Истории торговца книгами

Введение

Есть в мире одна книга, которая вот уже 800 лет лежит на одном месте, не сдвигаясь ни на сантиметр. Она украшает надгробие Алиеноры Аквитанской в королевском аббатстве Фонтевро, неподалеку от города Пуатье во Франции. Ее полная бурных событий жизнь осталась далеко в прошлом, и теперь одна из самых выдающихся женщин Средневековья мирно покоится в своей усыпальнице, держа в руках открытую Библию. Она лежит подобно тому, как любой из нас устраивается в постели, когда после беседы или чаепития мы сливаемся с книгой, погружаясь в свой внутренний мир. Пришельцу из другой галактики эта история любви человечества и печатного слова показалась бы одной из самых странных на нашей планете.

Мой рассказ, посвященный истории книги, имеет своей целью изучить наши взаимоотношения с бумажной книгой и продемонстрировать, каким образом они помогли нам углубить понимание самих себя. Появление печатной книги ознаменовало общепланетарный расцвет сознания. Уютно устроившись с книгой в руках, мы и сейчас продолжаем открывать в себе все новые и новые «я».

Примечательно, что читать в одиночестве вошло в привычку лишь с наступлением эпохи книгопечатания. В большинстве языков слово «читать» изначально подразумевало чтение вслух. Некогда на Александра Македонского смотрели в изумлении и замешательстве, когда он читал про себя, ведь до изобретения печатных станков люди гораздо чаще читали друг другу, нежели оставшись наедине с собой. С распространением привычки читать в одиночестве стала углубляться и эмоциональная привязанность к книге. По словам Гарриет Мартино, основоположницы социологии в викторианской Англии, ей нередко казалось, будто она становится автором текста, который читает, а такие романы, как «Кларисса», вызывали у нее безудержные рыдания и самозабвенный восторг. Благодаря Иоганну Гутенбергу наше воображение очаровано историями, опьянено неизведанными доселе возможностями.

Чтение в одиночестве обогатило наш внутренний мир новыми измерениями. Эта истина угадывается в стопках книг, сложенных в большой библиотеке или в углах книжного магазина – в местах, внушающих нам ощущение величия, будто мы оказались на краю бесконечности собственного внутреннего мира. Возможно, древней Александрийской библиотеки никогда и не было, но, как утверждает британский историк-классицист Эдит Холл, сама по себе идея ее существования играет не менее значимую роль в нашем коллективном бессознательном, чем историческая правда. Мы инстинктивно осознаем, что наше бытие бесконечно и зависимо от случайностей, и поэтому так любим блуждать по книжным магазинам и библиотекам, надеясь найти книгу, способную отпереть замки, за которыми скрывается разнообразие наших потаенных «я».

Страстная любовь к настоящим книгам (а не к «тексту», о котором твердят специалисты по теории литературы) имеет много проявлений, однако пишут о них довольно редко. За тридцать лет работы в сфере книготорговли мне не раз доводилось наблюдать, как покупатель нежно поглаживает книгу по корешку, заглядывает под суперобложку, украдкой закрывает глаза, чтобы вдохнуть аромат раскрытых страниц, обнимает свежеприобретенную книгу, а то и вовсе тихонько ее целует.

Покупатели бумажных книг не смогут растолковать вам, почему им так нравится держать книгу в руках, и, как человек, которому за долгие годы приходилось сотни раз слышать их заверения в том, что объяснить они этого не могут, я начинаю думать, что им не хочется анализировать столь сокровенное чувство.

От книги – той, что напечатана на бумаге, полученной из древесины, – рукой подать до леса, великого источника мифов. Цифровые устройства не только производятся из более холодных, лишенных связи с природой материалов, они к тому же безжалостно требовательны. В 1913 году Кафка с поразительной прозорливостью предсказал грядущее в письме к своей будущей возлюбленной Фелиции, которая торговала диктографами. Он терпеть не мог эти приспособления и с восторгом рассказывал о том, как, глядя из окна своего кабинета и остановив диктовку на полуслове, порой слышал характерный шелестящий звук, когда его секретарша от нечего делать принималась тайком подпиливать ногти. Он писал Фелиции, что «перед диктографом» человек оказывается «низведен до полного ничтожества, он фабричный рабочий»[1]. В наши дни всем нам порой кажется, будто мы чернорабочие, состоящие на службе у машин; книга же подобных чувств не вызывает. Кафка предсказывал, что рано или поздно эти устройства начнут с нами разговаривать, высказывать предложения о том, в какой ресторан сходить, и даже исправлять речевые ошибки. Эти идеи казались абсурдными еще каких-то десять лет назад, когда я взялся писать эту книгу, но теперь подобные технологии повсюду. Бедняжка Фелиция ничего не ответила на письмо Франца, должно быть показавшееся ей безумным.

«Холодная функциональность» цифровых технологий славится «интерактивностью», которая, правда, ограничена рамками формата, начиная с «лайков» и заканчивая блогами, и очень далека от того общения, которое многие налаживают с бумажными книгами – «теплыми» носителями информации, в которых читатели нередко оставляют пометки. Маргиналии Мишеля де Монтеня на полях сборника сочинений Лукреция отражают целую цепочку размышлений, как и пылкие заметки Уильяма Блейка на страницах «Лекций об искусстве» (Discourses on Art) Джошуа Рейнольдса. Из маргиналий Сэмюэла Кольриджа получился целый том, вошедший в собрание его сочинений. Однако заметки на полях оставались, без преувеличения, вне поля зрения академических библиотекарей, особенно в Викторианскую эпоху, когда такие записи срезали и выбрасывали при замене переплета, а порой даже выбеливали (именно эта участь постигла маргиналии Мильтона). Наследием этого утилитаристского стремления к чистоте стала распространенная в наши дни чрезмерная предвзятость по отношению к пометкам в печатных книгах. Один современный специалист по истории маргиналий с сожалением предостерегает, что если мы не начнем относиться к ним проще, то лишимся свидетельств, отражающих незамутненные, сиюминутные реакции читателей.

С 1600-х и практически до 1870-х годов читатели с тем же непочтительным библиофильством вырезали приглянувшиеся отрывки из книг и вклеивали их в самые обыкновенные тетради или блокноты, где цитаты перемежались с их собственными рукописными размышлениями. Свидетельств этой всеобщей мании почти не осталось благодаря стараниям таких библиотекарей, как М. Р. Джеймс, который сравнивал подобные тетради с «некой разновидностью остатков или отложений». Раздражения привыкшему мыслить эмпирически библиотекарю добавлял еще и тот факт, что эти труды невозможно было категоризировать – книги то были или рукописи. Их кипами выбрасывали на помойку вплоть до 1980-х годов.

Дешевые книжки небольшого формата, порой самодельные сборники, известные в Британии как «чапбуки» (chapbook), которыми торговали странствующие торговцы, – это еще одна забытая страница книжной истории. Миллионы подобных брошюр с рассказами о преступлениях, мифах, паранормальных явлениях, историях любви, а также с философскими и религиозными рассуждениями печатались по всему миру, хотя зафиксированных сведений об их тиражах не сохранилось. До недавнего времени библиотекари относились к ним с пренебрежением, а научное сообщество их попросту игнорировало. Это странно, ведь столько литературных титанов было вскормлено этими пользовавшимися огромной популярностью историями. Пипс[2] их коллекционировал, Блейк писал великолепные стихи, печатавшиеся в изданиях такого формата, на них вырос Диккенс, Стивенсон их обожал и даже сам написал подобную книжку под названием «Поучительные эмблемы» (Moral Emblems), а Шекспир с нескрываемой любовью описывает бродячего торговца такими сборниками, пустобреха Автолика. Однако эти книги, зачастую не имевшие обложки, передавались лишь из рук в руки и сегодня по большей части утеряны.

Жак Деррида, сетуя на пагубное влияние библиотекарей, в большинстве своем мужского пола, так или иначе воздействующих на нашу культуру, впервые использовал понятие «патриархивный». По его мнению, этим людям чужд интерес к книжной археологии, к одиссеям странствующих томов, к секретам, таящимся за бумагой и чернилами, за водяными знаками и рисунками на переднем обрезе, к историям, которые рассказывают засушенные, вложенные между страницами цветы и написанные от руки посвящения. Влюбленные не терпят конкуренции, а диктаторы попросту хотят, чтобы их любили. Политический лидер ГДР Эрих Хонеккер обрушил на страну волну репрессий, однако в старости досадовал: «Разве они не видели, как сильно я их любил?» Именно такая ревность заставляла диктаторов массово сжигать книги. Историю о том, как удавалось выжить подпольным изданиям, еще предстоит рассказать – начиная с произведений Солженицына, которые тайком перепечатывали в кабинетах Кремля, и заканчивая нелегальными тиражами «Скотного двора», что хранились в Восточном Берлине.

Перед вами откровенный рассказ о любви человека к книге – любви, благодаря которой появилось более склонное к уединению и рефлексии «я». Любви к бумажной книге, которая цветет – возможно, особенно пышно – именно сейчас, в эпоху цифровых технологий.