Исповедь советского хулигана

"Школьные годы чудесные,

С дружбою, с книгою, с песнею,

Как они быстро летят!

Их не воротишь назад.

Разве они пролетят без следа?

Нет, не забудет никто никогда

Школьные годы…»

Е. Долматовский

Школьные годы чудесные

Наверное, все, кто учились в советских школах, слышали или даже помнят эти строки из замечательной песни на стихи Евгения Долматовского. Эту песню мы всегда слышали на школьных линейках, она обязательно звучала на первом и последнем школьных звонках, сопровождала нас всю школьную жизнь. Тогда она была просто фоном в суете школьных праздников. Только со временем начинаешь вникать в смысл слов этой песни и наполнять их новым содержанием.

Я под «школьными годами» подразумеваю школьный возраст, а слово «чудесные» я понимаю не как «замечательные», а как наполненные всякими чудесами. В этом смысле школьные годы действительно были чудесными. Как они быстро летят… Разве школьные годы летят быстро? У вас разве было так? Вспомните себя в эти годы. Лично я могу тут возразить. Внутренние часы бедовых и шкодливых детей идут очень медленно, их внутреннее время тянется очень долго. Время летит быстро у послушных детей, у которых ничего не случается и не происходят события, которые оставляют зазубрины на их пути и которые они будут помнить всю жизнь. Если ты хочешь прожить длинную жизнь, заполняй ее всякими необычными событиями. Ролан Быков, замечательный актер, мудрый режиссер моих любимых детских фильмов, таких, как «Айболит-66», «Внимание, черепаха!», «Чучело», а также других, в фильме «Внимание, черепаха!» показал один день мальчика, его заботы и приключения. Режиссера критиковали за то, что этот день оказался очень длинным. На что Ролан Быков ответил:

– У активного мальчика целый день до школы, целый день в школе и целый день после школы. А что у вас? Доброе утро – добрый вечер! Доброе утро – добрый вечер! Доброе утро – добрый вечер! С Новым годом!

Посмотрите на свои фотографии в первом и в десятом классе. Замечаете разницу? Что вас так изменило? Это время, знания и жизненный опыт наложили на вас свой отпечаток. Для того, кто озорничал, познавал жизнь и набивал шишки на своих ошибках, десять школьных лет – это самый длинный период жизни. У таких людей память наполнена всякими событиями и историями, происходившими в то время. Кто боялся переступить «пороги» принятых правил, не рисковал, не был любознателен, у кого один день не отличался от другого – у таких людей памяти не за что зацепиться. Поэтому они могут авторитетно заявить, что все их школьные годы пролетели, как одно мгновение, а, значит, они быстрее состарились. Да, школьные годы не воротишь назад. Но разве они пролетят без следа? Нет, не забудет никто никогда школьные годы.

Антуан де Сент-Экзюпери, автор произведения «Планета людей», которое оказало на меня значительное влияние, и всем известной сказки «Маленький принц», утверждал, что все люди родом из своего детства. Я согласен с этим утверждением, и жизнь меня в этом убедила. В детстве человек рождается сам из своих моральных норм и принципов, знаний и убеждений, которые формируются в ранние годы его семьей, школой и улицей. Поскольку важным фактором становления человека является воспитанное в его семье, я добавил бы, что каждый человек родом из своего детства – и детства своих родителей. Или каждый человек на старости лет становится тем, кем он был до своего рождения. Еще короче и емче можно сказать, что для рождения и становления человека важны «школа и атмосфера». Школа – это то место и те люди, от которых человек получает свои знания и свой опыт. А атмосфера – это среда, в которой находится и растет человек, что он в себя впитывает, чем он дышит в широком смысле этого слова. В наше время детей чаще воспитывала улица, поскольку их жизнь в основном протекала вне дома. Именно воздухом улиц дышали все дети, а, значит, важен был ее запах. Улица формировала эти запахи, устанавливала основные правила жизни и поведения для подростков, которые можно было сформулировать так: не проси, не предавай, не ябедничай, не обижай слабых и девочек, поступай по справедливости среди своих. Нарушители таких правил становились изгоями в нашей среде, они для нас плохо пахли, с ними никто не водился и не играл. Мы сами себе придумывали игры, занятия – и они не должны были противоречить уличной морали. Эти занятия зависели от наших знаний, умений, фантазии и возможностей самих детей или их родителей.

Все мы были послевоенными детьми. Наши родители были прямыми или косвенными участниками Великой Отечественной войны. Это наложило отпечаток на их жизнь, это повлияло на их мировосприятие. Испытав на себе все ужасы и тяготы войны, они понимали, что жизнь людей является основной ценностью при любых обстоятельствах. Дружелюбие, взаимная терпимость и помощь объединяли тогда людей, позволяли им разным работать и жить вместе, даже в общих коммунальных квартирах. Патриотизм, верность и преданность своей стране, которую они строили и защищали, тогда были искренними в каждой нашей семье и не подвергались сомнению. Мои родители, например, участвовали в становлении советской власти. Отец, 1897 года рождения, в гражданскую войну воевал в партизанском отряде Сергея Лазо на Дальнем Востоке. Один его брат устанавливал советскую власть в Сибири, а потом был управляющим банка в Чите. Другой его брат был офицером царской армии и с белыми ушел за границу в Харбин. Возможно, из-за этого банкира арестовали и расстреляли в период репрессий.

Скорее всего, два этих события отразились на биографии моего отца.

Моя мать, 1913 года рождения, была родом из потомственных и богатых хорольских мещан на Полтавщине. Отец ее был офицером и участником Первой мировой войны. А дядя был кавалером офицерского золотого Георгиевского креста. После революции большой доходный дом у ее родителей отняли и сделали в нем школу. Оставшись практически на улице, мой дед застрелился. Моя мать с 13 лет была студенткой разных учебных заведений, а с 18 лет была на собственном обеспечении. После войны мать направили на Западную Украину восстанавливать народное хозяйство, где она чуть не погибла от рук бандеровцев. Несмотря на то, что семьи моих родителей пострадали в то сложное время, они считали советскую власть справедливой и не отождествляли ее с руководством страны или с ушлыми чиновниками. Родители никогда не были партийными людьми. Просто у них было такое понимание родины.

Мы росли в этой атмосфере. Это помогло мне потом понять наших военачальников, которые сидя в сталинских лагерях, рвались на фронт и там становились героями. И мне были понятны кулаки, которые из-за отнятой у них коровы становились предателями, шли в полицаи или, сдавшись в плен, шли к Власову воевать со своим народом. Тогда я понял, почему человек, живущий во благо других людей и отечества, назывался благородным, а человек, живущий только в свое благо – не благороден. Понял, откуда возникло обращение «Ваше благородие». И почему эти «благородия», в основном, не пошли вместе с немцами воевать против своей бывшей родины, которая с ними обошлась плохо. Понял, почему в словаре многих народов нет понятия «благородный». Я всегда знал, что родители учили нас правильным вещам. Мы их уважали, хоть и не всегда слушались.

Нам повезло не только с родителями, но и с местом проживания. Наша улица находилась почти в центре города, в парковой зоне. Напротив наших домов, через дорогу, был старинный парк с вековыми каштанами, посаженными вдоль забора. Весной они покрывались «черемухой» и украшали нашу улицу, а осенью мы собирали большой урожай каштанов для своих поделок или для игр в войну. С нашей стороны парка находились все аттракционы, и это была наша зона ответственности. Мы в этой зоне хозяйничали и ни с кем ее не делили. Это означало в то время, что только мы могли там делать все, что нам угодно. Рядом с парком расположен был ботанический сад, дальше шел детский стадион, а потом большой стадион, на котором проходили футбольные матчи. В зимнее время на детском и большом стадионах заливали катки. Мы – и весь город – бегали там на коньках. За нашими домами была улица, на которой находилась воинская часть. С нашей стороны воинской части находились спортивные площадки, летний кинотеатр – это была зона отдыха солдат. Мы проводили там много времени, и это тоже была зона нашей ответственности. Чужаки, которые там появлялись, понимали, что находятся на нашей территории, и с нами в конфликт не вступали. Как видим, в детстве у нас было достаточно мест и территорий, чтобы с пользой для себя проводить время.

На нашей улице стояли старинные австрийские двух-трехэтажные многоквартирные дома или виллы. В этом фешенебельном районе в досоветское время проживала местная элита, которая после войны вся сбежала. После войны этот район был заселен советской элитой: отставными и действующими военными, преподавателями, врачами, партийными функционерами и другими чиновниками. То был особый класс, который назывался «служащие» или интеллигенция.

Дети этого класса в большинстве своем были хулиганами, которые жили по своим правилам и нарушали правила, которые устанавливали для них взрослые. Но эти нарушения не носили криминальный характер, а скорее были проявлениями детской шалости, любознательности, исследованием окружающего мира, своей природы и границ дозволенного. Мы не были драчунами, задирами и агрессорами, не играли на чужих территориях, но и на свои не пускали. Этим мы отличались от хулиганов с окраин, которые иногда разбойничали, устраивали драки в разных местах и творили прочие злодеяния. Мы были воспитанными, читающими, не хамили и не грубили взрослым, при общении относились к ним с уважением. В некоторых семьях родителей даже называли на «вы». Если взрослые ловили нас на месте преступления, нам всегда было очень стыдно, мы краснели и обещали, что тут это больше не повторится. Мы держали обещанное слово и честно могли проказничать уже рядом или в другом месте. Как-то так жило наше хулиганское сообщество, о котором лучше всего написал поэт-хулиган Владимир Высоцкий в «Балладе о борьбе»:

Если мясо с ножа ты не ел ни куска,

Если руки сложа, наблюдал свысока,

И в борьбу не вступил с подлецом, с палачом,

Значит, в жизни ты был ни при чем, ни при чем.

Если путь прорубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал, что почем,

Значит, нужные книжки ты в детстве читал.

Жизнь нашего поколения и страны того времени, я хочу рассказать на примере школьных лет одного хулигана, которого хорошо знал. Этим хулиганом был я.

Первые звоночки

Я родился в 1951 году. Поскольку тогда все родители работали, меня водили в ясли. Думаю, мне было тогда около 2-х лет. В яслях мы таскали из шкафа на кухне соль и пробовали ее на вкус. За это нас поставили в угол и лишили возможности играть. Это было для меня первое наказание посторонними людьми, и оно мне запомнилось.

В садик, вероятно, пошел с 3х лет. Вспоминаю, что, несмотря на свое баловство, я был любимцем у одной воспитательницы. Она, очевидно, была студентка, так как приходила к нам во второй половине дня и много писала. Она поднимала меня со сна раньше других, я мог вдоволь играть разными игрушками, а потом помогал всех будить. Помню, на даче, куда садик вывезли летом, мы жили в старой сельской школе. Тогда, думаю, мне было около 5-ти лет. В коридоре школы была дверь, ведущая в темный подвал, где, как нас уверяли, жили всякие Бабайки. За какую-то провинность меня закрыли в этом подвале. В ужасе я стоял на первой ступеньке абсолютно темного подвала, уткнувшись носом в дверь, из щелей которой пробивался хоть какой-то свет. За дверью были слышны шаги, голоса людей, и мне было не так страшно. Вдруг я услышал голос моей воспитательницы, моего ангела-хранителя. Она приехала нас проведать именно в этот день, когда мене было страшно, шла по коридору и звала меня. Я услышал ее и расплакался. Она нашла меня за дверью подвала, подняла на руки, обняла и долго успокаивала. Все это мне почему-то запомнилось.

За высоким забором нашего садика был другой садик. Как-то раз туда улетел наш мяч. Я залез на забор и потребовал его вернуть. В ответ в меня стали бросать песок и палки. Я спрыгнул на их территорию и устроил там хорошую драку. Меня за шиворот привели в наш садик и сдали директору. В наказание я должен был неделю находиться в кровати, пока остальные играли на улице. Так всякими наказаниями в садике нарушали мои права и свободы, и я ждал, когда все это уже закончится.

И вот, наконец, меня повели в школу, где я услышал первый в своей жизни звонок. Теперь я считал себя взрослым, значит, мог быть свободным, ходить, куда захочу, и делать то, что посчитаю нужным. Нас привели в класс и рассадили за парты. Меня посадили с очень вредной девочкой. Начались притирки в классе. Я был достаточно большим и сильным по сравнению со своими сверстниками, но лидерство в классе меня особо не интересовало. На лидерство претендовали два брата-близнеца, тоже не слабые ребята. Мы в чем-то не сошлись во мнении, и они решили «поговорить» со мной после уроков. Началась драка прямо возле школы. Взрослые нас разняли, как щенков, и отправили в разные стороны. На следующее утро я вижу, что у входа в школу дежурят эти два брата, очевидно, со своей матерью, и высматривают в свои три глаза, вероятно, меня. Один глаз у парня от синяка так заплыл, что его вообще не было видно. Я скрылся в толпе жаждущих учиться и быстро пошел в обратную сторону. Пришлось прогулять этот день, потом второй, а потом к нам домой пришла учительница и предложила матери прийти в школу со мной прямо к директору. В кабинете директора мы прослушали лекцию о правилах поведения учеников в школе и выслушали варианты угроз. Когда меня завели в класс, все зашумели, как будто завели преступника. После этого случая меня никто не трогал. И мне все были безразличны, поскольку я водился с парнями с нашей улицы, которые почти все учились в нашей школе. Особенно не сложились у меня отношения с соседкой по парте. Когда она меня окончательно достала, я принес из дому белую мышь, которая жила у меня в банке. На перемене, вытрусив из ее круглого пенала все карандаши и ручки, я засунул туда несчастную мышь. Когда учительница предложила всем достать ручки и начать писать, моя соседка достала из пенала бедную белую мышь. Крик был неимоверный. А потом под визги девочек всем классом ловили моего испуганного зверя с красными глазками. Урок был сорван. На следующий день я с матерью опять был у директора. Он даже угрожал мне милицией, говорил, что такого в его практике еще не было, чтобы за месяц учебы в школе уже дважды состоялись наши встречи.

Зимой умер мой отец и я стал вообще беспризорный. После уроков я брал санки и с ватагой парней ходил кататься на горку. Мать приезжала на обед, ловила меня на горке и прямо с санями забирала к себе на работу. Она работала тогда на пивзаводе бухгалтером. Но и там я находил приключения на свою голову. Однажды, катаясь один на озере за забором завода, я провалился под лед. К счастью, пальто не успело намокнуть, и я смог сам выбраться на берег. Но шапка утонула. В таком виде я боялся появляться на глаза матери – до тех пор, пока не превратился в сосульку. Помню, как разбивали пальто на спине и вытаскивали меня из него, помню, как натирали холодным спиртом, помню, как после этого болел.

Летом меня отправили в дневной пионерский лагерь, который находился в парке рядом с нашим домом. Мы там завтракали, играли, обедали, спали, после полдника и вечерней линейки нас отпускали домой. В ресторане, где нас кормили, я случайно обнаружил холодильник с полным тубусом пломбира и вафельными стаканчиками. Весь наш отряд хорошо закусил мороженным после обеда. Я не был первым дегустатором на этом празднике жизни, а наказать решили только меня как первооткрывателя холодильника. Директор объявил, что «торжественно» выгонит меня из лагеря на вечерней линейке. Он думал, что я такого позора не переживу. Территория лагеря была окружена стационарными постройками, в которых стояли наши кровати. Вход и выход был только через ворота лагеря, которые закрывались, так что сбежать оттуда раньше времени не представлялось возможным. Когда все построились на вечернюю линейку, я за их спинами залез на крышу постройки и свысока наблюдал за этим балаганом. Вот директор подает знак вожатой, чтобы меня вывели перед строем. Она пошла меня искать и обнаружила на крыше. Предложила мне спуститься. В ответ я показал ей нос, как это делал Буратино, и скрылся. Помню, как мать тяжело вздохнула, когда я сообщил ей, что в лагере меня больше не желают видеть.

Во второй класс, от греха подальше, мать оформила меня в школу-интернат. Он находился в центре города, в старинном корпусе бывшего педагогического училища. Рядом находились спальные корпуса, большая спортивная площадка, сад, столовая. Учащимся выдавали одежду, школьные принадлежности, средства личной гигиены – все необходимое для нормальной жизни и учебы. Кормили хорошо. Наши учителя и воспитатели питались с нами из одного котла, наверное, за деньги. Правда, выглядели мы все одинаково, но это не мешало нам весело жить и заниматься разными делишками. Распорядок дня был следующим: подъем, умывание, зарядка, завтрак, занятия в школе, обед, до 16 часов – личное время, с 16 часов – самоподготовка домашних заданий под присмотром воспитателя, потом ужин, личное время до 22 часов и отбой. Половина детей в школе были городские, которые на воскресенье уходили домой. Сельские дети из старших классов могли на выходные уезжать домой или жили в интернате до каникул. В общем, казарменный режим. Это на меня так подействовало, что до 5 класса я был отличником. Меня даже наградили книгой с подписью и печатью самого директора с формулировкой: «За отличную учебу и примерное поведение». Последние слова в этой формулировке меня особенно расстраивали, так как они не соответствовали той внутренней энергии, которая бурно исходила из меня по выходным и в каникулы на нашей улице. Мы творили там всякие чудеса, дома жизнь наша была чудесной. Вести такую двойную жизнь мне было стыдно, и я стал проявлять в интернате свое многообразие.

Дальше я опишу отдельно похождения в интернате и похождения на улице, которые проходили параллельно, дополняя и обогащая друг друга.

Наш ералаш

Если вспомнить сейчас наши шалости в интернате, то их можно было считать безобидным озорством, по сравнению с тем, что порой там происходило. Надо понимать, что в интернате находился специфический контингент учащихся, которые иногда разбойничали, обворовывали подвалы и даже квартиры, грабили и избивали учеников близлежащей городской школы, дрались между собой или кого-то били. Имея дело с такими нарушителями, возможно, поэтому на мои шалости не так сильно реагировали, но и не оставляли их без внимания. Самым главным в таких шалостях для меня было не попасться в руки жертвам розыгрыша или свести все к несчастному стечению обстоятельств. Именно о десятой доле таких счастливых случаев мне хочется рассказать. А о том, за что понес наказание, мне вспоминать не хочется. Сразу хочу сообщить, что все наши шутки против взрослых или старших учеников были возмездием за их плохое поведение, направленное против нас. Всю нашу подобную деятельность можно было считать тогда ералашем для взрослых.

В младших классах мы много экспериментировали с резиновыми изделиями. Например, если вылить ведро воды с третьего этажа школы на ученика или учителя, то вода долетала до них в виде капель. А если в воздушный шарик налить два литра воды, хорошо прицелиться и бросить это на голову или под ноги прохожему, то эффект будет гораздо интересней. В соску, которая тогда продавалась, можно было набрать до ведра воды, и она не лопалась. Если в такую соску набрать полведра воды, привязать ее за два конца над дверью, а в дверь вбить острый гвоздь, то при открывании двери соска прокалывалась, она лопалась и вся вода оказывалась на голове входящего, будь то учитель или ученик. Однажды мы проверили это на дежурных по нашему классу, которые, как обычно, приходили первыми и должны были готовить все к уроку.

В нашей столовой была длинная комната-умывальник, где полагалось мыть руки перед едой. Первые от входа краны были предназначены для старшеклассников, а дальние – для всякой мелюзги вроде нас. На самый дальний кран я надел соску, привязал ее и включил воду малой струйкой. Зашли старшеклассники, стали мыть руки, а соска все наполняется. Вдруг она срывается, как ракета, начинает летать по комнате и поливать всех водой. От ведра воды, что помещалось в соску, никто сухим не ушел.

Поставить учителю поломанный стул было обычным нашим развлечением. Учителя знали эти шутки и перед тем, как сесть, всегда проверяли стул на устойчивость. Обычно мы расшатывали передние ножки у стула, но это легко обнаруживалось и тогда учитель или не садился на него, или просил принести ему надежный стул. Географию у нас преподавала очень высокая женщина по кличке Каланча. Когда она садилась за учительский стол, то выставляла ноги так далеко вперед, что доставала ноги учеников, сидящих за первой партой. С ее стороны это было очень непредусмотрительно и опасно. Мы решили научить ее сидеть правильно. Для этого мои помощники расшатали задние ножки, которые переходили в спинку стула. Учительский стол у нас был легкий, фанерный, обтянутый дерматином. На стол учительнице мы поставили чернильницу, наполненную до краев очень густыми чернилами. Обычно учителям ставили почти прозрачные чернила, чтобы потом можно было легко исправить плохую оценку в журнале. Каланча зашла в класс, проверила передние ножки стула. Они были надежно вклеены и стул не вызвал у нее подозрений. Она, как обычно, села, выставила вперед ноги, заполнила журнал, вызвала ученика, развалилась на стуле и облокотилась на спинку. Немного поёрзала. Спинка стула отвалилась, задние ножки подкосились, Каланча стала падать назад и схватилась за стол. Легкий стол падает на нее, а сверху еще полетели журнал и полная чернильница. Просто несчастное стечение обстоятельств. С тех пор она всегда сидела очень ровно, поджав ноги под стул.

Еще одним любимым нашим развлечением было подложить на стул учителю кнопку. Но это было так очевидно, что уже после первого в жизни укола не работало: учитель начинал с этого проверку своего рабочего места. Меня, разумеется, это не устраивало. Я всегда искал оригинальные решения поставленных задач. У нас была преподавательница по кличке Бульба, полная женщина с внушительным размером пятой точки. Если кто-то отвечал возле доски, она не отрывала своего заднего места от стула, поворачивалась и учила его, не вставая со своего места. При этом, если кто-то крутился за партой, то она всем делала замечания. Я захотел отучить ее крутиться и заставить сидеть, как положено учителю. Обивка наших стульев была тканевая, на вате. Визуально определив размеры ее тела ниже спины и проведя точные расчеты, я установил кнопку под обивку и вату по центру, ближе к спинке. Расчет мой заключался в следующем. Если она будет сидеть на стуле ровно и не крутиться, то кнопка не уколет ее в одно место. А если повернется и сядет поперек стула, то одна половинка ее седалища окажется на кнопке. Бульба вошла в класс, проверила стул на прочность, на отсутствие острых предметов, села ровно и начала урок. Все правильно. Вот она вызвала ученика к доске, а потом развернулась. Вдруг она вскрикнула, вскочила и стала пристально смотреть на класс. По довольной морде ученика она хотела определить, чья это была шутка. Я в этот момент со щенячьим видом смотрел в окно. Потом она ощупала центр стула, ничего не нашла, села ровно и продолжила урок. Опять вызвала ученика, заговорилась, успокоилась и опять развернулась. Второй раз подпрыгнула и отскочила от стула. Второй раз «наступила на грабли». О том, что происходит, знали только мы двое. Я думал, что взорвусь от смеха и залез под парту искать ручку. Вылез оттуда с невинной и сочувствующей физиономией. Бульба не садилась уже до конца урока, а потом я кнопку загнул.

Кому-то умному пришла в голову мысль устроить выставку поделок из пластилина учеников младших классов. Выставку растащили, и вся школа на всех уроках кидалась и плевалась через трубочки пластилином. Всем учителям было приказано отнимать пластилин и отдавать завучу. У нас был преподаватель пения по кличке Соловей. Здоровый дядька, который руководил школьным хором. Как-то он отнял у меня пластилин и дал подзатыльник. Я сделал из пластилина большой вареник, наполнил его чернилами, прикрепил ножки, ручки и стал крутиться возле Соловья. Он отобрал у меня этот вареник, и через мгновение я услышал как что-то чвакнуло. Вижу, стоит Соловей, расставил ноги, а с его руки и с его светлого джемпера капают на пол чернила. Потом я клялся ему, что отнял этот вареник у какого-то малого. Но он надавал-таки мне по шее. За это я подговорил наш класс на репетиции хора не петь, а только открывать рот. С его музыкальным слухом он понимает, что чего-то не хватает, а подойдет к нам ближе – все поют.

Генеральную репетицию хора с построением проводили в спортзале. Первый ряд хора стоял на полу, второй – на стульях, третий – на столе, а четвертый – на спортивной скамейке, поставленной на стол. Столы эти были непрочные, фанерные. Я поправил скамейку так, что одна ее ножка стояла на ножке стола, а вторая на фанере. С большой вероятностью эта ножка под нагрузкой должна продавить фанеру, и скамейка наклонится вперед. Хор построили, нас высоких и здоровых поставили на скамейку. Начали распевку. Ничего не происходит. Я стал раскачиваться, приседать и вдруг услыхал долгожданный треск. Скамейка наклоняется вперед, верхний ряд падает на впереди стоящий, и так далее, как в домино. На полу оказался весь хор. Кто смеется, кто стонет. Соловей стоит испуганный, понимая, что несет ответственность за невинно пострадавших в канун важного городского выступления. Я ожидал падения и успел спрыгнуть назад, оббежал всех, упал на пол и стонал больше других. Травмированным выражали сочувствие, и всем было уже не до песен. Генеральная репетиция была сорвана.

Как-то я меня выгнали из класса и я прогуливал урок в туалете. Приходит туда еще один прогульщик и сообщает, что его выгнал с урока сам директор. Я сообщил ему, что, если захочу, то смогу выгнать из класса самого директора. Поспорили. Тогда я беру кусочек шнурка от ботинка, делаю из него фитиль, поджигаю и вставляю в замочную скважину класса, где директор проводит урок. Сами уходим в противоположный конец школы и через окно коридора наблюдаем за происходящим. Известно, что ничто не вызывает у людей такую панику в помещении, как запах тлеющей ткани. Смотрим, вышел директор в коридор, принюхался, а потом зашел обратно в класс. В это время он был занят поиском тлеющего окурка в карманах и партах всех учеников. Потом ушел и вернулся с кочегаром. Очевидно, думал, что горят батареи центрального отопления. Кочегар ушел, так как батареи еле грели. Наблюдаем дальше. Видим, что открыли дверь, окна и стали проветривать помещение. На этом сорванный урок и был окончен. Спор был выигран. Этому безмозглому прогульщику трюк так понравился, что он повторил его с другим учителем, но был пойман и наказан уже за два случая.

Уроков труда у нас всегда шло два подряд. По какой-то причине учитель труда в наказание решил оставить нас без перемены. А сам в это время задумал демонстративно попить чаю. Поставил чайник на электроплитку и отлучился в подсобку, возможно, за бутербродом. Я отключил плитку, на открытую спираль положил гайку, опять поставил чайник и подключил плитку. От этого действия чайник оказался под напряжением. Чайник закипел, и мы позвали учителя. Он взялся за ручку, и его хорошо ударило током. Чайник полетел в одну сторону, учитель в другую, а плитка с гайкой на спирали полетела в третью. Виновных, разумеется, не было. Мы потом объяснили ему, что это была Божья кара за нарушение нашего священного права на перемену.

В общежитии для мальчиков жила тетя Лена. Это была маленькая злобная старушка, в обязанность которой входило смотреть за порядком в отсутствие воспитателей, убирать отхожие места, закрывать входные двери на ночь, делать отбой и будить нас по утрам. Утром она заходила в палаты и своим звонком так молотила возле уха спящего, что можно было оглохнуть. Если мы закрывали двери на ключ, то она так била в эту дверь, что даже покойник из гроба сказал бы ей: «Войдите!». С этим надо было что-то делать. Я хорошо смочил пол перед нашей дверью, закрыл дверь на ключ, к ручке через сопротивление порядка 20 кОм подключил фазу от сети и стал ждать подъёма. Сопротивление рассчитал так, чтобы старушку не убило током. Вот слышу, звонок приближается к нашей двери, вот кто-то дернул ручку, вот звонок падает на пол и за дверью рухнуло какое-то тело. Я отключил все провода, смотал и спрятал их. Прислушиваюсь, что там за дверью. По моим расчетам, тетя Лена должна быть жива. И, действительно, она скоро подала голос. Я услышал многоэтажный мат и проклятия в наш адрес. С тех пор она и близко не подходила к нашей двери, а если стучала, так только шваброй.

И так далее и тому подобное. Моя голова тогда была занята разработкой всяких нетривиальных шуток, от реализации которых я получал удовлетворение или, иногда, по шее.

Примеры нескольких таких удачных «шуток» в интернате мне хочется привести ниже.

Быстрый звонок

Справа при входе в школу стоял стол, возле которого сидела вечная дежурная тетя Паша. Это была пожилая грузная женщина, в обязанности которой входило вовремя подавать звонки на начало урока и его окончание, выдавать мел по требованию, смотреть за порядком, не впускать посторонних и не выпускать на улицу разгильдяев, выгнанных с уроков. Над столом висели большие механические часы с маятником, по которым и подавались звонки. Они были закрыты на ключ дверцей со стеклом. Заводились эти часы, очевидно, тетей Пашей, и этот ключ, вероятно, находился у нее. На столе рядом с тетей Пашей на мягкой подстилке лежал ее кот. Это был старый, толстый, ленивый и мудрый кот, многое и многих повидавший в своей жизни. Его никто не обижал, все только гладили. Он, возможно, так привык к этому, что уже никак не реагировал на такое внимание, никак не выражал своих кошачьих эмоций. Мне даже казалось, что он постоянно спит и ничего не видит. Я решил проверить это и замахнулся на него рукой. Кот поджал одно ухо, прищурил один глаз и наклонил голову в сторону, с которой ожидал удар. Вторым глазом он внимательно наблюдал за мной, изучая серьёзность моих намерений. Я погладил его и второй раз замахнулся. Он повторил то же действие, но с меньшей опаской. На третий или четвертый раз он перестал меня бояться и, значит, мы подружились. Потом, сколько бы я на него не замахивался, он на это не реагировал. Значит, он, как и тётя Паша, за всеми внимательно наблюдал и, возможно, знал всех в лицо.

Как-то в 6 классе меня в очередной раз выгнали с урока. Все мне подобные, чтобы не шататься по коридорам и не попасться на глаза завучу или директору, шли в туалет, который находился в подвале. Там всегда было темно, о чем мы постоянно заботились, и руководство школы туда не наведывалось. Я оказался там не один, был там еще один разгильдяй из параллельного класса, и мы вместе стали коротать время. Он был мне неинтересен, и я предложил ему побыстрей окончить этот урок. План был такой: надо было подождать, пока тетя Паша отлучится и быстро перевести часы минут на 10 или 15. Мы дождались, когда тетя Паша отошла со своего поста, быстро подбежали к часам, но открыть их не смогли. Тогда я хватаю своего друга-кота, а напарнику поручаю схватить звонок, и мы опять скрываемся в подвале. Я вытащил шнурок из ботинка и привязал звонок к хвосту кота. Мы осторожно вынесли все это из подвала и запустили вверх по лестнице на второй этаж. Кот понесся как сумасшедший, неся всем благую весть, что урок окончен. Потом все удивлялись, как это тетя Паша так быстро бежала по коридору и звонила.

Кот и звонок исчезли, а тетю Пашу чуть не хватил удар. На второй день в школе установили электрический звонок-сирену. А на третий день на подстилке опять появился наш кот. Я хотел его погладить и извиниться, но он на меня угрожающе зашипел – видимо обиделся. Значит, с ним не стоит больше общаться, чтобы не раскрылась наша тайна, как это удалось тете Паше так быстро бегать по коридору и подавать звонок.

Повешенный

В нашей школе мужской туалет для школьников находился в подвале. Спустившись вниз по широкой лестнице, надо было повернуть налево, пройти некоторое расстояние по длинному коридору, в конце которого была дверь в туалет. В этом коридоре всегда было темно, так как лампочки там мы всегда уничтожали. Для этого было достаточно включенную лампочку сбрызнуть холодной водой, а если холодный душ ей не помогал, тогда в ход шли металлические скобки, выпущенные из рогаток нашими очумелыми ручками. Желающим облегчиться надо было спуститься по темной лестнице в подвал, потом повернуть в темный коридор и при этом не загреметь костями. Понятно, что ни учителя, ни завуч, ни директор старались не спускаться туда, и это было хорошее убежище для тех, кого выгоняли с уроков. Освещался коридор днем только за счет открытой двери туалета, за которой вдали находилось окно на улицу, а вечером – лампочкой, которая горела там, и ее все оберегали. В первой комнате туалета находились умывальники, а во второй – все необходимые предметы для отправления большой и малой нужды. На окнах туалета были решетки, но пролезть через них могли только очень мелкие хулиганы. Только они имели возможность покинуть школу в учебное время, оказаться на свободе и заняться более важными делами, чем просиживанием штанов на уроках. Все крупные хулиганы надежно удерживались в школе этими решетками и тетей Пашей, которая охраняла выход из школы. Справа от лестницы находилась свалка поломанной мебели, куда стаскивали негодные стулья, тумбочки и столы. Если хулиганы хотели сделать туалет неприступным, они закрывали дверь в первой комнате, чем добивались абсолютной темноты в коридоре, потом в нем на пути страждущего путника ставили поломанные стулья и ждали их грохота и мата. Других развлечений хулиганы в туалете не знали. Правда, эти развлечения плохо заканчивались, если таким путником вдруг оказывался агрессивный старшеклассник.

За дверью туалета вверху проходила труба. Некоторые любители прыгали, цеплялись за нее и подтягивались. Наверное, им было важно знать, как хорошо они опорожнились. В этом случае из темного коридора на фоне светлого проема двери было видно тело болтающегося человека. Такую картину я видел несколько раз, и этого было достаточно, чтобы всякий раз, когда я спускался в туалет, мне казалось, что сейчас увижу в светлом проеме труп повешенного человека.

Как-то раз в 6 классе меня и Ивана выгнали с урока. Мы, разумеется, отправились в туалет. Там оказался еще один прогульщик. До конца урока было еще много времени, и надо было придумать, чем заняться. Иван был мелким парнем и мог через решетку уйти на свободу. Ну чем там ему заниматься одному, а здесь была хотя бы компания. Тут у меня разыгралась фантазия с повешенным в дверном проеме. Я изучил весь имеющийся инвентарь и рассказал о сценарии розыгрыша. Все с воодушевлением поддержали меня, и мы приступили к репетиции. Притащили поломанную тумбочку, поставили на нее Ивана и прикинули расстояние до трубы. Иван снял свой ремень, я сделал из него петлю и пропустил в нее руку Ивана до подмышки. Потом пропустил ремень вокруг трубы, через вторую подмышку и конец ремня дал в зубы Ивану. Он поджал ноги и повис на ремне. Мы забрали тумбочку и посмотрели на эту картину из коридора. На светлом фоне дверного проема были видны спина, руки, ноги человека, вероятнее всего повешенное за шею тело. Я попросил Ивана разжать зубы. Ремень освободился, и он спрыгнул на пол. Мы обрадовались, что все так отлично получилось. Иван был мелким, легким парнем, и висеть в таком положении мог долго.

Мы опять подвесили Ивана. Мой ассистент побежал в наш класс, приоткрыл дверь и крикнул: «Иван в туалете повесился!», – и убежал. Из класса вылетела учительница, а за ней тихонько выползла небольшая толпа особо любопытных. Я присоединился к толпе, и мы все последовали за учительницей в подвал. Она так летела, что на ступеньках чуть не упала. Оказавшись в темном коридоре, мы все увидели жуткую картину: в проеме двери болталось повешенное тело небольшого мальчика. Учительница вскрикнула, оперлась рукой на стенку и присела. Иван отпустил ремень, спрыгнул и убежал внутрь туалета. Дальше он должен был пролезть через решетку и скрыться на улице от возможных побоев. Вся толпа засмеялась. И я был доволен, что все получилось так, как задумали. Только учительница продолжала сидеть на корточках. Девочки помогли ей подняться и проводили в класс. Мы все тихонько последовали за ними. Видя ее состояние, никто не хотел шутить и делиться увиденным. Так же молча все досидели до конца сорванного урока. Я никак не ожидал, что у учительницы такое слабое чувство юмора и что будет такая реакция на нашу шутку.