Исповедь на тему времени

ЯЗЫЧНИК ВЛАДИМИР ИДЁТ НА РУСЬ

Язычник Владимир идёт на Русь. Он ведёт озёрную мерю, белоглазую чудь и людей из фьордов. К нему стекаются от очагов, поединков, браги, выползая из потаённых щелей ночи. Его воины идут за славой, женщинами, поживой. Бродяги, идут, сами не зная зачем. Они идут сложить головы на чужой земле, будто для этого мала своя. Их мёртвых обратят в пепел дровчатые костры, а живых, тех, кого не поглотят болота и не сожрут волки, воспоют гусляры и летописцы.

Север двинулся на Юг, дети луны — на детей солнца. Озорная ямь, толпы задиристых варягов и беспокойная, рыщущая жмудь ведут на Русь своего князя. Они будут орать под бревенчатыми стенами, вымазав лица грязью, будут швырять в них огромные топоры. Они знают, что победят. Вспоминая обещания ведуний, дико хохочут. Вспугнутые птицы видят тогда их потускневшие кольчуги и шлемы с кабаньими клыками.

Язычник Владимир идёт на Русь. Не Святой и не Красное Солнышко, ведёт он свои рати, полные суеверий и зла. В зачервлённой рубахе он прыгает через дымные костры, забавы ради убивает и на Ивана Купалу ублажает плоть. Он верит лишь в силу, принимая коварство за ум. Презрение, которое он видел в славянине с вислыми усами, мимоходом зачавшем его, обжигает память. Ему суждено хитростью убить брата, взять в жёны его невесту и остриём копья добыть его стол. Ему суждено указать на Распятие. Втайне уже избранный, он не знает, что хорсам, симарглам и мокошам идёт предпочесть Бога, который есть любовь. Он идёт, чтобы у ятвягов, кривичей и древлян ненависть ярилы сменил ад, а милость перуна — рай. Обрекая на смерть, он сам умрёт в смутной надежде на бессмертие. Его приравняют к апостолам, о которых он не имеет представления.

Нечаянный креститель, я обязан тебе еврейским именем, клеймом первородного греха и наивной верой в Святую Русь.

ЧАША

Хлодвиг, ещё не принявший крещения, не положивший начала династии и не давший своё имя восемнадцати французским королям, штурмовал Суассон. Его длинноволосые варвары грабили дома и церкви, сваливая добычу на площади. Среди прочего они обнаружили дивную чашу. Григорий Турский называет её чашей епископа, однако не уточняет, была ли она литургическим сосудом или пиршеским кубком. Поражённый её красотой, вождь франков потребовал чашу себе. Воины униженно молчали, не смея перечить тому, кто в рубке на топорах — первый. И тут некто Безымянный взмахом клинка разрубил предмет спора. «Поровну!» — прочитал в его глазах Хлодвиг.

Этот жест обессмертил простого воина. Став символом, его поступок вошёл в хрестоматии. В нём уже проглядывается зеленоватая бледность Робеспьера, устремившаяся в Бастилию толпа, вихрь революции, Марат и гильотина, равняющая бедных и богачей.

Год спустя после очередной победы Франк выстроил своё войско. Обходя ряды, он заметил давнего обидчика. Коварный, придрался к перевязи его меча. Тот, отвернувшись, поправил. И Хлодвиг снёс ему голову. «Так и ты поступил с чашей!» — слова, вложенные в его уста молвой.

Совершённое Хлодвиг объяснил вспыхнувшим гневом, местью или правом сильного. Однако его поведение предрекло и случившиеся через тринадцать столетий Ватерлоо, трагическую атаку кирасир на плато Монсен-Жан, чёрные стяги Блюхера, Реставрацию и торжество меньшинства.

История склонна к повторениям, ибо мотивы, движущие её, вечны.

ИСТОРИИ ОБ ИСКУССТВЕ И СМЕРТИ

Они относятся к эпохе Младшей Чжао, когда в китайского дракона вонзались хуннские стрелы.

Героя первой из них, наследного принца Ши Суя, мы застаём во дворце. Его окружали циновки, сановники, отлитые в бронзу предки, бритоголовые монахи, блюда из жареных кузнечиков, соловьиных язычков и ласточкиных гнёзд. За кувшинами вина приближённые славили Ши Ху, Каменного Тигра, пришедшего из-за Стены, основавшего династию и зачавшего Ши Суя.

Один из евнухов, наклонившись, зашептал принцу на ухо. Тот небрежно кивнул. Тотчас раздвинулась потаённая ширма, из-за которой вышла танцовщица, прекрасная, как луна, которая висит над персиковым садом. Тонкую шею украшало ожерелье из ракушек, смоляные волосы были собраны в высокий пучок. Наступила тишина. Так восходящее солнце заставляет на мгновенье смолкнуть щебечущих птиц. Женщина танцевала, и огненные движения приковали гостей. Потом она играла на лютне. Её голос мог покорить и глухого.

Удалилась она с лёгким поклоном. И все сошлись на том, что сто ху риса, верёвка монет и десять кусков шёлка — неимоверная цена для любой наложницы — для неё дармовая. Слушая эти разговоры, Ши Суй хлопнул в ладоши. Через ту же самую ширму два мускулистых раба внесли таз с мясом, переложенным побегами бамбука. Лежащую сверху голову украшали морские ракушки и волосы, собранные в пучок.

— Так умирают рабыни, — едва вымолвил китайский мандарин.

— Так умирают рабыни искусства, — возразил Ши Суй. — Но нет выше искусства, чем кулинарное.

Вторая история — продолжение первой. Ши Суй, терпя от отца унижения, решил его убить. «Чтобы не получать удары палкой, надо отсечь руку, её держащую». Притворившись больным, он пригласил Ши Ху. В сыновних покоях того ждал отравленный кинжал. Однако небо отвело предательский удар. Его приняла телохранительница, нежная, как лотос, и быстрая, как змея. Ши Суя вместе с домочадцами изрубили в крошево и бросили в нечистоты. Маленький внук императора с плачем хватал деда за пояс. Каменный Тигр закрылся рукавом, но приказа не отменил.

— Так умирают лицедеи, — заметил китайский мандарин.

— Так умирают недостойные лицедейства, — возразил Ши Ху. — Этого величайшего из искусств.

Третья история случилась в год кабана, в шестую луну первого летнего месяца, когда явилась комета с хвостом дракона. Стотысячное войско восставших обложило Хун-на во дворце с выгнутыми крышами и гирляндами золотых колокольчиков. Напрасно Ши Ху обращался к гадателям. Глядя на кровь петуха, те сулили беду. Напрасно искал он совета и у древних иероглифов, которые оставили мудрецы. Казалось, его ничто не спасёт. Но на выручку явился престарелый вождь тибетцев. Преступив гордость, Сын Неба слёзно молил его о помощи. И тысяча доблестных всадников, словно ураган — тучи, разметали неисчислимые толпы. Не выдержав потрясений, император заболел. Отправляясь в долину снов, которыми начинается жизнь и которыми она заканчивается, Хунн не смог выбрать преемника.

— Так умирают тираны, искусство которых удерживать власть, — заметил китайский мандарин.

— Но разве удел остальных лучше? — возразил старый тибетец, в голосе которого слышалась неизбывная тоска.

ВОИН

Его судьбу определило монгольское иго. Выросший среди брянских лесов, он родился, когда пронзённый копьём склонился к конской гриве. Как и все, он принял причастие, как и все, готовился к братской могиле. Однако его схватке не суждено было кануть в лету. Она стала прологом битвы, в которой топор впервые разрубил аркан.

Они стояли друг против друга. Темник и князь, орда и дружина, пешие полки и тысячекопытные тумены. Их разделяло поле. Их разделяли победы и поражения. Их отцы стояли также. И деды. Оседлые, поднявшиеся на степняков. Их ждала атака раскосой конницы и короткое счастье — умереть свободными.

Над рекой клубился туман. Луна засыпала, уступая рассвету право обратить росу в кровь, а крики куликов — в свист стрел.

Ему было около двадцати. Раздвинув ряды, он вышел, надеясь на Бога. Проиграть ему было нельзя. Выиграть — невозможно. Когда сошлись, целил в панцирь из воловьих кож, вложив в удар обиды трёх поколений. Как и девять из десяти пришедших, он не узнал, что победил. Его тело лежит за сотни вёрст от Поля, его душа — за тридевять земель от Руси.

Александр Пересвет, нет русского, который бы не плакал о тебе!

БЕГСТВО

Восточный деспот Шейх Паладин Раджа — о нём повествует апокрифическое «Собрание тайн» Фаррука Хайр-ад-Дина — известен под прозвищем Замуровывающий. К этому грозному прозвищу не прилипла возвратная частица, и это странно, учитывая его историю.

Поначалу Шейх Паладин Раджа не выделялся ничем, кроме мудрости и загадочности, которых на Востоке в избытке, но ближе к середине своего царствования, «благословенного и милосердного», как замечает Хайр-ад-Дин, он приказал воздвигнуть себе усыпальницу. В его распоряжении не было бы ничего необычного, если бы он не перебрался в свой склеп ещё в разгар работ, став его живым центром. Мулла делийской мечети, о чём также сообщает Хайр-ад-Дин, усмотрел здесь кощунственную попытку сравниться с Аллахом — центром миров. Но как может соперничать с Аллахом тот, кто сам замурован лишь буквой в Его тексте? Как бы там ни было, семьдесят семь концентрических стен отделили властелина от подданных, семь каменных небес, нависших куполами, — от неба. Тридцать три круглых башни мёртвыми псами сторожили покой мавзолея. Внутренний дворец был разделён на тридцать три зала, где на тридцати двух тронах восседали двойники повелителя. И только один зал вмещал его священную особу. Ко всем бесчисленным замкам подходил единственный ключ, который изваяли в виде зуба, чтобы Шейх Паладин Раджа мог хранить его во рту.

Строительством, которое не прекращалось ни днём, ни ночью, руководил визирь. Кроме него никто не знал срока его окончания. Подозревали, что таких сроков и не было, что согласно плану властителя (или его капризу, как шептались по углам) нужно было охватить как можно больше земли, в идеале — все владения Шейха Паладина Раджи или даже весь мир. В этом случае работы остановила бы только смерть визиря, единственного посвящённого в замыслы правителя.

Теперь нам остаётся только гадать, какую цель преследовал Шейх Паладин Раджа, заключая себя в каменном мешке. Психиатр связал бы это с фобией открытых площадей, теолог — с боязнью заразиться греховностью мира. В обоих случаях его уму непостижимое творение — памятник страха. А быть может, он рассуждал так. Пространство и время имеют по сути единую природу, значит, рассекая стенами пространство, можно отгородиться во времени, значит, уединяясь в первом, можно заслониться от смерти — посланца второго. При этом Шейх Паладин Раджа, видимо, полагал, что смерть приходит извне, а не таится внутри — его простодушие не допускало подобного коварства. Утверждают, что под развалинами мраморных плит до сих пор бьётся сердце Шейха Паладина Раджи, что его стук можно услышать, прислонив ухо к камню в глухой предрассветный час, когда луна исчезает с небосклона.

Несчастный Шейх Паладин Раджа, погребённый заживо под сводами своего лабиринта! Наивный, он напрасно пытался умножать сущее, как будто каждый из нас и так не заточён в этот мир, в собственное тело, имя, скорлупу судьбы.

ЭПИЗОД

Скандинавия. X век. Ватага йомсвикингов собралась в поход — грабить и распевать после победные висы. Захмелев на пиру, Вагн сын Аки хвастал (и его хриплый голос доносится сквозь столетия), что вернётся не раньше, чем покончит с Торкелем Глиной, правой рукой соседского ярла, и не раньше, чем ляжет с его дочерью. Весть о грозном обете летела впереди ладьи с драконьей пастью, обвешанной щитами и ощетинившейся сотней копий. Однако местным в сражении повезло больше. И викингов со скрученными верёвкой ногами усадили на бревно. Молить о пощаде было бессмысленно. К крайнему подошёл самозваный палач, секира которого побурела от крови, и отправил пленника в Хель. «Ты обещал убить меня, Вагн, но, похоже, это я убью тебя, когда дойдёт очередь!» Дальнейшее лучше поверить хронисту. «Следующий из йомсвикингов, приготовившись, сказал: “У меня в руке нож, я воткну его в землю, если буду понимать что-нибудь с отрубленной головой”. Голова слетела с плеч, и нож выпал у него из руки. Другой, красавец с длинными волосами, закинул их вперёд и, подставив шею, произнёс: “Смотри, не замарай мне кровью волосы!” Один человек взял его волосы и стал их крепко держать. Торкель нетерпеливо поднял оружие. Викинг отдёрнул голову, и тот, кто держал его волосы, подался вперёд. Секира обрушилась на его кисти, отсекла их и врезалась в землю. Тут подошёл ярл и спросил: “Кто этот красавец?” Тот назвался. “Хочешь, я подарю тебе жизнь?” — “Смотря кто её дарит”. — “Тот, кто властен”. — “Тогда хочу”. И с него сняли верёвку. Оскорблённый, Торкель Глина воскликнул: “Даже если ты, ярл, дашь пощаду всем этим людям, то и тогда Вагн сын Аки не уйдёт живым!” И бросился вперёд, замахнувшись секирой. Но товарищ Вагна, который со связанными ногами стоял рядом, рухнул под ноги Торкелю. И Торкель свалился на него. Тут Вагн схватил секиру Тор-келя и зарубил его насмерть. “Вагн, хочешь я подарю тебе жизнь?” — спросил ярл. “Хочу, если мы все её получим”. -“Освободить их”, - велел ярл, и это было сделано. А потом снарядил Вагну струг и женил его на дочери Торкеля Глины. Так сбылось речённое во хмелю».

«Heimskringla»[36]. Мертвецы в перекрестье Севера и Средневековья. Что бы сказали они о страстях, декорированных автомобилем, галстуком в горошек и лосьоном после бритья?

ИСТОРИК

Абд-ар-Рахман ибн Мухаммед ибн Хальдун аль-Хадрами — это длинное имя дошло из Магриба седьмого века Хиджры. Носивший его принадлежал к знатным иберийцам, за столетие предчувствовавшим Реконкисту. Это был араб, которого не восхищало Завоевание, и придворный, не трепетавший перед Иерархией. Ему претило движение вышедших из пустыни племён, которые уже семь столетий оставляли следы в унылых распевах, шатрах, наречиях, проповедях, очертаниях скул, детях, формах клинка, суевериях, эпосе и названии мест. Они думали, что пришли навсегда. Их династиям ибн Хальдун отводил три поколения.

В двадцать он стал политиком и четверть века вёл жизнь «встреч вечером и расставаний утром». Он служил семи правителям, бывая то в Фесе, то в Гранаде, то в Севилье. При дворе Педро Жестокого он видел былую славу своих предков. В Дамаске — висячие сады, головы на пиках и толпу прокажённых. Воспитанный в Традиции, он клялся Кораном. Совершив хадж, не верил, что халиф — тень Аллаха на земле. Он был всегда на людях, растворяясь в словах, поручениях и сиюминутности.

А потом был Калъат-ибн-Салама, древние свитки, шесть томов «Всеобщей истории», населённая бедуинами «Мукаддама»[37], проводы верблюжьих караванов и опровержение линейного времени в угоду возврату, смене и повторению. История представилась ему вращением колеса, в её хаосе проступил едва уловимый порядок.

Что подтолкнуло его к уединению, мы не знаем. Он явно лукавил, когда писал о внезапно нахлынувшем отвращении к дипломатии. Четыре года, когда он не наблюдал царств, рушащихся вокруг, но пытался разглядеть узор в череде их взлётов и падений, — ничто в сравнении с семьюдесятью, отданными суете. Ибо вскоре он опять вернулся к политике.

Он не имел ни предшественников, ни преемников. Его философия осталась чужда современникам, жизнь которых была «одинока, бедна, отвратительна, груба и коротка».

Перед смертью он занимал высокие должности в Египте. Его имя вошло в александрийскую книгу судей. Отсюда, с вершин пирамид, он наблюдал движение племён, размётанных по земле, оставляющих следы в песнях, шатрах, диалектах, проповедях, формах клинка, детях, очертаниях скул, суевериях, эпосе и названии мест.

Став прошлым, автор «Мукаддамы» окликнул будущее. Он воскрес в Тойнби и Шпенглере. И этим подтвердил цикличность в мире идей.