История блудного сына, рассказанная им самим

В начале была вера

…Есть ли что-нибудь сильнее веры в этом мире? Некоторые верят, что сильнее только любовь, которая крепка, как смерть. На своем жизненном пути я встречал всяких: тех, кто верил в Бога, и тех, кто верил в вечную смерть. Хиппи, наркоманы, кришнаиты, православные христиане и «просвещенные» атеисты, – каждый из них верил по-своему. И каждый находил в повседневности и величии жизни лишь подтверждение своей веры. Я тоже вынес из своего опыта лишь своё: жизнь – это прыжок в неизвестное; вера – есть то, что дает смысл нашему существованию на этой земле. То, что позволяет нам принять не только жизнь, но и смерть, и при этом не отчаяться.

«Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». (Евр. 11;1) Так оно и есть! Теперь, когда уже многое пройдено, я могу подписаться под каждой строчкой бессмертных слов апостола Павла о вере, надежде и о любви…

Но чаще всего я пишу о вере как об определённой религии. В средние века на Руси, знакомившись, не спрашивали, какой ты национальности. Понятие нации и национального самоопределения пришло к нам с Запада в века модерна, как марксизм и либерализм. Тогда спрашивали, какой ты веры: магометанин, католик, жид, или православный христианин? С другими конфессиями я знаком мало, поэтому буду в дальнейшем говорить о вере, только как о Православии.

Уникальность моей ситуации в том, что с раннего детства я наблюдал за людьми, приходившими в храм. Многие шли сюда в результате сильных переживаний на грани жизни и смерти. Были такие, которым небом посылалась тяжелая, подчас смертельная болезнь, заставляющая по-новому взглянуть на себя и пересмотреть свое отношение к миру. Перед лицом неумолимой смерти людям приходится быстро проходить то, на что иным требуется целая жизнь. Но не все пробуждаются и просвещаются болезнями – есть такие, что впадают в еще большее отчаяние и богохульство… Встречал я и таких, что попадая на войну, в плен или тюрьму так же находили Бога, потому что мысль о Нём помогает переносить тяжелые жизненные испытания. Кто-то из них оставался верен Церкви, а кто-то, когда полегчало, вновь возвращался к прежнему образу жизни, по слову апостола, как пёс на свою блевотину.

Мне в этой жизни крупно повезло – я родился в семье верующих людей. Чтобы поверить в Бога мне не нужно было хрипеть на смертном одре, корчась от нестерпимой боли и ожидая будущего, которого не существует; или паниковать под минометным обстрелом, когда справа и слева разлетаются в разные стороны конечности боевых товарищей… Мне спокойно и доброжелательно объяснили всё еще в раннем детстве. Родитель мой был настоятелем храма Трёх Святителей. Добрая матушка была дочерью вдового священника, репрессированного во время безбожной пятилетки. Его звали Алексей – мне осталась его старая фотография в рясе, камилавке и с наградным крестом. Светлый взгляд на фото. Его арестовали в Гатчине, в храме, во время божественной литургии, и не дали даже собрать вещи. Никто до сих пор не знает, где и как он умер и в каких местах похоронен. Старцы ещё в те годы благословили молиться за него как за убиенного протоиерея Алексия. Мама была младшей дочерью в большой, многодетной семье. Её мать – моя бабушка – умерла при родах. Благодаря родственникам, ей с братьями и сестрами удалось избежать ужасов беспризорщины. Деда забрали, когда ей было два годика, она совершенно не помнила его, но очень любила и молилась за него с особенным усердием. Так, говорила она, нужно любить и Бога, Создателя нашего, Которого никто никогда не видел. Это был наиболее ранний урок любви к Богу, что я усвоил и запомнил на всю жизнь.

Родители меня баловали как могли, хотя могли применить и строгость. Я был их единственным и долгожданным сыном, которого Господь даровал им на последних годах их брачного союза. Они уже хотели жить в целомудрии, по взаимному согласию, когда отцу с Афона прислали часть лозы святого Саввы из Хилендарского монастыря – благословение Матери Божьей неплодным семьям. Так, благодаря божественному вмешательству, на свет появился я. Тогда маме было уже сорок пять лет. Отец называл мое появление «благословением Авраамовым», считая, что из меня должно непременно получиться что-то особенное. Назвали меня Андреем в честь Андрея Христа ради юродивого, потому как я родился на день памяти Покрова Божьей Матери. Благодарю Пресвятую Богородицу, что Она дала моим появлением утешение маме и скрасила ей последние годы жизни, но не дала ей увидеть, что из меня получилось впоследствии.

С детства меня учили основам Православия. Мать сама давала мне уроки Закона Божия и церковнославянского языка. Помню себя словно в дореволюционные времена: по старинной книге я учил аз, буки и веди. Знал библейскую историю и все двунадесятые праздники – их тропари и кондаки заучил наизусть. Воспоминания моего раннего детства окрашены в цвета любви и радости. Иногда, устав от постоянного жизненного поединка, я уединяюсь и погружаюсь в них умом, отдыхая душой…

…Мама умерла от туберкулёза, когда мне было десять лет. Её внезапный уход стал сильным испытанием для моей детской веры. Тогда ум мой, подобно утренней звезде, ниспал из рая в земной мрак. Я думаю, что её смерть поколебала даже веру отца. Я хорошо помню отпевание матери, отец не мог сдержать слёзы, когда кадил гроб и пел «со святыми упокой». За это он потом себя корил, ведь он призван быть во всём примером своим прихожанам. Твёрдость духа во время отпевания близких – есть главное доказательство веры в жизнь вечную. Но в тот момент отцу было всё равно, кто и что о нём подумает. В день отпевания хлопьями валил снег и был легкий морозец. На церемонию народу пришло немного, в основном родственники со стороны мамы, которых я плохо знал, и местный кладбищенский священник отец Олег. Все меня жалели, неловко улыбались и дарили шоколадные конфеты…

Смысл случившегося стал доходить до меня только спустя несколько недель. В жизни возникла пустота, которую я не смог заполнить до сих пор. Что чувствовал отец остаётся только догадываться – их союз был на редкость гармоничным. Я не разу не видел, чтобы родители ругались или даже спорили по какому-нибудь поводу. Мать всегда уважала отца и при посторонних называла только по имени и отчеству. Она крепко держала в своих руках домашнее хозяйство и была правой рукой отцу на приходе, занимаясь свечной лавкой и клиросом. Без всякого преувеличения скажу, что родители по-настоящему любили друг друга. Овдовев, отец в тот же год принял монашество, но особенно это не афишировал, оставаясь служить у себя в Трёх Святителях, в обычной малиновой протоиерейской камилавке.

Первые годы мы с ним часто приходили на Волковское кладбище, где мама была похоронена рядом с тётушкой Валентиной, которая заменила ей мать. Отец обычно служил панихиду или литию, а я прислуживал: разжигал уголь для кадила, подкидывал ладан и тихонько пел, втыкая в землю или снег зажженые свечи… Отец как-то рассказал, что в старое время на этом кладбище собирались стаи волков, чтобы пожрать трупы тех, кого бедные или жадные родственники оставили на кладбище непогребенными…

…Мне этот его рассказ вспомнился вот по какому поводу: неподалёку от маминой могилы были так называемые «литераторские мостки», где были похоронены почти все родственники Ленина. Однажды, уже после развала Союза, в ночном выпуске «Вестей» сообщили, что мумию вождя вынесут из мавзолея и захоронят рядом с могилами его близких. На Волковском собралась уйма народу, преимущественно пенсионеров. Приехавшие милиционеры объяснили, что никакого захоронения тела вождя не будет; что это просто журналистская утка. Но народ ещё долго не расходился, пока не обошел всё кладбище вдоль и поперёк, убедившись, что нет никаких свежевырытых могил…

Отец услышал об этом инциденте от кладбищенского священника Олега и долго смеялся. Потом сказал, что тело Ленина давно бы захоронили, невзирая на стариков из группы поддержки мавзолея и КПРФ. Вот только сама мать сыра-земля его не хочет принимать. Потом он внимательно посмотрел на священника Олега – его старого друга, – который был в некотором недоумении от, как ему казалось, злорадства отца, и объяснил своё поведение так: «Добрый ко злому сам зол, Олег…»

…Я в тот момент живо представил, как душу Ильича сейчас терзают «мысленные волки», и гадал, сможет ли когда-нибудь она обрести покой? Но спросить отца об этом не решился. Тихий старичок из прихожан нашего храма потом как-то говорил мне, что некий питерский священник дерзнул поминать имя Ленина на проскомидии. Из-за этого на него нашло безумие и теперь он безвылазно находится в психиатрической лечебнице. Тогда для меня это было сильным аргументом злочестия Ильича. Годами позже я бы подумал по-другому: священник этот был безумен и раньше. Разве будет кто в здравом уме молиться за Ленина? Хотя некоторые церковные историки приписывают святому патриарху Тихону следующее высказывание: «По канонам Православной Церкви возбраняется служить панихиду и поминать в церковном служении умершего, который был при жизни отлучён от Церкви… Но Владимир Ильич Ленин не был отлучён от Православной Церкви высшей церковной властью, и потому всякий верующий имеет право и возможность поминать его…» Так или иначе, он был искренен в своей злобе. Магометане верят, что самый низкий круг ада займут мунафики – лицемеры, которые для Аллаха более мерзки, чем даже неверные-кафиры. Не знаю, есть ли подобное учение в Православии? Но по-моему именно об этом говорил Христос, обличая фарисеев: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.» (Матф. 23;13) Так что, возможно, и для неистового Ильича не всё потеряно в вечности. По крайней мере, он не займёт самый низший круг ада, где дьявол сидит с душой Иуды в руках, как мать со спеленатым младенцем…

…У отца давно сложился свой круг духовных чад и постоянных прихожан. В основном, это были «платочки» и кроткие старцы со скорбью на лицах. Детей в храм практически не водили. Крестились редко, потому что боялись – шли слухи, что священники должны были докладывать о всех новокрещенных уполномоченным по делам религий. Насколько я знаю, отец никогда этим не занимался, но и со своим уполномоченным ладил, говоря, что он «нормальный мужик». Тем не менее, народ в храм шёл неохотно «страха ради иудейска».

В детский сад родители меня отдавать боялись и компании сверстников в младенческий период моей жизни я был лишен. Я так много времени проводил с верующими старичками, что научился сплетничать раньше, чем читать. Вскоре, после смерти мамы, Православие стало для меня символизировать нечто старое и ветхое – то, что должно скоро истлеть, но каким-то чудом и воскреснуть. Нечто слабое и презренное, но все равно побеждающее. Сила духа святых из житий была для меня тогда сокрыта, – я читал жития так же, как читают сказки про Илью Муромца и Змея Горыныча.

Тем не менее ада я панически боялся, как некоторые дети боятся темноты. Когда я ложился спать, то мне казалось, что дверцы старого шкафа приоткрываются и на меня пристально смотрит какая-то черная блестящая тварь, похожая на огромную пиявку. Она только и ждала момента, чтобы выползти из своего убежища и выпить всю мою кровь. Это было очень жутко и более чем реально. Спасаясь от твари, я крепко жмурил глаза и читал «Живый в помощи». Тогда страх отступал и тварь, затихая, сердито сворачивалась клубком в шкафу. Неуверенно крестясь, я погружался в беспокойный сон. Когда мама была жива, она не затепляла в моей комнате лампадку, опасаясь пожара. А мне было стыдно показывать свой страх перед ней даже в таком юном возрасте. После её смерти я упросил отца купить мне ночной светильник для чтения. Но его мягкий свет не освобождал меня от боязни. Даже скажу больше – эта тварь казалась ещё могущественней при свете светильника. Только утро и живой солнечный свет освобождали меня. Как я тогда понял, ад – это место, где гнездятся подобные твари. Тюрьма, откуда уже нет выхода во веки вечные…

Страх перед адом долго довлел надо мной. Поэтому я был по-настоящему благочестив в детстве. Болтливые старички научили меня должными и несколько лощёными словами просить Бога о благопоспешении в начале всякого дела, рассказали какому святому, в каких нуждах необходимо молиться. Вооружившись этими знаниями, я не смел ложиться спать, не прочитав хотя бы несколько молитв. А когда ленился, тварь непременно приоткрывала двери шкафа и злобно рычала, будто бы готовясь напасть на меня. Я почему-то прозвал её «Армаггедоном»…

С раннего детства я пел и читал на клиросе. Но отец, конечно же желая видеть меня – своего единственного сына – иереем, никогда не настаивал на том, чтобы я пошел по его стопам. Он знал, что никого нельзя принудить любить – принуждением можно научить только ненавидеть. Хотя отец терпеливо ждал то время, когда красная идеология лишится своего знамени и учителя века сего окажутся в замешательстве перед простым фактом – вся их мудрость, оказывается, не стоит и выеденного яйца. Тогда, как он полагал, я пойду по его стопам. Ведь священником станет быть не зазорно, а где-то даже почетно и денежно. Он зорко следил за тем, когда у меня проявится склонность к божественной службе, чтобы не прозевать момент моего истинного обращения. Сам отец уже в детстве играл вместо солдатиков в иереев, смастерив для игры небольшую церковь из картонного ящика. Он всегда с гордостью напоминал мне, что наш род потомственный священнический. Но я, как и другие мальчики, играл больше в войнушку, двенадцать палочек и казаков-разбойников. Хотя и разделял его гордость за наш род.

В школе сначала меня не любили и в глаза дразнили Поповичем. Рано же я почувствовал, что значит быть белой вороной и ощущать всею своей личностью давление враждебного коллектива. Один бомж-еврей потом как-то говорил мне, что православные подверглись гонениям в советском государстве для того, чтобы понять, что значит быть евреем в православной империи. Не мне судить о его правоте-неправоте, но во всяком случае, клевали меня в начальных и средних классах весьма болезненно при молчаливой поддержке учителей. Особенно после того, как я отказался стать пионером. После этого меня чуть не исключили из школы. Только благодаря порядочности и пониманию директора меня не выставили вон.

Отец радовался моей стойкости. Но он никогда не посещал родительские собрания и никак не реагировал на замечания, оставленные в дневниках классным руководителем или преподавателями. Не знаю, боялся ли он провокаций или просто не хотел никаких взаимоотношений с учителями, но после смерти моей доброй матушки школьная жизнь была всецело в моих руках. Хотя отец периодически проверял мои знания беседами и поощрял меня на дальнейшее получение знаний. «Учиться, учиться и еще раз учиться, – частенько говорил он, непременно при этом улыбаясь. Может быть, из тебя какой толк выйдет». Такое равнодушие к моей учебе со стороны отца рано воспитало во мне склонность ко принятию самостоятельных решений. Тогда я и начал писать первые дневники. Друзей у меня в то время не было, а отцу всего не расскажешь. Так и появилась у меня привычка докладывать дневнику свои боли и радости.

Я взрослел гораздо раньше сверстников и, благодаря этому, скоро смог завоевать авторитет в своем классе. После празднования тысячелетия Крещения Руси и учителя стали относиться ко мне лучше, словно понимая, что дни Первомая и «доброго дедушки Ленина» сочтены. Что скоро вера выйдет из гетто и вернет свои утраченные некогда позиции. Учителя мои были битые жизнью, стреляные воробьи. Они, пожалуй, прежде наших правителей почувствовали ветер перемен, пришедший в кулуары молодежных школьных дискотек. В Питере раньше других городов появились металлисты и панки. А так же так называемые гопники, которые преследовали и били подобную патлатую публику, отбирая у них мелочь и часы. Пионеры уже не были силой, как во времена «Республики Шкид», а октябрятские значки продавались иностранцам вместе с ушанками, валенками и матрёшками будушими воротилами крупного бизнеса. Одно время и я тусовался с гопниками и даже ходил на гоп-стоп, отбирая куртки и вытрясывая карманную мелочь.

Я хорошо помню то время – однажды даже моя классная полушепотом попросила меня, чтобы я подал записку в храме об упокоении её крещёной бабушки. Это была откровенная сдача позиций, но меня все это не радовало так сильно, как отца, который торжествовал и приветствовал приближающиеся перемены. Он считал, что православные претерпели семидесятилетнее вавилонское пленение и гонения очистили Церковь. Однако он не мог не замечать, что мировоззрение мое также менялось и не в лучшую сторону. Он списывал это все тогда на переходный возраст. Но время показало, что отец ошибался.

Меня стали привлекать сила и власть. Особенно это стало проявляться после одного случая. Однажды ко мне подошел дылда из параллельного класса и презрительно толкнул меня:

– Эй, Попович! Покажи-ка мне Бога!

Я отнюдь не был дылдой, но, при всем своем небольшом росте, отличался хорошим здоровьем и силой. Хотел увидеть Бога? Что ж. Пришлось проучить этого дылду за легкомысленный тычок, побив его до крови. Я ударил его всего три раза, после чего противник капитулировал, позорно бежав восвояси, вытирая с лица кровь, смешанную с соплями. После этой драки меня стали побаиваться даже старшеклассники… Тогда я впервые отчетливо понял: детство с его чистотой и прилежанием ушло. Пришла бешеная юность. Я пошел на секцию кунг-фу стиля винь чунь – в переводе на русский это значит «бешеный кулак». Там я встретил людей, которые не просто любили почесать свои кулаки о груши и макивары, но и заработать на приобретённых навыках деньги. Они были старшими в спортзале и их за глаза называли рэкитирами. У них всегда водились деньги и ездили они на новых «девятках». И они помогали нам, младшим, – «взгревали» – как сами говорили, покупая шоколад и пепси-колу.

Мы жили с отцом в старом доме на Лиговском проспекте. Храм находился в десяти минутах ходьбы. Раньше, до моего увлечения кунг-фу, мы ходили с отцом на службу по воскресеньям и праздникам, общались, обмениваясь шутками и новостями; я пономарил и помогал отцу на требах. Но с каждым годом тропинка, ведущая в храм, все больше забывалась мною. Всё реже я пономарил по воскресным дням и мы с отцом стали отдаляться друг от друга. Травмайные пути и уличные банды нового Петербурга делали вечера шумными. Отцу это не мешало сосредоточиться на молитве, но меня уличная жизнь влекла, как мотылька на огонь. Но я не ощущал себя мотыльком. Ад уже не страшил меня как раньше. «Армаггедон» осталась в стране моего детства, да и старый шкаф, где тварь сворачивалась калачиком, давно выкинули на свалку. Райские сады, молочные реки и кисельные берега тоже не привлекали меня, как и жизнь будущего века. Один «старшак» с винь чунь, зная, что я сын священника, как-то сказал мне: «Я всё, конечно, понимаю, Бог и прочее… Вот только одного не могу понять. Почему, Дюша, в вашей конторе постоянно всё хорошее только завтра? А как же насчет сегодня? Скажу честно, брат, меня это смущает…» Эти слова заставили меня серьёзно задуматься. Некоторые боксёры из секции брали в долг у «лохов» деньги и говорили, что отдадут завтра. И это завтра было всегда, пока «лохи» не понимали, что никакого возврата долгов не будет. С этой точки зрения все верующие были в той или иной степени «лохами», которых в Церкви непрестанно «кормили завтраками», но делиться материальными благами верующие должны были сегодня. Во время этого разговора мы сидели в кафе и общались – был день рождения одного из тренеров…

…С нами «старшаки» обращались не как с «салабонами», а как с младшими братьями, что подкупало и давало ощущение защиты и вседозволенности. За год все, кто был в нашей группе кунг-фу, сблизились между собой настолько, что ходили друг другу в гости, а те, кто постарше, имели и общие дела…

…Когда мне исполнилось пятнадцать, я намеренно пришел домой пьяным. Я напивался и раньше, но стыдившись отца, трезвел где-нибудь у друзей или же в метро, катаясь по веткам с севера на юг. Но в тот раз я хотел показать отцу, что его наставления для меня больше не имеют никакой силы. Что я не хочу бояться ни Бога, ни чёрта, ни его самого. Даже если Господь меня не примет в рай, я всё равно буду жить по своей воле. Так, как душа хочет жить, а не так, как хочет от меня Бог.