Истории

Григорий Горин предлагает читателям «Газеты.Ru» придуманную им интерактивную игру. Он рассказывает историю, а вы решаете — правда это или вымысел. Сейчас автор объяснит вам правила поподробнее. А первая история завтра.

Чем скорее и неотвратимей уходит от нас XX век, тем сильнее он затягивается паутиной таинственности и ностальгических воспоминаний, которые пока еще существуют на уровне сплетен и исторических анекдотов, но постепенно и неотвратимо кристаллизуются в неоспоримые факты…

Многочисленная бульварная мемуаристика, раскупаемая почитателями, грозит заменить справочную литературу и проверку специалистами.

Хорошо это или плохо, не берусь оценивать однозначно. Вранье поощрять нехорошо, но и правда, доказанная документально, порою бывает так отталкивающе пресна, как протертая бессолевая пища… Для организма вроде полезно, но его, организм, почему-то от такой правды тошнит… а тошнота (и это доказано!) вредна для организма не менее какого-нибудь избыточного холестерина.

Мы уже давно поняли, что кроме «исторической» правды, есть правда иная — художественная. Например, уже сто раз научно доказано, что Сальери не отравлял Моцарта, но доводы Пушкина для большинства из нас убедительней доводов дотошных музыковедов… Потому что в пьесе Александра Сергеевича есть такие неоспоримые художественные подробности мотивов поведения, которые напрочь перечеркивают все последующие анализы химиков и записи патологоанатомов…

К чему это я? К тому, что мне лично известны многие исторические сюжеты ушедшего времени, которые неплохо бы, пока не поздно, обсудить и наполнить подробностями очевидцев и современников. А вдруг они, эти сюжеты, вдохновят поэтов и драматургов будущего?

Я вам перескажу только то, что слышал сам от людей старшего возраста. Людей уважаемых, и если и склонных к преувеличению, то уж точно не склонных к вранью.

Сегодня эти люди уже что-либо подтвердить или доказать не могут, поскольку ушли из жизни… Я же мучаюсь сомнениями, и очень надеюсь на активного интерактивного читателя. Вдруг что-то и вы знаете про этот случай?

Именно для этого редакция «Газеты.Ru» согласилась отвести мне интерактивную страничку с тремя вариантами восприятия читателей:

«Верю!»

«Не верю!»

«Знаю, как было на самом деле» (следуют добавления и подробности)

Итак, господа, завтра ждите первую историю.

Эту историю я слышал в Ялте примерно в году 1970-м на семинаре молодых писателей, одним из руководителей которого был наш прославленный писатель и знаток литературы В. Б. Шкловский.

— А знаете ли, молодые люди, — сказал нам как-то Виктор Борисович, — что убийца Пушкина и Алексей Максимович Горький встретились? И не просто встретились, а вступили в конфликт, переросший в дуэль. Мне об этом поведал сам Алексей Максимович. Хотя и неохотно. Очевидно, ему не очень нравилось вспоминать этот эпизод собственной биографии.

Так вот, Виктор, говорил мне Горький, — говорил нам Виктор Борисович, наседая на «о» и как бы показывая произношение Алексея Максимовича, — как вы знаете, убийца Пушкина Жорж Дантес прожил довольно долгую и благополучную жизнь. Монархист, реакционер, аристократ, барон де Геккерен свою глубокую старость встретил, окруженный многочисленной родней и почитателями. Да, дорогой!

Очень большая часть общества (и не только французы!) считала, что этот Жорж в конфликте с Пушкиным поступил достойно, защищая честь влюбленной в него Натали и пытаясь утихомирить неоправданный взрыв ревности обманутого мужа (достоверно доказано, что Дантес позже встречался с Натали и ее мужем Ланским и благородно вернул Натали все компрометирующие ее письма).

Меня же лично, дорогой Виктор Борисович, все это раздражало. Я был молодой поэт (хотя считался прозаиком, но стихи писать любил более, чем прозу), и имя Пушкина, как и его моральный облик, было для меняасвято.

Вдруг, представляете, во время первой своей недолгой поездки в Европу (примерно в 1895-м), в городке под Парижем, в ресторане, меня знакомят с высоким, строго одетым старичком, почетным сенатором. Знакомьтесь, мол, месье барон, это — популярный русский писатель, Максим Горький! Он так чуть улыбнулся, и руку мне протягивает. Я говорю: «Извините, господин хороший, но руку, убившую величайшего русского поэта, я пожать не могу!» Я это тихо сказал и по-русски. Переводчик мой, Андре, смутился, но Дантес, видно, и по-русски кое-что помнил. Он вскочил и зло ответил (по-французски, но мне перевели): мол, вы — глупый и невоспитанный молодой человек! А что касается моей руки, то она не убивала, а защищала честь. И может это сделать в любом возрасте! Мне тоже, знаете ли, тут вожжа под хвост, кричу: я хоть и не дворянин и дуэли ваши считаю барской глупостью, но, как говорится, всегда к вашим услугам, месье! Мой адрес — такой-то!

И ушел в гостиницу ждать секунданта. Ночь не спал. Не то чтоб боялся, все-таки и в тюрьме сидел, и с босяками в драках ножичками баловался, но ощущение перед дуэлью, да еще перед такой, оно как бы особое.

Только под самое утро задремал. Проснулся от стука в дверь. Входит мой переводчик Андре (он вообще-то наш, русский Андрей, но офранцузился, поскольку жил там долго) и передает послание от Дантеса. Мол, уважаемый господин Горький, я не был с Вами знаком, было взбешен и, несмотря на разность в возрасте и положении, готов был немедленно наказать Вас за дерзость. Но тут мои русские друзья дали мне ознакомиться с вашими сочинениями, которые привели меня в истинный восторг. Особенно стихи! Даже в переводе они звучат столь чарующе, что я заколебался и понял, что не могу лишить русскую поэзию ее восходящего солнца! В связи с этим наш конфликт прошу считать исчерпанным! Ваш Жорж Дантес.

Честно скажу, я растерялся. С одной стороны звучало как насмешка. Какое я, к черту, «солнце» рядом с Пушкиным? А с другой — может, ему мои стишки и в самом деле очень понравились?! Но что есть тогда комплимент поэту от убийцы Пушкина?

Дня два я мучился, потом решил, как поступить: записку эту, хвалебно-позорящую, порвал. И с той поры — стихи писать бросил, что и считаю своим вкладом в великую русскую поэзию.

Этот сюжет мне рассказал Николай Павлович Акимов, замечательный режиссер, театральный художник, руководитель Ленинградского Театра комедии. Несмотря на специфику его театра, следующую из самого названия, беспартийного Акимова часто вызывали в Ленинградский обком и требовали «усерьезнения репертуара» с точки зрения «партийности, гражданственности, исторической революционности» и прочих малопонятных вещей.

Однажды после такой накачки он вдруг и рассказал мне, молодому драматургу, эту историю, начав так:

— Партия требует от меня гражданственность? Пожалуйста! Р-революционность? Готов! Но тогда позвольте рассказать зрителям правду! Например, о братьях Ульяновых! Может быть, пьеса получится почище шиллеровских трагедий. Увлекательней любого Дюма! Хотите, Григорий, подарю вам этот сюжетец? Правда, за него и посадить могут. И того, кто рассказал, и того, кто слушал.

Он чуть понизил голос, (мы сидели в ресторане) и продолжил:

— Рассказ о братьях Ульяновых начну с матери. (С матери в России все начинается и ею же заканчивается.) Так вот, Мария Александровна Ульянова, которую Софья Геоцинтова в пьесе «Семья» всегда играла эдакой непорочной богоматерью, на самом деле в юности была… как бы помягче… большой гуленой! Впрочем, винить ее за это глупо. Она служила при дворе государя Александра III. А сей монарх отличался повышенной энергией, которую, к сожалению, направлял не на государственное благоденствие, а на фрейлин и дамочек высшего света. Одной из них и была юная Мария. В результате этого флирта родился мальчик, которого нарекли Александром. (Очевидно, из желания порадовать отца.) Но царь быстро потерял интерес к новой фаворитке и незаконнорожденному Сашеньке. Через некоторое время Мария Александровна родила еще девочку, но уже, кажется, не от Государя. Короче, избегая намеков и сплетен, ее решили убрать с глаз долой, выдав замуж за Илью Ульянова, человека не очень здорового и бывшего на крючке у охранки в связи с его нетрадиционной сексуальной ориентацией, что особо преследовалось, как сами понимаете, в области педагогики. Ульянову приказали жениться. В качестве приданого за Марией дали дворянский титул и службу в Симбирске, куда молодожены и были отправлены подальше от царских глаз.

Там вскоре родился Володя, а позже еще трое детей. Отцовство их установить трудно ввиду веселого нрава Марии Александровны и равнодушия Ильи Николаевич к женскому полу, о чем в Симбирске ходило много сплетен. Естественно, все эти слухи и насмешки травмировали Володю, а старшего брата Александра приводили в бешенство. Неприязнь к отчиму переросла в ненависть к отцу! Поэтому, оказавшись на учебе в Петербурге, он и принял участие в покушении на «царя-батюшку» в прямом смысле этого слова.

Как только до Марии Александровны дошла весть об аресте сына, он бросилась в Петербург и была немедленно принята Государем. (Этот факт историки либо не упоминают, либо не могут внятно объяснить. А если признать наконец, что речь шла о судьбе хоть и нелюбимого, но сына — все становится ясно.) Позднее царь и его бывшая любовница навестили Александра в крепости, умоляли покаяться, уйти в монастырь, но в ответ от юноши слышали лишь проклятья. (Какая сцена этого свидания может быть написана!? Шекспир позавидует.)

Поняв, что вся постыдность случившегося может стать достоянием общества, Государь подписал смертный приговор сыну. (Впрочем, сама казнь не проводилась. По одной из версий, Александр закончил свои дни в одиночке Петропавловки, где кончили свои дни многие незаконнорожденные наследники российского престола от царевича Иоанна до «княжны Таракановой»).

Узнав о гибели брата, Володя, очевидно, мог и не произносить свою историческую фразу: «Мы пойдем другим путем!». Благодаря домогательствам отчима «другим» путем он пошел с детства (гомосексуализм Ильича исследуется во многих зарубежных изданиях, могу дать почитать, если заинтересуетесь).

Но неприязнь Вождя к женщинам выросла в неслыханную жестокость! Крупская не в счет, это «политический» союз, с Арманд «поэтически-платонический». А вот Россия-мать получила от него и сводного братца Феликса Эдмундыча по полной программе жестокой садо-мазохистской оргии.

Один умный ученый говорил мне: «Философию русской революции надо искать вовсе не в трудах Маркса, а в трудах Фрейда. Только так можно понять, какие сексуально-агрессивные импульсы двигали поступками вождей революции».

Тут Николай Павлович выпил вина, посмотрел на меня, сидевшего с открытым от изумления ртом, чуть улыбнулся и закончил рассказ:

— Ученый этот, к сожалению, кончил довольно плохо. Вам же, мой юный друг Григорий, я все-таки желаю добра. Поэтому сейчас пьесу на этот сюжет не пишите! И никому не рассказывайте, пока не наступят лучшие времена. Впрочем, что они когда-нибудь наступят, я вам тоже гарантировать не могу.

Эту историю в разных вариантах рассказывали мне сотрудники нескольких московских газет. Наиболее полно она прозвучала из уст моего товарища, киносценариста Валентина Тура… Он мне предлагал написать по этому сюжету повесть, поэтому излагал события в виде крохотных главок.

Так и пересказываю.

Работал в конце 60-х годов в одной из московских газет фотокорреспондент Марк Соломонович Берлинер. Тихий, законопослушный старичок, слабый здоровьем, но сильный уверенностью, что счастливо живет в стране всех победившего социализма. Снимал он в основном разные фотоэтюды типа «Весна пришла в Москву» или «Снежная зима в Сибири» и более ничем особым среди коллег не выделялся.

И вот однажды вызывает его главный редактор и говорит: «Сегодня Москву с официальным визитом прибывает президент Мексики. Наш спецфотокор заболел. Поэтому вам, Марк Соломонович, поручается важное редакционное поручение запечатлеть прибытие главы зарубежного государства, с которым предполагается подписание важных договоров. Короче — вот спецпропуск, берите редакционную машину, срочно дуйте в Шереметьево!»

Взволнованный Берлинер бросился выполнять задание.

Шереметьево. Зима. Снег. Выходит из самолета сам господин президент Мексики (фамилию, естественно, сейчас не вспомню). Его встречает лично председатель Президиума Верховного совета СССР Подгорный Николай Викторович (во, блин, память!). Играют гимны. Проходит рота почетного караула. Президент Мексики и Подгорный пожимают руки. Все это фиксирует толпа фотокорреспондентов, вместе с которой суетится Берлинер. И тут вдруг, увидев Берлинера, президент Мексики от удивления открывает рот и что-то быстро шепчет своему помощнику. Помощник бросается к прессе, хватает Берлинера за рукав и говорит: «Господин корреспондент, как ваша фамилия?» «Берлинер»,испуганно говорит Берлинер. «Господин Берлинер, — говорит советник, — господин президент просил бы вас прибыть сегодня в посольство Мексики для конфиденциальной беседы. Не дадите ли вы на это согласия?» Марк Берлинер, у которого за долгую советскую жизнь никто ни на что согласия не спрашивал, побледнел и едва не упал в обморок. Вскоре его привезли в кабинет главного редактора. Берлинер поведал о неожиданном приглашении. Причину для такого внимания со стороны президента далекой страны объяснить не смог. Тут же связались с КГБ. Там вопросом заинтересовались, но пока Марку Соломоновичу строго посоветовали никуда не ходить, сидеть дома и ждать дальнейших распоряжений.

Посольство Мексики в Москве. Идет прием в честь прибытия президента. Со стороны СССР — важнейшие лица: министры, политики. Идут полуофициальные переговоры о заключении важного политико-экономического договора. Однако сам президент несколько рассеян: он смотрит на дверь, ожидая кого-то… Это не ускользнуло от глаз Н. Подгорного. Он напрямик через переводчика и спрашивает: «А чего такое?» — «Да вот, — отвечают ему, — пригласили мы господина Берлинера, а он чего-то не едет». Подгорный оторопел, обещал выяснить. Стали выяснять тут же, на приеме (представители КГБ входили в состав делегации): «Какой Берлинер? Что за личность?» Выяснили. Сразу же была направлена черная «Волга» в Кузьминки, где проживал Берлинер. Он сидел дома, как приказали, смотрел телевизор. В секунду его переодели в парадный костюм, привезли в посольство. Президент Мексики, увидев корреспондента, бросился к нему.

— Господин, Берлинер! Извините, что побеспокоил. Дело личное, но важное. Дело в том, что я — страстный коллекционер шапок!! У меня одна из самых полных коллекций меховых шапок (самая полная — у премьер-министра Англии!). Но даже у него нет такого экземпляра, какой был у вас на голове. Это — СЕДОЙ ВОЛК! Где вы его добыли?

Берлинер заморгал, опять попытался упасть в обморок, его подхватили, он стал, путаясь и картавя, объяснять, что «понятия не имел про волка». Купил за недорого на рынке в Новосибирске. А есть там еще одна или нет, не знает.

— А не могли бы вы мне продать «седого волка»? — спросил президент.

Марк Соломонович, естественно, не знал, может он продать свою шапку или нет, и только собрался еще раз упасть в обморок, как подошел Подгорный.

Он был выпивши и настроен благодушно. Узнав, что президент Мексики коллекционирует шапки, обрадовался, предложил подарить шапку из соболя или куницы. «О, нет! — воскликнул президент. — Мне нужен только „седой волк“».

— Да этих волков у нас, как собак! — скаламбурил Подгорный и подозвал коллег из правительства для консультации. Подошли министры, порадовались хобби президента и тоже подтвердили, что «седых волков» в России до х…! Что в переводе на испанский звучало «очень много».

— Завтра будет вам от меня, президент, презент! — снова скаламбурил Подгорный. — Дадим по шапке!

На том интерес к Берлинеру и окончился. Он еще полчасика походил по посольству, затем кто-то из КГБ подозвал его и мягко посоветовал:

— Исчезни, Соломоныч, не зли нас, сука! И так из-за тебя суматоха!

Утром Берлинера вызвал главный редактор, наорал на него за то, что тот беспокоит столь важных персон своей дурацкой шапкой и посоветовал исчезнуть из Москвы. Тут же ему была выписана командировка в Магаданскую область для съемок фотоэтюдов «Зима не уходит из Магадана».

В тот же вечер Марк Соломоныч Берлинер, проклиная судьбу, улетел.

Между тем МИД СССР направил срочный заказ министерству пушной промышленности на изготовление шапки из «седого волка». И вдруг пришел ответ, что «седого» нет. Есть «серые», «рыжие», даже «красные», а «седой волк», иначе — «волк-альбинос», рождается крайне редко (раз в десятилетие) и тут же гибнет, как правило, от зубов своих серых собратьев. Запахло международным скандалом. Президент Мексики, которому опять пытались впарить в виде «презента» соболя или куницу, очень расстроился и пытался сорвать какой-то важный договор. Подгорный пришел в бешенство: «Достать… вашу мать!!» И тогда вновь вспомнили про Берлинера: «Где этот еврей в шапке?». Из Магадана сообщили: уехал по районам для съемок. Из Москвы последовал приказ: «Добыть седого волка!!!» В небо поднялись вертолеты.

Охота шла почти сутки без остановки. Берлинера обнаружили поутру в какой-то деревне, опустились на землю, сорвали шапку! Срочно перешили подкладку и торжественно вручили президенту Мексики как новую. Президент Мексики с радостью подписал договор о сотрудничестве с СССР.

В общем, можно сказать, что все закончилось хорошо. Правда Марк Берлинер после случившегося простудился, захворал и в его душе даже начала зарождаться крамольная мысль о некоторых несовершенствах развитого социализма. Тогда он написал письмо в ЦК КПСС с просьбой выдать талон на приобретение новой зимней шапки, ибо его, прежняя, пошла «на укрепление дружеских связей мексиканского и советского народа». Формулировку привожу дословно, поскольку копию этого заявления Берлинера мне даже показали в одной из московских газет.

Слева в углу стояла резолюция: «Решить положительно!». Значит, можно сказать, что и Марк Соломонович успокоился.

Историю эту я слышал от художника В. А. Александрова. Это был человек с загадочной биографией (академик, реставратор, член разных комиссий, связанных с охраной всевозможных памятников, да, полагаю, и просто с охраной). Она дружил с семьей Мироновых-Менакеров, где мы с ним и познакомились. Однажды, когда поздно вечером я подвозил его из гостей домой (жил он на улице Горького), едва мы проехали памятник Юрию Долгорукому, он вдруг захихикал и спросил: «Как вы считаете, молодой человек, кому это памятник? Долгорукому? Не только. Мы между собой называем его памятником Петушку»! И снова захихикал. Я не спросил, кого он имел в виду в этом «междусобойчике», но, сообразив, что подвыпивший художник сейчас расскажет что-то необычное, остановил машину и стал слушать.

— Автор этой многотонной статуи с отпиленными яйцами, — продолжал Александров, — знаменитый скульптор Орлов. Когда-то, разумеется, он не был знаменит, ибо талантом с детства не блистал, проживал в провинции и зарабатывал на хлеб изготовлением разных фарфоровых и глиняных игрушек. Впрочем, игрушки были не такие плохие. Одна из них, «Большой глиняный петушок», даже была выставлена на выставке народных промыслов в Манеже.

Это было в конце сороковых. Шла «холодная война», с небольшими перерывами. И вот в один из таких перерывчиков приезжает к нам госсекретарь США господин Гарриман. Наш министр иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов устраивает ему культурную программу и привозит в Манеж. Гарриман вежливо смотрит народные промыслы, а петушка орловского даже крутит в руках и цокает языком, мол, вери найс!

Ну, Молотов, несмотря на то что его звали «каменная жопа партии», здесь чего-то дал слабину, расчувствовался и протянул этого петушка Гарриману. Мол, русский презент для вас, господин госсекретарь! Тот ахает, благодарит, жмет руку. Вскоре уезжает.

Спустя неделю заканчивается выставка в Манеже, Орлов ждет обратно своего петушка. Петушка нету. Орлов дает запрос в Москву. Оттуда дают информацию в их обком. Секретарь обкома вызывает Орлова и торжественно ему сообщает, что его петушок очень понравился американскому гостю и поэтому был направлен на укрепление советско-американской дружбы! Вот такая, мол, радость! Но у Орлова никакой радости это сообщение не вызвало. Характер у него был довольно сквалыжный, да и «холодная война» после короткой паузы пошла в тот момент на разогрев. То есть никакой поддержки американцам художник Орлов не возжелал. «Какие-такие американцы? — орет. — Кто посмел отдать? Я своего петушка обещал подарить нашему дворцу пионеров! Дети ждут! Верните немедленно петушка!» Ну, обкомовцы не стали ему объяснять, кто да что, просто подивились такой несознательности, сказали, мол, отдал тот, кому положено! И посоветовали занозизстому художнику поскорее пойти к такой-то матери.

Только не на того напали! И не по тому адресу направили. Разобиделся Орлов, выпил с досады, и спьяну решил обратиться не к матери, а лично к отцу. То есть к самому товарищу Сталину! Ночью написал ему письмо, мол, дорогой вождь и учитель, обидели художника! Помогите, дорогой Иосиф Виссарионович, вернуть петушка! Не для себя прошу, для деток!

Ночью же бросил письмо в ящик, а утром, протрезвев, постарался поскорей все забыть. Но через неделю ему напомнили. Приходит в город на центральный телеграф телеграмма: «Товарищ Орлов. По поводу пропажи петушка разбираюсь лично. О результатах сообщу! И. Сталин».

Телеграфист, что эту телеграмму получал, с инсультом свалился. И это еще хорошо отделался. Такую телеграмму не зря «молнией» называли — она наповал могла убить!

Через два дня срочно вызвали Орлова в столицу. В Кремль! На Политбюро. Привезли в приемную. Велели ждать. Сказали, что перед его вопросом в повестке дня еще два важных пункта: «Положение в Югославиии» и «Строительство каракумского канала». Как только их решат, так сразу начнут обсуждать вопрос о петушке.

С каналом и Югославией разобрались за час. Затем пригласили Орлова. Политбюро в полном составе. Портрет к портрету. Орлов, как увидел, стал ни жив, ни мертв.

Вопрос излагал лично товарищ Сталин. «Товарищи, — сказал он, случилось крайнэ нэприятная история. Бросающая на всех нас тень. Один из членов Политбюро похитил у народного художника Орлова его глиняного петушка. Товарищ Молотов, расскажите, как это могло случиться»?

Молотов заикаясь (он и всегда заикался, а тут добавил пауз) стал извиняться и объяснять, что, мол, «Г-г-гарриман, американский гость, з-залюбовался, и я п-подумал…»

— А о детях подумали? — строго перебил Сталин. — Петушок, как пишет в своем письме художник, был обещан пионерам. Получается, член Политбюро думает об американцах и совершенно не думает о наших детях?

— Я п-подумал, — бормотал Молотов. — Я п-п-подумал, что х-х-художник Орлов сделает в крайнем случае второго п-петушка.

Наступила пауза. Сталин секунду обдумывал услышанное.

— А это разве возможно? — наконец спросил Сталин.

— Конечно! — выпалил Орлов. — Только прикажите, товарищ Сталин!

— Приказывать художнику нэльзя! — сказал Сталин. — Художника можно только просить. Поэтому предлагаю в решении Политбюро записать такую формулировку: «Обязать члена Политбюро Молотова просить художника Орлова сделать еще одного глиняного петушка». Есть возражения?

Возражений, представьте, не было! Так в решении Политбюро и было записано. А решения надо выполнять!

Через два дня скульптор Орлов сделал второго петушка.

Через два месяца Орлова перевели в Москву, дали шикарную квартиру и мастерскую. Попросили делать не только петушков да курочек, но и более сложные исторические фигуры. Из фарфора он сделал Александра Невского. Потом еще кого-то.

А незадолго до смерти Сталина был объявлен конкурс на памятник основателю Москвы Юрию Долгорукому. Было предложено 36 оригинальных проектов. Но вариант, предложенный группой под руководством скульптора Орлова, обошел всех претендентов. Чего вы удивляетесь? Скульптор Орлов, когда его поздравил с победой председатель отборочной комиссии, сам В. М. Молотов, нисколько не удивился.

С тех пор это жуткая статуя стоит в самом центре Москвы, — закончил Александров рассказ.

— А яйца-то почему коню пилили? — спросил я.

— Большие очень показались, — вздохнул Александров, — до неприличия.

— Кому показались? Молотову?

— Нет. Молотов уже был к тому времени разоблачен вместе с антипартийной группой. Защитника у Орлова не стало. И вот Хрущев, проезжая мимо статуи, вдруг обратил внимание на величину конских яиц. Разорался и велел спилить их к ядрене фене!

Это ведь только при Сталине художника могли вежливо «просить», потом уже приказывали…

Эту невероятную историю я услышал от кинорежиссера Владо Павловича. Он был сербом, сыном известного югославского коммуниста, героя партизанской борьбы, в последствии поссорившегося с Тито. Поэтому семья Павловичей проживала в эмиграции в Москве, а сын Владо сотрудничал с Мосфильмом и даже снял картину с участием В. Высоцкого. Сценарий второго своего фильма (он потом вышел под названием «Бархатный сезон») Владо предложил сочинять мне, а в качестве сюжета историю одной из интербригад, принимавших участие в гражданской войне в Испании.

И вот, разрабатывая всевозможные варианты сюжета, на которые было богато то время, Владо как-то между прочим заметил: «Надо как-то тронуть и еврейскую тему».

— С какого боку? — не понял я.

— Генерал Франко был из евреев, ты разве не знаешь?

Я, конечно, не знал и ахнул от изумления. (Надо сказать, Владо Павлович был известен как большой фантазер, но это уж было чересчур.)

— Этого нам только не хватало! — сказал я. — И так на евреев все шишки летят за русскую революцию! За испанскую пусть уж отвечают испанцы.

— Франко был еврей! — продолжал настаивать Владо. — Мой отец даже видел его родную тетю Берту Лазаревну.

— В Мадриде?

— Здесь, в Москве. Отец был работником Коминтерна и часто ездил в Мадрид как корреспондент. А эта тетя, Берта Лазаревна, приехала в Москву с Украины, из местечка. Там многие имели фамилию Франко.

— Не Франко, а Франко, — поправил я. — Ты ударяй на последнем слоге. Иван Франко — великий украинский поэт!

— Иван, может быть, поэт, — продолжал Павлович, — а Берта Лазаревна была Франко. И внук ее, Сёма Франко, тоже.

— А внук причем?

— Внук Сёма был комсомолец. Антифашист. Поэтому удрал воевать в Испанию, на стороне республики.

— Против родственника?

— Да! — не понял иронии Павлович. — Но попал в плен к фалангистам. А тетя Берта Лазаревна, узнав про все, решила письмом обратиться к племяннику Бене.

— Это еще кто?

— Я же объясняю: Беня Франко — генерал. Диктатор! Испанцы звали его на свой манер — Баамонде Франциско Франко. Но тетя звала просто Беней. И она написала ему письмо: мол, Беня, отпусти Сёму, имей совесть. Просит тебя об этом твоя родная тетя Берта, которая тебя знала с детства и пекла твои любимые кихалэх. Кихалэх — такие булочки с корицей.

— Про кихахлэх я знаю.

— Конечно. И генерал Франко знал про кихалэх. И тетя даже хотела ему передать несколько кихелэх вместе с письмом, но все, конечно, боялись брать. А мой отец ее пожалел и взял письмо с собой в Мадрид.

— Без кихалэх?

— Без! А письмо взял и переслал какими-то особыми путями фалангистам. А те, видно, доставили самому генералу! И представляешь, через два месяца вдруг находят этого Сёму в разрушенном доме под Барселоной живого и здорового.

— И он ест кихалэх?

Только тут Владо понял мое ироничное отношение к этой истории и страшно обиделся.

— Пичка матер! — закричал он в гневе, что в переводе с сербского означало «…твою маму!» — То все правда!! Клянусь! Чтоб я мертвого Тито в жопу целовал!

Это была самая страшная клятва в его устах! Представить Владо Павловича целующим даже живого Тито было невозможного. А уж про мертвого и говорить нечего.

Я сразу посерьезнел и из вежливости спросил:

— А что было дальше?

— Дальше Сёма Франко вернулся, и его посадили в ваше НКВД, как и многих, кто воевал в Испании. Тогда тетя Берта написала письмо Сталину. Она просила за внука. Наверное, думала, что Сталин тоже любит кихалэх и все поймет. Но Сталин кихалэх не любил. И ее посадили. И отца моего тоже посадили.

Тут Павлович задумался, а потом закончил свой рассказ такой фразой:

— Они, конечно, пичка матер, все — кровавые диктаторы! И Франко, и наш Тито, и ваш Сталин. Но и среди них есть порядочные люди, а есть совсем говно!