Исповедь

Глава первая

Евангелие от Марка 13 глава

Мк 13, 1 Лк 21, 5 И выйдя, Иисус шел от храма; и приступили ученики Его, чтобы показать Ему здания храма

Мк 13, 2 Лк 19, 44 Лк 21, 6 Иисус же сказал им: видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено

Мк 13, 5 Лк 21, 8 Еф 5, 6 2 Фес 2, 3 Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: "я Христос", и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это – начало болезней.

Мф 10, 17 Мк 13, 9 Лк 21, 12 Ин 15, 20 тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец.

Мк 13, 21 Лк 17, 23 Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, – не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого

Ис 13, 10 Иез 32, 7 Иоил 2, 31 Мф 24, 29 Лк 21, 25 И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются

Зах 12, 10 Мк 14, 62 Откр 1, тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою;

Мк 13, 30–31 Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет;

Ис 51, 6 2 Пет 3, 10 небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут.

– Что читаешь, брат мой? – спросил тихий голос.

Рома медленно поднял свои уставшие глаза вверх и уставился ими прямо в нательный крест, немного виднеющийся под густой, полуседой бородой. Смотреть ещё выше сейчас для него было чем-то очень тяжелым. Эту ношу нельзя было сравнить с перелистыванием страницы или же с тяжелыми, болезненными вдохами, которые в последние месяцы он старался делать как можно реже.

– Что простите? – неуверенно и даже с какой-то опаской спросил он высокого, взрослого мужчину, уверенно продолжавшего стоять над ним, с гулким звуком выпуская пар изо рта.

Через пару секунд, когда золотой крест выстрелил отражением от тусклой свечи ему прямо в глаза, он толи от злости, толи от безнадеги, все-таки поднял их на самый предел, выше куда уже никак не мог. Поначалу не получилось сойтись со взглядом отца Михаила, лишь стараясь смотреть куда-то рядом, куда-то туда, где было более спокойно.

– Что это у тебя такое в руках? Ну-ка, можно взглянуть? – всё так же спокойно и с небольшим интересом спросил этот уже давно зрелый священник, который казался единственным теплом в их темном, навсегда лишенном свете, месте.

– Да, конечно, держите, – с небольшим усилием протянул её Рома, даже пытаясь немного привстать, в надежде, что спина не выстрелит снова, так как теперь это было явлением абсолютно нормальным.

– Даа, – протяжно и удивленно сказал отец. – Евангелие от Матфея. Довольно хорошо сохранилась. Честно сказать, не припомню, чтобы раньше ты имел её здесь.

– Это отца Гавриила.

– Тогда всё ясно. Да, помню, как он любил это перечитывать. Что-то его душа находила в этом очень ценное, – с улыбкой на лице проговорил отец, отводя свой интересный взгляд от книги на её нового хозяина.

– Я нашел её в его личных вещах. Как-то всё же решился заглянуть туда. Уж больно было интересно. Думаю, отец Гавриил меня бы простил, – с небольшим грузом вины сказал Рома, протягивая последнюю фразу.

– Конечно, брат. Я думаю, он и хотел, чтобы ты взял её себе. Читай на здоровье! – как-то тихо и неожиданно приятно сказал отче, быстро уходя в темноту и не давая успеть слезам навернуться на глаза, в которых уже были отчетливо видны воспоминания.

В этот редкий момент Рома успел взглянуть ему в лицо. Он с какой-то легкостью переборол себя и легким, спокойным взглядом успел уловить его живые чувства. Ему сразу вспомнилось, как отец Гавриил любил настоятеля и как всегда помогал ему во всем, даже в последние свои дни, молясь больше всего за них обоих.

Все уважали отца Михаила. Этот человек, идущий уже по шестому десятку, всегда казался молодым в душе. Его никогда не покидало ощущение ограниченности времени, которое не было присуще обычному священнику. Для него всегда жизнь текла быстрее, чем для других. Его душа никогда не подавала слабости и чувства смирения с какими бы то ни было жизненными ситуациями. Там, где другой священник оставил бы всё на волю божью, отец Михаил до последнего старался сделать всё сам, но с помощью Господа. За это его и уважали все братья, жившие в монастыре. Все те, кого уже не было в живых.

Рома сидел в своем углу их подземного храма на жестком, давно и полностью продавленном матрасе, укутавшись в грязный и тяжелый шерстяной матрас, надеясь, что хоть так вечная мерзлота не сможет добраться до его больного тела. Сил двигаться, как отец, он в себе найти никак не мог. Даже смотреть порой на то, как тот что-то делает в их подземелье, было тяжело и стыдно.

Уже как пару дней настоятель занимался тем, что реконструировал их выход из под земли наружу. Действительно, эта дыра, что сверху была закрыта небольшим куском металла, а внутри несколькими, почти полностью сгнившими матрасами и чем-то вроде гнилого, деревянного каркаса, никак не вызывающим ощущения безопасности и уверенности в том, что кто-нибудь не спустится к ним туда вниз. Хотя, на самом-то деле, почти никто из живущих здесь, уже особо ничего не боялся. Разве что, сам Рома. В последнее время, в виду его плохого самочувствия, он как-то стал хоть немного переставать думать об этом. Лишь только когда сильный ветер был слышен где-то там, за этими матрасами на потолке, он мог насильно посмотреть туда, что-то представляя и задумываясь. В остальном же, все боялись лишь одного – того самого страшного судилища, ожидаемое каждого. Уже как примерно год такой страх пленил их головы больше, чем когда-либо раньше. Когда к отцу Гавриилу постепенно стала приходить болезнь, он думал об этом, как казалось Роме почти всегда. Даже в разговорах с отцом Михаилом или же с ним самим, всегда ощущалась та самая честность, которая не постигала обычного, здорового человека.

– Брат мой, – вдруг тихо и с полной уверенностью в голосе сказал отец.

– Да, отче.

– Как ты себя чувствуешь? – неожиданно для его послушника спросил он.

– Уже лучше, но вот кости ещё правда ломит. Да и грудь заложена. Как-то странно это…

– Что странно?

– Что лучше не становится, – очень тихо, с глубокой грустью и унынием промолвил Рома.

– Брось ты эти мысли, брат мой, – быстро проговорил отец и быстрым шагом поспешил из своего угла к его почти такой же темнице. – Ты что это такое думаешь? Грешишь, брат мой. Ой, как грешишь, – грустно произнес он. – Ты у Бога то сил просишь? Просишь, чтобы он тебя услышал? Просишь, чтобы он тебе милость дал?

– Прошу, – тяжело сказал тот, в глубине себя как-то неаккуратно пытаясь скрыть все те мысли, что даже сейчас распространялись по нему быстрее любой болезни.

– Больше значит проси! Я за тебя прошу! Каждый день, каждую свободную минутку за тебя молюсь! И ты проси.

– Правда? – удивленно, с каким-то отражением отчаяния в глазах, всё же через «не хочу» спросил он глядя прямо на старца.

– Ну конечно. Ты же брат мой. Я же тебя больше, чем себя люблю. Ты же для меня спасение.

Рома немного застыл в своем взгляде, старательно пряча его где-то рядом с темными стенами за лицом отца Михаила. Он даже не знал, что и ответить? Что можно и вообще, что нужно говорить в таких теплых ситуациях, когда повсюду и даже под шерстяным одеялом присуще место лишь холоду.

– Спасибо отец. Храните тебя Бог!

– Брат, помни, мысли такие – настоящий грех. Ты найди в Евангелие, что у тебя в руках «житие апостола Иоанна». Помнишь, что он говорил?

– Рома ясно посмотрел ему в глаза, конечно же зная те самые строки, о которых идет речь и через силу поднялся всем больным телом и нехарактерно для него обнял стоящее напротив теплое тело.

Отец Михаил не ожидал такого, да и, пожалуй, сам он такого никак не ожидал от себя тоже. Видимо, он уже находился в таком состоянии, когда, как казалось, дьявол захватил большую часть его сомнительных мыслей.

– Помню, отец Михаил. Прекрасно помню, – сказал он, будто из последних сил прижимая единственного оставшегося в живых, священника. – Просто я… устал, отче. Настолько устал, что силы меня покидают лишь только при осознании всего того, что происходит.

– Ну не переживай, брат мой. Бог дал нам силы, чтобы мы жили и чтобы молились. Нужно радоваться этому. Бог дал нам шанс искупить грехи свои. Бог очень милостив к нам. Помни это, брат.

Рома поглядел своим уставшим взглядом на отца Михаила, будто бы открывая ему всего себя и пуская его даже в те темные места своего сердца, смотреть на которые, порой, он сам не всегда решался.

– Спасибо тебе, отец Михаил, – ещё раз повторил он.

– Не стоит, – тихо вымолвил из себя тот, будто бы видя его душу на сквозь, – Бог так милостив, брат мой, что нет греха, который бы он не простил. Помни это.

Настоятель развернулся и пошел в свою сторону темного помещения, немного раздувая легкий запах ладана из кадила, висящего у иконы божьей матери и легко колыша остатки свечей, догоравших после утренней литургии и не давая ему забыть тем самым, где ещё находится?

Рома снова присел в свой, хоть немного уютный угол и насильно, тяжело вздохнув, взял в руки Евангелие. Он смотрел на страницы книги и не видел в них сейчас ничего. Его глаза юудто бы смотрели сквозь неё, видя лишь яркий, во множестве свеч, силуэт настоятеля, который по-видимому, собирался наверх и что-то искал в своих коробках с инструментами.

Он смотрел на него и с внутренней болью вспоминал какие-то моменты их раннего, совместного жития. Ему лезли на ум моменты, когда раньше, ещё в светлое время, отец давал ему лишь самую низкую, как считал он, работу. Тогда, на богослужениях часто приходилось читать заупокойные записки, либо же записки за здравие. Прихожан всегда было столько, что к субботе этих, как считал он, не особо важных бумажек, набиралась целая коробка. Рома вспоминал сейчас, как тогда злился на него почти за всё. Особенно за то, что тот вечно назначал его самым ответственным в этих делах. В храме тогда было достаточно послушников, которые с легкостью могли бы делать это и были бы рады, но не он. Как тогда ему думалось, что это таинство всегда мешало приблизиться к Богу во время Богослужения настолько, насколько хотела его душа.

Сейчас задумываться приходилось лишь на тем, зачем же всё-таки отец делал это? Ведь, он же видел, как его тело страдало? Ведь, он же всё это видел. Чем глубже Рома нырял в омут тех былых и холодных воспоминаний, тем меньше у него оставалось воздуха для настоящего. Сейчас же, после всего того, что произошло, отец Михаил, по его мнению, стал другим. Он стал тем, кем его всегда хотел видеть его послушник. Именно таким добрым, любящим и понимающим.

– Я с вами, подождите – тяжело прокричал Рома куда-то в темную пустоту, где был другой конец их подземелья.

– И зачем тебе это? – тихо, с чувством сожаления спросил отец.

Он даже не понял, как этот больной так быстро дошел до другого конца помещения, ведь обычно, с его хворобой, это заняло бы как минимум минуту.

– Надо, – почти бесчувственно, резким и ясным, характерным для него тоном выразился он.

Тот поглядел именно таким взглядом, какой послушник никогда не любил. Нельзя сказать, что это пронизывало Рому до последних живых нервных клеток или же заставляло всё-таки признаться в настоящей цели. Просто он знал, что глаза настоятеля способы заставить его как минимум раз задуматься над тем, что он делает? Это и был его страх. Страх понимания.

Поднявшись наверх, тот первым делом попытался сделать пару глубоких вдохов, в надежде на то, что маска сможет пропустить через себя хоть немного свежести, удивив его забитые сыростью легкие. Всё было безуспешно. Чувствовался лишь давно продышавшийся поролон и легкий, никак ещё не приевшийся запах резины.

Внутри пустого и полуразрушенного храма царил холод. Ледяной ветер дул с такой силой, что свист, встречающихся под полуразрушенным куполом ветров, заставлял оборачиваться от легкого испуга. Это было только начало. На выходе из помещения можно было держаться на ногах только благодаря своему настоятелю. Этот крепкий человек держал своего послушника за руку, как своего сына. Только благодаря отцу тот имел не так много страха и куда больше надежды, смотря лишь в сторону, куда они шли. Так этот по-настоящему старый и почти отживший своё необычный, седобородый человек выходил обычно раз в три-четыре дня. Он шел помогать людям, а они ждали его, чтобы помочь ему. Зачастую, в такие тяжелые моменты Рома вспоминал почти ежедневно проговариваемую фразу – что, если бы не он?

В первые месяцы после произошедшего все настоятели, по большей части монахи, проводили своё время лишь в молитвах, думая почти одинаково о всём, что происходит наверху. Тогда же, довольно быстро, запасы пищи начинали заканчиваться. Даже когда уже оставалось совсем немного, большинство из них не особо волновалось за это. Они принимали это как божью учесть. Как то, что должно было случиться. Но, в итоге большинство из них прожили потом ещё целый год и всё благодаря лишь ему. Он был первым, кто выбрался наружу и первым, кто нашел другую жизнь. Для всех тогда это было как большой и свежий глоток воздуха, особенно когда задыхаешься от неизвестной болезни в сыром помещении. В месте, где стоял их храм, когда-то жило небольшое село, примерно в триста человек. Теперь же из них делали это место еле дышащим лишь примерно двадцать.

Шагая по вымерзшей земле, Рома вспоминал, как из домов выходили люди и бежали к ним, становясь на колени. Как умоляли о том, чтобы их исповедовали и причастили. Ему сейчас казалось, что тогда отец Михаил знал всё то, что будет. Что он знал, как люди будут им давать за это хоть какую-то пищу. Он знал.

– Пойдем сначала до Степановых? – не отворачивая лицо от потоков воздуха, донесся спереди его кричащий навстречу погоде голос.

– А что там у них? Вы же недавно к ним ходили. – Так же громко, навстречу ветру, ответил Рома.

– Разве это имеет значение, что я там недавно был? Это означает, что людям не нужна помощь? Пока силы есть, буду всех посещать, с самого начала. Я просто за тебя волнуюсь, брат мой. Ты там как, дойдешь?

От таких слов отца ему становилось одновременно страшно и приятно. Мучительную боль, которую только больше, как огонь, раздувал сильный ветер, гасило глубокое и приятное чувство искренней доброты. Ведь теперь уже нельзя было надеяться на то, что кто-то даст им хотя бы ложку какой-нибудь еды или хотя бы чистой воды. За всё время, что царил полумрак, всё только ухудшалось. С каждым месяцем в домах отцу открывало всё меньше выживших, а те, кто решались, только больше отдавали в ответ лишь приятные слова благодарности. Поначалу было непросто видеть его, приходящего после очередной вылазки, в которой как обычно бывало, обнаруживались новые усопшие. Он не был из тех смелых братьев, кто выходя наружу и стуча в дверь уходил после долгого и безответного молчания. Этот седобородый мужичок выламывал её, ещё больше удивляя своих братьев, отпевая всех так, как считал нужным.

Степановых Рома особо не любил. Их семья была самым настоящим олицетворением чистейшей, как слеза ребенка греховной жизни, которые как и другие решились застраховать себя на случай всё-таки существования хоть какой-либо жизни после их ада и как считавших, имеющих забронированные четыре места где-то в более светлом и теплом мире.

Сегодня они открыли им не с первого раза. Даже через сильные порывы ветра, было слышно, как где-то в подвале летит кухонная утварь, дополняющаяся, конечно же, самыми банальными матами и бытовыми шлепками по телу. Рома в какой-то момент решил намекнуть отцу, что может быть в следующий раз, но не успел. Тот ударил по двери с такой силой, что весь шум внутри резко прекратился. Первую минуту не было слышно ничего. Казалось, будто так и было или может тем самым он помог им. Так, через дверь, нести божью благодать мог не каждый.

– Отец Михаил. Открывайте, – резко сказал он. – Думаете, что вас никто не услышал? – грубым и куда более громким, но в тоже время абсолютно не злым голосом вытянуло его тяжелодышащее тело.

Где-то там, почти сразу, послышались чьи-то шаркающие шаги. Было ясно, что их знатно напугали. Такой испуг был в настоящее время нормой. Они знали, чего бояться.

После поворота нескольких скрипучих замков и примерно пары минут ожидания дверь всё же открылась и в щель Роме сразу стали отчетливо видны знакомые до жути грубые, женские глаза.

– Отец Михаил, здравствуйте, – открыв шире дверь, проговорила стоящая на пороге уставшая, сильно потрепанная женщина. – Ой, и Ро… отец Роман. Как хорошо, что вы здесь. Я вас очень рада видеть, – ловко и довольно сомнительно проговорила она, пытаясь привести свой вид в небольшой порядок. – Вы что-то хотели?

Такой вопрос для Ромы стал бы полностью тупиковым, если бы он был один. Действительно, когда ещё некоторое время назад к тебе в дом стучался бы священник, то это вызывало как минимум удивление и точно не восторг. В голове сразу бы были мысли, похожие на те самые, возникающие по прибытию полицейского в штатском, который показывает тебе свою корочку уголовного розыска и делает такое лицо, что радость от неожиданного гостя сразу меняет свой курс.

– Да ничего особенного, Валерия. Услышал просто у вас тут крики, да и подумал, что может быть помочь вам нужно, если уж сами не можете что-то исправить.

– Нет, нет. У нас всё хорошо, отец Михаил. Это Эдик как всегда, наделает делов, а потом за ним всё переделывай.

– Не нравится что-то, тогда и переделывай сама! Не хер мне тут указывать! – Донесся довольно грубый, отчаянный и немного хриплый голос из подвала.

– Сиди там и не возникай! А то опять получишь! Раскомандывался тут! Командир кислых щей, бл… – Резко ответила хозяйка дома, остановив себя в нужный момент.

Зачем же так грубо? – довольно спокойно и без какого-либо напряга проговорил настоятель, – вы же такая красивая и добрая женщина и у вас такая хорошая семья, а вы только всё портите этими руганьями.

– Я не порчу, отец Михаил. Это всё он, Эдик. Покоя не дает мне, – резко ответила она, будто бы пытаясь мгновенно оправдаться.

– Знаете, даже не важно, кто из вас кому не дает покоя? Важно, что покоя от этого нет ни у кого из вас и даже у меня.

Никогда ещё слова отца Михаила не могли не заставить человека задуматься хоть на самую малость. Его обычные и простые до предела слова всегда имели необычно большой вес, а чистейшей доброты глаза дополняли, заставляя человека сразу же одуматься. Так же и было с этой женщиной. Первые несколько секунд она стояла в оцепенении, не зная, что и сказать, будто бы делая вид, что не понимает, о чем говорит отец, но потом, опуская свою голову ниже, всё стало ясно. Она уже не была такой смелой и отчаянной. Даже на следующий вопрос мужа- кто там пришел, она уже не отвечала.

Отец тоже какое-то время молчал, ничего не говоря ей вдобавок. Потом немного улыбнулся и на его лице будто бы что-то ожило. Что-то такое, чего, казалось, не хватало в этой семье с самого начала.

– А вы любите его? – вдруг спросил её он.

– Что? – абсолютно не ожидав такого вопроса, переспросила оцепеневшая женщина. – Да, конечно люблю, – без каких-либо сожалений вдруг вытянулось из её рта.

– Так зачем же соритесь?

– Так получилось, отец Михаил. Ну, просто так бывает.

– Да нет, голубушка. Так не бывает. Ты если мужа любишь своего, ты же его понимать тогда должна и прислушиваться. Он же тоже человек, как и ты и тоже может уставать. Даже если он и виноват в чем-то, то зачем же сору такую устраивать? Разве выйдет из этого что-то хорошее?

Она стояла сейчас, будто школьница, которую отчитывают за плохое поведение и недостаточную успеваемость. Было видно, как ей неудобно и как та яростная, красная хозяйка очага уже полностью меняла свой вид.

– Да мы же поругаемся и потом снова жить нормально начинаем, – как-то через полуоткрытый рот, с трудом промолвила она.

– Не уверен я, Валерия, что нормально. Ссоры ведь ваши – простое, житейское дело, – тепло сказал отец Михаил, гладя женщину по её растрепавшимся волосам. – Но те, кто живет нормально, из этих ссор делает выводы и больше не такие же грабли не наступает. Ты попробуй, дорогая, не ругаться с любимым. Попробуй, попробуй. Он тебя злит, из себя выводит, а ты попытайся покой найти. Вот тогда поймешь, что такое нормально и он задумается, когда увидит в тебе настоящую женщину. Ты и о детях то своих подумай. Как они с этим живут, видя это постоянно? Они так же ведь могут потом во взрослой жизни страдать. И будешь ты себя винить всю старость за то, что им такое показывала.

Неподвижное тело стояло, по всей видимости то и дело желая пустить капли слёз, которые уже давно почти пересохли. По телу шли судороги, непонятно, толи от холода, толи от волнения, но было ясно точно, что оно слышит всё, что говорится.

– Лера, кто там? – снова прокричал хрипящий голос и из подвала вдруг вылезла лысая голова её мужа, резко водящая глазами по всему коридору и не знавшая, что дальше делать и говорить?

Муж её к церкви относился примерно так же, как и когда-то к радиации, царившей теперь вокруг. Первое время, он ходил по оставленным домам, собирая там всякие вещи а потом, когда проходили путники, продавал их или же обменивал на еду. Сейчас нельзя сказать, что это плохо или неправильно, но то, что он постоянно делал это без какой-либо защиты, было точно не очень хорошо. Самым первым следом этой дряни были опухоли на его лице и руках, моментально бросавшиеся на вид.

– Надеюсь, вы меня услышали, – сказал отец Михаил и уже собирался уходить.

– А что же мне тогда ещё делать, если опять такое будет? Просто молчать что-ли? – спросила она, словно оказавшись зажатой со всех сторон чем-то опасным и страшным.

– Молится, – сказал отец. – Бог милостив. Обязательно вас услышит. И я за вас буду молиться.

Теперь эти двое уходили дальше, снова сопротивляясь сильному, порывистому ветру. Для Ромы, конечно, такие ситуации сейчас уже не были чем-то важным и стоящим. Для него это, во-первых, было потраченной энергией, которую нужно было чем-то восполнять, а во вторых, усугублением своей болезни. Наставлять на путь истинный тех, кто даже не пускает его за порог, было чем-то, как минимум, не очень толковым, как приходилось думать ему. Он уже представлял то, как если бы они ходили сегодня так несколько часов. Скорее всего, это был бы его последний выход на поверхность. Лишь отец, держащий за руку и тянущий за собой, не давал полностью сдаться и разочароваться во всем. Думалось, что раз для него это важно, значит и для Ромы тоже, ведь это истинная помощь людям. Та помощь, что и делал господь, не желая иметь что-либо в ответ. Он порой думал, что если и остался в мире бескорыстный человек, то только один и сейчас он был рядом с ним.

– Подождите! Стойте! – кричала та женщина, идя быстрым шагом на них через холодный ветер с банкой каких-то консервов. – Вот, возьмите. Спасибо вам, сказала она и так же быстро побежала обратно к дому.

Отец Михаил мертво стоял с этой банкой в руках, будто бы парализованный движением её руки. В его открытый рот залетали небольшие снежинки, а раскрывшиеся глаза ничуть не показывали свой страх резкой погоде.

Рома был так рад, в особенности за него. Ему казалось, что он сам ещё никогда не ощущал такого мимолетного тепла, даже когда тело пробирает озноб и холодный воздух не может так просто зайти в легкие.

– А ты боялся, что ничего не получим.

– Что…? Я? – никак не ожидая такого от отца, спросил Рома.

Для него это казалось чем-то схожим с тем, если бы его поймали за чем-то постыдным. За чем-то таким, от чего, попавшись, хочется спрятаться куда подальше. Он не знал, что и ответить.

– Ты же так волновался, брат, что останемся без пищи.

– Я не то чтобы волновался, отче, просто у меня сейчас такие ощущения, знаете, когда каждый день, как последний и не понимаю я, чему уже радоваться, а чему волноваться?

– Вот именно, брат мой, живи так, будто бы это твой последний день. Успей сделать всё. Господь, ведь, неспроста дает тебе силы жить. Он хочет, чтобы ты ещё что-то сделал. За пустое чтение Евангелие, моя душа, искупиться будет не просто. – Немного тяжело и с каким-то будто бы грузом ответственности и полного понимания произнес тот свои слова.

Рома молчал. Сейчас, видимо, наступил тот самый момент, когда подбирать какие-либо ещё слова в своё оправдание являлось, по меньшей мере, неуместным. Внутри было лишь полное осознание всего того, что делает и что говорит отец?

– Они же тоже люди, брат мой, – поставил жирную и весьма заметную точку седобородый мужчина, не давая ни малейшего шанса хоть как-то переделать её в запятую или, быть может, в двоеточие.

Они брели вдоль той же улицы, почти не оглядываясь вокруг. Роме теперь казалось, что ветер лишь усиливался. Держать руку отца Михаила с каждым шагом становилось только тяжелее, а он ещё, как казалось, только ускорял свой шаг. Они наступали на серый снег, который теперь заметно отличался от того, что мог лежать год назад. Из него теперь невозможно было слепить снеговика или же сгрести в одну кучу, надеясь, что он там так и останется лежать до прихода весны. Это серое вещество, витающее в воздухе, чем-то напоминало маленькие конфетти, которые обычно вылетают из хлопушки. В метель всё вокруг было усеяно этими маленькими, грязными хлопьями, которые перемещались с огромной скоростью, легко режа и без того слабые глаза либо же разъедая легкие до летального исхода. Но самое грустное было то, что этот снег теперь больше не таял.

От этой участи погибли несколько настоятелей храма. Первый, отец Илья, пошел куда-то, по стопам тогда ещё первопроходца отца Михаила, наверх, и пропал. Через несколько дней они нашли его лежащим на крыльце одного из домов, держащимся своими уже окоченелыми руками за шею. Другой, отец Тимофей, постиг, скорее всего, ту же учесть, но только его так и не нашли. Они, двое, были первыми после отца, кто решился вылезти наружу и попытаться узнать, что же на самом деле такое творится в мире. Они были первыми, кто дал всем понять об опасности, поджидавшей их там, наверху. В какой-то степени, они были их спасителями, дав уроки, ценою в жизнь.

Сейчас, когда этот снег бил Роме в побитые, защитные очки, он первым делом почему-то вспоминал именно их. Скорее всего, страх всего окружающего напоминал о своем существовании, даже имея на себе самое малое, что было особенно необходимо.

Через несколько минут они уже были на пороге того самого дома, что так волновал его. Это было единственное живое место, где Ромино безразличие временно уносил ветер, а волнение накалялось на столько, что никакой холод не мог не то чтобы унести, но даже охладить.

Отец Михаил довольно странно, с какой-то тайной улыбкой, посмотрел на него и сказал:

– Ну что, сам позовешь, или всё же мне?

Тот резко заволновался на даже таком простом вопросе и помычав несколько секунд дал ему понять, что нужно делать?

Настоятель сделал несколько стуков в дверь и замер в ожидании ответа вместе со своим братом. Буквально через минуту, без каких-либо вопросов дверь открылась и где-то там, внизу, стояла маленькая девочка, в глазах которой было что-то очень ценное.

– Аленушка, здравствуй, – сказал ей тот самый, старый седой мужчина, присев на колено и взяв её за руку.

После того, как тот поцеловал её крохотную ручку, она, будто бы прячась, прыгнула в его теплую грудь. Уткнувшись туда её маленькое тельце моментально спряталось за черной, густой и длинной бородой и судя по всему, она не очень то и хотела от туда выбираться.

– У тебя всё хорошо, моё солнышко?

– Да, – тихим и довольно боязным голосом просопела она.

– Тогда чего же ты так боишься?

Девочка ничего не отвечала, только больше упираясь в его грудь.

– Ну что ж, давай тогда зайдем в гости к твоим родителям, проведаем их так сказать, – сказал он, взяв её на руки и пошагав прямиком в дом.

Рома шел за отцом с небольшим волнением и чувством неуверенности в своих действиях. На какой-то момент в его голове неоднократно промелькнула мысль о том, нужен ли он на самом деле здесь? Все его сомнения имели весомую причину, открыто скрывавшуюся на шарахающихся по стенам глазах.

– Здравствуй, Марта, – радостно проговорил вперереди идущий, красивой, стройной девушке, чуть меньше тридцати, которая шла им навстречу и пыталась поймать свою дочку прямо на лестнице в подвал.

– Здравствуйте, отец Михаил. Рома? И ты здесь, ну привет, – почти шепотом пробурчала она это себе под нос.

Тот резко переглянулся с ней взглядом и сразу же убрал два своих открытых секрета куда подальше, куда-то в сторону заброшенной наверху кухни.

Спустившись вниз, из другой комнаты к ним сразу же вышел её муж, чтобы просто молча покивать им двоих головой. Для Ромы, появление этого человека не вызывало никакой реакции. Он словно не существовал для него, ну или хотя бы пытался не существовать.

– Как ваши дела? Лера как-то странно напугана. У вас тут всё в порядке?

– Да, – резко ответила Марта, словно бы отвечая «так точно» у себя в голове. – У нас всё хорошо.

Она произносила это, стараясь не пересекаться взглядом с отцом Михаилом. Её голос говорил это, словно зная, что сзади в её владельца целится заряженный автомат, способный выстрелить ровно после того, как входная дверь вновь захлопнется и эти двое бесследно уйдут.

– Ну ладно, – сказал отец. – А дети? Чего дети то такие испуганные?

– Погоды, наверное, боятся, – произнесла Марта, – Вы же сами видите, что там происходит.

– Ну да, – неожиданно произнес тот, будто бы смиряясь с этой очевидной ложью.

– Ну ладно, дорогая, мы пойдем тогда, раз у вас здесь всё хорошо, – сказал отче и неожиданно для всех развернулся в сторону лестницы, собираясь уходить.

– Подождите, – почти тут же произнесла она. – Не могли бы вы Тасеньке нашей помочь. Она болеет… Уже третий день.

– Да, конечно, – произнес отец и сразу же направился вперед всех. – Где она у вас тут?

Таисия была младшей дочерью Марты, которая появилась на свет уже после того, что произошло. Для большинства людей, такие события теперь были чем-то невероятным, как казалось Роме, но только не для её мужа. Этот поросенок, на которого он и смотреть не мог, лишь сидел у ржавого камина, разглядывая в своих руках уже до смерти затрепанный журнал «Playboy», который он, видимо, достал где-то в заброшенных домах. У него абсолютно не было никакой реакции на отца а уж тем более на Рому. У него даже не было никакой реакции на Марту. С сожалением приходилось представлять, как он относится к детям и знать, как относится к ней.

Рома не пошел за отцом Михаилом и остался стоять возле лестницы, недовольно прожигая взглядом этого мужичка. Смотря на него, он больше всего думал о боге и о смирении. Его нутро пыталось успокоить себя тем, что господь всё видит и все получат по праву, в особенности этот человек, но даже в таких мыслях его моментами покоряло угнетение совести за всё прошлое, что он не смог совершить и за будущее, которое предстояло терпеть Марте и её детям.

Отец Михаил примерно через пару минут уже выходил из соседней комнаты и было ясно, что пора уходить. Марта, шедшая сзади, теперь выглядела чуточку лучше. Её глаза не были такими потерянными, а улыбка имела хоть небольшую истину. Она ещё раз поблагодарила их за то, что они пришли и теперь, поймав этот диковинный лучик добра, легко смотрела на Рому, говоря ему – «до встречи», заставляя этого молчуна немного краснеть.

Они шли с отцом Михаилом обратно в монастырь, так как уже наступала ночь. Тот планировал сегодня посетить ещё несколько семей, но из-за погоды это было бы теперь довольно рискованно. Рома даже был где-то в глубине даже рад этому. Это было его настоящее, ощущаемое спасение.

Обратно они шагали быстрее, чтобы не обморозить свои конечности. Через несколько десятков минут после того, как исчезал последний луч солнца, добирающийся сквозь серое небо, обычно наступала такая мерзлота, что руки переставали быть даже просто холодными уже через пять, шесть глубоких, тяжелых вдохов. Это был страшный холод.

Когда наступило всё это, люди забыли, что есть солнце, что такое простой дождь и что значит лето? Небо стало вечно серым со своими густо нависшими облаками, давая солнцу пробиваться лишь иногда и всего на несколько часов. Остальное же время был либо вечер, либо ночь. Холода со своими северными ветрами сумели воцарить на земле, словно гигантское, размером с материк, нашествие саранчи. Они были даже чем-то хуже, ведь саранча ещё никогда не могла добраться до солнца, убивая и его. Но самым страшным, что удалось обнаружить только спустя примерно полгода – повышенный уровень радиации. В некоторых местах приборы показывали не просто максимум, а что-то гораздо больше. Сломанных дозиметров у них в подземелье было примерно столько же, сколько и сломанных радиовещателей.

– И чего ты промолчал? – неожиданно спросил отец Рому.

Для него это был уже второй неожиданный вопрос за сегодня, который вводил его во всё тоже полное небытие. Но на этот раз он и не сразу понял, что тот имеет в виду на самом деле, ну или попытался не понять.

– Вы о чем, отче?

– О том самом, брат мой, – немного тише и повернув голову против ветра, чтобы ему было легче услышать, проговорил он. – Думаешь, я не знаю ничего?

К счастью, Ромино недоумение скрывал сейчас сильный ветер и серый снег. Хоть сейчас такая погода могла принести что-то полезное для него. Первые несколько секунд он молчал. В его тишине, очевидно, было понятно, что он уже сообразил, о чем идет речь, но никак не хотел в это верить.

– Я надеялся, что ты поговоришь с её мужем. Что, может быть, попытаешься его хоть немного переубедить в этой жизни. Хотя бы ради детей.

Уже не имело смысла прикидываться дураком и как-то увиливать от разговора, находясь в плену сразу двух стихий: отца и погоды.

– Он вызывает у меня такое отвращение, что я даже смотреть на него нормально не могу.

– Ясно, – тихо проговорил отец Михаил. – Но всё-таки нужно было попробовать.

Рома лишь немного приспустил итак уже опущенную голову и старался лишь идти дальше. Старался не думать обо всём, что итак не давало ему покоя на протяжении, наверное, всей жизни в этом монастыре.

Слово – Марта, для него было не простым звуком. Это имя обычно вызывало у него смешанные чувства витающих, одновременно в пустоте, страха и любви. Рома увидел её почти сразу же, как только приехал служить в этот монастырь. Тогда ещё, она часто стояла на утренних богослужениях по выходным, видимо, имея в голове хоть какие-то спорные мысли на счет всего. Ему, мягко сказать, нравилось, когда она была в храме. Он испытывал хотя бы малейшее чувство полезности и отдачи. Любил помогать ей, оставаясь после службы и беседуя с ней по несколько часов. Казалось, мог тогда помочь ей всем, в чем она нуждалась: когда была нужна помощь с университетом, с выбором работы и даже с принятием семейной жизни. Её последняя просьба была для него, конечно, самой тяжкой. Когда человек просит у тебя совета о том, как полюбить того, кого не любишь, сразу кажется, что ты тащишь его вместе с собой в ад. А самое страшное, что этого человека, на самом деле, любишь ты. Да, для него это было большой и тяжелой ношей.

Марта случайно вышла замуж за парня из соседнего поселка. Так же обычно-случайно, как и происходило большинство браков в таких местах. Ему уже поздно было разбрасываться советами и пожеланиями в адрес её родителей и её самой. Да и такие вещи не особо приветствовались, даже если и несли в себе хоть какую-то каплю мудрости и сожаления. Для начинающего священника, почти всё осознанное время несущего в себе мечту создания настоящей семьи, эта новость была, кажется, самым больным за весь его молодой, жизненный путь.

Он страдал. Порой вспоминал, как тогда стоял на перепутье дорог, уходящих абсолютно по разные полюса, которые, по сути своей не имели ничего общего. Теперь же, застыв перед началом, как казалось, оставшегося, единственно верного пути, внутри него возникало только больше сомнений. Сейчас он не был полностью уверен, что этот путь именно тот. Новый мир, а точнее, остаток старого, показал ему себя настоящего. Вечный страх, слабое здоровье и нежелание меняться: это лишь малое, что Рома лично смог понять, покопавшись в себе внутри сырой и мрачной пустоты свободного времени. Порой даже спрашивал себя – а действительно ли он был бы лучше того существа, что сидел перед ним несколько десятков минут назад на диване, абсолютно пусто смотря на всё происходящее. Может быть, он и сам был бы таким. Может, ему так же приходилось бы терпеть всё то, что вечно происходит внутри семьи. Вдобавок к этому, он сам даже не был настолько здоров, как тот боров. Такие сомнения лишь только учащались в голове, иногда даже обгоняя по скорости бешеный пульс, последнее время спонтанно дающий напомнить о том, что болезнь никуда не ушла и не особо желает уходить.

Они уже подбегали к храму, как приход холода начинал заметно ощущаться, оживляя дрожь по всему телу. Ромины ноги понемногу отмирали, немея как раз в области стоп, чем доставляли ему самую тяжелую муку. Если бы это произошло где-нибудь подальше, то вероятность того, что он дошел бы сам, была почти нулевая.

Проход в их убежище находился возле иконостаса, прямо перед маленькой, неприметной дверью, преграждавшей алтарь от самого зала. На бетонном полу лежал не очень выделяющийся, но довольно тяжелый кусок ржавого железа, покрытый серой пылью, по их мнению, не вызывающий особо вида, но в тоже время защищающий их от всего, что только можно было представить. Отодвинуть его в одиночку мог только отец Михаил. Может быть, он на это и рассчитывал, когда непонятно как тащил его на это место, чтобы никакой случайный путник-одиночка не смог подвинуть это даже на сантиметр. Весила такая махина килограмм сто пятьдесят и размером была примерно два на два метра. Рядом, в том же углу храма настоятель прятал небольшое подобие почти полностью поглоданного коррозией лома, чтобы легче можно было пытаться отодвигать этот лист. С его нижней стороны была приварена небольшая ручка, дающая, с помощью какой-нибудь опоры, положить эту громадину обратно.

Они спускались вниз, обратно в храм, спокойно и немного расслабляюще вдыхая легкое тепло и запах ладана. Такая жизнь теперь была достаточно диковинной вещью, иметь которую могли лишь они вдвоем. В центре, рядом с теперь уже вечной «иконой дня», стояла достаточно объемная, ещё советская, чугунная печь, труба которой выходила за заднюю часть верхнего храма. Подземелье было довольно небольшим, что давало больше шансов не умереть ночью от холода. Некоторые части выжившего иконостаса они сумели перетащить вниз, закрепив их насколько возможно. Алтарь, конечно, присутствовал, но только теперь не такой, что был когда-то наверху. Это была маленькая, огороженная кирпичами комнатка, размером несколько квадратных метров, находится в которой, мог лишь один человек и им всегда был отец Михаил.

Само подземелье, а точнее подземный храм, ещё до всего этого особо не использовался, разве что вроде как лет сто назад. За всё то время, что он был законсервирован, в нём завелась плесень и даже что-то похуже. Полы здесь были земляные, а стены отдавали таким мрачным холодом, что у Ромы первое время сводило даже зубы. Поначалу было даже не понятно, в каком месте безопасней, внизу или всё же наверху? Протапливать и обживать это «убежище» пришлось довольно долго. На тот момент, Роме казалось, что это самое худшее время, которое могло бы случиться с ним, но тогда он ещё не знал, как будет мир жить дальше?

Спали обычно все ближе к печи, но он никогда особо не ютился в том месте. Ему всегда хотелось большего уединения, даже если это стоило ему здоровья. С самого начала, когда они перебрались сюда, он без вопросов занял тихое и страшноватое место в одном из дальних уголков подземного храма, полностью скрывшись почти на пол года в тени от каких-либо глаз.

В печи обычно медленно тлели несколько поленьев, давая небольшое тепло внутрь их храма. Как бы холодно здесь не было, топить печь на полную не разрешалось никогда. И не из-за того, что возможно было угореть, а из-за людей, которые смогли бы сверху заметить дым. Могло быть не очень хорошо, если кто-то увидел бы это, особенно не из местных. Тогда, скорее всего, этим безобидным и безоружным служителям пришлось бы в лучшем случае покинуть их пристанище, ну а в худшем остаться здесь навсегда. Хотя теперь уже было неизвестно, что могло бы быть хуже?

Отец Михаил обычно спал ближе к выходу, дабы слышать возможные шаги сверху, которые в последнее время не бывали редкостью. Обычно, это проходили эти самые не местные, шедшие вероятно, куда-то на юг. Церковь стояла на небольшом холме, из-за чего её почерневшие, золотые купала зачастую бросались в глаза всем, кто оказывался рядом случайно, находясь даже в нескольких километрах от самого поселка. Никогда они не встречались с этими людьми. Отец вечно что-то чувствовал в тех, кто сверху, даже имея среди всех самое доброе и заботливое сердце. Он никогда не хотел выйти к ним наверх, чтобы хоть узнать о том, что происходит в мире или может быть даже как-то помочь. Конечно, старец хотел знать, как и все, но прекрасно понимал, в какую цену могут вылиться им всем эти вопросы?

Никто из выживших ближайших окрестностей не знал об условиях и даже местах, в которых живут эти, теперь уже, оставшиеся лишь вдвоем, священнослужители. Таких вопросов обычно им никогда не ставили, а даже если и заходил разговор, то отец Михаил был на такие моменты знатным мастером. Перевести в шутку или же сделать вид, что не расслышал, было для него таким же легким делом, как и для обычного священника покреститься.

Его вечная предосторожность в последнее время всё же, как ни как, немного выводила Рому из себя. Просидев под землей чуть больше года, его терпение на ожидание чего-то нового и хорошего подходило к какой-то непонятной кипящей грани. Он не мог жить так, как жили его ныне почившие братья. Их смирение никак не могло в полную силу заразить его, как и заразить в выборе пути. Правда, в последнее время, этот путь становился перед его глазами всё чаще. Порой, он даже просыпался, считая, что уже монах и это не был тот самый страшный сон, что обычно мог являться раньше. Теперь же, это было какое-то внутренне смирение и понимание всего того, что произошло и скорее всего, будет происходить дальше.

Монашеский путь Рома желал выбрать ещё давно, когда учился в духовной семинарии. Ему никогда не было по душе всё то, что называлось обычной жизнью, даже простого священника. Какой-то паззл, оставшийся для того, чтобы собрать главную часть картины, как считал он, находился именно здесь, на этом пути. Причин этому выбору было несколько. Невезение в истинной любви было, пожалуй, первым серьезным шагом для того, чтобы начать задумываться об этом. Ему никогда не везло с девушками, начиная ещё с юных, школьных лет. Вечное чувство одиночества, которое преследовало его, даже находясь в толпе друзей либо же со слабым полом, не давало ему покоя никогда. Учась в духовной семинарии, он неожиданно для себя самого познакомился с одной очень интересной и необычной черноволосой продавщицей в антикварной лавке, из-за которой чуть даже не ушел из духовенства. Тогда казалось, что это именно та, которую он искал. Она была очень интеллигентной, вечно спокойной и немного резкой в выражении своих мыслей девушкой. Была той самой, которую он полюбил уже через несколько минут простого, несвязанного и сильно постыдного общения. Но, как оказалось после, полюбил лишь на время. Всё шло словно по лекалу, кривизна которого в какой-то момент выводила во всё то же одиночество.

По приезду в этот монастырь, после тех неудачных жизненных шагов, он уже был почти готов, что когда-то ему придется сделать то самое. Тогда он стал делать именно те шаги, за которые не было стыдно и относился к этому с большой радостью и ответственностью, пока не встретил Марту. Она была очередным человеком, способным перевернуть его ещё не застывшие и юные взгляды на жизнь. Правда, на этот раз всё казалось намного серьезнее. Она была той особенной, к которой он не остывал никогда. Милая, скромная и немного неаккуратная, деревенская девчонка, которая смогла заставить его снова найти свои самые тайные, как уже казалось, спрятанные в большой и старый, опечатанный архив, желания и подарить ключи к нужным и правильным шагам.

Даже тогда, после всего, что с ней случилось, она смотрела на него всё так же. Её взгляд к Роме был гораздо теплее, нежели к тому монстру, с которым она стала жить. Тогда он думал, что это самое тяжкое, видеть, как ей больно и принимать эту боль, как свою, порой даже больше. Вот именно тогда-то, наконец, и остался для него соседний путь.

Пщщ-щщщщ-щщщ, – прозвучал знакомый его ушам ежедневный шум.

Резкие и прерывистые радиосигналы немного взбудоражили полузасыпающего Рому и дали ему понять, что наверху уже 6 вечера. Хотя, теперь это мало что давало, но только так они всё ещё могли вспоминать о той жизни, что ещё некоторое время назад казалась для них обычной штукой.

Отец Михаил настраивал радиочастоту на приемнике. Ту единственную, которая, по мнению вещателя, теперь существовала на территории «Российской федерации». Обычно, на это уходило не менее десяти минут, так как в последние дни из-за плохой погоды волны просто не доходили до них. Бывало и так, что радио пропадало на несколько недель, даже при умеренном спокойствии наверху и без каких-либо объяснений в какой-то день снова приходило в норму. Рома вспоминал, как большинство жителей, слушавших радио, находились в бешенстве из-за потери сигналов на какой-то большой промежуток. За таких людей порой становилось немного страшно и печально, ведь они уже просто не могли существовать без этого проклятого радиоголоса, вечно отдающего его ушам каким-то страхом и унынием, даже если его слова должны были нести хотя бы маленькую частицу радости, которая была крайне редко. Иногда вспоминалось, как они заходили к одной пожилой женщине, в такой период радиомолчания, которую часто, почти до её кончины, причащал отец. Она громила весь свой небольшой, подземный дом, больше напоминающий погреб для банок, постоянно обвиняя при этом кого-то из «наших врагов». Да, так и было. Теперь, когда что-то нехорошее происходило в жизни людей, можно было смело винить запад или восток. И становилось даже не важно, в чем дело? Главное, что для всех существовало единое правило – не самих себя.

Пщщщщ, щщщщ, щщщ – снова прерывистые, пропадающие сигналы доносились до их подземелья, но теперь уже как-то менее шумно.

Гимн России неожиданно и довольно четко заиграл на пойманной частоте.

О, значит, работает, – прозвучал голос настоятеля.

Гимн был неотъемлемой частью начала радиовещания. По нему можно было сразу понять, что ты попал именно туда.

– Добрый вечер, в эфире «Вечернее время» и с вами снова я, Лев Зильбербах. Сегодня мы расскажем вам о главных событиях дня. Будем вместе разбираться в этих происшествиях, чтобы понять, что они значат для нас с вами?

Сегодня ночью, на северо-западе России, нашими военными комплексами были уничтожены четыре американских истребителя, планирующих совершить разведывательную операцию, пролетая над территорией нашей с вами страны. По некоторым данным, несколько часов назад из ещё пока уцелевшей части центрального разведывательного комплекса (ЦРУ), произошла утечка информации. В раскрывшемся документе сообщается о ранее готовящейся спец. операции по разведыванию нынешней обстановки на территории нашего государства. Федеральная служба безопасности Российской федерации сообщает о том, что данная спецоперация была с легкостью прервана, чем обуславливает и неоднократно подтверждает мощь военного потенциала нашей страны.

Так же, сегодня утром, в кировской области, в самом городе Киров, была полностью ликвидирована группа иностранных агентов, планирующая заниматься захватом территорий и вербовкой людей в данной области. По подсчетам спец. служб, состав группировки насчитывает не менее трех тысяч иностранных агентов, предположительно западного происхождения. Дальнейшие действия по нормализации жизни в данной области не уточняются. По состоянию на сегодня, всем выжившим людям, находящимся в ближайших районах, просим вас обходить данную область во избежание непредвиденных ситуаций. Как всегда, ежедневно, в 18–10 я повторяю для всех граждан Российской Федерации: все, кто нуждается в помощи государства, все кто хоть как-то пострадал от временных событий настоящего времени, просим вас незамедлительно прибыть в данные координаты: Юго-Западная часть Владимирской области, недалеко от города Владимир, 55.6062866, 23.66374988.

Во второй части программы мы продолжим рассказывать вам о других важных событиях сегодняшнего дня. Оставайтесь с нами. Не отключайтесь. Вы слушаете радио «РФ», а я с вами прощаясь. Лев Зильбербах. До скорого.

Рома лежал на своих слегка теплых матрасах и без особо энтузиазма и надежды на какую-то другую жизнь краем уха воспринимал этот однотонный голос. Казалось, что если по радио предлагают помощь, то почему бы на самом деле не воспользоваться ею, но на самом деле, всё очевидно было не так просто.

Отец Михаил, специалист во всех делах, ещё с самого начала тихо, почти шепотом, чтобы никому не навязывать свое мнение, утверждал, что это ложь. Он никогда не удивлялся тому, что говорила это коробка. На его лице обычно не было сильных эмоций, будь то радости или сопереживания чему-то услышанному. Он лишь сидел, сложа руки на своей груди и закрыв глаза, вечно о чем-то думал в эти получасовые моменты. Даже когда все братья радовались чему-то переданному или грустили, он всё так же сидел в одной позе, умиротворенно, будто бы претворяясь, что ничего не слышит.

Действительно, верить всему тому, что вещала эта непонятная, шипящая машина, было не очень верно. Рома, за пару месяцев прослушивания радио, для себя уяснил точно, что этот канал вещает в большинстве своем лишь о двух вещах: о том, что в России есть проблемы, которые принес запад и о том, куда можно прийти всем тем, кто вроде как почувствовал на себе эти временные проблемы. Это было довольно необычно. Никогда не делались заключения и не произносились реальные факты того, что на самом деле происходит, а так называемые «координаты спасения» всегда были разными, так как все они обычно раньше были выписаны им в дряхлый и почти черный листок.

Слыша теперь уже на заднем фоне слова ведущего передачи про какие-то вечные льготы и субсидии от государства, Рома думал абсолютно о другом. В голове как по расписанию ежедневно вертелись какие-нибудь вопросы. Сегодня его мозг наводил на одну из самых затертых тем о том, как получилось, что всё вокруг в одночасье стало необитаемым? Что могло произойти, чтобы все они, жившие здесь, так и не смогли наладить связь со своими другими братьями, даже из соседних, близлежащих мест больше года? И конечно же главный вопрос-за что люди умирают? Теперь всё это не имело никакого точного ответа, даже по единственно-жившему радиоканалу. Помимо серых облаков на земле воцарилась какая-то тайна, прозрака в которой не было и близко.

В какой-то момент, когда слова стали мешаться с шипениями отец Михаил выключил приемник и несильно швырнул его по полу в сторону. Обычно, это не было похоже на него настоящего. Он никогда никого не прерывал, давая любому полную свободу высказать то, что он желает, даже если это и был радиоприемник, который за последние несколько месяцев ему приходилось реанимировать неоднократно. По его лицу было ясно, как он тоже устал от всей этой неразберихи, понемногу ведущей их обоих всё больше в уныние.

– Извини, может быть ты слушал? – спонтанно и неожиданно спросил он Рому.

Тот сначала немного растерялся, пытаясь контролировать всё то, что смогло бы как всегда вскипятить его вечно замершую голову, которая лишь после каждого эфира обычно наслаждалась холодом подземелья и к ночи снова полностью остывала, начиная мерзнуть по-настоящему. Он стеснялся сказать что-то нелепое или смешное, боясь как-то обидеть отца.

– Нет нет, отче. Вы сделали всё правильно.

– Ты вправду так считаешь?

– Да, можете даже его больше никогда не включать, – немного боязно сказал он, на самом деле понимая, как отец тоже привык к нему.

Настоятель сначала тихо, прижимая рот ладонью, попытался сдержать свои эмоции, но уже через несколько секунд смеялся, что было сил. На его лице была какая-то искренняя радость, но только не понятно за что?

– Ну, хорошо. Больше никогда не буду его включать. Вообще, выкину завтра на улицу. Или, может, отнесу кому-нибудь из … хотя нет, лучше выброшу, – улыбчиво сказал он, продолжая немного посмеиваться.

– Как же надоело одно и тоже, – с небольшой грустью и открытостью произнес Рома.

– А как ты хотел, брат мой. Таков мир. Без этих людей никуда. Кто-то же должен питать умы, как питают легкоуязвимых растений в периоды засухи или других катаклизмов. Хотя бы так, – вздохнувши на последней фразе, закончил отец Михаил.

– Вы думаете, что они это делают специально?

– Здесь не нужно думать, брат. Здесь нужно понимать.

Рома сейчас не особо видел разницы между – «думать» и «понимать», хотя, на самом деле он просто даже не пытался это сделать. Его предположения, что может отец и прав, ставились уже постоянными мыслями, витающими в голове и порой летящими как снежный ком, разрастаясь с каждым днем всё больше и больше, не приводя абсолютно ни к какому выводу. Действительно, если вдуматься, то за последний год он много раз менял выбор, на котором стоял в сильную обнимку со своим мнением, порой меняя сторону патриота на тень скрытного анархиста, желающего при возможности ликвидировать это, по радио выжившее место, дабы не распространять больше информацию, несущуюся из этой захваченной частоты. Порой было не просто видеть, как она может влиять на людей, параллельно не замечая того, как он сам оказывался таким же заложником ситуации.

Отец Михаил, – сказал Рома, нарушив теперь теплую тишину этого места. – А как вы думаете, мы действительно остались одни?

– Это вряд ли, – тихо пробурчал ему голос из другого угла. – Попробуй понять, возможно ли, чтобы русский народ остался один из последних выживших в мире?

Он и не знал, что ему сказать? В действительности, его мышление и само не особо в это верило, но ощущение великой державы порой возникало чаще, чем должно было бы возникать у человека, служившего богу.

Всё-таки, – думал теперь он. – Ежедневный повтор того, что почти все страны уничтожены, хоть немного делали свое дело.

Время шло за седьмой час и большая, серая тень, молча поднимаясь из своего угла, шла к алтарю, чтобы начать разжигать свечи и будить запах ладана. Последнюю неделю Рома присутствовал в этом таинстве, примерно, как посетитель. Из-за его болезни он мог разве что креститься, сидя на своих матрасах и иногда, с большой натяжкой, подпевать отцу Михаилу.

Сегодня же весь день был какой-то не такой, как обычно. Неожиданные встречи, редкая близость с его настоятелем и конечно же, небольшая и очень редкая надежда на лучшее, делали его больное тело одновременно через чур уставшим и где-то глубоко негодующим. Рома наблюдал, смотря из своего темного угла в другой такой же мрак и что-то обдумывал. Вдруг, он резко встал и медленно, тяжело дыша, зашагал к старцу. Отец был поистине рад, когда обернулся и увидел идущего к нему полумученика. Как ни странно, но тогда он ничего ему не сказал. Казалось, что будто его смиренная душа этого даже и не заметила, продолжая служить в каком-то своем одиночестве.