Исповедь

Глава 13. Адмиральская дочка

Утром, перехватив в буфете на Невском кофе с булочкой, поймал такси и отправился в архив нежно лелея в руках голубенькую пластиковую папочку с копиями документов. Уже взбежав на ступени здания Центрального Архива ВМФ, неожиданно почувствовал, что получить адрес спасенного юнги смогу только в случае если не буду связывать его поиски с именем отца. Поэтому на ходу придумал близкую к оригинальной версию о том, что архивное исследование провожу по просьбе отчима, в войну командира Каталины, спасшего парня от смерти, и желающего написать об этом случае очерк-воспоминание. Так теперь принято у ветеранов, на память и назидание потомкам.

Именно эту незамысловатую историю изложил заместителю начальника архива, подтвердив сказанное фронтовой фотографией отчима в форме летчика морской авиации на фоне борта летающей лодки. Приплел к случаю пару слов о семейной традиции, о преемственности, о своем пути в авиацию. Пожалел, что не довелось служить в морской авиации, хотя с детства мечтал о флоте… В общем уболтал старикана настолько, что не только дал добро на поиски, но и самолично прикрепил мне в помощь очкастенькую, бледненькую от архивных бдений девицу-прапорщика береговой службы.

Прапорщик оказалась на редкость расторопным и действительно знающим специалистом архивного дела. Профессионально опросив меня о известных фактах и получив необходимые для начала поиска исходные данные, девушка вежливо, но настойчиво, предложила не мешать, а почитать в общем зале, или побродить по городу, подышать свежим воздухом, пока она сделает все возможное и невозможное. Не терпящим возражения тоном, было приказано зайти за результатами к концу рабочего дня. Делать нечего, вернулся я в гостиницу, переоделся в гражданкские брюки и свитерок, а потом целый день бродил по промытому дождем и продутом морским ветром городу.

Неспешным шагом, неторопливо шагал по гранитным набережным и брусчатке площадей, по асфальту проспектов и тротуарам старых улиц. Шел по городу вечной славы России, городу державному, воистину великому, городу символу и музею. Во мне звучала, исходящая от улиц светлая старинная музыка, неведомый вальс, исполняемый на струнах души, словно на старинном клавесине. Казалось тихонько наигрывает за оградой Летнего Сада невидимый музыкант в камзоле и парике с буклями.

Подошвы мокасин ступали в следы оставленные другими, давно ушедшими поколениями, начиная от драгун и моряков Петра и заканчивая ополченцами, солдатами и моряками последней войны. Я поднимался по парадной лестнице Эрмитажа и музыка звучала сильнее, трепетнее, обволакивая коконом шелковых нитей нетленного и великого исскусства.

Музыка, пропала с момента выхода на старую тусклую Лиговку, с ее кирпичными, грязно-серыми, прежде доходными, а ныне коммунальными домами, с заплеванными тротуарами, с несущимися по стокам вдоль бордюров обрывками бумаг и газет, с рюмочными, грязными забегаловками, буфетами, набитыми спресованными дурнопахнущими телами. С несвежими запахами бедности, неухоженности, дешевой плохой пищи и водочного перегара… Запахами рабочих окраин. Музыка исчезла, как исчезают детские, прозрачные, красочные, волшебные сны, сменяясь с возрастом тяжелыми, серыми продолжениями дневной яви. Вместо музыки в ушах стоял тусклый, приевшийся и привычный мат, заменивший у обитателей этих мест, русский разговорный язык.

Пришло не очень много лет от основания города и настало их время. Серые угловатые тени, постепенно, но неуклонно вытесняя коренных питерцев, людей высокой, врожденной культуры, людей музыки и искусства, надежных работников и вдохновенных творцов, выползли на набережные и площади вечного города Петра победителями и хозяевами жизни.

Подходило время окончания рабочего дня. Несколько такси с зелеными огоньками бодро проскочили мимо, демонстративно не замечая моей воздетой руки. На всякий случай проголосовал частнику и он, честно отработав трояк, подкатил меня прямо к ступеням архива. Предъявив удостоверение личности я прошел в здание и по внутреннему телефону дозвонился до прапорщика-архивариуса. Представившись, поинтересовался ходом расследования и его результатами.

— Товарищ майор, я кажется нашла след спасенного юнги. Он служил и после войны, сначала на серхсрочной, а затем мичманом. После перевода из бригады ракетных катеров, продолжает службу на берегу. Но где? Вот это я сейчас точно выясняю через знакомых девочек из управления кадров флота. Поэтому мне прийдется задержаться еще примерно на часок. Если, конечно, Вам результат поиска нужен неприменно сегодня. Вы извините, но я решила, что для Вас важен фактор времени и поэтому пошла неформальным путем, не послала официальный запрос, а позвонила. Девочки обещали все быстренько узнать и перезвонить. Официальную бумагу можно оформить и прислать, так сказать, задним числом, неспеша, через некоторое время.

День конечно-же ничего не решал, но не хотелось разочаровывать девушку, потратившую столько времени и приложившую максимум усилий для помощи постороннему человеку.

— Большое спасибо, уважаемый архивариус. Я — ваш должник. Смиренно подожду ещё час, но ведь Вы тратите свое личное время, а ведь кто-то ждет и волнуется. Родители…. муж…. друг?

— В общем… это не тема для обсуждения. — Неожиданно резко оборвала девица. — Ждите меня у служебного выхода. Ровно через час. Вынесу ксерокопии всего, что смогла отыскать и почтовый адрес последнего места службы, если конечно перезвонят из Управления Кадров Флота.

Девушка, показавшаяся вначале такой инфантильной, блеклой, говорила со мной решительным, командирским голосом, словно с подчиненным. Просто-напросто приказала заткнуться и ждать, а не лезть с ногами в личную жизнь. Что-ж, это пожалуй, правильно. Тебе помогают, делают одолжение — скажи спасибо и не задавай лишних вопросов. Она-то наверное подумала, что майор решил подбить клинья к младшему по званию. Но я, видит Бог, ничего подобного не имел в виду, хотел просто найти предлог отложить дело до завтра и не задерживать человека после окончания рабочего дня. Делать нечего. Вышел из здания и решил перекурить, бесцельно наблюдая жизнь ленинградских улиц.

Начал накрапывать мелкий питерский дождик, а до назначенного времени ещё оставалось примерно пятнадцать минут. В конце улицы показался зеленый огонек такси. Не надеясь на удачу, просто на всякий случай, поднял руку и проголосовал. Такси остановилось. Не оставляя водителю время для раздумий, плюхнулся на переднее сидение.

— Далеко везди, командир?

— Сначала прийдется минут пятнадцать подождать здесь. Но, Вы не волнйтесь, пятнадцать минут — пятнадцать рублей. Принято?

— Принято, командир. Что, ждем даму?

— Сотрудницу архива. Осталась проработать для меня один запрос и задержалась. Не идти же ей теперь по моей милости домой ночью да еще под дождем.

— Все путем, командир. Хочешь — кури. А счетчик, с твоего позволения я тогда выключу, план уже есть.

Мы сидели в машине и курили только-только появившийся в городе на смену болгарскому Орфею болгарский же Интер.

Таксист, стряхнув пепел в открытую форточку, посмотрел на тлеющий табак сигареты и сказал: — Никогда не покупаю Опал, говорят вреден для мужчин. Знаешь, как в анекдоте про поручика Ржевского?

— Давай, валяй про Ржевского.

— На балу танцует Ржевский с Татьяной. Прижался к ней, вальсирует. Татьяне неудобно, давит что-то. Ну она поерзала, покрутилась, все равно давит. Тогда спрашивает поручика, кивая на перстень — Опал? А Ржевский отодвигается и обиженно поправляет, — Не опал, а стекло.

Я промолчал. Правда или не правда, но действительно Опал у нас не очень жаловали и практически не покупали, то-ли из за двусмысленного названия, то-ли из-за легкой горчинки этого сорта табака.

Ровно через пятнадцать минут ожидания дверь служебного выхода открылась в наступающие дождливые сумерки. В светлом проеме на несколько секунд застыл тонкий силует девушки в морском кителе и форменной юбке, с украшенным золотым крабом беретом, на голове.

Я выскочил из теплого, слегка попахивающего бензином нутра такси и поспешил навстречу. Рука архивариуса зжимала папку-скоросшиватель, коей она инстинктивно, но безуспешно, пыталась прикрыться от моросящего косого дождя.

— Где же Вы были? Я ждала Вас у дежурного.

— Ну, надеюсь ождание оказалось не очень долгим. Ведь я не опоздал и прибыл точно в назначенное время.

— Да, но для этого Вам пришлось ловить такси.

— Пришлось ловить. Но для Вас. Просто пошел дождь, стемнело, посему решил отвести Вас домой. Ведь именно Вы потратили свое личное время решая мои совершенно неслужебные проблемы. Я Вам очень благодарен за это.

— Товарищ майор! Я ведь просила…

— Товарищ прапорщик, рассматривайте это как приказ старшего по званию и не пререкайтесь. В машину, а то все собранные с таким трудом бумаги под дождем превратятся в кашу. — Последний довод видимо оказался для архивариуса решающим, и мы захлопнули за собой дверцу такси.

— Говорите водителю адрес, куда Вас везти.

Она назвала адрес и такси плавно влилось в поток лакированных дождем машин, хлещущих себя по ветровому стеклу дворниками, освещенных рассеяными огнями ближнего света, габаритов, подфарников, переговаривающихся сигналами поворотов и стоп-сигналов. Пахнущая бензином и дождем змея шуршала по проспектам, раползалась на ответвлениях улиц, выдавливалась в ненасытные желудки площадей, подминала под себя опоры и пролеты мостов. В салоне такси было тепло и сухо, мерно тикал вновь включенный счетчик. Все молчали, смотря через покрытые дождевой пылью стекла окон на потемнейвший мир утонувших в воде памятников, дворцов, парков и особняков. Дождь размывал очертания фасадов города, затушевывая следы времени и усталости, делал грязь — полутенью, ободранную штукатурку — штрихами, растрескавшиеся кирпичи — мозаикой, затирал серым цветом и плющил унесенные страницы газет, темня, размягчая и прибивая к земле их минутой раннее непокорные, легкие на подьем листы.

Свернув на боковую улочку, такси проехало под аркой в огромный овальный двор со сквериком внутри и остановилось.

— Вот, приехали. Спасибо. — Прапорщик, решительно открыв дверь машины, выскочила под дождь и понеслась, перепрыгивая через лужи, к ближайшему подъезду, прикрывая голову картонной папкой. Такси тронулось. И только теперь я вспомнил то, ради чего ради сюда приехал, что вылетело из головы под сентиментальный шепот дождя и мистические силуэты Петрограда, окутанного водяной пеленой. Документы и сведения о канувшем в лету юнге.

— Стоп! Давай назад! Я забыл взять у нее документы.

— Как же я здесь развернусь? Прийдется объехать весь двор заново.

Пока он начнет разворачиваться время будет потеряно и девушка исчезнет, а я не знаю ее квартиры, да и не уверен, что точно запомнил один из многих одинаковых подъездов, значит, день действительно пропал зря.

— Жди, — Сунул водиле четвертак, открыл дверь и выскочил под дождь, рванувшись сквозь струны воды за незнакомой девушкой в черной морской форме и смешном берете с огромным золотым крабом на голове…

Морячка, прикрывая полой кителя папку бежала мне навстречу, крича что-то. Неожиданно обрушился шквал дождя и ветра, заглушивший голос, согнувший ее фигуру, унесший с головы берет. Скользя по асфальту навстречу друг другу, мы преодолели каждый свою часть пути и, пытаясь удержатся на ногах, елозя подошвами по скользкой траве, падая, соединились в неожиданном объятии.

Ее лицо казалось покрыто дождевой пудрой. Залитые водой очки, смешно и нелепо слезли на нос. Волосы превратились в облепившие шею косицы-сосульки. Полураскрытый рот, влажные губы… Не знаю почему, но неожиданно притянул к себе ее мокрое лицо и поцеловал губы, щеки, шею…

— Вот Ваша папка, здесь все, что я смогла выяснить.

— Спасибо.

— Отпустите такси. Отпустите меня тоже, документы промокнут и превратятся в бумажную кашу. Пойдем домой. Надо просушить… документы и… Вас.

Оказывается таксист не уехал, а развернувшись, наблюдал теперь через стекло за нашими пируэтами. Махнув рукой я отпустил машину. Разыскали в луже берет и пошли прижавшись плечами к подъезду. Бежать и торопиться уже стало некуда и, вероятно, незачем. Дождь полоскал лица, ветер заносил водяную пыль под одежду, шумел и потрескивал в ветках деревьев, хлопал где-то незакрепленной форточкой…

Преодолев сопротивление массивной двери мы вошли в подъезд и поднялись на второй этаж по широкой чистой лестнице с псевдомраморными ступенями. Дом явно был не из типовых, вероятно построенный в пяти-десятых годах для непростых людей.

— Ведомственный дом. — Развеяла сомнения спутница. — Партийная, советская, военная номенклатурная публика. Живу с родителями. Они сейчас отдыхают, бархатный сезон.

— Отец все сына хотел, моряка, продолжателя семейной морской славы. — Продолжила девушка, открывая один за другим замки обитой гладкой лоснящейся кожей двери, — А сотворил только меня. Морским офицером дочку сделать ну ни как не удалось, вот пришлось стать морячкой… Сухопутной. Бедный мой адмирал.

— Мой отец тоже был моряком. — Машинально брякнул я.

— Ну, положим не моряком, а морским летчиком.

— Это отчим. — Решил раскрыть свою тайну. — Отец погиб. Умер в госпитале от ранений еще до моего рождения. Потом — оказался оболган в газете. Я узнал о родном отце только несколько дней назад, вот и пытаюсь восстановить истину, вернуть ему славу и доброе имя.

— На каком флоте воевал твой отец?

— На Севере. С первого дня.

— На эсминцах?… Подплав?… Тральщики?

— На катерах. Но не на охотниках, на торпедных. На нашей постройки — всегда возвращался, а на большом, лучше вооруженном ленд-лизовском — погиб. Катер оказался не такой маневренный. Его мессера и потопили в отместку за торпедирование подводного рейдера. Отец отослал неопытных ведомых, принял бой… спас юнгу… погиб. Сначала клялись, что никогда не забудут, писали хвалебные статьи в газетах, а недавно такой пасквиль один гад выдал, что мать не выдержала. Свел и ее в могилу, подлец… добил…

— А что собственно произошло, в чем причина?

— Только то, что еврей, что погиб, что убиты все родные и родственники, что некому отстоять его от подлости, грязи и предательства. Матери и отчиму для борьбы не хватило смелости и сил. Думали о себе, своей жизни, карьере, обо мне и моей судьбе. Как они, естественно, понимали все это. Превалировал страх иного рода чем на войне. Страх не перед болью и смертью, а перед позором, унижением, перед реальной возможностью потерять все достигнутое, нажитое и превратиться в изгоя, в ничто, лагерную пыль. Вот и решили, что мертвым уже все равно… Может теперь мне удастся…

— Очень сомневаюсь. — Неожиданно резко повернулась ко мне морячка. — Точнее — совершенно не удастся. Хоть годы не пятидесятые и не шестидесятые. Но толку из этого не будет, а себе жизнь и карьеру, майор, спалишь. Это я тебе могу и без карт предсказать. Архив, конечно, место тихое, но, поверь, именно поэтому знаю и понимаю многое. Вижу кто и что ищет. Кто, что находит. У кого получается, а у кого — нет. Не ты первый, не ты последний.

Дверь наконец открылась и пропустила нас в адмиральскую квартиру. Черная адмиральская шинель висела распятая на тремпеле под фуражкой с золотым крабом. Матово блестел надраенный паркетный пол, тепло светились деревянные панели. Уводили из прихожей на три стороны света зеркального стекла двухстворчатые двери.

— Мой тоже воевал… на Севере, ходил и на катерах. Может знал твоего, но, прости меня и пойми — спрашивать его об этом не собираюсь. И просить о помощи — не советую. Другим он теперь стал. Только навредишь себе. Да ты и так навредишь. Оставим эту тему. Ладно раздевайся — сушиться будем.

Немного позже облаченные в сухие мягкие пушистые банные халаты, мы мирно пили чай заваренный из смеси, позаимственной из адмиральских запасов чаёв, привезенных из чужедальних заморских стран над которыми я пролетал в ночном небе. Букет запахов неведанных ароматов тропиков, жасмина, имбиря, корицы и Бог его знает десятков каких других диковинных трав, даже отдаленно не напоминал жиденькие, отдающие соломой и сеном, грузинские и индийские магазинные чаи. Этот был густой, янтарный, сытный на вкус чай других миров.

Дурачась словно дети, оставшиеся одни дома и дорвавшиеся до сладостей, мы дегустировали варенья разных сортов и годов, сваренные ее матерью. Сначала вишневое, мягко текучее гранатовым сиропом между крупных мясистых потемневших ягод. Следом — малиновое, рубиновое, с редкими целыми, а большей часть развареннными ягодами и россыпью мелких будто щербиночки семян. Потом — ежевичное, кизиловое, крыжевничное с крупными ягодами, начиненными грецкими орехами.

Внезапно девушка отставила чашку, резко встала и подошла ко мне.

— Идем. — Повернулась и вышла из столовой не выключив света, оставив все как есть на столе, не обернувшись, не проверив следую ли за ней.

Выключил свет и пошел следом. В общем-то не был уверен, что должен идти, но пошел ведомый не столь чувством, но доставшимся нам от диких предков инстинктом. Она стояла спиной к двери возле кровати, аккуратно застеленной шотландским, голубым в крупную клетку, пледом.

— Я — некрасивая, правда? — Спросила не оборачиваясь.

— Ты милая и хорошая девушка, а красота… Красота всегда относительна и вторична. Каждая эпоха, каждое поколение, каждый народ создает свои каноны красоты, собственных идолов, кторые свергаются следующими поколениями, у которых новые понятия о красоте и ее эталоны. Пожалуй вечны только мраморные Венеры древних греков в Эрмитаже, но это лишь бездушный холодный мрамор. Купчихи Кустодиева и матроны Рубенса. Кто назовет их сегодня красотками? Современная красота, по моему, на девяносто процентов состоит из косметики. У кого она лучше положена — тот и красив.

— Я не пользуюсь косметикой… Отец не велит.

Замолчала. Тишина, глубокая и томительная, повисла в воздухе, разделяя нас завесой недоговоренного.

— Я прошу тебя, будь со мной сегодня… если конечно я тебе не противна.

Господи, кто вбил ей в голову, что она безобразна? Да она просто не умеет себя подать. Правильное личико, серые, близорукие, немного выпуклые глаза в обрамлении пушистых невыщипанных бровей, слегка вздернутй носик, высокие скулы — обычное личико не лишенное привлекательности. Очки придают ей вид канцелярской крысы, а форменные китель и юбка способствуют завершению образа, скрывая тонкую стройную фигурку с маленькой грудью, тонкой талией и слегка тяжеловатыми бедрами.

— Не противна… — Следовало, что-то сказать еще, она наверняка ждала совсем других, красивых, слов, но я не мог соврать и выдавить нечто про любовь.

— Иди ко мне. — Разорвала девушка затянувшуюся паузу и быстро вздохнула, будто купальщик перед тем как войти первый раз в незнакомую воду. Словно решаясь окончательно и отметая сомнения. Подтверждая бесповоротность задуманного халат начал сползать с плеч на пол сначала медленно, а затем все быстрее и быстее, обнажая небольшие округлые груди с розовыми звездочками маленьких сосков, гладкий живот, неожиданно крупный, выдающийся вперед лобок, покрытый легкими пушистыми волосиками и стройные немного полноватые ноги.

Ее тело полыхало сухим жаром, а лоно оказалось влажным и трепетным, ждущим и жаждущим. Когда я вошел в нее, то неожиданно ощутил упругую, податливую, преодолимую преграду и в нерешительности остановился, боясь поверить своим ощущениям, причинить ей боль.

— Ну, давай же, давай! — Закричала на меня и ее рот запечатал мой, оборвав, оставив несказанным вопрос, на который не нужен ответ….

— У меня никогда никого не было, понимаешь. Ни-ко-го! — Повторила по слогам. — Ко мне липли только потому, что я адмиральская дочка, а это так противно. Зря отец воспитал меня словно моряка…. Я не гожусь для этого… Хочу любви…. Не желаю служить инкубатором… ходячей маткой для следующего поколения моряков, покорителей океанов.

— Нет, ты пойми меня правильно, не потому, что не люблю моря…. Если встречу… если полюблю моряка… то может быть… Но я не желаю предопределять линию жизни своих детей традицией идти только в морские офицеры. — Сбивчиво шептала горячо дыша. — Ты помог разорвать сдерживающую цепь, привязь, что держала меня словно цепную сабаку. Теперь я свободна…. могу искать…

Мы взлетали и низвергались. Вновь и вновь перед очередным падением я пытался отстраниться и поберечь ее, но в ответ тело лишь крепче прижималось, не давая выйти и губы стонали — Нет, в меня, в меня, еще, еще….

На душе стало печально и неспокойно, будто сломал нечто хрупкое и поразительно нежное. Не в ней, а в себе самом, разлил невосполнимое из драгоценного сосуда жизни. Это был первый в моей жизни такого рода подарок от женщины. Другие, все кроме Вероники, оказывались предельно простыми и понятными.

Потом мы лежали обнявшись и ее губы шептали историю жизни. Про школу, про институт, про подруг, про отца, который считал ее появление на свет ошибкой природы, страдая ненавидел ее пол, всячески пытался убить и унизить ее женское начало, стремился воспитать мужчиной, что, естественно, не получалось. Адмирал добился лишь полного непонимания и ненависти дочери. Она привыкла считать себя дурнушкой, ни на что в жизни не способной крысой из затхлого архива. Но почему-то именно сегодня, именно со мной ей захотелось испытать себя женщиной… Она благодарна за это. Я боялся услышать, и к счастью ее губы не произнесли слово любовь. Возможно у нее никогда и не было любви. У меня — была, однажды. Поэтому больше я не употреблял это слово.

Каюсь, слушал в полуха. Мозг торопливо просчитывал варианты поведения, а сердце искало слова ответа. Слова эти знал, они вертелись на языке, но так и не были произнесены. Терял время, взешивая и просчитывая за и против. За кричало ощущение теплого, мягкого, податливого тела шептавшего и всхлипывающего на моей груди. Против — собственный печальный опыт, Вероника, наконец привычная сиюминутная свободная и независимая холостая жизнь без ответственности за другого человека. Моя жизнь к которой привык.

В жизни лишь однажды имеешь право на слова любви и я уже исчерпал свой лимит сказав их любимой. Сказал другой женщине все то, что должен, возможно даже был обязан, механически повторить и сейчас. Слова, которые несомненно ждала лежавшая рядом морячка.

Вся разница в том, что тогда, много лет назад, видит Бог, произнес слова любви сердцем, но оказался отвергнут. Я любил и знал ту женщину из прошлого, надеялся, что любим ею, а жизнь все решила по своему, грубо разбросав нас по разные стороны горизонта. Я не смог последовать за ней, а она — она не понимала и не принимала того, что на этой земле пришлось делать мне.

Что же теперь… Не знал эту девушку еще вчера и очень возможно, что забуду ее завтра. Чувствовал, перекатывал словно камешки во рту, слова которые нужно выдавить из себя, но не вымолвил…. заснул под тихий шепот. Провалился в сон без сноведений, как в ночной затяжной прыжок.

Утром меня разбудило солнце. В комнате было пусто и лишь скомканная простынь в углу подтверждала, как прошла ночь. Дверь распахнулась и в комнату вошла женщина. Именно женщина, знающая себе цену, с прямой спиной и гордо поднятой головой в обрамлении коротких пушистых волос, аккуратно подкрашенными губами и легким макияжем. Отутюженный, ладный, черный морской китель без единой морщинки облегал стройное, молодое тело, слегка расклешенная форменная юбка открывала стройные ноги. Глаза смотрели мимо…, мимо…, не замечая, не осуждая.

— Собирайся, майор! Нам пора. Чай и сушки ждут на столе. Документы высушены и лежат в папке. Костюм просушен, почищен и проглажен. Все дела сделаны и все проблемы разрешены. Вперед, с песней!

— Подожди… послушай… может…. давай поженимся? Выходи за меня замуж! — Вырвалось неожиданно то, несказанное ночью.

— А, вот это, друг мой, лишнее. Сентименты знаешь ли, эмоции. Ты бы хоть спросил сначала как меня зовут, да теперь это уже и не важно. Опоздал, майор. Мы расходимся после пересечения траверза парадного в разные стороны…. Словно в море корабли… А то, что говорила тебе ночью — забудь, если конечно помнишь. Так ты будишь пить чай?

Не стал я пить адмиральский чай, не стал прощаться. Просто оделся, взял папку и вышел в золотой день ранней ленинградской осени, искать такси. Закрывая за собой дверь прочитал фамилию на позолоченой табличке. Знакомую адмиральскую фамилию. Воистину чудны дела твои, Господи. Не мог, ну никак не мог я жениться на адмиральской дочке.

Впрочем, чем черт не шутит. Не приключись бутафорский целинный ремонт, не встреться мне Вероника, может не мучался бы ночью сомнениями, объяснившись в любви запросто женился на адмиральской дочке. Заднего хода бы не дал, а просто засунув в задницу сомнения оборвал поиски правды, тихонько стал адмиральским зятем, а затем и сам, с разгону полковником, а то, чем черт не шутит, и генералом.

Но вероятностей множество, а реальность — одна. Может и вправду все давно расписано и предопределено нам свыше, а мы… мы только марионетки в этом великом театре. Куколки, неведующиее, что творят и не отвечающие, в силу этого обстоятельства, ни за что. Возможно, но врядли. Скорее всего, правит балом Его Величество Случай.

В гостинице при входе прихватила меня администраторша. Любезнийшим убразом улыбаясь и сочувственно разводя руками дама сообщила пренеприятнейшее известие. Вещи ждали меня не в номере, освобожденном для прибывшего иностранного гостя, а в каптерке, где я смогу все проверить и даже, при необюходимости, побриться и переодеться.

Спорить не нашлось сил и желания. Проделал все предложенное, раплатился и улетел в далекий северный город на поиски юнги.