжай хотя бы в Вильнюс, там тебе и стены, и весна…

— Едва ли чужие стены заменят. Я ж тебе честно говорю, шеф, без понта, меня на земле мало что греет, кроме этого города.

— Ты рассуждаешь прямо как Владимир Мономах или как Юрий Долгорукий. Князей в роду не было, а, Серж?

— Какое там… Дед хвастался, что босиком сюда пришел. А ты что ж, из Белоруссии к нам? «Прамо» выговорил, аккурат, как ваш Лукашенко.

— Серьезно? Не замечал… Я, знаешь ли, из Полесья. Замечательная земля, откуда все три братских народа восточных славян пошли. А может быть, и все славяне.

— По мне, так невелика честь. Вон Карл Маркс, умнейшая голова, писал про нашу «дикость и славянскую грязь». Вот так. А интересный у нас тобой разговор получился.

— Интересный. С тобой толково разговаривать, Серж. Мы ж только базарим, так, для препровождения времени. И в таком вот ключе, что ли, я хотел бы рассказать, каким вижу твое участие в деле.

— Валяй, а я попробую представить Володарку весной в Вильнюсе.

— Далась тебе эта Володарка, Серж! Первое, чего я ждал бы от тебя, если б ты вошел в команду. Помог бы ты с машинкой, вот где у меня слабое место. План не предусматривает всяких там намеренных шмалявок. Или чтобы завалить охранника. В моей команде нет преступников: никто из нас не пойдет на подлянку какую — ограбить старушку, пришить человека за деньги. А охранник — он разве не человек?

— А игиловец — он тоже человек? — нехорошо засмеялся Серж.

Роман присмотрелся к нему и пожалел, что не настоял на выпивке. Ответил мягко:

— Игиловцы тут ни при чем. Хотя ты прав в том смысле, что охранник учитывал риск быть подстреленным, когда устраивался на такую службу. Ноя совсем о другом, Серж. Идти на любую экспроприацию без оружия для самозащиты — это ж идиотизм, пойми. Я ведь учитываю те прискорбные обстоятельства, о которых ты сразу, в начале нашего разговора…

— Короче, тебе нужен ствол, но ты не рискуешь обращаться к барыге. Разумно. Хотя теперь на черном рынке полно стволов, из Донбасса прямо тебе арсеналы вывозят.

Роман развел руками. Душевный подъем у него давно миновал, и ему все больше не нравились горящие глаза Сержа. Уж лучше иметь дело с тупарём Корзухиным, чем с психом. Но отступать поздно. Роман сделал выбор, когда решился обратиться к Сержу. И по-прежнему пребывал в убеждении, что мужик не выдаст.

— Так вот, если б ты согласился, а я тебя спросил бы насчет ствола, было б у тебя чего мне ответить?

— О, конечно. Тебе повезло, шеф. Я сказал бы: «Ай хэв э ган». — То есть?

— То есть что имею я ствол, и от него мне с каждым годом все больше хочется избавиться. Стрёмно как-то стало хранить АКМ-74 мирному, слабому здоровьем человеку. С откидывающимся прикладом, и к нему три полных рожка. Сдать его богатому жлобу, так неделю можно обедать в кабаке и с пивом. Да только я стремаюсь его сдавать, как ты стремаешься покупать такую машинку.

— На такую я бы и не потянул, Серж.

— А я бы и не продавал. Не умею я этого — ни продать, ни купить… Просто подарил бы хорошему человеку. Рассказал бы, где спрятан, точнее. Я ведь сам его не покупал, так что сдавать за деньги мне западло.

— Честно говоря, это и у меня в голове плохо укладывается — оружие покупать. Это бандиты, игиловцы там всякие, те за каждый патрон платят. А у нас там трофейных стволов было как грязи.

— Что ж не припрятал себе?

— А потом ехать, откапывать? А кстати, Серж…

— Хочешь узнать, откуда у меня автомат?

— Такая информация всегда полезна.

— Так вот, как началась замятия эта, первая здесь цветная революция, непыльных моих коллег большой спрос появился. Оранжевые говорят: мы зовем к себе воинов из горячих точек, коричневые зовут к себе воинов из тех самых точек, зеленые с белой полосочкой зовут к себе…

— Помню.

— Да ты тогда на парте штаны протирал! А я был в твоих годах, ну, чуть постарше, доказать себе еще что-то там хотелось. Приходят ко мне из солидной конторы, как раз когда вот-вот стенка на стенку: мы, мол, полагаемся на таких бойцов, как вы. Получите вооружение (привезли, между прочим, в «рафике», как сейчас помню, на борту — «Химчистка»), будьте готовы к выступлению за правое дело. Дали место сбора, сигнал по телефону, сигналы на случай, если электросвязь будет отключена…

— Какой сигнал, интересно?

— Тебе интересно, а мне и сейчас стремно сказать. Лучше помолчу. Сигналы так и не поступили. Смех один.

— И автомат остался?

— Такие оставят… Потом забрали. Снова «Химчистка» приезжала. В той конторе четко.

— Что ж ты мне лапшу на уши вешал?!

— Чего это ты? А… Просто не они одни тогда оружие раздавали. Но у других такого порядка не было. Приезжал мужик, пьяный или обдолбанный. Русский патриот, как я теперь понимаю. Я попросил автомат и на Петьку-кандагарца, он мне и выдал. Потом свой я им сам отнес, как поуспокоилось, а про Петькин меня никто и не спросил. Петьке он и не нужен был. Так что забирай. Презентую.

— Однако это был бы еще один подарок судьбы, Серж.

— То есть?

— Ну, это я так… И вырисовывается у меня к тебе, Серж, вторая просьба. Я, ты знаешь, младший комсостав, какой такой тактике нас там, в сержантской школе, могли обучить? Устав «Взвод. Отделение. Танк» — высшая премудрость…

— И чем бы я мог помочь?

— Тактически грамотно оценить план заключительного этапа операции. Пути и порядок отхода, обеспечение скрытности… Тебя ведь учили, правда? И знание города у тебя не сравнить с моим, как я понимаю.

— И это — все, что от меня потребовалось бы?

— И получить свою долю. У нас все честно, поровну.

— Лихо. Дай мне подумать, шеф.

— Только до конца дежурства. Время поджимает, если честно.

— Тогда давай сначала. В таких вещах я предпочитаю ясность. Вот я, допустим, соглашаюсь, и что ж тогда я должен делать конкретно? Я понял так: проконсультировать по тактике, рассказать, где лежит автомат. И все?

— И все. То есть я же сказал: долю получить. Я не хочу, чтобы ты знал лишнее. Единственно вот что еще: во время акции ты как ни в чем не бывало дежуришь на точке, здесь. На своем дежурстве или подменишь кого — по обстановке.

— За заботу спасибо. Тогда менты меня не тронут.

— Это тебе, Серж, спасибо. С таким стволом я справлюсь и без тебя. Я ж намекал уже. Это не дурной наезд с пальбой куда ни попадя, а техническая операция, если можно так сказать. Шмалявка не предусмотрена, говорю тебе, Серж. А ствол я верну на место: может, еще пригодится тебе. Да, я чуть не забыл: на следующее дежурство будь как штык.

— Роскошно. Я подумаю. Так у тебя там ботл в схованке, говоришь?

Домой, к божьей старушке Марье Константиновне, Роман возвращался в прекрасном настроении. Серж согласился, в кармане лежала схема (как проехать к даче родителей Сержа и место, где в сарайчике припрятан АКМ-74), и эта маленькая победа обеспечивала нормальный ствол, а ствол обеспечивал уверенность. И приятно было, что нет теперь даже теоретической необходимости устранять этого чудаковатого мужика. Второй подарок судьбы сегодня. После Тольки Проценко.

Глава 4. Капитан полиции Савенко

Если бы кто поинтересовался у капитана Савенко, чем приглянулась ему эта забегаловка, бар «За углом у дяди Жоры», воткнул бы капитан собеседнику взгляд в район расположения галстука (имеется ли на собеседнике галстук, в данном случае не суть важно) и хрюкнул бы. В душе он совсем не прочь порассуждать и даже пофилософствовать, да только двадцать лет службы давно убедили капитана, что выпущенное им из себя слово едва ли стоит приравнивать к серебру, а вот молчание для таких, как он, — и в самом деле золото. И если даже представить себе (вот уж чего капитан не любит — так это представлять себе!), что захотелось бы ответить, оказался бы тогда в затруднении. И в самом деле, почему именно тут? Вот ведь блин, самому стало интересно. Во всяком деле есть сторона простая и…

— Чего желаете?

— «Колу» и жетон.

Сдачу «дядя Жора» норовит зажать, в лучшем случае доливает, посему для него у капитана приготовлено без сдачи. Опуская жетон в ближний, боковой карман пиджака, Савенко поймал себя на чувстве мгновенного облегчения. Как ни заскорузла душа за двадцать лет службы, встречаться с холодным презрением этой шестерки… Ладно, проехали. Ведь в том и состоит простая сторона дела, что бар удобно расположен: на полпути от конторы до квартиры, точнее, в двух шагах от площади, где Савенко пересаживается на трамвай. И не его район по службе, и даже не из сопредельных, куда тоже приходится заглядывать, представляясь. А на кого, интересно, он сам смахивает после стольких лет службы? Как пришел в угрозыск после института, присматривался он, помнится, к старшим коллегам: тянули те тогда на агентов отдела снабжения крупного предприятия — опытных снабженцев, себе на уме… Раньше не приходило как-то в голову: у нас тут бегали официальные, на должности, доставалы, чтоб купить, а у них, за бугром, — коммивояжеры, чтобы продать… Где они, те хитрованы-снабженцы? Ладно, согласен на мелкого жулика. А кто не жульничает, хотя и по мелочам? Особенно теперь, когда милиция разогнана, а в полиции — заправляют дилетанты. Пора…

Савенко забрал со стойки бутылочку и, зажав ее вертикально двумя толстыми пальцами, направился в закуток за туалетом, где на полочке краснел обычный польский телефон семидесятых годов, местным умельцем дополненный коробкой со щелью. Капитан втиснул рядом с ним свою «Колу»: оставлять на стойке нельм — хозяин мигом уберет, а снова выкладывать, как в другом месте, за мерзавчик «Хортицы», не жирно ли Жорику будет? Потом столь же привычно глянул: а вдруг появился отвод? В самом начале, как присмотрел Савенко это место, просил он специалиста пошуровать по-тихому насчет возможности подслушивания и все такое. Тогда было чисто, и даже из туалета, если дверь закрыта и если не прижиматься к ней специально ухом (тьфу!), ничего не разберешь. Савенко заглянул в сортир, спустил в кабинке воду, помыл руки и вернулся к таксофону. Неприятно мокрой рукой извлек из кармана жетон, лениво удивился отштампованной на нем надписи «Парк культуры и отдыха имени Микояна» и зло уставился на безвинную, в сущности, «Колу». С горбачевских времен, смертельно напуганный позорными увольнениями с работы коллег-сыскарей, попивавших и слабее его, Савенко из принципа дает себе волю только в безопасности своей отдельной квартиры. Если стукач не ищет кума, тогда Магомет топает к горе. Этот источник у капитана Савенко оставался в запасе. Свой собственный, законсервированный, можно сказать, заветный. Сейчас решился потревожить, потому что про заинтересовавшее начальство происшествие с аптекой на Горького другие информаторы капитана молчат. Божатся как один (и, похоже, не врут), что братве об этом грабеже ничего не известно. Мало ли чего случается в огромном-то городе… Вплоть до того, что золотая молодежь, лицеистики какие-нибудь, решили себе нервишки пощекотать. Шмалявки там не было, пугали газовыми… Капитан Савенко ухмыльнулся: ему пришло в голову, что картина жизни в городе, воссоздаваемая поданным информационной сети правоохранительных органов (вон мы какие благородные органы!), столь же искажает реальную действительность, как и та, сладенькая и скучненькая, которой потчевала читателя «Вечёрка» советских времен. И какая, спрашивается, вероятность, что и этот источник что-то сумел пронюхать? Да никакой! Однако попытка не пытка… А главное: припугнуть по новой пора. Ей, подлой стукаческой породе, спокойная жизнь не положена, а надлежит ей корчиться, ожидая следующего контакта, — ничего, перетерпит, другим бывает куда гаже.

Во всем мире оно так: разве станет нормальный человечек сам, по доброй воле доносить — то есть если не из высоких побуждений, а по обычным уголовным делам? Нет, и сам не побежит, и трубочку не поднимет проинформировать. И не из убеждений каких или добродетелей, а потому что столетиями в нем воспитано: «Моя хата с краю». И даже не убеждение это у человечка, а просто безразличие. И наследственное, в генах заложенное недоверие (слабо сказано!) к этим самым благородным органам. Вот и приходится человечка подлавливать на какой гадости, а потом придерживать на коротком поводке, а то и подлиннее выбирать поводок — это уж по оперативной обстановке. А если попался ты на крючок, то и жалеть тебя не хрен. И этого своего личного информатора (ни в какую картотеку его не заводил и тем более в комп) капитан Савенко вовсе не жалел: чувство, к нему испытываемое, не сумел бы точно определить, но жалости в этом мутном коктейле уж точно не имеется. А больше там было, скажем так, ощущений — в испытанном тогда, как заловил ночью в непристойно обдолбанном виде, поставил лицом к стене и принялся шмонать, рассчитывая взять наркотик. Ожидания оправдались, и тот пакетик с пальчиками лежит у капитана в сейфе, да вот только его собственные пальцы до сих пор помнят прикосновения к тем тугим бедрам, и он не знает и сам теперь, не задержал ли на них руки дольше, чем было нужно…

Капитан Савенко встряхнул поседевшими волосами и опустил жетончик в неровно выпиленную щель. Услышав гудок, набрал номер.

— Узнаешь меня? Тогда завтра в семь на обычном месте. Это же надо… Тогда сегодня. Ровно через час.

Через полтора часа капитан Савенко вновь оказался подле бара «За углом у дяди Жоры», но только скользнул невидящим взглядом по вывеске и углу хрущевки, за которым укрылась забегаловка. Было совершенно очевидно, что его жертва (виноватая, нет, лучше уж — небезневинная жертва) знает нечто важное по существу поставленных ей вопросов. Однако возбуждение, не отпускавшее до сих пор капитана, возбуждение, почти радостное и уж во всяком случае приятно горячившее кровь, объяснялось вовсе не замечательной удачей, обещавшей выполнение поставленного начальством задания (много перед ним ставится всяких заданий, и многие он с ходу распознавал как заведомо невыполнимые), а только что закончившимся контактом. Информатор либо имел близкие отношения с кем-то причастным к ограблению аптеки (тут капитан на секунду огорчился), либо прямо замешан в это дело. Следовало проработать связи, вообще пошуровать вокруг да около, а потом уже, со всеми картами на руках, раскалывать — окончательно и результативно. И сажать, если будет за что.

Хотя… Нет уж, с задержанием он спешить не будет. К тому, что с его жертвой может произойти в камере, Савенко испытывал ревность куда более жгучую и мучительную, чем к своим возможным соперникам на воле. Тем более что относительно него самого речь шла о воображаемом приключении. А потому совершенно безопасном. Но вот решись он наяву на то, что позволяет себе сейчас в мечтах, — и оказался бы на улице с волчьим билетом даже быстрее, чем при Горбачеве за коллективную пьянку на рабочем месте.

Глава 5. Серж

— Ты где витаешь? Тебе что ж, неприятно мое общество?

Сёрж усердно потряс головой и горячо возразил: вопрос, мол, совершенно абсурден, неловко даже отвечать. Он и в самом деле чувствовал неловкость, потому что вот уж лет десять, как не ре-шалея знакомиться с девушками на улицах. А чтобы сама гёрла этак вот, с бухты-барахты, первая заговорила с ним, такого не припомнит и в лучшие свои времена. Хотя нет, случалось: спрашивали ведь, бывало, прелестницы, не скажет ли он, «сколько время», и даже — как пройти к Зоологическому музею… Или согласие принять участие в авантюре, предложенной нашим казарменным Аполлоном, так разогрело ему кровь, что сделало вновь привлекательным? Глупости… Женщины, они, быть может, и непредсказуемы, кто спорит, но чаше в книжках, чем по жизни, — это раз. И чудес давно уж не бывает — это два. Ведь даже Дед Мороз, уж на что, казалось бы, свое родное, надежное чудо, он и не Дед был вовсе. Точнее, дед, да не тот, а, как выясняется, свой же собственный, только весь закутанный в вату. Ох, дед, дед, энкаведист поганый… Чего-чего? У нее что — крышу рвануло?

— Конечно же, я могу показать, как живу. Милости просим. Хотя…

— Высчитываешь, когда жена домой заявится?

— Что? Ах, жена? Жена туда не придет. Мы отдельно живем.

— В разводе?

— Не то чтобы официально, а прочно отдельно. Живем каждый по себе. Я — вот здесь, собственно. Мои владения вот тут и начинаются. Вон там, через площадь, удобства: в универмаге — скоростной туалет, правда, платный. Ты, кстати, не хочешь ли зайти? Вот…

Она близоруко вгляделась в банкноты на ладони Сержа. Сощурилась — и сразу стала ощутимо симпатичней, и уже почти не резала глаз эта форма на ней, в которую вот уж несколько лет, как они, цветки предместья, облачаются, готовясь штурмовать центр: китайский красный плащ под кожу над несуществующей юбкой. Прыснула — видать, вообще смешлива.

— Спасибо, пока обойдусь.

— Ну, а на неспешный случай — так пединститут же за углом.

— Педагогический университет имени Пирогова. Так вот где я тебя видела…

— Надеюсь, не в мужском туалете. Учишься?

— Мучаюсь. На четвертом курсе. Так ты у себя там унитаз снял и продал?

— До чего же узко мыслит нынешняя молодежь… Какой унитаз? Зачем? Вон у меня целая Володарка — мой сад для прогулок. Тебе хоть раз в жизни довелось побывать на Володарке весной? Я имею в виду — настоящей теплой, зеленой, душистой нашей весной? Вот такой, как сейчас затевается?

— Не помню, весной ли, но забредала туда. Там вроде как после бомбежки.

— Ты что, приезжая?

— Ага. Но я от этого города тащусь.

— Да, моя любимая Володарка стала жертвой перемен. Как и все прекрасное в этом мире, впрочем. Аккурат перед кризисом снесли двухэтажки (но какие!), заровняли площадки. И кранты.

— А я этот район не очень хорошо знаю. На пары мчишься — не до красот архитектуры, а после пар — и вовсе вареная.

— Тверды граниты науки?

— Какие там граниты… Бодяга всякая, от скуки можно помереть.

Серж удивленно поднял брови. В реке его времен помнилась струя, когда ежедневно по дороге на службу, между подъездом и троллейбусной остановкой, прорезал он, как корабль волны, стайки девушек, летевших на первую пару в пединститут. Тогда приятно было думать, что этим вот, со свежими поутру мордашками, куда веселей учиться, чем ему в курсантские годы. Потом жизнь его утратила жесткую военную регулярность, и со студентками Серж сталкивался стохастически, повинуясь законам случайности, а также прихотливому ритму вылазок за ботлом (как оно там у них, у научных-то ученых?) и/или за травкой. Тогда по-разному они воспринимались, беззаботные студенточки, и мысли — вызывали порой просто гадкие, но эту вот деву он уж точно не помнит… Да может ведь и придуриваться, цену себе набивать. Это ж надо — живые, мирные науки обозвать бодягой!

— Вам ведь иностранную литературу читают! Неужели тоже скучно?

— Нет, почему же, зарубежка у нас единственная радость. Только когда сама, к экзамену читаешь. А лекции — такая же серятина.

— Жаль…

— Тебе-то что? У тебя эта тошниловка позади…

— Нет, почему же. Потихоньку продолжаю. Самообразование, знаешь ли.

— Да ты мазохист какой-то.

Нет, не придуривается: действительно студентка. Почему же тогда показалось, что придуривается? Нету нее той щенячьей беззаботности, вот почему! Хотя в наше время — какая там у них беззаботность?

— Ты не только мазохист, но и… Я, конечно, не напрашиваюсь, но хотелось бы посмотреть такую квартиру.

Тревожный звонок звякнул у Сержа под черепушкой, задребезжал и смолк. Чего ему стрематься, кто, к хренам собачьим, может им заинтересоваться настолько, чтобы засылать к нему хорошенькую… нет, скорее просто привлекательную девушку? Нет такой конторы, а вот всяческих крейзанутых в городе достаточно; нашлась, оказывается, и такая разновидность… А главное: человек, посланный серьезной конторой, был бы ознакомлен с содержанием его досье. Однако во взгляде этой девушки не нашел Серж ни инстинктивного страха, ни еще более обидной жалости — а ведь именно с этими чувствами смотрят на людей, побывавших в психушке, счастливцы, избежавшие покамест такой беды. О чем вообще речь? Не из конторы она. От конторы подъехал бы здоровяк, пригласил бы в машину — «поговорить»… Серж пробормотал торопливо:

— Я ж тебе говорил, что это, собственно, и не квартира… Так, кубло.

— Кубло?

— В смысле, скорее отдельное спальное место. Ниша этакая в техническом этаже.

— Так ты, значит, бомж?

Она остановилась. Серж, которому только что, минуту какую-то назад, определенно не хотелось, чтобы она шла с ним, ощутил внутри легкое беспокойство: а вдруг испарится, как это уже бывало у него с девушками. Осторожно взял ее под локоток. Холодная гладкая поверхность плаща, мягко подавшаяся под пальцами, напомнила вдруг кожу Нины, теплый, живой шелк, что сводил его с ума двадцать лет тому назад. Сержа передернуло, и он снова заторопился, не переставая удивляться внезапному желанию удержать внимание чужой этой барышни:

— Нет, у меня… у нас была тут настоящая квартира. На седьмом этаже. Потолки — во!

— И где ж она теперь, твоя настоящая квартира?

— Куда ж ей деться? На месте… Но уже не моя, продана. И она теперь, я так прикидываю, обратилась в пятое, запасное колесо в «мерсе» мистера проповедника. Только и хватило тех денег…

— Ты был тут прописан? — уважительно (или показалось ему?) взглянула девица на Сержа. И добавила деловито: — В таком разе мог не подписывать — и все! Не продала бы…

— Но это же была ее квартира, не моя. То есть, если коротко, родителей жены. И потом — я же не думал, что Нина все, ну все до цента ахнет в свою секту, а я не мог и не могу давать столько бабок на Валечку, сколько на ребенка по правде надо…

— То бишь алиментов?

— Нет, мы ж не развелись: ей религия запрещает. Наоборот, задача такая поставлена: всех родственников привести к ним…

— А тебя не удалось?

— Меня? Потомственного и убежденного безбожника?

— Немодная у тебя ментальность.

— Я этих твоих евангельских христиан знаешь где видел?

— Так уж и моих… Я, если хочешь знать, из нормальной верующей семьи. Мы старообрядцы-беспоповцы, старинной русской веры… Так что ж стоим? Иди, показывай.

Серж набрал код на калитке, и они прошли под аркой огромного, на квартал, серого дома, некогда известного каждому мало-мальски образованному горожанину. Теперь книжный магазин, занимавший когда-то весь первый этаж, был уплотнен, как профессор в своей квартире в 1918 году, целой дюжиной лавок, с переменным успехом торгующих более модными и необходимыми товарами.

— Сюда, сразу за углом…

— Сколько раз проходила мимо — и не думала даже, что окажусь тут в гостях… Ой!

— Увы, блеск и нищета. Домофон в нашем подъезде давненько вырубился, а потом, как видишь, и коробку с кнопками увели. А подъезд уж очень удобный, чтобы приезжему, как отоварится в знаменитом универмаге, малую нужду справить, ты уж извини… Зато и для жильцов место безопасное, даже без домофона. Ты видела — во дворе бойцы вневедомственной охраны в тачке дремлют? А ночью у них над тачкой светится: «Охорона». Какой ворюга посмеет сунуться?

— И правда воняет.

— А ты носик свой заткни. Ну, вот и мои хоромы. Сюда ароматы не доходят, правда ведь?

Она кивнула. Стояли уже на лестничной площадке, где в другом доме быть бы второму этажу, и Серж подчеркнуто театральным, отработанным жестом указывал на квадратную дощатую дверцу, в свое время напоминавшую ему амбарную. Теперь ничего уже не напоминала Сержу эта дверца, но он развлекался, пытаясь взглянуть на свое жилье глазами нежданной гостьи. Пора б ей и про замок…

— Да тут опечатано!

— А как же! Борьба с терроризмом — забыла? После каждого взрыва сызнова клеят.

Аккуратно поднял край бумажки с печатью и росчерком, подсунул под нее ключ. Огромный висячий замок тихо щелкнул, дверца не скрипнула, а Серж повторил свой эффектный жест. Нечаянная подруга втянула головку в плечи, храбро полезла в дыру — и оказалась в длинной нише, по капризу архитектора слева разделенной несколькими бетонными перегородками. Привычно возясь с замком, Серж поджидал ее следующую реплику. Гостья повернулась к нему, выглядела она не испуганной, как полагалось бы, а скорее рассерженной.

— Что за шутки? Заманил меня на пустой чердак!

— Так и задумано — чтобы от входа ничего не видно было. А жилье мое в третьей секции, некоторые удобства — в пятой, в конце. Тоже мне, заманил… — развеселился Серж. — Голову, голову береги. Это здесь… Милости просим! Вот только стоять у меня не совсем удобно. Пол тут покатый, и потолок низковат. Лучше сразу сесть.

— Или лечь? — Она плюхнулась на тахту с отпиленными ножками, мудро поставленную на высшей точке пола.

И тем самым ответила на первый вопрос теста (могла ведь выбрать и пуфик такого же происхождения), и нельзя было бы сказать, чтобы решительность ее или беспечность порадовали хозяина, в свою очередь осторожно присевшего в противоположном высоком углу. Впрочем, тревожиться и комплексовать было рано. Рано? Ноги в колготках телесного цвета, скорее пухлые, чем стройные, заполнили, как ему показалось, все пространство «секции», а чтобы не таращиться на них, оставалось только закрыть глаза вовсе.

— Ой, на что это я уселась?

Серж встрепенулся. На розовой ладони девицы лежала его фенечка. Ему стало на секунду стыдно засаленности своего старого, давно низложенного фетиша, потом представилось красное пятно в форме сердца на ее белой ягодице — белой, конечно же, белой, незагорелой по-весеннему. Дыхание у него пресеклось.

— Что с тобой?

— Да так. Это фенечка, заветная моя фенечка. Этакий знак принадлежности к хиппующим, с черной униформой несовместимый. Почему и снимаю перед дежурством.

— Я уважала бы хиппи, если бы не эта обязательная грязь. И грязная их, свальная… любовь, скажем так. И их потуги рабски! англизировать великий русский язык.

— Что значит — образованная, слова какие знаешь… Вот только хиппарям твое уважение, гёрла, сама можешь догадаться, до какого места! Про них много глупостей писали, особенно в «Вечёрке». А насчет любви, так в системе была действительно свобода — в том смысле, что никого не неволили факаться. В то время как наши высокоморальные современники в грош не ставили изнасиловать собственную жену. А утром потребовать от нее чистую рубаху. — Пардон.

— А твоя жена — тоже из системы?

— Нет, никогда. Да я и сам скорее присистемный. Где уж с моим характером жить беззаботно, порхать по жизни, облизывая чужие тарелки…

— Ничего себе беззаботность! Этого, кстати, я тоже никогда не могла понять. Доедать в кафешках объедки… А у тебя тут чистенько. И пахнет приятно.

— В следующей секции у дворника склад. Сейчас там ящики с лимонами.

— Так дворник в курсе?

— Федька-то? Свой человек.

Про себя Серж добавил с досадой: «И даже слишком освоился, хамло! Завел манеру девок сюда водить». Убирай потом после них, и эта назойливая сладкая вонь дешевых духов, тьфу! Сейчас ему не хотелось и напоминать себе об обстоятельствах, делавших эти непрошеные визиты для него особенно огорчительными. Чем черт не шутит, вдруг получится! И удачно, что после дежурства: телом чист, посетив душ в подвале у дяди Пети…

— И много девушек… ну, побывало на твоей тахте?

— Вопрос сложный. Тахту эту я приволок ночью с «газона»…

— Тахты, они у вас тут что — на газоне вырастают?

— У нас тут так называют площадки перед мусорными баками. А койка уже тогда была здорово засаленной. Пришлось жидкостью для мытья посуды отчищать, а потом одеколоном. Да и сейчас иногда ее Федька-дворник использует для удовлетворения своих мужицких страстей… Так что извините, мадмуазель.

— Извиняю.

— Вот и хорошо. А может, и не хорошо это.

Серж и не глядя рассекал, что теперь она осматривается. Что ж, стыдиться нам нечего.

— Это кто на стенке — дочка твоя?

— Она. Точнее, была такой когда-то.

— А мужик?

— Франциск Ассизский. То есть мне хочется думать, что это портрет Франциска Ассизского.

— Ну даешь! Он ведь совсем другой был.

— Это ты, мать, старинный фильм вспомнила, а в нем Жерар Филипп играл, красавчик. Бабник и, оказывается, от СПИДа помер.

— О, я понимаю, что у тебя такие очаровашки вызывают раздражение! А вот откуда ревность к Франциску Ассиз… к святому Франциску? Если не секрет.

— Какие ж теперь между нами секреты, когда ты возлегаешь на моей тахте и оцениваешь мужскую привлекательность моего святого Франциска! Кстати о секретах. Меня, между прочим, Сержем дразнят. А тебя, мать?

— А меня Ниной.

— Роковое для меня имечко.

— Что так грозно?

— Нет, в самом деле…

— Ну, ты славную кликуху себе выбрал: ведь Сергея модно теперь Серым называть…

— Какой же я Серый? Пегий скорее…

— Мужчину проседь скорее украшает. Послушай, теперь, когда формальности соблюдены, не перебраться ли и тебе на тахту? Тут ты сможешь уставиться в потолок, и мои коленки перестанут тебя смущать. И не называй, пожалуйста, меня больше матерью. Помнишь, у Маяковского сучка обижается: «Я честная девушка и мать»? Я тоже честная девушка, но отнюдь еще не мать и позабочусь, чтобы ты из меня матери не сделал.

— Вот, значит, как обстоят дела… Ты голубой?

— Упаси бог! Всего лишь технические сложности, подруга. Я заслуживаю сочувствия от сознательных гражданок, — потому как если и сам виноват, так только отчасти. Контузия в горячей точке… От головных болей на стенку лез. Уколы в госпитале, тяжелые наркотики на гражданке. Потом бросил колоться, ограничиваюсь травкой. Но — увы!

Девочка вздохнула. И Серж мог бы поклясться, что с облегчением. Теплая ее рука взъерошила ему волосы. Как здорово, что они сегодня сухие и пушистые! Впрочем, теперь уж все равно…

— …из-за этого и развелся?

— Да я ж не разводился, говорил уже! И вообще у вас, у соплячья, совершенно детское представление о браке — что люди женятся для траханья.

— Детское?

— Ну, тогда подростковое… Если хочешь знать, да мы с женой целый год постились, друг к дружке вовсе не притрагиваясь. Чтобы наш союз вызрел духовно. И потом: мне неловко тебе об этом рассказывать.

— Чего ж тут может быть неловкого теперь-то?

— Послушай… вот черт, вылетело из головы…

— Нинкой меня дразнят, — произнесла она сквозь зубы и с явной заминкой.

— Послушай, Нина, я ведь и без того в унизительном положении, давай не будем усугублять, а?

— Что вы, мужики, можете знать об унижении?

Серж покраснел.

— Если только я тебя правильно понял, ты говоришь о телесных унижениях. Знаешь, я согласен с теми, кто считает, что с телом человека ничего, его унижающего, произойти не может. А вот духовное унижение, оно действительно загрязняет человека. Есть в «Цветочках святого Франциска Ассизского» глава «Радость совершенная». Читала?

— А если не читала, так уж и не человек?

— Странные обиды. Мало кто это читал. Да и книжка редкая. Я выписал кусочек…

Протянул руку к тесно заставленной самодельной книжной полке и, не глядя, выдернул потрепанную тетрадь. Вместе с ней на одеяло выпал синий томик «Утешения философией» Боэция. Антонина прищурилась и вслух прочитала заглавие.

— Мы такого не проходили…

— Ты сюда послушай. Вот… Ну, короче, бредет этот монах, брат Лев, а он все сказанное Франциском записывает, вместе с ним из Перуджи в Ассизи, а на дворе зима. И, страдая от холода, беседуют они, и святой Франциск объясняет, в чем состоит «совершенная радость». Вот, говорит, если мы придем к воротам монастыря и постучимся, а привратник нас обругает и не отворит нам, мы же терпеливо перенесем эти оскорбления, это и будет «радость совершенная». И если снова примемся мы колотить в ворота и проситься в тепло, то выйдет разозленный привратник и прогонит нас от ворот с ругательствами и пощечинами. «Вот если и тогда мы весело и с добрым чувством любви все перенесем, — говорит Франциск, — запиши, брат Лев, что в этом и будет совершенная радость. Но мы не уйдем, и выскочит к нам брат-привратник с узловатой дубиной, и…»

— Чистый мазохизм, скажу я тебе! И запиши, брат Серж: теперь и в детском садике знают, что символизирует дубина, да еще и узловатая.

Серж хмыкнул, раскрыл уже было рот — и промолчал. Подумал, что если бы раньше, в ее вот щенячьем возрасте приобрел бы эту добродетель — умение промолчать вовремя, глядишь и… Уж лучше бы слиняла поскорее, фрейдистка доморощенная. Далась ей дубина, будто нет других, чистых радостей. Лежать вот так рядом, едва соприкасаясь, читать друг другу любимые стихи и понимать их совершенно одинаково — или притворяться, что понимаешь их точно так же… Что?

— …я бы пришла к тебе не в этой шкуре. Я бы всю общагу перетрясла, нашла бы длинную черную юбку с разрезом и шляпку с вуалью. Шляпку там, наверное, не найдешь — так сама бы сотворила, и явилась бы к тебе, дыша духами и туманами. Но и мой поезд ушел, извини. Я старше теперь не на эти два года (долго рассказывать, Серж), а на добрую сотню лет. Нет, правда, без дураков, встретить бы мне тогда кадра вроде тебя, да я бы глаз не сводила с такого придурка!

Серж прикинул: а не безопаснее ли было бы перевести разговор на героинь Крамского и Блока? И без того несладко, а нечаянная гостья, похоже, вот-вот начнет нагружать его своими бабскими разочарованиями. Тут он устыдился, подумал, что к старости, если доживет, рискует превратиться в совершеннейшего, махрового эгоиста, и спросил небрежно:

— Однако тебе хотелось бы вернуться к тому прежнему, романтическому мироощущению — разве нет?

— Твой Гераклит сказал, что нельзя войти дважды в ту самую реку. Я не про то, что мне теперь нужен мужик, — вот ведь глупость! Да рядом с таким, как ты, в тысячу раз лучше: и мужчина рядом, под бочком, а я ведь считаю тебя мужчиной…

— Благодарю покорно.

— …и человеком себя чувствуешь — потому как не ждешь, что к тебе в любую минуту станут приставать со своими доказательствами любви, желая это свое вонючее доказательство, хочешь ты или не хочешь, в тебя засунуть! С тобой мне хорошо, не в том дело…

— И мне с тобой, — машинально соврал Серж, а про себя добавил: «А было б еще лучше, если бы помолчала».

— Но на чердак я уже не согласна. Ворковать среди кабелей и труб водяного отопления? Ждать каждую секунду, что тебя накроют в кубле наркомана? — Серж молча убрал руку с ее бедра. — Обиделся? А ведь ты наврал мне тут с три короба, дорогой.

— То есть? — протянул он неохотно. Если сползти сейчас с тахты, не будет ли это невежливым намеком, что и гостье пора бы и честь знать? Да и за окнами, ты погляди, стемнело.

— Ты не живешь здесь. Где у тебя родители, где ваша квартира? Признавайся!

— Ну, на Печерске. На Шелковичной.

— Вот-вот, и ты с ними, у мамы под крылышком, куда ж ты от предков денешься, да и прописан у них? Это у вас, городских, обязаловка…

— В этом вопросе ты, мать, в десятку попала. Я тут околачиваюсь, чтобы сохранить свое присутствие…

— Чего?

— Ну, помнишь, в газетах: «Франция, уйдя из Алжира, стремится сохранить в Северной Африке свое военное присутствие»?

— «Военное присутствие»? Да ты таскаешься сюда, чтобы ширнуться, травки покурить, девчонку привести — ведь так?

— Ширнуться! Да я знаешь сколько месяцев уже не колюсь?

— А я слыхала, что бросить невозможно. Так ты у нас герой!

— Тоже мне герой… — Настроение у Сержа испортилось еще больше, хоть и казалось уже, что гаже просто некуда. — Какое же в том геройство, чтобы не колоться? Тоже мне нашли добродетель! «Я не колюсь и по вечерам регулярно чищу зубы»… Чем же тут гордиться? Я вон и к травке почти не прикасаюсь теперь. Да, во всю эту неделю, с тех пор как на свою новую смешную службу устроился… По мне, так это личное дело каждого, колоться или нет…

Что-то изменилось. Потому что бедро ее отвердело под его ладонью, затем вроде как снова расслабилось. И чего такого он сказанул, чем задел?

— Ой!

— Я же предупреждал тебя, мать, что потолок тут низкий… Или забыла?

— Или забыла… Ладно, засиделась я у тебя. Пойду к экзамену готовиться. Не провожай.

— Обижаешь, мать. И, ей-богу, не пойму я — за что?

— А и правда ведь — не за что… Бывай.

Серж остался в своей норе, за дверцей, и видна была ему Нина только снизу по пояс, прежде чем повернула и осторожно начала спускаться лестницей. И не видел он, собственно, а так, угадывал: на площадку свет проникает только из его конуры, а тусклые лампочки сверху и снизу сюда не добивают. Вот каблучки застучали поувереннее, а вот и дверью хлопнуло. Все. Все?

Он вернулся на тахту и втиснулся под стеночку, на место, нагретое нежданной гостьей. Муторно ему стало, и даже во рту горечь такая, что сплюнул бы, было бы куда. Темная волна вздымалась перед ним, и что тут поделаешь? Можно подняться к Оперному, на второе, уже бесплатное действие «Жизели», чтобы музыка вымыла из головы эту дрянь. Или взять ботл — давно ведь уже, слава Богу, универсам прямо в доме, а были бы деньги, нашелся бы и поприятнее способ… Только денег вовсе не имеется. Смешон этот Ромка-взводный, всерьез обещающий озолотить, ибо есть люди, которым безденежье на роду написано. Стоп! А если неспроста эта девка привязалась? Тогда Роману о том знать положено. От Ванды Васильевны можно позвонить, старушка добрая, разрешит. Вот только подслушивать станет. Выползти на угол к таксофонам, попросить у кого карточку или у прохожего трубу на минутку? Единственный выход… И если девице он, Серж, сам по себе и не нужен был вовсе, то не в счет и эта очередная неудача!

Вот только, как оказался Серж на лестнице, ноги понесли его сами вовсе и не вниз, а наверх по лестнице, к тайнику на чердаке, где держал он аварийный запас травки: надо же было обмозговать ситуацию. Поутру, выныривая из мутных волн беспамятства, он оставил в них не только большую часть ночных грез, но и давешнее решение позвонить новому своему отцу-командиру.

Глава 6. Тонька

Если Антонина и была раздосадована, то не слишком. Выпархивая из подъезда, успела она подумать без всякого озлобления, что столь милый Сержу этот серый домина смахивает на него самого. Так же импозантен снаружи, а вот внутри… Трещины на стенах, загаженная площадка, на голову капает… Блин!

Во дворе неладно. Нет, то не зануда Филатыч ее выследил. В оранжевом мареве фонаря над низкими поблескивающими кузовами иномарок маячит грузный силуэт иного мужчины в ее жизни. Если успеть сразу за пилон, потом за угол… Засек, тупарь! Топает наперерез.

— Добрый вечер, Тонечка!

— Привет, Корзухин. Какими судьбами?

— Какие уж там наши судьбы… Нам, дуракам, вечно не судьба. И где это ты была, Тонечка?

— Господи, сколько яду! Ну, сюда к подружке забежала, конспект переписывала. Разве я не говорила тебе, что досрочно сдаю сессию?

— Видел я этот твой конспект, Тонечка, уж видел я! Два часа по двору мыкался, менты у меня документ проверили, блин! Скажи, что ты в нем нашла, а, Тонечка?

Выследил-таки, подлец! Антонина внутренне подобралась, отвердела. Сунулась было молчком на выход, однако толстяк с неожиданной сноровкой снова перекрыл ей путь. Она затаила дыхание, пытаясь не впустить в себя запашок, которым обдавал ее Корзухин, в волнении страсти позабывший запрет дышать на нее открытым ртом. Много чести с ним объясняться, да придется, похоже. Ладно, тогда уж лучше сразу.

— Я, знаешь ли, давно с тобой хотела поговорить, — начала она, изображая внутри Тонечку-душечку. — Так, чтобы по-хорошему оно было, Коля, чтобы по-честному.

— Ты — и по-честному? Это у тебя называется по-честному? Мне. каждый раз: «Завтра, Коля, завтра; у меня, извиняюсь, месячные начались»! А с ним, со старпером, два часа…

— Мое знакомство с этим человеком, тебя, Коля, не касается. А относительно наших с тобой отношений я давно хотела тебе сказать, что… В общем, нам с тобой теперь лучше встречаться с новыми людьми.

— Зачем нам чужие люди, Тонечка? Разве нам с тобой плохо вдвоем?

— Да нет, порознь встречаться: мне с одними людьми, тебе с другими…

— Ах ты, мразь!

Боли она не почувствовала: ожгло скулу только, и было невыносимо прикосновение к лицу этой жирной, грязной руки. Мгновенно растворилась в ней Тонечка-душечка, идиотка, позволившая себе расслабиться, размечтавшаяся неизвестно о чем на наркоманской кушетке. В глазах потемнело. Придя в себя, Антонина увидела, что ее поклонник сидит на земле, согнувшись и прижав руки к грешному своему месту. И почему они всегда суют туда руки — ведь наверняка делают себе еще больнее? Менты, блин! Только протокола ей сейчас и не хватает! Нет их тачки во дворе, уехал патруль… Тогда полегче.

Корзухин, оставаясь в том же положении, подал голос. Сказанное им (не все слова прозвучали разборчиво) Антонина и не подумала принять на свой счет. Однако, исходя из соображений скорее. педагогических, примерилась и от всей души наподдала поклоннику ногой. Мельком пожалела, что острые носки вышли из моды, развернулась и постучала каблуками на выход. Под аркой стук неожиданно усилился эхом, она тряхнула головой и выскочила на площадь. Здесь, в центре, горели все фонари и рекламы забивали светом друг друга, но прохожих оказалось мало. Она вскинула руку, поднося к глазам часики, присвистнула и двинула к станции метро.

Постепенно успокаиваясь, подумала Антонина, что часы, проведенные с этим седым придурком Сержем, стоят, пожалуй, недели, потраченной на олуха Корзухина. Ведь не соврала тогда Сержу: случись их встреча года два назад, она и в самом деле наверняка бы к нему прилипла. Только не оценила бы тогда поистине прекрасного пренебрежения, проявленного Сержем к своему недостатку. Обычно мужчины преувеличивают значение таких вещей. А что? Если б не дела, она обязательно вернулась бы на эту тахту, и не раз. Интересно ведь! А ощутила б сама некую недостачу — так Филатыч на что? Этот-то всегда готов… Ведь не замуж же ей за Сержа выходить? Во-первых, женат, во-вторых, зачем ей торопиться замуж? Будут деньги, тогда и выбор получше… Вот о деньгах и думай, девушка.

Тупарь-то он тупарь, этот вонючка Корзухин, однако сумел ей лапши на уши навесить, как добыла она (самой не верится!) телефон того ржавого долгостроя на Малявской площади: начальник-де засекреченного объекта, подчиненные на руках носят… И сама она лажанулась, вообразив, что должность водилы для главаря банды самая выгодная: куда безопасней, чем прямой контакт, и слинять легче, если что не сладится. Однако живой, не телефонный Корзухин на главаря не потянул. И на источник полезной информации тоже. На свиданках, что называется, затыкался, как только речь заходила о его службе в охране, а напрямую расспрашивать Антонина не решалась. Пришлось по-мягкому отшить Корзухина (чего идиот, как выяснилось, не уразумел) и начинать разматывать клубок с другого конца.

Вооружившись очками, в сером бесформенном плаще с капюшоном идо пят, несколько дней отиралась она на Мулявской площади в пору, когда у Корзухина (а следовательно, и у его коллег) происходила пересменка. Сперва смешило ее, что мужики обращают на нее внимания не больше, чем на фонарный столб, потом начало просто раздражать. Отвлекалась, убеждая себя, что детские игры в шпионку в ее возрасте забавны.

На пятый вечер Антонина сочла возможным прекратить наблюдения. Не составило трудности вычислить еще трех охранников-бандитов, среди которых и следовало распознать главаря. Не колеблясь, отвела она кандидатуру светловолосого красавчика: чересчур уж беззаботно смотрится. Немыслимо представить, что его тяготит неудавшееся ограбление или одолевает груз ответственности перед бандой. Кроме того, Антонина была уверена, что не сможет его расколоть: чужой какой-то паренек, скользкий, не свой. Трудно было разобрать, чем именно зажигал в ее сознании «красный свет»: то воровская наглость угадывалась в его ухватках (а блатных она боялась), то вкрадчивая ласковость гомика. Оставались двое: мрачный пожилой мужик с длинными, перевязанными сзади в жидкую косицу волосами и наголо остриженный молодчик, похожий на демобилизованного десантника. В солдафоне она мгновенно распознала «Кота», громилу, грозившего ей кулаком; второй, задумчивый, характерно сутуловат, и Антонина могла поклясться, что если он и был во время налета в «Мазде», то оставался внутри. Антонина подумала, что главарь сам не выскочил бы тогда из тачки, послал бы шестерку — и снова попала пальцем в небо! Сержик по-своему прелестен, кто спорит, но трудно представить, что, бывши уже в банде, он после налета устроился работать охранником там же, где остальные. Что ж, теперь оставался «Кот».

На середине подъема к станции метро Антонина остановилась перевести дух. Дом, в котором сохранял свое присутствие бедняжка Серж, был виден и отсюда, и над крышей его проползала непонятная с обратной стороны строка световой рекламы. Прочесть-то можно бы, да не хотелось. Словно прохожий на улице: вот лицо его, вот одёжка, походка — а что ты знаешь о нем? Себе она могла признаться, что для нее такие встречи, как сегодня с Сержем, это и волнующая, иначе просто — неосуществимая возможность заглянуть в чужую, заботливо и ревниво укрытую от других душу, просто узнать поближе другого человека. «Корзухина, например!» — снова вспыхнула она. Жлоб недоделанный! Придется теперь на свету, в метро, щеку платочком прикрывать! Душа у Корзухина? Душа? Мерзкая лужа: вступишь не глядя, а потом хоть туфли выбрасывай! Испортить такой вечер… Антонина вспомнила странно горящие в полутьме глаза Сержа и светившуюся в них совершенно собачью преданность. Углядела все это, неожиданно для него подняв глаза… Она вздохнула. Сегодня же следовало придумать подход к «Коту», а завтра, в конце его дежурства, подваливать. От общения с этим солдафоном не ждала она ничего для себя хорошего, разве что улучшенный корзухинский вариант. И ошиблась.

Глава 7. Пахомий Филатович

И еще в одном ошиблась Антонина — когда подумала, что Филатыч не выследил ее в тот вечер. Вот именно выследил сучку, а не заметила его во дворе, потому что укрыл свой серенький «Запорожец» за блестящими иномарками. Вот чем хороша в наше время «ракушка», да еще жемчужно-серая, цвета сумерек. Вопрос напрашивается: раньше-то почему не углядела, пока выхаживала на этих своих каблуках, поджидая, как выяснилось, седого стилягу?

А просто не ждала от него подобной подлости, слежки, вот почему. Да он и сам от себя такой дурости не ожидал. «Седина в бороду…», дело известное, однако не до столь же высокой степени безумства! И было бы из-за кого, а то и поглядеть не на что. Пахомия Филатовича всегда втекло к женщинам красоты настоящей, а не намалеванной, и с волосами пышными, конституции же такой: если заберется прелестница в ванну, там и для воды места не останется, не только для тебя. Однако имеется у него правило: не упускать того, что само идет в руки. И тогда, как поймала она его на кафедре для пересдачи зачета, после фуршета (селедка-аспиранточка его прошла предварительную защиту), сытого, в ударе, сразу понял он, что эта блондиночка не прочь. Чему-чему, а уж этому в свои пятьдесят с хвостиком выучился: имеется указатель пониже пупка, распознает флюиды без ошибки.

И, как на грех, оказались они наедине. Коллеги-кафедралы отправились курить на лестницу, сплетницы-лаборантки — в женский туалет ополоснуть посуду. И он решился спьяну, рискнул. Открыл зачетку на первой странице: с фотки прищурилась на него другая, темноволосая. Та-а-ак, «Кротова Антонина». Запомнил: Ниночка, Нинон. Пролистнул вперед. Третий курс, это в самый раз. Пометил, что «зачтено», не спрашивая. Рядом расписался, как положено, и предложил сходить за угол, в гастрономчик, кофе попить. Правильно поступил, этично: вначале поставил зачет, а потом уже пригласил. И пошло-поехало. И приехало. Докатился до того, что выслеживает свою бывшую блондиночка, словно прыщавый старшеклассник или, избави господи, муж-рогоносец. А рогоносец и есть, хоть и не ее муж. Какая разница?

Пахомий Филатович с Дмитровки на метро вслед за нею сюда приехал и пешком шел. Оставил свои колеса в квартале от гостинки сына, куда, в ослеплении страсти пребывая, поселил сучку. Сын за бугром, и надолго, а вот надолго ли теперь Нинон застрянет на дармовой этой квартирке? Пахомий Филатович потому и унизился до слежки за ней, что появились признаки нарушения конвенции с ее стороны. По мелочам она и раньше нарушала; ежемесячный пост, например, в их интимном календаре растягивался порой чуть ли не на две недели, но это были обычные бабские заморочки, на них давно научился закрывать глаза. Однако неделю назад Нинон пришла к декану с заявлением на академотпуск и на досрочную сдачу сессии, причем нахально ссылалась на поддержку Пахомия Филатовича. Максим Петрович бумажку подмахнул (ему не жалко), но тут же звякнул давнему врагу-приятелю и ехидно осведомился, какую такую поддержку господин профессор оказывает молоденькой студентке?

А Пахомий Филатович и без того уже встревожился: стала Нинон этакой рассеянно-ласковой, поблажки начала делать, а это у хитрой бабенки верный признак, что на сторону поглядывает. Не сопливый ли «женишок» появился на горизонте? Следовало внести ясность, но перед разговором поднабрать информации. Вот он и набирал, наблюдая с автостоянки напротив, как светит она голыми ляжками, прогуливаясь под аркой «Книжного мира». Когда тормознула Нинон этого седого хиппаря и мордочку такую состроила, будто ключи от тачки выпрашивает, Пахомий Филатович опешил. В Нинон давно уже распознал он Растиньяка в юбке, но совсем иным предполагал ее следующий объект. Минимум сына посла в Венесуэле, однокурсника ее, пентюха, тупого настолько, что папаша не сумел пристроить в вуз за границей и даже в наш Институт международных отношений.

И до того изумился Пахомий Филатович, что в первую секунду не связал горестный стон, пронесшийся над автостоянкой, с поступком Нинон. Сам он уж точно безмолвствовал. Осторожно огляделся и установил, что тягостные звуки издает жлобского вида полноватый парень. Ошибки быть не могло: тупое лицо молодчика застыло в оскале неподдельного страдания. Пахомий Филатович определенно натыкался уже на него, фланируя вдоль заднего ряда машин, однако и помыслить не мог… Впрочем, чтобы так ревновать, нужно иметь на это право! Право?!

Положение Пахомия Филатовича, и без того нелепое, становилось просто унизительным. Он пожал плечами, развернулся на каблуках, сдвинул шляпу на затылок и направил свои стопы к станции метро. Почти сразу же оглянулся. Парочка под аркой, оживленно беседуя, углубилась в нее и скрылась за углом. Толстый парень, чудом увертываясь от транспорта, бросился за ними через улицу. Да плевать, дело у них молодое, сами пусть разбираются.

Увы, выдержать характер Пахомий Филатович сумел не более пяти минут. Поймал такси, безропотно сдался грабителю за рулем, уже через полчаса на собственной машине проехал через арку справа от вывески «Книжный мир» и припарковался во дворе. Почти сразу же засек давешнего молодчика, слоняющегося возле первого от арки подъезда, а это означало, что возможность недоразумения свелась к нулю. Ведь для того, чтобы передать посылочку от тети из Белой Церкви или вернуть взятый подругой учебник, девушке (ее словцо!) нет нужды так долго торчать в чужой квартире.

Солнце садилось, золотя окна и лоджии квартир, владельцам которых Пахомий Филатович всю жизнь мог только беззлобно завидовать. Сам он в центре работал, гулял, да еще — в старые времена — отоваривался, а вот жил всегда где-нибудь там, куда, если ты не на колесах, добираться отсюда час на метро и в автобусе. Теперь здешний житель увел к себе Нинон — и не тем ли заинтересовал ее, что здешний?

Пахомий Филатович скрипнул зубами и решил не забегать наперед. Достаточно и того, что вынужден тратить на глупости драгоценное время. А впрочем… Несмотря на затененные стекла, света в салоне достаточно, чтобы почитать. Хмыкнул и поднял он с сиденья черный том «Житий святых на русском языке», провел коротким пальцем вдоль шикарной пластиковой закладки, подарка шотландского коллеги. Хмыря того Пахомий Филатович принимал по поручению кафедры: три дня поил-кормил, водил в оперу и по музеям, вот тот и расщедрился на прощанье, подарил закладочку. Нашел отметку ногтем и, с отвращением спотыкаясь на «ятях», прочитал:

«Развратные юноши, упившись вином, послушались врачей и чародеев; они поспешно направились к Фекле, распаленные похотью и полные скверных мыслей и злого намеренья.

Увидя их, Фекла спросила:

«Чада! что вам нужно?» Они стали говорить ей в ответ срамные слова. Услышав сие и уразумевши их злое намеренье, святая Фекла убежала от них. Они погнались за Феклой и преследовали ее, как волки овцу. Когда они уже настигали ее, она помолилась Богу, чтобы Он избавил ее от рук беззаконников. Тотчас бывшая на том месте каменная гора Божиим повелением расступилась, приняла святую в свои недра и защитила девство ея. Сия гора сделалась гробом честного тела ея: там она предала душу свою в руки Божии. Всех лет жизни ея было девяносто».

Глаза все же устали. Пахомий Филатович пошевелил кустистыми бровями, отчеркнул ногтем слово «девяносто» и вернул книгу на место. Прочитанному не удивился. И зигзагам мысли руководства давно уже не удивляется. Желает начальство, чтобы народу такое вот втолковывали, да еще и в переводе на украинский язык — бог в помощь! Тем паче, что это, если он не ошибается, уже третья волна заигрывания с православием: Сталин (а какой был зверь!) сделал недобитым попам поблажки в конце войны, Хрущев — в начале «оттепели», и вот нынешние уже открыто пытаются возродить на Украине государственную религию. Юным ассистентом читал Пахомий Филатович студентам «Научный атеизм» и «Марксистско-ленинскую этику», теперь — «Религиоведение» и эту вот бодягу — спецкурс по агиологии. Но если прежде можно было (а негласно, чтоб от греха подальше, даже и рекомендовалось) дискредитировать святых, их жития не читавши, то теперь вот пришлось… И не по душе ему, что раньше хоть атеистическую доктрину мог излагать с полным внутренним убеждением, а теперь приходится талдычить одно вранье.

И в самом-то деле, какие такие нравственные постулаты руководят сейчас им, почтенным профессором, или тем развратным юношей, что вон опять мелькнул у подъезда? Похоть, скверные мысли да злое намеренье придержать молоденькую самочку только и исключительно для себя. А на каких основаниях, собственно? Чего там наобещала Нинон толстому юноше, неизвестно, но перед ним самим Нинон виновата только в одном. В одном только нарушении заключенной между ними конвенции, да и оно не доказано пока: провинилась, если пилится сейчас с этим мужиком в открытую, рискуя заразить Пахомия Филатовича какой-нибудь новомодной гнусностью. (Случилось ему лечиться у частника-венеролога, и теперь пуще смерти боялся повторения этих пыток.) Конвенция тоже мне… Спьяну откровенничал с нею, вроде как бы в шутку очерчивая условия их… союза, что ли. Временного брачного контракта? Как у незабвенного Аркадия Райкина: «Вы мне телевизор, я вам пылесос». И Нинон охотно, хихикая, поддержала игру. А какие к ней могут быть теперь санкции? Согнать с квартиры? Но Нинон и так берет академотпуск — следовательно, скорее всего, сама съедет. Конечно, пустив ее бесплатно в гостинку сына, он теряет минимум полтораста баксов ежемесячно. Да вот только кто кому останется должен в конечном счете, это ведь тоже вопрос. В его-то годы! Что значат полтораста баксов в сравнении с тем, что огребли бы с него за месяц профессионалки? И вообще его вариант не худший.

В восьмидесятые ходила по общежитию байка про старичка, втрескавшегося в студентку. Девушка сказала «да» с условием, что тот отдаст ей всю свою пенсию. Так вот и встречались на койке раз в месяц, пока стервочка не получила диплом, и неизвестно, чем трахальщик все это время кормился. В зеленой юности рассмешила его эта история до колик в животе — потому, скорее всего, что самому с голодухи не до баб тогда было. И еще потому, что общежитские, говорят, не обращали внимания на девку: серая мышка этакая. Теперь Пахомий Филатович, напротив, готов восхититься геройством того целеустремленного любовника, да только сам он не герой. И не устроит Нинон сцены. Молчать себе в тряпочку и довольствоваться тем, что ему перепадет, пока не отвалит девочка окончательно, — вот она, единственно правильная линия поведения. А сейчас тихонько поехать домой, чтобы не застала его на позорном подглядывании.

И Пахомий Филатович почти уж и последовал благому намеренью и даже зажигание успел включить, когда, подняв от панели глаза, увидел Нинон, бурно объясняющуюся с толстым молодчиком. А когда тот пустил в ход руки, Пахомий Филатович чуть было не выскочил ей на помощь, однако остался на сиденье. Медленно огляделся. Ментовская тачка? Не имелось ее на стоянке, окрестная местность вообще опустела, а с небес на него уставилась маленькая злая луна. Пахомий Филатович с ужасом почувствовал, что его понесло. Такое случалось, и вся штука была в том, что теперь стало неизвестно, чем закончится для него и без того тягостный, унизительный вечер.

Он поднял глаза. Нинон удалялась, уходила за угол здания. Развратный юноша тяжко ворочался на земле. Пахомий Филатович щелкнул замочком бардачка, положил рядом с собой кусок толстого кабеля, который держал вместо дубинки, проверил, на руках ли перчатки. Так, молодчик поднимается. Первая передача, вторая, на газ. Дверцей его! Тормознул, подкатил к юноше задним ходом и легко, не почувствовав тяжести, втащил тушу на переднее сиденье. Он уже знал, куда поедет.

— За что? Ногой меня по яйцам — за что?

— Молчать!

Но парень все не хотел угомониться, хватал за руль, за руки водителя. Начав суетиться, его громоздкое тело заняло в уютном, не рассчитанном на таких чужаков салоне раздражающе много места, несло от его пропотевшей одежды при каждом движении, и всем тем так достал он Пахомия Филатовича, что получил дубинкой по голове.

Теперь очнулся «женишок» уже на месте — в кустах возле платной автостоянки, на которой Пахомий Филатович вот уже пятнадцать лет держит тачку. Как здорово было пробираться сюда после пикника, слегка навеселе («Ни-ни, я за рулем, кто же вас, черти, повезет?»), не удержавшись на последних уже тостах! Всегда был авантюристом, ничего не скажешь. Полетели бы права пташечкой, наткнись тогда на автоинспектора. В. те веселые годы и эта, пустячная, в сущности, опасность бодрила. Жизнь вообще тогда…

— Где я?

Пахомий Филатович промолчал.

— Ты кто?

— Сегодня я буду спрашивать. За что ты девушку ударил?

— Заработала, сучка. Ой, не надо! Так вы, значит, палаша Тонькин?

Пахомий Филатович скрипнул зубами. Осведомился тихо:

— Что у вас с нею было? Отвечай!

— А тебе, отец, самому не понятно? Что ж нам, за ручки только держаться?

— Бывает по-всякому. Правду говори.

— Если правду, то чего уж там… По мелочам больше. Завтраками в основном кормила.

— А как познакомились?

— По телефону, вот как.

— А этого, с косой, знаешь?

— Вы что ж, — его видели? Знаю. Это придурок, наркоман малахольный.

— Ты его откуда знаешь?

— Откуда, откуда… Работаем вместе, на одной точке.

Пахомий Филатович хотел спросить, где именно они работают, но поленился. Где могут работать такие гопники? Ящики с пивом по ларькам развозят или ватрушки… Однако Нинон-то, Нинон! Никогда бы не подумал. Откуда такая прыть? Или ларчик просто открывался: любопытство это, неуемное молодое любопытство… «По мелочам», говоришь? Прикинув, о каких именно мелочах может идти речь, Пахомий Филатович побагровел. Пора кончать с этим говнюком.

— Ты вот что, парень. Ты к ней — больше не подходи, понял? А то неприятности будут.

— Все меня пугают сегодня, руки ко мне протягивают…

— А я и не пугаю. Сам я и рук марать не стану. Найдется кому, — на всякий случай сбрехнул Пахомий Филатович. — Тебе ехать-то далеко ли? Мне, извини, в другую сторону… Глянь-ка, то не гаишник там под фонарем?

Толстый бритый затылок оказался прямо перед носом Пахомия Филатовича, и он перехватил дубинку поудобнее, совершенно не заботясь о том, чтобы рассчитать силу удара.

Глава 8. Мика

— А тебе, Майкл, все понятно?

— Сколько уж тебя просил, старшой, зови меня Микой! А если полным именем, то лучше уж Михайлой. Виноват ли я, что мамочка моя, как носила меня в животике, балдела от Майкла Джексона?

— При чем тут Майкл Джексон?

— Он тогда концерт давал на стадионе в «Лужниках». Мама чуть с ума не сошла…

— Вот с тобой на Канатчиковой даче можно оказаться, это да… Я спрашивал, — Мика, я спрашивал: понятно ли тебе?

— А какая разница — понятно, непонятно, командор? Разве— только чтобы доставить удовольствие докладчику — как будет на этот раз с сигнализацией?

— Это беру на себя, сказал же… А тебе все понятно, Корзухин?

— Мне не нужно понимать, командир: я ж водила… Мне бы только знать, куда тачку подгонять. И голова гудит…

Мика с веселым сочувствием воззрился на Корзухина. Даже в тусклом свете казенной лампочки рассмотрел, что парню крепко досталось. Нет, эти девки до добра не доведут! Поддержать, что ли, толстяка? И Мика придумал себе, какая может быть рожа у отличника-первоклашки, нацепил ее себе на физиономию и аккуратненько поднял руку.

— Можно?

— Не только можно, но даже и нужно, как говорила одна моя знакомая… Валяй! Ты, кстати, сколько сегодня на грудь принял?

— А вот и не нужно, командир, мое природное жизнелюбие принимать за искусственно вызванную эйфорию! Дыхнуть? Нет так нет… Конечно же, у меня целая куча вопросов. План, разумеется, гениальный, но… Будет ли в деле новенький, этот обдолбанный, но интересный мужчина, как сказала бы одна моя знакомая? И почему его нет сегодня с нами?

Старшой, как отметил Мика, сегодня сама предупредительность. Хоть веревки из него вей. Только зачем нам тут веревка? Повеситься всегда успеем. А вот у старшого очко, понятно, играет. Если мы с Коляном откажемся, сам он на банк не пойдет — такого хоть с каким угодно гениальным планом одному не поднять… Да ладно, я сегодня, сержант, на все согласная. Мне, может, это единственный теперь выход… Это как же надо было на парте ручки складывать? Готово, а теперь — едим глазами начальство!

— …Серж не в деле. Тот раз у нас дежурить автоответчик остался, покойного Витюни приспособление, теперь будет живой человек на месте. Так надежней. Всем понятно?

— Это хорошо, командир, что хиппарь вонючий не в деле.

— Значится, старшой, кранты нашей «великолепной четверке»?

— Конспирация, конспирация, Майкл! Если в органах известно, что нас была… «великолепная четверка», то наше новое дело, где нас будет трое, с тем, первым не свяжут. То есть меньше шансов, что свяжут. Все поняли, когда идем?

— За дураков держишь, командир. Что ж мы, дежурство хиппаря не способны вычислить?

Мика присмотрелся к Корзухину повнимательнее. Отметелили его — и такой бойкий стал! Странный результат. Хотя — говорят же про зайца, что если его бить, то спички зажигать научится. Век живи — век учись. Вот наша училка опять вещает…

— В те сутки быть в полной готовности с двадцати трех ноль-ноль до… до пяти ноль-ноль. Я лично позвоню и спрошу: «Можно Василия Ивановича?» Вроде как Чапаева, чтобы запомнили, понятно? Если все у вас в порядке, тогда каждый отвечает: «Такого нет». Если вас взяли (вариант невероятный, но лучше застраховаться) и заставили поиграть со мной, отвечаете: «Вы ошиблись номером». Если у вас все в порядке, положив трубку, тут же отключите телефон. Автоответчик за эти дни никто не поставил? У всех по-прежнему старые телефоны с безотбойной розеткой? Так вот, сразу после разговора вилку из розетки выдернуть и через час быть на сборном пункте.

— Ночью? — протянул Мика и сделал интернациональный жест.

— Получите на такси, но лучше ловите частника и до самого сборного пункта не доезжайте квартала два. Корзухину использовать две тачки, а до второго пункта посадки (пункт укажу лично) тоже пройти пешком. Имейте в виду, что насчет телефона я сразу же проверю, и тот, кто не выключит свой, может не приходить — не исключено, что его сразу встретит пуля. Оружие будет пристреляно, — придется применить — цельтесь, словно в тире.

— Под яблочко? — солидно осведомился Корзухин. И прищурил подбитый, с лиловой опушкой, глаз.

— Под обрез. Скорректируете отдачу, салаги. Для тебя, впрочем, достаточно газового.

— Почему спешим? — неожиданно для себя спросил Мика. — Почему обязательно в ночь на четверг?

И в точку попал, в яблочко то самое. Командир, этот солдафон, из тяготения к культурке (смешного, между нами, девочками, в таком дубинноголовом экземпляре) искоренявший мат в «подразделении», вдруг заковыристо выматерился. Мика, которому пока что удавалось откосить от армии, иногда прозревал, что их Ромка-взводный — на самом деле совсем неплохой вариант… Чего он там задвигает, что за бумажка?

— Не хотел я вам настроение портить, да уж ладно. Вот сегодня получил копию приказа. С четырнадцатого апреля, с пятницы то есть, все мы уволены в связи с ликвидацией фирмы. Стройка переходит к новым хозяевам, ну а новая метла, сами понимаете…

Мика принялся подсчитывать, какая это у него, в юные его годы, работа была по счету. Восьмая после школы, вот блин.

Глава 9. Капитан Савенко

Капитан Савенко с почтительной аккуратностью, как будто его могло видеть высокое полицейское начальство, с которым он только что разговаривал, положил трубку. Посмотрел на свой простой, черненький и пузатенький (еще пару лет — и в антикварный можно сдавать) телефон. Конечно же, линия эта защищена, но… Чтобы такие распоряжения — и открытым, почитай, текстом?

Знать бы, не копал бы, наверное… Нет, копал бы. Все было путем. Как заподозрил он, что информатор его знает о попытке ограбления обменного пункта больше, чем говорит, подумал он, подумал, да и отбросил сантименты. Подловил вечером, как тот с работы возвращался, завел в соседний подъезд, защелкнул на руках фигуранта наручники и наподдал ему «демократизатором» по почкам. Потом объявил, что будет лупить, пока не услышит все без утайки, и в ответ на клятвы и уверения снова поработал дубинкой, и, пока трудился, угасли в нем грешные желания, будто из себя их выбивал. Тут и соблазнитель его запел, и напел столько, что капитан подумал было, что переусердствовал с дубинкой. Мало того, что ограбление обменного пункта раскрывалось — а какой висяк образовывался! — появлялась возможность предотвратить налет на банк, как его, «Копейка». Он потрепал по загривку плачущего навзрыд гомика, приказал делать все, что скажет главарь, и ждать его распоряжений. Потом бес опять начал его тревожить, он плюнул, повернулся на каблуках и отправился домой.

Утром Савенко написал справку и отнес, как положено, в кабинет начальнику. Реакция была разочаровывающей: полковник прочитал дважды, хмыкнул, отложил направо и кивнул, что означало: «Иди работай». А через два часа этот звонок. Ему предписывалось установить агентурным путем точное время налета, согласовать с «Сапсаном», договориться, чтобы бойцы заняли позиции в банке и рядом с ним, но внутрь бандитов ни в коем случае не пускать. Перехватить на ближних подступах и при отказе сдаться открывать огонь на поражение.

— Да ведь они и не захотят сдаться, ведь правда, капитан?

— Так точно, панэ генерал, — отчеканил капитан Савенко и облился вонючим холодным потом. Сразу же после этого его обдало жаром, зачесалось разом во всех зазорных местах. Если и ему приказано — для обеспечения взаимодействия, ты ж понимаешь, будто он майор-толстопуз из Управления! — лично явиться на место, где ОМОН или этот их «Сапсан» должен прижучить нахальных налетчиков, не значит ли это, что и его решено убрать, чтобы концы в воду? Да что ж это за банк такой, мать его?

Комп в его комнате стоял на столе у коллеги, взявшего сегодня отгул. Капитан Савенко перешел на его место, врубил и вызвал было нужную программу, но едва начала она загружаться, щелкнул «Выход»: нет, надежней справиться по старинке.

Он закрыл за собой кабинет на ключ, протопал по двум коридорам и оказался в отделе, где трудились спецы по эконом ическим преступлениям. Один из них, старый знакомец, с явным удовольствием отвлекся от своей непыльной работенки.

— Ты отчего это такой красномордый с утра пораньше? — И тут же, демонстрируя свои аналитические способности, изложил несколько возможных объяснений.

Капитан Савенко неуклюже подтвердил самое непристойное, показал глазами на пепельницу, до половины наполненную окурками, и предложил выйти покурить. Знакомец изумленно блеснул на него своими старомодными очками, однако безропотно забрал со стола пачку с сигаретами.

Во внутреннем дворе они присели на скамейку под чахлой березкой.

— Павлыч, что ты мог бы сказать про банк «Копейка»?

Знаток помолчал. Потом спросил в свою очередь:

— А ты не задумывался вот над чем: почему в столице, да и по стране в целом, вот уже больше десяти лет не слышно про ограбления банков? То есть не изнутри, своими, — такое бывает, чего уж там, сколько угодно, — а чужими бандитами? И слово-то «экс» мало кто помнит…

— А и правда… Налетчики «крыши» боятся. От нас, если повезет, уйдут, а бандиты везде достанут.

— Вот и ответ.

— Неполный твой ответ, Павлыч. Я ведь про «Копейку»-то спрашивал.

— А полной правды я тебе и не скажу. Намекну только. Скажи-ка мне, друг ситцевый, кто будет у нас на президентских выборах кандидатом от оппозиции?

— Известно кто. И что?

— А то, что деньги на выборную кампанию его партии отмывались через «Копейку». Теперь понял?

— Понял. «Крыша» со всех сторон. И власть трясется: если что, господин претендент пожалуется своим покровителям в Америке, что демократию давят. Лихо!

— Лихо-то оно лихо, но если ты в оперативной работе вышел на «Копейку», то лучше о ней забудь. Помнишь, фильм был такой, итальянский — «Следствие закончено, забудьте»?

— Да не в том дело…

— В том, не в том, а я обязан доложить, что ты меня о «Копейке» спрашивал. Уж извини.

— Пустяки. Докладывай. Мне… В общем, я по служебной надобности должен изучить обстановку. А где можно найти сведения об ихней системе охраны?

К концу дня на потрепанной «Ладе», полученной в его распоряжение до конца недели, капитан Савенко, проклиная пробки, протащился через весь город и подкатил к первому подъезду длинной хрущевской пятиэтажки, где в девятом, дальнем, подъезде обитал его информатор. Достал мобильник, звякнул, приказав выйти и продвигаться в сторону аптеки. Когда по-домашнему расхристанная фигура поравнялась с открытой передней дверцей, выскочил и буквально втащил добычу на сиденье. Ткнул в руку мобильник:

— Вот. Учти: он казенный, посторонними звонками не балуйся! Как позвонит в четверг Коротков, ты соглашайся, бери под козырек, а сам тут же позвони мне. Ничего набирать не надо: вот здесь открываешь, и эту вот клавишу нажимаешь. Понял? Повтори!

— Длинный какой номер появляется… А моя дешевка скурвилась, как на грех.

— Все равно твой не защищен был.

— А этой трубы номер какой, господин капитан?

— Тебе этого не нужно, ты ждешь на связи, понял? Иди.

— До свидания.

Разве что на том свете, дурашка… Капитан Савенко, далеко не уверенный в существовании хорошо оборудованной параллельной вселенной, подразумеваемой религиозными учениями, покрутил головой. Секретное задание настолько уже подняло его в собственных глазах, что он как-то перестал бояться за свою драгоценную жизнь. Если он гипотетический мертвец, то вся «великолепная четверка» (это надо же!) уже живые мертвецы. Впрочем, до четверга у всех фигурантов время пожить еще есть. Эх, последний нынешний денечек, гуляю с вами я, друзья… Постой!

— Эй! Канай сюда!

Достал из бардачка горстку белого порошка в двойной одежке полиэтиленовых пакетиков, сбросил на розовую, неуверенно протянутую ладонь.

— Эт чего? Тот самый, на который вы меня подловили? Возвращаете теперь?

— Скажешь тоже… Там больше было мела растертого, а это хороший снег. Как бы премия… Ну, компенсация за неприятности…

— Умеете вы порадовать человечка, господин капитан!

Глава 10. Тонька

— Роман, это вы? Тут так темно….

— Роман? Да, да, конечно… А в чем дело? Чем то есть обязан?

Неутомимый, словно дня для них не было, поток машин, скупо поблескивающая, бесконечная эта змея катилась через площадь; легковушки, черные и серые, с темными стеклами и вроде как совсем бездушные, порыкивали и шуршали, поэтому в сказанном парнем, повернувшим к подъезду, с уверенностью распознавались одни гласные. Голос к тому же нетрезв, неясен, да и фигура его на ночном фоне ночлежки, построенной некогда Родзянкой, а теперь неизвестно чего на фоне, как-то терялась. Но не могут же ведь оказаться два Романа в одном подъезде? Антонина решительно шагнула вперед, под светлый круг лампочки над входом:

— Я по поводу Корзухина, вашего… подчиненного, что ли. Он мне глаз подбил.

— А… Так это вы его разукрасили? Мне ваш дружок не подчинен уже. Наша команда расформирована. Вот так, девушка.

Что ж, если бы и в самом деле вовсе не заинтересовался, пожал бы сейчас плечами и слинял. А стоит, треплется. Как это матушка говаривала? Девка парня гонит, а сама прочь нейдет. Вперед, Тося! Смелость, как сказал бы этот солдафон, города берет.

— Мне не хотелось бы разговаривать на улице. Шумно здесь у вас.

Бывший «Кот» пожал плечами и скрылся в черной дыре, разверзшейся на месте высокой резной двери. Да как он посмел?!

— Прошу.

Он затворил за ней новую, под буржуазную старину, дверь и поднялся на одну ступеньку. План был: разрыдаться и повиснуть на шее, жалуясь на жлоба Корзухина. Теперь для этого пришлось бы подпрыгнуть. Тонька неожиданно для себя хихикнула. Предварительные наметки полетели к черту. Теплая волна подхватила ее.

— Послушай, я замерзла, пока тебя, гуляку, дождалась. Ты что, не можешь пригласить меня к себе? Меня, кстати, Тосей зовут.

— Роман Коротков, приятно очно познакомиться. Я тут не у себя, снимаю комнату у старушки. Марьей Константиновной зовут. Замечательная старушка — и вовсе не запрещает мне гостей приводить. Зайдешь?

Тонька шагнула на ступеньку, оттеснила увальня от перил и, когда он с вежливой улыбкой посторонился и сделал «налево кругом», просунула руку ему под локоть. Она ошиблась, спиртным от него не пахло, и вызывающий аромат ее французских духов почти перебивался резким напором его дорогого одеколона. Ромка-взводный в вечерней форме оказался на диво элегантен, прямо тебе Дик Трэйси броварского разлива, и она испугалась, не лопухнулась ли, выбирая наряд. Надо было поддерживать разговор.

— Вот уж не думала, что в двух шагах от Центрального универмага остались такие добрые старушки…

— Этой тоже недолго осталось тут жить. Все в подъезде давно согласились продать свои квартиры фирме, Марья Константиновна одна упрямится. В советские еще времена она как-то закрепила квартиру за внуком с семьей, а тот служит в Таджикистане.

— Внук, небось, подкинул адресок?

— Возможно, — кивнул он, дернув при этом локтем, будто невзначай выдал военную тайну. Тонька замерла: нежелательно спугнуть глупы ми вопросами. Да плевать ей на бабушкина внука! И этот неведомо чей внук сам по себе ей тоже пофиг! Ой, так ли это, девушка?

Проигнорировав лифт, статный герой-любовник лестницей вел ее на высокий второй этаж. Все правильно, именно на втором этаже зажглась зеленая лампа на той неделе, когда она проследила «Кота» от недостроенной высотки, где у налетчиков было какое-то совещание, и до этого дома на Страстной площади. Он остановился у двери, обитой дерматином в семидесятых прошлого столетия, наверное. Тонька, которой тогда даже и в проекте не было, зачарованно наблюдала, как «Кот», отогнув оторванный край обивки с клочьями пакли, всунул в отверстие ключ (два других повисли на кольце, полукруглые сверху, как на грех, — фрейдистка-недоучка едва не покраснела) и осторожно (запомним!) повернул. За дверью оказалась вторая, тоже запертая, а за нею темнота.

— Спит Марья Константиновна, — довольно напряженно, но тихо проговорил невидимый «Кот» и, щелкнув выключателем, зажег скудную лампочку. — А уж ежели заснула, до семи ноль-ноль хоть из пушек стреляй.

Пыльная скудость, охнув, спряталась от Тоньки за мутным стеклом зеркала в толстой желтой раме. Советская мебель пятидесятых, расставленная в просторной прихожей, давно была бы антикварной, не будь она советской мебелью пятидесятых. «Кот» снял светлый плащ и шляпу, повесил на вешалку, придерживая ее стойку рукой, и взглянул на Тоньку вопросительно. Она помедлила, решаясь. Цвет его галстука, безукоризненно гармонирующий с тоном рубашки и костюма, подчеркивал полнейшую непригодность ее пестрого оперения мещаночки, вышедшей к ограде военного училища в надежде подцепить курсанта. Теперь спасти Тоньку могли только быстрые целенаправленные действия и уж непременно — мгновенное преодоление дистанции… Сняла с пояса и повесила на вешалку сумочку, быстро расстегнула и сбросила на пол плащ, скользнула к этому коротковолосому манекену и обвила своими красивыми (без булды!) обнаженными руками его твердую шею.

— Знаешь, ты мне сразу так понравился — как только…

— Как только? — произнес он скотски невозмутимым голосом, нащупывая молнию у нее на спине. Сразу же подальше выбросить эту блузку, как только стащит…

— ….как только я увидела тебя в этой потрясной черной форме. Я ведь только и хотела от идиота Корзухина, чтобы он познакомил меня с тобой.

Время остановилось для Антонины, да и она, наша душечка, могла в сладкой этой истоме шевелить разве что глазами. Вон углядела, что растрескался лак на ногте большого пальца ее правой ноги, вот только укрыть недоработочку под одеяло совершенно нет сил. Стыдный бабский румянец (об этом феномене раньше ей только доводилось слыхать) постепенно сползал с ее белого по-весеннему живота. А теперь и слух, слава Богу, возвращается. Хоть и неподвижно это тело рядом, но не погрузилось покамест в спячку, разговаривает…

— …нищета самая невозможная. У тетки этой, дворничихи, на сундуке спала. И вдруг присватался к ней через тетку Герой Советского Союза, полковник-танкист, старше ее лет на пятнадцать, кажется, но обожженный и израненный до полусмерти. Ему, оказалось, не так жена была нужна, как круглосуточная сиделка. Ну, квартира в центре, пайки, пенсия. Промучилась она с ним лет десять, перевязывала каждый день (две раны так и не закрылись), но успел он между перевязками и дважды ее обрюхатить, так что, когда он от тех ран помер, осталась она с двумя мальчиками. Обоих в «Суворовское», оба офицеры. Один в Афгане погиб, другой в независимом Таджикистане застрял, там и внук служит. Вот такая жизнь у Марьи Константиновны, Тося. Не было у нее настоящей жизни…

«Где ты здесь увидел Тосю?» — чуть не спросила Антонина, да прикусила язычок. Она была очень недовольна тем, что потеряла над собой контроль: этот половой гигант, эта машина любви оказалась хуже гипноза. Хорошо, хоть таблетки она глотает регулярно. Вспомнила ни с того ни с сего, что принимает их из-за Филатыча, представила — совсем уж некстати — перекошенную его морду в тот самый опасный для нее момент, и ее чуть не вывернуло на постель.

— Хочешь, чтобы я тебя к твоей старушке приревновала? Покажи лучше, где у вас ванная.

Ванна поразила Тоньку не кубатурой (к чему она, удивительно как любопытная относительно старых столичных квартир, была готова), а отдельными кранами для горячей и холодной воды, изобретательно соединенными обрезком резинового шланга с дырою посередине. Под шлангом рдели пятна ржавчины, душа не оказалось вообще. Вернувшись в комнату, Тонька снова размотала с себя одеяло и снова (а пора бы и честь знать, девушка!) залезла в койку. Нс успев устроиться поуютнее, в ужасе подпрыгнула — и не сразу поняла, что кошмарное шипение, клекот и звон издают огромные напольные часы у противоположной стены. Запуталась, считая удары, в снова нахлынувшей сладкой лени заставила себя поднести к глазам часики. Ого! «Жучок» Филатыча (в третий раз вспомнился, урод!) укрыт во дворе этого дома, до стоянки ей отсюда минут пятнадцать, но вот на свой массив придется добираться уже на такси — Тоньке захотелось огорчиться, да не удалось. Потом заставила себя хоть подумать о деле. Слушая вполуха, как хозяин плещется в ванной, прикидывала, что ласковый, как выясняется, «Котик» не собирается оставаться здесь надолго и что денег у него немного: иначе поменял бы сантехнику — не для себя, так для обожаемой старушки. Вообще же между ним и комнатой не было ничего общего, не было и следов даже того призрачного освоения и овладения помещением для жизни, которое устраивает оптимист-командировочный в убогом гостиничном номере на четверых. А бронзовая настольная лампа с зеленым абажуром была здесь вообще чужая, она давно потеряла своего хозяина и не скоро, наверное, найдет…

— Ты не проголодалась? — властитель ее дум стоял над нею. — В этом доме принято подкармливать дам в перерывах.

— В перерывах? — отсекая до поры до времени всех этих «дам», радостно протянула Тонечка-вамп. — Насчет угощений между перерывами я, признаться, привередлива.

— Привередливая ты наша, ненасытная, ненасытная ты ненасытулечка, — бормотал он всякую кошачью чепуху себе под нос, по-хозяйски и как-то необыкновенно уютно, как давно свой и домашний котик, прилаживаясь к ней под бочок. Кожа его, после купания влажная, вовсе не была холодной и противной, прикасалась к ней так приятно. — Тосечка-мосечка, Тонечка-Ниночка, Ниноночка ты наша Ланклоночка…

— А ты горяч, как утюг, Кот-Воркот, — бормотала в ответ Тонька, которой сейчас хотелось подарить этому бандиту (бог знает каким способом) все свои мечты о радостях лета, накопленные длинной прошедшей зимой. — Не говоря уж о крайне неприличном поведении…

На этот раз она так разомлела, что «Коту» пришлось нести ее в ванную на руках. Там они влезли вдвоем в чугунную лохань, где, смеясь до колик, полоскались по очереди под толстой струей. Когда надоело, поистине безупречный жезлоносец Антиной (а может быть, и Антоний) предложил своей на все безумства сегодня наперед согласной Клеопатрочке-Антониночке сэкономить время на очередное путешествие в койку. «Видали ли что-нибудь подобное эти облупленные, в остатках немаркой зеленой краски стены?» — подумала она почему-то с гордостью и тут же невольно вскрикнула:

— Это как же так — уже час?

— Проклятые часы бьют каждую четверть часа, — прохрипел он, и лицо его, искаженное, как и у… — в четвертый раз вспомнился, чтоб ему ни дна, ни покрышки! — не показалось, однако, Антонине противным. — А ты и не заметила? Черт… Телефон!

Не желая расставаться, они веселым четвероногим Бриареем выкатились в коридор (вот бы позабавилась обожаемая старушка, выйди она в тот момент по своим старушечьим надобностям!), одной рукой прихватили с собою телефон и, поскольку длинный шнур позволял, установили его на койке.

Хозяин снял трубку, но гостья, телесно по-прежнему соединенная с ним в одно целое, слышала и сказанное его собеседником — в переводе, сделанном великолепной кожей, костями и мышцами слушателя. На первой же минуте разговора Антонина, внешне продолжавшая забаву, позабыла о милых глупостях. Ее фиеста уже закончилась.

Глава 11. Роман

Звонил Мика — при том, что этот номер был дан ему на крайний случай.

— Узнал тебя. Давай коротко, я не один. Расслабон у меня.

— То-то слышны странно-милые звуки…

— Ты сколько на грудь принял, а? — покосился Роман на подругу, которая сейчас, когда он отвлекся, сосредоточенно работала за двоих, а встретившись с ее русалочьими глазами, скорчил виноватую гримасу. — Если есть дело, говори. Мы тут собрались наконец червячка заморить.

— Всегда ценил твой армейский юмор, командир, — проскрипел Мика и вдруг зарыдал. — Я сдал тебя, командир, тебя и ребят… Ментам все известно.

— Ладно, поплачь пару минуток. — Роман зажал микрофон рукой. Пролетели минутки, и он, задыхаясь и сверля помутневшими глазами красивую спинку Тоськи, несколько поспешно отступающей в ванную, отнял ладонь. — Давай, докладывай.

Во время рассказа Роман, прижав трубку плечом, с яростной быстротой одевался. Потом, быстро собирая чемоданчик, проговорил:

— Ладно, понял. Тебе тут теперь ничего хорошего не светит. Тебе теперь одно спасение — исчезнуть вместе со мной. Не хочешь со мной, уходи сам. Ну, хорошо… Где тот мент проживает, что тебя лупил и той же дубинкой грозился изнасиловать, знаешь? А, приглашал по пьянке… Давай адрес… Будь там на углу с Новомосковской через полчаса. Ты это брось, за полчаса и пешком доберешься. Засек время? Если опоздаю, подожди.

Закончив сборы, метнулся к телефону и замер, уставившись на тряпицу, зацепившуюся за носок правого полуботинка. Опознал в ней залихватскую, немыслимого фасона блузку. Роман хлопнул себя по лбу и выскочил в коридор. За хлипкой дверью ванной царило молчание. Он поскребся.

— Чего тебе, Кот Котович Роман Петрович?

— Не бойся меня, девочка Тосечка. Не бойся меня, Антонина Васильевна Кротова, 1996 года рождения, уроженка города Старозыбково Курской области, РФ.

— Однако. С чего ты взял, что боюсь?

Когда выплыла она в коридор, тщательно причесанная и даже заново, теперь уж по-человечески накрашенная, он накинул ей на плечи ее плащ и галантно провел в комнату.

— Ты одевайся, одевайся. Извини, но мне придется уехать отсюда насовсем. Только вот сделаю пару звонков. Хотя нет, лучше из таксофона. А вот записку Марье Константиновне — это обязаловка.

Она уже откинула засовчик на внутренней входной двери, когда Роман коротко, но непонятно для Тоськи ругнулся и бегом вернулся в комнату. Выскочил оттуда со складным клетчатым чемоданчиком, взвизгнул молниями и начал запихивать в него свой дипломат. Тут в комнате зазвонил телефон. Роман как был, с не застегнутым чемоданчиком, бросился к нему.

— Да узнал я, узнал твой голос! Ты не из дому звонишь?

— Нормально, под домом у пьяного мобилку попросил. Слышь, командир, а ведь твой Корзухин был под судом за групповуху, но там как-то, я не понял, вроде прямо в этом паскудстве участия не брал. В зоне не сидел, попал под амнистию.

— Спасибо, брат. Кум нас в гости приглашает, но мы пока дома. Понял? У меня, оттого что не мог тебя предупредить, зудело в печенке. Не получается теперь вернуть твой «Паркер», ничего?

— Обойдусь. Ты…

— Я-то в порядке. Ты вот чего… Имеются ли у тебя в органах дедовы камрады? В смысле, до сих пор служащие?

— Есть один… Сын дедова приятеля.

— Позвони ему часа через два, именно сегодня ночью. Изложи свои подозрения насчет бедного Витюни, он-де исчез так не вовремя. Потом перескажи наш разговор, кроме, конечно, «паркеровской» самописки и моего предложения…

— Спасибо. Знаешь, мне кажется…

— Если не поможет, дави на свое личное дело. Ты ведь лечился, так ведь?

— Тут я и сам не дурак. Прорвемся. Знаешь, кем бы ты ни был, но командир из тебя получился бы. Увидимся.

— Yes. Чем черт не шутит. Да, и выходи завтра на дежурство, как ни в чем не бывало.

— ОК, командир. Да вот она, мужик, твоя труба, видишь, вот… С чемоданом в одной руке, и с теплой, домашней пятерней душки-подружки — в другой, Роман скатился по лестнице — и вдруг замер в темноте, скопившейся под дверью подъезда.

— Можно вопрос? — завопила душка-подружка, перекрывая слышный и через дверь мощный гул машин. — Куда мы мчались под синею мглой и почему ты встал сейчас столбом?

— Тише! Ты можешь выйти здесь, а мне так лучше не соваться. До меня только сейчас дошло, что меня могут пасти. А время опасное для одиноких девичьих прогулок, мне бы хотелось тебя проводить. Поэтому позволь предложить тебе прогулку чердаком, но только в темпе.

— Великолепно! Экскурсия на чердак! Но почему в темпе, почему ты так спешишь? Боишься?

— Если идешь со мной, так пошли. А я мало чего боюсь, сладенькая. Больше нелепостей всяких, вроде ножа в спину на Сырце от шального наркомана. А спешу — так ведь надо еще такси поймать, чтобы тебя домой отправить, и частника — для себя.

— Я на колесах и могу тебя подвезти. Тачка во дворе припаркована — если во время наших нежностей не увели.

— Это меняет дело. Поднимемся снова по лестнице, ты уж извини.

— А ты зеленую лампу не выключил.

— Да забыл впопыхах, но теперь оно нам на руку.

Пока поднимались они на высокий тут восьмой этаж, пока открывал он заранее заготовленными ключами один за другим чердачные проходы, куда свет проникал только через загаженные мухами бойницы слуховых окошек, пока пытался пройти, не поломав четырех ног. за которые отвечал, там, где сам черт ногу сломит, пытался Роман прокачать новую ситуацию, и не очень у него это получалось…

— Эй! Постой!

— Что? Ну ладно, давай отдышимся, — согласился он.

— Ты почему это со мной не разговариваешь, амантус грандиозус?

— Занят был. Трудился мыслями. Однако давай пообщаемся. Что ты хочешь узнать?

— Долго нам тут лазить?

— Нет. Из следующего отсека мы выйдем в пятый подъезд, а там есть второй выход во двор, где стоит твой «мерс». Еще есть вопросы?

— Ты любишь меня хоть немножечко, Кот-Воркот?

— Самое время! Ответ откладывается на шесть часов вечера после войны.

— Весь в паутине и туда же — лезет с пыльными поцелуйчиками… Настоящий чердачный Кот, герой полуночных крыш! Теперь последний вопрос. Откуда ты знаешь мои анкетные данные? Я, впрочем, с девяносто седьмого на самом деле.

— А я тебе не дал бы больше девятнадцати, — не моргнув глазом, соврал Роман, только что решивший взять подругу в заложницы, если у машины засада. — Ответ откладывается, пока в тачку не сядем. Извини.

На всякий случай Роман скорчился на полу у заднего сиденья, когда выезжали они со двора, и старый друг его десантный штык-нож покалывал ему в брюхо, потому как спрятан был достаточно близко, чтобы успеть поднести его к белой шейке заложницы, но они со штыком-ножом не рассчитаны были на тесноту этой жестяной скорлупы!

— Мы где?

— Уже на бульваре.

— За нами кто-нибудь увязался?

— Да нет. Те, что поворачивали следом, быстро ушли вперёд.

— А ты не торопись. Права в порядке?

— Все у меня есть — и права, и доверенность… — она прикусила губу.

Роман выкарабкался из своей щели и сел наконец в позе, почти достойной человека. Положил локти на изголовье покрытого каким-то вышитым чехлом пустого правого сиденья, а на скрещенные руки — голову. Теперь щеки их были на одном уровне, а глаза могли встретиться только в мнимом отраженном пространстве карликового переднего стекла, за которым пролетала ночная, из-за контрастного освещения и пустоты на тротуарах почти киношная версия чужого города. Да, в таком городе можно прожить всю жизнь, а умереть чужим для него… Справа потянулась бетонная громада с большой неоновой вывеской «Все для вашего шитья», еще большей «Пивной ресторан» и маленькой «Мир книги». Красный свет. Первая передача. Тормоз. Нейтралка. Ручник. Не придерешься…

— Почему молчишь, Кот Котович?

— А ты почему к моей команде прилепилась? Вон только что проехали телефоны-автоматы. С одного из них Серж мне звонил на той неделе, вусмерть обдолбанный, — и не запомнил, наверное, что звонил. Предупреждал, что ты его охмуряла и в момент, когда узнала, что он у нас новичок, резко отлипла. Подробности опустим. До этого мне Корзухин докладывал — и ты знаешь, о чем. Я понимаю, конечно, что мужики в таких сообщениях всегда привирают, однако…

— Так ты ревнуешь, Кот Котович? — осведомилась она с надеждой, но с такой аффектированной, что он (чертовы девки!) загнул про себя матюк. Потом ухмыльнулся, зная уже, чем достанет ее:

— Ты мне скажи (я в спешке не рассмотрел): эта твоя таратайка — серенькая такая? Да? Последняя загадка разрешена (а не люблю я, признаться, неразгаданных загадок). Ломал себе голову, что за сумасшедшая девка…

— Мерси в боку, милый.

— …сумасшедшая мамзель в сером «Запорожце» гнала за нами от той глупой аптеки, о тебе даже в «Новостях» сказали, вот было смеху! А «горбатый» твой на доверенности — понятное дело, чьей доверенности. Твоего папика, к нему ты из общаги, где зарегистрирована, слиняла… Давай по этой же, по Дмитриевской, до Сечевых Стрельцов. Дальше от общаги в сторону папика копать я уже не стал.

— Спасибочки за деликатность. Почему ты решил, что имеешь право залазить в мою личную жизнь?

— Ах, какая обида… А в личную жизнь команды «эксов» кто дал тебе право совать свой нос?

— Нос… Нет чтобы сказать: чуточку длинноватый, как у Клеопатры, прелестный носик!

— Тебе виднее… Ты что ж, не подумала о том, как это опасно? Если б ты для угрозыска старалась или для репортажа какого, я бы с тобой так не разговаривал. Вообще бы не разговаривал… Прямо, потом по Миллионной.

— Кот, великий и ужасный! Ты хочешь меня запугать, чтобы я, как эта блондинка с накладными плечами, Марлен Дитрих в «Подвиге разведчика» свернула в первый попавшийся пылающий берлинский дом?

— Лидия Смирнова, в фильме «Секретная миссия». При чем туг она?

— При том, что, пока бы мы доехали до Берлина и пока нашли бы там пылающий дом, ты бы в меня влюбился окончательно, а наши детки пошли бы в школу… Так для чего я, по-твоему, старалась?

— Скучно тебе стало с твоим папиком, милая. Ты авантюристка по натуре, и тебе не по душе убогие микролитражки и копеечный покровитель. Ты хотела войти в команду и в следующем скоке взять долю. Правильно? Правильно. Предложение принимается. Ты принята на вакансию водилы.

— Послушай, но разве ты сейчас не линяешь куда глаза глядят?

— Милая Тося, твое дело вертеть баранку и знать только, куда тебе следует подъехать на этот раз. Поняла? Так не в пример безопаснее. Возьмут тебя в полиций за жабры, а ты им с этой твоей наивностью: «Мальчики попросили меня подождать, пока сгоняют за бутылкой».

— Слушаюсь и повинуюсь. Послушай, Кот, давай хоть пару минут поговорим серьезно. Мне не понравилось, как закончилось наше чудесное свидание. Переберись сюда ко мне, чтобы я могла положить головку тебе на плечо, похныкать, пожаловаться на жизнь…

— Извини, но вон уже на углу Иуда маячит. И прошу: не называй меня на людях Котом.

— А почему ты назвал его Иудой?

— Останови. Я сегодня полночи размышляю, кот ли я? И если каждый из нас немножечко кот, то чем именно я напомнил тебе это мерзопакостное животное?.. Здесь можно стоять, нет? Ага… Вон, припаркуйся у круглосуточного «Паштета» — видишь, по ходу? Деньги есть? Заплати за парковку, купи себе жвачки и жди нас. Пройдем мимо в сторону метро, выезжай и догоняй так, чтобы малый, что за парковку сшибает, нас с подельником не разглядел. Все, я исчез!

— Слушаюсь, командир!

Глава 12. Мика

— Командир! — провозгласил Мика. — Я так полагаю, на следующий раз вы подъедете на газонокосилке.

— Шутки в сторону, Майкл. Веди.

— Понял. Тут рядом.

Они зашли за угол и зашагали столь целеустремленно, будто и вправду отправились в экспедицию за бутылкой. Вот в девятом классе такое бывало, как соберутся бойцы на шмурдяк, сбивая разом наличность, мамашами спонсированную на завтрак в школьном буфете. Сама выпивка никогда не запоминается, но вот чистое наслаждение, о котором предварительно мечтаешь… Глаза у Мики щипало после слез, но духом он уже воспрянул. Командир проявил невиданное благородство: даже не упрекнул, а ведь есть за что, и Мика уверен был, что тот ему при встрече перво-наперво по морде врежет, может быть, и ногами добавит, а уж потом возьмет с собою.

— Мобилка и ханка с тобой?

— Да… То есть в пакетике осталось… Несколько хороших доз, командир.

— Я надеюсь, что этот поц устроил себе сегодня расслабон. Ведь завтра нас брать собрался! Поэтому спит сейчас пьяный… Возможны, правда, варианты. Ты парень веселый, будешь смеяться, но я по себе сужу: назавтра операцию планировали, вот и я сегодня вечером взял шампанское, тортик — и к одной там…

— К этой пигалице в «запоре»?

— Нет, к другой… Важен принцип.

— Силён, командир!

— Скорее слаб в этом разрезе, Майкл. Да, исходя из принципа расслабона перед операцией, очень надеюсь, что он откроет тебе, когда позвонишь в дверь. Откроет — висни у него на руках и старайся выдернуть фигуранта на площадку. А чтобы он тебе открыл, как в глазок посмотрит, показывай ему мобильник и руками крест составляй, а словами: сломался, мол, а дело срочное. Понятно? Не выйдет — пожми плечами и уходи, и тогда уж мы поставим крест на всем этом деле. Да, а дверь там какая?

— Нормальная, а что?

— А то, что мент обязательно укрепил себе дверь. И замок поставил такой, что ключ не подберешь — я и не взял с собой связку. А начнем ломать, он наряд вызовет. Понял?

— Я не понял, зачем мы вообще лезем в это логово фашистского зверя?

— А поучить хорошим манерам. Он с тобой скверно обошелся, теперь мы сделаем ему…

— Это здесь, командир. Код «66».

— Валяй! Какой этаж?

— А на каком этаже могут дать квартиру такой мрази? Пятый без лифта.

— Давай потише, герой. Народ спит.

Этаж сменялся этажом, и двери на площадках, как исторические полотна в музее, являли собою летопись успехов и неудач спящих квартиросъемщиков. Мика жил не в аристократическом бельэтаже, а в такой же хрущевке, и ему сейчас было плевать на всех здешних квартиросъемщиков, кроме одного. Глаза у него горели, он, подзадоривая себя, вспоминал, кто заставил его рыдать, но под крылышком у командира уже не боялся проклятого мента.

— Знаешь, Майкл, ты уж постарайся. Если не удастся выманить твоего обидчика из логова, тогда уж точно придется переквалифицироваться в управдомы где-нибудь в Старозыбкове. Бывал я в Старозыбкове и поразился…

Мика зашагал дальше совсем уж no-балетному, едва касаясь земли носками. Показал на дверь. Глазок в нее вставлен панорамный, и Роман растопырился на стене в двух метрах от двери, стараясь дышать потише. Звонок прогремел на весь подъезд. Послышались тяжелые шаги, кряхтенье, на двери легко засветилась точка. Мика начал свою пантомиму — и завершил ее, увы, безуспешно. Махнул уже рукой и, поворачиваясь на выход, вдруг так очаровательно и безыскусственно зевнул, что поц за дверью поверил ему и начал отодвигать засовы. Роман принял позу то ли стайера на старте, то ли греческого дискобола (что она там бормотала об Антиное?) и, как только дверь повернулась, по-прежнему закрывая от него хозяина квартиры, пустил в ход толчковую ногу. Правой, маховой, он что было сил зафитилил в дверь. Заталкивая потом в квартиру Мику и оглушенного хозяина, запираясь изнутри, он не сразу уяснил, что именно означал сухой щелчок, раздавшийся за долю секунды до глухого удара, им предвиденного.

Мика сползал. по двери с таким невинно-удивленным выражением, будто только что развернул конфету-пустышку, а на линолеуме валялся вытертый до белесости «ТТ» с самодельным, из проволоки навитым глушителем. Мгновенно распознаваемая, ни с чем не сравнимая вонь сгоревшего пороха прорезалась в коктейле запахов холостяцкой берлоги. Роман надежно отключил капитана Савенко и склонился над Микой. Тот не шевелился, а пульс его угас прямо под пальцами.

Роман поднес к глазам свои «Командирские». Всего-то половина второго, но он чувствовал себя словно в том часто повторявшемся кошмаре, когда должен уезжать; вечер неумолимо приближается, а ему не то чтобы собраться еще не удалось, он даже не знает, когда отходит поезд. «Сделаю главное, — принял решение Роман. — А если удастся сюда возвратиться, доделаю как следует. Если не удастся — тогда уж и совсем не нужно будет доделывать-то». Он вытащил из кармана щегольские легкие перчатки, натянул их, перечисляя в памяти, что должен сделать, зажег в комнате верхний свет, вздохнул — и начал копаться в чужих неопрятных вещах. Когда нашел наручники, перенес совсем, как оказалось, легонького Мику на кровать и приковал его к никелированной стойке. Вернулся в прихожую, убедился, что крови на полу не осталось, и перетащил хозяина на кровать. Обшарил у Мики карманы, вытащил полиэтиленовый пакетик (один из уголков был сперва оторван, видать, зубами, потом загнут и зажат бельевой прищепкой), осторожно сделал на прикроватной тумбочке экономную дорожку, и, притиснув лицо мента ладонью, заставил его оставшейся на свободе волосатой ноздрей засосать хотя бы часть ее. Оставшийся «снег» высыпал в недопитый стакан водки, красовавшийся тут же, принудил пациента заглотнуть и, весь перекошенный в приступе гадливости, стянул с него пижамные штаны. Стараясь не спешить, чтобы быстрее управиться, распахнул сталинских еще времен шифоньер…

Глава 13. Антонина

Он прошел мимо «Паштета», подняв воротник плаща, словно благородный шпион в фильме Хичкока. Скользящий, но всевидящий взгляд запустив, убедился, что подруга в «жучке», и, не торопясь, прогулочным шагом… Тонька врубила зажигание.

— Любимый, да на тебе лица нет!

— Мы с тобой опять наедине, прелестница. Иуда исправил свой проступок, но не уберегся, — выдал Роман отвратительно беспечным тоном, бросая на заднее сиденье пузатый полиэтиленовый пакет и полицейскую фуражку. — «Что, крыса? Увы, мертва!»

— Ты хочешь сказать, что этот смазливый юнец… Что его?.. — выдохнула Тонька. Ее затрясло, и, чтобы скрыть от бандита свой страх, она решила перейти в наступление: — Ты чего, ограбил квартиру?

— Его подстрелил мент, хозяин той квартиры. В пакете мой собственный костюм. На мне под плащом ментовский повседневный мундир, голубая рубашка… Что еще? Нет, грязные чужие подштанники мне не пришлось напяливать на себя… Да, забыл: вдобавок я прихватил галстук на резинке. Все это барахло я типа занял и верну сегодня ночью — если смогу, конечно.

— Знаешь, любимый, иногда мне кажется, что ты просто скотина бесчувственная, — и Тонька инстинктивно сжалась.

Напрасно она это сделала и теперь могла бы поклясться, что мгновенная ухмылка, мелькнувшая на красивом лице ее любовника (знала бы покойная бабушка, какие мужские лица кажутся ей нынче красивыми!), была следствием того, что он уловил этот ее испуг. Тонька подумала: если и вправду существуют какие-то биологические волны, подлец Корзухин должен сейчас увидеть страшный сон на своем матрасе — продавленном, в гадких пятнах и разводах.

— Святая правда. Мне самому это не по душе, но я и вправду скотина бесчувственная. Хоть и должен тебе признаться, что только что подавил жесточайшее желание зайти в «Паштет» и взять бутылку хорошей водки.

— А теперь хочешь послать за водкой меня? Как наемную рабочую силу?

— Нет. Я же сказал уже, что преодолел мгновенную слабость. Вот кофе бы выпил. Ты не знаешь тут поблизости места, где можно быстро глотнуть кофеину?

— Ты будешь смеяться, но я обычно не шляюсь по ночам.

— А не хочешь отвезти меня к себе домой? Ведь ты живешь где-то рядом. А у девушек на такой случай всегда должен быть запас. Вдруг захочется пригласить поклонника на чашечку кофе.

— С чего ты взял, что рядом?

— Elementaiy, my dear полногрудый Ватсон! Ты ехала весьма осторожно, пока не спустилась сюда, на Дмитровку.

— А ты начинаешь хамить, любимый. Тем более тебя опасно впускать в жилище одинокой девушки.

— Тем более что там тебя поджидает папик с бейсбольной битой.

— Не поджидает. Он уже тридцать лет как женат и мечтает побить этот рекорд. Нашей с ним жалкой любви — не ревнуй, мой Антиной, никакого сравнения с незабываемыми впечатлениями, пережитыми в твоей облупленной ванной! — да этим старпёрским усладам мой Филатыч предается днем, а если вечерком, так в детское время, и это называется знаешь как? Собрание кураторов, посещение общежития, совещание у декана… Но в мою квартирку тебе хода нет.

— Ты разлюбила меня, если не стесняешься говорить такие вещи… Кстати, я специально не запомнил, как его дразнят, этого мон риваль. Давай лучше решим с кофе.

— Давай лучше решим с моей долей. Если нас осталось только двое, моя доля увеличивается.

— Твоя доля шоферская, постоянная. Можешь дополнительно взять с меня натурой.

— Боже мой, и ведь это ты был так одет, Рома, так правильно говорил!

— Я и сейчас неплохо одет, разве нет? А говорю сообразно обстоятельствам. И вижу один выход — вернуться в «Паштет».

— Да нет там никакой кофейни!

— И не надо! Ты подожди тут немного, я скоро приду.

— Постой, Кот! — Тонька пришла уже немного в себя и решила, несмотря на всю нелепость и даже определенную призрачность происходящего, действовать так, будто бы по-прежнему рассчитывает оставить себе этого ускользающего Антиноя. — Из вини, что я выражаюсь высокопарно, но если ты, как я понимаю, попрыгал тут поблизости рядом с двумя жмуриками, разве не опасно тебе появляться в круглосуточной точке, где менты обязательно наведут справки?

— Мне с сегодняшнего вечера уже ничего не опасно. И кстати, в этом городе я покамест никого не убивал. Я, знаешь ли, как Зорро или вроде благородного Руматы Эсторского. А ты лучше не высовывай нос из машины.

Правая дверца тихо открылась и аккуратно защелкнулась, мимо стекла скользнула темная тень. Тонька откинулась на сиденье, закрыла глаза и постаралась расслабиться. Да, она вляпалась, связавшись сдуру с сумасшедшим убийцей, и самое разумное, что она сейчас могла бы придумать, — это отжать сцепление и умотать домой. И примириться с поражением. И признать, что все потери и все унижения были напрасны. Нет! Она просто утомилась, Тонечка-душечка — усталая, замученная любовью дегенерата. Пока остается хоть один шанс из тысячи, она должна быть в готовности его ухватить. И удержать в слабеющих изящных лапках… Вот чего он еще не делал — не целовал, в порыве страсти и благодарности, моих рук… Нечего привередничать, ведь этот антиноистый Роман, похоже, действительно готов максимально обезопасить ее участие в деле. Значит, тогда — сидеть, терпеть, ждать… Лежать, испытывая полное изнеможение, и слышать, как в этой мускулистой скале опять… Неужели на самом деле именно об этом вспоминала моя бедная мама, когда втолковывала: «А вот мы с твоим покойным отцом…»? Откуда здесь взялись те облупленные стены? И почему Антиной вдруг уцепился за ее плечо?

— Что значит — чистая совесть, а главное — духовная закалка, обретенная на чистом старозыбковском воздухе! Спит сном младенца, будто и не собиралась пойти на «экс»! Кстати, я как-то совершенно нечаянно оказался в твоем Старозыбкове. Просчитался, когда прокладывал железнодорожный маршрут. Бывал я в этом самом Старозыбкове и поразился…

— Дался тебе Старозыбков! Что-то много всего ты притащил…

— Ночные посещения круглосуточных точек невозможны без некоторого гусарства… Кофе будешь?

В тесноте «запора», зажимая хрупкие пластиковые стаканчики коленями, он засыпал в них светлые гранулы из маленькой банки дорогого растворимого, добыл непонятно откуда тесак и, доливая из бутылки «Миргородской», принялся вдумчиво размешивать. Потом протянул стаканчик Тоньке.

— За качество не ручаюсь, однако мозги продерет.

— Я черный без сахара не пью.

— Тогда давай вприглядку.

— Как это? — всерьез заинтересовалась Тонька. — Ты чего это: принес рафинад — и зажилил?

— Пей и гляди на меня. Или это не ты полчаса тому назад выдавала: «Ах, мой сладкий…»?

— Вранье! Нет, ты не сладкий, Кот Котович… Но вот о том, какой ты, честной одинокой девушке лучше промолчать.

— Как только вспомнишь о честной одинокой девушке, туг и… Но не могу я сейчас просить тебя свернуть в какой-нибудь тебе известный тихий двор и опустить сиденья… — Нет уж, пей — и до дна! Молодцом.

— Они не опускаются, — процедила Тонька, пытаясь выяснить, действительно ли ей хочется сейчас снова оказаться в объятьях своего Антиноя: не испоганит ли он, за последние полчаса сам изрядно попортившийся, то поистине незабываемое впечатление (ах, как слово на месте!), что до сих пор оставалось впечатанным в ней звенящей песнью… Ну как бы это сказать? Ага, песнью получившей свой кайф Сольвейг, вот как. «Ко мне ты вернешься, И будешь со мной», та-та, трах-трах-трах-трах… Вот только одна-единственная маленькая неувязочка: именно этот гад никогда не будет со мной. И не следует забывать, что вовсе не для меня он сегодня притворялся элегантным, брился и одеколонился. Откуда тогда такой пыл?

— Эй! Не спи! Паняй на угол Рогнединской и Ярославова вала! Ладно, поедем.

За спиной Тонька слышала легкое пыхтение, сталь разок лязгнула, а потом вроде как пикнул мобильник. Снарядился, однако…

— Приехали, Шеф. Ой, ты зачем это так потолстел?

— Я не настолько глуп, чтобы без бронежилета под пули лезть. Нас тут должны бы ждать только завтра — да чем черт не шутит… Твоя задача — не спать. А самое главное — сечь, когда подбегу. Движок не вырубай, понятно? Сейчас развернись — и жди. Если увидишь, что бегу, можешь подать ко мне задним ходом. Покажи часики. Годятся… Если меня не будет в четыре ноль-ноль, просто уезжай. Встретимся тогда, последняя май лав, на том свете.

«Какой стал красноречивый! — удивилась Тонька. — Прямо как препод по информатике. Но вот для персонажа постмодернистского романа слишком прост. Ему бы не бронежилет напяливать, а пули изо рта выплевывать — или это уже и не постмодернизм?»

— Что молчишь?

— А чего трепаться? Будь сделано, шеф. Вот только, если ранят тебя, чем прикажешь перевязывать?

— На заднем сиденье индивидуальный перевязочный пакет. Переложи сразу в бардачок, ладно? Но меня до сих пор ни разу не ранило — убьет сразу и навсегда, я просекаю… Ну, что нужно в таком случае папочке сказать?

— Ни пуха ни пера!

— К черту!

Он ушел, перегруженный всякими мужскими штуками, однако их все ж таки, по Тонькиному разумению, недостаточно было, чтобы в одиночку ограбить банк, пусть даже самый завалящий. Через несколько минут на улице резко потемнело. Разом погасли те окна в домах, что и в этот поздний час, как и всегда, впрочем, в веселом этом городе, продолжали светиться. Антонина встрепенулась: это был прием, отработанный во время ограбления обменного пункта в аптеке, но на этот раз главарь делал все сам.

У Антонины сна не было уже ни в одном глазу. Она быстро прикинула: в этом квартале имеется один только банк, занюханный такой, с обсыпавшимся фасадом, и название для него подходящее — «Копейка». Она выждала несколько минут, потом, проклиная собственное любопытство, отжала сцепление и двинула машинку-поползушку вперед. Вот и окна «Копейки», тускло подсвеченные дежурным освещением. Ей удалось увидеть, как Роман, в полицейской форме и с автоматом на плече, только что спокойно стоявший внутри, с той стороны двери, вдруг сделал правой рукой быстрый скользящий жест, тут же отпрыгнул в сторону, присел и поднялся на ровные ноги уже в противогазе. «Чтобы ты его теперь и не снимал никогда!» — пожелала ему Антонина, объехала темный квартал и встала на прежнем месте. Она начинала верить, что парень справится, добудет и пуха, и пера. А уж тогда она проделает свою часть работы.

— Как ты посмела взять без спроса машину?!

Глава 14. Пахомий Филатович

— Как ты посмела взять без спроса машину?

Пахомий Филатович понимал, что мог бы сформулировать вопрос и покорректнее. Попробуй, однако, сформулировать корректнее, если видишь такие синие круги вокруг глаз. Был в его жизни подобный момент, когда супруга вернулась из поездки на дачу к Фоменкам с такими же синяками вокруг честных глаз, но он тогда, как страус, засунул голову в песок. Но ведь вся жизнь была еще впереди, чтобы отыграться, и главное, обещали ему поставить на защиту кандидатскую, а развод перед защитой вте гады приравнивался к самоубийству. Однако теперь впереди остается мизер, ну двадцать, ну пятнадцать лет, и тогда…

— Что ты здесь делаешь, Пахомий?

Он хотел указать ей, что к ее рязанской мордуленции вовсе не идет одесское обыкновение отвечать вопросом на вопрос, чем, кстати, и Иисус Христос злоупотреблял, хотел было пожаловаться, что бегал, старый дурак, голову потеряв от тревоги за нее, неблагодарную, между квартирой сына и автостоянкой, — но задохнулся, а когда дыхание пришло наконец в норму, предпочел промолчать. В сущности, Пахомий Филатыч чувствовал сейчас величайшее облегчение, потому что успел себе напридумывать всяких страхов: эта дурочка могла, к примеру, нарваться на гаишников, да мало ли чего… Ладно, машина не пострадала, Нинон цела — это главное. Пахомий Филатыч крякнул, открыл правую дверцу и по-хозяйски основательно расположился в крошечном уюте салона.

— Поехали к тебе. Там все расскажешь.

Вороватая прелестница промолчала и посмотрела на него, как на пустое место. А точнее, так, словно сквозь него, задумавшись о чем-то своем, сейчас неизмеримо более важном. Пахомий Филатыч разозлился.

— Слушай, Евстигнеич мне сказал…

— Что за бред, кто такой Евстигнеич?

— Да сторож на автостоянке… Сказал, что ты не первый разберешь машину. Это правда, Нинон?

— Конечно, беру, а то для чего бы тогда я ключ у тебя вытащила и копию у слесаря заказала? Выгонишь теперь с квартиры, благодетель хренов? А впрочем, это даже неплохо, что я тебя встретила. Забери завтра… нет, уже сегодня утром свою тачку со стоянки в аэропорту, в том, ближнем. Врубаешься?

— Я не понимаю… Это моя машина… Что ты здесь делаешь в темноте?

— Конечно, твоя. Нормальному мужику такой драндулет и даром не нужен. Слушай, Пахомий, иди сейчас на мою… в эту твою гостинку, хорошо? Переночуй, а утром выброси мои вещи в мусорник. Я больше не вернусь, и я там не жила никогда — ты понял?

Пахомий Филатыч услышал в ушах тревожный звон. Знал, что лицо его сейчас налилось кровью и что вид у него не лучший для героя-любовника. Но при чем здесь любовник? А была у него уверенность, что провинившаяся Нинон пойдет сегодня на кой-какие поблажки, и чувствовал уже приятное физиологическое предрасположение, но теперь… Он схватил ее за руку — соприкосновение с шелковистой, юной кожей чуть не довело его до мгновенного, прямо на этом же месте, инфаркта. И тут он наконец понял, что именно его так раздражает последние несколько минут. Запах английского одеколона, которого Пахомий Филатыч так и не смог себе позволить ни при одном из правивших в стране режимов и несмотря на все свое профессорство… Фу!

— Чем это здесь так воняет, Нинон?

— Женишками, Пахомий, женишками… Не нагружай меня сейчас, ладно? Кстати, а как ты меня нашел?

— Не смеши меня, какие-такие женишки в три часа ночи в пустой машине? Это опять бензин просачивается, теперь в него хрен знает чего доливают… Как нашел? А куда ты денешься с твоим умением водить? Ты ж дальше двух кварталов не отъезжаешь. Ладно, я понял, не спалось тебе — так решила покататься по пустым улицам. Давай мы с тобой помиримся, а?

Нинон сбросила его руку со своего плеча — молча, и с такой знакомой ему упрямкой на усталой мордашке. Нет чтобы оценить заботу, беспокойство… Тут у Пахомия Филатыча мелькнула трусливая мыслишка: если бы он и впрямь заботился об этой испорченной девчонке, то не приневоливал бы к разным гадостям, а жил бы с ней в чистой любви, как отец с дочкой, — глядишь кой-чего в благодарность и перепало бы… Он начал было оправдывать себя всегдашней торопливостью и пылкостью не по годам, ведь он из тех, кто и жить торопятся (хорошо сказал поэт!), и чувствовать спешат…

Вспыхнули фонари, а Нинон прикусила пухлую нижнюю губку, с неожиданной ловкостью, не глядя, врубила заднюю передачу и мягко подала тачку назад. Пахомий Филатыч озадаченно проследил за ее озабоченным взглядом — и увидел силуэт женишка, который, дурацким клетчатым чемоданом помахивая, торопился им навстречу. Конечно же, это был он, тот самый ее дегенеративный звездострадатель — толстый, бесформенный, со скорее женскими, чем мужскими, бедрами… Пахомий Филатыч достал из бардачка заветную дубинку и выбрался из машины.

— Надо же, в такое время пьяный… Ты смотри, старпёр к тебе пристал, медовая ты наша!

Через несколько секунд Пахомий Филатыч уже лежал, разевая рот, как сом, выброшенный на берег, и пытался набрать в легкие воздуха. Сознания он не потерял, вот только не помнил, как оказался на твердом тротуаре. Щека Пахомия Филатыча расплющилась о холодную плитку, и он видел, как его машина, вначале с этой непривычной точки зрения такая высокая, словно «Волга», стала уменьшаться в размере и вдруг замерла. Он ясно услышал голосок предательницы Нинон:

— Заглохло, черт! Аккумуляторы просто никакие, придется подтолкнуть.

Пахомий Филатыч возмутился: и недели не прошло, как он поставил прекрасные немецкие аккумуляторы! Его обидчик, уже в длинном плаще, наброшенном на плечи, выбрался из «Запорожца» и принялся его подталкивать. Машина завелась, юркнула вперед и уже не останавливалась. Парень удержался на ногах, а распрямляясь, дернулся, доставая что-то из-под плаща. Этот парень повыше будет того толстого рохли: сейчас Пахомий Филатыч уже рассмотрел. Очередной развратный юноша? Он понял также, что Нинон удирает от этого незнакомца, и невольно тому обрадовался, но тут его машина, притормаживая на повороте, аж взвизгнула резиной — и Пахомий Филатыч болезненно поморщился. Парень помедлил секунду, тихо рассмеялся, махнул рукой — в ней ничего не оказалось — и, продолжая движение руки, резво зашагал, почти сразу же растаяв в темноте.

Пахомию Филатычу очень захотелось догнать поганца и стукнуть по голове чем-нибудь потяжелее, той же дубинкой, которая наверняка валялась на тротуаре где-то рядом, однако незнакомец (где все-таки его подцепила Нинон?) был явно не из тех, кто мог бы ему это позволить, да и догонишь разве теперь? Держи карман пошире! Он вдруг ощутил, что распластался на холодном по-майски асфальте, понял, что может серьезно простудиться, и попробовал перевернуться на живот. Получилось. Получилось наконец и вздохнуть поглубже. Впрочем, когда Пахомию Филатовичу удалось встать на ровные ноги, желудок подпрыгнул ему к горлу, и его вытошнило — отвратительно, побоялся даже посмотреть чем. Он достал из кармана носовой платок, аккуратно развернул, вытер рот и с неуместным сожалением выбросил в оказавшуюся рядом урну. Господи, мог ведь об нее голову разбить!

Ладно, обсудим ситуацию. Кости целы, и слава богу. О машине можно не беспокоиться: где Нинон обещала, там и поставит. Она хоть и погуливает, но в серьезных делах, как это ни смешно теперь звучит, девка ответственная. Да и заяви он сейчас в полицию — что ментам скажет? Себе дороже обойдется. Сучка посоветовала переночевать в сыновней гостинке — и этот совет разумный. Ведь для супруги он сейчас на даче у Петрова, на мальчишнике по поводу выхода учебника. Только вначале следует гостинку прозвонить: вовсе не хочется наткнуться там сейчас на сучку и тем более на этого ее бандита. Пахомий Филатыч огляделся и не увидел таксофона. Вот для таких случаев и покупают мобильник добрые люди! И с собою носят, а не оставляют дома. Пройти, что ли, вперед?

Шагов через пятьдесят, давшихся Пахомию Филатычу легче, чем он опасался, таксофон обнаружился, зато выяснилось, что потерялась телефонная карточка: наверно, выскользнула из кармана, когда валялся на тротуаре. Впереди, на первом этаже многоэтажки, светились окна. Подойдя поближе, Пахомий Филатыч прочитал и вывеску, тоже светящуюся: «Торгово-акционерный банк «Копейка». Дверь приоткрыта. Пахомий Филатыч порадовался за вкладчиков банка, которые могли забежать сюда и в четыре часа утра. Что, если попросить разрешения позвонить в полицию? По нему ж видно, что пострадавший…

Пахомий Филатыч деликатно потянул за медную ручку двери. Внутри горели большие люстры, но за окошечками банковских служб было пусто. Пахло чем-то противно больничным, но не дезинфекцией. Оглядевшись в поисках охранника, Пахомий Филатыч нашел его за столиком неожиданно близко, у входа. Блондинистый парень в черной, с разными цацками форме, сгорбился на стуле, а из предплечья у него торчал, покачиваясь, пустой пластмассовый шприц. «Наркоман!» — ахнул Пахомий Филатыч и повернул было на выход, когда парень открыл вдруг глаза и рявкнул:

— Стоять! Руки на затылок!

Пахомий Филатыч замер в ужасе. Глаза у наркомана смотрели в разные стороны, и видно было, как он пытается сосредоточить взгляд на Пахом и и Филатыче. Пистолет в его руке тоже дергался.

— Под монастырь меня подводишь, капитан? Получай!

Пахомий Филатович кинулся к двери. В помещении грохотало, визжали рикошеты, стеклянные створки двери разбивались и осыпались, но ему все-таки удалось бы, наверное, уйти, если бы не замешкался перед падающим стеклом. Тут его и достала пуля — шальная, собственно, — и это было не последнее, о чем успел подумать Пахомий Филатович, прежде чем его поглотила темнота. Успел еще удивиться вою полицейской сирены на улице: могут ведь, оказыва…

Глава 15. «Роман»

Он валялся на продавленном диване в однокомнатной квартирке, полуголом ранее снятой на его настоящие документы невдалеке (по столичным. конечно, меркам) от последнего места работы: из окна виден был — правда, в непривычной проекции — недостроенный небоскреб на Мулявской площади, и, видимо, именно его имел в виду полуинтеллигентный пропойца, хозяин берлоги, когда уверял, что из квартиры открывается замечательный вид на нашу прекрасную древнюю столицу. «Роман» (такой по привычке, образовавшейся за последние два года, порою называл себя и сам) скучал, дожидаясь почти безвылазно, пока отрастут волосы на голове.

Набор развлечений оказался небольшим: первый день он, понятное дело, отсыпался, затем, не торопясь и с удивлением, читал найденный в углу берлоги растрепанный томик «Доктора Живаго», время ушло и на придумывание содержания последних страниц, оторванных, а для какой надобности, об этом догадываться не хотелось. У него-то у самого желудок работал как часы, и он не боялся его испортить, просидев недели две на консервах и полуфабрикатах, сосредоточенных загодя в специально купленном холодильнике. Играл также сам с собою в шахматы, недостающие фигурки наделав из крышечек от минералки и пива: пива он позволял себе по бутылочке после обеда и по бутылочке перед сном, потому что жара стояла совсем не майская. И конечно, без конца возвращался мыслями к событиям той решающей. ночи.

Тогда под утро он снова заглянул в гости к капитану Савенко, оставил там все позаимствованное и окончательно уничтожил следы своего пребывания в квартире. Мики, веселого и всегда вроде как поддатого, там давно уже не было, а окостеневшую куклу, прикованную вместо него к кровати, разглядывать не захотелось. Капитан еще хрипел, но, если и выкарабкается, доживать век будет в психушке. Идиотами останутся и оба охранника «Копейки»: газ был в общем-то безвредный, но рисковать, что они составят словесный портрет взломщика, не следовало, и пришлось применить кое-что из давних запасов. «Роману» пришло в голову, что это теперь и для мужиков лучший вариант: в сейфе оказалось слишком много долларов и евро, неожиданно много — столько, что любого взломщика, пусть и с минимумом мозгов, это может только напугать. Крутые хозяева денег затеют безжалостный розыск, а начнут, понятно, с охранников и с капитана. Там, у распахнутого сейфа, он, чего греха таить, опешил, но не отступать же было! И, решившись, набил зеленью (евро не очень доверял) складной чемодан, принесенный на спине под бронежилетом, и все карманы. Он даже эту нахальную дурочку успел предупредить, что с банком нечисто, но не успел дать ей инструкции, как она выкинула свой трюк, по всему видно, предварительно запланированный.

«Роман» вздохнул, как вздыхал всегда, как только в полусонных своих размышлениях доходил до этого беспокоящего его совесть места. Ведь был момент, когда он уж и автомат вскинул, чтобы остановить жестяную коробку с молоденькой дурой и полумиллионом баксов внутри. Хватило бы короткой очереди. Он не рискнул — и до сих пор не определился, правильно ли поступил. Ведь Антонина увезла не только деньги, но и его выходной пиджак, так что ему, чтобы добраться сюда, пришлось позаимствовать у неряхи-капитана застиранную футболку, а для денег— затрепанный полиэтиленовый пакет от «Паштета». Прекрасное сочетание с брюками от Сойкина и щегольскими остроносыми полуботинками! Впрочем, все давно уж сожжено здесь рядом, на глухом пустыре, вместе с документами и малым остатком вещей жлобоватого и малообразованного, однако, следует признать, достаточно смекалистого. Ромки Короткова, а если уж выражаться фигурально, так сожжен был, собственно, — вторично и теперь уж навсегда — сам Ромка Коротков.

Тоська… Это настоящая бой-баба, и ее он не раскусил. А в этом кто виноват? Кто же, как не Лилька? И-и-и-эх!

«Роман» бросился на пол и принялся качать брюшной пресс. Молодому человеку (ох, где она, та молодость?), желающему сделать политическую карьеру, необходим спортивный вид, всегдашняя подтянутость. Да, конечно, это Лилька во всем виновата, не надо ей было его, с тортом и шампанским (точнее, торт и шампанское себе нечаянно оставив) несолоно хлебавши выставлять. Даром что маникюршица, нуль с накладными ресницами, а фанаберия еще та! И он заврался тогда, заигрался, воспроизводя перед свалившейся на голову подружкой Корзухина образ, придуманный для импозантной, умеющей себя подать Лильки — у той-то Коротков эн натюрель никакого бы успеха не имел.

Тоська, ах, Тоська… Да, он сберег ей жизнь и позволил увезти, фактически подарил тяжким трудом заработанные деньги, но долго ли сможет она всем этим владеть? Хозяева взятого непременно пойдут по ее следу, а она едва ли позаботилась о таком надежном варианте укрытия, как у него. Выходит, что невольно девчонку подставил. Можно подумать, что нахалка не подставила его самого! Баксов, вынесенных в карманах, оказалось достаточно, чтобы подготовить и осуществить новый «экс», однако их не хватит, чтобы перейти к политической части глобального жизненного плана. На эти крохи можно купить квартиру или офис с обстановкой, престижное авто или слетать на Канары (вот уж на что он не станет выбрасывать деньги!), можно, наверное, прачечной завалящей обзавестись или ресторанчиком захудалым, но не купишь долю в солидной фирме, не выставишь кандидатуру в парламент как независимый кандидат, не засыплешь всех пенсионеров округа еженедельными продуктовыми посылками, а всех трудяг — билетами беспроигрышной лотереи и билетами в кино… Все ведь давно продумано и речи вчерне составлены!

Сам себе имиджмейкер и спичрайтер, «Роман» задрал ноги в последний раз, перевел дыхание и, фиксируя плоскость пола лопатками и затылком, привычно принялся разглядывать серо-желтый, похожий на карту пустыни потолок. Он поймал себя на мысли, что ему вовсе не хочется затевать новый «экс», чтобы в случае удачи возвратиться в родной Жлобель к началу избирательной кампании. Следовало осмыслить результаты иной кампании, только что проигранной — а в том, что проиграна, сомнений не оставалось. «Романа» совсем не заботило, что пройти в парламент с лозунгами о «чистых руках» и социальной справедливости он хотел на награбленные баксы: все большие деньги ворованы, а все политические идеологии изначально лживы, просто люди покупаются на наиболее для них привлекательную. Хотел он того или нет, да только, став во главе хоть и маленькой команды, подверг испытанию свои способности и удачливость как руководителя. И проверки не выдержал.

Лучшего из всех, Витюню, потерял по-глупому, умница Серж, военная родная косточка, ему не поверил, Мика оказался сексотом. Тоська, экспромтом взятая надело вместо Корзухина, его обворовала, а в Корзухине он, растяпа, не распознал судимого. Не распознал, потому что понадеялся, что в фирме парня проверили. Это же надо — позабыть, какой везде бардак! Удивительно, но именно Корзухин не подвел его ни в чем серьезном, однако именно Корзухин вынужден расплачиваться сейчас за грехи всей команды. Тогда ночью, по дороге на эту хату, злой как собака из-за Тоськиной выходки, «Роман» вспомнил об обстоятельном и верном ему увальне и позвонил Корзухину из таксофона. Выслушав на пределе терпения наглый, с матами, выговор какого-то старого идиота, добился, чтобы трубку передали подчиненному. Приказал сонному Корзухину немедленно уходить из дома и выдал свой тайник, на случай неудачи приготовленный на Демьяновском кладбище. Было там денег достаточно для беглеца на первое время, и документы — настоящие, пригодные для того, чтобы пару лет пересидеть где-нибудь на селе. Куплены они были по случаю в далеком отсюда райцентре, на «Романа» ни в коем случае не выводили, как, впрочем, и ксивы Романа Короткова, волонтера, сгоревшего по пьянке вместе с тягачом в одной из последних стычек армяно-азербайджанской войны. Хоронить было, почитай, нечего, и товарищи, тоже хмельные, помянули его вечерком, а командир вытряхнул на траву вещмешок Романа, чтобы по обычаю разделить между сослуживцами нехитрый походный скарб. Себе он взял документы, которые покойный, детдомовец из-под Челябинска, почему-то не носил постоянно с собой, как все они, в кармашке на груди…

И все-таки не верилось, что Корзухин сумел уйти от ментов. «Роман» давно бы уехал электричкой, сев не на вокзале, а на ближайшей пригородной станции — если бы не опасался, что через вагон проведут Корзухина, пристегнутого наручниками к полицейскому громиле, а он всерьез пожалеет, что не озаботился вовремя убрать этого малосимпатичного толстяка. Черт дернул проводить специальное занятие по эвакуации! Лектор, ты понимаешь, из «Общества по распространению…» Фанфарон, позер! Он вспомнил, что сказанное относится к Роману Короткову, который сгорел уже синим пламенем и с которого, собственно, теперь взятки гладки, да и команду сожженный Коротков не сам ведь подбирал.

«Роман» повеселел. И тут ему пробило наконец. «Антонина Васильевна Кротова, 1997 года рождения, уроженка города Старозыбково, Курской области, РФ» обязательно объявится в родном городке, напишет туда или позвонит. Бывал он в городке Старозыбкове и поражался тамошним девицам: старообрядческая духовная закалка, суровые жизненные условия и здоровый, почти деревенский воздух делали из них настоящих амазонок. Хилому и нервному городскому мужичку лучше бы от тех ядреных красоток держаться подальше — тем более если он и не помышляет о непременной и безотлагательной женитьбе. Но есть у них достоинство, в данном случае, напротив, становящееся для лихой Тоськи «ахиллесовой пятой», и именно — в колыбели вскормленное убеждение в святости родственных уз. Что ж, хватит отлеживаться! Потерянные четыре дня — это фора, господа-товарищи-панове! Он дарит ее сыскарям, отправленным хозяином «Копейки» выслеживать украденные баксы, но он разыщет воровку раньше, заставит честно поделиться, а потом… Что ж, будем решать задачи по мере возникновения. Так-так, сейчас одиннадцать пятьдесят шесть…

Глава 16. Антонина

Антонина за эти дни совершенно выбилась из сил. Она так и не сумела выспаться после той сладкой и сумасшедшей ночи, моталась с маршрутки на электричку, с электрички на автобус (междугородних таксистов боялась). Перекемаривала, постоянно чувствуя спиною тяжесть фантастической, уличающей ее добычи, на твердых скамейках возле закрытых на ночь районных автовокзалов. В Дерновске-Северском, вчера, за полночь, ее приглашала к себе переночевать старуха в грязном стеганом халате и с двумя облезлыми котами на поводках, но Антонина побоялась, что у этой доброй самаритянки объявится внучек-уголовник. Полчаса тому назад, на глухой лесной тропинке, что ведет из одной бывшей советской республики в другую, она, по времени убедившись, что уже наверняка на другой территории, позволила себе расслабиться немного — и тут же задремала прямо на ходу. И привиделось ей, что вышла уже к селу, и были это хорошо ей знакомые Стрельцово-Лежачи, но почему-то вовсе на себя не похожие, многоэтажные, серо-кирпичные. Что идет мимо кряжистых седобородых стариков, рассевшихся на чугунных скамейках у подъездов, и что ежится под их осудительными взглядами… Ну чего там в ней такого увидели? От приметного чемодана Антонина избавилась еще в Козельце, купив себе большой туристский рюкзак, — большой, но без этих новомодных молний на середине, а мешок типа абакумовского, чтобы раскапывать до самого дна не всякому менту захотелось… Когда сон-видение рассеялось и опять проявился перед нею зеленый майский лес, Антонина стиснула зубы и решила отдохнуть только на опушке, а чтобы не засыпать по-дурному, вспомнить ту решающую ночь: вспомнишь — вздрогнешь, не заснешь!

Тогда, оторвавшись от «Кота», она повела себя, как ей самой казалось, очень разумно. Помчалась на квартиру, мгновенно собралась (Филатыч мог появиться с минуты на минуту). Набив самым необходимым рюкзачок, решилась наконец заглянуть в трофейный чемодан — и затряслась в сладостном ужасе. Буквально на автопилоте поехала как можно аккуратнее в ближний аэропорт. По дороге немного оклемалась и вспомнила о чужом пакете на заднем сиденье. На окраине уже, между двумя пустынными по раннему часу троллейбусными остановками, съехала на обочину и остановила тачку. Перетащила пакет вперед и, чувствуя себя никакой не Бонни, а позорной воровкой, вытряхнула на сиденье шмотки своего временного Клайда.

Пиджак из немнущейся материи, в карманах триста с чем-то гривен, три по сто баксов, две тысячи белорусских «медведей», полтинник и два гривенника; упаковка секретных резиновых приспособлений, ага, «с клубничным вкусом»… Тут Антонина покраснела, однако решила обдумать все обстоятельства, связанные с этой последней находкой, как-нибудь на досуге. Шелковая (надо же!) рубашка, в карманчике пусто; давешний галстук в тон к пиджаку — развязанный, что бесполезно свидетельствует об умении управляться с этими мужскими удавками. А вот «медведи», возможно, подсказывают направление отхода. Ни зажигалки, ни сигарет (ведет хоть и преступный, но здоровый образ жизни!). Оглянувшись, она переложила в сумочку деньги, надорвала блестящую подкладку пиджака, попыталась оторвать у рубашки рукав — не вышло, скомкала ее, засунула в пиджак, в карман пиджака галстук, выскочила к маячившему неподалеку мусорному ящику, сунула в него сверток. Ей казалось тогда, что если будет делать все как надо, то обойдется, — но разве она не была права? Буквально докатилась до аэровокзала, оставила на платной стоянке тачку, как и обещала Филатычу. Когда расплачивалась с хамоватым тинэйджером ворованными (а вдуматься — и того хуже!) деньгами, впервые ощутила преимущество богатства, невидимую перегородку, отделившую ее от малого, вынужденного растягивать скудные свои доходы от получки — и почти до получки.

Заревел, прогревая двигатели, невидимый самолет, народу у аэровокзала погустело, несмотря на рань. Антонина как-то успокоилась и решила позвонить в гостинку Пахомию. Первым делом, чтобы разбудить: если она ночь не спала, с какой стати ему дрыхнуть? Ну и напомнить насчет тачки. Потом сразу повесить трубку. Достала мобилку, разблокировала звук, нажала номер «I», порадовалась, что он больше никогда не понадобится. Пять гудков, восемь, десять… Отсоединилось. Снова… Фклатыч не отзывался. Поехал, стало быть, сразу домой. Антонина знала, что он, когда дома, всегда первым поднимает трубку, к тому же супруга, эта индюшка перекрашенная, в будни в это время (ого! быстро натикало) на работе, поэтому смело нащелкала домашний номер. Занято. Не спит уже, старый греховодник… Она повторила набор.

— Да отстаньте вы от меня с вашей кафедральной проверкой! Нет уже Пахомия Филатовича, застрелен киллером! Полиция здесь… Зачем?

— Кто у телефона? Представьтесь.

Мужской голос, сменивший истеричные бабские выкрики, был басист и требовательно доброжелателен. Антонина шваркнула трубу под ноги, и сама едва не брякнулась на асфальт. Какой-такой киллер? Пахомия убил этот обритый наголо сукин сын. Можно ли «Кота» называть сукиным сыном? Скотина безрогая! Не успел пальнуть в нее. так со злости пристрелил невинного доброго дядечку. Но теперь… Тачку заберут отсюда менты, а этот противный парковщик запросто ее вспомнит. А не найдут здесь, того хуже: поедут на платную стоянку, и тогда уже сторож (мразь, доносчик!) расскажет о девице, которая брала тачку. Единственный способ избежать этого — поставить тачку как можно скорее невдалеке от места убийства (ужас какой!): менты подумают, что покойник приехал своим ходом, и не станут дальше копать.

В ячейку камеры хранения засунула Антонина чемодан и рюкзачок. Переложив в рюкзачок и карманные деньги «Кота», осталась с остатком стипендии в сумочке — и с пластмассовым жетоном, на который обменяла все свое неправедно нажитое богатство. Жетончик засунула в прореху, образовавшуюся в подкладке сумочки. Теперь она, если не сможет оставить машину незаметно, расскажет ментам, что взяла тачку и поехала погулять, покажет доверенность и тэ дэ.

У нее получилось. Никто не подбежал к тачке, когда она припарковалась в полусотне метров от банка «Копейка». Сама удивляясь собственной выдержке, Антонина, прежде чем выскочить, успела протереть платком руль и везде, где могла оставить свои отпечатки. Все сошло спокойно, но ее удивило, что в «Копейке» и вокруг банка не сновали менты. Более того, банк работал, а место, где, как она смекала, один из ее поклонников застрелил другого (жаль, что не на дуэли!), не было ограждено желтой лентой. «Перечитала ты, мать, американских детективов», — усмехнулась Антонина. Потом, удивительную легкость без пугающего багажа ощущая, вышла она к трамвайной остановке и поехала в сторону центра. На Дмитриевской увидела вывеску парикмахерской, выскочила на остановке и вернулась на нее уже стриженой шатенкой. Узкая улочка показалась ей Очень уютной, к тому же с фасада, обильного архитектурными излишествами, кособокая и временем побитая кариатида усмехнулась ей раскосыми почему-то глазами. «Купить бы тут себе квартирку, — вздохнула Антонина. — А Сержику на любимой его Володарке, так ходили бы друг к дружке чайку попить, травки покурить». Подкатил трамвай, нужно было прокладывать маршрут, мотаться по городу, пригородным и прочим шоссе, чтобы оказаться в конце концов на этой лесной тропинке.

А вот и опушка впереди. Сквозь ветви крайних дубков белели уже избы Стрельцово-Лежачей, бревенчатые по-кацапски, беленые по-хохлацки. Под вечер приползет автобус из Старозыбково, и она уедет пустым обратным рейсом. Тонька огляделась: место должно быть и приметным, и глухим одновременно, а походной лопаткой она обзавелась за триста километров отсюда.

Она вышла из лесу с одним маленьким рюкзачком. В здешней камере хранения не выдают ни жетона, ни справки, а печать может разве что дятел поставить. Остались при ней только деньги «Кота» (тратила их уже без всяких тебе комплексов), а из основного фонда — столько, сколько может понадобиться скромной девушке для завершения образования в престижном западноевропейском вузе. Основной фонд по-прежнему ее страшил, и она поняла, что в детстве напрасно посмеялась над рассказом матери о том, как той единственный раз в жизни удалось найти деньги. Было это до хрущевской денежной реформы. Покойная бабушка отправила девятилетнюю мать Антонины за хлебом, а та нашла на тротуаре у колонки кошелек, а в нем семь рублей и мелочь. Так мать и кошелек, и деньги выбросила в дыру уборной — вот до чего перепугалась. Теперь Антонину больше всего страшил удивительный факт, ею установленный, когда накупила в Чернигове на автовокзале целый ворох газет за два дня: там не было ни слова ни об ограблении «Копейки», ни об убийстве Филатыча. Не бог весть какой деятель, чтобы о нем некрологи в «Сегодня» печатать, но все равно странно.

В животе подсасывало, однако она хорошо помнила, что в Стрельцово-Лежачах магазин открывается после четырех пополудни, а чайной или буфета нету. Да и нечего светиться в приграничном как-никак месте. Лучше уж обойти деревню за огородами, а на автобус сесть, проголосовав на дороге. Антонина пошарила в рюкзачке, обнаружила пакетик чипсов и набила ими сухой рот. Поискала глазами пенек или хотя бы кочку повыше. Через несколько минут она ужо спала, уронив голову на колени, такая хрупкая и беззащитная в своей грязной вытертой джинсе и позеленевших белых кроссовках.

Холодным ветром пахнуло, когда изменение произошло в природе. Высоченная костлявая девица с белесыми нечесаными волосами, водной длинной холщовой рубахе стояла над Антониной в раздумье. Надо ли откручивать ей голову? Да, она, иноземка, в полдень сидит у поля ржи, но ведь не вырывает же колосков, не жнет ведь в заповедное это время… Тут полудница затряслась, клацая зубами, в припадке горького смеха. Какое время, какой серп, какие там колоски? — совсем уж заморочилась, состарившись в девках! Вон она рожь — зелена еще, а приблуда… Полудница всмотрелась в спящую иноземку и щелкнула сухими костями пальцев. Почти сразу же полетели по траве, догоняя друг друга, тени облаков, темнота мгновенно охватывала небо и тут же смывалась зарей, проростки ржи тянулись вверх, покачиваясь и дрожа в мигании света-тени, колосились и желтели. Полудница вдругорядь щелкнула пальцами — и все замерло. Только вот на пне и под ним вместо девки-иноземки лежала кучка несвежей одежки и снова побелевшие на солнце кроссовки.

Полудница покачала недоуменно головой. Потом сквозь нее стали просвечивать беленые хатки деревни, потом волосы ее, все более прозрачные, потянулись по ветру — и все вернулось на круги своя.

Глава 17. «Роман»

На этом кряжистом дубе «Роман», прямо тебе Соловей-разбойник, сидел, почти не шевелясь, уже почитай шестой час. Что ж, если решаешься превратиться из дичи в охотника, если готов в одиночку потягаться с полудюжиной отлично подготовленных оперативников, уж если ты настолько глуп и упрям, тогда единственное твое спасение — в терпении и предусмотрительности.

Дуб, выбранный «Романом» для засады, стоял на окраине Старозыбкова, на задах давно уже заброшенной спичечной фабрики. В городке и полета тысяч проживающих не наберется, что делало нежелательным появление на его скучных улицах доброго молодца, лет пять тому назад оказавшего весьма благоприятное впечатление на нескольких местных девиц. У десятка их поклонников впечатление о нем оказалось далеко не столь благоприятным, однако конфликт рассосался после славного мордобоя с участием однополчанина «Романа», старлея местной полиции и бывшего спецназовца. Однополчанин этот давно уже переведен в Рдянск с повышением, но к нему по ряду причини «Роман» и не стал бы обращаться. Однако, минимальные для того усилия предприняв, ему удалось дозвониться до самой отзывчивой из упомянутых девиц. Анфиска по-прежнему работала администратором гостиницы «Путник» и по-прежнему жила на той же улице, что и мать Тоньки Кротовой, молодой стервозы и задаваки. Забавно, однако она немедленно приревновала к Тоньке неверного своего вздыхателя.

— Нет, туг дела посерьезнее, она слиняла с моими деньгами, — не стал скрытничать «Роман». — Если поможешь, десять процентов твои.

— О чем речь, Петенька? Вот только денежки вперед. Должна тебе сказать, не удивляюсь я, что Тонька тебя кинула — настоящая оторва, прости Господи! Неделю назад приезжала, худая, перекрашенная, и опять слиняла. Мать ее на всю улицу проклинала!

— Вы тут все девочки лихие… Вот что. Давай адреса. Как только сообщишь, что Кротова появилась, я тебе заплачу. Буду в твои дежурства позванивать. У вас система та же?

— У нас туг не так и много перемен, миленочек. А почему адреса?

— Твой, для телеграфного перевода, и матери Кротовой. Давай. Капитально подготовившись к операции, «Роман», как заправский дачник, поселился в деревне, расположенной в получасе езды от Старозыбкова. Загорал на берегу почти пересохшего ручья, пытался в нем купаться и ловить рыбу, пролистывал растрепанную подшивку «Огонька» за пятьдесят шестой год, взятую у хозяина избы, глуховатого одинокого деда, а через два вечера на третий залазил в свою «Ниву» и ездил на переговорный пункт в соседнее большое село. За две недели он узнал довольно много о семейной жизни Анфиски. Как оказалось, она успела уже выскочить замуж и развестись. А дачная жизнь настолько ему надоела, что решился рискнуть и как-нибудь под покровом темноты навестить мать Тоськи. Уже обдумывал, чего ей будет заливать, когда в очередной сеанс связи Анфиска вдруг заявила: «Прикатила твоя зазноба. Про магарыч не забыл?»

— Забудешь тут. Ты одна там? — Да уж. Ох одна я, одна…

— Нас подслушивают?

— Ты чо, в Чикаго? Коммутатор-то вот он, у меня под рукой.

— Знаешь, я могу, конечно, перевести магарыч в твой адрес, но — не хочешь ли лучше в Рдянск: Главпочтамт, до востребтввния?

— Да ну! Если на телеграф потратишься, к вечеру тетка Евфросиния налом принесет, А у меня горит.

— Как знаешь, Тогда сбегай на почту к ней часика через четыре, Я сегодня еще перезвоню.

Перезвонил «Роман» уже из Рдянска, Впрочем, сперва он отправил перевод Анфисе и телеграмму Тоське с предложением встретиться, Выбрал для этого окна в разных углах зала, ожидал каждый раз, пока соберется очередь и выбирал сердобольную старушку, чтобы написала за слабовидящего, Сходил в кино, неторопливо, с оттяжкой пообедал, наслаждаясь горячей едой и ресторанным обслужи пан нем, а тогда только перезвонил, В трубке потрескивало, голос Анфисы еле пробивался:

— Порядок! Тут даже на ремонт хватит! Спасибочки! А чего это в телеграмме-то было?

— Ты получила приз, разыгранный среди покупателей воды «Ромжинская», Послала им круглую бумажку из крышечки, вот и повезло, Поняла? А коли спасибо, так скажи: Тось, Кротова одна приехала?

— С хахалем прикатила, Он у них и поселился.

— Чем приехали, не знаешь? Автобусом, поездом?

— Какое там! Черный крутой джип, у дома стоит.

— Скажи, а у тебя последние дни не было новых постояльцев?

— А как же, план в июне выполняем! Четверо, и знаешь в каком прикиде?

— На чем приехали? Не на черном ли джипе? Бывали ли здесь раньше?

— Ой, правда! Лучше б ты мне, Петенька, на Рдянск деньги выслал!

Хотел было «Роман» спросить, похожи ли новоприезжие на ментов, однако вопрос вышел бы не вполне телефонный, потому замешкался, а неблагодарная Анфиска тем временем бросила трубку, Все, впрочем, и так было ясно: это посланцы хозяина «Копейки», и бедная Тоська у них в руках, Вопрос только в том, выдала ли она им добычу, а если уже выдала, что они тогда делают в Старозыбкове? Если не выдала, тогда ее можно попытаться отбить, в благодарность потребовать свою долю — и разделить с девкой все последующие опасности, Если же выдала, то ее держат как приманку для него — но зачем он им тогда? Вернули почти двадцать миллионов в гривнах, так чего им три десятка косых? Или из принципа — чтобы неповадно было? У «Романа» холодный пот пролился между лопатками, когда ему пришло в голову наиболее логичное объяснение: стерва Тоська, понимая даже — далеко ведь не дура, — что живой не выпустят, стоит на том, что все взял он, то есть Роман Коротков… Надо было срочно эвакуироваться.

И все-таки он оказался здесь, на дубе. На текущий момент, 9.55, почти все нужное ему уже высмотрел. Один мужик залег прямо в рожь метрах в ста от парадных ворот бывшего спичечного комбината, то есть градусов на пятнадцать вправо и в двадцати пяти метрах от дуба, и срезать его там из хорошо пристрелянного автомата не представит никакой трудности. Еще один засел в деревянной сторожке возле ворот, два снайпера — прямо на крыше четырехэтажного цеха. Когда час тому назад «Роман» увидел, как они заняли эти угаданные им наперед позиции, то усмехнулся, но сейчас, когда успел прокачать ситуацию, ему было уже не до смеха. Во-первых, его готовились, не мудрствуя лукаво, расстрелять, а из этого следовало, что деньги уже у противника. Во-вторых, Тоську, если она вообще до сих пор жива, должен ведь кто-то привести и выпустить, а вот этого кадра проконтролировать он как раз и не сможет.

10.30. Полчаса до времени, указанного в его телеграмме. Тихое урчание — движка, слабый лязг дверцы, голоса, снова лязг дверцы… Уехал. Надо действовать скорее, пока этот невидимка не занял позицию у тебя за спиной. Из-за угла заводского забора показывается Тоська, медленно поворачивается и, еле переставляя ноги, движется к воротам. Останавливается, озирается. В бинокль «Роман» видит ее тщательно накрашенное, однако неподвижное, совершенно мертвое лицо. Он всматривается вторично, качает головой. «Я смогу тебе помочь только тем, что сейчас сделаю», — обращается к ней мысленно, а когда она, продолжив движение, почти уже доходит до сторожки, опускает бинокль, перехватывает автомат и аккуратно, прицелившись в круглую голову с торчащим у рта микрофоном, мочит мужика во ржи, который как раз привстал, чтобы поглядеть на Тоську: любопытно, небось, какая она накрашенная… Тем временем в лице Тоськи происходит изменение; однако, хоть и с заминкой, «Роман» носком кроссовки нажимает красную кнопку на ротном минном пульте. Прячется за дуб. Цепляясь из всех сил ногтями, закрывает глаза и раскрывает рот. Пуля, пронизавшая только что древесину толстенного ствола, бессильно тычется в его бронежилет, вторая свистит возле уха, потом почти одновременно его накрывает грохот и бьет взрывная волна.

Опомнившись метрах в десяти от дуба, «Роман» отряхивается от узорных ярко-зеленых листьев и черных сухих веток и смотрит на «Командирские». Те не подводят и показывают, что он был в отключке секунд двадцать, не больше. За стрелками пред ним по-прежнему сияет улыбающееся, счастливое лицо Тоськи, снова полное жизни и куража… Как же он рассмотрел — ведь уже опустил тогда бинокль? Роман закрывает и снова открывает глаза, избавляется от наваждения и, наконец, осматривается. За дубом полыхают остатки сторожки, снесенной противопехоткой направленного действия, замаскированной под старым пнем, а от крыши, по которой ударил заряд второй такой же мины, осталось несколько стропил. «Где сейчас пятый?» — задает себе вопрос. «Роман». Сознавая, что мог не услышать, как вернулся «джип», встает, разыскивает в траве покореженный пульт и зигзагами, согнувшись, бежит к лесу. Никто так и не пальнул ему в спину.

За опушкой, на просеке, «Роман» сметает со своей «Нивы» уже пожухлые зеленые ветви, на себя накидывает поверх камуфляжного комбинезона и бронежилета длинный пыльник, скрывающий автомат пол правой рукой и с прорезью для нее, достает из бардачка и натягивает перчатки, запускает движок. Просека выводит его на шоссе, и через десяток минут он въезжает в город с противоположной от спичечного комбината стороны. Его обгоняет неистово сигналящая пожарная машина. Словно испугавшись ее, «Роман» съезжает на обочину, чтобы подумать. Дворняга за невысоким штакетником трясет цепью, облаивает взахлеб две полицейские машины с мигалками, потом «Романа», а на всякий случай виляет мохнатым хвостом. Внимание ментов, несущихся на взрывы и пожар, псу привлечь не удается. Да и «Романа» тоже. Лай, электронное улюлюканье, бряцанье в рельс с каланчи пожарной части он, конечно же, слышит, но словно из-под воды. Есть шанс, что покойница Тоська (ведь предупреждал же ее!) спрятала деньги «Копейки» где-то в этих краях. Ее привезли сюда на тот случай, чтобы, если наврала, выбивать от нее правду по-новой, ну и чтобы его, обидчика, прищучить. Они не хотят его захватывать, догадываются, что ловок, вот и решили, выманив на деньги, расстрелять наверняка. Троих для этого мало, четверых достаточно, но нужен еще один — чтобы выпустить подсадную утку. Вопрос: если чемодан с деньгами у них, где они должны были его оставить в случае, если уходят все пятеро? В домике Тоськиной матери (едва ли она жива) или в гостинице, где четверо из них остановились? Да и здесь ли чемодан? Конечно же, здесь: их старший не мог отправить его в «Копейку», потому что не мог бы доверить полтора миллиона кому-то одному из них. Будь они дома, давно бы вывезли чемодан вертолетом, но здесь они должны прятаться. Пятьдесят на пятьдесят, что деньги остались в Старозыбкове (да и кого им здесь бояться — местной шпаны?) — и в гостинице.

Решившись, «Роман» отжал сцепление… Остановил тачку за углом, у торговых рядов, двигатель рискнул не выключать, но кабину запер. Вышел на площадь, у гостиницы не увидел черного «джипа». Неужто ошибся? Перед массивной дверью «Путника» (а почему не «Приют паломника»?) вытащил из-за пазухи и напялил черную десантную маску с прорезями для глаз.

— Веди в камеру хранения! Быстро!

— Это ты, Петенька?

«Романа», несмотря на уютную прохладу полутемного вестибюля, обдало жаром: из-за ободранного письменного стола на него смотрела подурневшая и растолстевшая красавица Анфиска.

— Ты-то чего тут делаешь? Не твое ведь дежурство…

— Да Шурку заменяю… А ты чего?

— Потом объясню! Там, за твоей спиной, камера хранения? Те, четверо, утром сдавали тебе чемодан, такой в коричневую клетку?

— Это твой, что ли? Нет, чемодана не сдавали…

— А что сдавали? Быстро неси сюда!

Анфиска, с несчастным выражением лица, не пошевелилась. Он подскочил к столу, схватил лежавшую там связку ключей, быстро подобрал нужный, локтем нажал на выключатель. Камера хранения оказалась обычным чуланом, на стене которого, оклеенной обоями, были толсто намалеваны цифры от «1» до «14» и под каждой забито по здоровенному гвоздю. На гвозде под номером «7» одиноко висел большой грязный рюкзак. «Роман» сжал его с двух сторон руками, удовлетворенно кивнул и вскинул на плечи.

— Анфиса, это бандиты! Бросай все, бежим со мной! Есть еще места, где можно спрятаться. А жить там веселее, чем у вас здесь…

Дверь стукнула, пахнуло с улицы горячим, а «Роман» полетел в сторону лестницы на второй этаж, одновременно ударив очередью из автомата прямо через пыльник. Шапочка и рюкзак смягчили удар о ступеньки, а вот правый локоть ушиб сильно. Крохотный вестибюль затянуло сизым дымком, в пыльнике тлели алые края дырки.

— Это что же за безобразие, дежурная? — раздался начальственный басок со второго этажа. — Я спрашиваю, кто разрешил детям взрывать здесь петарды?

«Роман» подскочил к мужику в футболке и джинсах, согнувшемуся — в три погибели у двери. Бело-голубые внизу, сверху его джинсы темнели прямо на глазах. Неладное за спиной творилось, но сейчас надо было заняться бандитом. «Роман» вырвал у него из руки пистолет и бросил под стол, ухватил за подбородок и дернул кверху. Кровавая дыра в челюсти уродовала это грубое, незнакомое лицо. Сказать боевик уже ничего не мог. Блокируя выход со второго этажа, «Роман» бросил бесполезного раненого на ступеньки.

— Анфиса, мы не успеваем заехать за твоими вещами… — начал было «Роман» и замолчал. Анфиса уже не слышала: пуля, ему предназначавшаяся, попала в ее полное белое горло. Задыхаясь от ярости, «Роман» повернулся к боевику, чтобы сломать ему шею, но тот уже затих.

— Дежурная, пожар! Горим! — завизжало со второго этажа.

Он сбросил пыльник, затоптал огонь ногами. Сорвал с плеча автомат, поставил на предохранитель и, стиснув зубы, прижал теплые ладони Анфиски к накладке и рукоятке, а палец с фиолетовым маникюром (для кого, интересно, потратилась?) — к спусковому крючку, сдвинул флажок вниз и отпустил автомат. «Вот вам и версия, ребята! — обратился к старозыбковским Шерлокам Холмсам. — Извините, лучшей нет». Повернулся спиной к бедной Анфисе, сбросил рюкзак на пол и принялся расстегивать камуфляжный комбинезон…

На залитую солнцем площадь из парадного входа Путника» вышел молодой человек в темных очках и огляделся. «Роман» — не сомневался, что с рюкзаком на плече выглядит как командированный, только что. аккурат перед полуденным расчетным часом, выписавшийся из гостиницы. Площадь была пустынна, если не считать телеги с одиноким сгорбленным седоком. Телега пересекала ее в направлении «Гастронома»; битюг, с достоинством влекущий ее, напомнил «Роману» богатырского коня из старого фильма «Илья Муромец». «Роман» подумал, что старый богатырь просто не поместился бы, наверное, в крохотном гостиничном вестибюле, пожал плечами и, прижимаясь спиной к стене, чтобы не разглядел его крикун со второго этажа, продвинулся к углу «Путника», обогнул его и неторопливо зашагал к своей «Ниве».

Из Старозыбкова он решил выехать со стороны, противоположной спичечному комбинату, за городом свернуть на лесную дорогу, поставить настоящие номера и убрать в тайник багаж, а там уж выбираться на жлобельское шоссе.

Эпилог

— …И я благодарю всех избирателей, голосовавших за меня! И всех тех, кто хотел проголосовать за меня, своего кандидата, но не смог прийти из-за болезни или усталости! В последний раз благодарю и поздравляю всех! А теперь прошу к нашему скромному столу!

В ответ на довольно жидкие аплодисменты (избирательная кампания вымотала всех, как никогда) новоиспеченный депутат встряхнул светлыми волосами, причесанными на косой пробор, легко поклонился и направился к длинной, похожей на школьный пенал тачиле. Надо было перемещаться к следующему пункту питания, или, как сострил вчера его спичрайтер, на кормораздатчик. Слишком уж циничный интеллигенток, хамло длинноволосое, надо будет сменить. Водитель уже открыл перед ним дверцу, когда охранник, во главе кортежа учтиво таранящий зевак, репортеров и телеоператоров, замешкался, нелепо переступил ногами и начал падать. Раздался второй, уже более отчетливый хлопок, и за охранником обозначился плохо одетый мужчина с бледным, смутно знакомым лицом. Депутат прыгнул, проскочил в уже закрывающуюся под весом убитого водителя дверцу и, на лету развернувшись, шлепнулся на сиденье. Монитор компа глухо ахнул, но рука депутата, разминувшись с залетевшей в салон пулей, уже нажала на кнопку блокировки дверей. Пули теперь бесполезно стучали по бронированному стеклу, выли рикошеты, а в толпе вопили и визжали.

К стеклу прижалось лицо киллера, и в нем, искаженном гневом и страхом, проступили черты бывшего капитана полиции Савенко. Тот раскрывался, но слов было не разобрать.

— Так, говорите, вас уже выпустили из сумасшедшего дома? — пробормотал депутат. — А ведь мне никакая сволочь не доложила.

Стукнуло еще раз, лицо злодея распухло и исчезло, на месте его явилось красное пятно и медленно поползло вниз. Толпа охнула и заворчала. — Визг умолк.

Депутат выключил блокировку, открыл левую, свободную дверцу и выбрался из машины, на всякий случай растянув губы в улыбке. «Подлецы, всех выгоню, — стучало у него в голове. — И за что только плачу им такие деньги?»