Искры под пеплом

Пепелище было залито недавно прошедшим дождем, и Михаил никак не мог догадаться, когда здесь горел костер. Если дня два назад, то не осталось, конечно, никаких признаков жизни. А если вчера или сегодня утром, то, может быть, еще где-то под золой таится тлеющий уголек.

Подумав об этом, он копнул носком облупившегося кирзового сапога. Мокрая зола поддалась легко. Наружу выкатились крупные черные угольки.

Ясно! Дождь залил костер, когда еще был сильный огонь. Иначе угольки перегорели бы и зола стала бы мелкой, сыпучей.

Несмотря на смертельную усталость, Михаил не поленился присесть и сухой хворостинкой начал ковыряться в пепелище.

И вдруг из-под палочки пыхнула сухая зола. Михаил приложил руку, зола теплая. Скрюченными от холода пальцами он быстро, по-волчьи начал разгребать золу.

— Миша, чего ты там? — послышался слабый голос из кустарника, окружавшего большую развесистую березу. — Неужели надеешься найти картошку?

Михаил ничего не ответил, продолжая лихорадочно шарить по разворошенному пепелищу. И вдруг отдернул руку: нащупал горячий уголек. И тут же нашарил второй. Положил их рядом и, закрывшись плащ-палаткой, начал дуть. Между угольками в темноте сверкнула желтая искорка. Вторая… Загородив ладонями угольки, стал дуть сильнее.

— Товарищ командир! Живем! — в радостном волненье закричал Михаил, прикрывая драгоценную находку, уже обжигавшую ему и руки и лицо. — Березовой корочки бы! Отдерите, киньте, а то угаснет, если отойду.

— Неужели огонь? — удивленно спросил лежавший под березой худой, изможденный человек. — Я сейчас. Не отходи. Я притащу…

Он с огромным трудом повернулся на правый бок, ближе к дереву, и начал сдирать кору. Но, убедившись, что толстая кора уже немолодой березы не поддается его ослабевшим пальцам, он зубами прогрыз бороздку и начал одно за другим сдирать розовато-белые кольца бересты… Зажав свою добычу в кулаке, он пополз к очагу.

Идти он не мог. Михаил тащил его сюда на себе.

Командир полз с трудом, волоча совершенно беспомощную, разбухшую, как затонувшее бревно, правую ногу.

— Миша, вот! Сейчас еще хворосту насобираю. — Он сунул пучок бересты в протянутую руку товарища, который распластался над огнем, как наседка над цыплятами.

Командир снова уполз к березе и начал собирать сучки, которые обычно быстро сохнут и хорошо горят. Сучочки были маленькие, чуть толще спички. Но именно такие и нужны для растопки.

…Больше недели командир развеянного в неравной схватке с фашистами стрелкового полка Стародуб и младший лейтенант, которого командир звал просто Мишей, пробирались по глухому белорусскому лесу. Ни хлеба, ни лекарств. Командир был ранен осколком в бедро. Но даже воды нельзя было вскипятить, чтобы промыть рану, — оба оказались некурящими, и у них не было спичек.

Вот почему они так обрадовались возможности развести костер.

Набрав за пазуху сучков, зажав под мышкой большую сухую ветку, Стародуб опять подполз к очагу.

Михаил, полулежа, потихоньку и методически дул на угли, от которых уже тянулась сизая, необычайно веселая струйка дыма.

«Да, истинный сын степей! — тепло подумал Стародуб о своем спутнике, уроженце Калмыкии. — Городской человек и не глянул бы на это безнадежно залитое дождем пепелище. А он вернул его к жизни!»

Сняв с ремня командира котелок и больше не заботясь о костре, который пламени еще не дал, но дымил все сильней и сильней, Михаил быстро пошел к ручью, след которого отчетливо обозначался высокой сочно-зеленой осокой и рогозом у опушки леса. И только он отошел, дымок вдруг пожелтел, напыжился и ударил бойким голубоватым огоньком. Потом огонь стал красным и костер затрещал весело и победно.

Уже совсем стемнело, когда отмыли, обложили привяленным подорожником рану и снова забинтовали остатком рукава нижней рубашки.

Во тьме костер пылал жарче и уверенней. Он потрескивал, шипел, недовольно пофыркивал.

— Костер скулит, как мой желудок, — нашел в себе силы пошутить Михаил. — Брось кусок мяса, сразу успокоится.

— Не дразни! — сказал командир.

Бросить в голодающий костер было нечего. Картофельное поле они видели только издали, да и то еще позавчера. Дичи на пути не попадалось, не оказалось и рыбы в ручье, сколько Михаил ни бродил с гимнастеркой, завязанной на воротнике. А он отличный рыбак. Но это там, на родине. По тем же правилам он пытался ловить и здесь, не зная, что вьюн, главная рыба здешних ручейков и речушек, не плавает в воде, а прячется под корягами да зарывается в мягкую тину. И это не просто рыба, а второй после картошки дополнительный хлеб жителей этих мест.

— Товарищ командир, разрешите мне сходить в село, добыть еды, — попросился Михаил.

— В село опасно. Там могут быть немцы.

— Ну, на тот хутор, что обходили позавчера.

— Но это ж далеко.

— Вдвоем далеко. А один я за три часа доберусь.

— Да, это верно, — согласился Стародуб. — Тогда спи. Набирайся сил. А на зорьке я тебя разбужу.

Михаил почистил пистолет и подал было его Стародубу. Но тот отказался.

— Зачем он мне! Тебе он там может очень пригодиться. А мне ни к чему. Я тут заберусь в кусты и буду отсыпаться.

Михаил наносил большую кучу хвороста, в костер бросил головешку, чтоб тлело до самого утра, лег и уснул сразу, как по команде.

«И друг степей калмык…»

Почему-то стихами подумал Стародуб, глядя на уснувшего спутника. Потом он долго смотрел на багровочерное от пожаров небо в той стороне, куда с грохотом ушла война.

— Огонь! Бей! Бей! Гранаты! Вперед! — вдруг закричал во сне Михаил.

Стародуб, намочив пальцы в котелке с холодной водой, приложил руку ко лбу спящего. Тот облегченно застонал и успокоился.

Подбросив хвороста в притухающий костер, Стародуб начал вспоминать свой путь с этим юношей, которого месяц назад совершенно не знал.

…В колонне пленных он шел двое суток, но не запомнил ни одного лица. Да лиц там и не было. Там мельтешили бинты, повязки, пропитанные кровью и почерневшие от пыли, синяки и кровоподтеки. У одного была замотана вся голова, и глаза могли смотреть только вниз, под ноги. У другого завязаны глаз и ухо, а на шее болталось что-то черное, похожее на старый, засаленный хомут. У третьего сквозь тряпье чуть поблескивал один-единственный глаз. Один вид этих людей говорил о том, что в плен попали они в горячем бою, после тяжелого ранения. И только этот коренастый и черный, как обожженный зноем дубок, совсем еще юный калмык был цел и невредим. Он пытался вытащить с поля боя раненого незнакомого ему командира полка, и обоих схватили фашисты.

Много раз пленный полковник советовал Михаилу бежать.

Но тот отвечал всегда одно и то же:

— Бежать только вместе!

А как мог убежать Стародуб, если он и шагом-то шел с огромным трудом!

Широкая, выложенная булыжником дорога вошла в старый смешанный лес, который так и манил в свою густую зеленую прохладу. Сразу же немцы приказали пленным сомкнуться, взяться за руки я никого не выпускать из широкой, в восемь человек, шеренги. Если из шеренги убежит один, будет расстреляна вся шеренга.

Страшный, неумолимый приказ. И все же, только втянулись в лес, из колонны то там, то тут начали убегать. После первого расстрела заложников азарт побега охватил всех.

Свежий, прохладный лесной ветерок казался дыханием самой свободы, которое обновляло силы и окрыляло, несмотря на беспощадную расправу конвоиров.

Вот из шеренги впереди Стародуба вырвался высокий парень с обвислой рукой и забинтованной головой. Он пронесся прямо за спиной конвоира. Немец, услышав его топот, обернулся, вскинул винтовку. Но было уже поздно — густая темно-зеленая листва ольшаника сомкнулась за плечами беглеца, словно злорадствуя, громко зашелестела и будто засмеялась в лицо чужеземцу. Но мало того, что немец не попал в убежавшего. Пока он расстреливал патроны вслед ему, вся обреченная на жестокую расправу семерка бросилась в лес. За нею в полном составе последовала и еще одна восьмерка.

— Шестнадцать человек спаслись! — радостно воскликнул Стародуб и толкнул Михаила. — Беги в другую сторону. Беги!

— Только вместе! — холодно возразил Михаил.

— Беги, дурень! Мне все равно погибать, а ты на воле еще убьешь не одного фашиста! Беги! Я тебе приказываю!

— Мы оба убежим. Я чувствую. Понимаете? Всем телом чувствую, что сегодня убежим. Такое ощущение у меня было всегда, когда я перед спектаклем входил в роль. И оно никогда меня не обманывало!

— Фантазер! — сказал со злобой, словно выругался, Стародуб. — Это тебе не театр! Здесь другие законы…

Но тут внимание обоих привлекла трагедия, разыгравшаяся на пути к лесу, трагедия, которая многим запала в душу на всю жизнь. Печальная, постыдная трагедия нищего духом…

Увидев целую толпу бегущих в лес пленных, конвоир лихорадочно начал перезаряжать винтовку. Но, чувствуя, что выстрелить ни в одну из убегающих целей уже не успеет — канут они в лес, как в воду! — он кинулся вслед за беглецами. И на этот раз ему повезло, он почти догнал маленького, совсем заморенного человечишку, в солдатских штанах, в серенькой цивильной сорочке нараспашку. Бедняга, по сути, не бежал, а семенил мелкой старческой рысцой, хотя с виду был совсем молодым.

Рассвирепевший от прежних неудач конвоир решил если не застрелить, то заколоть незадачливого беглеца штыком.

Все время оглядывавшийся беглец, угадав намерение своего преследователя, понял, что убежать не удастся. Он решил вернуться назад и тем умилостивить фашиста. Остановившись, он начал истово, как в церкви, креститься и высоким фальцетом в истерике кричать:

— Я сын попа! Я сын попа!

Сжимая винтовку, немец бежал прямо на него. Остро сверкающий штык был твердо нацелен в грудь.

Видя неминуемую гибель, беглец упал на колени и во весь голос заорал:

— Я сы-ын…

Немец со всего разбега вонзил штык в грудь, повернув его.

— Уж если умирать, то так, чтоб потом никому за тебя стыдно не было! — воскликнул Стародуб.

И никто не знал, даже Миша, что сам Стародуб думал теперь только о смерти, смерти достойной, такой, которая хотя бы одного из товарищей вернула к жизни, к борьбе.

И может быть, только поэтому не умер тогда в дороге Стародуб. С помощью Михаила и другого товарища, шедшего слева, он дотащился до городка, за которым колонну ожидал еще пустой, только что оборудованный лагерь.

Раньше здесь, видимо, была конюшня для беговых лошадей. Два длинных деревянных помещения, крытых цинком, и огромный двор, обнесенный высоким дощатым забором. Немцы поверх забора пропустили колючую проволоку, а по четырем углам соорудили вышки, с которых уже смотрели вниз тупорылые морды пулеметов. На середине двора что-то дымилось.

— Отсюда не убежишь! — обреченно сказал Стародуб, когда они вошли в широко и алчно, словно звериная пасть, раскрытые ворота, по обеим сторонам которых стояли группы автоматчиков с дубинками в руках. — Так что зря ты надеялся, Миша…

Михаил молчал. Он и сам начинал бояться, что ошибся в своих предчувствиях.

В середине двора среди дыма теперь видны были поставленные на попа бочки из-под бензина, под которыми горели дрова. На столбе возле этой импровизированной кухни хрипел, словно пробовал отсыревший голос, громкоговоритель.

— Смотри, как нас шикарно встречают! Жаркое готовят! — заметил сосед Стародуба.

— Может, и правда на работы пошлют, — более серьезно добавил другой.

По радио объявили, что сейчас будет роздана каша каждому в его котелок. У кого нет котелка, подставляй головной убор или отходи, не задерживай других. На обед отведено пятнадцать минут. К котлам подходить четырьмя колоннами, строго по порядку.

Пока шло это разъяснение, измученные жаждой люди, оставшиеся без конвоиров, бросились к колодцам, которых тут было четыре, по два возле каждой конюшни.

Но у фашистов была узаконенная на всех этапах пытка — не давать пленным воды. По приказу того же громкоговорителя конвойные, закурившие в стороне, бросились отгонять пленных от колодца. Обозленные на них за то, что им не дали отдохнуть, немцы орудовали прикладами направо и налево, словно в жестоком бою. Десятками люди валились замертво, но давка вокруг колодцев все возрастала: люди не пили целый день.

Поднялась стрельба, свист, обрывистая немецкая брань.

— Наше время! — как команду, бросил Михаил и потянул Стародуба за угол конюшни, где не было ни своих, ни немцев. — Сейчас или никогда!

Стародуб с опаской посмотрел на вышки с пулеметами, направленными на лагерь.

— Сергей Петрович, крепче держитесь за меня! Скорее! — нетерпеливо шептал Михаил. — С вышек смотрят не на нас. Они любуются тем, что происходит возле котлов и у колодцев. Видите, как хохочут эти сытые морды!

Стародуб пристальнее посмотрел на одну и другую вышки и понял, что Михаил прав. Пулеметчики сидели, свесив ноги, и, приставив к глазам бинокли, словно в цирке, смотрели на середину двора.

За углом конюшни Михаил посадил Стародуба к стенке и, схватив какую-то палку, подлез к забору из толстых досок высотой в полтора человеческих роста. Прильнув к черной земле, заросшей бурьяном, он начал подкапываться под забор. Стародуб не вытерпел безделья, подполз и стал руками выгребать из норы землю, которая, на счастье, оказалась мягкой, обильно унавоженной.

Сзади не смолкали крики, свист, рев, стрельба. Там страдания, муки, там смерть. А здесь надежда, здесь путь к свободе.

Руки работали все быстрей и ловчей. А спина и затылок леденели от ужаса. Хотелось оглянуться. Некогда: каждый взмах руки приближал свободу.

Еще немного! Еще!

Но по ком это жарят пулеметы?! Может, заметили подкоп?

Беглецы еще ниже припадают к земле, маскируясь в бурьяне, и роют, роют, роют!

— Товарищ командир, попробуйте! — вылезая из норы, весь мокрый от пота, сказал Михаил. — Если вы пролезете, то и я…

Стародуб полез в нору, толкнул головой в тонкий слой дерна и вдруг в глаза ему ударило солнце. Яркое, вечернее солнце. Такое яркое, какого он никогда не видывал ни до, ни после того дня. Да никогда оно больше и не покажется ему таким, потому что это было первое солнце свободы!

Михаил проскочил следом легко и свободно. Подхватив командира под руку, он повел его вдоль ограды.

— Правильно делаешь, что сразу не берешь в сторону! — одобрил Стародуб. — Раз не стреляют, значит еще не заметили. А после заметят, пусть, сволочи, думают, что мы местные жители и просто идем куда нам надо. Давай, однако, помаленьку отдаляться от этого лагеря ужасов.

Укрыться здесь было абсолютно негде. За оградой простиралось огромное поле, поросшее чахлой травой. Ни кустарника, ни деревца. Здесь даже ползком не скроешься. Уж лучше идти прямо, надеясь на всемогущее русское авось.

В полукилометре от лагеря проходила высокая железнодорожная насыпь. Впереди и справа белели дома городской окраины. В кювете между крайним домом и железной дорогой мужик в старой, потерявшей цвет шляпе пас корову, держа ее за налыгач. Михаил обратился было к нему с вопросом, есть ли немцы за железной дорогой и далеко ли до леса. Но мужик, вероятно видевший их побег с самого начала, отвернулся и быстро потащил свою коровенку прочь.

— Боится стать свидетелем, — заметил Стародуб с горечью.

Беглецы спустились в кювет и решили идти по нему, пока будет возможно. И вдруг на железной дороге оба сразу увидели девушку в белом платьице. В первое мгновение они даже растерялись: она появилась неожиданно, словно парус, выскочивший из-за острова.

— Ребятки, ребятки, мне вас жалко, — заговорила незнакомка с акцентом. — Вас все равно спумают…

— Нет, девушка, теперь не поймают! — горячо ответил Михаил и молитвенно приложил руки к груди. — Только вы нас не выдавайте!

— Что ви! Что ви! — как от пощечины, отшатнулась девушка. — Я полька, но училась с русскими девчьёнками, даже хотела стать комсомолкой, да не хватило одного месяца.

— Скажите, пожалуйста, а немцев на той стороне дороги нету? — спросил Стародуб.

— Всюду, всюду много! Хотите, я пойду с вами, — предложила она, готовая спуститься в кювет.

— Нет, нет! — возразил Стародуб. — Если уж хотите нам помочь, то идите по насыпи и предупреждайте об опасности.

И девушка не спеша, словно прогуливаясь, пошла по шпалам. Она даже запела какую-то беззаботную песенку. А беглецы ускорили шаг.

Раненая нога Стародуба, натертая за долгую дорогу, одеревенела, распухла и почти не сгибалась. Но он, собирая все силы, старался как можно меньше опираться на плечо Михаила, чтоб не утомить друга. Михаил это чувствовал и, наоборот, подставлял свое плечо, как костыль, на который можно опираться смело и не жалеючи.

Вдруг Михаил настороженно прислушался и спросил девушку, кто это там играет, что за музыка.

— Это не немцы! — И девушка пренебрежительно махнула рукой в сторону, откуда доносилась развеселая музыка. — То наши соседи свадьбу устроили.

— Свадьбу? — Стародуб даже остановился. — В такое время свадьбу? Да кто ж они такие, черт подери!

— До войны были люди как люди, — девушка сокрушенно развела руками, — а теперь сразу разбогатели, лавку свою открыли. С их дочкой я училась в одном классе. А как пруссаки пришли, перестала меня узнавать. Такая стала…

— Да-а… — только и сказал Стародуб.

Молча миновали несколько домов, подступивших к кювету. За ними путь сворачивал от городка. Впереди на пригорке километрах в двух показался березняк, за который быстро спускалось солнце. Лесок небольшой, а солнце огромное, раскаленное докрасна. Было страшно, что оно сожжет этот лесок в одно мгновение и беглецам будет негде укрыться.

Вдруг девушка спустилась с насыпи и, краснея, словно в чем-то провинилась, отдала Михаилу черную корочку хлеба, случайно оказавшуюся в кармане платья.

— У меня больше ничего нету. Если бы дом был близко, я принесла бы. А хотите, подождите меня в лесочке, я принесу.

— Милая девушка, спасибо тебе! — дрогнувшим голосом сказал Стародуб. — Возвращайся домой, чтоб тебя не заподозрили.

Но та, казалось, ничего не слышала. Она с состраданием смотрела на то, как Михаил делил ее корочку, как старался разломить ее точно пополам. Половинки, однако, получились неравными. Большую он отдал товарищу, а меньшую тут же бросил в рот и, кажется, не жуя проглотил. Потом нагнулся, поднял одному ему видимую крошку и тоже отправил в рот.

Глядя на это, девушка заговорила сквозь слезы:

— Я принесу, принесу вам хлеба! Так же нельзя! Вы умрете от голода! Ждите в лесочке! — И пустилась в обратный путь по кювету.

— Девушка, стой! — строгим голосом остановил ее Стародуб. — Мы верим тебе. И рады были бы твоей помощи. Но тебя могут выследить. Пропадешь ты из-за нас. Иди. Иди, милая! Мы и так тебя никогда не забудем.

Девушка молча и неохотно поднялась на насыпь. Долго смотрела она вслед уходящим беглецам. Губы ее шевелились, но было неясно, напевала она песенку, с которой провожала их, или молилась, несмотря на то, что готовилась стать комсомолкой. Или просто шептала что-то доброе, напутственное. Кто знает? А только ее добротой остались живы беглецы тем поздним августовским вечером тысяча девятьсот сорок первого года.

Михаил сидел в клуне на ворохе свеженамолоченного жита и жадно ел еще теплое, пахнущее прелью обмолота зерно.

Хозяин, опершись на черенок цепа, пристально смотрел на пришельца и выспрашивал, как за душу тянул, кто он, да откуда, и почему такой голодный.

Гость отвечал коротко и односложно. Он мучительно думал, что ему делать. Идти на другой, более зажиточный хутор? Что выпросишь у этого ходячего скелета? Он сам еле на ногах держится. Невероятно, как это он столько зерна намолотил. Уж такой худой, тонконогий! Да и домишко у него на честном слове держится, вот-вот опрокинется в болото под тяжестью огромного аистиного гнезда.

Из ольшаника за домом показалась корова, вторая, третья. И целое стадо вошло во двор. Михаил насчитал двадцать шесть коров и восемь подтелков. Их пригнал мальчишка лет двенадцати.

— А что, деревня рядом? — тревожно спросил он у тонконогого хозяина.

— Три километра, — ответил тот.

— Это оттуда стадо, из села?

— Зачем? — сдвинув плечи, удивленно переспросил хуторянин. — То мои коровы. Колхоз мы распустили, как только новая власть пришла, а скот поделили. А как я пострадавший от большевиков, мне досталось на пару голов больше.

Михаил перестал есть, пристально посмотрел на хозяина. Значит, он не от голодухи тощий, а просто таким клячим уродился? Но чем же он пострадал от большевиков?

Вопрос этот Михаил не успел задать. «Пострадавший» сам на него ответил:

— Кулачили меня ваши. Все забрали. И самого в Сибирь загнали бы, если бы не добрые люди… — Хозяин закурил, не предлагая Михаилу, и, откашлявшись, продолжал: — С панами я как-то умел ладить. Первейшим хозяином в округе считался. Сам ясный пан по праздникам в гости меня звал. А в тридцать девятом, когда пришли Советы, меня сразу в кулаки записали. Дом был крестовый — под больницу взяли. Два года вот тут жил по-волчьи… Ну да я за свое добро еще поквитаюсь… — Он грозился, казалось, самому Михаилу как представителю обидчиков.

Вбежал мальчишка. Шустрый, веселый, полненький. Прямая противоположность отцу. На плече его висел кнут, конец которого длинной серой змеей волочился по земле.

Михаил засмотрелся на мальчугана, чем-то напоминавшего ему собственное детство. Вот так же босиком, с кнутом через плечо он пас когда-то овец. Только не своих, а соседских.

— Я тут без тебя обойдусь, — хмуро сказал хозяин сыну. — Ты лучше позови Грысюка, он обещал помочь молотить.

Мальчуган подозрительно зыркнул на гостя и убежал.

Михаил не заметил, как во время разговора хозяин повел бровью в сторону гостя и как сын воспринял этот знак. Не обратил пришелец внимания и на то, что в щели клуни мелькнул белый конь, которого он видел по дороге на хутор. Теперь этот конь ушел в лесок. Сам он ушел, или кто-то его увел, Михаил не заметил. До села далеко. Хозяин безоружный, а у Михаила в кармане пистолет.

Узнав, с кем имеет дело, Михаил решил попросить еды и уходить, а если не даст добром, то и потребовать — не пропадать же командиру от голода.

Хозяин словно понял перемену в настроении своего гостя, присел у ворот на снопах и приказал хозяйке наварить картошки для прохожего.

Михаил облегченно вздохнул и стал охотней беседовать.

— Молотить не умеешь? — спросил хуторянин.

— Таким допотопным способом не приходилось, — ответил Михаил. — У нас в Калмыкии теперь комбайны, как корабли по морю, плавают по степи. Степь у нас ровная, есть где разгуляться…

— А мы вот все делали допотопным способом и хлеб ели… А Советы пришли — все под метлу: и допотопный способ, и хлебушек, и, нас самих! — хмурясь промолвил хозяин. — Ну, а ты что умеешь делать?

— Да кое-что умею, — ответил Михаил, уже учуявший запах картофельного пара и окончательно потерявший бдительность.

И все же он вскоре расслышал какой-то странный шорох за клуней. Насторожился. Подумал, что надо бы выйти из клуни… Но не успел встать: к воротам сразу с двух сторон подкатили два велосипедиста. Оба в черном, с винтовками за плечами.

«Полиция!» — Михаил схватился за пистолет.

Но хозяин как-то уж очень сострадательно посмотрел на него и показал, мол, сунь свое оружие в жито. И тут же шепнул:

— Скажи, что ты из тюрьмы, и ничего не будет.

Чувствуя, что сопротивляться он, истощенный голодом, не в силах, Михаил решил последовать совету хозяина, засунул пистолет глубоко в рожь и снова начал жевать зерно.

Полицейских оказалось четверо. В клуню вошел один — молодой, но усатый и хмурый. А те остались возле велосипедов.

— Боже помогай вам, дядько Тодор! — вместо приветствия сказал усач и пожал руку хуторянину. — Ну и хлопец у вас умный. Прискакал на коне, руку до картуза приставил и доложил:

— Там у нас в клуне черный!

— Он у меня понимающий, — гордо ответил хозяин. — Только глазом поведу, сразу догадается, что к чему.

— Ну так вот, доложил он по всей форме, — продолжал полицай. — А пан комендант спрашивает: «А что он делает, тот черный?» — «Жито ест. На ворохе сидит и за обе щеки уплетает». Ну, мы и поспешили к тебе. Думаем, если никого и не поймаем, то по чарке первача у дядька Тодора наверняка найдем.

Хозяин поскреб в затылке и кивнул на непрошеного гостя, мол, дальше сами им занимайтесь.

Когда все вышли из клуни, хозяин запер ее на замок и повел гостей к дому.

Михаил боялся, что хуторянин скажет полицаям о пистолете. Но потом догадался, что тот оставил нужную штуку себе. В те дни все вооружались. «Ну что ж, так еще лучше. Если сумею удрать, будет у меня и оружие. Уж у такого-то забрать свое всегда сумею…»

Возле поваленного на землю сучковатого дуба полицаи составили свои велосипеды один к другому, а сами расселись на сучьях и, поставив перед собой задержанного, тут же начали допрос.

— Комиссар? — спросил усатый.

— Да что вы, пан полицейский! — криво ухмыльнувшись, возразил Михаил. — С такой черной мордой кто меня взял бы в комиссары.

— А кто ж ты?

— Да как вам сказать, пан полицейский, — запрокинув голову, словно силился что-то вспомнить, не спеша говорил калмык. — У вас тут, пожалуй, и профессии такой нету.

— Все у нас есть, еще больше, чем у вас! Ближе к делу! — сурово потребовал полицай.

— Видите ли, я конокрад.

— Что-о?

— Конокрад. Я ж не зря говорю, что такой специальности у вас нет. Это чисто степная профессия. Только у нас, в Калмыкии, да разве еще в Казахстане сохранилась со времен Чингисхана. Очень это древняя профессия, можно сказать, отмирающая, вроде мамонта.

— Да ты, вижу, грамотный. И про мамонтов знаешь, и про Чингисхана.

— Не так грамотный, как бывалый. Я прошел восемь тюрем. А каждая тюрьма — это, знаете, целый университет.

— И что ж, в каждом таком университете обучают конокрадов? — уже с улыбкой спросил усатый.

Михаилу только и нужно было добиться перелома в настроении своего врага. Он охотно начал рассказывать об особенностях каждой тюрьмы, в которых он якобы побывал.

Хозяин принес самогону, огурцов и хлеба. Усатый налил всем по стакану. Потом пристально посмотрел на задержанного и отдал ему бутылку, в которой на дне осталось с полстакана мутноватой жижицы.

— Выпей, лучше брехать будешь.

— Если б кумыс, я б выпил. А больше ничего спиртного не пью, — отказался Михаил и, не в силах удержаться, отломил огромную краюху хлеба.

Хозяин протянул руку, хотел отнять хлеб. Но усатый отстранил его.

— Теперь мы сами тут управимся, дядько Тодор. Вы себе идите, занимайтесь хозяйством.

Хозяин неохотно ушел в дом.

— Ну, а как же ты очутился здесь в самую войну? — спросил полицай Михаила, жадно глотавшего хлеб с огурцом.

— Нас из саратовской тюрьмы везли куда-то сюда, то ли в барановичскую, то ли в пинскую. Тут, говорят, много тюрем пустовало, вот нас и пересылали на вольные хлеба.

— Здорово! — одобрил маленький белесый полицай, все время слушавший с открытым ртом и отвислой губой. — Так и тебя, значит, Гитлер освободил?

— Нет, с Гитлером мне еще видеться не пришлось. Я сам бежал во время бомбежки эшелона. Немцы, видно, не знали, что идет не воинский поезд, а наш, воровской. Ну и дали. Голову начисто отрезали и хвост разметали. А наш вагон был в середине. Мы разнесли решетку и кто куда!

— Ну ладно, черный! — хлопнул ладонью по колену усатый. — Брешешь ты хорошо. А как же тебя зовут?

— Михаил.

— А фамилия?

— Так вы ж сами уже назвали меня по фамилии! — ответил Михаил.

— Никак я тебя не называл. Не мели, а то как дам!

— Вы же назвали меня черным. А я и есть Михаил Черный.

— Ну, это, видно, твоя воровская фамилия. А настоящая?

— Кто ее знает, вырос я без отца, без матери. В детстве звали просто Мишкой. А в первой же тюрьме получил и фамилию.

Полицаи так охотно слушали, что Михаил сам себе позавидовал, как он без единой накладки вошел в роль конокрада.

— Ну ладно, Мишка Черный. Что ты еще умеешь делать, кроме конокрадства? — спросил усатый.

— Я еще охотник.

— Хы! На кого ж ты охотился?

— У нас там много всякой дичи. Особенно в Астраханской пойме, — .ответил Михаил.

— И метко стреляешь? — спросил старший.

— Куропатке в глаз.

— И вон в ту бочку попадешь? — насмешливо спросил полицай.

И все загоготали, потому что пузатая черная бочка была высотой в человеческий рост.

Когда смех утих, Михаил спокойно сказал:

— А вы положите, пан полицейский, свой мундштучок на ту бочку.

— Ну и что? — вытаращил тот глаза.

— Дайте на минутку вашу винтовку и посмотрите, что будет, — невозмутимо ответил Михаил. — Да вы не бойтесь, я на вас ее не поверну.

— Еще не хватало мне бояться такого замурзанного! — с гонором ответил полицай и подал мундштук другому полицаю, чтоб отнес на бочку, снял винтовку с плеча, поставил перед Михаилом, а сам на всякий случай встал за его спиной.

— Да-а… Из таких деревяшек стрелять мне еще не приходилось, — сокрушенно вздохнул Михаил, рассматривая старенькую берданку. Попробовал целиться и присвистнул. — Не пристреляна она у вас. Видно, никто от вас еще не пробовал убегать…

— Но-но! От меня не убежишь, даже когда я без винтовки.

— Да я-то что, мне бежать незачем, раз накормили. Я теперь готов жить как старый конь: где клок сена, там и дом.

Сказав это, Михаил вскинул винтовку, словно увидел летящую дичь, выстрелил. Там, где лежал мундштучок полицая, взметнулся дымок, казалось, мундштучок взорвался и развеялся в прах.

Полицейские онемели, а старший сказал Михаилу:

— Научи стрелять так же метко, и отпущу.

— Зачем отпускать? — сбивая полицейского с толку, спросил Михаил. — В лесу я с голоду подохну. Возьмите меня на работу.

— При нашей комендатуре нет должности конокрада — сострил старший. — Да и охотники сейчас не требуются.

— У меня есть еще и третья профессия — в детстве я неплохо пас овец.

— Это другое дело! Овец у меня, правда, нету, зато коров три десятка, а сын маленький.

Но пока четверо полицаев ездили на хутор дядьки Тодора, комендант получил строгое указание: всех бродяг задерживать и немедленно передавать властям. Комендант по своей натуре служака исполнительный, к тому же был благодарен гитлеровской армии за освобождение его из тюрьмы, где ему пришлось бы сидеть долгие годы. Увидев приведенного полицаями подозрительного бродягу, он приказал утром же отвести его в соседнее село, где есть немецкая комендатура, и сдать под расписку.

На ночь Михаила заперли в комендатуре. А утром связанного отвезли дальше.

Немец, принявший задержанного, не стал его даже допрашивать, а жестом приказал дежурному увести.

Из комендатуры Михаила привели в сарай, охранявшийся автоматчиком. В сарае уже было шестеро таких, как он. В основном это были красноармейцы, не снявшие формы. Один был даже со звездочкой на пилотке. Встретили они новичка молча, угрюмо. Немного освоившись, Михаил спросил, что с ними намерены делать.

— Гитлеровскими конфетами угощать будут, — пробубнил один.

— Вот наберут ровно десять — и в Могилевскую губернию! — окая, сказал другой, длиннолицый, совсем еще юный красноармеец.

— Ну! — усмехнулся Михаил. — Вообще-то они пленных не расстреливают без причины.

— Причина у них уже есть, — тяжело вздохнул солдат. — Утром кто-то мотоциклиста хлопнул за селом. А у них неписаный закон — за одного, даже самого плюгавенького немца десять наших. А чем брать из села, они лучше нас прикончат.

Молчание было долгим и томительным. Каждый думал о своем, и в то же время все об одном — как спастись. Броситься на автоматчика? Его, конечно, можно связать или удушить. Но от сарая далеко не уйдешь. Кругом они: там комендатура, там дом полон солдат, а там палатки белеют под дубом.

Дождаться бы вечера. В темноте убегать лучше. Но станут ли держать до вечера?

В полдень пришла смена караула. Оставляя нового часового у сарая, разводящий посмотрел на часы и успокаивающе сказал ему что-то такое, отчего один из семерых задержанных рывком привстал и, побледнев, тут же вяло опустился на пол.

Это был сухой, интеллигентный на вид человек в форме рядового бойца.

Все повернулись к нему в безмолвном ожидании.

— Он учитель, — шепнул сосед Михаила. — Знает немецкий.

— Разводящий… успокоил… нового часового… — с расстановкой заговорил учитель. — Недолго ему дежурить. Ровно в семь нас расстреляют.

— Ровно в семь! — многозначительно повторил белобрысый. — Немцы народ точный. Значит, жить нам осталось меньше шести часов. — С этими словами он достал из кармана три кусочка сахара. — Больше мое энзэ не пригодится. Подсластим остатки нашей жизни, — И он начал делить сахар всем поровну.

Его примеру последовали и другие. Кто выложил на общий стол корочку хлеба, кто — заскорузлый сухарик. А Михаил вынул из-за пазухи краюху, припрятанную для командира.

Молча, не спеша, медленно разжевывая и смакуя, съели все эти припасы. Потом начали собирать курево. Выворачивали карманы, высыпали на обрывок газеты.

И только Михаил не лез в свои карманы — в них никогда не водилось курева.

— Товарищ! Чего не закуриваешь? — Это обращаются к нему, к Михаилу.

— А? Что? — Михаил только теперь заметил, что все его друзья дымят козьими ножками.

— Закуривай, — пододвигая кусочек газеты с махоркой, перемешанной с хлебными крошками и всякой трухой, сказал длиннолицый.

— Да я, знаете, с самого детства не курю, — с виноватой улыбкой ответил Михаил.

— Все равно помирать с курящими придется, так что бери, приобщайся! — предложил белобрысый.

Михаил взял газетку и неловко начал крутить козью ножку. Крутил он долго, да так и не сумел. Учитель сделал ему папиросу, сам прикурил и подал.

— Оно, конечно, не педагогично, — заметил он с улыбкой, — не обучал курению при жизни. Но мы уже почти что в мире потустороннем, где все наоборот…

Вы скажете, до шуток ли им было, этим явно обреченным людям. Да, в первые минуты, когда узнали о намерении немцев, пленные загрустили, задумались. А потом… Появилась надежда. Пока человек жив, надежда не оставляет его, даже в самую безнадежную минуту. Ведь до смерти оставалось почти шесть часов, триста шестьдесят минут, а если перевести в секунды — целая вечность… За это время все может случиться…

Без пятнадцати семь от комендатуры отошли пеший разводящий и два автоматчика с велосипедами.

Пленные молча встали. Лица бледные, суровые. Кулаки сжаты. Губы пересохли.

— Ребята, не падай духом, — послышался тихий суровый голос учителя. — Отсюда они нас уведут. В затылок убивать, как телят, не дадимся. Разбежимся при первой возможности. Кто пойдет первым, если поведут гуськом?

— Я! — вышел к воротам Михаил.

— По-моему, вы были командиром в Красной Армии, — пытливо посмотрел на него учитель. — Так ведите нас и здесь.

— Командиры водят в бой, а не на расстрел! — отрезал Михаил. — Но попробуем… — И совсем тихо: — Попробуем расстрел перевести в бой…

Разводящий был уже рядом. Велосипедисты притормаживали свои машины.

— Крикну: раз! — значит врассыпную! На милость не оставаться. Эти не помилуют!

— Знаем! — ответили двое.

Остальные согласно кивнули.

Разводящий подошел к воротам. Велосипедисты спешились и, держа одной рукой велосипед, а другую положив на автомат, висящий на груди, остановились в нескольких метрах.

— Русский зольдат! Строй по-одному! — зычно скомандовал немец. — Герр коммандант вас помиловаль и приказаль отводить в концентрациён лагерь. Вас сопровождает цвай зольдатен. Их коммандо слюшайся. Иначее расстрель. Один будет бежаль. Все расстрель. Вперьед, маршь!

— Похоже на провокацию! — сказал Михаилу учитель так тихо, что слышали только свои.

Разводящий еще раз приказал идти ускоренным маршем, руки назад, молчать.

Отделение пленных выстроилось на ходу, сомкнулось. Так еще лучше, можно хоть шепнуть что-то друг другу.

Когда вышли из сарая, разводящий остановил отделение. Велосипедисты, посмотрев на часы, словно по команде, отстегнули свои фляги. Выпили по нескольку глотков.

— Ром. Для храбрости, — шепнул белобрысый.

Михаил нарочито строго прикрикнул:

— Молчать в строю! Или не слышал приказа? Мы не хотим из-за твоей недисциплинированности остаться без головы.

Разводящий одобрительно кивнул и сказал:

— Ви будет коммандир отделений. Тогда все будет орднунг!

— Слушаюсь! — вытянувшись в струнку, ответил Михаил.

Один из велосипедистов, краснолицый толстяк, сел на свою сверкающую никелем машину и выехал вперед. Другой, длинный и тощий, перемахнув через раму ногой, ждал, пока отделение выйдет вперед.

Первый повернул влево, на тропинку, которая вела прочь от села. Разводящий приказал следовать за первым велосипедистом, не отставая более чем на три метра.

На повороте Михаил одним глазом заметил, что и разводящий, и их дневной часовой спокойно, как люди, исполнившие свой долг, направились к комендатуре.

«Неужели нас поведут только двое? — мелькнуло сомнение. — Тогда, конечно, не на расстрел! Семерых вдвоем далеко не уведешь. Но и в лагерь мы не пойдем! Нам бы только лесочек или хотя бы кустарник на пути…»

Тропинка огибала сарай, стоявший в отдалении от села. Михаил решил, что в этот сарай их и ведут. Если это так, то расстреляют.

Ноги стали тяжелыми, холодными, словно на сапоги вдруг налипло по пуду грязи. Язык пересох. Только глаза смотрели остро, сверлили затылок ведущего велосипедиста. Теперь важно было угадать намерение немцев.

Нарушая самим же принятое правило, Михаил оглянулся. Немец не заметил этого. Он что-то насвистывал и смотрел в сторону чуть синевшего на пригорке лесочка. Зато свои ребята все, как один, жадно впились в Михаила глазами, ожидая, что он скажет.

— Спо-кой-но! — губами изобразил он и отвернулся.

Ведущий немец тоже засвистел, никакого внимания не обращая на сарай, которого так боялись пленные.

«Усыпляют бдительность или и на самом деле не к сараю ведут?» — подумал Михаил, чувствуя предельное напряжение всех сил.

Скрипнули ворота сарая.

Дрогнул шедший за Михаилом боец и даже сделал шаг в сторону. Михаил цыкнул и тут же увидел в дверях сарая мужика с граблями. Да и тропинка здесь явно сворачивала.

Впереди, километрах в двух, Михаил увидел все больше выступающий из-за пригорка лесочек и, пользуясь моментом, когда ведущий автоматчик громко насвистывал, он по одному слову передал:

— В лесочке… слушай… мою команду.

Опять шли молча, сосредоточенно. Михаил не видел, что делается сзади. Но чувствовал, что все смотрят ему в затылок. Ждут поворота его головы. Ждут его команды. А сам он напряженно смотрел вперед.

Над самой тропинкой стояли два мужика с лопатами. Между ними возвышалась куча свежей глины. Оба стояли, опершись на свои лопаты, и печально смотрели на приближавшихся. Один из них отошел от ямы и остановился, приняв ту же позу возле тропинки, словно хотел этим сказать: «Путь к могиле свободен». А второй, воткнув лопату в кучу глины, ушел в лес, верно, не хотел видеть того, что здесь сейчас произойдет.

За спиной Михаила почувствовалось волнение, тревожное перешептывание. Он поспешил остановить волнение тихой, но суровой командой:

— Спокойно. По команде — пятеро на заднего. Один за мной. — И еще раз прошептал: — Спокойно! Мы будем жить!

С этого и начал бы команду!

«Мы будем жить!» Эта фраза вдохнула и силу и уверенность.

«Мы будем жить!»

Передний велосипедист все еще насвистывает и будто бы даже ведет мимо ямы. Но острый глаз снайпера видит, чувствует, что это только маневр. Немец хочет остановиться и внезапно обернуться с нацеленным автоматом.

Он свистит, но уже притормаживает велосипед. Вот он миновал и яму и мужика опиравшегося на старый, до черноты отполированный руками черенок лопаты.

Вдруг правая нога немца мгновенно оторвалась от педали с явным намерением подняться и перемахнуть через раму велосипеда.

Но еще быстрее, молниеноснее был рывок Михаила. Выхватив лопату из рук мужика, так, что тот от неожиданности упал на тропинку под ноги второму пленному, Михаил плашмя ударил своего врага по голове, одновременно крикнув задним:

— Бей!

Сзади раздалась автоматная очередь.

Михаил сорвал с падающего немца автомат и повернулся, чтобы помочь товарищам. Но те уже всей кучей навалились на второго автоматчика. Видно, стрелял он, слезая с велосипеда, поэтому ни в кого и не попал.

— Не убивать! — заорал Михаил и ударил автоматом по руке врага, который, очнувшись, тянулся к лопате. — Забирай свою лопату и уматывай! — прикрикнул Михаил на мужика, а своим приказал заткнуть немцам рты, второй автомат отдать учителю и быстро уходить.

В лес вбежали шальной, запыхавшейся толпой. Высокий вологодец выскочил далеко вперед.

Неожиданно раздалась команда Михаила:

— Отделение, стой!

Все остановились в растерянности. А длинноногого вологодца эта команда словно подхлестнула, он еще сильней припустил по лесу, который здесь уже заметно редел.

Михаил вскинул автомат и, крикнув: «Стой!», выстрелил, целясь над головой беглеца. Тот в недоумении остановился.

— Чуть не убил! — заорал он. — Ты что, сволочь, хочешь опять меня к фашистам завернуть? Видел я, как ты козырял перед ними!

— В строй! — клацнув автоматом, ожесточенно скомандовал Михаил. — Одного пристрелю, зато все спасутся!

Длинный боязливо вернулся и встал в строй.

— Отделение! Слушай мой команду! — громко, так что эхо пошло по лесу, выкрикнул Михаил.

В наступившей на мгновение тишине все услышали зычный сигнал автомашины и гул мотора.

— Чего дурака валяешь, командир! — заговорил учитель, тоже державший автомат наизготовку. — Слышишь, фашисты в селе подняли тревогу. Надо скорее уходить в глубь леса.

— А где она, глубь?! — негромко, но так сурово спросил Михаил, что все примолкли. — Лес видели? Пятьсот метров в длину, двести в ширину. Сейчас его окружат Выловят нас как цыплят или зажарят живьем. — И опять он резко скомандовал: — Разговоры прекратить! Слушать мою команду. Учитель, встать замыкающим. Отделение, за мной бегом, марш!

Вмиг выбежали из лесу в противоположную от села сторону, навстречу солнцу, опускавшемуся за бесконечное поле перезрелой, осыпающейся ржи.

— Отделение, стой! — в двух шагах от желтого океана ржи скомандовал Михаил.

Теперь бойцы послушно остановились.

А гул мотора, вой сирены, стрельба давили на уши, скребли за душу.

— Командир! Не тяни! Спасай нас, раз взялся! — взмолился вологодец.

— Тише, товарищи! Мы будем жить, мы спасемся только при условии полного спокойствия, — скороговоркой, но без горячности начал Михаил. — У нас один путь, в рожь.

— Что ты! С ума сошел! — опять не выдержал вологодец.

— Ползком! — перекрикивая его, продолжал Михаил. — По-змеиному.

— По следу сразу увидят, куда мы вползли.

Но теперь уже учитель перебил вологодца:

— Молчи и слушай командира!

— Никакого следа! — все так же терпеливо продолжал командир. — Я войду в рожь, а вы наступайте за мною точно след в след. Не примять ни одного стебелька. А потом я лягу и поползу. Следуйте опять, только за мной. Немцы сейчас окружат лес. Начнут стрелять. Но наше дело спокойно ползти. Кто смалодушничает, поднимется или поползет не по следу, тот предаст и себя и всех. Тогда мы расстреляем его первым, а с фашистами вступим в бой. Вперед! Еще раз, братцы, прошу вас… Голос Михаила дрогнул на этом слове. — Братцы, прошу вас, спокойно. Так уходили в камыши и отец мой, и дед, и прадед.

С этими словами Михаил подошел ко ржи, раздвинул руками первые стебли и, ступив левой ногой, ласково кивнул вологодцу:

— Сумеешь вот так за мной?

— Сумею, — буркнул тот и, следя за командиром, виновато добавил: — Прости, пожалуйста…

Лес, к которому приближалось множество машин и мотоциклов, казалось, рокотал, трещал, грохотал и свистел. А группа бойцов, чувствуя холод за спиной, медленно и мягко, по-кошачьи входила в рожь.

Где-то совсем рядом, казалось, тут вот, за спиной, послышалась гортанная немецкая брань. Но беглецы, не оглядываясь, продолжали свой путь прямо по ржи. Все видели, что их командир идет, не отрывая взгляда от леса, и, теперь уже полностью доверившись ему, старались только не оставить следа, не примять стебелька, не обломить колоска.

— Я ложусь и ползу, остальным ложиться только на мой след! — сказал Михаил довольно громко, потому что теперь немцы за собственным шумом, поднятым в лесу, не могли их услышать.

Михаил повернул влево, прошел метра три параллельно лесу и лишь тогда лег и быстро пополз. Следом лег вологодец. Их догнал третий. И вскоре весь отряд уже лежал на прямой глубокой вмятине. Увидев, что учитель тоже лег, Михаил пополз быстро, как ящерка. Рожь так шелестела, что, если бы в лесу не было шума и стрельбы, этот шелест был бы слышен очень далеко.

Вологодцу показалось, что они нисколько не удаляются от леса, а ползут вдоль него, и он сказал об этом.

Михаил коротко ответил, что сейчас повернут. А когда сам развернулся и тут же пополз не в глубь ржи, а чуть ли не параллельно первой тропке, он увидел все свое отделение и, подбадривающе кивнув, пояснил, что вот так змейкой, постепенно извивающейся тропинкой только и можно уходить от леса, не оставляя прямого следа.

— Что это?! — в ужасе вскрикнул вологодец.

Михаил оглянулся. Позади них над лесом высоко в небо взметнулось бешеное пламя, завертелось в клубах рыжевато-сизого дыма.

— Лес бензином облили, сволочи! — догадался Михаил. — Значит, следа нашего не заметили. — И он хитро улыбнулся вологодцу, прищуривая правый глаз.

— Да, побежали бы по лесу, было бы нам сейчас жарковато, — печально покачав головой, сказал красноармеец, который полз за вологодцем. — Простите, товарищ командир! Я, признаться, тоже в душе материл вас, когда услышал команду «Стой!».

Стрельба прекратилась. Теперь все громче раздавался треск горящего леса. Пожар бушевал как ураган. Дым все ниже опускался над рожью, и, когда он покрыл все поле от леса до беглецов, Михаил встал, жестом приказав отделению лежать. Осмотрелся, уже спокойно сказал:

— Ну что ж, можно и плечи расправить. Вставайте Идите кто куда хочет.

— Как это, кто куда хочет! — вспылил первым поднявшийся вологодец. — Ты командир, ты и веди нас.

— Михаил, нам теперь уж лучше не разлучать, — поддержал вологодца учитель. — Без тебя мы пропадем, как мухи.

— Спасибо, товарищи, — ответил Михаил. — Но…

Вологодец понял, что он хотел сказать, и клятвенно воскликнул:

— Такое, как в лесу, не повторится. Теперь будем верить каждому твоему слову.

— Тогда вперед! Свободным маршем, — скомандовал Михаил. — Надо выбираться изо ржи, а то вдруг и она загорится от леса.

И бойцы почти бегом устремились вслед за своим командиром.

Ночь быстро шла им навстречу. Темная, тихая белорусская ночь.

На рассвете семеро беглецов добрались до того леса, в котором Михаил оставил раненого командира полка.

Отряд расположился на отдых, а сам Михаил пошел искать поляну с одинокой березой.

— Если нужна будет помощь, я свистну. Сколько раз свистну, столько человек приходите ко мне, — сказал он и с нарастающей в сердце тревогой быстро пошел к печально склонившейся березе.

В лесу было тихо. Ни птичьего щебета. Ни даже шелеста листвы. Синее безоблачное небо начало с востока наливаться холодноватой стеклянной зеленью. На полянке было светлей, чем в лесу, и Михаил издали увидел пепелище, где он разводил костер.

«Потерял командир огонь или боялся поддерживать? Или не мог с голодухи?» — лихорадочно гадал он, подбегая к пепелищу, словно там были ответы на все его вопросы. Еще с большей поспешностью, чем в первый раз, Михаил хлопал руками по безнадежно остывшему пеплу. На этот раз — никакого признака тепла!

«Неужели?!» — в ужасе подумал Михаил, еще не зная, что подразумевает под этим словом.

Подбежал к самой березе и, прильнув к ней, тихо окликнул:

— Сергей Петрович!

В ответ ни звука, ни шороха. Даже легкие, вечно трепещущие листья березы висели молча, уныло, словно прислушивались, ожидая ответа.

Позвал еще и еще. Потом напролом побежал по кустарнику, яростно раздвигая ветки ольховых кустов.

— Сергей Петрович! Это я, Миша!

Побежал по второму кругу, на метр-два удалившись от березы.

— Сергей Петро… — И вдруг осекся, наскочив на примятую под ольхой траву.

Здесь он лежал, здесь! Но где же он теперь?

И, еще не соображая, что делать дальше, Михаил свистнул оглушительно громко один раз, а потом подряд шесть раз. Пусть приходят все, чтоб не растеряться в поисках. А искать надо. Ведь не мог же человек пропасть бесследно.

Пока прибежали товарищи, стало светлее. Роса покрывала траву сизоватой пеленой. В бывшем лежбище раненого Михаил нашел скорлупку печеной картошки и след детского ботинка.

— Здесь были мальчишки! — сказал Михаил прибежавшим товарищам.

— Так они унесли его в деревню! — радостно воскликнул учитель. — Они его спасут. Это ведь такой народ! Они добудут и лекарство, и все, что надо…

— Народ-то они хороший, — поддержал Михаил. — Да как бы там более хитрые взрослые не раскрыли их тайны.

— Выход один — дождаться утра и искать по следу — решил учитель. — Все хорошенько присмотритесь к следу этого ботинка и пойдем по лесу.

— Тут сыро, вот и остался след А на сухой траве его не будет, — печально ответил Михаил, но согласился, что это единственное, что они могут теперь предпринять.

Быстро развели на прежнем месте костер, вскипятили воды в котелке, который раздобыли ночью на хуторе вместе с буханкой хлеба. Съели по куску хлеба, запивая кипятком, заваренным сухой ромашкой, найденной на полянке, и, договорившись о времени сбора, отправились искать след.

Помня предположение северянина о том, что мальчишки унесли раненого в более сухое место, Михаил отправился к высотке, на которой начинался сухой сосновый бор. Здесь он сразу же набрел на место боя. Ему казалось, что сюда мальчишки не потащили бы раненого, так как на место боя могли прийти разные люди.

Решил быстро осмотреть место, где сражалась какая-то воинская часть Может, найдется оружие или еще что-то нужное для его отряда.

Развеянные по лесу клочья бумаги, противогазные сумки, рваная камера от автомобиля и прочее говорили о поспешном уходе с этого места подразделения Красной Армии.

Перевалив через пригорок, Михаил увидел и следы горячего боя. Воронки от мин. А дальше ряд окопов. Он уже собрался было пробежать по окопам, как вдруг заметил на пригорке между соснами огонек. Дыма не было. Только огонек. Ярко-алый. Беспокойно мечущийся…

«Разводят костер, — мелькнуло в голове. — Огонек маленький. Кто бы это? Мальчишки? Может, те самые?» И, на всякий случай перевесив автомат на грудь, Михаил быстро направился к огоньку, который по мере приближения казался все более странным, неестественным. И вдруг Михаил понял, что это не огонек, а флажок. Освещенный солнцем кусочек кумача, прикрепленный к древку, трепетал на утреннем ветре живо, как пламя.

«Какая-нибудь игра, — подумал Михаил, подбегая к флажку. Но, увидев, что древко флажка воткнуто в маленький, совсем еще свежий, даже не осевший курганчик, он в недобром предчувствии закусил губу и остановился. — Могила?»

Впервые в жизни он задумался над жестокостью и неотвратимостью этого слова: могила…

Тихо, словно боялся нарушить покой захороненного, он обошел могилу и увидел дощечку, вдавленную в землю у основания свежей горки земли. На дощечке детским почерком было нацарапано:

«Здесь будет памятник герою — командиру Красной Армии».

И тут же на земле четко отпечатанный след детского ботинка. Михаил припал к этому следу.

Тот! Тот самый след, что остался возле березы!

«Это он! Он! — кричало все в душе Михаила. — Э-эх! Проклятый хуторянин!»

Михаил заскрипел зубами и бессильно, как человек, которому некуда больше идти и нечего больше делать, опустился на жухлую траву и заплакал.

Один за другим подошли товарищи. Они ни о чем не спрашивали. Все было ясно.

— Добудем оружие и отомстим за него, — сказал северянин.

— Да, мстить у нас есть за кого. Было бы чем, — ответил сибиряк Ефим.

— Будет чем! Оружие мы добудем! Сегодня же! — порывисто вскочил Михаил. — Кто со мной за оружием? Может, без боя это дело не обойдется.

— Да кто же, — развел руками учитель. — Все пойдем.

— Ты много нас не спрашивай, а командуй, и все тут, — в тон учителю сказал северянин.

— А добудем оружие, тогда что? — спросил молчаливый белокурый парень, назвавшийся Филиппом Жуковым. — Пойдем к линии фронта или как?..

— Признаться, ребята, я и сам еще не решил, — смущенно ответил Михаил. — Пока был жив командир, я во всем полагался на него. Он в таких делах разбирался очень хорошо. А теперь не знаю. Надо подумать вместе. Как вы считаете, Дмитрий Артемьевич? — обратился Михаил к учителю.

— Я попал к немцам с листовкой в кармане, — медленно заговорил учитель. — Жаль, что пришлось ее уничтожить. К окруженцам обращается Верховное командование Красной Армии с призывом создавать партизанские отряды повсюду и везде. Громить врага его тылу. Разрушать коммуникации, не допускать увоза в Германию советских людей. Прочитал я эту листовку и понял, что воевать здесь, в тылу немцев, не менее важно, чем на фронте.

— Я с вами согласен, — ответил Михаил не задумываясь.

На том и порешили.

Постояли у могилы. И пошли за своим командиром, который, вскинув автомат за плечо, молча отправился в обратный путь, к полянке с березой.

Было совсем уже темно, когда отряд пришел на хутор дядьки Тодора, у которого остался пистолет Михаила. Увидев слабый блеск огонька в занавешенном оконце, Михаил направился было к двери, оставив товарищей под соломенной стрехой похилившейся хатенки. Но его опередил сибиряк.

— Товарищ командир, разрешите, я войду первым? Вас он знает, еще пальнет из вашего же пистолета.

— Ты прав, Ефим. Вот тебе мой автомат, иди.

Дверь оказалась закрытой изнутри на крючок. На стук Ефима ответил слабый женский голос:

— Кто там?

— Открой, хозяйка, — ответил Ефим.

— Полиция не разрешает никого ночью впускать.

— Нам нужен дядько Тодор. На минуточку.

— Э-э, дядько Тодор вернулся в свои хоромы, — уже открывая дверь, ответила женщина. — А вы ж кто такие, что не знаете? Вы один?

— Двое! — ответил за Ефима и вышел к свету Михаил.

— Солдаты? Наши? Заходите, заходите. Как раз бульба сварилась, — уже мягче сказала хозяйка. — Правда, за это теперь расстреливают… Ну да все одно за что-нибудь расстреляют…

— Мамаша, нам некогда. Если можно, так бульбу вы нам с собой дайте. Мы по дороге съедим, — сказал Михаил. — И нам хорошо, и вам безопасно.

— Сичас! — Женщина метнулась к печурке, подбросила лучину. Огонек вспыхнул ярче, затрещал, закоптил уютно пахнущим дымком. — Так возьмите ж и кисляка. Вот я вам перелью в старое горщатко.

— Спасибо, тетя, ну, а все же где дядько Тодор? — спросил Михаил.

— Так он же вернулся в свой дом. Все больничное оттуда выбросил еще вчера. Я работала санитаркой, так меня переселили сюда, сторожить его хутор. Он же теперь у нас за начальника. Голова районный. Сегодня там справляют новоселье. Да вы, наверное, слышали музыку.

— Музыку мы еще не слышали. Но пойдем послушаем, — ответил Михаил и, немного подумав, смущенно добавил: — Только вы, мамаша, до утра из дому не выходите.

— Куда я пойду! Боюсь я на этом волчьем куте и за порог ступить, как только солнце сядет.

Забрав картошку, завернутую в тряпицу, и горщатко — низенький пузатый кувшинчик с простоквашей, Михаил и Ефим вышли из дому. Картошку тут же поделили и мигом съели. Запили кисляком и, повесив горщатко на колышек под окном, быстро ушли. Небо сплошь затянули тучи. Было так темно, что тропинку приходилось угадывать только ногами. Михаил шел первым. Он умел умел ходить «на ощупь», как старый, опытный конь.

— Идем на новоселье к пану голове, — сказал Михаил. — По дороге обдумаем, как лучше провести это дело. Я-то намеревался сначала забрать у него свой пистолет, а уж потом пробраться к какому-нибудь полицаю и обезоружить его. Но придется действовать иначе, раз они собрались все вместе.

— Проберемся в дом и полоснем из автомата по всем глоткам! — со злобой сказал северянин. — Жаль, гранаты нету.

— Полоснуть мы теперь можем, да и гранатой бы не плохо, — согласился Михаил. — Но видишь, Вася, лесок маленький. Бежать некуда.

Василий любовно положил руку на плечо Михаила.

— Я и знал, что ты придумаешь поумней, на то и командир.

— Мы ведь только начинаем. А всякое дело начинается потихоньку, помаленьку, — продолжал Михаил. — Пока что нам лучше действовать без стрельбы. У нас ведь только три диска на семерых. Ночь темная, можно и без шума обойтись.

— Эт право, — согласился Василий.

— И второе не забывай, — строго добавил Михаил. — Если мы кого из них убьем сейчас, искать нас будут по всем уголкам. А тихо проделаем свое дело, так, может, они и немцам не посмеют докладывать…

Тяжелое, закрытое тучами небо опустилось на крыши хат и сараев, и тьма ночи сгустилась до непроницаемой черноты. В селе было тихо, даже собаки не лаяли. И тем явственнее прорывались шум и галдеж, когда кто-нибудь выходил из дома новоиспеченного головы.

Отряд Мишки Черного стоял среди кустов сирени возле небольшого домика почты, расположенной прямо против здания больницы, перешедшего теперь в распоряжение «законного хозяина». Почта была заперта на огромный висячий замок. С патрулем вопрос решили быстро. Минут десять по селу уже ходят двое из отряда — учитель, Дмитрий Артемьевич, и бывший сапер Ермачок. Осталось снять часового, что стоит на крыльце у входа в дом, где все вольготней разгорается веселье. Часовой, видимо, сам боится пули из леса. И каждый раз, когда кто-нибудь выходит из дому, он кричит, чтоб живей закрывал дверь и не освещал его. Часто он сам захлопывает эту предательскую дверь и снова возвращается на свое место, в закуток, где он с трех сторон защищен от случайностей.

Михаил давно обдумал, как поступить с этим часовым. И спасительный закуток ему совсем не помеха. Но медлил он по другой причине. Ему хотелось не только снять с поста часового, но одновременно захватить и кого-нибудь вышедшего из дому, чтобы узнать от него обстановку в доме. Лучше всего было бы схватить женщину, тут уж наверняка обойдется без стрельбы. Но пока что из дому выходили и входили назад только мужчины, которых хмель и пиво гнали за сарай.

Долго никто не выходил. И Михаил с тревогой обращался к своим «часам», которыми служил Ефим.

Тот, стоя рядом с Михаилом, считал в уме секунды и минуты. Михаилу казалось, что считает Ефим неправильно, особенно когда после томительного ожидания очередного гостя из дома головы он вдруг скажет: «Прошло четыре минуты», или: «Семь минут с половиной».

— Поди ты со своей точностью! — зло возражал Михаил. — Не меньше часа прошло, а ты…

— Товарищ командир, я по пульсу считаю, — оправдывался Ефим, — а пульс у меня секунда в секунду. Это проверено давно, еще когда в госпитале лежал.

— Проверено! — с досадой бросил Михаил, зная, что сам не прав, а просто нервничает.

Но вот дверь широко распахнулась, и с веселым хохотом выскочили две молодые женщины. Ненадолго они скрылись за углом дома и с таким же шумом вернулись назад. Одна вбежала в дом, а вторая, еще когда ее освещал свет из открывшейся двери, бросилась к часовому. Они обнялись.

— Быстро! Вперед! — скомандовал Михаил. — Двое — за угол дома. Сибиряк со мной. Солодов, останься здесь.

Через улицу партизаны переметнулись быстро, никем не замеченные.

С автоматом наизготовку Михаил первым обошел дом и кошачьим шагом подкрался к крыльцу, думая только о том, чтобы что-нибудь не хрустнуло под ногами.

На крылечке горячо шептались.

Осторожно накинули женщине сзади на голову какую-то ветошь и завязали, чтобы не закричала. А часового ударили по голове и оттащили, заткнув ему тряпкой рот. Забрав винтовку, Ефим встал на его место. Потом женщину стащили с крыльца и, пообещав не делать никакого зла ее любимому, тут же расспросили, сколько в доме полицейских, какое у них оружие. Женщина охотно рассказала, что полицаев в доме семеро, что винтовки их в углу, за голландкой стоят в козлах.

— Бойтесь только моего мужа. У него в кармане пистолет, — предупредила она.

— А где он сидит, кто он, ваш муж? — спросил Михаил.

— Комендант. Сидит в переднем углу, под образами. Справа от головы. А голова такой…

— Знаем… — отрезал Михаил.

Распахнулась дверь, и вышел, пошатываясь, крепко захмелевший старик. Дверь за ним тут же захлопнул стоявший на крыльце четвертый боец. Этот старик мог все испортить. Поэтому партизаны застыли на своих местах, пропустив пьяного к сараю. Туда же отвели женщину и уволокли связанного часового.

Людей теперь не хватало. Один вынужден был стеречь дверь сарая. Михаил тихо свистнул, подзывая оставшегося возле почты бойца. Приблизились к дому и патрулировавшие улицу учитель и сапер.

— К окнам! — скомандовал Михаил, взявшись за ручку двери.

Каждый подошел к своему, заранее намеченному окну. Изнутри окна были так плотно завешены, что не пропускали не только света, но и голосов. Встав у окон, каждый боец прижался к ставням, чтобы прислушиваться к шуму и, когда командир подаст сигнал выстрелом, разбить стекла, сорвать занавески.

— Панове! — высоко подняв рюмку, торжественно заговорил новоиспеченный пан голова Тодор Жила. — Панове! Я пью за победу новой власти во всей России. За победу германской армии.

Все, почему-то озираясь, приглушенно прокричали: «За победу!» И начали пить.

А от порога громко и смешливо пророкотали два мужских голоса:

— Пей до дна! Пей до дна!

Комендант Юхновский первым обратил внимание на эти голоса. Присмотревшись на стоявших у порога двоих с автоматами, побледнел и уронил рюмку. Рюмка со звоном разбилась.

— К счастью! — живо подхватила хозяйка.

— К счастью! — вторил ей хозяин и, заметив как побледнел комендант, участливо приблизился. — Вам плохо, пан комендант?

— Поднимите руки, пан голова, а то и вам будет плохо, — ответил комендант и кивнул к порогу.

— А-ах! — заорал голова. — Патруль! Часовой!

Он лихорадочно полез было в карман, где у него хранился пистолет. Но комендант ударил его по руке.

— Дурак! Не видел, как он стреляет! Это ж тот Мишка Черный! — И громче, заискивающе добавил, обращаясь к неожиданным гостям: — Это ж тот парень, что мы хотели на работу пристроить, а пришел дурацкий приказ, и нам не удалось…

В дверь вошел третий, незнакомый веселой компании, огромного роста, медведковатый человек. Он обошел всех гостей, обыскал карманы. Пистолеты оказались только у головы да у коменданта. Винтовки рядовых полицаев стояли за печкой в козлах.

— Ефим, раздай оружие. А мы тут побеседуем, — спокойно сказал Михаил. — Комендант и голова останьтесь, остальным выйти на кухню.

Поспешно, в полном безмолвии вышли все, кроме жены головы. Она ухватилась за позеленевшего от страха мужа и стонала.

— Убивайте обоих! Убивайте вместе!

— Хорошо. Останьтесь, нам некогда вас успокаивать, — сказал Михаил и подошел к столу, освещенному двумя висячими керосиновыми лампами. — Убивать я вас не собираюсь. Вас будет судить Советская власть, когда вернется. А пока поживите вот такими горбатенькими и дрожащими, как сейчас. За себя я мстить вам не буду. Но если вы так же подло предадите еще кого-нибудь из советских людей, вот тогда я не стану ждать прихода законных судей.

— Я н-не… Я н-не… — только и смог выговорить, цокая зубами, Тодор Жила.

— Я вам клянусь, он никого больше не выдаст, — вдруг упав на колени перед Михаилом, завопила женщина.

— Это касается и вас, пан комендант, — кивнул Михаил коменданту, глазами приглашая сесть. — Война только начинается, и вы рано стали выпивать за победу наших врагов. Рано.

— Да я не знаю, чего он так расстарался, — развел руками комендант. — Нас ведь просто мобилизовали. Кому-то ж надо вести порядок.

— Вот и мы за порядок! — подхватил Михаил. — Вы соблюдайте порядок, какой положено в селе и по району. Но без издевательства над советскими людьми, без предательства. Учтите, отряд у меня большой, а будет еще больше. В лес скоро уйдет половина населения. С кем вам быть, подумайте заранее, пан комендант и пан голова. Подумайте. А я буду издали наблюдать за вашими действиями. Все! — Михаил решительно встал.

— Так, товарищ, как вас, не знаю, величать…. — засуетился комендант.

— Вы мою фамилию записывали. Неужели забыли так скоро?

— Ах, да. Михаил Черный! Прошу, товарищ Черный, угоститься с нами, и товарищей ваших зовите.

Слишком большую хату надо, чтобы поместились мои товарищи! — возразил Михаил. — Пьянствовать мы не собираемся, но на всякий случай дайте нам литра два самогона. Хлеба в мешок. Сала. И крупы какой-нибудь. Пять минут вам хватит на это? — обратился он к хозяйке.

— Да боже ж мой! Я сейчас! — И хозяйка молодо метнулась на кухню.

Вскоре оттуда втроем вынесли несколько мешочков с продуктами. Возвратившийся Ефим посвязывал эти мешочки по два и, навесив на себя справа и слева, один все унес.

Выйдя из дому, Михаил приказал старика и связанного часового отвести в дом. А жене коменданта тихо сказал, что слышал весь ее разговор с любимым.

— Не выдавайте меня! — вдруг залившись слезами, горячо зашептала женщина. — Муж меня убьет! Не выдавайте!

— Да тихо вы! Никто вас не собирается выдавать, — цыкнул Михаил. — Но только условие: будете нам помогать. Иначе.

— Знаю, знаю! — дрожащим голосом торопливо шептала женщина. — А что я буду делать?

— Пока живите себе спокойно. А надо будет, мы пришлем к вам женщину.

— А как я узнаю, что это от вас?

— Она попросит у вас какую-нибудь старенькую кофточку и скажет, что простудила легкие. Для уточнения вы ее спросите: «А чего же вас не одел на дорогу Мишка?» И она, допустим, ответит: «Мишка сам гол как сокол». А уж потом расскажет о моем задании. Зовут меня Мишка Черный.

— Так это вы и есть Мишка Черный? — удивилась комендантша и смолкла.

Далеко за селом, когда уже перед восходом солнца отряд Михаила Черного остановился отдохнуть, вологодец сказал:

— Ну вот и сыграли в кошки-мышки. Потихоньку, без шума, без крови.

— Да. И мышки целы. И кошки сыты, — поддержал его учитель.

— Прав командир — стрелять надо, лишь когда без этого не обойтись. Я сколько помню из рассказов партизан гражданской войны, так они тоже шуметь начинали только большими отрядами.

— Это дед мой в гражданскую партизанил. Не раз говорил мне, партизан должон действовать как москит, укусит, а самого черта с два поймаешь, — заключил Ефим.

— Здорово! — весело отозвался Михаил. — Укусит, а самого не поймаешь. Состязаться с немцами и полицией в долгом ведении боя мы не можем, не хватит боеприпасов. Поэтому будем придерживаться тактики москита: укусил побольней — и улетай!

Женщину, которая придет к комендантше, Михаил выдумал. И долго ломал себе голову, как быть, если такой доверенной женщины у них скоро не найдется. А им уже сейчас кое-что надо от комендантши. В спешке они забыли взять у коменданта четыре необходимейшие вещи: часы, бинокль, топографическую карту и компас. Теперь все это можно достать только через комендантшу. А кого пошлешь?

За несколько дней отряд ушел в другой район и в лесистой глухомани, возле небольшой речушки, расположился на отдых. Вологодец тут же сплел из лозы мордушку и стал ловить рыбу. Ему попадались даже щуки и окуни. А мелкой рыбешки некуда было и девать.

Дней за пять ребята отъелись, посвежели и стали поговаривать о новой вылазке.

— Была бы взрывчатка, пошли бы на железную дорогу, мост ухнули бы или поезд пустили под откос! — вздыхал сапер Ермачок.

Ермачком его прозвали, потому что он родился на Иртыше в городе Ермаке.

— А разобрать путь? — осторожно спрашивал сибиряк, боясь, что его план покажется смешным.

— Для этого нужны большой отряд и инструменты, — спокойно отвечал сапер.

— Значит, надо идти на запад, где были бои, там можно еще кое-что найти, — уверенно сказал учитель.

Вдруг раздался троекратный стук дятла. Потом еще и еще. Это сигнал дозорного, устроившегося на высотке среди молодых березок.

— В ружье! — тихо скомандовал Михаил и рукой приказал залечь и молчать.

Все расположились в круговой обороне. И только северянин отполз под куст ольхи, где было пониже, хотя и влажней. Михаил покосился на него. Не нравилось ему, что этот молодой, здоровый парень все время старается лучше всех спрятаться, не высовываться наперед и вообще держаться в сторонке. Но он и на этот раз ничего не сказал. Зато Ефим не выдержал, он кивнул на северянина, который, словно крот, руками разгребал дерн под ольхой.

— Эй, Хуторок! Чего ты все в сторонке?

— Правда что Хуторок! — одобрительно подхватил меткое словцо Ермачок. — Давай в коммуну.

«Хуторок!» — мысленно повторил Михаил и понял, что парень пропал, так это прозвище и прилипнет к нему, потому что уж больно оно подходящее.

Новый стук дятла перевел мысли в другое русло. Теперь этот стук повторился четыре раза подряд. Это был сигнал командиру подойти на совет.

Михаил приказал товарищам лежать, а сам через кустарник пошел к дозорному. Позади он услышал насмешливый голос Ефима:

— Ты, Хуторок, тово, все же придвигайся к компании. В случае чего, огонь будет погуще.

Михаил подумал, что не ошибся. Заедят теперь парня. А что делать? Сам виноват.

В дозоре был самый молодой в отряде красноармеец, только весной призванный в армию, Александр Бурлаков, которого звали попросту Сашей.

Подошедшему командиру Саша ничего не сказал, а указал глазами туда, куда смотрел сам. И вдобавок он показал на уши, мол, прислушайтесь.

По сосновому редколесью, которое выходило к речке, не спеша брела женщина с лукошком. Видно было, что она собирала грибы. Но одежда ее сразу же насторожила Михаила. Она была в сапогах, в юбке хаки, в гимнастерке. А на подстриженной русой голове красовалась пилотка.

— На пилотке звездочка! — сенсационно сообщил Саша.

— Отбилась от наших, — в самое ухо ответил Михаил. — Пошлем к ней для знакомства учителя. А ты не спускай с нее глаз. Если надо, перейди следом в другой кустарник, — сказав это, Михаил вернулся в отряд и выслал на разведку Дмитрия Артемьевича.

Через часок мирной беседы, которую партизаны только видели, но не слышали, учитель вернулся к биваку, а незнакомка уселась на пеньке, явно намереваясь ждать возвращения парламентера.

Оказалось, что женщина — военврач. Она отстала от своей части с санитарной повозкой, на которой везла тяжелораненых. Раненых она выходила на хуторе в Беловежской Пуще, и вот теперь они пробираются к линии фронта. Их пятеро с нею. У них ручной пулемет, автоматы и немало гранат. Позавчера они встретили в лесу пастушков и узнали о каком-то партизанском отряде Мишки Черного. Полиция окрестных районов в ужасе от этого неуловимого, очень большого отряда отважных партизан. Все окапываются, ограждаются колючей проволокой. В районных селах объявлено военное положение. Немцы каждой комендатуре выдали по пулемету. Услышав об этом отряде, военврач и ее товарищи решили не тратить сил на переход через линию фронта, которая все время удаляется, а присоединиться к партизанам. И вот они разбрелись по окрестным лесам в поисках Мишки Черного.

Выслушав сообщение учителя, Михаил обратился к товарищам, спрашивая их мнение.

— По-моему, самого командира легендарного и очень большого отряда, — подчеркивая последние слова, заговорил Ефим, — пока что разоблачать не стоит. Назовемся всего лишь разведкой отряда. Познакомимся, а там видно будет.

— Работает! — одобрительно кивнул Михаил. — А как остальные считают?

— Хорошо придумано. Правильно, — ответил учитель.

— У нее там что, автомат за плечами? — спросил Михаил.

— ППШ, — ответил учитель, — и две лимонки, чтоб не сдаваться живьем в случае чего.

— Вот она какая! А ты как с нею договорился?

— Да вот махну рукой, и придет, — ответил учитель.

— Ефим, быстро костер! Чай остыл, подогрей. По нашему, степному, обычаю гостя надо сперва накормить, чаем напоить, — доставая из мешка остатки еды, говорил Михаил, — спросить, как он шел, сильно ли устал, не натер ли ноги. А уж потом о деле говорить.

На взмах руки женщина встала и быстро направилась к задымившемуся костру. И по мере ее приближения партизаны один за другим вставали, подтягивали ремни, прихорашивались.

— Что это мы как перед командиром дивизии? — иронически заметил сибиряк.

— Идет женщина! К тому же врач! — категорически, будто все этим сказано, ответил Михаил, оправляя свою гимнастерку.

Женщина подошла усталой походкой истощенного человека. На вид ей было лет за тридцать. Лицо бледное от волнения и, вероятно, от голода. Остановившись и четко приставив ногу, она отдала честь и отрекомендовалась:

— Военврач Русакова.

— Михаил Ванькаевич, — совсем не по-военному представился командир отряда. — А как ваше имя-отчество, товарищ Русакова?

— Мария Степановна.

— Пожалуйста, Мария Степановна, выпейте нашего чайку, покушайте, а уж потом будем беседовать. Ведь вы устали.

Хорошими, доверчивыми глазами посмотрела гостья на одного, другого, третьего и, как-то виновато улыбнувшись, сказала просто и задушевно:

— По-моему, я попала к своим, так что кормите, — сняв с плеча автомат, положила его на траву и устало села к костру, подложив под себя ноги, как обычно садятся женщины, одетые в узкую юбку. И, уже сидя, расстегнула свой ремень, на котором висели лимонки и баклажка. Сняла и эту тяжесть.

— Плечо нарезало, — словно извиняясь, сказала она и взяла из рук Ефима берестяную кружку с чаем.

— Ребята, разойдитесь по лесу на километр-полтора на всякий случай, — сказал Михаил. — А вы, Дмитрий Артемьевич, останьтесь, побеседуем с Марией Степановной. Да, Ефим, пойди смени Сашу, пусть тоже чайку попьет. Он заслужил сегодня благодарность командира отряда. — И, обратившись к гостье, Михаил спросил, почему она пошла искать партизан в полном боевом — ведь в гражданском было бы безопаснее бродить по лесу.

— Думаете, я надеялась найти партизан? — грея руки об кружку, отвечала Мария Степановна. — Я рассчитывала только на их бдительность. Сами увидят и остановят, если действительно забреду в их зону. А на женщину в гражданском не обратят внимания или притаятся, пусть идет своей дорогой.

— Расчет верный, — одобрил Михаил.

Утром Саша пошел с Марией Степановной на розыски ее товарищей. И только на пятые сутки они вернулись всем отрядом.

Партизаны сидели возле огромного шалаша, который соорудили на случай дождя.

Михаил и Дмитрий Артемьевич еще издали поняли, что их пополнение целиком состоит из среднего комсостава, не ниже капитана.

— Да, я среди них самый младший, — смущенно сказал Михаил.

— Щорс был самым молодым в своем полку, — ответил учитель. — Бородой спасался от молодости.

— Дмитрий Артемьевич, а как я буду им рекомендоваться? — вдруг растерянно спросил Михаил. — Ну, военврачу сказали, что мы разведка партизанского отряда. Но теперь-то врать неудобно.

— Отрекомендуйся как есть, командиром партизанского отряда.

— А как называется отряд?

— А правда, товарищи, — обратился учитель ко всем. — Как мы назовем наш партизанский отряд?

— «За Родину!» — буркнул Ефим, палкой шуруя в костре.

Все охотно его поддержали.

— Давайте уж по всем правилам, — заговорил угрюмый молчун Игорь Синьков. — Как в гражданскую, раз есть командир, то нужно и комиссара.

— А комиссар у нас есть. Прирожденный комиссар, — ответил Михаил. — Дмитрий Артемьевич.

Все восприняли это как само собой разумеющееся.

— Ефим, покрепче заваривай чай! — приказал Михаил. — Вари картошку. Эти люди очень устали.

Еще издали Михаил заметил, с каким вожделением гости посматривали на костер. Шли они врассыпную следом за Марией Степановной. Саша был замыкающим. Но, приближаясь к лагерю, понемногу подтянулись, на ходу построились по два. Теперь первыми были военврач и батальонный комиссар, совершенно седой, грузный человек, видать сильно постаревший за последнее время.

Михаил и Дмитрий Артемьевич встали для встречи гостей. Остальные пошли кто за хворостом, кто на ручей, а Ефим полез в шалаш за продуктами.

— Чугуев Иван Тихонович, — устало козырнув, представился батальонный комиссар.

Ему, видно, неудобно было говорить о своем звании в таких обстоятельствах.

— Орлов, — представился капитан интендантской службы.

— Боцман Василий Золотов. Из Пинской речной флотилии, — представился коренастый, очень широкий в плечах парень в простом сером костюме из грубого домотканого полотна, под которым красовалась тельняшка. На плече он держал немецкий ручной пулемет.

— А, братишка! — добро улыбаясь, сказал Михаил. — Остались у меня дружки в Астраханской флотилии. Орлы!

— Ну-у, Волга не Припять! — присвистнул «братишка». — Патронов у вас к этой штуке нет? — хлопнул он по стволу своего пулемета.

— Немножко есть, но будет столько, сколько надо, — ответил Михаил и весело подмигнул. — Позаимствуем у немцев. Собираемся установить с ними теснейший контакт на всех дорогах — и на железных и на шоссе.

— Понятно!

Четвертый ждал, пока кончится разговор этих двух, видно, понравившихся друг другу, чем-то один на другого похожих парней. Наконец Михаил козырнул и ему.

— Запорожец Иван, — отрекомендовался пожилой, усатый, с огромными черными бровями солдат в полной форме, с винтовкой за плечами и пятью гранатами на поясе. — Був ездовым на санитарной повозке. Кони мои пропалы. Повозку покынув.

— Ничего, папаша, была б голова, а кони будут, — попросту успокоил его Михаил.

Обедали хозяева и гости вместе, за исключением двух дозорных. Батальонный комиссар сидел рядом с Михаилом. Пообедав, он тут же попросил представить его самому командиру отряда, Мишке Черному.

Остальные гости настороженно прислушались к этому разговору.

— Да, хорошо бы сразу поговорить с самим, — поддержал его капитан. — Мы много о нем наслушались.

Михаил прищурил глаз, словно целился, и спросил вкрадчиво:

— А вам очень хочется, чтобы тот Михаил Черный был еще чернее меня?

Чугуев, пожав плечами, виновато улыбнулся.

— Наш командир, — кивнул Дмитрий Артемьевич на Михаила. — Тот самый Мишка Черный. Так его прозвала полиция.

— Вот как! — удивленно хлопнув себя по колену, воскликнул батальонный комиссар. — А где же весь отряд? Говорят, что у вас сотни две бойцов.

— А с вами сразу станет четыреста. Особенно если устроим фашистам заметный тарарам! — ответил Ефим, на что Михаил одобрительно кивнул.

— Да, но как же тогда понять, что в одну и ту же ночь отряд Мишки Черного подорвал мост в двадцати километрах от деревни, где была гранатами разгромлена комендатура, а совсем в другой стороне остановлен немецкий обоз. Это мог сделать только большой отряд, если он разделился на время вылазки. Отряд не менее сотни, а не семь человек с винтовками и даже без пулемета.

— Вы это точно знаете, что в одну и ту же ночь были проведены эти три операции? — спросил Дмитрий Артемьевич.

— Несколько человек из разных сел говорили одно и то же!

— Товарищ командир, это, пожалуй, очень хорошо, что появились люди, которые тоже борются, — глянув на своего командира, сказал комиссар.

— Да, это, видно, местные группы, — согласился Михаил. — Комсомольцы, коммунисты, ушедшие в подполье. Я согласен быть козлом отпущения, только пусть растут эти группы как грибы после дождя!

— Хорошо бы установить с ними связь, — заметил Чугуев.

— Это наша ближайшая задача, — ответил Михаил.

— Ну, хотя вас и не двести, а мы бы просили принять нас в свой отряд, — посмотрев на своих спутников, сказал батальонный комиссар. — Мал золотник, да дорог.

— Коммунисты есть? — спросил Соколов. — А то у нас только мы с Михаилом. Правда, остальные у нас тоже не беспартийные, комсомольцы.

— Я ишшо нет, — поправил комиссара вологодец.

— Ну, один отстающий. Это ничего, — вступился комиссар, вовремя остановив Ефима, который уже открыл рот, чтоб съязвить что-то в адрес Хуторка.

— А мы все коммунисты, кроме доктора.

— На двенадцать человек только два беспартийных — это немного, — успокоил Михаил. — Что ж, если согласны с тем, что и тут можно воевать с огромным успехом, оставайтесь с нами. Отдыхайте дня два-три. А там решим, как быть дальше. Вон забирайтесь в шалаш и спите. Нашему доктору мы сейчас скоренько соорудим отдельный шалаш. Она будет нашим медсанбатом.

С пулеметом Михаил сразу почувствовал силу и начал уже строить планы новой операции. Но больше всего его радовали мелкие вещи, принесенные новичками: карты, бинокль и компас. Теперь в отряде есть все необходимое для самостоятельных действий.

Было по-осеннему холодно, когда комендант полиции примчался домой, наскоро пообедал, тревожно поглядывая то в одно, то в другое окно, и снова заторопился.

— Уснул бы с часок, — сказала жена, провожая его до калитки.

— Война, Зося, война! Ты же сама читала приказ шефа. Не имею я права находиться дома ни днем ни ночью. Меня вызывают в город, и неизвестно, что еще будет. Шеф как озвереет, так сам не знает, что творит. За Мишку Черного могут просто шпокнуть, и ты свободна! Гуляй тогда направо-налево!

— Дурень! Они разве не понимают, что ты не просто подарил свое оружие?

— Если бы понимали! — сокрушенно потирая толстую красную шею, ответил комендант. — Шеф по телефону назвал меня самого бандитом и коммунистом.

Зося зябко вздрогнула и схватила кучу мокрого, приготовленного для развешивания белья.

— Да ты не переживай! — успокоил ее муж, не зная, отчего именно так нервничает его жена. — Мы этого Мишку Черного еще поймаем, и все наладится.

— Поймал блоху в копне! — с насмешкой ответила Зося вслед уходящему мужу и пошла развешивать белье.

Все белье она разбросала по плетню. А одну простыню повесила на веревке, протянутой через середину двора. Эту простыню видно с самой середины села. Федя увидит ее и поймет, что Зося опять ночует одна.

Она и не услышала, как открылась калитка и во двор вошла женщина.

— Хозяюшка, собаки у вас нету?

— Нету, нету, — живо ответила Зося.

— Я беженка. Из Ковеля. Наш дом разбомбило, и я пробираюсь в Пинск к сестре, — быстро заговорила убого одетая во все домотканое и обутая в постолы худая, усталая женщина. — Не будет у вас какой старенькой теплой кофточки? Пусть даже рваная, я починю. А то я простудилась.

Зося вздрогнула. Вот оно то, чего боялась и ждала днями и ночами. «Прислал все-таки! Ох этот Черный!»

И, с трудом удерживая дрожь, она спросила незнакомку, почему не одел ее Мишка.

— Он сам гол как сокол!

Зося зябко повела плечами и пригласила женщину в дом. Войдя в дом, хозяйка кинулась было к печке, хотела покормить гостью, которая, видно, и на самом деле промерзла до костей. Но та отказалась и, убедившись, что в доме никого нет, попросила хозяйку присесть и ответить на ее вопросы.

— Что собирается делать полиция с Мишкой Черным?

— Грозятся поймать и повесить публично. Но им до сих пор не прислали оружия. Шеф полиции ответил, что оружие, которое полицейские «подарили» партизанам, они должны отбить сами. Иначе всех самолично перевешает. Так они где-то достали по винтовке. Переделали опись оружия и в доносе соврали шефу, что отряд Мишки Черного уничтожен. Бежал только сам Мишка да его комиссар. Комендатуру огородили и колючей проволокой, и стеной дубовых досок.

— Значит, в лес на охоту за самим Мишкой Черным ваша полиция не собирается?

— Куда там! — махнула Зося. — Вон он дома ночевать боится. От молодой жены бежит за колючую проволоку. Ну, что вашим от меня надо?

— Нет ли у вас аптечки дома?

— Йоду пузырьков пять я припасла, бинтов и марли много, красный и белый стрептоцид. Все это я вам отдам. — И вдруг хозяйка подбежала к окну, что выходило во двор, и, заслонив его собою, побледнела, замахала руками. — Прячьтесь за печку! Я накрою вас чем-нибудь.

Гостья нырнула в узкую щель за печкой. Хозяйка бросила на нее мешок с овечьей шерстью.

— Это полицейский идет, — прошептала Зося. — Хотя он и свой человек, но лучше пусть не видит вас.

Дверь без стука открылась, и раздался здоровый хрипловатый бас:

— Вызвали твоего в город! Обещают дать гранаты. Вернется только завтра. Если вообще вернется. За неделю ни одна машина не прорвалась в наш и три соседних района. Везде засады Мишки Черного. Так что и ночь, и целый день теперь наши.

— Федя! Милый мой, родной, — видимо обнимая и целуя вошедшего, заговорила хозяйка. — Я и простынку вывесила, ждала тебя. Но только ж не днем. Ведь донесут. Фекла мокроглазая все видит из своего окна. Иди лучше в ольшинки, я туда прибегу. Иди, пусть думают, что ты ищешь коменданта, забежал на минутку и сразу ушел. А то ж он нас обоих порешит.

— Да, то правда, — неохотно согласился тот и ушел, с порога предупредив, чтоб не мешкала.

— Помешала я вам, — вылезая из своего закоулка, сказала гостья.

— Да нет, — ничуть не смущаясь, возразила хозяйка. — Днем нам встречаться нельзя. Сразу нашепчут в уши. А я без него не могу. Не могу! — даже ногой притопнула Зося.

Она быстро собрала аптечку. Получился довольно большой узелок.

— Поймают вас с этим, и пропали мы обе, — остановилась хозяйка в нерешительности.

— Дайте мне флакончик йоду и немного стрептоцида. А остальное сами вынесите из села. Там я у вас заберу. А на будущее давайте договоримся встречаться за селом. Мне больше нельзя будет приходить к вам.

— Хотите, я на лодке приплыву, чтоб никаких следов? — предложила Зося.

— Еще лучше. Плывите вниз по течению.

— Разве ваш отряд в той стороне?

— Да он сейчас разбросан по трем районам, — преувеличивая численность отряда, ответила посыльная. — А мне внизу удобнее вас ждать, там леса, заросли.

— В каком же месте мы встретимся?

— Отплывете километра два и прислушивайтесь, я окликну вас сама с берега.

— Договорились!

Гостья простилась и вышла из дому первой.

По селу Мария Степановна шла не спеша.

Не торопилась и когда снова встретилась с Зосей.

А только забрала у нее лекарства и вошла в лес, сразу пустилась бегом. Скорее в отряд. Скорей! Раз комендант поехал в город, то его или расстреляют, или обеспечат новым оружием. Может, партизаны успеют встретить его на обратном пути.

Партизанская засада разделилась на две группы. Сам Михаил с винтовкой и три автоматчика залегли в березнячке недалеко от дороги. Это группа нападения.

А три стрелка и новички с пулеметом устроились на высотке, с которой далеко просматривалась дорога. Это группа прикрытия, на случай если Михаилу с автоматчиками придется с боем выходить из засады. Все выверено, рассчитано. И все-таки страшно было ждать боя с неизвестной силой. Не то что ночью, когда и напасть и уйти можно незаметно.

— Самое главное, чтоб у них не было собак, — говорил Михаил, поудобнее устраиваясь за огромным березовым пнем, окруженным молодыми березками, которые так хорошо маскировали.

Дмитрий Артемьевич, лежавший справа, недоуменно посмотрел на своего командира: мол, почему такой страх перед собаками?

— Видите ли, если у них окажутся и собаки, то нам трудно будет выходить из боя, — пояснял Михаил, — ученую собаку застрелить нелегко. Как начинается стрельба, она ложится и ползет на брюхе… А гранат у нас нет.

— Значит, надо стараться застрелить ее, еще пока не спрыгнет с машины.

— Но вдруг они на подводах или на мотоциклах?

— Это уже хуже.

— Тихо, товарищи! — поднял руку Иван Бойко, всегда раньше других улавливавший посторонние звуки. — Идет машина.

Все настороженно застыли. Бойко еще немного послушал и уверенно заявил:

— Груженая. Кажется, наш «газик».

— Только одна машина? — спросил сибиряк.

— Думаешь, на тебя целую автоколонну отправят? — прищурился Михаил. — Я уверен, что они знают, сколько нас. Бежало из-под расстрела семеро. Двух отделений автоматчиков на семерку каких-то там бандитов вполне достаточно. Ведь так они должны рассуждать, Дмитрий Артемьевич?

— Конечно же, мы для них только бандиты, — ответил Соколов.

Гул машины быстро приближался и прижимал партизан к земле.

— Зря окопчика не отрыли! — пожалел Михаил. — Целые сутки лежали без дела!

— Поздно жалеть. Учтем на будущее, — заметил Соколов.

— Если это будущее у нас еще будет… — уныло возразил Бойко.

— Не хныкать! — оборвал его Михаил. — Первым стреляю я в мотор или шофера. Машина остановится, Дмитрий Артемьевич даст очередь по передней части кузова, Ефим — по задней. А ты, Иван, жди, пока начнут прыгать на землю. На лету их бей. Без команды не стрелять.

Из-за поворота, скрытого ольшаником, на бешеной скорости, словно кем-то преследуемая, вынеслась старенькая, облинявшая автомашина.

— «Газик»! — торжествующе подтвердил свою догадку Бойко, крепче прижимая к плечу автомат.

Грузовичок так несся, что казалось — промелькнет, и выстрелить не успеешь.

— Боится шофер, вот и жмет, — заметил Бойко, бывший водитель армейской машины. — На большой скорости труднее попасть.

— Братцы! — вдруг громко воскликнул Соколов. — А воевать-то не с кем. Машина с грузом, но без людей.

— Не стрелять без моей команды, — еще раз напомнил Михаил, а сам стал целиться.

Когда грузовик поравнялся с засадой, Михаил выстрелил подряд два раза, но не в радиатор, как хотел вначале, а в переднее колесо. Машина круто вильнула влево. Шофер тотчас распахнул дверцу и выскочил из кабины. А грузовичок сорвался с дороги в кювет и перевернулся. Шофер упал в кювет и заорал:

— Не стреляйте, ребята! Не стреляйте, я свой! Я русский! В машине винтовки да ящики с патронами и гранатами. Скорее забирайте!

— А куда нам спешить? — нарочито развязно ответил Михаил. — Или еще пойдет машина?

— Нет. Они боятся!

Михаил через плечо скомандовал:

— Товарищ Соколов, зовите оттуда четверых, забирайте трофеи. — И снова обратился к шоферу: — Ну, иди сюда. Расскажи… не валяй дурака, опусти руки, — сказал Михаил. — Чего хромаешь?

— Ногу ушиб. Прыгнул неудачно, — ответил шофер, входя в березнячок, где на пеньке сидел один-единственный партизан с винтовкой на коленях.

Шоферу он показался черным как негр.

— Здравствуйте! Меня зовут Степан Горох. Я работал шофером в райпотребсоюзе. Эвакуироваться не сумел — семья большая. Теперь немцы заставили опять сесть за руль.

— Заставили, — склонив голову и хитро улыбаясь, сказал Михаил, — или сам пошел, сейчас установить трудно. Важно другое: как будешь работать.

— Да как, — развел руками Степан. — Мое дело крутить баранку. Семья-то у них, можно сказать, на прицеле. Чуть что, сразу…

— Степан! — строго заговорил командир. — Ты был комсомольцем?

— Не был. Но… — Степан замялся было, но потом решился. — Я закладывал немного. И меня не приняли. А только неправильно это, товарищ командир. Если не комсомолец, то уже и не наш, не советский, значит?

— А кто тебе это сказал! Я так не думаю, — возразил Михаил. — Наоборот, я верю тебе и хочу помочь…

— Да теперь-то чем мне поможешь, — огорченно развел руками шофер. — Без машины вернусь, сразу повесят, сволочи.

— А может, она цела?

— Да ей-то чего, отлежится, и можно переворачивать, колесо у меня есть. Но ведь я оружие вез. Самое главное, что ящики с гранатами — это добыча самого коменданта. Он с меня шкуру спустит.

— Как это добыча коменданта? — удивился Михаил.

— А вот так. Шеф полиции как узнал, что семерых полицаев и старосту в Бродах обезоружили каких-то два бандита — это они вас называют бандитами, — поспешно оговорился Степан. — А наши люди партизанами считают вас или десантниками. Ну, как узнал шеф, чуть было не убил коменданта. Здоровенный фонарь подвесил ему под глазом! Не убил потому, что другого коменданта на его место и вовсе не найдешь. Кто пойдет после такого… Дал ему семь винтовок и патроны. Увидите, что это за старье. Винтовки осоавиахимовские, ребята в школе обучались. Не знаю, будут ли они стрелять. Дал он эти винтовки и пригрозил расстрелять, если через неделю бродецкая полиция не привезет ему живого или мертвого Мишку Черного.

— А кто это такой — Мишка Черный? — спросил Михаил, щуря глаз и скаля свой белый зуб.

— Люди говорят, что это первый снайпер Красной Армии, — ответил Степан. — А сам комендант мне сказал, что этот Мишка Черный в летящую муху попадает из винтовки, не целясь.

— Неплохо, — цокнул языком Михаил. — Ну, а насчет гранат?..

— Так вот же, получил бродецкий комендант эти расхлябанные винтовки, откозырял своему шефу и залез ко мне в кабину. Поехали! Ну, мое дело — крути баранку… На окраине местечка он попросил остановиться возле одного дома и подождать его. Ну, сижу, жду. Не скоро так выходит. «Заезжай во двор». Ну, заезжаю. «Тут, — говорит, — мой свояк живет, у него кой-какие вещи мои хранятся, заберем их». Я думал, он меня зовет грузить. А нет. Приказал сидеть в кабине и не оглядываться. Ну, мое дело — руки на баранку и посапывай. Сижу себе, машина казенная, сам я казенный. Что прикажут, то и делай. А все же любопытно. Я зыркнул через окошечко кабины. И глаза на лоб полезли: в мою машину, оказывается, грузят ящики с гранатами. Наши гранаты, советский. Лимонки. У меня мороз по коже. Если партизаны прострочат по кузову, взлечу я с этими лимонками под небеса и кишки мои на звездах повиснут!

— Так, выходит, он тайно от немцев добыл эти лимонки? — уточнил Михаил.

— Выходит, так, — ответил Степан. — В первые дни ведь как было. Все склады люди растаскивали. Тащили и нужное и ненужное. А теперь меняются.

— Что, и оружие можно выменять? — недоверчиво спросил Михаил.

— Советское — сколько хочешь, — просто ответил шофер. — Немецкое потруднее. Но тоже можно. За яйца, за масло у немца можно и родную матку выменять.

— Да что они такие голодные! — возмутился Михаил.

— Прожорливые! — уточнил Степан. — Ей-богу, как с голодного края — жрут и жрут!

Подбежал Дмитрий Артемьевич.

— Товарищ командир! Гранат четыре ящика. А винтовки никудышные. Их надо сперва в ремонт.

— А патронов много?

— Три ящика.

— Патроны и гранаты заберите, а винтовки оставьте.

— Все оставить? — недоуменно переспросил Соколов.

— Все! И отходите в лес. Я вас догоню.

— Но винтовки эти еще могли бы…

— Выполняйте! — резко оборвал командир и незаметно мигнул Соколову, мол, делай как приказываю, а потом все объясню.

И когда Соколов ушел, Михаил заговорил тихо, озабоченно:

— А теперь, Степан, давай подумаем, как сделать, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Кстати, ты не сказал, где же сам комендант.

— Он ехал все время со мною. А возле леса встал. «Ты, — говорит, — жарь на всех скоростях, тебя не тронут. А меня знают. И сам пропаду, и тебя подведу. Я, — говорит, — пешком проберусь. Дорогу в Броды я знаю». Пришлось подчиниться.

— Если б ты проскочил, то кому бы сдал оружие?

— Он приказал въехать во двор комендатуры и ждать его возвращения. Просил передать своему заместителю, чтоб тот приставил к машине часового, а брезента с груза не снимал.

— Хитрый! — понял Михаил. — Он боится, что немцы дознаются о тайно привезенных гранатах. Ну тогда я решил правильно.

— А как вы решили? — спросил Степан.

— Я решил сделать тебя героем рейха!

Степан побледнел.

— Да ты не бойся, — успокоил Михаил. — Садись и слушай меня внимательно.

Степан послушно сел, вытирая вспотевший лоб.

— Мы сейчас уйдем. А ты соберешь винтовки — и в кусты! — наставлял Михаил. — Спрячь эти дрянные винтовки — и пешком в Броды. Тут и комендант подоспеет. Доложишь ему, почти что как было. Как подбили машину, как она пошла кувырком. А дальше уже хитрость. Ты скажешь, что считал самым важным для коменданта только то, что он получил от шефа. Поэтому, когда вылез из кабины и понял, что никого поблизости нету, ты перво-наперво собрал винтовки и поволок в кусты. А когда стал возвращаться к машине, чтобы забрать и патроны, появились партизаны, или назови им в угоду бандитами. Ну и тогда ты снова в кусты и убежал в село. Как думаешь, комендант побоится заявлять, что у него отняли гранаты?

— Ну конечно же. Раз они тайные. Ведь немцы, когда пришли, сразу приказали все советское оружие стаскивать на склад. А кто ослушается, расстрел.

— Вот и хорошо. Значит, комендант будет рад, что спасены винтовки, а с ними и голова на плечах. А про гранаты он еще и тебя попросит молчать.

— Так я ж ему и не скажу, что знал, какой он груз взял у свояка.

— А вот это правильно! Действуй, Степан.

— Товарищ командир, а не лучше, если я те винтовки сразу прихвачу с собой и принесу в Броды, тут семь километров осталось.

— Ну что ты! Это же тяжело! — отмахнулся Михаил.

— А какое ж геройство дается легко, — иронически протянул Степан.

— Да, то правда, — улыбнувшись, в тон ему ответил Михаил. — Ну, попробуй.

— Можно идти?

— Нет, Степа. Осталось самое главное, — прямо глядя в глаза, сказал Михаил. — Согласишься ли ты нам помогать?

— Какой вопрос! Только не думайте, что я от страха. Нет, нет! Я хочу хоть что-то делать. Да и многие ребята у нас в гараже…

— Многие нам пока не нужны. А один глаз не мешало бы иметь, — ответил Михаил. — Ты ездишь и по городу и по району. Много видишь и слышишь.

— Только как мы будем встречаться?

— К тебе придет мой человек. Скажет: «Спасибо за автопокрышку от Мишки Черного».

— Так… так вы и есть… — Степан, заметно бледнея, встал. — Вы и есть Мишка Черный?

— Видишь, — Михаил с веселой улыбкой поцокал ногтем по чуть приоткрытому зубу. — Есть у меня кое-что и белое, так что зря сразу испугался.

— Да нет. Я ничего, но неудобно, что сидел запросто. Не знал я, что вы и есть товарищ командир…

— Не беда, сиди! — остановил его Михаил. — К тебе еще одна просьба. Если попадется какая взрывчатка, прибереги для нас. Будем очень благодарны. Но вот о семье надо подумать. Может, ее куда перевезти?

— Думал и я об этом, — потирая затылок, ответил озабоченный шофер, — но куда? Ведь они теперь везде, эти проклятые… А у меня там дочурка и двое мальчишек.

— Ну, будь осторожен, Степан. Счастливого пути. — И Михаил крепко пожал ему руку. — Да, самое главное забыл, о происшествии коменданту постарайся доложить с глазу на глаз. Он, видимо, захочет, чтоб никто не узнал о гранатах, чтоб перед немцами остаться чистеньким. Крой, Степан, герой рейха!

В полдень партизаны, засевшие на опушке леса, увидели группу крестьян, подошедших к перевернувшейся автомашине. С ними был и шофер. Видно, мотор автомобиля оказался исправным, потому что вскоре и заурчал.

— Эх! Безотказная машина, этот «газик»! — с восторгом заметил Иван Бойко. — Ругают ее, клянут шофера, а она вон, в чем душа держится, а все равно-пошла!

— Ну и мы давай поспешим наперерез! — сказал Михаил, — расспросим, как и что. Вы тут на всякий случай следите за дорогой, — кивнул Михаил пулеметчику, а сам с Иваном отправился к мостику за поворотом дороги.

Степан, словно поджидал партизан, к мосту подъехал медленно и, увидев Михаила, остановился. Выскочив из кабины, он схватил ведро и побежал к воде.

— Товарищ командир, не выходите из кустов! По дороге идет подвода, — предупредил Степан. И, делая вид, что набирает воду, поднял одной рукой часы на серебряной цепочке.

— Что это? — недоуменно спросил Михаил.

— Комендант подарил! — весело ответил Степан. — За спасение винтовок. Он сказал, что я вообще ему голову спас. Пуд муки дал и кусок сала. Часы я оставлю себе, а продукты вам отдам.

— Ну что ты! У тебя семья! Мы себе добудем, — отверг это предложение партизанский командир. — Говорили вы с ним без свидетелей?

— Угу! Он увидел меня еще во дворе, сам выскочил и скорее к себе в кабинет. Насчет гранат просил никому никогда не говорить.

— А как же он с патронами обойдется?

— Я понял так, что у них патронов полно, — ответил Степан. — Там, где прошел фронт, патроны не проблема.

— А как ты думаешь, комендант теперь кинется искать нас?

— Ну что вы! Он не дурак!

— Но ведь шеф приказал ему доставить мою голову живой или мертвой.

— Мне думается, что он постарается подсунуть шефу другую голову, чуть-чуть похожую на вашу.

— Все может быть, — согласился Михаил. — Ну, что же, Степан! Рад за тебя, что так легко выкрутился. Неси воду, а то и правда кто-то едет: надоедать мы тебе не будем, но как-нибудь пришлем своего человека. До свиданья!

Шофер приветливо кивнул и понес ведерко, из дна которого двумя тонкими струйками била вода.

Возвратившись в отряд, Михаил сел у бездымного костра и задумался.

Ермачок пристально посмотрел на своего командира и заговорил тихо, не спеша, словно рассуждал сам с собой:

— Говорят, когда Александр Македонский возвратился из похода на Малую Азию, он сел возле палатки и заплакал. Его спросили, о чем он плачет. А он ответил: «Нечего больше завоевывать!» А вот о чем задумался наш командир? Не пойму. Завоевывать ему еще вон сколько…

Второй день партизаны Михаила Черного пробирались вдоль безымянной речушки по густым труднопроходимым лесам. Наконец набрели на бурелом и остановились. По самому берегу речки обойти бурелом было невозможно, там болото. Разведчики Саша и Ефим ушли вперед. А отряд расположился на отдых.

Михаил тяжело опустился на старую, вывороченную с корнем березу и задумался.

Второй день ему не давала покоя какая-то безысходная тоска. Перед уходом из района, где началась его партизанская жизнь, Михаилу хотелось еще раз глянуть на могилу командира, с которым прошел, пожалуй, самое трудное время в своей жизни, оправить ее, обложить дерном, может, звезду вырезать, если найдется там кусок жести. Да просто молча постоять у холмика и уж потом только уйти навсегда в другие края. Но было не по пути. А сказать прямо о своем желании Михаилу казалось неудобным, сентиментальным. Теперь о живых не хватает времени заботиться, не только о мертвых!

Ушли.

В походе появились новые заботы, которые, казалось Михаилу, заглушат его затаенную тоску. Ан нет! Он то и знай невольно возвращался мыслями к одинокой могиле в чужом, далеком от родины лесу. Ему почему-то казалось, что, исполни он свое желание, он сделал бы для Стародуба что-то очень важное, без чего не имел права уходить.

«Просто горе и лишения нас так сроднили, что я без него не могу, — решил Михаил, отмахиваясь от своей тоски. — Появятся новые дела, забудусь. Но на могилу я вернусь после войны. Обязательно вернусь…»

— Товарищ командир, там большой шалаш. Люди живут! — доложил Саша, выбравшийся из бурелома без Ефима.

— Что за люди? Сколько их? С оружием?

— Да какое там оружие. — Саша печально потупился. — Ребятишки. Вот такусенькие, — он показал себе до пояса. — Убежали из еврейского гетто. Испугались и, как одичавшие котята, бросились в кусты. А когда мы заговорили по-хорошему, из шалаша вышла настоящая царевна Несмеяна, очень красивая и очень печальная. Она позвала детей. Они сбежались, ухватились за нее и смотрят на нас, как голодные утята. Глазища у всех большие, черные. А шеи тонкие и аж синие от худобы. Ефим, кажется, заплакал. Остался там, выворачивает свои карманы, крошки вытряхивает.

— Комиссар! — тревожно крикнул Михаил. — Дмитрий Артемьевич! Бери буханку хлеба. Весь сахар, что принесла Мария Степановна. Сала побольше.

— Товарищ командир, разрешите, и я пойду, — встала Мария Степановна. — Может, детям нужна и медицинская помощь.

— Идемте, идемте. — Михаил передал Саше огромный каравай, который они носили с собой как неприкосновенный запас.

Две огромные старые березы были сломаны каким-то буйным вихрем и упали навстречу одна другой, макушка к макушке. Падая, они ободрали не одну ель и осину. И получилось огромное нагромождение из ветвей и сучьев. Под этим-то завалом и приютилась девушка с ребятишками. Они соорудили довольно вместительный шалаш. Покрыли его осокой, которую, видимо, голыми руками рвали у реки: инструментов здесь не было видно никаких. Вверху перед входом в шалаш висели вязанки грибов и вяленой рыбы, в основном вьюнов. Вместо шпагата все это нанизывалось на лыко. А внизу на кучке сухой травы сидели они, хозяева этого обиталища, словно наседку, окружившие и на самом деле небывало красивую девушку.

При виде вооруженных людей, у которых на пилотках горели красные звездочки, ребятишки повытянули жилистые тонкие, словно утиные, шейки. А девушка встала и молча, чуть приметно кивнула. Видимо, она еще не знала, как себя вести при этих невесть откуда нагрянувших людях.

— Я командир партизанского отряда. Здравствуйте, — приложив руку к козырьку, почтительно поздоровался Михаил. — У вас, наверное, трудно с продовольствием? — краснея от сознания того, что говорит слишком сухо, официально спросил Михаил. — Разрешите передать вам кое-что из наших запасов. — Он взял из рук Саши каравай и несмело протянул девушке, словно боялся, что она откажется.

Комиссар смотрел, и не узнавал своего командира, и не понимал, почему он вдруг так робеет. Сразу куда девалась его уверенность и командирская сталь в голосе. И догадался: «Перед красотой оробел Михаил».

На приветствие командира девушка тихо и стеснительно ответила:

— Эля. Элеонора Семеновна. Воспитательница Сосновского детдома. А теперь вот, — она показала руками на ребятишек, которые облепили ее.

Видно было, что дети беспрекословно ее слушались, потому что, когда она, взяв из рук командира огромный каравай, кивнула им, ребятишки тут же сели в кружок к старому, закопченному ведру, до половины заполненному зеленоватой жижей. И только глазенки их голодно, неотрывно смотрели на хлеб, да в прозрачных зобиках подрагивало нетерпение.

— Мы только что уху сварили. Но хлеба они не видят второй месяц. Надо осторожно. — С этими словами Эля попыталась разломить каравай.

Михаил понял, что это ей не удастся, через колено разломил каравай пополам и спросил, как дальше ломать.

— Одну часть еще пополам, — попросила Эля. — Все это отложим на потом, а четвертинку мелко покрошим в уху.

Теперь дети утопили свои загоревшиеся глаза в ведре, куда сыпались крупные и мелкие крошки хлеба. Каждый, видимо, замечал, куда падала крошка покрупней, чтобы потом ее выловить.

Дмитрия Артемьевича удивило безмолвие, с каким эти дети ожидали обеда. Знать, настрадались досыта и запуганы до немоты.

Мария Степановна достала небольшой пакетик из своей аптечки и каждому малышу положила в рот по таблетке.

— Сосите пока. Это витамин.

Дети и ей повиновались молча, словно на самом деле были безмолвными.

— Дети, сегодня вы можете говорить вслух, — тихо сказала Элеонора Семеновна. И, повернувшись к партизанам, она пояснила, что со времени бегства из гетто все они говорили только шепотом и жестами, чтобы не услышал их случайный прохожий.

У этих ребят не было сейчас никаких детских желаний, кроме желания есть, и они не воспользовались разрешением своей воспитательницы говорить вслух, а молча и жадно смотрели на раскисающее и опускающееся на дно, словно куда-то исчезающее, хлебное крошево.

Наконец Эля сняла висевший на стропиле шалаша туесок меньше поварешки и подала одному из мальчишек.

— Адамчик, ты будешь следить за порядком, — повелительно сказала она. — Каждый раз взбалтывай. Набирай полную чашечку, все по одной выпьют. Потом по второму кругу.

— А вы? — встрепенулся Адамчик. — Сначала вы съешьте.

— Я потом, ребятки. Вы мне оставите, — засуетилась, видимо стесняясь, Эля. — Только не глотать целиком, хорошенько разжевывайте.

Адамчик, голодно, с раскрытым ртом глядя на первую чашечку загустевшей еды, отдал ее мальчику справа. Когда тот сразу все опрокинул себе в рот и начал жевать, Адамчик подал чашку второму. И так его очередь оказалась последней.

— Это пытка, а не кормежка! — нервно процедил Михаил. — Надо было нам свои ложки собрать, чтобы сразу все ели.

— Ни в коем случае! — возразила Эля. — Они сразу нахватаются, как волчата.

— И заворот кишок! — поддержала ее Мария Степановна. — Вы молодец, Эля. Откуда у вас такая смекалка? Ведь совсем молодая. Вам и двадцати еще нету?

— Восемнадцать исполнилось в день, когда началась война, будь он проклят, тот день! — ответила девушка. — Идемте вон туда на пенек. Тут теперь будет полный порядок. Адамчик у меня за помощника. — И когда отошли, добавила доверительно: — Боюсь одного: мне оставят не меньше половины ведра. Знали бы вы, что это за дети стали! Десятилетние старички, и только. Мудрые, рассудительные и бесконечно добрые.

Когда уселись на березе, Элеонора Семеновна рассказала все о себе и своих воспитанниках.

Детдом, в котором она только начала в этом году трудовую деятельность, эвакуировать не успели. И детей пришлось раздать людям. С началом войны простые люди охотно теснились, делились с беженцами и голодающими последним куском, поэтому сирот из детдома развели в полдня, — сами разобрали, как только узнали, что детям некуда деваться.

Элеонора Семеновна тоже ушла на хутор в небогатую семью, где нужны были рабочие руки. Дочь потомственного музыканта, выросшая в Бресте, она впряглась в тяжкий крестьянский труд, стараясь заглушить в себе и тоску по родным, о судьбе которых ничего не знала, и злобу на разнузданных захватчиков, и горечь обиды за свои растоптанные, развеянные девичьи грезы и надежды.