Искуситель

1903—1904

Меж тем все катилось по налаженной колее: пансион — завод, завод — пансион. Волдыри на руках больше не взбухали, ладони у меня стали мозолистыми и почернели от въевшейся копоти. Теперь я уверенно разбирался в тайнах разводного ключа и кувалды.

Меня перевели в цех, где разрабатывалась новая модель парового поршневого двигателя. Я измерял планиметром индикаторную диаграмму за индикаторной диаграммой. Взвешивал конденсированный пар, пока весь мир для меня не пропах влажным ржавым чугуном. Овладел токарным и строгальным станками, так что, когда сломался старый ползун поршневого штока, я экспромтом сконструировал новый и выполнил его в точно заданных размерах. Постиг премудрость заливки металлических подшипников баббитом. Короче говоря, я стал мастером на все руки.

Примерно тогда же объединились многие из мелких технических компаний. Нашу фирму поглотил какой–то синдикат. Значительное число рабочих было уволено, и среди них оказался я.

Снова начались просмотры газетных объявлений, обходы заводов и всевозможных бюро найма. Однако я уже не был желторотым новичком. У меня накопился двухгодовой опыт работы. Английским я, пожалуй, владел немногим лучше, чем в день приезда, но моя речь теперь меньше резала слух товарищей–рабочих. На сей раз мне с порога не отказывали. Я видел, что мою кандидатуру серьезно рассматривают, и если она отвергается, то по веской причине.

Первые дни поисков работы нанесли легкую царапину моему самолюбию, но не уязвили его. Я решил написать мистеру Стандишу. Передо мною — его ответное письмо. Я бережно хранил и храню этот документ, как пропуск, открывший мне двери ко всей дальнейшей карьере. Вот текст:

Дорогой Мистер Яковский!

Я огорчился, узнав, что Вы опять подыскиваете работу. Такое случается с каждым, и программа подготовки молодого специалиста требует, чтобы он понимал это обстоятельство и был готов к подобным непредвиденным случайностям.

Изредка я вижусь с Вашим дядюшкой, и он с восторгом показывает мне Ваши письма. Очевидно, Вы как нельзя более толково распоряжались своим временем. По–видимому, Вы обладаете силой воли, необходимой каждому, кто желает зарабатывать себе на пропитание в качестве инженера.

Более того, сторонкой я навел о Вас справки на заводе, где Вы работали. У высокого начальства удалось разузнать не многое, поскольку оно слишком далеко от начинающего юнца и может о нем даже не слыхать… Но есть у меня там знакомства среди рабочих, в частности, я знаю Ларса Густавсона: в мое время он был там наладчиком. Ларсу все не по душе, но о Вас он отзывается с ожесточенным неодобрением, которое, как я понимаю, равносильно самой высокой хвале.

Короче говоря, теперь Вы достаточно поработали на заводе и можете, не слишком преувеличивая, выдавать себя за опытного инженера. В таком случае, я могу помочь Вам несколько ощутимее, чем в первый раз.

Лет десять назад со мной работал Мордкей Уильямс. Это довольно толковый инженер, человек простой и грубоватый (родом с фермы из–под Нью–Йорка), но по–настоящему он развернулся в административной сфере техники. С тех пор он перешел в новоанглийскую кораблестроительную фирму «Олбрайт и сыновья». В финансовом отношении фирма терпела крах — затоварилась устаревшими изделиями, — и Уильямс успешно провел ее реорганизацию. Теперь фирма носит название «Уильямс и Олбрайт», и уж поверьте: то, что на первом месте стоит фамилия Уильямса — не просто случайность.

Контора фирмы находится в Бостоне на Атлантик–авеню. Был у меня записан точный адрес, но я его куда–то девал и теперь никак не найду; посмотрите в справочнике. В общем, я отправил Уильямсу письмо на домашний адрес, рассказал кое–что о Вас, дал понять, что Вы сейчас не у дел и могли бы пригодиться по научной части. Несколько лет подряд Мордкей мне жалуется, что в фирме нет первоклассного инженера–ученого, и просит подыскать им такого сотрудника. Для Уильямса все беды — оттого, что ученые не располагают заводским опытом, а инженеры не владеют теорией.

По–моему, сомнениям нет места: фирма возьмет Вас на работу. Поначалу Вам не приходится на многое рассчитывать: еле–еле хватит на трехразовое питание, да еще, пожалуй, раз в год — новый костюм и раз в неделю, в воскресенье — сигара. Зато с тех пор, как Мордкей перешел в эту фирму, она стала подходящим полем для продвижения способного молодого человека, к тому же Мордкей там за Вами присмотрит.

Хочу кое от чего Вас предостеречь. В Америке вновь прибывшим живется не сладко, иммигрантам армянского происхождения — не слаще, чем всем остальным. Вам на роду написано высоко взлететь, но часть пути к взлетной площадке придется преодолеть пешком, и незачем шагать с жерновом на шее. Смените фамилию, чтобы люди могли к Вам обращаться, не рискуя сломать язык. Ваш дядюшка перевел мне Ваши имя и фамилию как «Грегори, сын Джекоба». Как Вам нравится «Грегори Джеймс»? В конце концов, «Джеймс» — один из вариантов имени «Джекоб».

Горячо желающий Вам дальнейших успехов, искренне Ваш

Уолтер Стандиш.

Я высмотрел в справочнике адрес конторы «Уильямс и Олбрайт». Оказывается, она помещалась не на самой Атлантик–стрит, а на одном из отходящих от этой улицы старых волнорезов, в угрюмом гранитном здании. Внутри я обнаружил там своеобразную смесь современных суеты и энергичности (отнес на счет Уильямса) с атмосферой салемской конторы (должно быть, влияние Олбрайта).

Секретарша постучалась в дверь кабинета с табличкой «Питер Огастес Олбрайт–IV». Меня позвали внутрь, и я очутился лицом к лицу с высоким и сухопарым человеком за письменным столом; у человека были мохнатые брови, крючковатый нос, отлично сшитый костюм и сорочка с высоким воротничком — такое можно увидеть на ранних фотоснимках Вудро Вильсона и Франклина Рузвельта. Меня поразили в нем самообладание и собственное достоинство, которым противоречило то, что он бросал на меня взгляды искоса, словно не вполне был уверен в себе.

— Мистер… — Он взглянул на новехонькую визитную карточку, специально заказанную для поисков работы. — Джеймс, кажется? Чем могу быть полезен?

— Я к вам насчет работы, сэр. Фирма, где я служил, свернула часть производства, и вот я опять ищу место младшего инженера. Насколько мне известно, кое–какими сведениями обо мне располагает мистер Уильямс.

Мистер Олбрайт в задумчивости постучал карандашиком по столу.

— Джеймс, Джеймс… Вы, случайно, не родственник ли тем самым Джеймсам? Так или иначе, фамилия хорошая, американская. А кстати, документы об образовании и прежней работе у вас при себе?

Я предъявил нотариально заверенную копию диплома и справку от фирмы «Бэйсайд Энджиниринг». Олбрайт погрузился в изучение. Когда он дошел до фамилии «Яковский», я подметил у него в глазах искру неприязни.

— Я вижу, эти бумаги принадлежат некоему мистеру Яковски, а ваше фамилия Джеймс. Какое они имеют к вам отношение?

— Это мои документы, — возразил я. — Просто я сменил фамилию.

— Гм. Боюсь, у нас нет для вас ничего подходящего. Всего доброго, сэр.

Не помню уж, как вышел я из кабинета. Секретаршу в приемной удивил, должно быть, мой удрученный вид.

— Что случилось? — спросила она.

— К сожалению, у мистера Олбрайта не нашлось для меня места в фирме, — ответил я. — Что ж, попытаю счастья где–нибудь еще.

— Нет–нет, не уходите, — всполошилась она. — Только что приехал мистер Уильямс. Он особо спрашивал о вас и велел, чтобы я не упускала вас из виду.

Меня провели в кабинет поменьше, да и по–иному обставленный. У Олбрайта стены были выбелены, а мебель выдержана в стиле Салема 1820–х годов, здесь же стены были лакированные, меблировка аскетически проста и деловита.

За письменным столом, перед множеством бумаг, разложенных в образцовом порядке, сидел Мордкей Уильямс.

В то время он, уже изведав первые триумфы, все же знал, что дальнейшие возможны только ценой упорной борьбы и надо непрестанно быть начеку. Кость у него была тонкая, черты лица резкие: типичное лицо уроженца штатов Вермонт и Нью–Йорк.

Я протянул ему визитную карточку.

— Мистер Джеймс?.. Ах да, мистер Яковский! Мистер Стандиш рассказал мне о вас решительно все; мы дадим вам испытательный срок.

— Боюсь, сэр, из этого ничего не выйдет. Только что мистер Олбрайт дал мне от ворот поворот.

— Ну, Олбрайт! — отмахнулся Уильямс. — Он мой компаньон и добрый друг, но не стоит принимать всерьез каждое его слово. Он у нас ведает вопросами кораблестроения. Слыхали о верфях Олбрайта в Салеме? А я занимаюсь корабельной техникой, причем мистер Олбрайт в конструкторские бюро не заглядывает. И учтите: вы подчиняетесь непосредственно мне. Если кто–нибудь выведет вас из терпения, обращайтесь сначала ко мне, а уж потом принимайте иные меры.

Послушайте лучше, что вам предстоит у нас делать. Близится эпоха судов с электрическими двигателями, хоть такие двигатели и находятся пока в экспериментальной стадии. Зато будущее у них огромное. Капитану не надо будет надрывать глотку, передавая свои команды в машинное отделение, или посылать их по судовому телеграфу: все управление он сосредоточит у себя под рукой, тут же, на капитанском мостике. Это удобнее, да и безопаснее, на мой взгляд, особенно в водах с интенсивным движением — портах и т. п.

Есть у нас и другое преимущество. Установленный на судне мощный электрический генератор обеспечит энергией (и в достаточном количестве) вспомогательное оборудование. Ведь на всяком судне вспомогательного оборудования не счесть — вентиляторы, лебедки, кабестаны, рулевой привод и так далее. Эксплуатируется оно в хвост и в гриву. Никогда не знаешь, с чем оно столкнется в открытом море или же в порту при погрузке и разгрузке. Значительная часть оборудования попадает в руки портовых грузчиков, а те обращаются с ним так же нежно и бережно, как с лопатой.

Далее, оборудование оборудованию рознь. Вентилятор работает беспрерывно, с почти ровной нагрузкой, зачастую — в ограниченном пространстве. Надо следить, чтоб он не перегрелся. Рулевые двигатели то включаются, то отключаются, для них проблема перегрева не столь остра, но от них требуется максимальная надежность, иначе в тумане обязательно столкнешься с другим судном или, в лучшем случае, наскочишь на волнорез. А если говорить о рабочем режиме лебедок, то неизвестно, что именно придется им разгружать и грузить. Каждую минуту они должны быть готовы к внезапному рывку. Портовые грузчики — народ грубый. Сегодня вы грузите на палубу паровозы, а завтра, возможно, — смешанные грузы из трюмов. К тому же судовое оборудование должно быть безопасным, иначе владельцу придется выплатить столько штрафов, что он вылетит в трубу.

Электродвигатели непрерывно совершенствуются. При той же мощности уменьшаются их габариты, повышается надежность и упрощается управление. Однако важнейшие усовершенствования сосредоточены а руках двух–трех компаний. Не хотелось бы им кланяться, вот я и решил создать проектно–конструкторский отдел по разработке и изготовлению электродвигателей. Чтобы идея не вышла у меня из–под контроля, я должен располагать двумя–тремя хорошими патентами. Я уже приглядел заводики, которые, по–моему, можно прибрать к рукам, и тогда нашей организации гарантирована независимость.

Среди моих сотрудников есть толковый инженер–электрик, ему я решил поручить проблемы основного электрооборудования — генераторов, знаете ли, и двигателей для валов и судовых винтов. Фамилия этого инженера Уотмен; родился он на ферме, как и я, а образование получил в Висконсинском университете. Очень славный малый, но уверяет, что с проектированием основного электрооборудования у него хлопот полон рот. А мне нужен еще один человек, чтобы занимался вспомогательным оборудованием. Есть у вас инженерная подготовка и опыт работы?

— Подготовка–то есть, — отвечал я. — В Цюрихе электротехнику преподают превосходно, а я ею как раз увлекался. К сожалению, работать мне приходилось только с паровыми двигателями и всевозможными станками. В электротехнике я совершенно беспомощен.

— Ну что ж, по крайней мере, вы знаете толк хоть в каком–то инженерном деле, и при вашем образовании вам нетрудно будет переквалифицироваться. Зато не придется переучиваться, забывать старые знания, а в бурно развивающейся отрасли техники это — скорее даже преимущество.

Вы мне нравитесь, нравится все то, что я о вас знаю, поэтому я решил вас взять на испытание. Начнете с малого. Пока я могу вам предложить только две тысячи долларов в год. Но расти вы будете вместе с фирмой, и когда ваша стоимость в наших глазах повысится, я соответственно увеличу вам жалованье. Как, согласны?

Твердый годовой оклад две тысячи долларов показался мне по тем временам, когда жизнь была дешевле, целым состоянием. Раньше я получал всего двадцать пять долларов в неделю. Еще больше соблазняло меня положение человека, обеспеченного постоянной работой. Заикаясь, я выразил согласие и признательность.

— Прежде, чем соглашаться, осмотрели бы предприятие: тогда бы выяснилось, понравится ли вам здесь работать.

Он провел меня во внутренний двор конторы; там стояло нечто вроде хижины из досок и бревен. Неказистое было строение. Однако, войдя внутрь, я обнаружил, что помещение чистенькое и удобное. Я порылся в библиотечке и нашел почти все учебники, полюбившиеся мне я Цюрихском политехническом, а также новейшие английские и американские монографии, с которыми до сих пор не успел ознакомиться.

Потом мы зашли а конструкторское бюро, где мне отныне предстояло трудиться. Меня представили Биллу Уотмену — сутулому долговязому парню младше меня, молчаливому, но приветливому. Бюро было обставлено со строгой и даже аскетической простотой. Новехонькие, последнего образца кульманы оборудованы параллельными линейками, повсюду в изобилии миллиметровка и всякие чертежные принадлежности. Рядом с моим кульманом — старинный письменный стол, на нем — добротная пишущая машинка, высота удобного вращающегося кресла с откидной спинкой идеально соответствует условиям работы. На столе у меня уже лежат отточенные карандаши и технические справочники.

Когда мы вышли оттуда, Уильямс спросил:

— Ну и каково ваше мнение? Возьметесь за работу? Учтите, я готов дать вам на размышление день или два.

— Рабочее помещение симпатичное, — сказал я, — и жалованье подходит. Одного только я боюсь: вдруг не справлюсь.

— Это уж мой риск, — ответил Уильямс, — и я на него охотно иду. Приступайте к работе с завтрашнего дня. По–моему, не стоит инструктировать вас подробнее, пока вы не освежили в памяти свои познания по электротехнике. За ближайшие три недели перечитаете учебники и войдете в курс. Да, и еще одно. Вы должны отчетливо представлять себе американскую систему патентования. Насколько я понимаю, у вас нет опыта работы с патентами.

— Да, — признался я. — В Цюрихском политехническом нам читали краткий курс патентоведения, но он охватывал европейские системы патентования — в основном швейцарскую, германскую и английскую. В последних лекциях профессор уделил несколько слов американской системе патентования, но осветил ее недостаточно, от этого не оттолкнешься.

— Неважно, — сказал Уильямс. — Я и не предполагал, что вы хорошо разбираетесь в патентоведении. Познакомлю вас с нашим юристом–патентоведом. Он лучше любого профессора научит вас всем тонкостям. Я всячески поощряю разговоры сотрудников на профессиональные темы. Из всех известных мне способов научиться чему–либо этот — наилучший. Если у вас появятся вопросы, не стесняйтесь, спрашивайте у нашего юрисконсульта. А если он ответит на них не вполне удовлетворительно, обращайтесь ко мне.

Он отвел меня в маленький, перегороженный надвое кабинет, где стояли конторка и шкаф с юридической литературой. За конторкой сидел продувного вида молодой человек в очках, перед ним лежала раскрытая подшивка патентов, а он усердно строчил аннотации старомодной вставочкой со стальным пером. Дописав фразу, он встал и поздоровался с нами.

— Мистер Каммингс, — сказал Уильямс, — познакомьтесь с мистером Джеймсом, Грегори Джеймсом. Он будет работать у нас в качестве инженера–электрика. Уотмен до того загружен тяговыми двигателями, что работу над вспомогательным оборудованием я вынужден поручить другому сотруднику, и мистер Джеймс согласился испробовать свои силы. Я посоветовал ему обратиться к вам, чтоб вы его мало–мальски просветили в патентной игре. Вы ему не поможете?

Каммингс пожал мне руку.

— Разумеется, мистер Джеймс, — сказал он. — Буду рад помогать вам в чем угодно. Я привык обучать молодых инженеров нашей фирмы начаткам патентоведения. Приходите, как выдастся свободная минутка, и мы вместе проработаем кое–что из основных положений. Удобно вам в следующий вторник, часа в четыре? К тому времени я разгребу текучку. Ведь самое полезное из всего, что я могу сделать, — это проследить, чтобы инженеры разбирались в патентовании и свою работу приносили мне в форме, пригодной к оптимальному использованию.

Я попрощался и домой к дяде, в Уотертаун, вернулся как по облаку. Отныне я стою на нужной ступеньке лестницы, ведущей к профессиональному успеху. А ведь в моей профессии можно далеко пойти.

…За пятнадцать минут до начала занятий я уже сидел на работе, за письменным столом. Еще через пять минут появился Билл Уотмен. Казалось, он от души желает сойтись со мной поближе и всячески старается быть хоть чем–то полезен.

— Отныне и впредь ты называешь меня «Билл», а я тебя «Грегори», — сказал он. — Могу я что–нибудь сделать, чтобы ввести тебя в курс?

— Хотелось бы побольше узнать о структуре фирмы, — сказал я. — В центральной конторе я напоролся на удивительно грозную личность. Он возымел обо мне не слишком–то высокое мнение. Расскажи–ка мне о нем.

— Ах, Олбрайт! — Мой собеседник отмахнулся. — Не надо из–за него переживать. Просто не попадайся ему на глаза. Заправляет здесь не он, а Уильямс, С тех пор, как он сцапал фирму «Олбрайт и сыновья», к нему перешли все полномочия Олбрайта. Сто лет назад родоначальник династии Олбрайтов был в Салеме важной шишкой. Представляешь? Огромный, деревянный, квадратной формы особняк с капитанской рубкой, корабли снуют в Калькутту и из Калькутты, верфь в устье реки и прочие атрибуты торгового принца.

Дом нынешних Олбрайтов — учреждение ужасно чопорное, миссис Олбрайт разливает чай с таким видом, будто подает на стол серу с патокой. Над камином висит портрет великого предка. Ты ведь знаешь, о каком портрете речь: фоном служит окно с плюшевыми занавесями, на предке цветастый халат, в руке подзорная труба, а за спиной виднеется торговый флот Олбрайтов. На голове у старца ночной колпак, смахивающий на тюрбан.

Носище у старца — точь–в–точь как у нашего Олбрайта, но выражение лица под стать хоботу, да и мохнатые брови тоже. Он был властен и могуществен, и нисколько этого не скрывал. В войну 1812 года держал каперы, причем одним из них командовал лично. Кроме того, в Салеме ходили слухи (я рассказываю со слов моего двоюродного деда), будто тот Олбрайт возил с африканского побережья слоновую кость, да и рабами торговать не брезговал.

О нем плетут, будто однажды он закупал партию тростниковых ножей, приготовленную к отправке в Вест–Индию и перепродал китобоям в гренландском заливе Диско. Китобоям ножи пришлись как нельзя более кстати при добывании ворвани из китовых туш. Эта операция принесла тому Олбрайту целое состояние, хоть он и без того был несметно богат и навряд ли заметил деньги, заколоченные на ножах, — их затмили уже имевшиеся денежки.

Еще до войны Севера с Югом Олбрайты отошли от морских перевозок и стали уделять все больше внимания судостроению. С их стапелей сходили отличные клипперы для ввоза китайского чая. Но война снизила спрос на парусники, а из–за конкуренции новых железных судов их производство на какое–то время чуть не свелось на нет. Впоследствии «Олбрайт и сыновья» занялись созданием железных, а затем стальных судов, но младшие Олбрайты никогда не могли даже мысленно потягаться со стариком.

Тот оставил семье немалые средства. Большинство наследников вложило деньги в медные акции (знаешь, «Калумет энд Хекла») и с тех пор живут в почете и довольстве под сенью дедовой славы. Судостроительная верфь осталась на месте, но пришла в упадок.

А Уильямс к тому времени уже несколько лет занимался судовой техникой. Но ему вовсе не по душе было ставить оборудование на суда чужого дяди. Он сам хотел утвердиться в судостроении. Вот он и решил завладеть фирмой «Олбрайт и сыновья». Фирма находилась не в блестящем состоянии, но сохранила старинное имя и стапеля, откуда можно спускать суда в глубокую воду. Уильямсу нужны были стапеля и имя, а в придачу он согласился взять Олбрайта. С тех пор Олбрайт задает фирме тон, а Уильямс следит за тем, чтобы судостроительная сторона дела не отставала от эпохи.

Тебе, наверно, хотелось бы кое–что узнать и об Уильямсе. В те давно минувшие дни, когда вступить в игру можно было благополучно и не кончая колледжа, он работал инженером в каком–то из западных штатов. Технические его познания немножко устарели, да он и сам это понимает. Зато у него хватает здравого смысла нанимать сотрудников, досконально изучивших новую технику.

Он распоряжается кредитами фирмы и больше почти ни во что не лезет. Не стану отрицать, на его совести — довольно–таки сомнительные сделки. В глубине души он немножечко пират, но, по крайней мере, у него хватает совести порядочно поступать со своими сообщниками. Олбрайт преисполнен добродетелей и высоких моральных чувств, но он, глазом не моргнув, уволит вас, едва только заподозрит, что вы не приносите фирме дохода.

Между прочим, звонок был четверть часа назад, так что просматривайте–ка свою почту да беритесь за работу.

Я принялся перечитывать учебники по электрическим машинам и листать новейшие работы, написанные за последние три–четыре года. К середине рабочего дня в голове у меня бушевал вихрь таких понятий, как напряженность магнитного поля, петля гистерезиса, потенциал зажигания, волновая и петлевая обмотки, — весь шаманский жаргон создателей электрооборудования.

Когда пробило час пополудни, Уотмену пришлось трижды окликнуть меня, прежде чем я отвлекся от книг и принял его приглашение перекусить в кафетерии напротив.

Вторая половина дня прошла, как и первая, в напряженном дурмане. Я был только рад, когда рабочий день кончился и на пути домой появилась возможность привести мысли в порядок.

Нахлынули на меня думы о студенческих годах, о Домингеце, и я вдруг вспомнил, что вот уже более года не получаю от него никаких известий. Подобно мне, он продирался на заводе сквозь дебри ученичества и черной работы, хоть и в другой фирме и другом маленьком городке.

В записной книжке я разыскал последний из его адресов, известных мне. В тот же вечер я написал Домингецу. Сообщил, что самое трудное у меня уже позади. Надеюсь, мол, что и у него тоже. А теперь, мол, у меня, по крайней мере, есть возможность возобновить переписку с друзьями.

Через несколько дней я получил ответ на бланке Фэйрвью–колледжа, город Ист–Брайэм, штат Массачузетс.

Милый Грегори!

(ведь я теперь должен называть тебя американским вариантом твоего имени).

Был в восторге, получив от тебя весточку. Ты весьма подробно отчитался в том, что с тобой происходило за это время. Отплачу тебе той же монетой. Если помнишь, меня ожидала должность в фирме «Консолидейтид Дженерейторс» в Сиракузах, штат Нью–Йорк. Устроил меня туда Майк Эдвардс, помнишь, щуплый студентик. В «Консолидейтид Дженерейторс» его дядька занимает высокий пост, поэтому рекомендация Майка сослужила мне хорошую службу.

В цехах я прошел примерно через то же, что и ты, но у меня не оказалось ни твоего всеприятия, ни твоего смирения. Откровенно говоря, я всегда полагал, что махать молотом да орудовать гаечным ключом, зажатым в мозолистой руке, — занятия, недостойные благородного человека.

В «Консолидейтид Дженерейторс» я недурно справлялся с обязанностями, но повышали меня, на мой взгляд, чересчур медленно. Я всегда разделял мнение теннисоновского «северного крестьянина»: путь преуспеяния в мире сем — это путь туда, где деньги лежат. Однако в ту пору влияние мое на мистера Эдвардса было недостаточно, чтобы обращаться к нему с новой просьбой, а другими знакомствами среди начальства я не обзавелся.

Но события повернулись иначе. Мне всегда казался родственной натурой священник нашей церкви мистер Маннинг. Он тоже нравится женщинам и тоже твердо вознамерился преуспеть в жизни. В его случае к успеху вела модная церковь в большом городе — оттуда можно прорваться на какую–либо административную должностишку. Я знал, что этот человек своего добьется, и сделал на него ставку.

Я поставил на верную лошадь. Года не прошло, как мы с ним познакомились, а он уже получил кафедру английского языка и риторики в Фэйрвью–колледже, в одноименном городе.

Ситуацию я оценил правильно. Три месяца назад умер прежний ректор. Кто же уселся в освободившееся кресло, как не преподобный мистер Маннинг? Он стал подбирать новых сотрудников, и одно из первых писем–приглашений было направлено твоему покорному (но не слишком покорному) слуге. Маннингу нужен именно такой человек как я. Мне предоставили выбор между кафедрами физики и математики. Я выбрал титул «профессор математики» — правда ведь, внушительно?

Теперь ты знаешь, где меня найти, вот и приезжай, когда позволит твоя новая работа. Меня здесь встретили с распростертыми объятиями. Может быть, ты здесь познакомишься с людьми, которые тебе в дальнейшем пригодятся.

Искренне твой Диего.

В то время я не мог выбраться к Домингецу, но решил съездить к нему при первой же возможности. Между тем продолжалась текучка — я усердно учился. Оказалось, что у Каммингса можно многое почерпнуть, и все почерпнутое я бережно хранил в памяти, рассчитывая использовать в будущем. Раньше я принимал патент за чистую монету, то есть за способ поощрить изобретателя, предоставив временную монополию на плод его разума. Теперь я стал понимать, что дело обстоит куда сложнее. В своей наивности я рассматривал выдачу патента как гарантию ценных прав на существенные особенности изобретения. Теперь я узнал, что абсолютно законный патент может гроша ломаного не стоить, что представляемые патентом права больше зависят от квалификации юриста, который его формулировал, чем от достоинств самого изобретения.

Сердце изобретения — патентная формула, и ее пункты надо составлять с величайшей точностью; точность эта, казалось мне, зависит не столько от принципов истины и рационализма, сколько от комплекса правовых условностей. Ценность изобретения имеет крайне мало общего с подлинной его сущностью. Мне вдолбили, что слишком узкая формула не предоставляет изобретателю мало–мальски существенных прав, тогда как формулу слишком широкую почти наверняка забракует патентная экспертиза. Нежелателен чересчур добросовестный охват сути изобретения: создается видимость, будто сформулирован закон природы, а законы природы не подлежат патентованию; зато вполне патентоспособно остроумное усовершенствование, если его можно соотнести с каким–то ремеслом.

Только через две недели удалось мне выбраться к Диего в Ист–Брайэм.

По адресу, указанному Диего, я обнаружил особняк, достаточно вместительный, но не столь ухоженный, как обиталище ректора и прочих именитых лиц колледжа. Оказывается, там находилась местная гостиница, где жили многие холостые преподаватели. Диего ждал меня у дверей. Позади него стояла какая–то матрона, на вид добродушная и хлопотливая.

— Здравствуй, Грегори! — окликнул меня Диего. — Добро пожаловать в наши академические пенаты! Миссис Гендерсон, это Грегори Джеймс, друг моих суровых студенческих лет в Цюрихе. А это миссис Гендерсон, добрый дух гостиницы. Она создает нам условия много более сносные, чем мы, неблагодарные, заслуживаем. Пойдем же, я покажу тебе твои апартаменты.

Диего занимал номер на третьем этаже. В спальне — старинная комфортабельная кровать на четырех столбах, с ситцевым пологом. В гостиной — веселенькие светлые обои, два удобных мягких кресла и большой книжный шкаф с технической литературой, романами и сборниками стихов. Вместо письменного стола у окна — большой квадратный стол, а на нем — куча бумаг, разбросанных в беспорядке и в то же время не без какой–то упорядоченности. Природная небрежность Диего явно сталкивалась здесь с совершенно иным характером миссис Гендерсон. Очевидно, добрая душа каждое утро бралась за сизифов труд — наводила порядок на столе у Диего.

— Да, я здесь очень недурно устроился, — сказал Диего, — с удовольствием преподаю. В свободные часы занимаюсь научной работой. Да вот, кстати, я приготовил для тебя оттиски.

Оттиски я сунул в портфель, чтобы просмотреть позднее. Очевидно, в них трактовались различные вопросы, связанные с математикой теории контуров, — темой, по которой в то время мало появлялось работ. Впоследствии, ознакомясь на досуге, я обнаружил, что это — достойные научные труды. Там не нашлось ни одной идеи, которая была бы бесспорно нова или бесспорно принадлежала бы Диего. После прочтения у меня осталось чувство, что этот человек далеко пошел бы, захоти он по–настоящему трудиться в своей области, да вот беда — он не умеет хотеть. Диего произнес несколько слов по поводу содержания своих статеек, но мы не стали на этом задерживаться. Мы принялись делиться новостями и перескакивать с предмета на предмет. Незадолго до того я прочел книгу о Мексике и теперь начал расспрашивать Диего о нынешнем положении вещей у него на родине.

— Да, знаешь, — отвечал Диего, — я ведь совершенно утратил все связи с родиной. Мать умерла пять лет назад. Отца я знаю слишком хорошо, чтобы писать ему. Лишив меня наследства, он всю свою принципиальность устремил на то, чтобы одержать слово и забыть о моем существовании. Мы, Домингецы, все такие. На месте отца я бы поступил точно таи же. Слово Домингеца нерушимо.

Раздался звонок к обеду, и мы спустились в чистенькую столовую, где за столиками на четверых сидели преподаватели колледжа, в подавляющем большинстве мужчины, но с незначительной примесью женщин. Все разговаривали между собой, в зале стоял гул, но из–за того, что присутствующие разбились на четверки, общая беседа была невозможна или, по крайней мере, затруднительна. Преподавательские сплетни оказались такими же скучными, как и вопросы, которые мы обсуждаем в обеденный перерыв на Атлантик–авеню.

В эту пору Фэйрвью–колледж отличался приятнейшей атмосферой замкнутости, которая развеялась в сутолоке и модернизме университета Фэйрвью. То была маленькая тихая заводь просвещения, где преподаватели благоговели перед величием Гарварда, Иэйла, Колумбийского университета в Нью–Йорке и Чикагского университета. Даже в те дни баснословно дешевой жизни преподавательский труд оплачивался возмутительно низко. Жили преподаватели стесненно, зато (в пределах этой стесненности) уютно и вполне терпимо. Более того, даже марка прославленных университетов не многих из них соблазнила бы расстаться с Фэйрвью, если только расставание не связано было со значительной прибавкой жалованья. Со студентами я почти не встречался. По подкованности в науках их навряд ли можно было сравнить с нынешними. Однако они располагали большим досугом и питали большее уважение к человеческой личности. Ах, к нынешнему бы превосходному образованию — да былое свободное мировоззрение!

— Между прочим, — сказал Диего после обеда, — сегодня мы приглашены на чашку чая к Мэтьесонам. Я там упомянул как–то о тебе. Они будут очень рады, если ты придешь. Знаешь, Стэнли Мэтьесон и его супруга. Мистер Мэтьесон — весьма преуспевающий биржевик с Уолл–стрит, на субботу и воскресенье ему удается вырваться сюда на отдых. В высшей степени интересный человек. Юность провел на фронтире в Техасе. Рассказывает потрясающие истории из тамошнего быта. Я ведь сам не чужд фронтира, но мне и не снилось, что там человек может набраться такого яркого и богатого жизненного опыта, как у мистера Мэтьесона.

Да и с миссис Мэтьесон стоит познакомиться. Она у него вторая жена, много моложе. В юности была нью–орлеанской красавицей: плантация, большой дом среди деревьев и бородатого испанского мха, родной язык — французский, сезон в Париже, свои лошади и собаки, монастырское воспитание, умеет стряпать креольские блюда. К тому же собою ослепительно хороша.

Мистеру Мэтьесону под семьдесят. Хоть на вид он и крепок, но нуждается в уходе, а Селеста нянчится с ним, как с дитятей, и притом старому боевому коню даже в голову не приходит заподозрить ее в излишней заботливости. Слов нет, я от души восхищаюсь этой женщиной.

Во второй половине дня мы пешком прошлись к одному из домов, укрытых за каменной оградой. Когда мы вошли в широкую дверь под портиком колоннады, негр–дворецкий принял у нас пальто.

Холл и лестница с широкой балюстрадой были увешаны полотнами. В основном были представлены ранние американские пейзажи, преимущественно Гудзонской школы, но поражали воображение два портрета в духе Сарджента. Один, над лестничной площадной, изображал Селесту. Другой, на стене напротив, — самого Мэтьесона. Мэтьесон в костюме для верховой езды стоял на фоне голубого неба и сухих, бескрайних заснеженных степей Техаса. Его жена, очаровательная молодая дама в белом бальном платье, стояла в изысканной позе на гармонирующем с нею фоне гостиной южного особняка. Художник воплотил на холсте мысль о том, что богатство — не просто дар фортуны, а духовная ценность в себе и для себя.

К стыду своему, я забылся, заглядевшись на портреты. Привел меня в себя и напомнил о светских обязанностях легкий сквознячок, от которого зазвенели подвески на люстре. Меня ввели в большую, со вкусом обставленную залу, где уже беседовали несколько гостей.

Чету Мэтьесонов я сразу узнал по сходству с портретами. Правда, Мэтьесон в жизни выглядел постарше, чуть румянее и капельку важнее, чем энергичный владелец ранчо на Западных равнинах. Миссис Мэтьесон казалась значительно старше, чем на портрете, но ничуть не менее привлекательной. Очевидно, она принадлежала к тому типу женщин, чья красота не зависит от возраста.

— Так вот вы какой, мистер Джеймс! А я о вас столько слышала от профессора Домингеца! Диего у нас — один из лучших друзей. Он придает блеск нашим унылым воскресным чаепитиям.

Тут как раз вошел ректор Маннинг под руку с женой. Мы перемешались с симпатичной группой преподавателей колледжа.

Маннинг — рослый человек с великолепной осанкой. Он сохранил спортивную подтянутость, хоть давно бросил заниматься спортом. Уже можно было заметить, где именно щеки его набрякнут, кожа на шее сморщится, а фигура потребует ухищрений искусного портного. Голос у него зычный, хорошо поставлен. Тренированный и к месту употребляемый голос профессионального оратора. Немного погодя, Диего представил меня Маннингу. Моему другу пришлось приложить немало стараний и усилий, чтобы изловить его в толпе преподавателей. Но когда Маннинг изыскал время познакомиться со мной, то ухитрился внушить мне впечатление, будто я — единственный в мире человек, представляющий для него хоть какой–то интерес.