Исповедь о сыне

От автора:

Исповедь о сыне написана горькими слезами всей нашей замордованной жизни, и никому их никогда не смыть, как нельзя смыть саму жизнь на земле.

Эта печальная книга посвящается моим родным, внукам-сиротам, Грише и Ане, светлой и незабвен ной памяти их любимого папы и нашего горячо любимого сына и брата, Николая Валентиновича Богданова, безвременно ушедшего из жизни, и мой отцовский ему земной поклон. В. Н. Богданов

Мне никогда в своей жизни не приходилось видеть, как рушатся вечные горы и целые города, превращаясь из-за яростно-взбесившейся стихии в общую могилу для погибших. Как, вздымая ввысь исполинские воды океана, несущаяся вздыбленная волна, набирая гигантскую разрушительную силу, неумолимо сметает и крушит на своём беспощадно-гибельном пути всё, что попадётся. И захваченные врасплох в своей беззащитности люди бесследно гибнут тысячами, не успев порой выдохнуть и предсмертного вопля. Библейский ад, всегда казавшийся нам несбыточным, а то и сказочным, неотвратимо и сокрушительно вползает в нашу жизнь, относительно убаюканную цивилизацией. И всё чаще становится неожиданной и страшной реальностью, от которой, кажется, нет никакого спасения. Откуда и когда грохнет, где тряханёт, сокрушительно навалится на человека неотвратимая беда, никто заранее не знает, и в этом сегодня весь наплывающий ужас нашего будущего в его устрашающей загадочной неизвестности. Не приведи Господи всё это увидеть и испытать самому. К счастью, человеку подобное не дано Божьей милостью – наперёд знать свою судьбу, иначе это было бы для него невообразимой пыткой и потеряло бы всякий смысл в жизни.

Однако подобное этому, а вернее – самое страшное в моей жизни, мне пришлось в полной мере познать, испытать и пережить, и сейчас переживать и страдать до конца своих дней из-за неожиданной и загадочной гибели своего родного сына.

Так случилось, что в летний июльский день, где-то ближе к вечеру, мне неожиданно сообщили страшную весть, что на своей даче скоропостижно скончался мой старший сын Коля, с которым я четыре часа назад обедал в своём доме, когда он по моей просьбе заехал ко мне по пути на дачу.

Я очень тосковал по нему в последнее время. Как ни странно, но мне почему-то непременно захотелось с ним встретиться именно в тот роковой день. Очень уж не терпелось посмотреть на него и поговорить по душам о его слишком перегруженной работой жизни, которой он вконец был измотан. Поговорить о его кандидатской диссертации, которую он непонятно как сумел написать всего за семь месяцев, и ему осталось только начисто её перепечатать. По отзывам его коллег и научного руководителя, это была, вне всякого сомнения, блестящая работа, написанная, безусловно, человеком талантливым и незаурядным. Даже при беглом прочтении было видно, что её писал человек глубокого ума и невероятной трудоспособности. Он перелопатил очень много необходимой литературы и успел за такой короткий срок почти закончить работу. Невыносимо больно и тяжело читать мне сейчас эту сиротливую диссертацию, которую ему так и не пришлось защитить… Сейчас она для нас, его родственников, – печальный памятник его творческого взлёта в самом цветущем возрасте, мученическая боль его родителей и детишек.

Но в тот памятный понедельник, ещё до трагедии, мне было интересно также узнать, как складываются у него отношения с редакцией одного из юридических журналов, где в последнее время печатались его научные статьи, и приглашение поработать у них на постоянной основе. Это без сомнения было определённым достижением в первых шагах в большую науку. Да и о других житейских делах хотелось поговорить. Это уже стало душевной необходимостью в наших с ним глубоко родственных отношениях, которые постепенно складывались и неразрывно скреплялись в течение многих лет. Мы искренне любили друг друга, и он был неотделимой частью моего бытия.

Мать его тоже безумно любила, и в ту последнюю встречу, как всегда, с радостью бросилась к нему с приветственными словами, объятиями и поцелуями, и, обнявшись, они оба улыбающиеся и счастливые вошли в дом. Усадив за стол, она угостила нас вкусной окрошкой. Я внимательно всмотрелся в его мужественное и красивое лицо, и уловил в нём какой-то подозрительно-неуловимый налёт грусти и тоски. К моему немалому удивлению, разговор между нами явно не получился. Сын на мои вопросы отвечал вяло, неохотно, был каким-то отстранённым, тяжело озабоченным, и это было непривычным для меня – видеть его в таком состоянии, но особого значения этому я не придал. Легкомысленно посчитал причиной этому накопившуюся за прошедшие месяцы усталость от работы над диссертацией и озабоченность предстоящей работой на даче, которой там и конца не было видно. Мать в этот момент суетливо хлопотала на кухне и возле стола и предложила сыну недавно сваренное свежее варение, которое он очень любил и никогда от такого угощения не отказывался. К нашему изумлению, сын в спешке отхлебнул два раза кончиком чайной ложечки этого варенья, похвалил маму за его вкус, неожиданно торопливо встал из-за стола и не попрощавшись вышел на улицу. Нам же подумалось, что он вышел по своим делам и ещё обязательно вернётся, чтобы попрощаться, но не дождались, а когда хватились, то оказалось, что он уже уехал. Когда я выбежал на улицу, то его автомобиля возле нашего дома и в близком отдалении не увидел. Исчез невидимо, как в воду канул.

В такой спешке, впервые не попрощавшись с нами, он уехал, как потом оказалось, в холодные и губительные объятия ожидавшей его смерти, будто она его в истомлённом нетерпении украдкой поджидала и гнала из дома. Озабоченные его исчезновением, мы с женой немного посудачили, высказывая различные предположения и, не найдя никаких оснований для тревоги, разошлись по комнатам и беззаботно улеглись на послеобеденный отдых. Но как я ни пытался хоть немного вздремнуть, почему-то не удалось, и стал раздумывать о предстоящей через четыре дня совместной рыбалке с сыном, о которой мы уже заранее договорились.

Но эту самую страшную весть в нашей жизни, о его смерти, принесла в наш дом приехавшая к нам на такси его жена Ольга, как только ей позвонили с дачи и сообщили о случившейся там трагедии. Калитка в дом почему-то в этот момент оказалась не закрытой на защёлку, будто кто-то всеведущий открыл её заранее для гонца с худой вестью, а может я, выбегая вслед за уехавшим сыном, забыл её захлопнуть. И когда она неожиданно впопыхах вбежала в дом и с надрывом, дрожащим голосом, громко выдохнула: «Коля умер на даче» – и растерянно замолчала, будто ожидала громового раската, я в его смерть поверил сразу и безоговорочно. Будто она давно, притаившись, жила во мне и настороженно выжидала этого мига, чтобы я безропотно поверил в только что случившийся смертный исход. Испуганно вскочив с постели, я обречённо зарыдал во весь голос, а потом и завыл, как тяжело раненный зверь, загнанный истязателями в тесный угол для нанесения ему последнего смертельного удара.

Пока ехали втроём на такси до дачи, нашему отчаянию и охватившему нас неутешному горю не было предела. Казалось, оно нас раздавит своей неодолимой тяжестью, и живыми мы не доедем. Так оно сразу нас надломило и сокрушило, что казалось, всё это происходит в самом дурном сне и не с нами, а с посторонним, который и пытается нам обо всём здесь случившемся бестолково рассказать, но никак не может. Мы решительно ничего не можем понять, от чего же так скоропостижно умер в своём гараже наш сын, физически сильный и здоровый человек, каким его знали всю его короткую жизнь.

Мёртвый сынок лежал вдоль открытых гаражных ворот, раскинув руки в обе стороны, с открытой сварочной маской на голове, со сварочным держателем в руке и широко открытым ртом. Сразу же подумалось, что ктото специально придал ему такое нарочито-правильное положение, как бы мстительно и зло, намекая мне, что сам, мол, начинал свою жизнь электросварщиком – и твой любимый сынок им закончил свою жизнь. Я-то ещё хорошо помнил из своего прошлого, когда работал электросварщиком, что смертельно убитые током в таком идеально картинном положении никогда не лежат. Для этого нужно было кому-то специально позаботиться, и позаботились. С замиранием сердца обнял его, приложил руку к его уже остановившемуся сердцу и взглянул на область груди, которая покрылась трупными пятнами.

Тот навсегда печально-памятный и мрачный для нас понедельник 16 июля 2007 года был жарким и душным. Что-то неожиданно больно и резко кольнуло меня в сердце, стало трудно дышать, и я резко встал, начал быстрыми шагами ходить по тропинке, чтобы продышаться. Неожиданно ко мне подскочил незнакомый человек маленького роста и вкрадчивым голосом начал нашёптывать: «Какой у нас непутёвый руководитель МВД, да и сам президент, видать, не лучше, раз такое допускают, что прошло уже более шести часов как вызвали милицию, а её всё нет и нет». И также неожиданно умолк, видимо, ожидая моего возмущения и, не дождавшись, незаметно скрылся. Мелькнула ленивая мыслишка – не провокатор ли? В такую тяжкую для меня минуту нашёптывать об этом. И как ни велико было свалившееся на нас горе, но в моей отяжелевшей и помутневшей голове начали невольно появляться неожиданные сомнения в случайной гибели сына, которые с каждым последующим днём стали крепнуть во мне, пока я окончательно не убедился, что мой сын был убит профессиональными убийцами.

Косвенных улик даже на первый взгляд было более чем достаточно, и они логично выстраивались в единую цепь событий, которые впоследствии обретали стройную и убедительную версию, происшедшей здесь смертельной трагедии. И мне казалось, что где-то надолго застрявший наряд милиции, прибыв на место гибели сына, оперативно, по горячим следам, это преступление тут же раскроет, и убийцы будут задержаны, предстанут перед судом и понесут заслуженное наказание. Но как я жестоко ошибся. Вызывало удивление и запоздалое возмущение, что скорая помощь с момента вызова приехала на место трагедии только через четыре с лишним часа, и мы её не застали, чтобы поговорить со скорым спасителем, более обстоятельно о причине гибели сына, которая так и не была установлена даже приблизительно. Мы верили и не верили в первые часы в оставленную здесь медбратом наиболее вероятную версию случившегося, что у сына произошёл обрыв сердечной аорты. Эта версия впоследствии не подтвердилась. Но вызывало наше родительское недоумение, что медбрат не осмотрел тело сына даже до пояса, для чего нужно было снять с него только рубашку, и причина его смерти ни у кого не вызывала бы никаких сомнений. Но судебно-медицинский акт о его вскрытии мы получили дней через семь-восемь, когда сын был уже похоронен, а мы, его родные, терзались в мучительных догадках о причинах этой скоропостижной смерти. Кажется, на второй день я с участковым милиционером поехал в морг, чтобы забрать рабочую одежду сына как память о нём и заодно внимательно исследовать, где могли остаться следы насилия или ещё что-нибудь подозрительное, что помогло бы следствию. Но оказалось, что рабочая одежда сына, также как и причина его смерти, скоропостижно потерялась, растворилась, ушла в небытие самым непостижимым образом, и найти её мне так и не удалось даже при помощи сыщика, который был со мной рядом. Ещё одна неразгаданная до сих пор тайна о причине трагической гибели сына. И такие маленькие, на первый взгляд, факты, и другие подробности всё накапливались и накапливались, но следователи из следственного комитета упорно на них не обращали своего орлиного внимания. И проверочное дело о причине загадочной гибели сына привычно покатилось по наезженной колее как неперспективное или, как принято в их среде называть, «висяк».

По этой совершенно абсурдной причине, уголовного дела о загадочной гибели моего сына проверяющие следователи всех рангов решили не возбуждать. Куда только я ни обращался в течение вот уже полутора лет с того трагического дня. Осталось мне только побывать у прокурора области. Да вот беда бедовая! Написал я за это мучительное время около шести или семи жалоб на его высочайшее имя, и все они подозрительным образом направлялись каким-то затаившимся режиссёром в районную прокуратуру и попадали к тем же следователям из названного комитета, которые и вынесли отказ о возбуждении уголовного дела и сдвинуть его с мёртвой точки мне пока не удаётся. А времечко не идёт, а стремительно бежит, и как я доберусь до прокурорского кабинета или главного следственного начальника и доберусь ли, не знаю, не уверен. Уж слишком здоровье моё рухнуло с момента гибели сына, то давление запредельно скачет, то сердце начнёт заикаться. Тоже самое творится и с женой, если не хуже, или ещё какая-нибудь хвороба привяжется, теперь и не разберёшь. Не знаем, что нам ещё и ожидать в такой ужасающей для нас, родителей, ситуации. Но по-божески милостиво теплится в нас последняя надежда, что хоть и самую малость, но должны мы обязательно поправиться, восстановиться. Иначе нам сегодня просто нельзя. А с помощью добрых людей, какие, говорят, там ещё остались, может и протиснусь через плотный заслон помощников к главному прокурору, а лучше к начальнику следственного комитета, в его высокий кабинет, и выпрошу у всевластного чиновника, чтобы наконец-то выслушал и вразумительно ответил на все мои вопросы, какие оставили без ответа предыдущие следователи. И может быть, дело о гибели сына этим и закончится, но может получить и дальнейшее развитие. Кто знает? Да никто. И это больше всего терзает мою измученную душу, не даёт ни дня покоя. Ведь никто из моих близких родственников, кроме меня, не может, в сегодняшнее уголовно-смутное время, заступиться перед грозными, следственно-прокурорскими чиновниками за убитого сына. Леденящий душу страх за себя и за дальнейшую судьбу своих детей и внуков навечно застыл в нас. И назойливо надоедать большим правоохранительным чиновникам, кто и за что убил сына, сегодня становится всё опасней. Но другого выхода у меня как у отца просто нет. Иначе я буду выглядеть перед самим собой, погибшим сыном, его детьми и перед другими родственниками в их не благодарной памяти подлейшим предателем и трусом, каких во все века презирали и считали последними людьми на белом свете.

А теперь, дорогой читатель, вернёмся в тот трагический вечер, когда через шесть с половиной часов приехала долгожданная милиция и в густой темноте наступившей летней ночи осветила слепящим светом фар автомобиля место гибели сына и редкую толпу уставших людей, которые по мнению руководителя этого садоводческого общества, могли дать какие-то сведения по факту гибели сына. И тут началось такое, что ни пером описать, ни в одном из фильмов-ужастиков не увидеть и нарочно такого не придумаешь. Даже самая буйная фантазия такого ужаса выдумать не может. Из окошка подъехавшей милицейской машины лениво высунулась властная голова и требовательно спросила: «Как фамилия погибшего?» Мы вразнобой подавленно назвали и обладатель властной головы о чём-то тут же сообщил своим товарищам, сидевшим с ним в машине, а нам с нескрываемым разочарованием буркнул: «Знаем…слышали…» И там, внутри, все о чём-то сразу заговорили, перебивая друга и дружно загалдели, начали гоготать, а потом и ржать во всю раззявную глотку. Вскоре подъехали вроде бы ещё две машины, их пассажиры тоже вволю погоготали и, видимо, решив, что всем тут делать нечего, одна машина чуть погодя уехала. А мы, его родители, с ужасом и недоумением смотрели на мордастые и красные от гоготания лица и не могли ничего из происходящего понять. Ведь наш сын никогда и ничем не был связан с представителями милицейского сообщества, его репутация и на работе, и в быту была безупречной, и он наверняка даже отдалённо не был знаком с этими молодцами, ржущими над его трупом, в присутствии его родителей и жены, в эту глухую летнюю ночь, вдали от города. Наш сын был принципиальным и даже жёстким человеком в отношении любого хамства, от кого бы оно ни исходило. И будь он жив сейчас, сумел бы решительно, не задумываясь ни минуты, кто хамит, остановить их и заставить извиниться за это издевательское глумление налетевшей милицейской братвы над убитыми горем стариками вполне цивилизованным образом. Делать это он умел с большим гражданским достоинством и завидной отвагой для интеллигентного мужчины, при любых жизненных обстоятельствах.

Истомлённые долгим гоготом и ржанием служивые люди смолкли, и один из них начал лениво опрашивать свидетелей и писать протокол, сидя в машине. Закончив протокольные дела, милиционер на несколько секунд заглянул в гараж, включил фонарик, его слабый лучик метнулся по стене гаража и погас. Перешагнув через труп сына, он даже не стал его осматривать – тот ли это человек, документы которого он держал в руках. Ни осмотра места гибели сына, ни описания положения трупа по отношению к другим предметам, ни схемы гаража, он так и не сделал. Вообще, абсолютно ничего не сделал, что обязан был исполнить в силу своих должностных милицейских обязанностей, предусмотренных законом.

В акте медицинского исследования сделана неправдоподобная запись судебно-медицинским экспертом, поразившая нас, родителей, своей наглой безответственностью. Будто у нашего сына волосы на голове чёрные, с сединой, длиной около двух сантиметров. Уверяю названного потрошителя-эксперта, что мой сын со дня своего рождения был блондином, и волосы у него были светло-русые, длиной около четырёх-пяти сантиметров, зачёсанные назад и без седины даже в момент смерти. В этом можно легко убедиться по многим фактам, которые невозможно оспорить. Я понимаю, что клиентов в покойницкой всегда с избытком и судебно-медицинский эксперт, когда потрошил безмолвных клиентов, от первого и до последнего в этот день, видимо, каким-то образом, перепутал моего сына с рядом находившимся несчастным и его данные вписал моему сыну в этот злополучный акт. Но если покойникам и эксперту это до фонаря, то родителей просто лихорадит. Простительно нашей милиции за их привычное служебное разгильдяйство, но следователи-следопыты почему эту явную ошибку просмотрели? А авторитетный «потрошитель» трупов в каком состоянии был? Хочется надеяться, что следователи эту оплошность пусть запоздало, но исправят, а их высокий начальник им сделает соответствующее внушение, что с убитыми гражданами и с документами их касающихся, нужно работать более внимательно и ответственно. У меня невольно сложилось довольно стойкое впечатление, что все эти, немыслимые с точки зрения здравомыслящего человека, разгильдяйства были кем-то рассчитаны заранее, и они рьяно и невозмутимо это исполняли, привычно уверенные в своей полной безнаказанности за любое нарушение правил с их стороны. Неряшливо окончив все свои нехитрые служебные обязанности, милицейский чин равнодушно нам заявил, что труп увезти в морг не может из-за отсутствия у них специального транспорта и мы, родственники погибшего, должны сами об этом позаботиться. Хотя бы уведомил нас об этом сразу как приехал, но было уже два часа ночи, когда приехал из города вызванный нами катафалк. И мой любимый сынок, моя кровинушка, проделал свой последний земной путь со своей дачи, которую с такой любовью и старанием достраивал в последние годы, вложив туда немало денего, сил и времени, которого у него никогда не хватало.

В обратную дорогу вслед за увезённым сыном ехали на его автомобиле, которую согласился довести до нашего дома один из милиционеров, что добросовестно и сделал. Спасибо ему за эту оказанную милость. Я не только не был в состоянии вести его машину, но ещё, как ни странно, не до конца осознал весь непостижимый для меня ужас в моей жизни в связи с гибелью сына. Его ещё предстояло осознать и испытать впоследствии в тягчайших душевных муках и невыносимых страданиях, какие неумолимая судьба со всей беспощадностью на нас обрушила сверх всякой меры. Но смертного конца своей жизни ещё никому и никогда избежать не удавалось. Смерть безжалостна к человеку, каким бы великим или ничтожным он ни был в своей жизни. Именно так я и пытался наивно рассуждать тогда, самонадеянно полагая, что обрету этими рассуждениями желанное успокоение. Однако это мне нисколько не помогало. Постоянно изнуряющая меня тоска по погибшему сыну и изматывающая до полного бессилия душевная боль, казалось, разрывали моё сердце и вслед за сыном сгоняли в могилу.

В эту страшную для нас ночь немного вздремнуть удалось только перед утром. Мне невозможно было представить, что мой сынок, с солнечной, доброй улыбкой и искрящимися весёлыми глазами, такой кроткий, сильный и умный человек, лежит в морге и откуда последний путь ему, только на кладбище. От сознания всего этого, казалось, «ехала «крыша» и до утра я не доживу, или скончаюсь, или сойду с ума. А рано утром в спешке приехал из Нефтеюганска младший сын Андрей с женой Оксаной, и все немыслимые хлопоты и немалые затраты, связанные с похоронами сына, полностью взял на себя. На выбранном ими кладбище купили участок земли на пять могильных мест и поставили оградку. Это и есть всё моё богатство в недвижимом имуществе, нажитым за всю свою трудовую жизнь. И насколько жестоко распорядилась злая судьба, что в первую могилу из нашей дружной семьи теперь должны были первым положить моего старшего сына Коленьку, прожившего на белом свете сорок пять лет, семь месяцев и двадцать пять дней. И это при живых родителях, для которых настали дни и ночи без просвета и каких-либо надежд на будущее.

Да, эти прошедшие и незабываемые годы, как оказалось, были самыми счастливыми в нашей семье. Но этого божественного и земного счастья мы как-то особо не замечали в своей повседневной жизни. Это не до конца осознанное тогда счастье было для нас привычным, обыденным, и о более счастливой жизни я и не мечтал, поскольку свирепой завистью к материальному обогащению никогда в жизни не страдал. Да и особого стремления к большому богатству и деньгам не имел, и не мог иметь по роду своей профессии, а возможностей для обогащения в годы моей молодости просто не имелось. А когда такая возможность появилась, возраст не позволил. Главное, к чему мы неустанно стремились с женой в своей нелёгкой жизни, – дать своим детям высшее образование и достойное воспитание, чтобы потом не было стыдно ни перед детьми за бесцельно прожитую жизнь, ни перед людьми за своих детей. И этого, скажу, не хвастаясь, мы добились, несмотря на порой невероятные трудности, с которыми встречались в те годы не по своей вине. Но мы были молоды, здоровы и прекрасно видели намеченную цель в своей жизни, стремились к ней, не считаясь ни с какими препятствиями. Материальное же благополучие у нас всегда отходило на второй план и самоцелью никогда не являлось.

Не буду описывать самый невыносимо-тяжёлый и страшный для нас прощальный день, похороны сына и последнее с ним земное прощание у его могилы. На это у меня не хватает душевных сил. В этот светлый и тёплый июльский день во время скорбного пути на кладбище наш траурный кортеж неожиданно с чистого голубого неба прощально окропил крупными каплями скорый дождичек. И тут же стих. Это, видимо, сам Господь обронил свою святую прощальную слезу по доброму человеку, которого везут хоронить. И вскоре он навсегда отойдёт к нему в его Божье царство. Поскольку наш сын был глубоко верующим человеком, то для его отпевания и дома, и у могилы пригласили из церкви батюшку и дуэт хористов.

С этим необходимым и морально тяжёлым ритуалом всего похоронного процесса знакомо большинство из читателей, а кто ещё не знаком волею судеб, тому не избежать этой грустной участи в будущем. Таков неписаный и неумолимый закон человеческой жизни на земле. Ведь в Библии сказано, что «каждый, родившийся по Божьей милости человек, по его же милости когда-то и умрёт и должен быть предан земле». Наверное, об этом знает любой человек, но мало когда об этой роковой неизбежности задумывается. Так я пытался тогда найти душевное успокоение от тяжёлого и непосильного горя, вспоминая библейские мудрости. Но это мне мало помогало, и лишь посещая церковные службы, находил в них временное облегчение, и только во время пребывания в церкви. Но не зря говорят – время лечит. Наверное, так оно и есть, поскольку стал примечать, что неутихающая душевная боль с течением времени начала понемногу притупляться. Теперь невольно приходится надеяться, осталось бы во мне, что ещё лечить, чтобы вылечиться.

Следует откровенно признаться, что на поминках в день похорон и на девятый и сороковой дни я от неодолимо нахлынувшего отчаяния и безумия напивался до бессознательного состояния, в тайной надежде умереть во сне и быть похороненным рядом с сыном. Так мне до смертной тоски не хотелось с ним расставаться в этой жизни, даже с мёртвым. Но где-то на небесах или ещё где кто-то мудро решил, что поступать таким безбожным образом мне не следует, и я ещё, видимо, кому-то нужен на земле живым и здоровым, кто будет нуждаться в моей посильной помощи, да и для других дел буду ещё вполне пригоден. Даже находясь тогда в самом сумрачном настроении, я с угрюмой покорностью молча с этим согласился и смирился.

А в моей неотложной помощи крайне нуждались малые дети сына, и его жена Ольга Борисовна, так неожиданно ставшая вдовой в молодые годы с двумя малыми детишками, моими внуками-сиротинушками Гришей и Анечкой, как их всегда ласково называл погибший отец, безумно их любивший. К нашему счастью, Ольга Борисовна оказалась женщиной ответственной и мужественной. В первое время от неожиданности она ещё не осознала, какая огромная беда нагрянула к ним, но с каждым последующим днём и месяцем эта непомерная тяжесть всё сильней давит и давит на её плечи, и никуда от неё она теперь, несчастная, не денется. Такая выпала на её долю горькая судьба. И где бы взять ей сил и крепости духа, чтобы эту тяжесть вынести на своих хрупких вдовьих плечах. И дай ей Бог доброго здоровья на долгие годы, и завидного мужества, на радость и счастье своим детям, чтобы достойно пронести свой тяжкий вдовий крест до конца своих дней. А эту книжку о яркой и примерной жизни их любящего отца и мужа и нашего сына я обязательно должен написать и подарить ей и внукам, чтобы дети помнили и брали пример с отца в своей сегодняшней и будущей жизни, поскольку потеряли его в малом возрасте и с годами могут забыть. Сын достоин того, чтобы о нём была написана эта книга, которая может стать для его детей в будущем путеводной звездой по длинному жизненному пути, пройти который придётся в безрадостном сиротстве без родного отца. Только их мама навсегда будет им Ангелом-хранителем и спасителем, и всем на свете. А тёплое и ласковое слово «родной наш папа» будут с грустью вспоминать с годами всё реже и реже. Или иногда в сладком детском сне он им приснится во всей своей прошлой душевной и физической красоте, каким остался в их детской памяти. Конечно, если будут любить, чтить и вспоминать о нём. И всё-таки безотрадным будет их детство без родного отца. Такова их судьба, которая, говорят, пишется на небесах, и знать о ней заранее человеку не дано. Хотя один знаменитый философ об этом высказался по-другому: «Судьба – это цепь случайностей, созданных человеком для себя в процессе своей жизни», – утверждает он. Соглашаюсь с его утверждением, но и небесные силы, неведомые нам, совсем отвергать не хочется.

Писать мне эту посмертную книгу о своём сыне неимоверно тяжело. Вот и мечется моя усталая память от богословских догматов до философских мудрствований в поисках самоуспокаивающей истины. «А высшей истиной жизни является смерть», – утверждает этот же философ. Вот и успокойся, попробуй, за судьбу своих детей и внуков. Пишу на пределе своих последних сил. Но никто другой в нашей семье, кроме меня, этого не сможет сделать. И смогу ли её благополучно дописать, не знаю. Уверенности нет.

Кажется, к концу второй недели я получил от следователя акт медицинского исследования, где и была установлена причина гибели сына от поражения техническим электрическим током напряжением в 220 вольт. Оказалось, что сын каким-то образом, неожиданно упал спиной на оголённый штепсель под напряжением, лежащий на полу гаража, в полутора метрах от того места, где он занимался сварочными работами. Возможно, он запнулся или его кто-нибудь толкнул, и от неожиданности он упал на этот штепсель. Но бесспорным остаётся тот факт, что сын пролежал под напряжением длительное время и за этот период его рост уменьшился на четыре сантиметра, и в объёме его фигура стала значительно меньше. В подтверждение этому медицинский эксперт установил, что лунки кратеров, куда вонзились вилки штепселя, обуглились и каменно затвердели, что бесспорно подтверждает его длительное нахождение под высоким напряжением и мгновенную смерть. И не было у него возможности, будучи мёртвым, перебраться к воротам за полтора метра и слишком правильно вдоль них улечься. Из этого прискорбного факта объективно возникает лишь один вопрос – кто? Зачем? И через сколько времени выключили сварочный аппарат из сети с того момента, когда он упал на штепсель. Однако через какое-то неопределённое время труп подняли, перенесли и уложили его вдоль ворот гаража в идеально приглядном положении и снова включили в сеть (зачем???) аппарат, который через 4 ч. 30 мин. выключил из сети шофёр скорой помощи. Зачем и по какой причине делалось всё это скрытно: сначала выключили сварочный аппарат, затем снова включили и перенесли труп? И кто эти люди? Ведь их было не менее двух, чтобы поднять тело сына в восемьдесят пять килограмм и суметь перетащить на полтора метра от места его гибели. Кроме того, откуда эти неизвестные люди смогли узнать, что в закрытом гараже лежит убитый током человек и что нужно отключить сварочный аппарат из сети, убитого снять со штепселя, перенести труп и аккуратно уложить его вдоль ворот, снова включить аппарат в сеть, и остаться неизвестными для следствия.

Прекрасно понимая, что поддержку в своих жалобах в областной прокуратуре вряд ли получу, я обратился в Тюменскую районную прокуратуру с просьбой предоставить мне возможность ознакомиться со всеми материалами дела о гибели сына и по возможности снять копию. Однако властный прокурорский чиновник отправил меня в областную прокуратуру, чтобы я получил на это разрешение прокурора области, что я и сделал. Написал заявление, с которым и предлагаю читателю ознакомиться, поскольку результат оказался для меня совершенно неожиданным.

Прокурору Тюменской области Владимирову В. А. от Богданова Валентина Николаевича, проживающего по соответствующему адресу.

Прошу разрешить ознакомиться с материалами проверочного производства по делу № 1375-пр-07 по факту гибели моего сына Богданова Н.В. 16.07.2007 г. и снять копии. Подпись просителя: Богданов В.Н. 30.01.2009 г.

Через двадцать дней получил ответ от начальника одного из отделов прокуратуры.

Прокуратура Российской Федерации, Прокуратура Тюменской области, ул. Ялуторовская, д. 42-а г. Тюмень, Россия, 625000. 12.02.2009 г. № 15-135-09. Богданову В. Н. по указанному адресу.

Ваше обращение, поступившее в прокуратуру Тюменской области 30 января 2009 г. и с материалами доследственной процессуальной проверки с принятыми решениями об отказе в возбуждении 375 пр-07, проведённой по факту обнаружения трупа Богданова Н. В. рассмотрено. Разъясняю, что в связи с внесёнными в УПК РФ изменениями в настоящее время проверки сообщений о преступлениях в порядке, установленном ст. ст.144–145 УПКРФ проводятся следователями при прокуратуре РФ. Материалы доследственных проверок с принятыми решениями об отказе в возбуждении уголовного дела хранятся в архивах следственных подразделений следственного управления Следственного комитета при прокуратуре Тюменской области. Процессуальная проверка по факту обнаружения трупа Богданова Н. В. проводилась следователем Тюменского межрайонного следственного отдела, следственного управления, Следственного комитета при прокуратуре РФ по Тюменской области, в связи с чем Вам необходимо обратиться к руководителю следственного подразделения с заявлением об ознакомлении с материалами процессуальной проверки .

Указывается адрес, по которому я уже побывал и меня отправили с заявлением к прокурору области, что я и сделал. Теперь снова отправляют в районную прокуратуру, где я уже побывал. Зачем? Какой в этом здравый смысл? И просматривается ли он в голове этого чиновника?

В случае несогласия с ответом Вы вправе обжаловать его прокурору Тюменской области, или в суд. Начальник отдела по надзору за уголовно-процессуальной деятельностью в органах прокуратуры, младший советник юстиции, некто мистер Икс.

Если вдумчивый читатель ничего не понял из этого ответа, то я очень кратко поясню. Я побывал в районном следственном управлении, и меня отправили к областному прокурору с заявлением о получении разрешения ознакомиться с делом о гибели сына. И теперь меня стараются прогнать по второму кругу в надежде, что я не выдержу и сойду с дистанции. До прокурора области моя восьмая жалоба, видимо, ещё не дошла, и возможно – ответ всё-таки получу. Но какое будет его содержание? Ведь следственный комитет не подчиняется прокурору области, и к кому меня ещё раз «отфутболят», представить невозможно. Хотя вполне возможно, что и эта жалоба до прокурора области не дойдёт и ответ получу за подписью другого начальника отдела, аналогичный по содержанию предыдущим ответам-отпискам.

А теперь немного о мистике, вернее о мистических случаях, непостижимо и загадочно предсказывавших надвигающуюся беду. Только не надо, дорогой читатель, скептически ухмыляться и вертеть пальцем у виска, читая эти строки. Всё было, на первый взгляд, обыденно и просто и в тоже время мистически загадочно и тревожно, что невольно настораживало и озадачивало каждый раз до самого рокового дня. Прискорбно, но все эти мистические предсказания безмолвно наплывающей на семью беды в своей роковой неизбежности пророчески сбылись. Возможно, дорогой читатель, вполне могут быть и другие мнения на этот счёт. Согласен. Но дело в том, что я внутренне это заранее предчувствовал, более того, даже предвидел неудержимо наползающую беду, но решительно ничего не мог предпринять, чтобы избежать неизбывного горя. Я жил в те тревожные дни в каком-то странном, застывшем оцепенении, как парализованный. Чаще думалось, что надвигающаяся беда непременно навалится только на меня. Поскольку посчастливилось мне прожить 72 года своей нелёгкой жизни. Многое пришлось пережить, а иногда я просто чудом оставался в живых. К счастью, беда проносилась мимо, и я выжил, выстоял и пора собираться в путь-дорогу, откуда не возвращаются. Но это меня и тогда не пугало, а сейчас тем более. Говорят, что сама смерть не страшна. Страшно её ожидание. Да ничего. Христос терпел и нам на века заповедовал.

Всё это началось с прошлой осени, когда я пригласил сына снять с озера сеть, поставленную мною неделю назад. Наступила середина октября, и день был пасмурный, с резкими порывами ветра, уже освободившего деревья от пожелтевшей листвы. Густо поникший камыш пожелтел, не было слышно радующего слух каждого рыбака разноголосья птиц, и озеро, покрытое мелкой рябью темнеющих волн, казалось угрюмым и тоскливо-безжизненным. Неодолимая и грустная пора в человеческой жизни после неугомонного буйства незаметно отлетевшего лета. Сын уплыл на резиновой лодке снимать сеть, а я в тоскливом одиночестве сидел в машине и уныло ожидал его возвращения. В таком безотрадном состоянии духа я давно себя не помнил. Почему-то на сердце было нехорошо и тревожно, будто устал сам от самого себя, и в голову лезли самые нехорошие мысли – казалось, давно меня тяготившие. Откуда-то из глубины внутри меня тяжело поднималась и назойливо вызревала неотвязная мысль, что это последняя рыбалка в моей пенсионерской жизни. Это было безмолвное и тягостное прощание с ней, и как я ни пытался отделаться от этой навязчивой мысли, не смог. Она поработила меня, и я неожиданно для себя внутренне смирился с этим, и когда сын вернулся с озера и устало сел рядом, я ему решительно заявил, что машину и все рыбацкие снасти отдаю ему, и следующей весной он будет возить меня на рыбалку, а я отрыбачился. С необычным удивлением и даже мимолётным испугом посмотрел он тогда на меня и покорно, тихим голосом сказал: «Ладно, папа» – и больше мы ни словом до самого дома не обмолвились. Казалось, мы с одного взгляда, с полуслова понимали друг друга, но так и не поняли, не предугадали неодолимо наползающую на нас беду. А она исподтишка подползала, сдавливала нас, невидимо приближала к событиям того рокового дня, и все последующие еле приметные для стороннего человека случаи безмолвно мне об этом напоминали.

Всю последнюю зиму в жизни сына я с трудом дописывал ранее начатую книгу, а он неустанно работал над диссертацией, которой посвящал всё своё время, свободное от основной работы, и не находил его для отдыха. Единственной отрадой для него и меня была наша баня, которую я неизменно готовил каждую субботу или в другой день, как заранее с ним договоримся. И тут он не считался ни с какой занятостью, поскольку банную усладу любил до самозабвения и получал там полноценный отдых, ни с чем не сравнимый. Для меня эти дни были и остались в памяти как праздник, как самые светлые мгновения в моей старческой жизни. За восемнадцать лет проживания в Тюмени эти банные дни так прочно вошли в нашу жизнь, что без сына баня для меня не была баней. Я не выносил банного одиночества и всегда с нетерпением ждал, когда же мой сынок выберет свободные полдня, чтобы навестить нас с матерью, принести в дом своим появлением семейный праздник, да и банькой вволю насладиться. А после пили чай за семейным столом, вели наши задушевные разговоры о его и наших делах и обо всём, что нас интересовало.

С ним было всегда интересно разговаривать на любые темы. Он был очень интересным человеком, разносторонне развитым, образованным и культурным, а главное

– беззаветно любил своих родителей и делал всё возможное, чтобы их не огорчать ни при каких обстоятельствах. Это его, вне всякого сомнения, положительное качество впоследствии сыграло с ним злую и роковую роль в его безвременной гибели. Но обо всём по порядку.

Ограда в моём частном доме, по моим тогдашним меркам, была большая, в ту зиму снега подваливало изрядно, и я почти через день изо всех сил орудовал большой лопатой, выбрасывая его за ограду. Моих сил на эту дьявольски тяжёлую и надоедливую работу уходило много, но и несомненная польза была. Укреплялись мышцы, и весь организм благодатным кислородом насыщался, и моё самочувствие заметно улучшалось.

Наконец, пришла и долгожданная весна 2007 года, а обычной радости мне, к моему великому огорчению, не принесла. Такого со мной ещё никогда в жизни не случалось, учитывая, что я был заядлым рыбаком и охотником, и наступавшая весна всегда была самым светлым праздником в ожидании рыбацкой удачи и привольного отдыха на природе, ни с чем не сравнимым. Я в ту весну был необычно мрачен и морально чем-то надломлен, но причину этого сам не мог понять. Совершенно был лишён рыбацкой одержимости, ни разу на рыбалку не съездил и даже не помышлял о ней. Она умерла во мне ещё прошлой осенью. Свою машину, почти новый Уазик «Хантер», я подарил сыну, рыбацкие снасти обещал передать, как только поедем на первую рыбалку, и там научу его непростому обращению с сетями. Но ничему этому не суждено было сбыться. После гибели сына я эту машину продал. А на вырученные деньги издал свою первую книгу, в которой есть несколько страниц, о безвременной и трагической гибели сына, наспех написанных. Книги я раздал как подаяние своим родственникам, знакомым и незнакомым людям. Кроме того, несколько экземпляров книг отдал в различные библиотеки в некоторых городах и в родную школу, где я когда-то учился. Это в Макушинском районе, станция Коновалово Курганской области. Сейчас без машины, и отсутствие этой привычной обузы очень огорчает. Ведь я 30 лет имел свой автомобиль, и сейчас без него как без рук, да так теперь и доживу остаток лет, отпущенных судьбой.

Кажется, в мае сын без моего спроса и в моё отсутствие подвёз к дому два «КамАЗа» брёвен от разобранного где-то дома и в беспорядке свалил возле ограды. Зачем и для чего он это сделал, сразу я не догадался, и только встретившись с ним, узнал, что эти брёвна он привёз для бани, а после, как дорога просохнет, половину увезёт на дачу. Когда же я возмутился, что этими брёвнами он завалил всю улицу и что свою баню я привык топить берёзовыми дровами, он снисходительно улыбнулся и, тяжело вздохнув, пояснил: «Папа, ты уже старый, и тебе тяжело заготавливать, пилить и колоть берёзовые дрова, а я тебе из этих сухих брёвен наготовлю столько дров, что на всю зиму хватит. Ты лежи, отдыхай и, главное, мне не мешай, я же для вас с мамой стараюсь». Я, пристыженный его сыновней заботой о нас, умолк. Так всё он и сделал, как пообещал. До сих пор слышится мне в ушах несмолкаемый звук шарканий двуручной пилы, которой он один испилил все оставшиеся брёвна. Мать, жалея его, несколько раз предлагала ему свою помощь, но он категорически отказывался и трогательно отсылал её идти отдыхать и не мешать ему работать. Я же, как парализованный, недвижимо лежал на диване, почему-то безразличный ко всему на свете и лишь мельком видел через окно, как мой сынок, на своём горбу, надсаживаясь, таскает с улицы к бане через весь огород тяжеленные брёвна, которые и вдвоём-то не унести. Физически сильным и крепким был мой сын, и при взгляде на него, как он управляется с тяжёлыми брёвнами, в голову не приходило, что у него может быть больным сердце, что при вскрытии и было установлено. Я ещё раньше стал примечать, что сын из парной бани стал выскакивать через минуту-две. Хотя раньше сидел в ней подолгу и два-три раза парился, даже книги там читал, и мне порой приходилось его оттуда настойчиво выпроваживать. По этой волнующей меня причине много раз намеревался я спросить его о здоровье, о состоянии сердца, но что-то мне заклинивало рот, я забывал, а спросил бы – обязательно приняли бы срочные, неотложные меры по его спасению и не случилось бы той страшной беды, что нас настигла. Но что толку сегодня сокрушённо вспоминать об этом в сослагательном наклонении, если бы да кабы. Что случилось, то случилось, и в моём горестном прошлом изменить уже ничего нельзя. Даже глупо сегодня думать об этом, а вот неймётся. Назойливо лезут в мою голову самые разные спасительные меры, которые я мог бы тогда предпринять, чтобы отвести от сына нависшую над ним беду. Даже дурно порой становится от этих надоедливых и невыносимо тяжких раздумий.

Но вот наступил июнь, и в нашей семье неожиданно засиял маленький лучик надежды, что навалившаяся на нас с женой неодолимая депрессия теперь пройдёт сама собой и мы заживём прежней, спокойной жизнью. Сына пригласили в юридическую академию Екатеринбурга на важное совещание соискателей кандидатов юридических наук, где он выступил с основными положениями своей диссертации. Его эмоциональное и убедительное выступление так понравилось коллегам, что трибуны проводили его дружными аплодисментами. Домой он тогда вернулся в самом радужном настроении, и, казалось, даже помолодел, хотя всегда выглядел моложе своих лет, поскольку никогда не имел вредных привычек к табаку и алкоголю. Он постоянно был спортивно подтянут, прилично одет и скор на подъём. На своё будущее смотрел с оптимизмом и ни при каких личных неудачах никогда не унывал, вообще был жизнелюбивым человеком, чем неотразимо и положительно воздействовал на всю нашу семью. Он как-то незаметно стал для всех нас нравственной опорой, верным, надёжным и любящим сыном, братом и отцом, и мы в нём души не чаяли. Но не надо думать, дорогой читатель, что наш сын был идеальным во всех отношениях человеком. Таким пушистым и бархатным паинькой, как это может показаться из выше написанного. Нет и нет. Как всякий творчески одарённый и талантливый человек, он имел и свои недостатки, от которых так и не сумел избавиться за свою короткую жизнь. Он был порою вспыльчив и грубоват. На дух не переносил угодничество и раболепие, откровенную грубость и чей-то диктат, от кого бы он ни исходил. Трудно сходился с незнакомыми людьми и мало имел настоящих друзей, хотя много их в жизни никогда не бывает. Очень не любил, когда ему мешали творчески работать, заниматься любимым делом, наигрывать на саксофоне или пианино различные мелодии или работать с юридическими документами. В такие моменты к нему лучше было не подходить, не портить ни себе настроение, ни ему. Не терпел нравственной распущенности ни в себе, ни в людях, с которыми общался. Из-за этих недостатков не сумел вовремя сделать приличной его знаниям карьеры по своей юридической специальности, хотя был очень добросовестным и исполнительным человеком. Это была не вина его, а сущая беда, как для него, так и для нас, родителей. Я часто спрашивал его: «Коля, сынок, неужели так трудно тебе самому исправить нетерпимые другими твои недостатки, о которых ты сам хорошо знаешь?» Он хмурился, в тяжёлой задумчивости на меня смотрел и, тяжело вздыхая, отвечал: «Понимаешь папа, меня начальство не понимает, а я – его. С меня требуют добиваться положительного результата в моей юридической работе любыми средствами, даже в обход закона, а я так не могу. Мне, с профессиональной точки зрения, гораздо важнее и интереснее достигать положительных результатов, используя в полной мере свои хорошие знания нашего законодательства, хотя иногда и противоречивого. Но нравственное удовлетворение, которое от этого испытываю, ни с чем не сравнимо, да к тому же моя совесть чиста. Из-за этого и все конфликты с начальством, и, в конечном счёте, всё и сводится к моему увольнению по собственному желанию, которого от меня незаконно требуют, и я соглашаюсь. Не хочу и не терплю скандальной работы с дурным начальством, а других ещё не встречал». Немного помолчал и с необычайной грустью добавил: «Пойми меня, папа! Я, наверное, создан для другой жизни, которая ещё не наступила, а в этой мне ничего, наверное, хорошего ждать не придётся». Он был по-своему прав. «Может, что-то и изменится к лучшему после защиты диссертации, но поживём, увидим», – закончил он и ободряюще улыбнулся. Что я мог как отец сказать сыну на его горькую исповедь? Да решительно ничего, и мне стало до слёз его жаль. У меня не было никакой возможности оказать ему посильную отцовскую помощь, и эта обидная старческая беспомощность морально убивала меня, вгоняла в неодолимую тоску и уныние. Мне могут читатели с раздражением возразить: «Да это же великолепные человеческие достоинства, и далеко не каждый ими обладает. Зачем бесконечно так бахвалиться своим сыном»? Возможно, и прав будет читатель, сказав эти слова. Но беда в том, что с такими достоинствами в наше смутное время никакой карьеры, даже мало-мальской, не сделаешь, и эти положительные качества сегодня невольно превращаются в отрицательные. Время пришло другое, и эти добродетельные человеческие качества наступившим временем не востребованы.

А тогда, искренне радуясь его удачной поездке в юридическую Академию по своим делам, мы, родители, тоже воспрянули духом, но ненадолго. Закончив работу над диссертацией, сын с неутомимой энергией взялся за работу на своей даче, справиться с которой одному человеку было явно не под силу. Но это его никогда не пугало и не останавливало. Нам же сказал, что на время хочет сменить умственную работу на другой род занятий. Что мы могли возразить? Да ничего. Только просили его, даже умоляли, не делать самому тяжёлой и грязной работы, а нанимать работников за определённую плату, проверять и контролировать их, и дали ему для этого достаточную сумму денег. Теперь, приезжая каждую субботу в баню, чаще со всей своей семьёй, сын бодро рассказывал нам, как хорошо у него работают работники и заметно продвигается запланированная работа. Нам бы только радоваться этому, а мы с женой с каждым днём впадали во всё более тяжёлую депрессию и никак не могли понять причину подобного состояния. Ведь немыслимо представить здоровому человеку, что целыми днями можно недвижимо лежать на кровати, ни о чём, в сущности, не думая. Это же жестокая пытка. Никакие тяжёлые болезни нас тогда не одолевали, в семье вроде было всё в порядке, да и с внуками тоже. А мы, шатаясь от слабости и невыносимой тяжести на душе, выходили во двор и в растерянности с недоумением спрашивали друг друга: «Что же это с нами такое происходит? Хоть панихиду заказывай по себе». И не находили ответа.

Был конец июня, и долгожданное лето полновластно вступило в свои законные права, радуя нас тёплыми солнечными деньками, яркой распустившейся зеленью, в огородике и палисаднике и несмолкаемым разноголосьем птичьего торжества. Казалось, вся наша жизнь божественно наполнена счастьем, покоем и не должно быть в ней места чёрным дням. Но такова природа жизни, что постоянно она радует нас, а то и омрачает своим разноцветьем дней и лет: то они бывают яркими, то мрачными и чёрными, и к этой её нежданной переменчивости приходится невольно привыкать и вживаться. Как-то ранним утром сидел я в ограде, греясь под лучами взошедшего солнышка, и приметил, что под карнизом крыши дома табунятся воробьи и беспрерывно скандально щебечут перед расщелиной, образовавшейся между досками карниза. Мне и подумалось, что завели они там гнёзда и скоро появится беспокойное потомство, и я, поставив лестницу, эту расщелину залил жидкой пластмассой, которая тут же затвердела. Где-то к вечеру следующего дня, выходя из палисадника, я машинально взглянул на заделанную расщелину и к своему изумлению увидел, что под ней беспрерывно вьются и тревожно щебечут две ласточки. Видимо, у них там завелись в гнезде птенцы, которые по моей неосторожности оставались без корма более суток и, скорее всего, погибли. Я в спешке поставил снова лестницу и ножом расковырял достаточное для ласточек отверстие, но больше этих несчастных птах возле гнезда с загубленными голодом детёнышами я не увидел. На следующий день, случайно взглянув на крышу дома, я увидел там ласточку, одиноко и недвижимо сидящую в невыразимой тоске, всю взъерошенную и нахохлившуюся, головкой на север, где находилась дача сына. Примерно за неделю до гибели сына осиротевшая птаха на крыше моего дома появляться перестала, а появилась эта дружная пара ласточек только следующей весной, когда я в задумчивости стоял в комнате перед окном. Я увидел их неожиданно. Одна из них уселась на крышу гаража, другая – на железную решётку окна, перед которым я стоял и, видя меня, начала клювом клевать в стекло, будто с немым укором и материнской болью выговаривала мне свою родительскую обиду за погибших птенцов. После опустилась на мраморную плитку, которой была уложена вся ограда, с важным достоинством для этой изящной птахи грациозно прошлась, точно по тому месту, где стоял гроб с сыном при отпевании, что-то небрежно чирикнула на прощание, а затем обе ласточки навсегда улетели от несчастного дома, где случилось так много горя.

К чему это я о таких вроде бы пустяках пишу, проживший трудную жизнь и повидавший всякого на своем веку? А вот к чему. Нам, деревенской ребятне, взрослые с самого малого детства внушали, что ласточка – божья птаха и кто разорит её гнездо или погубит птенцов, у того в доме обязательно будет покойник или какое-то другое горе. Вполне может быть, этим страхом шаловливой ребятне взрослые внушали уважение к этой красивой птахе и придумали тяжёлую расплату за нанесенную ей обиду. Но, что бы ни говорили сегодня об этой мистической заповеди, во мне она укоренилась на всю жизнь, а вот соблюсти её мне не удалось, не смотря на преклонные годы и, казалось бы, здравый рассудок.

Дня через два, тоже невольно, я совершил ещё более дурной поступок, объяснить который не могу и сегодня. Ни с того ни с сего соскочил с постели, будто меня дьявольская сила подняла, не раздумывая, взял топор и срубил в палисаднике молодую рябину, только что набравшую цвет, готовый распуститься. Жена, узнав об этом, пришла в такой истерический плач, что я речи лишился. Так был потрясён её слёзной реакцией на мою своевольную выходку, вроде бы пустяшную на первый взгляд. Сквозь её рыдания и бессвязную речь я разобрал, что эту рябинку они посадили вместе с Колей, уже два года ухаживали за ней, и только в нынешний год она прижилась и начала набирать цвет, и сын радовался этому, глядя на ожившую рябину. Дело ещё в том, что по каким-то религиозным или другим предсказаниям это красивое дерево является деревом жизни сына, оно, якобы, питает его жизненной энергией. От всего услышанного я был подавлен и расстроен. Ведь никогда я не вмешивался в огородные дела, что и как там растёт. Моим делом было вскопать огород, помочь что-то посадить, убрать мусор и поливать, а тут какая-то неведомая сила подняла меня с постели и принудила срубить заповедную для сына и жены рябину. Моё настроение от этого необдуманного поступка было ужасным, но через день как назло я совершил в таком же необъяснимом состоянии ещё более жуткий поступок, при воспоминании о котором замирает сердце и с болью стонет моя грешная душа.

Случилось это непростительное для меня как отца труднообъяснимое событие, в субботу, 14 июля, за полтора дня до гибели сына. Был поздний вечер, закончив какие-то дела в своём огородишке, я вошёл в дом и увидел сидящего за кухонным столом сына в рабочей и грязной одежде, с грязным лицом и руками, всего потного, и его безмерно усталые глаза. Мой сынок, работая на своей даче, выкладывался из последних сил и как всегда полностью использовал весь световой день, не оставляя себе и часа для домашнего отдыха. На моё приветствие ответил еле заметным кивком и усталой улыбкой. На ответное приветственное слово, видимо, не хватило сил. Я был огорчен его внешним видом и тем, что он по-прежнему занимается на даче самым тяжёлым физическим трудом, обманывая нас, что якобы эту непосильную для него работу делают нанятые работники. Грустно и тяжело стало у меня на душе от всего этого. Я прошёл в гостиную, оставив дверь открытой в столовую, и устало опустился в кресло. По-прежнему меня донимали острые боли в коленных суставах, и я чувствовал себя довольно скверно. Слышал, как сын усталым голосом попросил маму истопить ему баньку, а она попросила это сделать меня, и я, даже не подумав, машинально отказался, чего раньше никогда не допускал, поскольку топить свою баню никому не доверял. Сынок сам истопил баню и попросил меня сходить с ним попариться, и я снова отказался, хотя раньше посчитал бы это за радость и счастье. Я пошёл в свою спальню и прилёг на кровать. Сынок, придя из бани, вежливо пригласил меня распить с ним бутылочку пива, и я снова отказался, сославшись на плохое самочувствие. За каких-то полтора часа этого субботнего вечера я три раза отказал своему любимому сыну в его просьбах оказать ему маленькую услугу, чего раньше просто не могло быть. Это уже было за рамками здравого смысла… Судя по дальнейшим событиям, это не я ему отказывал, а ктото неведомый руководил моими мыслями и действиями, а я только фиксировал в памяти всё, что происходило в этот злополучный вечер. Сын так устал за весь тот день и грустный для него вечер, что уже не было сил вести машину, чтобы уехать домой, и он остался ночевать у нас и без обычных в таких случаях семейных разговоров в одиночестве улёгся спать. Это, как оказалось потом, была последняя ночь, которую он провёл в родительском доме.

На следующее утро он проснулся рано, быстро оделся и хотел уже выйти из дома, но я пригласил его зайти ко мне в комнату. Он даже не переступил порога, а, открыв дверь и заглянув в неё, тяжело спросил: «Что, папа?» Я хотел извиниться за вчерашнее, но, когда увидел его измождённое усталостью лицо, синие губы, которые привычно не улыбались, у меня перехватило горло, и я с трудом, выдавил из себя: «Коленька? Я подготовлю сегодня к вечеру настоящую баньку и созвонюсь с тобой. Ладно?»

– «Хорошо, папа», – согласно и торопливо ответил он, быстро повернулся, вышел из дома и уехал к своей семье, с которой провёл целый день на берегу какого-то озерка. Я так и не извинился тогда перед сыном за свою невежливость, о чём горько сожалею и молю Бога и сына, чтобы простили. Да услышат ли? Простят ли? Не знаю. Наверное, мне было бы легче пережить загадочную гибель сына, если бы не было той злополучной субботы и всего, что произошло поздним вечером. Вспоминать об этом невыносимо тяжело и больно, а не вспоминать не могу. Такое не забывается.

Был ещё один невероятный случай у нас с ним, который, видимо, и повлёк наступление того трагического исхода. Случилось это недели за две до его гибели. Как-то он в середине дня приехал к нам, зашёл в гараж и начал там заниматься сварочными работами, даже не попросив меня помочь. Как специалист я-то лучше бы справился с такой работой. Но он, как всегда, щадил меня, видя моё болезненное состояние, и не обременял подобными просьбами. Тут я из любопытства и заглянул в гараж и увидел, что сын «Болгаркой» разрезает трубу и всё у него уже приготовлено к сварочной работе. На полу у его ног лежал тот злополучный штепсель под напряжением, поскольку от него шёл провод в электросеть. Я в довольно резкой и категоричной форме потребовал немедленно прекратить работу – это было опасно для жизни. Оголённый штепсель нужно было срочно заизолировать и только потом продолжать работу. Но мой добрый сынок, впервые в жизни так рявкнул на меня с покрасневшим от ярости лицом, что я остолбенел от неожиданности. «Ты сам не можешь и не хочешь работать по дому, так хоть мне не мешай. Иди отсюда! Отдыхай лучше на диване!» От охватившего меня возбуждения и унижения я с обидным раздражением выкрикнул ему в ответ: «Да хоть бы тебя один разок хорошенько дёрнуло, тогда поймёшь, как важно соблюдать технику безопасности. Знал бы ты, как нас, бывших фэзэушников, в то далёкое время за подобные нарушения в разнорабочие переводили на три месяца мусор из цеха выносить и подметать», – и в спешке выскочил из гаража, зашёл в дом, где долго не мог успокоиться. И как ни горько это признать, пророчески накаркал в своём гневе сыну беду, сам того не желая. Через некоторое время зашёл сын, улыбающийся, довольный, что успешно закончил работу и, наскоро пообедав, уехал на дачу. Передо мной не извинился и даже не вспомнил о случившемся между нами грубом разговоре. Я в свою очередь тоже не стал напоминать ему об этом, чтобы не обострять отношений. А жаль.

Последнюю ночь в своей короткой жизни он провёл дома, но за неделю до этого неожиданно завёл трудный разговор со своим семилетним сынишкой о загробной жизни и других вопросах, связанных с этой религиозной догмой. С какой целью и почему он завёл этот необычный разговор со своим сынком, ничего ещё не смыслящем в этом, мы уже никогда не узнаем. На другое утро, в понедельник, перед обедом я с ним созвонился, и он по пути на дачу заехал ко мне. Что происходило дальше, я написал выше. С содроганием вспоминая те невероятно трудные дни и месяцы перед кончиной сына и после долгих и мучительных раздумий, я пришёл к невероятному на первый взгляд выводу, что над нашей семьёй всё то время витало чёрное покрывало смерти, предсказывавшее такой исход. Это оно уложило нас с женой на кровати, на неподвижное лежание месяцами, это оно нас разделило с сыном на завтрашнего покойника и нас, живых. Это оно неумолимо властвовало над нами в ту роковую субботу и понедельник, гнало сына из дома и тянуло его в свои холодные смертные объятия. Да так гнало, что он, бедный, с нами даже не успел попрощаться. Всё сбылось, как предвиделось и предсказывалось теми мистическими случаями, что косвенно чередой напоминали нам о подползавшей беде, которая и настигла нас в конце концов.

Только потерпите, дорогой читатель, ещё немножко и не вертите пальцем у виска. Это успеете. Давайте лучше вместе вспомним, что знаем об этом с детства из книжек знаменитых писателей и поэтов, которым мы верили. Давайте вспомним подобные случаи из нашей с вами жизни. Они ближе и ещё достоверней.

Не могу не признаться, что за месяц до гибели сына, может чуть больше, мы с супругой так остервенело ссорились, как никогда в жизни. Причём, зачинателем этих ссор всегда была моя супруга, не в обиду будет ей сказано. Она будто исподволь интуитивно предчувствовала чутким сердцем женщины, матери троих детей, нависшую над сыном беду. И в охватившем её смятении душа её исходила в немом беспомощном крике: «Отец? Ну, делай же хоть что-нибудь для спасения сына от неминуемой гибели! Беги, ползи на корячках, ну хоть что-то же делай наконец!» Однако, ни ей, ни мне, даже в голову тогда не приходило, что с нашим сынком может случиться что-то страшное. И наши сердца тогда не ведали о близившейся беде и предстоящем ужасе от неизбывного горя. Это скорее рок, а может – результат старческой немощи. Да какая теперь разница! Сына-то нет, и никогда не будет.

Закончив с мистикой, перехожу к описанию короткого жизненного пути моего сына, начиная с его счастливого детства и до дня гибели. Скучать читателю при этом не придётся, поскольку речь пойдёт не только о нём, а о том времени, когда он рос и воспитывался, и о тех людях, с которыми ему приходилось в силу разных обстоятельств встречаться. Да и самому как отцу любопытно сейчас пристально вглядеться, спустя годы, каким он был человеком в разные периоды своей жизни и как выковывался его стойкий и мужественный характер неутомимого труженика, любящего сына и отца.

Признаюсь, это был самый счастливый день в нашей только что начавшейся, супружеской жизни, у нас появился белокурый первенец с голубыми глазёнками, которого мы назвали Коленькой – в честь погибшего на войне моего отца. Это счастливое и памятное событие для нас произошло 21 ноября 1961 года в Красноярском крае, Заозёрная-13, в одном секретном городке, где начиналось строительство очень секретного в то время объекта. Был, по сибирским меркам, относительно тёплый, безветренный вечер. Падал мягкий пушистый снежок. Я стоял перед окнами родильного отделения и с затаённым восторгом ждал, когда же наконец и кем разродится моя жёнушка, мальчиком, или девочкой. И хотя большой разницы я не усматривал в этом богоугодном явлении, всё же больше хотелось мальчика. К моей неописуемой радости, так и получилось. Но в то басурманское время дней, названных по именам святых угодников, кипучая на крутые дела власть на дух не признавала, а мы с супругой ни сном, ни духом не ведали, что наш первенец родился в Михайлов день и следовало бы его назвать Михаилом, как раньше водилось. Так наш сынок Коленька и стал носить до самой смерти имя дедушки, сгинувшего на войне. Греха в этом никакого не вижу, а по сему ни разу не каялся. Но всё же, всё же! Конечно, как и всех новорождённых детей, нашего сынишку одолевали разные хвори, да, к тому же, у нас с супругой не было никакого практического опыта в уходе за ребёнком, и нам крепко пришлось помучиться, пока всему научились. Через полтора года родился второй сынок, которого назвали Андрюшей. Был он немножко рыженький, с открытыми голубыми глазёнками, ласковый и очень подвижный. Коле к тому времени исполнилось полтора годика, и он, ещё не осознавая своих поступков, взял на себя полное шефство над родившимся братиком, заботливо качал коляску и звал нас на помощь, когда Андрюшенька начинал плакать. Мы просто поражались его недетской заботе и усердию в исполнении своих обязанностей как старшего по отношению к младшему. Так зарождалась их братская дружба и забота друг о друге, испытанная годами нелёгкой жизни.

Надо признать, что Коля с ранних лет не был надоедливым и капризным ребёнком, чему мы очень радовались. У него рано проявилась необычайная детская фантазия. Он целыми днями лепил из пластилина неисчислимое множество солдат, различную военную технику, нашу и вражескую; и яростные сражения шли каждый день. Откуда в голове у двухлетнего мальчонки появилось столь отчётливое сознание и понимание давно отгремевшей войны, у меня до сих пор в голове не укладывается. С возрастом интересы сына менялись. Он всецело посвятил себя музыке, которой отдавал всё своё свободное время, и во многом преуспел. Она его покорила, околдовала его юную душу на всю жизнь. Учился он в музыкальной школе, а потом и в училище, только на отлично. Цельным и упорным он был человеком, и душевным. Конечно, были и мелкие ребячьи ссоры между братишками, замечались и разногласия по различным бытовым вопросам, но всё это воспринималось в нашей семье несерьёзно и, скорее, было нашим родительским упущением. Впоследствии сама жизнь вымела из их добрых сердец весь мусор, скопившийся в молодые годы, и они остались верными и преданными братьями.

Конечно, в те горькие дни для всех нас Андрей сделал всё возможное, чтобы его брат был достойно похоронен, и всю возможную заботу о его детях полностью взял на себя, и тянет этот нелёгкий воз с большим достоинством и всей ответственностью за их дальнейшую судьбу. А после Андрюши через десяток лет родилась дочка, которую назвали Валей, и большую часть заботы о ней, без всякой обязаловки с нашей родительской стороны, взяли на себя два её повзрослевших брата и мы, родители, только радовались и гордились своими сыновьями в те неимоверно трудные для нас с женой годы. Это была для нас существенная, прежде всего моральная, поддержка с их стороны, без которой сохранить выдержку и моральную стойкость нам с женой было бы очень и очень сложно, порой невозможно в той непростой для нас ситуации. Однако впоследствии обязанности по дому между ними распределились по свойству их характеров. Коля стал главным добытчиком продуктов питания всей семье.

Часами простаивал в длинных очередях в различных магазинах, где что-либо продавалось из продуктов, и с нескрываемой гордостью приносил всё это домой. С той памятной поры Коля стал для мамы самым верным и надёжным помощником во всех её домашних делах, и вспоминает она об этом с горькими слезами навсегда потерянной радости. У Андрюши была тоже нелёгкая обязанность ежедневно одевать и уводить в садик свою сестрёнку Валю и забирать обратно. Она обычно капризничала утром, но к нашему удивлению, он умел ласково, а то и строго уговаривать, и всё обходилось без слёз и капризов с её стороны.

Конечно, было бы упущением с моей стороны не упомянуть о том политическом и психологическом климате, в котором мы тогда начинали свою семейную жизнь, да ещё в секретном городке. Хотя и давно всё это было, но хорошо помню кипучую, неукротимую деятельность верного ленинца тогдашнего генсека Никиты Хрущёва, изображениями которого пестрели все газеты, журналы, и на телеэкране в ту весёлую пору светился его образ несмываемо. Надо прямо сказать, весёлое и потешное было время. Помню, вся центральная площадь прирастающего с каждым месяцем новыми домами этого городка была нарядно уставлена туго связанными снопами спелой пшеницы и кукурузы и ещё какими-то растениями, названия которых уже не помню. Круглосуточно гремело, надрываясь, радио, все газеты были забиты истошными призывами догнать и перегнать по мясу, молоку и шерсти и, конечно, по зерну, а особенно по кукурузе, всегда почему-то сытую Америку. Перечислялись те продукты, от которых человек может быть сытым и довольным жизнью. Вроде раньше об этом мы, лопоухие, и не догадывались, будто одним воздухом развитого социализма питались да кореньями от растущих деревьев. Да, ведь это были только цветочки деятельности неутомимого ленинца. Но когда он попытался вварить скороспелую мыслишку в сознание своему народу, осоловевшему от его бурной деятельности, – что через двадцать лет у нас будет построен долгожданный коммунизм и вековая мечта человечества сбудется, тут-то и началась самая потешная жизнь: вся держава содрогалась от хохота. Да и весь просвещённый мир замер в изумлении и недоумении, поскольку никаких оснований для подобных заявлений не было и не могло быть в принципе.

Дело в том, что народ нюхом учуял, что наступило самое потешное время, и разразился такой массой анекдотов про генсека и его окружение, что просто жуть охватывала от ощущения массовости безверья, отчуждения и презрения к власти. К сожалению, этот анекдотичный фольклор того приснопамятного времени ещё до конца не изучен, а жаль, надо бы к этому феномену вернуться. Но смех-то смехом, говорят, он жизнь продлевает, да вот беда – известная «контора» не дремала богатырским сном могучего Илюши Муромца, а прилежно вкалывала во всю свою убойную силушку и добилась немыслимых результатов в борьбе с этим развеселым хороводом любителей умористых политических анекдотов. Говорят, что всякие предположения в серьёзном деле неуместны, нужны факты. Да ведь они на дороге не валяются. Их нужно добывать, и порою с большим трудом, а то и с риском для жизни настырного правдолюбца. Ведь с той партийно-горлопанской эпохи и появились «психушки», и политические заключённые, осужденные за диссидентство по уголовным статьям. Однако осмелюсь предположить, что в том хохотальном и анекдотичном хороводе мало кому известные парни-скромняги, скорее всего, меня и застукали и навечно внесли в свои нетленные поминальные списки, откуда, видимо, вычеркивают безо всякой скорби только в связи со смертью. Вполне возможно, что я и по другим причинам мог попасть в те списки. Однако по мановению затаившегося режиссёра эти весёлые и смешные анекдоты у их рассказчиков зачастую волшебным образом превращались в уголовные деяния, надуманно-опасные для самого передового государства. Тогда и тебе, и твоей семье чистое небо твоей Родины покажется с овчинку, что и произошло со мной и моею семьёй, хотя семья была тут совершенно не при чём. Да кто и когда у нас с этим считался, если выявленную вражину обязаны были со света извести? Так в былые времена и детей пускали в расход, а времена эти, как известно, уходят и приходят у нас, ни у кого не спрашиваясь. После оправдываются – время, знаете ли, было такое, будто не они сами это кровавое время своими руками создавали и превращали жизнь в сплошной вселенский кошмар. Слишком высокую цену пришлось заплатить мне и моей семье за пристальное внимание правоохранителей. Да и кончились ли они для нас? Неизвестно. Ведь из моей семьи совсем недавно похоронен только один. Мой старший сынок. Осталось ещё двое детей, и мне как отцу есть все основания беспокоиться за их дальнейшую судьбу.

Жизнь в этом секретном городке была комфортной во всех отношениях. О преступности слухов не водилось. С продуктами питания и другими необходимыми для жизни товарами проблем не было. И это было непривычно для нас, монтажников, приехавших сюда из разных городов страны, где эти проблемы с каждым месяцем становились всё более злободневными. Засекреченность этого объекта нам ничем не досаждала, поскольку каждый тогда понимал, что чем меньше будешь болтать, тем спокойней будешь жить, и заметных происшествий на этой почве не было. Страх наказания дисциплинировал приезжих жителей этого городка. Инженерно-техническим работникам нашей монтажной организации доплачивали к зарплате за работу в секретной зоне, хотя к секретам этого объекта их и близко не подпускали. Оснований не было.

Но вот случилась непонятная странность с сохранением секретности, за разглашение которой с виновника строго спрашивали. Как-то прошёл слух, что по радио «Голос Америки» директора нашего сверхсекретного строящегося завода американцы поздравили с пуском завода и выпуском готовой продукции. Это нас ошеломило. Позже узнали, что все подобные секреты выдал американцам предатель Пеньковский, хотя вполне возможно, что всё было по-другому. Но интересоваться, как американцы узнали об этом секретном заводе и даже фамилию директора, желающих не было среди моих знакомых, да и среди незнакомых. Опасно было тогда лишнее болтать вообще, и это в частности. По окончании пуска всех турбин и котлов на электростанции нас, монтажников, откомандировали на другие аналогичные стройки в разные города нашего отечества. Меня по моей просьбе откомандировали в Омск на строительство ТЭЦ-4 и вскоре дали квартиру, куда, не мешкая, я перевёз свою семью. Работал я дипломированным электросварщиком, неплохо по тем временам зарабатывал, и особых материальных затруднений семья не испытывала. Мои сынки пошли в школу, и забот в семье заметно прибавилось.

Вспоминаю Колю в те годы. Видится он мне загорелым, с взлохмаченными белёсыми волосами, с молотком в одной руке и гвоздями в другой. А за ним тянется ватага ребятишек, кто с доской, кто с палкой в руке. И из этого хлама под Колиным руководством они, копая землю на пустыре рядом с домом, строили землянки, балаганы и, конечно, играли в войнушку, как они называли тогда эти игры. Домой он приходил усталым, голодным, но радостным. В ребячьих играх он всегда был главным командиром.

Да вот беда, после окончания третьего курса юридического института, недолго думая, решил я перейти на работу по юридической специальности, и мой выбор оказался явно неудачным – с далеко идущими неприятными последствиями, как для меня, так и для всей семьи. Это была с моей стороны самая непростительная ошибка в жизни, поскольку моя работа ничего общего с юридической специальностью в прямом её значении не имела. Я устроился в исправительную трудовую структуру МВД, а точнее – в колонию общего режима, где вначале работал начальником отряда, а затем – старшим инспектором оперативной части. Проработав в этой системе три года, я с огорчением убедился, что не туда попал, и по своим морально-психологическим качествам совершенно не пригоден для успешной работы в подобных учреждениях. Я хорошо понимал, что не стоит мне морочить голову себе и руководству и написал рапорт об увольнении. Уволили меня только через пять месяцев и предупредили, что по юридической специальности работать мне не дадут, за мной будет установлен негласный надзор, поскольку якобы они научили меня секретной работе. Однако никто меня секретам этой работы не учил, и своих учителей я не помню. Их не было. Учился же я самостоятельно, читая книги политических заключённых, которых выпустили по амнистии в 1956 году. В то время появилось много мемуаров о годах, проведённых людьми в сталинских лагерях. Вот из этих-то книг я и набирался опыта лагерной жизни, которая мало в чём изменилась с того страшного времени. По своей непростительной наивности и в непреодолимом желании быстрее уволиться я тогда не придал особого значения этим угрожающим моей свободе словам, о чём впоследствии очень сожалел и заплатил высокую цену. Кроме того, за три года службы я получил семь поощрений, которые записаны в мою трудовую книжку, и не имел ни одного взыскания. И вдруг какой-то надзор, слежка, да ещё пожизненная. Вздор какой-то, решил я, и больше об этом не задумывался, пока этот вздор не начал портить мне и семье жизнь. В связи с этим не могу не рассказать об одном любопытном случае, связанным с моим увольнением из этой мрачной организации.

В конце пятого месяца с момента подачи рапорта об увольнении меня вызвал на собеседование главный начальник всех тюрем и лагерей области. За массивным столом в большом начальственном кресле величественно и недвижимо сидел, словно замороженный вечным холодом музейный экспонат мамонта, пожилой и седоватый полковник. Беседа была очень трудной с морально-психологической точки зрения, и я вышел от грозного начальника с тяжёлым чувством неудовлетворённости и досады. В конце нашего разговора он спросил меня, кем я собираюсь работать после увольнения. Я бодро ответил, что буду работать по прежней специальности, электросварщиком. «И сколько вы будете зарабатывать?» Я ответил, что рублей пятьсот-шестьсот. Это сумма равнялась его зарплате. Он с нескрываемым удивлением, не мигая, уставился на меня. У него вскинулись вверх густые и седые брови, он своей могучей фигурой, в растерянности, откинулся на массивную спинку своего кресла и с ещё большим удивлением и недоверием спросил: «А зачем тебе столько денег? Что ты будешь с ними делать?» Вопрос был ниже пояса по своей наглости и тупости. Теперь уже я с нескрываемым изумлением уставился на него, в растерянности соображая, как бы мне более доходчиво объяснить начальственной голове, дожившей до седых волос, зачем мне такие деньги нужны, но не успел. Его душевное обнищание было столь заметным, вызывающим, что нисколько не стесняло его властолюбивую натуру. Он бравировал этим, не замечая своего убогого невежества. Тут он мне строго и назидательно, как приговор, и объявил, что за мной будет установлена слежка до конца жизни и что по юридической специальности они мне работать не позволят. Да вот беда, этот глупейший разговор имел для него чуть позже самые дурацкие последствия.

О себе пока помолчу. Через несколько лет, отправляясь в очередной отпуск, я заехал к сыну в Омск и случайно встретил на улице своего знакомого по прежней работе в колонии. Тот мне почти шёпотом по большому секрету и рассказал, что самый большой лагерный начальник украл 32 тысячи рублей, выделенных государством на зэковское хлёбово на весь год, и сейчас находится под следствием, но лежит в больнице с сердечным приступом. Я спросил: «Где эта больница?» «А зачем тебе знать?» – насторожившись, подозрительно спросил мой знакомый. «Да хочу задать ему напоследок всего один дебильный вопрос – зачем ему столько денег и что он собирался с ними делать? Согласись, что эта сумма по нашим нищенским временам – астрономическая». «А ничего у тебя не выйдет со встречей и этими твоими дурацкими вопросами к такому начальнику. Он лежит в номенклатурной больнице, и туда в связи с этим делом не всех пускают». Мой приятель не знал о нашем разговоре с этим человеком по поводу моей зарплаты. Больше я никогда дальнейшей судьбой вороватого начальника не интересовался. Был уверен, что тот отделается партийным выговором и, может быть, занесением в учётную карточку. Действуя по своим уголовно-партийным понятиям, партийная номенклатура областного масштаба и выше своих собратьев, замеченных в таких невинных и благородных заботах о благополучии своей семьи, в ту благословенную для них пору не выдавала и не предавала. Здесь царила и властвовала нерушимая корпоративная солидарность, основанная на партийном принципе: «Номенклатура всей страны! Объединяйся!» И они объединились в борьбе за правое дело, но уже без бывших верных союзников – без рабочих, крестьян и этой, как её? Ну, той самой… Да как же её? В Мавзолей, твою мать! Ну, которую Основоположник публично и презрительно называл, на букву Г… Да! Да! Это она и есть, наша интеллигенция. Всегда неприлично крикливая и неугомонная, которая, будто всё знает и понимает, но что-то полезное для улучшения жизни людей сделать не может. Говорят, опыта и умения не хватает. Так не беритесь, раз не хватает. Надо чтобы каждый своим делом занимался и своей головой отвечал за сделанную работу. Кажется, договорились. Теперь, вроде бы, в обнимку с ней будут рулить державой и, кажись, без левых и правых уклонов. Вот так-то. Прямиком, значит, надо в жизни к намеченной цели двигаться, а кто будет мешать, того одним махом сметать со своего пути, как все державы делают, и при этом никого не стыдятся и не боятся. Это не моя придумка. Так сейчас думают и говорят многие соотечественники. Да, наверняка и другие мнения есть на этот счёт. Так что прислушиваться не вредно к разным мнениям, кому это следует по должности делать

Надо признаться, что за эти три бездарно потерянных года моя семья совсем обнищала, поскольку зарплата и у меня, и у жены была смехотворно маленькой, чтобы выжить семьёй из четырёх человек. Тут мы и решили податься на Тюменский север, вернее в Нефтеюганск, к родственникам жены, проживавшим там уже длительное время и имевшим двухкомнатную квартиру, где я и поселился. Вначале, с месяц, поработал электросварщиком, затем начальником отдела кадров и в конце старшим юрисконсультом. Работал короткое время и мастером, старшим инженером и прорабом. Нужда и обстоятельства обязывали. Сыновья мои учились в школе вполне успешно, хотя, к нашему сожалению, особыми знаниями не блистали. Скорее были середнячками. Однако у Андрея способностей к хорошей учёбе оказалось больше, а у Коли незавидно складывались дела с математикой, которую он еле-еле вытягивал на тройки, и это была его беда, а не вина. Ну не было у сына способностей к этой мудрёной дисциплине, как и у меня, и ничего решительно с этой бедой поделать было нельзя. Зато блестящие способности у него рано проявились в музыке, и в этом ему в музыкальной школе не с кем было соперничать. Сравнительно рано научился он игре на баяне, пианино и кларнете, а когда я купил ему саксофон «тенор», то и им он овладел почти сразу и уже сносно играл в школьном джазовом оркестре и даже писал аранжировки для этого оркестра.

Казалось, жизнь налаживается. Сыновья с завидным успехом начали довольно часто выступать перед зрителями на различных торжественных мероприятиях, как в школе, так и перед взрослыми в доме культуры. У Андрея неожиданно проявились вокальные способности, и он начал исполнять модные в то время песни под сопровождение своего оркестра, которым руководил Коля, а он хорошо играл при этом на бас-гитаре. К тому же, их в полном составе начали приглашать на свадьбы состоятельные семьи. Ребята изо всех сил старались добиться успеха, и это им удавалось. Причём их труд довольно щедро оплачивали. Мы не возражали, поскольку свои деньги они зарабатывали честным трудом и отдавали родителям – наш семейный бюджет ощутимо пополнялся.

Да вот беда, откуда-то появилась мода на джинсы, и мои парни изводили меня своими просьбами и мольбами достать эти злополучные джинсы, причём фирменные. И эта сверхзадача для меня была почти неисполнимой ввиду всеобщего неискоренимого дефицита, как на добротные и модные вещи, так и на продукты питания, да и вообще на всё, что требовалось человеку. Я хоть и понимал своих сыновей, как это важно выступать с концертами перед своими сверстниками в фирменных джинсах, но не понимал прелести этой одежды. Сыновья меня совершенно не понимали и даже возмущались моей немыслимой отсталостью от неумолимого требования времени носить фирменные джинсы как наиболее модную и престижную одежду. Убеждать их в обратном было пустой тратой времени и нервов, и я сдался. Не буду описывать, каким способом я ухитрялся каждый раз доставать пару джинсов той или иной фирмы, чтобы мои парни чувствовали себя перед зрителями вполне комфортно. Это доставляло мне моральные страдания. Стыдно было так глупо унижаться из-за этих ничтожных тряпок с заграничными наклейками, да что не сделаешь для любимых своих чад. Думаю, многие читатели с этой наитруднейшей проблемой того благополучно канувшего в лету времени хорошо знакомы, и мне нет надобности подробно описывать, где и как люди доставали джинсы.

Десятый класс Коля благополучно окончил с удовлетворительными оценками, и куда ему поступать, вопроса не было. Он давно был решён. Вместе с мамой и младшей сестрёнкой они поехали в Омск, остановились в своей квартире, которая была забронирована. Сын без каких-либо помех поступил в музыкальное училище и с блеском через четыре года его окончил по классу духовых инструментов по специальности саксофонист. Однако в красном дипломе записали, что он по специальности артист, над чем сын от души потешался и веселил всех: в нашей семье наконец завёлся дипломированный артист, и мы вправе им гордиться. Но он никогда и никому не говорил, что он по специальности артист. Стеснялся. Он умел и любил от души пошутить, посмеяться и до упаду посмешить своих слушателей. Светлой и чистой души был мой сынок, таким и остался в нашей благодарной памяти. В период учёбы в музыкальном училище он успел верой и правдой отслужить срочную службу в музыкальном взводе Омского высшего командного училища им. Карбышева, где играл на кларнете, и одновременно успешно закончить начатую учёбу в училище. Трудолюбивым был он человеком с раннего детства и праздной жизни не терпел.

Но была и грустная история с ним в первый год учёбы, когда мама с сестрёнкой уехали из Омска, и он остался в квартире один. И тут неожиданно он обнаружил, что домашнего одиночества без родителей не выносит и даже боится. Изнуряющая тоска по прежнему укладу жизни, особенно по родителям, с такой силой навалилась на его мальчишескую душу, что он решил вернуться домой. Теперь каждый вечер он собирал в сумку свои вещи и уезжал в аэропорт, чтобы купить билет и вернуться к родителям, в Нефтеюганск. И каждый раз в душевном смятении в нём яростно боролись два противоположных чувства: покупать билет или не покупать? Однако с тяжёлой надсадой всегда побеждало решение не покупать, и, страдая и мучаясь от принятого решения, он оставался в вокзале коротать долгие осенние ночи до утра в креслах для пассажиров. С наступлением утра спешил домой, бросал сумку с вещами и в спешке уезжал на занятия в училище, а вечером, вдрызг измотанный бессонницей, снова спешил в аэропорт. Так это испытание на мужество и стойкость продолжалось целый месяц, пока он с горьким разочарованием не убедился, что его безмятежное детство с папой и мамой навсегда закончилось, и пора привыкать к самостоятельной жизни вдали от родителей в этом большом городе, пока без знакомых и друзей. Сколько же надо было иметь ему тогда ребячьего мужества, зарождающейся ответственности, чтобы выстоять в этой психологически сложной для него ситуации и не вернуться обратно домой. С душевным трепетом и слёзной жалостью иногда вспоминаем этот потрясший нас до глубины души случай из его жизни и не можем без содрогания о нём думать, но думаем. Так он в одиночку мужал и набирался жизненного опыта. Вроде бы, с одной стороны, надо восхищаться его стойкостью, а с другой? Чего это ему стоило тогда, он никому никогда не рассказывал, а теперь и подавно не расскажет. Его мужественное сердце к сорока с половиной годам было основательно надорвано, хотя это от нас он старательно скрывал, чтобы не огорчать старых родителей. Как-то вскользь однажды пожаловался жене на возникающую иногда боль в сердце, но она его успокоила, что и у неё такое бывает и не надо об этом много думать. Нам же они ничего не сказали, даже намёком. А зря.

Андрюша после окончания десятого класса никуда поступать не захотел, здраво рассудив, что годик отработает на предприятии, затем отслужит действительную службу в армии, наберётся жизненного опыта, тогда и решит, куда ему следует поступать. Мы, родители, против такого варианта ничего не имели, отдав инициативу в его руки, чтобы в случае какой неудачи не укорял потом нас, что это мы ему навязали свою родительскую волю. Благополучно отработав год слесарем в автопредприятии, следующей весной был призван в армию. Перед призывом его в армию я упросил знакомого офицера из военкомата направить сына служить в одну из частей Уральского или Сибирского военных округов, чтобы нам, родителям, можно было его навещать и оказывать поддержку морально и по возможности материально. Поскольку в армии тогда в полном разгаре свирепствовала дичавшая с каждым годом дедовщина во всех своих мордобойных проявлениях, моя просьба была не лишней. Офицер пообещал моё пожелание учесть, но не получилось, и попал мой сынок в железнодорожные войска на север Хабаровского края. Через два года нелёгкой службы Андрей благополучно вернулся домой с заслуженной медалью, поступил на заочное отделение юридического факультета Омского университета и стал успешно учиться. Я уже давно был под колпаком у одной «конторы», как и обещал вороватый полковник, и меня надёжно держали на коротком удушающем поводке.

Но вот грохнула и неожиданная беда в нашей жизни в Нефтеюганске, какая в самом дурном сне не приснится. Мою жену зимним морозным днём вызвали по телефону в горком партии, хотя она была беспартийной, а зачем – не сказали. С тяжёлым сердцем и нехорошим предчувствием она всё же туда потащилась вместе с директором школы, стараясь по дороге угадать причину вызова, но так и не угадала. Пригласили их в один большой кабинет две партийные гюрзы; одна из них была третьим секретарём, другая руководителем идеологического отдела. В самом неуважительном тоне ей предъявили обвинение в злобной клевете на генсека Ю. Андропова, которые она якобы высказывала детишкам пятого класса, будучи у них классным руководителем. Жена была потрясена до ужаса, до умственного помешательства от всего, что услышала, и, как все женщины в подобных случаях, заплакала, а потом и зарыдала. Она понимала, что это был, в сущности, смертный приговор, после которого она не только не сможет работать в школе, но и на любом местном предприятии. Однако сквозь слёзы и рыдания потребовала, чтобы ей назвали хотя бы одного свидетеля её «клеветнических высказываний» и, если найдут, пусть судят, иначе она отсюда не уйдёт. Озадаченные таким неожиданным поворотом дела, партийные гюрзы о чём-то пошептались между собой и сказали ей, что эти данные они получили от работников местного КГБ и обязаны в отношении неё принять соответствующие меры. Но больше высказывался директор. Он со всей силой своего убеждения в её невиновности и явной на неё клевете защищал свою учительницу. И, наверное, своей убедительной и искренней речью поколебал уверенность опасно ощетинившихся партийных гюрз в правдивости полученных сведений. Скорее всего, они трусливо засомневались в принятии решения по этому сигналу из этой «конторы». Я узнал об этой гнусной провокации поздно вечером, когда пришел с работы. Помню серое лицо жены, ее испуганно застывшие от страха глаза, опухшие и заплаканные. На следующее утро я пошёл к работникам «конторы», чтобы выяснить всё до конца и хоть как-то защитить свою жену. Однако два несостоявшихся «Штирлица», добывающие разведданные в глубине России с большим риском для своей жизни, будто среди сплошного вражеского окружения, на мой вопрос, зачем они устроили эту дешёвую провокацию, с ухмылкой отвечали, что это не они распускают такие слухи, а кто-то другой, и что в горкоме разберутся и «всё будет в порядке с вашей женой». Ноу нас не было простого выхода из этой ситуации, и я потребовал от них, чтобы для выяснения истины состоялся суд, на котором жену либо осудили бы, либо оправдали. Ни «контора», ни горком на это не пошли, и всё спустили на «тормозах», как случайное недоразумение. Да, но это случайное недоразумение надо было как-то пережить, что далеко не каждому было под силу в то мрачное время. А во мне с той зловещей поры надолго застыл рвущий мою глотку вопль: «Кому всё это надо? И за что-о? Зач-е-ем?» Молчит вселенная. Видимо, это дьявольское зло, разросшееся у нас до немыслимых масштабов, не вмешалось в просторы вселенной. Оно отторгало её как инородное и губительно-смертельное явление, не свойственное самой природе, и никак не совместимое с человеческой жизнью на Земле.

Но не надо наивно думать, что случайное недоразумение так просто кончилось. Такого не могло быть, потому что такого никогда у нас не бывает, как писал один классик. Директора школы – как предательски нарушившего неписаный закон номенклатурного единства – вскоре уволили с работы. А несколько дней спустя, в вечернюю зимнюю пору, милицейские разбойники, встретив его на служебной машине на безлюдной улице, избили до полусмерти. В результате встречи с бандитами он получил тяжелейшее сотрясение мозга, после двух месяцев лечения в больнице стал инвалидом и работать в школе больше не мог. Таким образом, одним честным и порядочным человеком у нас стало меньше. Нет, нет, дорогой читатель, никого не привлекли к ответственности, об этом даже и речи не было. Это была норма их жизни и работы. Очень дорого стоит у нас быть порядочным и честным человеком, особенно когда соприкасаешься с представителями правоохранительной системы. Там такие люди давным-давно не в почёте. И всё-таки издевательски-подло и глумливо звучит: «Наша милиция обязана защищать законные права граждан». Недаром 76 % соотечественников полностью ей не доверяют. Но это же беда!

Спустя несколько лет мы с женой приехали в Нефтеюганск проведать родственников и побывать на могилке её матери. Потом она встретилась с коллегами из своей школы, где много лет проработала, пережила одно из самых сильных потрясений в своей жизни и еле осталась живой. Из их рассказа мы и узнали, что после нашего отъезда в Тюмень они узким кругом ветеранов-учителей вычислили доносчицу и спросили её, зачем она оклеветала безвинного человека. «Если бы не я, то кто-нибудь другой обязательно бы это сделал. Так надо было», – важно ответила она и гордо удалилась, ни на кого не глядя. Хорошо ни на кого не обращать внимания и безнаказанно клеветать, когда есть такая надёжная крыша. После один бывший партийный важняк рассказал мне, что жена с блеском выступила на окружном совещании по обмену опытом учителей-новаторов с трёхчасовым докладом, который имел у её коллег большой успех. Кто-то из организаторов этого совещания вроде ненароком сказал: «Вот достойная кандидатура на звание заслуженного учителя», – а дальше непроглядным туманом всё покрыто. Каким-то непостижимым образом об этом, видимо, пронюхали партийные барышни-гюрзы и попросили добрых молодцев устроить ей какую-нибудь неприятную историю, что и было мастерски исполнено. А вместо заслуженного учителя жене присвоили и выдали удостоверение учителя-методиста. Может быть, эта провокация была устроена по другой причине, но я изложил версию, которую слышал из достоверных источников, как сейчас принято говорить. Узнал бы тогда Андропов об этой мерзкой истории, устроенной над учительницей, матерью троих детей, его опричниками, головы поснимал бы с таких работников, чтобы другим неповадно было. Да ведь у нас никогда не докричишься до самого верха. Голос сорвёшь, или что-то другое тебе оторвут с корнем, чтобы без спросу не вякал. Вот так мы и жили в ту невыносимо трудную зиму, пока сыновья служили в армии, а мы в радостном нетерпении ждали их возвращения домой, втайне надеясь, что жизнь с их возвращением станет легче.

Однако житуха в ту пору в нашем благословенном отечестве становилась всё хуже и хуже, и надежд на её улучшение почти не оставалось. Да и откуда этим надеждам было взяться? Иссякли они, истощились запредельно. Ведь вся насквозь прогнившая система уже неуправляемо катилась к бездонной пропасти на паровозе-знаменосце, на всех парах круто набиравшем бешеную скорость, с весельчаком-гармонистом наверху. Да так бесшумно и ухнула во мрак этой пропасти, не издав даже прощального гудка. То время, о котором я пишу, было грозным предвестником, гудящим гулом предвещавшим начало всеобщей катастрофы огромного государства, принесшего неисчислимые страдания и горе его беспечным и простодушным гражданам.

После успешного окончания музыкального училища и отслужив положенный срок в армии, сын остался жить в Омской квартире и работал саксофонистом в нескольких джазовых оркестрах, но зарабатывал немного, и это его очень беспокоило. Тогда он, не посоветовавшись со мной, поехал поступать в Московское военное музыкальное училище, где выпускали после окончания учёбы руководителей-дирижёров военных оркестров для воинских частей и подразделений. Сдав все положенные экзамены с очень высокими оценками, не прошёл по конкурсу, хотя сдавшие вступительные экзамены с худшими результатами поступили. Он пришёл к печальному выводу, что музыкальные способности при приёме высоко не ценились приёмной комиссией, а того, что ценилось, у него в наличности не оказалось. После этой горькой неудачи поехал поступать в Свердловскую консерваторию, где прошёл только собеседование по профилирующему предмету, и его приняли без экзаменов. Этой же осенью я его навестил в Омске, и между нами состоялся серьёзный и продолжительный разговор о его будущем. Пришли к выводу, что для семейного человека постоянная работа музыкантом в вечерние и ночные часы, когда нужно уделять самое пристальное внимание семье, не годится. Остановились на том, что ему нужно за зиму основательно подготовиться и поступать на юридический факультет Омского госуниверситета. Он нанял репетитора, хорошо подготовился и, успешно сдав все вступительные экзамены, прошёл по конкурсу на дневное отделение. Закончив три курса, он перешёл, по моему совету, на заочное отделение. До поступления на учёбу в ВУЗ играл в различных джазовых коллективах, когда же начал учиться, организовал студенческий джазовый оркестр, который пользовался у студентов из различных учебных заведений большого города заслуженным успехом. В то благодатное для него времечко он был заметной и яркой личностью среди студентов и пользовался у них благосклонным уважением и почитанием. Его там долго вспоминали добрыми словами, а некоторые хорошо помнят его одарённую и добрую натуру до сей поры.

Но за несколько лет до этого, а именно 6–7 августа 1986 г., я возвращался на своей машине в Тюмень из Кургана, где навещал своих родственников. Выехал из Кургана, когда ещё не было шести часов утра, и, миновав на выезде из города деревню Чаусово, въехал в сосновый бор, тянувшийся по обеим сторонам дороги. Дорога в этот ранний час была пустынна, лишь впереди шла чёрная «Волга», утыканная антеннами. Я попытался ее догнать и перегнать, что обычно мне легко удавалось на моём новом «жигулёнке» шестой модели. В этот же раз догнать «Волгу» мне никак не удавалось, видимо, у неё был форсированный двигатель, возможно иностранный, и шла она на таком от меня расстоянии, что я никак не мог прочитать её задние номера. Это меня удивило и почему-то насторожило. Сзади ни одной машины тоже не было, хотя уже пошёл седьмой час утра. Неожиданно впереди показалась грузовая машина – как оказалось, старенький газик с деревянными бортами кузова, а в нём деревянная будка длиной в половину кузова, светло-зелёного цвета. Я почему-то облегчённо вздохнул, но неожиданно из светло-зелёной будки вылетел навстречу мне булыжник и с таким грохотом саданул по машине, будто кувалдой по кузову грохнули изо всей силушки, чтобы и мокрого места от него не осталось. Я резко затормозил и остановился. «Волга», всё уменьшаясь, чёрной точкой удалялась со скоростью кометы, пока совсем не скрылась из виду. Старенький газик тоже заметно прибавил в скорости, и разглядеть его номера мне не удалось. Хорошо помню, что подобный этому «газику» был и в той колонии, где мне злая судьба дала возможность немного поработать. И работал такой «газик» с зелёной будкой в кузове в хозчасти колонии, и называли эту машину «хозяйкой». Что-то уж совсем родственное было в облике этих машин. С большим волнением и трудом выбрался я из своей машины и оглядел место, куда ударил булыжник. В самом верху, напротив моей головы, по стеклу видны были три расходящиеся трещинки, а на уплотнителе стекла и лобовой части кузова имелись чуть приметные вмятинки. Булыжник валялся метрах в тридцати на обочине дороги, и на нём были видны красные вкрапления, оставшиеся от удара о кузов. Скорость я держал 110 км в час. Булыжник был весом около двух килограммов, и попади он на такой скорости в лобовое стекло на полсантиметра ниже, мне бы череп снесло и выбросило бы через заднее стекло – и не пришлось бы писать этих строк, да и сын наверняка остался бы в живых. Это было бы лучшим исходом.

Вскоре показались первые машины в сторону Тюмени, с северными госномерами, и я, пристроившись за одной из них, благополучно доехал до пункта назначения. Всю дорогу меня одолевали тяжёлые думы о только что случившемся покушении на убийство. Что же надо было мне совершить в своей жизни такого необычного, что заслужил бессудное убийство? А почему не публичный суд? И сколько я ни думал об этом, напрягая память, причин для убийства и предания меня суду не находил. Неужели в нашем прекрасном отечестве снова началась охота на человека из-за угла и из подворотни, как водится в среде уголовников. Но, видимо, Господь меня уберёг и в этот раз от такой жестокой и бессудной расправы. О подобных случаях за эти сорок пять лет тотальной слежки можно было бы написать толстую книгу, да тошнит писать об этом. Эту святую и печальную книгу я пишу о сыне, и марать её мерзопакостными случаями не стоит. Мой погибший сын такого оскорбления не заслужил. О разных «конторах», занимавшихся в разное время мной, я написал здесь всё, что хотел, и эту мрачную тему закрываю. Но не так-то просто расстаться с тем тяжёлым сгинувшим временем. Прошлое тянет за ноги, останавливает, заставляет задуматься…

На Тюменском севере я отработал двадцать два года, и всякое случалось в моей жизни в то далёкое приснопамятное время. Были взлёты, были и падения. Особенно удручает мою память то, что порою злоупотреблял спиртным, что отрицательно сказывалось и на работе и, конечно, на семье. Особенно переживали за меня сыновья и, по-своему, жалели. Но такие периоды были недолгими. Сознание ответственности за троих детей невольно заставляло вовремя остановиться и образумиться. Причины подобных провалов крылись в неустанном психологическом давлении на меня со стороны одной «конторы», в которой я имел несчастье немного поработать. О чём писал выше. Бывало, что вызывает начальник предприятия и требует написать заявление об увольнении по собственному желанию и, не вдаваясь в объяснения, стыдливо отводит глаза и резко заканчивает разговор. Когда же я с возмущением требовал назвать подлинную причину столь подлого ко мне отношения, то обычно ссылались на звонок из одной солидной организации, назвать которую категорически отказывались. Но это было в первые годы, когда я по этой причине увольнялся переводом из одной организации в другую по требованию неизвестных, но свирепо-властных и зубастых начальников. И лучшим лекарством для здорового мужика уйти от стресса и своей тогдашней беспомощности, конечно, была водка. Но, как правило, надолго меня не хватало, да и денег на долгий разгул не наберёшься. Иногда садился за письменный стол, и кое-что удавалось написать, но о публикации рассказов не могло быть речи в то партийно-горластое время. Однако назло всем напастям, свалившимся на меня, в семейном архиве остались некоторые зарисовки из той мрачной для меня жизни. Есть и неоконченные рассказы, над которыми я сейчас работаю, и по окончании этой – самой трудной для меня – книги возьмусь и за них. Есть о чём вспомнить и написать. Вот так я и жил в то далёкое время. Своим детям мы с женой по понятным причинам не говорили о наших несчастьях, но сынишки были умными, о многом догадывались, жалели нас, и в меру своих силёнок старались помогать по дому. Об этом я писал выше.

Однако немилосердная судьба распорядилась по-другому, и приходится мне из последних сил писать эту посмертную и скорбную книгу о своем погибшем сыне. А сердце ноет, и душа моя безутешно скорбит и тихо стонет, вспоминая безвременную гибель моего старшего сына-страдальца. Но чтобы лучше понять характер Николая, его думы и печали, его отношение к жизни, к своим родителям, к брату и сестре, надо непременно прочитать его письма, написанные во время его одиночества в Омской квартире. Тогда он много работал и не переставая учился, готовил себя к взрослой семейной жизни и скучал по родителям. Беда в том, что никто из моей семьи его письма не может читать без слёз и рыданий, и все немыслимые переживания, связанные с их чтением и печатанием, ложатся полным грузом на меня. Справлюсь ли я с этой тяжелейшей задачей? Не знаю. Но без его писем книга будет неполноценной, поскольку в них чудодейственно сохранилось столько его душевного тепла, любви и сыновней заботы, что без слёз нам их читать невозможно. А после его гибели это переносится всё более горестно и намного тяжелей и лучше бы мне их сейчас не читать, да долг перед его детьми-сиротами обязывает, писать эту печальную книгу.

ИЗБРАННОЕ: ПЕРЕПИСКА СЫНА С РОДИТЕЛЯМИ

Здравствуй, мой дорогой и любимый сынок Коленька! С праздничным к тебе приветом и самыми наилучшими пожеланиями, твой папа. На прошлой неделе получил от тебя два письма, и только сегодня, в воскресенье, нашёл свободное время тебе ответить. От Андрея получил третье письмо. Пишет, что назначили его кудато на овощной склад или базу заведовать бухгалтерией. Я этим очень обеспокоен. А вообще тон письма бодрый. Видимо, к военной службе привыкает, и его настроение заметно улучшается. Поставил ему в ответном письме три условия на период службы в армии. 1. Не курить и от спиртного держаться подальше. Целей будет. 2. Не занимать материально ответственную должность. 3. Не жениться в армии, поскольку он не имеет специальности, содержать его вместе с женой мы не сможем.

Я ещё по своей службе в армии хорошо помню, что те солдаты и сержанты, которые работали на складах и базах материально ответственными работниками, после демобилизации оказывались должниками на большие суммы по судебным искам за недостачу продуктов или товаров. Понимаешь, сынок, пока служат, – всё хорошо, а как подходит срок службы к концу, сразу назначается ревизия на передачу всех ценностей другому солдату-бедолаге, и такой вот получается печальный итог его лёгкой службы. Служба есть служба, а солдат есть солдат. Невозможно отказать командиру, землякам, друзьям, и таким образом вырастает большая недостача, за которую приходится рассчитываться или самому, или – скорее – родителям. Вот подарок так подарок привозит сынок домой своим любимым родителям. Так что посоветовал ему – пусть лучше костыли забивает на «железке», чем берёт на себя подобную кабалу.