Исторические рассказы и анекдоты из жизни русских государей и замечательных людей XVIII и XIX столетий

Отдѣлъ второй. Замѣчательные люди.

Ко времени пріѣзда императора Александра, въ 1818 г., въ Пензу, въ этотъ городъ собранъ былъ весь второй пѣхотный корпусъ. Въ Пензу прибылъ и главнокомандующій первой арміей, графъ, а впослѣдствіи князь, Сакенъ вмѣстѣ съ начальникомъ своего штаба, Толемъ. Командиромъ собраннаго въ Пензѣ корпуса былъ князь Андрей Ивановичъ Горчаковъ. Наѣхавшіе высшіе военные чины, при общей чистотѣ города, не могли не обратить вниманія на неприглядный видъ мѣстности, прилегающей къ архіерейскому дому. Главнокомандующій Сакенъ счелъ съ своей стороны нужнымъ напомнить тогдашнему пензенскому архіерею Амвросію Орнатскому о поправкахъ по архіерейскому дому и объ очисткѣ примыкающей къ нему мѣстности. Онъ послалъ къ нему одного изъ своихъ адъютантовъ съ порученіемъ просить его объ исправленіяхъ по архіерейскому дому.

— Вашъ генералъ — нѣмецъ, сказалъ Амвросій адъютанту Сакена, — а потому и не знаетъ, что русскіе архіереи не занимаются чисткою улицъ и площадей; ихъ дѣло очищать души; если хочетъ генералъ, чтобъ я его почистилъ, пусть пришлетъ свою душу.

(Амвросій Орнатскій. «Рус. Стар.» 1883. Т. 39. стр. 155),

Отецъ графа Аракчеева былъ очень бѣдный дворянинъ. Когда сыну его, будущему любимцу императоровъ Павла и Александра, исполнилось тринадцать лѣтъ, онъ повезъ его въ Петербургъ опредѣлить въ кадетскій корпусъ.

Пріѣхавъ въ столицу, Аракчеевы остановились въ Ямской, на постояломъ дворѣ, наняли уголъ за перегородкой, отыскали писца, который на гербовомъ двухкопѣечномъ листѣ написалъ имъ просьбу и, отслуживъ молебенъ, отправились въ корпусъ, находящійся на Петербургской сторонѣ. Въ канцеляріи ихъ встрѣтилъ довольно привѣтливо какой-то чиновникъ и рекомендовалъ писца, но узнавъ, что просьба уже написана, нахмурился и сказалъ, что теперь уже поздно и чтобъ они приходили завтра.

Почти двѣ недѣли сряду Аракчеевы ходили въ корпусъ, пока добились, что просьба ихъ была принята. Послѣ этого, они каждый день являлись на лѣстницѣ директора корпуса, генерала Мелиссино, чтобы безмолвно поклониться ему и напомнить о себѣ. Прошло болѣе полугода пребыванія ихъ въ Петербургѣ, и надъ ними собралась бѣда: деньги, привезенныя изъ деревни, таяли; для уменьшенія расходовъ, Аракчеевы стали ѣсть только разъ въ день, но вскорѣ были издержаны и послѣднія копѣйки, а настойчивое появленіе ихъ въ передней Мелиссино все оставалось безплоднымъ. Чтобы существовать, Аракчеевы принялись продавать зимнее платье. Въ это время они услышали, что митрополитъ Гавріилъ раздаетъ помощь бѣднымъ. Принуждаемые крайностью, они рѣшились обратиться къ милостынѣ и отправились въ лавру. Преосвященному доложили, что дворянинъ желаетъ его видѣть. Онъ позвалъ просителей, выслушалъ разсказъ о несчастномъ ихъ положеніи и велѣлъ казначею дать имъ рубль серебромъ.

Выйдя на улицу, старикъ Аракчеевъ сжалъ рубль, поднесъ его къ глазамъ и горько зарыдалъ; сынъ, глядя на него, также плакалъ. Этимъ рублемъ они прожили десять дней.

Наконецъ, и эти послѣднія деньги были израсходованы. Стоя на директорской лѣстницѣ, Аракчеевы, съ стѣсненнымъ сердцемъ, ждали опять выхода Мелиссино. Отчаяніе придало бодрости сыну: когда, директоръ появился, молодой Аракчеевъ подошелъ къ нему и со слезами, прерывающимся голосомъ, сказалъ:

— Ваше превосходительство… примите меня въ кадеты… намъ придется умереть съ голоду… мы ждать болѣе не можемъ. Вѣчно буду вамъ благодаренъ и вѣчно буду молиться за васъ Богу!..

Рыданія мальчика, слезы на глазахъ отца, остановили на этотъ разъ Мелиссино. Онъ спросилъ, какъ ихъ фамилія и когда подана просьба. Получивъ отвѣтъ, директоръ вернулся въ покои и скоро вынесъ просьбу съ отмѣткой, что она исполнена. Аракчеевъ кинулся цѣловать его руку, но Мелиссино поспѣшно сѣлъ въ карету и уѣхалъ.

Въ этотъ счастливый день, Аракчеевы съ утра ничего не ѣли. По выходѣ изъ корпуса они завернули въ первую церковь, и такъ какъ не на что было поставить свѣчку, то поблагодарили Бога, земными поклонами.

(Свѣдѣнія о графѣ А. А. Аракчеевѣ, «Военный Сборникъ», 1861. № 6. Стр. 110).

По окончаніи курса наукъ, Аракчеевъ былъ выпущенъ офицеромъ въ артиллерію и оставленъ при корпусѣ преподавателемъ, а черезъ нѣсколько лѣтъ переведенъ въ гатчинскія войска великаго князя Павла Петровича.

Своимъ неутомимымъ трудолюбіемъ, знаніемъ дѣла и точнымъ, неуклоннымъ исполненіемъ служебныхъ обязанностей, Аракчеевъ успѣлъ обратить на себя вниманіе великаго князя, который полюбилъ его, хотя нерѣдко распекалъ жестокимъ образомъ, преимущественно за неисправность другихъ.

Однажды, когда Аракчееву крѣпко досталось за упущеніе по службѣ караульнаго офицера, онъ побѣжалъ, съ горя, въ церковь, сталъ молиться, клалъ земные поклоны, чувствовалъ свою невинность, но, думая, что лишился навсегда милости наслѣдника престола, не могъ удержать слезъ и даже зарыдалъ. Въ церкви не было никого, кромѣ пономаря, который тушилъ свѣчи. Вдругъ, Аракчеевъ услышалъ за собою шаги и, оглянувшись, увидѣлъ наслѣдника!

— О чемъ ты плачешь? — ласково спросилъ его великій князь.

— Мнѣ больно лишиться милости вашего императорскаго высочества.

— Да ты вовсе не лишился ея! — промолвилъ Павелъ, положивъ ему руку на плечо, — и никогда не лишишься, если будешь вести себя и служить такъ, какъ до сихъ поръ. Молись Богу и служи вѣрно: ты знаешь: за Богомъ молитва, за царемъ служба не пропадаютъ!

Аракчеевъ бросился передъ великимъ княземъ на колѣни и въ избыткѣ чувствъ воскликнулъ:

— У меня только и есть, что Богъ да вы!

Павелъ велѣлъ ему встать и идти за собою изъ церкви, потомъ остановился, быстро посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Ступай домой. Со временемъ я сдѣлаю изъ тебя человѣка.

Съ этой минуты, Аракчеевъ сталъ однимъ изъ довѣренныхъ и близкихъ лицъ къ великому князю.

(Тамъ же, стр. 463).

Разъ, Аракчеевъ, бывшій уже военнымъ министромъ, ѣхалъ въ имѣніе свое Грузино, но обыкновенію, въ простой телѣжкѣ, съ однимъ кучеромъ, одѣтый въ ветхую шинель. Остановившись на одной станціи, Аракчеевъ разговорился съ проѣзжимъ офицеромъ, который, никогда не видавъ графа, радушно пригласилъ его пить чай.

— Вы куда ѣдете? — спросилъ его, между прочимъ, Аракчеевъ.

— Въ Петербургъ.

— За дѣломъ?

— Да еще за какимъ! волосъ дыбомъ становится: ѣду къ чорту въ лапы.

— Какому чорту?

— Разумѣется, къ какому, — къ Аракчееву.

— Да развѣ вы его такъ боитесь?

— Кто его не боится!

— Да вотъ, напримѣръ, я бы не струсилъ.

Офицеръ презрительно улыбнулся при этомъ замѣчаніи и еще сильнѣе возвысилъ голосъ въ пользу приводящей въ трепетъ личности графа.

— Можетъ быть, на подобный страхъ причины есть? — замѣтилъ Аракчеевъ, невольно улыбнувшійся при такомъ описаніи.

— Ровно никакой, дѣло мое совершенно правое; а не объяснишься — онѣмѣешь съ перваго взгляда, — отвѣчалъ офицеръ и простодушно разсказалъ всѣ подробности своего дѣла,

— Такъ отчего же тутъ нѣмѣть? — замѣтилъ Аракчеевъ.

— Ахъ, жаль, что не могу васъ просить поговорить за меня.

— Почему же? я бы съ удовольствіемъ согласился, — отозвался графъ и потомъ добавилъ: — въ Петербургъ ѣхать нечего, — графъ въ своемъ имѣніи.

— Приказъ такой данъ: если и въ Америку велитъ ѣхать, такъ разсуждать не будешь.

— Справьтесь въ Новгородѣ, въ канцеляріи, можетъ быть какая отмѣна есть.

— И то правда, — согласился офицеръ.

Путешественники разстались.

На вопросъ офицера смотрителю, который долго почему-то задерживалъ странника, — не знаетъ ли онъ, кто былъ старый собесѣдникъ? — смотритель отрывисто отвѣчалъ:

— Одинъ здѣшній помѣщикъ.

— Чудакъ, должно быть?

Смотритель ничего не возражалъ.

Въ Новгородъ между тѣмъ, точно, пришло приказаніе на имя офицера явиться въ Грузино.

Офицеръ будто окаменѣлъ, когда, при взглядѣ на графа, узналъ въ немъ прежняго своего собесѣдника.

— А вѣдь ты правду говорилъ, что онѣмѣешь, — благосклонно замѣтилъ Аракчеевъ, — дѣло твое кончено: ступай, братецъ, благополучно домой, да помни и утверждай передъ всѣми, что чортъ не всегда бываетъ такъ страшенъ, какъ ого малюютъ.

(Русскіе эксцентрики и остряки, «Искра», 1860. № 38. Стр. 380).

Доклады и представленія военныхъ лицъ происходили у Аракчеева очень рано, чуть ли не въ шестомъ или въ седьмомъ часу утра. Однажды, представляется ему пріѣхавшій изъ арміи молодой офицеръ, совершенно пьяный, такъ что едва держится на ногахъ и не можетъ выговорить ни слова. Аракчеевъ тотчасъ же приказалъ арестовать его и свести на гауптвахту. Въ теченіе дня, Аракчеевъ призываетъ къ себѣ адъютанта своего, князя И. Долгорукова, и говоритъ ему:

— Знаешь ли? У меня не выходитъ изъ головы этотъ молодой пьяный офицеръ: какъ могъ онъ напиться такъ рано, и еще передъ тѣмъ, чтобы явиться ко мнѣ! Тутъ что нибудь да кроется. Потрудись съѣздить на гауптвахту и постарайся развѣдать, что это значитъ?

Молодой офицеръ, уже отрезвившійся, говоритъ Долгорукову:

— Меня въ полку напугали страхомъ, который наводитъ графъ Аракчеевъ, когда представляются ему; увѣряли, что при малѣйшей оплошности могу погубить свою карьеру на всю жизнь, и я, который никогда не пью водки, для придачи себѣ бодрости, выпилъ залпомъ нѣсколько рюмокъ водки. На воздухѣ меня разобрало и я явился къ графу въ такомъ несчастномъ положеніи. Спасите меня, если можно!

Долгоруковъ возвратился къ Аракчееву и все ему разсказалъ. Офицера приказано было немедленно выпустить съ гауптвахты и пригласить на обѣдъ къ графу на завтрашній день. Разумѣется, офицеръ явился въ назначенный часъ въ полномъ порядкѣ. Аракчеевъ обошелся съ нимъ очень ласково и, отпуская послѣ обѣда, сказалъ ему:

— Возвратись въ свой полкъ и скажи товарищамъ своимъ, что Аракчеевъ не такъ страшенъ, какъ они думаютъ.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 77. «Изъ старой записной книжки»).

Однажды, Аракчеевъ пригласилъ къ себѣ обѣдать, между прочими, двухъ адъютантовъ своихъ, Жиркевича и Козлянинова, изъ которыхъ послѣдній былъ наканунѣ дежурнымъ. Въ продолженіе обѣда, Аракчеевъ былъ необыкновенно веселъ, а въ концѣ подозвалъ камердинера и на ухо сказалъ ему какое-то приказаніе. Тотъ вышелъ, тотчасъ же вернулся и подалъ графу какую-то записку.

— Послушайте, господа, сказалъ Аракчеевъ, обращаясь къ присутствующимъ, которыхъ было человѣкъ десять: — «Высочайшій приказъ. Такого-то числа и мѣсяца. Пароль такой-то. Затрашняго числа разводъ въ 11 часовъ. Подписано: адъютантъ Козляниновъ». — Тутъ ничего нѣтъ особеннаго, кажется, — продолжалъ графъ, а вотъ гдѣ начинается рѣдкость, такъ рѣдкость: «Любезный Синица! (такъ звали перваго камердинера Аракчеева). Если графа нѣтъ дома, то положи ему приказъ на столъ, а если онъ дома, то увѣдомь меня немедленно, но отнюдь не говори, что я уходилъ съ дежурства». — Тутъ недостаетъ нѣсколько словъ, продолжалъ графъ, — вѣроятно, «твой вѣрный другъ» или «вашъ покорнѣйшій слуга», а подписано, посмотрите сами, «М. Козляниновъ». Съ этими словами онъ передалъ записку, чтобъ она обошла кругомъ стола. — Вотъ, господа, какіе окружаютъ меня люди, что собственный адъютантъ учитъ плута-слугу моего меня обманывать и подписываетъ свое имя. Впрочемъ, это замѣчаніе я не обращаю къ вамъ, г. Козляниновъ, — вы болѣе не адъютантъ мой.

(Записки Жиркевича. «Рус. Стар.» 1874. Т. 9. Стр. 239).

Разъ, въ пріемный день Аракчеева, явившіеся къ нему для представленія генералы и другія важныя лица съ удивленіемъ увидѣли на дверяхъ кабинета, выходившихъ въ пріемную, прибитый листъ бумаги, на которомъ крупными буквами было написано слѣдующее:

«Я, Власъ Власовъ, камердинеръ графа Алексѣя Андреевича, симъ сознаюсь, что въ день новаго года ходилъ съ поздравленіемъ ко многимъ господамъ и они пожаловали мнѣ въ видѣ подарковъ…» тутъ значилось поимянно, кто и сколько далъ денегъ Васильеву, а затѣмъ онъ изъявлялъ свое раскаяніе и обѣщался впредь не отлучаться за милостыней!

(Тамъ же, стр. 239).

Бъ военныхъ поселеніяхъ у Аракчеева служилъ майоръ Ефимовъ, выслужившійся изъ фельдфебелей. Онъ отличался необыкновенной исполнительностью, строгостью и знаніемъ фронтовой службы, вслѣдствіе чего пользовался особеннымъ расположеніемъ не только Аракчеева, но и императора Александра Павловича. Какъ-то, во время инспекторскаго смотра, нижніе чины командуемой Ефимовымъ поселенной роты принесли на него жалобу въ томъ, что онъ удерживаетъ въ свою пользу ихъ деньги и пользуется многими незаконными поборами. Аракчеевъ отдалъ Ефимова подъ судъ и, когда дѣло было ему представлено на разсмотрѣніе, положилъ слѣдующую конфирмацію: «По высочайшему повелѣнію, имени моего полка майоръ Ефимовъ лишается чиновъ, орденовъ и записывается въ рядовые въ тотъ же полкъ графа Аракчеева».

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, государь дѣлалъ смотръ поселеннымъ войскамъ. Аракчеевъ остановилъ его у перваго батальона, гдѣ на флангѣ стоялъ Ефимовъ, и, указывая на послѣдняго, спросилъ:

— Знаете ли, государь, этого гренадера?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ государь.

— Это вашъ бывшій любимецъ, Ефимовъ, — сказалъ Аракчеевъ.

Государь замѣтилъ, что графъ поступилъ съ нимъ слишкомъ жестоко; но Аракчеевъ, возвыся голосъ, громко проговорилъ:

— Кто не умѣлъ дорожитъ высочайшимъ вниманіемъ и милостью царя, тотъ не заслуживаетъ никакой жалости.

(«Русская Старина» 1875. Т. 12. Стр. 108).

Когда Аракчеевъ лишился своего всемогущества и жилъ безвыѣздно въ Грузинѣ, къ нему уже не являлись на поклонъ. Зато, если кто являлся, Аракчеевъ былъ очень радъ.

Однажды, молодому артиллерійскому офицеру путь лежалъ чрезъ Грузино. Паромъ подали не скоро. Молодой человѣкъ, уже не боясь прежде грознаго Аракчеева, горячился смѣло и обругалъ распоряжавшагося перевозомъ. Но, узнавъ, что это управитель Аракчеева, Шишкинъ, рѣшилъ, что на случай жалобы послѣдняго слѣдуетъ явиться къ Аракчееву съ почтеніемъ. Графъ обрадовался артиллеристу. Артиллерія была его конекъ.

Аракчеевъ обнялъ и поцѣловалъ молодого гостя. На бѣду, въ это же время является Шишкинъ и докладываетъ, что «этотъ офицеръ обругалъ его».

— Ты ругалъ его? — спросилъ Аракчеевъ офицера.

— Ругалъ, ваше сіятельство, — былъ отвѣтъ.

— Читалъ ты евангеліе?

— Читалъ, ваше сіятельство.

— Читалъ ты, что другъ Христовъ Лазарь умеръ?

— Читалъ, ваше сіятельство.

— А читалъ ты, что Лазарь послѣ смерти воскресъ?

— Никакъ нѣтъ, не читалъ, что онъ воскресъ. Я остановился на томъ, что онъ умеръ.

Такой отвѣтъ огорошилъ Аракчеева. Онъ могъ только выговорить.

— Пошелъ вонъ.

Офицеръ, разумѣется, поспѣшилъ уѣхать изъ Грузина.

(«Историч. Вѣстникъ» 1881. Т. I. Стр, 489).

Князь Петръ Ивановичъ Багратіонъ пріѣхалъ изъ Грузіи въ Петербургъ въ 1782 году. Ему было тогда 18 лѣтъ. Онъ остановился въ домѣ княгини Анны Ивановны Голицыной, урожденной княжны Грузинской, вызвавшей его изъ Грузіи для опредѣленія на службу. На другой день, обѣдая у князя Потемкина на дачѣ, въ 13-ти верстахъ отъ столицы, по Петергофской дорогѣ (бывшей впослѣдствіи Александра Львовича Нарышкина,), княгиня Голицына просила Потемкина принять молодого Багратіона подъ свое покровительство. Потемкинъ немедленно послалъ за нимъ курьера. Бѣдный юноша, только что прибывшій изъ дальняго края, не имѣлъ еще пристойной одежды и не зналъ какъ явиться къ Потемкину. Дворецкій княгини Голицыной, Карелинъ, вывелъ его изъ затруднительнаго положенія, ссудивъ ему собственное платье, и Багратіонъ поскакалъ съ курьеромъ на дачу. Невысокаго роста, блѣдный, худощавый Багратіонъ, въ неуклюжемъ кафтанѣ дворецкаго, скромно, но не робко предсталъ предъ «великолѣпнымъ княземъ Тавриды», среди блистательнаго общества. Орлинымъ взоромъ окинувъ безвѣстнаго юношу, Потемкинъ удостоилъ его разговоромъ. Довольный отвѣтами Багратіона, онъ поздравилъ его прапорщикомъ и приказалъ ему отправляться въ армію.

Прошло болѣе четверти вѣка. Насталъ 1811 годъ. Багратіонъ, уже предводившій арміями, андреевскій кавалеръ, озаренный славою народнаго героя Россіи, проводилъ лѣто у той же княгини А. И. Голицыной, Владимірской губерніи, Юрьевскаго уѣзда, въ селѣ Симѣ, между друзьями и родственниками, отдыхая на лаврахъ и готовясь къ новымъ подвигамъ.

Однажды за обѣдомъ, Багратіонъ долго и пристально смотрѣлъ на служившаго за столомъ пожилого дворецкаго: то былъ Карелинъ. Не говоря ни слова, Багратіонъ встаетъ, идетъ прямо къ старцу, бросается къ нему на шею и восклицаетъ: «Помнишь ли ты, добрый Карелинъ, какъ за 30 лѣтъ, въ твоемъ кафтанѣ явился я къ князю Потемкину? Безъ тебя, можетъ быть, не былъ бы я тѣмъ, чѣмъ ты меня теперь видишь: спасибо, тысячу разъ спасибо».

(«Историческій Вѣстникъ» 1884. Т. 3. Стр. 705).

Въ 1812 году, послѣ соединенія нашихъ армій у Смоленска, наши генералы не знали на что рѣшиться: продолжать ли отступленіе, или идти на встрѣчу непріятеля. Разъ пять, войска двигались впередъ по дорогѣ къ Витебску на Рудню и два раза доходили до деревни Гаврики, слѣдуя всегда на деревню Шеломецъ. Такъ какъ въ каждой дислокаціи похода встрѣчалось это послѣднее названіе, то солдаты прозвали эти передвиженія «ошеломѣлыми», ибо никто не могъ понять причины безпрестанныхъ маршей и контръ-маршей. Алексѣй Петровичъ Ермоловъ по этому поводу разсказывалъ слѣдующее:

«Одинъ разъ въ Гаврикахъ я былъ въ такомъ положеніи, что едва ли когда кто другой находился въ подобномъ. Барклай-де-Толли сидѣлъ среди двора одного дома на бревнахъ, приготовленныхъ для постройки. Князь Багратіонъ большими шагами расхаживалъ по двору. При этомъ они, въ буквальномъ смыслѣ слова, ругали одинъ другого.

— «Ты нѣмецъ, тебѣ все русское нипочемъ», — говорилъ Багратіонъ.

— «Ты дуракъ, и самъ не знаешь почему называешь себя русскимъ» — возражалъ Барклай.

Они оба обвиняли другъ друга въ томъ, что потеряли изъ виду французовъ и что собранныя каждымъ изъ нихъ свѣдѣнія черезъ своихъ лазутчиковъ, одни другимъ противорѣчатъ. Я же въ это время, будучи начальникомъ штаба у Барклая, заботился только объ одномъ, чтобы кто нибудь не подслушалъ ихъ разговора, и потому стоялъ у воротъ, отгоняя всѣхъ, кто близко подходилъ, говоря, что главнокомандующіе очень заняты и совѣтуются между собою».

(Записки Жиркевича. «Рус. Стар» 1874. Т. 20. Стр. 648).

Однажды, наслѣдникъ цесаревичъ Николай Александровичъ разговаривалъ съ духовникомъ своимъ, протопресвитеромъ Бажановымъ о трудности царствовать.

— Точно, ваше высочество, — отвѣчалъ духовникъ, — это не легкую ношу возлагаетъ Господь на плечи царей.

— Особенно, — сказалъ наслѣдникъ, — труденъ выборъ людей! Научите, что долженъ дѣлать царь, чтобы умѣть выбрать людей?

— Во-первыхъ, — отвѣчалъ Бажановъ, — молиться Богу и просить Его помощи; во-вторыхъ, не окружать себя ширмами, изъ-за которыхъ царь рѣшительно никого не узнаетъ и едва ли кого услышитъ.

(Разсказы К. П. Львовой. «Рус. Стар.» 1880,Т. 29.Стр.216).

Разъ императоръ Николай I, при пріемѣ начальствующихъ лицъ, прибывшихъ къ нему утромъ съ рапортами, спросилъ петербургскаго коменданта генерала Башуцкаго: «Какова погода? кажется барометръ упалъ?» — «Никакъ нѣтъ, ваше величество, виситъ», — отвѣчалъ комендантъ.

(«Древ. и Нов. Россія» 1887, Т. 3. Стр. 354).

Императрица Екатерина II поручила однажды канцлеру князю А. А. Безбородко написать и представить ей завтра указъ довольно важный и требовавшій глубокихъ соображеній. Срокъ былъ коротокъ, обстоятельства не терпѣли отлагательствъ, но Безбородко, занятый, вѣроятно, другими спѣшными дѣлами, забылъ приказаніе императрицы и явился къ пей на слѣдующій день, не исполнивъ порученія.

— Готовъ ли указъ? — спросила его Екатерина.

Безбородко спохватился и, нисколько не смѣшавшись, вынулъ изъ портфеля листъ бумаги и сталъ читать то, что ему было велѣно государыней.

За каждымъ параграфомъ Екатерина одобряла написанное и, совершенно довольная цѣлымъ содержаніемъ, потребовала мнимый указъ для подписанія.

Безбородко, не ожидавшій такой скорой развязки и разсчитывавшій на нѣкоторыя замѣчанія, дополненія и измѣненія въ частяхъ, которыя дали бы ему возможность обратить импровизацію въ дѣйствительность, замялся и медлилъ.

Государыня повторила свое требованіе.

Смущенный Безбородко подалъ ей, наконецъ, листъ бѣлой бумаги.

Екатерина съ изумленіемъ посмотрѣла на докладчика и вмѣсто ожидаемаго гнѣва выразила свое удивленіе къ его необыкновеннымъ способностямъ.

(Лицей князя Безбородко. Спб. 1859. Стр. 27).

Въ эрмитажныхъ собраніяхъ, при императрицѣ Екатеринѣ, нѣкоторое время заведенъ былъ ящикъ для вклада штрафныхъ денегъ за вранье. Всякій провинившійся обязанъ былъ опустить въ него 10 коп. мѣдью. При ящикѣ назначенъ былъ казначеемъ Безбородко, который собранныя деньги послѣ раздавалъ бѣднымъ. Между другими, въ эрмитажныя собранія являлся одинъ придворный, который, бывало, что ни скажетъ, все невпопадъ, или солжетъ. Неуклюжій казначей безпрестанно подходилъ къ нему съ ящикомъ, и этотъ вралъ почти одинъ наполнялъ ящикъ деньгами. Разъ, по разъѣздѣ гостей, когда при императрицѣ остались немногіе, самые приближенные, Безбородко сказалъ:

— Матушка-государыня, этого господина не надобно бы пускать въ Эрмитажъ, а то онъ скоро совсѣмъ разорится.

— Пусть пріѣзжаетъ, — возразила императрица, — мнѣ дороги такіе люди; послѣ твоихъ докладовъ и послѣ докладовъ твоихъ товарищей, я имѣю надобность въ отдыхѣ; мнѣ пріятно изрѣдка послушать и вранье.

— О, матушка-императрица, — сказалъ Безбородко, — если тебѣ это пріятно, то пожалуй къ намъ въ первый департаментъ правительствующаго сената: тамъ то-ли ты услышишь!

(«Рус. Старина» 1874. Т. 12. Стр. 772).

Безбородко очень любилъ свою родину — Малороссію, и покровительствовалъ своимъ землякамъ. Пріѣзжая въ Петербургъ, они всегда являлись къ канцлеру и находили у него ласковый пріемъ. Разъ, одинъ изъ нихъ, коренной хохолъ, ожидая въ кабинетѣ за кресломъ Безбородко письма, которое тотъ писалъ по его дѣлу къ какому-то вліятельному лицу, — ловилъ мухъ и, неосторожно размахнувшись, вдругъ разбилъ стоявшую на пьедесталѣ дорогую вазу.

— Ну что, поймалъ? — спросилъ Безбородко, не переставая писать.

(Разсказы о старинѣ. «Рус. Арх.» 1868. Стр. 1077).

Извѣстная въ свое время оперная актриса Уранова была влюблена въ актера Сандунова и готовилась выйдти за него замужъ. Къ несчастію Урановой, она очень понравилась Безбородко, который всѣми мѣрами добивался ея благосклонности. Употребивъ безуспѣшно различныя хитрости, Безбородко рѣшился наконецъ достигнуть своей цѣли посредствомъ насилія и намѣревался похитить упрямую артистку. Уранова, узнавъ объ этомъ замыслѣ, въ порывѣ отчаянія, въ свою очередь, рѣшилась на смѣлый поступокъ. Играя, однажды, въ присутствіи императрицы, на эрмитажномъ театрѣ, оперу «Федулъ съ дѣтьми», Уранова превзошла себя. Екатерина была въ восхищеніи и по окончаніи послѣдней аріи бросила ей свой букетъ. Уранова схватила его, прижала къ сердцу и, подбѣжавъ на аванъ-сцену, упала на колѣни и закричала: «Матушка царица! Спаси меня!» Можно судить, какое впечатлѣніе произвела на зрителей эта неожиданная сцена!

Императрица встала съ своего мѣста и съ участіемъ обратилась къ пѣвицѣ. Уранова тотчасъ же подала государынѣ заранѣе приготовленную просьбу, гдѣ были подробно изложены всѣ интриги Безбородко противъ счастія влюбленныхъ. Императрица приняла это дѣло весьма горячо, жестокимъ образомъ распекла страстнаго князя и черезъ три дня приказала обвѣнчать Уранову съ Сандуновымъ, въ придворной церкви, и пожаловала новобрачнымъ богатые подарки.

Недѣлю спустя послѣ свадьбы, Сандунова играла въ большомъ театрѣ всѣми любимую тогда оперу «Cosa rara». Безбородко, по обыкновенію, сидѣлъ въ крайней ложѣ бель-этажа. Когда нужно было пѣть лучшую арію, Сандунова ловко вынула изъ ридикюля кошелекъ съ деньгами, выступила къ оркестру, подняла кошелекъ кверху и, устремивъ на Безбородко свои большіе, лукавые глаза, съ сардонической улыбкой запѣла:

Весь театръ разразился громкимъ хохотомъ и единодушными апплодисментами. Умный Безбородко хохоталъ и хлопалъ громче всѣхъ и первый потребовалъ повторенія. На другой день утромъ, онъ послалъ Сандуновой шкатулку съ брилліантами. Подарокъ былъ принятъ; но Сандунова, понявъ, что за брилліанты сильныхъ покровителей прекрасныя женщины отплачиваютъ иногда жемчугомъ слезъ, сочла болѣе благоразумнымъ оставить Петербургъ и выхлопотала себѣ у императрицы переводъ на московскую сцену.

(Воспоминаніе о московскомъ театрѣ при Медоксѣ. Пантеонъ русскаго театра. 1810. №2. Стр. 97).

По воцареніи императора Павла, къ Безбородко пришли спросить, можно ли пропустить иностранныя газеты, гдѣ, между прочими разсужденіями, помѣщено было выраженіе: «проснись, Павелъ!»

— Пустое пишутъ, — отвѣчалъ Безбородко, — уже такъ проснулся, что и намъ никому спать не даетъ!

(Записки Шишкова. Берлинъ. 1870. Ч. 1. Стр. 20).

Въ Россіи служили три родные брата Беллингсгаузены: первый, — адмиралъ Ѳаддей Ѳаддеевичъ, второй, — генералъ Иванъ Ивановичъ, третій, — дѣйствительный статскій совѣтникъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, а отца ихъ звали «Карломъ». Конечно, это могло случиться только въ Россіи, и произошло слѣдующимъ образомъ: Ѳаддей воспитывался въ морскомъ корпусѣ. — «Какъ тебя зовутъ?» спрашиваютъ его при пріемѣ.— «Ѳаддеемъ». — «А по отцѣ?» Беллингсгаузенъ, плохо знавшій по русски, не понялъ вопроса. Онъ подумалъ и повторилъ опять: «Ѳаддей». — «Пишите: «Ѳаддей Ѳаддеевичъ». И записали такъ. Иванъ опредѣленъ былъ въ первый кадетскій корпусъ. Совершенно также его возвеличили Ивановымъ, а третьяго, — Ѳедоровымъ. Такъ записаны они были въ корпусахъ, такъ выпущены на службу, служили и умерли самозванцами.

Старшій Беллинсгаузенъ, Ѳаддей Ѳаддеевичъ, былъ замѣчательный морякъ и отличался своимъ прямодушіемъ. Про него сохранился слѣдующій анекдотъ: На маневрахъ флота подъ Кронштадтомъ, въ присутствіи императора Николая Павловича, одинъ корветъ наткнулся на другой. — «Подъ судъ командира»! — грозно сказалъ государь. — Беллингсгаузенъ, стоявшій возлѣ него, началъ ворчать, какъ бы про себя: «За всякую малость подъ судъ!..» Государь сдѣлалъ видъ, что его не слушаетъ. — «Молодой офицеръ, продолжаетъ Беллингсгаузенъ, желалъ отличиться въ присутствіи государя, не размѣрилъ разстоянія и наткнулся: не велика бѣда. Если за это подъ судъ, то у насъ и флота не будетъ». Государь, обратясь къ Беллингсгаузену, сказалъ — «Спасибо, старикъ; ты сказалъ правду. Но все таки надо разслѣдовать». — «Это будетъ сдѣлано, продолжалъ тѣмъ же ворчливымъ тономъ Беллингсгаузенъ, и съ виновнаго взыщется, но не судомъ». — «Правда, правда, повторилъ государь, спасибо!»

(Изъ недавней старины. «Рус. Архивъ» 1879. стр.1259).

Генералъ отъ инфантеріи Христофоръ Ивановичъ Бенкендорфъ (отецъ извѣстнаго шефа жандармовъ, графа А. X. Бенкендорфа) былъ очень разсѣянъ. Проѣзжая черезъ какой-то городъ, зашелъ онъ на почту провѣдать, нѣтъ ли писемъ на его имя.

— Позвольте узнать фамилію вашего превосходительства? — спрашиваетъ его почтмейстеръ.

— Моя фамилія? моя фамилія? — повторяетъ онъ нѣсколько разъ и никакъ не можетъ ее вспомнить. Наконецъ, говоритъ, что придетъ послѣ и уходитъ. На улицѣ встрѣчается онъ съ знакомымъ.

— Здравствуй, Бенкендорфъ!

— Какъ ты сказалъ? Да, да, Бенкендорфъ! — и тутъ же побѣжалъ на почту.

Однажды, онъ былъ у кого-то на балѣ. Балъ окончился довольно поздно, гости разъѣхались. Остались другъ передъ другомъ только хозяинъ и Бенкендорфъ. Разговоръ шелъ вяло: тому и другому хотѣлось спать. Хозяинъ, видя, что гость его не уѣзжаетъ, предлагаетъ, не пойти ли имъ въ кабинетъ. Бенкендорфъ, поморщившись, отвѣчаетъ: «пожалуй, пойдемъ». Въ кабинетѣ имъ было не легче. Бенкендорфъ, по своему положенію въ обществѣ, пользовался большимъ уваженіемъ. Хозяину нельзя же было объяснить ему напрямикъ, что пора бы ему ѣхать домой. Прошло еще нѣсколько времени. Наконецъ, хозяинъ рѣшился сказать:

— Можетъ быть экипажъ вашъ еще не пріѣхалъ; не прикажете ли, я велю заложить свою карету?

— Какъ вашу? Да я хотѣлъ предложить вамъ свою, — отвѣчалъ Бенкендорфъ.

Дѣло объяснилось тѣмъ, что Бенкендорфъ вообразилъ, что онъ у себя дома, и сердился на хозяина, который у него такъ долго засидѣлся.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 91. «Изъ старой записной книжки»)

Однажды, любимцу императрицы Анны Ивановны, Бирону, понадобилось съѣздить въ Митаву. Вслѣдствіе этого, онъ поручилъ сенату распорядиться, чтобы всѣ дороги и мосты, лежащіе между Петербургомъ и Митавою, были непремѣнно исправлены въ теченіе десяти дней. Разумѣется, сенатъ не могъ исполнить требованіе любимца въ столь короткое время. Дорога оказалась скверной, и Биронъ страшнымъ образомъ разсердился. По возвращеніи своемъ въ Петербургъ, онъ тотчасъ же собралъ къ себѣ всѣхъ сенаторовъ и сказалъ имъ:

— Если я когда нибудь еще разъ найду мосты въ такомъ дурномъ состояніи какъ теперь, то знайте, что прикажу положить на нихъ, вмѣсто досокъ, васъ, господа сенаторы!

Сенаторы не посмѣли возражать и молча поклонились.

(Anecdotes secrètes et intéressantes de la cour de Russie. Londres. 1799. T. 6. Pg. 208).

Однажды, сенатъ прислалъ рижскому и ревельскому генералъ-губернатору, генералъ-аншефу графу Броуну, указъ, въ которомъ заключался какъ бы выговоръ относительно нѣкоторыхъ его распоряженій. Горячій Броунъ страшнымъ образомъ разсердился и тотчасъ же поѣхалъ въ Петербургъ. Явившись къ императрицѣ и поцѣловавъ по обыкновенію ея руку, онъ съ жаромъ сказалъ:

— Если моя служба не угодна вашему величеству, то объявите мнѣ это прямо, и я удалюсь. Въ противномъ случаѣ, запретите вашимъ подьячимъ меня оскорблять.

— Кто эти подьячіе? — спросила изумленная Екатерина.

— Ваши сенаторы, — отвѣчалъ Броунъ, подавая ей указъ.

Императрица, очень дорожившая полезной дѣятельностью Броуна, поспѣшила его успокоить и при немъ же сдѣлала распоряженіе, чтобы сенатскіе указы отправлялись къ нему съ этихъ поръ не иначе, какъ съ ея одобренія.

(Mémoires du prince Pierre Dolgoroukow. Génève. 1867, T. 1. p. 421).

Однажды, въ мастерскую къ Брюллову пріѣхало какое-то семейство и пожелало видѣть ученика его Н. А. Рамазанова. Брюлловъ послалъ за нимъ. Когда онъ пришелъ, то Брюлловъ, обращаясь къ посѣтителямъ, произнесъ:

— Рекомендую — пьяница.

Рамазановъ, указывая на Брюллова, прехладнокровно отвѣтилъ:

— А это, — мой профессоръ.

(Воспоминанія Солнцева. «Рус. Стар.» 1876. Т. 15. Стр.630).

Анна Петровна Бунина была очень красива собою; но, отправляясь ко двору, всегда сильно румянилась и бѣлилась. Однажды, присутствовавшій при ея туалетѣ племянникъ сказалъ ей:

— Вы, тетенька, такая хорошенькая, бѣленькая и румяная; для чего же вы бѣлитесь и румянитесь?

— Глупенькій, отвѣчала она, — это этикетъ двора; я могу сконфузиться, покраснѣть или поблѣднѣть, тѣмъ могу обезпокоить царскихъ особъ, а набѣлившись — я не измѣнюсь въ лицѣ.

(Воспоминанія Стогова. «Рус. Стар.» Т. 24. Стр. 52).

Князь А. И. Барятинскій былъ въ числѣ нѣсколькихъ гвардейскихъ офицеровъ, отправленныхъ императоромъ Николаемъ въ 1835 году на Кавказъ, для пріобрѣтенія ими военной опытности. Въ Ставрополѣ, гдѣ должно было окончательно опредѣлиться служебное назначеніе князя Барятинскаго, въ это время командовалъ А. А. Вельяминовъ, извѣстный другъ и ученикъ Ермолова и, конечно, послѣ него, самый замѣчательный военный человѣкъ на Кавказѣ во всю первую половину нашего вѣка. Вельяминовъ былъ отчасти человѣкъ стараго покроя по своимъ обычаямъ и привычкамъ, говорилъ, напр., молодымъ офицерамъ ты и т. под. Въ одно прекрасное утро, когда генералъ, отличавшійся тучностью, лежалъ у себя въ кабинетѣ на диванѣ, въ самомъ легкомъ костюмѣ, хорошо обрисовывавшемъ его формы, и, оборотясь лицомъ къ стѣнѣ, читалъ книгу, адъютантъ ввелъ къ нему юношу Барятинскаго и провозгласилъ его фамилію.

— Спроси его, — не двигаясь ни однимъ членомъ сказалъ Вельяминовъ своему адъютанту — онъ изъ тѣхъ что ли, что государь прислалъ сюда учиться дѣлу?

— Точно такъ, ваше превосходительство, — замѣтилъ отъ себя Барятинскій.

— Хорошо, — прибавилъ Вельяминовъ, обращаясь опять къ адъютанту: — такъ скажи ему, чтобы онъ приходилъ сегодня обѣдать въ сюртукѣ, безъ сабли.

Адъютантъ передалъ слова генерала присутствовавшему при этомъ въ роли третьяго лица молодому князю, и этимъ аудіенція кончилась. Кромѣ спины Вельяминова, Барятинскій въ этотъ разъ ничего не видалъ.

При теперешнихъ нашихъ понятіяхъ о вѣжливости, самый невзыскательный прапорщикъ не согласился бы являться къ подобному генералу на обѣды. Но князь Барятинскій, не смотря на свое богатство, связи и аристократическія привычки, не затруднился придти въ назначенный часъ къ командующему войсками, причемъ, къ удивленію своему, замѣтилъ, что ихъ, т. е. гостей, кормили однимъ обѣдомъ, довольно изысканнымъ, а Вельяминовъ самъ ѣлъ другія кушанья, приготовленныя чуть ли не на солдатской кухнѣ. Барятинскій всегда потомъ съ признательностью вспоминалъ о своемъ бывшемъ учителѣ, столь оригинально суровомъ, но и столь даровитомъ, что цѣлый рядъ главнокомандующихъ на Кавказѣ смотрѣлъ на тамошнюю войну его глазами и что только когда его, т. е. Вельяминова, система была принята княземъ А. И. Барятинскимъ и Евдокимовымъ, Кавказъ былъ окончательно покоренъ.

(«Русская Старина» 1881. Т. 32. Стр. 217).

Необычайный успѣхъ романа Загоскина «Юрій Милославскій» возбудилъ страшную зависть въ Булгаринѣ. Думая унизить Загоскина въ глазахъ публики, онъ началъ бранить его произведеніе въ «Пчелѣ». Воейковъ вступился въ «Русскомъ Инвалидѣ» за Загоскина. Возгорѣлась полемика, скоро перешедшая въ брань. Это разсердило императора Николая Павловича, который читалъ «Пчелу» каждое утро. Онъ приказалъ посадить Булгарина и Воейкова подъ арестъ. Они были вытребованы къ графу Бенкендорфу и прямо отъ него отправлены на гауптвахту, первый — въ новое Адмиралтейство, а второй — въ Старое. Жена Булгарина, узнавъ о заключеніи мужа, поѣхала его отыскивать. Ей сказали, что онъ сидитъ въ Адмиралтействѣ. Она отправилась въ Старое и спрашиваетъ: — «Гдѣ сидитъ сочинитель?»

— Здѣсь, говорятъ ей и вводятъ ее въ караулку.

Она бросается въ объятія Воейкова.

— Елена Ивановна! — восклицаетъ онъ, — васъ ли я вижу?

— Ахъ! это не тотъ! — кричитъ она — это мошенникъ Воейковъ, а мнѣ надобно Булгарина! — и съ этими словами убѣгаетъ изъ караулки.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882, Стр. 9).

Въ двадцатыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія, Оренбургскимъ генералъ-губернаторомъ и командиромъ отдѣльнаго оренбургскаго корпуса былъ князь Волконскій, человѣкъ очень престарѣлый. Когда онъ былъ отозванъ, то сдѣлалъ смотръ башкиро-мещерякскому войску, къ которому обратился приблизительно съ слѣдующими словами:

— Прощайте, ребята! Я послужилъ съ вами довольно. Теперь царь меня къ себѣ требуетъ.

— Ну, прощай, бачка, ваше сіятельство! — добродушно отвѣчали наивные башкиры, — что же, пора! пора! Стара стала, глупа стала, умъ кончалъ!

(Разсказы изъ недавней старины. «Рус. Архивъ» 1882. Стр. 180).

Князя М. С. Воронцова не только уважали, но и боялись на Кавказѣ. Однажды, во время поѣздки по краю, князю случилось быть въ какомъ-то отдаленномъ укрѣпленіи, гдѣ находился большой военный госпиталь. Обозрѣвъ госпиталь подробно, онъ нашелъ его въ хорошемъ состояніи и, обратясь къ смотрителю, выразилъ ему благодарность и вмѣстѣ съ тѣмъ протянулъ ему руку. Тотъ, испугавшись до крайности и пряча свою руку, упалъ на колѣни, прося помиловать его, какъ человѣка бѣднаго, обремененнаго большимъ семействомъ. Князь едва замѣтно улыбнулся и спросилъ: въ чемъ же онъ проситъ помилованія, когда все у него въ порядкѣ?

— Всѣ говорятъ, ваше сіятельство, — отвѣчалъ со слезами на глазахъ смотритель, — что когда вы подадите кому нибудь руку, то это значитъ, — пропалъ человѣкъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ Воронцовъ, — я вами доволенъ и искренно благодарю, а въ доказательство поздравляю съ будущей наградой.

Тогда только испуганный смотритель пришелъ въ нормальное состояніе.

(Воспоминанія В. Л. Дзюбенко. «Рус. Стар.» 1879. Т. 25. Стр. 669).

Командиръ лейбъ-гвардіи Финляндскаго полка (въ Николаевское время) генералъ Н. Ѳ. Воропоновъ, слушалъ, на репетиціи развода, какъ музыканты играли австрійскій сборъ и вдругъ, подойдя къ управлявшему оркестромъ, офицеру Титову, сказалъ:

— Извольте наказать этого музыканта; онъ лѣнтяй-съ!

— За что, ваше превосходительство?

— Я замѣтилъ, что онъ рѣдко приставляетъ свой инструментъ къ губамъ-съ.

— Да это такъ слѣдуетъ по правиламъ генералъ-баса.

— Какой генералъ-басъ? Я здѣсь генералъ-съ.

(Воспоминанія Н. А. Титова. «Др. и Нов. Рос.» 1878 г. Т. 3. Стр. 280).

Въ тридцатыхъ годахъ, губернаторомъ въ Уфѣ былъ А. П. Гевличъ, человѣкъ умный, ученый, высокой честности, но тихій, скромный. Разъ, проходя по базару, онъ увидѣлъ отставного солдата чѣмъ-то крайне обиженнаго.

— Служивый, — спрашиваетъ его Гевличъ, — что съ тобой? Кто тебя обидѣлъ?

Служивый разсказалъ свою обиду.

— Что же ты не пожалуешься?

— Да кому жаловаться-то?

— Какъ кому? да ты бы пожаловался губернатору.

— Какому губернатору? у насъ не губернаторъ, а «баба», — отвѣчалъ служивый и пошелъ прочь.

(Разсказы изъ недавней старины. «Рус. Архивъ» 1882 г. Стр. 184).

Въ бытность свою въ Смоленскѣ, С. Н. Глинка подъѣхалъ на извозчикѣ къ одному знакомому дому, слѣзъ съ дрожекъ, снялъ съ себя сюртукъ, который былъ надѣтъ поверхъ фрака, положилъ на экипажъ и пошелъ по лѣстницѣ. Посидѣвъ недолго въ гостяхъ, онъ вышелъ изъ дому, но ни сюртука, ни извозчика не оказалось. Глинка отправился въ полицію, чтобы заявить о пропажѣ.

— Извольте, — говорятъ ему, — взять въ казначействѣ гербовый листъ въ 50 коп. и мы напишемъ объявленіе.

— Какъ! У меня украли, да еще и деньги долженъ платитъ! — возразилъ Глинка, и прямо отсюда пошелъ на биржу, гдѣ стоятъ извозчики: посмотрѣлъ, — вора пе было.

— Послушайте, братцы, — сказалъ онъ извозчикамъ, — вотъ что со мной случилось; вотъ примѣты вашего товарища; найдите мой сюртукъ; я живу тамъ-то; зовутъ меня Сергѣй Николаевичъ Глинка.

— Знаемъ, знаемъ, батюшка, — закричали извозчики.

На другой день сюртукъ былъ найденъ и воръ приведенъ. Глинка сдѣлалъ приличное наставленіе виновному, надѣлъ сюртукъ и отправился въ полицію.

— Извольте видѣть, сказалъ онъ съ довольнымъ видомъ, — полтины не платилъ, просьбы не писалъ, сюртукъ на мнѣ, а я не полиціймейстеръ!

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 15).

Извѣстный любитель художествъ графъ Александръ Сергѣевичъ Строгановъ, пожелавъ услышать переводъ «Иліады» Гнѣдича, пригласилъ для этого переводчика къ себѣ на обѣдъ. Послѣ стола началось чтеніе, и старый графъ подъ звуки гекзаметровъ немножко вздремнулъ. Гнѣдичъ читалъ очень выразительно; въ одномъ мѣстѣ кто-то изъ героевъ говоритъ у него: «Ты спишь» и проч. Слова эти Гнѣдичъ произнесъ такъ громко, что Строгановъ въ испугѣ вскочилъ съ креселъ и сталъ увѣрять, что онъ не спитъ, а слушаетъ.

(Тамъ же, стр. 18).

Князь А. М. Горчаковъ (впослѣдствіи канцлеръ) не пользовался благоволеніемъ императора Николая Павловича именно вслѣдствіе непріязни къ нему графа Нессельроде. Многіе годы сидѣлъ онъ совѣтникомъ посольства въ Вѣнѣ, не получая очередныхъ почетныхъ наградъ. Любопытно, что этому способствовалъ одинъ ничтожный, повидимому, случай, который, однако, въ средѣ лицъ, окружавшихъ государя Николая Павловича, составилъ Горчакову извѣстность либерала, извѣстность, для того времени весьма печальную.

Какъ-то однажды, въ небольшой свитѣ императора Николая Павловича пріѣхалъ въ Вѣну графъ Александръ Христофоровичъ Бенкендорфъ.

За отсутствіемъ посланника, Горчаковъ, исполнявшій его должность, въ качествѣ старшаго совѣтника посольства, поспѣшилъ явиться, между прочимъ, и къ графу Бенкендорфу.

Послѣ нѣсколькихъ холодныхъ фразъ, онъ, не приглашая Горчакова сѣсть, сказалъ:

— Потрудитесь заказать хозяину отеля на сегодняшній день мнѣ обѣдъ.

Горчаковъ совершенно спокойно подошелъ къ колокольчику и вызвалъ maitre d'hôtel'я гостинницы.

— Что это значитъ? — сердито спросилъ графъ Бенкендорфъ.

— Ничего болѣе, графъ, какъ то, что съ заказомъ объ обѣдѣ вы можете сами обратиться къ maitre d'hôtel'ю гостинницы.

Этотъ отвѣтъ составилъ для Горчакова въ глазахъ всесильнаго тогда графа Бенкендорфа репутацію либерала.

(Разсказы кн. А. М. Горчакова. «Рус. Стар.» 1883. Т. 40. стр. 168).

Князь Михаилъ Дмитріевичъ Горчаковъ, бывшій главнокомандующій въ Крымскую кампанію, а потомъ намѣстникъ царства Польскаго, не терпѣлъ лжи, сплетенъ и никогда не читалъ анонимныхъ писемъ. Однажды, имъ было получено нѣсколько конвертовъ съ надписью: «въ собственныя руки». По своей привычкѣ, князь началъ искать прежде всего подписи и, не находя ее, разорвалъ эти письма, не читая; причемъ, обратясь къ присутствовавшему здѣсь адъютанту своему, капитану Красовскому, сказалъ:

— Вотъ вамъ мой совѣтъ, никогда не читайте анонимныхъ писемъ; кто хочетъ говорить правду, пусть говоритъ открыто.

Горчаковъ чуждался всего неестественнаго, бьющаго на эффектъ, и былъ замѣчательно простъ въ обращеніи со всѣми. Онъ терпѣть не могъ оффиціальныхъ пріемовъ и парадныхъ встрѣчъ, которые обыкновенно ему устраивали, по уставу, во время его переѣздовъ. Однажды, не успѣли отмѣнить подобную встрѣчу въ одномъ изъ губернскихъ городовъ. У дома губернатора, гдѣ была отведена квартира князю, собралось множество всякаго народа. Подъѣзжая къ дому, Горчаковъ замѣтилъ:

— Удивительно, чего ожидаетъ эта толпа, теряя время понапрасну? Стоятъ нѣсколько часовъ, чтобы увидѣть, какъ вылѣзетъ изъ кареты незнакомый имъ старикъ.

(Изъ воспоминаній о войнѣ 1853–1856 годовъ. «Русскій Архивъ» 1874. Стр. 217).

Булгаринъ просилъ Греча предложить его въ члены англійскаго клуба. На членскихъ выборахъ Булгаринъ былъ забаллотированъ. По возвращеніи Греча изъ клуба, Булгаринъ спросилъ его:

— Ну, что, я выбаллотированъ?

— Какъ же, единогласно; — отвѣчалъ Гречъ.

— Браво!.. такъ единогласно?.. — воскликнулъ Булгаринъ.

— Ну, да, конечно единогласно, — хладнокровно сказалъ Гречъ, — потому что въ твою пользу былъ одинъ лишь мой голосъ; всѣ же прочіе положили тебѣ неизбирательные шары.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 23).

У А. С. Грибоѣдова былъ камердинеръ, крѣпостной его человѣкъ и молочный братъ, который съ малолѣтства находился при немъ для прислуги; онъ вмѣстѣ съ нимъ выросъ и былъ при немъ безотлучно во всѣхъ его путешествіяхъ. Грибоѣдовъ его очень любилъ и даже баловалъ, вслѣдствіе чего слуга зачастую фамильярничалъ съ своимъ господиномъ. По какому-то странному случаю, этотъ слуга назывался Александромъ Грибовымъ, и Грибоѣдовъ часто называлъ его тезкой. Однажды, Александръ Сергѣевичъ ушелъ въ гости на цѣлый день. Грибовъ, по уходѣ его, заперъ квартиру на ключъ и самъ тоже куда-то отправился… Часу во второмъ ночи, Грибоѣдовъ воротился домой, звонитъ, стучитъ — дверей не отворяютъ… Онъ еще сильнѣе — нѣтъ отвѣта. Помучившись напрасно съ четверть часа, онъ отправился ночевать къ своему пріятелю, Андрею Андреевичу Жандру, который жилъ недалеко отъ него.

На другой день Грибоѣдовъ приходитъ домой; Грибовъ встрѣчаетъ его, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Сашка! куда ты вчера уходилъ? — спрашиваетъ Грибоѣдовъ.

— Въ гости ходилъ… — отвѣчаетъ Сашка.

— Но я во второмъ часу воротился, и тебя здѣсь не было.

— А почемъ же я зналъ, что вы такъ рано вернетесь? — возражаетъ онъ такимъ тономъ, какъ будто вся вина была на сторонѣ барина, а не слуги.

— А ты въ которомъ часу пришелъ домой?

— Ровно въ три часа.

— Да, — сказалъ Грибоѣдовъ, — ты правъ — ты точно, въ такомъ случаѣ, не могъ мнѣ отворить дверей…

Нѣсколько дней спустя, Грибоѣдовъ сидѣлъ вечеромъ въ своемъ кабинетѣ и что-то писалъ… Александръ пришелъ къ нему и спрашиваетъ его:

— А что, Александръ Сергѣевичъ, вы не уйдете сегодня со двора?

— А тебѣ зачѣмъ?

— Да мнѣ бы нужно было сходить часа на два или на три въ гости.

— Ну, ступай, я останусь дома.

Грибовъ разфрантился, надѣлъ новый фракъ и отправился… Только что онъ за ворота, Грибоѣдовъ снялъ халатъ, одѣлся, заперъ квартиру, взялъ ключъ съ собою и ушелъ опять ночевать къ Жандру. Время было лѣтнее; Грибовъ воротился часу въ первомъ… звонитъ, стучитъ, двери не отворяются… Грибовъ видитъ, что дѣло плохо, стало быть, баринъ надулъ его… Уйдти ночевать куда нибудь нельзя, неравно баринъ вернется ночью. Нечего было дѣлать: ложится онъ на полу въ сѣняхъ около самыхъ дверей и засыпаетъ богатырскимъ сномъ. Рано по-утру, Грибоѣдовъ воротился домой и видитъ, что его тезка, какъ вѣрный песъ, растянулся у дверей своего господина. Онъ разбудилъ его и, потирая руки, самодовольно говоритъ ему:

— А, что? франтъ-собака: каково я тебя прошколилъ? Славно отплатилъ тебѣ? Вотъ, еслибъ у меня не было по близости знакомаго, и мнѣ бы пришлось на прошлой недѣлѣ такъ же ночевать, по милости твоей…

Грибовъ вскочилъ, какъ встрепанный, и, потягиваясь, сказалъ ему:

— Куда какъ остроумно придумали!.. Есть чѣмъ хвастать!..

(Записки П. А. Каратыгина. Спб. 1880. Стр. 133).

Царевичъ Грузинскій, отличавшійся своею ограниченностью, былъ назначенъ присутствующимъ въ правительствующемъ сенатѣ.

Одно извѣстное царевичу лицо обратилось къ нему съ просьбою помочь ему въ его дѣлѣ, назначенномъ къ слушанію въ сенатѣ. Царевичъ далъ слово. Послѣ, однако, оказалось, что просителю отказали и царевичъ, вмѣстѣ съ другими сенаторами, подписалъ опредѣленіе. Проситель является къ нему.

— Ваша свѣтлость, — говоритъ онъ, — вы обѣщали мнѣ поддержать меня въ моемъ дѣлѣ,

— Обѣщалъ, братецъ.

— Какъ же, ваша свѣтлость, вы подписали опредѣленіе противъ меня?

— Не читалъ, братецъ, не читалъ.

— Какъ же, ваша свѣтлость, вы подписываете не читая?

— Пробовалъ, братецъ, — хуже выходитъ.

(Разсказы изъ недавней старины. «Рус. Архивъ» 1882, Стр. 186).

Въ Екатерининское царствованіе проживалъ въ Москвѣ богачъ Прокофій Акинфьевичъ Демидовъ, представлявшій собою полнѣйшій типъ самодура прошлаго столѣтія. Доходы его были до того значительны, что онъ съ точностью не могъ самъ ихъ опредѣлить. Онъ тратилъ большія суммы на всевозможныя чудачества, которыя, сдѣлали имя его очень популярнымъ не только въ Москвѣ, но и во всей Россіи.

У Демидова было нѣсколько домовъ въ Москвѣ; однако онъ, не находя ихъ удобными для своего помѣщенія, выстроилъ въ Басманной, близь Разгуляя, новый домъ, самой затѣйливой архитектуры, и обшилъ его снаружи желѣзомъ. Когда въ сосѣдствѣ случались пожары, Демидовъ приказывалъ лишь закрывать окна желѣзными ставнями и затѣмъ продолжалъ спокойно заниматься своимъ дѣломъ, зная, что жилище его совершенно безопасно отъ огня. Внутренняя отдѣлка дома была великолѣпна и вполнѣ соотвѣтствовала колоссальному богатству хозяина. Масса золота, серебра и самородныхъ камней ослѣпляла глаза; на стѣнахъ, обитыхъ штофомъ и бархатомъ, красовались рѣдчайшія картины; зеркальныя окна и лѣстница были установлены рѣдкими растеніями; мебель, изъ пальмоваго, чернаго и розоваго дерева, поражала своей тончайшей, какъ кружево, рѣзьбой; на мозаиковыхъ полахъ лежали ковры изъ тигровыхъ, собольихъ и медвѣжьихъ шкуръ; на потолкахъ были развѣшены въ золотыхъ клѣткахъ птицы всѣхъ странъ свѣта; по комнатамъ гуляли ручныя обезьяны, орангутанги и другіе звѣри; въ мраморныхъ бассейнахъ плавали разнородныя рыбы; мелодическіе звуки органовъ, искусно вдѣланныхъ въ стѣны, увеселяли слухъ посѣтителей; въ столовой фигурные, серебряные фонтаны били виномъ, — словомъ, Демидова, сосредоточилъ въ своемъ домѣ вело роскошь и великолѣпіе, которыя только были доступны тогдашнему искусству и фантазіи.

(Anecdotes secrètes et intéressantes de la cour de Russie. Londres. 1792. T. 1. Pg. 158).

Необыкновенная щедрость Демидова привлекала къ нему со всѣхъ сторонъ множество нищихъ, юродивыхъ, аферистовъ и мошенниковъ мелкой руки, старавшихся разными хитростями и штуками выманивать у него деньги. Демидовъ безъ разбора принималъ къ себѣ каждаго просителя, вступалъ съ нимъ въ разговоры, выспрашивалъ о нуждѣ, почти никогда не отказывалъ въ помощи дѣйствительному бѣдняку, нерѣдко помогалъ плуту и тунеядцу, но при этомъ непремѣнно потѣшался и глумился надъ нимъ. Такъ, напримѣръ, онъ вызывалъ охотниковъ пролежать у него въ домѣ на спинѣ круглый годъ, не вставая съ постели. Когда находился желающій, ему отводили особенную комнату и приставляли особыхъ людей, которые ни днемъ, ни ночью не спускали съ него глазъ и удовлетворяли всѣмъ его требованіямъ относительно кушаньевъ и напитковъ.

Если субъектъ выдерживалъ испытаніе, то получалъ въ награду нѣсколько тысячъ рублей; въ противномъ случаѣ, его безпощадно сѣкли и выгоняли вонъ. Подобнымъ же образомъ, только за меньшую плату, поступалъ Демидовъ съ соглашавшимися простоять передъ нимъ цѣлый часъ не мигая, въ то время, какъ онъ безпрестанно махалъ и тыкалъ пальцемъ около самыхъ глазъ ихъ.

(Словарь достопамятныхъ людей Бантыша-Каменскаго. М. 1836. Т. 2. Стр. 206).

Нѣкто Медеръ, обанкрутившійся купецъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ловкій плутъ, не зная какъ поправить свои дѣла, рѣшился обратиться за помощью къ Демидову, и съ этой цѣлью отправился къ нему въ Москву. Прокофій Акинфьевичъ принялъ Медера въ одной рубашкѣ и, не говоря ни слова, началъ ходить кругомъ гостя, пристально осматривая его съ ногъ до головы. Медеръ, приготовившійся вытерпѣть всѣ причуды Демидова, стоялъ какъ истуканъ, не шевелясь. Покружившись минутъ съ пять, Прокофій Акинфьевичъ остановился, наконецъ, передъ самымъ носомъ Медера и спросилъ его:

— Кто ты такой?

— Медеръ.

— Какое твое ремесло?

— Я негоціантъ и маклеръ.

— Что тебѣ нужно?

— Видѣть знаменитаго Демидова, всюду прославившаго свое имя добрыми дѣлами.

— Какъ ты попалъ въ Москву и откуда?

— Я пріѣхалъ изъ Петербурга на почтовыхъ.

— Умѣешь ли ты ѣздить верхомъ?

— Умѣю.

— А на тебѣ можно ѣздить?

— Если хотите. Это зависитъ отъ васъ.

— Ладно. Становись на четвереньки; я попробую.

Медеръ исполнилъ приказаніе. Прокофій Акинфьевичъ сѣлъ къ нему на спину и велѣлъ возить себя по комнатамъ. Вдоволь накатавшись и порядкомъ измучивъ своего импровизированнаго коня, Демидовъ остановилъ его и, слѣзая, сказалъ:

— Ты, я вижу, славный малый. Можетъ быть ты хочешь ѣсть или пить?

— Лучше пить! — отвѣчалъ Медеръ, — я всегда болѣе чувствую жажду, нежели голодъ.

— А хорошій ли ты питухъ? Какое ты вино пьешь?

— Всякое, какое мнѣ даютъ.

— Отлично. Такъ мы начнемъ съ пунша.

Вино было тотчасъ же принесено въ великолѣпной чашѣ изъ севрскаго фарфора. Прокофій Акинфьевичъ налилъ два стакана и подалъ одинъ своему собесѣднику; но Медеръ съ презрѣніемъ оттолкнулъ его и, сдѣлавъ недовольную гримасу, сказалъ:

— Я не умѣю такъ пить!

— А какъ же?.. ну, пей по-своему.

Медеръ торжественно взялъ чашу, залпомъ опорожнилъ ее и потомъ бросилъ вверхъ, крича во все горло: «ура! да здравствуетъ Демидовъ!» Выходка эта привела Прокофія Акинфьевича въ восторгъ. Онъ выскочилъ изъ-за стола, обнялъ Медера, поцѣловалъ его и сказалъ:

— Чортъ возьми! Я никакъ не ожидалъ встрѣтить человѣка твоего закала. Ты мнѣ очень нравишься; я хочу сойтись съ тобою покороче. Если ты имѣешь до меня какую нибудь просьбу, — говори прямо.

Медеръ поспѣшилъ воспользоваться такимъ веселымъ настроеніемъ духа Демидова, объяснилъ ему свое горестное положеніе и намекнулъ, что десять тысячъ рублей могутъ блистательно устроить его дѣла.

— Только-то! — отвѣчалъ на это Прокофій Акинфьевичъ и тутъ же подарилъ Медеру желаемую имъ сумму.

(Anecdotes intéressantes de la cour de Russie. Londres. 1792. T. 1. Pg. 160).).

Въ Москвѣ проживалъ одинъ армянинъ, извѣстный тогда всѣмъ подъ именемъ «Тараса Макарыча», человѣкъ недальняго ума, страстный игрокъ и пьяница. Какъ-то онъ зашелъ къ Демидову поздравить его съ праздникомъ. Прокофій Акинфьевичъ обрадовался вѣрному случаю позабавиться и предложилъ Тарасу Макарычу сыграть въ карты, съ условіемъ, чтобы проигрышъ послѣдняго отмѣчался у него на лицѣ углемъ. Тарасъ Макарычъ, конечно, согласился. Въ теченіе игры, Демидовъ усердно подпаивалъ его самымъ крѣпкимъ виномъ, такъ что Тарасъ Макарычъ скоро свалился на полъ, мертвецки пьяный. Тогда Прокофій Акинфьевичъ велѣлъ принести гробъ, уложилъ въ него своего партнера, связалъ ему крестъ-на-крестъ руки, всунулъ пукъ ассигнацій, приказалъ закрыть его крышкой, взвалить на дроги и отвезти къ женѣ. Подъѣхавъ къ дому, гдѣ жилъ Тарасъ Макарычъ, провожатый бросилъ его среди двора и скрылся. На лай собакъ сбѣжались хозяйка, жильцы и сосѣди. Увидя разрисованнаго углемъ Тараса Макарыча, лежащимъ въ гробу, они подняли страшный вой и крики, которые, наконецъ, разбудили покойника. Можно судить, какой испугъ и изумленіе произвело на присутствующихъ такое неожиданное воскресеніе изъ мертвыхъ!

(Словарь достопамятныхъ людей. Бантыша-Каменскаго. М. 1836. т. 2. Стр. 203).

Одинъ изъ заводскихъ приказчиковъ Демидова попросилъ у него разъ денегъ, говоря:

— Батюшка, Прокофій Акинфьевичъ, помогите; до того плохо приходится, что хоть въ петлю лѣзть!

— Очень радъ, только сперва повѣсься при мнѣ; я никогда не видалъ человѣка, который бы добровольно лѣзъ въ петлю, — отвѣчалъ Демидовъ и упорно отказалъ въ пособіи, повторяя:

— Нѣтъ, ты сперва потѣшь меня, а потомъ ужъ и я тебя: выдумка-то твоя мнѣ больно нравится. Удружи, и я твоимъ наслѣдникамъ хоть сто тысячъ дамъ.

Черезъ день онъ смиловался и, отдавая требуемое пособіе, только прибавилъ:

— Видишь, какая у тебя подлая душонка; въ кои-то вѣки, разъ въ жизни, задумалъ сдѣлать неслыханное дѣло, да и то отъ трусости не посмѣлъ. Впередъ ужъ лучше не хвастай, а не то я буду считать тебя за мошенника.

(Историческіе очерки и разсказы. Шубинскаго. Спб. 1871. Стр. 124).

Въ прежнее время существовалъ законъ, на основаніи котораго войска, исполнявшія въ какомъ либо городѣ гарнизонную службу, размѣщались, по очереди, на квартирахъ у обывателей. Тягость постоя падала преимущественно на бѣдныхъ жителей, потому что богатые откупались отъ нея подарками полицейскимъ властямъ. Какъ-то разъ, Прокофій Акинфьевичъ, разсердившись на полицейскаго офицера своего квартала, не послалъ ему обычнаго подарка. Полицейскій, въ свою очередь, желая досадить Демидову, назначилъ въ его домѣ постой для нѣсколькихъ солдатъ. Прокофій Акинфьевичъ не показалъ ни малѣйшаго неудовольствія на такое распоряженіе и, дня черезъ два, написалъ къ полицейскому весьма вѣжливое письмо и убѣдительно просилъ его пожаловать къ нему на обѣдъ. Полицейскій, разумѣется, но замедлилъ явиться на столь любезное приглашеніе. Демидовъ принялъ гостя съ необыкновеннымъ радушіемъ, отлично угостилъ его и къ концу обѣда напоилъ пьянымъ до безчувствія. Въ этомъ видѣ полицейскаго отнесли въ комнату, въ которой находились только диванъ и огромное зеркало. Здѣсь его раздѣли до-нага, обрили ему голову, вымазали все тѣло медомъ, потомъ обваляли въ пуху и оставили спать. На другой день Прокофій Акинфьевичъ съ ранняго утра былъ уже на ногахъ и, дождавшись пробужденія своего гостя, имѣлъ удовольствіе сквозь замочную скважину, видѣть бѣшенство, плачъ и отчаяніе несчастнаго. Насладившись этимъ зрѣлищемъ, Демидовъ отперъ дверь въ комнату заключеннаго и грозно сказалъ ему: «Какъ! ты, полицейскій офицеръ, обязанный смотрѣть за общественнымъ порядкомъ, осмѣливаешься являться ко мнѣ въ домъ въ такомъ безобразномъ видѣ?! Погоди, негодяй, я научу тебя приличію. Сейчасъ же отправлю тебя къ губернатору и буду просить, чтобы тебя, безъ всякаго милосердія, наказали за всѣ твои мерзости!» Растерявшійся полицейскій упалъ къ ногамъ Демидова, со слезами просилъ у него прощенія и клялся болѣе никогда и ничѣмъ не тревожить его. Прокофій Акинфьевичъ потребовалъ, чтобы онъ подтвердилъ все это письменно. Когда полицейскій исполнилъ желаніе Демидова, послѣдній велѣлъ вымыть и одѣть его и, при разставаніи, подарилъ ему парикъ и мѣшокъ съ червонцами.

(Anecdotes intéressantes de la cour de Russie. Londres. 1792. T. 1. Pg. 167)

Статсъ-дамѣ императрицы, графинѣ Румянцевой, во время пребыванія двора въ Москвѣ, встрѣтилась надобность въ пяти тысячахъ рубляхъ. Тщетно объѣздивъ своихъ знакомыхъ, она наконецъ рѣшилась обратиться за этой суммой къ Демидову. Прокофій Акинфьевичъ, вообще не очень долюбливавшій аристократокъ, принялъ графиню чрезвычайно сухо и, выслушавъ просьбу, сказалъ:

— У меня нѣтъ денегъ для женщинъ вашего званія и происхожденія, потому что мнѣ некому жаловаться на васъ, если вы не заплатите денегъ къ сроку. Вы привыкли ставить себя выше закона и самъ чортъ съ вами ничего не сдѣлаетъ!

Графиня терпѣливо перенесла это оскорбленіе и, надѣясь, что Демидовъ смягчится, возобновила просьбу. Прокофій Акинфьевичъ отвѣчалъ ей новой дерзостью, заставившей графиню вспыхнуть. Обиженная до слезъ, она встала и хотѣла удалиться; но Демидовъ удержалъ ее въ дверяхъ.

— Послушайте! — сказалъ онъ: — я готовъ услужить вамъ, но только съ тѣмъ, если вы дадите мнѣ такую росписку, какую я хочу.

Румянцева согласилась на предложеніе. Каково же было ея изумленіе, когда Прокофій Акинфьевичъ подалъ ей для подписи записку слѣдующаго содержанія: «Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь заплатить дворянину Демидову, черезъ мѣсяцъ, пять тысячъ рублей, полученныя мною отъ него наличными деньгами. Въ случаѣ же, если я сего не исполню, то позволяю объявить всѣмъ, кому онъ заблагоразсудитъ, что я распутная женщина». Графиня съ негодованіемъ отказалась подписать эту бумагу.

— Какъ хотите, — равнодушно отвѣчалъ Демидовъ: — я не перемѣню ни одной буквы.

Послѣ многихъ и напрасныхъ просьбъ, Румянцева, крайне нуждавшаяся въ деньгахъ и увѣренная въ скоромъ полученіи ихъ изъ деревни, подумавъ, рѣшилась уступить настойчивости Прокофія Акинфьевича и подписала росписку. Къ несчастью, Румянцева ошиблась въ своихъ разсчетахъ и, не смотря на всѣ старанія, не могла расквитаться съ Демидовымъ черезъ мѣсяцъ. Дождавшись наступленія срока, Прокофій Акинфьевичъ поѣхалъ на балъ въ дворянское собраніе, гдѣ находилась императрица. Собравъ около себя молодежь, онъ громогласно прочелъ росписку графини. Чтеніе это, разумѣется, произвело въ слушателяхъ взрывъ смѣха, который обратилъ вниманіе государыни. Замѣтивъ въ кучкѣ смѣявшихся Демидова, Екатерина догадалась, что онъ сыгралъ съ кѣмъ нибудь шутку, и приказала разъузнать въ чемъ дѣло. Когда ей доложили о поступкѣ Прокофья Акинфъевича съ Румянцевой, императрица сильно разгнѣвалась, приказала ему немедленно оставить собраніе, а на другой день поручила оберъ-полиціймейстеру уплатить Демидову пять тысячъ рублей и отобрать отъ него росписку графини.

(Тамъ же, стр. 165).

Однажды, Демидовъ, недовольный гордымъ обхожденіемъ нѣкоторыхъ вельможъ, вздумалъ отомстить имъ, и для этого пригласилъ ихъ къ себѣ на обѣдъ. Наканунѣ назначеннаго дня, онъ призвалъ штукатура и, подъ видомъ исправленія лѣпной работы на потолкахъ, велѣлъ ему устроить около каждой двери подмостки. Когда приглашенные явились, Демидовъ повелъ ихъ въ столовую черезъ всѣ комнаты. Сановнымъ гостямъ пришлось поневолѣ сгибаться и пролѣзать подъ подмостки, а Демидовъ, увѣряя, что штукатуръ, въ его отсутствіе, безъ позволенія началъ работу, просилъ извинить глупаго мужика въ томъ, «что заставляетъ столь почтенныхъ вельможъ гнуть спины, прежде чѣмъ попасть въ столовую».

(Родъ дворянъ Демидовыхъ. Ярославль. 1881. Стр. 100).

Въ другой разъ, при проѣздѣ черезъ Москву какого-то важнаго лица, Демидовъ сдѣлалъ въ честь его большой обѣдъ, на который позвалъ болѣе ста человѣкъ; но важное лицо, передъ тѣмъ самымъ обѣдомъ, прислало сказать, что пе можетъ пріѣхать потому, что отозвано къ генералъ-губернатору. Взбѣшенный Демидовъ приказалъ втащить въ столовую свинью, посадилъ ее на почетное мѣсто и, въ теченіе всего обѣда, самъ служилъ ей. Свинья, пораженная видомъ многочисленнаго общества и новостью своего положенія, страшнымъ образомъ хрюкала и рвалась, а Прокофій Акинфьевичъ подносилъ ей самыя дорогія кушанья, кланялся въ поясъ и приговаривалъ:

— Кушайте, ваше сіятельство, на здоровье; не брезгайте моимъ хлѣбомъ и солью; вѣкъ не забуду вашего одолженія.

(Историческіе очерки и разсказы. Шубинскаго. Спб. 1871. Стр. 128).

Графъ Панинъ, благоволившій къ тогдашнему московскому вице-губернатору, Собакину, просилъ императрицу назначить его сенаторомъ на открывшуюся вакансію. Демидовъ, находившійся съ Собакинымъ въ ссорѣ, старался всячески помѣшать этому назначенію; но просьба Панина была, конечно, уважена, и Собакинъ получилъ званіе сенатора. Прокофій Акинфьевичъ, разсерженный неудачей, чтобы досадить Панину, прибилъ къ воротамъ своего дома картину, на которой были изображены двѣ фигуры: одна — въ старинномъ парикѣ и костюмѣ, обыкновенно носимомъ Панинымъ, а другая — поразительно похожая на Собакина. Внизу картины огромными буквами красовалась слѣдующая надпись: «Собакинъ архи-парикмахеръ, только что возвратившійся изъ Парижа, предлагаетъ свои услуги почтеннѣйшей публикѣ. Адресоваться къ г. Панонину». При этомъ слогъ «но» былъ такъ замазанъ грязью, что, съ перваго взгляда, никто не могъ его разобрать. Выходка Демидова была доведена до свѣдѣнія императрицы: она хотѣла было наказать Прокофія Акинфьевича, но Панинъ самъ уговорилъ ее но обращать на это вниманія. Демидовъ однако не удовольствовался этимъ и распространилъ при дворѣ нѣсколько стихотворныхъ пасквилей насчетъ Панина и Собакина. Такая дерзость вывела государыню изъ терпѣнія; она приказала собрать и отправить всѣ пасквили къ московскому генералъ-губернатору съ повелѣніемъ сжечь ихъ черезъ палача въ присутствіи Демидова. Когда Прокофію Акинфьевичу была объявлена резолюція императрицы, онъ попросилъ только, чтобъ ему заблаговременно дали знать, гдѣ и когда будетъ исполненъ приговоръ. Въ назначенный день, онъ откупилъ всѣ квартиры, выходившія окнами на площадь, среди которой должно было совершаться ауто-да-фе, приготовилъ въ этихъ квартирахъ обильные завтраки, пригласилъ на нихъ своихъ многочисленныхъ знакомыхъ и явился самъ съ хоромъ пѣсенниковъ и двумя оркестрами музыкантовъ. Въ то время какъ палачъ жегъ пасквили, Прокофій Акинфьевичъ пировалъ съ своими пріятелями подъ громкіе и веселые звуки музыки. Шутка эта, разумѣется, навлекла на Демидова негодованіе императрицы. Онъ получилъ высочайшее повелѣніе въ двадцать четыре часа оставить Москву и ѣхать на жительство въ дальнія деревни. Прокофій Акинфьевичъ испугался, просилъ прощенія и поспѣшилъ умилостивить государыню пожертвованіемъ значительной суммы денегъ въ пользу казны.

(Anecdotes intéressantes de la cour de Russie. Londrcs. 1732. T. 1. Pg. 163).

Въ одно прекрасное и жаркое іюньское утро, Демидову пришла фантазія прокатиться въ саняхъ и насладиться зимнимъ путемъ. Для этого онъ закупилъ вето находившуюся въ Москвѣ соль и велѣлъ посыпать ею трехверстное пространство аллеи, которая соединяла его подмосковное имѣніе съ почтовой дорогой. Проѣхавши два раза по импровизированному искусственному снѣгу, между ощипанныхъ за большія деньги березъ, представлявшихъ аксессуары вымышленной зимы, Прокофій Акинфьевичъ, весьма довольный, возвратился домой и черезъ минуту уже позабылъ о своей оригинальной прогулкѣ. Соль, истоптанная копытами тройки, сдѣлалась достояніемъ всякаго, кто хотѣлъ ее подбирать.

(Изустное преданіе).

Однажды зять Демидова попросилъ его къ себѣ на завтракъ. Демидовъ послалъ къ нему, вмѣсто себя, поросенка. Зять, изучившій хорошо его характеръ, принялъ поросенка съ почетомъ, накормилъ до-сыта и доставилъ обратно въ своей каретѣ. Довольный поступкомъ зятя, Прокофій Акинфьевичъ велѣлъ зарѣзать поросенка, набилъ шкуру его золотомъ и отправилъ въ подарокъ дочери.

(Историческіе очерки и разсказы. Шубинскаго. Спб. 1871. Стр. 131).

Увидя какъ-то, что садовникъ дотронулся голыми руками до особенно любимаго имъ померанцеваго дерева, съ большимъ трудомъ и хлопотами перевезеннаго изъ Италіи, Демидовъ приказалъ тотчасъ же его срубить и сжечь, говоря, что оно «загрязнилось». То же самое сдѣлалъ онъ съ дорогой каретой, выписанной изъ Англіи, во внутренность которой, въ глазахъ его, вошелъ кучеръ, желавшій стереть пыль съ бархатныхъ подушекъ.

(Anecdotes intéressantes de la cour de Russie. Londres. 1792. T. 1, Pg. 178).

Демидовъ ѣздилъ по Москвѣ не иначе какъ цугомъ, въ колымагѣ, окрашенной ярко-оранжевой краской. Цугъ состоялъ изъ двухъ маленькихъ лошадей въ корню, двухъ огромныхъ въ серединѣ, съ форейторомъ столь высокаго роста, что длинныя ноги его тащились по мостовой. Ливреи лакеевъ вполнѣ гармонировали съ упряжью; одна половина была сшита изъ золотого галуна, другая — изъ самой грубой сермяги, одна нога лакея была обута въ шелковый чулокъ и лакированный башмакъ, другая — въ онучи и лапоть. Когда вошло въ моду носить очки, Демидовъ надѣлъ ихъ не только на свою прислугу, но даже на лошадей и собакъ.

(Словарь достопамятныхъ людей. Спб. 1866. Т. 2. Стр. 207).

Сыновья Демидова воспитывались въ Гамбургѣ, гдѣ прожили много лѣтъ; возвратясь въ Россію, они почти не умѣли говорить по-русски и хотя потомъ выучились родному языку, однако удержали навсегда иностранный выговоръ. Демидовъ почему-то не любилъ сыновей, обходился съ ними крайне жестоко и, когда они переженились, отдалъ въ ихъ распоряженіе только небольшую подмосковную деревушку, имѣвшую всего тридцать душъ. Нищенское положеніе сыновей Демидова сдѣлалось извѣстнымъ императрицѣ, которая приказала Прокофію Акинфьевичу выдѣлить дѣтямъ болѣе приличную и достаточную для ихъ содержанія часть. Демидовъ купилъ имъ по тысячѣ душъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, запретилъ показываться къ себѣ на глаза, объявивъ, что постарается, послѣ смерти своей, оставить имъ «одни стѣны да стрѣлы».

Дочерей своихъ Прокофій Акинфьевичъ выдалъ за фабрикантовъ и заводчиковъ; но одна изъ нихъ осмѣлилась сказать ему, что пойдетъ замужъ не иначе какъ за дворянина. Тогда Демидовъ велѣлъ прибить къ воротамъ своего дома доску съ надписью, что у него есть дочь-дворянка и потому не желаетъ ли кто изъ дворянъ на ней жениться? Случайно проходившій въ это время мимо чиновникъ Станиславскій первый прочелъ оригинальное объявленіе, явился къ Прокофію Акинфьевичу, сдѣлалъ предложеніе и въ тотъ же день былъ обвѣнчанъ съ его дочерью. Каждой изъ дочерей, при замужествѣ, Демидовъ дѣлалъ значительный денежный подарокъ, хотя въ рядной записи и писалъ, что назначаетъ въ приданое денегъ лишь 99 рублей 99 ⁹/₉ копѣйки. Это обстоятельство дало имъ впослѣдствіи поводъ начать противъ братьевъ тяжбу, длившуюся многіе годы и извѣстную подъ названіемъ «Пирамидовскаго дѣла».

(Рукописная хроника рода Свѣшниковыхъ).

Однажды Державинъ, только что поступившій на службу въ Преображенскій полкъ солдатомъ, явился за приказаніями къ прапорщику своей роты, князю Козловскому. Въ это время Козловскій читалъ собравшимся у него гостямъ сочиненную имъ трагедію. Получивъ приказаніе, Державинъ остановился у дверей, желая послушать чтеніе; но Козловскій, замѣтивъ это, сказалъ:

— Поди, братецъ, служивый съ Богомъ, что тебѣ попусту зѣвать; вѣдь ты ничего не смыслишь.

(Записки Г. Р. Державина. М. 1860. Стр. 26).

Державинъ, въ бытность свою статсъ-секретаремъ при императрицѣ Екатеринѣ II, докладывалъ ей разъ какое-то важное дѣло. Государыня начала дѣлать возраженія, съ которыми Державинъ не соглашался. По горячности своего характера онъ до того забылся, что, въ пылу спора, схватилъ императрицу за конецъ надѣтой на ней мантильи.

Екатерина тотчасъ прекратила споръ.

— Кто еще тамъ есть? — хладнокровно спросила она, вошедшаго на звонъ колокольчика камердинера.

— Статсъ-секретарь Поповъ, — отвѣчалъ камердинеръ.

— Позови его сюда.

Поповъ вошелъ.

— Побудь здѣсь, Василій Степановичъ, — сказала ему съ улыбкой государыня, — а то вотъ этотъ господинъ много даетъ воли своимъ рукамъ и, пожалуй, еще прибьетъ меня.

Державинъ опомнился и бросился на колѣни передъ императрицей.

— Ничего, — промолвила она, — продолжайте, я слушаю.

Однако случай этотъ былъ отчасти причиной перемѣщенія Державина изъ статсъ-секретарей въ сенаторы.

(Дневникъ чиновника. «Отечественныя Записки» 1856. № 8. Стр. 380).

Вскорѣ по восшествіи своемъ на престолъ, императоръ Павелъ пригласилъ къ себѣ Державина, бывшаго въ то время сенаторомъ, и объявилъ ему въ весьма милостивыхъ выраженіяхъ, что, зная его за честнаго человѣка, хочетъ сдѣлать его правителемъ канцеляріи верховнаго совѣта. Говоря о назначаемой Державину должности, государь, вмѣсто полнаго названія «правитель канцеляріи Совѣта», употреблялъ слова: «правитель Совѣта». Хотя смыслъ былъ ясенъ, не смотря на выпускъ слова «канцелярія», однако наивный и до крайности тщеславный Державинъ вообразилъ, что императоръ говоритъ не о существующей и всѣмъ хорошо извѣстной должности, а учреждаетъ для него какую-то новую, несравненно высшую, такъ чтобы онъ былъ не дѣлопроизводителемъ совѣта, а какъ бы безграничнымъ начальникомъ его. Когда на другой день вышелъ указъ, въ которомъ краткое разговорное выраженіе «правитель Совѣта» было замѣнено полнымъ формальнымъ выраженіемъ: «правитель канцеляріи Совѣта», то Державинъ приписалъ разрушеніе своей, созданной тщеславіемъ, фантазіи ни чему иному, какъ интригамъ своихъ враговъ и вслѣдствіе этого рѣшился объясниться съ государемъ.

Пріѣхавъ во дворецъ, Державинъ приказалъ доложить о себѣ императору и былъ немедленно принятъ.

— Что вы, Гавріилъ Романовичъ, — ласково спросилъ Павелъ.

— По волѣ вашей, государь, былъ въ Совѣтѣ; но не знаю что мнѣ дѣлать?

— Какъ не знаете? Дѣлайте то же, что дѣлалъ Самойловъ[3].

— Я не знаю дѣлалъ ли что онъ, — отвѣчалъ Державинъ, — въ Совѣтѣ никакихъ бумагъ его нѣтъ, а сказываютъ, что онъ носилъ только государынѣ протоколы совѣта, потому осмѣливаюсь просить инструкціи.

— Хорошо. Предоставьте мнѣ, — сухо сказалъ государь.

— Не знаю, — продолжалъ Державинъ, — сидѣть ли мнѣ въ Совѣтѣ, или стоять, то есть быть ли присутствующимъ, или только начальникомъ канцеляріи?

При этихъ словахъ Павелъ вспыхнулъ. Быстрымъ движеніемъ онъ отворилъ дверь въ сосѣднюю комнату, гдѣ находилось множество придворныхъ, и во весь голосъ закричалъ:

— Слушайте: онъ почитаетъ себя въ Совѣтѣ лишнимъ, — затѣмъ, обратившись къ Державину, грозно прибавилъ: — поди назадъ въ Сенатъ и сиди у меня тамъ смирно, а не то я тебя проучу.

Державинъ былъ пораженъ какъ громомъ и вышелъ изъ царскаго кабинета почти въ безпамятствѣ. Чтобы смягчить гнѣвъ государя, онъ бросился къ разнымъ любимцамъ его, прося ихъ заступничества, но всѣ отказались мѣшаться въ это дѣло. Тогда Державинъ обратился къ средству, которое и прежде удавалось ему не разъ, — онъ написалъ оду на новый 1797 годъ и послалъ ее государю. Ода понравилась, и Державинъ получилъ снова доступъ во дворецъ.

(Записки Г. Р. Державина. М. 1860. Стр. 391).

Къ Державину навязался какой-то сочинитель прочесть ему свое произведеніе. Старикъ, какъ и многіе другіе, часто засыпалъ при слушаніи чтенія. Такъ было и въ этотъ разъ. Жена Державина, сидѣвшая возлѣ него, поминутно толкала его. Наконецъ, сонъ такъ одолѣлъ Державина, что, забывъ и чтеніе и автора, сказалъ онъ ей съ досадою, когда она разбудила его:

— Какъ тебѣ не стыдно: никогда не даешь мнѣ порядочно выспаться!

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 98. Изъ «Старой записной книжки»).

Однажды, къ князю В. М. Долгорукову-Крымскому, въ бытность его главнокомандующимъ въ Москвѣ, явилась мѣщанка и, упавъ на колѣни, со слезами умоляла его возвратить ей дорогія вещи, присвоенныя нѣмцемъ, у котораго она занимала деньги.

— Встань, — сказалъ князь, — и говори толкомъ, безъ визгу: заплатила ему долгъ или нѣтъ?

— Только, батюшка, тремя днями опоздала, а онъ, окаянный, отъ денегъ отказывается и вещей не отдаетъ.

— Опоздала! — такъ ты и виновата сама, а жалуешься! Но точно ли вещи у него?

— Точно, батюшка. Иначе бы я ни безпокоила тебя. Онъ еще не сбылъ ихъ съ рукъ; проситъ болѣе, чего они стоятъ.

— Хорошо. Попытка не шутка, спросъ не бѣда. Поповъ! пошли-ка за нѣмцемъ и вели моимъ именемъ попросить сейчасъ же пріѣхать ко мнѣ.

Когда нѣмецъ явился, князь встрѣтилъ его словами:

— Здравствуй, Адамъ Адамычъ (объ имени онъ узналъ предварительно отъ мѣщанки); я очень радъ, что имѣю случай познакомиться съ тобой.

— И я очень радъ, — отвѣчалъ нѣмецъ съ низкими поклонами.

— Адамъ Адамычъ! Ты знаешь эту мѣщанку?

— Какъ не знать, ваше сіятельство! Она брала и задержала мои деньги, Я послѣднія ей отдалъ, нажитыя великимъ трудомъ, и къ тѣмъ еще занялъ у одного человѣка, весьма аккуратнаго, честнаго, который живетъ одними процентами.

— Честный человѣкъ, какимъ ты описываешь себя, Адамъ Адамычъ, не можетъ знаться съ бездѣльниками. Докажи мнѣ свою честность, удружи, — прошу тебя: она отдастъ тебѣ долгъ, отдай ей вещи.,

— Съ великою радостью исполнилъ бы я желаніе вашего сіятельства, но я вещи продалъ въ городѣ неизвѣстному человѣку; ихъ нѣтъ у меня.

— Слышь ты какая бѣда, — возразилъ князь.

— Нс вѣрьте, батюшка, — вмѣшалась мѣщанка, — онъ лжетъ; хочетъ разорить меня несчастную! Вещи у него спрятаны дома.

— Такъ прошу тебя, Адамъ Адамычъ, — продолжалъ князь, — присѣсть къ столу моему.

— Помилуйте, ваше сіятельство, — отвѣчалъ нѣмецъ съ поклонами, — много чести! Не извольте безпокоиться. Я могу стоять въ присутствіи вашей великой особы.

— Полно, Адамъ Адамычъ, болтать вздоръ, — сказалъ князь улыбаясь, — ты у меня не гость. Я съ тобой раздѣлаюсь по-своему. Садись. Бери перо и пиши къ своей женѣ, по-русски, чтобъ я могъ прочесть: «пришли мнѣ съ подателемъ вещи мѣщанки N. N., у насъ хранящіяся».

Нѣмецъ, взявшись за перо, то блѣднѣлъ, то краснѣлъ, не зналъ на что рѣшиться и клятвенно увѣрялъ, что у него нѣтъ вещей.

— Пиши! — вскрикнулъ князь грозно, — что я тебѣ приказываю. Иначе будетъ худо.

Записка была написана и отправлена съ ординарцемъ князя. Черезъ нѣсколько минутъ онъ привезъ вещи. Отдавая нѣмцу деньги, князь сказалъ:

— Ты имѣлъ полное право не возвращать вещей, не смотря на убѣжденія бѣдной женщины и на мои просьбы; но когда посредствомъ клятвъ надѣялся овладѣть ея собственностью, разорить несчастную, покушался обмануть меня, начальника города, то, признавая въ тебѣ лжеца, ростовщика, на первый разъ, дозволяю возвратиться къ себѣ домой и помнить, что съ тобою было. Поповъ, — прибавилъ князь, обращаясь къ правителю своей канцеляріи, — не худо бы записать его имя въ особую книгу, чтобъ онъ былъ у насъ на виду.

(Сказаніе о родѣ князей Долгоруковыхъ. Спб. 1840. Стр. 279).

А. П. Ермоловъ проѣзжалъ разъ Могилевъ, гдѣ, по неисправности своего экипажа, долженъ былъ на нѣсколько времени остановиться. Командиръ первой арміи, графъ Сакенъ (котораго главная квартира была расположена въ этомъ городѣ), желая оказать Алексѣю Петровичу уваженіе, приказалъ лицамъ своего штаба ему представиться, что и было ими на другой же день исполнено. По пріѣздѣ въ Петербургъ, Ермоловъ, разсказывая этотъ случай своимъ приближеннымъ, сказалъ: «Во время представленія мнѣ лицъ штаба графа Сакена, я замѣтилъ, что всѣ служащіе были — нѣмцы: одинъ только былъ русскій…. и то Безродный»![4]

(«Др. и Нов. Россія» 1878. Т. 1. Стр. 34).

Въ 1837 году, во время большихъ маневровъ, бывшихъ въ окрестностяхъ города Вознесенска, одной стороной войскъ командовалъ государь императоръ Николай Павловичъ, а другою — начальникъ всей поселенной кавалеріи, генералъ-адъютантъ графъ Витъ.

Случилось такъ, что во время самаго жаркаго дѣла, безъ всякой достаточной причины, генералъ Витъ вдругъ перемѣнилъ образъ дѣйствій — и сталъ съ отрядомъ отступать.

Государь, не понимая такого неожиданнаго маневра, спросилъ у бывшаго подлѣ него А. П. Ермолова.

— Что значитъ это отступленіе, когда Витъ находится въ гораздо лучшемъ положеніи, чѣмъ я?

— Вѣроятно, ваше величество, графъ Витъ принимаетъ это дѣло за настоящее, — былъ отвѣтъ Ермолова.

(«Древ. и Нов. Россія» 1877. Т, 3. Стр. 279).

Тотъ же графъ Витъ, желая ознаменовать пребываніе государя Николая Павловича въ Вознесенскѣ, въ день коронаціи, устроилъ блистательную иллюминацію, и надъ своимъ домомъ помѣстилъ щитъ, окруженный огненными лучами съ буквами Н. А. А. П. Ермоловъ, по этому поводу, сказалъ слѣдующую остроту: «Какъ тонко генералъ Витъ намекаетъ государю, что ему надо аренду».

(Тамъ же, стр. 280).

По окончаніи Крымской кампаніи, князь Меншиковъ, проѣзжая черезъ Москву, посѣтилъ А. П. Ермолова и, поздоровавшись съ нимъ, сказалъ:

— Давно мы съ вами не видались!.. съ тѣхъ поръ много воды утекло!

— Да, князь! правда, что много воды утекло! Даже Дунай уплылъ отъ насъ! — отвѣчалъ Ермоловъ.

(Тамъ же, стр. 280.)

Генералъ Голевъ, въ первый свой визитъ къ А. П. Ермолову, съ большимъ любопытствомъ всматривался въ обстановку его кабинета, увѣшаннаго историческими картинами и портретами. Особенное вниманіе его остановилъ на себѣ большой портретъ Наполеона I, висѣвшій сзади кресла, обыкновенно занятаго Ермоловымъ.

— Знаете, отчего я повѣсилъ Наполеона у себя за спиной? — спросилъ Ермоловъ.

— Нѣтъ, ваше высокопревосходительство, не могу себѣ объяснить причины.

— Оттого, что онъ при жизни своей привыкъ видѣть только наши спины.

(«Рус. Старина» 1881. Т. 30. Стр. 869).

Наивный малороссъ, довольно пожилыхъ лѣтъ, по фамиліи, кажется, Волынскій, много лѣтъ занимавшій на Кавказѣ скромную должность архиваріуса уѣзднаго суда, не находилъ возможности ни содержать большую свою семью, ни возвратиться на родину. Ему присовѣтовали единственный путь — обратиться за помощью къ главнокомандующему Алексѣю Петровичу Ермолову; при этомъ дано было и наставленіе, въ какихъ словахъ онъ долженъ былъ выразить просьбу свою. Онъ послѣдовалъ совѣту, началъ зубрить сочиненную просьбу, начинавшуюся словами: «Ваше высокопревосходительство, войдите въ мое бѣдное положеніе, и т. д.». Затвердивъ это вступленіе, онъ, послѣ долгихъ колебаній, наконецъ, рѣшился идти къ Ермолову. Алексѣй Петровичъ, занимаясь въ своемъ кабинетѣ, куда доступъ былъ свободный для всѣхъ служащихъ, всегда сидѣлъ въ большомъ волтеровскомъ креслѣ, спиной къ входной двери, такъ что стоявшее передъ нимъ зеркало могло отражать всякаго входившаго въ кабинетъ, и онъ, заглянувъ въ зеркало, или тотчасъ, смотря по личности, или чрезъ нѣсколько времени, оборачивался къ вошедшему. Малороссъ, подойдя на цыпочкахъ къ кабинету и безпрестанно повторяя заученную рѣчь, съ замираніемъ сердца отворилъ дверь. Ермоловъ, увидѣвъ въ зеркалѣ мелкаго чиновника, продолжалъ писать, а тотъ все стоялъ и твердилъ заученныя слова. Вдругъ Ермоловъ, съ своей грозною, львиною физіономіею, поворачивается на трескучемъ креслѣ, держа въ рукѣ открытую табакерку. Какъ только малороссъ взглянулъ на него, котораго никогда прежде близко не видалъ, — такъ все въ памяти его перепуталось; а подойдя ближе, только могъ выговорить: «Ваше…. Ваш… прин… умн….!!!» Когда же послѣдовалъ вопросъ: — что тебѣ нужно? — то, увидѣвъ въ рукѣ Ермолова открытую табакерку, выговорилъ: «ничего, ва-ше вы-со-ко-пре-во-схо-ди-тель-ство, тільки табачку понюхать». Ермоловъ протянулъ ему табакерку, и онъ, взявъ дрожащею рукою щепоть табаку, началъ осторожно отступать «заднимъ ходомъ», а потомъ, отворивъ дверь, такъ побѣжалъ, что даже не замѣтилъ встрѣтившагося ему полиціймейстера. Впослѣдствіи Ермоловъ, узнавъ чрезъ полиціймсйстера въ чемъ дѣло, далъ этому бѣдняку средства выѣхать изъ Тифлиса, къ крайнему его изумленію, потому что онъ, какъ самъ говорилъ, ожидалъ, по меньшей мѣрѣ, ссылки въ Сибирь «за понюшку табаку».

(Воспоминанія В. А. Дзюбекко. «Рус. Старина» 1879. Т. 26. Стр. 647).

Ермоловъ въ концѣ 1841 года занемогъ и послалъ за годовымъ своимъ докторомъ Высотскимъ. Разбогатѣвъ въ Москвѣ отъ огромной своей практики, докторъ, какъ водится, не обращалъ уже большого вниманія на своихъ паціентовъ; онъ только на другой день вечеромъ собрался навѣстить больного. Между тѣмъ Алексѣй Петровичъ, потерявъ терпѣніе и оскорбясь небрежностью своего доктора, взялъ другого врача. Когда пріѣхалъ Высотскій и доложили о его пріѣздѣ, то Ермоловъ велѣлъ ему сказать, что онъ «боленъ и потому принять его теперь не можетъ».

(Записки Богуславскаго. «Рус. Стар.» 1879. Т. 26. Стр. 115).

Нѣкто Олинъ, плохой писатель и бѣднякъ, съ цѣлью поправить свои плохія обстоятельства, вздумалъ разыграть въ лоттерею свою единственную цѣнную собственность, — какую-то фамильную табакерку. Олинъ явился къ Жуковскому, который охотно взялъ у него десятка два билетовъ, одинъ оставилъ у себя, остальные роздалъ многочисленнымъ знакомымъ. Олинъ собралъ сумму вчетверо превышавшую стоимость табакерки, и разыгралъ лоттерею. Выигрышъ палъ на билетъ Жуковскаго. Когда Олинъ принесъ ему табакерку, Жуковскій подарилъ ему обратно свой выигрышъ. Мѣсяца черезъ два, Олинъ опять является къ Жуковскому съ предложеніемъ взять нѣсколько билетовъ на вторичный розыгрышъ той же табакерки. Жуковскій, не взявъ ни одного билета, но заплативъ однако деньги за пять, съ ласковой улыбкой сказалъ:

— Боюсь опять выиграть; если выиграю во второй разъ, то ужъ не возвращу вамъ выигрыша.

Когда близкіе знакомые пеняли Жуковскому за его излишнюю деликатность съ такимъ человѣкомъ, онъ отвѣчалъ, смѣясь:

— Эхъ, господа, не браните его — бѣдность и не до этого доводитъ.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Соб. 1882. Стр. 43).

Извѣстный артистъ, А. М. Максимовъ, вскорѣ по выходѣ своемъ изъ театральнаго училища, зашелъ однажды въ буфетъ Александринскаго театра и, расположись въ курильной комнатѣ на диванѣ, взялъ трубку, но не могъ ее раскурить за неимѣніемъ огня.

Бъ это время дверь отворилась и въ комнату вошелъ мужчина пожилыхъ лѣтъ, весьма плохо одѣтый. Максимовъ, принявъ вошедшаго за служителя при буфетѣ, сказалъ, обращаясь къ нему:

— Послушай! подай огня!

— Сейчасъ, — отвѣтилъ этотъ и, выйдя изъ комнаты, черезъ минуту возвратился съ зажженной бумагой, которую и держалъ передъ Максимовымъ до тѣхъ поръ, пока онъ раскурилъ трубку.

Послѣ этого, бросивъ бумажку на полъ и затоптавъ ее ногой, пожилой мужчина опустился на диванъ возлѣ Максимова и хладнокровно сказалъ ему:

— Послушай! подай мнѣ стаканъ воды!

Максимовъ тотчасъ смекнулъ, что попался въ просакъ, поспѣшно вскочивъ, побѣжалъ въ буфетъ и черезъ нѣсколько секундъ стоялъ уже передъ незнакомцемъ, держа стаканъ воды на подносѣ.

Незнакомецъ выпилъ воду, сказалъ «спасибо» и, немного помолчавъ, прибавилъ:

— Такъ какъ вы только еще начинаете жить и знакомиться со свѣтомъ, то я дамъ вамъ полезный урокъ. Знайте, что начальное и непремѣнное правило общежитія есть деликатность! Кто желаетъ быть достойнымъ уваженія, тотъ долженъ самъ умѣть уважать другихъ и уважать личность человѣка, а не платье! Отъ несоблюденія этихъ правилъ выходятъ иногда весьма дурныя послѣдствія… Очень жаль, что вамъ въ училищѣ не внушаютъ этого… Я васъ знаю; вы актеръ Максимовъ, а мнѣ позвольте отрекомендоваться — я министръ народнаго просвѣщенія, графъ Завадовскій.

Съ этими словами почтенный вельможа всталъ, подалъ сконфуженному Максимову руку и быстро удалился изъ комнаты.

(Изустное преданіе).

Загоскинъ отличался, какъ извѣстно, необыкновеннымъ добродушіемъ и наивностью. Хотя талантъ его всегда очень цѣнился знатоками и любителями литературы, но всѣ были изумлены, когда онъ сталъ знакомить своихъ друзей съ отрывками изъ рукописи своего «Юрія Милославскаго». Отъ автора не ожидали, чтобы онъ могъ написать романъ и притомъ исполненный такими достоинствами. На одномъ изъ первыхъ чтеній «Юрія Милославскаго», происходившемъ въ близко знакомомъ Загоскину семействѣ, хозяйка, подъ живымъ впечатлѣніемъ чтенія, подошла, по окончаніи его, къ автору и сказала:

— Признаюсь, Михаилъ Николаевичъ, мы отъ васъ этого не ожидали.

— И я самъ тоже, — отвѣчалъ Загоскинъ.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Сиб. 1882. Стр. 45).

Въ послѣдніе годы царствованія Екатерины II между нею и царевичемъ Павломъ Петровичемъ произошло полное охлажденіе. Императрица выказывала сыну не только равнодушіе, но явное пренебреженіе, а ея любимцы старались всячески его оскорблять.

Однажды, на обѣдѣ въ Зимнемъ дворцѣ, на которомъ присутствовалъ цесаревичъ съ семействомъ, зашелъ общій оживленный разговоръ. Цесаревичъ не принималъ въ немъ никакого участія. Императрица, желая пріобщить его къ бесѣдѣ, спросила его, съ чьимъ мнѣніемъ онъ согласенъ по вопросу, составлявшему предметъ разговора?

— Съ мнѣніемъ князя Платона Александровича Зубова, — отвѣчалъ цесаревичъ.

— Развѣ я сказалъ какую нибудь глупость? — нагло отозвался фаворитъ.

(Цесаревичъ Павелъ Петровичъ. Д. Кобеко, Спб. 1882. Стр. 848).

Л. Д. Измайловъ, племянникъ любимца императора Петра III, генералъ-поручика М. М. Измайлова, владѣлецъ огромныхъ помѣстій и между прочимъ историческаго села Дѣднова, близь Коломны, пріобрѣлъ себѣ въ концѣ прошлаго столѣтія громкую извѣстность своимъ своеволіемъ и жестокостью. Жители деревень, окружающихъ Дѣдново, еще не такъ давно пугали именемъ Измайлова своихъ дѣтей, и тѣ умолкали при словахъ: «вотъ погоди, прискачетъ Измайловъ!» Земскіе чиновники и даже губернскія власти боялись его пуще грозы. Иногда длинные ряды обозовъ, тянувшихся изъ Москвы, или Тамбова, старались окольными путями миновать его имѣніе, чуть только въ окрестностяхъ разносилась молва, что на Измайлова нашла его періодическая «мехлюдія», какъ называли въ простонародьи припадки его чудачества.

Онъ ѣздилъ въ сопровожденіи толпы псарей, стремянныхъ и доѣзжачихъ, людей буйныхъ и отчаянныхъ, слѣпо повиновавшихся каждому приказанію своего барина. Все, что встрѣчалось ему на пути, должно было подчиниться выходкамъ его дикой фантазіи и подвергалось страшнымъ оскорбленіямъ и истязаніямъ. Самое хлѣбосольство и русское радушіе обращалъ онъ нерѣдко въ картину побоища и увѣчья. Насильно напоивъ своихъ гостей мертвецки пьяными, Измайловъ сажалъ ихъ еле живыми въ лодку на колесахъ, къ обоимъ концамъ которой было привязано по медвѣдю, и въ такомъ видѣ пускалъ лодку съ горы въ рѣку, или, проигравъ нѣсколько тысячъ, бросалъ проигранную сумму на полъ мелкими монетами и заставлялъ гостей ползать на колѣняхъ и подбирать эти деньги; въ случаѣ же сопротивленія безпощадно сѣкъ непокорныхъ и отправлялъ домой пѣшкомъ со связанными руками. Особенное презрѣніе и ненависть питалъ Измайловъ, по его выраженію, къ «крапивному приказному сѣмени» и обращался съ нимъ безчеловѣчно. Приказные, приглашаемые имъ къ обѣду и не смѣвшіе отказаться отъ такого почета, были часто, послѣ роскошнаго угощенія, выгоняемы совершенно безъ одежды на трескучій морозъ или выбрашиваемы изъ оконъ второго этажа, подъ которыми, впрочемъ, подстилалась обыкновенно солома, или запираемы въ горячо натопленную баню. Травить ихъ борзыми собаками было его любимой забавой. Для устрашенія посѣтителей у Измайлова имѣлись всегда въ запасѣ медвѣди, волки и другіе дикіе звѣри; не смотря на то, что у нихъ предварительно вырывались зубы и когти, нерѣдко наносили оплошнымъ гостямъ жестокія раны, послѣдствіемъ которыхъ были иногда увѣчья и даже смерть.

Всѣ безобразныя шутки Измайлова постоянно сходили ему съ рукъ. Только разъ, одинъ оскорбленный имъ чиновникъ имѣлъ настолько самолюбія и твердости характера, что рѣшился отмстить за себя. Высѣченный Измайловымъ за то, что настойчиво требовалъ отъ него исполненія какого-то закона, онъ, затаивъ обиду, мѣсяца черезъ четыре явился къ нему съ убѣдительной просьбой — быть воспріемникомъ его новорожденнаго сына. Измайловъ согласился.

— А я передъ вами еще въ долгу, куманекъ, — сказалъ чиновникъ Измайлову, когда обрядъ крещенія окончился.

— Такъ разсчитывайся!

— Сейчасъ. Всѣ распоряженія уже сдѣланы.

— Да въ какомъ же долгу?

— А помните, за ваше угощеніе… Пожалуйте.

Всѣ мѣры для приведенія въ исполненіе расплаты были приняты. Измайловъ, въ свою очередь высѣченный, былъ такъ пораженъ поступкомъ чиновника, что, не выражая ни малѣйшаго гнѣва, только твердилъ:

— Ну, братъ, я не ожидалъ, чтобы ты былъ такой молодецъ? Да ты весь въ меня!

Вернувшись домой, онъ сейчасъ же записалъ въ даръ своему крестнику довольно большую деревню, и какъ будто гордился этимъ происшествіемъ, потому что гласно разсказывалъ всѣмъ, что нашелся, наконецъ, человѣкъ, который «не побоялся даже Измайлова».

Подъ конецъ своей жизни, Измайловъ совершенно разстроилъ свое громадное состояніе и умеръ въ крайней нуждѣ.

(Записки современника (Жихарева). Спб. 1859. Стр. 301).

Императоръ Николай Павловичъ, заѣхавъ однажды нечаянно въ Горный корпусъ, нашелъ, что бѣлье на нѣкоторыхъ воспитанникахъ было не совсѣмъ чисто. Онъ послалъ флигель-адъютанта сказать объ этомъ графу Канкрину, съ тѣмъ, чтобы онъ немедленно принялъ мѣры къ отвращенію подобнаго безпорядка. Выслушавъ это отъ посланнаго, Канкринъ отвѣчалъ:

— И, батюшка, у министра финансовъ и такъ много важныхъ занятій, а бѣлье — дѣло прачки.

Говорить «батюшка» была привычка Канкрина, и онъ величалъ этимъ именемъ всѣхъ безъ различія.

Однажды кто-то спросилъ его: знаетъ-ли онъ о новомъ открытіи по такой-то наукѣ?

— И, батюшка, — отвѣчалъ графъ, — вы лучше спросите, чего не знаетъ старый Канкринъ.

Въ началѣ 1841 года, графъ давалъ первый великолѣпный балъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ назначенъ былъ министромъ. Вотъ какъ онъ дѣлалъ приглашеніе одному высокопоставленному лицу.

— Удостойте, ваше …ство, пожаловать ко мнѣ на вечеръ.

— Что это значитъ? Это новость, графъ, — сказало приглашаемое лицо.

— Вотъ извольте видѣть, у меня есть двѣ дѣвки; такъ, говорятъ, чтобы ихъ скорѣе выдать замужъ, надобно дѣлать балы, а потому я и хочу завтра попробовать одинъ.

По уничтоженіи лажа въ 1839 году, всѣмъ министрамъ велѣно было годовые бюджеты ихъ министерствъ переложить на серебро и представить на утвержденіе въ комитетъ министровъ, что и было исполнено. При разсмотрѣніи бюджета министерства внутреннихъ дѣлъ, графъ Канкринъ, найдя въ немъ нѣкоторыя неисправности, замѣтилъ объ этомъ, весьма вѣжливо, управляющему министерствомъ, генералъ-адъютанту графу NN. Этотъ, обидѣвшись замѣчаніемъ, отвѣчалъ:

— Не мудрено, Егоръ Францовичъ, вѣдь я никогда не былъ бухгалтеромъ.

— Ну, а я скажу на это, графъ, — сказалъ Канкринъ, — что я въ свою жизнь былъ и писцомъ, и комиссіонеромъ, и казначеемъ, и бухгалтеромъ, а теперь, благодаря Бога и государя, и министръ финансовъ, — только простакомъ никогда еще не бывалъ.

Въ Государственномъ совѣтѣ уговаривали графа Канкрина измѣнить запретительную систему тарифа, говоря, что торговля всѣхъ европейскихъ государствъ слишкомъ этимъ стѣснена, и кто-то присовокупилъ:

— Помилуйте, графъ, что скажетъ объ насъ Европа, если мы не измѣнимъ теперь тарифа.

— Вотъ то-то, господа, — отвѣчалъ Канкринъ, — вы всѣ только и твердите, что скажетъ Европа, а никто изъ васъ не подумаетъ, что станетъ говорить бѣдная Россія, если мы это сдѣлаемъ.

(«Рус. Стар.» 1679. Т. 26. Стр.275 и слѣд.).

Одинъ изъ пріятелей Карамзина встрѣтилъ его разъ, рано утромъ, пѣшкомъ въ какой-то отдаленной петербургской улицѣ. Погода была отвратительная: мокрый снѣгъ падалъ хлопьями, отъ оттепели стояли всюду непроходимыя лужи. На удивленіе, выраженное пріятелемъ, что встрѣчаетъ его въ такомъ глухомъ мѣстѣ, въ такой ранній часъ и въ такую погоду, Карамзинъ отвѣчалъ:

— Необыкновенный случай завелъ меня сюда. Чтобы не показаться вамъ скрытнымъ, долженъ сказать, что отыскиваю одного бѣднаго человѣка, который часто останавливаетъ, меня на улицѣ, называетъ себя чиновникомъ и проситъ подаянія именемъ голодныхъ дѣтей. Я взялъ его адресъ и хочу посмотрѣть, что могу для него сдѣлать.

Пріятель вызвался сопутствовать Карамзину. Они отыскали квартиру бѣднаго чиновника, но не застали его дома. Семейство его, въ самомъ дѣлѣ, оказалось въ жалкомъ положеніи. Карамзинъ далъ денегъ хозяйкѣ и разспросилъ ее о нѣкоторыхъ обстоятельствахъ жизни мужа. Выходя изъ воротъ, Карамзинъ встрѣтилъ его самого, но въ такомъ видѣ, который тотчасъ объяснилъ причину его бѣдности. Карамзинъ не хотѣлъ обременять его упреками; онъ только покачалъ головою и сказалъ пріятелю:

— Досадно, что мои деньги не попали туда, куда я назначалъ ихъ. Но я самъ виноватъ: мнѣ надлежало бы прежде освѣдомиться объ его поведеніи. Теперь буду умнѣе и не дамъ денегъ ему въ руки, а въ домъ.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 47).

Кто-то изъ мало знакомыхъ Карамзину лицъ позвалъ его къ себѣ обѣдать. Онъ явился на приглашеніе. Хозяинъ и хозяйка приняли его крайне вѣжливо и почтительно и тотчасъ же сами вышли изъ комнаты, оставивъ его одного. Въ комнатѣ, на столѣ, лежало нѣсколько книгъ. Спустя полчаса, хозяева приходятъ и просятъ его въ столовую. Удивленный такимъ пріемомъ, Карамзинъ рѣшается спросить ихъ, зачѣмъ они оставили его?

— Помилуйте, отвѣчаютъ хозяева, мы знаемъ, что вы любите заниматься и не хотѣли помѣшать вамъ въ чтеніи, нарочно приготовивъ для васъ нѣсколько книгъ.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 55. «Изъ старой записной книжки»).

Графъ Клейнмихель, отправляясь съ докладомъ къ императору Николаю Павловичу, находился всегда въ волненіи и какъ-то судорожно перебиралъ пуговицы на мундирѣ, повѣряя всѣ ли онѣ застегнуты. Разъ, по возвращеніи его отъ государя, состоявшій при немъ полковникъ Безносиковъ вошелъ къ нему въ кабинетъ и нашелъ его лежащимъ на диванѣ, лицомъ къ стѣнѣ. Портфель съ бумагами былъ брошенъ на столъ.

— Ваше сіятельство, пришелъ Безносиковъ, — доложилъ послѣдній.

Отвѣта нѣтъ.

— Ваше сіятельство, не будетъ ли приказаній?

Отвѣта нѣтъ.

— Ваше сіятельство, прикажете взять портфель?

Отвѣта нѣтъ.

— Ваше сіятельство, я ухожу.

Тогда Клейнмихель, сдѣлавъ быстрый поворотъ головы, крикнулъ съ досадою:

— Ищите кто меня умнѣе; я — поглупѣлъ!!!

(Изъ недавней старины. «Рус. Архивъ» 1879. Стр. 260).

Л. А. Сѣряковъ, извѣстный нашъ граверъ, сынъ солдата, поступилъ изъ кантонистовъ сперва въ военные писаря, а потомъ въ топографы. Сдѣланные имъ первыя гравюры на деревѣ обнаружили въ немъ крупное дарованіе и ему посовѣтовали ходить, въ свободное отъ службы время, въ Академію Художествъ учиться рисовать. Сѣряковъ подалъ объ этомъ докладную записку своему начальнику, полковнику Попову, который доложилъ ее директору корпуса топографовъ, генералъ-лейтенанту барону Н. И. Корфу. Черезъ нѣсколько дней Сѣряковъ былъ потребованъ къ барону. Явившись къ нему на квартиру, Сѣряковъ остановился въ прихожей и черезъ отворенную дверь увидѣлъ, что директоръ ходитъ съ нетерпѣніемъ по комнатѣ и какъ будто кого-то ждетъ. Замѣтивъ Сѣрякова, Корфъ крикнулъ:

— Поди-ка ты сюда!

Сѣряковъ подошелъ по всѣмъ правиламъ шагистики. Корфъ окинулъ его съ головы до ногъ гнѣвнымъ взглядомъ и закричалъ:

— Солдатъ! Съ чего ты взялъ идти въ Академію?! Да ты знаешь ли, я сейчасъ же прикажу съ тебя галуны спороть и въ арестантскія роты! Да какъ ты осмѣлился это задумать!

Затѣмъ, онъ выгналъ Сѣрякова. Покровителямъ послѣдняго стоило не мало хлопотъ добиться, черезъ военнаго министра, князя Чернышева, высочайшаго разрѣшенія объ опредѣленіи Сѣрякова въ Академію.

(«Рус. Старина» 1875. Т. 14. Стр. 849).

Талантливый переводчикъ Гомеровой «Иліады» Е. И. Костровъ былъ большой чудакъ и горькій пьяница. Всѣ старанія многочисленныхъ друзей и покровителей поэта удержать его отъ этой пагубной страсти постоянно оставались тщетными.

Императрица Екатерина II, прочитавъ переводъ «Иліады», пожелала видѣть Кострова и поручила И. И. Шувалову привезти его во дворецъ. Шуваловъ, которому была хорошо извѣстна слабость Кострова, позвалъ его къ себѣ, велѣлъ одѣть на свой счетъ и убѣждалъ непремѣнно явиться къ нему въ трезвомъ видѣ, чтобы вмѣстѣ ѣхать къ государынѣ. Костровъ обѣщалъ; но когда насталъ день и часъ, назначенный для пріема, его, не смотря на тщательные поиски, нигдѣ не могли найдти. Шуваловъ отправился во дворецъ одинъ и объяснилъ императрицѣ, что стихотворецъ не могъ воспользоваться ея милостивымъ вниманіемъ, по случаю будто бы приключившейся ему внезапной и тяжкой болѣзни. Екатерина выразила сожалѣніе и поручила Шувалову передать отъ ея имени Кострову тысячу рублей.

Недѣли черезъ двѣ Костровъ явился къ Шувалову.

— Не стыдно ли тебѣ, Ермилъ Ивановичъ, — сказалъ ему съ укоризною Шуваловъ, — что ты промѣнялъ дворецъ на кабакъ?

— Побывайте-ка, Иванъ Ивановичъ, въ кабакѣ, — отвѣчалъ Костровъ, — право не промѣняете его ни на какой дворецъ!

— О вкусахъ не спорятъ, — возразилъ съ улыбкой добродушный Шуваловъ.

(«Современникъ» 1850. №8. Статья Гаевскаго «Сочиненія Кострова»).

Въ бытность Кострова въ московской духовной академіи, студенты, недовольные отпускавшимся имъ кушаньемъ, рѣшились, однажды, отмстить эконому, швырнули въ него нѣсколькими пирогами и разбили нѣсколько тарелокъ. Начальники, разбирая это дѣло, нашли въ числѣ бунтовщиковъ и бакалавра Кострова… Всѣ очень удивились, потому что Костровъ былъ нрава тихаго, да ужъ и не въ такихъ лѣтахъ, чтобъ бить тарелки и бросать пироги.

Его позвали въ конференцію.

— Помилуй, Ермилъ Ивановичъ, — сказалъ ему ректоръ, — ты-то какъ сюда попалъ?

— Изъ состраданія къ человѣчеству! — отвѣчалъ Костровъ.

(Исторія московской духовной академіи. Смирнова. М. 1855. Стр. 249).

Получивъ отъ императрицы за переводъ «Иліады» тысячу рублей, Костровъ пришелъ пропивать ихъ въ трактиръ и примѣтилъ молодого офицера, грустнаго, разстроеннаго.

Костровъ предложилъ ему выпить, — офицеръ отказался.

— О чемъ вы такъ горюете, что и пить не хотите? — спросилъ его Костровъ.

— Оставьте меня, отвѣчалъ офицеръ, — я несчастливъ.

— Водка въ этомъ случаѣ очень пригодна.

— Мнѣ она не пособитъ. Я потерялъ восемьсотъ рублей казенныхъ денегъ. Я солдатъ.

— Х-мъ! — ухмыльнулся Костровъ, и потомъ прибавилъ серьезно: — будьте тотъ же офицеръ. Я нашелъ ваши деньги и не хочу ими воспользоваться.

Съ этими словами онъ положилъ на столъ передъ изумленнымъ офицеромъ восемьсотъ рублей и поспѣшно скрылся изъ трактира. Но служители знали Кострова и поступокъ его сдѣлался извѣстнымъ.

(«Русское Чтеніе». Спб. 1845. Ч. I. Стр. 92).

Разъ, послѣ веселаго обѣда у какого-то литератора, подвыпившій Костровъ сѣлъ на диванъ и опрокинулъ голову на спинку. Одинъ изъ присутствовавшихъ, молодой человѣкъ, желая подшутить надъ нимъ, спросилъ:

— Что, Ермилъ Ивановичъ, у васъ, кажется, мальчики въ глазахъ?

— И самые глупые, — отвѣчалъ Костровъ.

(«Маякъ» 1840. № 4. Стр. 138. Статья: «Костровъ и Каринъ»).

Карамзинъ встрѣтилъ Кострова въ книжной лавкѣ незадолго до его кончины. Костровъ былъ измученъ лихорадкой.

— Что это съ вами сдѣлалось? — спросилъ Карамзинъ.

— Да вотъ какая бѣда, — отвѣчалъ Костровъ, — всегда употреблялъ горячее, — а умираю отъ холоднаго!

(Тамъ же).

Извѣстный предсѣдатель цензурнаго комитета Красовскій былъ ужасный святоша и женоненавистникъ. Онъ не только старался поддерживать между своими чиновниками безбрачіе, на которое самъ себя обрекъ, но даже наблюдалъ за ихъ цѣломудріемъ.

Однажды, до него дошли слухи, что одинъ чиновникъ комитета цензуры иностранной, занимавшій казенную квартиру, имѣетъ прислугой молодую женщину. Въ среду, на страстной недѣлѣ, передъ исповѣдью, Красовскій потребовалъ этого чиновника къ себѣ. Когда тотъ пришелъ, онъ, не говоря ни слова, даетъ ему тоненькую книжку, приказывая прочитать ее, а самъ удаляется, заперевъ за собою дверь. Чиновникъ, развернувъ книжку, увидалъ, что это знакомая ему молитва о покаяніи, а потому и закрылъ ее. Привыкнувъ къ причудамъ Красовскаго, заключенный недоумѣвалъ, однако, къ чему все это клонится. Арестъ былъ продолжителенъ. Наконецъ, Красовскій возвращается и спрашиваетъ:

— Прочли вы молитву?

— Прочелъ.

— Видите ли вы, къ какому таинству готовитесь!

— Вижу.

— И вы скверните себя прелюбодѣяніемъ, да еще гдѣ? — на казенной квартирѣ!

— Какимъ прелюбодѣяніемъ? — спрашиваетъ изумленный чиновникъ.

— Какъ какимъ? Вы живете въ незаконномъ сожительствѣ съ молодою женщиной! Я видѣлъ ея шляпку въ вашей комнатѣ. Я сейчасъ былъ у васъ!

— Да это моя прислуга, рекомендованная мнѣ моими знакомыми. Другихъ отношеній между нами нѣтъ никакихъ.

— Не правда-съ, вы съ ней живете. На вашей кровати можно двумъ спать.

— Да эта кровать куплена прежде, чѣмъ она поступила ко мнѣ.

— Пустыя оправданія, ничего не доказывающія! Приказываю вамъ немедленно выслать ее изъ казенной квартиры сегодня же. Это не можетъ быть терпимо. Самъ министръ строго смотритъ за тѣмъ, чтобы чиновники министерства, живущіе на казенныхъ квартирахъ, вели себя благонравно, а не то, — они лишаются его милости и даже мѣста. Предостерегаю и васъ! и на вашу службу это можетъ повліять дурно. Совѣтую вамъ взять для прислуги женщину не моложе 40 лѣтъ. Да! вотъ еще. На окнѣ у васъ я нашелъ книгу, на оберткѣ ея написано карандашомъ, что она позволена «съ исключеніями». Развѣ вы не знаете, что, по уставу, канцелярскіе чиновники не въ правѣ читать другихъ книгъ, какъ только вполнѣ позволительныхъ?

— Знаю, я «запрещенныхъ» книгъ вовсе не читаю, а «съ исключеніемъ» не прежде, какъ вырѣзавъ изъ нихъ недозволенныя цензурою мѣста.

— Ну, если такъ, то это ничего.

Чтобы хоть косвенно исполнить приказаніе предсѣдателя, чиновникъ выписалъ свою заподозрѣнную прислугу изъ казенной квартиры въ другую, частную, въ томъ же домѣ. Но Красовскій пронюхалъ, что гонимая имъ женщина продолжаетъ жить все тамъ же, только числится въ другой квартирѣ. Тогда онъ даетъ этому «не предусмотрѣнному закономъ» случаю оффиціальный ходъ: предписываетъ секретарю комитета, съ изложеніемъ всѣхъ обстоятельствъ, выслать женщину, называемую Анной Кузьминичной, не только изъ казенной квартиры, но даже изъ самаго дома. По настойчивымъ требованіямъ Красовскаго, женщина эта была выслана изъ дома «административнымъ порядкомъ».

(А. И. Красовскій. «Рус. Старина» 1874. Т. 9. Стр. 109).

Нашъ знаменитый баснописецъ И. А. Крыловъ въ домашнемъ быту и въ обществѣ былъ необыкновенно радушенъ и разговорчивъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, до крайности скрытенъ. Онъ все хвалилъ изъ учтивости, чтобы никого не огорчить, хотя въ глубинѣ души своей многаго не одобрялъ. Одинъ изъ писателей напечаталъ въ предисловіи къ плохому своему сочиненію похвалы, слышанныя имъ отъ Крылова.

— Вотъ вамъ конфекта за неосторожныя ваши похвалы, — сказалъ ему Гнѣдичъ.

Но Крыловъ только посмѣялся и всю жизнь продолжалъ слѣдовать постоянной своей системѣ.

Желудокъ у Крылова былъ поистинѣ богатырскій. Однажды, онъ приказалъ приготовить къ своему обѣду пряженыхъ пирожковъ. Онъ съѣлъ цѣлый десятокъ и потомъ спохватился, что въ нихъ былъ какой-то странный вкусъ, да и цвѣтъ необыкновенный. Крыловъ крикнулъ кухарку, но она зачѣмъ-то отлучилась въ лавочку. Онъ пошелъ самъ на кухню. Видитъ, на очагѣ стоитъ кострюля, нечищенная и нелуженая съ незапамятныхъ временъ; заглянулъ въ нее: зеленые пирожки, т. е. покрытые зеленою ярью, плаваютъ въ зеленомъ маслѣ. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ, и имъ овладѣло искушеніе — пирожковъ еще оставалось шесть штукъ. «Да что, подумалъ онъ, — вѣдь это ничего: съѣлъ же я десятокъ, а шесть куда ни шло!» — да и спровадилъ ихъ въ свой молодецкій желудокъ. Слыша жалобы молодыхъ людей на слабость желудка, онъ, улыбаясь, говорилъ:

— А я такъ, бывало, не давалъ ему потачки. Если чуть онъ задуритъ, то я и наѣмся вдвое, такъ онъ себѣ какъ хочешь развѣдывайся.

Крыловъ, какъ старый холостякъ, мало занимался своимъ туалетомъ и былъ вообще неряшливъ и разсѣянъ. Когда онъ пріѣхалъ въ первый разъ во дворецъ для представленія императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ, А. Н. Оленинъ, который долженъ былъ представить его государынѣ, сказалъ ему:

— Дай-ко взглянуть на тебя, Иванъ Андреевичъ, все ли на тебѣ въ порядкѣ?

— Какъ же, Алексѣй Николаевичъ; неужели я поѣду неряхой во дворецъ? На мнѣ новый мундиръ.

— Да что же это за пуговицы на немъ?

— Ахти! Онѣ еще въ бумажкахъ, а мнѣ и невдомекъ ихъ раскутать.

Иногда разсѣянность его доходила до того, что онъ клалъ въ свой карманъ, вмѣсто носоваго платка, все, что ни попадалось въ руки, свое или чужое. За обѣдомъ сморкался онъ иногда то въ чулокъ, то въ чепчикъ, которые вытаскивалъ изъ своего кармана. Перчатокъ онъ никогда не носилъ ни зимою, ни лѣтомъ, считая ихъ безполезною роскошью: «Я вѣчно ихъ теряю, говорилъ онъ, да и руки у меня не зябнутъ».

Однажды, Крыловъ былъ приглашенъ графомъ Мусинымъ-Пушкинымъ на обѣдъ съ блюдомъ макаронъ, отлично приготовленныхъ какимъ-то знатокомъ итальянцемъ. Крыловъ опоздалъ и пріѣхалъ, когда уже подавали третье блюдо — знаменитые макароны.

— А! виноваты! — сказалъ весело графъ, — такъ вотъ вамъ и наказаніе.

Онъ наклалъ горою глубокую тарелку макаронъ, такъ что онѣ уже ползли съ ея вершины, и подалъ виновнику.

Крыловъ съ честью вынесъ это наказаніе.

— Ну, сказалъ графъ, — это не въ счетъ; теперь начинайте обѣдать съ супа, по порядку.

Въ концѣ обѣда сосѣдъ Крылова выразилъ нѣкоторыя опасенія за его желудокъ.

— Да что ему сдѣлается, — отвѣтилъ Крыловъ, — я пожалуй хоть теперь же готовъ еще разъ провиниться.

Однажды, въ англійскомъ клубѣ, пріѣзжій помѣщикъ, любившій прилгать, разсказывая за обѣдомъ о стерляди, которая ловится на Волгѣ, преувеличивалъ ея длину. «Разъ, — сказалъ онъ — передъ самымъ моимъ домомъ, мои люди вытащили стерлядь, вы не повѣрите, но, увѣряю васъ, длина ея вотъ отсюда…. до… Помѣщикъ, не договоря фразы, протянулъ руку съ одного конца длиннаго стола по направленію къ другому, противоположному концу, гдѣ сидѣлъ Крыловъ. Тогда послѣдній, отодвигая стулъ, сказалъ:

— Позвольте, я отодвинусь, чтобы пропустить вашу стерлядь.

Въ обществѣ говорили о богатствѣ А. И. Яковлева, имѣвшаго болѣе шести милліоновъ годового дохода.

— Это ужъ черезчуръ много, — сказалъ Крыловъ, — все равно, еслибъ я имѣлъ для себя одѣяло въ 30 аршинъ.

Какъ-то разъ, вечеромъ, Крыловъ зашелъ къ сенатору Абакумову и засталъ у него нѣсколько человѣкъ приглашенныхъ на ужинъ. Абакумовъ и его гости пристали къ Крылову, чтобы онъ непремѣнно съ ними отъужиналъ; но онъ не поддавался, говоря, что дома его ожидаетъ стерляжья уха. Наконецъ, удалось уговорить его подъ условіемъ, что ужинъ будетъ поданъ немедленно. Сѣли за столъ. Крыловъ съѣлъ столько, сколько все остальное общество вмѣстѣ, и едва успѣлъ проглотить послѣдній кусокъ, какъ схватился за шапку.

— Помилуйте, Иванъ Андреевичъ, да теперь-то куда же вамъ торопиться? — закричали хозяинъ и гости въ одинъ голосъ, — вѣдь вы поужинали.

— Да сколько же разъ мнѣ вамъ говорить, что меня дома стерляжья уха ожидаетъ; я и то боюсь, чтобъ она не простыла, — сердито отвѣчалъ Крыловъ и удалился со всею поспѣшностью, на какую только былъ способенъ.

Однажды Крыловъ ѣлъ въ биржевой лавкѣ устрицы и, по окончаніи завтрака, хотѣлъ расплатиться, но не нашелъ кошелька, который забылъ дома.

— Ну, мой милый, — сказалъ онъ половому, — со мною случилась бѣда: я не взялъ съ собою денегъ, — какъ тутъ быть?

— Ничего, сударь, ничего, не извольте безпокоиться, — мы подождемъ.

— Да развѣ ты знаешь меня?

— Да какъ не знать васъ, батюшка, Иванъ Андреевичъ, васъ весь свѣтъ знаетъ.

Гнѣдичъ, сослуживецъ, вседневный собесѣдникъ и добрый товарищъ Крылова, оставивъ службу, получилъ по особому назначенію государя 6,000 р. пенсіи. Вдругъ Крыловъ пересталъ ходить къ нему и, встрѣчаясь въ обществѣ, не говорилъ съ нимъ. Гнѣдичъ, да и всѣ видѣвшіе эту внезапную перемѣну въ Крыловѣ, не постигали, что бы это значило. Такъ прошло около двухъ недѣль. Наконецъ, образумившись, Крыловъ приходитъ къ Гнѣдичу съ повинной головой.

— Николай Ивановичъ! Прости меня!

— Въ чемъ, Иванъ Андреевичъ? Я вижу только холодность и не постигаю тому причины.

— Такъ пожалѣй же обо мнѣ, почтенный другъ! Я позавидовалъ твоей пенсіи и позавидовалъ твоему счастію, котораго ты совершенно достоинъ. Въ мою душу ворвалось такое чувство, которымъ я гнушаюсь.

Гнѣдичъ кинулся къ нему на шею, и въ ту же минуту все прошлое было забыто.

Разъ, Крыловъ пріѣхалъ къ одному своему знакомому. Слуга сказалъ ему, что баринъ спитъ.

— Ничего, — отвѣчалъ Крыловъ — я подожду.

Съ этими словами онъ прошелъ въ гостиную, легъ тамъ на диванъ и заснулъ. Между тѣмъ хозяинъ проснулся, входитъ въ комнату и видитъ лицо, совершенно незнакомое.

— Что вамъ угодно? — спросилъ его Крыловъ.

— Позвольте лучше мнѣ сдѣлать вамъ этотъ вопросъ, — сказалъ хозяинъ, — потому что здѣсь моя квартира.

— Какъ! Да вѣдь здѣсь живетъ N!

— Нѣтъ. Теперь живу я здѣсь, а г. N жилъ, можетъ быть, до меня.

Послѣ этого разговора, хозяинъ спросилъ у Крылова объ его фамиліи и, когда тотъ сказалъ, обрадовался случаю, что видитъ у себя знаменитаго баснописца., и началъ просить его сдѣлать ему честь — остаться у него.

— Нѣтъ ужъ, — отвѣчалъ Крыловъ, — мнѣ и такъ теперь совѣстно смотрѣть на васъ, — и съ этими словами ушелъ.

По совѣту докторовъ, Крыловъ ежедневно гулялъ. Въ дождливое и ненастное время онъ избиралъ для прогулокъ второй ярусъ Гостиннаго двора, который обходилъ нѣсколько разъ. Въ то время сидѣльцы обыкновенно самымъ назойливымъ образомъ зазывали прохожихъ въ свои лавки. Однажды, они жестоко атаковали Крылова. — «У насъ самые лучшіе мѣха! пожалуйте! пожалуйте!» и почти насильно затащили его въ лавку. Онъ рѣшился ихъ проучить и сказалъ:

— Ну, покажите же, что у васъ хорошаго?

Сидѣльцы натаскали ему разныхъ мѣховъ. Онъ развертывалъ, разглядывалъ ихъ и говорилъ:

— Хороши, хороши, — а есть ли еще лучше?

Притащили еще.

— Хороши и эти, да нѣтъ ли еще получше?

Еще разостлали передъ нимъ множество мѣховъ.

Такимъ образомъ, онъ перерылъ всю лавку.

— Ну, благодарю васъ, — сказалъ онъ наконецъ, — у васъ много прекрасныхъ вещей! Прощайте!

— Какъ, сударь? Да развѣ вамъ не угодно купить?

— Нѣтъ, мои друзья, мнѣ ничего не надобно; я прохаживаюсь здѣсь для здоровья, и вы насильно затащили меня въ вашу лавку.

Не успѣлъ онъ выйдти изъ этой лавки, какъ сидѣльцы слѣдующей подхватили его: — «у насъ самые лучшіе, пожалуйтесъ»; — и втащили его въ свою лавку. Крыловъ такимъ же образомъ перерылъ весь ихъ товаръ, похвалилъ его, поблагодарилъ торговцевъ за показъ и вышелъ. Сидѣльцы слѣдующихъ лавокъ, перешептываясь между собой и улыбаясь, дали ему свободный проходъ. Они уже узнали о его проказахъ изъ первой лавки. Съ тѣхъ поръ Крыловъ спокойно и свободно прогуливался по Гостинному двору и только откланивался на учтивые поклоны и веселыя улыбки своихъ знакомыхъ сидѣльцевъ.

Разъ, въ смежномъ съ квартирой Крылова домѣ случился пожаръ. Люди Крылова, сообщивъ объ этомъ, бросились спасать разныя вещи и неотступно просили, чтобы онъ поспѣшилъ собрать свои бумаги и цѣнные предметы. Но онъ, не обращая вниманія на просьбы, крики и суматоху, не одѣвался, приказалъ подать себѣ чай и, выпивъ его не торопясь, еще закурилъ сигару. Кончивъ все это, онъ началъ медленно одѣваться; потомъ, выйдя на улицу, поглядѣлъ на горѣвшее зданіе и сказалъ: «не для чего перебираться», возвратился на свою квартиру и улегся преспокойно на диванъ.

Крыловъ увѣрялъ пріятелей, что первая журнальная похвала какому-то его сочиненію имѣла на него громадное вліяніе.

— Скажу вамъ откровенно, — говорилъ онъ, — въ молодости я былъ лѣнивъ, да и теперь, признаться, не могу избавиться отъ этого. Разъ я написалъ одну бездѣлку; журналъ, который разбиралъ мой трудъ, похвалилъ ее; это меня заохотило, и я началъ трудиться. Сдѣлалъ ли что либо, или нѣтъ, пускай судитъ потомство; только думаю, что не похвали меня тогда тотъ журналъ, не писалъ бы Иванъ Крыловъ того, что онъ написалъ впослѣдствіи.

Хозяинъ дома, въ которомъ Крыловъ занималъ квартиру до полученія казенной, составилъ проектъ контракта и принесъ ему для подписи.

Въ этомъ контрактѣ, между прочимъ, было написано, чтобы онъ, Крыловъ, былъ остороженъ съ огнемъ, а буде, чего Боже сохрани, домъ сгоритъ по его неосторожности, то онъ обязанъ заплатить стоимость дома, именно 60,000 руб. асс.

Крыловъ подписалъ контрактъ и къ суммѣ 60.000 прибавилъ еще два нуля, что составило 6.000.000 руб.

— Возьмите, — сказалъ Крыловъ, отдавая контрактъ хозяину, — я на всѣ пункты согласенъ; но для того, чтобы вы были совершенно обезпечены, я вмѣсто 60.000 руб. поставилъ 6.000.000. Это для васъ будетъ хорошо, а для меня все равно, ибо я не въ состояніи заплатить ни той, ни другой суммы.

У Крылова надъ диваномъ, гдѣ онъ обыкновенно сидѣлъ, висѣла, сорвавшись съ одного гвоздика, наискось по стѣнѣ, большая картина въ тяжелой рамѣ. Кто-то замѣтилъ ему, что и остальной гвоздь, на которомъ она еще держалась, непроченъ и что картина когда нибудь можетъ упасть и убить его.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Крыловъ, — уголъ рамы долженъ будетъ въ такомъ случаѣ непремѣнно описать косвенную линію и миновать мою голову.

Крыловъ былъ хорошо принятъ въ домѣ графини С. В. Строгановой и часто тамъ обѣдалъ. Столовая графини отличалась роскошнымъ убранствомъ; между прочимъ, надъ самымъ обѣденнымъ столомъ висѣла громадная люстра, украшенная крупными хрустальными гранями старинной работы; на граняхъ этихъ отсвѣчивалъ солнечный свѣтъ самыми разнообразными радужными цвѣтами, что производило большой эффектъ.

Разъ, во время обѣда, въ которомъ участвовалъ Крыловъ, посѣтители графини вели разговоръ о томъ, хорошо ли сдѣлалъ императоръ Петръ Великій, что основалъ Петербургъ. Споръ былъ довольно жаркій и, разумѣется, какъ всегда бываетъ, одни были одного мнѣнія, другіе другого. Крыловъ все время молчалъ и усердно трудился надъ уничтоженіемъ подаваемыхъ кушаній. Графиня Строганова, какъ бы желая вовлечь его въ разговоръ, выразила ему удивленіе о томъ, что такой важный предметъ, какъ постройка Петербурга, подвергается съ давняго времени столь разнообразнымъ толкамъ.

— Ничего тутъ нѣтъ удивительнаго, — возразилъ совершенно спокойно Крыловъ, — и чтобы доказать вамъ, что я говорю истину, прошу васъ, графиня, сказать, какого цвѣта вамъ кажется вотъ эта грань? — при этомъ онъ указалъ на одну изъ граней люстры.

— Оранжеваго, — отвѣчала графиня.

— А вамъ? — спросилъ Крыловъ гостя, сидѣвшаго съ лѣвой стороны графини.

— Зеленоватаго, — отвѣчалъ послѣдній.

— А вамъ? — продолжалъ Крыловъ, обращаясь къ гостю, сидѣвшему по правую сторону отъ графини.

— Фіолетоваго.

— А мнѣ,— заключилъ Крыловъ, — синяго.

Гости выразили сперва удивленіе, а потомъ разсмѣялись.

— Все зависитъ отъ того, — замѣтилъ Крыловъ, принимаясь за жаркое, — что всѣ мы, хотя и смотримъ на одинъ и тотъ же предметъ, да глядимъ-то съ разныхъ сторонъ.

Однажды, Крыловъ былъ приглашенъ на обѣдъ къ императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ въ Павловскъ.

Гостей за столомъ было немного. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ Жуковскій. Крыловъ не отказывался ни отъ одного блюда.

— Да откажись хоть разъ, Иванъ Андреевичъ, — шепнулъ ему Жуковскій, — дай императрицѣ возможность попотчивать тебя.

— Ну, а какъ не попотчуетъ? — отвѣчалъ Крыловъ и продолжалъ накладывать себѣ на тарелку.

Графъ Хвостовъ, разсердившись на Крылова за какое-то сатирическое замѣчаніе объ его стихотвореніяхъ, написалъ на него слѣдующую эпиграмму:

Крыловъ, разумѣется, тотчасъ же угадалъ, кто стихокропатель. «Въ какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь», — сказалъ онъ и отмстилъ ему такъ, какъ былъ въ состояніи мстить только умный и добродушный Крыловъ; подъ предлогомъ желанія прослушать какіе-то новые стихи графа Хвостова, Крыловъ напросился къ нему на обѣдъ, ѣлъ за троихъ, и послѣ обѣда, когда амфитріонъ пригласилъ гостя въ кабинетъ, началъ читать стихи свои, онъ безъ церемоніи повалился на диванъ, заснулъ и проспалъ до поздняго вечера.

На одномъ литературномъ вечерѣ Пушкинъ читалъ своего «Бориса Годунова». Всѣ были въ восхищеніи, одинъ Крыловъ оставался равнодушнымъ.

— Вѣрно вамъ, Иванъ Андреевичъ, не нравится мой «Борисъ»? — спросилъ его Пушкинъ.

— Нѣтъ, ничего, нравится, — отвѣчалъ Крыловъ, — только послушайте, я вамъ разскажу анекдотъ. Одинъ проповѣдникъ говорилъ, что всякое созданіе Божіе есть верхъ совершенства. Горбунъ съ горбами спереди и сзади подошелъ къ каѳедрѣ проповѣдника, показалъ ему свои горбы и спросилъ: «Неужели и я верхъ совершенства?» Проповѣдникъ, удивившись его безобразію, отвѣтилъ: «Да, между горбунами горбатѣе тебя нѣтъ: ты совершеннѣйшій горбунъ». Такъ и ваша драма, Александръ Сергѣевичъ, наипрекрасна въ своемъ родѣ.

Крыловъ не любилъ читать много серьезнаго; но если хотѣлъ что нибудь изучить, то непремѣнно достигалъ своей цѣли. Такъ, извѣстно, что когда ему было уже болѣе 40 лѣтъ, онъ выучился греческому языку. Поводомъ къ этому послужило слѣдующее обстоятельство, о которомъ разсказывалъ А. Н. Оленинъ. Гнѣдичъ приходилъ къ Оленину читать свой переводъ «Иліады». Чтеніе происходило нерѣдко въ присутствіи Ивана Андреевича, который обыкновенно вступался въ разговоръ, высказывалъ свои замѣчанія о переводѣ. Въ этихъ случаяхъ Гнѣдичъ говорилъ Крылову:

— Вѣдь ты не знаешь греческаго языка; ну, и молчи.

Крыловъ, наконецъ, разсердился: взялъ и выучился греческому языку. Интересно, какъ онъ учился. Бывало, сидитъ за греческой грамматикой, а рядомъ съ ней лежитъ раскрытый какой нибудь романъ; если кто нибудь заставалъ его за этимъ занятіемъ, то онъ тотчасъ же прикрывалъ грамматику романомъ.

Однажды, Гнѣдичъ пришелъ, по обыкновенію, читать свой переводъ Оленину. Присутствовавшій въ это время Крыловъ вступилъ въ споръ, началъ доказывать Гнѣдичу, что какой-то стихъ онъ перевелъ неправильно. Гнѣдичъ спросилъ Ивана Андреевича:

— Да ты почему знаешь?

Крыловъ взялъ подлинникъ, прочиталъ стихъ по-гречески и перевелъ. Гнѣдичъ былъ совершенно пораженъ такой неожиданностью и сказалъ:

— Какъ же ты говорилъ, что незнакомъ съ греческимъ языкомъ.

— Да я выучился только недавно, — отвѣчалъ Иванъ Андреевичъ.

Одинъ годъ императорская фамилія жила въ Аничковскомъ дворцѣ, а Крыловъ, какъ извѣстно, жилъ въ домѣ Императорской Публичной Библіотеки, въ которой занималъ должность библіотекаря. Разъ, императоръ Николай Павловичъ встрѣтилъ Крылова на Невскомъ проспектѣ.

— А! Иванъ Андреевичъ! Какъ поживаешь? Давно не видались мы съ тобой! — сказалъ императоръ.

— Давненько, ваше величество, — отвѣчалъ баснописецъ, — а вѣдь, кажись, сосѣди.

Крыловъ, какъ извѣстно, умеръ отъ несваренія желудка, покушавъ натертыхъ сухихъ рябчиковъ со сливочнымъ масломъ на ночь. Онъ прохворалъ нѣсколько дней, и въ это время его часто навѣщалъ Я. И. Ростовцевъ, искренно любившій Ивана Андреевича. Въ одно изъ такихъ посѣщеній, Крыловъ сказалъ Ростовцеву:

— Чувствую, что скоро умру, и очень сожалѣю, что не могу написать послѣдней басни на самого себя.

— Какой басни? — спросилъ Яковъ Ивановичъ.

— А вотъ какой. Нагрузилъ мужикъ возъ сухой рыбой, сбираясь везти ее на базаръ. Сосѣдъ говоритъ ему: не свезетъ твоя кляченка такой грузной клади! — А мужикъ ему въ отвѣтъ: ничего! Рыба-то сухая!

Однажды, Крыловъ получилъ приглашеніе на придворный маскарадъ. Собираясь ѣхать, онъ совѣтовался съ Е. М. Олениной какъ лучше придумать костюмъ.

— Да вы, Иванъ Андреевичъ, вымойтесь и причешитесь, и васъ никто не узнаетъ, — отвѣчала ему Оленина.

Какъ-то, за обѣдомъ, А. И. Оленинъ сказалъ Крылову:

— Ни одинъ литераторъ не пользуется такой славой, какъ ты: твоихъ басенъ вышло болѣе десяти изданій.

— Что-жъ тутъ удивительнаго? — отвѣчалъ Крыловъ. — Мои басни читаютъ дѣти, а это такой народъ, который все истребляетъ, что ни попадется въ руки. Поэтому моихъ басенъ много и выходитъ.

(Жизнь и сочиненія Крылова. Лобанова. СПБ. 1847. Стр. 57–66).

Изгоняя роскошь и желая пріучить подданныхъ своихъ къ умѣренности, императоръ Павелъ назначилъ число кушаньевъ по сословіямъ, а у служащихъ — но чинамъ. Майору опредѣлено было имѣть за столомъ три кушанья. Яковъ Петровичъ Кульневъ, впослѣдствіи генералъ и славный партизанъ, служилъ тогда майоромъ въ Сумскомъ гусарскомъ полку и не имѣлъ почти никакого состоянія. Павелъ, увидя его гдѣ-то, спросилъ:

— Господинъ майоръ, сколько у васъ за обѣдомъ подаютъ кушаньевъ?

— Три, ваше императорское величество.

— А позвольте узнать, господинъ майоръ, какія?

— Курица плашмя, курица ребромъ и курица бокомъ, — отвѣчалъ Кульневъ.

Императоръ расхохотался.

(Разсказы Я. П. Кульнева. «Рус. Стар.» 1874. Т. II. Стр. 710).

Однажды, служившій при великомъ князѣ Константинѣ Павловичѣ, въ Варшавѣ, князь Голицынъ захотѣлъ получить прибавку къ своему содержанію, казенную квартиру и еще что-то въ этомъ родѣ. Онъ передалъ свои желанія генералу Курутѣ, пользовавшемуся особеннымъ расположеніемъ великаго князя и управлявшему всѣми его дѣлами. Тотъ имѣлъ привычку никогда и никому ни въ чемъ не отказывать.

— Очень хорошо, mon cher, — сказалъ онъ Голицыну, — въ первый разъ, что мы встрѣтимся съ вами у великаго князя, я при васъ же ему о томъ доложу.

Такъ и случилось. Начался между великимъ княземъ и Курутою разговоръ, по обыкновенію, на греческомъ языкѣ, которымъ Константинъ Павловичъ владѣлъ превосходно. Голицынъ слышитъ, что имя его упоминается нѣсколько разъ, слышитъ также, что на предложенія Куруты великій князь не разъ отвѣчалъ: «калосъ». Всѣ принадлежавшіе къ варшавскому двору настолько были свѣдущи въ греческомъ языкѣ, что знали, что слово «калосъ» означаетъ по-русски «хорошо». Голицынъ былъ въ восхищеніи. При выходѣ отъ великаго князя, онъ поспѣшилъ къ Курутѣ, чтобы изъявить ему свою глубочайшую благодарность, но тотъ съ печальнымъ лицомъ объявилъ ему:

— Сожалѣю, mon cher, что не удалось мнѣ удовлетворить вашему желанію. Великій князь во всемъ вамъ отказываетъ и приказалъ мнѣ сказать вамъ, чтобы вы впредь не осмѣливались обращаться къ нему съ такими пустыми просьбами.

Что же оказалось? Курута, докладывая о ходатайствѣ Голицына, прибавлялъ отъ себя по каждому предмету, что по его мнѣнію Голицынъ не имѣетъ никакого права на подобную милость, а въ концѣ заключилъ, что слѣдовало бы запретить Голицыну повторять свои домогательства. На все это великій князь и изъявлялъ свое согласіе.

(Соч. кн, Вяземскаго. Т. 8, Стр. 66. «Изъ старой записной книжки»).

Генералъ Марковъ, старый товарищъ и пріятель Кутузова, находился въ арміи Чичагова. Разсчитывая на пріязнь Кутузова, онъ разссорился съ Чичаговымъ, наговорилъ ему дерзостей и былъ отрѣшенъ отъ командованія. Тогда Марковъ явился въ армію фельдмаршала. Кутузовъ принялъ его какъ стараго товарища и дѣлалъ видъ, что ничего не знаетъ о происшедшемъ. Марковъ каждый день приходилъ къ Кутузову, постоянно встрѣчалъ ласковый пріемъ, но не получалъ никакого назначенія. Во время сраженія подъ Краснымъ, Марковъ подъѣзжаетъ къ фельдмаршалу и говоритъ: «Ваша свѣтлость, позвольте мнѣ поѣхать туда» (т. е. въ сраженіе), полагая, что Кутузовъ дастъ ему, наконецъ, команду.

— Поѣзжай, мой милый, посмотри, что тамъ дѣлается и скажи мнѣ, — отвѣчалъ Кутузовъ.

Не прежде какъ по увольненіи Чичагова отъ командованія арміей, Марковъ получилъ корпусъ.

(Воспоминанія генерала Маевскаго. «Рус. Старина» 1873. Т. 8. Стр. 163).

Однажды, Кутузову подали къ подписи заготовленный отъ его имени приказъ по арміи, гдѣ, между прочимъ, упоминалось имя Суворова. Фельдмаршалу понравилось все, кромѣ упоминанія о Суворовѣ. Онъ вычеркнулъ это мѣсто и, чтобы скрыть чувство зависти, руководившее имъ, сказалъ:

— Конечно, Александръ Васильевичъ былъ великій полководецъ. Но ему не представлялось еще тогда спасти отечество. Я, вставая и ложась, молю Бога, что я русскій и что судьбы Его дали мнѣ случай спасти отечество.

(Тамъ же, стр. 167).

Когда умеръ Загоскинъ, Лажечникова, который искалъ въ это время мѣста, одинъ изъ его знакомыхъ увѣрилъ, что вакантное мѣсто директора московскихъ театровъ принадлежитъ ему по праву, что Загоскинъ былъ сдѣланъ директоромъ именно за то, что написалъ «Юрія Милославскаго» и «Рославлева».

— Да къ кому же мнѣ адресоваться? — спросилъ Лажечниковъ.

— Отправляйтесь прямо къ директору канцеляріи императорскаго двора, В. И. Панаеву. Вы незнакомы съ нимъ лично, но это ничего: васъ знаетъ вся Россія, къ тому же директоръ былъ самъ литераторъ: онъ любилъ литературу, и я увѣренъ, что онъ приметъ васъ отлично и все устроитъ съ радостью… Ему стоитъ только сказать слово министру.

Лажечниковъ отправился къ директору. Его ввели въ комнату, гдѣ уже находилось нѣсколько просителей. Черезъ полчаса Панаевъ вышелъ и, принявъ поданныя просьбы, обратился, наконецъ, къ Лажечникову.

— Ваша фамилія? — спросилъ онъ его.

— Лажечниковъ.

— Вы авторъ «Ледяного Дома»?

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Не угодно ли пожаловать ко мнѣ въ кабинетъ.

Вошли.

— Милости прошу, — сказалъ директоръ, — не угодно ли вамъ сѣсть.

И самъ сѣлъ къ своему столу.

— Что вамъ угодно? — спросилъ онъ.

Сухой, вѣжливый тонъ директора смутилъ Лажечникова и онъ не безъ смущенія объяснилъ ему желаніе свое получить мѣсто Загоскина.

— Какъ?.. я не дослышалъ… что такое? Какое мѣсто? — произнесъ Панаевъ, устремляя на него рѣзкій взглядъ.

— Мѣсто директора московскихъ театровъ, — глухо повторилъ Лажечниковъ.

— Какое же вы имѣете право претендовать на это мѣсто?

Лажечниковъ не совсѣмъ связно отвѣчалъ, что, такъ какъ Загоскинъ, вѣроятно, получилъ это мѣсто вслѣдствіе своей литературной извѣстности, то онъ полагаетъ, что, пользуясь также нѣкоторой литературной извѣстностью, можетъ надѣяться…

Но Панаевъ прервалъ его съ явною досадою…

— Напрасно вы думаете, что Загоскинъ имѣлъ это мѣсто вслѣдствіе того, что сочинялъ романы… Покойный Михаилъ Николаевичъ былъ лично извѣстенъ государю императору, — вотъ почему онъ былъ директоромъ. На такомъ мѣстѣ самое важное — это счетная часть; тутъ литература совсѣмъ не нужна: она даже можетъ вредить, потому что господа литераторы вообще плохіе счетчики. На это мѣсто, вѣроятно, прочатъ человѣка опытнаго, знающаго хорошо администрацію, при томъ человѣка заслуженнаго, въ чинахъ…

При этихъ словахъ Лажечниковъ вскочилъ со стула и, неловко извинившись въ томъ, что обезпокоилъ его превосходительство, поспѣшилъ убраться.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 91).

Адмиралъ Михаилъ Петровичъ Лазаревъ сдѣлался извѣстнымъ императору Николаю со времени Наваринской битвы. При возвращеніи Лазарева изъ Средиземнаго моря, государь поручилъ ему изслѣдовать причину пожара на кораблѣ «Фершампенуазъ», который, возвращаясь изъ заграницы, везъ всѣ отчеты въ истраченныхъ суммахъ за пять лѣтъ по управленію цѣлой эскадры. Входя въ Кронштадтскую гавань, корабль этотъ неожиданно сгорѣлъ до основанія. Злонамѣренность казалась явною причиною пожара. Произведя строгое слѣдствіе, Лазаревъ открылъ, что корабль загорѣлся, дѣйствительно, отъ неосторожности. Императоръ Николай, пріѣхавъ въ Кронштадтъ, обратился къ Лазареву съ вопросомъ:

— Корабль сожгли?

— Сгорѣлъ, государь, — отвѣчалъ хладнокровно Лазаревъ.

— Я тебѣ говорю, что корабль сожгли, — возразилъ императоръ, видимо разсерженный отвѣтомъ.

— Государь, я доложилъ вашему величеству, что корабль сгорѣлъ, но не сказалъ, что его сожгли, — отвѣчалъ вторично адмиралъ, оскорбленный недовѣріемъ къ себѣ.

(Разсказы объ адмиралѣ Лазаревѣ. «Рус. Архивъ» 1877. Стр. 476).

Незадолго до своей кончины, въ послѣднюю поѣздку свою въ Петербургъ, и наканунѣ возвращенія въ Николаевъ, Лазаревъ откланивался императору Николаю Павловичу. Послѣ самаго милостиваго пріема, желая показать адмиралу особое расположеніе, государь сказалъ:

— Старикъ, останься у меня обѣдать.

— Не могу, государь, — отвѣчалъ Лазаревъ, я далъ слово обѣдать у адмирала Г. (который, надо замѣтить, былъ тогда въ немилости при дворѣ).

Сказавъ это, Лазаревъ вынулъ свой толстый хронометръ, взглянулъ на часы и, промолвивъ: «опоздалъ, государь» — поцѣловалъ озадаченнаго императора и быстро вышелъ изъ кабинета.

Въ это время вошелъ князь А. Ѳ. Орловъ.

— Представь себѣ,—сказалъ ему государь, — что есть въ Россіи человѣкъ, который не захотѣлъ со мною отобѣдать.

(Тамъ же, стр. 675).

Въ 1851 году, когда болѣзнь Лазарева получила страшное развитіе и угрожала ему уже смертью, императоръ Николай, въ милостивомъ рескриптѣ, просилъ Лазарева прибѣгнуть къ совѣту врачей и, увольняя его заграницу, сохранилъ за нимъ сполна все получаемое содержаніе. Передъ отъѣздомъ Лазарева, начальникъ его штаба, В. А. Корниловъ, принесъ ему бумаги, которыя тотъ долженъ былъ подписать по случаю сдачи должности другому. Зная недостаточныя средства адмирала, Корниловъ рѣшился, между другими бумагами, поднести требованіе всего содержанія за годъ впередъ, чтобы не затруднять казначейство высылкою этого жалованья по третямъ, а Лазарева избавить отъ излишнихъ хлопотъ. Не смотря на страшную слабость, адмиралъ прочиталъ всѣ бумаги, принесенныя Корниловымъ, и, дойдя до требованья жалованья впередъ за цѣлый годъ, слабымъ голосомъ сказалъ:

— Человѣкъ въ моемъ положеніи можетъ надѣяться прожить только два мѣсяца, а потому потребовать и жалованья за два мѣсяца.

(Тамъ же, стр. 477).

Въ Вѣнѣ, болѣзнь Лазарева приняла быстрое теченіе и не оставалось никакой надежды спасти его жизнь. Окружавшіе адмирала, и въ особенности капитанъ Истоминъ, горячо имъ любимый, упрашивали его написать письмо къ государю и поручить ему свое семейство.

— Я никогда ничего въ жизнь мою ни у кого для себя не просилъ и теперь не стану просить передъ смертью, — отвѣчалъ умирающій Лазаревъ.

(Тамъ же, стр. 477).

Два героя Отечественной войны, Милорадовичъ и Уваровъ, отличались, кромѣ храбрости, несчастной страстью къ французскому языку, который плохо знали и коверкали немилосерднымъ образомъ. Однажды, за обѣдомъ во дворцѣ, они сидѣли рядомъ съ графомъ Ланжерономъ и все время горячо разговаривали между собою. По окончаніи обѣда, императоръ Александръ полюбопытствовалъ узнать отъ Ланжерона о чемъ такъ живо спорили его сосѣди?

— Извините, государь, — отвѣчалъ онъ, — я ихъ не понялъ: они говорили по-французски.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 56. «Изъ старой записной книжки»).

Оберъ-егермейстеръ В. И. Левашевъ былъ страстный игрокъ и проводилъ цѣлыя ночи за картами, выигрывая огромныя суммы.

Императоръ Александръ, вскорѣ по вступленіи своемъ на престолъ, издалъ указъ «объ истребленіи непозволительныхъ карточныхъ игръ», гдѣ, между прочимъ, было сказано: «что толпа безчисленныхъ хищниковъ, съ хладнокровіемъ обдумавъ разореніе цѣлыхъ фамилій, однимъ ударомъ исторгаетъ изъ рукъ неопытныхъ юношей достояніе предковъ, вѣками службы и трудовъ уготованное». На этомъ основаніи, всѣхъ уличенныхъ въ азартныхъ играхъ было велѣно брать, безъ различія мѣстъ и лицъ, подъ стражу и отсылать къ суду.

Несмотря на такой строгій указъ, Левашевъ не измѣнилъ своего образа жизни и продолжалъ играть въ банкъ. Это дошло до свѣдѣнія государя, который, встрѣтивъ Левашова, сказалъ ему:

— Я слышалъ, что ты играешь въ азартныя игры?

— Играю, государь, — отвѣчалъ Левашевъ.

— Да развѣ ты не читалъ указа, даннаго много противъ игроковъ.

— Читалъ, ваше величество, — возразилъ Левашевъ, — но этотъ указъ до меня не относится: онъ обнародованъ въ предостереженіе «неопытныхъ юношей», а самому младшему изъ играющихъ со мною — пятьдесятъ лѣтъ.

(Словарь достопамятныхъ людей русской земли. Бантыша-Каменскаго. Спб. 1837. Ч. 2. Стр. 266).

Генералъ-аншефъ М. Н. Кречетниковъ, сдѣлавшись тульскимъ намѣстникомъ, окружилъ себя почти царскою пышностью и почестями и началъ обращаться чрезвычайно гордо даже съ лицами, равными ему по своему значенію и положенію при дворѣ. Слухъ объ этомъ дошелъ до императрицы, которая сообщила его Потемкину. Князь тотчасъ призвалъ къ себѣ своего любимца, извѣстнаго въ то время остряка, генерала С. Л. Львова, и сказалъ ему:

— Кречетниковъ слишкомъ заважничался; поѣзжай къ нему и сбавь съ него спѣси.

Львовъ поспѣшилъ исполнить приказаніе и отправился въ Тулу.

Въ воскресный день, когда Кречетниковъ, окруженный толпою парадныхъ офиціантовъ, ординарцевъ, адъютантовъ и другихъ чиновниковъ, съ важной осанкой явился въ свой пріемный залъ предъ многочисленное собраніе тульскихъ гражданъ, среди всеобщей тишины вдругъ раздался голосъ человѣка, одѣтаго въ поношенное дорожное платье, который, вспрыгнувъ позади всѣхъ на стулъ, громко хлопалъ въ ладоши и кричалъ:

— Браво, Кречетниковъ, браво, брависсимо!

Изумленные взоры всего общества обратились на смѣльчака. Удивленіе присутствовавшихъ усилилось еще болѣе, когда намѣстникъ подошелъ къ незнакомцу съ поклонами и ласковымъ голосомъ сказалъ ему:

— Какъ я радъ, многоуважаемый Сергѣй Лаврентьевичъ, что вижу васъ. Надолго ли къ намъ пожаловали?

Но незнакомецъ продолжалъ хлопать и убѣждалъ Кречетникова «воротиться въ гостиную и еще разъ позабавить его пышнымъ выходомъ».

— Бога ради, перестаньте шутить, — бормоталъ растерявшійся Кречетниковъ, — позвольте обнять васъ.

— Нѣтъ! — кричалъ Львовъ, — не сойду съ мѣста, пока вы не исполните моей просьбы. Мастерски играете свою роль!

Сконфуженному Кречетникову стоило не малыхъ усилій уговорить дерзкаго посланца слѣзть со стула и прекратить злую шутку, которая, разумѣется, была понята и достигла цѣли.

(Словарь достопамятныхъ людей. Бантыша-Каменскаго. Спб. 1836. Стр. 113).

Однажды, Львовъ ѣхалъ вмѣстѣ съ Потемкинымъ въ Царское Село и всю дорогу долженъ былъ сидѣть, прижавшись въ уголъ экипажа, не смѣя проронить слова, потому что свѣтлѣйшій находился въ мрачномъ настроеніи духа и упорно молчалъ.

Когда Потемкинъ вышелъ изъ кареты, Львовъ остановилъ его и съ умоляющимъ видомъ сказалъ:

— Ваша свѣтлость, у меня есть до васъ покорнѣйшая просьба.

— Какая? — спросилъ изумленный Потемкинъ.

— Не пересказывайте, пожалуйста, никому, о чемъ мы говорили съ вами дорогою.

Потемкинъ расхохотался и хандра его, конечно, исчезла.

(Тамъ же, стр. 228).

Англійскій посланникъ, лордъ Витвортъ, подарилъ Екатеринѣ II огромный телескопъ, которымъ она очень восхищалась. Придворные, желая угодить государынѣ, другъ передъ другомъ спѣшили наводить инструментъ на небо и увѣряли, что довольно ясно различаютъ горы на лунѣ.

— Я не только вижу горы, но даже лѣсъ, — сказалъ Львовъ, когда очередь дошла до него.

— Вы возбуждаете во мнѣ любопытство, — произнесла Екатерина, поднимаясь съ креселъ.

— Торопитесь, государыня, — продолжалъ Львовъ, — уже начали рубить лѣсъ; вы не успѣете подойти, а его и не станетъ.

(Тамъ же, стр. 227).

Какъ-то разъ, императоръ Павелъ, разговаривая, во время развода, съ Львовымъ, облокотился на его плечо.

— Ахъ, государь, что вы дѣлаете! — произнесъ Львовъ, —могу ли я служить вамъ опорою! Лучше окажите мнѣ милость и позвольте хоть на одну секунду опереться на васъ, — тогда увидите кругомъ себя такія физіономіи, которыя разсмѣшатъ васъ до слезъ.

(Тамъ же, стр. 228).

Въ 1800 году, извѣстный воздухоплаватель Гарнеренъ поднимался въ Петербургѣ на огромномъ монгольфіерѣ и вызывалъ желающихъ совершить съ нимъ воздушное путешествіе. Во всей столицѣ нашелся только одинъ смѣльчакъ, рѣшившійся на столь опасную прогулку. Смѣльчакъ этотъ былъ — Львовъ. Такъ какъ онъ имѣлъ много долговъ, то одинъ шутникъ сочинилъ про него, по этому поводу, слѣдующіе стихи:

Эта шутка дошла до государя, который, посмѣявшись, велѣлъ заплатить долги Львова, приказавъ ему сказать, что это послѣднія деньги, которыя посыпались на него съ неба.

(Воспоминанія Ѳ. Булгарина. Спб. 1846. Ч. 2. Стр. 69).

Командиръ лейбъ-гвардіи Егерскаго полка (въ Николаевское время) генералъ Мартыновъ, слушая однажды хоръ играющихъ музыкантовъ, замѣтилъ, что большею частью игралъ все одинъ, а остальные подхватывали форте.

— Отчего это все играетъ одинъ? — спросилъ генералъ,

— Это соло, ваше превосходительство, отвѣчалъ ему капельмейстеръ.

— Играйте всѣ соло, — сказалъ Мартыновъ, обращаясь къ музыкантамъ.

(Воспоминанія Н. А. Титова. «Древн. и Нов. Россія» 1878. Т. 3. Стр. 271).

Находясь въ театрѣ при представленіи оперы «Фенелла» Мартыновъ сказалъ по ея окончаніи:

— Какая это опера? Вся музыка составлена изъ маршей.

(Тамъ же, стр. 354).

Во время польской кампаніи, въ 1831 году, при переправѣ гвардіи черезъ рѣку Нуръ, соблюденіе порядка при переправѣ обоза поручено было Мартынову, который пропускалъ офицерскіе фургоны и телѣги по чинамъ. Подъѣзжаетъ фургонъ, запряженный четверкою лошадей; кучеръ смѣло ѣдетъ впередъ. Мартыновъ спрашиваетъ: «чей фургонъ?» — «Графа!.. Шереметева!» увѣренно отвѣчаетъ возница. — «Не надо мнѣ графа!.. чинъ!.. чинъ!..» кричитъ Мартыновъ. — «Корнетъ, ваше превосходительство», отвѣчалъ кучеръ. — «Чинъ сгубилъ!.. Назадъ!» скомандовалъ Мартыновъ.

(Тамъ же, стр. 354).

Талантливый поэтъ Л. А. Мей почти каждый день находился въ «веселомъ настроеніи духа». Однажды, въ залѣ первой петербургской гимназіи было устроено публичное чтеніе съ благотворительной цѣлью. Пріятели уговорили Мея принять участіе въ этомъ чтеніи, что повело къ весьма забавному скандалу. На афишѣ, въ послѣднемъ отдѣленіи, между прочимъ, значилось, что Л. А. Мей прочтетъ стихотвореніе собственнаго сочиненія, но не показано было — какое именно. Кажется, при предварительномъ соглашеніи, онъ самъ еще не рѣшилъ, что предполагаетъ прочесть. Публики собралось довольно много, и вечеръ шелъ какъ слѣдуетъ: играли, пѣли, читали. Наконецъ, дошла очередь до Мея. Онъ долго не выходилъ въ залу, потому что зашелъ въ какую-то отдаленную комнату, гдѣ и нашли его за бутылкой вина съ другимъ литераторомъ, который уже кончилъ свое чтеніе въ первомъ отдѣленіи. Взойдя на «каѳедру», Мей обвелъ глазами слушателей и остановился, какъ будто что припоминая.

— «Давиду Іереміемъ»— проговорилъ онъ медленно и нерѣшительно, и началъ читать:

Онъ проговорилъ еще стиховъ пять, остановился, провелъ рукою по бровямъ и, откинувъ назадъ свои густые волосы, сказалъ:

— Не взыщите, господа! я это стихотвореніе забылъ, а книжки съ собою не взялъ… Все равно: прочту что нибудь другое.

Съ минуту стоялъ онъ въ раздумьи, потомъ сдѣлалъ выразительное движеніе рукой и сталъ декламировать съ видимымъ одушевленіемъ:

Мей снова остановился и, ни мало не смущаясь, сказалъ: «Дальше не помню! Позвольте… что бы такое взять?»

Въ рядахъ слушателей раздался смѣхъ, но, по-видимому, никто не претендовалъ на забывчиваго поэта. Онъ самъ добродушно улыбнулся и продолжалъ: «Кажется, теперь прочитаю: недавно писалъ… вѣроятно не забылъ… вотъ что:

— Нѣтъ, господа, и этого не припомню… Извините!

Онъ сошелъ съ каѳедры и направился къ выходу изъ залы. Раздались рукоплесканія, хохотъ, крики «браво», вызовы; онъ остановился въ дверяхъ, улыбнулся и махнулъ рукой. Публика была очень довольна этимъ забавнымъ происшествіемъ. Его проводили дружными апплодисментами.

(Изъ воспоминаній А. П. Милюкова. «Истор. Вѣст.» 1888. Т. I. Стр. 108).

Генералъ-адъютантъ князь А. С. Меншиковъ весьма извѣстенъ своими остротами. Однажды, явившись во дворецъ и ставъ передъ зеркаломъ, онъ спрашивалъ у окружающихъ: не велика ли борода у него? На это, такой же острякъ, генералъ Ермоловъ, отвѣчалъ ему: «что-жъ, высунь языкъ, да обрѣйся!» Въ другой разъ великій князь Михаилъ Павловичъ сказалъ кому-то: «Если мы будемъ смотрѣть на лицо князя Меншикова съ двухъ противоположныхъ сторонъ, то тебѣ будетъ казаться, что онъ насмѣхается, а мнѣ, что онъ плачетъ». Эта острота Ермолова и замѣчаніе великаго князя очень хорошо выражаютъ характеръ князя Меншикова.

Вотъ нѣсколько остротъ его:

Въ 1834 году, одному важному лицу подарена была трость, украшенная брилліантами. Кто-то, говоря объ этомъ, выразился такимъ образомъ: «Князю дали палку» — «А я бы», — сказалъ Меншиковъ, — «далъ ему сто палокъ!»

Ѳедоръ Павловичъ Вронченко, достигшій чина дѣйствительнаго тайнаго совѣтника и должности товарища министра финансовъ, былъ вмѣстѣ съ этимъ, не смотря на свою некрасивую наружность, большой волокита: гуляя по Невскому и другимъ смежнымъ улицамъ, онъ подглядывалъ подъ шляпку каждой встрѣчной дамѣ, заговаривалъ и, если незнакомки позволяли, охотно провожалъ ихъ до дома. Когда Вронченко, по отъѣздѣ графа Канкрина заграницу, вступилъ въ управленіе министерствомъ финансовъ и сдѣланъ былъ членомъ государственнаго совѣта, князь Меншиковъ разсказывалъ:

— Шелъ я по Мѣщанской и вижу — всѣ окна въ нижнихъ этажахъ домовъ освѣщены и у всѣхъ воротъ множество особъ женскаго пола. Сколько я ни ломалъ головы, никакъ не могъ отгадать причины иллюминаціи, тѣмъ болѣе, что тогда не было никакого случая, который бы могъ подать поводъ къ народному празднику. Подойдя къ одной особѣ, я спросилъ ее:

— Скажи, милая, отчего сегодня иллюминація?

— Мы радуемся, — отвѣчала она, — повышенію Ѳедора Павловича.

Нѣкоему П., въ 1842 г., за поѣздку на Кавказъ, пожаловали табакерку съ портретомъ. Кто-то находилъ неприличнымъ, что портретъ высокой особы будетъ въ карманѣ П.

— Что-жъ удивительнаго, — сказалъ Меншиковъ, — желаютъ видѣть, что въ карманѣ у П.

Въ 1843 г. военный министръ князь Чернышевъ былъ отправленъ съ порученіемъ на Кавказъ. Думали, что государь оставитъ его главнокомандующимъ на Кавказѣ и что военнымъ министромъ назначенъ будетъ Клейнмихель. Въ то время Михайловскій-Данилевскій, извѣстный военный историкъ, заботившійся въ своемъ трудѣ о томъ, чтобы выдвинуть на первый планъ подвиги тѣхъ генераловъ, которые могли быть ему полезны, и такимъ образомъ проложить себѣ дорогу, приготовлялъ новое изданіе описанія войны 1813–1814 годовъ. Это изданіе уже оканчивалось печатаніемъ. Меншиковъ сказалъ: — «Данилевскій, жалѣя перепечатать книгу, пускаетъ ее въ ходъ безъ передѣлки; но въ началѣ сдѣлалъ примѣчаніе, что все, написанное о князѣ Чернышевѣ, относится къ графу Клейнмихелю».

Когда умеръ Михайловскій-Данилевскій, Меншиковъ сказалъ: «вотъ и еще баснописецъ умеръ!»

Графъ Канкринъ, въ свободныя минуты, любилъ играть на скрипкѣ и игралъ очень дурно. По вечерамъ, передъ тѣмъ временемъ, когда подавали огни, домашніе его всегда слышали, что онъ пилилъ на своей скрипкѣ. Въ 1843 г. Листъ восхищалъ петербургскую публику игрой на фортепьяно. Государь, послѣ перваго концерта, спросилъ Меншикова, понравился-ли ему Листъ?

— Да, — отвѣчалъ тотъ, — Листъ хорошъ, но, признаюсь, онъ мало подѣйствовалъ на мою душу.

— Кто-жъ тебѣ больше нравится? — опять спросилъ государь.

— Мнѣ больше нравится — когда графъ Канкринъ играетъ на скрипкѣ.

Однажды Меншиковъ, разговаривая съ государемъ и видя проходящаго Канкрина, сказалъ: — «фокусникъ идетъ».

— Какой фокусникъ? — спросилъ государь: это министръ финансовъ.

— Фокусникъ, — продолжалъ Меншиковъ. — Онъ держитъ въ правой рукѣ золото, въ лѣвой — платину: дунетъ въ правую — ассигнаціи, плюнетъ въ лѣвую — облигаціи.

Во время опасной болѣзни Канкрина, герцогъ Лейхтонбергскій, встрѣтившись съ Меншиковымъ, спросилъ его:

— Quelles nouvelles a-t-on aujourd’hui de la santé de Cancrine? (Какія извѣстія сегодня о здоровьи Канкрина?)

— De fort mauvaises, — отвѣтилъ Меншиковъ, — іl vа beaucoup mieux. (Очень худыя, — ему гораздо лучше).

Передъ домомъ, въ которомъ жилъ министръ государственныхъ имуществъ Киселевъ, была открыта панорама Парижа. Кто-то спросилъ Меншикова, что это за строеніе?

— Это панорама, — отвѣчалъ онъ, — въ которой Киселевъ показываетъ будущее благоденствіе крестьянъ государственныхъ имуществъ.

Въ 1848 году, государь, разговаривая о томъ, что на Кавказѣ остаются семь разбойничьихъ ауловъ, которые для безопасности нашей было бы необходимо разорить, спрашивалъ:

— Кого бы для этого послать на Кавказъ?

— Если нужно разорить, — сказалъ Меншиковъ, — то лучше всего послать графа Киселева: послѣ государственныхъ крестьянъ семь ауловъ разорить — ему ничего не стоитъ!

Австрійцы дрались противъ венгерскихъ мятежниковъ, какъ и всегда, чрезвычайно плохо и, венгерскую кампанію окончили, можно сказать, одни русскіе. Въ память этой войны, всѣмъ русскимъ войскамъ, бывшимъ заграницей и дѣйствовавшимъ противъ непріятеля, пожалована государемъ серебряная медаль, съ надписью: «Съ нами Богъ, разумѣйте языцы и покоряйтеся, яко съ нами Богъ!» Меншиковъ сказалъ: «Австрійскій императоръ роздалъ своимъ войскамъ медаль съ надписью: «Богъ съ вами!»

Гвардія наша, въ венгерскую кампанію, ходила въ походъ на случай надобности, но остановилась въ царствѣ Польскомъ и западныхъ губерніяхъ, а когда война кончилась, возвратилась въ Петербургъ, не слышавъ и свиста пуль. Не смотря на это, гвардейцы ожидали, что и имъ раздадутъ медаль. «Да, — сказалъ Меншиковъ, — и гвардейцы получатъ медаль, — съ надписью: «Туда и обратно!»

При освященіи великолѣпнаго кремлевскаго дворца въ Москвѣ, въ день Свѣтлаго Воскресенья, 3-го апрѣля 1849 г., государь роздалъ многія награды участвовавшимъ въ постройкѣ; всѣхъ болѣе удостоился получить вице-президентъ комитета для построенія дворца, тайный совѣтникъ баронъ Боде; ему даны: слѣдующій чинъ, алмазные знаки св. Александра Невскаго, званіе оберъ-камергера, медаль, осыпанная брилліантами, 10,000 руб. сер.; сынъ назначенъ камеръ-юнкеромъ, дочь фрейлиной, а самъ — предсѣдателемъ комитета о построеніи.

Когда узнали объ этомъ въ Петербургѣ, то князь Меншиковъ сказалъ: «Что тутъ удивительнаго? Графъ Сперанскій составилъ одинъ сводъ законовъ и ему дана одна награда — св. Андрея, а вѣдь Боде сколько сводовъ наставилъ.

Графъ Закревскій, послѣ восемнадцатилѣтнёй отставки, былъ назначенъ московскимъ военнымъ генералъ-губернаторомъ и вскорѣ послѣ этого получилъ прямо орденъ св. Андрея, не имѣя ни Александровской, ни Аннинской звѣзды, ни Владиміра 1-й степени. «Чему удивляться, — сказалъ Меншиковъ, — что вольтижерка Лежаръ скачетъ черезъ ленту, когда Закревскій на старости перескочилъ черезъ двѣ».

Вмѣсто уволеннаго въ началѣ 1850 г. по болѣзни министра народнаго просвѣщенія графа Уварова, назначенъ былъ министромъ бывшій его товарищъ князь Ширинскій-Шихматовъ, а на его мѣсто опредѣленъ А. С. Норовъ, безногій. Ни новый министръ, ни товарищъ его не славились большимъ умомъ и свѣдѣніями по предмету просвѣщенія. Князь Меншиковъ, узнавъ объ этомъ назначеніи, сказалъ:

— И прежде просвѣщеніе тащилось у насъ какъ лѣнивая лошадь, но все-таки было на четырехъ ногахъ, а теперь стало на трехъ, да и то съ норовомъ.

Князь Меншиковъ и графъ Закревскій были издавна непримиримыми врагами. Въ 1849 г., Закревскій, какъ военный генералъ-губернаторъ, далъ приказъ (впрочемъ, весьма благоразумный), чтобы всѣ собаки въ Москвѣ, кромѣ ошейниковъ, въ предосторожность отъ укушенія, имѣли еще намордники. Въ это время пріѣхалъ въ Москву князь Меншиковъ и, обѣдая въ англійскомъ клубѣ, сказалъ оберъ-полиціймейстеру Лужину: «Въ Москвѣ всѣ собаки должны быть въ намордникахъ, какъ же я встрѣтилъ утромъ собаку Закревскаго безъ намордника?»

Когда назначили, послѣ смерти графа Вронченко, министромъ финансовъ бывшаго товарища его, П. Ф. Брока, то Меншиковъ сказалъ: «Видно плохи наши финансы, когда ужъ прибѣгнули и ко Броку (къ оброку)».

Во флотѣ, во время управленія морскимъ министерствомъ князя Меншикова, служилъ въ ластовомъ экипажѣ одинъ генералъ, дослужившійся до этого чина, не имѣя никакого ордена. Въ одинъ изъ годовыхъ праздниковъ, всѣ чины флота прибыли къ князю для принесенія поздравленія, въ томъ числѣ былъ и означенный генералъ. Приближенные князя указали ему на этого генерала какъ на весьма рѣдкій служебный случай, съ тѣмъ, чтобы вызвать князя къ наградѣ убѣленнаго сѣдинами старика; но Меншиковъ, пройдя мимо, сказалъ: «Поберегите эту рѣдкость».

Весною 1850 г., Меншиковъ былъ въ Москвѣ, когда тамъ находился государь. Разсуждая о храмахъ и древностяхъ Москвы, его величество замѣтилъ, что русскіе справедливо называютъ ее святою.

— Москва дѣйствительно святая, — сказалъ съ смиреніемъ кн. Меншиковъ, — а съ тѣхъ поръ, какъ ею управляетъ графъ Закревскій, она и великомученица.

По увольненіи заболѣвшаго гр. Уварова отъ должности министра народнаго просвѣщенія, на его мѣсто назначенъ былъ князь ІПиринскій-Шихматовъ. Кн. Меншиковъ сказалъ: «Ну, теперь министерству просвѣщенія дали шахъ и матъ!»

Передъ окончаніемъ постройки петербургско-московской желѣзной дороги, Клейнмихель отдалъ ее на откупъ американцамъ, заключивъ съ ними контрактъ, самый невыгодный для казны и для народа. На основаніи этого контракта, въ первый годъ (съ октября 1851 г.) американцы дѣлали поѣзды только по два, потомъ по три раза въ день и каждый поѣздъ составляли не болѣе, какъ изъ шести вагоновъ. Отъ этого купеческіе товары лежали горами на станціяхъ въ Петербургѣ и Москвѣ, а пассажиры, изъ простолюдиновъ по недѣлѣ не могли получить билета въ вагоны третьяго класса. Кромѣ того, американцы, раздробивъ слѣдующую имъ плату по верстамъ, обольстили Клейнмихеля копѣечнымъ счетомъ, ибо съ каждой версты они назначали себѣ по 1¹/₃ коп. сер.; но изъ этого, повидимому, мелочнаго счета выходила огромная сумма, такъ-что всѣ выгоды остались на сторонѣ американцевъ. Въ февралѣ 1852 года, когда общій ропотъ, по этому случаю, былъ въ разгарѣ, прибылъ въ Петербургъ персидскій посланникъ, со свитою. Государь повелѣлъ показать имъ рѣдкости столицы, въ томъ числѣ и новую желѣзную дорогу. Сопровождавшіе персіянъ, исполнивъ это порученіе, подробно докладывали, что показано ими, и на вопросъ его величества: все ли замѣчательное показано на желѣзной дорогѣ? отвѣчали: все.

Меншиковъ, находившійся при этомъ, возразилъ:

— А не показали самаго рѣдкаго и самаго достопримѣчательнаго!

— Что такое? — спросилъ государь.

— Контракта, заключеннаго Клейнмихелемъ съ американцами, — отвѣчалъ кн. Меншиковъ.

Въ морскомъ вѣдомствѣ производство въ чины шло въ прежнее время такъ медленно, что генеральскаго чина достигали только люди пожилые, а полнаго генерала — весьма престарѣлые. Этими стариками наполнены были адмиралтействъ-совѣтъ и генералъ-аудиторіатъ морского министерства, въ память прежнихъ заслугъ. Естественно, что иногда въ короткое время умирали, одинъ за другимъ, нѣсколько престарѣлыхъ адмираловъ; при одной изъ такихъ смертностей, императоръ Николай Павловичъ спросилъ Меншикова: — Отчего у тебя часто умираютъ члены адмиралтействъ-совѣта?

— Кто же умеръ? — спросилъ въ свою очередь Меншиковъ.

— Да вотъ такой-то, такой-то… сказалъ государь, насчитавъ три или четыре адмирала.

— О, ваше величество, — отвѣчалъ князь — они уже давно умерли, а въ это время ихъ только хоронили!

При одномъ многочисленномъ производствѣ генералъ-лейтенантовъ въ слѣдующій чинъ полнаго генерала, Меншиковъ сказалъ:

— Этому можно порадоваться; такимъ образомъ многіе худые наши генералы пополнѣютъ.

Старому генералу П. былъ данъ орденъ св. Андрея Первозваннаго. Всѣ удивились за что.

— Это за службу по морскому вѣдомству, сказалъ Меншиковъ, — онъ десять лѣтъ не сходилъ съ судна.

Возвратясь въ Петербургъ послѣ неудачныхъ военныхъ дѣйствій въ Крыму въ 1855 году, Меншиковъ жаловался, что въ его арміи, не смотря на безпрестанныя его требованія, пороху бывало такъ мало, что иногда нечѣмъ было стрѣлять. Въ первые же дни посѣтилъ его военный министръ кн. Долгорукій. Послѣ учтиваго, но сухого свиданія, Меншиковъ, проводивъ гостя, сказалъ другимъ посѣтителямъ: «Онъ пороху не выдумаетъ, порохомъ не окуренъ и пороху мнѣ не давалъ!»

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 244; Т. 9. Стр. 207.— «Рус. Старина» 1875. Т. 12. Стр. 638 и слѣд. 1880. Т. 27. Стр, 175 и слѣд. — «Древняя и Новая Россія» 1880. Т. 3. Стр. 353).

Князь Платонъ Степановичъ Мещерскій былъ при Екатеринѣ II намѣстникомъ въ Казани, откуда пріѣхалъ въ Петербургъ съ разными проектами и бумагами для представленія ихъ на благоусмотрѣніе императрицы. Бумаги ей были отданы, и Мещерскій ожидалъ приказанія явиться къ императрицѣ для доклада. Однажды, на куртагѣ, императрица извиняется передъ нимъ, что еще не призывала его.

— Помилуйте, ваше величество, я вашъ, дѣла ваши, губернія ваша, — отвѣчалъ Мещерскій, — хотя меня и вовсе не призывайте, это отъ васъ зависитъ.

Наконецъ, день назначенъ. Мещерскій является къ императрицѣ и, приступая къ докладу, кладетъ шляпу свою на ея столикъ, запросто подвигаетъ стулъ и садится. Государыня сначала была нѣсколько удивлена такою непринужденностью, но потомъ, разобравъ бумаги и выслушавъ его, осталась очень всѣмъ довольна и еще болѣе оцѣнила его умъ.

Великій князь Павелъ Петровичъ также полюбилъ Мещерскаго. Однажды, у великаго князя былъ назначенъ балъ въ Павловскѣ, или Гатчинѣ. Племянникъ Мещерскаго, графъ Николай Петровичъ Румянцевъ, встрѣтясь съ нимъ, говоритъ ему, что надѣется видѣться съ нимъ въ такой-то день.

— А гдѣ же? — спрашиваетъ Мещерскій.

— Да у великаго князя; у него балъ и вы вѣрно приглашены?

— Нѣтъ, — отвѣчаетъ Мещерскій, — но я все-таки пріѣду.

— Какъ же такъ! Великій князь приглашаетъ, можетъ быть, своихъ приближенныхъ.

— Все равно, я такъ люблю великаго князя и великую княгиню, что не стану ожидать приглашенія.

Румянцевъ, для предупрежденія бѣды, счелъ за нужное доложить о томъ великому князю, который разсмѣялся и поспѣшилъ послать Мещерскому приглашеніе.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 88. «Изъ старой записной книжки»).

Въ сраженіи при Сенъ-Готардѣ, въ 1799 году, войска наши пришли въ замѣшательство и остановились на краю крутого спуска; Милорадовичъ закричалъ солдатамъ: «Посмотрите, какъ возьмутъ въ плѣнъ вашего генерала!» и съ этимъ словомъ покатился на спинѣ съ утеса. Войско послѣдовало примѣру любимаго своего начальника.

(Черты изъ жизни графа Милорадовича. Кіевъ. 1870. Стр. 30).

Подъ Бородинымъ, генералы наперерывъ другъ передъ другомъ становились на мѣстахъ, гдѣ преимущественно пировала смерть. Завидя Барклая-де-Толди тамъ, гдѣ ложилось множество ядеръ, Мидорадовичъ сказалъ: «Барклай хочетъ меня удивить!» Поѣхалъ еще далѣе, подъ перекрестные выстрѣлы французскихъ батарей, и велѣлъ себѣ подать завтракъ.

(Тамъ же, стр. 52).

Въ 1812 году, Милорадовичъ завязалъ жаркое дѣло съ Мюратомъ, который нѣсколько разъ перемѣнялъ пункты атакъ, но не имѣлъ успѣха и къ вечеру отступилъ немного. На слѣдующее утро, Милорадовичъ объѣзжалъ войска и, сжалясь надъ непріятельскими ранеными, лежавшими на полѣ сраженія, позади нашей передовой цѣпи, поскакалъ къ французскимъ пикетамъ и сказалъ имъ, что позволяетъ перевезти раненыхъ и прислать подводы за ними. Мюратъ пригласилъ Милорадовича на свиданіе, благодарилъ его за попеченіе о раненыхъ и завелъ рѣчь о прекращеніи войны; но едва намекнулъ онъ, что пора мириться, — получилъ отъ Милорадовича слѣдующій отвѣтъ: «Если заключимъ теперь миръ, я первый снимаю съ себя мундиръ».

(Тамъ же, стр. 54).

Въ одномъ изъ сраженій, русскій авангардъ нѣсколько разъ нападалъ на батарею и всякій разъ былъ опрокинутъ. Милорадовичъ, чтобы воодушевить солдатъ, бросилъ кучу георгіевскихъ крестовъ на батарею и закричалъ: «сбирайте!» Солдаты устремились съ крикомъ «ура!» на батарею, взяли ее, а кто остался живъ — захватилъ георгіевскій крестъ.

(Тамъ же, стр. 68).

Въ 1816 году, государь Александръ Павловичъ пожаловалъ Милорадовичу 300,000 на уплату его долговъ, о чемъ высочайшее повелѣніе министру финансовъ долженъ былъ объявить графъ Аракчеевъ. Но онъ, не любя дѣлать добро, медлилъ исполненіемъ. Милорадовичъ лично пріѣхалъ къ нему просить объ ускореніи этого дѣла. Аракчеевъ, выслушавъ просьбу, сказалъ ему:

— Вотъ то-то, графъ, государь нашъ очень добръ и слишкомъ по многу раздаетъ денегъ.

— Это вы оттого такъ разсуждаете, — отвѣчалъ Милорадовичъ, — что, сидя дома, только льете пули, а ваше сіятельство заговорили бы иначе, если бы, по-нашему, встрѣчали ихъ въ полѣ.

Извѣстно, что графъ Аракчеевъ не славился храбростью.

(Записки Богуславскаго. «Рус. Старина» 1879. Т. 26. Стр. 107).

Два артельщика одного гвардейскаго полка были посланы размѣнять довольно значительную сумму денегъ ассигнаціями на мелочь, нужную для раздачи солдатамъ жалованья. Артельщики имѣли несчастіе обронить ввѣренную имъ сумму; они были въ отчаяніи, зная отвѣтственность, ожидающую ихъ за эту потерю. Наконецъ, одному изъ нихъ пришла въ голову мысль — идти къ графу Милорадовичу, какъ ихъ корпусному командиру, разсказать ему свою бѣду и просить о пособіи. Вздумано и сдѣлано. Графъ принялъ ихъ очень милостиво и, выслушавъ просьбу и потрепавъ одного изъ нихъ по плечу, сказалъ:

— Спасибо, братцы, за довѣренность; вотъ вамъ деньги, ступайте съ Богомъ.

— Еще одна просьба, ваше сіятельство!

— Какая?

— Не погубите насъ, не разсказывайте объ этомъ никому.

— Хорошо, хорошо, — сказалъ, засмѣявшись, графъ, — даю честное слово, что не выдамъ васъ.

Впослѣдствіи, уже спустя нѣсколько лѣтъ, артельщики разсказывали это происшествіе.

(Тамъ же, стр. 109).

Однажды, графъ Остерманъ-Толстой повелъ Милорадовича въ верхній этажъ своего дома, чтобы показать ему дѣлаемыя тамъ великолѣпныя перемѣны. «Богъ мой, какъ это хорошо!» сказалъ Милорадовичъ, осматривая вновь отдѣланныя комнаты.

— А знаете ли? — прибавилъ онъ смѣясь: — Я отдѣлываю тоже и убираю какъ можно лучше комнаты въ домѣ, только въ казенномъ, гдѣ содержатся за долги: тутъ много эгоизма съ моей стороны: неравно прійдется мнѣ самому сидѣть въ этомъ домѣ!

Дѣйствительно, этотъ рыцарь безъ страха и упрека, отличавшійся подобно многимъ генераламъ того времени своею оригинальностью, щедро дарившій своимъ солдатамъ колонны непріятельскія и также щедро разсыпавшій деньги, — прибавить надобно — много на добро, — всегда былъ въ неоплатныхъ долгахъ.

(Тамъ же, стр. 43).

Назначенный въ концѣ царствованія Александра I петербургскимъ генералъ-губернаторомъ, Милорадовичъ оказался очень плохимъ администраторомъ. Современное ему общество очень хорошо знало его беззаботность, невниманіе и легкомысліе при рѣшеніи массы дѣлъ и прошеній, къ нему поступавшихъ, и вотъ однажды выискался затѣйникъ, который сыгралъ надъ генералъ-губернаторомъ слѣдующую шутку:

Была написана и подана Милорадовичу особаго рода челобитная, будто отъ ямщика Ершова, при чемъ разсчетъ шутника-просителя состоялъ именно въ томъ, что Милорадовичъ подмахнетъ резолюцію, по обыкновенію, не прочитавъ хорошенько бумаги. Ожиданія вполнѣ оправдались. Челобитная мнимаго ямщика:

«Его сіятельству, г. с.-петербургскому военному генералъ-губернатору, генералъ отъ инфантеріи и разныхъ орденовъ кавалеру, графу Михаилу Андреевичу Милорадовичу, ямщика Ершова покорнѣйшее прошеніе:

«Безчеловѣчныя благодѣянія вашего сіятельства, пролитыя на всѣхъ, аки рѣка Нева, протекли отъ востока до запада. Симъ тронутый до глубины души моей, воздвигнулъ я въ трубѣ своей жертвенникъ, предъ нимъ стоя на колѣняхъ, сожигаю ѳиміамъ и вопію: ты еси Михаилъ, — спаси меня съ присносущими! Ямщикъ Ершовъ».

Милорадовичъ написалъ сбоку резолюцію: «исполнить немедленно».

(«Русская Старина» 1870. Т. 2. Стр. 530).

Одинъ изъ талантливыхъ учениковъ Брюллова былъ Григорій Карповичъ Михайловъ; онъ считался прекраснымъ копіистомъ. По окончаніи курса въ академіи, Михайловъ отправился на казенный счетъ заграницу, гдѣ и пробылъ нѣсколько лѣтъ, не зная ни одного иностраннаго языка. Разсказывали, что въ Ринѣ онъ познакомился съ однимъ англичаниномъ, который ни слова не говорилъ по-русски. Они жили вмѣстѣ, ходили гулять, обѣдать и потомъ, когда разстались, вели другъ съ другомъ переписку.

Михайлова спрашивали, какъ же онъ разговаривалъ съ своимъ другомъ? Михайловъ отвѣчалъ, что они никогда не разговаривали. Придутъ, бывало, въ кафе, потребуютъ бутылку вина, пьютъ и молчатъ. Если Михайловъ получалъ отъ англичанина письмо, то онъ, обыкновенно, говорилъ: «это отъ моего пріятеля» и преспокойно клалъ письмо въ карманъ, не интересуясь его содержаніемъ.

По случаю болѣзни, въ Римѣ проживалъ нѣкоторое время министръ двора, князь П. М. Волконскій, который нерѣдко приглашалъ къ себѣ русскихъ художниковъ обѣдать. Однажды Михайловъ за обѣдомъ у князя, отвѣдавъ вина, сказалъ:

— Такъ этимъ-то виномъ васъ угощаютъ? У насъ здѣсь лучше вино. Въ слѣдующій разъ я свое принесу.

Когда Михайловъ приглашенъ былъ вторично обѣдать, онъ принесъ съ собою бутылку вина, поставилъ передъ собою и время отъ времени выпивалъ. Волконскій попросилъ Михайлова, чтобы тотъ поподчивалъ его своимъ виномъ. Михайловъ налилъ. Волконскій попробовалъ и сказалъ:

— Да это гадость.

Послѣ этого Михайловъ попросилъ вина у Волконскаго, въ свою очередь, попробовалъ и произнесъ:

— Ваше, дѣйствительно, лучше.

Волконскій уѣхалъ въ Россію, а Михайловъ еще нѣсколько времени оставался въ Римѣ. По возвращеніи въ Петербургъ, онъ явился къ Волконскому, который довольно долго разговаривалъ съ нимъ, но такъ какъ ему нужно было куда-то ѣхать, то и просилъ Михайлова зайти въ другой разъ. Михайловъ ушелъ, но чрезъ нѣсколько минутъ опять вернулся.

— Я позабылъ передать вамъ письма изъ Италіи, — сказалъ Михайловъ.

— Да вѣдь съ этого и надо было начать, — замѣтилъ Волконскій.

Потомъ Михайлова послали въ Мадридъ. Прощаясь, Волконскій просилъ Михайлова писать. Онъ написалъ, чрезъ нѣсколько времени, письмо на 4-хъ листахъ почтовой бумаги большого формата; во всемъ письмѣ не было ни точекъ, ни запятыхъ и начиналось оно такъ: «Ну, ужъ Мадритишка!» Въ Мадридѣ Михайловъ пробылъ довольно долго и привезъ оттуда болѣе 10 весьма хорошихъ копій.

Волконскій очень любилъ Михайлова, о которомъ отзывался: «онъ у меня въ русскомъ духѣ». Михайловъ и умеръ на дачѣ Волконскаго.

(Разсказы Солнцева. «Рус. Стар.» 1876. Т. 16. Стр. 633).

Извѣстно, что въ началѣ царствованія императора Николая, евреи легко могли обходить натуральную воинскую повинность, расплачиваясь деньгами за рекрутовъ и записываясь въ гильдіи. Не разъ возникалъ вопросъ, что несправедливо налагать исключительно на русскихъ самую тяжелую службу — солдатскую, а евреямъ давать возможность уклоняться отъ нея въ натурѣ; но большинство вліятельныхъ лицъ доказывали, что израильское племя — хилое и слабое, изъ евреевъ не выйдетъ сносныхъ служакъ, и они только составятъ лишнюю обузу и бремя для полковъ; да и народъ они трусливый отъ природы, ненадежной нравственности, жадный и корыстолюбивый, потому легко могутъ быть измѣнниками и дезертирами въ горячей борьбѣ съ врагами. Долго это мнѣніе брало верхъ; но графъ Н. С. Мордвиновъ, извѣстный и честнѣйшій государственный дѣятель, рѣшился, во что бы то ни стало, убѣдить императора Николая въ необходимости — брать съ евреевъ солдатъ натурою. Онъ представилъ неотразимыя убѣжденія, что эта самая справедливая и законная мѣра правительства должна быть приведена въ исполненіе, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Государь приказалъ повести это дѣло формально.

Съ величайшимъ ужасомъ прослышали евреи объ этихъ, горькихъ для нихъ, замыслахъ; съ быстротой молніи разнеслась по всѣмъ кагаламъ Россіи вѣсть объ опасности и о концѣ безпечальнаго житья, аки бы во дни Соломоновы. Всюду наложенъ былъ самый тяжелый постъ и добровольныя пожертвованія. Этотъ оригинальный постъ состоялъ въ тотъ, чтобы каждый сократилъ расходъ на свои ежедневныя издержки на три четверти; если еврей тратилъ обыкновенно 1 рубль въ день, онъ долженъ довольствоваться 25 коп., а 75 коп. остальныхъ вносить въ общую сумму кагала; то же самое слѣдовало продѣлывать со свѣчами въ день шабаша, т. е. зажигать ихъ въ 4 раза менѣе обыкновеннаго. Такой чрезвычайный постъ въ теченіе мѣсяца образовалъ громадную цифру въ нѣсколько сотъ тысячъ изъ свободныхъ остатковъ отъ еврейскаго продовольствія, изъ пожертвованій и свѣчного сбора. Эта сумма назначалась на подкупы вліятельныхъ лицъ въ Петербургѣ, которыя постарались бы не допустить рекрутской повинности съ евреевъ натурою. Еврейскіе богачи-вожаки взяли эти деньги и отправились обдѣлывать свои дѣлишки; въ большинствѣ случаевъ, они были довольны, потому что ихъ хлопоты были удачны.

Но вотъ они встрѣтили главное препятствіе въ безкорыстномъ и неподкупномъ графѣ Мордвиновѣ, на сторонѣ котораго былъ государь. «Если онъ хоть немного подастся на вашу руку, или по болѣзни не пріѣдетъ въ Государственный Совѣтъ, или просто будетъ молчать въ засѣданіи, — тогда несомнѣнно ваша возьметъ». Такъ утверждали закупленные царедворцы, — и еврейскіе представители обдумали, какимъ образомъ удобнѣе подступить къ адмиралу Мордвинову; а время засѣданія Государственнаго Совѣта по воинской повинности евреевъ приближалось. Вотъ являются ходоки къ графу и просятъ удѣлить имъ четверть часа времени; онъ вышелъ и началъ внимательно выслушивать ихъ. Какъ тонкіе знатоки сердца человѣческаго, они сначала затронули его со стороны гуманности и, между прочимъ, убѣждали: «Какая особая заслуга будетъ для вашего сіятельства, когда милліоны подданныхъ императора на пространствѣ цѣлой Россіи поднимутъ плачъ и гвалтъ и станутъ посылать проклятія виновнику своего несчастія?»

— Пускай лучше сыплются на мою голову проклятія евреевъ. — сказалъ съ улыбкой Мордвиновъ, — а то теперь приходится выслушивать отъ своихъ собратій православныхъ, которые хозяева русской земли и заслуживаютъ всякаго облегченія.

Тогда евреи приступили къ главному, по ихъ мнѣнію, убѣдительному практическому средству и стали предлагать графу громадныя деньги, чтобы онъ не препятствовалъ проведенію доказательствъ въ ихъ пользу въ Государственномъ Совѣтѣ.

— Я доселѣ не торговалъ ни правдой, ни совѣстью!.. — гордо отрѣзалъ Мордвиновъ.

— Ваше сіятельство! Кому неизвѣстна неподкупность ваша и Сперанскаго? Неужели вы насъ считаете столь низкими и презрѣнными, что мы смѣемъ просить васъ продавать и покупать неоцѣненныя сокровища вашей души? Мы предлагаемъ вамъ 200,000 рублей единственно за то, чтобы вы молчали въ Государственномъ Совѣтѣ; а на эту сумму вы можете много оказать благодѣяній и сдѣлать добра.

— Такъ 200,000 руб. за то только, чтобы я молчалъ? — переспросилъ Мордвиновъ. — Такъ ли я васъ понялъ?

— Совершенно вѣрно, исключительно только за молчаніе, и никакой тутъ кривды не должно быть съ вашей стороны.

— Если такъ, давайте деньги: во все засѣданіе Государственнаго Совѣта по вопросу, васъ интересующему, не выскажу ни одного слова ни въ вашу пользу, ни противъ васъ.

— Шутить изволите, ваше сіятельство? — съ чувствомъ подобострастія говорили представители кагала.

— Какія тутъ шутки! Обѣщаю вѣрно и даю вамъ честное слово, что поступлю, какъ сказалъ

Весьма быстро и точно разсчитались евреи съ Мордвиновымъ и въ восторгѣ отправились домой, считая заранѣе выиграннымъ свое дѣло.

Собрался въ засѣданіе въ полномъ составѣ Государственный Совѣтъ и прибылъ самъ императоръ Николай Павловичъ. Начались разсужденія по вопросу о натуральной воинской повинности евреевъ; большинство членовъ, наперерывъ одинъ за другимъ, стали доказывать съ сильнымъ одушевленіемъ и жаромъ, какой громадный вредъ для военной русской дисциплины произойдетъ отъ привлеченія евреевъ на службу въ солдаты. Мордвиновъ внимательно слушаетъ и упорно молчитъ.

Еще сильнѣе разгораются пренія и споры и опять-таки сводятся въ пользу евреевъ. Мордвиновъ сидитъ по прежнему — ни возраженія, ни слова. Точно вопросъ спорный совсѣмъ его не касается. Императоръ не разъ упорно посматривалъ на него, вызывая на разговоръ и опроверженія высказанныхъ мнѣній членовъ Совѣта; графъ сталъ уклоняться отъ взглядовъ государя и посматривалъ въ сторону. Наконецъ Николай Павловичъ прямо и рѣзко замѣтилъ Мордвинову:

— Ты главнымъ образомъ настаивалъ, чтобы евреи несли рекрутскія повинности натурой; теперь рѣшается вопросъ такой важный; ты слышишь, многіе не согласны на это и говорятъ — произойдетъ вредъ отъ приведенія въ исполненіе этой мѣры. Что же ты ничего не говоришь?

— Не могу, ваше императорское величество!

— Какъ «не могу?» — удивился государь. — Что это значитъ?

— Я далъ честное слово не говорить и обязанъ сдержать его.

Еще больше изумился государь и забросалъ графа вопросами: «Кому далъ слово? Почему?» и т. д. Мордвиновъ отвѣчалъ:

— Чтобы я молчалъ по еврейскому вопросу въ Государственномъ Совѣтѣ, мнѣ дали большія деньги. — Онъ досталъ изъ портфеля 200,000 руб. и передалъ государю. — Тутъ ровно двѣсти тысячъ, — продолжалъ Мордвиновъ; — если мнѣ евреи за одно молчаніе дали такую почтенную сумму, то сколько же получили тѣ члены совѣта, которые съ великимъ краснорѣчіемъ ораторствовали въ защиту льготъ еврейскихъ?

Государь захохоталъ, приказалъ 200,000 рублей обратить въ инвалидный капиталъ и закрыть засѣданіе Совѣта.

(«Историческій Вѣстникъ» 1882. Т. 1. Стр. 45).

Однажды король шведскій Густавъ III пригласилъ нашего посла въ Стокгольмѣ, графа Моркова, осмотрѣть Дроттигамскій дворецъ. Когда они пришли въ оружейную палату, король подвелъ Моркова къ тремъ знаменамъ, стоявшимъ въ углу, и съ насмѣшливой улыбкой сказалъ:

— Вотъ русскія знамена, отбитыя при Петрѣ I и въ послѣдующія войны.

— Да, это наши, — отвѣчалъ Морковъ, — они стоили Швеціи трехъ областей.

(Біографія графа А. И. Моркова. Бартенева. М. 1857. Стр. 45).

Въ бытность свою командиромъ гренадерскаго корпуса, Н. Н. Муравьевъ, послѣ обычной своей прогулки, зашелъ въ госпиталь и, замѣтивъ у одного изъ больныхъ съ лѣвой стороны груди небольшое пятно на рубашкѣ, призвалъ доктора и спросилъ:

— Отчего пятно у моего гренадера?

Докторъ объяснилъ, что у больного застарѣлая грудная фистула, которая, будучи закрыта, можетъ произвести одышку и тоску. Тогда Муравьевъ приказалъ смотрителю госпиталя, капитану Мордвинову, озаботиться частою перемѣною бѣлья на больномъ. Не прошло и часу послѣ посѣщенія госпиталя Муравьевымъ, какъ пріѣхалъ его адъютантъ удостовѣриться, исполнено ли его приказаніе. Къ несчастью, рубашки на больномъ еще не успѣли перемѣнить и адъютантъ долженъ былъ доложить о томъ строгому начальнику. Черезъ нѣсколько времени въ госпиталь прибылъ дежурный по карауламъ штабъ-офицеръ и объявилъ Мордвинову приказъ корпуснаго командира — отправиться на гауптвахту. Однако, вскорѣ ему возвратили саблю и потребовали къ Муравьеву. Послѣдній встрѣтилъ его, впрочемъ, довольно милостиво и, разспросивъ о прежней службѣ и родственныхъ связяхъ, сказалъ:

— Хотя я съ вами, кажется, и въ дальнемъ родствѣ, но на службѣ шутить не люблю и привыкъ, чтобы мои приказанія были тотчасъ исполняемы.

(«Pус. Старина» 1874. Т. 11. Стр. 182).

Когда Н. Н. Муравьевъ былъ назначенъ, въ 1855 г. намѣстникомъ кавказскимъ, то по пріѣздѣ своемъ въ Тифлисъ, онъ прежде всего рѣшился уволить массу лишнихъ чиновниковъ, прикомандированныхъ къ канцеляріи намѣстника. Въ числѣ этихъ чиновниковъ находился и извѣстный писатель, графъ В. А. Соллогубъ. При общемъ представленіи ему служащихъ, когда была названа фамилія графа, Муравьевъ спросилъ:

— Вы авторъ «Тарантаса»?

— Точно такъ, ваше высокопревосходительство, — отвѣчалъ Соллогубъ.

— Ну, такъ можете сѣсть въ вашъ тарантасъ и уѣхать.

(Н. Н. Муравьевъ. Статья Верже. «Рус. Стар.» 1873. Т. 8. Стр. 603).

Муравьевъ имѣлъ привычку послѣ утреннихъ занятій отправляться на прогулку по Тифлису. Во время одной изъ такихъ прогулокъ къ нему подошелъ солдатъ и подалъ прошеніе, въ которомъ жаловался на своего ротнаго командира. Муравьевъ взялъ бумагу, прочиталъ ее и обратился къ солдату съ слѣдующими словами:

— Я приму твое прошеніе, потребую дѣло, разсмотрю его лично; будешь правъ, — взыщу съ ротнаго командира; нѣтъ, — пройдешь сквозь строй! Выбирай!

Солдатъ подумалъ, взялъ прошеніе обратно и скрылся.

(Тамъ же, стр. 604).

Знаменитый ученый, академикъ Беръ, пріѣхалъ въ Тифлисъ во главѣ экспедиціи, снаряженной Географическимъ Обществомъ для научныхъ изслѣдованій. Беръ счелъ долгомъ представиться вмѣстѣ съ членами экспедиціи Муравьеву. Послѣдній вышелъ въ пріемную и обратился къ Беру съ вопросомъ:

— Кто вы такой?

— Академикъ Беръ, — отвѣчалъ тотъ.

— А зачѣмъ вы здѣсь?

Беръ объяснилъ.

— Ну, извините, продолжалъ Муравьевъ, — ничѣмъ не могу быть вамъ полезнымъ; вы хлопочете о размноженіи рыбъ, а я — солдатъ; время военное.

— Я съ удовольствіемъ помогъ бы вамъ, генералъ, — возразилъ Беръ, — да, къ сожалѣнію, слишкомъ уже старъ.

(Тамъ же, стр, 614).

Муравьевъ внесъ въ веселую, общественную жизнь Тифлиса мертвящую скуку. Все словно замерло. Муравьевъ велъ жизнь необыкновенно строгую и воздержную, соблюдалъ всѣ посты, не дозволялъ себѣ никакихъ общественныхъ удовольствій, никакого развлеченія, за исключеніемъ, и то изрѣдка, партіи въ шахматы. Неуклонно требуя отъ подчиненныхъ своихъ точнаго, безъ малѣйшаго упущенія, исполненія лежавшихъ на нихъ обязанностей и даваемыхъ порученій, Муравьевъ не менѣе былъ строгъ и къ самому себѣ. Все его время, всѣ его досуги были посвящаемы службѣ. Педантизмъ его въ этомъ отношеніи доходилъ до крайности. Однажды, правитель его канцеляріи, Щербининъ, уговорилъ его посѣтить театръ, доказывая необходимость поощрить учрежденіе, имѣющее несомнѣнное вліяніе на развитіе вкусовъ и нравовъ и способствующее сліянію туземцевъ съ русскими. Муравьевъ поѣхалъ въ театръ. На другой донъ, Щербининъ спросилъ его, остался ли онъ доволенъ спектаклемъ?

— Да, хорошо, — отвѣчалъ Муравьевъ, — но я на васъ сердитъ за то, что вы отняли у меня нѣсколько часовъ, принадлежавшихъ службѣ.

На это Щербининъ замѣтилъ, что предмѣстникъ Муравьева, князь Воронцовъ, который безъ устали цѣлый день посвящалъ дѣламъ, вечеромъ уже ничѣмъ не занимался, любилъ собирать у себя общество и съ удовольствіемъ принималъ участіе въ общественныхъ развлеченіяхъ.

— Потому-то, — возразилъ Муравьевъ, — при немъ такъ мало сдѣлано въ сравненіи съ тѣмъ, что могло бы быть совершено.

(Воспоминанія Щербинина. «Рус. Стар.» 1874. Т. 11. Стр.110).

Одинъ изъ чиновниковъ особыхъ порученій сибирскаго генералъ-губернатора Н. Н. Муравьева-Амурскаго, узнавъ о злоупотребленіяхъ нерчинскаго почтмейстера, доложилъ о томъ своему начальнику.

— Что же мнѣ дѣлать съ нимъ? — отвѣчалъ Муравьевъ, — вы знаете, что почтовое вѣдомство у насъ status in statu. Я не имѣю никакой власти остановить какое либо зло, дѣлаемое почтовымъ чиновникомъ въ его конторѣ. Мало того: я самъ дѣлаю въ Иркутскѣ визиты губернскому почтмейстеру собственно для того, чтобы онъ моихъ писемъ не перечитывалъ и не задерживалъ.

(Воспоминанія о заселеніи Амура. «Рус. Стар.» 1879. Т. 24. Стр. 90).

Корпусный командиръ Набоковъ, во время развода, желая что-то сказать начальнику дивизіи, генералу Гартонгу, крикнулъ ему: «Николай Ивановичъ!» Гартонгъ поспѣшилъ на зовъ. Въ то же самое время, съ гауптвахты караульный офицеръ, сдѣлавъ на караулъ и вложивъ шпагу въ ножны, скорымъ шагомъ направился черезъ плацъ къ Набокову.

— Что прикажете, ваше высокопревосходительство? — спросилъ Гартонгъ, подойдя къ нему.

— Позвольте, батюшка, позвольте, — отвѣчалъ Набоковъ, — на гауптвахтѣ что-то случилось: караульный офицеръ идетъ сюда.

Между тѣмъ караульный офицеръ подошелъ и сдѣлалъ подъ козырекъ.

— Что такое, батюшка, случилось? — спросилъ его Набоковъ.

— Ваше высокопревосходительство изволили меня звать? — отвѣчаетъ офицеръ.

— Когда, батюшка?

— Ваше высокопревосходительство изволили кричать: Николай Ивановичъ!

— А, а! такъ васъ зовутъ Николай Ивановичъ? Очень пріятно познакомиться. А меня зовутъ Иванъ Александровичъ, — прибавилъ Набоковъ, протягивая руку совсѣмъ растерявшемуся офицеру.

(Изъ недавней старины. «Рус. Архивъ» 1879. Стр. 263).

Въ 1787 году, императрица Екатерина II, возвращаясь въ Петербургъ изъ путешествія своего на югъ, проѣзжала черезъ Тулу. Въ это время, по случаю неурожая предыдущаго года, въ Тульской губерніи стояли чрезвычайно высокія цѣны на хлѣбъ и народъ сильно бѣдствовалъ. Опасаясь огорчить такою вѣстью государыню, тогдашній тульскій намѣстникъ, генералъ Кречетниковъ, рѣшился скрыть отъ нея грустное положеніе ввѣреннаго ему края и донесъ совершенно противное. По распоряженію Кречетникова, на всѣ луга, лежавшіе при дорогѣ, тю которой ѣхала императрица, были собраны со всей губерніи стада скота и табуны лошадей, а жителямъ окрестныхъ деревень велѣно встрѣчать государыню съ пѣснями, въ праздничныхъ одеждахъ, съ хлѣбомъ и солью. Видя всюду наружную чистоту, порядокъ и изобиліе, Екатерина осталась очень довольна и сказала Кречетникову:

— Спасибо вамъ, Михаилъ Никитичъ; я нашла въ Тульской губерніи то, что желала бы найдти и въ другихъ.

Къ несчастью, Кречетниковъ находился тогда въ дурныхъ отношеніяхъ съ однимъ изъ спутниковъ императрицы, оберъ-шталмейстеромъ Л. А. Нарышкинымъ, вельможей, пользовавшимся особымъ ея расположеніемъ и умѣвшимъ, подъ видомъ шутки, ловко и кстати высказывать ей правду.

На другой день по пріѣздѣ государыни въ Тулу, Нарышкинъ явился къ ней рано утромъ съ ковригой хлѣба, воткнутой на палку, и двумя утками, купленными имъ на рынкѣ. Нѣсколько изумленная такой выходкой, Екатерина спросила его:

— Что это значитъ, Левъ Александровичъ?

— Я принесъ вашему величеству тульскій ржаной хлѣбъ и двухъ утокъ, которыхъ вы жалуете, — отвѣчалъ Нарышкинъ.

Императрица, догадавшись въ чемъ дѣло, спросила: почемъ за фунтъ покупалъ онъ этотъ хлѣбъ?

Нарышкипъ доложилъ, что платилъ за каждый фунтъ по четыре копѣйки.

Екатерина недовѣрчиво взглянула на него и возразила:

— Быть не можетъ! Это неслыханная цѣна! Напротивъ, мнѣ донесли, что въ Тулѣ печеный хлѣбъ не дороже копѣйки.

— Нѣтъ, государыня, это неправда, — отвѣчалъ Нарышкинъ, — вамъ донесли ложно.

— Удивляюсь, — продолжала императрица, — какъ же меня увѣряли, что въ здѣшней губерніи былъ обильный урожай въ прошломъ году?

— Можетъ быть нынѣшняя жатва будетъ удовлетворительна, — возразилъ Нарышкинъ, — а теперь, пока, голодно.

Екатерина взяла со стола, у котораго сидѣла, писанный листъ бумаги и подала его Нарышкину.

Онъ пробѣжалъ бумагу и положилъ ее обратно, замѣтивъ:

— Можетъ быть это ошибка… Впрочемъ, иногда рапорты бываютъ не достовѣрнѣе газетъ.

Государыня, помолчавъ немного, сказала какъ бы про себя:

— Значитъ, Михайло Никитичъ меня обманулъ.

Извѣстіе это, такъ оригинально сообщенное Нарышкинымъ, разстроило Екатерину. Она находилась подъ вліяніемъ двухъ противоположныхъ чувствъ: справедливаго негодованія и сожалѣнія къ Кречетникову, преданному ей душой, но заслужившему строгій выговоръ.

Однако, когда Кречетниковъ пріѣхалъ во дворецъ, она приняла его попрежнему ласково и только слегка замѣтила ему о чрезвычайныхъ цѣнахъ на хлѣбъ въ Тулѣ. Увидѣвъ его замѣшательство и смущеніе, государыня прибавила:

— Надобно поскорѣе помочь этому горю, чтобъ не случилось большой бѣды.

Въ этотъ же день тульское дворянство готовило въ честь императрицы великолѣпный балъ, но она отказалась отъ него, сказавъ:

— Могу ли я принять участіе въ балѣ, когда, можетъ быть, многіе здѣшніе жители терпятъ недостатокъ въ хлѣбѣ.

Едва ли нужно прибавлять, что государыня немедленно сдѣлала распоряженіе объ обезпеченіи народнаго продовольствія въ Тульской губерніи и пожертвовала значительную сумму денегъ.

(Пребываніе императрицы Екатерины въ Тулѣ. Москвитянинъ. 1842. №2. Стр. 475–488).

Однажды, императрица Екатерина, во время вечерней эрмитажной бесѣды, съ удовольствіемъ стала разсказывать о томъ безпристрастіи, которое она замѣтила въ чиновникахъ столичнаго управленія, и выразила мысль, что изданіемъ «Городового Положенія» и «Устава Благочинія» она, кажется, достигла уже того, что знатные совершенно уравнены съ простолюдинами въ обязанностяхъ своихъ передъ городскимъ начальствомъ.

— Ну, врядъ ли, матушка, это такъ, — отвѣчалъ ей Нарышкинъ.

— Я уже говорю тебѣ, Левъ Александровичъ, что такъ, — возразила императрица, — и еслибъ люди твои и даже ты самъ сдѣлали какую несправедливость или ослушаніе полиціи, то и тебѣ спуску не будетъ.

— А вотъ завтра увидимъ, — сказалъ Нарышкинъ, — вечеромъ я вамъ донесу.

На другой день, рано утромъ, Нарышкинъ надѣлъ богатый кафтанъ со всѣми орденами, а сверху накинулъ старый, изношенный сюртучишко одного изъ своихъ истопниковъ и, нахлобучивъ дырявую шляпенку, отправился пѣшкомъ на площадь, на которой въ то время продавали подъ навѣсами живность.

— Господинъ честной купецъ, — обратился онъ къ первому попавшему ему курятнику, — почемъ изволишь продавать цыплятъ?

— Живыхъ по рублю, а битыхъ по полтинѣ за пару, — грубо отвѣчалъ торговецъ, съ пренебреженіемъ осматривая бѣдно одѣтаго Нарышкина.

— Ну, такъ, голубчикъ, убей же мнѣ двѣ парочки живыхъ-то.

Курятникъ тотчасъ же принялся за дѣло, перерѣзалъ цыплятъ, ощипалъ, завернулъ въ бумагу и положилъ въ кулекъ, а Нарышкинъ между тѣмъ отсчиталъ ему рубль мѣдными деньгами,

— А развѣ, любезный, съ тебя рубль слѣдуетъ? Надобно два.

— А за что-жъ, голубчикъ?

— Какъ за что? За двѣ пары живыхъ цыплятъ. Вѣдь я тебѣ говорилъ, живые по рублю.

— Хорошо, душенька; но вѣдь я беру не живыхъ, такъ за что-жъ изволишь требовать съ меня лишнее?

— Да вѣдь они были живые?

— Да и тѣ, которыхъ ты продаешь по полтинѣ за пару, были также живые; ну, я и плачу тебѣ по твоей же цѣнѣ за битыхъ.

— Ахъ ты, колотырникъ! — завопилъ купецъ, взбѣсившись, — ахъ ты шишмонникъ эдакій! Давай по рублю, не то вотъ господинъ полицейскій разберетъ насъ!

— Что у васъ за шумъ? — спросилъ расхаживавшій тутъ же, для порядка, полицейскій.

— Вотъ, ваше благородіе, извольте разсудить пасъ, — смиренно отвѣчалъ Нарышкинъ; — господинъ купецъ продаетъ живыхъ цыплятъ по рублю, а битыхъ по полтинѣ за пару; такъ, чтобы мнѣ, бѣдному человѣку, не платить лишнихъ денегъ, я и велѣлъ перебить цыплятъ и отдаю ему по полтинѣ.

Полицейскій принялъ сторону купца и началъ тормошить Нарышкина, увѣряя, что купецъ правъ, что цыплята точно были живые и потому опъ долженъ заплатить по рублю, а если не заплатитъ, то будетъ отведенъ въ сибирку.

Нарышкинъ откланивался, просилъ милостиваго разсужденія; но рѣшеніе было неизмѣнно.

Тогда Нарышкинъ, какъ будто ненарочно, растегнулъ сюртукъ и явился во всемъ блескѣ своихъ почестей, а полицейскій, мгновенно измѣнивъ тонъ, вскинулся на курятника:

— Ахъ ты мошенникъ! самъ же говорилъ, что живые по рублю, а битые по полтинѣ и требуешь за битыхъ, какъ за живыхъ! Да знаешь ли, разбойникъ, что я съ тобой сдѣлаю?.. Прикажите, ваше превосходительство, я его сейчасъ же упрячу въ доброе мѣсто, этотъ плутъ узнаетъ меня, какъ не уважать такихъ господъ и за битыхъ цыплятъ требовать деньги, какъ за живыхъ!

Разумѣется, Нарышкинъ заплатилъ курятнику вчетверо и, поблагодаривъ полицейскаго за справедливое рѣшеніе, отправился домой, а вечеромъ, въ Эрмитажѣ, разсказалъ императрицѣ происшествіе, какъ только онъ одинъ умѣлъ разсказывать, пришучивая и представляя въ лицахъ себя, торговца и полицейскаго. Всѣ смѣялись, кромѣ императрицы, которая, задумавшись, сказала:

— Завтра же скажу оберъ-полиціймсйетеру, что, видно, у нихъ попрежнему: «растегнутъ — правъ, застегнутъ — виноватъ».

(Записки современника (Жихарева). Спб. 1859. Ч. I. Стр. 250–253).

На одномъ изъ эрмитажныхъ собраній, Екатерина за что-то разсердилась на Нарышкина и сдѣлала ему выговоръ. Онъ тотчасъ же скрылся. Черезъ нѣсколько времени императрица велѣла дежурному камергеру отыскать его и позвать къ ней. Камергеръ донесъ, что Нарышкинъ находится на хорахъ между музыкантами и рѣшительно отказывается сойдти въ залу. Императрица послала вторично сказать ему, чтобы онъ немедленно исполнилъ ея волю.

— Скажите государынѣ, — отвѣчалъ Нарышкинъ посланному, — что я никакъ не могу показаться въ такомъ многолюдномъ обществѣ съ «намыленной головой».

(Русскіе эксцентрики и остряки. «Искра» 1859. №40. Стр. 41).

Разъ, Нарышкинъ слишкомъ далеко простеръ свои шутки надъ заслуженнымъ генераломъ Пассекомъ. Въ присутствіи императрицы Пассекъ смолчалъ; но потомъ потребовалъ отъ Нарышкина удовлетворенія.

— Согласенъ, — отвѣчалъ послѣдній, — съ тѣмъ только, чтобы одинъ изъ насъ остался на мѣстѣ.

Пассекъ одобрилъ предложеніе и, захвативъ съ собою пару заряженныхъ пистолетовъ, отправился съ Нарышкинымъ за городъ.

Отъѣхавъ верстъ десять, Нарышкинъ велѣлъ экипажу остановиться около одной рощи. Лакей отперъ дверцы со стороны Пассека, который тотчасъ же выпрыгнулъ. Тогда лакей быстро захлопнулъ дверцы, вскочилъ на козлы и закричалъ: «пошелъ!» а Нарышкинъ, высунувшись изъ окна и заливаясь смѣхомъ, сказалъ ІІассеку:

— Я сдержалъ свое слово: оставилъ васъ на мѣстѣ!

Кучеръ ударилъ по лошадямъ и экипажъ исчезъ, обдавъ Пассека цѣлымъ столбомъ пыли.

Взбѣшенный Пассекъ долженъ былъ возвратиться въ городъ пѣшкомъ и поклялся жестоко отмстить Нарышкину за столь дерзкую шутку.

Къ счастью для Нарышкина, императрица вовремя узнала объ этомъ приключеніи и поспѣшила примирить обоихъ противниковъ.

(Тамъ же, стр. 402).

Въ царствованіе Петра III, Нарышкинъ слѣдующимъ оригинальнымъ образомъ получилъ андреевскій орденъ.

Находясь однажды утромъ въ уборной государя, когда тотъ одѣвался къ выходу, и воспользовавшись веселымъ настроеніемъ духа Петра, Нарышкинъ испросилъ позволеніе примѣрить лежавшую на столѣ андреевскую ленту. Надѣвъ ее, онъ пошелъ въ другую комнату, говоря:

— Тамъ большое зеркало и мнѣ будетъ удобнѣе видѣть, идетъ ли ко мнѣ голубой цвѣтъ.

Изъ другой комнаты Нарышкинъ перешелъ въ третью, въ четвертую и, наконецъ, возвратился смущенный, разстроенный.

— Государь! — вскрикнулъ онъ въ величайшемъ волненіи, — не погубите, не выдайте меня на посмѣяніе.

— Что съ тобой случилось? — спросилъ Петръ въ изумленіи.

— Ахъ, государь, — продолжалъ Нарышкинъ, — погибъ, да и только, если не спасете!

— Но говори же скорѣе, почему ты такъ встревоженъ?

— Вообразите, государь, мой стыдъ, мое изумленіе: выхожу съ поспѣшностью въ третью комнату отъ уборной, въ ту самую, гдѣ большія зеркала… Вдругъ, откуда взялись придворные, окружаютъ меня и военные и статскіе и Богъ знаетъ кто. Одинъ жметъ мнѣ руку, другой душитъ въ своихъ объятіяхъ, третій заикается отъ досады, обращаясь съ поздравленіями, четвертый, кланяясь въ поясъ, стряхиваетъ на меня всю пудру съ своего парика. Съ большимъ трудомъ вырвался я изъ шумной толпы, гдѣ множество голосовъ, какъ будто нарочно, слились въ одинъ, привѣтствуя меня съ монаршей милостью. Что мнѣ теперь дѣлать? Какъ показаться? Пропалъ, да и только.

Петръ разсмѣялся и успокоилъ встревоженнаго Нарышкина, сказавъ, что жалуетъ его андреевскимъ кавалеромъ.

(Тамъ же, стр. 481).

По вступленіи на престолъ императора Павла состоялось высочайшее повелѣніе, чтобы президенты всѣхъ присутственныхъ мѣстъ непремѣнно засѣдали тамъ, гдѣ числятся на службѣ.

Нарышкинъ, уже нѣсколько лѣтъ носившій званіе оберъ-шталмейстера, долженъ былъ явиться въ придворную конюшенную контору, которую до того времени не посѣтилъ ни разу.

— Гдѣ мое мѣсто? — спросилъ онъ чиновниковъ?

— Здѣсь, ваше превосходительство, — отвѣчали они съ низкими поклонами, указывая на огромныя готическія кресла.

— Но къ этимъ кресламъ нельзя даже подойдти, они покрыты пылью! — замѣтилъ Нарышкинъ.

— Ужо нѣсколько лѣтъ, — продолжали чиновники, — какъ никто въ нихъ не сидѣлъ кромѣ кота, который всегда тутъ покоится.

— Такъ мнѣ нечего здѣсь дѣлать, — сказалъ Нарышкинъ, — мое мѣсто занято.

Съ этими словами онъ вышелъ и болѣе уже не показывался въ контору.

(«Словарь достопамятныхъ людей русской земли». Бантыша-Каменскаго. Спб, 1847. Ч. 2. Стр. 484).

Оберъ-камергеръ А. Л. Нарышкинъ отличался замѣчательною находчивостью, игривостью ума и острыми каламбурами, при строгомъ соблюденіи всей важности знатнаго барина, никогда не нисходившаго до шутовства. Въ свое время онъ былъ живымъ, неистощимымъ сборникомъ всего остраго, умнаго и колкаго, изъ котораго черпали остроумцы всѣхъ слоевъ петербургскаго общества. Безпощаднаго языка его всѣ боялись, а между тѣмъ не было ни одного человѣка, который бы его ненавидѣлъ. Имѣя огромное состояніе, Нарышкинъ имѣлъ еще болѣе долговъ и постоянно нуждался въ деньгахъ, потому что при своемъ чисто русскомъ хлѣбосольствѣ и роскошной жизни, былъ добръ, щедръ и помогалъ каждому, кто только прибѣгалъ къ его помощи и покровительству.

Мы приведемъ здѣсь тѣ немногія изъ безчисленныхъ остротъ Нарышкина, которыя дошли до насъ. Къ сожалѣнію, большая часть ихъ произносились на французскомъ языкѣ и непереводимы на русскій.

Когда принцъ прусскій гостилъ въ Петербургѣ, шелъ безпрерывный дождь. Императоръ Александръ изъявилъ по этому поводу свое сожалѣніе.

— По крайней мѣрѣ принцъ не скажетъ, что ваше величество его сухо приняли, замѣтилъ Нарышкинъ.

— Зачѣмъ ты не отрѣжешь своей косы? — спросилъ государь Нарышкина передъ своей коронаціей.

— Je ne veux pas, qu’on dise de moi, que je n’ai ni tête, ni queue, — отвѣчалъ онъ.

— Онъ живетъ открыто, — отозвался императоръ объ одномъ вельможѣ, который давалъ великолѣпные балы въ Петербургѣ.

— Точно такъ, ваше величество, у него два дома въ Москвѣ, — безъ крышъ, — возразилъ Нарышкинъ.

Одинъ престарѣлый министръ жаловался Нарышкину на каменную болѣзнь, отъ которой боялся умереть.

— Нечего бояться, — сказалъ ему Нарышкинъ, — здѣсь деревянное строеніе на каменномъ фундаментѣ долго живетъ.

— Какое званіе предпочтительнѣе при дворѣ? — спросилъ разъ государь.

— Фрейлинъ и флигель-адъютантовъ вашего величества, — отвѣчалъ Нарышкинъ, — parce que les unes sont aimées (M. E. вензель фрейлинъ) et les autres adorés (золотое А. вензель флигель-адъютантовъ).

Какъ-то разъ на парадѣ въ пажескомъ корпусѣ, инспекторъ кадетъ споткнулся и упалъ на барабанъ.

— C’est la premiere fois qu’il а fait du bruit clans le monde, — замѣтилъ Нарышкинъ.

Министръ финансовъ Гурьевъ хвалился въ присутствіи Александра Львовича сожженіемъ значительнаго количества ассигнацій.

— Напрасно хвалитесь, — возразилъ Нарышкинъ — онѣ, какъ фениксъ, возродятся изъ пепла.

Въ 1811 году, въ Петербургѣ сгорѣлъ большой каменный театръ. Пожаръ былъ такъ силенъ, что въ нѣсколько часовъ совершенно уничтожилось его огромное зданіе. Нарышкинъ, находившійся на пожарѣ, сказалъ встревоженному государю:

— Нѣтъ ничего болѣе: ни ложъ, ни райка, ни сцены, все одинъ партеръ (tout est par terre).

— Отчего ты такой скучный? — спросилъ его однажды императоръ при закладкѣ военнаго корабля.

— Да чему же веселиться, ваше величество, — отвѣчалъ Нарышкинъ. — Вы закладываете въ первый разъ, а я каждый день то въ банкъ, то въ ломбардъ.

— Скажи пожалуйста, отчего ты пе надѣлъ нынче своихъ брилліантовыхъ знаковъ на андреевскій орденъ? — сказалъ государь Нарышкину на одномъ торжественномъ придворномъ балѣ.

— J’ai invité mes diamants à venir avec moi, mais ils m’ont repondu qu’ils étaient déjá engagés.

— Отчего ты такъ поздно пріѣхалъ кр мнѣ,— спросилъ его разъ императоръ.

— Безъ вины виноватъ, ваше величество, — отвѣчалъ Нарышкинъ, — камердинеръ не понялъ моихъ словъ: я приказалъ ему заложить карету; выхожу — кареты нѣтъ. Приказываю подавать, — онъ подаетъ мнѣ пукъ ассигнацій. Надобно было послать за извозчикомъ.

Въ войну съ французами, сынъ Нарышкина, служившій въ арміи генералъ-майоромъ, получилъ отъ главнокомандующаго порученіе удержать какую-то позицію,

— Я боюсь за твоего сына, — сказалъ государь Александру Львовичу, — онъ занимаетъ важное мѣсто.

— Не безпокойтесь, ваше величество, возразилъ Нарышкинъ, — мой сынъ въ меня: что займетъ, того не отдастъ.

— Что стоитъ тебѣ сегодняшній балъ? — спросилъ его государь.

— Бездѣлицу, ваше величество, — пятьдесятъ рублей на гербовую бумагу.

Когда умеръ министръ финансовъ графъ Васильевъ, императоръ затруднялся кого назначить на его мѣсто.

— Назначьте меня, ваше величество: — сказалъ Нарышкинъ, — je suis non seulement versé dans les finances, mais renversé.

Получивъ вмѣстѣ съ прочими дворянами бронзовую медаль въ память отечественной войны 1812 года, Нарышкинъ воскликнулъ:

— Никогда не разстанусь я съ этой наградой; она для меня безцѣнна, — ее нельзя ни продать, ни заложить.

— Отчего, спросилъ его кто-то, — ваша шляпа такъ скоро изнашивается?

— Оттого, что я сохраняю ее подъ рукой, а вы на болванѣ.

Говорятъ, что Нарышкинъ, умирая, произнесъ:

— Первый разъ я отдаю долгъ — природѣ!

Нарышкинъ не любилъ государственнаго канцлера графа Румянцева и часто острилъ надъ нимъ. Румянцевъ до конца жизни носилъ прическу съ косичкой. — «Вотъ ужъ подлинно можно сказать, говорилъ Нарышкинъ, что нашла коса на камень».

На берегу Рейна предложили Нарышкину взойти на гору, чтобы полюбоваться окрестными живописными садами.

— Покорнѣйше благодарю, — отвѣчалъ онъ — съ горами обращаюсь всегда какъ съ дамами, — пребываю у ихъ ногъ.

(«Словарь достопамятныхъ людей русской земли». Бантыша-Каменскаго. Спб. 1847. Ч. 2. Стр. 473.— «Русскій Архивъ» 1864. Стр. 872. — Записки Вигеля. М. 1864. Ч. 3. Стр. 155. — Соч. князя Вяземскаго. Спб. 1883. Т. 8. Стр. 117 и 176).

Императоръ Павелъ, по восшествіи своемъ на престолъ, освободилъ содержащагося въ Шлиссельбургской крѣпости Н. И. Новикова и хотѣлъ пожаловать ему анненскую ленту, но Новиковъ не принялъ ея, сказавъ государю:

— Что будутъ говорить о покойной императрицѣ, когда вы пожалуете такой важный знакъ отличія тому, котораго она содержала въ крѣпости?

(«Рус. Старина» 1874. Т. 11. Стр. 158).

Въ 1812 году, П. X. Обольяниновъ, бывшій при императорѣ Павлѣ генералъ-прокуроромъ и затѣмъ жившій въ отставкѣ въ Москвѣ, былъ избранъ московскимъ дворянствомъ въ число членовъ комитета, который былъ учрежденъ тогда для сбора и вооруженія ополченія. Императоръ Александръ, прибывъ изъ арміи въ Москву и принимая дворянъ, сказалъ Обольянинову:

— Я радъ, Петръ Хрисанфовичъ, что вижу васъ опять на службѣ.

— Я и не оставлялъ ея, — отвѣчалъ бывшій генералъ-прокуроръ.

— Какъ? — спросилъ государь.

— Дворянинъ, — продолжалъ Обольяниновъ, — который управляетъ крестьянами и заботится о нихъ, служитъ государю и отечеству.

(Листки изъ записной книжки. «Рус. Стар.» 1874. Т. 11. Стр. 161).

Когда графы Алексѣй и Ѳедоръ Григорьевичи Орловы были еще простыми офицерами, то вели разгульную жизнь и любили хвастаться своею силою. Въ Петербургѣ только одинъ человѣкъ считался сильнѣе ихъ — гвардейскій офицеръ Шванвичъ. Онъ могъ сладить съ каждымъ изъ Орловыхъ порознь, — но вдвоемъ Орловы брали надъ нимъ верхъ. Разумѣется, они часто сталкивались другъ съ другомъ. Если случалось, что Шванвичу попадался одинъ изъ Орловыхъ, то онъ билъ Орлова, если же попадались оба брата, то они били ІПванвича. Чтобы избѣжать такихъ напрасныхъ дракъ, они заключили между собой условіе, по которому одинъ Орловъ долженъ былъ уступать Шванвичу и, гдѣ бы ни попался, безпрекословно ему повиноваться; двое же Орловыхъ должны брать верхъ надъ Шванвиченъ и онъ, въ свою очередь, былъ обязанъ покоряться имъ такъ же безпрекословно.

Однажды Шванвичъ встрѣтилъ Ѳедора Орлова въ трактирѣ и въ силу условія овладѣлъ бильярдомъ, виномъ и бывшими съ Орловымъ женщинами. Онъ, впрочемъ, недолго пользовался своей добычей, потому что вскорѣ пришелъ къ брату Алексѣй Орловъ, и Шванвичъ поневолѣ — долженъ былъ уступить обратно бильярдъ, вино и женщинъ. Пьяный ІПванвичъ хотѣлъ было противиться, но Орловы вытолкали его изъ трактира. Взбѣшенный этимъ, онъ спрятался подъ воротами и сталъ ждать своихъ соперниковъ. Когда Алексѣй Орловъ вышелъ, то Шванвичъ выскочилъ изъ засады, ударилъ его палашомъ, разрубилъ ему щеку и скрылся. Орловъ упалъ; однако ударъ, нанесенный нетвердой рукой, не былъ смертеленъ и Орловъ отдѣлался продолжительной болѣзнью и шрамомъ на щекѣ. Это было незадолго до переворота 1762 года. Орловы внезапно возвысились и могли бы погубить Шванвича, но они не хотѣли мстить ему. Онъ былъ назначенъ комендантомъ въ Кронштадтъ, а впослѣдствіи, стараніями Орловыхъ, былъ смягченъ приговоръ надъ его сыномъ, судившимся за участіе въ Пугачевскомъ бунтѣ.

(О поврежденіи нравовъ въ Россіи, Князя Щербатова. Лондонъ, 1860. Стр. 80).

Въ какой-то торжественный день, канцлеръ графъ А. И. Остерманъ давалъ большой обѣдъ всѣмъ иностраннымъ посламъ, находившимся въ Петербургѣ. Во время обѣда графу доложили, что его желаетъ видѣть Преображенскій солдатъ, присланный изъ дворца съ письмомъ отъ императрицы. Графъ тотчасъ велѣлъ пригласить посланнаго въ столовую, вышелъ къ нему на встрѣчу, усадилъ его на свое мѣсто, налилъ ему вина и вѣжливо попросилъ подождать нѣсколько минутъ, пока онъ прочтетъ письмо — и напишетъ отвѣтъ. Возвратившись изъ кабинета, Остерманъ снова осыпалъ посланца любезностями, заставилъ его выпитъ еще стаканъ вина и проводилъ до дверей. Иностранные послы были крайне удивлены такой черезчуръ натянутой вѣжливостью и даже нѣсколько оскорбились ею. Остерманъ, замѣтивъ это, сказалъ имъ:

— Васъ изумляетъ, господа, мое слишкомъ предупредительное обращеніе съ простымъ солдатомъ? Но вѣдь счастіе такъ измѣнчиво и капризно въ нашей странѣ. Кто знаетъ, можетъ быть, черезъ нѣсколько дней, этотъ самый солдатъ сдѣлается вдругъ всесильнымъ человѣкомъ.

(Anecdotes secrètes et intéressantes de la cour de Russie. Londres. M. 6. Pg. 196).

Плѣнный турчонокъ, потомъ камердинеръ и брадобрѣй великаго князя Павла Петровича и, наконецъ, въ царствованіе Павла I, оберъ-шталмейстеръ, андреевскій кавалеръ и графъ Иванъ Павловичъ Кутайсовъ, былъ постояннымъ любимцемъ своего, непостояннаго въ привязанностяхъ, покровителя. Странное дѣло: разсказывали, что Павелъ боялся его.

При жизни императора Павла, графъ Кутайсовъ имѣлъ великое значеніе. Ему кланялись въ поясъ, черезъ него искали милостей, и многіе получали ихъ, потому что онъ былъ добрый человѣкъ; его уважали и первые сановники, и аристократы.

Со вступленіемъ на престолъ Александра I, графъ Кутайсовъ вдругъ увидѣлъ себя не то что ничѣмъ, а непричемъ. Онъ удалился въ Москву, въ которую сплавливались въ прежнее время многіе устарѣвшіе и вышедшіе изъ употребленія сановники. Тамъ, за нѣсколько лѣтъ до Кутайсова, поселился и бывшій канцлеръ, графъ Иванъ Андреевичъ Остерманъ. Еще при Павлѣ, этого канцлера спустилъ съ горы князь Безбородко.

Думая ли, что въ этой интригѣ участвовалъ и графъ Кутайсовъ, или такъ, помня ничтожное происхожденіе этого выскочки, Остерманъ сказался нездоровымъ и не принялъ Кутайсова, когда тотъ пріѣхалъ къ нему съ визитомъ. Впрочемъ, Остерманъ тотчасъ прислалъ ему свою карточку.

Послѣ того Кутайсовъ продолжалъ, въ большіе праздники, посылать визитныя карточки Остерману и каждый разъ получалъ отъ него такія же карточки.

Между тѣмъ, богатый Остерманъ жилъ роскошно въ Москвѣ. Не считая многочисленныхъ съѣздовъ по особымъ случаямъ, каждое воскресенье бывали у него открытые обѣды на 50 и болѣе кувертовъ.

Разъ кто-то, разговаривая съ графомъ Кутайсовымъ о его странномъ платежѣ визитовъ Остерману, выразилъ удивленіе, отчего Кутайсовъ самъ не поѣдетъ когда нибудь, въ воскресенье, обѣдать къ гордому барину.

— Но какъ я поѣду? Остерманъ никогда не зоветъ меня!

— Э, ничего, — отвѣчалъ тотъ, — никто но получаетъ приглашеній на его воскресные обѣды и всѣ къ нему ѣздятъ. У него домъ открытый.

Думалъ, думалъ Кутайсовъ и, въ одно прекрасное воскресенье, поѣхалъ передъ самымъ обѣдомъ къ Остерману.

Въ гостиной Остермана тогда уже сидѣли всѣ тузы и вся сила Москвы. Пріѣзжающіе къ обѣду, обыкновенно, пропускались безъ доклада, и Кутайсовъ вошелъ.

Бывшій канцлеръ, какъ только увидѣлъ нежданнаго посѣтителя, тотчасъ пошелъ къ нему навстрѣчу, привѣтствовалъ его съ чрезвычайной вѣжливостью, усадилъ его на диванъ и, разговаривая съ нимъ, черезъ слово повторялъ: ваше сіятельство, ваше сіятельство…

Долго ждали обѣда. Наконецъ, камердинеръ доложилъ, что кушанье готово.

— Ваше сіятельство, — сказалъ графъ Остерманъ Кутайсову, — извините, что я долженъ оставить васъ: теперь я отправляюсь съ друзьями моими обѣдать. — Потомъ, привѣтливо обращаясь къ другимъ гостямъ, онъ говоритъ: «милости просимъ, господа, милости просимъ».

И всѣ за хозяиномъ потянулись въ столовую.

Графъ Кутайсовъ остался одинъ въ гостиной. Онъ не помнилъ, что съ нимъ было и какъ его привезли домой.

(Историческіе разсказы и анекдоты. «Рус. Стар.» 1874. Т. II. Стр. 578).

Московскій генералъ-губернаторъ, генералъ-поручикъ графъ Ѳ. А. Остерманъ, человѣкъ замѣчательнаго ума и образованія, отличался необыкновенной разсѣянностью, особенно подъ старость.

Садясь иногда въ кресло и принимая его за карету, Остерманъ приказывалъ везти себя въ Сенатъ; за обѣдомъ плевалъ въ тарелку своего сосѣда или чесалъ у него ногу, принимая ее за свою собственную; подбиралъ къ себѣ края бѣлаго платья сидѣвшихъ возлѣ него дамъ, воображая, что поднимаетъ свою салфетку; забывая надѣть шляпу, гулялъ по городу съ открытой головой или пріѣзжалъ въ гости въ разстегнутомъ платьѣ, приводя въ стыдъ прекрасный полъ. Часто, вмѣсто духовъ, притирался чернилами и въ такомъ видѣ являлся въ пріемный залъ къ ожидавшимъ его просителямъ; выходилъ на улицѣ изъ кареты и болѣе часу неподвижно стоялъ около какого нибудь дома, увѣряя лакея, «что не кончилъ еще своего занятія», между тѣмъ какъ изъ жолоба капали дождевыя капли; вступалъ съ кѣмъ либо въ любопытный ученый разговоръ и, не окончивъ его, мгновенно засыпалъ; представлялъ императрицѣ, вмѣсто служебныхъ рапортовъ, счеты, поданные ему сапожникомъ или портнымъ, и т. п.

Разъ, правитель канцеляріи поднесъ ему для подписи какую-то бумагу. Остерманъ взялъ перо, задумался, началъ тереть себѣ лобъ, не выводя ни одной черты, наконецъ, вскочилъ со стула и въ нетерпѣніи закричалъ правителю канцеляріи:

— Однакожъ, чортъ возьми, скажи мнѣ пожалуйста, кто я такой и какъ меня зовутъ!

(«Словарь достопамятныхъ людей русской земли». Бантыша-Каменскаго. М. 1836. Ч.4, Стр. 93).

Въ 1773 году, въ день бракосочетанія великаго князя Павла Петровича съ принцессой Гессенъ-Дармштадской Вильгельминой (названной при крещеніи Наталіей Алексѣевной), воспитатель его, графъ Н. И. Панинъ, получилъ отъ императрицы Екатерины слѣдующія награды: 1) званіе перваго класса въ рангѣ фельдмаршала: 2) 4,512 душъ въ Смоленской губерніи; 3) 3,900 душъ въ Псковской губерніи; 4) 100,000 рублей на заведеніе дома; 5) серебряный сервизъ въ 50,000 рублей; 6) 25,000 рублей ежегоднаго пенсіона сверхъ получаемыхъ имъ 5,000 рублей; 7) ежегодное жалованье въ 14,000 рублей; 8) домъ въ Петербургѣ; 9) провизіи и винъ на цѣлый годъ; 10) экипажъ и ливрею придворные.

Наградивъ съ такой необыкновенной щедростью Панина, государыня, неизвѣстно почему, не дала никакихъ наградъ его ближайшимъ сотрудникамъ. Тогда благородный вельможа, пригласивъ къ себѣ трехъ своихъ секретарей, подарилъ имъ 4,000 душъ, изъ числа пожалованныхъ ему въ Смоленской губерніи.

Поступокъ этотъ былъ переданъ императрицѣ въ превратномъ видѣ и потому она, встрѣтившись съ Панинымъ на другой день, съ неудовольствіемъ сказала ему:

— Я слышала, графъ, что вы вчера расточали «свои» щедроты подчиненнымъ.

— Не понимаю, о чемъ ваше величество изволите говорить? — отвѣчалъ Панинъ.

— Какъ? — спросила съ удивленіемъ государыня, — развѣ вы не подарили нѣсколько тысячъ душъ своимъ секретарямъ?

— Такъ это вы называете моими щедротами? — возразилъ Панинъ: — нѣтъ, государыня, это ваши собственныя. Награждая подданныхъ, ваше величество столь обильно изливаете на нихъ свои милости, что имъ всегда представляется способъ удѣлять часть полученнаго — лицамъ, содѣйствовавшимъ въ снисканіи вашего благоволенія.

(«Словарь достопамятныхъ людей русской земли». Бантыша-Каменскаго. М. 1836. Ч. 4. Стр. 102).

Въ 1829 году, во время лагерной стоянки нашихъ войскъ близъ Баязета, одной молодой турчанкѣ почему-то очень полюбился солдатскій бытъ. Она начала часто посѣщать лагерь и цѣлые дни проводила въ обществѣ солдатъ, гдѣ легко затвердила нѣсколько русскихъ словъ нецензурнаго пошиба, не понимая ихъ значенія. Спустя нѣкоторое время, неожиданно пріѣхалъ въ лагерь графъ Паскевичъ. Все зашевелилось; засуетилась и турчанка. Когда подъѣхалъ экипажъ главнокомандующаго, она, прорвавшись черезъ толпу, смѣло подошла къ графу и, протянувъ руку, громко сказала ломанымъ языкомъ:

— Давай деньги!

Паскевичъ, всегда щедрый, на этотъ разъ почему-то вынулъ изъ кошелька и далъ ей небольшую серебряную монету.

— Ахъ ты… отозвалась турчанка, прибавивъ къ этому крѣпкое непечатное словцо, — такой большой баринъ, а далъ такую маленькую монету!

Графъ расхохотался, взялъ горсть червонцевъ и высыпалъ ей въ руку.

— Вотъ молодецъ! — закричала она и скрылась въ толпѣ.

(Воспоминаніе В. А. Дзюбенко. «Рус. Стар.» 1879. Т. 25. Стр. 646).

Въ одинъ прекрасный день, когда Паскевичъ, находясь въ Тифлисѣ, былъ чѣмъ-то очень возмущенъ, нужно было поднести къ подписи его нѣсколько бумагъ весьма экстреннаго содержанія. Въ канцеляріи думали-гадали, что дѣлать, и порѣшили просить чиновника по особымъ порученіямъ Пилипейко, чтобы онъ взялъ на себя трудъ доложить бумаги графу. Пилипейко, хохолъ въ полномъ смыслѣ, громаднаго роста и съ обычнымъ малороссійскимъ акцептомъ, хотя пользовался довѣріемъ графа, но, зная настроеніе его, уклонялся, утверждая, что онъ не подпишетъ; наконецъ, послѣ настоятельныхъ убѣжденій, взялъ бумаги и отправился. Войдя въ кабинетъ, съ бумагами подъ мышкой, и видя, что графъ весьма раздраженъ, онъ остановился у самыхъ дверей кабинета, съ цѣлью, въ крайнемъ случаѣ, дать тягу или, какъ говорится, стрекача на попятный дворъ.

— Что тебѣ надо?! — гнѣвно закричалъ на него Паскевичъ.

— Бумагы къ подпысаныю и прынісъ, ваше сіятельство, — выговорилъ Пилипейко.

Мгновенно подбѣжалъ къ нему графъ, выхватилъ у него изъ-подъ мышки бумаги, началъ раскидывать ихъ по полу, топча ногами и приговаривая: «Вотъ тебѣ бумаги, вотъ тебѣ бумаги — понимаешь?»

— Понимать-то понимаю, якъ-то не понять, — отвѣчалъ Пилипейко громко, съ невозмутимымъ спокойствіемъ и раздвинувъ на обѣ стороны свои длинныя руки: — а хіба-жъ я неправду казавъ, що не підпыше, такъ ні-таки — иды, Пилипейку, у тебе дескать підпыше; отъ тоби чортового батько — и підпысавъ, та-ще и пораскидавъ!!

Эти простыя слова какъ бы магически подѣйствовали на. Паскевича. Онъ вдругъ остылъ и сказалъ уже мягко, безъ раздраженія: «Вотъ ты и солгалъ, что не подпишу, — давай ихъ сюда!» — Пилипейко поспѣшно собралъ бумаги съ полу, положилъ на столъ, и Паскевичъ подписалъ все, не читая ничего.

(Тамъ же, стр. 646).

Знаменитый атаманъ графъ М. И. Платовъ вывезъ въ 1814 году изъ Лондона, куда онъ ѣздилъ въ свитѣ императора Александра, молодую англичанку, въ качествѣ компаньонки. Д. В. Давыдовъ выразилъ ему удивленіе, что, не зная по-англійски, онъ сдѣлалъ такой выборъ.

— Я скажу тебѣ, братецъ, — отвѣчалъ Платовъ, — что это совсѣмъ не для «хфизики», а больше для «морали». Она добрѣйшая душа и дѣвка благонравная; а къ тому же такая бѣлая и дородная, что ни дать, ни взять «ярославская баба».

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 257. Изъ старой записной книжки).

Въ бытность свою московскимъ митрополитомъ, Платонъ отправлялся въ торжественные дни на служеніе въ золотой каретѣ, пожалованной ему императоромъ Павломъ и запряженной въ шесть бѣлыхъ лошадей въ шорахъ; передъ каретой ѣхали вершники и шли скороходы. Въ этомъ экипажѣ онъ пріѣхалъ однажды къ княгинѣ Дашковой.

— Преосвященный! васъ возятъ шесть лошадей, — замѣтила ему Дашкова, — а Христосъ никогда не ѣздилъ въ такомъ экипажѣ, а всегда ходилъ пѣшкомъ.

— Такъ, — отвѣчалъ Платонъ, — Христосъ ходилъ пѣшкомъ и за нимъ овцы слѣдовали, а я ихъ не догоню и на шестернѣ.

(Воспоминанія И. М. Снегирева. «Рус. Архивъ» 1866. Стр. 537).

Разъ, входя въ Чудовъ монастырь, Платонъ замѣтилъ одну графиню, которая внимательно разсматривала, висѣвшій на стѣнѣ церкви, большой образъ страшнаго суда.

— Что вы смотрите на этотъ образъ? — спросилъ ее Платонъ.

— Смотрю, какъ архіереи идутъ въ адъ, — съ сердцемъ отвѣчала графиня.

— А вы вотъ лучше посмотрите на это, — спокойно замѣтилъ ей Платонъ, указывая на изображеніе адскихъ мученій вольной женщины.

(Тамъ же, стр, 540).

Платонъ очень не долюбливалъ графа Шереметева; однако посѣщалъ иногда его великолѣпные обѣды и праздники. Разъ, когда Платонъ обѣдалъ у Шереметева, подали огромную рыбу.

— Какая это рыба? — спросилъ графъ дворецкаго.

— Лососъ, — ваше сіятельство.

— Надобно говорить лососина, — замѣтилъ Шереметевъ и, обращаясь къ митрополиту, сказалъ — ваше высокопреосвященство, вы человѣкъ ученый, объясните намъ, какая разница между лососъ и лососина?

— Такая же точно, ваше сіятельство, — отвѣчалъ Платонъ, — какъ между дуракъ и дурачина.

(Тамъ же, стр. 128).

Разъ, печники, клавшіе въ архіерейскихъ покояхъ Платона печки, подняли шумъ. Преосвященный, выйдя къ нимъ, спросилъ, въ чемъ дѣло. Печники отвѣчали, что у нихъ пропали деньги. Такъ какъ въ это время въ отдѣлываемые покои не входилъ никто изъ постороннихъ, то, очевидно, воръ находился среди самихъ печниковъ; однако, не смотря на убѣжденія Платона, никто не сознался. Тогда преосвященный велѣлъ печникамъ придти къ нему вечеромъ, когда онъ обыкновенно читалъ вечернія молитвы. Какъ только печники явились, Платонъ приказалъ имъ потихоньку молиться вмѣстѣ съ собою и при чтеніи нѣсколько разъ спрашивалъ — «молитесь ли вы?» Получая постоянно въ отвѣтъ — «молимся, батюшка!» онъ наконецъ спросилъ: — «молится ли воръ». Одинъ изъ печниковъ отвѣчалъ: — «молюсь», чѣмъ невольно и обличилъ себя.

(Платонъ, митрополитъ московскій. В. Новаковскаго. Спб. 1834. Стр. 24).

Однажды, императоръ Павелъ, бывши въ Москвѣ, пожелалъ посѣтить Троицкую лавру. Митрополитъ Платонъ отправился въ монастырь, чтобы сдѣлать распоряженіе къ его встрѣчѣ. Наступилъ день посѣщенія. У святыхъ воротъ лавры стояли въ два ряда монахи въ лучшихъ, богатѣйшихъ ризахъ; тутъ же былъ и митрополитъ съ крестомъ въ рукахъ. Государь подъѣхалъ и вышелъ изъ экипажа. Подойдя къ митрополиту и увидя на немъ ветхую крашеную ризу, вспыхнулъ и отступилъ назадъ. Гнѣвъ изобразился на лицѣ его. Не выслушавъ привѣтствія и не приложившись ко кресту, угрюмый, прошелъ онъ быстрыми шагами въ соборъ. Началось молебствіе. Павелъ былъ гнѣвенъ. Бывшая съ нимъ свита смутилась, но митрополитъ оставался спокоенъ. По окончаніи службы, Платонъ, осѣняя Павла крестомъ, сказалъ: «Государь! для встрѣчи твоей мы облеклись въ богатѣйшія одѣянія сокровищницы нашей, на мнѣ же видишь одѣяніе драгоцѣннѣйшее всѣхъ — ризу св. угодника Сергія». Мгновенно просіяло лицо Павла. Онъ съ любопытствомъ разсматривалъ ризу преподобнаго Сергія и, осмотрѣвъ монастырь, возвратился въ Москву въ веселомъ расположеніи духа.

(Разсказы о быломъ. «Историъ Вѣст.» 1884. Т. 1. Стр. 137).

Когда Потемкинъ сдѣлался послѣ Орлова любимцемъ императрицы Екатерины, сельскій дьячокъ, у котораго онъ учился въ дѣтствѣ читать и писать, наслышавшись въ своей деревенской глуши, что бывшій ученикъ его попалъ въ знатные люди, рѣшился отправиться въ столицу и искать его покровительства и помощи.

Пріѣхавъ въ Петербургъ, старикъ явился во дворецъ, гдѣ жилъ Потемкинъ назвалъ себя и былъ тотчасъ же введенъ въ кабинетъ князя.

Дьячокъ хотѣлъ было броситься въ ноги свѣтлѣйшему, но Потемкинъ удержалъ его, посадилъ въ кресло и ласково спросилъ:

— Зачѣмъ ты прибрелъ сюда, старина?

— Да вотъ, ваша свѣтлость, — отвѣчалъ дьячокъ, — пятьдесятъ лѣтъ Господу Богу служилъ, а теперь выгнали за неспособностью: говорятъ, дряхлъ, глухъ и глупъ сталъ. Приходится на старости лѣтъ побираться мірскимъ подаяньемъ, а я бы еще послужилъ матушкѣ царицѣ — не поможешь ли мнѣ у нея чѣмъ нибудь?

— Ладно, — сказалъ Потемкинъ, — я похлопочу. Только въ какую же должность тебя опредѣлить? Развѣ въ соборные дьячки?

— Э, нѣтъ, ваша свѣтлость, — возразилъ старикъ, — ты теперь на мой голосъ не надѣйся; нынче я пѣть-то ужъ того — ау! Да и видѣть, надо признаться, сталъ плохо; печатное едва разбирать могу. А все же не хотѣлось бы даромъ ѣсть хлѣбъ.

— Такъ куда же тебя примкнуть?

— А ужъ не знаю. Самъ придумай.

— Трудную, братъ, ты мнѣ задалъ задачу, — сказалъ улыбаясь Потемкинъ. — Приходи ко мнѣ завтра, а я между тѣмъ подумаю.

На другой день утромъ, проснувшись, свѣтлѣйшій вспомнилъ о своемъ старомъ учителѣ и, узнавъ, что онъ давно дожидается, велѣлъ его позвать.

— Ну, старина, — сказалъ ему Потемкинъ, — я нашелъ для тебя отличную должность.

— Вотъ спасибо, ваша свѣтлость; дай тебѣ Богъ здоровья.

— Знаешь Исакіевскую площадь?

— Какъ не знать; и вчера и сегодня черезъ нее къ тебѣ тащился.

— Видѣлъ Фальконетовъ монументъ императора Петра Великаго?

— Еще бы!

— Ну такъ сходи же теперь, посмотри, благополучно ли онъ стоитъ на мѣстѣ, и тотчасъ мнѣ донеси.

Дьячокъ въ точности исполнилъ приказаніе.

— Ну что? — спросилъ Потемкинъ, когда онъ возвратился.

— Стоитъ, ваше свѣтлость.

— Крѣпко?

— Куда какъ крѣпко, ваше свѣтлость.

— Ну и хорошо. А ты за этимъ каждое утро наблюдай, да аккуратно мнѣ доноси. Жалованье же тебѣ будетъ производиться изъ моихъ доходовъ. Теперь можешь идти домой.

Дьячокъ до самой смерти исполнялъ эту обязанность и умеръ, благословляя Потемкина.

(Изустное преданіе).

Въ турецкую кампанію 1789 года, Потемкинъ обложилъ какое-то непріятельское укрѣпленіе и послалъ сказать начальствующему въ немъ пашѣ, чтобъ сдался безъ кровопролитія. Между тѣмъ, въ ожиданіи удовлетворительнаго отвѣта, былъ приготовленъ великолѣпный обѣдъ, къ которому были приглашены генералитетъ и всѣ почетныя особы, принадлежавшія къ свитѣ князя. По разсчету Потемкина, посланный парламентеръ долженъ былъ явиться къ самому обѣду; однакожъ онъ не являлся. Князь сѣлъ за столъ въ дурномъ расположеніи духа, ничего не ѣлъ, грызъ по своему обыкновенію ногти и безпрестанно спрашивалъ: не ѣдетъ ли посланный? Обѣдъ приходилъ къ окончанію и нетерпѣніе Потемкина возрастало. Наконецъ, вбѣгаетъ адъютантъ съ извѣстіемъ, что парламентеръ ѣдетъ.

— Скорѣй, скорѣй сюда его! — восклицаетъ князь.

Черезъ нѣсколько минутъ входитъ запыхавшійся офицеръ и подаетъ письмо. Разумѣется, въ ту же минуту письмо распечатано, развернуто… но вотъ бѣда: оно написано по-турецки! — новый взрывъ нетерпѣнія.

— Скорѣе переводчика! — закричалъ Потемкинъ.

Переводчикъ является.

— На, читай и говори скорѣе, сдается укрѣпленіе или нѣтъ?

Переводчикъ беретъ бумагу, читаетъ, оборачиваетъ письмо, вертитъ имъ передъ глазами туда и сюда и не говоритъ ничего.

— Да говори же скорѣе, сдается укрѣпленіе или нѣтъ? — спрашиваетъ князь въ порывѣ величайшаго нетерпѣнія.

— А какъ вашей свѣтлости доложить, — прехладнокровно отвѣчаетъ переводчикъ, — я въ толкъ не возьму. Вотъ изволите видѣть, въ турецкомъ языкѣ есть слова, которыя имѣютъ двоякое значеніе: утвердительное и отрицательное, смотря потому, бываетъ поставлена надъ ними точка или нѣтъ; такъ и въ этомъ письмѣ находится именно такое слово. Если надъ нимъ поставлена точка перомъ, то укрѣпленіе не сдается; но если точку насидѣла муха, то на сдачу укрѣпленія паша согласенъ.

— Ну, разумѣется, что насидѣла муха! — воскликнулъ Потемкинъ — и тутъ же, соскобливъ точку столовымъ ножемъ, приказалъ подавать шампанское и провозгласилъ тостъ за здоровье императрицы.

Укрѣпленіе дѣйствительно сдалось, но только черезъ двое сутокъ, когда пашѣ были обѣщаны какіе-то подарки, а между тѣмъ донесеніе государынѣ о сдачѣ этого укрѣпленія было послано въ тотъ же самый день, какъ Потемкинъ соскоблилъ точку, будто бы насиженную мухой.

(Записки современника (Жихарева). Спб. 1859. Стр. 173).

Графиня Екатерина Васильевна Скавронская сдѣлалась статсъ-дамой императрицы Екатерины II, на двадцать шестомъ году своего возраста, благодаря слѣдующему случаю:

Однажды Скавронская, приходившаяся родней Потемкину, увидѣла у него на столѣ портретъ государыни, который онъ носилъ. Графиня взяла портретъ и, подойдя къ зеркалу, шутя, приколола его на себя.

— Катинька! — воскликнулъ Потемкинъ, — поди благодари императрицу — ты статсъ-дама.

— Что вы со мною дѣлаете? — отвѣчала Скавронская.

— Я тебѣ приказываю, — повторилъ князь — и, написавъ записку, принудилъ ее идти наверхъ.

Императрица приняла эту выходку съ неудовольствіемъ, которое, не смотря на свойственное ей искусство, не могла скрыть; но, не сказавъ ни слова, отправила графиню съ письменнымъ отвѣтомъ и утвердила распоряженіе Потемкина. Впослѣдствіи, Екатерина привязалась къ графинѣ и была къ ней очень милостива.

(«Русская Старина» 1870. Стр. 177).

Однажды, въ лагерѣ подъ Очаковымъ, Потемкинъ узналъ случайно, что въ Москвѣ проживаетъ нѣкто Спечинскій, отставной военный, который обладаетъ столь необыкновенной памятью, что выучилъ наизусть всѣ святцы и можетъ безъ ошибки перечислить имена святыхъ на каждый день. Это очень заинтересовало князя. Онъ тотчасъ же отправилъ къ Спечинскому курьера съ изрядной суммой денегъ и приглашеніемъ пріѣхать въ лагерь. Спечинскій принялъ приглашеніе съ восторгомъ, воображая, что Потемкинъ нуждается въ немъ для какого нибудь важнаго дѣла, обѣщалъ многимъ своимъ знакомымъ протекцію и разныя милости, наскоро собрался и, проскакавъ безъ отдыха нѣсколько сутокъ въ курьерской телѣжкѣ, прибылъ подъ Очаковъ. Немедленно по пріѣздѣ, онъ былъ потребованъ къ князю. Съ трепетомъ и радостной надеждой вступилъ Спечинскій въ палатку свѣтлѣйшаго и нашелъ его въ постели со святцами въ рукахъ.

— Правда ли, — спросилъ Потемкинъ, окинувъ вошедшаго равнодушнымъ взглядомъ, — что вы знаете наизусть всѣ святцы.

— Правда, ваша свѣтлость, — отвѣчалъ Спечинскій.

— Какого же святаго празднуютъ 18 мая? — продолжалъ князь, смотря въ святцы.

— Мученика Ѳеодота, ваша свѣтлость.

— Такъ. А 29-го севтября.

— Преподобнаго Киріака, ваша свѣтлость.

— Точно. А 5-го февраля?

— Мученицы Агафіи.

— Вѣрно, — сказалъ Потемкинъ, закрывъ святцы, — благодарю, что вы потрудились пріѣхать. Можете отправиться обратно въ Москву хоть сегодня же.

(Записки Энгельгардта. «Рус. Вѣстникъ», 1859. № 4. Стр. 656).

Нѣкто В.[5] считалъ себя однимъ изъ близкихъ и короткихъ людей въ домѣ Потемкина, потому что послѣдній входилъ съ нимъ иногда въ разговоры и любилъ, чтобы онъ присутствовалъ на его вечерахъ. Самолюбіе внушало В. мысль сдѣлаться первымъ лицомъ при князѣ. Обращаясь съ Потемкинымъ часъ отъ часу фамильярнѣе, В. сказалъ ему однажды:

— Ваша свѣтлость не хорошо дѣлаете, что не ограничите числа имѣющихъ счастіе препровождать съ вами время, потому что между ними есть много пустыхъ людей.

— Твоя правда, — отвѣчалъ князь, — я воспользуюсь твоимъ совѣтомъ.

Послѣ того, Потемкинъ разстался съ нимъ, какъ всегда, очень ласково и любезно.

На другой день В. пріѣзжаетъ къ князю и хочетъ войти въ его кабинетъ, но офиціантъ затворяетъ передъ нимъ дверь, объявляя, что его не велѣно принимать.

— Какъ! — произнесъ пораженный В., — ты вѣрно ошибаешься во мнѣ или моемъ имени?

— Никакъ нѣтъ, сударь, — отвѣчалъ офиціантъ, — я довольно васъ знаю и ваше имя стоитъ первымъ въ реэстрѣ лицъ, которыхъ князь, по вашему же совѣту, не приказалъ къ себѣ допускать.

Въ самомъ дѣлѣ, съ этого времени Потемкинъ болѣе уже никогда не принималъ къ себѣ В.

(О приватной жизни князи Потемкина, «Москвитянинъ». 1862. № 2. Стр. 9).

Одинъ изъ генераловъ, состоявшихъ при арміи Потемкина, безъ всякой надобности пріѣхалъ въ главную квартиру въ Яссы, для того только, чтобы показаться свѣтлѣйшему. Въ теченіе нѣкотораго времени, онъ ежедневно являлся въ пріемную князя и просилъ доложить о себѣ; но всякій разъ получалъ отказъ, потому что Потемкинъ, занятый какимъ-то важнымъ дѣломъ, почти никого къ себѣ не принималъ. Разсерженный такой неудачей, генералъ, въ досадѣ, сказалъ, обращаясь къ дежурному адъютанту Потемкина:

— Истинно страненъ нравъ нашего начальника. Нарочно пріѣхалъ представиться ему, живу здѣсь столько времени и не могу добиться увидѣть его хоть въ глаза. Можно бы, кажется, и чинъ мой уважить. Вѣдь я не капралъ.

Слова эти, разумѣется, были переданы князю. На другой день генералъ опять пріѣзжаетъ къ Потемкину и снова проситъ доложить о себѣ. Ему отворяютъ двери.

— Я прошу доложить обо мнѣ князю, — говоритъ онъ.

Адъютантъ отвѣчаетъ, что объ немъ есть особое приказаніе, вслѣдствіе котораго онъ можетъ всегда безъ доклада прямо входить въ кабинетъ князя. Восхищенный генералъ спѣшитъ воспользоваться такимъ необыкновеннымъ вниманіемъ, и едва показывается въ дверяхъ кабинета, какъ видитъ, что Потемкинъ начинаетъ медленно подниматься съ креселъ.

— Помилуйте, ваша свѣтлость, — говоритъ изумленный генералъ, принимая это за особенную вѣжливость и уваженіе къ себѣ, — не извольте безпокоиться…

— Охъ, отвяжись, братецъ, — отвѣчалъ Потемкинъ, сморщивъ лицо и скобенясь, — меня понуждаетъ на сторону.

Прерванное столь неожиданнымъ образомъ свиданіе уже болѣе никогда не возобновлялось.

(Тамъ же, стр. 10).

Состоять ординарцемъ при Потемкинѣ считалось большою честью, потому что трудная обязанность — продежурить сутки въ пріемной передъ его кабинетомъ, не имѣя возможности даже иногда прислониться — выкупалась нерѣдко большими подарками и повышеніями. Одинъ богатый, молодой офицеръ одержимый недугомъ честолюбія, купилъ за значительныя деньги право безсмѣнно провести трое безпокойныхъ сутокъ въ передней лица, часто страдавшаго безсонницей и катавшагося иногда въ такое время въ простой почтовой телѣгѣ то въ Ораніенбаумъ, то въ Петергофъ, то за тридцать верстъ по Шлиссельбургской дорогѣ, въ Островки, гдѣ и понынѣ возвышаются зубчатыя развалины его замка. Къ несчастію молодого честолюбца, сонъ какъ нарочно овладѣлъ княземъ и подъ конецъ вторыхъ сутокъ добровольный ординарецъ истомился и изнемогъ, затянутый въ свой нарядный мундиръ. Только передъ утромъ третьяго дня судьба улыбнулась ему. Князь потребовалъ лошадей и поскакалъ въ Петергофъ, посадивъ его на тряскій облучокъ повозки. У счастливца, какъ говорится, едва держалась душа въ тѣлѣ, когда онъ прибылъ на мѣсто, по зато въ перспективѣ ему виднѣлись ордена, повышенія и т. п.

— Скажи пожалуйста, за какой проступокъ тебя назначили торчать у меня столько времени передъ кабинетомъ? — спросилъ у своего спутника Потемкинъ, очень хорошо понимавшій трудность дежурства.

— Чтобы имѣть счастіе лишній часъ видѣть вашу свѣтлость, я купилъ эту высокую честь, — отвѣчалъ молодой человѣкъ съ подобострастіемъ.

— Гм! — значительно откашлянулся Потемкинъ и потомъ добавилъ: — а ну-ко, стань бокомъ.

Ординарецъ черезъ силу сдѣлалъ ловкій, быстрый полуоборотъ.

— Повернись теперь спиной.

И это приказаніе было прилично исполнено.

Молодой человѣкъ, подкрѣпляемый надеждами при такомъ тщательномъ, непонятномъ ему осмотрѣ, исполнилъ и это съ совершенствомъ.

— Какой же ты долженъ быть здоровякъ! — произнесъ только Потемкинъ и пошелъ отдыхать.

Счастье не вывезло честолюбивому ординарцу. — Потемкинъ не любилъ открытой лести и раболѣпнаго прислужничества, точно такъ же какъ не терпѣлъ совмѣстничества и равенства.

(Русскіе эксцентрики и остряки. Искра. 1859. № 36. Стр. 889).

Разъ Потемкинъ игралъ въ карты и былъ очень разсѣянъ. Одинъ изъ партнеровъ, пользуясь разсѣянностью князя, обыгралъ его нечестнымъ образомъ.

— Нѣтъ, братецъ, — сказалъ ему Потемкинъ, бросая карты, — я съ тобой буду играть только въ плевки. Приходи завтра.

Приглашенный не преминулъ явиться.

— Плюй на двадцать тысячъ, — сказалъ Потемкинъ.

Партнеръ собралъ всѣ свои силы и плюнулъ.

— Выигралъ, братецъ; смотри, я дальше твоего носа плевать не могу! — произнесъ Потемкинъ, плюнулъ ему въ лицо и отдалъ проигрышъ.

(Тамъ же, №37, стр. 367).

Молодой Ш. какъ-то напроказилъ. Князь Безбородко собирался пожаловаться на него самой государынѣ. Родня перепугалась. Кинулись къ Потемкину, прося его заступиться за молодого человѣка. Потемкинъ велѣлъ Ш. быть на другой день у него и прибавилъ: «да сказать ему, чтобъ онъ былъ со мной посмѣлѣе». Ш. явился въ назначенное время. Потемкинъ вышелъ изъ кабинета, не сказалъ никому ни слова и сѣлъ играть въ карты. Въ это время пріѣзжаетъ Безбородко. Потемкинъ принимаетъ его какъ нельзя хуже и продолжаетъ играть. Вдругъ онъ подзываетъ къ себѣ Ш. и спрашиваетъ его, показывая ему карты:

— Скажи, братъ, какъ мнѣ тутъ сыграть!

— Да мнѣ какое дѣло, ваша свѣтлость, — отвѣчалъ Ш. — играйте какъ умѣете!

— Ай, мой батюшка, — возразилъ Потемкинъ, — и слова нельзя сказать тебѣ; ужъ и разсердился!

Услыша такой разговоръ, Безбородко раздумалъ жаловаться.

(Сочиненія Пушкина. Изд. 1859. Ч. 4. Стр, 112).

На Потемкина часто находили минуты хандры и унынія. Это случалось съ нимъ обыкновенно тогда, когда онъ встрѣчалъ какія либо препятствія къ осуществленію своихъ плановъ, или былъ раздраженъ придворными интригами, направленными противъ него. Въ такія минуты онъ затворялся въ своемъ кабинетѣ, никого къ себѣ не принималъ, ничѣмъ не занимался и почти все время лежалъ на диванѣ, грызя ногти и потирая лобъ. Однажды, въ бытность его президентомъ военной коллегіи, онъ впалъ въ подобное мрачное настроеніе духа, которое продолжалось нѣсколько дней. Между тѣмъ по коллегіи накопилось много нужныхъ дѣлъ, требовавшихъ немедленнаго разрѣшенія. Правитель канцеляріи князя, Поповъ, былъ тогда въ отлучкѣ и чиновники не знали, что имъ дѣлать, послѣ долгаго совѣщанія, одинъ изъ нихъ, молодой человѣкъ, по фамиліи Пѣтушковъ, вызвался отправиться къ князю и уговорить его подписать бумаги. Всѣ сочли такой вызовъ за шутку; но Пѣтушковъ, подстрекаемый желаніемъ отличиться, къ общему изумленію, забралъ подъ мышку цѣлую кипу бумагъ и бодро вошелъ въ кабинетъ князя. Потемкинъ сидѣлъ на софѣ въ халатѣ, босой и нечесанный. Пѣтушковъ смѣло и съ жаромъ высказалъ ему, что дѣла, вслѣдствіе медленности, могутъ придти въ разстройство, и просилъ его подписать бумаги. Потемкинъ молча выслушалъ Пѣтушкова, молча взялъ перо и подписалъ всѣ бумаги одну за другой. Торжествующій Пѣтушковъ, съ восторгомъ и радостью на лицѣ, бѣжитъ въ канцелярію, крича издали: подписалъ! подписалъ! Всѣ съ любопытствомъ и недовѣріемъ бросаются къ нему, смотрятъ: бумаги дѣйствительно подписаны, но только, вмѣсто «князь Потемкинъ», вездѣ написано «Пѣтушковъ, Пѣтушковъ, Пѣтушковъ»… Послѣдовалъ общій взрывъ смѣха и пристыженный смѣльчакъ долгое время не могъ отдѣлаться отъ остротъ и насмѣшекъ товарищей.

(«Русское Чтеніе». Глинки. Спб. 1845. Ч. I. Стр. 140).

Во время пребыванія своего въ Бендерахъ въ 1789 году, Потемкинъ былъ неравнодушенъ къ княгинѣ Е. Ѳ. Долгоруковой и по этому случаю безпрерывно устроивалъ, въ честь ея, концерты, балы, спектакли и разныя другія увеселенія. Между прочимъ, князь велѣлъ вырыть, за Днѣстромъ, противъ Бендеръ, землянку, которую отдѣлалъ и убралъ самымъ роскошнымъ образомъ. Вокругъ землянки расположились въ карре полки Екатеринославскій и Конно-гренадерскій съ заряженными ружьями и полнымъ комплектомъ барабанщиковъ, а нѣсколько впереди батарея изъ ста орудій. Потемкинъ пріѣхалъ вмѣстѣ съ княгиней къ землянкѣ, побылъ съ ней около получаса, потомъ вышелъ оттуда съ радостнымъ лицомъ, держа въ рукѣ бокалъ, наполненный шампанскимъ, и подалъ войскамъ заранѣе условленный знакъ, по которому барабанщики забили тревогу, полки открыли батальный огонь, а батарея сдѣлала оглушительный залпъ. Затѣмъ, князь сѣлъ со своей спутницей въ шлюпку, украшенную разноцвѣтными флагами, лентами и гирляндами, и возвратился въ Бендеры.

(Записки Л. Н. Энгельгардта. «Рус. Вѣстникъ» 1859. Ч. 4. Стр. 655).

Одинъ изъ офицеровъ черноморскаго казачьяго войска, имѣвшій чинъ армейскаго секундъ-майора, сдѣлалъ какой-то проступокъ. Когда Потемкинъ узналъ объ этомъ, то велѣлъ позвать къ себѣ войскового судью Головатаго и сказалъ ему: — «Головатый! пожури его по-своему, чтобъ впередъ этого не дѣлалъ». — «Чуемо, наияснѣйшій гетмане!» — отвѣчалъ Головатый и на другой день явился съ рапортомъ къ Потемкину: — «исполнили, ваша свѣтлость!» — «Что исполнили?» — спросилъ князь. — «Пожурили майора по-своему, какъ ваша свѣтлость указали». — «Какъ же вы его пожурили, разскажи мнѣ», — сказалъ Потемкинъ. — А якъ пожурили? просто, наияснѣйшій гетмане! Положили да кіями такъ ушкварили, що насилу всталъ»… — «Какъ, майора?., закричалъ князь, — какъ вы могли?» — «Правда таки, що насилу смогли — отвѣчалъ Головатый, — едва въ четверомъ повалили; не давался; одначе справились. А що майоръ? не майорство, а онъ виноватъ. Майорство при немъ и осталось. Вы приказывали пожурить: вотъ онъ теперь долго будетъ журиться и я увѣренъ, что за прежнія шалости никогда уже не примется».

(Матеріалы для исторіи Малороссіи. «Отеч. Записки» 1839. № 10. Стр. 15).

Въ черновыхъ бумагахъ А. С. Пушкина, между разными набросками, сохранились три анекдота о Потемкинѣ, записанные имъ со словъ Натальи Кириловны Загряжской, урожденной графини Разумовской, извѣстной умомъ своимъ, оригинальностью и любезностью. Мы приводимъ здѣсь эти анекдоты безъ всякаго измѣненія.

Потемкинъ очень меня любилъ; не знаю, что бы онъ для меня не сдѣлалъ. У Машеньки была une maitresse de clavecin (учительница музыки). Разъ она мнѣ говоритъ: «Madame, je ne puis rester à Pétersbourg» (сударыня, я не могу оставаться въ Петербургѣ). — «Pourquoi ça?» (Отчего?) — «Pendant l'hiver je puis donner des leçons, mais en été tout le moude est à la campagne et je ne suis pas en étât de payer un equipage ou bien de rester oisive». — (Зимою я могу давать уроки, но лѣтомъ всѣ разъѣзжаются по дачамъ, а я не въ состояніи ни платить за экипажъ, ни оставаться въ праздности). — «Mademoiselle, vous ne partirez pas, il faut arranger cela de manière ou d’autre». — (Нѣтъ, вы не уѣдете; такъ или иначе, но это надо устроить). Пріѣзжаетъ ко мнѣ Потемкинъ. Я говорю ему: «какъ ты хочешь, Потемкинъ, а мамзель мою пристрой куда нибудь». — «Ахъ, моя голубушка, сердечно радъ, да что для нея сдѣлать, право не знаю». — Что же? черезъ нѣсколько дней приписали мою мамзель къ какому-то полку и дали ей жалованье. Ныньче этого сдѣлать уже нельзя.

Потемкинъ, сидя у меня, сказалъ мнѣ однажды: «Наталья Кириловна, хочешь ты земли?» — «Какія земли?» — «У меня тамъ есть въ Крыму». — «Зачѣмъ мнѣ брать у тебя земли, съ какой стати?» — «Разумѣется, государыня подаритъ, а я только ей скажу». — «Сдѣлай одолженіе». — Я поговорила объ этомъ съ Т., который мнѣ сказалъ: «спросите у князя планы, а я вамъ выберу земли». Такъ и сдѣлалось. Проходитъ годъ, мнѣ приносятъ 80 рублей. — «Откуда, батюшки?» — «Съ вашихъ новыхъ земель; тамъ ходятъ стада и за это вотъ вамъ деньги». — «Спасибо, батюшки». Проходитъ еще годъ, другой, Т. говоритъ мнѣ: «что же вы не думаете о заселеніи вашихъ земель? Десять лѣтъ пройдетъ, такъ худо будетъ: вы заплатите большой штрафъ». — «Да что же мнѣ дѣлать?» — «Напишите вашему батюшкѣ письмо: онъ не откажетъ вамъ дать крестьянъ на заселеніе». Я такъ и сдѣлала: батюшка пожаловалъ мнѣ 300 душъ; я ихъ поселила; на другой годъ они всѣ разбѣжались, не знаю отчего. Въ то время сватался К. за Машу. Я ему и сказала: «возьми, пожалуйста, мои крымскія земли, мнѣ съ ними только что хлопоты». Что же? Эти земли давали послѣ К. 50,000 рублей доходу. Я очень была рада,

Потемкинъ пріѣхалъ со мною проститься. Я сказала ему: «ты не повѣришь, какъ я о тебѣ грущу». — «А что такое?» — «Не знаю, куда мнѣ будетъ тебя дѣвать». — «Какъ такъ?» — «Ты моложе государыни: ты ее переживешь; что тогда изъ тебя будетъ? Я знаю тебя какъ свои руки: ты никогда не согласишься быть вторымъ человѣкомъ». Потемкинъ задумался и сказалъ: — «не безпокойся! я умру прежде государыни; и умру скоро». И предчувствіе его сбылось. Ужъ я больше его не видала.

(Сочиненія Пушкина. Изд. 1859. Ч. 4. Стр. 104).

Какъ-то разъ Суворовъ прислалъ къ Потемкину съ донесеніемъ ротмистра Софійскаго кирасирскаго полка, Линева, человѣка умнаго, образованнаго, богатаго, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, весьма невзрачнаго. Посланный былъ тотчасъ же представленъ князю. Принимая отъ Линева депешу, Потемкинъ взглянулъ на его некрасивое лицо, усмѣхнулся, скорчилъ гримасу и произнесъ сквозь зубы: — «хорошо! приди ко мнѣ завтра утромъ». Когда на другой день Линевъ явился къ князю, послѣдній пристально посмотрѣлъ на него, опять улыбнулся, скорчилъ гримасу и сказалъ — «отвѣтъ на донесеніе готовъ, но ты еще мнѣ нуженъ — приди завтра». Такое обращеніе Потемкина оскорбило самолюбиваго Линева, и онъ довольно рѣзко отвѣчалъ князю: — «я вижу, что вашей свѣтлости не нравится моя физіономія; мнѣ это очень прискорбно; но разсудите сами, что легче: вамъ ли привыкнуть къ ней, или мнѣ измѣнить ее?» Отвѣтъ этотъ привелъ Потемкина въ восхищеніе; онъ расхохотался, вскочилъ, обнялъ Линева, разцѣловалъ его и тутъ же произвелъ въ слѣдующій чинъ.

(Изустное преданіе).

Старый и заслуженный генералъ Мелиссино имѣлъ неосторожность отозваться нескромно въ одномъ обществѣ о Потемкинѣ, говоря, что счастіе вытянуло его за носъ, благо онъ у него длиненъ. Слухи объ этомъ дошли до князя, и Мелиссино былъ тотчасъ же потребованъ къ нему. Въ тревожной неизвѣстности прождалъ старикъ, по крайней мѣрѣ, часа четыре въ пріемной князя, покуда не былъ позванъ.

Потемкинъ принялъ его, одѣтый въ одну сорочку, съ босыми ногами и, взявъ за руку, подвелъ къ зеркалу, передъ которымъ лежала бритва.

— Помѣряемся носами, ваше превосходительство, — произнесъ онъ рѣшительно, — и чей членъ окажется меньше, тотъ и упадетъ подъ бритвою на полъ. Да что и мѣряться? Посмотрите, какая онъ у васъ гаденькая пуговица, просто тьфу! — и при этомъ Потемкинъ плюнулъ на спорную часть тѣла и отпустилъ Мелиссино, ограничившись только замѣчаніемъ:

— Прошу впередъ не хвастаться, а покрѣпче держаться за меня, иначе можетъ быть очень худо.

(Русскіе эксцентрики и остряки. «Искра» 1859. № 36. Стр. 359).

Однажды, Потемкинъ спросилъ себѣ кофе. Адъютантъ тотчасъ же пошелъ приказать метр-д’отелю. Не прошло минуты, адъютантъ бросился торопить метр-д’отеля. Черезъ нѣсколько секундъ, князь, съ нетерпѣніемъ, снова началъ требовать кофе. Всѣ присутствовавшіе, по очереди, спѣшили распорядиться скорѣйшимъ удовлетвореніемъ его желанія.

Наконецъ, кофе былъ принесенъ, но Потемкинъ отвернулся и сказалъ:

— Ненадобно. Я только хотѣлъ чего нибудь ожидать; но и тутъ лишили меня этого удовольствія.

(Записки Энгельгардта. «Рус. Вѣст.» 1859. №4. Стр. 656).

Какъ-то разъ, за ужиномъ, Потемкинъ былъ очень веселъ, любезенъ, говорливъ, и шутилъ безпрестанно; но потомъ вдругъ задумался, началъ грызть ногти, что означало всегда неудовольствіе, и наконецъ сказалъ:

— Можетъ ли быть человѣкъ счастливѣе меня? Все, чего я ни желалъ, всѣ прихоти мои исполнялись какъ будто какимъ очарованіемъ. Хотѣлъ чиновъ — имѣю; орденовъ — имѣю; любилъ играть — проигрывалъ суммы несчетныя; любилъ давать праздники — давалъ великолѣпные; любилъ покупать имѣнія — имѣю; любилъ строить дома — построилъ дворцы; любилъ дорогія вещи — имѣю столько, что ни одинъ частный человѣкъ не имѣетъ такъ много и такихъ рѣдкихъ. Словомъ, всѣ мои страсти выполнялись.

Сказавъ это, Потемкинъ съ силою ударилъ фарфоровой тарелкой объ полъ, разбилъ ее въ дребезги, ушелъ въ спальню и заперся.

(Тамъ же, стр. 667).

По Петербургу распространились въ рукописяхъ запрещенные стихи, приписываемые Пушкину. Петербургскому генералъ-губернатору, графу Милорадовичу, поручено было произвести дознаніе. Онъ пригласилъ къ себѣ Пушкина, распекъ его и велѣлъ полиціймейстеру ѣхать къ нему на квартиру и опечатать всѣ его бумаги.

Пушкинъ, услышавъ такое приказаніе, сказалъ:

— Графъ! Вы напрасно это дѣлаете. Тамъ не найдете того, что ищете. Лучше велите дать мнѣ перо и бумаги, — я здѣсь вамъ все напишу.

Милорадовичъ, тронутый такой откровенностью, воскликнулъ:

— All! C’est clievaleresque. (Это по-рыцарски).

Пушкинъ сѣлъ и написалъ всѣ свои контрабандные стихи.

Нижегородское имѣніе, гдѣ одно время жилъ А. С. Пушкинъ, находится въ нѣсколькихъ верстахъ отъ села Апраксина, принадлежащаго семейству Новосильцевыхъ, которое поэтъ очень любилъ, въ особенности хозяйку дома, милую и добрую старушку. Она часто журила его за суевѣріе, доходившее въ немъ дѣйствительно до крайней степени. Разъ Новосильцева праздновала свои именины, и Пушкинъ обѣщался пріѣхать къ обѣду, но его долго ждали напрасно и рѣшились наконецъ сѣсть за столъ безъ него. Подавали уже шампанское, когда онъ явился, подошелъ къ именинницѣ и сталъ передъ нею на колѣни.

— Наталья Алексѣевна, — сказалъ онъ, — не сердитесь на меня: я выѣхалъ изъ дома и былъ уже недалеко отсюда, когда проклятый заяцъ пробѣжалъ поперекъ дороги. Вѣдь вы знаете, что я юродивый: вернулся домой, вышелъ изъ коляски, а потомъ сѣлъ въ нее опять и пріѣхалъ, чтобы вы меня выдрали за уши.

Въ 1820 году, Пушкинъ былъ удаленъ изъ Петербурга и назначенъ на службу въ Екатеринославль, въ канцелярію генерала Инзова, попечителя колонистовъ южнаго края. Пребываніе Пушкина въ этомъ городѣ продолжалось недолго, такъ какъ онъ вскорѣ уѣхалъ на Кавказъ, а затѣмъ попечительство надъ колонистами было переведено въ Кишиневъ.

Невольный житель Екатеринославля, Пушкинъ страшно скучалъ; къ скукѣ присоединилась болѣзнь — жестокая простуда, происшедшая отъ ранняго купанья въ Днѣпрѣ. Жилъ Пушкинъ въ какой-то избенкѣ, въ обстановкѣ самой непривлекательной. Жизнь въ глухомъ и бѣдномъ городѣ, при такихъ обстоятельствахъ, не могла прельщать поэта, только что покинувшаго столицу и, повидимому, всѣми покинутаго. Но оказалось, что и въ пустынномъ тогда Екатеринославлѣ уже знали Пушкина, какъ знаменитаго писателя, и пребываніе его въ городѣ не только огласилось, но и сдѣлалось событіемъ для лицъ, восторженно къ нему относившихся. Однимъ изъ такихъ людей былъ профессоръ екатеринославской духовной семинаріи, А. С. Понятовскій, имѣвшій въ то время всего 26 лѣтъ. Для пылкаго юноши-педагога ничего не значило отыскать еще юнѣйшаго поэта и представиться ему въ качествѣ горячаго поклонника его таланта. И вотъ, Понятовскій, въ сопровожденіи богатаго екатеринославскаго помѣщика Клевцова, вѣроятно такого же энтузіаста, являются въ лачужку, занимаемую Пушкинымъ, который находился въ эту минуту въ раздраженномъ состояніи. Пушкинъ встрѣтилъ гостей, держа въ зубахъ булку съ икрой, а въ рукахъ стаканъ краснаго вина.

— Что вамъ угодно? — спросилъ онъ вошедшихъ.

Когда послѣдніе сказали, что желали имѣть честь видѣть славнаго писателя, то славный писатель отчеканилъ имъ слѣдующую фразу:

— Ну, теперь видѣли?.. До свиданія!

Появленіе стихотвореній Бенедиктова произвело сильное впечатлѣніе не только въ литературномъ, но и въ чиновничьемъ мірѣ. И литераторы, и чиновники петербургскіе были въ восторгѣ отъ Бенедиктова. Одинъ Пушкинъ остался хладнокровнымъ, прочитавъ Бенедиктова, и на вопросы, какого онъ мнѣнія о новомъ поэтѣ, отвѣчалъ:

— У него есть превосходное сравненіе неба съ опрокинутой чашей.

Когда въ четвертомъ томѣ «Современника», появилась «Капитанская дочка», Гречъ, встрѣтившись съ Пушкинымъ, сказалъ ему:

— Батюшка, Александръ Сергѣевичъ, исполать вамъ! — Что за прелесть подарили вы намъ! Ваша «Капитанская дочь» чудо какъ хороша! Только зачѣмъ это вы, батюшка, дворовую дѣвку свели въ этой повѣсти съ гувернеромъ… Вѣдь книгу-то наши дочери будутъ читать.

— Давайте, давайте имъ читать, — отвѣтилъ улыбаясь Пушкинъ.

Послѣ одного обѣда, на которомъ было выпито порядочное количество шампанскаго, Пушкинъ бесѣдовалъ съ знакомой ему дамой. Нужно замѣтить, что дама эта была рябая. Какая-то фраза, сказанная Пушкинымъ, показалась ей не совсѣмъ приличной, и она замѣтила ему:

— У васъ, Александръ Сергѣевичъ, кажется въ глазахъ двоитъ.

— Нѣтъ, сударыня, — отвѣчалъ онъ, — рябитъ.

На одномъ обѣдѣ, цензору В. Н. Семенову пришлось сидѣть между Гречемъ и Булгаринымъ. Пушкинъ, увидавъ это, громко сказалъ Семенову, съ которымъ былъ однокашникомъ по лицею:

— Ты, Семеновъ, сегодня точно Христосъ на Голгофѣ.

Пушкинъ не только не заботился объ основанномъ имъ журналѣ «Современникъ», но даже почти пренебрегалъ имъ. Однажды онъ прочиталъ князю П. А. Вяземскому свое новое стихотвореніе.

— Что-же, — спросилъ Вяземскій, — ты напечатаешь его въ слѣдующей книжкѣ «Современника?»

— Да, какъ бы не такъ, — отвѣчалъ Пушкинъ, — pas si bête, — подписчиковъ баловать нечего. Нѣтъ, я приберегу это стихотвореніе для новаго тома своихъ сочиненій.

Н. М. Каншинъ, одинъ изъ малоизвѣстныхъ поэтовъ тридцатыхъ годовъ, пользовался особеннымъ расположеніемъ Пушкина. Каншинъ видѣлся съ нимъ въ послѣдній разъ въ самый день дуэли его съ Дантесомъ. Приводимъ, записанный со словъ Каншина, любопытный разсказъ объ этомъ свиданіи.

«Это было въ 1837 году. Я желалъ тогда поступить на открывшуюся вакансію директора училищъ Тверской губерніи. Конечно, думалъ я, литературные труды мои даютъ мнѣ нѣкоторое право на то, чтобы не быть совершеннымъ профаномъ въ ареопагѣ педагоговъ; но — ради большаго успѣха, — я счелъ неизлишнимъ, сверхъ другихъ лицъ, попросить и Пушкина, чтобы и онъ, съ своей стороны, объяснилъ тогдашнему министру народнаго просвѣщенія, графу Уварову, что я за личность.

Вотъ, пріѣзжаю къ нему, 27 января, утромъ, часовъ въ 10, и нахожу въ передней два ящика съ пистолетами; при нихъ вижу посланнаго изъ магазина. Думаю: это дѣло обыкновенное для Пушкина: онъ охотникъ стрѣлять въ цѣль. Спрашиваю камердинера:

— Дома баринъ?

Тотъ суетится и скороговоркой, смутно отвѣчаетъ:

— Дома-съ. Пожалуйте въ кабинетъ.

Иду туда. Нахожу Пушкина еще въ утреннемъ домашнемъ костюмѣ, и какъ-то страшно разстроеннаго и взволнованнаго. Говорю ему о своемъ дѣлѣ, а онъ въ это время безпрерывно перебѣгаетъ отъ дивана къ двери комнаты, почти смежной съ передней комнатой.

Ну, вижу: у него какая-то особенная забота, и поднимаюсь уже, чтобы уйти; но онъ удерживаетъ меня и съ видимымъ волненіемъ говоритъ отрывисто:

— Хорошо, хорошо, Николай Михайловичъ… Радъ тебѣ пособить… Сейчасъ, сейчасъ ѣду…

Но, вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то, прибавляетъ:

— Ахъ братъ!.. Теперь нельзя… Да, постой! Онъ (т. е. Уваровъ), кажется, знаетъ тебя…

Видя его тревожное состояніе, — говорю ему:

— Ну, Александръ Сергѣевичъ, не вовремя я къ тебѣ заѣхалъ; лучше побываю на дняхъ.

— Ничего, ничего, любезный мой, — отвѣчаетъ онъ. Какъ тамъ знать, что будетъ послѣ?.. Сегодня я его не увижу… Такъ лучше напишу…

И, вотъ, поспѣшно взялъ онъ изъ-подъ прессъ-папье бумагу и началъ писать записку къ Уварову по-французски. Замѣчаю, что за начальнымъ словомъ «Monsieur», выведеннымъ дрожащей рукой, слѣдуютъ еще двѣ фразы, которыя вскорѣ зачеркиваются. Вдругъ онъ встаетъ и говоритъ мнѣ:

— Не дивись, что я киплю душой… Знаешь мою горячность… До сихъ поръ… не умѣю владѣть… собой… Экое дѣло, не пишется… Да лучше увижусь… Скажу, скажу, скажу ему.

Я поторопился взять шляпу, а онъ, при прощаньи, какъ будто со слезами на глазахъ поцѣловалъ меня.

Каково же было мое изумленіе, когда я черезъ день узналъ, что для Пушкина настали уже послѣднія минуты жизни!»

Въ этомъ маленькомъ разсказѣ Каншина живо рисуется высокая личность Пушкина: поэтъ, собирающійся на смертный бой и въ то же время желающій помочь своему маленькому коллегѣ по литературѣ,— картина поистинѣ умилительная!

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 99. — Сочиненія князя П. Л. Вяземскаго. Т. 8. Спб. 1884. — «Рус. Архивъ» 1876. Стр. 712).

Одинъ купецъ предлагалъ любимцу императрицы Елисаветы Петровны, графу А. Г. Разумовскому, семьдесятъ тысячъ рублей за пеньку, назначенную имъ въ продажу и стоившую гораздо дороже. Торгъ не состоялся. Черезъ нѣсколько дней амбаръ, гдѣ хранилась пенька, сгорѣлъ. Приближенные выразили Разумовскому сожалѣніе, что онъ не сошелся съ купцомъ въ цѣнѣ.

— Нечего жалѣть, — отвѣчалъ Разумовскій, — напротивъ, надо радоваться, что я понесъ эту потерю. Для меня она ничтожна, а для бѣднаго торговца была бы весьма чувствительна.

(Біографіи россійскихъ генералиссимусовъ и генералъ-фельдмаршаловъ. Спб. 1842, Ч. 2. Стр, 272).

По вступленіи Екатерины II на престолъ, самымъ близкимъ къ ней лицомъ сдѣлался, какъ извѣстно, князь Григорій Григорьевичъ Орловъ. Не довольствуясь своимъ неожиданнымъ счастьемъ и возвышеніемъ, честолюбивый Орловъ началъ намекать государынѣ о тайномъ бракѣ покойной императрицы Елисаветы Петровны съ графомъ Алексѣемъ Григорьевичемъ и на основаніи этого примѣра совѣтовалъ ей избрать себѣ супруга.

Дѣло было щекотливое. Екатерина не хотѣла облекать благосклонность свою къ любимцу въ какія либо формы, но не желала также, по женской нѣжности, оскорбить его явнымъ и рѣшительнымъ отказомъ, и поступила въ этомъ случаѣ со всею тонкостью, свойственной ея уму.

Разъ, когда разговоръ между нею и Орловымъ коснулся покойной императрицы, она сказала:

— Сомнѣваюсь, чтобы иностранныя извѣстія о бракѣ Алексѣя Разумовскаго съ государыней были справедливы; по крайней мѣрѣ, я не знаю никакихъ письменныхъ доказательствъ тому. Впрочемъ, Разумовскій живъ еще; я пошлю освѣдомиться отъ него самого, точно ли онъ былъ вѣнчанъ съ императрицей?

На другой день Екатерина призвала къ себѣ вице-канцлера, графа Воронцова, и приказала ему написать проектъ указа о томъ, «что въ память въ Бозѣ почившей тетки ея, императрицы Елисаветы Петровны, она признаетъ справедливымъ присвоить графу Алексѣю Григорьевичу Разумовскому, вѣнчанному съ государыней, титулъ императорскаго высочества, каковую дань признательности и благоговѣнія къ предшественницѣ своей объявляетъ ему и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлаетъ сіе гласнымъ во всенародное извѣстіе».

Проектъ этотъ Екатерина поручила графу Воронцову отвезти къ Разумовскому и попросить послѣдняго, отъ ея имени, вручить посланному всѣ имѣющіеся у него документы, касательно столь важнаго дѣла, чтобы изъ нихъ можно было составить актъ, облеченный въ законную форму.

Воронцовъ былъ пораженъ приказаніемъ государыни и хотѣлъ возражать ей; но Екатерина настойчиво подтвердила свое повелѣніе и вышла, оставивъ вице-канцлера въ совершенномъ недоумѣніи.

Видя, что ему остается только исполнить приказаніе императрицы, Воронцовъ наскоро набросалъ проектъ указа и отправился съ нимъ къ Разумовскому, который со времени кончины Елисаветы Петровны жилъ весьма уединенно и почти никуда не выѣзжалъ.

Вице-канцлеръ засталъ графа Алексѣя Григорьевича въ его кабинетѣ, сидящимъ у пылающаго камина, съ священнымъ писаніемъ кіевской печати въ рукахъ.

Послѣ взаимныхъ привѣтствій, Воронцовъ объяснилъ хозяину причину своего пріѣзда. Разумовскій потребовалъ проектъ указа, пробѣжалъ его глазами, всталъ тихо съ креселъ, медленно подошелъ къ комоду, на которомъ стоялъ ларецъ чернаго дерева, окованный серебромъ и выложенный перламутромъ, отыскалъ въ комодѣ ключъ, отперъ имъ ларецъ и изъ потаеннаго ящика вынулъ бумаги, обвитыя въ розовый атласъ, развернулъ ихъ, спряталъ атласъ обратно въ ящикъ, а бумаги началъ читать съ благоговѣйнымъ вниманіемъ.

Все это онъ сдѣлалъ, не прерывая молчанія. Наконецъ, прочитавъ бумаги, поцѣловалъ ихъ, возвелъ глаза, орошенные слезами, къ образамъ, перекрестился и, возвратясь съ замѣтнымъ волненіемъ къ камину, у котораго оставался графъ Воронцовъ, бросилъ свертокъ въ огонь, опустился въ кресла и, помолчавъ еще немного, сказалъ:

— Я былъ не болѣе, какъ вѣрнымъ рабомъ ея величества, покойной императрицы Елисаветы Петровны, осыпавшей меня благодѣяніями выше заслугъ моихъ. Никогда не забывалъ я, изъ какой доли и на какую степень возведенъ десницею ея. Обожалъ ее какъ сердолюбивую мать милліоновъ народа и примѣрную христіанку и никогда не дерзнулъ самою мыслью сближаться съ ея царственнымъ величіемъ. Стократъ смиряюсь, воспоминая прошедшее, живу въ будущемъ, «его же не прейдемъ», въ молитвахъ къ Вседержителю. Мысленно лобызаю державныя руки нынѣ царствующей монархини, подъ скипетромъ коей безмятежно въ остальныхъ дняхъ жизни вкушаю дары благодѣяній, изліяиныхъ на меня отъ престола. Если бы было нѣкогда то, о чемъ вы говорите со мною, то повѣрьте, что я не имѣлъ бы суетности признать случай, помрачающій незабвенную память монархини, моей благодѣтельницы. Теперь вы видите, что у меня нѣтъ никакихъ документовъ. Доложите обо всемъ этомъ всемилостивѣйшей государынѣ, да продлитъ милости свои на меня, старца, не желающаго никакихъ почестей. Прощайте, ваше сіятельство; да останется все, происшедшее между нами, въ тайнѣ! Пусть люди говорятъ, что имъ угодно, пусть дерзновенные простираютъ надежды къ мнимымъ величіямъ; — но мы не должны быть причиною ихъ толковъ.

Воронцовъ прямо отъ Разумовскаго поѣхалъ къ государынѣ и во всѣхъ подробностяхъ донесъ объ исполненіи ея порученія. Екатерина, выслушавъ вице-канцлера, проницательно взглянула на него, подала ему руку, которую онъ поцѣловалъ, и сказала:

— Мы другъ друга понимаемъ. Тайнаго брака не существовало, хотя бы то и для усыпленія боязливой совѣсти. Шопотъ о семъ былъ мнѣ всегда противенъ. Почтенный старикъ предупредилъ меня; но я ожидала этого отъ свойственнаго малороссіянамъ самоотверженія.

(Чтенія въ Импер. Обществѣ Исторіи и древностей Россійскихъ. М. 1863. Ч. 3. Стр. 153).

Однажды, императоръ Петръ III, благоговѣвшій передъ королемъ прусскимъ Фридрихомъ II и восторгавшійся имъ, хвасталъ фельдмаршалу графу К. Г. Разумовскому, что король произвелъ его въ генералъ-майоры прусской службы.

— Ваше величество можете съ лихвой отмстить ему, — отвѣчалъ Разумовскій, — произведите его въ русскіе генералъ-фельдмаршалы.

(Княгиня Е. Г. Дашкова. Иловайскаго. «Отечест. Записки» 1859. № 9. Стр. 229.)

Петръ III, намѣреваясь объявить, противъ общаго желанія, войну Даніи, сказалъ Разумовскому: — «Я выбралъ тебя, чтобъ сопутствовать мнѣ въ походѣ и командовать моей арміей».

— Въ такомъ случаѣ — возразилъ Разумовскій, — я позволю себѣ дать Вашему Величеству совѣтъ: прикажите выступить двумъ арміямъ, дабы за арміею, находящеюся подъ моей командой, постоянно слѣдовала другая, чтобы заставить моихъ солдатъ идти впередъ. Иначе я не предвижу, какимъ образомъ можетъ осуществиться предпріятіе вашего величества.

(Histoire de Pierre III, empereur de Russie. Par Montmorin. Paris. 1795. T. I, Pg. 145).

Когда началась война съ турками, въ 1769 году, главнокомандующимъ былъ назначенъ князь А. М. Голицынъ. Разумовскій, никогда не начальствовавшій арміею, считался тогда старшимъ фельдмаршаломъ. Кто-то изъ его знакомыхъ, желая польстить ему, выразилъ удивленіе, почему начальство надъ армію ввѣрено младшему?

— Потому — отвѣчалъ ему Разумовскій, — что Голицыну достаточно одной арміи, а я, лишась двухъ, только съ третьей разобью непріятеля.

(Біографіи россійскихъ генералиссимусовъ и генералъ-фельдмаршаловъ. Спб. 1841. Ч. I. Стр. 250).

Въ 1770 году, по случаю побѣды, одержанной нашимъ флотомъ надъ турецкимъ при Чесмѣ, митрополитъ Платонъ произнесъ, въ Петропавловскомъ соборѣ, въ присутствіи императрицы и всего двора, рѣчь, замѣчательную по силѣ и глубинѣ мыслей. Когда витія, къ изумленію слушателей, неожиданно сошелъ съ амвона къ гробницѣ Петра Великаго и, коснувшись ея, воскликнулъ: «Возстань теперь, великій монархъ, отечества нашего отецъ! Возстань и воззри на любезное изобрѣтеніе свое!» — то среди общихъ слезъ и восторга, Разумовскій вызвалъ улыбку окружающихъ его, сказавъ имъ потихоньку: «Чего винъ его кличе? Якъ встане, всѣмъ намъ достанется».

(Тамъ же, стр. 251).

Московскій генералъ-губернаторъ, князь Прозоровскій, слѣдовавшій дѣло извѣстнаго Новикова, арестовалъ послѣдняго съ особенной торжественностью. Придавая этому событію важное значеніе, Прозоровскій съ гордостью и самодовольствіемъ разсказывалъ Разумовскому о тѣхъ мѣрахъ, которыя были приняты имъ для ареста Новикова.

— Вотъ расхвастался, — отвѣчалъ Разумовскій, словно городъ взялъ: старичонка, скорченнаго гемороидами, схватилъ подъ караулъ! Да одного бы десятскаго или будочника послалъ за нимъ, тотъ бы и притащилъ его.

(Записки И. В. Лопухина. Лондонъ. 1860. Стр. 49).

Какъ-то разъ, за обѣдомъ у императрицы, зашелъ разговоръ о ябедникахъ. Екатерина предложила тостъ за честныхъ людей. Всѣ подняли бокалы: одинъ лишь Разумовскій не дотронулся до своего. Государыня, замѣтивъ это, спросила его, почему онъ не доброжелательствуетъ честнымъ людямъ?

— Боюсь — моръ будетъ, — отвѣчалъ Разумовскій.

(Исторія Малой Россіи. Бантыша-Каменскаго. М. 1830. Ч. 3. Стр. 175).

— Что у васъ новаго въ совѣтѣ? — спросилъ Разумовскаго одинъ пріятель.

— Все по-старому — отвѣчалъ онъ — одинъ Панинъ думаетъ, другой кричитъ, одинъ Чернышевъ предлагаетъ, другой труситъ, я молчу, а прочіе хоть и говорятъ, да того хуже.

(Біографіи россійскихъ генералиссимусовъ и генералъ-фельдмаршаловъ. Спб. 1840. Ч. I. Стр. 244).

Однажды, въ сенатѣ, Разумовскій отказался подписать рѣшеніе, которое считалъ несправедливымъ.

— Государыня желаетъ, чтобъ дѣло было рѣшено такимъ образомъ, — объявили ему сенаторы.

— Когда такъ, — не смѣю ослушаться, — сказалъ Разумовскій, взялъ бумагу, перевернулъ ее верхомъ внизъ, и подписалъ свое имя…

Поступокъ этотъ былъ, разумѣется, немедленно доведенъ до свѣдѣнія императрицы, которая потребовала отъ графа Кирилы Григорьевича объясненій.

— Я исполнилъ вашу волю, — отвѣчалъ онъ, — но такъ какъ дѣло, по моему мнѣнію, неправое и товарищи мои покривили совѣстью, то я почелъ нужнымъ криво подписать свое имя.

Государыня пересмотрѣла дѣло, отмѣнила рѣшеніе сенаторовъ и сказала Разумовскому — «вы мнѣ настоящій другъ, ибо не допустили меня совершить несправедливость».

(Словарь достопамятныхъ людей русской земли. Бантыша-Каменскаго. М. 1836. Ч. 4. Стр. 263).

Другой разъ, въ совѣтѣ разбиралось дѣло о женитьбѣ князя Г. Г. Орлова на его двоюродной сестрѣ, Екатеринѣ Николаевнѣ Зиновьевой. Орловъ, всегдашній недоброжелатель Разумовскаго, въ это время уже былъ въ немилости, и члены Совѣта, долго предъ нимъ преклонявшіеся, теперь рѣшили разлучить его съ женою и заключить обоихъ въ монастырь. Разумовскій отказался подписать приговоръ и объявилъ товарищамъ, что для рѣшенія дѣла недостаетъ выписки изъ постановленія «о кулачныхъ бояхъ». Всѣ засмѣялись и просили разъясненія.

— Тамъ, — продолжалъ онъ, — сказано, между прочимъ, «лежачаго не бить». Еще недавно всѣ мы считали бы себя счастливыми, если бы Орловъ пригласилъ насъ на свою свадьбу, а теперь, когда онъ не имѣетъ прежней силы и власти, то стыдно и не хорошо намъ нападать на него.

Однако, не смотря на протеста Разумовскаго, приговоръ состоялся, но Екатерина объявила, что рука ея отказывается подписать бумагу противъ человѣка, которому она столь многимъ обязана.

(Тамъ же).

У Разумовскаго былъ всегда открытый столъ; къ нему безпрепятственно могли являться и знатные, и незнатные. Правомъ этимъ воспользовался бѣдный офицеръ, жившій въ Петербургѣ по тяжебнымъ дѣламъ и лишенный всякаго способа къ пропитанію. Каждый день обѣдывалъ онъ у графа и, привыкнувъ, наконецъ, къ дому, вошелъ однажды послѣ обѣда въ одну изъ внутреннихъ комнатъ, гдѣ Кирилъ Григорьевичъ, по обыкновенію, игралъ съ пріятелями въ шахматы. Разумовскій сдѣлалъ ошибку въ игрѣ и офицеръ не могъ удержать восклицанія. Графъ остановился и спросилъ его въ чемъ состояла ошибка. Сконфуженный офицеръ указалъ на промахъ. Съ тѣхъ поръ Разумовскій, садясь играть, всегда спрашивалъ: — «гдѣ мой учитель?» Но однажды учитель не пришелъ къ обѣду — графъ велѣлъ навести справки, почему его нѣтъ. Съ трудомъ узнали, кто былъ незваный гость; оказалось, что несчастный боленъ и находился въ крайности. Разумовскій отправилъ къ нему своего доктора, снабжалъ лекарствами и кушаньями и послѣ выздоровленія помогъ ему выиграть тяжбу и наградилъ деньгами.

(Исторія Малой Россіи. Бантыша-Каменскаго. М. 1830. Ч. 3. Стр. 77).

Разъ, послѣ обѣда, Разумовскому вздумалось похвалиться передъ собесѣдниками драгоцѣнной брилліантовой табакеркой, подаренной ему императрицей. Табакерка, переходя изъ рукъ въ руки, вдругъ исчезла. Разумовскій вспыхнулъ отъ негодованія, а оскорбленные гости потребовали общаго строгаго обыска. Графъ долго не соглашался, говоря, что ему прискорбна утрата не цѣнной вещи, но дара императрицы, однако, долженъ былъ уступить упорнымъ требованіямъ. Каждый охотно выворачивалъ карманы, растегивалъ супервестъ, нѣкоторые снимали даже сапоги. Очередь дошла, наконецъ, до одного отставного секундъ-майора. Тотъ сконфузился и объявилъ, что ему необходимо переговорить съ графомъ наединѣ. Разумовскій согласился.

— Знаю, что ты мнѣ скажешь, — сказалъ онъ гостю, когда остался съ нимъ вдвоемъ въ кабинетѣ.— Подавай табакерку и Богъ съ тобой; разумѣется, все останется между нами.

— Ваше сіятельство, — отвѣчалъ обвиняемый, — я точно укралъ у васъ и даже часто кралъ, но только не то, что вы думаете.

— Такъ чѣмъ же ты, братецъ, воспользовался?

— Половиной рябчика, ваше сіятельство, вотъ она!.. — гость подалъ графу улику, бережно завернутую въ платокъ. — По милости вашего сіятельства, — продолжалъ онъ, — вотъ почти годъ, какъ я самъ постоянно сытъ, но у меня больная жена, дѣти; состоянія никакого, мѣста не могу добиться и я ежедневно грѣшилъ, пропитывая и лакомя свое семейство крохами отъ вашего стола.

Въ эту минуту постучался дворецкій. Табакерка была отыскана у одного изъ такихъ гостей, которые менѣе всѣхъ могли быть подозрѣваемы въ кражѣ и не имѣли никакой необходимости похищать чужую собственность. Разумовскій поспѣшилъ обратить неблаговидный поступокъ въ желаніе пошутить и напугать другихъ и сдѣлалъ уличенному слѣдующее замѣчаніе:

— Прошу васъ покорно жаловать ко мнѣ кушать, только въ самомъ легкомъ платьѣ или, что еще лучше, совсѣмъ нагишомъ. Смотрите, какъ вы всѣхъ насъ напугали, въ особенности моего добраго друга майора, передъ которымъ признаю себя въ долгу.

Графъ вошелъ въ положеніе бѣдняка, тотчасъ же выдалъ ему пособіе и выхлопоталъ мѣсто, вполнѣ обезпечившее его существованіе.

(Тамъ же).

Въ бытность Разумовскаго на балѣ въ благородномъ собраніи, у сопровождавшаго его гусара была украдена, во время сна, дорогая соболья шуба графа. Испуганный служитель, знавшій доброту своего господина, умолялъ его не столько о прощеніи, сколько о томъ, чтобы онъ скрылъ отъ управляющаго постигшее его несчастіе.

— Не бойся, — сказалъ ему графъ, — я обѣщаю тебѣ, что кромѣ насъ двоихъ никто объ этомъ не будетъ знать.

Послѣ этого, всякій разъ, когда управляющій начиналъ спрашивать гусара о шубѣ, тотъ смѣло ссылался на графа, а послѣдній улыбаясь твердилъ управляющему:

— Объ этомъ знаю я, да гусаръ.

(Тамъ же).

Какъ-то дворецкій доложилъ Разумовскому, что одінъ изъ гостей сильно заподозрѣнъ въ похищеніи уже шестого серебрянаго прибора.

— Такъ узнать, гдѣ онъ живетъ, и послать ему еще шесть приборовъ, чтобы у него была ровно дюжина, — рѣшилъ Разумовскій.

(Тамъ же).

Племянница Разумовскаго, графиня Софья Осиповна Апраксина, завѣдывавшая въ послѣднее время его хозяйствомъ, неоднократно требовала уменьшенія огромнаго числа прислуги, находящейся при графѣ и получавшей ежемѣсячно болѣе двухъ тысячъ рублей жалованья. Наконецъ, она рѣшилась подать Кирилу Григорьевичу два реестра о необходимыхъ и лишнихъ служителяхъ. Разумовскій подписалъ первый, а послѣдній отложилъ въ сторону, сказавъ племянницѣ:

— Я согласенъ съ тобою, что эти люди мнѣ не нужны, но спроси ихъ прежде, не имѣютъ ли они во мнѣ надобности? Если они откажутся отъ меня, то тогда и я, безъ возраженій, откажусь отъ нихъ.

(Дворъ графа К. Г. Разумовскаго. «Москвитянинъ» 1855. №4).

М. В. Гудовичъ, почти постоянно проживавшій у Разумовскаго и старавшійся всячески вкрасться въ его довѣренность, гулялъ съ нимъ, какъ-то, по его имѣнію. Проходя мимо только что отстроеннаго дома графскаго управляющаго, Гудовичъ замѣтилъ, что пора бы смѣнить его, потому что онъ воръ и отстроилъ домъ на графскія деньги.

— Нѣтъ, братъ, — возразилъ Разумовскій, — этому осталось только крышу крыть, а другого возьмешь, тотъ станетъ весь домъ сызнова строить.

(Семейство Разумовскихъ. Васильчикова. XVIII вѣкъ. Сборникъ, изд. Бартеневымъ. М. 1869. Ч. 2. Стр. 265).

Во время гетманства Разумовскаго, одинъ малороссійскій дворянинъ, лишенный незаконнымъ рѣшеніемъ суда всего имущества, нѣсколько разъ приносилъ на судей письменныя жалобы, не доходившія до гетмана; нѣсколько разъ, безъ успѣха, старался лично объясниться съ нимъ; наконецъ, въ отчаяніи, рѣшился пробраться черезъ садъ къ графскому кабинету и ожидать въ сѣняхъ появленія графа. Тщетно бѣдный проситель, прижавшись къ углу, ожидалъ благопріятной минуты, опасаясь безпрестанно быть замѣченнымъ и прогнаннымъ лакеями; дверь въ сѣни не отворялась и глубокая тишина только повременимъ прерывалась глухимъ стукомъ, происходившимъ отъ билліардной игры. Наконецъ, онъ услышалъ шорохъ въ кабинетѣ и различилъ тяжелые шаги графа, отворявшаго дверь въ другую комнату. Послѣ минутнаго шума, тишина возобновилась; несчастный проситель начиналъ терять надежду, какъ вдругъ шорохъ снова раздался уже у самой двери. Нужда рождаетъ догадку: бѣднякъ нагнулся къ порогу, просунулъ черезъ него свою челобитную и съ трепетомъ сталъ ожидать рѣшенія своей участи. Бумага исчезла, но черезъ нѣсколько минутъ явилась обратно тѣмъ же путемъ, изъ-подъ порога. Проситель поспѣшно схватилъ ее и, не оглядываясь, опрометью бросился бѣжать домой. Здѣсь онъ развернулъ бумагу и съ удивленіемъ и радостью увидѣлъ, что гетманъ велѣлъ суду не только возвратить отнятое у него имѣніе, но еще вознаградить за всѣ понесенные потери и убытки.

— Кто привелъ къ вашему сіятельству этого просителя? — спросили потомъ графа судьи.

— Никто — отвѣчалъ онъ.

— Гдѣ же вы его видѣли?

— Нигдѣ.

— Какимъ же образомъ дошла до васъ его просьба?

— Такимъ, какимъ и хитрѣйшій изъ васъ не съумѣлъ бы воспользоваться — она пролѣзла черезъ порогъ.

(Исторія Малой Россіи. Бантыша-Каменскаго. М. 1830. Ч. 3. Стр. 76).

Одинъ изъ ландмилицскихъ казаковъ, прослуживъ тридцать лѣтъ на пограничной линіи, былъ произведенъ въ офицеры и возвратился на родину въ Батуринъ. Здѣсь онъ узналъ, что отецъ его умеръ, продавъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ свою землю Разумовскому за четыреста рублей. Офицеръ, наслышавшись о снисходительности графа, рѣшился просить его взять обратно деньги и уступить ему родовую землю. Графъ, разсмотрѣвъ просьбу и призвавъ управляющаго, сказалъ ему:

— Я думаю, что этому офицеру земля нужнѣе, нежели нашей вотчинѣ; напиши обратную сдѣлку на его имя.

Когда бумага была готова, Разумовскій вручилъ ее офицеру съ слѣдующими словами:

— Не сѣтуй на родителя своего за продажу земли, она опять твоя. Денегъ же не требую, потому что владѣніе ею мнѣ возвратило уже ея цѣну.

(Краткое начертаніе свойствъ графа К. Г. Разумовскаго. «Рус. Вѣст.» 1811. № 4).

Разъ, главный управляющій, съ разстроеннымъ видомъ, пришелъ къ Разумовскому объявить, что нѣсколько сотъ его крестьянъ бѣжали въ Новороссійскій край.

— Можно ли быть до такой степени неблагодарными! — добавилъ управляющій, — ваше сіятельство истинный отецъ своимъ подданнымъ!

— Батька хорошъ, — отвѣчалъ Разумовскій, — да матка-свобода въ тысячу разъ лучше. Умные хлопцы: на ихъ мѣстѣ я тоже ушелъ бы.

(Тамъ же).

Встрѣтя, какъ-то, своего бѣжавшаго слугу, Разумовскій остановилъ его и сказалъ:

— Ступай-ка, братъ, домой.

Слуга повиновался. Когда графъ возвратился, ему доложили о слугѣ и спросили, какъ онъ прикажетъ его наказать.

— А за что? — отвѣчалъ Разумовскій, — вѣдь я самъ его поймалъ.

(Тамъ же).

Одинъ приказчикъ графа, изъ крѣпостныхъ, затѣялъ несправедливую тяжбу съ сосѣдомъ, бѣднымъ помѣщикомъ. Благодаря имени Разумовскаго и деньгамъ, помѣщикъ проигралъ дѣло и у него отняли небольшое его имѣніе. Узнавъ объ этомъ, графъ Кирилъ Григорьевичъ велѣлъ возвратить помѣщику отнятое имѣніе и подарилъ ему еще ту деревню, къ которой былъ приписанъ приказчикъ. Однако, черезъ нѣсколько дней, считая приказчика достаточно наказаннымъ, графъ выпросилъ ему у новаго его господина отпускную.

(Тамъ же).

Въ другой разъ, случилось также нѣчто подобное. У бѣднаго же помѣщика графскій повѣренный оттягалъ послѣднее его достояніе, причемъ описалъ его графу какъ человѣка весьма безпокойнаго и просилъ сдѣлать ему такой пріемъ, отъ котораго онъ не устоялъ бы на ногахъ.

— Что стоитъ отнятая у тебя деревня? — спросилъ Разумовскій помѣщика, когда тотъ явился къ нему съ жалобой и въ слезахъ.

— Семь тысячъ рублей, — отвѣчалъ помѣщикъ.

— Сейчасъ велю, — продолжалъ графъ, — выдать тебѣ пятнадцать тысячъ рублей.

Пораженный помѣщикъ упалъ на колѣни.

— Посмотри, — сказалъ Разумовскій своему повѣренному, — я сдѣлалъ тебѣ угодное, онъ не устоялъ на ногахъ.

(Біографіи россійскихъ генералиссимусовъ и генералъ-фельдмаршаловъ. Спб. 1840. Ч. 1. Стр. 246).

Объѣзжая свои владѣнія, Разумовскій примѣтилъ бѣдную хату, стоявшую среди полей, и велѣлъ перенести ее на другое мѣсто.

— Это невозможно, — отвѣчалъ ему управляющій, — хата принадлежитъ казаку.

— Такъ купи ее!

— Казакъ слишкомъ дорожится, — продолжалъ управляющій, — онъ требуетъ за нее три тысячи рублей.

— Ты не умѣешь торговаться, — сказалъ графъ, — пришли его ко мнѣ.

Казака привели къ Разумовскому. Послѣдній сталъ доказывать ему, что онъ слишкомъ дорого запрашиваетъ за свою хату, при которой находится только десять десятинъ земли. Казакъ утверждалъ, что у него было больше десятинъ, но что графскіе хлопцы отрѣзали ихъ у него. Наконецъ, послѣ продолжительнаго торга, казакъ согласился сбавить пятьсотъ рублей. Графъ отворилъ письменный столъ, вынулъ изъ него пять тысячъ рублей и, отдавая ихъ казаку, сказалъ:

— Смотри, чтобъ черезъ три дня хаты твоей уже не было на моей землѣ.

Казакъ сталъ представлять невозможность такъ скоро пріискать себѣ другое мѣсто жительства.

— Это мое дѣло, — отвѣчалъ Разумовскій и, обратясь къ управляющему, прибавилъ: — отведи ему въ концѣ моихъ имѣній двойное количество купленной у него земли и построй на мой же коштъ хату.

(Тамъ же, стр. 247).

Получивъ гетманское достоинство, Разумовскій посѣтилъ Кіевъ. Префектъ кіевской духовной академіи, іеромонахъ Михаилъ Казачинскій, желая польстить графу, поднесъ ему въ великолѣпномъ золоченомъ переплетѣ сочиненную имъ фантастическую генеалогію, въ которой родъ Разумовскихъ выводилъ отъ знаменитой и древней польской фамиліи Рожинскихъ.

— Что это такое? — спросилъ Кирилъ Григорьевичъ.

— Родословная вашего сіятельства, — отвѣчалъ Казачинскій, низко кланяясь.

— Моя родословная? — съ изумленіемъ произнесъ Разумовскій, развертывая книгу, — но какимъ образомъ она сдѣлалась такой толстой?

— Родъ вашего сіятельства происходитъ отъ знаменитыхъ князей Рожинскихъ.

— Ба! ба! почтенный отецъ, что за сказки вы мнѣ тутъ разсказываете, — съ улыбкой сказалъ графъ, — моя родословная совсѣмъ не такъ длинна. Мой отецъ, храбрый и честный человѣкъ, былъ простой казакъ, моя мать — дочь крестьянина, также честнаго и хорошаго человѣка, а я, по милости и щедротамъ ея императорскаго величества, моей государыни и благодѣтельницы, графъ и гетманъ Малой Россіи, въ рангѣ генералъ-фельдмаршала. Вотъ вся моя родословная. Она коротка, но я не желаю другой, потому что люблю правду больше всего. Затѣмъ, почтенный отецъ, прощайте.

Съ этими словами Разумовскій повернулся спиной къ сконфуженному Казачинскому.

(Исторія Малой Россіи. Бантыша-Каменскаго. М. 1830. Ч. 3. Стр. 79.)

Въ богатомъ кабинетѣ Разумовскаго, въ рѣзномъ изящномъ шкафѣ изъ розоваго дерева, свято хранилась пастушеская свирѣль и простонародный кобенякъ, который онъ носилъ въ юности. Когда дѣти его, забывшись, высказывали аристократическія претензіи, или черезчуръ гордо обращались съ низшими, Разумовскій, въ присутствіи ихъ, приказывалъ камердинеру отворить шкафъ, говоря:

— Подай-ка сюда мужицкое платье, которое было на мнѣ въ тотъ день, когда меня повезли съ хутора въ Петербургъ; я хочу вспомнить то время, когда пасъ воловъ и кричалъ: цопъ, цопъ!

(Тамъ же).

Въ турецкую кампанію 1791 года, провіантскій чиновникъ, состоявшій при арміи генералъ-аншефа князя Н. В. Репнина, проигралъ казенныя деньги и вслѣдствіе этого впалъ въ глубокую задумчивость. Замѣтивъ въ чиновникѣ перемѣну, Репнинъ нѣсколько разъ спрашивалъ его о причинѣ горя, но чиновникъ давалъ уклончивые отвѣты. Наконецъ, Репнинъ позвалъ его къ себѣ въ кабинетъ и, обласкавъ, сказалъ ому:

— Другъ мой! говори со мною откровенно, не какъ съ начальникомъ, а какъ бы съ отцомъ духовнымъ. Что у тебя за печаль? Я знаю, что ты охотникъ до картъ. Не проигрался ли?

Тронутый такимъ обращеніемъ князя, чиновникъ заплакалъ, упалъ на колѣни и признался, что имѣлъ несчастіе проиграть шестьдесятъ тысячъ рублей казенныхъ денегъ.

— Встань! — сказалъ Репнинъ, — ты не одинъ провинился. Я не менѣе виноватъ, что, зная страсть твою къ игрѣ, доселѣ оставлялъ тебя въ настоящей должности, и такимъ образомъ обязанъ участвовать въ семъ проигрышѣ. Къ счастію твоему, я продалъ на дняхъ одну деревню. Вотъ тебѣ шестьдесятъ тысячъ рублей, но вмѣстѣ съ тѣмъ предлагаю и условіе: немедленно подай мнѣ просьбу объ увольненіи изъ провіантскаго вѣдомства и чтобъ сей разговоръ остался навсегда между нами двумя.

Чиновникъ свято хранилъ тайну и открылъ ее лишь по кончинѣ облагодѣтельствовавшаго его вельможи.

(Біографіи россійскихъ генералиссимусовъ и генералъ-фельдмаршаловъ. Спб. 1840. Ч. 2. Стр. 232).

Однажды, императоръ Павелъ спросилъ графа Ростопчина:

— Вѣдь Ростопчины татарскаго происхожденія?

— Точно такъ, государь.

— Какъ же вы не князь?

— А потому, что предокъ мой переселился въ Россію зимою. Именитымъ татарамъ-пришельцамъ, являвшимся лѣтомъ, цари жаловали княжеское достоинство, а являвшимся зимою — шубы.

(Воспоминаніе о графѣ Ростопчинѣ. «Рус. Архивъ» 1877. Стр. 70).

Разъ, за обѣдомъ у государя, на которомъ также былъ и генералъ-губернаторъ Сибири Пестель, присутствующіе разговорились — какое изъ пяти чувствъ въ человѣкѣ сильнѣе.

— Я полагаю, что зрѣніе, — сказалъ Ростопчинъ; — вотъ, напримѣръ, генералъ Пестель живетъ постоянно въ Петербургѣ, а хорошо видитъ, что дѣлается за нѣсколько тысячъ верстъ въ Сибири.

(Записки Богуславскаго. «Рус. Стар.» Т. 26. Стр. 109).

Сынъ графа Ростопчина, сильно мотая въ Парижѣ, задолжалъ значительныя суммы денегъ. Кредиторы, зная, что у него нѣтъ собственнаго имѣнія, съ требованіемъ объ уплатѣ обратились къ отцу. Старикъ рѣшительно отказался платить долги за сына, предоставивъ кредиторамъ поступить съ нимъ по законамъ. Молодого Ростопчина, по приговору суда, не замедлили заключить въ тюрьму, гдѣ онъ и высидѣлъ опредѣленное время. По окончаніи срока Ростопчина выпустили, и онъ, по законамъ Франціи, не подлежалъ уже болѣе преслѣдованію своихъ кредиторовъ. Послѣ этого, старикъ Ростопчинъ немедленно пригласилъ къ себѣ всѣхъ кредиторовъ и, къ крайнему ихъ удивленію, заплатилъ каждому должную сыномъ сумму, причемъ сказалъ:

— Я и прежде могъ бы это сдѣлать, но хотѣлъ проучить молодого человѣка; а то вы сами знаете, что русскіе не любятъ быть въ долгу у французовъ.

(Тамъ же, стр. 110).

Когда Ростопчинъ уже находился въ отставкѣ и жилъ въ Москвѣ весьма уединенно, къ нему пріѣхалъ родственникъ его, Протасовъ, молодой человѣкъ, только что поступившій на службу.

Войдя въ кабинетъ, Протасовъ засталъ графа лежащимъ на диванѣ. На столѣ горѣла одна свѣчка.

— Что дѣлаешь, Александръ Павловичъ? чѣмъ занимаешься? — спросилъ Ростопчинъ.

— Служу, ваше сіятельство. Занимаюсь службою.

— Служи, служи, да дослуживайся до нашихъ чиновъ.

— Чтобы дослужиться до вашего званія, надобно имѣть ваши великія способности, вашъ геній! — отвѣчалъ Протасовъ.

Ростопчинъ всталъ съ дивана, взялъ со стола свѣчку, поднесъ ее къ лицу Протасова и сказалъ:

— Я хотѣлъ посмотрѣть, не смѣешься ли ты надо мной?

— Помилуйте! — возразилъ Протасовъ, — смѣю ли я смѣяться надъ вами!

— Вижу, вижу! Такъ, стало быть, ты и вправду думаешь, что у насъ надобно имѣть геній, чтобы дослужиться до знатныхъ чиновъ? Очень жаль, что ты такъ думаешь! Слушай же, я разскажу тебѣ, какъ я вышелъ въ люди и чѣмъ дослужился.

Отецъ мой былъ хотя и небогатый дворянинъ, но далъ мнѣ хорошее воспитаніе. По тогдашнему обычаю, для окончанія образованія, я отправился путешествовать въ чужіе края; я былъ въ то время еще очень молодъ, но имѣлъ уже чинъ поручика.

Въ Берлинѣ я пристрастился къ картамъ и разъ объыгралъ одного стараго прусскаго майора. Послѣ игры майоръ отозвалъ меня въ сторону и сказалъ:

— Herr Lieutenant! Мнѣ нечѣмъ вамъ заплатить, — у меня нѣтъ денегъ; но я честный человѣкъ. Прошу васъ пожаловать завтра ко мнѣ на квартиру. Я могу предложить вамъ нѣкоторыя вещи; можетъ быть онѣ вамъ понравятся.

Когда я явился къ майору, онъ провелъ меня въ одну комнату, всѣ стѣны которой были уставлены шкафами. Въ этихъ шкафахъ, за стекломъ, находились, въ маленькомъ видѣ, всевозможныя оружія и воинскія одѣянія: латы, шлемы, щиты, мундиры, шляпы, каски, кивера и т. д. Однимъ словомъ, это было полное собраніе оружій и воинскихъ костюмовъ всѣхъ вѣковъ и народовъ, начиная съ древности. Тутъ же красовались и воины, одѣтые въ ихъ современные костюмы.

Посреди комнаты стоялъ большой круглый столъ, гдѣ тоже было разставлено войско. Майоръ тронулъ пружину и фигуры начали дѣлать правильныя построенія и движенія.

— Вотъ, сказалъ майоръ, — все что мнѣ осталось послѣ моего отца, который былъ страстенъ къ военному ремеслу и всю жизнь собиралъ этотъ кабинетъ рѣдкостей. Возьмите его вмѣсто уплаты.

Послѣ нѣсколькихъ отговорокъ, я согласился на предложеніе майора, уложилъ все это въ ящики и отправилъ въ Россію. По возвращеніи въ Петербургъ, я разставилъ мои рѣдкости у себя на квартирѣ и гвардейскіе офицеры ежедневно приходили любоваться моимъ собраніемъ.

Въ одно утро пріѣзжаетъ ко мнѣ адъютантъ великаго князя Павла Петровича и говоритъ, что великій князь желаетъ видѣть мое собраніе и для этого пріѣдетъ ко мнѣ.

Я, разумѣется, отвѣчалъ, что самъ привезу все къ его высочеству. Привезъ и разставилъ мои игрушки.

Великій князь былъ въ восхищеніи.

— Какъ вы могли составить такое полное собраніе въ этомъ родѣ! — воскликнулъ онъ, — жизни человѣческой мало, чтобъ это исполнить.

— Ваше высочество! — отвѣчалъ я, — усердіе къ службѣ все превозмогаетъ. Военная служба моя страсть.

Съ этого времени я пошелъ у него за знатока въ военномъ дѣлѣ.

Наконецъ, великій князь началъ предлагать, чтобы я продалъ ему мою коллекцію. Я отвѣчалъ, что продать ее не могу, а почту за счастье, если онъ позволитъ мнѣ поднести ее его высочеству.

Великій князь принялъ мой подарокъ и бросился меня обнимать. Съ этой минуты я пошелъ за преданнаго ему человѣка.

— Такъ вотъ чѣмъ, любезный другъ, — заключилъ свой разсказъ графъ Ростопчинъ, — выходятъ въ чины, а не талантомъ и не геніемъ!

(Мелочи изъ запаса моей памяти. М. А. Дмитріева. 2-е изд. М. 1869. Стр. 80).

Петербургскій оберъ-полиціймейстеръ Рылѣевъ, отличавшійся необыкновенною исполнительностью и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ограниченнымъ умомъ, явился однажды въ домъ къ придворному банкиру Сутерланду и велѣлъ доложить ему, что имѣетъ надобность видѣться съ нимъ немедленно и передать весьма важное приказаніе императрицы Екатерины II.

Сутерландъ тотчасъ же пригласилъ Рылѣева къ себѣ въ кабинетъ.

— Господинъ Сутерландъ, — сказалъ Рылѣевъ съ крайнимъ смущеніемъ, — я къ прискорбію моему получилъ отъ императрицы порученіе исполнить ея приказаніе, строгость котораго меня пугаетъ. Не знаю, за какой поступокъ, за какое преступленіе вы подверглись гнѣву ея величества.

— Я тоже ничего не знаю, — отвѣчалъ Сутерландъ, — и признаюсь, не менѣе васъ удивленъ. Но скажите же, наконецъ, какое это приказаніе?

— У меня, право, недостаетъ духу, чтобъ объявить вамъ его.

— Неужели я потерялъ довѣріе императрицы?

— Еслибъ только это, я бы не такъ опечалился; довѣріе можетъ возвратиться и мѣсто вы можете получить снова.

— Такъ что же? Не хотятъ ли меня выслать отсюда!

— Это было бы непріятно; но съ вашимъ состояніемъ вездѣ хорошо.

— Господи! — воскликнулъ испуганный Сутерландъ, — можетъ быть меня хотятъ сослать въ Сибирь?

— Увы! и оттуда возвращаются!

— Въ крѣпость меня сажаютъ, что ли?

— Это бы еще ничего, изъ крѣпости выходятъ.

— Боже мой! уже не иду ли я подъ кнутъ?

— Истязаніе страшное, но отъ него не всегда умираютъ.

— Какъ! — вскричалъ съ ужасомъ банкиръ, — моя жизнь въ опасности? Императрица, добрая, великодушная, на дняхъ еще говорила со мной такъ милостиво… неужели она захочетъ… но я не могу этому вѣрить! О, говорите же скорѣе! Лучше смерть, чѣмъ эта неизвѣстность!

— Императрица, — отвѣчалъ уныло оберъ-полиціймейстеръ, — приказала мнѣ сдѣлать изъ васъ чучело…

— Чучело! — завопилъ пораженный Сутерландъ, — да вы съ ума сошли. И какъ же вы могли согласиться исполнить такое варварское приказаніе, но представивъ ей всю его жестокость и нелѣпость?

— Ахъ, любезнѣйшій господинъ Сутерландъ, — я сдѣлалъ то, что мы рѣдко позволяемъ себѣ дѣлать: я удивился и огорчился, и хотѣлъ даже возражать, но императрица разгнѣвалась, упрекнула меня за непослушаніе и грозно велѣла мнѣ выдти и тотчасъ же исполнить ея приказаніе. Вотъ ея слова; они мнѣ и теперь еще слышатся: «ступайте и не забывайте, что ваша обязанность безпрекословно исполнять всѣ мои приказанія».

Можно вообразить удивленіе, гнѣвъ и отчаяніе бѣднаго банкира. Оберъ-полиціймейстеръ далъ ему четверть часа сроку, чтобъ привести въ порядокъ дѣла. Сутерландъ началъ умолять Рылѣева позволить ему написать къ императрицѣ письмо и просить ея милосердія. Послѣ долгихъ колебаній, Рылѣевъ согласился, но, не смѣя самъ ѣхать къ государынѣ, отвезъ письмо къ генералъ-губернатору, графу Брюсу. Графъ подумалъ сначала, что Рылѣевъ рехнулся и, приказавъ ему слѣдовать за собой, немедленно отправился къ императрицѣ. Выслушавъ странный разсказъ Брюса, Екатерина пришла въ ужасъ.

— Боже мой! — вскричала она, — какія страсти! Рылѣевъ помѣшался! Графъ, бѣгите скорѣе сказать этому сумасшедшему, чтобы онъ сейчасъ поспѣшилъ утѣшить и успокоить моего бѣднаго банкира.

Брюсъ вышелъ, отдалъ приказаніе оберъ-полиціймейстеру и, возвратясь въ кабинетъ къ императрицѣ, увидѣлъ, что она хохочетъ.

— Теперь я поняла причину этого забавнаго и необыкновеннаго случая, — сказала она Брюсу, — у меня была маленькая собачка, которую я очень любила; ее звали Сутерландъ, потому что я получила ее въ подарокъ отъ банкира. Недавно она околѣла и я приказала Рылѣеву сдѣлать изъ нея чучело; но, видя, что онъ не рѣшается, я разсердилась на него, приписавъ его отказъ тому, что онъ изъ глупаго тщеславія считаетъ это порученіе недостойнымъ себя. Вотъ вамъ разрѣшеніе этого страннаго происшествія.

(Memoires, souvenirs et anecdotes, par le comte de Segur. Paris. 1826. T. 2. Pg. 249).

Въ концѣ царствованія императрицы Елисаветы Петровны, въ подмосковномъ селѣ Троицкомъ, Подольскаго уѣзда, проживала вдова ротмистра Дарья Николаевна Салтыкова. Женщина эта своими злодѣйствами надъ крѣпостными людьми ужаснула даже своихъ современниковъ. Въ теченіе десяти лѣтъ она погубила болѣе ста человѣкъ, преимущественно женщинъ и дѣтей, подвергая ихъ безчеловѣчнымъ истязаніямъ за всякое малѣйшее упущеніе при исполненіи ея приказаній, за каждое неосторожно сказанное слово, за самый ничтожный промахъ или ошибку.

Салтыкова любила наносить побои сама, скалкою, валькомъ, палкою и полѣномъ, а потомъ уже приказывала конюхамъ и гайдукамъ сѣчь виновныхъ розгами, кнутомъ и плетьми. Всѣ эти побои были столь жестоки, что большею частью оканчивались смертью несчастныхъ жертвъ.

Нѣкоторыя наказанія производились съ особеннымъ тиранствомъ. Такъ, у одной женщины Салтыкова опалила на головѣ всѣ волосы; другую била головой объ стѣну, обливала кипяткомъ изъ чайника и брала за уши раскаленными припекательными щипцами. Одну дѣвку велѣла, въ октябрѣ мѣсяцѣ, загнать кнутомъ въ воду по горло и держала ее тамъ болѣе получаса, а другую сама столкнула съ высокаго крыльца.

Кромѣ собственныхъ людей Салтыковой, служившихъ ей въ качествѣ палачей, злодѣйства ея прикрывали священники, погребая людей, завѣдомо убитыхъ Салтыковой; если же случалось, что священники отказывались погребать нѣкоторыхъ изъ убитыхъ, то Салтыкова приказывала хоронить ихъ ночью въ лѣсу, а управляющій ея подавалъ явочное прошеніе, будто убитый или убитая бѣжали.

Полицейскія власти и врачи, получавшіе постоянно отъ Салтыковой значительные денежные подарки, также мирволили ей. Всѣ доносы и жалобы на жестокость Салтыковой или рѣшались въ ея пользу, или оставлялись безъ всякихъ послѣдствій; доносчики же всегда были наказываемы кнутомъ и ссылались въ Сибирь или отдавались опять Салтыковой по ея просьбѣ.

Замѣчательно, что сердце этой жестокой женщины было доступно любви. Она имѣла связь съ инженеромъ Тютчевымъ, къ которому питала страстную привязанность. Когда же Тютчевъ оставилъ ее и присватался къ одной сосѣдней дѣвицѣ Панютиной, то Салтыкова придумывала разные способы погубить ихъ обоихъ. Сперва она хотѣла сжечь домъ Панютиной и подослала съ этой цѣлью своихъ людей, снабдивъ ихъ составомъ изъ пороха, сѣры и пакли; но люди не рѣшились исполнить ея приказаніе. Потомъ, узнавъ, что Тютчевъ поѣдетъ съ своей невѣстой мимо ея имѣнія, Салтыкова сдѣлала въ лѣсу засаду и велѣла крестьянамъ убить ихъ; однако, Тютчевъ, во-время предупрежденный, успѣлъ избѣжать опасности.

Въ 1762 году, императрица Екатерина, пріѣхавъ въ Москву на коронацію, узнала о злодѣйствахъ Салтыковой и приказала назначить надъ нею строжайшее слѣдствіе. Оно производилось около шести лѣтъ. Несмотря на улики и убѣжденія слѣдователей и духовныхъ лицъ, Салтыкова ни въ чемъ не сознавалась, утверждая, что всѣ доносы и показанія на нее сдѣланы изъ злобы, и что люди ея умирали естественною смертью отъ болѣзней или бѣжали.

Слѣдователи доносили императрицѣ объ упорствѣ Салтыковой и испрашивали разрѣшенія подвергнуть ее пыткѣ, но государыня не согласилась на это, а велѣла только угрожать Салтыковой, что она непремѣнно будетъ пытана, если добровольно не сознается въ своихъ преступленіяхъ. Чтобы показать подсудимой всю жестокость розыска, въ ея присутствіи нѣсколько разъ пытали другихъ преступниковъ. Она падала въ обморокъ, но продолжала оставаться при своихъ показаніяхъ.

Дѣло Салтыковой было окончено 2-го октября 1768 года, а черезъ два мѣсяца состоялся слѣдующій высочайшій указъ, который приводимъ въ подлинникѣ, лишь съ нѣкоторыми сокращеніями.

«Указъ ея императорскаго величества, самодержицы всероссійской, изъ правительствующаго сената. Объявляется во всенародное извѣстіе:

Вдова Дарья Николаевна, которая по слѣдствію въ юстицъ-коллегіи оказалось, — кто не малое кисло людей своихъ мужескаго и женскаго пола, безчеловѣчно, мученически убивала до смерти, за что по силѣ всѣхъ законовъ приговорено казнить ее смертью, о чемъ отъ сената ея императорскому величеству поднесенъ былъ докладъ. Но ея императорское величество, взирая съ крайнимъ прискорбіемъ на учиненныя ею безчеловѣчныя смертныя убійства и что она по законамъ смертной казни подлежала, отъ той приговоренной смерти ее, Дарью, освободить, а вмѣсто смерти повелѣть соизволила: 1) Лишить ее дворянскаго званія и запретить во всей Россійской имперіи, чтобъ она ни отъ кого, никогда, ни въ какихъ судебныхъ мѣстахъ и ни по какимъ дѣламъ впредь именована не была названіемъ рода отца своего, ни мужа. 2) Приказать въ Москвѣ, въ нарочно къ тому назначенный и во всемъ городѣ обнародованный день, вывести ее на первую площадь и, поставя на эшафотъ, прочесть предъ всѣмъ народомъ заключенную надъ нею въ юстицъ-коллегіи сентенцію, съ исключеніемъ изъ оной, какъ выше сказано, родовъ ея мужа и отца, съ присовокупленіемъ къ тому того ея императорскаго величества указа, а потомъ приковать ее стоящую на томъ же эшафотѣ къ столбу и прицѣпить на шею листъ съ надписью большими словами: «мучительница и душегубица». 3) Когда она выстоитъ цѣлый часъ на томъ поносительномъ зрѣлищѣ, то чтобъ лишить злую ея душу въ сей жизни всякаго человѣческаго сообщества, а отъ крови человѣческой смердящее ея тѣло предать собственному промыслу Творца всѣхъ тварей, приказать, заключа въ желѣзы, отвезти оттуда ее въ одинъ изъ женскихъ монастырей, находящійся въ Бѣломъ или Земляномъ городѣ, и тамъ подлѣ которой ни есть церкви посадить въ нарочно сдѣланную подземельную тюрьму, въ которой по смерть ея содержать такимъ образомъ, чтобъ она ни откуда въ ней свѣту не имѣла. Пищу ей обыкновенную старческую подавать туда со свѣчею, которую опять у ней гасить, какъ скоро она наѣстся. А изъ того заключенія выводить ее во время каждаго церковнаго служенія въ такое мѣсто, откуда бы она могла оное слышать, не входя въ церковь».

Салтыкова была заключена въ застѣнкѣ при Ивановскомъ женскомъ монастырѣ въ Москвѣ. Единственное небольшое окошко этого застѣнка, обитое желѣзною рѣшеткою и постоянно завѣшанное, выходило въ церковь. Когда любопытные, подкравшись къ окошку, отодвигали занавѣску, то Салтыкова ругалась, плевала и, просунувъ сквозь рѣшетку палку, старалась кого нибудь ударить ею. Она умерла въ 1800 году, проживъ въ этомъ ужасномъ заточеніи около тридцати двухъ лѣтъ.

(«Русская Библіотека». Ч. 21. Лейпцигъ. 1863. Стр. 34.— Русскія достопамятности. Выпускъ б. М. 1862. Стр. 17).

Вятскій губернаторъ Середа, не смотря на свою чрезвычайную вспыльчивость, оставилъ по себѣ въ губерніи хорошую память. Разъ онъ посѣтилъ городъ Орловъ. Обыватели орловскіе, при своей хорошей матеріальной обстановкѣ, отличались крайнею неразвитостью. Городской голова, пригласивъ губернатора къ себѣ на чай, освѣдомился у его камердинера, что особенно любитъ его превосходительство?

Повѣса молодой камердинеръ отвѣчалъ въ шутку: «очень любитъ съ сальныхъ свѣчей нагаръ снимать». Голова буквально повѣрилъ этой шуткѣ и, чтобы доставить удовольствіе почетному посѣтителю, поставилъ въ гостиной на столъ передъ диваномъ, въ четырехъ серебряныхъ шандалахъ, сальныя свѣчи и тутъ же на серебряномъ лоточкѣ такіе же щипцы. Гость былъ усаженъ на диванѣ, а по обѣ его стороны усѣлись хозяинъ и хозяйка. Подавали чай, десертъ, вина; губернаторъ бесѣдовалъ и время отъ времени, когда нагорало на свѣчахъ, совершалъ операцію сниманія нагара. Каждый разъ, когда онъ это дѣлалъ, хозяинъ переглядывался съ хозяйкой, мысленно одобряя себя за предусмотрительность. Наконецъ, Середѣ наскучила бесѣда и сниманіе со свѣчей. Онъ встаетъ, прощается съ хозяевами и уходитъ. Хозяйка съ поклонами провожаетъ его въ прихожую, а хозяинъ, поспѣшно поставивъ всѣ шандалы со щипцами на серебряный подносъ, бѣжитъ вслѣдъ съ предложеніемъ:

— Ваше превосходительство, на дорогу!

— Вы съ ума что-ли сошли! — грозно обратился губернаторъ къ головѣ.

Общее изумленіе и картина.

(Разсказы изъ недавней старины. «Рус. Архивъ» 1882. Стр. 183).

— О чемъ вы задумались? — спросили разъ у П. И. Страхова, извѣстнаго въ свое время московскаго профессора и писателя.

— А вотъ о чемъ, — пресерьезно отвѣчалъ онъ, — у какого Николы завтра слушать обѣдню: у Николы Явленнаго, у Николы Дербентскаго, у Николы Большой Крестъ, у Николы Красный Звонъ, у Николы на Щепахъ, у Николы на Курьихъ Ножкахъ, у Николы въ Кошеляхъ, у Николы на Столпахъ, у Николы въ Воробинѣ, или у Николы на Болвановкѣ, у Николы въ Котелкахъ, или у Николы въ Хамовникахъ? Ко всѣмъ не поспѣешь, а поѣхать къ одному, такъ чтобы другіе причты не обидѣлись: всѣ приглашали на храмовой праздникъ и угощеніе.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 107).

Суворовъ придумалъ свою собственную гигіену, сообразно съ которой и велъ жизнь. Онъ ложился спать въ шесть часовъ вечера, а вставалъ въ два часа ночи и прямо изъ постели окачивался холодной водой. Обѣдалъ онъ въ семь часовъ утра., употреблялъ самыя простыя кушанья, преимущественно щи, кашу, борщъ, причемъ камердинеръ былъ уполномоченъ отнимать у него тарелку, если замѣчалъ, что Суворовъ допускаетъ излишество. Въ такихъ случаяхъ, между ними происходилъ иногда споръ; Суворовъ не отдавалъ тарелку и спрашивалъ камердинера — «по чьему приказанію онъ это дѣлаетъ?» — «По приказанію фельдмаршала», — отвѣчалъ камердинеръ. — «А! Ему надо повиноваться!» — говорилъ Суворовъ и уступалъ. Онъ никогда не носилъ теплаго платья и лишь въ сильные морозы накидывалъ на себя старую, изодранною шинель, носившую названіе «родительскаго плаща». Когда императрица подарила ему черную соболью шубу, онъ, отправляясь во дворецъ, возилъ ее на колѣняхъ, объясняя, что «не дерзаетъ возлагать на свое грѣшное тѣло такой дорогой подарокъ». Выпарившись въ банѣ, онъ прямо съ полка бросался въ рѣку, или въ снѣгъ; но въ горницѣ любилъ и переносилъ страшную жару, приказывая до такой степени накалять печь, что около нея невозможно было стоять. Однажды, правитель его канцеляріи, Фуксъ, закапалъ потомъ донесеніе, принесенное имъ къ подписи фельдмаршала. — «Это не я виноватъ, ваше сіятельство, а ваша Этна», — оправдывался онъ, указывая на печь. — «Ничего, ничего, — отвѣчалъ Суворовъ, — въ Петербургѣ подумаютъ, что или ты до поту лица работаешь, или я окропилъ эту бумагу слезою. Ты потливъ, а я слезливъ». Въ другой разъ, австрійскій генералъ Цахъ до того распалился въ его кабинетѣ, что не выдержалъ и снялъ съ себя галстукъ и мундиръ. Суворовъ бросился его обнимать, говоря: — «Люблю кто со мною обходится безъ фасоновъ». — «Помилуйте, — воскликнулъ Цахъ, — здѣсь можно сгорѣть!»— «Что дѣлать, — возразилъ Суворовъ, — наше ремесло такое, чтобъ быть всегда близъ огня, а потому я и здѣсь отъ него не отвыкаю».

(Словарь достопамятныхъ людей. Ч. 3. Стр. 385).

Однажды, Суворовъ, разговорясь о себѣ, сказалъ присутствовавшимъ:

— Хотите ли меня знать? Я вамъ себя раскрою: меня хвалили цари, любили солдаты, друзья мнѣ удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворѣ надо мною смѣялись. Я бывалъ при дворѣ, но не придворнымъ, а Эзопомъ, Лафонтеномъ: шутками и звѣринымъ языкомъ говорилъ правду; подобно шуту Балакиреву, который былъ при Петрѣ I и благодѣтельствовалъ Россіи, кривлялся я и корчился. Я пѣлъ пѣтухомъ, пробуждалъ сонливыхъ, угомонялъ буйныхъ враговъ отечества. Если бы я былъ Цезарь, то старался бы имѣть всю благородную гордость его души, но всегда чуждался бы его пороковъ.

(Анекдоты о Суворовѣ, изд. Фуксомъ. Спб. 1827. Стр. 78).

Одинъ иностранный генералъ за обѣдомъ у Суворова безъ умолку восхвалялъ его, такъ что даже надоѣлъ и ему, и присутствующимъ. Подали прежалкій, подгорѣвшій круглый пирогъ, отъ котораго всѣ отказались, только Суворовъ взялъ себѣ кусокъ.

— Знаете ли, господа, — сказалъ онъ, — что ремесло льстеца не такъ-то легко. Лесть походитъ на этотъ пирогъ: надобно умѣючи испечь, всѣмъ нужнымъ начинить въ мѣру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку повара: онъ худой льстецъ.

(Тамъ же, стр. 91).

Суворовъ всегда радовался, когда войскамъ доставалась богатая добыча, но самъ никогда не участвовалъ въ ея раздѣлѣ, говоря:

— Къ чему мнѣ? Я и такъ награжденъ не по мѣрѣ заслугъ моихъ, но по величію благости царской.

Въ Измаилѣ подвели ему рѣдкую лошадь, которой не было цѣны, и просили принять ее въ память знаменитаго штурма; но онъ отказался, сказавъ:

— Нѣтъ, мнѣ она не нужна. Я прискакалъ сюда на донскомъ конѣ, съ однимъ казакомъ; на немъ и съ нимъ ускачу обратно.

Одинъ изъ присутствовавшихъ генераловъ замѣтилъ, что теперь онъ поскачетъ съ тяжестью новыхъ лавровъ.

— Донецъ всегда выносилъ меня и мое счастье, — отвѣчалъ онъ.

(Тамъ же, стр. 104).

Кто-то замѣтилъ при Суворовѣ про одного русскаго вельможу, что онъ не умѣетъ писать по-русски.

— Стыдно, — сказалъ Суворовъ, — но пусть онъ пишетъ по-французски, лишь бы думалъ по-русски.

(Тамъ же, стр. 115).

— Знаешь ли ты, — спросилъ Суворовъ, вдругъ, вошедшаго къ нему генерала Милорадовича: — трехъ сестеръ?

— Знаю! — отвѣчалъ Мидорадовичъ.

— Такъ, — подхватилъ Суворовъ: — ты русскій, ты знаешь трехъ сестеръ: Вѣру, Надежду и Любовь. Съ ними слава и побѣда, съ ними Богъ!

(Письма и анекдоты Суворова. М. 1814. Стр. 153).

Передъ сраженіемъ при Рымникѣ, принцъ Кобургскій, командовавшій союзными намъ австрійскими войсками, сказалъ Суворову:

— Посмотрите, какое множество турокъ мы имѣемъ противъ себя!

— Это-то и хорошо, — отвѣчалъ Суворовъ: — чѣмъ больше турокъ, тѣмъ больше будетъ замѣшательства между ними и тѣмъ удобнѣе можно ихъ разбить. Все таки ихъ не столько, чтобы они намъ заслонили солнце.

(Тамъ же, стр. 133).

Мать одного изъ офицеровъ, находившихся подъ командой Суворова, прислала ему письмо слѣдующаго содержанія:

«Семьдесятъ лѣтъ живу на свѣтѣ; шестнадцать взрослыхъ дѣтей схоронила; семнадцатаго, послѣднюю мою надежду, молодость и запальчивый нравъ погубили: Сибирь и вѣчное наказаніе достались ему въ удѣлъ, а гробъ для меня еще не отворился… Государь милосердъ, графъ Рымникскій милостивъ и сострадателенъ: возврати мнѣ сына и спаси отчаянную матъ лейбъ-гренадерскаго полка капитана Синицкаго».

Суворовъ отвѣчалъ:

«Милостивая государыня! Я молиться Богу буду; молись и ты, и оба молиться будемъ мы. Съ почтеніемъ пребуду и проч.»

Когда ему удалось испросить Синицкому прощеніе, онъ съ колѣнопреклоненіемъ помолился передъ образомъ и тотчасъ написалъ его матери:

«Утѣшенная мать! Твой сынъ прощенъ… Аллилуія! Аллилуія! Аллилуія»!..

(Анекдоты о Суворовѣ, изд. Фуксомъ. Спб. 1827. Стр. 184).

Генералъ N. былъ большой говорунъ и отличался тщеславіемъ, такъ что даже въ походахъ его сопровождала карета, украшенная гербами и отдѣланная бархатомъ и золотомъ. При торжественномъ вступленіи нашихъ войскъ въ Варшаву, Суворовъ отдалъ слѣдующій приказъ:

«У генерала N. взять позлащенную его карету, въ которой въѣдетъ Суворовъ въ городъ. Хозяину сидѣть насупротивъ, [смотрѣть вправо и молчать, ибо Суворовъ будетъ въ размышленіи».

(Тамъ же, стр. 21).

Суворовъ увѣрялъ, что у него семь ранъ: двѣ полученныя на войнѣ, а пять при дворѣ и эти послѣднія, по его словамъ, были гораздо мучительнѣе первыхъ.

(Тамъ же, стр. 51).

Находясь во время путешествія Екатерины II на югъ, въ 1787 году, въ Кіевѣ, Суворовъ встрѣтился во дворцѣ съ французскимъ полковникомъ Ламетомъ, будущимъ дѣятелемъ революціи. Видя незнакомое лицо иностранца, Суворовъ подошелъ къ нему и спросилъ отрывисто:

— Откуда вы родомъ?

— Французъ, — отвѣчалъ Ламетъ, — нѣсколько изумленный и неожиданностью, и тономъ вопроса.

— Ваше званіе? — продолжалъ Суворовъ.

— Военный, — отвѣчалъ Ламетъ.

— Чинъ?

— Полковникъ.

— Имя?

— Александръ Ламетъ.

— Хорошо! — сказалъ Суворовъ, кивнувъ головой, и повернулся, чтобы идти. Ламета покоробило отъ такой безцеремонности; онъ заступилъ Суворову дорогу и, глядя на него въ упоръ, сталъ въ свою очередь задавать тѣмъ же тономъ вопросы:

— Вы откуда родомъ?

— Русскій, — отвѣчалъ нисколько не сконфуженный Суворовъ.

— Ваше званіе?

— Военный.

— Чинъ?

— Генералъ.

— Имя?

— Суворовъ.

— Хорошо! — заключилъ Ламетъ.

Затѣмъ, они оба расхохотались и разстались пріятелями.

(Генералиссимусъ князь Суворовъ. Спб. 1884. Т. 1. Стр. 260).

Князь Николай Васильевичъ Репнинъ отправилъ къ Суворову съ поздравленіемъ своего любимца, майора, очень ему преданнаго и очень бойкаго. Суворовъ принялъ его чрезвычайно вѣжливо, но всячески старался уловить въ немогузнайствѣ, но никакъ не могъ. На вопросы: сколько на небѣ звѣздъ? сколько въ рѣкѣ рыбъ? майоръ сыпалъ милліоны. Наконецъ Суворовъ дѣлаетъ ему вопросъ:

«Какая разница между княземъ Николаемъ Васильевичемъ и мною?»

Отвѣтъ затруднительный, но майоръ не теряетъ присутствія духа и отвѣчаетъ:

— Разница та, что князь Николай Васильевичъ желалъ бы произвести меня въ полковники, но не можетъ, а вашему сіятельству стоитъ лишь захотѣть.

Это Суворову такъ понравилось, что онъ тотчасъ его поздравилъ съ этимъ чиномъ.

(Анекдоты графа Суворова. Спб. 1866. Стр. 26).

Одинъ храбрый и весьма достойный офицеръ, нажилъ нескромностью своею много враговъ въ арміи. Однажды, Суворовъ призвалъ его къ себѣ въ кабинетъ и выразилъ ему сердечное сожалѣніе, что онъ имѣетъ одного сильнаго злодѣя, который ему много вредитъ. Офицеръ началъ спрашивать, не такой ли NN? Нѣтъ, отвѣчалъ Суворовъ. — Не такой ли графъ Б? — Суворовъ опять отвѣчалъ отрицательно. Наконецъ, какъ бы опасаясь, чтобы никто не подслушалъ, Суворовъ, заперевъ дверь на ключъ, сказалъ ему тихонько: «Высунь языкъ», и, когда офицеръ это исполнилъ, Суворовъ таинственно сказалъ ему: «Вотъ твой врагъ».

(Тамъ же, стр. 22).

Въ Польскую войну, чиновники, состоявшіе въ штатѣ Суворова, проиграли значительную сумму казенныхъ денегъ. Когда Суворовъ о томъ узналъ, то шумѣлъ, бросался изъ угла въ уголъ, кричалъ: караулъ! караулъ! воры! Потомъ одѣлся въ мундиръ, пошелъ на гауптвахту и, отдавая караульному офицеру свою шпагу, сказалъ:

— Суворовъ арестованъ за похищеніе казеннаго интереса.

Потомъ написалъ онъ въ Петербургъ, чтобы все его имѣніе продали и деньги внесли въ казну, потому что онъ виноватъ и долженъ отвѣчать за мальчиковъ, за которыми худо смотрѣлъ. Но Екатерина велѣла тотчасъ все пополнить и написала къ Суворову: «Казна въ сохранности».

(Тамъ же, стр. 46).

Однажды, къ Суворову пріѣхалъ любимецъ императора Павла, бывшій его брадобрѣй графъ Кутайсовъ, только что получившій графское достоинство и званіе шталмейстера. Суворовъ выбѣжалъ навстрѣчу къ нему, кланялся въ поясъ и бѣгалъ по комнатѣ крича:

— Куда мнѣ посадить такого великаго, такого знатнаго человѣка! Прошка! стулъ, другой, третій. — И при помощи Прошки Суворовъ становилъ стулья одинъ на другой, кланяясь и прося садиться выше.

— Туда, туда, батюшка, а ужъ свалишься — не моя вина, — говорилъ Суворовъ.

(Тамъ же, стр. 10).

Въ другой разъ, Кутайсовъ шелъ по корридору Зимняго дворца съ Суворовымъ, который, увидя истопника, остановился и сталъ кланяться ему въ поясъ.

— Что вы дѣлаете, князь, — сказалъ Суворову Кутайсовъ, — это истопникъ.

— Помилуй Богъ, — сказалъ Суворовъ, — ты графъ, а я князь; при милости царской не узнаешь, что этотъ будетъ за вельможа, то надобно его задобрить впередъ.

(Разсказы Е. П. Львовой. «Рус. Стар.». 1880. Т. 28. Стр, 347).

Императрица Елисавета Петровна, получая безпрестанно донесенія о томъ, что побѣги арестантовъ изъ мѣстъ ссылки увеличиваются съ каждымъ годомъ, была очень озабочена этимъ обстоятельствомъ и выразила генералъ-полиціймейстеру А. Д. Татищеву желаніе, чтобы онъ поскорѣе изыскалъ способы къ пресѣченію подобнаго зла.

Черезъ нѣсколько дней, Татищевъ явился къ императрицѣ и доложилъ, что онъ нашелъ средство удерживать арестантовъ отъ побѣговъ и что средство это находится у него въ карманѣ.

— Что же это за средство? — спросила удивленная императрица.

— Вотъ оно! — съ самодовольствіемъ отвѣчалъ Татищевъ, вынимая изъ камзола знаки для клейменія. — Теперь, — прибавилъ онъ, — если преступники и будутъ бѣгать, то ихъ легко ловить.

— Но бываютъ случаи, — возразилъ ему кто-то изъ присутствовавшихъ, — что иногда невинный получаетъ тяжелое наказаніе и потомъ невинность его обнаруживается. Какимъ образомъ вы избавите его тогда отъ поносныхъ знаковъ?

— Очень просто, — отвѣчалъ Татищевъ, улыбаясь, — стоитъ только къ словамъ «вор» прибавить на лицѣ еще двѣ литеры «не».

Не смотря на оригинальность и жестокость средства, придуманнаго Татищевымъ, оно было принято и оставалось, какъ извѣстно, въ неизмѣнномъ употребленіи до восшествія на престолъ императора Александра II.

(Словарь достопамятныхъ людей русской земли. Бантыша-Каменскаго. Спб. 1847. Ч. 3. Стр. 397).

Какой-то родственникъ графа Толстого, извѣстнаго подъ прозвищемъ «американца», человѣкъ очень ограниченный и скучный, все добивался, чтобы онъ познакомилъ его съ поэтомъ Денисомъ Давыдовымъ. Толстой подъ разными предлогами все откладывалъ представленіе. Наконецъ, однажды, послѣ веселаго обѣда, вспомнивъ о назойливыхъ просьбахъ родственника и желая отъ него отдѣлаться, онъ предлагаетъ ему подвести его къ Давыдову.

— Нѣтъ, — отвѣчаетъ тотъ, сегодня неловко; я лишнее выпилъ, у меня немножко въ головѣ…

— Тѣмъ лучше, — говоритъ Толстой, — тутъ-то и представляться Давыдову, — съ этими словами беретъ его за руку и подводитъ къ Давыдову, говоря: представляю тебѣ моего племянника, у котораго немножко въ головѣ.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 59. «Изъ старой записной книжки»).

А. И. Тургеневъ былъ довольно разсѣянъ. Однажды, онъ обѣдалъ съ Карамзинымъ у графа Сергѣя Петровича Румянцева. Когда за столомъ Карамзинъ поднесъ къ губамъ рюмку вина, Тургеневъ сказалъ ому вслухъ:

— Не пейте; вино прескверное: это настоящій уксусъ.

Онъ вообразилъ себѣ, что обѣдаетъ у канцлера Румянцева, который за глухотою своею ничего не разслышитъ.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 245. «Изъ старой записной книжки»).

Адмиралъ Ѳ. Ѳ. Ушаковъ, славный своими морскими побѣдами въ царствованіе Екатерины II и Павла I, имѣлъ очень много странностей. При видѣ женщины, даже пожилой, онъ приходилъ въ ужасное замѣшательство, не зналъ что говорить, что дѣлать, стоялъ на одной ногѣ, вертѣлся, краснѣлъ. Безстрашно, какъ простой матросъ, подвергая жизнь свою опасности въ сраженіяхъ, адмиралъ до того боялся таракановъ, что не могъ ихъ видѣть безъ содроганія. Вспыльчивый отъ природы, строгій съ подчиненными, онъ былъ въ полной зависимости у камердинера своего, Ѳедора. Когда Ушаковъ сердился, Ѳедоръ сначала молчалъ и отступалъ отъ него; но потомъ самъ возвышалъ голосъ и кричалъ на своего командира. Ушаковъ спѣшилъ уйдти и не прежде показывался изъ кабинета, какъ удостовѣрившись, что гнѣвъ Ѳедора миновался.

Въ одно изъ крейсерствъ въ Черномъ морѣ, русскій флотъ, находившійся подъ командою графа Войновича, быль застигнутъ крѣпкимъ вѣтромъ. Ушаковъ, начальствовавшій подвѣтренной эскадрой, сдѣлалъ ей сигналъ и безъ дозволенія главнокомандующаго спустился въ портъ для укрытія. Между тѣмъ эскадра Войновича, безполезно оставаясь въ морѣ, претерпѣла большія поврежденія и потомъ также была принуждена спуститься въ портъ и починиваться. Войновичъ, ненавидѣвшій Ушакова, жаловался на него Потемкину за нарушеніе порядка службы. Когда свѣтлѣйшій князь спросилъ Ушакова о причинѣ такого поступка, то онъ отвѣчалъ: — Виноватъ! но такъ слѣдовало.

Этотъ лаконическій отвѣтъ не ускользнулъ отъ проницательности Потемкина и Ушаковъ вмѣсто замѣчанія получилъ повышеніе.

(Жизнь адмирала Ѳ. Ѳ. Ушакова. Скаловскаго. Спб. 1856. Стр. 72).

Митрополитъ кіевскій Филаретъ говорилъ однажды проповѣдь во время обѣдни. Бывшій тогда генералъ-губернаторомъ Д. Г. Бибиковъ позволилъ себѣ въ это время разговаривать съ какимъ-то генераломъ. Филаретъ, обернувшись къ нему, сказалъ: «Или вы говорите, а я васъ буду слушать, или вы молчите, я буду говорить». Затѣмъ онъ продолжалъ прерванное поученіе.

(Изъ недавней старины «Рус. Архивъ». 1879. Стр. 257).

Извѣстная благотворительница, Татьяна Борисовна Потемкина, была слишкомъ доступна всѣмъ искательствамъ и просьбамъ меньшей братіи, да и средней, особенно изъ духовнаго званія. Она никому не отказывала въ своемъ посредничествѣ и ходатайствѣ; неутомимо, безъ оглядки и смѣло, обращалась она ко всѣмъ предержащимъ властямъ и щедро передавала имъ памятныя и докладныя записки. Нѣсколько подобныхъ записокъ вручила она и митрополиту московскому Филарету. Однажды, была она у него въ гостяхъ. Въ разговорѣ, между прочимъ, онъ сказалъ ей:

— А вы, матушка Татьяна Борисовна, не извольте безпокоиться о просьбахъ, что мнѣ дали: онѣ всѣ порѣшены.

— Не знаю какъ и благодарить ваше высокопреосвященство за милостивое вниманіе ваше ко мнѣ.

— Благодарить нечего, — продолжалъ онъ, — всѣмъ отказано.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 339. Изъ старинной записной книжки).

Въ 1850 году, владѣльцы села Новоспасскаго (Влахернское, Дѣденево), Головины, пожелавъ при сельской церкви своей устроить женскій монастырь, обратились къ митрополиту Филарету съ просьбою исходатайствовать имъ на то высочайшее разрѣшеніе. Филаретъ принялъ просьбу, но желалъ предварительно осмотрѣть храмъ села Новоспасскаго и окружающую мѣстность. Когда сталъ извѣстенъ день пріѣзда владыки, въ село Новоспасское наѣхало много гостей изъ сосѣднихъ помѣщиковъ; тутъ же былъ и приглашенный Головиными И. М. Снегиревъ, который, какъ извѣстно, не всегда умѣлъ злой языкъ свой держать за зубами. Митрополитъ пріѣхалъ 10-го іюня, на обратномъ пути въ лавру, изъ Пѣеношскаго монастыря, гдѣ онъ съ намѣстникомъ лавры, архимандритомъ Антоніемъ, освящалъ соборную церковь. Войдя въ храмъ села Новоспасскаго, Филаретъ внимательно разсматривалъ во множествѣ находящіяся тамъ старинныя иконы, благоговѣйно лобызая каждую. Приложившись къ одной иконѣ и дѣлая о ней археологическія замѣчанія, онъ сказалъ:

— Какъ жаль, что ликъ потускнѣлъ, совсѣмъ не видно его.

— Это, владыко, отъ нашихъ нечестивыхъ устенъ, — сказалъ подвернувшійся Снегиревъ.

— И сквернаго, нечестивѣйшаго языка, — добавилъ Филаретъ, продолжая начатыя Снегиревымъ слова молитвы Іоанна Златоустаго.

(Разсказы о быломъ. «Исторіч. Вѣст.» 1884. Т. 1. Стр. 141).

Графъ Хвостовъ былъ извѣстенъ страстью читать всѣмъ и каждому свои сочиненія. Однажды, онъ долго мучилъ чтеніемъ своего племянника, Ѳ. Ѳ. Кокошкина. Наконецъ, Кокошкинъ не вытерпѣлъ и сказалъ ему:

— Извините, дядюшка! Я далъ слово обѣдать; мнѣ пора; боюсь, что опоздаю, а я пѣшкомъ.

— Что же ты мнѣ давно не сказалъ, любезный! — отвѣчалъ Хвостовъ, — у меня готова карета: я тебя подвезу.

Только что они сѣли въ карету, Хвостовъ выглянулъ въ окно и закричалъ кучеру: — «ступай шагомъ!» а самъ поднялъ стекло кареты, вынулъ изъ кармана тетрадь и принялся опять душить чтеніемъ запертаго Кокошкина.

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 116).

Хомяковъ имѣлъ обширныя свѣдѣнія по всѣмъ отраслямъ человѣческаго знанія, и не было предмета, который былъ бы ему чуждъ. Однажды, онъ былъ приглашенъ на вечеръ къ Свсрбеевымъ для бесѣды съ какимъ-то русскимъ путешественникомъ, возвратившимся съ Алеутскихъ острововъ.

— Ну, другъ Хомяковъ, — сказалъ ему одинъ пріятель, — придется тебѣ нынче же послушать и помолчать.

До начала вечера, дѣйствительно, Хомяковъ долго слушалъ заѣзжаго путешественника, разспрашивалъ его подробно относительно Алеутскихъ острововъ, но подъ конецъ высказалъ ему по этому предмету такія свѣдѣнія и соображенія, что путешественнику почти приходилось обратить оглобли и ѣхать, откуда пріѣхалъ, для окончательнаго ознакомленія съ мѣстами, гдѣ онъ пробылъ уже нѣсколько лѣтъ.

Память у Хомякова была изумительная. Разъ, въ богословскомъ спорѣ съ И. В. Кирѣевскимъ, онъ сослался на одно мѣсто въ рукописи, которую лѣтъ пятнадцать назадъ читалъ въ библіи Троицкой лавры и которая только тамъ и имѣлась. Кирѣевскій усумнился въ вѣрности цитаты и сказалъ Хомякову въ шутку:

— Ты любишь ссылаться на такія сочиненія, по которымъ тебя нельзя провѣрить.

Хомяковъ указалъ почти страницу, 11 или 13, и мѣсто на этой страницѣ (въ серединѣ), гдѣ находится приведенная имъ цитата. По сдѣланной справкѣ, ссылка оказалась совершенно вѣрною.

Какъ-то разъ Хомяковъ увидѣлъ у одного знакомаго на столѣ три-четыре книги, только что купленныя, и выпросилъ ихъ на одну ночь. На слѣдующее утро книги были возвращены и, когда, мѣсяцъ спустя, знакомый ихъ прочелъ самъ и вздумалъ экзаменовать Хомякова, то убѣдился, что послѣдній въ одну ночь не только внимательно прочелъ книги, но и превосходно усвоилъ все въ нихъ заключавшееся.

(Тамъ же, стр. 119).

Однажды, актриса Азаревичева попросила инспектора драматической труппы, отставного полковника А. И. Храповицкаго, ужаснаго чудака и формалиста, — доложить директору, чтобы бенефисъ, назначенный ей на такое-то число, былъ отложенъ на нѣсколько дней. Все дѣло было въ двухъ словахъ; но Храповицкій важно отвѣчалъ ей, что онъ безъ бумаги не можетъ ходатайствовать о ея просьбѣ.

— Ахъ, Александръ Ивановичъ, — сказала Азаревичева, — гдѣ мнѣ писать бумаги? Я не умѣю.

— Ну, все равно; надобно соблюсти форму… Здѣсь же, на репетиціи, вамъ ее напишетъ Семихатовъ (секретарь Храповицкаго изъ молодыхъ актеровъ).

Тутъ Храповицкій кликнулъ его, усадилъ и началъ диктовать:

— Пиши… Его высокоблагородію… коллежскому… совѣтнику… и… кава-ле-ру… господину… инспектору… россійской… драматической… труппы… отъ актрисы… Азаревичевой… — и пошелъ и пошелъ приказнымъ слогомъ излагать ея просьбу къ себѣ самому. Окончивъ диктовку, онъ велѣлъ Азаревичевой подписать; отдалъ просьбу ей; потомъ, по формѣ, велѣлъ подать себѣ, что Азаревичева и исполнила, едва удерживаясь отъ смѣху… Храповицкій, очень серьезно, вслухъ, прочелъ свое диктованіе и отвѣчалъ:

— Знаете ли что? Его сіятельство никакъ не согласится на вашу просьбу и я никакъ не могу напрасно его безпокоить. Совѣтую вамъ лично его попросить, — это другое дѣло!

И тутъ же разорвалъ только что поданную ему бумагу. Азаревичева глаза вытаращила:

— Что же за комедія? Вы бы мнѣ сначала такъ и сказали; а то зачѣмъ же заставили меня подписывать бумагу?

— Сначала я не сообразилъ! — глубокомысленно отвѣчалъ онъ, — а вы, сударыня — дѣвица, и потому не понимаете формы.

(Записки П. А. Каратыгина. Спб. 1880. Стр. 192).

Въ 1840 годахъ, въ Италіи происходили событія, въ которыхъ главную роль игралъ папа Пій IX. Всѣ тогдашнія газеты наполнялись исключительно извѣстіями о дѣйствіяхъ папы; онъ служилъ темой и для разговоровъ въ высшемъ обществѣ, причемъ его обыкновенно называли Пій-нёфъ. На вечерѣ у Д. Г. Бибикова, присутствовавшіе сообщали другъ другу послѣднія новости, полученныя изъ Италіи, и безпрестанно упоминали о Піѣ-нёфъ. Находившійся въ числѣ гостей, извѣстный фронтовикъ, командиръ четвертаго пѣхотнаго корпуса, генералъ Чаадаевъ, вслушавшись въ разговоръ, сказалъ съ азартомъ:

— Только и слышу о Пиневѣ; куралеситъ да и только! Эта шельма должно быть русскій, по фамиліи слышно: Пиневъ. Конечно, русскій, подлецъ! Что государь его не вытребуетъ; отдалъ бы мнѣ, я его бы продернулъ! забылъ бы о революціяхъ!

(«Рус. Старина» 1878. Т. 22. Стр. 464).

Графиня Анна Родіоновна Чернышева, жена генералъ-фельдмаршала и главнокомандующаго въ Москвѣ, графа Захара Григорьевича Чернышева, была очень добрая, но вмѣстѣ съ тѣмъ гордая и недоступная женщина.

Разъ она пріѣхала къ обѣднѣ въ церковь Николы на Пупыряхъ, гдѣ находилась чудотворная икона Божіей Матери Утоли Печали. Замѣтивъ около иконы женщину въ слезахъ, графиня полюбопытствовала узнать причину ея горя.

— Я беззащитная, — отвѣчала женщина, — имѣю тяжебное дѣло, отъ котораго разорилась, и вчера сказали, что меня обвинятъ и что я должна всего лишиться.

— Ты бы попросила главнокомандующаго, — возразила графиня.

— Ахъ, матушка, не допускаютъ.

— Ну такъ сходи къ его женѣ.

— И того хуже; говорятъ, что она нравная, вмѣсто милости прогонитъ съ толчками.

— Не вѣрь этому; графиня любитъ дѣлать добро и помогать несчастнымъ. Приходи завтра утромъ, я представлю тебя.

На другой день, въ назначенное время, женщина является въ домъ главнокомандующаго и, увидѣвъ графиню, страшно испугалась и упала къ ея ногамъ.

— Ты не виновата, сказала графиня, — иди за мной.

Черезъ внутренніе покои она провела просительницу прямо въ кабинетъ къ графу и представила ему съ слѣдующими словами:

— Вотъ барыня, которая меня разбранила; если она невинна, будь ее защитникомъ.

Графъ разсмотрѣлъ дѣло, нашелъ его справедливымъ и рѣшилъ въ пользу просительницы. Когда она начала благодарить главнокомандующаго, онъ сказалъ ей:

— Я исполнилъ долгъ моей обязанности, а тебя благодарю за то, что проучила жену.

(«Русская Старина» 1870. №11. Стр. 497).

Адмиралъ В. Я. Чичаговъ, послѣ неудачныхъ дѣйствій своихъ при Березинѣ въ 1812 году, впалъ въ немилость и, получивъ значительную пенсію, поселился заграницей. Онъ не взлюбилъ Россію и постоянно отзывался о ней рѣзко и свысока. П. И. Полетика, встрѣтившись съ нимъ въ Парижѣ и выслушавъ его осужденія всему, что у насъ дѣлается, наконецъ сказалъ ему съ своей язвительной откровенностью:

— Признайтесь, однако же, что есть въ Россіи одна вещь, которая такъ же хороша, какъ и въ другихъ государствахъ.

— А что, напримѣръ?

— Да хоть бы деньги, которыя вы въ видѣ пенсіи получаете изъ Россіи.

(Соч. кн. Вяземскаго. Т. 8. Стр. 81. «Изъ старой записной книжки»).

Извѣстно, что князь А. А. Шаховской, человѣкъ очень умный, талантливый и добрый, былъ ужасно вспыльчивъ. Онъ приходилъ въ неистовое отчаяніе при малѣйшей бездѣлицѣ, раздражавшей его, особенно когда онъ ставилъ на сцену свои пьесы. Любовь его къ сценическому искусству составляла одинъ изъ главныхъ элементовъ его жизни и главныхъ источниковъ его терзаній. На репетиціи какой-то изъ его комедій, въ которой сцена представляла комнату при вечернемъ освѣщеніи, Шаховской былъ недоволенъ всѣмъ и всѣми, волновался, бѣгалъ, дѣлалъ замѣчанія артистамъ, бутафорамъ, рабочимъ и, наконецъ, обернувшись къ лампѣ, стоявшей на столѣ среди сцены, закричалъ ей:

— Матушка, не туда свѣтишь!

Въ какой-то пьесѣ игралъ дебютантъ Максинъ, котораго князь Шаховской очень не долюбливалъ. Шаховской сидѣлъ съ Кокошкинымъ въ директорской ложѣ. Максинъ игралъ очень плохо. Когда онъ подошелъ очень близко къ директорской ложѣ, Шаховской высунулся и сталъ дразнить его языкомъ. Кокошкинъ схватилъ Шаховскаго за руку, оттащилъ въ глубину ложи, усадилъ въ кресла и умиленнымъ голосомъ началъ усовѣщивать:

— Помилуй, князь! Что ты дѣлаешь? За что ты его обижаешь и конфузишь? Вѣдь онъ прекраснѣйшій человѣкъ.

— Ѳедоръ Ѳедоровичъ! — бормоталъ взбѣшенный Шаховской, — я радъ, что онъ прекраснѣйшій, добродѣтельнѣйшій человѣкъ, пусть онъ будетъ святой; я радъ его въ святцы записать, молиться ему стану, свѣчку поставлю, молебенъ отслужу, — да на сцену-то его, разбойника, не пускайте!

На театрѣ репетировали комедію Шаховскаго «Соколъ». Главную роль игралъ бездарный актеръ Козловскій. Шаховской, находившійся на репетиціи, приходилъ въ неистовство отъ декламаціи Козловскаго, наконецъ, подбѣжалъ къ нему, наклонился до земли и началъ умолять жалобнымъ голосомъ:

— Голубчикъ, Дмитрій Ѳедосѣевичъ, будь отцомъ роднымъ, не погуби, откажись отъ роли, откажись, Бога ради, откажись!

(Изъ жизни русскихъ писателей. Спб. 1882. Стр. 125).

Извѣстный богачъ, графъ Петръ Борисовичъ Шереметевъ, возвратясь однажды домой съ бала отъ сестры своей Вѣры Борисовны, бывшей замужемъ за тайнымъ совѣтникомъ Ѳ. А. Лопухинымъ, сказалъ какому-то изъ своихъ пріятелей:

— Я рѣшительно не могу понять, на какія средства сестра Вѣра живетъ такъ роскошно?

— Но вѣдь госпожа Лопухина, кажется, очень богата, — замѣтилъ пріятель.

— Нисколько, — отвѣчалъ Шереметевъ, — у нея весьма ограниченное состояніе: всего только двѣнадцать тысячъ душъ крестьянъ.

(Memoires du prince Pierre Dolgoroukow. Geneve. 1857. Pg. 127).

При переводѣ K. Я. Булгакова изъ московскихъ почтъ-директоровъ въ петербургскіе, оберъ-полиціймейстеръ Шульгинъ, отличавшійся своею ограниченностью, говорилъ его брату:

— Вотъ мы и братца вашего лишились. Все это комплотъ противъ Москвы. Того гляди и меня вызовутъ. Ну, уже если не нравится Москва, то скажи прямо: я берусь выжечь ее не по-французски и не по-ростопчински, а по-своему, такъ что послѣ меня не отстроятъ ее и въ сто лѣтъ.

Шульгинъ говорилъ: «французы ужасные болтуны и очень многословны; напримѣръ: они говорятъ: «команъ ву порте ву?» Къ чему эти два «ву»? Не проще ли сказать: «команъ порте?» И такъ каждый пойметъ».

(Соч. князя Вяземскаго. Т. 8. Стр. 190. Изъ старой записной книжки).

Знаменитый московскій актеръ М. С. Щепкинъ устроилъ чтенія. На одномъ изъ этихъ чтеній Щепкинъ читалъ чью-то повѣсть, которая начиналась словами: «Бывали ли вы въ Калугѣ? Знавали ли тамъ Лукерью Алексѣевну?» Противъ Щепкина сидѣлъ, на первомъ мѣстѣ, московскій генералъ-губернаторъ князь Щербатовъ. Приступая къ чтенію, Щепкинъ, разумѣется, обратился къ начальнику столицы и такъ естественно спросилъ: «Бывали ли вы въ Калугѣ и знавали ли тамъ Лукерью Алексѣевну?» — что Щербатовъ отвѣчалъ:

— Въ Калугѣ я былъ, а Лукерью Алексѣевну не знавалъ.

Присутствовавшая публика не могла удержаться отъ хохота.

(«Русская Старина» 1873. Т. 15. Стр. 456).

Въ 1804 году, князь Н. В. Юсуповъ, путешествовавшій по Европѣ, пріѣхалъ въ Парижъ и былъ принятъ при дворѣ императора Наполеона съ большимъ вниманіемъ и почетомъ. Наполеонъ, желая выказать князю особенное уваженіе, предоставилъ ему право присутствовать во всѣхъ спектакляхъ въ императорской ложѣ, — благосклонность, которою до того времени пользовались лишь однѣ владѣтельныя особы. Въ первый вечеръ, когда князь Юсуповъ прибылъ въ театръ, придверникъ ложи, предполагая ошибку, остановилъ его вопросомъ:

— Вы король?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ съ достоинствомъ Юсуповъ, — я русскій князь!

Придверникъ почтительно поклонился и отворилъ дожу.

(О родѣ князей Юсуповыхъ. Сиб. 1866. Ч. 1. Стр. 159).