Испанские братья. Часть 1

Предисловие

Историческая повесть «Испанские братья» — повесть времён шестнадцатого века. Это повесть о протестантских мучениках, о тех, которые несмотря ни на какие преграды открыто исповедовали Иисуса Христа в своей жизни.

В истории Испании XVI век очень ярко освещён факелами костров, пылавших по всей стране, в которых горели ни в чём не виновные люди. И, как правило, огонь инквизиции распространялся на представителей аристократии, всё преступление которых зачастую состояло только в том, что они читали Евангелие на родном испанском языке. Евангелие, которое получив простор в сердце, неизменно изменяло жизнь людей, заставляя их отказаться от слепого поклонения иконам, от молитв святым угодникам и многого другого. Святая католическая церковь, считавшая свои убеждения единственно верными, не могла допустить такого. Поэтому все те, кто посягнул встать наперекор католической церкви, неизменно становились жертвами инквизиции. И даже принесённое впоследствии отречение уже не сулило пленникам свободу — сожжение на костре могло быть только заменено более «мягким» приговором, менее мучительной смертью.

И до сих пор остаётся загадкой — что двигало католических священников на такие «подвиги» — самозабвенная преданность канонам святой церкви или же желание обогатиться за счёт очередной жертвы? Ведь не зря жертвами инквизиторов зачастую и становились представители элиты испанского общества.

Ни для кого не секрет, что история испанских мучеников до сих пор очень малоизвестна. Но она также полна ярких примеров героической стойкости страдальцев за чистое Евангелие, страдальцев за веру в Иисуса Христа. Данная повесть является наглядным примером того, как люди, желающие открыто исповедовать Христа в своей жизни, были вынуждены проходить все ужасы камер пыток, впоследствии умирая в пылающих как факелы кострах. Автор произведения очень живо отражает всю истинную сущность средневекового быта. Это повесть о двух братьях, которые с детства мечтали раскрыть тайну судьбы их отца. И они это сделали. Правда, ценой тому была жизнь одного из братьев.

Автор повести, Дебора Алкок — англо-ирландская протестантская писательница. Она известна, прежде всего, как автор исторических романов на религиозные темы. Произведение «Испанские братья» («The Spanish Brothers») было написано на английском языке и впервые издано в 1870 году в Ирландии. Произведение в то время стало популярным, и вскоре, в 1883 году оно уже было напечатано в журнале «Вестник иностранной литературы» (№№ 1–5) на русском языке в дореволюционной орфографии. Выпускаемое нами издание является переводом с немецкого языка, которое было издано в Германии в 1887 году.

Пусть же эта повесть послужит нам благословением и напомнит нам, как дорого люди ценили жертву Христа, что сами, несмотря ни на какие пытки и муки, до конца хранили верность своему Спасителю!

Глава I. Детство

На зелёном склоне Сьерра-Морены, затенённом немногочисленными пробковыми деревьями, рассечённом острыми скалами, в середине шестнадцатого столетия стоял старый полуразрушенный замок. Хотя в давние времена замок считался хорошо укреплённой крепостью, внутри него было не слишком просторно и для обитания в нём не было особых удобств. Большую часть здания занимала просторная галерея. Её стены покрывали старые, выцветшие, но удачно обновлённые гобелены. Обстановка состояла из искусно исполненных столов, кресел и диванов, которые тоже несли на себе печать старины. Воздух и свет попадали в помещение через узкие высокие щели-бойницы.

Мрачным осенним утром около одной из этих бойниц стояли двое мальчиков. Они прислушивались к шуму дождя за мощными каменными стенами. Мальчики были одеты в одинаковые свободные курточки, весьма изящно скроенные из простого домашнего полотна. На них были длинные шёлковые чулки, манжеты и тщательно накрахмаленные гофрированные кружевные воротнички из тончайшего голландского полотна. Старший из мальчиков был очень красив. На вид ему можно было дать четырнадцать лет, на самом деле он был годом моложе. У него были черные волосы, оживлённо сияющие глаза и резкие черты лица. Кожа его, от природы смуглая, от солнца и ветра выглядела ещё темней. У младшего были более мягкие черты, светлые волосы и кожа.

— Всё дождь и дождь, неужели он никогда не кончится? — нетерпеливо воскликнул старший, Хуан. Полное же имя его было Дон Хуан Родриго Альварес де Сантилланос и Менайя.

Он очень неблагосклонно относился к тому, если укорачивали или опускали одно из его имен. Он был чистейшей испанской крови, со стороны отца знатнейшего кастильского рода, а мать его происходила из древнейшего астурийского рода. Всё это он хорошо знал и высоко держал гордую юную голову, несмотря на то, что таинственный туман покрывал имя и благополучие его семьи, и из всех печальных последствий бедность была далеко не самым великим злом.

— От того, что рано встаёшь, день не приблизится, равно как ночное бдение не приблизит рассвет, — ответил остроумный Карлос, который запоминал всё, что слышал, и который хорошо усвоил модную в тех кругах страсть к поговоркам и аллегориям.

— Разумеется! Так пойдём за пиками и поиграем, а ещё лучше, если мы сыграем партию на рапирах[1].

Карлос, хоть и без восторга, с готовностью согласился. Во всём, что касалось выбора рода занятий, неизменным лидером был Хуан. Карлосу никогда не приходило в голову оспаривать его мнение, но в других, более важных вопросах он неосознанно становился повелителем своего более энергичного, но менее склонного к глубоким размышлениям старшего брата.

Хуан принёс надёжно запрятанные рапиры, на которых упражнялись братья — будь то из удовольствия или по указанию старика Диего, который когда-то вместе с их отцом состоял на службе у короля Испании, а теперь был в одном лице гофмейстером[2], ключником и сенешалем[3]. От него же маленький Карлос усвоил весь свой запас поговорок.

— Ну, становись! О, у тебя не хватает роста, подожди немного!

Хуан покинул галерею, но скоро вернулся, неся огромный тяжелый фолиант. Он бросил его на пол и велел Карлосу с его помощью прибавить себе росту.

Карлос засомневался.

— А что, если Фра[4] застигнет нас и увидит, каким образом мы обходимся с великим Горацием?

— Вот этого я и хочу! — ответил Хуан, и его чёрные глаза злорадно заблестели.

Когда рост Карлоса стал подходящим, началась весёлая игра. Следует отдать должное старшему брату, который часто давал своему более слабому брату всевозможные преимущества и, явно злоупотребляя силой своих лёгких, выкрикивал советы и предупреждения типа: «Боковой удар! Нижний удар! Прямой! Отбивайся!» Но всё-таки из-за своей неловкости Карлос получил царапину на щеке, из которой тут же показалась кровь.

С криком «Ай де ми![5]» Хуан подскочил к брату. Но Карлос отвернулся, закрыв лицо руками. К своему великому возмущению Хуан услышал, что брат плачет.

— Маленький трус! — закричал он, — из-за царапины плакать! Постыдись!

— Сам ты трус! Кричать на меня, когда я не могу с тобой биться! — ответил Карлос, как только смог заговорить.

— Это твоя манера, маленькая плакса! Ты говоришь о том, что пойдёшь на паруснике в Индию и будешь биться с дикарями! Как же! Уж лучше тебе дома с матушкой Долорес сидеть за прялкой.

Слишком глубоко оскорблённый, чтобы ответить подобающей случаю поговоркой, Карлос нашел убежище в соседнем, менее просторном помещении. Здесь были сравнительно новые искусно выполненные гобелены, и мебель здесь была лучше, чем в галерее. Карлос встал около большого застеклённого окна, долго смотря на потоки дождя и лелея в душе злобные мысли против брата, который сначала так больно ранил его, обозвал трусом, и, что хуже всего, ещё и посмеялся над ним. Но долго и всерьёз гневаться на брата Карлос не умел, как и долго без него обходиться. Прошло совсем немного времени, и его гнев сменился чувством одиночества. Хуан чувствовал себя не лучше, хотя и убеждал себя, что был абсолютно прав, указав брату на недостаток мужества. Несомненным было то, что Хуан умер бы от стыда, если Карлос, будучи в Севилье у двоюродных братьев, вёл бы себя как девочка и плакал как ребёнок. Конечно, Хуан от души жалел, что не промолчал, но теперь, раз уж так получилось, он, нарочно громко топая ногами, зашагал по галерее и беззаботным голосом запел:

«Сид ехал верхом через ворота, подобно Омеге,

Полумесяц бежал перед христианским крестом

В золотом шлеме и белом, как саван, плаще,

Закрытый шлемом, с саблей наголо».

— Ру! — послышался несмелый голос из другой комнаты. Ру — это укороченная форма от Родриго, второго имени Хуана. Он очень любил, когда его звали этим именем. И то, что Карлос позвал его именно так, было хорошей предпосылкой к миру. Хуан с радостью помчался на зов и, удостоверившись, что рана совсем пустяковая, завершил заключение мира, дружески обняв брата за плечи. Короткая ссора без всяких объяснений закончилась миром. Случайно в этот момент прекратился дождь и показалось солнце, и именно солнечный луч побудил Карлоса позвать брата.

— Смотри, Ру, — сказал он, — солнце светит на отцовские слова.

У этих детей была тайна, которую они со всем упорством детской души заботливо хранили даже от Долорес, которая с раннего детства была им вместо матери. И сейчас она была для них единственным лучом любви, что даровала им судьба, ведь даже Хуан не помнил своих родителей, тогда как Карлос никогда не видел своего отца, а мать потерял при рождении. И вот выяснилось, что, в том вымышленном мире, который дети создали в своём воображении, в котором они преимущественно и жили, этот незнакомый отец является самым главным лицом.

Каждый народ в дни своего младенчества имеет легенды и эпосы, и героев и их действия фантазия разукрашивает до невероятности. С течением времени развиваются язык, литература, и характер народа, а герой и его подвиги остаются. Так и у отдельно взятого человека.

Одарённые богатой фантазией дети, особенно когда они растут уединённо, обязательно имеют свои легенды, свой ненаписанный эпос, и уж обязательно своих героев. Глубокий смысл лежит в словах поэта: «когда ты станешь мужчиной, уважай мечты своего детства». Сидом Кампеадором, Карлом Великим и королём Артуром для юных испанских братьев был не кто иной, как дон Хуан де Менайя, второй и последний де Нуера.

Так как историческое обоснование народной романтики часто вовсе отсутствует и даже достаточно достоверные исторические свидетельства без всякого стеснения оспариваются — так происходит и с детскими мечтаниями, и выше приведённый пример не является исключением. Все вокруг утверждали, что кости их отца давно превратились в прах на каком-нибудь поле боя, но это утверждение ничего не значило для Хуана и Карлоса. Опорой их несокрушимой веры служили слова Долорес, которые она как-то доверительно шепнула деревенскому доктору: «Мёртв? Дали бы все святые и милосердная матерь Божья, чтобы мы знали это наверняка».

Но это было ещё не всё. Почти ежедневно мальчики читали и изучали те таинственные слова, которые их отец сам — они нисколько не сомневались в этом — нацарапал алмазом на стекле в его любимой комнате — «Я нашел своё Эльдорадо[6]». Никто кроме них не знал о существовании этих написанных на стекле слов. И удивительно — на зыбком фундаменте, состоявшем всего из нескольких малопонятных слов, легко и свободно поднималось светлое здание, построенное неуёмной детской фантазией. От старика Диего дети были наслышаны о популярной в народе легенде о золотой стране, о которой горячо мечтали испанские авантюристы, и которую они тщетно пытались найти в Новом свете. Их отец в своей молодости действительно предпринимал путешествие в Вест-Индию. И дети считали, что он нашел счастливую страну, своё Эльдорадо, и живёт там как богатый и счастливый царь, который только и ждёт, чтобы его смелые прекрасные сыновья пришли в его владения и стали наследниками царского могущества. Разумеется, они были готовы это сделать, несмотря на все неописуемые опасности, из которых огнедышащие драконы и двенадцати футов ростом великаны — мелочь, на которую даже не стоит обращать внимание. И эти опасности будут встречаться на их пути в таком количестве, как сметённые ветром в горные ущелья листья.

— Смотри, Ру, солнце светит на отцовские слова, — сказал Карлос.

— О да, значит, случится что-то хорошее. Всегда, когда их освещает солнце, случается что-то хорошее.

— А что бы ты хотел получить?

— Новый лук и пучок стрел с железными наконечниками. А ты?

— Ну, я думаю, хронику про Сида.

— От неё я бы тоже не отказался… Но ещё лучше…

— Что?

— Чтобы брат Себастьян заболел ревматизмом, и чтобы горный воздух оказался для него слишком холодным, или чтобы ему дали место в его любимом Комплютуме[7].

— Мы можем пойти ещё дальше, и нам может быть ещё хуже, чем тем, которые захотели хлеба лучше пшеничного, — со смехом ответил Карлос.

— Хуан, загадай ещё раз, только самое заветное желание.

— Что же, кроме того, чтобы нам найти отца?

— Я имею в виду следующее по важности.

— Ну… попасть в Севилью, увидеть богатые лавки, посмотреть корриду[8], увидеть опять большой Собор, биться с кузенами на рапирах и потанцевать с донной Беатрис.

— Тише! Долорес идёт сюда!

В комнату вошла высокая стройная женщина, одетая в платье из чёрной шерсти и изящный белый чепчик. Чёрные, прошитые серебряными нитями волосы, резкие черты бледного лица свидетельствовали о пережитых горестях и делали её старше, чем она была на самом деле. Когда-то она была красива, но её красота мгновенно сгорела на костре большого горя.

Долорес любила детей своей обожаемой госпожи с тихой силой страстной души, у которой не было другого сокровища. Её энергия и талант сделали возможным сохранить нищенские остатки некогда большого состояния, принадлежащего теперь детям. Она окружала их всеми доступными удобствами. Но как истинная испанка, она в любой момент пожертвовала бы своим благополучием ради сохранения достоинства. Сейчас она держала в руке письмо.

— Юные господа, — начала она в официальном тоне, от которого её не могли отучить даже самые теплые чувства к детям, — у меня для вашего благородия хорошие новости. Ваш высокородный родственник, дон Мануэль в скором времени почтит ваш замок своим присутствием.

— Действительно хорошая новость! Я очень рад. Он может потом взять нас с собой в Севилью!

— Лучше бы он остался дома, моё ему на это благословение, — проворчал Карлос.

— Поедете ли Вы в Севилью, дон Хуан, — строго проговорила Долорес, — будет зависеть от того, насколько Ваш благородный дядя дон Мануэль будет удовлетворён Вашими познаниями в латыни, грамматике и прочих науках.

— За дядюшкино удовлетворение я не дам и незрелой смоквы, — малопочтительно выпалил Хуан. Я уже давно знаю всё, что должен знать благородный человек и уж точно в десять раз больше, чем сам дядюшка!

— В самом деле, — вступил в разговор Карлос и вышел из оконной ниши. — Дядюшка в грош не ставит учёного человека, если тот не имеет счастья быть его приятелем. Я слышал, как он говорил, что учёные наводнили собою мир и что они только и умеют, что делать неприятности своим близким, так что, Хуан, может быть ты и обретёшь благосклонность в его глазах.

— Сеньор дон Карлос, что это с Вашим лицом? — воскликнула Долорес, увидев царапину на его щеке.

— Это случилось, когда мы фехтовали, — заговорили разом оба.

— Я сам был виноват, — заверил Карлос.

— Я сделал неудачный выпад и задел его рапирой… Мне очень жаль, что так получилось. — Хуан обнял брата за плечи.

Долорес благоразумно удержалась от наставлений насчет большей осторожности. Она только сказала:

— Молодые господа, которые хотят стать рыцарями и капитанами, должны научиться не только раздавать удары, но и принимать их на себя.

Про себя же она подумала: «Милые мальчишки, хорошо, если бы лет через десять или двадцать вы были так же верны друг другу, как сейчас».

Глава II. Письмо монаха

Так, с отведённым в сторону взглядом, в сомнении качая головой и едва слышно приговаривая «Ай де ми», мир говорил об отце Хуана и Карлоса, которые не знали о нём ничего, кроме нескольких таинственных слов, звучавших для них как восклицание радости и восторга.

Глава III. Меч и сутана[11]

Шлем и чепчик — в них сила каждого дома.

(Испанская поговорка)

Дон Мануэль Альварес на несколько дней остался в Нуере, как называли старый замок на склонах Сьерра- Морены. Для Долорес это были нелёгкие дни. Она неустанно старалась оказать всё возможное гостеприимство дородному изнеженному господину, равно как и достойным образом заботиться о его приближённых. Он счёл нужным иметь при себе не только четырёх камердинеров, но ещё и дюжину вооружённых слуг, что, конечно, во время путешествия по пустынным горным дорогам никак не являлось излишним.

Сам дон Мануэль едва ли испытывал от путешествия большее удовольствие, чем матушка Долорес, но он считал своим долгом время от времени посещать своих юных родственников, чтобы удостовериться, что они ни в чём не испытывают недостатка.

Единственным во всём обществе, кто действительно испытывал от посещения гостей удовольствие, был фра Себастьян, добродушный, легкомысленный брат- послушник, который был лучшего воспитания и более тонкого вкуса, чем остальные члены его ордена. Он любил хорошо поесть и выпить, любил многословно порассуждать и почитать что-либо занимательное, не очень при этом любя углубляться в отвлечённые размышления.

Он тотчас был утешен, когда по прибытии дона Мануэля улучшилось качество подаваемых блюд. При этом скоро исчез столь естественный страх, что опекун его воспитанников проявит неудовольствие по поводу их неудовлетворительных успехов в учёбе. Он очень скоро понял, что это мало беспокоит дона Мануэля. Тот хотел только того, чтобы через два или три года они были способны приступить к учёбе в университете, в Комплютуме или в Саламанке, где они должны были оставаться до тех пор, пока один из братьев не пойдёт на военную службу, а другой посвятит себя церкви.

Что касается Хуана и Карлоса, то они безошибочным инстинктом детства чувствовали, что дон Мануэль не испытывает к ним искренней любви. Хуан испытывал больший, чем это было необходимо при данных обстоятельствах, трепет перед проверкой его знаний. Карлос, который внешне был к своему опекуну очень почтителен, в душе презирал его, потому что тот не знал латыни и не мог прочесть по памяти ни одной из баллад Сида.

На третий день своего пребывания в Нуере, после трапезы, дон Мануэль уселся в большое резное кресло и подозвал своих племянников. Он был высокий дородный человек с продолговатой головой, тонкими губами и острой бородкой. Костюм его был из тончайшей шерсти оливкового цвета с бархатными отворотами. Всё в нём было основательно, богато, без всяких излишеств. Держался он с величайшим достоинством, может быть даже величественно, как подобает человеку, который решился достичь наибольших высот в обществе, как ему уже удалось добиться большего богатства.

Начал он с Хуана, которому он серьёзнейшим образом объяснил, что его отец из-за своего неразумия не оставил ему ничего, кроме этих развалин на каменном склоне. Выслушивая это, мальчик пожимал плечами, глаза его метали молнии, он прикусил губы, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость. Дон Мануэль между тем продолжал говорить о том, что благородное ремесло военного откроет для него путь к славе и счастью. Эти слова нашли отклик в душе мальчика, он поднял голову и быстро сказал:

— Да, дорогой дядюшка, я охотно стану солдатом, как мой отец!

— Хорошие слова! Когда ты достигнешь соответствующего возраста, я употреблю всё своё влияние, чтобы ты получил хорошее место в армии Его Величества. Я очень надеюсь, что ты добавишь славы своему древнему роду!

— Можете положиться на меня, — медленно и торжественно проговорил Хуан, потом поднял голову и продолжил скороговоркой, — кроме имени Хуан отец также дал мне имя Родриго, которое носил и Сид Кампеадор; наверное отец хотел показать…

— Замолчи мальчишка, — перебил его дон Мануэль, прервав тем самым единственные откровенные слова, которые Хуан когда-либо произносил в его присутствии.

Он сделал это с тем же хладнокровием, с каким крестьянин грубым башмаком давит в траве светлячка. Имя Родриго тебе дали не в честь твоего Сида или прочих героев пошлых романов. Твой отец назвал тебя так в честь какого-то своего сумасшедшего друга, о котором надо стараться знать как можно меньше.

— Друг моего отца был добр и благороден, как и он сам, — с гордым вызовом ответил Хуан.

— Молодой человек, — высоко подняв брови, строго ответил дон Мануэль, удивлённый смелостью Хуана. — Знай и помни, что в разговоре со своим опекуном тебе должно быть вежливым и скромным.

С благородной холодностью он отвернулся и обратился к Карлосу:

— Что касается тебя, племянник Карлос, я с радостью слышу о твоих успехах в учёбе. Брат Себастьян хвалит твой острый ум и хорошую память. Думаю, что тебя ждёт меньше сабельных ударов, чем твоего брата. Служба святой матери церкви будет тебе впору, как перчатка. Позволь мне сказать тебе, мой мальчик, ибо ты уже достаточно взрослый, чтобы это понять — это достойная добрая служба. Служители церкви хорошо едят и пьют, они мягко спят, служители церкви проводят свои дни за счётом золота, за которое другие работают и проливают кровь. Для тех, кто желает занять ступеньку повыше, существуют богатые приходы и как знать, в конце концов, тебя может быть ждёт место епископа с твёрдым доходом в десять тысяч дукатов, которые ты можешь по своему усмотрению держать в казне, прокутить, или отдать в рост.

— Десять тысяч дукатов? — воскликнул Карлос, недоверчиво и непонимающе смотревший на дядю большими синими глазами.

— Да, мой мальчик, но я назвал тебе сумму наименьшую. Его преподобие епископ в Севилье имеет ежегодно шестьдесят тысяч и более.

— Десять тысяч дукатов! — восторженным шепотом повторил Карлос. — На такие деньги можно было бы купить корабль!

— Да, — сказал дон Мануэль, приятно пораженный, как он думал, признаками ранней практичности Карлоса, — превосходная мысль, сын мой. Хороший корабль, снаряженный в Вест-Индию и хорошо нагруженный, вернёт тебе твои дукаты с хорошей прибылью, ибо пока ты спишь, корабль плывёт. Не зря говорит пословица — ленивый пусть покупает корабль или возьмёт себе жену. Я вижу, ты весьма разумный молодой человек, так что ты думаешь о церкви?

Карлос был ещё слишком мал, чтобы ответить иначе как:

— Если Вам так нравится, дорогой дядюшка, то я согласен.

Вот так, с большой долей снисхождения к способностям и наклонностям Хуана и Карлоса была решена их судьба. Когда братья остались одни, Хуан сказал:

— Наверное Долорес молилась о нас, Карлос, место в армии — это именно то что подходит мне. Я совершу великий подвиг, как Альфонсо Вивес, который взял в плен герцога Савойского. Я добьюсь признания и славы, вернусь, и буду просить у дядюшки руки его подопечной, донны Беатрис.

— Ах, а если я стану церковником, то никогда не смогу жениться, — печально вздохнул Карлос, неосознанно чувствуя, что его брат будет иметь что-то прекрасное, навсегда недоступное ему.

— Разумеется, нет, но от этого ты ничего не потеряешь.

— Конечно, — доверчиво согласился двенадцатилетний мальчик, — ведь у меня всегда будешь ты. Хуан, а те большие деньги, о которых говорил дядя, я буду тратить экономно, чтобы скопить на покупку нашего корабля!

— Я тоже буду копить деньги, и мы поплывём в Вест- Индию вместе. Я буду капитаном, а ты — судовым священником.

— Но я сомневаюсь, правда ли, что священники могут так быстро разбогатеть? Священник в деревне очень беден, потому что Диего сказал, что он взял у старого Педро плащ, потому что тот не мог достать денег на похороны своей жены.

— Тем хуже для него, что он так скуп. Карлос, у тебя и у меня, у нас у каждого есть по полдуката, давай выкупим его.

— Давай! Здорово будет при этом увидеть, какие старик сделает глаза!

— Священник, конечно, скорее скуп, чем беден, — сказал Хуан, — но беден или нет, никому не придёт в голову подумать, что таким нищим церковником будешь ты. Это всё заурядные бездарности, которые в деревне играют роль священников. Дядя говорит, что тебе в удел достанется что-то более высокое и утончённое, наверное он знает, потому что своё гнёздышко он мягко пухом устелил.

— Хуан, почему он богат, а мы бедны? Откуда у него все деньги?

— Это лучше нас только святые знают. Он находится на службе у правительства, мне кажется, он что-то там покупает и продает.

— Разумеется, он не из тех, кто разливает масло и при этом не запачкает пальцев. Отец, наверное, был совсем другим!

— Да, — подтвердил Хуан, — он завоевал своё богатство собственным доблестным мечом… Если бы он был с нами…

— Да, хотя бы только увидеть его, правда?

Так дети мечтали о будущем, которое не имело ничего общего с их грёзами. Всё было неопределённо и неясно. Казалось вероятным только то, что этот добросердечный мальчик, никогда за жизнь свою никого намеренно не обидевший, готовый своей последней монетой поделиться с нищим, в конце концов, будет обращён в одного из озверевших солдат, которые истребляли целые племена мирных индейцев, или дотла сжигали фламандские города с жестокостью, которую не может постичь человеческая душа и от которой до сих пор становится страшно. Но ещё страшней было то, что это невинное прелестное дитя, стоявшее рядом с ним, попадёт под влияние такой системы воспитания, которая убьёт в нём всякое чувство правды, развратит все его нравственные наклонности, сделает недоступным для него всякое естественное и здравое наслаждение жизнью, в замен которого ему будет предоставлен лёгкий доступ ко всему унизительному и порочному. Эта система в сильной натуре разовьёт властолюбие, а в слабой — любовь к деньгам. Но и в той и в другой воспитает лживость, лукавство, лицемерие и жестокость.

Глава IV. Алькала-Де-Энарес

Редко случается, чтобы семь лет в жизни человека не приносили с собой более или менее значительных событий. Но каковы бы они ни были — богаты событиями или нет, те годы, что превращают детей в мужчин, сами по себе очень значительны. Три года из этих семи лет Хуан и Карлос провели на своей родине в горном замке, следующие четыре — в университете Алькалы, или как его ещё называли — Комплютум. Для младшего брата, который должен был посвятить себя церкви, университетское образование было необходимым. Что старший, будущий солдат, имел эту возможность, зависело от обстоятельств. Несмотря на то, что его опекун дон Мануэль Альварес был существом крайне эгоистичным, в его душе не совсем угасло уважение к памяти потерянного брата, последним известием от которого было: «Позаботься о хорошем воспитании моего сына». Кроме того, оставить Хуана с его горячим характером на всё время, которое оставалось до его вступления в армию в печальной пустыне в обществе Диего и Долорес, да ещё и с конём и охотничьими псами в придачу, было просто немыслимо. Пусть лучше испытает себя в Алькале, где его не будут принуждать к серьёзным занятиям, и пусть развлекается, как хочет, соблюдая единственное поставленное ему условие — не делать долгов. Учёба в университете принесла ему немало пользы, хотя он и не стяжал лавров и не достиг даже низшей учёной степени. Фра Себастьян научил его читать и писать, и даже протянул его сквозь пресс латинской грамматики, от которой он едва ли хоть что-нибудь запомнил. Заставить его учиться смогла, пожалуй, только строгость или, верней сказать, жестокость, но, чтобы применять такие методы воспитания, фра Себастьян был слишком нерешителен, а может быть, и слишком умён, но в то же время ему и не приходило в голову заинтересовать мальчика изучаемыми науками.

В Алькале же у Хуана возник интерес к учёбе. Конечно, его мало интересовал учебный курс, но зато в университетской библиотеке были все книги, написанные на его родном языке, а их во времена расцвета испанской литературы было написано немало. Он начал с посвящённых истории его родины стихов и романов, и прочёл их все до единого. Читал исторические и научные труды, не отвергая ничего, кроме, пожалуй, теологии. С особым вниманием он читал то, что относилось к Новому Свету, куда он мечтал однажды попасть. Он старательно посещал лекции, даже выучил латынь, чтобы иметь возможность читать то, что имелось только на этом языке. Таким образом, к концу четвёртого года обучения он почерпнул массу полезных знаний, из которых особенно ценным было умение устно и письменно излагать свои мысли на чистейшем кастильском наречии.

Шестнадцатый век даёт много примеров таких людей, — немало из них испанцы, — людей большого ума и разностороннего образования, которые, посвятив себя военному ремеслу, тем не менее, владели пером не хуже, чем мечом. Они не только совершали подвиги, но и описывали их потом с большой наглядностью.

Среди знакомых Хуана любили, ибо гордость его никого не оскорбляла, а горячий темперамент уравновешивался добротой. За всё время пребывания в Алькале он трижды дрался на дуэли. Одна дуэль состоялась потому, что надо было наказать студента, который назвал его брата «донной Шарлоттой», две другие — из-за того, что ему делали двусмысленные намёки о прошлом его отца. Ещё он поколотил студента, который казался ему слишком низкого происхождения для того, чтобы удостоить его вызова на дуэль, только за то, что тот, когда Карлос получил приз на диспуте, заявил: «Дон Карлос Альварес соединяет в себе гения и трудолюбие, как и подобает тому, кто является сыном собственных добродетелей». Позднее, когда этот студент должен был покинуть университет из-за своей бедности, Хуан тайно пробрался в его комнату и положил ему в молитвенник четыре золотых дуката, без которых ему самому было очень трудно обойтись.

С гораздо большими внешними успехами, но и с большими потерями для души протекала учёба в университете для Карлоса. Почти все свои дни и многие ночи он проводил за чтением научных трудов весьма сомнительной школы. Его неиспорченный юный дух, как свежая вода в пустыне, изливался на все пункты и параграфы схоластической теологии (которая на деле не что иное, как плохая метафизика) и неизбежным следствием этого было то, что он запутался в сети каверзных утверждений и оказался в тупике.

Изучение Карлосом казуистики имело ещё худшие последствия — оно означало в прямом смысле осквернение и унижение. Очень печально с большим трудом делать шаг за шагом по дороге, которая ведёт в никуда, но гораздо хуже, когда на дороге к ногам путника пристаёт грязь.

Карлос являлся для своих преподавателей превосходным сырьём, из которого с успехом можно было сформировать великого церковника. Он пришёл к ним пятнадцатилетним мальчиком, невинным, честным, исполненным любви и доброты. Талантами он был наделён весьма незаурядными. Он легко воспринимал всё, чему его учили, был остроумен и ироничен, что позволяло ему найти путь во всех хитросплетениях схоластической науки. И надо отдать должное преподавателям, которые оттачивали его духовное оружие таким образом, что его темперамент обретал остроту сабли Саладина, которая рубит надвое подброшенный в воздух тончайший газовый платок.

Найти истину, думать по истине, говорить истину и по ней поступать — такой цели перед ним никто не ставил. Ему всегда говорили, что надо достигать более выгодного, но не истинного, выгодного для церкви, для семьи, для него самого, наконец. У него было живое воображение, он был остроумен и находчив, и поэтому быстро находил выход из любого двусмысленного положения. Сами по себе эти свойства хороши, но очень опасны, когда притупляется чувство истины. Карлос был робок, как это часто бывает с богато одарёнными натурами. В суровом шестнадцатом веке, пожалуй, только церковь предоставляла возможность несмелому утончённому человеку не только избежать унижения, но и добиться славы и известности. На службе церкви умная голова могла забыть о слабости нервов. Власть, слава, богатство в избытке доставались служителю церкви без того, чтобы он покинул келью или часовню или чтобы хотя бы увидел оголённую саблю или заряженный мушкет, имея в виду, конечно, что его острый ум умеет направлять сильные руки, которые поднимают меч, или лучше сказать, направлять действия коронованной головы, что этими руками повелевает.

Может быть, в этом университете даже были студенты (установлено, что несколькими годами раньше это имело место), которые ставили перед собой другие цели и изучали другие науки, не те, что должны были привести Карлоса к власти в мире, к славе и к успеху. Эти молодые люди на деле стремились постичь истину, поэтому от трудов учёных и отцов церкви они обратились к текстам в оригинале. Но эти «библеисты», как их называли, были очень малочисленны и не получили признание. За время своей учёбы Карлос ни разу с ними не столкнулся.

Изучение греческого и древнееврейского языков попало в немилость. Этих языков коснулся ветер проклятия, связанный со всем тем, что испанские католики называли одним словом — «ересь». Карлосу никогда не приходило в голову хоть на шаг сойти с проторенного пути, по которому он шёл впереди чуть ли не всех своих целеустремлённых единомышленников.

Оба брата, и Хуан, и Карлос, в какой-то степени ещё верили в свою детскую мечту, хотя их расширившиеся познания принудили их внести в неё некоторые коррективы. Что касается Карлоса, то он уже не мог с прежней убеждённостью верить в существование Эльдорадо. Но он, как и Хуан, был решителен в своём намерении раскрыть тайну судьбы своего отца, — или пожать руку живому, или найти его могилу. Любовь братьев друг ко другу, их взаимное доверие с годами только крепли и являли собой трогательную картину. Их случайные поездки в Севилью и проводимые там же каникулы вносили разнообразие в их монотонную студенческую жизнь и не остались без важных последствий.

Было лето 1556 года. Карл Великий, в недавнем прошлом ещё король, сложил тяжелое бремя власти и направился в прекрасный Сен-Жюст. Теперь дону Хуану, молодому, сильному, полному надежд, предоставлялось долгожданное место в армии испанского короля Филиппа Второго.

Братья сидели за своим последним совместным ужином в столь любимой, хоть и не слишком уютной комнате в Алькале. Хуан отодвинул бокалы, которые Карлос охотно наполнил бы ещё раз, и углубившись в свои мысли, играл кружочком лимона.

— Карлос, — сказал он наконец, не глядя на брата, — не забудь о чём мы говорили, — и тихо, очень серьезным тоном добавил, — так пусть и ты не будешь забыт Богом.

— Конечно, брат, но я думаю, тебе нечего бояться.

— Нечего? — глаза Хуана как в детстве, сверкнули огнём, — если это так, то только потому, что из-за эгоистичности тёти, из-за чванства двоюродных братьев, донне Беатрис нельзя посещать танцы, театр и корриду. Но, мне кажется, ей достаточно показать своё лицо в Аламеде на мессе, и у меня появится целый рой соперников.

— Но дядюшка благосклонен к тебе и к донне Беатрис, и он не переменит своих мыслей, если ты вернёшься домой, покрыв себя славой, о, мой Ру!

— В таком случае будь бдителен в моём отсутствии, брат, и не упусти в нужный момент сказать необходимое слово, ведь ты это так хорошо умеешь. Тогда я буду спокоен и все свои силы посвящу благородной задаче свернуть шею всем врагам моего праведного повелителя, короля Испании!

Он встал, закрепил новый толедский меч на богато расшитом поясе, набросил на плечо короткий ярко-красный плащ и надел на свои пышные чёрные кудри цветную бархатную шапочку. Дон Карлос покинул комнату вместе с братом. Они вскочили на коней, которых держал наготове мальчик-земляк и поскакали по улице к воротам Алькалы, и не один восхищённый взгляд, не одно от души произнесённое «С Богом!» последовали за доном Хуаном.

Глава V. Дон Карлос забывается

После отъезда брата жизнь в Алькале стала для дона Карлоса Альвареса невыносимо однообразной, при этом его блестяще пройденный путь обучения в университете приближался к концу. Он добился степени лиценциата теологии и сообщил об этом дядюшке, с оговоркой, что часть времени, которая оставалась до его посвящения в сан, он бы охотно провёл в Севилье, где хочет слушать лекции знаменитого фра Константина Понсе де ла Фуэнте, профессора теологического колледжа. На самом деле причиной этого желания в большей степени была последняя просьба брата, нежели рвение к учёбе, тем более, что в Алькале до его слуха дошли вести, утвердившие его в том, что бдительность будет очень уместной. Ответ от дяди пришёл очень быстро, дядя любезно приглашал его считать дом в Севилье своим родным домом столько времени, сколько ему заблагорассудится. Хотя дон Мануэль очень гордился умом и успехами своего младшего родственника, его гостеприимство не было лишено эгоистических соображений — он считал, что дон Карлос будет способен оказать услуги одному из членов его семьи, которые он считал очень важными.

Семья дона Мануэля состояла из красивой, весёлой и легкомысленной жены, трёх сыновей, двух дочерей и осиротевшей племянницы жены донны Беатрис де Лавелла. Оба старших сына полностью походили на отца, который был, пожалуй, в большей степени дельцом, чем кавалером. Если бы по своему происхождению он был обыкновенный Ганс из Нидерландов или Томас с улиц Лондона, рождённый в семье низкого звания, его склонности и таланты позволили бы ему обрести честно заработанное состояние, но, поскольку он имел несчастье быть доном Мануэлем Альваресом чистейшей голубой испанской крови, то его научили смотреть на любую работу как на нечто крайне унизительное, так же — на торговлю и путешествия. Достойным его происхождения считался только один род занятий — аристократ имел право получать проценты с капитала, торговать чинами и собирать налоги. Правительство нередко оставалось обманутым, а население, особенно его беднейшие слои — жестоко притесняемым. Никто не богател быстрее, чем жадные к деньгам аристократы, от рождения чувствовавшие себя высоко вознесёнными над любым трудом, но нисколько не гнушавшиеся обманом и поборами.

Дон Мануэль младший и дон Валтасар были полны желания пойти по стопам своего отца. Из двух бледных черноглазых сестёр донны Инесс и донны Санчи, первая была уже замужем, а вторая уже имела определённые планы на будущее. Но один член семьи, младший, дон Гонсальво, очень отличался от всех остальных. Он был очень похож на деда. Первый конде де Нуера был диким авантюристом, прославившимся во время африканских войн, чванливый, во всем следовавший своим необузданным страстям. Дон Гонсальво в свои восемнадцать лет казался его точной копией. Не обращая внимания на увещевания, он совершал все мыслимые проказы, какие только мог позволить себе сынок из богатой семьи.

Но неожиданно с Гонсальво произошла разительная перемена — он стал вести размеренный образ жизни, посвятил всё своё время учёбе и в короткое время достиг небывалых успехов, и даже, как считали окружающие, проявлял некоторые признаки благочестия. Но его неизвестно откуда взявшееся благонравие исчезло так же быстро и бесследно, как и появилось. Не прошло и года, как он вернулся к прежним привычкам, и ещё сильней предался порокам и развлечениям.

Отец решил сделать из него солдата и отправить на войну, но случай не дал осуществиться его намерениям. Самые знатные кавалеры добивались лавров в корриде, где роль матадоров обычно исполняли выходцы из самых высокопоставленных семей. На кровавой арене Гонсальво не раз отличался хладнокровием и мужеством. Но он слишком часто испытывал судьбу. Однажды он был сброшен конём под копыта разъярённому быку и страшно им изувечен. Гонсальво выжил, но стал калекой, вероятно на всю жизнь обречённым на бездействие, болезни и муки.

Его отец считал, что хорошая должность при церкви наилучшим образом обеспечит его будущее и принуждал его принять сан, но искалеченный юноша не соглашался. Дон Мануэль надеялся, что под влиянием Карлоса он изменит образ мыслей и думал, что тот объяснит ему, что нет другого более лёгкого и приятного жизненного пути, чем тот, по которому намерен пойти сам.

Врождённая доброта заставила Карлоса согласиться с планом дядюшки. Ему от души было жаль двоюродного брата и он с радостью взял на себя задачу любым способом его поддержать и ободрить. Но Гонсальво с презрением отвергал все попытки Карлоса найти путь к его сердцу. Он считал, что у Карлоса, как у будущего священника, нет понятия о мужских стремлениях и мужских страстях, и вообще он наполовину женщина и не имеет права обо всём этом говорить.

— Стать священником? Ну нет, — отвечал он, — столько же желания у меня сделаться турком. Нет, кузен, я не настолько благочестив. Если тебе от этого легче, можешь вместе со своими возносить пресвятой деве и мои молитвы. Может быть, она будет к ним более благосклонна, чем к тем, которые я вознёс к ней в тот злополучный день святого Томаса, когда я последний раз ступил на арену.

Карлос тоже не был особенно благочестив, но эти слова всё-таки его задели:

— Поберегись, кузен, — сказал он, — твои слова звучат несколько кощунственно.

— А твои звучат, как… как… ну, как слова истинного церковника, каковым ты скоро и будешь! Священник обо всём, что видит вокруг себя кричит: «Чистейшая ересь! Безбожное кощунство!», а после этого: «Святая инквизиция» и «Жёлтое санбенито[12]!» Я удивляюсь, как Ваше преосвященство ещё мне этим не пригрозили.

Мягкий характером Карлос ничего на это не ответил, но это привело Гонсальво в ещё больший гнев, ибо он не находил ничего хуже, чем если из-за его увечности к нему относились со снисхождением, как к женщине или к ребёнку.

— Скажи-ка, что за учение проповедует каждый праздник в Большом соборе фра Константин с тех пор, как стал первым канонником?

— Чистое католическое учение, ничего другого, — ответил Карлос, которого задел выпад против любимого учителя, хотя его учение не было слишком важно для него, потому что в нём преобладали темы, которых в университете не касались.

— Когда я слышу от тебя рассуждения об учениях, мне кажется, что слепой рассуждает о цвете и его оттенках.

— Если я — рассуждающий о цвете слепец, то ты — глухой, толкующий о музыке. Ну, снизойди к моему невежеству, объясни, в чём смысл учений твоего фра Константина, и чем они отличаются от зловредной лютеранской ереси? Даю в заклад свою золотую цепочку против твоего бархатного плаща, что ты столько же раз впадёшь в ересь, сколько в Барселоне ореховых деревьев.

Конечно, Гонсальво преувеличивал, но несомненно в его словах была доля истины. Будучи оторванным от диалектических умозаключений, поборник университетской науки становился таким же бессильным, как любой смертный. Карлос не мог растолковать кузену проповедей фра Константина, потому что не понимал их сам. Он чувствовал себя оскорблённым, потому что задели самую чувствительную его струнку — его компетентность в области теологии.

— За кого ты меня принимаешь? За деревенского пастора, или за босоногого бродячего монаха? Имей в виду, всего месяц тому назад я одержал победу в диспуте об учении Раймунда Луллия!

Но как бы ни было горестно для Карлоса, что он никак не может повлиять на воззрения кузена, его приводили в восторг успехи его дипломатии у донны Беатрис.

Беатрис была по возрасту почти ребёнок, а по складу ума — совсем дитя. До сих пор её благоразумно держали на заднем плане, чтобы её ослепительная красота не затмила собою кузин. Её бы возможно даже упрятали в монастырь, но для этого она была слишком бедна.

— Было бы жаль, — заметил по этому поводу Карлос, — если бы такой прекрасный цветок должен был отцвести в монастырском саду.

Карлос использовал каждую из тех столь ограниченных возможностей, которые предоставляли ему церемонные обычаи эпохи и народа, чтобы быть в её обществе. Он стоял рядом с её креслом, видел мимолётный румянец на нежном овале её щёк, когда со всем присущим ему красноречием говорил об отсутствующем Хуане. В последнюю дуэль, например, пуля пробила его фуражку и задела голову, но он только улыбнулся, пригладил чёрные кудри и заявил, что, если эту фуражку восстановить с помощью кокарды и золотой цепочки, она будет красивее прежнего. Потом он долго распространялся о его доброте к побеждённым, и очень гордился успехами своего многословия, которые он в равной степени приписывал к достоинствам брата и своему собственному красноречию. Это занятие было слишком обворожительным, чтобы не возвращаться к нему снова и снова, будучи уверенным, что тем самым он выполняет свой священный долг перед братом.

Потом Карлос обнаружил, что чёрные глаза Беатрис, которые отныне каждую ночь приходили в его сны, очень жаждут видеть мир, от которого их обладательницу умело отгораживали. Он добивался для донны Беатрис многих так горячо желаемых ею удовольствий. Он убедил свою тётушку и кузин, чтобы они брали её с собой в общественные места отдыха — и сам всегда был рядом, чтобы почтительно, как подобает истинному кавалеру, и в то же время со свободой, которой он пользовался как будущий священник, ненавязчиво оказывать ей всевозможные услуги. В театре, на балу, во время многочисленных церковных церемоний, на прогулке он, как истинный рыцарь, всегда оставался с ней рядом.

Так незаметно проходили приятные недели и месяцы. Никогда раньше Карлос не был так счастлив. «В Алькале было очень хорошо — думал он, — но в Севилье в тысячу раз лучше. Вся моя жизнь кажется мне как сон, от которого я, наконец, проснулся».

Увы! На самом деле он был объят глубоким сном и лелеял обманчивую сияющую мечту. Он даже не походил на тех, которые дремлют и сознают это — для такого осознания его сон был слишком глубок и всеобъемлющ.

Никто меньше, чем он сам, не понимал, где он очутился. Каждый видел его изящные манеры, его оживление, все видели, как он хорошо выглядит. Разумеется, имя Хуана в его беседах с донной Беатрис упоминалось всё реже и сам образ его постепенно бледнел. Карлос запустил занятия. Посещение лекций фра Константина стало пустой, весьма неопределённой формальностью. Он жил в настоящем и ничего не хотел видеть ни позади, ни впереди себя.

В это заколдованное состояние ворвалось небольшое событие, которое на мгновение повергло Карлоса в озноб, так, как если в летний день вдруг солнце закроется тучей. Его кузина, донна Инесс, больше года назад была отдана в жёны одному из богатейших вельмож в Севилье, дону Гарсиа Рамиресу.

Однажды утром Карлос пришёл в её дом, чтобы выполнить какое-то мелкое поручение донны Беатрис и нашёл кузину в большом беспокойстве из-за внезапной болезни её маленькой дочери.

— Может быть мне позвать врача, — предложил он, зная, что на исполнительность испанских слуг никогда нельзя положиться.

— Вы этим очень поможете мне, амиго мио[13], - ответила встревоженная молодая мать.

— Кого попросить к Вам? — спросил Карлос, — нашего семейного врача или врача дона Гарсиа?

— Врача дона Гарсиа — доктора Кристобаля Лосаду. За любого другого во всей Севилье я незрелой смоквы не дам. Вы знаете, где он живёт?

— Да, но если он отсутствует или занят?

— Мне нужно только его. Он однажды уже спас моей девочке жизнь. Если бы мой бедный брат пользовался его советами, ему бы несомненно было лучше. Кузен, ради неба, идите скорее, просите его ко мне!

Карлос не стал терять времени зря, но когда он достиг жилища доктора, тот, несмотря на ранний час, уже покинул дом. Карлос оставил свою визитную карточку и направился к другу, жившему в пригороде Триана. Путь его шёл мимо кафедрального собора с его сотней башен. Чудо красоты, древняя мавританская Хиральда[14], устремилась к ясному южному небу. Немного подумав, Карлос решил зайти в собор и послать к небесам несколько молитв. Он вошёл, и, отыскивая сверкающую золотом Мадонну с младенцем, случайно оглянулся в другую сторону. Там Карлос увидел доктора, которого хорошо знал в лицо, потому что часто видел его на лекциях фра Константина. В одном из боковых приделов Лосада стоял с каким-то весьма благородного вида господином.

Когда Карлос подошёл ближе, он подумал, что никогда не видел этого человека. Его костюм был сшит по образцам моды северных областей. Из всего этого Карлос заключил, что этот человек чужой, который возможно из любопытства знакомится со зданиями соборов в Севилье.

Он ещё не дошёл до собеседников, которые стояли к нему спиной и, вероятно, рассматривали длинный ряд уродливых красных и жёлтых санбенито. «Могли бы найти более приятные предметы для созерцания, чем эти свидетельства греха и позора, которые доказывают, что те, кто их надевал — жалкие евреи, мавры, богохульники и колдуны — закончили свои дни в унизительном позорном покаянии», — подумал Карлос.

Незнакомец обратил особое внимание на один из балахонов, с виду самый большой. Его необычайно большие размеры обратили на себя внимание Карлоса. Однажды он уже читал надпись на нём, и теперь вспомнил её содержание, потому что в ней упоминалось любимое имя Хуана «Родриго». Надпись гласила: «Родриго де Валеро, кавалер из Лебрихи в Севилье, лжеапостол, который доказывал, что его послал сам Бог». Когда он неслышной походкой стал подходить, до его слуха долетели торопливые слова доктора Лосады, который, не отводя взгляда от жёлтого санбенито, говорил своему спутнику: «Да, сеньор, и граф де Нуера, дон Хуан Альварес тоже».

«Дон Хуан Альварес…» — какая могла быть связь между именем его отца и мерзостным предметом, который они рассматривают? Что мог знать этот доктор о том человеке, о котором так мало знали его дети? Карлос, ошеломлённый и побледневший от волнения, остановился. Таким его и увидел доктор, когда он случайно повернулся в его сторону. Если бы доктор не проявил самообладания, он сам бы был немало напуган. Неожиданное появление человека, о котором только что шла речь, само по себе неприятно, тем более, если то, что говорилось о нём или о его близких, может стать опасным для жизни, если будет услышано.

Лосада вполне владел собой, произнеся обычное приветствие. Он спокойно спросил, его ли ищет сеньор дон Карлос, если да, то он надеется, что причиной этому не является недомогание кого-нибудь из членов благородного семейства.

Для Карлоса было облегчением сказать, что болен ребёнок его кузины, и мать этим весьма обеспокоена.

— Вы окажете нам большую услугу, если согласитесь сразу же прийти. Донна Инесс в большом беспокойстве.

Пообещав прийти, доктор повернулся к своему спутнику и почтительно извинился, что так скоро должен его покинуть.

— Притязания больного ребёнка не должны остаться без внимания, — ответил чужеземец. — Идите, сеньор доктор, пусть Бог благословит Ваше искусство.

Благородная осанка и обходительность речи чужеземца произвели на Карлоса впечатление. Какое он проявил понимание в отношении чужого больного ребёнка! Они вскользь взглянули друг на друга и разошлись, не подозревая, что их тропы ещё в этой жизни пересекутся.

Странное упоминание имени отца наполнило сердце Карлоса непонятным беспокойством. Он знал достаточно для того, чтобы значительно поколебалась вера в непогрешимость отца. Что, если ему предстоит узнать что-нибудь ужасное и необъяснимое, ну, например, что его судьба связана с судьбой разоблачённого еретика? В принципе, проклятое искусство магии и чародейства не так сильно отличалось от вполне легальных действий алхимиков, и необузданный в своей дерзости учёный легко мог перейти от одного к другому. У Карлоса появились основания считать, что его отец увлёкся алхимией, а может быть посвятил себя ей. Да, ему уже раньше приходила мысль, что найденное Эльдорадо окажется ничем иным, как философским камнем! Ибо кто получал возможность делать золото, мог по праву считаться открывателем Эльдорадо. Но в этот период внутренняя жизнь Карлоса была до того напряжённой, что все его мысли возвращались к этому. Поэтому он от всего сердца с тоской желал, чтобы тайна отца перешла к нему.

Суетной человек! То золото, которое он хотел иметь, и которое было ему так необходимо, нужно было искать в менее недоступном месте и уж никак не с помощью философского камня!

Глава VI. Дон Карлос забывается ещё больше

Карлосу стоило многих усилий и времени, чтобы избавиться от мыслей, возникших в нём после нечаянно услышанных слов Лосады. Наконец ему это удалось, вернее сказать, ясные глаза и обворожительная улыбка донны Беатрис сделали это за него.

Между тем известно, что за каждым сном следует пробуждение. Иногда по незначительному поводу развеиваются прекраснейшие видения, в которых мы играем роль могущественнейших повелителей и королей.

— Племянник дон Карлос, — сказал ему однажды дон Мануэль, — не пора ли тебе подумать о тонзуре[15]? Ты давно достаточно учён для твоего ордена, а в богатом доме скоро позаботятся об ужине.

— Очень верно, дядюшка, — побледнев, ответил Карлос, но я ещё не достиг канонического возраста.

— Но ты можешь добиться диспенсации[16].

— К чему такая спешка? Ещё есть время.

— Это не так непреложно. Я слышал, что пастор в Сан- Лукасе одной ногой стоит в могиле. Приход богатый, и я думаю, что знаю, куда надо обратиться за протекцией. Смотри, чтобы не убежала от тебя корова, пока ты ищешь верёвку!

С этими словами дон Мануэль удалился. Гонсальво до сих пор молча сидел на другом конце открытого дворика на диване, казалось, всецело углубившись в чтение первого романа на испанском языке под названием «Лацарилло Тормес». В этот миг он разразился неудержимым судорожным хохотом.

— В чём причина твоего веселья? — осведомился Карлос, устало обратив к нему свои большие печальные глаза.

— Ты сам, амиго мио! Своим видом ты можешь рассмешить даже самого мрачного из святых в кафедральном соборе! Вот он — живое воплощение отчаяния и безысходности! Поднимись с колен, мой милый! Чего ты хочешь? Ты хочешь иметь желаемое, или навсегда упустить свой шанс и потом сидеть и плакать, что, дескать, было не суждено? Ты хочешь быть церковником или мужчиной? Выбирай, ибо быть и тем, и другим невозможно!

Карлос не ответил. У него просто не было на это сил. Каждое слово Гонсальво шло из его собственного сердца. Может это был голос великого искусителя, а он этого не понимал?

Карлос ушёл в свою комнату и накрепко запер двери. Впервые в жизни он почувствовал острую необходимость побыть наедине с собой. Слова дядюшки были для него холодящим душу откровением. Он слишком хорошо знал себя, знал, к чему горячо и страстно стремилось всё его существо — конечно, это была не сутана священника! Нет! Перед Божьим алтарём назвать своей донну Беатрис де Лавелла или — умереть!

Потом к нему пришла мысль, которая мгновенно наполнила всё его существо болью и стыдом, мысль, которая давно должна была к нему прийти, но почему-то не приходила. Хуан, с этим именем в нём ожили братские симпатии, совесть его с силой оспаривала принятое им безумное решение. Сердце Карлоса было способно испытывать жгучие страсти, в нём они соединялись с мягкостью характера, слабостью воли и чувствительностью нервов.

Если бы Карлос был простым солдатом, в котором возникло искушение предать своего брата, он с незапятнанной совестью и с честью вышел бы из создавшегося положения, но здесь сказывалось монашеское воспитание. Его научили, что правдивость в отношениях между людьми необязательна. Карлос знал, как найти сотни ловких оправданий любому из своих поступков. Ему были известны все хитрости софистики, которые в чужих глазах и в его собственных давали ему право превращать правду в ложь, а белое — в чёрное. Его богатая фантазия раздувала огонь страстей, ковала цепи из утверждений, в которых при всём желании нельзя было найти изъяна: «Хуан не любил с такой силой как он, может быть, он уже и забыл донну Беатрис, и ещё — может быть, Хуан не вернётся, может быть, его убьют на поле сражения!»

Но так низко Карлос всё-таки не пал, чтобы попасться в эту ловушку, хотя с прежней радостью и нетерпением ожидать возвращения брата он уже не мог. В любом случае донна Беатрис должна была сама сделать выбор, а уж тут — без всякого, впрочем, основания, — Карлос считал, что ему окажут предпочтение. В таком случае было бы по- братски и весьма похвально морально подготовить брата к постигшему его разочарованию. Это было нетрудно сделать. С умом написанные письма шаг за шагом могли убедить брата, что Беатрис больше не разделяет его чувств.

Он слишком хорошо знал гордость и горячий нрав брата, и понимал, что ловко возбуждённая ревность сама завершит остальное.

Прежде чем с презрением отвернуться от Карлоса Альвареса, следует вспомнить, что он был не только испанцем, выходцем из народа, весьма подверженного страстям, не только испанцем из шестнадцатого века, но прежде всего испанским католиком, предназначенным стать церковником.

Вся ловкость, с которой Карлос ставил свои ловушки, всё удовлетворение, которое он при этом испытывал — всё было направлено на то, чтобы замаскировать ложь и обман, лежавшие в основе его планов. Он добился встречи с фра Константином и испросил у него рекомендательное письмо к царственному отшельнику в Сен-Жюсте, личным капелланом[17] и любимцем которого был некогда каноник. Но великий проповедник, который с такой любовью и великодушием умел прощать людские пороки, медлил выполнить просьбу Карлоса. Он говорил ему, что его королевское величество удалилось в уединение не для того, чтобы принимать искателей милостей, и его путешествие в Сен-Жюст скорее всего будет иметь более чем печальные последствия. Карлос отвечал, что он взвесил все трудности предпринимаемой поездки, но его поступок кажется странным только потому, что таковы обстоятельства. Он верил, что его отец, который умер ещё до его рождения, пользовался особым расположением его величества и надеялся, что ради отца ему окажут внимание. Он был уверен, что через мажордома[18], дона Луиса Квиксаду он получит аудиенцию у его величества. Чего он добивался от него? Место секретаря или другой похожей должности, соответствующей его дарованиям и происхождению. Ибо хотя он уже был лиценциатом теологии и имел хорошие шансы на службу в церкви, он не желал принимать сан, потому что думал вступить в брак.

Фра Константин чувствовал симпатию к молодому человеку. Если верить слухам, он сам когда-то находился в таком положении. И он написал для Карлоса рекомендательное письмо, в котором очень тепло отзывался о дарованиях и безупречном образе жизни молодого человека, с которым был знаком около года. Хотя Карлос посвящал своему учителю только мимолётное, а в последнее время даже угасающее внимание, его ясный ум и незаурядные способности позволяли ему твёрже стоять на ногах, чем это могли другие, более прилежные студенты. Он присовокупил письмо фра Константина к многим другим хвалебным отзывам профессоров Алькалы. Всё это он заботливо сложил в шкатулку из кедрового дерева, поместив её в дорожный мешок вместе с запасом одежды, изготовленную из достойной его положению тонкой ткани и скроенной по достаточно скромным образцам. Потом он поставил в известность дядю, сообщив, что перед ординацией[19] считает необходимым совершить небольшое путешествие в своё родовое имение, чтобы выяснить, всё ли там в порядке.

Дядюшка, ничего не подозревая, согласился с его планом и настоял на том, чтобы Карлос взял вооружённое сопровождение в Нуеру.

Глава VII. Прозрение

Путешествие из края апельсиновых рощ к зелёным склонам Сьерра-Морены должно было быть для Карлоса восхитительным. Оно было украшено сладкой надеждой. Он даже не сомневался в том, что его планы осуществятся, а это значило, что исполнятся его самые сокровенные мечты и желания. Карлосу казалось, что он уже чувствует нежную руку донны Беатрис в своей, что он уже стоит рядом с нею перед большим алтарём в кафедральном соборе… Но с течением времени свет в его душе постепенно мрачнел, и на его место ложилась всё более густая тень. Наконец Карлос достиг своей родины. Он проехал небольшую рощу из пробковых деревьев, где они с Хуаном играли детьми. Когда они были здесь в последний раз, осенний ветер срывал с ветвей сухие листья и бросал под ноги. Сейчас сквозь свежую листву сияло тёмно-голубое небо. Хотя Карлосу было немногим больше двадцати, в этот миг он почувствовал себя дряхлым стариком. Ему страстно захотелось вернуться в детство, к играм с братом, к их взаимопониманию и согласию, потому что теперь уже никогда он не будет чувствовать себя рядом с ним хорошо.

Между тем печальные размышления Карлоса были прерваны радостным лаем собак, которые увидели его с высоты крепостного двора и устремились вниз, чтобы с восторгом поприветствовать. Вот они все — Педро, Зино, Пепе, Грулло, Бутрон, ещё в детстве все клички собакам подобрал Хуан. Во дворе стояли Диего и Долорес, готовые с радостью его встретить. Карлос соскочил с коня, сердечно поздоровался со своими домашними и ответил на вопросы о себе и Хуане. Потом он приласкал собак, расспросил о каждом из слуг, распорядился о размещении своей охраны и не спеша направился в большую галерею.

Поскольку его приезд был неожиданным, он отдал Диего свой дорожный плащ и стал терпеливо ждать, пока не имевшие обыкновения спешить слуги позаботятся о нём. Вскоре появилась Долорес и принесла хлеб, вино и несколько кистей винограда. Это была только лёгкая закуска, не способная утолить его голод. Тем временем пока Карлос перекусит, она хотела приготовить молодому господину хороший ужин. Полчаса Карлос выслушивал новости из деревни и, когда она наконец оставила его одного, почувствовал себя подавленным и несчастным. Всё, что он видел вокруг себя, напоминало ему брата. Вот пищаль, с помощью которой Хуан в давние времена храбро воевал с воронами и воробьями. Вот рапиры и сабли, на которых они часто состязались, и Хуан, несмотря на своё несомненное превосходство, всегда был к брату терпелив и великодушен. Вот на этой скамье он охотничьим ножом вырезал своё полное имя, присовокупив к нему даже титул отца «конде де Нуера».

Все эти и другие воспоминания несказанно мучили Карлоса, он всеми силами пытался от них избавиться. Он охотно нашёл бы убежище в своём любимом занятии

— чтении, но насколько он знал, книг в замке не было. Поэтому он счёл за лучшее пойти в конюшни и посмотреть за лошадьми, да поговорить со слугами, которые за ними ухаживают.

Было уже довольно поздно, когда Долорес, наконец, доложила, что ужин готов, и, что его подали в маленькой боковой комнате, где сеньору дону Карлосу будет уютнее, чем в большой галерее. Эта комната ещё ярче напомнила Карлосу Хуана. Казалось, он подобно тени, присутствует здесь. Но обычно братья бывали здесь только днём, а теперь был поздний вечер и окно занавесили гобеленом.

Свет серебряной лампы освещал богато сервированный стол с единственным прибором. Стол, приготовленный для одного человека, каким бы изысканным он ни был, несёт в себе что-то противоестественное, еда в одиночку удовлетворяет естественные потребности человека, но ничего более. Карлос старался избежать этого унижения, призвав на помощь всю свою фантазию. В мечтах он перенёсся в те времена, когда он будет богат и сможет заново отстроить полуразрушенное родовое гнездо.

Он рисовал себе красочные картины — большая галерея будет уставлена длинными богато сервированными столами, предназначенными для компании оживлённых гостей, которых милой улыбкой будет встречать прекрасная донна Беатрис. О, какими суетными были эти мечтания! Замок, в конце концов, принадлежал Хуану, а не ему. Да, если все эти проблемы не решит смерть Хуана на поле боя во Франции или Фландрии! Но эта мысль была для Карлоса невыносимой. Ему стало плохо, он отодвинул тарелку с жареным голубем и без всякого снисхождения к чувствам добрейшей Долорес, отослал обратно нетронутый десерт, состоявший из сладкого печенья, испечённого на меду и масле, — он устал и хочет удалиться на отдых!

Прошло много времени, пока сон смежил его веки, и, когда он наконец уснул, к нему опять явились полные упрёка выразительные чёрные глаза брата. С рассветом

Карлос очнулся от своих сумбурных лихорадочных сновидений — ему казалось, что рядом с ним стоит призрачно-бледный Хуан, кладёт ему на плечо руку и говорит: «Теперь верни мне жемчужину, которую я тебе доверил!» Дальше оставаться в постели было невыносимо, поэтому он встал и вышел на свежий воздух. Кругом царило безмолвие. В природе всё было прекрасно: перламутровый блеск светлеющего неба, нежно-алая полоса зари, серебристая роса на траве и листьях. Но покой внешнего мира только резче подчёркивал силу бури в его душе. Он отчаянно боролся с зародившейся в нём мыслью: «Было бы лучше этого не делать». Несмотря на сопротивление страстей, эта мысль захватывала власть, и ещё одна, не менее настойчивая мысль выбиралась на престол: «Было бы лучше не предавать Хуана — и навсегда потерять Беатрис? Навсегда?» Снова и снова он повторял эти слова, которые как рефрен привязчивого песнопения не покидали его.

Незаметно для самого себя Карлос поднялся на вершину холма и теперь оглядывался во все стороны, словно изучая местность. Он ничего не видел и не чувствовал до тех пор, пока, наконец, с неба не хлынул свежий горный ливень и не освежил его пылающих щёк подобно нежным прохладным пальцам.

Он механически спустился с холма, пересёк двор, и, как ни в чём не бывало, ответил на приветствия девушки- молочницы и мальчика-дровосека. Он вошёл в галерею. Долорес и подчинённая ей служанка были чем-то заняты. Мимо них он прошёл в прилегающее помещение.

Здесь было совсем темно. Карлос резким движением сорвал с окна гобелен и его взгляд задержался на нацарапанных на стекле словах: «Я нашёл своё Эльдорадо». Подобно тому, как детская рука способна открыть шлюз, и мощный поток, всё сметая, устремится к океану, так эти слова взбудоражили душу Карлоса. Он не стал подавлять своего волнения. Он опять слышал голос Хуана, он видел как ему в душу смотрят его глаза, но не полные упрёка, а, наоборот, с доверием, как встарь, когда он впервые сказал ему: «Будем вместе искать отца».

— Хуан, брат! — окликнул он. — Я не предам тебя! Да поможет мне в этом Бог.

В этот миг, рассеяв тучи и туман, утреннее солнце послало на землю свой свет, и яркий луч поцеловал слова на стекле. «Старый добрый знак», — подумал Карлос, богатый интеллект которого даже в такие мгновения был способен воспринимать окружающее: «Да, это он, но теперь уже только для одного Хуана… мне не остаётся ничего кроме отчаяния и тьмы».

Так дон Карлос Альварес пережил своё прозрение, и оно было основательным. Напряжённая внутренняя борьба лишила его физических и духовных сил. Карлосу стало легче от того, что наконец было принято решение, осознание этого на время успокоило его измученную душу.

Позднее он спрашивал себя, — как же это будет возможно — долгие годы тащиться по жизни, в которой не будет ни смысла, ни надежды, ни радости, ни просвета? Как ему вынести никогда не кончающуюся боль, как ему вынести унизительное одиночество? Да лучше умереть сразу, чем умирать долгие годы медленной смертью! Он хорошо знал, что не в его натуре подставить к собственной груди кинжал. Ему придётся умирать долго, молчаливо, в полной безнадёжности, в полной потере вкуса жизни, или, что более вероятно, он ожесточится, омертвеет душой и в конце концов превратится в иссохшего душой поместного священника, который, не ведая никаких чувств, раз за разом механически служит мессу, который тонкими бескровными губами бормочет церковную латынь, и сердце которого сможет послужить экспонатом в церковном музее, и понадобится очень сильная вера, чтобы поверить, что оно когда-то было живым и горячим.

Между тем в похвальном рвении, чтобы оградить себя от возможных колебаний после так тяжело одержанной победы, дон Карлос тотчас отправил к своему дядюшке гонца с письмом, в котором сообщил о своём благополучном прибытии в Нуеру добавив, что намерен к Рождеству Христову принять сан, но находит нужным ещё на месяц- два задержаться в месте настоящего пребывания. Велико было изумление прижимистого дона Мануэля, когда он увидел, что его племянник не пожалел горсти серебряных монет, чтобы сообщить ему то, что ему и так было хорошо известно.

Мрачный тёмный день продолжался. По природе робкий, впечатлительный, даже боязливый, Карлос заполнял время тем, что говорил со слугами, просматривал счета, смотрел загоны с телятами и овцами, в общем, делал всё что угодно, чтобы только не остаться наедине с собой. Долорес, которая любила его как собственного сына, не дала себя обмануть. Какая-нибудь незначительная неприятность не могла быть причиной смертельной бледности молодого господина: она видела его беспокойство, его волнение и нервозность. Он говорил короткими отрывистыми фразами, не слушал собеседника и временами надолго погружался в мрачное молчание. Но Долорес была умной женщиной, столь же любящей, как и верной, поэтому хранила молчание и дожидалась своего часа.

Карлос заметил, что она пытается его утешить. Когда перед наступлением вечера он вернулся после беседы с Диего насчёт продажи пробковой древесины мавританскому скупщику, и увидел на столе тщательно закупоренную бутылку с вином и рядом чашу, сразу понял, откуда она взялась. Его отец оставил в погребе небольшой запас изысканного хереса. Эту память о счастливых временах, которую Долорес хранила наравне с прочими ценностями, она выдавала редко и скупо. Видимо она полагала, что сеньор дон Карлос в этом сейчас нуждается. Тронутый её ненавязчивой преданностью, он бы несомненно попробовал этого вина, но не мог заставить себя пить или есть в одиночестве, и он знал, — если пригласит Диего или Долорес составить ему общество, его сочтут обезумевшим.

Отодвинув вино в сторону, Карлос взял лист бумаги и чернильницу, но на работе сосредоточиться не смог. Вместе с тишиной и одиночеством вернулось и сознание постигшего его большого несчастья. Карлос плакал долго, и слёзы принесли ему некоторое облегчение. Со времён детства у него не было таких слёз. Приближающиеся шаги привели его в себя. Устыдившись, Карлос быстро встал и подошёл к окну, чтобы в свете сгущающихся сумерек защитить себя от посторонних глаз. Вошла Долорес.

— Сеньор, — сказала она, подходя ближе, — может быть, Вам было бы угодно посмотреть на севильян, которые прибыли вместе с Вашим благородием. Они бранят маленького погонщика мулов и грозят отнять у него поклажу.

Сопровождавшие обозы из городов Ла-Манчи и прочие погонщики мулов, пересекавшие холмистые местности Сьерра-Морены и следовавшие затем в Андалузию, обычно проходили мимо замка и нередко пользовались его гостеприимством.

Карлос тотчас последовал за Долорес.

— Где этот мальчик?

— Он не мальчик, сеньор, он взрослый мужчина, только маленького роста, и, если я не ошибаюсь, по силе духа превосходит двоих, хотя бы они и были выше его ростом.

Оценка Долорес оказалась верной. На лужайке позади жилых строений, где круто в гору поднималась хорошо натоптанная тропа, стояло около дюжины копьеносцев из Севильи, большинство из которых были выходцами из низших слоев общества. Посреди них около переднего из трёх мулов стоял погонщик. Одну руку он положил на шею животного, другую поднял в призывном жесте, вероятно, чтобы придать своей речи больше убедительности.

Это был маленького роста, худенький, очень темпераментный человек, с головы до ног одетый в кожу. Его мулы были хорошо навьючены — на каждом по три больших мешка, два по бокам, и один на спине. Животные были хорошо ухожены и не казались переутомлёнными, мало того, сбруя на них была украшена всевозможными побрякушками и кисточками.

— Вы знаете, друзья мои, — услышал Карлос его звонкий голос, — тюки погонщика — это как знамя для воина. Честь погонщика — защитить свою поклажу. Нет-нет, требуйте у него золота или его крови, но не трогайте его тюков, если вам дорога ваша жизнь!

— Мой доблестный друг, Ваши знамёна здесь будут в полной неприкосновенности, — улыбнулся ему Карлос.

Погонщик повернул к нему своё оживлённое умное лицо, поклонился и поблагодарил за заступничество.

— Как Ваше имя и куда держите путь?

— Я Хулио, Хулио эль Чико (т. е. Хулио Низкорослый), так меня зовут люди — Ваше благородие видит, что я невелик ростом. Я иду из Толедо.

— В самом деле? Какой же Вы везёте товар?

— Кое-какие предметы, которые малы по объёму, но тем не менее весьма драгоценны. Я везу их купцу в Севилье, его имя Мигель де Эспиноза, может быть, Ваше благородие слышали о нём? И ещё я везу новый вид зеркал очень искусной работы и при том правдивые, как лучшие зеркала из стали.

— Я хорошо знаком с торговыми делами Эспинозы, я долго жил в Севилье.

С неожиданно резкой болью в нём ожило воспоминание обо всех тех красивых безделушках, которые он покупал у него для донны Беатрис.

— Следуйте за мной, мой друг, я за угрозы этих грубиянов воздам Вам хорошим ужином. Андрес, возьми на себя уход за мулами, это всего лишь небольшое воздаяние за совершённый в отношении их хозяина грех!

— Стократная благодарность, сеньор. Но если Ваше благородие будут ко мне благосклонны, а друга Андреса это не оскорбит, то с Вашего позволения я хотел бы взять на себя уход за своими животными. Мы с ними старые товарищи, они знают мои привычки, равно как их привычки известны мне.

— Как Вам больше нравится, мой друг. Андрес покажет Вам конюшни, а я распоряжусь, чтобы Вас обеспечили всем необходимым.

— Я опять-таки приношу Вашему благородию свою искреннюю благодарность!

Карлос вернулся в дом, отдал Диего необходимые распоряжения и опять оказался один на один со своим одиночеством и со своими невесёлыми мыслями.

Глава VIII. Погонщик мулов

Карлос опять остался наедине со своей болью, и случилось, что когда он закрыл за собой дверь, он понял — в нём что-то переменилось. Так бывает, когда вмешательство извне на время прерывает горькие размышления, когда тоска возвращается, и становится видно, что она уже далеко не так беспросветна.

Только теперь Карлос осознал, какими низкими были те поступки, которые он был готов совершить. Он не только измыслил предательство и подготовился к его исполнению, но тем, что склонял на свою сторону симпатии донны Беатрис, уже совершил предательство! Дало бы небо, чтобы это ещё можно было исправить!

Хотя прошли лишь часы с тех пор, как его лучшее «я» взяло верх в его душе, ему казалось, что времени прошло гораздо больше. Он уже мог оценить свои намерения со стороны, и теперь низость его поступка предстала пред ним в удручающе-ярком свете. Он, который тешился мыслью, что внутренне настолько же благороден, насколько благородно его происхождение. Он, дон Карлос Альварес де Сантилланос и Менайя — абсолютно непогрешимый, у которого никогда не было причин испытывать стыд, теперь в одиночестве краснел и от отвращения к самому себе закрывал лицо, когда перед его духовным взором во всей полноте встала вся мерзость поступка, который он собирался совершить. Он не мог бы вынести чьего-нибудь презрения, но разве не хуже в тысячу раз быть вынужденным презирать себя самого?

Он острее осознал пошлость своих планов, чем их лживость, а о том, что исполнив их, совершил бы грех, не думал вовсе. Грех — это был для него всего лишь теологический термин, к которому привык в университете и которым он, совершенствуя своё диалектическое мышление, нередко оперировал. Но ему не приходило в голову перенести это чисто умозрительное понятие в реальный мир. Это было для него так же нелепо, как говорить по латыни с Диего или в перерыве между танцами шептать донне Беатрис на ушко выдержки из Фомы Аквинского.

Между тем едва ли что-нибудь другое могло подействовать на него в такой степени удручающе, как то положение, в котором он оказался. И прошлое, и будущее казались Карлосу одинаково страшными. Он не находил ни приятного воспоминания, ни оживляющей надежды, которые могли бы его успокоить. Он сам себе казался путником, выброшенным в холодную вьюжную ночь на одинокую дорогу. Позади — тёплый очаг, впереди — яркий свет звёзд, но до них невообразимо далеко, а сейчас ему холодно. Он устал, покинут, а перед глазами ничего, кроме вязкого болота в отдалении, которого не обойти.

Карлос долго сидел в одиночестве и тишине, чувствуя себя разбитым и растоптанным, совершенно неспособным выполнять хоть самую незначительную работу. Время от времени он придвигал к себе лист бумаги, потом опять отодвигал, пытаясь сосредоточиться, чертил на полях непонятые знаки и пунктиры.

Вдруг Карлос услышал за окном мелодичный голос, исполнявший фрагмент какой-то песни. Прислушавшись, он понял, что французскую песню, должно быть, поёт его неожиданный гость, погонщик мулов. Наверное, перед тем как отправиться спать, он решил удостовериться, что с его друзьями — тремя вьючными мулами, всё благополучно. Возможно, когда-то он перевозил товар через Пиренеи и там научился французскому.

Побеседовать с кем-то с полчаса было для Карлоса желанным отдыхом от мучивших его мрачных мыслей. Он мог себе позволить поговорить с чужим человеком, в то время как пригласить к себе Диего или Долорес, любивших и хорошо знавших его, не решался, ведь от них он не смог бы скрыть своё горе, так сильно гнетущее его. Подождав, когда голос погонщика опять послышался под самым его окном, Карлос открыл его и окликнул идущего. Погонщик с готовностью согласился на приглашение и вошел в комнату.

— Мне показалось, что Вы пели французскую песню. Разве Вы бывали во Франции?

— О да, сеньор! Я несколько раз пересекал Пиренеи. Я бывал и в Швейцарии.

— Наверное, Вам приходилось бывать во многих примечательных местах, и, как я думаю, не с закрытыми глазами. Я бы попросил Вас рассказать мне о Ваших путешествиях.

— Охотно, сеньор! — при всей почтительности погонщик говорил так легко и свободно, что Карлос решил, что он не впервые беседует с титулованными людьми.

— Где мне начать?

— Вы прибыли через Сантильяну или пришли из Астурии?

— Нет, сеньор, человек не может в одно и то же время быть повсюду. Кто бьёт в колокол, не может идти с процессией. Я хожу только по пути от Лиона до этих мест, и немножко, как я уже говорил, знаю Швейцарию.

— Тогда расскажите мне про Лион. Да сядьте же, мой друг!

Погонщик сел и начал свой рассказ о городах, в которых он бывал, говорил со знанием, умно и увлекательно, так, что Карлос становился всё внимательнее, и через его удачно поставленные вопросы рассказ становился ещё поучительнее. Беседуя, оба с всё возрастающим интересом присматривались друг к другу.

Карлос восхищался мужеством погонщика, силой воли, с которой он исполнял своё нелёгкое дело, и его своеобразными остроумными замечаниями. Кроме того, он заметил, что кое-что в этом человеке не вяжется с его принадлежностью к низшим слоям общества — его развитый ум, даже образованность, да и чисто внешне — его маленькая изящная рука в пылу увлечения беседой время от времени ложилась на стол. Казалось, что от рождения она приучена держать инструмент поблагороднее, чем хлыст погонщика. Хотя темпераментная речь Хулио была украшена многими поговорками и прочими проявлениями остроумия, с его уст не сорвалось ни одного бранного слова. «Я ещё никогда не имел дела с караванщиками, которые бы могли без проклятий или брани связать хоть десять слов», — думал Карлос.

Хулио же наблюдал за своим собеседником с гораздо большей проницательностью, чем мог вообразить Карлос. Во время ужина он узнал от слуг, что их молодой господин ласков, обходителен и во всей своей жизни никого не обидел. Поскольку он это теперь знал, то чувствовал большую симпатию к молодому человеку, печальный вид которого говорил о постигшем его большом горе.

— Ваше благородие, Вы наверно утомлены моими разговорами, — сказал он наконец, — пора, дать Вам возможность отдохнуть.

— Прежде чем Вы уйдёте, — сказал Карлос, — я хочу, чтобы Вы выпили со мною вина.

В комнате не было другого вина, кроме драгоценного хереса, принесённого заботливой Долорес. Думая про себя, что же Хулио скажет о прекрасном напитке, Карлос нашёл второй бокал.

Хулио, очевидно, человек умеренный, стал отказываться.

— Ведь я уже воспользовался гостеприимством Вашего благородия.

— Это не помешает Вам поднять бокал за моё благополучие, — сказал Карлос, наполнил бокалы вином и больший из них передал Хулио.

Это было незначительное действие, но до конца своих дней Карлос благодарил Бога, что Он внушил ему мысль подать погонщику бокал с вином.

Хулио поднёс бокал к губам и очень серьёзно произнёс:

— Да даст Вам Бог счастья и благополучия, мой благородный господин.

Карлос тоже опустошил свой бокал, довольный тем, что он снял с него унизительное чувство усталости. С горькой усмешкой он ответил:

— Едва ли мне теперь на пути встретится счастье…

— Но почему, сеньор? С Вашего позволения, Вы молоды, любезны, высокообразованны, и, как я слышал, Вас ждёт блестящее будущее.

— Всё это не охраняет от несчастья.

— Пусть Бог даст Вам утешение.

— Я благодарю Вас за Ваши добрые слова, — вскользь заметил Карлос, чувствуя, что сказал лишнее, — я думаю, у каждого есть свои неприятности, и в основном люди с ними справляются, надеюсь, я тоже справлюсь.

— И всё-таки, пусть Бог даст Вам утешение, — задумчиво и серьёзно повторил погонщик.

Карлос, удивлённый, посмотрел на него с некоторым любопытством.

— Сеньор, — Хулио немного наклонился вперёд и тихо и осторожно произнёс, — может Ваше благородие ответить простому смертному на один только вопрос: Вы знаете Бога?

Карлос вскинулся. Разве перед ним сумасшедший? Будто бы нет, все его произнесённые слова свидетельствовали об обратном. Он, очевидно, был весьма разумным, хотя и не слишком образованным человеком, говорившим с простодушной прямотой одарённого ребёнка. И теперь он поставил истинно детский вопрос, на который не смог бы, пожалуй, ответить мудрейший из людей. Растерявшийся было Карлос, в конце концов, решил воспринять вопрос как легкомысленный и необдуманный, и с долей иронии ответил:

— Да, в университете Алькалы я изучал теологию и получил степень лиценциата.

— Если Ваше благородие позволит, скажите, что значит это красивое слово «теология»?

— Вы наговорили мне столько умных вещей, а этого не знаете! Это наука о Боге.

— Значит Вам, Ваше благородие, известно кое-что о Боге, но разве знать Бога то же самое? Я много знаю про короля Карла, который сейчас в Сен-Жюсте. Я могу рассказать Вам историю всех его походов, но я никогда его не видел, с ним не говорил, и далёк от мысли считать его своим другом. Или, если погибнут мои мулы, или алгвазилы[20] в Кордове арестуют меня из-за контрабанды, или случится со мной другое несчастье, послать к нему или пойти к нему самому в надежде, что он мне поможет или спасёт меня.

— Я начинаю Вас понимать, — сказал Карлос. В нём возникло подозрение, что погонщик — переодетый монах, хотя едва ли это было так, потому что его пышная чёрная шевелюра не носила никаких следов тонзуры.

— Так получается, что только святые знают Бога.

— Неужели, сеньор? Разве я так сказал? Напротив, я хотел сказать, что Господь наш Иисус Христос (при произнесении этого имени Карлос перекрестился, тогда как погонщик в своём увлечении темой, этого не заметил), чтобы люди научились узнавать Отца, чтобы явить Его всем, кто в Него поверит.

— Это очень простое и очень благословенное учение, — уклончиво ответил Хулио, — кто знает Бога, те счастливы, какое бы горе и несчастье не постигло их извне — в душе они спокойны и радостны.

— Вы советуете мне искать мира в религиозности?

— Нет, сеньор, не в религии Вы должны искать мира, но у Бога и во Христе, который открывает Его людям.

— Различие только в словах, а суть одна и та же.

— И опять-таки я осмелюсь в полном смирении возразить Вашему благородию, что это не так. Иисус Христос сам, Он один может дать человеческому сердцу мир и счастье. Терзает ли нас грех — Он сказал: «Тебе прощаются грехи твои», голодны ли мы: Он — хлеб, жаждем ли мы: Он — животворящий поток. Утомились ли мы? Он говорит: «Придите ко Мне все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас».

— Послушайте, кто, или, что Вы такое? Вот Вы приводите мне слова Священного Писания, Вы что, читаете латынь?

— Нет, сеньор, — смиренно ответил погонщик и опустил голову.

— Нет?

— Нет, сеньор, в самом деле. Но…

— Продолжайте же.

Хулио поднял глаза. Они блестели своеобразным блеском.

— Вы можете дать мне слово благородного человека, что не предадите меня?

— Никогда я Вас не предам.

— Я доверяю Вам, сеньор, и не считаю, что Вы способны предать человека, который Вам доверяет.

Карлос кивнул. Он устыдился, увидев устремлённый на него доверчивый взгляд.

— Хотя мне и непонятны причины Вашей осторожности, я тем не менее готов поклясться на распятии, что гарантирую полное молчание.

— Не нужно этого, сеньор. Ваше честное слово стоит того же, что и клятва, хоть я и предаю в Ваши руки свою жизнь, признавшись Вам, что осмеливаюсь читать Слово нашего Господа Иисуса Христа на родном языке.

— О, выходит, Вы — еретик? — воскликнул Карлос и невольно отшатнулся, подобно человеку, который только что поцеловал руку другу и увидел у него на лбу чумную язву.

— Это зависит от того, что Вы понимаете под этим словом. Многие люди, несравненно лучше меня, носят на себе это клеймо. Даже великого проповедника фра Константина, слушать которого собирается всё благородное общество Севильи, враги нередко называют еретиком.

— Я в Севилье жил и посещал теологические чтения фра Константина, — ответил Карлос.

— Тогда Вашему благородию известно, что во всей Испании нет христианина лучше него. Тем не менее он с трудом избежал преследования из-за ереси. Но довольно о том, что говорят люди, давайте лучше послушаем, что раз и на все времена сказал Бог, Его слова не могут ввести в заблуждение.

— Да, когда их объясняют правоверные учёные. Еретики толкуют их по своему усмотрению и даже искажают их смысл.

— Сеньор, Вы образованный человек, Вы можете читать эти тексты в оригинале и способны судить, насколько эти обвинения соответствуют истине.

Глаза Хулио сияли, лицо горело от волнения, и это волнение делало его довольно заурядные черты прекрасными.

Карлос был тронут. Помолчав, он сказал:

— Если бы я мог иметь то, что Вы называете Словом Божиим на родном языке, я бы наверно не отказался его прочесть. Если бы я нашёл в ней еретические искажения, то никогда не поздно такую книгу сжечь.

— Я могу вот в этот час вложить Вам в руки Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа, который недавно перевёл с греческого на кастильский учёный Хуан Перес.

— Что? Вы имеете это при себе? Ради Бога, принесите мне его, я хотя бы посмотрю на эту книгу!

— Да будет так, во имя Господа, — сказал Хулио и покинул комнату.

Во время его отсутствия Карлос думал об этой странной авантюре. Во время всей долгой беседы с этим человеком он не заметил ни крупицы ереси. А ведь у него был Новый Завет на родном языке! Карлос очень гордился своими талантами в области диалектики и считал, что мимо его внимания не может проскользнуть никакая ересь, как бы она ни была замаскирована. «Это должен быть уж очень ловкий еретик, который мог бы меня одурачить», — сказал он сам себе с самоуверенностью перехваленного ученика. К тому следует добавить, что лекции фра Константина, которые он посещал в течение десяти месяцев, незаметно для него самого наполнили его либеральными идеями.

Карлос мог, если бы ему это показалось важным, прочесть в Алькале Вульгату[21], но, разумеется, он этого не сделал. Что же могло быть греховного в том, если он из чистого любопытства посмотрит перевод оригинала на испанский? Он в известной степени рассматривал Новый Завет как опасное и действенное оружие, которое грозит великими бедствиями необразованному самозванцу, и поэтому мудро запрещено великими мира сего, но в руках мудрого и образованного человека, каковым он себя считал, оно абсолютно безопасно и даже может принести пользу.

Конечно, иначе обстояло дело с малообразованным бедняком, который сейчас принесёт книгу. Может быть, он всё-таки одержимый или злостный еретик? Или, наконец, переодетый святой? Как бы ни была велика опасность, грозившая его душе в вечности, опасность, которой он шёл навстречу здесь на земле, была очень и очень велика. Может быть, он об этом не осведомлён в должной мере? Карлос не мог иначе, как предупредить его.

Скоро Хулио вернулся и вынул из своего кожаного жилета небольшую книгу в коричневом переплёте, протянув молодому человеку.

— Мой друг, — ласково сказал Карлос, приняв книгу, — Вы знаете, чем рискуете, отдавая мне эту книгу, или хотя бы имея её при себе?

— О да, сеньор, это я хорошо знаю, — последовал спокойный ответ, и тёмные глаза погонщика встретились с вопросительным взглядом Карлоса.

— Вы играете в опасные игры, на этот раз Вы в безопасности, но поберегите себя, одна из попыток может оказаться излишней.

— Это не случится, сеньор. Я буду свидетельствовать о Господе столько, сколько Он допустит. Когда Он здесь на земле больше не будет во мне нуждаться, Он отзовёт меня домой.

— Помоги Вам Бог. Я боюсь, что Вы бросаетесь в огонь, и ради чего?

— Ради того, чтобы дать хлеб голодному, жаждущему — воду, свет тем, кто блуждает во мраке, покой усталым и обременённым. Сеньор, я оценил свои действия, и какую цену с меня потребуют, такую я заплачу.

Помолчав, добавил:

— Такой ценой обретённое сокровище я оставляю в Ваших руках. Но только Бог посредством Духа Святого может показать Вам его истинную цену. Сеньор, ищите этого Духа! Нет, пожалуйста, не сочтите мои слова за оскорбление, Вы — человек знатный и образованный, я же — беден и без всякого образования. Но ставлю на карту свою жизнь, чтобы спасти Вашу душу, и этим самым я доказываю, как сильно желаю в вечности увидеть Вас по правую руку Христа, моего Господа и Повелителя. Прощайте, сеньор!

Он низко поклонился, и прежде чем Карлос успел настолько прийти в себя, чтобы хоть словом ему ответить, он вышел, и дверь за ним захлопнулась.

— Редкостное существо, — подумал Карлос, — но я завтра с ним ещё поговорю.

Прежде чем он сам это понял, его глаза наполнились слезами. Мужество и самопожертвование бедного погонщика мулов вызвали в душе Карлоса противоречивые чувства. Может быть, несмотря на всю свою кажущуюся разумность, он всё-таки одержимый? Или фанатичный еретик? В любом случае он был человеком, который шел навстречу бесчисленным бедствиям, из которых мучительная смерть

— не самое значительное. И всё это для того, чтобы принести людям то, что, как он считал, может их осчастливить. «У церкви нет более правоверного сына, чем я, — сказал сам себе Карлос Альварес, — но эту книгу я всё-таки прочту».

Так как уже была глубокая ночь, Карлос ушёл отдыхать и скоро глубоко и спокойно заснул. Встать вместе с солнцем он не успел. Когда он встал, было уже довольно поздно, и, выходя из спальни, он увидел, что завтрак уже приготовлен.

— Где тот погонщик, который был здесь вчера вечером?

— спросил он у Долорес.

— Он ушёл с восходом солнца, — ответила она, — к счастью, у меня нет привычки лежать при свете солнца в постели, поэтому я застала его, когда он вьючил своих мулов, и дала ему хлеба, сыра и глоток вина. Он весьма оживлённый человек и, по-видимому, хорошо знает своё дело.

— Ах, если бы я успел его увидеть! — сказал вслух Карлос, а про себя добавил: «Увижу ли тебя ещё раз, мой друг?»

Карлос Альварес увидел его… Но не при свете солнца или луны и не при свете светильника в келье учёного. Ясно и отчётливо он увидел его при свете, который более жуток, чем тьма египетская, и всё же приносит благословение, потому что освещает путь в небесный град, где уже солнце не уходит за горизонт и луна не скрывается за тучами.

Хулио эль Чико, или Хулио Эрнандес не вымышленное лицо. Достоверно известно, что среди лент, кружев и других товаров, составлявших его поклажу, находилось большое количество умело спрятанных Новых Заветов в переводе Хуана Переса, которое ему, несмотря на все трудности и опасности поставленной самому себе задачи, удавалось в целости доставлять в Севилью.

Наше сердце содрогается при мысли о том, чем рисковали он и другие, неся живую воду своим землякам. Они не только рисковали жизнью, нет, но, презирая опасности, шли навстречу верной гибели. Было исключено, чтобы такие, как Хулио рано или поздно не были захвачены колёсами не знавшей пощады машины королевской и церковной тирании — святой инквизицией.

У нас нет слов, чтобы достойным образом восхвалить бесстрашие таких людей как он, поэтому предоставим это Тому, кто однажды произнесёт благой приговор: «Добрый и верный раб, войди в радость Господина твоего», и мы увидим, как важно для человека, как велико и драгоценно сокровище, ради которого приносятся такие жертвы, чтобы приобрести его не только для себя, но ещё и поделиться с другими.

Глава IX. Эльдорадо найдено

В тишине и спокойствии прошли три месяца в старом замке Нуера. За это время не произошло никаких значительных событий, тем не менее для Карлоса этот период был важнейшим во всей его прошлой, и, пожалуй, будущей жизни. Они принесли с собой перемену во всём существе Карлоса, и эта перемена была столь же таинственной, сколь поразительными были её последствия. Мощным, как ветер на своём пути, был зов, которому он последовал. Как невидим ветер, но видны раскачиваемые им ветви, так и перемена в душе Карлоса стала заметна по его поступкам, и никто не знал, откуда подул этот ветер и куда он устремился.

Было ясное раннее сентябрьское утро. Карлос был готов к выходу. Он был одет в жилет и короткий плащ из генуэзского бархата и со шпагой на поясе. Он надевал шляпу, когда в комнате появилась Долорес с чашей вина и белым хлебом на подносе. Карлос покачал головой:

— Я пойду слушать мессу, а ты, Долорес?

— Конечно, сеньор, мы все стремимся к праведности. Но ведь ещё очень рано. Ваше благородие подаёт нам пример, — Вы очень рано встаёте.

— Было бы стыдно терять такие часы. Пожалуйста, Долорес, пока я не забыл, ты бы могла приготовить сегодня к обеду что-нибудь повкуснее?

— Я рада Вашему вопросу, сеньор. До сих пор Вашему благородию, кажется, было безразлично, подают ли Вам суп из бобов или жареных куропаток. Диего недавно удалось убить на охоте косулю. Мы сейчас очень хорошо обеспечены и Вашему благородию сегодня подадут жаркое.

— Хорошо, и ты могла бы ещё подать печенье на масле, которое тебе так хорошо удаётся, я думаю привести на обед гостя.

— Ах, во имя всех святых, вот новость! Не обессудьте, но Ваше благородие должны были сказать мне об этом раньше. Если в эту местность приезжает благородный рыцарь, то он должен найти и хороший стол и удобную постель. Как же я могу за три часа, или около этого…

— Успокойтесь, Долорес, никакого чужестранца у нас не будет. Я только хотел пригласить приходского священника.

При этих словах даже сдержанная Долорес не смогла скрыть своего изумления. Оба брата имели обыкновение относиться к невежественному и грубому священнику из соседней деревни с неприязнью и презрением. В прежние времена Долорес иногда пыталась «во имя спасения души» убедить братьев оказывать ему хоть что-то наподобие уважения или вежливости. Они охотно соглашались, чтобы «нищему», как называл его Хуан, посылались подарки в виде дичи или прочих продуктов, в этом они не отказали бы и злейшему врагу. Чем-то совсем уж недопустимым считалось разговаривать с ним, а тем более сидеть с ним за одним столом. Он не был подходящим обществом для благородных людей, и в глубине души Долорес соглашалась с братьями. И теперь она внимательно посмотрела на своего молодого повелителя, думая, что он шутит.

— Он любит хорошо поесть, — спокойно добавил Карлос, — предоставим ему эту возможность.

— Простите меня, сеньор дон Карлос, но я не понимаю, что на Вас нашло. Может быть, Вы хотите принести покаяние в Ваших грехах, но я думаю, любой молодой человек Вашего круга имеет их гораздо больше, чем Вы. Но если такова Ваша прихоть, то пусть священник ест вместе с нами всё, что у нас есть изысканного, хотя бобы и копчёный окорок были бы ему полезней…

— Спасибо, мать Долорес, — улыбнулся Карлос, — ты всегда старалась исполнять наши прихоти, мои и Хуана.

«Для такого доброго и милого повелителя я была бы рада сделать намного больше, — отправляясь на кухню, думала Долорес, — да благословят его Бог и пресвятая дева, но кажется они это и делают. Три месяца тому назад он пришёл сюда и был похож на мертвеца — ему больше к лицу был бы саван, чем сутана, а теперь свежий горный воздух родины возвращает его румянец и блеск глаз, — благодарение всем святым… Ох, если бы могла наша госпожа увидеть сейчас своих великолепных сыновей».

Между тем Карлос неторопливо спускался по склону холма. Поскольку времени у него было много, он пошёл в окружную, по пустынной тропе среди пробковых деревьев и лугов. На душе было хорошо и радостно. Каждый приятный звук, каждый живописный вид, словом, всё, что касалось его слуха и зрения, Карлос воспринимал с радостью, и в сердце его, не смолкая, звучал тихий благодарственный гимн.

Во время этой прогулки он впервые осознал, какая всё- таки великая перемена произошла в нём! Он вынул из кармана книгу, подаренную ему Хулио, и сжал её в ладонях. Карлос мысленно вернулся к тем дням безнадёжности и отчаяния, когда он начинал чтение. Многое было для него непонятно, а то, что он понимал, только глубже ввергало его во тьму. Он, только что наученный строгим учителем, именуемым «жизнь», со страниц этой книги узнал, что значит скорбь и печаль, и как страшен грех.

Последовали горькие часы, о которых Карлос не мог думать без содрогания. Если тяжесть его эгоистичной печали о недосягаемой любви плотно придавила его к земле, то как же жестоко добивала его та рука, от которой он ждал помощи! «Ты сам во всём виноват», — говорила совесть. Если бы она, наученная чтением этой книги, не говорила ничего другого, он бы не смог это перенести. Но совсем другое дело было осознать, что причина всего заключалась в его греховности, которая все дни упорно противостояла воле Бога, которую он узнал, читая эту книгу.

Но каким бы разбитым Карлос себя ни чувствовал, эта беда не была смертельной. Мир для него превратился в зеркало, в котором он отчётливо видел своё лицо со всеми его чертами и линиями. И это принесло свою пользу, потому он не отбросил в отчаянии это зеркало, но всё больше и больше всматривался в него, пока не увидел в его глубине другое лицо, исполненное божественным величием и сияющее любовью и состраданием. Тот, Кто положил перед ним зеркало, никогда не был вдалеке. Он стоял рядом, дожидаясь момента, чтобы открыться. И этот миг этот настал. И теперь Карлос поднял взор от зеркала к настоящему лицу. От Слова — к Тому, о Ком оно свидетельствует. Он повернулся к Нему и сказал: «Мой Учитель», — и доверчиво, с любовью и благодарностью, положил к Его ногам свою душу. И только тогда Карлос осознал, что печаль и скорбь вели его к Нему, к вере в Него, так как Он ставит прощение и мир условием жизни.

С этого часа Карлос знал, что он жив, что он прощён, что он счастлив. И это не было чем-то надуманным, это был факт, который изменил его настоящее и был предназначен для того, чтобы полностью переменить и будущее.

Карлос страстно хотел поделиться с кем-нибудь своей неожиданной, прекрасной тайной. Эта тоска оказалась сильней его презрительного отношения к священнику, и заставила его сделать попытку открыть ему источник своей радости.

— Сейчас я пришёл, чтобы прославить своего Господа, позже я буду говорить о Нём, — сказал он сам себе, входя в деревенский храм.

Богослужение было непродолжительным. Его церемонии ни в коем случае не оскорбляли Карлоса, он с истинным благочестием принял в них участие, принося своему Господу подобающую славу.

Карлос любезно говорил со священником, спрашивал о всех больных в деревне, называя каждого по имени — он уже знал о каждом из них больше, чем отец Фома.

Священник был очень рад финалу беседы, получив приглашение в замок к обеду. Чего бы там ни подавали — его надежды не взлетали слишком высоко — но в любом случае что-нибудь получше, чем олья подрида, предназначенная для его праздничного обеда.

Благосклонность обитателей замка могла быть залогом ещё большей милости, а от неё не следовало отказываться, хоть господа из замка и не весьма богаты. К тому же в обществе высокообразованного благородного человека он чувствовал себя свободнее, чем может быть, это случилось бы с человеком хоть немножко лучшего воспитания. Отец Фома, сын зажиточного крестьянина, очень ограниченного образования, был человеком до такой степени заурядным, что сам этого ни в коей мере не осознавал.

Карлос очень терпеливо переносил его грубые манеры и пошлые разглагольствования. Не раньше, чем закончился обед, он получил возможность затронуть в разговоре намеченную тему. Он очень тактично, чего не был в состоянии оценить его собеседник, стал спрашивать, в состоянии ли он во время священнодействия всегда держать собранными свои мысли.

Отец Фома перекрестился и ответил, что он грешник, как и все люди, но он всеми силами старается исполнить свой долг перед матерью церковью.

Карлос заметил, что невозможно любить Бога, не испытав Его любви к нам, а без любви любое богослужение не имеет никакой ценности.

— Очень верно, сеньор, — ответил священник, и возвёл очи к небесам, — так говорит святой Августин. Я полагаю, Ваше благородие цитировали его.

— Да нет же, — с досадой воскликнул Карлос. Ему казалось, что он говорит с глухим. — Но я знаю, что говорил Иисус Христос, — и от полноты сердца стал говорить о Его любви, о прощении и мире в сердце, который имеют те, которые надеются на Него.

Равнодушно-тупое лицо его слушателя не выдавало никакого интереса к теме, оно выражало только страх, который становился тем сильнее, чем дальше Карлос развивал свою мысль. Бедный церковный лицедей стал подозревать, что молодой коллега, демонстрируя перед ним свою учёность и новые идеи, хочет ввести его в заблуждение. Он даже не был уверен, что молодой господин утверждает одни только истины, которых придерживается католическая церковь, и не вплетает время от времени в свою речь явную ересь, чтобы испытать, достаточно ли он бдителен, чтобы это заметить. Разумеется, такого рода беседы он не мог поддержать, и не говорил ничего, кроме «очень верно, сеньор», или «очень хорошо, Ваше благородие» и, как только его понятия о приличиях ему это позволили, он распрощался.

Карлос был удивлён ограниченностью и глупостью отца Фомы, но долго задерживаться на этой мысли не стал. Он взял свой Новый Завет, чтобы в тени пробковых деревьев ещё немного почитать. Уже спускался вечер, а он всё ещё сидел на склоне холма, наблюдая, как сгущаются сумерки, как день покорно уступает место ночи. Разноречивые мысли оживали в его душе, картины из недавнего прошлого опять, как раньше, пытались овладеть его сердцем. Казалось бы, совершенно случайная мысль напомнила ему пряный аромат цветущих апельсиновых рощ… Этот аромат наполнял воздух, и лепестки этих цветов лежали на тропинках пышного сада Алькасара в Севилье, когда он последний раз гулял там с донной Беатрис… Ему на миг стало больно, но теперь он уже был в состоянии справиться с болью. Только что прочитанные слова владели его мыслями: «Приходящий ко Мне не будет алкать и жаждать». Он верил, что Христос может утолить его душевный голод: «имея Его, я владею всем… Я нашёл своё Эльдорадо!»

— Отец, мой родной, незнакомый отец, я нашёл, не в этом значении, в котором вероятно ты его искал, а я так мечтал найти. Я нашёл истинную страну счастья, подлинное сокровище, нетленное наследие, чистое, неувядаемое, которое сохранится для меня на небесах!

Глава X. Долорес

Один из великих поэтов сравнивает душу человека со странником, который с посохом в руке проходит по земле, идёт без отдыха, стремясь достичь недостижимого и устало вздыхает: «О, почему будущее никогда не становится настоящим». Христианский же комментатор добавляет: «С Христом будущее уже стало настоящим. Кто нашёл Христа, тот уже у цели, ибо Он усмиряет наш страх и осуществляет все наши устремления». Кто познал Его, тот постиг основу всего.

Если мы пройдём по всем эпохам, то можем от ушедших услышать множество свидетельств о том, что же находили в Нём сердца людей, но всё равно от каждого свидетельства человека возвращались бы к Его словам, которые лучше всего выражают истину: «Я есмь хлеб жизни», «Я успокою вас», «во Мне вы будете иметь мир».

Вместе с миром, данным Христом, к Карлосу пришло и глубокое понимание истины. Он теперь очень хорошо понимал всё, о чём говорилось в Новом Завете. Из частично неясного, стёртого и запятнанного эскиза он стал светом, озарившим душу до самых глубин, и каждое слово в нём засияло как яркая звезда.

Карлос часто читал из своей книги Долорес, хотя и не разубеждал её во мнении, что книга написана на латыни, а он делает для неё импровизированный перевод. Она слушала его внимательно, но лицо её становилось всё печальней. Никогда она не осмеливалась сделать хоть какое-то замечание, но когда Карлос заканчивал, она благодарила его в своей обычной уважительной манере.

Однако эти чтения были для Долорес большим затруднением. Она испытывала чувства, похожие на те, что чувствует человек, когда в омертвевшую от мороза руку возвращается жизнь. Эти чувства будили в ней давно уснувшие мысли, которые она считала мёртвыми. С другой стороны, ей льстило снисхождение молодого господина, который для неё читал. Она за всю свою жизнь раздала очень много любви, очень мало или совсем ничего не требуя взамен. Она с радостью отдала бы жизнь за дона Хуана или дона Карлоса, но ей и в голову не могло прийти, что она, старая прислуга, для них дороже, чем дубовый стол или резное кресло. Сеньор дон Карлос помнил о ней и старался делать ей приятное. Такой радости Долорес уже давно не испытывала. Чья чаша до краёв наполнена любовью к людям, так, что не одна драгоценная капля падает на дорогу — тот и представить себе не может, какими прекрасными кажутся оставшиеся на дне капли для того, кому остаются только они. По понятиям Долорес, Карлос был уже наполовину священник, поэтому всё, что он делал и что говорил, имело для неё большой вес и даже приобретало оттенок святости.

Однажды, вечером, при свете серебряной лампы он читал ей во внутренних покоях замка. Он закончил чтение истории о Лазаре и сделал какое-то замечание о благодарной любви Марии и её жертвенном даре. Долорес отозвалась с неожиданной энергичностью:

— Ничего удивительного, каждый бы сделал это тому, кто вернул из гроба дорогого покойника.

— Он больше этого сделал для каждого из нас, — сказал Карлос.

Но Долорес опять ушла в себя, подобно тому, как улитка возвращается в свою раковину.

— Я благодарю Вас, сеньор дон Карлос, — сказала она, собираясь уходить, — и я признательна пресвятой деве, что она внушила Вам столько благочестия, сколько необходимо для Вашего святого призвания.

— Подожди-ка, Долорес, я удивляюсь, почему я так мало расспрашиваю тебя о своей матери.

— Да, сеньор, когда Вы оба были ещё детьми, я тоже удивлялась, что Вы и Хуан редко вспоминали о матери, тогда как очень часто говорили об отце. Если бы она осталась живой, Вы, сеньор, стали бы её любимцем.

— А Хуан стал бы любимцем отца, — не без некоторой зависти ответил Карлос. — Скажи, Хуан очень похож на нашего благородного отца?

— Да, сеньор, Ваш отец был смелым и мужественным. Не сочтите за обиду, сеньор, я готова поспорить, что Вы мужественно вступитесь за того, кого любите, но он любил меч, копьё и доброго коня, и он очень любил путешествия и приключения, и долго на одном месте не выдерживал.

— Скажи, ведь он в молодости бывал в Индии, да?

— Да. Потом он воевал в армии его величества короля, в Италии и против мавров в Африке. Однажды его величество король послал его с поручением в Лион, там он впервые встретился с Вашей госпожой матерью. Позднее он вернулся домой, на родину через горные цепи. Он завоевал благосклонность госпожи Констанци и привёз её, красивейшую из невест, в Севилью, где у него на Аламеде был великолепный дворец.

— Наверное, тебе было жаль покидать родные горы и поселиться в большом городе?

— Нет, сеньор, мне не жаль было моих гор. Моя родина была там, где находилась Ваша госпожа мать. И потом… большое горе заглушает все остальные чувства.

— Большое горе… Я считал, что ты с детства была в нашем доме.

— Не совсем так. Хотя моя мать и была кормилицей Вашей матери, и мы с ней лежали в одной колыбели, а когда стали старше — вместе играли. В семь лет я вернулась к своим родителям — они были честные люди, как и весь наш род, и добрые христиане старого толка, могли бы не снимать шапки перед его преосвященством кардиналом. Я была единственной девочкой в семье, поэтому родители всегда старались иметь меня рядом с собой. Больше десяти лет я была для них светом и радостью, и не было более весёлой девочки, которая бы выгоняла летом в горы коз, пряла зимой шерсть и жарила у огня каштаны, чем я.

Потом пришёл год, когда у нас в горах свирепствовала злая лихорадка. Мои родители умерли. В рождественское утро, когда к ранней мессе звонили колокола, я закрыла глаза моему отцу, а через три дня в последний раз поцеловала в холодные уста свою мать.

С тех пор прошло уже двадцать пять лет, а мне кажется, что всё это было вчера. Говорят, на свете много всего хорошего, но я лучше любви своих родителей ничего не знаю, ай де ми, сеньор, Вам это незнакомо!

— И после смерти родителей ты вернулась к моей матери?

— Я осталась ещё на полгода у своего брата. Хотя не было на свете дочери, более горько оплакивавшей родителей, я в то же время не оставалась совершенно без утешения. У меня была ещё другая любовь, которая поддерживала меня и вселяла надежду. Он, Альфонсо, ушёл на войну и после своего возвращения хотел просить моей руки. Я ждала его каждый час, работала у зажиточных селян, пряла, чтобы не прийти к нему с пустыми руками. Но вот, наконец, вернулся домой молодой человек из нашего прихода, его товарищ, и рассказал мне, что он с французской пулей в сердце лежит на кровавом поле боя под Мариньяно. Сеньор, сёстры, о которых Вы мне только что читали, могли пойти на могилу, чтобы там плакать, и всё-таки у Господа было к ним сострадание…

— У Него есть сострадание ко всем плачущим.

— Ко всем добрым христианам, может быть. Хотя я и была христианкой старого толка, я не была по-настоящему покорной. Я находила жестоким и горьким, что моя свеча вот так, в один миг, навсегда погасла, как гасят восковую свечу, когда закончена процессия. Мне часто приходило в голову, что Всевышний, пресвятая дева и все святые могли бы не допустить несчастья, если бы захотели. Пусть они мне простят, очень трудно быть истинно благочестивой.

— Я этого не нахожу.

— Может быть, учёным господам, которые были в колледже, это и не так трудно. Но как могут знать простые мужчины и женщины, всё ли они выполнили. Очень возможно, что я что-нибудь упустила, или сделала то, что разгневало пресвятую деву.

— Не пресвятая дева, но сам Господь имеет ключи смерти и ада, — сказал Карлос, и совершенно новая истина открылась ему самому, — никто не проходит врата смерти и не возвращается из них иначе, как по Его велению. Но скажи мне, Долорес, что же принесло тебе утешение?

— У меня не было утешения, сеньор. Со временем ко мне пришло что-то вроде равнодушия, и это помогало мне жить. Ваша благородная госпожа мать, да даст Бог покой её душе, оказывала мне в моём горе много сочувствия. Она взяла меня в компаньонки, и многому меня научила: чтению, разным тонким работам, чтобы мне этим ей послужить, как она говорила. Но она хорошо знала, что эти занятия как-то отвлекают меня от моего большого горя. Я вместе с ней поселилась в Севилье, и радовалась, что Бог даровал ей то, что отнял у меня. Я была очень рада, что с Вашим отцом её связывала глубокая искренняя любовь.

Такую степень самоотречения Карлос пока ещё не познал. Остро чувствуя боль своей раны, он перевёл разговор на другую тему:

— Мои родители долго жили в Севилье?

— Недолго, сеньор. Они вели в соответствии со своим положением и богатством очень весёлую жизнь, Вашему благородию известно, что у Вашего отца было большое имение. Но скоро они отошли от удовольствий и развлечений света. Моя госпожа всегда любила горы, а мой господин — он вдруг переменился, не знаю почему. Он потерял вкус к турнирам и танцам и пристрастился к книгам. Оба охотно уединялись здесь, в тишине. Здесь, в этом замке, родился Ваш брат дон Хуан. Весь следующий год нельзя было отыскать благородной четы, которая жила бы более счастливо, благочестиво и упорядоченно, чем Ваши достойные родители.

Карлос задумчиво посмотрел на надпись на стекле, и в глазах его неожиданно вспыхнул яркий свет.

— Не правда ли, эта комната была любимым уголком моего отца?

— Да, сеньор. Дом тогда выглядел не так, как сейчас. Хоть и просто обставленный по сравнению с дворцом в Севилье с его фонтанами, мраморными колоннами, позолоченными коваными решётками, он, тем не менее, был приятным местом обитания для благородного господина и его дамы. Во всех окнах было стекло, которое позднее из- за невнимательности и легкомыслия было разбито (Ваше благородие помнит, как однажды дон Хуан выстрелил из лука по одной из рам западного окна), и мы сочли за лучшее вовсе их убрать.

— Ты говоришь, мои родители были очень благочестивы?

— О, да, сеньор. Они были добры и сострадательны к бедным и много времени проводили за чтением святых книг, как и Вы сейчас это делаете. Ай де ми! Чего им не хватало, я не знаю, может быть, они не были достаточно внимательны, чтобы отдать святой церкви всё, что ей полагается. Иногда у меня возникало желание, чтобы у молодой госпожи было больше рвения в служении пресвятой матери Божьей. Она, без сомнения, всё это понимала, но наверно не в их обычаях было совершать паломничества, жертвовать восковые свечи.

Карлос выпрямился, бросил на Долорес вопросительный взгляд:

— Моя мать когда-нибудь читала тебе, ну, вот так, как я сейчас?

— Иногда она читала мне… я мало понимала, но слова были очень красивые. Так всё шло, пока однажды не пришло письмо, я думаю, от самого короля, которое требовало Вашего отца в Антверпен. Всё должно было оставаться в глубочайшей тайне, но моя милостивая госпожа имела привычку делиться со мной всем. Мой господин считал, что ему хотят поручить какое-то ответственное дело, связанное с большими опасностями. Ведь было известно, что он любил встречаться с опасностями и умел ловко их преодолевать. Поэтому он в хорошем расположении духа простился со своей дамой, она стояла внизу у ворот, и дон Хуан, наученный ею, целовал отцу руки. Бедный мальчик, он никогда больше не увидел отца! А несчастная, несчастная Ваша мать! Смерть скрывает всё, только не грехи! Через три недели, или через месяц к нашим воротам подъехали два монаха-доминиканца. Младший остался с нами в галерее, тогда как старший, строгий и мрачный с виду, вот в этих покоях, где мы сейчас сидим, имел частную аудиенцию с госпожой. С тех пор мне всегда кажется, что здесь обитает смерть. Аудиенция длилась ещё не очень долго, когда я услышала крик, такой крик, который до сих пор в моих ушах. Я побежала к своей госпоже. Она была в обмороке и долго не могла прийти в себя.

Не смотрите так на меня, сеньор, а то я не смогу дальше говорить, у Вас точно такие, как у неё, глаза…

— Она что-нибудь тебе сказала? В чём-то доверилась тебе?

— Нет, сеньор. В последующие дни она произносила только отрывочные слова, как в бреду, это были короткие слова молитвы. Так было почти до конца, и она едва была в состоянии принять благословение святой церкви и прошептать несколько слов, касающихся только что родившегося в мир несчастного младенца. Она просила нас дать Вам то имя, которое Вы носите, потому что Ваш отец сказал, что следующего своего сына он назовёт именем великого государя. Потом она вознесла страстную молитву Богу: «Господи, возьми его Ты»… Доктор Марко, который был здесь, считал, что она имеет в виду только что родившееся дитя, ведь на небесах среди ангелов и святых, оно, несомненно, было бы укрыто более надёжно, чем здесь, на грешной земле, но я знаю, её мысль была не эта.

— Моя бедная мать! Дай, Боже, покой её душе! О да, я уверен, она покоится в Господе…

— Да, так на Ваш дом пало проклятие, сеньор. В такой обстановке Вы явились в мир. Но вы росли весёлыми детьми, Вы и дон Хуан.

— Благодаря твоей заботе и доброте, милая и верная Долорес! Теперь скажи мне честно, вы никогда не получали никаких вестей от отца, или, может быть о нём?

— От него — ничего. О нём — ничего, чему можно было бы поверить.

— И чему ты могла бы поверить? — с живостью спросил Карлос.

— Я ничего не знаю, сеньор. Мне известно только то, что я сейчас рассказала Вашему благородию.

— Ты веришь в его гибель в Индии, как это нам внушали с младенчества?

— Я ничего не знаю, сеньор, — повторила Долорес с видом человека, твёрдо решившего не говорить ни слова.

Но Карлос не хотел её так отпускать. Они зашли слишком далеко, чтобы, не дойдя до цели, свернуть с пути. Оба инстинктивно чувствовали, что не скоро вернутся к этой теме. Карлос положил руку на её плечо, твёрдо посмотрел ей в глаза:

— Долорес, ты уверена, что отец мёртв?

С явным облегчением от того, что вопрос поставлен в такой форме, она, спокойно выдержав его взгляд, ответила с полной правдивостью:

— Так же как я уверена, что сижу вот здесь перед Вами — Бог мне свидетель.

После долгого молчания, вставая, она добавила:

— Дон Карлос, не сочтите за дерзость, если посоветую Вам раз и навсегда — ведь я маленьким ребёнком носила Вас на руках и, следовательно, никто не может любить Вас сильней меня — если я, бедная старая женщина, осмелюсь сказать молодому образованному рыцарю…

— Говори мне всё, что считаешь нужным, милая моя няня.

— Тогда, сеньор, говорю я, оставьте суетные мысли и вопросы о судьбе Вашего отца! Нет птиц в прошлогодних гнёздах… и вода, которая уже утекла, не может крутить мельничное колесо. И я прошу Вас посоветовать то же самое Вашему благородному брату. Смотрите вперёд, сеньор, а не назад! Пусть Бог Вас благословит!

Долорес повернулась, чтобы уйти, но в нерешительности остановилась.

— Что у тебя, Долорес? — спросил Карлос, надеясь, что сейчас хоть какой-то лучик осветит тьму, от которой она советовала ему отвратить взор.

— Если Вы позволите, дон Карлос, — она опять умолкла.

— Я могу что-нибудь для Вас сделать? — ободряющеласково спросил Карлос.

— Да, сеньор, это Вы можете… с Вашей учёностью и с Вашей хорошей книгой… Вы можете сказать мне, душа моего бедного Альфонсо, который умер на поле боя без покаяния и святых даров, она может найти покой у Господа?

Так её истинно женское сердце, несмотря на всё самоотречение, вернулось к своим собственным, таким трудным проблемам.

Карлос неожиданно оказался в затруднительном положении.

— Разве об этом что-нибудь говорят мои книги? — в некоторой растерянности проговорил он, — Но я уверен, ты можешь утешиться, потому что столько лет усердно о нём молилась, и призывала на помощь молитвы святой церкви.

Долгий взгляд её тоскующих глаз печально спросил: «И это всё, что вы можете мне сказать?» Уста же её прошептали:

— Благодарю Вас, сеньор, — и она оставила Карлоса одного.

Глава XI. Свет дарует радость

Запутанный рой противоречивых мыслей, — вот что осталось в душе молодого человека после беседы с Долорес. С одной стороны, луч света, хоть и не слишком яркий, осветил мрак жизненного пути его отца, и Карлос допускал отрадное для его сердца толкование надписи на стекле. Но с другой стороны, конец этого пути стал ещё более неясным, и он лучше, чем когда-либо понял, какими же по-детски наивными и далёкими от истины были их с Хуаном мечтания, которым они с таким восторгом отдавались.

Кроме того, последние слова Долорес больно ранили его. Почему он не знал ответа на её такой простой вопрос? Почему его книга, которая открыла ему столько тайн, оставила эту неразгаданной? Откуда столь значительное молчание апостолов и евангелистов о том, о чём церковь говорит громко и во всеуслышание? Где вообще во всём Новом Завете что-нибудь написано о чистилище? Где молитвы к святым и к заступнице матери Божьей? Где написано хоть слово о всё оправдывающих добрых делах? Карлос испугался так, как пугается человек, внезапно увидевший, что стоит на краю пропасти. Или как тот, кто живёт в маленьком, ярко освещённом кругу и которому подобные вопросы вдруг показывают хаос, который царит за пределами круга, и при первом неосторожном шаге он может в нём утонуть.

С большой искренностью Карлос молился, чтобы Начальник жизни Вождь его духа такого не допустил. Он молился о том, чтобы сомнения, которые не раз возникали в нём, были бы удалены и подавлены. Как и всякая истинная молитва, она получила ответ, но просьба его не была удовлетворена сразу. Бог, любовь которого к нам так глубока и сильна, что Он осуществляет в нас свои благие цели и против нашей воли, видел, что этот Его сын, прежде чем быть причисленным к «призванным, избранным и верным», должен пройти через полосу мрака и беспросветной тьмы, испытать жестокие искушения, чтобы потом в строю побеждающих прийти к вечному свету.

Карлос уже готовился преодолевать искушения, хотя сейчас их будто бы ещё не было, и кроме борьбы с грехом, в которой участвуют все христиане, никакой борьбы в нём не было. Радость в Господе в дни борьбы — сила христианина. Господь готовит верных борцов, которые будут стоять в первых рядах именно так: Он даёт им в полной мере испытать радость служения Ему. Тот, кто хочет «продать всё, что имеет», должен сначала найти сокровище, ради приобретения которого это стоит делать. Как велика его радость при приобретении этого сокровища, никто не знает, только он сам. Карлос сейчас жил в этой радости. Она была ещё слишком свежа и нова, чтобы быть омрачённой сомнениями. Они мгновенно возникали и тут же гасли, как по поверхности расплавленного золота скользит тень, всего лишь на миг омрачая его яркий блеск.

Самым большим желанием Карлоса стало как можно скорее принять сан, чтобы полностью посвятить себя служению Господу и распространять среди людей свет Его любви. В связи с этим он решил в начале октября вернуться в Севилью. Он неохотно покидал Нуеру, особенно из-за Долорес, которая очень выросла в его глазах. Часы совместного чтения очень сблизили их. Она, всегда очень сдержанная и с виду бесстрастная, при прощании не могла удержаться от слёз. Она страстно умоляла его быть в большом городе мудрым и благоразумным и поберечь себя. Карлос, не видевший для себя опасностей, кроме тех, что возникали в нём самом, хотел улыбнуться над её пророческими страхами.

— О сеньор, дон Карлос, — умоляла она его, заламывая руки, — ради Бога, берегите себя, не читайте и не говорите Ваших хороших слов каждому встречному, ибо мир, Ваше благородие, осиное гнездо, где добра не понимают.

— Не бойся за меня, родная, — ответил Карлос, улыбнувшись ей своей неповторимой прекрасной улыбкой, — я не нашёл в своей Книге ничего, кроме известных католических истин, которые полезно знать всем, и которые никого не ранят. Да-да, милая, я буду осторожен, я буду следить за своими словами, чтобы при случае их не истолковали превратно. У тебя, право же, нет причин для волнения, дорогая моя матушка Долорес!

Глава XII. Свет отделяется от Тьмы

В чудесные осенние дни Карлос в прекрасном расположении духа ехал верхом через рощи из пробковых деревьев и каштанов, пересекал голые коричневые плато, проезжал через сады, в которых в густой зелени дозревали золотистые апельсины и бледно-зелёные маслины. Стражу, которую дал ему заботливый дядюшка, он давно отправил обратно в Севилью, и теперь его сопровождал всего один молодой крестьянин, которого Диего воспитал для него, как слугу. Хотя Карлос путешествовал по местам, которые позже принесли неувядаемую славу знаменитому искателю приключений дону Кихоту Ламанчскому, с ним ничего знаменательного не приключалось, если не считать приключением тот факт, что в конце пути вдруг резко испортилась погода, и потоки холодного дождя вынудили его искать кров.

— Я помню, — сказал он своему слуге, — недалеко от дороги был постоялый двор, правда очень бедный. Едва ли нам подадут там ужин, но мы сможем согреться у огня, это нам сейчас важней.

Когда они подъехали к постоялому двору, то к своему удивлению увидели, что его хозяин настолько выведен из состояния покоя, что собственноручно помогает слуге укреплять входную дверь, чтобы она, причиняя неудобства постояльцам, не билась на ветру. Гордый безучастный испанец, отвлекшись на миг от дела, явно недостойного его особы, хладнокровно заметил:

— Я сделаю всё возможное для того, чтобы Вашему благородию было удобно, но, к несчастью, сеньор, только сейчас сюда прибыл весьма благородного вида господин в сопровождении кавалькады рыцарей Его милости, приближенных и прислуги. Они наполнили кухню, галерею и горницу как пчёлы плетёный улей.

Для Карлоса это была плохая новость. Он был горд, обидчив и робок, и ничего не могло быть для него хуже, чем быть вынужденным навязывать своё общество человеку, хоть и равному ему по званию, но превосходящему его во всём, что придаёт жизни привлекательность.

— Мы отправимся дальше, в Эсиху, — сказал он своему спутнику, мужественно подставляя лицо холодному ветру и внутренне готовясь преодолеть под проливным дождём ещё добрых десять миль. В дверях появилась высокая фигура.

— Я надеюсь, сеньор, в такую погоду Вы не собираетесь ехать дальше? — воскликнул господин, красивые и выразительные черты лица которого, как показалось Карлосу, были ему знакомы.

— До Эсихи недалеко, сеньор, — с поклоном возразил Карлос, — кто приходит первым, тот первым и начинает молоть, так говорит пословица.

— Да, гость, пришедший первым, обладает преимуществом, которым я и воспользуюсь: он имеет право гостеприимно встретить того, кто пришёл позже. Окажите мне милость войти, сеньор, Вы найдёте в очаге превосходный огонь.

Карлос не смог отказаться от столь вежливого приглашения. Скоро он сидел у огня и обменивался любезностями с пригласившим его рыцарем.

Хотя не было никаких сомнений в том, что чужеземец чистейшей голубой крови, он обладал более свободными манерами, чем те, которые усвоил Карлос, живя в изолированном обществе в Севилье. Карлос объяснил себе его манеру поведения тем, что он, видимо, воспитывался в Италии.

— Я имею удовольствие приветствовать Вас, дон Карлос Альварес де Сантилланос и Менайя, — сказал он, — я надеюсь, что дитя, о котором Ваше благородие так беспокоились, исцелилось от своего недуга?

Вот как, оказывается, это тот человек, с которым тогда в соборе беседовал доктор Лосада. Карлос тотчас вспомнил о таинственном замечании, сделанном им о его отце. Но сейчас он ответил так, будто того замечания и не было.

— О да, благодарю Вашу милость, мы полностью приписываем его исцеление искусству и доброте доктора Лосады.

— Да, врачебное искусство этого человека не может быть восхваляемо слишком сильно. Одно из других его замечательных качеств — сострадание к бедным.

Карлос был с этими словами чужеземца согласен, и привел ещё несколько примеров, иллюстрирующих его доброту и готовность помочь бедным.

Во время этого разговора подали ужин. Поскольку гость, приехавший первым, имел с собой собственные припасы, ужин получился очень богатым. Карлос вышел, чтобы переодеться к ужину и нашёл возможность спросить у хозяина, кто же этот чужеземец.

Его благородие очень знатный господин из Кастилии, — ответил с важностью хозяин, — его имя, как я слышал, дон Карлос де Гезо, а его высокородная супруга, донна Изабелла, — королевской крови.

— Где он живёт?

— Его рыцари говорят, что в одном из своих имений на севере, называемом вилла Медиана он был по важным делам в Севилье и теперь находится на пути домой.

Довольный, что является гостем такого человека (ведь он на самом деле был им приглашён), Карлос сел к столу. Он был оживлён и остроумен, для него было несказанным удовольствием провести час времени в обществе человека, который столько прочитал, столько путешествовал и повидал. Кроме того дон де Гезо был очень обходителен и вежлив в обращении с Карлосом, а это импонирует молодым. Карлос был внимателен к каждой фразе, брошенной доном де Гезо, и очень старался на достойном уровне поддержать беседу.

Де Гезо с восхищением говорил о проповедях фра Константина, и Карлос сожалел, что слушал их так невнимательно.

— Вы читали небольшую работу фра Константина, которая называется «Признания грешника»?

Когда Карлос ответил отрицательно, его новый друг вынул из кармана жилета тонкую книжку, протянул её Карлосу, а сам стал писать письмо.

По обыкновению увлекающихся, быстро читающих людей, Карлос, опустив начало, начал с середины текста. Первые же слова, на которые упал его взгляд, приковали его внимание и увлекли дальше. «Такой образ приняла человеческая гордыня, — читал он, — что человек сам захотел стать Богом, но Твоё сострадание к его падшему состоянию было так велико, что Ты снизошёл не только до того, чтобы стать подобным человеку, но чтобы самому стать человеком, самым низким из людей, принять образ раба, чтобы сделать меня свободным, чтобы через Твою милость, мудрость и справедливость человек мог обрести больше, чем он теряет из-за своего невежества и гордыни. Разве не был Ты наказуем из-за греховности других? Разве не сильна Твоя кровь омыть грехи всего человечества? Разве не могут Твои сокровища сделать меня более богатым, чем грех

Адама вверг меня в нищету? Господи, если бы я был единственным живущим на земле и единственным грешником, Ты и тогда пожертвовал бы жизнью. О, мой Спаситель, я хочу сказать, нет, на деле признаю, что нуждаюсь в Твоих благословениях, которые Ты щедро даёшь всем, что, если вина всеобщая — это и моя вина. Твоя смерть перечеркнула всё, и если бы все совершённые в мире грехи совершил один только я, я всё же надеялся бы на Тебя и был бы уверен, что Твоя жертва принесена за меня, прощение даровано мне… мне и всем живущим».

До сих пор он читал молча, потом невольно проговорил вполголоса:

— Удивительно!

Перо замерло в руке де Гезо, и он поднял глаза.

— Что Вы находите удивительным, сеньор? Что фра Константин действительно чувствует то, что пишет на этом листке? Что такой благочестивый человек так глубоко осознаёт свою греховность? Вы же без сомнения знаете, что великие святые всех времён пережили то же самое! Например, святой Августин. С его работами Вы, как студент теологического факультета, наверное, знакомы!

— Такие люди, — заметил Карлос, — не греховней других людей, но они осознают то, чего другие не видят.

— Да! В сравнении с тем, что требует от людей совершенный Божий Закон, любая человеческая жизнь выглядит такой жалкой и испорченной. Мы можем называть мрамор наших храмов и жилищ белым, но только до тех пор, пока на него не упадёт свежий снег, совершенный в своей белизне.

— Да, сеньор, — с радостным азартом перебил его Карлос, — но рука, указывающая на пятно, сильна его смыть. Никакой снег и вполовину не может достичь белизны одежд оправданных Богом святых.

Теперь пришла очередь удивиться де Гезо. Он сидел, наклонившись вперёд и одновременно заинтересованный и глубоко тронутый, смотрел в горящее жаром вдохновения лицо молодого собеседника. На один миг их испытывающие взгляды встретились в обоюдной симпатии и взаимном понимании. Но только на миг, потом это ушло. Де Гезо сказал:

— Я полагаю, дон Карлос, что нашёл в Вас одного из достойных восхищения учёных, которые посвящают себя изучению языка, на котором писали свои послания апостолы. Вы знаете греческий?

Карлос покачал головой.

— Греческим сейчас в Комплютуме занимаются мало. Я тоже ограничился обычным курсом теологии.

— Успехи Ваши, как я слышал, блистательны. Однако для нас это позор, а для юношества большой урон, что язык святых Иоанна и Павла находят недостойным для изучения.

— Я полагаю, Ваше благородие знает, что в прежние годы было иначе. Может быть, нынешнее нерадение к греческому исходит из подозрений в ереси, которая свойственна изучающим этот язык.

— Это позорные подозрения, они исходят из невежества и завистливости монахов, а также суеверия народа. Ересь — это удобный стигмат, и часто люди клеймят проклятием то, что недоступно их пониманию.

— Верно, сеньор, самого фра Константина постигла эта участь.

— Его преступление состоит в стремлении отвести души людей от внешних действий и церемоний и указать им на великие истины, символами которых они являются. Для простого народа религия есть не что иное, как лицедейство.

— Да, — ответил Карлос, — только сердце, исполненное любви к Богу и веры в нашего Спасителя, способно поставить всё на подобающее место. Одно следует делать, и другого не оставлять.

— Сеньор дон Карлос, — воскликнул де Гезо, не в силах больше скрывать своего изумления, — я убедился, что Вы очень благочестивы и серьёзно исследуете Писание!

— Да, я исследую Писания, потому что думаю иметь в них жизнь вечную, а они свидетельствуют о Христе, — быстро ответил не слишком осторожный юноша.

— Я заметил, что Вы цитируете не Вульгату.

Карлос улыбнулся:

— Нет, сеньор. Перед человеком чести с просвещёнными воззрениями я не боюсь признать правду. Я видел… Нет, почему же я должен это скрывать, я имею редкое сокровище: Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа на нашем кастильском наречии.

Несмотря на то, что его собеседник замечательно владел собой и держался с большим достоинством, Карлос заметил, как он вздрогнул. Состоялась небольшая пауза, потом он сказал:

— Ваше сокровище принадлежит и мне.

Эти негромкие спокойные слова исходили из глубокого чувства, большего, чем его мог иметь импульсивный увлекающийся Карлос, ибо у этого человека с трудом обретённые и дорого оплаченные убеждения пришли из областей духа, где не властвуют страсти.

Сердце Карлоса вспыхнуло мгновенной любовью к человеку, который владел его сокровищем и, несомненно, разделял его веру. В порыве радости ему хотелось броситься ему на шею, но врождённая тактичность и благородная сдержанность остановили его страстный порыв. Но взгляд его значил больше, чем самые горячие объятия.

— Я знал это. Ваше благородие говорили так, как может говорить только тот, кто держит в святости нашего Господа и открытые Им людям истины.

— Для Вас, кто в Него верует, Он драгоценен…

Пожалуй, трудно было найти стих, которого бы Карлос ещё не знал наизусть, и он продолжил:

— А для неверующих — камень, который отвергли строители…

— Печальная истина, — сказал де Гезо, — о которой мой молодой друг должен помнить постоянно. Слово

Господне, как и Он Сам, большинством людей отвергается и одно только упоминание о нём может привести к поношениям и опасности, — и это только новое доказательство, сеньор, их предубеждений против так называемой ереси.

— Я знаю, есть люди, которые будут поносить меня только за то, что я читаю Господнее Слово на своём родном языке, и за это обвинят меня в ереси, но какими абсурдными будут эти обвинения! Эта книга, которую я очень люблю, подтвердила мне правоту всех истин, утверждаемых святой матерью церковью.

— Вот как? — невозмутимо и сухо осведомился де Гезо.

— Да, сеньор, — с жаром подтвердил Карлос. — До сих пор я не понимал, или, вернее сказать, не верил так, как сейчас в эти святые истины. Стоит только назвать кредо и засвидетельствовать веру в божественность Господа и в Его примиряющую смерть…

Беседу прервал слуга, вошедший, чтобы убрать со стола, добавить в светильник масла и подбросить в очаг дров. Но как только он покинул комнату, столь важный для обоих разговор возобновился.

— Наше спасение, — сказал де Гезо, — основано на великих истинах, которые Вы назвали, и Вы… да, Вы оправданы верою в искупительную смерть Христа.

— Я получил прощение и буду оправдан.

— Простите, сеньор, Писание учит нас, что наше оправдание уже состоялось, итак, мы оправданы верой и имеем мир с Богом.

— Но это не может быть убеждением апостола, — возразил Карлос, — ай де ми! Я хорошо знаю, что ещё не до конца оправдан, ко мне часто являются недостойные мысли, и не только в сердце своём, но устами, глазами и руками я часто преступаю Закон.

— Но Вы же видите, что мир может исходить только из оправдания, а мир в сердце Вы ведь имеете?

Карлос был в затруднении. Введённый в заблуждение учением церкви, он смешивал оправдание с освящением, и теперь не мог в полной мере наслаждаться миром, исходящим из оправдания, потому что чувствовал, что освящение ещё не абсолютно.

Де Гезо объяснил ему, что слово «оправдание» нельзя считать синонимом понятия «праведность», но в общепринятом смысле его должно понимать, как «считать или объявить правым». Он легко и естественно вошёл в роль учителя, а Карлос охотно слушал его как прилежный ученик, слушал не без того, чтобы не удивиться богословским знаниям дилетанта, но в то же время он слушал с большим вниманием и интересом.

До сих пор Карлос был похож на странника, который без проводника ступает на незнакомые берега. И, если таковой встретит на своём пути учёного исследователя, который обозначит на карте каждую скалу и каждый холм, точно воспроизведёт береговую линию, если ему ещё и известно, что находится вдали за бледнеющими вершинами, то легко понять тот интерес, с которым он будет слушать исследователя и с какой жадностью изучать карту, на которой обозначены контуры незнакомой земли… Де Гезо не только объяснил Карлосу значение отдельных мест из Священного Писания и их взаимосвязь, но и коснулся многих жизненных проблем.

— Я думаю, что сейчас мне понятно, — сказал после продолжительной беседы Карлос, который, переходя от пункта к пункту, высказывал свои сомнения и возражения, на которые его новый друг давал исчерпывающие ответы. — Благодарение Богу, для нас не существует ни проклятия, ни осуждения. Ничто не может повредить делу Христа — ни чьи-то действия, ни причиняемые нам страдания, потому что оно совершенно.

— Да, теперь Вы постигли истину, которая стала нашей силой и нашей радостью.

— И она стала нашим освящением, которое совершается через страдания… при жизни на земле и в огне чистилища.

— Все пути, которыми ведёт нас по жизни Бог, должны совершать наше освящение. По Его милости радость может сделать это в такой же мере, как и печаль. Ибо написано, что «Он смиряет тебя и посылает на тебя голод», но ещё и «питает тебя манною, чтобы ты имел жизнь из Его рук».

— Но страдание очищает подобно пламени.

— Не само собою. Преступники возвращаются с галер от вёсел и из-под бичей ещё более ожесточёнными.

Сказав это, де Безо встал, погасил пригоревший светильник, Карлос же задумчиво смотрел в пламя очага.

— Сеньор, — сказал он после долгого молчания.

Его мысли подобно подземному потоку выходили на поверхность в самом неожиданном месте.

— Сеньор, как Вы думаете, Слово Божие, которое раскрывает столько тайн, оно способно дать ответ на любой поставленный вопрос?

— Едва ли. Мы можем многое спрашивать, но ответы могут оставаться для нас непонятными. Мы получаем ответ, но часто его не понимаем, потому что наша пока ещё слишком слабая вера не дает нам для этого сил.

— Например?

— Я не хотел бы сейчас приводить примеры, — сказал де Гезо, и Карлосу показалось, что его глаза, в которые он смотрел при тусклом свете пламени очага, полны печали.

— Я не хотел бы, чтобы то, чему хочет научить меня Господь, прошло мимо моего внимания. Я хотел бы до конца понять Его волю, и исполнить её, — с большой искренностью добавил Карлос.

— Ваше желание похвально, но Вы согласны, что это далеко не всегда в человеческих возможностях? Так назовите же мне вопрос, на который Вы хотели бы получить ответ, и я Вам открыто скажу, даёт ли его по моим понятиям Слово Божие.

Карлос назвал затруднение, в котором он оказался из-за вопроса Долорес. Кто может точно обозначить тот миг, когда баркас покинул устье реки и вошёл в воды безбрежного моря? Когда Карлос поставил этот вопрос, первая большая океанская волна подхватила его жизненную ладью, и он ещё не знал, какие бури ему придётся на этих волнах испытать.

— Да, я с Вами согласен, Слово Божье ничего не говорит об очищающем пламени чистилища, — ответил де Гезо. Некоторое время оба молча смотрели в огонь очага.

— Это открытие и ещё некоторые другие, признаюсь, принесли мне большие разочарования, даже страх, — сказал, наконец, Карлос.

Он находился в том редком для человека состоянии, когда он способен облечь в слова самые неясные и мрачные движения своей души.

— Я не сказал бы, — последовал ответ, — чтобы мысль быть мгновенно перенесённым от врат смерти в непосредственную близость моего Спасителя внушала мне большие разочарования или страх.

— Как? Что Вы сказали? — воскликнул Карлос.

— Быть вне тела, у Господа, уйти из мира и быть с Христом, — это лучшая из всех возможностей, которые у нас есть.

— Так сказал святой Павел, великий апостол и мученик, мы же, мы имеем учение церкви, — едва слышной скороговоркой ответил Карлос.

— Тем не менее я осмелюсь предположить, что перед лицом всего, что Вы почерпнули из Слова Божьего, для Вас будет очень трудной задачей доказать существование огня чистилища.

— Вовсе нет, — запальчиво ответил Карлос и тотчас бросился в бой, надел свои доспехи и начал словесную потасовку со своим новым другом, который (как полагал Карлос, только из желания поспорить и для тренировки духа) изображал перед ним лютеранского противника, но немало храбрых борцов во время игры в бой находили свою погибель. При каждом новом выпаде Карлос был посрамлён и повергнут в прах. Но как мог он признать своё поражение? Даже перед самим собой, потому что вместе с падением истинности учения церкви должно было пасть ещё многое. Что станет из спасающей силы мессы, из отпущения грехов и молитв об умерших? Мало того, куда девалось само понятие о непогрешимости святой церкви?

Он продолжал отчаянно сопротивляться. Всё возрастающий ужас оттачивал его красноречие, оживлял его дух и давал остроту его памяти. Когда он увидел себя изгнанным из пределов утверждений Священного Писания и рассуждений здравого ума, он занял позиции на редутах схоластического богословия. Оружием, которым он так хорошо владел, он пользовался теперь с отчаянием погибающего и плёл хитрые сети, чтобы завлечь в них противника. Но де Гезо подхватил эту сеть ловким выпадом и разорвал её в клочья.

Карлос осознал своё поражение.

— Я больше ничего не могу сказать, — признался он, опустив голову.

— Разве то, что я сказал, противоречит Слову Божьему?

Подавив крик отчаяния, Карлос в ужасе посмотрел в глаза другу:

— Господи, пощади, разве мы лютеранские отступники?

— Может быть Христос ставит вопрос немного иначе — готовы ли мы следовать за Ним, куда бы Он нас ни повёл?

— О нет, только не это! — воскликнул Карлос. В волнении он вскочил с места и стал нервно ходить из угла в угол. — Мне противна всякая ересь… мне отвратительна сама мысль о ней… с самой колыбели… что угодно, только не это!

Наконец он остановился около кресла, в котором сидел де Гезо и спросил:

— А Вы, сеньор, Вы подумали о том, куда это всё может привести?

— Да. И я не стану принуждать Вас идти той же дорогой. Но я утверждаю, если Христос кому-то велит: «Покинь корабль и иди ко Мне по чёрным бушующим волнам», то Он протягивает тому человеку руку, чтобы удержать его и не дать ему в этих волнах утонуть.

— Покинуть корабль? Его церковь? Это значило бы покинуть и Его. Если я Его покину, то я погибну.

— Не страшись. У Его ног не погибла ещё ни одна человеческая душа.

— Я хочу держаться Его. Но и святой церкви тоже.

— Но если тебе придётся покинуть что-нибудь одно, то смотри, чтобы не оказался покинутым Христос.

— Нет-нет! Да поможет мне Бог! — помолчал и добавил негромко, только самому себе. — Господи, куда нам идти, Ты имеешь глаголы вечной жизни!

Он стоял в неподвижности, глубоко погружённый в свои мысли. Де Гезо бесшумно подошёл к окну и отодвинул грубый затвор.

— Ночь ясна, — задумчиво произнёс Карлос, — наверное, взошла луна.

— То, что Вы видите, — это рассвет, и для путешественников самое время посвятить себя отдыху, — с улыбкой сказал его собеседник.

— Молитва полезнее, чем сон.

— Правильно, поскольку мы имеем одну и ту же драгоценную веру, мы можем вместе помолиться.

Таким образом, де Гезо принёс пред лицо Господа их совместные нужды и стремления. Сама его молитва была для Карлоса чем-то новым, он даже упустил удивиться тому, что она сходила с уст дилетанта. Де Гезо говорил так, будто давно привык иметь дело с Невидимым, и проникать в святая святых для него не внове. Возможность так приблизиться к Богу благотворно сказывалась на Карлосе. Он почувствовал, что в его взбудораженную душу вновь входит мир, и вновь оживает его доверие к Тому, кто ведёт его Своим Словом и однажды возьмёт его к Себе в небесную обитель.

Когда они поднялись, их руки бессознательно встретились и соединились в крепком пожатии, которое иногда значит больше, чем объятия.

— Мы доверяем друг другу, — сказал де Гезо, — поэтому нам не надо приносить клятвы верности и давать обещания не разглашать тайны.

Карлос кивнул.

— Молитесь, чтобы Бог, который привёл Вас сюда, чтобы вразумить меня, в своё время довёл до конца начатое во мне дело.

Потом оба легли, закутавшись в свои плащи. Один, чтобы тотчас заснуть, другой, чтобы отдаться размышлениям и молитвам.

Утром они разошлись — каждый своей дорогой. Ещё раз в этом мире увидеть это лицо, пожать эту руку, было Карлосу не суждено.

Всего на миг встретившийся на его пути человек был, может быть, благороднейшим из длинного ряда испанских мучеников, этой «роты смертников» из большой армии христиан, вставших против престола сатаны и павших в неравной схватке. Его благородное происхождение и высокое положение, таланты ума и души, внешнее обаяние, изысканные манеры в обращении с людьми, которые тоже не остаются без последствий — всё было посвящено служению Господу, для которого он жил и затем принял смерть. Наша фантазия с уважением и любовью задерживается на этой значительной фигуре, творившей своё дело в тишине. Наше повествование, однако, уводит нас в другие области большого поля жизни, на котором одновременно трудились бедный караванщик Хулио Эрнандес и высокородный дон Карлос де Гезо. Их подвиг был не напрасен!

Глава XIII. Севилья

Вернувшись в Севилью, дон Карлос с удивлением обнаружил, как мало изменений произошло в кругу его близких. Отсутствие казалось ему более долгим, чем оно было на самом деле. И ещё ему казалось, что за время, в которое в его душе произошли такие большие перемены, и у других должно было совершиться то же. Но он нашёл детей мира сего ещё более мирскими, легкомысленных ещё более легкомысленными, и тщеславных ещё более тщеславными.

Присутствие донны Беатрис не утратило своего очарования. С помощью своих новых принципов Карлос мужественно противостоял этой силе, впрочем, довольно успешно. Но ради собственного спокойствия и душевного мира он искал убедительного довода для того, чтобы найти пристанище в другом месте, не под крышей дома своего дядюшки.

Большая радость ждала его по возвращении — письмо от Хуана. Это было второе письмо, в первом сообщалось только о прибытии брата в главное расположение королевской армии. Дон Хуан прибыл вовремя, чтобы принять участие в короткой войне между Испанией и Францией, которая последовала сразу за приходом к власти Филиппа Второго. Хотя Хуан и не слишком распространялся о своих подвигах, из письма было ясно, что его сила и мужество уже получают применение.

Неожиданный счастливый случай встретился ему, когда испанцы держали в осаде крепость Сан-Квентин. Они ещё не успели завершить подготовительные работы, как знаменитый французский командующий Колиньи совершил отчаянный выпад против испанской армии. Многие из его отряда погибли или попали в плен. Среди пленных находился один из приближенных командующего, которому пришлось уступить свой меч Хуану Альваресу.

Хуан был в восторге — это было не только большой честью для молодого воина, он мог рассчитывать и на немалое денежное вознаграждение, а это облегчит путь к осуществлению его самой большой мечты!

Карлос был теперь в состоянии испытать радость за брата. С особым, не совсем свободным от суеверия удовольствием, он повторял не раз произнесённые братом слова: «Когда я пойду на войну, то возьму в плен принца или герцога», и эти слова его хоть и не буквально, но исполнились, причём в самом начале его поприща. Этим укреплялась детская вера Карлоса в то, что Хуан достигнет всего, чего ни пожелает его сердце, и, конечно, он найдёт отца, если тот ещё жив.

Карлос был тепло встречен своими родственниками. Наряду с мягкостью характера и доброжелательностью Карлос обладал хорошим качеством никогда не завидовать и никому не пересекать дорогу. Ведь перед ним был его собственный путь, определённый, верный, несущий в себе массу преимуществ и обещавший ему успех, поэтому семья дядюшки относилась к Карлосу с уважением, его признавали как желанного члена большой семьи. Единственный, кто не разделял добрых чувств к нему, был

Гонсальво. Он открыто проявлял своё презрение к Карлосу, даже не пытаясь этого скрывать. Карлосу это было очень больно, не только потому, что его чуткая душа болезненно воспринимала мнение окружающих, но в большей степени потому, что искренне любил Гонсальво, и, несмотря на его сложный характер, предпочитал его расчётливым и легкомысленным старшим братьям. Для одарённых, духовно богатых, но слабых характеров каждый вид силы имеет что-то притягательное. Это чувство ещё усиливается, если слабый имеет основание испытывать сострадание к более сильному и в чём-то хотел бы ему помочь, так что не из чистого смирения Карлос подавлял гневные ответы, приходившие ему на язык в ответ на насмешки и издевательства двоюродного брата.

Карлос хорошо знал природу презрительного отношения к нему его кузена. Гонсальво твёрдо верил, что мужчина, достойный носить таковое звание, достигает того, чего желает, или погибает в борьбе за это, если только, каковым и был его случай, не вмешиваются неодолимые препятствия в виде физического увечья. Тогда как он хорошо знал, чего хотел Карлос перед своим отъездом из Севильи, то пришёл к выводу, что тот теперь спокойно ожидает награды без всякой дальнейшей борьбы.

Однажды, когда Карлос в очередной раз очень мягко ответил на издевательские речи кузена, присутствовавшая при этом донна Инесс воспользовалась случаем извиниться за брата, как только тот вышел из помещения. Карлос любил донну Инесс больше, чем её незамужнюю сестру, потому что она была добрее к донне Беатрис.

— Вы очень добры, амиго мио, — сказала она, — что так мягко обходитесь с моим братом. Он и со старшими братьями очень нетактичен, и даже с отцом.

— Я думаю, это всё у него только потому, что он болен, и хотя сейчас он не кажется беспомощным, как полгода назад, тем не менее он стал слабее и выглядит более болезненным.

— Ай де ми! Всё это правда! Вы слышали о его последней выходке? Он заявил, что навсегда отказывается от услуг врачей. Он о них почти такого же мнения, как… о, простите меня, кузен, как о священниках.

— Вы не можете повлиять на него, чтобы он согласился лечиться у Вашего друга, доктора Кристобаля?

— Я пыталась. Всё напрасно. На самом деле, — добавила она, приблизившись к Карлосу и понизив голос, — причина его подавленности совсем в другом. Никто кроме меня не знает и не подозревает, я всегда была его любимой сестрой… если я скажу Вам, Вы обещаете мне сохранить тайну?

Карлос обещал, любопытствуя про себя, что бы сказала его кузина, если бы могла заподозрить, какая тайна владеет его сердцем…

— Вы слышали о браке донны Хуаны де Ксекерс и Боргезе и дона Франциско де Варгас?

— Да, и я считаю дона Франциско очень счастливым человеком.

— А сестру молодой дамы, донну Марию де Боргезе Вы знаете?

— Я видел её. Бледная гордая блондинка. Она не слишком оживлённая, но весьма образованная и благочестивая особа, как я слышал.

— Вы не поверите мне, дон Карлос, если я скажу Вам: эта бледненькая бесстрастная девушка — избранница Гонсальво, его мечта и идеал. Как она сумела победить его горячее и необузданное сердце, я не знаю, но оно принадлежит ей, ей одной. Разумеется, раньше у него были мимолётные увлечения, но теперь она — его единственная страсть, и это, я боюсь, уже на всю жизнь.

Карлос улыбнулся:

— Языки огня на белом мраморе, но пламя не может долго питаться мрамором и скоро погаснет.

— Поначалу у Гонсальво не было и тени надежды, — сказала донна Инесс, темпераментно взмахнув веером, — мне неизвестно, знает ли юная дама, что её любят. Но не в этом дело, конечно, мы — род Альварес де Менайя, но тем не менее мы не можем ожидать, что представитель высшей знати отдал бы свою дочь за младшего сына в большой семье, даже до дня той злополучной корриды. Теперь же её отец по праву скажет, что финики растут не для обезьян, а красивые дамы существуют на свете не для искалеченных кавалеров. И всё-таки, Вы ведь меня понимаете?

— Да, — сказал Карлос. Он очень хорошо понимал, намного лучше, чем могла предположить донна Инесс.

Она повернулась, чтобы покинуть комнату, но остановилась и сказала:

— Я надеюсь, кузен, что Ваше здоровье не пострадало в пустынных негостеприимных горах? Дон Гарсиа сказал мне, что после Вашего возвращения он несколько раз видел Вас поздно вечером в жилище нашего доброго господина доктора.

У этих посещений была своя причина. Прежде чем расстаться с Карлосом на постоялом дворе, де Гезо спросил, желает ли он быть вхожим в какой-нибудь дом в Севилье, где бы он мог дальше знакомиться с теми вопросами, которые они вместе обсуждали. С благодарностью приняв это предложение, Карлос получил рекомендательное письмо, к его радостному удивлению, адресованное доктору Лосаде.

Но природа не создала Карлоса хранителем тайн. Щёки его залил горячий румянец, когда он ответил:

— Мне очень лестно внимание моей кузины. Но, благодарение Богу, с моим здоровьем всё в порядке. Доктор Кристобаль весьма учён и очень приятный собеседник, и я с удовольствием наслаждаюсь беседой с ним. Кроме того, у него есть редкие, очень ценные книги, которые он даёт мне для чтения.

— Да, для человека своего уровня он на самом деле весьма учён, — снисходительно заметила донна Инесс.

Карлос не возобновил лекций фра Константина в университете, но когда голос знаменитого проповедника звучал в кафедральном соборе, он всегда был на месте. Теперь ему было нетрудно узнавать за тонкой вуалью принятых на церковном языке фраз познанные им самим истины. Фра Константин избегал чаще, чем это необходимо, упоминать об учении Рима, кроме тех случаев, когда паству в хорошо продуманных выражениях предупреждали «не играть своим спасением» с помощью индульгенций и отпущения грехов. Также указывалось на тщетность надежды на спасение по своим собственным добрым делам, и в каждой проповеди Иисус Христос назывался единственным Спасителем грешников. Карлос слушал с обострённым вниманием и нередко его глаза горели восхищением. Часто он оглядывался на море поднятых к небу лиц и говорил себе: «Многие из этих моих братьев и сестёр уже нашли своё спасение во Христе Иисусе и многие ещё найдут его». При этой мысли сердце его горело благодарностью. Но в любой момент только одно слово, произнесённое проповедником, могло обратить его восторг в мрачное предчувствие. Часто случалось, что фра Константин, увлечённый потоком красноречия, так близко подходил к высказыванию откровенной ереси, что сочувствующих ему слушателей охватывал страх, подобно тому, когда видишь, что ничего не подозревающий человек устремляется к краю пропасти.

— Я благодарю Бога за то, что злые люди глупы, а добрые — простодушны, — сказал Карлос после одной из весьма рискованных проповедей своему новому другу Лосаде, ибо теперь то, о чём он начал подозревать, послушав де Гезо, стало для него очевидностью. Теперь он знал — он сам еретик, отступник, — страшное осознание для человека в католической Испании. К счастью, это осознание пришло к нему не сразу и тем более не сразу он смог понять, какими это чревато последствиями. Очень печальны были для него часы, когда он думал о том, что со светлой верой детства и юношескими мечтаниями теперь покончено. Он чувствовал себя отрезанным от длинного ряда святых повествований, воспринятых с верой и благоговением, и которые были самым ценным сокровищем ушедших дней детства. Карлос чувствовал свою оторванность от многочисленного братства видимой церкви — всесильной организации, пронизывающей своим влиянием всё человечество, владеющей мыслями, определяющей поступки, властвующей над всем в этом мире, и, пожалуй, в мире ином, — так казалось Карлосу. Прошлая его жизнь была разрушена, честолюбие его исчезло, будто его и не было; науки, которые он изучал с увлечением и радостью, и где он всех превосходил в успехах, оказались в большинстве своём несостоятельными. Конечно, он и сейчас ещё думал принять священное звание из рук римско-католической церкви, потому что видеть мессу как акт поклонения идолам он ещё не научился, но Карлос больше не мог рассчитывать на почести и славу, и тем более на возможность «сделать в церкви карьеру». Теперь для него было бы достаточно, если бы в каком-нибудь заброшенном углу он смог проповедовать своим землякам любовь Спасителя, и от него требовалась бы постоянная бдительность, осторожность и сдержанность, чтобы защитить себя, — как это сейчас приходится делать всеми уважаемому фра Константину, — защищать себя от посягательств всемогущей святой инквизиции.

Это зловещее обозначение виделось издали в тусклом свете костров, на которых погибали мученики, и достойно удивления, что Карлос не слишком страшился последствий, которые могло повлечь за собой его отступничество. Он не смог сразу осознать, что уже переступил ту грань, которая отделяла благонадёжного католика от презренного еретика, и считал, что реальная опасность не подступила к нему вплотную, что он, будучи умён и осторожен, сможет избежать её. Что от осмотрительности всего шаг до полуправды или полулжи, — этого он тоже пока не осознавал.

Раньше уклончивость и завуалированность доставляли Карлосу удовольствие, потому что это давало ему возможность оттачивать своё остроумие, но теперь любая игра становилась для него тягостной. Совесть его стала до того чувствительной, что малейшие намёки на неправду оскорбляли его, тогда как раньше он видел в этом всего лишь преимущество гибкого острого ума над глупой головой простака. Теперь он тосковал о возможности прямо говорить о тех вещах, которые стали для него драгоценными.

Карлос очень страшился опасностей и физических мук, но мысль о позоре была для него ещё более невыносимой. Тяжелее всех до сих пор пережитых моральных страданий, исключая то, что он был вынужден отказаться от Беатрис, он воспринимал мысль о том, что все люди, среди которых он жил, которые сейчас уважали и ценили его, узнав о нём правду, с отвращением и презрением отвернулись бы от него.

Однажды, когда он со своей тётушкой донной Катариной и кузиной донной Санчей прогуливался по городским улицам, им пришлось свернуть в переулок, чтобы избежать встречи с процессией, сопровождавшей преступника к месту казни. Это был убийца, преступление которого было всем известно, и в многословные излияния удовлетворения по поводу того, что удалось вовремя уйти с пути зловещей процессии, которым предавались дамы, вмешивались молитвы за спасение души несчастного. «Если бы они всё знали, — думал Карлос, когда лёгкие, плотно закутанные в покрывала женские фигурки доверчиво, как к защитнику, прижались к нему, — они сочли бы меня худшим, более достойным презрения, чем вот это несчастное существо. Для него у них есть сострадание, за него они возносят молитвы, для меня же, — да, я был бы ими отвержен и проклят. А Хуан? Мой любимый, мой дорогой брат, что он подумает?» Эта мысль постоянно преследовала и мучила Карлоса.

Но разве у него не было ничего, что бы он мог противопоставить унижению, стыду и страху? О да, он владел многим — он владел лучшим — в его сердце царил мир, мир, который превыше всякого разумения. Он не мог поблекнуть от времени, нет, он становился устойчивей, с каждым разом всё глубже, как только в его душе, подобно звёздам в бесконечности, рождалось понимание новых истин, и всё вновь познанное приносило ему великую радость.

Кроме того, много радости Карлос имел в общении с братьями по вере. Велико было его удивление, когда после продолжительных наставлений и испытания честности и убеждённости Лосада осторожно намекнул ему на факт существования в Севилье организованной протестантской церкви, в которой он в данное время был пастором. Он пригласил Карлоса посетить богослужения, которые в основном проводились после захода солнца в доме высокородной дамы — донны Изабеллы де Баэна.

Карлос с готовностью принял приглашение, и таким образом присоединился к числу «призванных, избранных и верных», к мужчинам и женщинам, из которых, как он думал, каждый питает те же надежды и испытывает ту же радость, что и он сам.

Группа эта была вовсе не малочисленна и состояла отнюдь не из нищих и презренных мира сего. Если прекрасная южная страна, так богатая всем, что только может измыслить фантазия, к собственной гибели отвергала истину Божию, то, тем не менее, она приносила на Его алтарь многие из лучших своих цветов. Многие из тех, что собирались во внутренних покоях донны Изабеллы, были из числа «великих мира сего», и немало было среди них благородных и благочестивых женщин. Эти люди были образованны, талантливы, с утончёнными манерами, немало их было из сословия высокородных испанских грандов[22].

Одним из первых Карлос заметил миловидное задумчивое лицо юной донны Марии де Боргезе, учёность, ум и таланты которой не раз восхвалялись в университетских кругах. Теперь донна Мария внушала ему совершенно новый особый интерес. Были здесь двое из знатнейшего сословия, дон Доминго де Гусман, сын герцога Медина- Седонии, и дон Хуан Понсе де Леон, сын герцога Байлена. Карлос много слышал о его обширной благотворительной деятельности. Из-за безграничной щедрости его имения потерпели значительный урон. Но при том, что Понсе де Леон так ревностно старался облегчить страдания других, над его собственной душой витала печаль. Ночью он часто выходил на каменную террасу собора святого Себастьяна, которая носила жуткое название «лестница Сожжения», долго ходил по ней от одного конца к другому, и в душе его смертные тени, самые черные тени страшнейшей смерти боролись со светом бессмертия.

Разделяло ли благочестивое общество эти ужасы, проводя тихие полночные часы за ревностной молитвой? Иные, без сомнения, да. Но у большинства повседневные занятия, обстоятельства жизни и неистребимая надежда из тончайших нитей свивали достаточно густую вуаль, чтобы, если не скрыть от взора всей опасности их положения, то хотя бы воспринимать его в менее мрачном свете. Протестанты в Севилье умели жить рядом со всеми, выполнять свои обычные обязанности без того, чтобы быть разоблачёнными, они вели привычный, размеренный образ жизни, хотя на их пути всегда лежала устрашающая тень старой цитадели, в которой святая инквизиция содержала двор.

Пока ещё она не показывала своего истинного лица. Возглавлявший деятельность ордена, его преосвященство епископ Севильи Фернандо де Вальдес был старик семидесяти четырёх лет. Он был безжалостным, когда его раздражали, но и не слишком предприимчивым. Основной его заботой было — собрать как можно больше золота с многочисленных приходов епископства Севильи. Костры пока разжигались только для евреев и мавров. Только один протестант в Испании перенёс мученическую смерть, но его казнь состоялась не в Севилье, а в Вальядолиде. В Севилье тоже были преследования лютеран, но из них известны только двое: Доктор Родриго де Валеро и Хуан Гиль, обычно именуемый доктор Эгидиус. Родриго де Валеро был пожизненно заключён в монастырь, а доктор Эгидиус, не выдержав пыток, отрёкся от своих убеждений.

В последующие годы святая инквизиция, казалось, была погружена в дремоту. Жертвы, которые отказывались принимать в пищу свинину, или праздновали вместо воскресенья субботу, по понятным причинам становились всё более редкими, и чудовище с железными зубами и стальными когтями пока ещё не бросалось на более благородную добычу.

Дремало ли чудовище в своём логове, сытое человеческой кровью, или оно только притворялось дремлющим, чтобы верней захватить потерявшие бдительность жертвы? Так поступают дикие звери, совершая смертоносный прыжок на ничего не подозревающую добычу. Никто не может сказать наверняка, какое из двух предположений верно, но как бы то ни было, не подлежит сомнению, что Спаситель использовал короткое время передышки, которое было дано Его Церкви. Дано для того, чтобы отшлифовать не одну драгоценную жемчужину, которая потом на все века займёт место в сияющем венце Его вечной славы.

Глава XIV. Монахи из Сан-Исидро

Дядюшка постоянно торопил Карлоса скорее принять сан и взять тот или другой богатый приход, в то время как он сам с каждым днём всё больше сомневался в том, может ли он взять место служителя в церкви. Он даже стал спрашивать свою совесть, может ли он вовсе стать священником. В это время неизвестности и сомнений один из его новых друзей, фра Кассиодоро, красноречивый брат- иеронимит[23], близкий помощник Лосады, однажды сказал Карлосу так: «Если Вы хотите стать духовным лицом, дон Карлос, то коричневый плащ и белая туника святого Иеронима будут Вам к лицу больше, чем любая другая одежда».

Карлос обдумал этот намёк. Вскоре после этого разговора с братом он сообщил своим родственникам, что хочет на какое-то время уединиться в монастыре святого Иеронима в Сан-Исидро, удалённом от Севильи на две мили.

Дядюшка одобрил это решение, потому что считал, что оно — подготовка к скорой примерке сутаны.

— В итоге, господин племянник, оказалось, что у тебя из всех нас самая умная голова, — шутя, сказал он, — потому что в споре за богатство и славу монахи далеко обходят священников. Да и во всей Испании нет более любимого святого, чем Иероним. Ты же помнишь поговорку — если граф непременно желает стать герцогом, то пусть идёт в Гваделупу петь с монахами.

При этих словах отца Гонсальво оторвал взгляд от книги и с нажимом произнёс:

— Никто не станет герцогом, если меняет свои взгляды три раза в четверть года.

— Я переменил их только раз, — возразил Карлос.

— Но ты, Гонсальво, я поспорю, вовсе своих взглядов не изменил, — вспыхнул дон Мануэль, — хотел бы я, чтобы ты тоже их изменил, да в лучшую сторону!

— О да, любой ценой! Ведь мы охотно жертвуем слепых и хромых, и небеса мы заполняем такими калеками и убогими, каких мир и близко к своей службе не допустит!

— Замолчи, мне на горе рождённый сын! — закричал потерявший самообладание отец, — разве мне мало видеть тебя лежащим здесь, подобно бесполезному бревну и терпеть твои капризы, так тебе ещё надо вставать на дыбы, когда я показываю тебе единственную дорогу, на которой ты мог бы чего-то добиться, уж совсем не говоря о том, что имя Альварес де Менайя достойно того, чтобы постараться принести ему славу!

Карлос вышел из комнаты, не заботясь далее об эмоциях Гонсальво, но гневная перепалка между отцом и сыном продолжалась ещё долго после его ухода.

На следующий день Карлос поехал верхом по пустынной дороге среди серых руин древней Италики к внушительным строениям монастыря святого Исидро, окруженным высокой зубчатой стеной. Несмотря на новые мысли, владевшие им, Карлос с восхищением подумал о благочестивом основателе монастыря, храбрейшем Алонсо Гусмане Добром, который двести лет тому назад предпочёл гибель своего собственного сына под стенами Тарифы, но крепости маврам не отдал.

Перед тем, как покинуть Севилью, Карлос вложил в любимое чтение Гонсальво, один из романов Лопе де Вега, экземпляр брошюры фра Константина «Итог христианского учения». До этого он познакомил дам с несколькими небольшими статьями фратера, которые содержали много библейских истин, но были они высказаны с такой осторожностью, что эти статьи не только были пропущены цензурой, но ещё и получили одобрение святейшего церковного совета. Несколько раз он приглашал их на проповеди в кафедральный собор. Дальше он пока не пошёл, так как ещё не решался часто видеться с донной Беатрис, но надеялся, что со временем научится настолько владеть собой, чтобы чувствовать себя непринуждённо и свободно.

Монахи в Сан-Исидро встретили его с той любовью, которая царит между Христовыми учениками, и которая становится сильнее и искреннее, если они составляют небольшую группу, со всех сторон окружённую врагами. Они знали, что Карлос уже посвящённый и постоянный участник богослужений Лосады. Это обстоятельство и рекомендация фра Кассиодоро внушили им полное доверие к Карлосу. Очень скоро они посвятили его во все свои тайны, заботы и затруднения.

К своему удивлению, Карлос очутился в почти сплошь протестантской общине, которая действовала в соответствии со своими убеждениями, насколько это было возможно, тогда как внешне (как они могли иначе?) соблюдала все уставы и церемонии своего ордена. Скоро Карлос побратался со спокойным, мягкосердечным и благочестивым молодым монахом и попросил объяснить ему сложившуюся в монастыре обстановку. Фра Фернандо сказал:

— Я только недавно принял постриг, нахожусь здесь около года. Уже когда я пришёл, святые отцы учили новичков не придавать большого значения внешним церемониям, и я часто слышал рассказы о том, как они пришли к своим новым воззрениям.

— Кто был их учителем? Фра Кассиодоро?

— Позднее — да. Доктор Бланко здесь первым посеял семя правды.

— Кого ты имеешь в виду? В городе мы называем доктором Бланко человека, который несомненно принадлежит нашему ордену, но он ревностно придерживается старой веры, и он друг и соратник господ инквизиторов, возможно, сам судит отступников, я говорю о докторе Гарсиа Ариа.

— Да, этот самый. Вы удивлены, сеньор, но это правда. Старшие братья говорят, когда он пришёл в монастырь, здесь все ещё прозябали в невежестве и суевериях. Монахи только и знали, что бездумно повторять молитвы и исполнять лицедейские церемонии. Но мудрый доктор сказал, что во всём этом нет никакого смысла, надо обратить своё сердце к Богу и прославлять Его в духе и истине. Они прислушались к его словам и стали изучать Библию, и искать в ней Того, о Ком она свидетельствует.

— Я воистину поражён, что такое учение исходит от доктора Гарсиа Ариа.

Наверное, не более, чем братья были поражены тем, что последовало позднее. Едва успели братья с радостью принять истину и принять решение следовать ей, как их наставник резко переменил свои убеждения и рьяно принялся заново строить то, что только что разрушил. Когда подошло время поста, в его проповедях не было ничего, кроме призывов к покаянию и умерщвлению плоти. Он требовал от бедных братьев, чтобы они спали стоя или на голом полу, чтобы надевали вретище и носили тяжёлые вериги. Они не знали, что делать с этими требованиями наставника, некоторые стали их выполнять, другие продолжали придерживаться простой веры, недавно принятой ими, многие пытались следовать и тому и другому. В монастыре царила большая неразбериха, некоторые из братьев были как потерявшие рассудок. Наконец Бог вразумил их обратиться за советом к доктору Эгидиусу. Ваше благородие наверно знакомы с событиями его жизни?

— Не так хорошо, как хотелось бы, но вернёмся к братьям. Доктор Эгидиус признал их веру?

— Да, сеньор, и многими способами он вёл их дальше по пути истины.

— А что же загадочный доктор Бланко?

Фра Фернандо покачал головой:

— Или он на деле переменил образ мыслей, или скрывал их из страха — этого я не знаю. Я не хочу судить его.

— Нет, — сказал Карлос, — нам, которые никогда не были искушаемы, не пристало судить тех, кто в искушениях не устоял. Но, брат Фернандо, я думаю, что это очень страшно не устоять!

— Как это случилось с добрым доктором Эгидиусом. Ах, сеньор, Вы бы видели его, когда он вернулся из тюрьмы! С поникшей головой и поседевшими волосами… Кому довелось говорить с ним, утверждали, что он совершенно разбит сердцем. Тем не менее он опять собрался с духом, благодарил Бога, что за время его заточения истинное учение распространилось в Валладолиде и в Севилье, особенно здесь среди братьев. Его посещение было для нас большим благословением. Но самым ценным даром для нас была тетрадь со Словом Божьим на родном языке, которую мы получили несколько месяцев тому назад.

Карлос взглянул на него с интересом:

— Я думаю, что знаю, кто вам её принёс.

— И Вы не ошибаетесь, сеньор. Вы, наверное, слышали о Хулио эль Чико.

— Я всю жизнь и ещё дольше буду благодарить Бога за то, что не только слышал о нём, но и знаком с ним лично. Именно он дал мне эту книгу.

Он вынул свой Новый Завет.

— И у нас много причин его благодарить. И мы думаем, что пришла пора делиться с другими тем, что имеем сами. Мы не только прилежно читаем книги, которые он приносит, но и передаём их другим.

— Странно, что так мало знаешь о человеке, которому так многим обязан. Вы можете рассказать мне что-нибудь о Хулио Эрнандесе? Я ежедневно упоминаю это имя в своих молитвах и прошу Бога благословить его и вознаградить.

— Я знаю только, что он бедный и малообразованный житель Вилаверда, что в Кампосе. Он был в Германии, состоял на службе у Хуана Переса, который, как Вы знаете, перевёл и напечатал Новый Завет, и Хулио ему при этом помогал. Потом он добровольно взял на себя задачу доставлять часть книг в нашу страну. Вы знаете, как это опасно, потому что морские гавани и переходы через Пиренеи строго охраняются службами святой инквизиции. Хулио избрал дорогу по суше, потому что хорошо знает горные тропы и надеется благополучно доставить свой товар. Благодарение Богу, в нынешнее лето ему это удалось!

— Вам известно, где он сейчас находится?

— Нет. Но без сомнения, он опять находится в пути и в неизвестности совершает свою небезопасную работу.

— Что бы я дал — или, вернее, чего бы я ни дал — чтобы ещё раз увидеть его и поблагодарить за то, что он для меня сделал!

— Ах, звонят к полднику. Вы знаете, сегодня вечером фра Кристобаль будет читать из послания к Евреям. Из-за этого я люблю вторники больше всех прочих дней недели.

Фра Кристобаль Ареллано был монахом в Сан-Исидро и отличался большой учёностью. Он взял на себя задачу пояснять и распространять учение реформаторов. Карлос охотно сделался слушателем этого человека, чтобы усовершенствовать свои знания греческого, потому что в университете ему научился мало. Он много усвоил на его лекциях, и возвращал свой долг тем, что обучал новичков латыни. Это было очень приятным занятием, и имел он в нём немалый успех.

Глава XV. Большое Санбенито

Хотя протестантская церковь в Севилье была ещё очень молода, у неё уже была своя история. Одно имя, услышанное Карлосом в связи с её возникновением, возбуждало в его душе живой интерес. Он знал теперь, что монахи Сан-Исидро очень многим обязаны доктору Хуану Гилю, называемому доктором Эгидиусом, а ещё раньше, как говорили Карлосу, Эгидиус узнал правду от другого, более бесстрашного свидетеля, его имя — Родриго де Валеро. Это имя, — Карлос сам это слышал, — в разговоре с де Гезо доктор Лосада связал с именем его отца.

Почему же он не спросит об этом у него самого, ведь он называет его другом и отцом, а любые, даже самые скудные сведения об отце так важны для него. Нерешительность Карлоса имела свои причины. И основной из этих причин была его наполовину рыцарская, наполовину романтическая любовь к отсутствовавшему брату, единственному близкому человеку на земле.

Очень трудно представить себе положение испанцев шестнадцатого века в отношении их понятий об отступничестве, или так называемой ереси. В их глазах она была не только преступлением, более тяжким, чем убийство, но и страшнейшим позором, который мог запятнать весь род человека на несколько поколений, и свою зловещую тень он отбрасывал на самых дальних его родственников. Карлос чуть ли не ежедневно спрашивал себя, как же перенесёт высокородный дон Хуан Альварес, который выше всего на свете ставил чистоту имени и благородство происхождения, известие о том, что его единственный горячо любимый брат запятнал себя этой мерзостью. Хватит и того, что он нанесёт удар в сердце Хуана своей собственной рукой, а не вложит оружие ещё и в руку давно умершего отца, память о котором они оба так чтят. Нет, рукой отца он брату удара не нанесёт, пусть лучше всё останется в неизвестности, даже тогда, если ему удастся пролить свет на его судьбу, что было, конечно, весьма сомнительно.

Но однажды Карлос спросил своего друга фра Фернандо (ведь ему это должно было быть известно от старших братьев) — не был ли Родриго де Валеро, санбенито которого висит в кафедральном соборе, первым учителем чистой веры в Севилье?

— Да, сеньор, он многих учил. А сам он, как я слышал, получил свою веру от Бога.

— Наверное, он был значительным человеком, расскажите мне о нём, что знаете.

— Фра Кассиодоро часто слушал рассказы доктора Эгидиуса о нём, так что он является одним из нас, несмотря на то, что он умер задолго до моего и Вашего уверования.

— О да, многие из нашего круга уже сейчас относятся к победившей церкви, и едины с нами во Христе.

— Дон Родриго де Валеро происходил из знатной семьи и был очень богат. Родился он в Лебрихе, позднее жил в Севилье и считался блестящим кавалером, показывавшим пример во всех совершаемых в городе глупостях. Но вдруг это всё потеряло для него смысл. К великому удивлению жадного до веселья света, украшением которого он был, он исчез со сцены, где царили вечный праздник, веселье и удовольствия.

Знакомые не могли понять, что с ним произошло. А произошло то, что Бог своей стрелой попал ему в сердце. По причине произошедшей в нём перемены Бог стал для него утешителем, а не повелителем, требующим покаяния и самобичевания. Бог привёл его к Слову Своему. Это было для него доступно только в одной форме — собрав остатки своих университетских познаний, давно заброшенных и забытых, он взялся за чтение Вульгаты. Так он нашёл оправдание верою, и через веру получил мир в своём беспокойном сердце. Мне наверное не нужно уверять Вас, дон Карлос, в том, что в Книге он ничего не нашёл об огне чистилищ, о поклонении деве Марии, о святых, и ещё о многих вещах, которым учили нас наши отцы. В этой Книге ничего подобного не было.

— Когда это всё было? — спросил дон Карлос, который слушал с большим интересом и одновременно связывал это со скупым повествованием Долорес.

— Достаточно давно, сеньор. С тех пор прошло уже больше двадцати лет. После того, как Бог пролил в его душу свет, он вернулся в мир обновлённым человеком, впредь не желавшим знать ничего, кроме Христа и его крестной смерти. Сначала он обратился к священникам и монахам, с которыми говорил с достойной восхищения смелостью, даже на городской площади доказывая им, что их жизнь не соответствует истине.

— И у него не было надежды увидеть на своём поле добрые всходы, не так ли?

— Нет, конечно. Но он, казалось, должен был высказать свои мысли, независимо от того, будут ли к нему прислушиваться, или только будут терпеть его. Таким образом он возбудил к себе вражду тех людей, которые «ненавидят свет, потому что дела их злы». Если бы он был простолюдином, его сожгли бы на костре, как незадолго до этого поступили с молодым храбрецом Франциско де Сан-Романо, которого сожгли в Валладолиде и который ответил тем, кто предлагал ему помилование: «Вы, верно завидуете моему счастью?» Положение и связи спасли дона Родриго от подобной участи, и я слышал, что иные высокопоставленные лица разделяли его взгляды, или хотя бы одобряли их. Эти вступились за него.

— Значит, у него всё-таки были последователи? — с замирающим сердцем спросил Карлос, — может, Вам известны имена его сторонников или покровителей?

Фра Фернандо покачал головой.

— Мы в своей среде без крайней необходимости не называем имён, ибо птица небесная может унести весть на крыльях своих, и поскольку от нашего молчания зависит жизнь, то неудивительно, что иногда мы слишком молчаливы. Да, с течением лет многие имена забылись, хотя они заслуживают того, чтобы о них помнить… но о них умалчивали, их произносили шёпотом! За исключением доктора Эгидиуса, друзья и последователи дона Родриго неизвестны. Я хочу ещё сказать, что его доброжелатели убедили инквизиторов, что он душевно болен. Поэтому его отпустили без более строгого наказания, чем лишение имущества и внушений насчёт дальнейшего поведения.

— Едва ли он последовал их наставлениям.

— Разумеется, нет, сеньор. На короткое время друзьям удалось удержать его от принародных высказываний, и он в это время общался с единомышленниками, укреплял их веру. Но надолго он не смог поставить свечу под колпак, отвечая на все предупреждения, что он, подобно воину на потерянной позиции, должен закрыть собою брешь. Если он падёт, Бог поставит на его место других, которые вкусят восторг и славу победы. Святая инквизиция ещё раз возложила на него руку. Было решено, что его голоса больше не услышат на земле, его приговорили к медленной смерти пожизненного заключения. Но несмотря на все их козни, люди услышали ещё одно его свидетельство об истине.

— Как это было?

— Облачённого в большое санбенито, которое Вы, вероятно, не раз видели в соборе, его повели в церковь Сан- Сальвадора, где он должен был вместе с другими кающимися слушать, как невежественный священник толкует «отступничество и грехопадение» каждого из них. И он был настолько мужествен, что после его проповеди предостерёг народ от ложного учения священника и объяснил, в чём оно противоречит Слову Божьему. Удивительно, почему он не был сожжён, но Бог положил Свою руку на остатки их гнева. Его сослали в монастырь Сан-Лукара, где он до конца жизни оставался одиноким узником.

— Какая благословенная перемена, — проговорил Карлос. — После одиночества заточения — в общество искупленных праведников! Из мрачной кельи узника — в сияние вечного небесного града!

— Некоторые из наших старших братьев считают, что мы можем быть призваны к ещё более суровым испытаниям, — сказал фра Фернандо, — я не знаю, как один из младших, я должен высказывать своё мнение в смирении. Но когда я смотрю вокруг себя, то вижу, как люди с радостью воспринимают Слово Божье. Подумайте только об образованных господах из города, которые уже присоединились к нам, и привлекают ещё других. Ежедневно мы имеем новых уверовавших, уже не говоря о великом множестве слушателей фра Константина, которые сами того не сознавая, перешли на нашу сторону. Ваш благородный друг де Гезо сообщил нам в прошедшее лето, что на севере такая же обнадёживающая обстановка. Он считает, что лютеране в Валладолиде ещё более многочисленны, чем в Севилье. В Торо и Логроньо тоже распространяется свет, и через хребты Пиренеев благодаря торговцам-гугенотам Слово Божье проложило себе пути.

— Я слышал подобные высказывания в Севилье, и несказанно рад, и всё же… — он вдруг замолк на полуслове и долго с печалью смотрел в огонь очага, около которого они сидели.

Наконец фра Фернандо спросил:

— О чём Вы думаете, сеньор?

Карлос медленно поднял тёмно-синие глаза:

— О будущем, — сказал он — я не думаю ничего. Я не осмеливаюсь о нём думать. Оно в руке Божьей. Он печётся о нас. Но одного я не могу не видеть, — где мы стоим, там оставаться не можем. Мы привязаны к гигантскому колесу, которое непрестанно вращается, и мы вместе с ним, хотим мы того или нет. Это не колесо случая, это всесильная воля Бога. И только в этом наше утешение.

— И разве Его намерения не во благо нашей любимой родины?

— Возможно. Я этого не знаю. Его намерения нам ещё не открыты. «Милость и истина там, где соблюдают Его заветы», — так во всяком случае написано.

— Но мы же соблюдаем Его заветы.

Карлос вздохнул и опять подхватил нить своих размышлений.

— Колесо вращается, и вместе с ним мы. Уже с тех пор, как я здесь, оно ощутимо провернулось. Я не вижу возможности, чтобы ещё долго продолжалось это движение, не столкнув нас с мощным ободом колеса и не растерев нас в порошок. Я не вижу такой возможности, но я доверяюсь Богу.

— Вы имеете в виду диспуты о жертвоприношениях мессы, которые сейчас беспрерывно ведутся?

— Да. До этих пор мы могли работать подпольно, но если сомнения дойдут до этого, то тонкий слой перекрытия, который нас прятал и защищал, проломится и рухнет на наши головы. И тогда что?

— Мы все уже задаёмся этим вопросом. Нам, видимо, не остаётся ничего, как бегство в другое государство.

— Во имя Бога… да простит Он мне и не вменит мне и нам всем в вину… и не дал бы, чтобы мы попали в гибельную петлю, спрашивая «в чём воля Его» и «что будет с нами, если мы будем её исполнять». Как сказал благородный де Гезо: «Нам надо заботиться лишь о том, чтобы быть среди последователей Христа, куда бы этот путь ни вёл»… но путь Его шёл на крестную гору…

Последние слова прозвучали так тихо, что фра Фернандо их не расслышал.

— Что Вы сказали?

— Ничего. Вы услышите эти слова ещё во время, когда их произнесёт Сам Бог.

Беседу прервал брат-послушник, который доложил Карлосу, что к нему пришёл гость, он ожидает его в комнате для посетителей. Поскольку было время, предназначенное для приёма гостей, Карлос незамедлительно пошёл встречать того, кто к нему пришёл. Он знал, если бы этим гостем был брат по вере, его назвали бы по имени. Наверное, кто-нибудь из двоюродных братьев удостоил его визита.

Не ожидая ничего особенно приятного, Карлос вошёл в гостевую комнату. У окна стоял высокий смуглый человек с рукой на перевязи. В следующий миг братья сердечно и крепко обнялись.

Глава XVI. Дома!

После первых бурных приветствий, когда взаимная любовь выражается больше объятиями, улыбками и взглядами, чем словами, братья сели, чтобы поговорить. Нетерпеливые вопросы слетали с их уст, особенно нетерпелив был Карлос, восторг которого по поводу неожиданного приезда брата был равен его удивлению.

— Ты ранен, брат, надеюсь, не тяжело?

— О нет, всего лишь руку пулей пробило, одна из моих обычных удач в бою.

Не было нужды подробно описывать сражение при Сан-Квентине, в котором рыцарский героизм Фламандского Эгмонта, сопряжённый с кастильской храбростью, одержал для короля Филиппа блестящую победу над французским оружием. Карлос уже знал об этом сражении из общедоступных источников. Ни Хуану, ни Карлосу не приходило в голову, что когда-либо на земле могло быть сражение, достойное того, чтобы о нём помнить всегда.

— Ты и рану свою считаешь удачей? — спросил Карлос.

— Да, конечно, на это я имею право, ведь именно благодаря ей я получил возможность вернуться домой, как изволите видеть, брат мой, сеньор!

— Я получил только два письма от тебя, — одно, когда ты прибыл в армию, и другое, в котором ты сообщил о высокородном французском пленнике.

— Я писал ещё два раза. Одно письмо я доверил возвращавшемуся домой инвалиду, но этот бездельник наверное его потерял. Другое, написанное сразу после дня Святого Лаврентия, прибыло в Севилью за день до моего приезда. Его Величеству следовало бы обратить внимание на свои службы, наверно у него самые тихоходные гонцы во всём христианском мире! — весёлый смех Хуана огласил монастырскую келью, стены которой не привыкли отвечать эхом на подобные звуки.

— Я почти ничего не знаю о тебе, брат, если не считать того, что знают о сражении все.

— Тем лучше. У меня только такие новости, о которых я говорю охотно, и ты, надеюсь, охотно меня послушаешь. Итак, самое важное — место на службе мне обеспечено.

— Хорошая новость. Наверное, мой браг особым героическим поступком принёс славу своему имени. Это было при Сан-Квентине? — Карлос с братской гордостью и восхищением разглядывал брата. Он не нашёл в нём больших перемен после долгой разлуки — разве что смуглые щёки стали ещё темней, и лицо его теперь украшала небольшая бородка.

— Я так много должен тебе рассказать. Помнишь, когда я был мальчишкой, я говорил тебе, что, как Альфонсо Вивес, возьму высокородного пленника и разбогатею за счёт его выкупа? Ты видишь, я сделал это!

— Это был день твоего счастья. Однако пленник не был герцогом Саксонским!

— Но похожий на него тем, что тоже был еретиком, или, если это слово больше подходит для святых стен — гугенотам, и он был испытанным и прославленным офицером из приближённых адмирала Коллиньи. Это было в тот день, когда адмирал совершил свой смелый выпад за стены осаждённого города. Если бы не он, о защитниках не стоило и говорить, без него не было бы и сражения, принесшего славную победу Испании и королю Филиппу. Конечно, мы уничтожили половину отряда адмирала, и мне представился случай спасти жизнь храброму французскому офицеру, который один противостоял целому отряду. Он отдал мне свою шпагу, я отвёл его к своему шатру и сделал всё для него необходимое, потому что он был тяжело ранен. Он был из Рамены, рыцарь из Прованса, и самый храбрый, самый оживлённый и честный человек, какого я когда-либо встречал. Я делил с ним крышу и стол, он был у меня в большей степени гость, чем пленник. Пока мы не захватили город, сам адмирал был у нас в плену. Между тем брат моего пленника собрал выкуп и честно его переслал. Я, конечно, отпустил бы его и под залог его честного слова, как только зажили бы его раны. Ему заблагорассудилось кроме золотых пистолетов подарить мне вот этот перстень с алмазом. Это уже как знак благодарности и дружеского расположения.

Карлос взял в руки драгоценный перстень и полюбовался им. Он многое узнал из короткого рассказа Хуана, того о чём он не говорил, и вероятно никогда не скажет ни слова. Он узнал о его рыцарской смелости в бою, о его не менее рыцарском великодушии и доброте после боя, что делало его привлекательным как для друзей, так и для побеждённых врагов. Не удивительно, что Карлос гордился братом! Но наряду с радостью встречи в его душе глубоко на дне зашевелился страх. Как он перенесёт, если ему придётся увидеть этот благородный лоб гневно нахмуренным, а взгляд ясных доверчивых глаз с презрением отведённым в сторону? Он отмахнулся от навязчивой мысли и быстро спросил:

— Как же ты добился отпуска?

— Благодаря доброте Его Высочества.

— Герцога Савойского?

— Да. Более храброму генералу я не желал бы служить.

— Я подумал о самом короле, который прибыл на поле сражения.

Щёки Хуана вспыхнули.

— Герцог был так добр и представил меня Его Величеству, — сказал он, — и король удостоил меня беседы.

Необъяснимо, каким образом несколько общих любезных слов из уст ничтожнейшего и пошлейшего из людей могли так много значить для поистине благородного Хуана Альвареса, но он чтил своего короля с вдохновенной верностью подданного, тогда как человек Филипп оставался для него таким же чужим и непонятным, как и турецкий султан. Чтобы не задерживаться больше на этой лестной для себя теме он продолжал:

— Герцог хотел отправить меня домой с поручением, он говорил, что моя рана требует покоя и ухода. И хотя мне нужно было решать в Севилье важные вопросы (при этих словах лёгкая краска залила его лицо), я добровольно не покинул поля боя, если бы предвиделось хоть какое-нибудь мало-мальски значительное дело. Но, Карлос, после Сан-Квентина у нас воцарилось затишье и однообразие. Несмотря на присутствие короля (а в расположении французских войск находились Генрих и герцог де Гиз), все стояли, уставившись друг на друга, будто их кто заморозил, и теперь им суждено стоять так до судного дня. Такой спорт не по мне, нет, я стал солдатом, чтобы воевать за дело Его Величества, а не для того, чтобы разглядывать вражеское войско, будто оно состоит из наряженных кукол, которых выставили для всеобщего увеселения. Поэтому я рад был получить отпуск.

— А твоё важное дело в Севилье? Твой брат имеет право спросить, что же это было?

— Брат имеет право спрашивать и заслуживает того, чтобы ему ответили. Поздравь меня, Карлос, я уладил своё небольшое дело с донной Беатрис. Дядюшка благосклонен к моим намерениям, я никогда не видел его таким приветливым и добрым. На Рождество, когда закончится твоё время тишины, состоится наше обручение.

Карлос от души пожелал ему счастья. Он страстно благодарил Бога, что он на это способен, что петля, угрожающе запутавшая его, разорвана, и душа теперь свободна. Теперь он мог, не опасаясь упрёка, смотреть в глаза брату. Но ему показалось, что всё произошло слишком быстро. Он сказал:

— Ты, наверное, зря время не терял?

— Зачем? — просто ответил Хуан, — Помнишь, ты говорил: «Постепенно — всегда слишком поздно». Я хотел бы, чтобы эту поговорку знали там, на поле боя, — и уже серьёзно добавил:

— Я очень боялся, что за время моего отсутствия всё здесь потеряю… ведь всё тянулось так бесконечно долго… ты был мне хорошим братом, Карлос.

— Если бы у тебя никогда не было причин думать иначе, — с трудом выдавил из себя Карлос.

Ему было больно, но в то же время совесть подсказывала ему, что он не заслуживает благодарности брата.

— Ради всего святого, — спросил Хуан, — что могло заставить тебя похоронить себя здесь, среди этих полусонных монахов?

— Братья — замечательные, образованные и благочестивые люди, и я здесь не похоронен, — с улыбкой возразил Карлос.

— И если бы ты был упрятан на любой вообразимой глубине, ты должен покинуть свою могилу, если я в тебе нуждаюсь!

— Не бойся, раз ты теперь здесь, я не стану увеличивать срока своего пребывания в монастыре, как я этого хотел. Но я был здесь очень счастлив, Хуан.

— Рад слышать, — ответил жизнерадостный неунывающий Хуан, — и ещё я рад, что ты не слишком спешишь принять сан, хотя уважаемый господин дядюшка, кажется, ждёт не дождётся этого дня, и хочет, чтобы ты более ревностно искал своей выгоды и не проглядел бы самого богатого прихода. Я думаю, его сыновья присвоили себе все запасы мирской мудрости, и нам с тобой не осталось ни крошки.

— Это справедливо в отношении дона Мануэля и дона Балтазара, но не Гонсальво.

— Гонсальво! Он из них троих наиболее невыносим! — ясные глаза Хуана на миг загорелись гневом.

Карлос засмеялся:

— Я полагаю, он сообщил тебе своё мнение обо мне.

— Если бы он не был жалким калекой, я ответил бы ему остриём своей шпаги, но это бесполезные разговоры. Братишка, — поскольку Карлос был почти так же высок ростом, как Хуан, это слово было всего лишь ласкательным, более приличествующим мужским устам, чем сентиментальное «любимый брат», — братишка, ты бледен и печален, и со времени нашего прощания в Алькале выглядишь на десятилетие повзрослевшим.

— Да? С тех пор произошло многое. Я был очень несчастен, но и счастливым был тоже.

Дон Хуан положил здоровую руку на плечо брата и внимательно посмотрел ему в глаза:

— Ничего не скрывай от меня братишка. Если ты не хочешь стать служителем церкви, то так и скажи, я возьму тебя с собой во Францию, или поезжай в любую другую страну под солнцем. Наверное, здесь замешана какая- нибудь красивая донна? — он особенно внимательно посмотрел на Карлоса.

— Нет, Хуан, не это. Я должен очень многое тебе рассказать, но не сейчас, не сегодня.

— Выбери подходящее время, но не держи от меня тайн, это единственное, чего бы я не смог тебе простить.

— Я ещё не успокоился из-за твоей раны, — сказал Карлос, — какая-то доля банальной трусости заставила его так повести разговор, — кость не повреждена?

— К счастью, нет, только задета. О моей ране не стоило бы и говорить, если бы бездарный полковой лекарь обработал её как следует. Мне посоветовали показать её хорошему врачу. Наши кузены уже порекомендовали мне врача и хирурга, говорят, он очень много знает.

— Доктора Кристобаля Лосаду?

— Его самого. Твоего любимца Гонсальво они тоже уговорили испытать его искусство.

— Я рад этому. Значит, он переменился в неменьшей степени, чем обвиняет в этом меня. Только бы это было в лучшую сторону.

Так продолжалась беседа, затронувшая многие темы и не исчерпавшая ни одной, старательно избегая той, о которой одному из братьев было точно известно, что коснуться её придётся обязательно. Ради Хуана, ради Того, Кого он любил больше Хуана, он не мог, нет, он не хотел отказаться от этой задачи. Но уму нужно было время для размышления и для молитвы, чтобы бесстрашно встать перед братом и рассказать ему правду.