История древней Испании

Появление индоевропейцев

Одной из характерных черт доримской и частично римской истории Испании является ее лингвистическая двойственность, в большой степени соответствующая и двойственности социально-политической. Уже было отмечено, что страна делилась на две основные зоны — индоевропейскую и неиндоевропейскую. Первая охватывала внутреннюю, северную и западную части Пиренейского полуострова. Она сформировалась постепенно, но появление ее относится к концу II тыс. до н. э.

Первые народы, говорившие на индоевропейских языках, стали проникать через Пиренеи, вероятнее всего, в конце II тыс. до н. э. В конечном итоге они были связаны с культурами бронзового века, развивавшимися в Центральной Европе, прежде всего с так называемой культурой полей урн погребения[1]. Общие изменения, происходившие во всем Старом Свете, задели и эту культуру. Под влиянием внутренних импульсов, а может быть, и под давлением других народов, пришедших с Востока, часть народов — носителей этой культуры — начала движение в различных направлениях, в том числе и к юго-западу. Результатом было распространение этой культуры на огромных пространствах Европы. Вопрос о языковой и этнической принадлежности носителей культуры полей урн погребения сложен и до сих пор не решен. Предполагают, что в обширной области расселения носителей культуры полей урн погребения сложился пока еще не расчлененный «древнеевропейский» язык, из которого позже вычленились кельтские, иллирийские, италийские и германские (возможно, и лигурийские) языки[2]. Но не исключено, что в это время в рамках самых ранних ступеней Галльштаттской культуры (так называемые Галльштатт А и В), относящихся еще к бронзовому веку и связанных с культурой полей урн погребения, уже формируется кельтский этнос[3].

Сравнительно недавно проникновение индоевропейцев на Пиренейский полуостров относили к первым векам I тыс. до н. э.[4] Однако новые методы анализа и новые находки позволили датировать некоторые местонахождения, явно относящиеся к культуре полей урн погребения, началом XI и даже XII в. до н. э.[5] Следовательно, можно отнести начало появления индоевропейцев в Испании ко времени ок. 1200 г. до н. э.[6] Относительно быстро новопришельцы заняли северо-восточную часть Пиренейского полуострова (совр. Каталонию)[7], откуда уже в X—IX вв. до н. э. проникли на юг, запад и юго-запад от этого ареала. Однако на северо-востоке сохранилось и старое население. Археологи отмечают сосуществование в этой области двух погребальных обрядов: старого — ингумации в пещерах и нового — кремации в урнах, помещенных под очень невысокими холмиками. Возможно, сохранение старого населения и стало причиной того, что позже в нынешней Каталонии происходит вторичное поглощение индоевропейских пришельцев старым населением и иберизация этой территории[8].

В других областях Испании индоевропеизация оказалась гораздо более прочной. Индоевропейцы постепенно заняли обширные пространства Пиренейского полуострова. На какое-то время он почти весь оказался индоевропеизированным. По крайней мере в IV в. до н. э. Эфор (Fr. Gr. Hist., fr. 131) утверждал, что Кельтика простирается вплоть до Гадеса. Возможно, это сообщение отражает более раннее состояние этнических взаимоотношений в Южной Испании[9], но все же оно свидетельствует о каком-то времени, когда кельтское присутствие действительно весьма ощущалось на крайнем юге Пиренейского полуострова. Позже индоевропейцы были оттуда в значительной степени вытеснены или ассимилированы неиндоевропейцами.

Исследования немногочисленных следов индоевропейских языков на испанской территории показывают, что в них присутствуют значительные иллирийские и Лигурийские черты[10]. Означает ли это, что ранние индоевропейцы на полуострове были лигурами и иллирийцами или же что перед нами остатки того языкового состояния, когда существовала древнеевропейская общность, предшествовавшая выделению отдельных языков и этносов? Однозначно ответить на этот вопрос пока невозможно. Во всяком случае можно уверенно говорить, что более поздние вторжения индоевропейцев в Испанию были уже несомненно кельтскими, хотя, возможно, влекли с собой и часть докельтского населения атлантического побережья Галлии[11]. Впрочем, термин «вторжение» вообще едва ли применим безусловно к этим событиям. Скорее речь должна идти об инфильтрации, проникновении этнических групп через Пиренеи на территорию полуострова[12]. Разумеется, такие группы должны были быть относительно значительны, довольно сильны и достаточно активны, чтобы либо вытеснить, либо подчинить и ассимилировать прежнее «средиземноморское» население, навязав ему свой язык, материальную культуру, религиозные и иные представления, лучше всего выраженные в погребальном обряде. Сейчас трудно решить, надо ли говорить о нескольких волнах таких инфильтраций или о постоянном проникновении индоевропейцев, в частности кельтов, через Пиренеи.

Кельты вообще были подвижным народом. Во время своих великих передвижений они распространились на огромной территории — от Ирландии на северо-западе до внутренних районов Малой Азии на юго-востоке. Однако испанские кельты к этим великим миграциям отношения не имеют. Их появление и расселение на Пиренейском полуострове относится к более раннему времени. Хотя отдельные группы кельтов из Галлии, вероятно, появлялись на полуострове и в конце I тыс. до н. э., в целом проникновение по пиренейским проходам и заселение Испании из континентальной Европы завершилось приблизительно к 500 г. до н. э.[13] К этому времени в кельтском мире происходят важные изменения. Первая культура западноевропейского железного века — Галльштаттская — сменяется Латенской. Некоторые исследователи даже вообще считают возможным говорить о собственно кельтах только как о носителях Латенской культуры[14]. Это, разумеется, преувеличение, ибо кельтский этнос сложился гораздо раньше. И хотя в Испании нащупываются некоторые следы латенского влияния, например в оружии, объясняемые сохранением торговых связей через Пиренеи, в целом там нет культуры Латена, а материальная культура испанских индоевропейцев продолжает Галльштатт (так называемая постгалльштаттская культура)[15]. Из трех типов кельтских топонимов (оканчивающихся на -брига, -дунум и -магус) в Испании засвидетельствован только первый, относящийся к более раннему слою кельтской топонимики[16]. Подобные топонимы, как и некоторые теонимы (например, имя бога Луга) засвидетельствованы в Галлии, но не встречаются в других местах кельтского мира. Видимо, можно говорить о более тесном этническом родстве с кельтами именно Галлии, в то время как связи с кельтами других стран, в том числе Британских островов, были более слабыми и, вероятно, опосредованными.

Хотя в Испании обнаружены следы лигуров и иллирийцев, основная масса индоевропейцев в ней была кельтской. Поэтому индоевропейскую зону Пиренейского полуострова можно с некоторыми оговорками назвать кельтской. Она сформировалась не сразу. Внутри нее происходили различные передвижения. Так, Страбон (III, 3,5) говорит о движении кельтов первоначально вместе с турдулами, поссорившись с которыми, они затем заселили Северо-Западную Испанию. При этом географ отмечает, что северо-западные кельты родствены тем, которые живут вокруг реки Анас (совр. Гвадиана). Это предполагает движение будущих жителей Галлеции с юга на север вдоль атлантического фасада Пиренейского полуострова. Если это не ученая конструкция самого Страбона или его источника (вероятнее всего, Посейдония), то перед нами отражение перемещений уже внутри кельтского мира. В принципе в этом нет ничего неестественного, тем более что этот путь уже был в свое время освоен носителями мегалитической культуры конца неолита и энеолита.

В конечном итоге к тому времени, когда Испания попала в поле зрения античных историков и географов, большая часть страны была населена индоевропейскими народами, преимущественно кельтами. Их ареал охватывал внутреннюю, северную (кроме крайнего северо-востока), северо-западную и западную части полуострова. Внутри этой зоны, вероятно, жили и неиндоевропейцы. Возможно, к ним относились вардулы (или бардулы) и, может быть, некоторые другие близкие им племена, которые населяли восточную часть Кантабрии и прилегающие к ней восточные районы с их узкими и замкнутыми долинами, препятствующими проникновению чужаков[17]. Если это так, то в этих племенах надо видеть предков современных басков[18]. С другой стороны, Плиний (III, 13-14) и Птолемей (И, 5,5) упоминают кельтиков, живущих рядом стурдетанами, причем вторично Плиний (IV, 111) упоминает кельтиков на северо-западе полуострова, где они еще имеют особое прозвище Неры. Возможно, перед нами остатки одного этноса (и не след ли это того или подобного движения кельтов, о котором говорит Страбон?). Часть оретанов (явно неиндоевропейцев), по Плинию (III, 25), именуется еще и германами, в чем, несомненно, надо видеть следы их смешения с индоевропейцами[19]. И все же в целом две зоны Пиренейского полуострова выделяются достаточно ясно, а начало этому было положено около 1200 г. до н. э., когда носители культуры полей урн погребения начали проникать через проходы Пиренеев в Испанию.

Изменения на юге Испании

Во II тыс. до н. э. ведущей культурой испанского бронзового века была Эль-Аргарская, ареал которой занимает юго-восточную часть Пиренейского полуострова[20]. Аргарские поселения занимали высоты, господствующие над окружающей относительно плодородной территорией и позволяющие контролировать пути доступа к самим поселениям. Они были разного размера, укрепленными, и о некоторых из них можно, по-видимому, уже говорить как о протогородах. Своих мертвецов аргарцы хоронили под полом собственных жилищ, причем погребальный инвентарь показывает начавшуюся, а в некоторых случаях, вероятно, и довольно далеко зашедшую социальную и имущественную дифференциацию[21]. Занимались эти люди земледелием, скотоводством и ремеслом. Хорошо обработанные керамические сосуды и металлические изделия аргарских ремесленников распространялись далеко за пределами их собственной территории[22].

Торговые связи этой культуры не ограничивались Пиренейским полуостровом. Из Британии и Арморики (совр. Бретани) в Испанию приходили олово и янтарь. Аргарцы распространяли эти товары и собственные металлы в Средиземоморье. Находки, в частности, египетских фаянсовых бус на Крите, Мальте, в Южной Галлии, Юго-Восточной Испании, Арморике и Британии показывают путь, которым олово и янтарь шли с европейского Севера на Крит и в Египет. Одновременность появления этих бус в Британии и янтаря в Египте[23] подтверждает то, что бусы действительно имели отношение к пути олова и янтаря. Центром связи испанцев с Восточным Средиземноморьем была, вероятно, Сардиния. На самом Пиренейском полуострове или вблизи него имеются только случайные восточносредиземноморские находки[24], в то время как Сардиния показывает в относительном изобилии следы связей и с Эгеидой, и с Испанией[25]. Интересны находки в сардинском некрополе Ангелу Рую, где имеются и идолы кикладского типа, и керамика иберийского типа[26].

Около 1400 г. до н. э. начинается упадок Эль-Аргарской культуры, который, в частности, проявляется в том, что многие поселения покидаются, а оставшиеся беднеют[27]. Видимо, к этому времени истощаются рудные богатства юго-востока, ибо при технике того времени увеличить добычу было уже невозможно. Интенсивное земледелие привело к уменьшению плодородия полей, и все это заставило людей, покидая прежние укрепленные поселения, искать новые способы существования[28], более замкнутые и в большей степени направленные на удовлетворение самых примитивных нужд. Возможно, к этому надо добавить и внешние причины. В Восточном Средиземноморье господство переходит от минойских критян к микенским грекам. Последние были меньше заинтересованы в связях с крайним западом Средиземноморья, ибо, видимо, установили контакты с месторождениями северного олова и янтаря сухопутным и речным путем через Европейский континент[29]. В целом Эль-Аргарская культура не исчезла, но ее значение резко упало. И на первый план начала выдвигаться так называемая юго-западная культура.

Юго-западная культура, ареал которой охватывает южную часть современной Португалии и запад нынешней Андалусии, долгое время находилась как бы в тени Эль-Аргарской. Влияние аргарцев на носителей юго-западной культуры было довольно велико, оно, например, проявилось в подражании аргарской керамике. Но видны и ясные различия. Так, на юго-западе никогда не хоронили покойников внутри поселения, а тем более под полом домов, не использовали там и погребения в керамических сосудах, как это делалось на юго-востоке. Некрополи этой культуры состоят из цистовых могил, покрытых плитами[30].

Внутри юго-западной культуры выделяется район западной части современной Андалусии, где отмечаются две культурные группы: низменная в долинах рек Бетис (совр. Гвадалквивир) и Ибер (совр. Риотинто, и его нельзя путать с большим Ибером, совр. Эбро), где жители занимались в основном земледелием, и горная в верхней части долин этих рек и в горах, их окружающих, в которых основным занятием было скотоводство[31]. В начале I тыс. до н. э. сюда проникает новое население[32]. По языку это были индоевропейцы (возможно кельты). Вместе с ними на юго-западе Испании распространяется обычай ставить над некоторыми могилами (видимо, вождей или вообще выдающихся людей) каменные стелы[33]. Этановая культура как бы наложилась на старые, унифицируя их, сглаживая различия низменной и горной зон[34].

Археологические раскопки отмечают в ряде случаев появление новых культурных элементов в более верхних слоях существующих поселений и могильников. В других случаях старые поселения вовсе оставлены, а новые возникли на более низких холмах, но окружены более мощными стенами[35]. Пока не обнаружены следы насильственных разрушений. Но означает ли это, что все изменения произошли абсолютно мирно?

Авиен, использовавший очень древний источник, упоминает (244—249) город Герб, который был уничтожен бурями битв и только память о себе оставил. Этот город, по Авиену, располагался в истоках реки Ибер (Рио-тинто), где раскопки обнаружили горнорудное поселение Серро Саломон[36], которое, будучи весьма скромным, при всем желании не может быть принятым за город. Так что если принять сведения Авиена, то можно думать о существовании какого-то предшествующего поселения, достаточно крупного и укрепленного, недалеко от которого (тогда или позже) и возник горнорудный поселок. Несколько дальше (255—259) поэт говорит об изгнании с острова Картара кемпсов, которые разошлись в поисках новых мест. Авиен еще раз (285—286) упоминает этот остров, помещая его между двумя руслами реки Тартесс, так что события локализуются в самом сердце будущей Тартессиды. По-видимому, в этих достаточно туманных сообщениях отражены какие-то еще не ясные события, связанные с этническими передвижениями в конце II и в начале I тыс. до н. э. и предшествующие созданию Тартессийской державы.

Видимо, в этот период складывается тартессийский этнос. После крушения Тартессийской державы и уже в римское время район, в котором обитали тартессии, был населен турдетанами и турдулами. Страбон (III, 1,6) пишет, что одни писатели считают их разными народами, а другие — одним и тем же. При этом географ отмечает, что в его время уже никакой разницы между ними не ощущалось. В другом месте (III, 2, 11) он пишет, что Тартессидой прежде называлась страна, в которой теперь обитают турдулы. Плиний (III, 8; 13; 14) вовсе не упоминает турдетанов, а говорит только о турдулах, но это может быть связано с политико-административными условиями Южной Испании в конце республики — начале империи. Птолемей (II, 4) различает турдетанов и турдулов, но известно, что он иногда помещал на свои карты данные, почерпнутые из разных источников, что порой приводило к удвоению топонимов и этнонимов[37].

Подобное положение представлено в Южной Испании еще раз. Соседями турдетанов и турдулов были бастетаны (или баститаны) и бастулы. Страбон (III, 1, 7) пишет, что бастетанов называют и бастулами. В дальнейшем он их страну называет Бастетанией, как область турдетанов и турдулов — Турдетанией.

Для объяснения этих двух пар названий можно выдвинуть различные предположения. Два названия могут в обоих случаях относиться к одному и тому же народу, причем одно могли дать соседи, а другое быть самоназванием или близким к нему. Возможно также, что речь идет о разных, но близких друг к другу этнических группах или даже о потомках одного этноса. Возможен и третий вариант: это различные племена, но каким-то образом связанные с одним образованием: турдетаны и турдулы с Тартессом, бастетаны и бастулы с городом Мастией, или Бастой.

Чтобы оценить все эти возможности, надо иметь в виду, что эти названия встречаются у авторов уже римского времени и отражают этнонимию этой эпохи. У авторов более раннего времени или использовавших ранние, в том числе карфагенские источники встречаются другие названия. Полибий (III, 33, 9), перечисляя народы Испании, подчиненные Ганнибалу, называет терситов, т. е. тартессиев, мастиенов, оретанов и др. Ясно, что терситы (тартессии) — будущие турдетаны и турдулы, а мастиены — баститаны и бастулы. Тартессиев и мастиенов (каждых как одну этническую группу) упоминают Авиен (254-255,422-423), Геродор (F. Gr. Hist. Fr. 2А), живший около 400 г. до н. э., Гекатей (F. Gr. Hist, fr. 41-44), работавший в конце VI в. до н. э. Если о сведениях последнего можно спорить, так как от них сохранились только не связанные друг с другом фрагменты, то тексты Полибия, Авиена и Геродора — связные и не допускают внедрения в их ткань других данных. Поэтому из трех вариантов объяснения пар названий мы склоняемся к первому: два названия одного народа, одно из которых было, по-видимому, собственным или близким к нему, а другое дано соседями.

В обоих случаях два названия отличаются суффиксом. Суффикс -tan широко распространен на юге и востоке Пиренейского полуострова и считается иберским. Суффикс -ul в зоне распространения иберской культуры более не встречается. Эта уединенность формы имени народа подсказывает, что самоназванием скорее всего было «турдулы», «бастулы». Иберские же соседи называли эти этнические группы близко к их самоназванию, но оформляли эти топонимы в соответствии со своими нормами. Когда же позже, уже во второй половине I тыс. до н. э., тартессии иберизовались[38], они могли и сами принять иберское название, сохраняя в памяти и прежнее имя. М. Перес Рохас считает, что форма Tarte(ssi) могла перейти только в Turd(uli), исходя из туземной формы Tart(uli), а уже позже из Turduli образовалась форма Turdetani[39].

Кроме турдулов и бастулов, этноним с тем же суффиксом встречается на севере Испании. Это — вардупы (Plin. III, 25; 26; IV, 108; Ptol. II, 9; 65) или бардулы (Strabo III, 4, 12). Как уже упоминалось, они, скорее всего, были неиндоевропейцами и, пожалуй, позже приняли участие в формировании баскского народа. Плиний (IV, 112; 113) и Мела (III, 46) упоминают «древних турдулов» на севере Лузитании на берегу океана. Находка латинской надписи с упоминанием «Квадрата сына Матая древнего турдула»[40] подтверждает существование этого этноса. Упоминая в другом месте (IV, 118) тех же турдулов, Плиний пишет: «Turduli, qui Barduli (турдулы, которые бардулы)»[41]. Толкование этой фразы энциклопедиста может быть разным, но сейчас важно одно: подчеркивание родства этих народов. Перед нами связующее звено между народами севера и юга Испании. Все это позволяет сделать вывод, что и турдулы, и вардулы (и соответственно бастулы) — остатки «средиземноморского» энеолитического или даже неолитического населения Испании. В таком случае устанавливается определенное родство между турдулами и протобасками[42].

Таким образом, можно предположить, что в состав тартессийского этноса вошли как местные элементы, родственные будущим баскам, так и индоевропейские[43]. Последние принесли с собой некоторые аспекты культуры, включая имена, как имя единственного известного нам исторического тартессийского царя — Аргантоний[44]. Возможно, что пришельцы дали и династию государству. Формирование тартессийского этноса можно, по-видимому, отнести приблизительно к XI—X вв. до н. э., времени, которое М. Пельисер назвал ранней доколонизационной тартессийской фазой[45].

Территория юго-западной культуры, и ареал формирования тартессийского этноса в частности, входили в более обширную культурно-экономическую общность — атлантическую, распространившуюся от Британии до Северо-Западной Африки. Основой этой общности была торговля металлами и продуктами металлообработки, в том числе бронзовым оружием. Эта торговля особенно интенсифицируется начиная с середины XIII в. до н. э. И уже тогда устанавливаются первые контакты между этим регионом и Средиземноморьем, которые усилились в следующем столетии. Районом, соединяющим атлантический и средиземноморский регионы, был юго-запад Пиренейского полуострова[46]. И поэтому не случайно, что именно туда и направились финикийцы на первом этапе своей колонизации.

Первый этап финикийской колонизации

В результате финикийской колонизации Испания устанавливает прямые контакты с развитыми цивилизациями Восточного Средиземноморья. Многие вопросы, связанные с этой колонизацией, являются предметами споров, и самым, пожалуй, спорным является вопрос о ее начале. Античная традиция датирует его концом II тыс. до н. э., но с конца XIX в. и до сих пор большинство исследователей, особенно археологи, решительно отвергают столь ранние даты[47]. Поэтому этот вопрос надо рассмотреть в более широком контексте, не ограничиваясь только Испанией.

Фукидид (I. 8) называет финикийцев наряду с карийцами разбойниками, утвердившимися на островах Эгейского моря. А далее историк говорит только о карийцах и об изгнании их с островов критским царем Миносом. О прежнем пребывании карийцев на островах и о покорении их Миносом говорит и критское предание, сохраненное Геродотом (I, 171), а воспоминания о господстве карийцев на море дошли до раннехристианской хронографии (Евсевий)[48]. Как бы ни расценивать это предание, ясно, что сведения об изгнании карийцев нельзя распространять на финикийцев, как нельзя говорить и об одновременности пребывания обоих народов на островах. Геродот (II, 44; VI, 47) и Павсаний (V, 25,12) говорят об основании финикийцами храма Геракла на Фасосе и разработке ими золотых рудников на этом острове между Энирой и Кенирой. Эти названия, по крайней мере второе, считаются семитскими по происхождению[49].

Павсаний подчеркивает, что фасосский Геракл — тот же персонаж, которого почитают в Тире, и лишь позже эллины этого острова стали поклоняться греческому Гераклу. Исследование культа Геракла на Фасосе показывает, что речь идет о тирском Геракле[50]. Д. Ван Берхем предположил, что финикийцы прибыли на Фасос через Кос, Эрифры и Лемнос[51]. Это предположение подтверждается общим направлением торговых связей догреческого Фасоса, особенно связью с Лемносом, который, по Гомеру (И. XXIII, 745), был местом финикийского торжища[52]. Путь к Фасосу шел через Родос, где, по Диодору (V, 58, 2), также имелось финикийское поселение, основание которого он приписывает Кадму. Родосские же историки называют Фаланта предводителем финикийцев на острове (Ath. VIII, 360е).

В южной части Эгеиды финикийцы, по сообщению Стефана Византийского (v. Melos), основали на Мелосе одноименный город. Обосновались финикийцы и на Фере (Her. IV, 147). Финикийцам приписывает Геродот (I, 105) также основание святилища на Кифере. По Павсанию (III, 23, 1), это самое древнее в Греции святилище Афродиты, и в нем богиня представлена вооруженной. Такое изображение мало подходит к эллинскому представлению о богине любви, но вооруженной появляется Астарта, финикийская богиня любви, с которой обычно отождествлялась Афродита, на монетах финикийского Секси в Испании[53]. По Стефану Византийскому, сам остров назван по имени сына Финика, предка финикийцев, а обилие пурпуроносных моллюсков, столь важных для финикийцев[54], дало ему другое название — Порфирусса.

Еще Ф. Г. Моверс отмечал, что Родос, Фера, Мелос и Кифера лежат на дороге к западу[55]. А на западе была Сицилия.

Фукидид (VI, 2,6) замечает, что до прибытия греков вокруг Сицилии на мысах и островках жили финикийцы. Сомневаться в словах греческого историка нет оснований[56]. Лингвисты в качестве семитских выделяют такие топонимы, как Тапс, Пахин, Тамариций, Макара, Мазарес[57]. Все они связаны с восточным и южным побережьем Сицилии или с близлежащими островками. Эти места могли и раньше посещаться финикийцами, судя по находке финикийской статуэтки XIV—XIII вв. до н. э. в море у южного берега Сицилии[58].

После Сицилии финикийцам открывались Испания и Африка. Страбон (III, 2, 14; I, 2, 3), Диодор (V, 20; 35), Веллей Патеркул (I, 2, 3-4) связывают основание финикийцами колоний в этих землях. Испания и противолежащий берег Африки стали самыми западными районами финикийской колонизации. Важнейшим центром здесь становится Гадес, основанный, по Страбону (III, 5, 5), после двух неудачных попыток, что может объясняться неприятием финикийцев местным населением. На это может намекать и название города — Гадир (укрепление, огороженное, укрепленное место). Возможно, в промежутке между двумя попытками обосноваться в Испании тирийцы укрепились в Ликсе на африканском берегу[59]. Во всяком случае Плиний (XIX, 53) утверждает, что ликситское святилище Геркулеса, т. е. финикийского Мелькарта, было старше гадитанского. По Патеркулу, финикийцы через некоторое время после Гадеса основали Утику.

Итак, намечаются два пути финикийской колонизации: один — от Родоса вдоль западного побережья Малой Азии к Фасосу, другой — от того же Родоса вдоль южной кромки Эгейского архипелага к Сицилии, Африке и Испании. Эти пути упирались в золотые рудники Фасоса и богатую серебром Южную Испанию, куда, как и к Ликсу, выходили дороги атлантической торговли металлами[60]. Главной задачей промежуточных пунктов было, вероятно, обеспечение этих путей.

Когда же эти пути возникли? Геродот (IV, 147), опираясь на местное предание, говорит, что лаконцы прибыли на Феру через восемь поколений после финикийцев. Продолжительность поколения колеблется у Геродота от 30 до 40 лет, но в целом три поколения составляют приблизительно сто лет[61]. Следовательно, финикийцы появились на Фере за 240-320 лет до лаконцев. Последние же переселились на Феру, по-видимому, в самом начале VIII в. до н. э.[62] Следовательно, прибытие финикийцев надо отнести к первой половине XI или самому концу XII в. до н. э.[63]

Фукидид (VI, 112) вкладывает в уста мелосцам утверждение, что их община существует уже 700 лет. Как известно, Фукидид сам сочинял речи, но так, как они могли быть произнесены в реальности[64]. Поэтому едва ли надо сомневаться в утверждении мелосцев. Поскольку речь была произнесена в 416 г. до н. э., возникновение общины, по мнению мелосцев, надо датировать 1116 г. Разумеется, цифра 700 — округленная, и ее нельзя понимать буквально, но то, что мелосцы отнесли начало своей истории к концу XII в. до н. э., вполне вероятно. Так как основателями города были, по Стефану, финикийцы, можно говорить, что и поселение их на Мелосе датируется концом XII в. до н. э.

Датировку финикийских опорных пунктов на крайнем западе дают Мела (III, 46) и Веллей Патеркул (I, 2, 3). Первый утверждает, что гадитанский храм существует со времени Троянской войны, а по словам второго, Гадес основал тирский флот, бывший тогда сильнейшим в мире, на восьмидесятом году после падения Трои, т. е. в 1105 г. до н. э. Эти датировки подтверждаются независимыми источниками. Патеркул отмечает, что Утика была основана немногим позже Гадеса (I, 2, 4). В то же время Плиний (XVI, 216) пишет, что храм в Утике, основанный одновременно с городом, существует 1178 лет. Это сообщение датирует создание города и храма концом XII в. до н. э. На какие-то «Финикийские истории» ссылается Псевдо-Аристотель (De mirab. ausc. 134), говоря, что Утика была построена за 287 лет до Карфагена. В зависимости оттого, какую дату основания Карфагена мы принимаем, получаем для Утики 1112, 1110 или 1101 г. до н. э., что соответствует датировкам Плиния и Веллея Патеркула.

Таким образом, все дошедшие до нас хронологические указания, в том числе независимые друг от друга и перекрещивающиеся, не связанные с мифологией, дают близкие даты[65], укладывающиеся в последнюю четверть XII и, может быть, первую четверть XI в. до н. э., рисуя непротиворечивую картину ранней финикийской колонизации.

Все сведения об этом раннем этапе финикийской активности в Средиземноморье и Эгеиде (оставляя в стороне Кипр) можно разделить на две группы. К первой относятся данные, связанные с храмами и оракулами. К приведенным выше сообщениям о храмах на Фасосе и Кифере, в Гадесе, Ликсе и Утике надо прибавить рассказ Сграбона (III, 5, 5) об основании Гадеса по велению оракула Геракла, т. е. Мелькарта. Храмы обладали обширными сведениями об основании и истории святилищ. Геродот (II, 44) передает рассказ тирских жрецов Геракла-Мелькарта о том, что их храм был воздвигнут при основании самого Тира 2300 лет назад, т. е. в XXVIII в. до н. э. Эти данные подтверждаются находками тирской керамики, древнейшие образцы которой восходят именно к этому столетию, так что можно говорить о точности хронологических расчетов тирских жрецов[66]. Это позволяет с большим доверием отнестись и к другим сведениям, восходящим к храмовым традициям.

Геродот утверждает, что и тирский, и фасосский храмы Геракла он посетил сам. Так что его передача храмовой традиции непосредственна. Может быть, то же самое можно сказать и о Меле. Он родился в Тингитере недалеко от Гадеса. В это время гадитанский храм был очень известен, его посещали многие римляне, и связанные с ним рассказы будущий географ мог услышать еще в детстве. Хотя не исключено, что испанские впечатления были дополнены сведениями, почерпнутыми из различных источников, в том числе у карфагенянина Ганнона[67].

Одним из важнейших источников третьей книги Страбона считается Посейдоний[68]. Кроме того, сам Страбон именно в рассказе о Гадесе упоминает Артемидора. Оба автора, как утверждает сам Страбон (например III, 4-5), посещали Испанию, в том числе Гадес и его окрестности. Описывая гадитанский Гераклейон, Страбон (III, 5, 7) ссылается и на свидетельство Полибия. Видимо, через этих писателей географ получил сведения об основании Гадеса, причем конечным источником является рассказ самих гадитан, как об этом недвусмысленно говорит Страбон (III, 5, 5).

Сложнее определить источники Плиния, который в своей «Естественной истории» пользовался самыми разными материалами. Говоря о храме в Утике, он отмечает, что в нем сохранились балки из нумидийского кедра, оставшиеся нетронутыми со времени основания храма и города. В западно-семитских религиях детали первоначального храмового строения всегда играли большую роль. Можно в связи с этим вспомнить о том значении, какое имеет в иудаизме Стена Плача — единственный сохранившийся фрагмент иерусалимского храма. Да и в гадитанском храме, по словам Силия Италика (III, 17—20), деревянные балки сохранялись якобы со времени его основания. Поэтому представляется, что в конечном счете в основе плиниевского сообщения лежит именно традиция утикийского храма. Говоря о ликситском святилище, Плиний употребляет выражение ut ferunt, так что возникает вопрос о тех, кто это делает. Не исключено, что этими людьми могли быть жрецы храма в Ликсе.

Большинство храмов, о которых идет речь, — храмы Мелькарта (Геракла, Геркулеса). И это не удивительно. Мелькарт — царь города, владыка Тира — был покровителем этого города[69], олицетворением всего ценного и желанного для его жителей[70]. Естественно, он выступал и как покровитель колонистов. В двуязычной надписи с Мальты этот бог в финикийской части именуется Владыкой Тира, а в греческой — архегетом (KAI47). В греческой мифологии роль архегета-предводителя играл Аполлон. Так его именуют Фукидид (VI, 3) и Пиндар (Pyth. V, 60—61) именно в связи с основанием Наксоса в одном случае и Кирены — в другом. У Элия Аристида (Ог. 27, 5) мы находим рассуждения о различиях между функциями Аполлона как экзегета и архегета: в первом случае он посылает других основывать новые города, а во втором выступает как непосредственный ойкист[71]. Таким ойкистом ряда финикийских колоний выступает Мелькарт. Эта его роль особенно подчеркнута в Гадесе, ибо город был основан по его велению, да и позже Мелькарт вещал в гадитанском храме. Походы Мелькарта, как о них рассказал Саллюстий (lug. 18), рассматривались как мифологическая предыстория финикийской колонизации. Поэтому естественно, что во многих финикийских колониях существовали святилища этого бога и соответственно рассказы о его деяниях.

В современной науке широко распространено мнение, что культ Мелькарта возник или во всяком случае окончательно оформился только в X в. до н. э., в царствование Хирама[72]. Основанием этому служит переданное Иосифом Флавием (Ant. Iud. VIII, 5, 3; Contra Ар. I, 18) сообщение Менандра Эфесского о том, что Хирам разрушил старые храмы и построил храмы Геракла (т. е. Мелькарта) и Астарты, а также установил празднество в честь воскресения Мелькарта в месяце перитии, т. е. в самом начале весны. При этом Иосиф недвусмысленно говорит, что Менандр использовал местные источники или же перевел тирские хроники на греческий язык[73]. Так что сомневаться в словах Менандра едва ли возможно. Однако это сообщение, на первый взгляд, решительно противоречит рассказу Геродота, передавшего слова жрецов Мелькарта о том, что храм существует со времени основания города, и указанный им возраст, как отмечалось выше, соответствует археологическим данным.

Само по себе создание храма не означает введение культа. Даже если до Хирама в Тире не существовало святилища Астарты, это не означает, что там не было культа этой богини. Культ Астарты был очень древним и уже во II тыс. до н. э. широко распространенным не только в Финикии, но и далеко за ее пределами[74]. По Филону Библскому (fr II, 24), передающему, как он говорит, слова финикийского писателя Санхуньятона, именно на острове в Тире Астарта нашла упавшую звезду и посвятила остров себе. Поэтому из факта постройки Хирамом храма Мелькарта нельзя делать вывод о времени появления в Тире культа этого бога.

Тирский Мелькарт был, по-видимому, близок угаритскому Балу-Цапану. В мифах, сцены из которых изображены на воротах гадитанского Гераклейона, он предстает как олицетворение светлого начала, борющегося с темными порождениями хтонических сил[75]. Такой бог был связан с солнцем[76]. Недаром в сцене смерти Мелькарта «душу уносит к звездам пламя» (Sil. It. Ill, 42—44). Нонн (Dionys. X, 369) даже называет тирского бога повелителем огня. Этот огонь вполне правомерно можно рассматривать как воплощение солнечного. Тот же Нонн (Dionys. X, 370—374) называет тирского Геракла Гелиосом, пастырем человеческой жизни, скачущим по всему небу сверкающим диском, ведущим круг за кругом двенадцатимесячный год. На солнечный характер бога намекает рассказ о спасении Гадеса от нападения царя Ферона (Macrob. Saturn. I, 20, 12). В этих мифах Мелькарт выступает также как умирающий и воскресающий бог, подобный библскому Адонису, месопотамскому Таммузу или египетскому Осирису. Сохранился и миф, конкретно повествующий о гибели и воскресении Мелькарта, к которому мы еще обратимся.

Однако все эти мифы никак не отражают морской характер тирского владыки, его роль как предводителя колонизации. Можно думать, что они относятся к более древнему слою тирской мифологии. Храм в Гадесе был близок к тирскому как по архитексту (насколько можно судить по описаниям тирского храма и иерусалимского, построенного по тирскому образцу тирским архитектором), так и по концепции, ибо именно эти два храма (да еще более поздний в Тибуре) имели оракул[77]. Возможно, что гадитанские жрецы использовали для украшения храмовых ворот в какой-то степени тирскую модель. Если бы это предположение подтвердилось, то оно служило бы еще одним доказательством древности тирского храма Мелькарта.

Между тем морской характер «Царя города» отражается в мифе об основании Тира, как он изложен Нонном (Dionys. X, 443—534). Здесь рассказывается, что Геракл, т. е. Мелькарт, призывает основателей материкового Тира построить корабль и, переправившись на блуждающие в море Амбросийские скалы и принеся там жертву, остановить скалы и построить на них город. Этот призыв был выполнен, и на острове возник собственно Тир. В качестве образца для постройки кораблей бог предоставил рыбу навтил (т. е. кораблик). Таким образом, Мелькарт здесь предстает не только как основатель (хотя и косвенный) Тира, но и как изобретатель судостроения.

Мелькарт может выступать как морское божество, если связать этого тирского бога с Меликертом, одним из второстепенных морских божеств Эллады. В греческом мифе рассказывается, что Меликерт был сыном смертной женщины Ино, которая бросилась в море с младенцем на руках, и оба превратились в морские божества: Ино — в Левкотею, а Меликерт — в Палемона (Arollod. Ill, 4, 3; Ovid. Met. IV, 512-541). Ранее в науке признавалось тождество Мелькарта и Меликерта[78], позже оно категорически отвергалось[79], а сейчас иногда снова защищается[80]. Ино в греческом мире считалась дочерью Кадма (так считал уже Гомер — Od. V, 333—334). С другой стороны, Ино связана с богиней Илифией, и, вероятно, эти два имени иногда относятся к одному и тому же божеству[81]. По Страбону (V, 2, 8), в этрусских Пиргах имелось очень древнее святилище Илифии. Раскопки в Пиргах дали фрагменты греческой керамики с выцарапанным именем Ино. Там же были найдены знаменитые золотые пластинки с финикийской и двумя этрусскими надписями, из текста которых понятно, что этрусская Уни отождествлялась с Астартой[82]. Можно считать, таким образом, что, по крайней мере на Западе, Ино-Левкотея-Илифия отождествлялась с Уни и Астартой.

Известен тирский миф о рождении Мелькарта (Phil., fr. 27). Рассказывается, что верховный бог Эл во время войны против собственного сына Неба взял в плен его наложницу и отдал в жены брату Дагону. Эта наложница была уже беременной от Неба и вскоре родила сына Демарунта. Возможно, в этом образе почитался старинный общесемитский бог Астар, мужская ипостась Астарты[83]. Филон Библский отождествляет Демарунта с Зевсом (fr. 31), а Цицерон среди многих Геркулесов упоминает и сына Юпитера и Астерии, более всего почитаемого в Тире (de nat. deor. Ill, 16, 42). В звездной деве Астерии исследователи видят Астарту[84]. На барельефе, правда, уже римского времени, найденном в Тире, изображена сцена рождения Мелькарта Астартой[85].

Если эти рассуждения правильны, то получается, что Мелькарт и Меликерт были рождены одной и той же богиней — Илифией-Ино-Левкотеей-Уни-Астартой. Отождествление именно с Илифией показывает, что в данном случае и этрусков, и, пожалуй, финикийцев интересовал тот аспект богини, который связывался с ней не как с царицей богов, а как с родительницей, т. е. матерью Мелькарта. Став морским божеством, Меликерт греческого мифа именуется теперь Палемоном. Но Палемон — один из эпитетов Геракла (Hesych. v. Palaimon). Существовал также миф о рождении Палемона от Геракла и вдовы Антея (Pherekid. fr. ЗЗе). Следовательно, этот бог включается в Гераклов мифологический цикл, хотя, по-видимому, первоначально он с ним связан не был. Вероятно, после появления устойчивого отождествления Мель-карта с Гераклом мифы о Меликерте соединились с мифами о Геракле.

С Меликертом был связан дельфин: он подхватил упавшего в море ребенка. Статуя Меликерта на дельфине находилась в храме на Истме (Paus. II, 1,8). Именно дельфин перенес Меликерта, ставшего Палемоном, на Истм, и в месте его находки Сизифом стоял жертвенник Меликерта-Палемона (Paus. I, 44, 8; II, 1, 3). Меликерт на дельфине изображается на коринфских монетах[86]. Этот же морской зверь появляется на самых ранних монетах Тира во второй половине V в. до н. э., а на монетах следующего десятилетия мы видим Мелькарта, мчащегося на гиппокампе, а внизу под двойной линией волн — дельфина[87]. В чеканке Гадеса также появляется дельфин[88]. В том же городе во время празднеств в честь Мель-карта сжигалось чучело человека, сидящего на дельфине.

Из всего сказанного можно сделать вывод, что греческая сага о Меликерте воспроизводит, хотя, вероятнее всего, и в очень измененном виде, тирские рассказы о Мелькарте, о гибели и возрождении бога в морских волнах. Его апофеоз в морской пучине связан с морским аспектом его культа и образа.

Когда же возник морской аспект культа Мелькарта? Идентификация Мелькарта и Геракла появилась не позже VI в. до н. э., и позже Мелькарт уже ни с каким другим персонажем греческой мифологии не отождествлялся[89]. Гомер (Od. V, 333-335) упоминает морскую богиню Левкотею, бывшую некогда смертной Ино. Это может говорить о том, что в гомеровское время был уже известен весь миф, включая рассказ о прыжке Ино в море с Меликертом на руках[90]. Меликерт был связан с Беотией и Коринфом: в Беотии царствовал его отец, Амафант, там же жила Ино, дочь Кадма, основателя Фив {Apollod. 1,9,1; III, 4,1 —3). Характерно, что греческая мифология выводит Кадма именно из Тира, а не из Сидона, который у Гомера (а в подражание ему и у многих других античных поэтов вплоть до Овидия) выступает символом Финикии вообще. Находка цилиндрических месопотамских печатей XIV—XIII вв. до н. э. в фиванской Кадмее подтверждает существование каких-то взаимоотношений этого города и Востока в микенское время[91]. Это было время существования греко-финикийских связей в языковой и литературной сферах[92]. И само имя «Цор» могло превратиться в «Тир» только в микенское время[93].

Другим центром культа Мелькарта был Истм. На этот перешеек вынес Меликерта дельфин, и в честь Меликерта стали устраиваться Истмийские игры (Apollod. III, 4, 3; Paus. I, 44, 8; II, 1, 3), которыми распоряжались коринфяне. Вторым «хозяином» этих игр был Посейдон[94], что вполне естественно, ибо Посейдон принадлежал к сонму олимпийских божеств. Сложнее понять роль Меликерта. Трудно представить, что столь знаменитые игры, даже если в общеэллинские они превратились лишь при Кипселидах[95], были посвящены такому незначительному морскому божку, как Меликерт-Палемон. Естественнее полагать, что Меликерт в свое время играл гораздо более существенную роль, чем в I тыс. до н. э. И, может быть, лишь когда после дорийского нашествия Посейдон стал по преимуществу богом моря, каковым он еще не был в микенское время[96], он присоединяется к Меликерту в качестве «хозяина» Истмийских игр. Если Ино действительно связана с Илифией (или была одной из ее ипостасей), то надо вспомнить, что Илифия входила в состав микенского пантеона[97].

Все сказанное ведет к мысли, что культ Меликерта возник еще в микенской Греции, а следовательно, и морской аспект культа Мелькарта, отраженный в мифах о Меликерте и Ино, существовал уже во второй половине II тыс. до н. э. А это свидетельствует о правоте тирских жрецов этого бога, утверждавших, что их храм существовал со времени основания города. Значит, вполне возможно создание храмов Мелькарта на Фасосе, в Гадесе и Ликсе в конце II тыс.

Противоречие между рассказами Геродота и Менандра (а в достоверности того и другого нет оснований сомневаться), может быть, разрешает сам Геродот, сообщив далее, что в Тире имеется и другой храм Геракла — Геракла Фасосского. Видимо, это ипостась Мелькарта, почитаемая на Фасосе. Что некоторые финикийские божества могли иметь различные локальные ипостаси, подтверждается примером Астарты, сицилийской ипостасью которой была Астарта Эрицинская (Ath. IX, 51, 394; Diod. IV, 83, 4; Ael. Var. hist. I, 15)[98]. Поэтому возможно, что при Хираме в Тире был построен храм именно Мелькарта Фасосского[99], которому тирийцы так же поклонялись, как карфагеняне Астарте Эрицинской (Diod. IV, 83, 4; Ael. Var. hist. I, 15)[100].

Сложнее решить вопрос о празднике воскрешения Мелькарта, впервые установленном Хирамом (Ios. Ant. jud. VIII, 5, 3; Contra App. I, 18). Смерть и воскрешение принадлежат к глубинному слою мифологии Мелькарта, более древнему, чем его морской аспект. Но надо заметить, что появление культа какого-либо божества и праздник в его честь не всегда совпадают во времени. Например, Дионис относится к древнейшим божествам Греции, почитавшимся еще в микенские времена[101], а празднование Великих Дионисий было установлено в Афинах только при Писистрате[102]. Говоря о введении Хирамом праздника воскресения Мелькарта, обратим внимание на других персонажей мифа (Ath. IX, 47, 392f): убийцей Мелькарта является Тифон, а воскресителем Иолай. Под Тифоном подразумевается финикийский бог Йам или Мот (вероятнее первый)[103].

Интереснее фигура Иолая. По мифу, переданному Диодором (IV, 29—30), Иолай был предводителем флота своего дяди Геракла во время колонизации Сардинии, а позже действовал на этом острове самостоятельно. Далее Диодор говорит, что местные жители стали приносить жертвы богу Иолаю и провозгласили его отцом. Итак, сардинский Иолай был богом и отцом. На этом острове известен бог, носящий титул «отца», это Сардус Патер, Сард Отец. В раскопанном храме Цида в Антасе среди вотивных надписей в честь Цида встретилась билингва, в которой латинскому Sardi соответсвует финикийское Isd[104]. Отсюда вытекает, что Иолай греческих авторов — финикийский Цид. Этот бог выступает как целитель[105], так что его поведение в случае Мелькарта вполне понятно.

Открытие этого бога поставило заново вопрос о наименовании финикийцев сидонянами, об упоминании Сидона как первородного сына Ханаана и вообще о названии этого финикийского города, эпонимом которого может выступать Цид[106]. У Малалы (Chron. III, 69) сохранилось интересное сообщение, которое, хотя и в искаженном виде, могло восходить к древним финикийским сказаниям[107]: некий Сид, сын Египта, во времена Авраама стал основателем Сидона[108]. Подчеркивание роли Цида, с одной стороны, как спасителя Мелькарта, а с другой — его спутника отражает, видимо, сложные взаимоотношения Тира и Сидона. Таким образом, нет основания утверждать отсутствие в Сидоне культа Мелькарта во II тыс. до н. э. и по этой причине отвергать храмовую традицию, возводящую к столь отдаленным временам начало финикийской колонизации.

Необходимо заметить, финикийцы в заморских землях основывали не только храмы Мелькарта. На Кифере это был, как мы видели, храм Астарты. По Плинию (XVI, 216), храмом, основанным одновременно с городом Утикой, был храм Аполлона, которого исследователи обычно отождествляют с Решефом[109]. Выдвижение Решефа вместо Мелькарта, по-видимому, объясняется условиями создания Утики, куда, по решению тирийцев, была отправлена молодежь (Iust. XVIII, 4, 2). Воинственный бог[110], он вполне мог подходить к роли божественного покровителя такой беспокойной и динамичной части населения, как молодежь.

Вторую группу наших сведений о начальной стадии финикийской колонизации составляют сообщения, в которых храм или вовсе не упомянут, или упомянут вскользь, как известная данность. Ничего о храме не говорят мелосцы, отмечая лишь существование своей общины в течение 700 лет. Ради торговли, как отмечает Фукидид (VI, 2,6), поселились финикийцы на Сицилии и близлежащих островках. Диодор (V, 20, 1-2) пишет, что в надежде на большие богатства финикийцы устремились в Океан и основали на европейском побережье Гадес, в котором среди прочего находился и великолепный храм Геракла (Мелькарта). Совершенно молчит о храмах Веллей Патеркул, говоря об основании Гадеса и Утики тирским флотом, бывшим тогда сильнейшим в мире, и приводя датировку на 80 лет более позднюю, чем Мела, упоминающий об основании храма. Только о создании города, а не храма, сообщает Псевдо-Аристотель. Последний, говоря об основании Утики, ссылается на «Финикийские истории». Так как время основания этого города отсчитывается от даты создания Карфагена, можно полагать, что эти «истории» были произведением карфагенских авторов. Возможно, что это была одна из тех «Пунических историй», которые упоминает Сервий (Ad. Aen. I, 343, 378), ссылаясь при этом на Ливия. Известно, что в Карфагене существовала довольно обширная литература, хранившаяся в библиотеках, которые затем были переданы африканским царям (Plin. XVIII, 22)[111]. От одного из них, нумидийского царя Гиемпсала, узнал о «пунических книгах» Саллюстий (lug. 17, 7), откуда он почерпнул сведения о ранней истории Африки и истории финикийской колонизации, включая ее мифическую предысторию.

Источники Веллея Патеркула определить достаточно сложно. Одним из них, очень вероятно, был Непот[112]. С другой стороны, Непот, несомненно, знал произведения Сосила и Силена, верных спутников Ганнибала (Nep. Han. 13). У этих авторов Патеркул мог позаимствовать собственно финикийскую традицию. Последнее подтверждается и другими соображениями. Страбон (XVI, 2,22) замечает, что хотя поэты больше трубят о Сидоне, а Гомер и вовсе не упоминает Тир, колонии, высланные в Ливию и Иберию и даже по ту сторону Геракловых Столпов, воспевают больше Тир. Финикийская колония по ту сторону Столпов — несомненно, Гадес. Какие колонии подразумеваются под иберскими и ливийскими, точно не известно, но среди них могут быть и Карфаген, и Утика. Воспевание же Тира ясно ощущается в словах Патеркула, прославляющего морскую мощь тирийцев.

Сам Страбон неоднократно упоминает древнейшие финикийские плавания на далекий Запад и основание ими там городов, в одном месте (I, 3, 2) датируя их временем несколько позже Троянской войны. При этом он в данном случае ничего не сообщает ни о храмах, ни о велениях оракула, и это создает впечатление, что он использовал другой вариант предания, отличающийся от рассказа об основании Гадеса. Поскольку во всех этих случаях речь идет о возведении городов, это направление в предании можно назвать «городским».

«Городская» традиция, как кажется, противостоит храмовой. Порой они придерживаются даже разных датировок. Так, в случае с Гадесом храмовая традиция относит создание храма ко времени Троянской войны, т. е. около 1184 г. до н. э., а «городская» — к восьмидесятому году после падения Трои, что косвенно подтверждается, как уже говорилось, датой создания Утики по Псевдо-Аристотелю. Означает ли это, что храм действительно возник на несколько десятилетий раньше города? В принципе в этом ничего невозможного нет. Храмы могли быть своеобразными опорными базами и ориентирами в морской торговле, они давали гарантию божественного покровительства и, следовательно, какой-то, пусть даже иллюзорной безопасности купцам, сюда прибывавшим[113]. Возможно, что на Фасосе, например, вообще не было городского поселения, а богатства этого острова разрабатывал сам храм. С другой стороны, однако, Страбон (III, 5,5) говорит об одновременном основании города и храма, то же впечатление можно вынести и из слов Диодора (V, 20,1). На это можно возразить, что финикийцы до основания Гадеса, очевидно, посещали Испанию неоднократно, а Страбон свел все это к трем путешествиям. Но некоторые сомнения вызывает дата Мелы.

Прежде всего она противоречит всем остальным известным датировкам первого этапа финикийской колонизации, о которых говорилось выше. Если обратиться к метрополии, то существовала традиция, в соответствии с которой Тир основали сидонцы, бежавшие из своего города, разрушенного аскалонитами, за год до Троянской войны (lust. XVIII, 3,5), т. е. в 1195 г. до н. э. Эта традиция подтверждается Иосифом Флавием (Ant. Iud. VIII, 3, 1). Хотя Тир, несомненно, существовал задолго до этого времени, совпадение дат не может быть случайностью. Видимо, в это время произошло весьма важное событие в истории Тира, которое позволило отнести его основание именно к этому времени. По-видимому, появление традиции об основании Тира в начале XII в. до н. э. надо связать с переселением туда сидонцев и их стремлением поставить себя, по крайней мере, вровень со старым гражданским коллективом Тира[114]. А это должно было потребовать все же значительного времени. Так что трудно представить, что уже через десять лет тирийцы сумели основать храм своего бога на крайнем западе тогдашнего мира. Но характерно, что храм столь настойчиво подчеркивал свою древность в противоположность «городским» преданиям.

Впрочем, приведенные датировки смущают современных исследователей своей откровенной привязкой к Троянской войне и вообще довольно ясно выраженной эллинизацией всей этой истории. Это служит важным основанием сомнения в достоверности всей традиции о столь раннем основании Гадеса, Утики и других финикийских поселений. Возникло представление, что эта традиция имеет единое происхождение и что, возможно, у ее истоков стоят александрийские эрудиты, помнившие о роли, приписываемой финикийцам Гомером, и искусственно связавшие мифы о Троянской войне и о Гераклидах с путешествиями финикийцев[115]. Думается, что такая точка зрения едва ли верна. Уже Страбон, и об этом говорилось выше, различал Гомера, умалчивающего отирийцах, и финикийские колонии, тирийцев воспевающие. И хотя тот же Страбон (1,2,35) иногда называет финикийских колонистов на Океане сидонцами (правда, не от своего имени, а приводя мнение некоторых писателей) и так же поступает Саллюстий (lug. 78, 1), но если речь идет конкретно о городе-метрополии колонистов, то упоминается только Тир. Мы уже видели, что истоки этой традиции довольно древние и, вероятнее всего, собственно финикийские, а в самой традиции можно выделить две струи: храмовую и «городскую», далеко не всегда совпадающие.

Нельзя также говорить о перенесении на финикийцев мифов о Геракле. Скорее наоборот, Геракл, будучи типичным греческим героем, включил в себя и ряд восточных черт[116]. В рассказе о его десятом подвиге в изложении Диодора (IV, 17-18) герой возглавляет не только большое войско, но и флот. Параллельное предание, восходящее, по крайней мере, к Стесихору, излагающее древнейшую и именно греческую версию этого похода, представляет Геракла как «сухопутного» героя[117]. Этот факт, как и сам маршрут Геракла, совпадающий с районами финикийской колонизации на ее первом этапе, и наличие большого войска, что надо сопоставить с армией Геркулеса-Мелькарта во время его похода в Испанию (Sal. lug. 18), — все это ведет к мысли, что основа рассказанного Диодором мифа — финикийская, которая позднее была эллинизирована и включена в цикл мифов о Геракле[118].

Разумеется, эллинизацию финикийских преданий отрицать нельзя. Однако надо иметь в виду, что в эпоху эллинизма многие «варвары», стремясь включить историю своих стран и народов в общеисторический поток, создавали произведения на греческом языке. Это объясняет появление трудов Манефона и Бероса, создание Септуагинты[119]. Иудеи при всем стремлении оградиться от язычников настаивали на родстве со спартанцами (I Мае. 12, 6—7, 21). В свою очередь, греки обращались к истории туземных народов и государств, используя их историческую и мифологическую традицию для своих построений. Так поступил уже в римское время Филон Библский, использовавший для своей «Финикийской истории» старинный труд финикийца Санхуньятона, хотя, возможно, и переделал его в значительной степени в эвгемерическом духе. И в этом случае грекоязычный автор стремился, насколько возможно, приблизить финикийские божества к греческим, в ряде случаев отождествляя их. Тирские хроники были изложены на греческом языке Менандром и Дием. И вот тот же Менандр отмечает прибытие в Финикию Менелая после падения Трои (Clem. Alex. Strom. I, 140, 8).

Включение восточной истории в обешеисторический поток, в котором в эллинистическо-римское время определяющей была, естественно, история Эллады и Рима, вело и к принятию греческой исторической схемы, важнейшей вехой которой и была Троянская война[120]. Поэтому неудивительно, что, подобно античным авторам, и восточные писатели принимали эту хронологическую веху.

На Западе эллинизация местных преданий могла произойти еще раньше. В Карфагене эллинизация культуры отмечается уже в самом начале IV в. до н. э. Не исключено, что в этом же направлении могли действовать и гадитанские жрецы. Хотя в их храме наблюдалась явная настороженность по отношению к иноверцам, как это видно из слов Эктемона (у АV. Or. mar. 358-363) отом, что чужеземные мореплаватели, помолившись в храме, должны были как можно скорее покинуть его, само присутствие молящихся чужеземцев вело к установлению контактов с ними. И еще большая настороженность иудеев не мешала им, как мы видели, навязываться в братья к спартанцам. Так что римские и греческие авторы вполне могли принять «привязку» к Троянской войне от самих финикийцев. К тому же надо подчеркнуть, что определенная по отношению к этой войне дата основания Гадеса и Утики подтверждается датировкой Псевдо-Аристотеля и Плиния, не содержащей ссылки на войну.

Таким образом, у нас нет никаких оснований сомневаться в достоверности традиции, относящей первый этап финикийской колонизации к концу XII — началу XI в. до н. э.

Обратимся к метрополии. Вопреки существующему мнению[121], в Финикии около 1200 г. до н. э. не произошло никакой цезуры в историческом развитии. Катастрофические разрушения, связанные с этническими передвижениями этого времени, непосредственно Финикию не задели. И в этническом, и в политическом, и в экономическом, и в социальном, и в культурном отношении финикийская история конца II—I тыс. до н. э. представляет прямое продолжение предыдущей эпохи[122], и финикийцы даже выиграли от этих изменений[123]. Конечно, бурные события того времени не могли полностью обойти Финикию. Вторжение «народов моря» и других народов привели, вероятно, к притоку ханаанейского населения в Финикию. Филистимляне из Аскалона, как уже говорилось, разрушили Сидон, жители которого переселились в Тир. В результате в стране возникает демографическое напряжение. Если согласиться с тем, что жертвоприношение mlk явилось ответом на такое напряжение, то свидетельства этого жертвоприношения появляются в XII-Х вв. до н. э.[124] Между тем разрешить это напряжение путем экспансии вблизи собственной территории в тот момент финикийцы едва ли могли, так как территория, наиболее удобная для экспансии, расположенная к югу и юго-востоку, т. е. Палестина, была тогда полем ожесточенного соперничества филистимлян и евреев, а непосредственно у южных границ Финикии осели чекеры. Путь на восток преграждали горные цепи Ливана и Антиливана, вполне проходимые для торговых экспедиций или военных походов, но очень трудные для сравнительно массового переселения. К тому же в Сирии в это время уже появляются арамеи, заселяющие эту страну[125].

К тому времени финикийцы уже были хорошо знакомы со Средиземным морем. Находки бронзовой фигурки финикийского божества, о которой уже упоминалось, у южного побережья Сицилии, сирийской цилиндрической печати XIV в., остатки скорлупы страусовых яиц, идолов из костей гиппопотама и гребней из слоновой кости II тыс. и некоторых других вещей в Испании, египетских скарабеев, датированных до 1200 г., в Утике и Ликсе свидетельствуют об этом[126]. Очень интересной является находка железного меча на юго-востоке Пиренейского полуострова. Относящийся к концу II тыс. до н. э., меч был найден в окружении местных бронзовых предметов[127], и он мог быть только привозным из Восточного Средиземноморья, где железо уже было известно. Диодор (V, 35,4) говорит о плаваниях финикийцев ради приобретения серебра, которое они затем продавали грекам, азиатам и другим народам, получая от этого большие выгоды. В связи с этим Диодор рассказывает анекдот, как финикийцы отрубили якоря, заменив их серебром. Этот же анекдот повторяет Псевдо-Аристотель (De mir. aus. 135). И лишь после этих многолетних плаваний, обогативших финикийцев, те приступили к выведению колоний (Diod. V, 35, 5). Все это говорит о существовании стадии предколонизации[128].

На этой стадии очень важную роль играл Тир. В то время как Библ был главным звеном, связывающим Финикию с Египтом, Тир (может быть, вместе с Угаритом) активно участвовал в установлении западных связей[129]. Недаром греческая традиция упорно приписывает именно тирийцу Кадму основание Фив, которые Курций Руф (IV, 4, 20) даже называет тирской колонией наряду с Гадесом и Карфагеном.

Говоря о финикийской колонизации, нельзя забывать, что по существу это была лишь тирская колонизация, ибо единственной метрополией выступал Тир. Это целиком относится и к ее первому этапу. Думается, что выдвижение Тира обусловлено несколькими факторами. Во-первых, это уже отмеченное активное участие именно тирийцев в западных плаваниях и западной торговле. То, что Тир уже во II тыс. до н. э. был морским центром, обладавшим значительным портом, доказывается письмом тирского царя угаритскому[130]. Второй фактор состоял в том, что именно Тир принял беглецов из разрушенного Сидона, что привело к резкому увеличению населения, создав то демографическое напряжение, о котором говорилось выше, и, может быть, вызвало внутреннюю борьбу, отзвуком которой стало предание об основании Тира си-донцами. Наконец, надо иметь в виду ассирийскую угрозу. В результате похода Тиглатпаласара I Библ, Сидон и Арвад уплатили дань ассирийскому царю (ANET, р. 275). И хотя этот поход не привел к включению Финикии в состав Ассирийской державы[131], угроза была слишком значительна, чтобы ею пренебрегать. Вспомним, что много позже Исайя предлагал тирийцам под угрозой ассирийского нашествия переселяться за море. Не надо переоценивать страх перед ассирийцами, но совпадение дат правления Тиглатпаласара 1(1115—1077 гг. до н. э.) и первого этапа финикийской колонизации, как и неупоминание Тира среди данников царя, заставляют предполагать связь между этими явлениями.

Необходимость переселения в далекие страны была использована тирийцами для приобретения значительных экономических выгод. Фукидид (VI, 2, 6), Диодор (V, 20, 35, 4), Псевдо-Аристотель (De mir. ausc. 135) подчеркивают торговый характер деятельности финикийцев. Их важнейшей целью были драгоценные металлы. Недаром пути колонизации упирались в Фасос с его золотыми рудниками и богатую серебром Южную Испанию. Главной задачей промежуточных пунктов было, вероятно, обеспечение этих путей. Но и сами они, видимо, играли некоторую роль в торговле, поставляя серебро и золото, хотя и в меньших количествах, пурпурные раковины, хлеб[132]. В обмен финикийцы продавали масло, различные безделушки и разный мелкий морской товар, как пишет Диодор (V, 35). Под мелким товаром надо, по-видимому, подразумевать разукрашенные ткани, амулеты, изделия из кости и тому подобное[133]. Перед нами типичная колониальная торговля, какую вели карфагеняне на западных берегах Африки много лет спустя (Her. IV, 196) и через два с лишком тысячелетия англичане на берегах той же Африки. Подобная торговля не предполагает значительного уровня развития туземных контрагентов и может сводиться к «немому» обмену, как у тех же карфагенян.

В некоторых случаях финикийцы могли сами эксплуатировать рудники. Так было на Фасосе. Геродот, рассказывая об этом (VI, 47), употребляет слово κτιϭαντε (причастие от глагола κτιζϖ). Он всегда использует этот глагол, говоря об основании города или первом поселении на данной территории (например, I, 16; II, 99; IV, 144). Поэтому и в данном случае можно говорить, что для Геродота финикийцы были основателями фасосских рудников.

Финикийцы основывали и простые опорные пункты для ведения торговли или обеспечения ее безопасности, и фактории без постоянного населения, и якорные стоянки. Выше приводились слова Фукидида (VI, 2,6) о том, что ради торговли ('εμπορια.ενεκεν) финикийцы селились на мысах Сицилии и ближайших островках. В то же время употребление историком глагола οι'κε (в форме имперфекта ϖκουν) показывает, что речь идет не о временных торговых постах, а об относительно прочных поселениях с постоянным населением. В еще большей степени это относится к таким городам, как Утика и Гадес. Юстин (XVIII, 4, 2), говоря об основании Утики, отмечает две причины создания колонии: обилие в Тире жителей и необходимость высылки в колонию молодежи. Высылка излишних и беспокойных элементов населения была бы бесполезной, если бы речь шла о временной фактории, жители которой должны были вернуться. Трехкратная попытка основания Гадеса (Strabo III, 5, 5), вероятно, свидетельствует о непростых отношениях с местным населением[134]. Значит, и существовать этот город мог только как прочный пункте относительно значительным постоянным населением. Об этом же свидетельствует и его название (Гадир — укрепление[135]).

Сохранился миф (точнее, незначительный след мифа) об основании Гадеса героем Архалеем, сыном Финика (Fr. Gr. Hist. III С, 788F). Это упоминание дается со ссылкой на Клавдия Иолая, который включил его в свою «Историю Финикии». К сожалению, об этом историке и о его сочинении известно очень мало. Известно лишь, что он написал «Историю Финикии» не менее чем в трех книгах, и наряду с упоминанием основания Гадеса упоминает также об излечении в Финикии Геракла, т. е. Мелькарта, и об основании финикийцами города Дора на палестинском побережье. Но и то, что сохранилось, представляет большой интерес. Нет никакого сомнения, что перед нами отрывок из финикийской мифологии, хотя имя основателя Гадеса дано в греческой форме[136]. Автор даже пытается объяснить название основанного города иначе, чем это было принято в греческой литературе[137]. По его сообщению, оно происходит от финикийского слова gadron, что означает «построить что-либо из немногого». Это объяснение само по себе неверное, ибо название Гадир, несомненно, связано cgdr — стена и означает, как было сказано, «укрепление». Но Клавдий Иолай, может быть, не очень хорошо зная финикийский язык, связывает его с глаголом gdl — увеличивать[138]. И ссылка на финикийское слово, хотя и неправильно понятое, подтверждает финикийское происхождение мифа, на который Клавдий Иолай ссылается. Архелея он называет сыном Финика. Филон Библский (fr. 39) говорит, что Финик — греческое имя Хна. Последний же является эпонимом ханаанев-финикийцев[139]. Как и некоторые другие семитские народы, финикийцы возводили название своего этноса к мифическому первопредку, каковым и является Хна[140].

В XI в. до н. э. заморская колониальная экспансия Тира исчерпывается. Этому способствует ряд обстоятельств. К тому времени финикийцы установили прямые связи с источниками золота и серебра и создали сеть пунктов между этими источниками и метрополией. Тем самым экономические цели колонизации были достигнуты. Значительные изменения произошли на Востоке. После Тиглатпаласара I ассирийские цари уже не предпринимали похода за Евфрат, а скоро вообще Ассирия вступила в полосу глубокого упадка[141], и лишь через два столетия финикийцы вновь почувствовали ассирийскую угрозу. Пришли в упадок и другие большие государства Ближнего Востока. Не менее, а может быть, и более важную роль сыграли изменения у южной границы Финикии. Филистимляне стали более открыты, и в некоторых филистимских поселениях обнаружены следы мирного сосуществования филистимлян и финикийцев. Более близкие к Финикии чекеры, еще недавно пугавшие библского царя, резко ослабли, чем и воспользовались финикийцы. Раскопки показали, что в их поселениях, в том числе в столице Доре, приблизительно в середине XI в. до н. э. обнаруживается ясный слой разрушений, поверх которого поселяется совершенно новое и именно финикийское население. Это свидетельствует о завоевании чекерских городов, которые были заселены финикийцами[142]. Одним словом, финикийцы (именно тирийцы) нашли возможность решить свои демографические проблемы вблизи своей родины.

Таким образом, выделяется четко обозначенный во времени и пространстве первый этап финикийской колонизации в Центральном и Западном Средиземноморье. Промежуток приблизительно в два века отделяет этот этап от следующего.

Тартессийская держава

В предыдущей главе говорилось о начале финикийской колонизации и о сложении тартессийского этноса. Во взаимодействии этих элементов родилась Тартессийская держава. Однако произошло это не сразу. Контакты между туземцами и восточными колонистами были чрезвычайно ограничены. Это явно связано с огромным различием в уровне развития тех и других. Диодор (V, 35, 3—36, 1) описывает испанских контрагентов финикийских купцов как людей, которые еще не знали ценности серебра. В его рассказе, как и в рассказе Псевдо-Аристотеля (De mirab. ausc. 135), содержатся сказочные детали и несомненные преувеличения, но все же эти сообщения отражают определенную реальность. Относятся они к доколониальному периоду, ибо, по словам Диодора, много позже финикийцы основали Гадес, а сами испанцы лишь через много времени узнали ценность серебра. В это время тартессии были по-прежнему больше связаны с Северо-Западной Европой, чем с Востоком[143]. Характерен в этом отношении клад из Бодональ де ла Сьерра, датируемый около 1000 г. до н. э., в котором нет ни одной вещи, обнаруживающей финикийское влияние, но зато имеются золотые изделия, подобные британским[144]. В этих условиях финикийская торговля в Испании приобретала типично колониальный характер, подобный тому, какой позже был характерен для карфагенской торговли на западном берегу Африки, когда контрагенты практически не вступали в прямой контакт друг с другом. Такая торговля не ведет ни к каким взаимным влияниям.

Это обстоятельство не мешало финикийцам извлекать значительную прибыль из торговли с местным населением Испании. Тот же Диодор говорит о доходах, получаемых финикийцами от торговли испанским серебром с Грецией, Азией (автор римского времени, видимо, подразумевал провинцию Азию, т. е. западную часть Малой Азии) и другими странами. Главным продуктом Испании было именно серебро, к которым присоединялись и другие товары. Если «таршишский корабль» Соломона, который вместе с флотом тирского царя Хирама участвовал в далеких заморских экспедициях, приходил именно из Таршиша, т. е. Южной Испании, что вероятнее всего, то главными продуктами Испании оказывались серебро, золото, слоновая кость (вероятно, получаемая из Африки) и диковинные птицы (I Reg. X, 22). Таким образом, с Запада на Восток доставлялись не товары, необходимые для непосредственного производства, а предметы роскоши и увеселения восточных дворов и знати.

В начале I тыс. до н. э. на юге Пиренейского полуострова начинают происходить изменения. Именно в X—IX вв. до н. э. район Онобы (совр. Уэльвы) и нижнего Бетиса приобретает индивидуальность, выделяющую его из общей картины Пиренейского полуострова. Возникают поселения на высоких, до этого не населенных холмах, господствующих над окрестностями. Сами поселения были, видимо, еще скоплениями хижин, а их жители занимались преимущественно земледелием и скотоводством[145]. Однако уже тогда выделяется знать, свидетельством чему является уже упомянутый клад из Бодональ де ла Сьерра.

Определенным ферментом, ускорившим социальное и политическое развитие тартессиев, стали, вероятно, северные пришельцы, о которых говорилось в предыдущей главе. Над могилами выдающихся людей они ставили каменные стелы с изображением преимущественно оружия, что свидетельствует о существовании военной аристократии[146], которая как бы наложилась на ранее существовавшие тартессийские общины. Ее появление ускорило ход социального развития Южной Испании. Исследователи выделяют два основных ядра этого развития: одно расположено в районе эстуария современных рек Риотинто и Одиель, а другое на Бетисе вокруг будущего Гиспалиса (совр. Севилья)[147], который в то время был гораздо ближе к морю, чем сейчас, ибо конфигурация побережья была иной и место нынешней долины вокруг нижнего течения Гвадалквивира занимал морской залив, выше которого находилось обширное озеро[148]. Именно вокруг этого озера и несколько выше по течению Бетиса и расположился важный очаг тартессийской цивилизации. Он сохранял некоторые консервативные черты, и его экономической основой было сельское хозяйство. Западный очаг был больше связан с морем[149]. Находка клада бронзовых изделий указывает на роль этого района в торговле металлом[150]. Вероятно, в IX в. до н. э. здесь начинают разрабатываться серебряные рудники[151], сыгравшие затем большую роль в экономической и политической жизни Южной Испании. Вероятно, именно как порт торговли металлом, в том числе и, может быть, особенно серебром, возник город Оноба (совр. Уэльва)[152].

Оноба не была единственным новым поселением этого региона. Возникают и другие поселения на мысах или холмах, расположенных преимущественно в важных стратегических пунктах, позволяющих контролировать как пути движения металлов, так и маршруты перегонки стад[153]. Необходимо подчеркнуть, что все они имеют местную основу, так что нельзя их возникновение приписывать северным или восточным пришельцам. Добыча и обработка металлов, особенно серебра и частично меди, появление нового вида керамики, изготавливаемой еще от руки, но довольно хорошего качества, свидетельствуют о выделении ремесленников. К началу VIII в. до н. э. весь район западной части нынешней Андалусии в археологическом плане представляет однородный культурный горизонт[154], который, учитывая сообщения письменных источников, может говорить о возникновении здесь Тартессийской державы.

Когда Тартессийская держава привлекла внимание греков, что отразилось в памятниках античной литературы, она занимала огромную территорию между реками Анас (Av. Or. mar. 223) и Теодор (Or. mar. 462). Судя по находкам тартессийских надписей, возможно, что какое-то время в ее состав входил и район между Анасом и океаном (современная Алгарве). Сами тартессии занимали сравнительно небольшую часть этого пространства, приблизительно от нижнего течения Анаса до среднего течения Бетиса. Именно в этом районе наиболее плотно встречается сетчатая и геометрическая, а позже и ориентализирующая керамика, характерная именно для тартессиев[155]. Остальную территорию населяли другие племена: кинеты (Fr. Gr. Hist. I, Herodor. fr. 2A), кильбикены (Av. Or. mar. 225), сельбисины, или эльбисины (Herodor. fr. 2A; Av. Or. mar. 423), мастиены, или массивны (Herodor. fr. 2A; Av. Or. mar. 422, 450) и ряд других[156]. Говоря о сельбисинах, Авиен (Or. mar. 422) упоминает «сельбисенские царства» (regna Selbisina), что говорит о сравнительной независимости (или, лучше, автономии) этого народа внутри Тартессийской державы.

Источники сообщают и другие известия. Так, юго-восточное побережье Испании в первой половине I тыс. до н. э. населяли мастиены, но Псевдо-Скимн (199) утверждает, что этим побережьем владели тартессии. Автор использует глагол κατεχϖ, а не ο’ιχεϖ, что явно говорит о господстве тартессиев, которые, по-видимому, сами там не обитали. Город Майнобора упоминается Гекатеем (Fr. Gr. Hist. I, Нес. fr. 42) как находящийся в земле мастиенов. Это, вероятно, либо Майнака, упоминаемая Авиеном (Or. mar. 427, 431), либо, вероятнее, туземный город, находящийся рядом с Майнакой[157]. Но остров напротив этого города находился под властью тартессиев (Tartessiorum iuris) (Av. Or. mar. 428). Вероятно, тартессиям принадлежали и пограничные земли у реки Теодор с городом Герной (Av. Or. mar. 462—463).

Все это позволяет сделать вывод, что Тартессийская держава представляла собой федерацию племен, находившихся под властью тартессиев. На территории этих племен (всех или нет, мы не знаем) имелись опорные пункты тартессиев, опираясь на которые, они и могли осуществлять свою власть. Что представляли собой эти пункты, сказать трудно. Авиен и Псевдо-Скимн употребляют выражения, свидетельствующие о власти тартессиев, но не о заселении ими этих пунктов[158].

Сколь велика была власть тартессиев над другими племенами? Точно ответить на этот вопрос невозможно, можно лишь высказать гипотезы. Геродор, работавший около 400 г. до н. э., в своем повествовании о подвигах Геракла дал картину земли и народов, ее населяющих[159], в том числе Испании. В сохранившемся отрывке (2А) говорится об иберском племени, которое населяет побережье и является одним племенем, лишь названиями делящимся по филам. Далее автор перечисляет эти «филы», и все они лежат в пределах, указанных Авиеном для Тартессийской державы[160]. Исключением являются кинеты, но они жили к западу от устья Анаса, где, как говорилось выше, археологи находят образцы тартессийской письменности, что позволяет сделать вывод о вхождении этой территории в состав Тартессиды.

Название «иберы» в данном случае, по-видимому, относительно позднее. Геродот (1, 163) различает Иберию и Тартесс, но более поздние авторы называют Иберией уже всю Испанию. Сведения самого Геродора, видимо, восходят ко времени не позже рубежа VI—V вв. до н. э. и более или менее современны источнику Авиена. С ним роднит Геродора упоминание ряда племен[161], которые Геродор называет филами, что обычно у греческих писателей обозначает подразделения одного народа или государства: на филы делились ионийцы, дорийцы и т. д., а с введением территориального деления граждане одного полиса, но не эллины в целом. Геродор также подчеркивает, что эти «филы» разнятся лишь названиями. Следовательно для Геродора или, скорее, для его источника Южная Испания составляла одно целое, и ни о какой самостоятельности населявших ее племен не упоминается.

Такое же впечатление можно вынести из слов Эфора (Fr. Gr. Hist. Eph. fr. 133), в соответствии с которыми иберы, населяющие западную часть земли, являются одним полисом. Слово «полис», как известно, обозначает не только город, но и государство, и страну либо область. Это в свое время настойчиво подчеркивал Страбон (VIII, 3,31), ссылаясь на Гомера, Стесихора и Еврипида. Поэтому можно полагать, что и у Эфора в данном случае этот термин означает государство. Будучи сам из эолийской Кимы[162], находившейся недалеко от Фокеи и с древности связанной с этим городом (Fr. Gr. Hist. II. Nic. von Damaskos fr. 51; Paus. VII, 3, 10—20)[163], историк вполне мог почерпнуть свои сведения у фокейцев[164], которые установили прямые связи с Тартессом. Так что можно, вероятно, говорить, что для малазийских греков в Испании существовало единое государство, каким в то время мог быть только Тартесс.

Наконец, обратимся к Геродоту (I, 163). Он говорит, что тартессийский царь Аргантоний предложил фокейцам при их первом посещении Тартесса поселиться в его стране, где они пожелают. Хотя греки в тот момент не воспользовались любезным приглашением царя, позже они основали на юге Испании свою колонию Майнаку (см. ниже). По словам Авиена (Or. mar. 427—428), она располагалась на мастиенском берегу, напротив острова, находившегося под властью тартессиев. Трудно предположить, что фокейцы создали здесь поселение вопреки воле хозяев противолежащего острова. Вероятнее всего, обоснование в этом месте было обусловлено предыдущим приглашением Аргантония. И если это так, то можно считать, что тартессийский царь распоряжался территорией подчиненных племен.

Все эти данные могут говорить о том, что суверенитет тартессиев и их царей над остальными племенами державы был довольно значителен. Для иностранного наблюдателя Тартессида выступала как одно государство или племя[165], отдельные части которого не казались ему самостоятельными единицами.

Перед нами политическое объединение, основанное на господстве одного племени над федерацией, членами которой являются подчиненные племена. Такая модель государства не уникальна. В отличие от Востока и греко-римского мира, где государство возникло на основе территориальной общины[166], известны государства, образовавшиеся на племенной основе. Видимо, на пути к такой государственности шли галлы, по крайней мере наиболее развитые из них, такие как эдуи[167]. К подобным государствам, по-видимому, можно отнести «варварские» королевства раннего Средневековья. Может быть, аналогию представляет Киевская Русь, держава Рюриковичей на ранних этапах своей истории, когда под властью полян оказались другие восточнославянские племена. Династия в этой державе была норманнская. И в Тартессиде, судя по имени царя Аргантония, династия могла быть индоевропейской (вероятно, кельтской), а не собственно тартессийской.

Когда возникла Тартессийская держава, сказать трудно. Ранние источники, сообщающие о ней, относятся, вероятно, к VI в. до н. э. Не очень-то помогает археология. Тартессийская цивилизация была ориентализирующей (подробнее об этом ниже). Первые следы восточного влияния в западной части Тартессиды, в том числе в Онобе, т. е. на территории самих тартессиев, начинают проявляться уже в IX в. до н. э.[168], а становление самой ориентализирующей цивилизации надо, по-видимому, отнести к первой половине VIII в. до н. э.[169] В восточной зоне начало ориентализации падает на середину этого столетия[170]. Явилось ли это явление результатом непосредственного финикийского влияния из колоний, которые уже появились на средиземноморском побережье Южной Испании, или же стало следствием включения Восточной Андалусии в ориентализирующий тартессийский круг? То, что, по Авиену, эта территория находилась внутри тартессийских границ, позволяет склониться ко второй возможности. Если принять эту возможность, то датировать распространение тартессийской власти на эту зону тоже можно приблизительно серединой VIII в. до н. э. Власть тартессиев распространялась и на север, на территорию современной испанской Эстремадуры. Там южное влияние начало проявляться в конце VIII в. до н. э.[171] Может быть, рубежом VIII—VII вв. до н. э. надо датировать включение этой территории в состав Тартессиды. Нельзя исключить, что населяли ее геродоровские глеты, жившие к северу от кинетов и являвшиеся одной из «фил» Тартессиды.

Социально-политическая структура Тартессиды

Соединяя и сопоставляя скудные известия античных авторов и дополняя их археологическими данными, можно получить общие представления о социально-политических отношениях в Тартессиде. Особое место среди письменных источников занимает рассказ Помпея Трога, сокращенный Юстином (XLIV. 4,1—14), передающий миф о тартессийских царях Гаргорисе и Габисе. Этот миф многократно привлекал внимание исследователей. В свое время было доказано его испанское происхождение[172]. Было также высказано мнение, что он является плодом греческой мысли эллинистического периода[173]. Существует и компромиссная точка зрения: греческая контаминация на туземной основе[174]. Думается, что греческое влияние все же в этом мифе не прослеживается. Связь с эллинской мифологией появляется только в самом начале, когда сообщается, что в области тартессиев титаны воевали с богами, но это выглядит лишь как справка историка для греко-римского читателя, чтобы он лучше представил себе место действия. Возможно, существование в этом районе litus Curense натолкнуло писателя на установление связи с критскими куретами[175]. В остальном действие развивается совершенно логично, без всяких ссылок на греческие мифы. Скорее, можно выявить некоторое финикийское влияние[176], что соответствует общему ориентализирующему облику тартессийской культуры. Некоторые же черты сходства между мифами и героями[177] объясняются общими законами мифотворчества. И Гаргорис, и особенно Габис — типичные «культурные герои», которым приписывается введение тех или иных достижений цивилизации. Едва ли, по крайней мере пока не будут найдены дополнительные и независимые сведения (а на это надеяться невозможно), можно считать этих царей в какой-то мере историческими фигурами и конструировать династию. Но важно другое: в мифе отражены реалии, которые несомненно существовали в тартессийской обществе, ибо бессмысленно приписывать «культурному герою» то, чего в реальности нет. И если Гаргорису приписывается введение собирания меда (XLIV, 4, I) или Габису — пахотного земледелия (XLIV, 4, 11), значит, эти отрасли хозяйства в Тартессиде существовали. Такой подход справедлив и к деталям социально-политических отношений.

Миф приписывает Габису введение законов (XLIV, 4, 11), освобождение народа от «рабских служб» и разделение плебса по семи городам (XLIV, 4, 13). Посейдоний (у Strabo III, 1,6) говорит о существовании у турдетанов, наследников тартессиев, законов в метрической форме. А. Шультен привел подборку примеров, показывающих, что метрическая форма законов — не такая уж редкость, причем все эти законы — архаические[178]. В рукописях имеется разночтение: в одних утверждается, что эти законы состоят из шести тысяч стихов, в других — что имеют шеститысячелетнюю давность. Если принять второе чтение, то законы — несомненно наследие тартессийской эпохи, а преувеличенная цифра 6000 лет говорит только об их древности. Но и при принятии первого варианта сама метрическая форма законов свидетельствует об их архаичности. Возможно, что в одном из них содержалось запрещение более младшим свидетельствовать на суде против более старших (Fr. Gr. Hist НА, Л7с. von Damascosfr. 103а). Это указывает на наличие в тартессийском обществе представлений родового мира. Но едва ли таким запрещением законы ограничивались. Содержанием другого закона могло быть запрещение народу «рабских служб».

Это указание вызывает ряд вопросов. Что такое «народ»? Надо ли понимать под ним всех подданных Габиса или тартессийскую аристократию? Что такое «рабские службы» и кто их исполнял, если народу это было запрещено? Термин populus встречается в тексте Юстина довольно часто — 94 раза, и еще дважды он встречается в «Прологах» к труду Трога, не принадлежащих Юстину. Он может обозначать весь народ, являясь синонимом gens, natio (например, I, 2, 3), государство (III, 2, 4; XX, 1, 7), господствующий народ, как, например, персов в державе Ахеменидов (X, 3,5), народ в противопоставлении знати (III, 2, 9; III, 3, 1; XVI, 4, 1—20). В «тартессийском пассаже» Юстин упоминает это слово еще раз: Габис связал законами варварский народ (XLIV, 4, 11). И ни в одном случае этот термин не употребляется для обозначения аристократии. Для этого автор (явно Трог, словоупотребление которого воспроизводит Юстин) использует понятие «сенат» (например, II, 7,4; V, 3, 5 и др.). Законами же, конечно, можно связать весь народ, а не только знать, и едва ли словоупотребление в отрывках из одного рассказа резко различается. Так что подразумевать под троговским «народом» аристократию нельзя. Но освобождение от «рабских служб» можно отнести к господствующему народу — тартессиям.

Что касается «рабских служб», то, конечно, под этим выражением можно подразумевать столь презираемый в классической древности ремесленный труд, но высокое развитие ремесла в Тартессиде, засвидетельствованное археологией, противоречит такому предположению. Само выражение «рабские службы» — довольно редкое. Мы, в частности, находим его в документе из Дура-Европос, в котором говорится, что некий Барлаас взамен уплаты процентов подолгу несет «рабские службы» у кредитора, исполняя все его приказы и не отлучаясь от него ни на один день, ни на одну ночь[179]. Возможно, что римский автор использовал такое выражение для обозначения подобного состояния, найдя нечто похожее в своем источнике. Но надо обратить внимание, что речь идет не о собственно рабах, а о рабских службах. О юридическом положении их исполнителей ничего не говорится. Поэтому можно выдвигать любые предположения: рабы, клиенты, крепостные, должники, но ни одно из них не имеет никакой опоры в юстиновском тексте. Можно лишь говорить, что эти «службы» выполнял какой-то класс зависимых людей.

В юстиновском тексте упоминается плебс. Этот термин встречается в произведении еще десять раз. Анализ всех употреблений Трогом — Юстином этого слова и сравнение (где возможно) с текстами других авторов, говорящих о тех же событиях, показывает, что во всех случаях плебс — часть граждан, противопоставленная аристократии, именуемой латинским автором сенатом, причем этот термин употребляется тогда, когда речь идет о государстве с олигархическим правлением: Афины до Солона (II, 7,4), Афины же в период господства «четырехсот» (V, 3, 5—6), Гераклея до Клеарха (XVI, 4, 1-20), Карфаген (XXI, 4,3), Сиракузы накануне прихода к власти Агафокла (XXII, 2,12). Вероятно, подобное положение сложилось и в Тартессе. То, что латинский автор использует римский термин, не удивительно. Саллюстий (lug. 19, 1), говоря о финикийской колонизации, тоже упоминает плебс, под которым явно надо понимать «малых», т. е. ту часть гражданского коллектива, которая была противопоставлена аристократии («могущественным»)[180]. Видимо, и Трог привычным для себя и, что еще важнее, для читателя словом обозначил группу населения Тартесса, свободную, но не входящую в состав аристократии.

По данным этого мифа, Габис распределил плебс по семи городам. О городах Тартессиды говорят и другие авторы. Так, упоминания ряда городов мы встречаем у Гекатея: Элибирга (Fr. Gr. Hist I, Нес. fr. 38), Каната (39), Мастия (41), Майнобора (42), Молибдина (44), а также, возможно, Ибилла и Сюалис. Авиен также называет некоторые города: Тартесс (Or. mar. 282), Массиена (450), Герна (463), крепость Геронта (263, 304). К ним можно прибавить Герб (244), ранее уничтоженный. Археологические данные дополняют эти сведения, позволяя говорить, что в VIII—VI вв. до н. э. в Тартессиде существовали подлинные города[181]. Эти города были ремесленными и торговыми центрами, хотя главным занятием населения оставалось, скорее всего, сельское хозяйство[182]. Правда, отождествить их с упоминаемыми в письменных источниках пока невозможно. Не найден и сам город Тартесс. Однако наличие городов не подлежит сомнению.

Но о простых ли городах идет речь в тартессийском мифе? То, что по этим городам был распределен плебс, говорит о том, что перед нами центры каких-то, видимо, территориальных подразделений Тартессиды[183]. А. Техера Гаспар высказал мысль о возможном сопоставлении их с племенами, упомянутыми Авиеном и Геродором[184]. Это очень соблазнительно. Геродор упоминает шесть подразделений иберского племени, но дальше в тексте идет непонятное слово, различно исправляемое разными учеными. Вспомним, что эти подразделения Геродор называет филами, используя словоупотребление своего времени.

Гекатеевские, авиеновские, геродоровские этнонимы не повторяются в этнонимике более позднего времени. Конечно, сопоставления между этнонимией двух эпох возможны и даже необходимы. Так, тартессии именуются турдетанами или турдулами, а мастиены — бастетанами или бастулами. Можно сделать и другие сопоставления. Но повторения все-таки нет. Гекатей, говоря о мастиенах, отмечает, что называются они по городу Мастии. У тех же мастиенов были, по Гекатею, и другие города: Майнобора, Сикс, Молибдина.

Все это позволяет сделать вывод о наличии в Тартессиде деления территории на отдельные округа, в какой-то степени подобные греческим филам. Эти округа явно были основаны на племенной базе: вероятно, каждое племя или группа племен, включая самих тартессиев, во главе с наиболее значительным городом образовывали такую «филу», центром которой и был город. Совпадение названия «филы» или племени с названием города может говорить либо об избрании тартессиями центрального города данного племени (при упорядочении ими территории державы) в качестве столицы, либо о распространении названия города на окружающую территорию. Фрагмент Гекатея о мастиенах говорит как будто о второй возможности. Но поскольку этот отрывок является единственным, приходится быть предельно осторожным.

Наличие в Тартессиде «плебса» подразумевает и существование аристократии. Археологические исследования показали резкое различие в уровне жизни и в способах погребения знати и простого народа. Знать хоронят в пышных гробницах типа гробницы «Ла Хойа» около Онобы или в камерах под погребальными холмами, как в Сетефилье, в то время как людей, занимающих более низкое положение, сжигают, и их пепел собирают в урны, помещаемые в сравнительно скромные ямы. Резко различается и погребальный инвентарь[185]. На территории Тартессиды найдены великолепные клады драгоценностей, как местных, так и импортных, преимущественно финикийских, свидетельствующие о богатстве тартессийской знати[186].

Аристократия занимала видное положение в политической системе Тартесса. В Канчо Роано раскопан комплекс дворцового типа, бывший, по-видимому, одновременно святилищем и экономическим центром, центром сбора и, вероятно, дальнейшего распределения продуктов, центром торговли[187]. Несколько позже подобные комплексы были раскопаны и в других местах Эстремадуры[188]. Эти комплексы находятся на окраине тартессийского мира. Поэтому кажется справедливым высказанное мнение, что подобные, но, может быть, еще более значительные центры должны были быть в сердцевине Тартессийской державы[189].

Политическая система Тартесса увенчивалась фигурой царя. О существовании царской власти говорит и миф о Гаргорисе и Габисе. Важно, что в нем упоминается способ наследования власти: Габис был назначен наследником царства своим предшественником (дедом и отцом одновременно) (XLIV, 4, 10), а после смерти Габиса царство удерживалось его наследниками (XLIV, 4, 14). Ясно, что в тартессийской среде не возникало никаких сомнений в прямом наследовании царской власти и в праве царя передавать эту власть своим преемникам. Ни о какой роли народа здесь не упоминается. Видимо, ее и не было.

До нас дошли имена некоторых тартессийских царей, но они мало что дают. Первым в этом списке обычно называют Гериона, с которым сражался Геракл. В этом мифе, по-видимому, отразилось какое-то знакомство греков с Дальним Западом[190], но все же Герион — чисто греческая фигура. Сохранился вариант мифа, согласно которому бой Геракла с Герионом происходил в Эпире (Fr. Gr. Hist I, Нес. fr. 149). Вероятно, Герион принадлежал к тем мифологическим фигурам, которых народная фантазия помешала на край известной ойкумены, и по мере расширения этой ойкумены сцены из таких мифов переносились все дальше к концу земли. Возможно, довольно рано действие сражения между Гераклом и Герионом локализовалось на острове Эрифии (Hes. Theog. 290, 983)[191]. Существование у испанских берегов острова с подобным названием (Plin. IV, 120) и, может быть, города или крепости, название которой греки восприняли как Крепость Геронта (Av. Or. mar. 263, 304), могло способствовать тому, что локализация мифа окончательно закрепилась за Южной Испанией[192].

Сложнее обстоит дело с Нораксом. С одной стороны, он полностью включен в греческую мифологическую генеалогию: по Павсанию (X, 17, 5), он — сын Эрифии, дочери Гериона, и Гермеса: Солин (IV, 1) тоже называет его сыном Меркурия. С другой стороны, имя Норакса в греческой и римской литературе больше не встречается[193], так что никакого другого происхождения, кроме тартессийского, мифология не отмечает, а в испанской ономастике встречается имя Нори (Норисси), которое сопоставляют с Нораксом[194]. Норакс считается основателем Норы на Сардинии, а связи между Испанией и Сардинией, как об этом уже говорилось, существовали во II тысячелетии до н. э. Активны они были и в тартессийскую эпоху[195]. Может быть, не случайно древнейшая финикийская надпись на Западе была найдена именно в Hope (CIS I, 144), причем по очень вероятному чтению там упоминается Таршиш[196]. Поэтому кажется возможным, что Норакс относится все же к мифическим тартессийским царям, позже соединенным с эллинскими мифическими фигурами.

Единственная историческая фигура в списке тартессийских царей — Аргантоний. Именно этот царь дружелюбно принял греков из Фокеи (Her. 1, 163). По словам Геродота, Аргантоний жил 120 лет и правил 80. Столь долгое правление хотя и удивительно, но в принципе возможно. Почти 100 лет правил в Египте Пиопи II и 66 лет — Рамсес II. Дай в Новое время Виктория находилась на британском престоле 67 лет. Труднее обстоит дело с долгожительством царя, тем более что существовала версия и о 150 годах его жизни, а то и царствования (Анакреонт у Strabo III, 2, 14). Но подобное преувеличение могло возникнуть уже в головах греков, пораженных долгим правлением этого царя.

Геродот (1, 163), рассказывая об Аргантоний, называет его царем, но в то же время указывает, что он xupavvise, на основании этого был сделан вывод, что Аргантоний был кем-то, напоминающим греческого тирана, что власть он захватил, опираясь на силу[197]. Однако этот глагол с генетивом часто означает просто «господствовать», «властвовать». Так, говоря о мидийском царе Киаксаре, Геродот (I, 73) употребляет ту же формулу. Между тем Киаксар был законным царем, сыном, как отмечает тот же Геродот, Фраорта и внуком Дейока[198]. Конечно, было бы очень соблазнительно рассматривать Аргантония как основателя новой династии и видеть в его филэллинстве стремление найти внешних союзников ради поддержки своей власти. Но текст Геродота не дает для этого оснований.

По словам Геродота, Аргантоний дал фокейцам деньги на строительство городской стены, и дал щедро. Огромность суммы явно поразила и самих фокейцев, и историка. Это свидетельствуете богатстве царской казны. Каким образом царь ее пополнял? Ничего не известно ни о собственных владениях царя, ни о системе налогов, ни о царском контроле над хозяйственной жизнью страны. Только из раскопок комплекса Канчо Роано и подобных ему можно сделать некоторые выводы. Комплекс Канчо Роано, как уже говорилось, представлял собой соединение дворца, святилища и хозяйственного центра. Поскольку этот комплекс, как считают археологи, не имел местных корней, а возник в результате южного (и ближневосточного) воздействия и свидетельствует об активном включении этого региона в тартессийский круг[199], то возможно, что и создан он был по тартессийской модели. Если бы это было так, то можно было бы сказать, что дворец тартессийских царей тоже (хотя и в большем масштабе, чем окраинный Канчо Роано) соединял черты царского жилища, храма и экономического центра. Возможно, такое положение царского дворца напоминало дворцы критских царей[200].

К сожалению, нет никаких данных о характере царской власти. Можно лишь говорить, что царь мог распоряжаться землей своего государства, в том числе землями подчиненных племен, как это видно из предложения фокейцам поселиться в его государстве там, где они пожелают (Her. I, 163). Если судить по рассказу Геродота, царь при этом не спрашивал ничьего совета, а тем более согласия. Но делать из этого далеко идущие выводы невозможно, так как конечным источником Геродота были рассказы самих фокейцев, а их совершенно не интересовал механизм принятия царского решения, но только сам факт приглашения и выдачи денег.

Много споров вызывает вопрос о божественности царской власти[201]. Важным доводом в пользу обожествления если не живого, то мертвого царя является погребальный монумент Посо Моро, свидетельствующий, по мнению X. М. Бласкеса, о посмертной героизации выдающихся личностей в Тартессиде[202], к которым царь, несомненно, относился. Если тартессийская монархия действительно похожа на минойскую, то доводы в пользу ее сакрального характера можно увеличить, так как на Крите царь возглавлял и религиозную систему государства. Впрочем, этот довод настолько гипотетичен и основан не на реальных фактах, а на логических рассуждениях, что от какого-либо суждения по этому поводу надо отказаться.

Таким образом, можно говорить, что в тартессийском обществе выделяются, по крайней мере, три социальных слоя: аристократия, «плебс» и зависимые исполнители «рабских служб». Первая сосредоточила в своих руках огромные богатства. Комплекс Канчо Роано показывает, что знать контролировала экономическую и в известной степени религиозную жизнь населения, а погребения свидетельствуют, что и после смерти аристократы стремились резко отличаться от остальных. Диодор (V, 36, 3) утверждал, что до прихода римлян рудники Южной Испании разрабатывали частные лица. Весь контекст диодоровского рассказа и его сравнение со страбоновским (III, 2, 9) показывает, что речь идет о турдетанах. Является ли разработка рудников частными лицами наследством тартессийской эпохи? Ни утверждать, ни отрицать это невозможно. Если же, по крайней мере, часть рудников и в тартессийскую эпоху находилась в частных руках, то владельцами могли быть только аристократы. Обладание рудниками могло бы легче объяснить богатства тартессийской знати.

«Плебсом» явно было свободное население, включая мелких производителей. Домашняя металлургия, какая обнаружена в поселении Серро Саломон[203], и небольшие, но уже специализированные мастерские, найденные в Онобе[204], свидетельствуют о существовании таких производителей. Если города, по которым Габис распределил «плебс», были действительно центрами «фил», то в состав «плебса» входили и подчиненные племена. А их знать могла включаться в состав аристократии.

Археологические раскопки подтверждают существование исполнителей «рабских служб». К ним могли относиться люди, работавшие в каменном карьере около Кармоны, или те, кто был похоронен в самой бедной зоне некрополей Тутуги и Тойа, обитатели хижин, расположенных около жилых домов[205]. Были ли они именно рабами, неизвестно. Однако само по себе наличие зависимого населения несомненно.

Все это говорит о далеко зашедшей имущественной и социальной дифференциации общества, перешедшего уже грань классообразования. Этому соответствует и политический строй, каковым была наследственная монархия. Местные аристократы, по крайней мере некоторые из них, могли быть представителями царской власти на местах. Думается, что таким представителем был хозяин Канчо Роано. На конгломерат племен, входивших в державу, была, видимо, наброшена сеть территориального деления, основанная все же на племенной базе. Значение местного центра было, однако, столь велико, что, по-видимому, от него происходило название племени. После падения Тартесса такое положение уже не наблюдается. Степень подчиненности племен была, вероятно, столь велика, что греческому автору они могли казаться простыми подразделениями государства.

Экономика Тартесса

Через всю античную и библейскую традицию красной нитью проходит представление о богатстве Тартесса. Благодаря связям Палестины с Тартессом, в царствование Соломона «серебро в Иерусалиме стало подобно камням» (I Reg. X, 27) и «его считали при Соломоне ничем» (I Reg. X, 31). Для Стесихора (у Strabo III, 2, 11) струи реки Тартесс, т. е. Бетиса, «серебронесущие», а в представлении Анакреонта (у Strabo III, 2,14) Тартесс — такой же символ богатства, как и рог Амалфии, рог изобилия. Самосцы, плававшие в Тартесс, привезли оттуда товаров на неслыханную сумму в 60 талантов (Her. IV, 152). Позже ходили рассказы о финикийцах, которые в обмен на оливковое масло и всякий мелкий морской товар получили столько серебра, что покрыли ими якоря (Ps.-Arist. De mirab. ausc. 135) или даже вовсе отрубили у якорей свинец и заменили его серебром (Diod. V, 35).

Богатство Тартесса было основано прежде всего на обладании металлами, особенно серебром. Посейдоний, а с его слов Диодор (V, 36,1—3) и Страбон (III, 2,9) говорят, что в Южной Испании имеется самое прекрасное серебро и в самом большом количестве по сравнению с другими странами. На богатства Тартесса (Таршиша) серебром указывает Иезекиил (27, 12) и автор (X, 21, 27). Имелось в Тартессиде и золото (Steph. Byz. v. Ibylla; Strabo III, 2, 3; Ps.-Scymn. 166). По свидетельству Посейдония, добывали там и олово, которое выкапывали из земли (Strabo III, 2, 9). Другие авторы (Av. Or. mar. 296—298; Ps.-Scymn. 163—166; Eust. ad Dion. Per. 337) говорят, что олово приносилось в Тартесс рекой. Сейчас трудно интерпретировать эти сведения, хотя возможно, что в истоках Бетиса действительно имелось в древности месторождение олова[206]. Может быть, олово доставлялось из других регионов к берегам Бетиса, а оттуда уже по реке шло в Тартесс. Вообще-то олова в Тартессиде было мало, и его действительно получали из других стран.

Металлы были главным, если не единственным экспортным товаром Тартесса в его торговле с финикийцами и греками. Иезекиил (27, 12) говорит, что Таршиш платил Тиру за его товары «серебром, железом, свинцом и оловом». По словам элейцев, сикионский тиран Мирон, одержав победу на 33-й Олимпиаде, отделал свою сокровищницу тартессийской бронзой (Paus. VI, 19,2).

В Тартессиде было два главных района добычи металлов. Первый располагался на западе тартессийского мира, в истоках реки Ибер (Риотинто) и близлежащих окрестностях. Часть руд обрабатывалась на месте. Полученный металл затем шел двумя путями. Один — на юг по реке в Онобу, ставшую важным торговым и ремесленным центром[207]. По-видимому, здесь тартессии торговали с иностранцами, в первую очередь с финикийцами. Другой путь вел на юго-восток к финикийскому Гадесу. Впрочем, туда шла руда и из другого места, расположенного восточнее истока Ибера. Если в поселении Серро Саломон руда и обрабатывалась[208], то отсюда она отправлялась в сыром виде, а металлургические поселения находились на пути к Гадесу — Сан Бартоломе де Альмонте и Техада ла Вьеха[209]. Видимо, конечным пунктом этого пути был город Кастийо де Донья Бланка, расположенный на другом берегу Гадесского пролива напротив Гадеса. Здесь (хотя и не точно на том же месте) существовало поселение еще с медного века, а сам город возник, по-видимому, в IX в. до н. э., и расцвет его начинается в следующем столетии[210]. Недавно его раскопщик выдвинул идею, что в действительности это была финикийская колония[211], но его доводы не приняты. Думается, что речь может идти о финикийском квартале внутри туземного города[212], подобного «лагерю тирийцев» в Мемфисе (Her. II, 112).

Другой рудный район располагался в районе верхнего Бетиса, где важным центром был Кастулон. Этот район был связан с финикийскими поселениями на средиземноморском побережье Южной Испании, возникшими начиная с первой половины VIII в. до н. э. Металлы шли по течению Хениля и через проходы Сьерры Невады[213]. Находки стел с изображениями оружия и колесниц в этом районе позволяют предполагать наличие тартессийского контроля за этим путем[214], но в целом этот контроль, вероятно, не был столь жестким, как в западной части Тартессиды, ибо населен этот район был все же не тартессиями, а подчиненными племенами. Наличие финикийских колоний на побережье, о которых пойдет речь позже, и прямых связей между этими колониями и верхним Бетисом свидетельствует об этом.

Естественно, что для финикийцев и греков Тартесс выступал в первую очередь как место торговли. Иезекиил (27, 12), обращаясь к Тиру, говорит о Таршише-Тартессе: «торговец твой», и для греков Тартесс был прежде всего эмпорием, местом торговли (Her. IV, 152)[215]. Однако Тартессийская торговля не ограничивалась Восточным Средиземноморьем. Расположенный на стыке Средиземноморья и Атлантики, Тартесс играл значительную роль в атлантической торговле и связях Северо-Западной Европы со средиземноморским миром. Авиен (Ог. шаг. 113—114) пишет, что обычаем было у тартессиев торговать в пределах Эстримнид. Сейчас принято, что эта территория совпадает с Арморикой (современной Бретанью)[216]. Район Тартесса издавна был важным центром атлантической торговли. Сохранил он это значение и после образования государства[217]. Торговал Тартесс также с Северо-Западной Африкой, Сицилией и Сардинией. Свидетельством связей с большими островами Средиземноморья являются, в частности, клад на горе Са Идда на Сардинии, где найдены вещи, подобные обнаруженным в Онобе, и находки в самой Онобе фибул сицилийского типа и топоров с боковыми отростками[218]. Видимо, отражением этих связей и является миф о Нораксе, тартессийском основателе Норы.

Кроме морских торговых путей существовали и сухопутные. О двух из них говорит Авиен: четырехдневный путь от устья Тага до берега тартессиев (Ог. таг. 178—180) и пятидневный — от Тартесса до Майнаки (Ог. таг. 180—182). Находки тартессийских изделий, в том числе бронзовых кувшинов, вытянутые сравнительно узкой полосой в северном направлении, показывают путь, которым тартессии проникали в Северо-Западную Испанию, богатую оловом. Этот путь во многом совпадал с более поздней римской дорогой, которая шла от Гадеса через Гиспалис и Эмериту Августу на север[219].

Всеми этими путями тартессии добывали недостающие металлы, которые затем вместе со своими либо экспортировали, либо обрабатывали. Многочисленные находки металлических изделий показывают высокий уровень тартессийского металлообрабатывающего ремесла[220]. Наряду с горным делом, металлургией и металлообработкой тартессии занимались гончарным делом, изготовляя керамику, сначала лепную, а затем под финикийским влиянием кружальную, обработкой слоновой кости, которую, вероятно, получали из Африки, созданием ювелирных изделий[221]. Изготовление предметов роскоши свидетельствует о существовании в Тартессе достаточно емкого внутреннего рынка для таких предметов, что надо связать с существованием аристократии. Можно говорить и о ткачестве, свидетельством чему являются находки грузил ткацких станков и даже кусков ткани.

Однако при всем значении торговли и ремесла экономика Тартесса во многом основывалась на сельском хозяйстве. В горных и предгорных районах это было преимущественно скотоводство. Авиен (Ог. таг. 218-221) говорит о разведении коз, шерсть которых затем употреблялась «для пользования воинов в лагерях и для покрывал морякам». В низменных районах развивалось пахотное земледелие, изобретение которого миф приписывает Габису (lust. XLIV, 4, 11). Занимались в Тартессиде и коневодством[222].

Можно говорить о выделении на территории самих тартессиев двух основных районов, различающихся своей экономикой. Онобский район был преимущественно металлодобывающим и металлургическим, а также, естественно, торговым. Гиспалийский, более консервативный по своему внешнему облику, был сельскохозяйственным[223]. Такое объединение различных экономических районов под властью одного владыки было характерно и для ближневосточных «империй» I тыс. до н. э.[224]

Выделение отдельных районов с различной направленностью экономики и отделение (хотя не полное) горнорудных районов от металлургических и металлообрабатывающих свидетельствуют о существовании экономической специализации отдельных территорий внутри Тартессийской державы. Сеть дорог, о которых уже говорилось и которыми дорожная сеть Тартессиды не исчерпывалась[225], связывала различные регионы и в значительной степени обеспечивала единство государства.

Ориентализирующая цивилизация

В начале главы говорилось, что ранние основания финикийских колоний на Западе, в том числе Гадеса, никак не повлияли на местное население, ибо слишком велика была разница в социальном и культурном развитии колонистов и туземцев. Однако постепенно финикийское влияние начинает обнаруживаться. Так, в X—VIII вв. до н. э. местные керамисты, не используя еще гончарный круг, уже стали изготовлять сосуды, подражающие ближневосточным[226]. Усиливающиеся контакты с финикийцами ускорили социальное развитие Южной Испании[227]. Образование Тартессийской державы, в свою очередь, стимулировало не только тартессийско-финикийские контакты, но и создание новых колоний в Испании. А это интенсифицировало связи между двумя народами.

Рис. I. Богиня с птицами

Образование государства, с одной стороны, и усиление контактов с финикийцами — с другой, способствовали ускоренному развитию горного дела и металлургии, для продуктов которых финикийцы открыли почти необъятный ближневосточный рынок. Так как традиционные способы извлечения металлов оказались в этих условиях малопродуктивными, тартессии переняли восточные, принесенные на испанскую почву финикийцами, заимствовав от них также, хотя еще только спорадически, и использование железа[228]. От финикийцев тартессии переняли (по крайней мере частично) и весовую систему, используемую в работе с металлом и в ювелирном деле[229]. Требования восточных контрагентов привели, видимо, и к усилению северной торговли, которая доставляла продукты, недостающие в самой Тартессиде. Тартессии переняли у финикийцев гончарный круг, некоторые строительные приемы, включая даже планы домов, изготовление прессов для получения оливкового масла, да и само разведение культурной оливы и, может быть, винограда было, по-видимому, заимствовано у колонистов[230].

С выделением тартессийской знати у испано-финикийских ремесленников появились социальные заказчики. Аристократия больше не удовлетворялась старыми и довольно грубыми продуктами местного искусства и художественного ремесла. Так как финикийское искусство и художественное ремесло стояли в то время на гораздо более высокой ступени развития, чем местные, тартессийские аристократы обратились к изделиям финикийцев. Тогда и тартессийские ремесленники начали перенимать и имитировать финикийские изделия, подражать формам и методам изготовления тех или иных предметов, прежде всего предметов роскоши, что особенно наглядно проявилось в ювелирном деле и в создании изделий из слоновой кости[231]. Так в Южной Испании возникает ориентализирующее западнофиникийско-тартессийское искусство (и художественное ремесло), которое могло создаваться как финикийцами, так и тартессиями, но которое, независимо от этнической принадлежности создателей, можно назвать испано-финикийским[232]. Традиционное местное искусство оттесняется в мир надгробных стел и других культовых памятников.

Финикийцы оказали значительное влияние на возникновение тартессийской письменности. Финикийцы принесли на Пиренейский полуостров свое письмо, и тартессии, как и греки, использовали финикийские знаки, может быть, изменив значение некоторых из них в соответствии с особенностями своего языка[233]. Дошедшие до нас памятники тартессийской письменности — надгробные. Но это не означает, что не существовало других письменных памятников, в том числе бюрократической документации. Не исключено, что таковые создавались на достаточно хрупком материале, который в отличие от каменных стел не дошел до нас. Тартессийское письмо еще не интерпретировано[234], так что о содержании даже дошедших памятников можно только догадываться. Вероятно, письмо использовалось для записи литературных произведений и законов. Страбон (III, 1, 6) говорит, что турдетаны не только знакомы с письменностью, но и имеют сочинения, излагающие их историю, поэмы и законы. Все это можно рассматривать как тартессийское наследство и говорить, что в Тартессе литература уже отделилась от фольклора, и это тоже можно связать с восточным влиянием.

Финикийское влияние проявилось и в тартессийской религии и мифологии. Уже говорилось, что цикл мифов о Мелькарте мог повлиять на некоторые детали тартессийского мифа о Гаргорисе и Габисе. Не исключено влияние восточной религии на образ бога Нетона. Его упоминает Макробий (Saturn. 1,19,5), встречается он и в надписях (CILII, 5278, 365, 3386). Места, где найдены надписи, расположены далеко друг от друга, но все они связаны с Тартессом. Поэтому Нетона можно отнести к тартессийским божествам. Этот бог был и солнечным, и воинственным[235], но именно таким был Мелькарт[236], чей храм в Гадесе чрезвычайно почитался. При постоянных контактах тартессиев с финикийцами, в том числе в районе Гадеса, культ Мелькарта не мог не оказать влияния на тартессийский культ. Если правильно предположение, что имя тартессийского бога означает «герой»[237], связь с воинственным Мелькартом, боровшимся против страшных чудовищ, как это было изображено на воротах гадитанского храма[238], становится еще яснее. Конечно, нельзя говорить, что тартессийский «Герой» — лишь реплика «Владыки Тира» (тем более что о Нетоне мы ничего точного не знаем), но влияние тирского мифа и образа бога на тартессийского Нетона вполне вероятно.

Богиня плодородия — Великая Мать — должна была занимать в тартессийском пантеоне значительное место. Ее статуэтки часто находят при раскопках. Сходство этих фигурок с изображениями финикийской Астарты несомненно[239]. Очевидно, испанцы нашли в финикийской богине нечто подобное своей Великой Матери и перенесли на нее некоторые черты и атрибуты Астарты.

Финикийцы оказали влияние и на повседневную религиозную практику, в том числе на погребальный ритуал. В тартессийских могилах довольно часто и в значительных количествах находят амулеты либо финикийские, либо им подражающие[240]. Но в целом финикийское влияние в религиозной сфере оказалось меньшим, чем в искусстве, письме и даже ремесле. И это вполне естественно. Религиозные представления вообще довольно консервативны и в большей степени сопротивляются чужеземным влияниям, чем другие сферы культуры, как это можно видеть на примере этрусков и скифов[241].

Разумеется, тартессийскую и финикийскую цивилизации нельзя полностью отождествлять. Ряд черт цивилизации характерен для тартессиев и отсутствует у финикийцев. Например, продолжается, хотя и в намного меньшем масштабе, использование лепной керамики, некоторых ремесленных инструментов, оружия, имеющего не восточное (хотя и такое было), а европейское происхождение. Большое количество местных черт отмечается в погребальном культе[242]. Интересно еще одно явление: некоторые предметы, заимствованные тартессиями у финикийцев, затем развиваются самостоятельно. Так, например, обстоит дело с тарелками и узорами тартессийской вазописи[243].

С социальной точки зрения, реципиентами финикийской культуры были в первую очередь тартессийские аристократы. Не случайно самые выразительные и поражающие памятники тартессийско-финикийского искусства найдены в кладах, принадлежность которых местной знати вне сомнения. Подобные произведения находят и в аристократических могилах. Культура низших слоев тартессийского общества («плебса») была гораздо меньше задета восточным воздействием, как это видно из раскопок тартессийских поселений: так, импортная и местная, но возникшая под финикийским влиянием кружальная керамика гораздо больше представлена в Онобе и слабее в поселениях шахтеров и ремесленников, где очень много чисто туземных предметов[244]. В последнем случае восточное влияние гораздо больше ощущается в производственной области, чем в сфере обрядов и обычаев.

В результате можно говорить, что в Тартессиде в VIII в. до н. э. возникла ориентализирующая цивилизация. Тартесс в этом отношении не был исключением в средиземноморском мире. Приблизительно в то же время феномен ориентализации возникает в Греции и Этрурии[245]. Одним словом, везде, где общество достигает определенной и довольно высокой стадии развития, но еще не имеет собственных художественных форм, местная аристократия и обслуживающие ее ремесленники обращаются к богатому опыту Востока, который приносят в Европу финикийские мореходы[246]. Эллада довольно быстро преодолела ориентализирующую стадию своего художественного развития. Дольше под восточным влиянием оставались этруски. В Тартессе же ориентализирующая цивилизация существовала все время, пока существовала Тартессийская держава. Влияние Востока здесь было, по-видимому, более сильным, так как в отличие от Греции и Этрурии на испанских берегах находились финикийские поселения.

Таким образом, можно говорить, что на третьем великом европейском полуострове Средиземноморья, как и на двух других, возникает и развивается классовое общество и государство. В отличие от Греции и Италии, где государство возникло на городской основе, в Испании оно образуется, вероятнее всего, на племенной. Это сделало тартессийское общество более консервативным. Пока племенная структура сохранялась, в Тартессиде не мог произойти переход к полису, к античному обществу. Тем не менее некоторые области жизни на всех трех полуостровах развивались сравнительно похоже, что ярче всего проявилось в феномене ориентализирующей цивилизации. Тартессийская держава в конце концов рухнула, и это изменило путь дальнейшего развития Испании.

Второй этап финикийской колонизации

На первом этапе колонизации финикийцы обосновались в ряде пунктов Средиземноморья. Промежуток приблизительно в два века отделяет этот этап от следующего. За это время положение на Ближнем Востоке изменилось. Рост экономики железного века требовал большого количества металлов, причем не только драгоценных, но и необходимых для непосредственного производства. Экономической причиной образования ближневосточных империй, в том числе первой из них — Ассирийской, и было объединение под одной властью дополняющих друг друга хозяйственных регионов, включая источники сырья[247]. Однако многие такие источники находились настолько далеко, что были вне досягаемости восточных владык. Требовался посредник между этими отдаленными источниками и странами Ближнего и Среднего Востока, в том числе (а может быть, и особенно) такими государствами, как Ассирия и позже Вавилон[248]. Со времени первого этапа колонизации главным пунктом связи Востока с Дальним Западом, откуда доставлялось значительное количество металлов, был Тир[249].

В это время изменяется экономическое содержание тирской торговли с Тартессом-Таршишом. Может быть, через Тартесс привозимые финикийцами средиземноморские изделия достигали богатой оловом Северо-Западной Испании[250]. Еще в середине X в. таршишский корабль, как об этом говорилось в предыдущей главе, привозил ко двору Соломона (а можно думать, что и в Тир тоже) драгоценные металлы и предметы роскоши и забавы.

Рис. 2. Финикийские драгоценности

И совершенно о другом свидетельствует финикийский текст, вставленный в пророчество Иезекиила (27:12—14). Чтобы оценить значение этого текста, его надо датировать. Так как в качестве самостоятельных единиц в нем упоминаются Дамаск (27: 18), Иудея и земля Израилева (27: 17), то terminus ante quern является либо 732 г. до н. э., год падения Дамаска, либо 722—720 гг., когда Саргон захватил Самарию и подавил восстание Дамаска, a terminus post quern — смерть Соломона и распад единого еврейского царства на Иудею и Израиль, т. е. 928 г. до н. э.[251] Предполагается, что текст отражает торговую ситуацию первой половины VIII в. до н. э.[252] Но думается, что он более древний.

Среди торговых партнеров Тира в Ассирии упоминаются Ассур и Харран (27: 23), но нет ни Ниневии, ни Калаха, упомянутых в «Таблице народов» (Gen. X, 11). Между тем Калах был очень важным центром Ассирии. Он строился Ашшурнасирпалом сразу же как царская резиденция, и оттуда царь начал свой первый поход в 878 г. до н. э. В строительстве города и дворца принимали участие мастера из разных стран, втом числе из Финикии, которые создавали, вероятно, украшения из слоновой кости во дворце. И после Ашшурнасирпала Калах продолжал играть важную роль в жизни Ассирии, фактически оставаясь ее столицей до постройки Саргоном II Дур-Шаррукина[253]. Упоминание же Харрана, очень древнего города Ассирии и одного из ее священных городов, позволяет говорить, что под Ассуром в тексте понимается не государство, а город. В тексте упоминается также Эден (27: 23), который отождествляется с Бит-Адини, одним из арамейских княжеств на Евфрате. Как и другие мелкие княжества этого района, оно потеряло независимость в IX в. до н. э.[254]

Поэтому можно говорить, что интересующий нас текст был составлен до падения Бит-Адини и даже до постройки Калаха, т. е. приблизительно на рубеже X—IX вв. или, самое позднее, в начале IX в. до н. э. Воспоминание о сравнительно недавнем разделении еврейского царства могло в таком случае отразиться в объединении Иудеи и Израиля в мысли автора, все еще рассматривающего их как одного торгового контрагента: он еще не привык, что это два независимых государства (в конечном счете с различной экономикой, что было очень важно для тирских торговцев), а не части единого царства Давидидов. Текст, вставленный в пророчество Иезекиила, утверждает, что Таршиш за тирские товары платил серебром, железом, свинцом и оловом. Здесь нет никаких упоминаний о золоте, слоновой кости, обезьянах и павлинах. «Таршишский корабль» Соломона, привозивший все эти редкости, ходил за море вместе с кораблем царя Хирама (I Reg. X: 22) на основании торгового соглашения между царями[255]. Связи между владыками Тира и Иерусалима были довольно тесными с самого начала царствования Соломона (I Reg. V). Так что плавания «таршишского корабля» можно отнести к любому времени совместного правления Хирама и Соломона, т. е. между 965 (год воцарения Соломона) и 936 (смерть Хирама) гг. до н. э. Видимо, этот промежуток можно сократить. Упоминания богатства Соломонова двора и обширной торговли, плоды которой во многом способствовали этому богатству, содержатся в той части I Книги Царей, которая повествует о событиях до политического кризиса, который начался с династическими изменениями в Египте[256]. В таком случае заморские экспедиции тоже надо отнести ко времени между 965 и 945 гг. до н. э.

Перечисление самых разных топонимов и этнонимов роднит этот текст Иезекиила с «Таблицей народов» (Gen. X), с которой порой его сравнивают[257]. Но между этими двумя текстами есть принципиальная разница. В «Таблице народов» только немногочисленные потомки Иафета выделяются по географическому принципу. Остальные государства и народы группируются по принципу чисто политическому: те, кто был дружествен Иудее или кого иудеи хотели представить таковыми, включаются в число потомков Сима, недружественные — Хама. Этим объясняется кажущаяся хаотичность нагромождения топонимов. В «финикийском пассаже» Иезекиила политические пристрастия автора не играют никакой роли в группировке стран и народов. Вся она подчинена чисто практической цели: объединить различные территории по удобству их торговых связей с Тиром и по товарам этих территорий. Создается впечатление, что автор обобщает уже существующую практику тирской торговли. Значит, такие товары в соответствии со странами и их группами уже приходили в Тир до этого.

Все это позволяет предполагать, что те таршишские товары, какие в этом тексте названы, приходили в Тир уже до его составления. И даже если составление текста отнести ко времени, непосредственно предшествующему постройке Калаха, начало поступления именно тех товаров Таршиша, о которых говорится в тексте, надо отнести, по крайней мере, на поколение назад, т. е. не позже, чем к рубежу X—IX вв. до н. э. Следовательно, содержание торговли Тира с Таршишем радикально изменилось приблизительно за пол столетия, за вторую половину X в. до н. э.

В IX в. в Тире резко обострилась социальная и политическая борьба. Возможно, в это время тирские земледельцы выступили с оружием в руках, требуя новых земель за пределами государства (Curt. Ruf. IV, 4, 20). Курций Руф связывает выступление земледельцев с частыми землетрясениями, которые и вынудили крестьян к выдвижению требования отправки за море. О страшной засухе в Тире в то же время сообщает Иосиф Флавий (Ant. Iud. VIII, 13, 1). Возможно, к этому времени уменьшается количество лесов[258]. Ухудшение экологической ситуации, видимо, также послужило толчком к возобновлению колонизации[259]. Однако экология явно не была единственной и, пожалуй, далеко не главной причиной колонизационной активности тирийцев. Саллюстий (lug. 19, 1) выделяет две причины выселения из Тира: перенаселение и внутреннюю борьбу, когда часть знати из жажды власти «возбудив плебс и других людей, жадных к новизне», отправилась основывать новые города. Выражение res novae, использованное историком, означает не просто новизну, но социальный и политический переворот. Упомянутые автором знать и плебс соответствуют финикийским терминам «могущественные» ('drnm) и «малые» (s'rnm). И те и другие были частью гражданского коллектива. Но в колонизации, по словам Саллюстия, приняли участие и «другие» (alii). По-видимому это были «жители» города, стоявшие на более низкой ступени, чем граждане, и они надеялись получить за морем полноценный гражданский статус. Это все сопровождалось политической борьбой. Так, Лептис был основан людьми, бежавшими от гражданских раздоров (Sal. lug. 78, 1). Группой оппозиционной знати во главе с царевной Элиссой был основан Карфаген (lust. XVIII, 4—5).

Показателем политической нестабильности в Тире была частая смена царей (los. Contra Ар. 1,18). Узурпатор Итобаал, пришедший к власти в 887 г. до н. э.[260], был, со своей стороны, заинтересован в создании новых городов, куда он мог бы отправить своих реальных и потенциальных противников, включая сторонников прежнего царя. Возможно, этим объясняется основание именно Итобаалом Ботриса в самой Финикии и Аузы в Африке (los. Ant. Iud. VIII, 13, 2). Вероятно, эти события можно считать началом второго этапа финикийской колонизации.

На этом этапе изменяется ареал финикийской колонизации. В Восточном Средиземноморье возможности финикийской колониальной экспансии были очень ограничены. Из Эгеиды финикийцы были вытеснены. В одних местах это произошло после войны с греками, как это было на Родосе (Ath. VIII, 360е). В других, возможно, изменение населения было сравнительно мирным, если греки Мелоса начинали свою историю с основания общины финикийцами. С Фасоса финикийцы были изгнаны, вероятнее всего, в результате так называемого второго великого переселения фракийских племен в IX в. до н. э.[261], хотя поселившиеся на острове фракийцы восприняли культ Мелькарта, который передали позже прибывшим туда грекам[262]. В Элладе в условиях формирования полиса места для чужеземной колонизации не было[263]. Греко-финикийская торговля продолжалась, некоторые финикийцы могли селиться в греческих городах и даже приобретать там гражданство, как предки Фалеса в Милете (Her. I, 170; Diog. Laert. I, 22), но создать собственное поселение не могли. Не лучше для финикийцев обстояли дела там, где уже существовали достаточно сильные централизованные государства. В них финикийцы тоже активно торговали, но в лучшем случае могли иметь особый квартал в городе, как «лагерь тирийцев» в Мемфисе (Her. II, 112). В этих условиях ареной финикийской колонизации оказывается Центральное и Западное Средиземноморье.

По Диодору (VII, 13), финикийцы обладали талассократией 45 лет. Эта талоссократия, по исчислению историка, седьмая после Троянской войны, что датирует ее второй половиной IX в. до н. э. Именно на эту половину века падает основание Карфагена. Основаны были в Африке и другие колонии, в том числе на атлантическом побережье. На Сицилии с прибытием греческих колонистов в VIII в. до н. э. финикийцы покидают восточное и южное побережье и концентрируются в Мотии, Панорме и Солунте, в западной части острова (Thuc. VI, 2, 6). Между Сицилией и Африкой финикийцы обосновались на небольших, но очень важных островах Мелите (Мальте) и Гавлосе (Гоццо). В сферу финикийской колониальной экспансии теперь попадает Сардиния, на южном и западном берегах которой возникает целый ряд финикийских колоний. И, наконец, расширяется район финикийской колонизации в Испании. Этот этап занимает в целом IX—VII вв. до н. э.[264]

Начало второго этапа финикийской колонизации в Испании, вероятнее всего, относится уже ко второй половине IX в. до н. э.[265], т. е. ко времени финикийской талассократии. В первой половине VIII в. до н. э. уже существует несколько финикийских колоний (или факторий)[266]. Колонии и фактории, созданные финикийцами на этом этапе колонизации, располагаются на средиземноморском побережье начиная приблизительно от района Геракловых Столпов (и очень немного западнее их). Здесь возникает целая сеть финикийских поселений, которые в особенности концентрируются между современными реками Гвадалорсе и Граде[267].

Рис. 3. Финикийский антропоморфный саркофаг. Деталь

Археологические исследования последних сорока лет постоянно дают сведения о все новых финикийских поселениях и некрополях на средиземноморском побережье Испании. Это подтверждает сведения Авиена (Ог. таг. 439—440) о многочисленном финикийском населении этого региона, о многих городах, которые здесь находились. Поселения лежали обычно на мысах или иногда островках в устьях рек, впадающих в море, на невысоких, но хорошо защитимых холмах недалеко от этих устьев. Некрополь поселения обычно располагался на противоположном берегу реки. Места были выбраны с таким расчетом, чтобы оттуда можно было торговать с местным населением, поднимаясь по долинам рек, хотя часто и довольно узким, и где хорошо было видно море. Располагались поселения довольно плотно: ныне известные поселения друг от друга находятся на расстоянии от 800 м до 4 км[268]. Это, разумеется, не объясняется никакими нуждами каботажного плавания, так что надо думать, что цель создания таких поселений — не обеспечить путь к уже существующему Гадесу, а эксплуатировать местные ресурсы[269].

Все же первоначально эти поселения были, вероятно, лишь якорными стоянками, небольшими факториями, опираясь на которые финикийцы вступали в контакт с местным населением. Перелом произошел, видимо, около 700 г. до н. э. В это время в некоторых поселениях, как, например, в Тосканос, происходит некоторая перепланировка, создаются склады, и поселения, несмотря на свои скромные размеры, становятся подлинными городами с соответствующей урбанистикой, разнообразным хозяйством, в котором, судя по находкам мастерских, значительную роль играет ремесло, в том числе керамическое и металлообрабатывающее. Здесь впервые на испанской почве отмечено использование железа[270]. VII в. становится временем наибольшего развития финикийской торговли с Тартессом[271]. Но только торговлей и ремеслом финикийские колонисты не ограничивались. В финикийских колониях, несомненно, существовало земледелие и животноводство, так что, с экономической точки зрения, финикийские колонии средиземноморского побережья Испании были достаточно развиты и, вероятно, могли в случае необходимости самообеспечиваться[272].

Не сумев, по-видимому, обосноваться к западу от Столпов (но сохраняя Гадес), финикийцы попытались создать плацдарм на западном побережье Пиренейского полуострова, где ими было созданы поселения Абуль[273], основанное в середине VII в. до н. э. между двумя местными поселениями[274], и несколько севернее Санта Олайя, возникшее приблизительно в это же время[275].

Все это ставит вопрос о характере финикийской колонизации на ее втором этапе. В письменной традиции финикийцы выступают в первую очередь как торговцы. Выше уже приводились данные о роли финикийцев в снабжении Ближнего Востока товарами Запада, включая таршишские, т. е. южноиспанские. Обратим внимание и на такой факт. Во второй половине VIII в. до н. э. началась ассирийская экспансия. Подчиненные земли теперь обычно включаются непосредственно в Ассирийскую державу. В других местах сохраняются местные правители, но под строгим контролем ассирийских властей. Малейшая попытка сопротивления, а тем более мятежа сурово каралась. Так, восстание в Сидоне в начале царствования Асархаддона привело к полному уничтожению города и созданию на его месте нового — Кар-Асархаддона[276]. И совсем иначе ассирийцы обращаются с Тиром. Этот город не раз выступал против ассирийских царей. Однажды за свою нелояльность он лишился материковых владений, часть которых ему, впрочем, позже вернули[277]. Но никакой попытки разрушения города или лишения его царской династии (как это на какое-то время позже сделали вавилоняне) ассирийцы не предпринимали. Более того, после одного из актов неповиновения Асархалдон заключил с тирским царем Баалом договор, по которому царь Тира признавал себя «слугой» царя Ассирии, но зато тот и тирскому царю, и «людям Тира» давал определенные гарантии и даже уступал Тиру ряд важных портов[278]. Это не значит, что ассирийцы предоставляли тирийцам полную свободу действий. Они запрещали или, по крайней мере, ставили под контроль тирскую торговлю с Палестиной и Египтом. Но на западную торговлю Тира они не покушались. Такое сравнительно мягкое отношение к Тиру можно объяснить только стремлением сохранить Тир как важнейший пункт связи с Западом, куда оружие ассирийского царя дойти не могло. Запрещая торговать с Египтом и Палестиной, ассирийцы как бы направили тирскую торговлю, заставляя этот город быть «шарниром» между Западным Средиземноморьем и Ассирией.

В то же время считать финикийскую торговлю и колонизацию лишь «функцией» ассирийского империализма[279] едва ли возможно. Колонизация, а тем более торговля начались задолго до завоевательных походов ассирийских царей. Скорее надо говорить об использовании ассирийцами тирской торговли и колонизации в своих целях.

Имеются факты другого рода. Саллюстий (lug. 19,1) одной из причин колонизации называет перенаселение. Едва ли речь идет об абсолютном перенаселении. В отличие от конца II тыс. до н. э., для IX—VIII вв. до н. э. нет данных о переселении на финикийское побережье, в том числе в Тир, масс населения, которые могли бы создать демографическое напряжение. Речь, скорее, идет об относительном перенаселении, которое могло быть вызвано как экологическими, так и социальными факторами. Может быть, и страх перед ассирийцами толкнул часть населения к эмиграции[280]. Такую возможность исключить нельзя, ибо именно на рубеже VIII—VII вв. до н. э. отмечается увеличение населения и в Карфагене, и в Тосканос[281]. Но это не объясняет колонизацию более раннего времени. И недавно была выдвинута идея, что финикийская колонизация, по крайней мере на ее более поздней стадии, была сельскохозяйственной[282].

По-видимому, характер финикийской колонизации, как и греческой, зависел от различных территорий, на которых она разворачивалась. Это, например, проявилось в колонизации Сардинии. Учитывая, что древнейшая финикийская надпись Запада найдена в Hope (CIS 144), которая, как говорилось в предыдущей главе, была, по-видимому, главным узлом связи этого острова с Тартессом, можно говорить, что сначала Нора была нужна именно для обеспечения пути в Тартесс. Эта мысль еще более подтверждается, если принять чтение первой строки надписи как btrss (в Таршише)[283]. Еще одна финикийская надпись (CIS 162) была обнаружена в Босе, откуда можно было через «островной мост» отправляться в Испанию. Сардиния в то время была важным узлом связи в Средиземноморье[284]. Возможно, через нее могли переправляться на Восток некоторые западные бронзовые изделия, такие как вертел, подобный распространенным в атлантическом ареале и захороненный в могиле знатного киприота в Аматунте около 1000 г. до н. э.[285]

Однако с развитием колонизации в VIII в. до н. э. Сардиния и сама стала привлекать финикийцев. Те теперь уже не довольствуются поселениями у самого берега, но проникают внутрь острова, стремясь подчинить плодородные земли окрестностей. Говоря обо всем этом, надо заметить, что в древности почти не существовало чисто торговой или чисто земледельческой колонизации[286]. Речь идет о преобладании той или иной тенденции. В колонизации Сардинии преобладала, видимо, аграрная тенденция. И в этом Сардинию противопоставляют Испании[287].

Посмотрим теперь на Испанию. Торговое значение Гадеса едва ли можно подвергнуть сомнению. Само расположение недалеко от сердцевины тартессийского горного дела, наличие путей от источников металла к этому городу и основание его в месте, тесно связанном с атлантической торговлей металлами — все это удостоверяет его предназначение. Это не означает, что Гадес не имел никакой территории вне самого города. Витрувий (X, 13,1) и Афиней Полиоркет (9) упоминают какую-то крепость Гадеса на некотором расстоянии от города. Видимо, в тот период Гадес имел окружающую территорию, на которой мог развиваться какой-то вид сельскохозяйственного производства, хотя бы для снабжения города. Но торговое значение Гадеса, несомненно, преобладало. Этот город являлся важнейшим узлом связи юго-запада Пиренейского полуострова с Ближним Востоком. Через него, видимо, восточные товары проникали в Испанию, как, например, масло или вино, прибывшее в Кастильо де Донья Бланка из далекого Акко[288].

Местом торговли был Абуль на западном побережье Пиренейского полуострова. Он был расположен несколько южнее устья Тага, куда, как уже говорилось, выходила дорога от Тартесса; рядом с ним находилось туземное поселение Алкасер ду Сал, где давно уже были известны финикийские и другие изделия, попавшие туда явно через тартессиев. В этом районе известны и другие местные поселения, ас этого берега шел путь к рудным богатствам внутренних районов Испании[289]. Путь к северу вдоль атлантического побережья в это время, видимо, мало интересовал финикийцев, так же как народы этих мест находились на довольно низком уровне социального развития, и финикийцы просто не могли установить с ними выгодные для себя контакты[290], а для получения оттуда столь ценимого олова предпочитали пользоваться тартессийским посредством.

Надо иметь в виду, что Гадес был основан на первом этапе колонизации, а Абуль располагался столь далеко от основной массы финикийских колоний в Испании, что его связи с этой массой проблематичны. А проблема финикийских колоний на средиземноморском побережье полуострова более сложная.

Экономика этих поселений была весьма разнообразна. Богатства моря давали возможность развивать рыболовство и обработку его продуктов, а в Тосканос, например, и собирание пурпуроносных раковин и изготовление пурпура. Находки костей животных свидетельствуют о развитии животноводства, включая разведение тягловых животных, используемых в земледелии. Прибрежная полоса была очень плодородна и вполне могла использоваться в сельскохозяйственных целях[291]. И все же она больше подходит не для пахотного земледелия (хотя оно, несомненно, имело место), а для виноградарства и оливководства. Находки мастерских доказывают существование ремесленного производства[292].

Все это, однако, не отменяет значения торговли. Финикийские поселения были основаны в выходах к побережью узких долин, пересекающих горы, идущие вдоль берега, и открывающих доступ к долине Бетиса[293]. На юго-восточном побережье финикийцы тоже обосновались там, откуда можно было проникнуть к рудным богатствам этого региона[294]. В тылу колоний располагались местные поселения, игравшие, вероятно, роль посредников между колонистами, обосновавшимися на берегу, и туземным миром долины Бетиса[295]. В некоторых местах, где обосновались колонисты, тоже существовали туземные поселения. Так было в Каса де Монтилья и Секси, где обильная местная лепная керамика удостоверяет существование туземного элемента[296]. Местная керамика встречается и в некоторых других местах, как на Серро дель Вильяр и в Тосканос[297], но значит ли это, что здесь тоже были местные поселения или что она попала сюда путем торговли, неизвестно. Наличие в Тосканос обширного склада говорит о концентрации товаров в этом городке[298].

Хотя сельскохозяйственная территория у этих колоний имелась, особо значительной она не была. Сама густота поселений не давала им возможности обладать значительной округой. Может быть, это обстоятельство и заставило некоторых финикийцев переселиться за горы и поселиться в тартессийской среде[299]. Вероятно, и в колониях средиземноморского побережья торговая функция была основной. В таком случае надо согласиться с приведенным выше противопоставлением аграрной по преимуществу колонизации на Сардинии торговой по преимуществу (по преимуществу, а не исключительно) колонизации в Испании.

Испанские колонии и Тирская держава

Как мы видели, колонизация была сложным процессом и имела неоднородный характер. Все же ее важнейшей предпосылкой была морская торговля. Как в торговле, так и в мореплавании существовали два сектора: царский и общинный. В договоре Асархаддона с Баалом названы корабли и тирского царя, и людей Тира. О существовании частной торговли наряду с царской красноречиво говорит сосуществование двух систем весовых единиц: царской и «ворот», т. е. общинной[300]. Сухопутная торговля в основном находилась в частных руках[301]. Эта торговля приносила большие выгоды. Исайя (23:8) сравнивает тирских купцов с князьями, а торговцев называет знаменитостью земли. Иное впечатление производит морская, особенно дальняя торговля. М. Э. Аубет справедливо говорит, что такая торговля требовала столь сложной организации и больших расходов, что была не под силу ни частным лицам, ни отдельным фирмам[302]. По-видимому, она в основном была в руках царской власти. О кораблях Хирама (а не Тира или тирийцев) говорит Библия (I Reg. IX, 27; X, 11; 22). В одном месте (I Reg. IX, 27) моряки даже названы рабами царя. Главным, а может быть и единственным торговцем своего города предстает тирский царь в пророчестве Иезекиила (28).

Поскольку колонизация была в значительной степени продолжением торговли[303], то и она должна была развиваться под царским контролем, а порой и по инициативе самого царя. Так, как уже говорилось, инициатором основания Ботриса и Аузы был царь Итобаал. Саллюстий (lug. 19,1) говорит о двух причинах финикийской колонизации — стремлении уменьшить население и удовлетворить жажду власти честолюбцев. Решение об уменьшении населения могла принять только государственная власть, т. е. в конечном итоге царь.

На первом этапе колонизации значительную роль играл храм. Возможно, такая его роль сохранилась и позже. В финикийских городах именно царь был тесно связан с божеством, в особенности с покровителем данного города, и важнейшей царской обязанностью являлась религиозная деятельность, обеспечивающая благосостояние города[304]. В колониях Запада, в том числе в Испании, огромную роль играл культ Мель-карта. Этот культ был особенно связан с царской властью в Тире[305]. Мелькарт выступал и как предводитель колонизации. Распространение его культа говорит о тесной связи колонизации с правительственной политикой.

Иное положение сложилось в Карфагене, где Мелькарт тоже весьма почитался, но все же не занимал столь видного места, как в испанских колониях Тира. Более того, сами карфагеняне больше уважали храм в метрополии, отсылая туда десятину от своих доходов и направляя туда священные посольства (Diod. XIII, 108; XX, 14; fust. XVIII, 7, 7; Polyb. XXXI, 12; Arr. Anab. IV, 2, 10). Но Карфаген был основан в совершенно других условиях, чем остальные колонии: его основателями были противники правившего тогда царя Пигмалиона, а возглавляла колониальную экспедицию сестра царя Элисса, ставшая царицей нового города. И Карфаген сразу же стал независимым от Тира. Так что некоторое «умаление» культа Мелькарта в Карфагене только подтверждает значение этого культа в утверждении зависимости колоний от метрополии. Культ Мелькарта играл важную роль не только в Испании, где находился знаменитый храм этого бога, но и на Кипре, Сардинии, Сицилии, Мальте[306]. Конечно, только на основании существования культа Мель-карта и даже его выдвижения на первый план нельзя говорить о зависимости того или иного города или народа от Тира, но в совокупности с другими данными это очень важно.

Города, основанные по царскому решению, зависели от тирского царя и входили в Тирскую державу[307]. Наместник царя в кипрском Карфагене именовался «сокен» и называл себя «рабом царя» (KAI 31). О зависимости Утики (видимо, этот город упоминается в испорченном тексте) свидетельствует дань, уплачиваемая царю, и карательная экспедиция, посланная царем после отказа от уплаты дани (los. Ant. Iud. VIII, 5, 3).

Во втором римско-карфагенском договоре среди общин, официально равноправных с Карфагеном, но в действительности ему подчиненных, упоминаются наряду с народом Утики тирийцы (Polyb. Ill, 24,2—3). Бессмысленно полагать, что в IV в. до н. э., когда персы господствовали над всей Финикией, тирийцы могли входить в Карфагенскую державу. Поэтому очень привлекательно предположение, что в данном случае речь идет об испанских финикийцах[308]. Подтверждением этому являются слова карфагенского полководца Магона, который, по сообщению Ливия (XXVIII, 37, 1), в конце II Пунической войны называл себя «союзником и другом» Гадеса. Это было признанием официального (хотя и не реального) положения этого города в рамках Карфагенской державы. А таковыми в договоре являются утикийцы и тирийцы. Общее наименование «тирийцы» не мешало тому, что жители каждого города называли себя особо: горожане Гадеса, горожане Секси[309]. Тем более характерно общее наименование, восходящее к временам, когда все эти города были, может быть, такой же частью Тира, как его материковые владения в самой Финикии.

Косвенным указанием на зависимость испанских колоний от Тира является пророчество Исайи (23). Там пророк говорит не только о «таршишских кораблях», но и о «поясе» вокруг «дочери Таршиша», и о необходимости для тирийцев в случае падения их города переселяться в Таршиш. Он упоминает также «укрепления Ханаана» по ту сторону моря. В связи с этим надо вспомнить, что имя Гадеса и означает «укрепление», «огороженное место». В пророчестве Исайи Таршиш фактически стоит на одном уровне с «землями Киттийскими», т. е. с Кипром, где финикийские города долго подчинялись верховной власти тирского царя.

В финикийских городах царская власть могла принадлежать только одному роду. Эти царские роды могли быть достаточно разветвлены, ибо в каждом из них существовали различные ветви, порой свергавшие друг друга с трона (и среди них могли быть даже совершенно обедневшие семьи вроде тирского садовника Абдалонима), и в то же время они были достаточно четко очерчены, что сразу же отсекало от возможных претензий на престол даже знатных аристократов, в этот род не входящих (ср.: Curt. Ruf. IV, 1,16-26; lust. XI, 10,8-9; Diod. XVII, 47)[310]. Ни об одном городе, основанном тирийцами за морем, кроме Карфагена, не известно, чтобы его основали члены царского рода. Поэтому можно предположить (но, конечно, только предположить), что даже города, созданные эмигрировавшими честолюбцами, а не правительством, тоже признавали, по крайней мере формально, верховную власть тирского царя. Тем более города испанских финикийцев («тирийцев») входили в Тирскую державу.

Вероятно, это обстоятельство и позволило ассирийскому царю Асархаддону утверждать, что все цари середины моря от страны Иа-ад-на-на до страны Тар-си-си преклонились к его ногам[311]. Иа-ад-на-на, несомненно, Кипр[312]. Под Тар-си-си, вероятнее всего, подразумевается Таршиш, т. е. страна Тартесса, где поселились колонисты.

Как конкретно осуществлялась власть царя? На Кипре имелся царский наместник — «сокен», «раб царя». Но, может быть, это объясняется близостью Кипра к Финикии? Пока в других колониях этот чиновник не засвидетельствован. Позже карфагенские колонии находились под контролем карфагенского представителя — его называли «тот, кто над общиной». По Аристотелю (Pol. II, 9, 1273b), карфагеняне посылали каких-то людей в города. А. И. Доватур доказал, что речь идет о посылке не колонистов, а управляющих[313]. Если карфагеняне заимствовали такую практику из метрополии, то можно думать, что и Тир имел в колониях, в том числе испанских, своих представителей. В рамках Карфагенской державы колонии имели значительное самоуправление. Так, Эбес имел свои вооруженные силы, без которых он не смог бы оказать сопротивление римлянам (Liv. XXII, 20,7—9), и свою монету[314]. В дошедших до нас официальных документах, как в договоре Ганнибала с Филиппом V, колонии вообще не упомянуты (в отличие от других элементов державы). Поэтому возможно, что понятие «господа карфагеняне», встречающееся в договоре (Polyb. VII, 9), охватывает граждан и Карфагена, и его колоний. Совсем не исключено, что такие отношения с колониями тоже были общетирской (и метрополии, и Карфагена) практикой.

В колониях, естественно, воспроизводилась социальная структура метрополии[315]. Политическая двойственность, существовавшая в Тире, должна была существовать и в его колониях. В самой Финикии можно говорить о существовании общины со своими институтами. Община существовала и в финикийских городах Испании. Община, город и народ имели одно обозначение 'т. ЭТОТ термин засвидетельствован в Гадесе[316], каки в некоторых других финикийских городах Запада (IFPCO Malta 6; IFPCO Sard. Neop. 8, 1; KAI 99; KAI 119). Обозначение одним словом и общины, и народа говорит о том, что народ считался, по крайней мере официально, высшей инстанцией общины[317]. Геродот (VII, 23) рассказывает, что финикийцы, угнанные Ксерксом на строительство канала, собирались на собрание. Естественно предположить, что и уехавшие на другой конец Средиземного моря тирийцы тоже собирались на собрания. Во главе общины мог стоять суфет, которому помогал магистрат, называемый Ливием на латинский манер квестором (Liv. XXVIII, 37, 2). Сообщение об их существовании относится к позднему времени, к 206 г. до н. э. Однако термин «суфет» очень древний и издавна означал в семитской среде главу или представителя политической власти, не имевшего, однако, царского титула, как это было в Эбле, Мари, Угарите[318]. В Тире после временной ликвидации монархии царская власть перешла к суфетам (los. Contra Ар. I, 21), и из текста Иосифа Флавия не создается впечатления нововведения. Так что вполне возможно, что суфет возглавлял общину Гадеса и много раньше 206 г. Можно представить ситуацию, при которой общинное самоуправление возглавлял выборный суфет, а царскую власть представлял «тот, кто над общиной».

Итак, можно говорить, что испанские финикийцы подчинялись тирскому царю. Только так можно объяснить приведенное выше заявление Асархаддона о распространении его власти до страны Тар-си-си[319]. И Страбон (XV, 1, 6), и Иосиф Флавий (Ant. Iud. X, 11, 1) упоминают сообщение Мегасфена о походе Навуходоносора вплоть до Столпов. Это, конечно, выдумка, но ее реальным основанием может быть подчинение Тира вавилонскому царю[320], что, видимо, было, по мнению вавилонян, как раньше ассирийцев, равносильно покорению далекой страны Тар-си-си в районе Столпов.

Финикийцы и Тартесс

Связи между финикийцами и тартессиями были довольно тесными. И те и другие были заинтересованы друг в друге. Финикийцы получали от тартессиев столь необходимые им товары, которые затем в значительной степени экспортировались на Восток. Тартессии с помощью финикийцев открывали почти неисчерпаемый восточный рынок, приносивший его аристократии баснословные доходы, как можно видеть из богатых тартессийских кладов. Эта взаимная заинтересованность вела к обоюдовыгодному сосуществованию.

Ярким примером такого сосуществования является поселение Кастийо де Донья Бланка. Уже говорилось, что это было, вероятнее всего, местное поселение, в котором был финикийский квартал. Сами финикийцы, по-видимому, довольно настороженно относились к иностранцам. Арриан (Anab. II, 16, 7) и Куриий Руф (IV, 2,4) рассказывают, что тирийцы наотрез отказались впустить в город Александра, желающего принести жертвы в храме Геракла, т. е. Мелькарта. Разумеется, этот отказ был вызван в первую очередь политическими причинами, но нельзя исключить и религиозные мотивы. Авиен (Or. mar. 358—369), ссылаясь на Эвктемона, говорит, что в испанском святилище Геркулеса, т. е. того же Мелькарта, для иноземцев считалось нечестием долго задерживаться. Основной испанский храм Мелькарта находился в Гадесе, и он играл довольно значительную роль не только в религиозной, но и в экономической жизни финикийцев[321]. Так что ограничение иностранного пребывания вполне могло распространяться и на весь город. Но торговля требовала постоянных контактов. Отсюда, как кажется, и роль Кастийо де Донья Бланка, расположенного на противоположном берегу Гадитанского залива. Другой такой эмпорий мог существовать внутри тартессийского поселения Онобы. И возник он очень рано — в самом начале VIII в. до н. э.[322] Он обеспечивал связи с рудниками этого района.

Как уже говорилось, финикийское влияние привело к возникновению тартессийской ориентализирующей цивилизации. Глубину и разнообразие этого влияния трудно объяснить только активной торговлей. Явно существовало и более тесное общение финикийцев и тартессиев. Поэтому не кажется авантюристичным предположение, что какая-то часть восточных пришельцев поселилась в собственно тартессийской среде, в частности в долине Бетиса в районе Крус де Негро[323]. Такие финикийские анклавы могли существовать и в других местах Тартессиды[324].

И все же отношения двух сил были не идиллическими. Взаимная выгода, взаимозависимость и сосуществование не исключали конфронтации. Противостояние проявилось уже при основании Гадеса, созданного с третьей попытки. Сначала колонисты пытались обосноваться там, где позже был основан Секси, а затем в районе будущей Онобы (Strabo III, 5, 5), а это означает, что выбор мест был не случаен. И первые неудачи трудно объяснить чем-либо, кроме противодействия местного населения[325].

Конфронтация не исчезла и на втором этапе колонизации. В этом убеждает взгляд на географическую карту. Как бы ни характеризовать финикийскую колонизацию, была ли она торговой или аграрной, ясно, что наибольшие удобства представляет долина Бетиса и побережье в его районе, а также устье Ибера (Риотинто). В этом районе были сосредоточены серебряные и медные руды, столь привлекательные для восточных пришельцев, и путь к ним по долине был достаточно удобен. Многочисленные лиманы давали возможность подниматься вглубь страны, а сам Бетис был судоходен до Кордубы и даже выше, представляя собой прекрасный путь сообщения с внутренними районами Тартессиды (Strabo III, 1, 9—2, 3). Долина Бетиса была исключительно плодородной, чем позже активно воспользовались италийские колонисты. Тем не менее во всем этом районе была только одна финикийская колония — Гадес, основанный еще в конце II тыс. до н. э. А основная масса колоний располагалась от Геракловых Столпов на восток. Новые археологические находки, может быть, дадут следы еще каких-то финикийских поселений между Столпами и Гадесом, но едва ли радикально изменят общую картину[326].

Территория, где расположилась основная масса финикийских колоний (Av. Or. mar. 441), была гораздо менее удобна. Хотя прибрежная долина довольно плодородна, горы, подходящие достаточно близко к морю, сужают возможности земледелия. Путь через горы вполне возможен, но гораздо труднее, чем по долине Бетиса и равнине. Все это создает впечатление вынужденности оседания тирских колонистов именно в этом районе.

На западном побережье Пиренейского полуострова также имелись финикийские поселения — Абуль и некоторые другие[327]. Они возникли в середине VII в. до н. э.[328], хотя связи с этим побережьем финикийцы установили еще с начала VIII в. или, может быть, даже раньше[329]. И из поселения Ла Фонтета открывался путь к рудным богатствам восточной части долины Бетиса[330]. Таким образом, само расположение поселений, созданных в VIII—VII (а может быть, в IX—VII) вв. до н. э., показывает, что финикийцы как бы стремились охватить основную территорию тартессиев с юго-востока и запада. Это, на наш взгляд, можно объяснить только одним: тартессии не допускали своих восточных партнеров к основным источникам своего богатства[331], что не могло не вызвать конфликты.

Косвенное указание на такую конфронтацию содержится в пророчестве Исайи (23: 10): «Ходи по земле своей, дочь Таршиша, нет более препоны». Под «препоной», или, точнее, «поясом» (mezah), подразумевается пояс тирских колоний, опоясывающих землю Таршиша-Тартесса[332]. Ликвидацию этого пояса пророк ставит в один ряд с ассирийским нашествием, которое разрушит и сам Тир (23,13). 23-я глава пророчества относится к Первоисайи и создана в конце VIII в. до н. э.[333] Это пророчество не исполнилось ни на Западе, ни на Востоке, так как и Тир не был разрушен, и финикийские колонии на юге Испании продолжали не только существовать, но и увеличиваться в количестве. Но важно сейчас то, что слухи, может быть преувеличенные, о столкновениях на Западе дошли до Востока, что и отразилось в пророчестве Исайи.

Непосредственно о столкновении между тартессиями и финикийцами рассказывает Макробий (Saturn. I, 20, 12). По его словам, царь Ближней Испании Ферон напал на Гадес, но его нападение было отбито гадитанским флотом с помощью бога, сжегшего царские корабли лучами, наподобие солнечных, и львов, неожиданно появившихся на носах гадитанских кораблей и устрашивших нападавших. А. Шультен в свое время убедительно доказал, что упоминаемая в этой легенде Ближняя Испания — греческая близлежащая Иберия, название которой было неправильно понято Макробием или его источником[334]. Непосредственной целью атаки Ферона был храм Геркулеса, да и свой рассказ Макробий вставил в раздел о Геркулесе. Так что богом, спасшим Гадес, был явно Мелькарт. Взгляд на страну Ферона происходит как бы из Гадеса, и рассказ в высшей степени благоприятен для гадитан и враждебен Ферону. Все это ясно говорит о финикийском происхождении легенды[335].

Близлежащей к Гадесу и его храму Испанией могла быть только Тартессида. Мифические подробности сказания не являются основанием для отрицания самого события. В древности часты рассказы о помощи божества той или иной стороне, что не мешает признавать достоверность самих фактов. И даже если отрицать историчность нападения Ферона, надо признать, что такой рассказ мог возникнуть, если подобные атаки происходили. Если же признать достоверность исторического зерна легенды, то датировать его невозможно. Можно только говорить, что такое военное столкновение имело место.

Интересно сообщение Юстина (XLIV, 5, 2-3). Автор говорит, что соседние с Гадесом народы Испании (а ими могли быть только тартессии), завидуя росту нового города (непосредственно выше говорится об основании Гадеса и перенесении туда святынь Геркулеса), напали на гадитан, которые обратились за помощью к карфагенянам, и те спасли гадитан и покорили большую часть Испании. Этот краткий пассаж внутренне противоречив. Гадитане не могли обратиться за помощью к карфагенянам вскоре после основания города, так как он был создан почти на 300 лет раньше Карфагена. И даже если принять разделяемую большинством археологов датировку основания Гадеса только в VIII в. до н. э., невозможно считать, что уже тогда карфагеняне вмешались в дела Пиренейского полуострова и тем более покорили его большую часть, ибо еще в течение долгого времени Карфаген не имел для этого сил. Поэтому надо предположить три возможности: 1) либо Юстин, сокращая текст Помпея Трога, спрессовал в одну-две фразы относительно длинный рассказ о событиях в Испании, в том числе о войнах между тартессиями и гадитанами, соединив сообщения о войнах вскоре после основания Гадеса с повествованием о последней войне, в которую вмешались карфагеняне; 2) либо уже Трог или его непосредственный источник что-то не понял в истории военных столкновений на юге Пиренейского полуострова и резко сблизил во времени события, на деле далеко отстоящие друг от друга; 3) либо рассказ Трога — Юстина восходит в конечном итоге к карфагенскому источнику, которого интересовали только два факта: основание Гадеса и его знаменитого храма и помощь, оказанная Карфагеном гадитанам, и в дальнейшем подчинение значительной части страны.

Рассказы Макробия и Юстина говорят о войнах между Тартессом и финикийцами, особенно гадитанами. Видимо, тартессийские цари не теряли надежды все же вытеснить финикийцев с территории непосредственно самих тартессиев, где те обосновались еще до возникновения Тартессийской державы.

Причины такой конфронтации весьма понятны. Тартессии и финикийцы выступали соперниками на путях атлантической торговли. Еще важнее было, по-видимому, стремление тартессийских владык не допустить финикийцев непосредственно к источникам металла, приносящего большие доходы, дабы не потерять свое значение посредников. Отсюда и попытки либо по возможности вовсе вытеснить пришельцев с юго-западного побережья державы, либо, по крайней мере, сдержать финикийскую экспансию в этом районе. Несколько другое положение сложилось на средиземноморском побережье. Там на территории других племен власть тартессийских царей была, может быть, не столь сильна, как в области самих тартессиев. К тому же долины рек, по которым можно было пересекать горы и достигать и плодородной долины Бетиса, и минеральных богатств его верховьев, были довольно узкими и могли легко контролироваться. Всему этому не противоречит наличие финикийцев вне их колоний. В Кастийоде Донья Бланка, как и в Онобе, они, видимо, ограничивались только частью города (как в Мемфисе). Те из них, кто поселился в сельской среде, оказались в тартессийском окружении, став, может быть, подданными тартессийского царя.

Конфронтация, временами доходящая до открытых войн, не исключала сотрудничества и взаимозависимости. VII в. до н. э. был временем и наивысшего развития финикийских колоний, и наиболее активного воздействия финикийцев на тартессиев.

Карфагeняне на Питиуссе

Диодор (V, 16, 23) сообщает, что карфагеняне через 160 лет после основания своего города создали колонию на острове Питиуссе. Если принять как наиболее вероятную дату основания Карфагена 823 г. до н. э.[336], то выведение колонии на Питиуссу надо отнести к 663 г. до н. э. Этой колонией был город Эбес. В последнее время ряд исследователей отрицает карфагенское происхождение Эбеса и настаивает на первоначальном обосновании на острове финикийцев из Южной Испании. Основным доводом является значительное количество керамики (преимущественно амфор, служивших тарой), происходящей в основном с испанского юга[337]. К этому прибавляется априорное рассуждение о неприсутствии Карфагена в этом районе до середины VI в. до н. э.[338] Эти доводы, однако, не представляются убедительными. Видимо, действительно, как полагают археологи, колонизация острова вначале носила чисто торговый характер, и в этом плане понятна относительно тесная связь с родственными колониями Южной Испании. Пока можно определить, что первым поселением на Питиуссе мог быть даже не Эбес, а Са Калета[339]. Впрочем, оба поселения могли существовать одновременно. А главное — нет никаких оснований опровергать Диодора, который ясно выразился αποικοι Καρχηδονιων[340]. Финикийцы, в том числе и обосновавшиеся в Южной Испании, явно и раньше посещали остров[341], но колония была создана именно карфагенянами.

Уже в начале VII в. до н. э. в Карфагене происходят важные изменения. По-видимому, расширяется территория города, изменяется карфагенская керамика, возрождаются старые ханаанейские традиции в погребальном обряде. Раскопки показывают большое количество греческой керамики, привозимой, видимо, непосредственно из Эгейского бассейна. Развиваются связи с этрусками и Египтом[342]. Карфаген в первой четверти VII в. до н. э. становится значительным торговым центром и, возможно, получает некоторое людское пополнение из метрополии. Но материковых владений у Карфагена в то время еще не было.

В этом контексте становится понятным выведение колонии на Питиуссу. На юге Пиренейского полуострова уже существовала сеть тирских поселений различного типа, входивших в Тирскую державу. Выступать против интересов своей метрополии и внедряться в эту сеть Карфаген в то время, вероятно, не мог и не желал. Поэтому он искал обходной путь к богатствам Испании. В момент колонизации сама Питиусса едва ли представляла интерес для карфагенян: если она и была населена, то ее жители, как и жители других Балеарских островов, стояли на относительно низкой стадии развития, их культура была прямым продолжением культуры предшествующего тысячелетия[343], и выгода карфагенян от контактов с ними представляется весьма сомнительной. Но Эбес, который, возможно, уже с VIII в. до н. э. являлся вехой на пути к Пиренейскому полуострову, мог быть хорошим плацдармом на подступе к испанским берегам в обход тирских колоний. Обладание Эбесом и вообще островом позволяло Карфагену занять ключевую позицию в этом районе. И археология показывает, что лежащее напротив испанское побережье действительно охватывается финикийской торговлей, там в VIII в. до н. э. возникло, как уже говорилось, финикийское поселение[344]. В какой степени в этой торговле участвовали сами карфагеняне, сказать трудно. Не исключено, что они во многом выступали как реэкспортеры испано-финикийской продукции. В VII в. до н. э. еще не было противостояния карфагенян и их соотечественников в Западном Средиземноморье. Расцвет поселения Ла Фонтета, созданного напротив Питиуссы, начинается в конце VII в.[345], т. е. после сравнительно недолгого прибывания карфагенян на этом острове. Наконец, не имеющему материковых владений Карфагену остров давал возможность вывести туда «излишнее» население.

Первые контакты

Античные авторы передают многочисленные рассказы о пребывании в Испании различных мифологических героев[346]. Ценность этих рассказов невелика[347]. Большее внимание привлекают сообщения о ранней родосской колонизации. Если отвлечься от мифов, в которых действуют родосские герои, как Тлеполем, то традиция в основном сводится к известию о родосском основании Роды на северо-восточном побережье Пиренейского полуострова. Псевдо-Скимн (204—205) утверждает, что Роду основали сильные кораблями родосцы. Ему вторит Страбон (III, 4, 8; XIV, 2, 10) и со ссылкой на Страбона Евстафий (in: Dion. Per. 504). Но надо заметить, что эта традиция не единственная. На другую версию намекает Страбон, когда говорит, что «некоторые» считают Роду основанной родосцами. Следовательно, были и другие, придерживающиеся иной точки зрения. Их мнение передает тот же Страбон, сообщая, что Рода — городок эмпоритов (III, 4, 8). Псевдо-Скимн (204—207) и Страбон пытаются соединить обе версии, считая, что Рода была основана родосцами, а позже заселена массалиотами или эмпоритами. Уже само по себе наличие двух версий не позволяет принять безоговорочно одну из них[348].

Сообщение Псевдо-Скимна о том, что Рода была основана родосцами, сильными кораблями, надо связать с родосской талассократией (Diod. II, 13), которая, по Диодору, установилась через 256 лет после Троянской войны, что дает нам конец X в. до н. э. Страбон относит плавание родосцев и основание ими Роды ко времени до первой Олимпиады. О более позднем основании родосцами этого города нет речи, так что принять родосскую версию и отнести основание города к VII в. до н. э. или позже невозможно[349].

Рис. 4. Асклепий. Мраморная статуя из Эмпориона

XI—IX вв. до н. э. были временем доризации Родоса, которая сопровождалась первыми синойкизмами, в результате чего остров оказался разделенным между тремя государствами — Иалисом, Камиром и Линдом[350]. Это было вообще время социального и экономического регресса Греции и сужения кругозора эллинов[351]. В это время внешние связи Эллады осуществлялись преимущественно через финикийцев, как это хорошо видно из гомеровских поэм[352]. Только к концу IX в. до н. э. греки сами стали связываться с чужеземцами, но это были не родосцы, а эвбейцы[353]. Эвбейцы же основали и первую колонию на Западе на Питекуссе, откуда позже вывели колонию в Киму (Кумы)[354]. В этих условиях трудно представить крупномасштабную родосскую колонизацию и выведение родосцами колонии столь далеко на западе.

Археология мало помогает разъяснению вопроса. Раскопки Роды дали пока слои V в. до н. э. И в Испании вообще нет специфически родосских изделий, которые могли бы доказать пребывание родосцев в этой стране. Имеющиеся греческие вещи, которые могли бы принести с собой родосцы, встречаются в контексте, исключающем чисто родосское происхождение импорта[355].

Рис. 5. Драхма Роды. Аверс и реверс

Не лучше обстоит дело в Галлии. Там, по Плинию (III, 33), был город Рода, ранее принадлежавший родосцам. Сличение текстов Плиния, Псевдо-Скимна (207—208) и Страбона (IV, 1, 5) показывает, что речь идет о городе, который последние авторы называют Роданусией или Роэ и который они связывают с фокейской Массалией. На юге Галлии действительно найдены родосские изделия, но они находятся в смеси с этрусскими и, пожалуй, фокейскими В любом случае они много моложе IX в. до н. э.[356]

Доказательство дорийского происхождения Роды видят в нумизматике[357]. Действительно, монеты Роды, самые ранние из которых относятся к концу V или началу IV в. до н. э., чеканились по типу Сиракуз с изображением на аверсе нимфы Аретузы, но без окружающих ее в Сиракузах дельфинов, и на реверсе — четырехлепесной розы, намекающей на название города[358]. Но в том же IV в., хотя, видимо, и несколько позже Роды, сиракузский образец принимают ионийские Массалия и Эмпорион, что объясняется политическими и экономическими причинами, но не этническими резонами[359].

Рис. 6. Драхма Эмпориони. Аверс и реверс

В свое время была высказана мысль, что упоминающаяся Авиеном (Ог. таг. 535) гора Малодес ведет свое название от дорийского μαλον, эквивалента ионийского μηλο (яблоко)[360]. Однако такое толкование может быть принято только при наличии других свидетельств дорийского проникновения на побережье Северо-Восточной Испании. Название горы вполне может быть местным и не иметь никакого отношения к грекам. У Плиния (III, 77) название Балеарских островов — Гимнесиев — дано в форме Gymnasiae. Появление корневого «а» рассматривается как свидетельство первоначального дорийского названия островов. Плиний пишет, что так называли острова греки. Так что возможно, что оно было взято им из какого-то дорийскоязычного источника. Не исключена и просто описка самого Плиния или его переписчика. Во всяком случае столь позднее и почти единичное свидетельство[361] при отсутствии других данных не может служить решающим доказательством родосских плаваний к Балеарским островам.

Подводя итог, можно сказать, что бесспорных свидетельств не только родосской колонизации, но и родосских контактов с Испанией в настоящее время не существует, хотя участие родосцев в торговле с этой страной, но, разумеется, не в IX в. до н. э., а много позже, вполне возможно.

Первые следы греческого присутствия в Испании относятся приблизительно к первой половине и середине VIII в. до н. э.[362] Найдены античные вещи вместе с финикийским материалом, гораздо более обильным; их нахождение в Онобе, с которой столь активно торговали финикийцы, и в финикийских колониях средиземноморского побережья, а также сходство с материалами в собственно Финикии и других местах финикийской торговли доказывают, что греческие вещи привозили в Южную Испанию финикийцы[363]. То, что греческий материал представлен в значительной степени аттическими амфорами, говорит о том, что финикийские купцы реэкспортировали, видимо, аттическое масло[364]. Находка обломка греческой амфоры с финикийским граффити[365] подтверждает это. Тем же путем попадали на Пиренейский полуостров и некоторые бронзовые изделия Эллады, такие как коринфский шлем или родосская ойнохоя[366]. Диодор (V, 35) говорит о торговле финикийцев испанскими металлами в том числе и в Греции. Таким путем, вероятнее всего, попала в Грецию тартессийская бронза, которой, по Павсанию (VI, 19,2), ссылающемуся на элейцев, отделал сокровищницу сикионский тиран Мирон в благодарность за победу на 33-й Олимпиаде, т. е. в 648 г. до н. э. Сокровищница едва ли построена много позже[367].

Об Испании греки долго не имели никакого представления. Если микенцы и знали что-то об этой стране, то эти знания сохранялись в виде неясных указаний мифологии на какие-то далекие западные земли, где заходит солнце, располагается волшебный сад Гесперид, живут Горгоны, находятся острова блаженных. Для Гесиода (Theod. 1013—1016) относительно реальный западный край земли — страна тирренов, т. е. этрусков, над которыми царствуют Атрий и Латин. С одной стороны, эти имена говорят о знакомстве поэта с какими-то реалиями Запада, но с другой — их земля не полуостров, как в реальности, а «святые острова». И это несмотря на уже давно идущую колонизацию на Западе, в которой активное участие принимали эвбейцы, от которых Гесиод вполне мог узнать об этом крае мира[368]. Через некоторое время сицилиец Стесихор (конец VII или, скорее, начало VI в. до н. э.) уже знает Тартесс и его богатства (Strabo III, 2, 11). Но ко времени Стесихора эллины уже установили прямые связи с Тартессом. В конце, вероятно, VI в. до н. э. испанский материал был уже довольно обильно представлен в «Хорографии» Гекатея, хотя этот материал был ограничен побережьем и неглубоким хинтерландом[369].

О первом непосредственном контакте греков с Тартессом рассказывает Геродот (IV, 152), по словам которого самосец Колей, желавший плыть в Египет, был бурей унесен через все Средиземноморье за Геракловы Столбы и прибыл в Тартесс, где самосцы нашли «нетронутый рынок» ('εμποριο 'ακηρατον). Из этого нетронутого рынка самосцы извлекли столько богатства, что десятина, на которую они сделали чашу в дар Гере, составляла 6 талантов. Геродот прибавляет, что никто еще не приобретал такого богатства, кроме эгинца Сестрата, сына Лаодаманта. Находка в Грависке (Этрурия) посвящения Аполлону, сделанного эгинцем Состратом[370], косвенно подтверждает историчность плавания Колея. Археологическим подтверждением является находка в самосском Герайоне гребней из слоновой кости, аналогичных находимым в Тартессиде. Найдены они среди материала, датируемого 710—640/30 гг. до н. э.[371] По Геродоту, плавание Колея состоялось сравнительно незадолго до основания Кирены, которое произошло в 632 или 631 г. до н. э.[372] Так что датировать, по-видимому, само плавание можно приблизительно 40—30 гг. VII в. до н. э. Разумеется, принимать всерьез сообщение о буре, отнесшей Колея от берегов Египта к Тартессу, трудно. Мотив бури, резко отклоняющей мореплавателей от избранной цели, част в мифологии. Буря принесла корабли Одиссея от Киферы к земле лотофагов (Нот. Od. IX, 80—84), буря угнала и Менелая в далекие страны (Нот. Od. III, 319—323). Буря как виновница открытия далеких земель постоянно присутствовала в мысли эллинов. Поэтому не удивительно, что этот мотив возник и в рассказе о путешествии Колея. Это, однако, не основание сомневаться в историчности самого путешествия[373]. Самосцы поддерживали связи с финикийцами, и вполне возможно, что в действительности Колей следовал путем, уже известным ему от финикийцев[374].

Путешествие Колея осталось единичным эпизодом в истории Самоса. Мы не знаем ни о каком-либо другом самосском путешествии в Испанию в архаическую эпоху. Интересы Самоса в то время были направлены в другую сторону. Греками, установившими более прочные контакты с Испанией, стали фокейцы.

Фокея была самым северным ионийским городом. Ее территория была ограниченна и скудна, что заставило фокейцев усерднее заниматься морским промыслом и торговлей, не брезгуя и пиратством (lust. XLI11, 3, 5). Геродот (I, 163) даже приписывает фокейцам то, что они первыми из эллинов стали заниматься далекими плаваниями. Это не соответствует истине, но, вероятно, отражает впечатление, какое производили далекие плавания фокейцев.

О первом путешествии фокейцев в Испанию рассказывает Геродот (1,163): фокейцы открыли Адрию, Тиррению, Иберию и Тартесс. В Тартессе их дружелюбно принял царь Аргантоний, пригласивший их поселиться в его стране, а после отказа, узнав об угрозе со стороны мидян, дал щедро деньги на укрепление их города. В рассказе Геродота несомненны преувеличения. Греки уже задолго до фокейского плавания знали, по крайней мере, Тиррению, т. е. Этрурию. Да и в Тартессе фокейцев опередили самосцы. Определенное противоречие между двумя рассказами Геродота объясняется использованием им разных источников. О Колее историк мог узнать на Самосе, где он некоторое время жил, по свидетельству Свиды (v. Herodotos). Источником знания о фокейской экспедиции мог быть Гекатей[375]. Доказательством тому служит то, что оба автора, насколько можно судить по фрагментам Гекатея (Fr. Gr. Hist. Нес. fr. 38, 45, 46, 48, 51), отличают Иберию от Тартесса.

Что касается датировки фокейской экспедиции, то ориентиром служат слова Геродота об усилении мидийского царя. В греческой литературе часто смешение персов и мидийцев. Однако в сохранившихся фрагментах Гекатея видно различие между ними (Fr. Gr. Hist. Нес. fr. 231—233, 285,286). И Геродот часто говорит отдельно о мидянах и персах. А. И. Доватур установил, что Геродот в новеллической части своего труда часто смешивает два народа, но в исследовательской тщательно их различает[376]. Данное же место явно относится к исследовательской части. Поэтому можно уверенно говорить, что здесь мидянин — именно мидийский царь, а не персидский.

Усиление Мидии падает на конец VII в. до н. э. К 20-м гг. VII в. она освободилась от скифского господства, а затем приняла активное участие в уничтожении Ассирии. Тогда же мидяне подчинили ряд других государств, в том числе, может быть, и Урарту, и вторглись в Киликию и Фригию, столкнувшись с лидийцами[377]. Однако если вторжение в Малую Азию произошло и несколько позже, в начале VI в. до н. э., то все же быстрое усиление Мидии в условиях острого политического кризиса на Ближнем Востоке в конце VII в. до н. э. не могло не испугать лидийского царя. Греческие города Малой Азии, находившиеся под властью Лидии, не очень-то тяготились ею[378], а фокейцы вообще, кажется, были в хороших отношениях с царем[379]. Мир 585 г. до н. э. (Her. I, 74) предотвратил угрозу мидийского нашествия, так что датировать фокейскую экспедицию надо временем между 614 и 585 гг. до н. э. Юстин (XLIII, 3, 6—7) пишет, что фокейцы осмелились достичь крайнего берега океана, затем попали в Галльский залив в устье Родана, а уж после этого, плененные прелестью мест, основали Массалию. Есть все основания считать это плавание фокейцев тем же, о котором говорит Геродот[380]. Массалия была основана около 600 г. до н. э. или немного позже[381]. Следовательно, первое путешествие фокейцев в Тартесс надо отнести к концу VII в. до н. э. Доказательством достоверности рассказа Геродота является открытие археологами в Фокее городской стены, воздвигнутой приблизительно в это время — в конце VII — начале VI в. до н. э.[382]

Рассказывая о плавании фокейцев, Геродот сразу после Тиррении называет Иберию и Тартесс, опуская страну лигиев, о которых он позже говорит, что они живут выше Массалии (V, 9). Скупые известия Геродота о Дальнем Западе показывают, что историк знает Тартесс и район около него, но ему практически неизвестно испанское побережье к северу от тартессийской границы[383]. Гекатей называет Кромиуссу островом Иберии и Мелуссу островом около иберийской страны (fr. 50, 51). Эти острова, как сейчас считают, Майорка и Менорка. Сикана, которую Гекатей (fr. 45) называет городом Иберии, находилась недалеко от Гемероскопейона (Av. Оr. шаг. 479), т. е. в районе мыса Нао, к которому должны были первому подойти моряки, плывущие от Балеарских островов. По-видимому, можно говорить, что Иберия, которую упоминают Геродот и Гекатей, — это Балеарские острова и та область Пиренейского полуострова, которая лежала напротив них и примыкала к тартессийской границе, идущей вдоль реки Теодор (Av. Оr. mаr. 462—463), южнее мыса Нао. ЭТО подтверждает уже давно высказаную гипотезу, что фокейцы двигались к Тартессу через «островной мост»[384].

Фокейцы отказались от предложения Аргантония поселиться в его стране. Это можно объяснить только тем, что сама экспедиция была разведывательная. Она позволила установить прямые контакты между фокейцами и тартессиями. Необычайное дружелюбие и щедрость царя, видимо, объясняются тем, что тот увидел в прибывших греках возможных союзников в соперничестве с финикийцами. Конечно, ни о каком прочном и разностороннем союзе в этот момент не могло быть и речи. Используемое Геродотом слово προϭφιλεε не имеет политического оттенка. Его, например, использует тот же Геродот (I, 123), рассказывая о молодости Кира: он стал προϭφιλεϭταττϖ (самым любимым) среди сверстников. И все же связи были установлены.

Фокейцы в Тартессиде и около нее

Установление прямых контактов между Фокеей и Тартессом быстро привело к развитию греческого импорта в Онобе, в долине Бетиса, а также в финикийских поселениях средиземноморского побережья. В районе Онобы и около финикийской Малаки концентрируются и ранние греческие надписи (преимущественно граффити на черепках), находимые в Южной Испании[385]. Греческие изделия появляются также в районах, связанных с Тартессом, таких как Эстремадура и противолежащий берег Африки. Находимые вещи преимущественно восточногреческого происхождения, так что сомневаться в том, что их привезли в Испанию фокейцы, не приходится. Это в основном не столько предметы массового экспорта, сколько ценные престижные предметы (бронзовые сосуды, декоративные вазы), и находятся они преимущественно в могилах тартессийской элиты. Следовательно, главными контрагентами фокейцев выступают местные аристократы. Вскоре фокейцы стали доставлять в Южную Испанию также аттические и этрусские изделия[386].

Активная торговля с Тартессом требовала и наличия плацдарма для нее. В связи с этим встает вопрос о Майнаке. Авиен (Ог. таг. 427), смешивая в духе представлений, господствовавших в его эпоху, финикийскую Малаку и давно не существующую греческую Майнаку, пишет о Малаке, что в прежние времена она называлась Менакой. Далее, сообщая об острове, посвященном Светилу ночи и находящемуся под властью тартессиев, он, уже не упоминая Малаку, пишет «выше — город Менака» (431). Псевдо-Скимн (146—149) называет Майнаку массалиотским городом и самым дальним из всех греческих городов. О Майнаке пишет Страбон (III, 4, 2), отмечая ее крайнее расположение среди всех фокейских городов. Далее географ возражает против уже существовавшего и тогда смешения Майнаки с Малакой и указывает, что в его время (видимо, скорее, время его источника — Посейдония или Артемидора) Майнака уже полностью разрушена (κατεϭκαμμενη), но и в развалинах сохраняет вид греческого города в противоположность Малаке. Стефан Византийский (v. Маке), не назвал своего источника, утверждает, что Майнака — кельтский город. Источником лексикографа был, по-видимому, Эфор, так как именно этот автор включал Испанию вплоть до Гадейр в Кельтику.

У Гекатея (fr. 42) упоминается Майнобора, город мастиенов. А Шультен предположил, что Майн-обора — параллельная форма Майн-ака и, следовательно, Гекатей говорит именно о Майнаке[387]. Однако такое предположение трудно принять. Скорее всего, Майнобора Гекатея — это та же Меноба, которую упоминает Плиний (III, 8). Но если Майнака уже в I в. до н. э. лежала в развалинах, то Меноба существовала и в следующем столетии. Хотя определенная связь между Майнакой и Майноборой-Менобой вполне вероятна.

Источники, говорящие о Майнаке, разновременны. Но надо отметить, что Страбон (или его источник) констатирует наличие лишь развалин города. Те же авторы, которые говорят о Майнаке как о существующей, более ранние. Источник Авиена вообще принято относить к VI в. до н. э.[388] Утверждение Псевдо-Скимна, называющего Майнаку массалиотским городом, могло появиться только после возвышения Массалии и падения метрополии, т. е. не раньше 40-х гг. VI в. до н. э. С другой стороны, поэт называет Тартесс процветающим городом и упоминает тартессийские владения на юго-восточном побережье Испании. Ниже пойдет речь о гибели Тартесса, а пока надо сказать, что это произошло, вероятнее всего, на рубеже VI—V вв. или несколько позже. Так что датировать соответствующий пассаж поэмы можно второй половиной VI в. до н. э. Можно, следовательно, говорить, что в то время Майнака уже существовала.

Вероятнее, однако, что Майнака была основана раньше. Хотя город находился на территории мастинов, напротив него лежал остров, бывший под властью тартессиев (Ог. таг. 428). Ясно, что против воли тартессиев обосноваться здесь фокейцы не могли. Геродот (I, 165), говоря о переселении фокейцев на Корсику после захвата их города персами, в качестве причины оседания именно на этом острове, а не в Тартессе, где их дружелюбно принимал тартессийский царь, приводит смерть Аргантония. Так что и Майнаку на территории Тартессийской державы фокейцы могли основать только до смерти Аргантония. Поскольку Тартесс был местом всех устремлений фокейцев, едва ли они допустили большой перерыв между своей разведывательной и колониальной экспедициями. Поэтому думается, что правы те, кто относит основание Майнаки ко времени около 600 г. до н. э. или немногим позже[389].

Но ограничиться сказанным нельзя. А. Шультен в свое время локализовал Майнаку в устье Велсеса приблизительно на Серро дель Пеньон[390]. Однако проводимые там раскопки дали не фокейское, а финикийское поселение. На этом побережье вообще раскопано довольно много финикийских поселений и некрополей, но так и не найдено никаких следов фокейского города. Это привело к мысли, что такового и не существовало, что Майнака, если и существовала, то была финикийским поселением[391]. Комромиссная точка зрения, высказанная еще до открытия финикийских поселений на средиземноморском побережье, возрождена недавно: Майнака была не греческой колонией, а неким видом концессии внутри тартессийского города или рядом с ним[392]. Обе эти точки зрения решительно противоречат сообщениям античных авторов, причем описание Страбона показывает, что его источник, сам бывший в Испании, видел развалины Майнаки.

Майнака была, видимо, действительно связана с Майноборой-Менобой. Кроме города. Плиний еще дважды (III, 11, 12) упоминает реку Менобе (или Менубе). И это свидетельствует о местном происхождении корня названия города и реки. Однако же название фокейской колонии может быть греческим. Среди греческих топонимов есть несколько, имеющих корень μαιν, хотя большинство их находится в Аркадии[393]. Следы подобного корня отмечены и в Малой Азии[394]. Известно о существовании небольшой рыбки μαιν (по-видимому, анчоус), и именно от ее греческого названия через латинское таепа происходит современное испанское[395]. Рыбка была посвящена Артемиде, богине-покровительнице западных фокейцев (Eust. ad. Нот., I, 206). И сама Артемида иногда имеет эпитет uaivας[396]. С другой стороны, суффикс -ακ- встречается в различных местах грекоязычного мира, включая Малую Азию и Ливию[397]. На основании всего этого можно предположить, что фокейцы, прибыв к устью реки, восприняли ее название как производное от названия хорошо им знакомой рыбы, в изобилии в этих водах водящейся, и от эпитета их богини, что и дало им возможность соответственно назвать свое поселение, используя местное имя на свой лад. Существовал ли уже к этому времени мастиенский город, неизвестно. Авиен, как и другие авторы, умалчивают об этом.

Майнака была расположена в очень выгодном месте. Нахождение напротив нее острова, находившегося под властью тартессиев, давало им и прикрытие от возможного нападения врагов (учитывая проявленное дружелюбие тартессийского царя), и прямой контакт с тартессийским миром. К тому же этот город находился в начале пятидневного сухопутного пути, соединяющего его с самим Тартессом (Av. Or. таг. 180—182).

Положение Майнаки в Тартессиде неизвестно. Существует предположение, что она была пунктом торговли, эмпорием, подчиняясь политической и административной власти Тартесса[398]. В принципе в подчинении Майнаки тартессийской власти нет ничего невероятного. Но никаких доказательств такого положения нет. Авиен (Ог. таг. 428,432) просто упоминает напротив города остров под властью тартессиев, совершенно умалчивая об отношении тартессиев к Майнаке.

Находилась ли Майнака под властью тартессиев или нет, но ее значение в торговле греков с Тартессом было велико. Вероятно, именно через Майнаку осуществлялась фокейская торговля с Тартессом. Греки и сами проникали на тартессийскую территорию. Недалеко от холма Карамболо, где располагалось тартессийское поселение, была найдена небольшая фокейская монета первой половины VI в. до н. э. Незначительная стоимость монеты указывает на то, что она была, скорее всего, не знаком торговли, а, пожалуй, талисманом, подаренным тартессию его фокейским партнером[399]. Столь же незначительным было медное кольцо, уже давно обнаруженное в районе устья Бетиса, с архаической греческой надписью[400] с явными эолизмами, свойственными фокейской речи[401]. Эта вещь тоже не могла быть предметом торговли. Обе находки показывают, что фокейцы поддерживали, вероятно, не только торговые связи с Тартессидой.

Может быть, знаком и торговли, и более разносторонних связей с тартессиями были Гавань Менесфея и Оракул этого героя. О них упоминают Страбон (III, 1, 9), Птолемей (II, 4, 5) и Филострат (Apol. Tyam. V, 4), причем последний утверждает, что гадитане приносят жертвы этому афинскому герою. Время и путь проникновения этого культа на Пиренейский полуостров спорны. Предполагается, что его принесли афиняне, участвовавшие в фокейских плаваниях на Запад[402] (что нигде не засвидетельствовано и в условиях первой половины VI в. до н. э. едва ли возможно), либо что оракул возник в IV в. до н. э.[403] или уже после римского завоевания. Рассмотрим, однако, другую возможность.

Как известно, в греческой мифологии Менесфей выступает противником Тесея. Впоследствии, чтобы ярче оттенить благородство любимого героя, Менесфею были приписаны черты тирана и демагога (Plut. Thes., I, 32). Культ Тесея, ранее местного марафонского героя, стал общеаттическим, вероятно, со времени Писистрата и его сыновей[404] и, может быть, вытеснил культ Менесфея, ранее игравшего значительную роль. Об этом можно судить по роли, какую Менесфей играл в «Илиаде» (II, 546—556; XII, 331—374). Менесфей был правнуком Эрехтея {Plut. Thes. 32, 1). И хотя ничего не известно о связях Менесфея с Афиной, мы знаем, что его прадеду Афина покровительствовала. По-видимому, и на Менесфея распространялось ее покровительство. Об этом говорит то, что в городах, основание которых приписывалось Менесфею (италийский Скилетий и эолийская Элея), почиталась и Афина[405]. А Афина весьма почиталась в Фокее, где был древний храм богини (Paus. II, 31,6) и один из древних ксоанов {Strabo XIII, 1,41). У Павсания (X, 35,8) сохранилось предание, по которому отец Менесфея Петей был изгнан из Афин Тесеем и, уведя с собой людей из Стейрии, основал в Фокиде город Стейрис. А по легенде именно из Фокиды вышли предки фокейцев (Fr. Gr. Hist. Nic. von Damascos. 51; Paus. VII, 3,19). Дем Стейрия находился недалеко от Форика, откуда, по Николаю Дамасскому (fr. 51), фокидяне отплыли в Азию, чтобы там основать Фокею. Все это ведет к очень вероятному выводу, что культ Менесфея принесли с собой в Испанию фокейцы.

Гавань Менесфея находилась за Столпами несколько дальше Гадеса (Strabo IU, 1,9), недалеко от устья Бетиса, а оракул еще дальше в районе самого устья (Strabo 111, 1, 9). Было высказано предположение, что Гаванью Менесфея может быть Кастийо де Донья Бланка[406], однако раскопки показали, что это поселение было покинуто в конце III в. до н. э., по-видимому, в связи с событиями II Пунической войны[407], а Гавань Менесфея существовала и в римское время. Во всяком случае место ее нахождения за Столпами между Гадесом и Тартессом позволяет предполагать (если это поселение было действительно основано фокейцами), что речь шла о каком-то противовесе Гадесу и финикийскому кварталу в Кастийо де Донья Бланка, расположенному приблизительно в этом же районе. Возможно, речь шла о фактории, основанной с согласия тартессиев (трудно иначе понять это основан ие в сердце Тартессиды) в какой-то степей и для противовеса финикийцам. Думается, однако, что роль этой фактории была небольшой, ибо после вытеснения греков финикийцы не только сохранили ее, но и сами восприняли культ греческого героя.

Возможно, для обеспечения своих контактов с Тартессом фокейцы создали опорные пункты на средиземноморском побережье Испании, недалеко от тартесских границ. Страбон (III, 4,6) говорит о трех городках (πολιχνια) — колониях массалитов. Последнее утверждение возникло, по-видимому, после того, как в античной литературе появилось стремление приписать все создания фокейцев в Западном Средиземноморье массалиотам — самым знаменитым из фокейских колонистов на Западе. Одним из таких городков был Гемероскопий (v. Hemeroskopeion), который Стефан Византийский недвусмысленно называет колонией фокейцев. О Гемероскопий пишет также Авиен (476—477), называя его civitas. Поэтому непонятно стремление некоторых современных археологов определить этот город как призрак, который необходимо развеять, ибо до сих пор нет археологических следов его существования[408]. Однако, с другой стороны, в районе Гемероскопия и других городков, одним из которых был явно Алонис (Mela II, 98; Ptol. II, 6,11; Steph. Bys. v. Alonis), обнаружены следы греческого импорта начиная со второй четверти VI в. до н. э. и греческое влияние на местное население (скорее, на его знать), выразившееся в появлении некоторых элементов греческой архитектурной системы и грецизированной местной скульптуры[409]. Страбон отмечает, что недалеко от Гемероскопия находились богатые железные рудники. Здесь же был лиман с соленой водой. Возможно, добыча железа и соли дали дополнительный импульс появлению здесь эллинов[410]. Однако думается, что основной причиной основания этих городков, по крайней мере первоначально, было стремление обеспечить безопасный путь к Тартессу. Выражение Страбона подчеркивает незначительный характер этих поселений, хотя позже они могли изменить свой характер. Вероятно, сначала это были якорные стоянки или торговые фактории, эмпории, облегчающие связь с Тартессидой[411].

О времени основания Гемероскопия и других эмпориев мы точно судить не можем. Упоминание Гемероскопия Авиеном позволяет предположить существование его в VI в. до н. э. Если учесть, что к этому же веку относятся и признаки греческого присутствия и влияния как раз в районе Гемероскопия, то можно отнести основание этого городка ко второй четверти VI в. до н. э.

Итак, фокейцы активно внедрились в мир Южной и Юго-Восточной Испании, установили прямые контакты с Тартессом, обосновались на территории Тартессиды и вблизи нее, нарушили существовавшую до сих пор финикийскую монополию на связи Тартесса с Восточным Средиземноморьем. Это не означает, что греки и финикийцы составили два монолитных блока, вступивших в борьбу друг с другом. Археология доказывает, что они вступили во взаимные активные контакты. Вероятно, ни у финикийцев, обосновавшихся на юге Испании, ни у фокейцев не было сил для решительного противодействия друг другу. Ни те ни другие не могли в то время проводить политику вытеснения противника и предпочли установить друг с другом взаимовыгодные связи.

Фокейцы в северо-восточной Испании

Другим районом фокейской колонизации на Пиренейском полуострове стала его северо-восточная часть. Важнейшей колонией здесь стал Эмпорион. Как пишет Страбон (111, 4, 8), эмпориты сначала поселились на близлежащем островке, затем называемом древним городом (παλαιαπολις), а затем переселились на материк. В современной литературе островное поселение называется Палеополем (следуя в этом Страбону), а материковое — Неаполем. Подобное передвижение на материк не удивительно. Известно, что эвбейцы сначала обосновались на Питекуссе и только позже перебрались на материк, основав Кумы (Киму). Также и милетяне сначала поселились на острове Березань, а затем уже на берегу Бугского лимана создали Ольвию. Отличие, однако, состоит в том, что Питекусса и Кима, Березань и Ольвия продолжали существовать как отдельные поселения, а Палеополь и Неаполь составляли один город.

Латинские авторы — Ливии (XXXIV, 9) и Плиний (III, 22) — приписывают основание Эмпориона фокейцам, а греческие — Псевдо-Скилак (2), Псевдо-Скимн (202-203), Страбон (III, 4,8), Стефан Византийский (v. Emporion) — массалиотам. Думается, что, как и в случае с Гемероскопием, более позднее возвышение Массалии привело к тому, что ей приписывали основание колоний, созданных их общей метрополией. Археологические исследования показали, что в VI в. до н. э. Массалия и Эмпорион вели различную внешнюю политику, в частности по отношению к этрускам[412], а на юге Галлии можно отметить следы конкуренции между этими двумя городами[413]. Такое положение не вписывается в предположение о массалиотском происхождении Эмпориона.

Сейчас можно считать установленным, что эмпоританский Неаполь был основан около 575 г. до н. э.[414] Поэтому вполне возможно предположение, что Палеополь появился вскоре после 600 г. Возможно, что первоначально новый город был лишь стоянкой на пути вдоль испанского побережья на юг[415]. Но торговое значение его проявилось очень скоро. Эмпорион сам становится значительным торговым центром, причем в первое время он, может быть, был даже больше связан с этрусками и карфагенянами, обосновавшимися на Питиуссе[416]. Впрочем, это не исключает и связи с туземцами — индикетами. В районе нового города, втом числе, кажется, на самом островке Палеополя, имелись местные поселения[417], и трудно представить, что фокейцы не установили с ними никаких контактов.

Первоначальное название города было, вероятно, Пирена[418]. Этот город упоминает Авиен (557—561), называя его богатым. Эмпорионом же могла называться торговая гавань города, подобно эмпориям эгестийцев и акрагантцев (Strabo VI, 2, 1). Но уже в том же VI в. до н. э., когда колония была основана, это название было перенесено на весь город, как свидетельствует письмо последней трети VI в., в котором он именуется Эмпорионом[419]. Для греческого уха это название долго звучало необычно: недаром и Псевдо-Скилак(2), и Псевдо-Скимн (202-203), и Полибий (111, 76, 1),и Аппиан (Hisp. 7, 10) дают понять читателю, что речь идет именно о городе. Римлянин же Ливии это обстоятельство никак не оговаривает. И все же торговое значение города стало причиной того, что такое неординарное название закрепилось за этим местом.

Побережье, где был основан Эмпорион, было населено племенем индикетов. Античные авторы дают им краткую и весьма нелестную характеристику. Авиен (523—525) говорит, что это племя суровое и дикое. Ливии (XXXIV, 9) называет их племенем диким и воинственным, неопытным в морском деле. Археологические исследования дополняют и несколько исправляют эти отзывы. Раскопано несколько местных поселений, располагавшихся либо на высоких холмах, либо на защищенных мысах, окруженных мощными стенами с башнями. Внутри местного общества уже возникает социальная иерархия[420]. Жители занимались не только охотой, как об этом говорит Авиен, но и земледелием и рыболовством[421] и даже вели торговлю, хотя и в очень ограниченных масштабах, с финикийцами, обосновавшимися на юге. Территория индикетов, по крайней мере ее часть, была довольно плодородна (Strabo III, 4, 9), она могла доставлять хлеб и вино[422]. Северо-Восточная Испания была богата также серебром и железом[423]. Сравнительно недалеко протекает самая большая река Пиренейского полуострова Ибер (совр. Эбро), прекрасный путь проникновения во внутренние области страны. Правда, Эмпорион возник не у самого устья Ибера, а несколько севернее, но это характерно для фокейских колоний: так, Массалия в Южной Галлии тоже была основана не в устье Родана, а недалеко от него. При тогдашнем уровне судоходства для гавани лучше подходили защищенные бухты, отлогие пляжи на них, устья небольших рек. Эмпорион и был основан на южном берегу залива, в устье реки, которую Мелай называет Клодианом (II, 89), а Плиний — Тицером (III, 22). Устье этой реки, по Страбону (III, 4,9), служило гаванью эмпоритам. Соседство большого водного пути давало торговцам дополнительные удобства. Так что территория индикетов хорошо подходила грекам для создания там колонии. По своему экономическому и социальному уровню индикеты и другие племена северо-востока стояли ниже тартессиев, но все же не были столь дики, как это представлялось Авиену и Ливию.

На северном берегу того же залива греки основали Роду. Как говорилось выше, существуют разные версии ее происхождения. Родосская, разделяемая рядом античных авторов, едва ли соответствует действительности. Остается мнение «некоторых», что ее основателями были эмпориты. Вполне вероятно и непосредственно фокейское происхождение[424]. Раскопки не прояснили окончательно этот вопрос, так как самые глубокие слои города все еще не открыты[425]. Если источник Псевдо-Скимна — Эфор, то в IV в. до н. э. уже была распространена версия об основании этого города родосцами. Поэтому думается, что в действительности Рода была основана много раньше, чтобы в Балканской Греции, по крайней мере, забылось ее истиное происхождение. Поэтому возможно, что Рода была основана в VI в. до н. э.[426] Это могло быть связано с прибытием в Западное Средиземноморье фокейцев, бежавших от персов. Но еще вероятнее, что Рода была основана фокейцами в самом начале века. Однако окружающие ее горы препятствовали торговым связям с местным населением, и греки предпочли основать поселение на южном берегу того же залива, где гор уже не было, и поэтому контакты с туземцами оказались более легкими. Можно предположить, что создание фокейцами эмпоританского Неаполя в большой мере было связано с теми проблемами, которые возникали у фокейцев в Роде.

Кроме Эмпориона и Роды на северо-восточном побережье Пиренейского полуострова был ряд городов, упоминаемых в поэме Авиена и носящих греческие или звучащие по-гречески названия: Гилакт, Гистра, Сарна, Тириха, Лебедонтия, Салаврис, Каллиполь (497-498, 509-511, 514—519). Кроме того, Авиен (491) и Гекатей (fr. 48) упоминают Херронес и Гиапс к югу от устья Ибера. Были ли все они или часть их греческими стоянками на пути в Тартессиду и позже исчезли[427] или же чисто местными поселениями, названия которых античные авторы воспроизвели в привычной их уху форме, сказать невозможно, ибо раскопки в этих местах не производились, а одних названий мало для утверждения эллинского происхождения.

Торговая функция Эмпориона и Роды была очень важной, если не главной. В Эмпорионе найдено большое количество керамики, происходящей из различных центров греческого мира. В первый период, естественно, преобладали изделия Малой Азии, но наряду с ними появляются коринфские, кипрские и навкратийские сосуды[428]. Приблизительно с 525 г. до н. э. становится ощутимым присутствие аттической керамики[429]. Активно торговал Эмпорион, как уже говорилось, с этрусками и финикийцами, особенно обосновавшимися на Питиуссе. Эмпоританская торговля переходит через Пиренеи. В ее сферу входит в первую очередь Юго-Западная Галлия.

Эмпориты и, возможно, жители Роды поддерживали активные контакты и с окружающим местным населением. Как уже говорилось, на острове Палеополя ко времени прихода греков жили, вероятно, индикеты. Судя по находкам местной керамики, туземцы обитали и в районе Роды и, может быть, на месте будущего города[430]. Находки местной керамики сделаны также в Неаполе. Местные вазы обнаружены в эмпоританском некрополе первых времен существования города[431]. В одном из ранних некрополей вместе с греческими могилами с трупоположением встречаются одновременные туземные могилы с кремацией, в которых пепел собирался в урны, что характерно для всех местных некрополей этого времени[432]. Характерно и то, что индикетские могилы появляются среди греческих погребений с довольно бедным инвентарем, а не в богатых некрополях[433]. Видимо, индикеты жили в фокейском городе вместе с бедными греками и хоронили их вместе с ними.

В более позднее время рядом с Эмпорионом существовал местный город, который у Стефана Византийского (v. Indike) назван Индикой. Он располагался вплотную к греческому, так что их разделяла общая стена (Liv. XXXIV, 9; Strabo III, 4, 8; Plin. Ill, 22). Находка греческих вещей, в том числе ваз VI в. до н. э., показывает, что туземный город возник приблизительно через столетие после фокейского[434]. Первоначальные отношения между двумя городами были, вероятно, мирные и, может быть, дружественные. Позже, однако, произошли неизвестные нам события, которые прервали такие связи. Тогда были введены строгие меры, запрещающие испанцам доступ в греческий город и тщательно охранявшие его от излишних контактов с окружающим населением (Liv. XXXIV, 9). Образцом послужили аналогичные меры, принятые в Массалии (lust. XLIII, 4, 11). Эти меры не прервали эмпоританскую торговлю, ибо испанский город оставался открытым для фокейцев, так как, пишет Ливии (XXXIV, 9), испанцы хотели воспользоваться выгодами торговли с греками, чей город был гаванью для иностранных кораблей. Об этом же свидетельствуют находки греческой и этрусской керамики в туземных некрополях.

Сфера фокейской торговли, естественно, не ограничивалась близлежащими окрестностями. Значительным центром торговли с греками было поселение Ульястрет, расположенное в 14 км от Эмпориона. Его жители стали устанавливать внешние контакты уже на рубеже VII—VI вв. до н. э., но их партнерами в то время были карфагеняне с Питиуссы. А с 575 г. до н. э. в Ульястрате появляется греческий и этрусский импорт, явно идущий через Эмпорион. И этот импорт резко увеличивается в третьей четверти VI в.[435] Греческая керамика, прошедшая через Эмпорион и, может быть, через Роду, найдена во многих других местах Северо-Восточной Испании[436].

Эмпориты продавали своим туземным контрагентам керамику. При этом заморская керамика (малоазийская, аттическая, этрусская) была, вероятно, премером роскоши, в то время как собственная эмпоританская служила для повседневного использования, а амфоры были тарой. Хотя нет прямых свидетельств торговли эмпоритов маслом и вином, судя по таре и по аналогии с Массалией, именно эти товары эмпориты продавали соседям. Индикеты же доставляли в Эмпорион «плоды полей» (Liv. XXXIV, 9), т. е., видимо, продукты питания, прежде всего пшеницу. К этому надо добавить металлы, которыми, как говорилось выше, эта область была богата. Из более отдаленных районов эмпориты могли получать дрок (эспарто), пригодный для корабельных канатов, который рос южнее по побережью (Strabo III, 4,9), а «поросшие соснами вершины Пиренеев» (Av. Or. mar. 555) могли давать корабельный лес. По-видимому, часть полученных товаров (думается, что прежде всего металлы) эмпориты реэскпортировали.

При всем значении торговли она не была единственной отраслью эмпоританского хозяйства. В Неаполе найдены керамические сопла кузнечных мехов второй половины VI в. до н. э.[437], что говорит о существовании металлообработки. Находки остатков арсенала с ядрами для пращей, наконечниками стрел и остатками катапульты[438] свидетельствуют о производстве вооружения. Можно предполагать и развитие судостроения. Эмпорион был значительным центром гончарного ремесла, создававшего собственную керамику[439]. По словам Страбона (III, 4, 9), эмпориты изготовляли также льняные ткани. Так что считать Эмпорион чисто торговым городом невозможно.

Сложнее вопрос об эмпоританском земледелии. В римское время эмпориты владели частью плодородной земли в окружающей области и частью Пиренеев (Strabo III, 4,9), но время приобретения ими этих земель неизвестно. Стбит, однако, обратить внимание на то, что долина, принадлежавшая Эмпориону внутри страны, называлась Юнкарийской. Это название происходит от латинского слова iuncus (камыш). Если бы греки давно владели этой долиной, было бы странно, что они не использовали ни греческое, ни местное название, а приняли латинское. Надо учесть, что источники Страбона при описании им Испании — греческие. Посейдоний и Артемидор, в устах которых должно было звучать эллинское название долины, если бы оно имелось. Вообще весь соответствующий пассаж относится к римскому времени, судя по ограничению эмпоританской территории в Пиренеях Трофеем Помпея. С другой стороны, в начале римского времени, в 195 г. до н. э., судя по описанию Ливия (XXXIV, 9), город был прижат к морю, и ни о каких его земельных владениях не было речи. Поэтому представляется, что эти территории были присоединены к Эмпориону уже после римского завоевания.

Однако полностью отрицать наличие какой-то земледельческой территории едва ли стоит. Уже то, что эмпориты, по-видимому, торговали вином и маслом, говорит о том, что где-то эти виноградники и оливковые рощи находились. В районе Эмпориона найдены хранилища для земледельческих продуктов, что тоже позволяет думать о существовании какой-то земледельческой округи[440]. Вероятно, Эмпорион все же владел небольшой сельскохозяйственной территорией, но занимались эмпориты такими культурами, которые целиком служили торговле.

Рассматривая фокейскую колонизацию в Испании, можно сделать вывод о ее торговом или, может быть, торгово-ремесленном характере, но никак не об аграрном. Это объясняется в первую очередь экономикой самой метрополии, в которой в силу природных условий земледелие не могло играть большой роли и соответственно было мало земледельческого населения. Поэтому фокейцы создавали свои колонии только после разведки, более или менее представляя, что их ожидает в этой земле. В первую очередь фокейцы выбирали удобные морские стоянки, бухты или устья небольших рек. Наличие же плодородной земли не играли для них большого значения. Вероятно, фокейские колонии на Пиренейском полуострове до римского завоевания вообще не имели или почти не имели хоры, земледельческой территории, а если и имели, то небольшую и использовали ее для получения еще одного предмета торговли. При таком характере колонизации фокейцы были заинтересованы, по крайней мере в период основания колоний, в хороших отношениях с местным населением, в его согласии на обоснование в его среде колонистов. По-видимому, во время своих разведывательных путешествий фокейцы и устанавливали подобные отношения. Это особенно ярко видно из истории отношений фокейцев с тартессийским царем Аргантонием. Да и в Северо-Восточной Испании они не могли создать поселение на острове Палеополя, а затем и на материке без согласия аборигенов, уже имевших там свои поселения. Однако такие добрососедские отношения не могли продолжаться долго. Обмен между колонистами и аборигенами был неэквивалентным, и это, став своеобразным видом эксплуатации, вызвало естественное недовольство местного населения[441]. А такое положение вело и к военным столкновениям. Явно именно поэтому эмпориты, как и их соотечественники в Массалии, были вынуждены принять жесткие меры для обеспечения безопасности своего города. В то же время едва ли все туземцы были заинтересованы в уничтожении или изгнании колонистов. Археология дает ясные доказательства продолжения контактов между эллинами и местным населением.

Создаваемые фокейцами колонии имели разный характер. Это были и подлинные города, хотя и небольшие, как Майнака и Эмпорион, и торговые фактории (не исключено, что сначала таковой была Рода, хотя никаких доказательств такой гипотезы нет), и простые якорные стоянки, служившие вехами на пути к Тартессу (видимо, такова была первоначальная роль Гемероскопия, как показывает само его название). Устанавливая контакты с местным населением, греки, естественно, влияли на него. В иберской культуре проявляется определенное эллинское влияние, но говорить о грецизирующей цивилизации, как это было сориентализирующей цивилизацией Тартесса, невозможно. Вероятно, сам характер греко-испанских связей, преимущественно чисто торговых, препятствовал этому.

Фокейцы и карфагeняне

Появление фокейских колоний на крайнем западе Средиземноморья усложнило ситуацию в этом регионе. Представление о существовании в древности двух монолитных блоков — греческого и финикийского, — резко противостоящих друг другу, не соответствует действительности. Во времена Гомера финикийцы часто посещали Грецию, и хотя отношение к ним было недружественным, они долго были по существу чуть ли не единственной связью Эллады с внешним миром, а затем они повлияли на появление ориентализирующей культуры Греции[442]. С началом Великой греческой колонизации эллины, пожалуй, стали играть более активную роль в сношениях с Финикией, создав в Восточном Средиземноморье несколько своих опорных пунктов[443]. На западе греко-финикийские отношения тоже развивались более или менее мирно и взаимовыгодно. Эвбейцы с Питиуссы и из Кимы и финикийцы Сардинии и Сицилии поддерживали достаточно тесные экономические контакты[444]. Финикийские колонисты на западе не проводили и, видимо, не могли проводить политику закрытия своих сфер торговли. Они были вынуждены допускать греков в эти сферы, а в ряде случаев служили посредниками, извлекая выгоду из такого положения.

Иную позицию занимал или, может быть, стал занимать начиная с VI в. до н. э. Карфаген. Превратившись в значительный торговый и ремесленный центр, он вскоре приступил к созданию своей державы и начал проводить избирательную политику по отношению к своим реальным или потенциальным конкурентам. Как показывают договоры Карфагена с Римом, карфагеняне открывали одни рынки, которые, по-видимому, считали держать открытыми более выгодным, и резко ограничивали, а то и вовсе закрывали другие. Самый ранний из этих договоров датируется 509 г. до н. э. (Polyb. Ill, 22). Но, вероятно, такая политика стала проводиться раньше.

Фокейцы, обосновавшиеся на западе, для которых торговля была важнейшей стороной их жизни, были заинтересованы в сравнительно хороших отношениях как с окружающей туземной средой, так и с уже находившимися в этом регионе финикийцами[445]. С другой стороны, их стремление, как и всяких торговцев, к максимальной прибыли не могло не вести к столкновениям и с туземцами, и с финикийцами, особенно карфагенянами, закрывающими свои рынки. Недаром уже вскоре после основания Массалии, совершившегося мирно и с полного согласия туземного правителя (lust. XLIII, 3, 4-13; FHG II, Arist. fr. 239), началась война с преемником этого правителя (lust. XLIII, 4, 3-10). Так же, кстати, сложились и отношения фокейцев, создавших Лампсак в Малой Азии, с местным племенем бебриков, которые сначала пригласили фокейцев, а затем пытались их уничтожить (F Gr Hist IIIA, Charon von Lamps, fr. 7).

Подобный путь прошел и Эмпорион, у которого период хороших и мирных отношений с соседями был дольше. Но примерно около 300 г. до н. э. и произошел конфликт, заставивший эмпоритов принять строгие меры по охране своего города, подобные массалиотским (Liv. XXXIV, 9; ср. lust. XLIII, 4,11)[446]. С финикийцами же, как и с этрусками, Эмпорион поддерживал достаточно хорошие отношения, как это видно из обилия финикийской и карфагенской, особенно эбеситанской, а также этрусской керамики в Эмпорионе и эмпоританской на Питиуссе[447].

Массалиоты же с первых шагов своей истории вступили в конфликт с Карфагеном.

О первой войне между Массалией и Карфагеном упоминают Фукидид (I, 13, 6), Павсаний (X, 8, 6) и Юстин (XLIII, 5, 2). Два первых автора связывают успешную войну массалиотов против карфагенян с основанием самого города. Об этом недвусмысленно говорит Павсаний: «Будучи кораблями сильнее карфагенян, они приобрели землю, на которой живут и теперь». Употребление Фукидидом глагола οικεω (основывать)[448] в форме participium praesentis свидетельствует, что, по мысли историка, война проходила как раз в момент основания Массалии. Однако надо иметь в виду, что оба автора писали в Балканской Греции (и, может быть, в Малой Азии)[449] и между ними и западными греками была цепь посредников. На каком-то посредническом этапе могло произойти объединение близких по времени, но не обязательно одновременных событий. Так что можно говорить, что речь идет о периоде основания Массалии[450].

Что касается сообщения Трога — Юстина, то надо подчеркнуть, что Трог использовал собственную массалиотскую историческую традицию[451]. Юстин, сокращая труд Трога, ограничился лишь одной фразой, но и из нее можно сделать вывод, что война с Карфагеном возникла после неудачной попытки местного царька овладеть Массалией. В античной традиции прослеживается тенденция связать основание Массалии с борьбой с враждебными соседями (Liv. V, 34,7—8; Av. Or. mar. 701; hid. Orig. XV, 1). Эта тенденция не имеет ничего общего с массалиотской традицией, настойчиво подчеркивающей мирное основание города. Но возникнуть она могла, если промежуток между основанием Массалии и началом войны с местным царьком был столь мал, что для немассалиотских авторов он просто исчез. Да и сами массалиоты уже в VI в. до н. э. стали ощущать враждебность соседей и считать их жестокими. Эти рассуждения ведут к тому, что нападение соседей на Массалию произошло сравнительно скоро после основания города. Поэтому и сообщение о состоявшейся затем войне с карфагенянами тоже можно отнести ко времени, немногим более поздним, чем это событие.

Фукидид и Павсаний говорят о морских победах массалиотов над карфагенянами. Юстин упоминает, что война вспыхнула из-за захваченных рыбачьих судов. Так что и в данном случае речь идет о морской войне. Весь контекст юстиновского рассказа благоприятен для массалиотов; поэтому можно полагать, что непосредственными виновниками конфликта были карфагеняне. Выдвижение такого повода к войне понятно. И в Фокее (lust. XLIII, 3, 5), и в Массалии (Strabo IV, 1,5) морская активность, включающая и рыболовство, и торговлю, и пиратство, играла первенствующую роль. С другой стороны, карфагеняне тщательно охраняли сферу своего влияния, стремясь не допустить туда возможных соперников. Поскольку в начале VI в. до н. э. сами карфагеняне едва ли имели значительные интересы в Южной Галлии, можно думать, что именно массалиоты вторглись в карфагенскую сферу. Таким местом мог быть район Балеарских островов, в том числе Питиуссы.

Ход войны неизвестен. Можно только говорить, что она не ограничилась одним сражением. Фукидид, говоря о ней, употребляет imperfectum глагола 'ενικων (побеждали), а Юстин отмечает, что массалиоты «часто пристыживали» (saepe fuderunt) карфагенян. И это не может быть синтезом рассказов о нескольких войнах, так как эпитоматор употребляет слово bellum в единственном числе. Результатом войны могла стать фокейская талассократия, продолжавшаяся 44 года (Diod. VII, 10). Так как эта талассократия едва ли могла пережить падение самой Фокеи или во всяком случае битву при Алалии, о которой речь пойдет позже, то массалиотско-карфагенскую войну надо отнести к 90—80-м гг. VI в. до н. э.

Фокейскую талассократию нельзя понимать как абсолютное господство на море. Речь идет скорее о ситуации морского преобладания, о которой говорит Павсаний и которая, по его мысли, была связана с преодолением карфагенского сопротивления[452]. Возникновение такой ситуации изменило соотношение сил на Дальнем Западе. Массалиоты не сумели (а по-видимому, и не ставили своей целью) вытеснить карфагенян с Питиуссы, но в некоторой степени сломили возможное препятствие своей торговле с Пиренейским полуостровом. Недаром, начиная со второй четверти VI в. до н. э., греческий импорт засвидетельствован в Восточной Испании[453]. Вероятно, в это же время массалиоты решились и на выход в Атлантический океан. Массалиот Эвтимен поплыл по океану в южном направлении, а неизвестный по имени мореплаватель (может быть, это был Мидакрит) — в северном. Один добрался до устья Сенегала, другой до Ирландии[454]. Экономического эффекта эти плавания, по-видимому, не имели, но сами попытки весьма примечательны.

Возвышение фокейцев сказалось и на карфагенянах. Хотя Питиусса осталась в их руках, там произошли некоторые изменения. В какое-то время между 600 и 575 гг. до н. э. пунийцы покидают поселение Са Калетта и концентрируются в Эбесе, который становится значительным городским центром[455]. Сам Карфаген, потерпев неудачу на море, обратился к африканскому побережью. Карфагеняне стали выводить колонии к востоку и западу от своего города. Так, незадолго до середины VI в. до н. э. был основан Керкуан[456]. Приблизительно в это же время карфагеняне утверждаются в старых финикийских городах Хадрумете и Лептисе и, возможно, Сабрате[457]. Это привело к тому, что карфагеняне начали брать в свои руки торговлю с внутренними районами Африки. Однако они не теряли интереса и к Средиземноморью.

Для Карфагена важным моментом стал распад Тирской державы. Первый удар ей был нанесен еще в конце VIII или в начале VII в. до н. э.[458] После поражения от ассирийского царя Синаххериба в 702 г. до н. э. тирс кий царь Элулай бежал на Кипр, где и был убит (ANET, р. 287—288). И уже Асархаддон принимал дань от финикийских городов Кипра непосредственно, не обращаясь к Тиру[459]. Падение Ассирии не привело к восстановлению тирской власти на острове. На западе тирская власть держалась дольше. Предсказанное Исайей разрушение тирского «пояса» не произошло. Но затем случились важные изменения. Их часто связывают с 13-летней осадой Тира вавилонским царем Навуходоносором[460]. Однако эта осада не была исключительным явлением в истории Тира, и после этих событий город был в состоянии восстановить свою мощь[461]. Но затем пришло время политических изменений.

В 564—556 гг. до н. э. в Тире не было царей[462], и город управлялся суфетами (los. Соntra Арр. 1, 21). Республиканский период истории Тира длился недолго, но этого было вполне достаточно для необратимых изменений. Тирская держава раскинулась на огромных пространствах Средиземноморья, и единственным цементом, ее скреплявшим, была царская власть. Ликвидация этого цемента разрушила и державу.

Карфаген и Тир были связаны определенными духовными узами и взаимными моральными обязательствами. Геродот (III, 19) говорит, что финикийцы Азии рассматривали карфагенян как своих детей, а те, если верить Курцию Руфу (IV, 2, 10), почитали тирийцев как своих родителей. Такое положение, видимо, распространялось и на все части Тирской державы, рассматриваемые как элементы единого политического целого. Распад державы и ликвидация тем самым этого целого освободил карфагенян от моральных обязательств перед соотечественниками в Западном и Центральном Средиземноморье. Это дало возможность Карфагену перейти к агрессии против других финикийских колоний.

Раньше считалось, что греческая угроза заставила западных финикийцев сплотиться вокруг Карфагена[463]. Однако факты противоречат этому. Лептис располагался на выходах к Средиземному морю путей транссахарской торговли и обогащался на ней. После подчинения Карфагену он выплачивал дань по одному таланту ежедневно (Liv. XXXIV, 62, 3). Едва ли такое подчинение было добровольным. Исследования в Сардинии показали, что подчинение финикийских городов этого острова Карфагену было насильственным[464]. По Юстину (XVIII, 7, 1—2), карфагенский полководец Малх подчинил часть Сицилии и афров, а затем воевал на Сардинии. Подчиненные части Сицилии и Сардинии могли быть только финикийскими[465].

Подчиняя финикийские города, Карфаген активно внедрялся в Центральное Средиземноморье. И здесь он снова столкнулся с фокейцами.

Около 540 г. до н. э. Фокея попала под власть персов, но перед этим ее жители покинули город и отплыли на запад. Правда, скоро часть фокейцев, истосковавшись по родине, вернулась, но другие переселились в Массалию и Алалию на Корсике (Her. 1, 164-166; Strabo VI, 1,1). Последняя была основана за 20 лет до этого, видимо, как промежуточная стоянка на пути между метрополией и галльскими колониями. Прибытие туда значительного количества беженцев из Малой Азии изменило характер поселения, которое стало (или могло стать) важным торговым и политическим центром в этом регионе, изменив политическую и экономическую ситуацию в Тирренском море[466]. Это вызвало страх и недовольство как карфагенян, так и этрусков, особенно города Цере. Результатом стал союз между ними.

Союз карфагенян и церетан[467] был недвусмысленно направлен против фокейцев. Вероятно, к этому времени между этрусками и массалиотами уже шла война. С нею, по-видимому, связано прекращение этрусской экспансии в Южной Галлии около 550 г. до н. э.[468] и взятие массалиотами под свой контроль поселения Сен-Блез[469], бывшего, вероятно, этрусской колонией[470]. Эпизодами этой войны были и грабежи соседей осевшими в Алалии фокейцами (Her. I, 166). Эти грабежи и стали основанием для нападения союзного этрусско-карфагенского флота на Алалию.

В ожесточенной морской битве при Алалии, происшедшей через пять лет после прибытия туда фокейских иммигрантов, последние одержали победу, но потеряли столько кораблей, что оказались бессильными перед возможным новым нападением врагов и покинули Корсику[471] и после недолгого пребывания в Регии основали Элею в Южной Италии (Her. I, 166—167)[472]. Возможно, к этому времени этруски обосновались у устья Арна, и это обстоятельство не дало возможности алалийцам отплыть в Массалию или какой-либо другой фокейский город Западного Средиземноморья, в то время как победа в морской битве открыла им путь на юг вдоль берегов Италии[473].

Битва при Алалии не была единственным сражением этой войны. Долго ли она продолжалась — неизвестно. Геродот (1, 167) рассказывает, что церетане были вынуждены искупить избиение пленных алалийцев, устроив в их честь гимнастические и конные состязания и принеся им обильные жертвы. Это надо связать с изменением церетанской политики по отношению к Элее[474]. А это изменение, в свою очередь, было вызвано разрушением в 510 г. до н. э. Сибариса, который до этого был главным пунктом связи Этрурии с Элладой[475]. Видимо, в Элее этруски, прежде всего церетане, стремились найти новый такой пункт.

После всех этих событий произошло размежевание сфер влияния[476]. Фокейцы, потеряв Корсику и устье Арна, утвердились на юге Галлии, в этрусскую сферу вошли как раз Корсика и устье Арна, а в карфагенскую — Сардиния[477]. Карфагеняне, как уже говорилось, в это время вели борьбу за подчинение Сардинии, в том числе и со своими соотечественниками, и битва при Алалии стала для них важным этапом в подчинении острова[478].

Эмпориты, по-видимому, в этих событиях не участвовали. В то время как этрусский импорт в Южной Галлии прекращается в середине VI в. до н. э., в Эмпорионе он продолжается, в том числе и после битвы при Алалии[479]. Не прекращаются и даже усиливаются связи Эмпориона с карфагенским Эбесом[480]. Это говорит о том, что фокейцы запада не выступали единым фронтом. Свидетельствует это и о различных интересах Эмпориона и Массалии. Интересы первого, по-видимому, были больше концентрированы на окружающих районах Испании и Балеарских островах, Массалия же стремилась к господству на море и, вероятно, к активной торговле с Тартессом, а также к непосредственному выходу к источникам олова. Это заставило ее вести более активную внешнюю политику. Видимо, обладая значительным экономическим потенциалом, Массалия становится и самым значительным фокейским городом запада и, может быть, устанавливает в какой-то степени свою гегемонию над другими фокейскими городами (кроме, пожалуй, Эмпориона и Роды). Этим можно объяснить, почему в античных источниках фокейские колонии (иногда даже и Эмпорион) называются массалиотскими.

Кризис Тартесса и трансформация испано-финикийской среды

Южная Испания, вероятно, непосредственно не участвовала во всех военных столкновениях, о которых говорилось выше. Но изменение соотношения сил в Западном Средиземноморье не могло не сказаться и на ней.

В предыдущей главе говорилось, что греческие товары, ранее привозимые финикийцами, теперь доставляются самими греками, и они обильно встречаются в различных местах Тартессиды. В Онобе греческий импорт становится особенно значительным приблизительно с 580 г. до н. э.[481], что надо связать с установлением фокейской талассократии после победы над Карфагеном. Видимо, опираясь на Майнаку и, может быть, Порт Менесфея, эллины активно торгуют с Тартессом, значительно потеснив на тартессийских рынках финикийцев. В условиях фокейского преобладания на море испанские финикийцы не могли противостоять грекам.

Положение меняется в середине VI в. до н. э. Раскопки в Онобе показали практическое прекращение греческого импорта приблизительно около 550 г. до н. э.[482] С другой стороны, имеется интересное свидетельство Геродота (1, 165), что фокейцы после бегства из родного города были вынуждены поселиться на Корсике. Геродот прибавляет в виде оправдания избрания именно этого острова, что Аргантоний уже умер. Смерть престарелого тартессийского царя, который ранее столь дружелюбно принимал фокейцев, явно стала причиной невозможности поселиться в Тартессиде. Приблизительное совпадение прекращения греческого импорта и невозможности для греков поселиться в Тартессиде говорит об изменениях в тартессийско-фокейских отношениях. Причину этого надо, видимо, искать в массалиотских плаваниях в Атлантическом океане, о которых упоминалось раньше.

Эти плавания, как отмечалось, не имели экономического эффекта, ибо не наблюдается резкого увеличения греческого импорта на атлантическом побережье ни Африки, ни Европы. Но эти плавания насторожили тартессиев. В конечном итоге они в свое время столь дружески отнеслись к фокейцам не из бескорыстной любви к эллинам, а из стремления найти в них союзников в своих непростых отношениях с финикийцами, с которыми они явно спорили за выход к источникам металлов и атлантической торговле. И терпеть подобное поведение эллинов они, конечно же, не могли. Возможно, что в Тартессе, как и во всех государствах, балансирующих между различными силами, существовали прогреческая и профиникийская «партии». Атлантические путешествия массалиотов дали резон последней. Смерть Аргантония послужила, вероятно, толчком к антигреческой реакции.

Сами массалиоты уже вскоре после основания города начали искать пути к источникам олова в обход Тартесса, устанавливая связи с жившими к северу от Массалии лигурами и кельтами[483]. Во второй половине VI в. до н. э. эти связи интенсифицируются, и возникает «оловянный» путь по родано-секванскому коридору непосредственно к оловянным богатствам Северной Европы[484]. Самым впечатляющим памятником греческого присутствия на этом пути является огромный бронзовый кратер из Викса[485].

Возникновение этого трансгалльского пути, лишившего тартессиев монополии на поставку металлов, прежде всего олова в Средиземноморье, могло стать одной из причин кризиса в Тартессе. Кризис проявляется в уменьшении производства бронзовых изделий, что, видимо, отражает недостаток исходных материалов — меди и особенно олова. Ощущается истощение серебряных рудников, на эксплуатации которых покоилось экономическое благополучие Тартесса и его аристократии. Нельзя говорить о полном прекращении разработки рудников, но рентабельность их, по-видимому, резко уменьшается, а некоторые и действительно прекращают работу. С этим связан упадок значения ряда поселений. Одни, как Оноба, сокращаются в размере (исчезает поселение на холме Сан Педро и уменьшается на холме Эсперанса); перестает использоваться богатый некрополь Ла Хойа. Другие, как Сан Бартоломе де Альмонте, и вовсе перестают существовать. Последнее особенно характерно. Это поселение было связано с Гадесом и являлось важной вехой на пути от рудников Асналкольяр к этому фи никийскому центру. Вероятно, этот путь теряет значение[486].

В VI в. до н. э. происходят важные изменения в социально-политической структуре Тартессиды. В ее восточной части и в средней долине Бетиса появляется значительное количество оппидумов, которые становятся центрами относительно небольшой окружающей территории[487]. В противоположность сравнительному обеднению некрополей в Онобской зоне здесь сохраняются богатые могилы, свидетельствующие о мощи и богатстве местной знати[488]. Такое же явление засвидетельствовано и вокруг Гиспалиса[489], т. е. в той части собственно тартессийской территории, где основой экономики было не горное дело, а сельское хозяйство. Подобное явление наблюдается и к югу от долины Бетиса в сравнительной близости к финикийским колониям. Там, в районе современной Ронды, покидаются прежние поселения и создаются новые — уже городского типа, укрепленные стенами, они и становятся экономическими центрами окружающей территории[490]. Эти факты свидетельствуют о том, что в значительной части Тартессиды появляются структуры, независимые или мало зависимые от центральной власти[491]. Были ли они уже полностью независимыми небольшими государствами (и, следовательно, Тартессийская держава уже распалась) или «княжествами», в той или иной степени признающими верховную власть тартессийского царя, неизвестно.

Можно представить, что в результате контактов с финикийцами местная знать обогащается и теперь стремится освободиться от зависимости от тартессийских владык. Экономический рост привел к росту сепаратизма.

Стремясь компенсировать свои потери от фактической (а может быть, уже и формальной) утраты контроля над восточными областями державы с ее рудными богатствами верхнего Бетиса и окружающих гор и от уменьшения доходов от серебряных рудников западной части, тартессии усиливают свое присутствие на севере как в рудных районах современной Эстремадуры, так и на пути к богатому оловом северо-западу Пиренейского полуострова. Недаром именно к VI в. до н. э. относится здание дворца-святилища Канчо Роано и других подобных комплексов Эстремадуры, и в это время именно район среднего Анаса становится важнейшим центром тартессийской культуры и экономики[492].

Однако эти усилия не дали особо значительных результатов. Восстановить богатство, основанное на разработке и частично переработке минеральных ресурсов, не удалось. В этих условиях центр тяжести тартессийской экономики перемещается в сельское хозяйство, в котором теперь активно применяют железные орудия[493]. Районы, экономика которых была основана не на горном деле и металлообработке, а на сельском хозяйстве, лучше приспосабливаются к новому положению вещей. В римское время Турдетания, т. е. территория бывшей Тартессиды, славилась хлебом, вином и оливковым маслом (Strabo III, 2, 6). Вино и масло раньше доставляли тартессиям финикийцы. Однако познакомившись с этой продукцией, туземцы, вероятно, и сами стали заниматься виноделием и оливководством. Под финикийским влиянием они начали во все большем масштабе производить керамику на гончарном круге[494]. Все это резко уменьшило зависимость от финикийского импорта, и тот резко сокращается, а в ряде мест и вовсе исчезает[495].

В результате этих событий и процессов изменяется и политический, и экономический пейзаж. В политическом плане — распад Тартессийской державы (даже если формально она сохраняется) и образование, особенно в ее восточной части, новых политических единиц. В экономическом — выдвижение на первый план сельского хозяйства и определенное «закрытие» тартессийской экономики. Таким образом, можно говорить о кризисе старых политических и экономических структур. Этот кризис задел в первую очередь тартессийскую аристократию[496]. Другой его жертвой были люди, связанные с добычей и обработкой металла, особенно серебра, и торговлей им.

Кризис Тартесса не мог не отразиться и на финикийцах, поселившихся в Южной Испании и связанных с Тартессом. Но причины изменений, происшедших в испано-финикийской среде, надо искать не только в Тартессе. Выше уже говорилось о распаде Тирской державы. Именно это событие, по-видимому, решающим образом повлияло на положение финикийских городов в Испании. С одной стороны, они освободились от верховной власти тирского царя и, вероятно, от необходимости платить ему дань (ср.: Ios. Ant. Iud. VIII, 5,3). В связи с этим должна была исчезнуть и должность «того, кто над общиной», представлявшего, может быть, царскую власть. В результате общинные институты становились единственными органами власти. С другой стороны, это лишило испано-финикийские общины политической и моральной поддержки метрополии, оставило их в одиночестве перед лицом и Тартесса, и греков, и Карфагена.

Распад Тирской державы пришелся на время фокейской талассократии. В этих условиях финикийцы встретились со все более усиливающейся конкуренцией греков. Последние стали вытеснять финикийцев с тартессийских рынков, как показывают, в частности, раскопки в Онобе[497]. Еще большее значение имело «закрытие» тартессийской экономики, а немногим раньше уменьшение доходности серебряных рудников и, следовательно, уменьшение притока металлов в финикийские города испанского юга. По-видимому, торговля металлом стала невыгодной для финикийцев. А именно металлы, судя по библейским данным, поступали на Ближний Восток из Таршиша, т. е. Южной Испании. Все эти обстоятельства потребовали перестройки и экономики испано-финикийских городов, и самой их сети.

Финикийцы оставляют ряд поселений и концентрируются в сравнительно немногих из них, находящихся в более выгодной позиции. Так, они покидают Тосканос и некоторые другие поселения[498] и концентрируются в Малаке. Этот город имел гораздо более удобный порт, что представляло финикийцам возможность более легких связей с внешним миром. В римское время, по словам Страбона (III, 4, 2), Малака была тесно связана с противолежащим берегом Африки. Видимо, такая связь возникла задолго до римского завоевания. Сам город был основан, по-видимому, на рубеже VII—VI или, скорее, в начале VI в. до н. э., чтобы заменить поселение Серро дель Вийяр в связи с резким изменением природных условий[499]. Позже, возможно, в Малаку переселяются и жители других финикийских поселений средиземноморского побережья. В конце концов в этом регионе остаются три значительных финикийских города — Малака, Секси и Абдера. В середине VI в. до н. э. финикийцы покидают Абуль на атлантическом побережье Пиренейского полуострова[500] и другие небольшие финикийские поселения этого региона, видимо, из-за бессмысленности их существования ввиду прекращения связей с Эстремадурой. В то же время, как кажется, финикийцы оставили поселение Ла Фонтета на восточном побережье полуострова[501]. Позже такая же участь выпадет острову Могадор у атлантического побережья Северной Африки[502].

Возможно, новые условия существования заставили испанских финикийцев сплотиться. Уже говорилось, что во втором римско-карфагенском договоре испанские финикийцы, скорее всего все вместе, выступают под именем тирийцев. Это было возможно, если они представляли определенное единство. У Ливия (XXVIII, 2, 12) встречается выражение «Гадитанская провинция» (Gaditana provincia). Судя по контексту, это крайняя южная часть Испании, охватывающая как само побережье, так и прилегающие территории с туземными городами. Возможно, что «тирийцы» и «Гадитанская провинция» — одно и то же, хотя после баркидского завоевания в «провинцию» могли включить и часть захваченных земель[503].

Утрата положения основного поставщика металлов на Ближний Восток заставила, по-видимому, испанских финикийцев искать другую экономическую нишу. Еще раньше в финикийских колониях развивалась не только торговля, и теперь значительное место в хозяйстве испанских финикийцев стала занимать обработка продуктов рыболовства и торговля ими[504]. Возможно, что такая перестройка хозяйства началась уже несколько раньше, т. е. в VI в. до н. э. Тогда, однако, в этом направлении делались лишь первые шаги. Но то, что в условиях разрыва или, во всяком случае, резкого ослабления связей с туземным хинтерландом колонисты были вынуждены концентрироваться на использовании ресурсов непосредственного окружения, несомненно. Это, разумеется, не означает, что в финикийских городах Испании полностью исчезло ремесло. Так, Гадес оставался важным центром изготовления ювелирных изделий, но их потребителями становится в основном высший слой самого гадитанского населения, а не тартессийская знать. В том же Гадесе продолжало развиваться гончарное дело, но это преимущественно была уже тара для продуктов земледелия и рыболовства[505].

Конец Тартесса. Проблема пролива

Итак, в VI в. до н. э. Тартесс вступил в полосу кризиса. Но для исчезновения его с политической карты был необходим последний толчок.

Юстин (XLIII, 5,3) говорит, что массалиоты заключили с испанцами «дружбу», т. е. явно соглашение о союзе. В сохранившейся эпитоме нет никаких хронологических указаний. Ясно только, что это произошло после первой победоносной войны с карфагенянами и до нападения галльского вождя Катуманда на Массалию. Последнее имело место незадолго до нападения галлов на Рим (lust. XLIII, 5, 8), т. е. в начале IV в. до н. э. Так что для заключения массалиотско-испанского союза остается огромный промежуток времени более чем в полтора века. Однако V в. до н. э. считается временем определенного упадка Массалии[506], и едва ли массалиоты могли тогда свершить те славные дела, о которых говорил Трог и рассказ о которых Юстин сократил до нескольких предложений. Поэтому кажется предпочтительным отнести заключение этого союза ко времени до этого упадка, т. е. ко второй половине VI или самому началу V в. до н. э.

Кем были эти испанцы, из текста Юстина тоже не ясно. Но уже говорилось, что интересы массалиотов (в отличие от эмпоритов) концентрировались на юге Испании, т. е. в Тартессиде. Это позволяет говорить, что контрагентами массалиотов были именно тартессии. В 40-х гг. VI в. до н. э. союз с тартессиями не был возможен: ведь даже фокейцы, бежавшие из родного города, были вынуждены поселиться на Корсике, а не в Тартессиде из-за недружелюбной позиции Тартесса. Это сокращает хронологический промежуток.

Юстин (XLIV, 5, 2—3) рассказывает, что на Гадес напали соседи, завидовавшие росту города. Этими соседями могли быть только тартессии. Гадитане были вынуждены просить помощи у карфагенян, которые и гадитан от обиды защитили, и большую часть страны (провинции, как пишет латинский автор) подчинили своей власти. Совершенно ясно, что Юстин жестоко сокращает здесь оригинальный текст Трога, сводя к двум фразам повествование об основании Гадеса, куда были перенесены святыни Геркулеса (т. е. тирского Мелькарта), о росте города и о зависти к нему соседей, наконец, о нападении соседей на Гадес и обращении гадитан к единокровным карфагенянам, результатом чего стала военная экспедиция Карфагена. Здесь нет ни одного слова о вмешательстве божества, его явно не было и в оригинальном повествовании, ибо в противном случае Юстин не преминул бы рассказать о нем, так как он достаточно подробно излагает имевшиеся у Трога рассказы о всяческих чудесах и божественном вмешательстве, сводя к краткому конспекту собственно историческое повествование[507]. Весь контекст настолько благоприятен для карфагенян, что можно полагать, что конечный источник Трога был карфагенский.

К другому направлению традиции принадлежат почти совпадающие (различия имеются только в некоторых деталях) рассказы Витрувия (X, 13, 1—2) и Афинея Полиоркета (9) о штурме карфагенянами Гадеса. Из этих рассказов следует, что события развивались не столь ясно и прямолинейно, как повествует Трог.

Как представляется, в конце VI или в начале V в. до н. э. был заключен союз между Массалией и Тартессом. Он был основан на общих интересах. Массалиоты, вероятно, стремились вернуть себе позиции, завоеванные ими во время талассократии, атартессии — выйти из кризиса, изгнав финикийцев с побережья[508]. Хотя к этому времени восточная часть державы ускользнула из-под власти Тартесса, правители «княжеств» этой части тоже могли принять участие в общем предприятии. С этим согласуется упоминание Секси (Сикса) как города мастиенов (Fr. Gr. Hist I, Нес. fr. 43). Возможно, когда Гекатей писал свое «Землеописание», этот город действительно находился под властью мастиенов. Археологические и нумизматические данные недвусмысленно свидетельствуют о финикийском характере города[509]. Так что либо Гекатей просто локализует Секси в земле мастиенов, либо отмечает фактическую принадлежность города ко времени написания его труда. Отсутствие контекста не позволяет сделать окончательный вывод. Но во всяком случае исключить последнюю возможность нельзя.

Что касается Гадеса, то вполне возможно, что гадитане все же сумели отбить нападение тартессиев. Но карфагеняне, использовавшие их приглашение как повод к вмешательству вдела Пиренейского полуострова, не собирались уходить и взяли штурмом пригласивший их город. В принципе в этом нет ничего странного. Гадес не собирался уступать Карфагену свои позиции[510]. Обстановка кризиса и в связи с этим необходимость экономической перестройки тем более заставляла гадитан всеми силами удерживать свои позиции. Сардинский материал показывает, что карфагеняне не останавливались перед разрушением или вытеснением городов своих соплеменников[511]. Так что не удивительно, если и в Испании они прибегли к штурму Гадеса.

Установить дату этого события трудно. Приводимый ранее в качестве terminus ante quem 509 г. до н. э., т. е. год заключения первого римско-карфагенского договора, принять нельзя, ибо этот договор никакого отношения к Испании не имеет. Прекрасный мыс, за который римлянам плавать не разрешалось и который, следовательно, был границей если не владений, то сферы влияния Карфагена, вопреки мнению ряда исследователей[512], находился не в Испании, а в Африке[513], как это утверждал и Полибий (III, 23, 1-2).

Юстин говорит, что карфагеняне не только защитили гадитан, но и подчинили большую часть страны. Последнее, разумеется, явное преувеличение. Подчинение части Испании — это подчинение тех, кто напал на Гадес, т. е. тартессиев. Что случилось с самим городом Тартессом, неизвестно. В источниках, повествующих о более поздних событиях, он уже не упоминается. Поэтому можно думать, что он был или разрушен, или покинут. Тартессийская же держава окончательно распалась. Силий Италик (III, 391—405), перечисляя владения «Аргантониевых внуков», т. е. последние остатки Тартессиды, называет только города долины Бетиса и южного клина Пиренейского полуострова. Даже район Онобы им более не принадлежал.

Утверждение карфагенян в Южной Испании привело к закрытию пролива у Геракловых Столпов для их соперников и конкурентов. Хотя некоторые ученые в настоящее время считают карфагенскую блокаду пролива мифом[514], нельзя отрицать сообщения античных авторов. Эратосфен (у Strabo XVII, 1, 19) говорит, что карфагеняне топили чужие корабли, направляющиеся к Сардинии и Столпам Геракла. Это можно сопоставить со вторым римско-карфагенским договором, в котором содержится статья о безоговорочном запрещении римлянам торговать в Сардинии и даже просто посещать остров (Polyb. III, 24, 11). Поскольку римско-карфагенские договоры явно составлялись по уже существующему образцу[515], можно говорить, что подобные запрещения содержались и в договорах Карфагена с другими своими партнерами. Своим союзникам этрускам карфагеняне помешали обосноваться на одном из океанских островов (Diod. V, 20, 4).

Очень важны данные Пиндара. Поэт четыре раза упоминает о Геракловых Столпах как о границе мира (Ol. III, 43-44; Nem. III, 20—23; Nem. IV, 69; Istm. IV, 20). Особенно интересен отрывок из III Немейской оды, где Пиндар говорит, что более невозможно отправляться за Столпы Геракла в недоступное море. Обращает на себя внимание выражение ουκετια ευμαρες (более... невозможно). Это показывает, что поэт знал о тех временах, когда такие путешествия были возможны. В IV Немейской оде место Столпов занимает Гадес (Гадейра), а во фрагменте 256 упоминаются Гадейритские врата. Это свидетельствует о том, что Пиндару в принципе было известно положение в районе пролива, и то, что значительную роль в этом районе играл Гадес. Это неудивительно, ибо эти оды были созданы им в Сицилии или вскоре после возвращения оттуда[516]. III Немейская ода была написана в 474 г. до н. э., а самые ранние из интересующих нас — III Олимпийская и III Истмийская — в 476 г.[517]

Диодор (V, 20, 4) сообщает о том, что этруски открыли острова в океане, но карфагеняне не позволили им там обосноваться. Историк относит это событие ко времени этрусской талассократии. Эта талассократия рухнула в 474 г. до н. э. после разгрома этрусского флота сиракузянами в битве при Киме[518]. Из других случаев прохода некарфагенских кораблей через пролив известно плавание знатного перса Сатаспа, посланного царем Ксерксом в плавание вокруг Африки. По словам Геродота (IV, 43), ссылающегося на сообщение карфагенян, Сатасп, уже выплывший за Столпы, испугался продолжительности путешествия и безлюдности страны и, сославшись на мели, вернулся назад. Конечно, карфагеняне могли пропустить корабль из уважения к персидскому царю[519], но, с одной стороны, они слишком ценили свои позиции и к тому времени выступали как равноправные союзники Персии в войне с греками, а не как ее подданные, а с другой — союз с этрусками не помешал им воспрепятствовать этрусскому утверждению на океанском острове. Во всяком случае плавание Сатаспа было последним случаем прохода нефиникийского корабля через пролив до путешествия Пифея во второй половине IV в. до н. э. Ксеркс вступил на престол в 485 г. до н. э. То, что Сатасп сумел снарядить корабль, как кажется, можно датировать временем до похода Ксеркса на Грецию и до морских сражений при Саламине и Микале, т. е. в 485—482 гг. до н. э.[520]

Итак, в какое-то время до 474 г. этруски добрались до острова в океане, между 485 и 482 гг. Сатасп прошел через пролив у Геракловых Столпов, до 476 г. стало известно, что через пролив плавать уже невозможно. Это позволяет сделать вывод, что блокада была установлена между 485 и 476 гг. до н. э.

Естественно, массалиоты не оставались безучастными зрителями этих событий. Они, как уже говорилось, заключили союз с тартессиями. Из войны массалиотов с карфагенянами в это время известно только о морской битве при Артемисии (F Gr Hist IIB, Sosylos von Lakaed. fr. III). В этой битве командир массалиотского флота Гераклид Миласский, применив особый прием боя, разгромил флот карфагенян. Упоминание Гераклида помогает датировать битву. Геродот (V, 121) упоминает его как предводителя карийцев во время восстания против персов. Вероятно, после подавления восстания он бежал на Запад. Известно, что другой руководитель восстания — фокеец Дионисий — после поражения тоже перебрался на Запад и занялся грабежом карфагенских и этрусских судов в сицилийских водах (Her. VI, 17). Эти действия Дионисия надо рассматривать в рамках войны западных греков против Карфагена и этрусков. Гераклид, видимо, отправился еще дальше к западу, в Массалию. Это не означает, что битва произошла вскоре после персидской победы около 490 г. до н. э.[521] Миласскому беглецу еще нужно было время, дабы зарекомендовать себя на Западе, так чтобы массалиоты доверили ему командование своим флотом. К тому же трудно представить, чтобы массалиоты, одержав победу, согласились на установление карфагенской блокады пролива. Поэтому представляется, что битва произошла уже после этого события, т. е. после 485 г. до н. э. Был ли после этого заключен официальный мир, мы не знаем. Возможно, что победа при Артемисии предотвратила распространение карфагенской власти на юго-восточное побережье Пиренейского полуострова[522].

Карфагeняне и гpеки в Испании

В качестве эпилога рассмотрения всех этих событий выступает проблема карфагенского присутствия на Пиренейском полуострове. Юстин (XLIV, 5, 3—4) ясно различает два этапа карфагенского завоевания Испании. Рассказав о счастливой экспедиции карфагенян, в результате которой те не только защитили соотечественников, но и подчинили часть Испании, он пишет, что после этого (postea) воодушевленные успехом карфагеняне послали для захвата Испании большую армию под командованием Гамилькара. Таким образом, баркидское и первое завоевания — эпизоды разные. О власти карфагенян над значительной частью Испании накануне I Пунической войны говорит Полибий (1, 10, 5). А далее, рассказывая о Гамилькаре, он же утверждает (II, 1, 6), что тот восстановил ('ανεκτατο) карфагенское владычество в этой стране.

Каковы были размеры подчиненной Карфагену территории, сказать трудно. Ясно, что под его властью находились старые тирские колонии, включая Гадес. Как уже говорилось, именно они, вероятнее всего, подразумевались под тирийцами во втором римско-карфагенском договоре. В таком случае они, подобно Утике, официально считались равноправными с самим Карфагеном. Этот договор начинается многозначительными словами: «Быть дружбе между римлянами и союзниками и карфагенянами, тирийцами, народом Утики с союзниками» (Polyb. III, 24, 3). Можно спорить о значении в данном случае термина «союзники», но ясно, что ни Утика, ни тирийцы к ним не относятся. В конце II Пунической войны карфагенский полководец Магон называл себя «союзником и другом» Гадеса (Liv. XXVIII, 37, 2). Такие «союзники и друзья» явно отличались от тех «союзников», о которых говорится в договоре. Возможно, что это и было официальным положением «тирийцев», т. е. испанских финикийцев, в Карфагенской державе. Факт выпуска испано-финикийскими городами своей монеты[523] свидетельствует, что они имели на это право. Характерно, однако, что чеканка этих монет ориентируется на карфагенские образцы[524]. Страбон (III, 5, 3) говорите большом флоте Гадеса. Ливии (XXVIII, 1—3) рассказывает, что после ухода Магона из Гадеса он уже при всех своих стараниях не смог туда вернуться. Едва ли гадитане смогли бы оказать столь решительное сопротивление (даже учитывая близость римской армии), если бы у них не было своих вооруженных сил: в противном случае Магон просто взял бы штурмом безоружный город, ибо карфагеняне не церемонились, когда им это было нужно, со своими соотечественниками, тем более в такой драматической ситуации, в какой оказался Магон. На последнем этапе войны с римлянами в 207 г. до н. э. карфагеняне разместили в Гадесе свой гарнизон, что позволило Магону совершить различные насилия (Liv. XXVIII, 2,16; 36, 3). Видимо, наличие гарнизона особенно возмутило гадитан, посланцы которых обещали римлянам выдать город и карфагенскую армию (Liv. XXVIII, 30,4). Исходя из сказанного, можно судить, что до этого карфагенского гарнизона в городе не было. Вероятно, такое положение можно распространить и на другие города испанских «тирийцев».

Власть карфагенян распространялась не только на финикийские колонии. Хотя утверждение Трога-Юстина о подчинении карфагенянам большей части Испании — явное преувеличение, появиться оно без каких-либо оснований не могло. Представляется, что после распада Тартессийской державы, от которой отпали и металлоносные территории Онобского района (хотя его население было тартессийским), то, что от державы осталось, признало власть Карфагена. В каком положении находились тартессии внутри Карфагенской державы, неизвестно. По словам Силия Италика (III, 391—405), владениями «Аргантониевых внуков» управляли собственные цари. Возможно, они находились на положении «союзников», которые управлялись своими властями, но были лишены внешнеполитической и военной инициативы и должны были поставлять контингенты в карфагенскую армию, а также платить подать (Diod. XXV. 10, 3); их верность обеспечивалась заложниками (Diod. XXIV, 10, 2), а попытка уклониться от подчинения рассматривалась как мятеж (Diod. XX, 38, 1). Видимо, реальные взаимоотношения определялись конкретными обстоятельствами. В 230 г. до н. э. зять Гамилькара Гасдрубал силой привел к покорности союзных нумидийцев (Diod. XXV, 10, 3), а в 204 г. до н. э. другой Гасдрубал был вынужден выдать свою дочь замуж за нумидийского царя Сифакса, чтобы обеспечить его верность (Liv. XXIV, 23, 4).

Вхождение в Карфагенскую державу привело к реальным изменениям в испано-финикийских городах. Описание Страбоном (III, 5, 3) Гадеса почти исключает наличие у этого города окружающей территории; настолько малы были его владения, что даже для собрания гадитане сходились в соседнюю Гасту (Strabo III, 2, 2). Учитывая, что Гадес добровольно сдался римлянам (Liv. XXVIII, 37, 10), нельзя думать, что территорию, если она была, у города отняли. Раскопки показали, что гадитанские некрополи V—III вв. до н. э. располагались очень близко к городу[525]. Но до захвата Гадеса карфагенянами какая-то территория у него имелась. Как рассказывают Витрувий и Афиней Полиоркет, еще до штурма города карфагеняне взяли и разрушили крепость (castellum, χωριδιον). Следовательно, какая-то территория вне городских стен у гадитан имелась. Поэтому можно предполагать, что карфагеняне после штурма отняли у гадитан их земледельческую округу. В других городах она могла сохраниться.

Экономический кризис и распад Тартессийской державы нарушили связи между финикийскими городами и внутренними районами Испании. Хотя в верхней долине горное дело не пришло в упадок и местная знать продолжала обогащаться[526], Малака и другие города средиземноморского побережья, ранее тесно связанные с этим регионом, в торговле металлом практически не участвовали. Наметившаяся, вероятно, еще в VI в. до н. э. перестройка экономической структуры привела к радикальным изменениям в их хозяйстве. По-видимому, еще большую роль стало играть земледелие, но особенное значение приобрело рыболовство и обработка его продуктов. Специальная рыбная приправа — гарум — становится чуть ли не главным товаром испано-финикийской внешней торговли. В Афинах V—IV вв. до н. э. эта приправа считалась продуктом «международного класса»[527]. Страбон (III, 3,4) выразительно связывает Секси с соленой рыбой. Изготовление гарума становится важным занятием и для гадитан, судя по найденным остаткам специальных мастерских[528]. Активно занимались гадитане и рыболовством. По словам Страбона (III, 3, 4), даже гадитанские бедняки ради рыбной ловли добирались на своих маленьких кораблях, называемых «конями» из-за украшения носа, до Ликса на атлантическом побережье Африки. И все же сфера гадитанской торговли солениями и продуктами рыболовства сужается, и гадитане пытаются компенсировать этот урон переходом к другим видам деятельности. В частности, с начала V в. до н. э. в городе появляются мастерские, изготовлявшие терракотовые маски и другие виды глиняной продукции[529].

Насильственное включение Гадеса в состав Карфагенской державы не привело, однако, к полной потере им положения в атлантической торговле. Карфагеняне и сами пытались взять в свои руки эту торговлю, и явно с этими попытками связаны атлантические путешествия Ганнона в южном и Гимилькона в северном направлении[530]. Первое путешествие было успешным, ибо именно в это время в северо-западной части Африки, до того тесно связанной с Южной Испанией, испано-финикийские изделия сменяются карфагенскими[531]. 0 торговле карфагенян с африканским побережьем рассказывает Геродот (IV, 196). Об успехе экспедиции Гимилькона говорить трудно. Во всяком случае на этом направлении карфагеняне не смогли (а может быть, по каким-то причинам и не захотели) вытеснить гадитан[532]. Авиен (Or. mar. 114—116) говорит о неоднократных путешествиях в район Эстримнид (Арморики, совр. Бретань) карфагенян и народа, живущего у Геркулесовых Столпов. При этом он противопоставляет их тартессиям, о которых говорит немного раньше (113). Народом, живущим у Геркулесовых Столпов, в этих условиях могли быть только гадитане. Видимо, старые морские традиции Гадеса позволили ему и в новых условиях сохранить (даже если и в уменьшенном масштабе) свою роль в атлантической торговле[533]. Северо-Западная Испания оказывается в это время важным рынком южноиспанских и, пожалуй, карфагенских торговцев, как показывают археологические находки[534], что полностью подтверждает сообщение Авиена.

Карфагеняне в это время стали и сами активно проникать на Пиренейский полуостров. Археология констатирует карфагенское присутствие на южном берегу полуострова[535] на рубеже VI—V и в V в. до н. э. Важным опорным пунктом карфагенян становится, видимо, Секси. Можно полагать, что карфагеняне, вытеснив мастиенов, сами укрепились в этом старом финикийском городе[536]. Другим их опорным пунктом в Испании становится Бария, которую раньше вообще считали основанной карфагенянами[537]. Теперь установлено, что этот город создан много раньше, во второй половине VIII в. до н. э., когда карфагеняне еще не проникали непосредственно на полуостров[538]. Однако весь характер материала V—IV вв. до н. э. говорит о пуническом, а не западнофиникийском характере поселения[539]. Город был расположен на берегу древнего залива, ныне превратившегося в устье реки Альмансоры. По ней можно было подниматься к району верхнего Бетиса и окружающим горам, богатым металлами. И карфагеняне, возможно, использовали этот путь в обход старых финикийских городов средиземноморского побережья, что доказывает обильный пунический материал в местных поселениях этого района. Недаром V—IV вв. до н. э. были временем наивысшего развития Барии[540].

Ослабление Массалии и, возможно, ограничение ее активности в Южной Испании пошло на пользу Эмпориону. Параллельно с сокращением и последующим исчезновением греческих продуктов в Тартессиде эллинская керамика начинает широко распространяться среди иберских поселений Северо-Восточной Испании[541]. V в. до н. э. был временем наивысшего подъема Эмпориона[542]. Он распространяет свою торговую экспансию за Пиренеи, поддерживает активные связи с Эбесом, устанавливает, по-видимому, прямые контакты с Афинами[543]. Важнейшим продуктом, экспортируемым эмпоритами, было зерно, приобретаемое ими у соседних иберов, а позже и масло. В обмен они получают вино и другие товары, а также керамику, в том числе художественную, имевшую, кроме хозяйственного, и ритуальное значение[544]. С середины V и особенно в первой половине IV в. до н. э. наблюдается значительный приток аттической краснофигурной и чернолаковой керамики в Испанию, в том числе и в зону, контролируемую карфагенянами[545]. Возможно, что карфагеняне и были реэкспортерами этой керамики, ибо в это время существовали довольно устойчивые связи между Афинами и Карфагеном[546]. Но не исключено и посредничество Эмпориона и Гадеса[547]. Видимо, через Эмпорион греческая керамика проникает и на северо-запад Испании[548]. И эти связи с важнейшим источником олова эллины сохраняют довольно долго. Важным партнером Эмпориона являлся карфагеннский Эбес. Как бы ни складывались политические взаимоотношения испанских греков и карфагенян, торговля между Эмпорионом и Эбесом никогда полностью не прекращалась. Иными оказались отношения эллинов с югом Пиренейского полуострова.

В середине IV в. до н. э. приток греческой керамики в Южную и Юго-Восточную Испанию резко сокращается, а около 310 г. прекращается вовсе[549]. Это можно связать со вторым римско-карфагенским договором. В этом договоре, заключенном в 348 г. до н. э., в качестве ограничительных пунктов римского мореплавания называются уже не только Прекрасный мыс, как в первом договоре, но и Μαοτια Ταροηιον (Polyb. Ill, 24, 4). Сочетание этих слов трудно для понимания. Вероятнее всего, Полибий, упомянувший это словосочетание еще раз в предисловии к договору (III, 24, 2) в nominativus, неправильно понял в латинском тексте архаическую форму genetivus pluralis Tarseiom за accusativus[550]. В таком случае это сочетание надо понимать как Мастия тартессиев, т. е. Мастия, находящаяся в стране тартессиев, в Южной Испании.

Впрочем, как ни понимать это словосочетание, ясно, что речь идет об испанском побережье. Мастия, вероятно, находилась на месте будущего Нового Карфагена[551]. Это свидетельствует о том, что юго-восточное побережье Испании теперь признается находящимся под карфагенским контролем. Вероятно, можно говорить, что приблизительно в середине IV в. до н. э. карфагеняне предприняли новое наступление в Испании. На этот раз под властью Карфагена оказались, как кажется, и внутренние районы юго-востока Пиренейского полуострова. Едва ли это произошло совершенно мирно, и есть свидетельства разрушений в ряде местных поселений[552]. В стратегических пунктах своих владений карфагеняне, видимо, построили укрепления[553], которые, может быть, походили на систему крепостей, отделяющих карфагенские владения на Сардинии от территории свободных сардов[554]. Таким образом, можно говорить, что карфагеняне подчинили и восточную часть бывшей Тартессийской державы. Возможно, что тогда была разрушена Майнака.

После своего утверждения на Пиренейском полуострове карфагеняне начали активную колонизацию. Псевдо-Скилак (1) говорит о карфагенских эмпориях в районе Геракловых Столпов. Приблизительно там же локализует города и поселения карфагенян Авиен (Or. mar. 375—376). Среди этих городов видное место занимает Картея, основанная карфагенянами, вероятнее всего, в начале IV в. до н. э., причем туда было переведено население из старого финикийского поселения на соседнем Серро де Прадо[555]. Это, несомненно, отражает консолидацию власти Карфагена на юге Испании и усиление его контроля над местными финикийцами. В 475—450 гг. до н. э. карфагеняне подчинили значительные территории в Африке, получив тем самым континентальные владения[556]. Это положило начало перестройке карфагенской экономики, в которой сельское хозяйство начинает играть значительную роль. На вновь захваченные территории карфагеняне выводят многочисленные колонии[557]. Эта новая политика отражается и на Испании. В V в. до н. э. начинается и в следующем столетии активно развивается сельскохозяйственная колонизация Питиуссы[558]. В IV в. карфагеняне обосновываются и на самом большом из Балеарских островов[559], хотя размах их колонизации этого острова был гораздо меньшим, чем Питиуссы. Возможно, с этим поселением связана и проблема ливофиникийцев.

Ливофиникийцев упоминает Авиен (Or. mar. 421). Геродор (fr. 2А) считает их колонистами Карфагена, а Псевдо-Скимн (196—198) говорит, что ливофиникийцы приняли колонистов из Карфагена. В римское время на юге Пиренейского полуострова встречаются бластофиникийцы (Арр. Hisp. 56) и бастулы, именуемые пунами (Ptol. II, 4, 6). Они жили на южном побережье Испании, а города, относимые Птолемеем к бастуло-пунским, находились на южном клине полуострова. В римское время эти города чеканили монеты с особыми легендами[560]. По Аппиану, это были отпрыски финикийцев, которых поселил здесь Ганнибал, выведя их из Ливии. В Африке действительно жили ливофиникийцы (Diod. XX, 55; Plin. V, 24). Разнобой в источниках и не особенно ясное повествование о них вызывает и разнобой в современных интерпретациях[561]. Можно все же предположить, что испанские ливофиникийцы были действительно переселены из Африки (но гораздо раньше Ганнибала). Но кем они были в Африке? Были ли они ливийцами, подчиненными Карфагену[562], или смешанным населением, состоящим из потомков финикийских колонистов и местных жителей[563]? Последнюю возможность исключить нельзя, если иметь в виду сообщение Саллюстия (lug. 77, 4) о браках между финикийцами Лептиса и нумидийцами и в связи с этим об изменениях в их языке. Позже эти африканские переселенцы могли смешаться с соседними бастетанами (бастулами), в результате чего и появилась новая смешанная этническая группа — бластофиникийцы или бастуло-пуны. Надо также иметь в виду, что ливофиникийцы упоминаются авторами, чьи сведения восходят к доримскому времени, а бластофиникийцы и бастуло-пуны относятся уже к римской эпохе.

Уже говорилось, что накануне первой войны с Римом обширные территории Испании были под властью карфагенян. Однако после этой войны под карфагенской властью осталась только узкая полоса побережья с собственно финикийскими городами. И в 237 г. до н. э. карфагенский полководец Гамилькар Барка начал новое завоевание Испании.

Баркиды в Испании

Накануне I Пунической войны власть Карфагена в Испании, вероятно, распространялась приблизительно на территорию бывшей Тартессийской державы. Однако в 237 г. до н. э. эти территории уже не были подвластны Карфагену, и верными ему оставались лишь финикийские города побережья. Когда это случилось, можно только предполагать. Карфагенское правительство очень ценило испанские владения с их богатствами, и даже во время второй войны с Римом, когда, казалось, было достаточно послать подкрепление в Италию, чтобы эту войну закончить в свою пользу, оно предпочитало отправлять подкрепление в Испанию, дабы не потерять ее. Первая война была гораздо менее напряженной, так что трудно представить, что Карфаген не предпринял бы мер по восстановлению своего господства на Пиренейском полуострове, если ему грозило крушение. Поэтому представляется более логичным, что ликвидация карфагенской власти в Испании произошла во время Ливийской войны (241—238 гг. до н. э.), когда судьба самого Карфагена висела на волоске и карфагенянам было не до далеких испанских владений.

Рис. 7. Монета с портретом Гамилькара. Аверс и реверс

Ливийская война (Polyb. I, 66—68; Diod. XXV, 2—6; Nep. Ham. 2; App. Lib. 2), начавшаяся как солдатский бунт, превратилась в мощное восстание, в котором, кроме солдат, приняли участие ливийцы, нумидийцы и рабы[564]. Восстание не ограничилось Африкой, но распространилось также на Сардинию (Polyb. 1, 79), с которой карфагенянам пришлось распрощаться, ибо этими обстоятельствами воспользовались римляне и потребовали уступки им острова, на что обессилевшие карфагеняне были вынуждены согласиться (Polyb. I, 88). Поэтому можно предположить, что и в Испании произошло выступление против карфагенян.

Ливийская война была лишь одним аспектом острого политического кризиса, охватившего Карфаген после поражения в войне с Римом. Другим его аспектом стало резкое возрастание роли гражданства и острая политическая борьба в Карфагене и внутри его правящей олигархии. Карфаген к этому времени был уже полисом, и, соответственно, высшей властью обладал гражданский коллектив, чью волю выражало народное собрание, но реально вся власть находилась в руках олигархии, а народ мог высказывать свою волю только в случае несогласия в рядах правящих[565]. Такая обстановка сложилась и после поражения в войне с Римом. В рядах олигархии произошел раскол. Одна группа возглавлялась знатной фамилией Ганнонидов, бывшей уже почти сто лет самой влиятельной в Карфагене[566]. Во главе другой встал прославившийся в войне с Римом Гамилькар по прозвищу Барка (молния), почему и всю его семью в исторической литературе называют Баркидами. Ганнон, возглавлявший «партию» Ганнонидов, выступал постоянным и, насколько нам известно, неудачным соперником Гамилькара. Его сторонники пытались даже привлечь Гамилькара к суду, но тот вступил в контакт с лидером «демократической» группировки, Гасдрубалом, который и выступил в поддержку Гамилькара (Арр. Hisp. 4). Союз между Баркидами и карфагенской «демократией» был основан на общности внешнеполитических интересов. Ганнон и его сторонники видели величие Карфагена прежде всего в укреплении его африканских позиций и поэтому стремились не вступать ни в какой конфликт с Римом, ведя в Средиземноморье осторожную и мирную политику. Баркиды, наоборот, стояли за политику активную, и их целью был реванш за поражение, который могли карфагеняне взять после тщательной подготовки. Ноте же цели, что и Баркиды, преследовали и широкие круги карфагенского гражданства, заинтересованные в притоке богатств из заморских владений (африканские в основном находились в руках аристократии) и в монополии морской торговли.

Союз был скреплен браком Гасдрубала с дочерью Гамилькара. И Гасдрубал добился не только оправдания Гамилькара, но и поручения ему подавить восстание нумидийцев (Арр. Hisp. 4). Это восстание надо рассматривать как продолжение Ливийской войны, и после его подавления Гамилькар, уже не получая никакого нового поручения, переправился в Испанию. Это косвенно подтверждает, что отпадение Испании произошло во время Ливийской войны, и восстановление там карфагенской власти, видимо, рассматривалось в Карфагене как продолжение операции против африканских повстанцев.

Опираясь на Гадес, Гамилькар переправился на Пиренейский полуостров и начал восстанавливать карфагенскую власть. Первыми, с кем пришлось иметь дело Гамилькару, были тартессии, во главе которых стоял Истолатий и его брат (Diod. XXV, 10). Диодор называет Истолатия полководцем кельтов. По-видимому, это был наемник тартессиев, а возможно, происходил из кельтов, которые издавна жили в Тартессиде или вблизи нее[567]. После разгрома Истолатия Гамилькар двинулся против иберов, возглавляемых Индортом, и разгромил и его. Победы на юге привели к восстановлению карфагенской власти. Однако Гамилькар этим не ограничился. Он развернул военные действия с целью расширения владений Карфагена.

Переправляясь в Испанию, Гамилькар явно не собирался ограничиваться старыми владениями Карфагенской республики. Принципиальных изменений в карфагенской политике в это время не произошло. Как и раньше, карфагеняне стремились к расширению своей державы, к подчинению как можно больших богатых земель, к утверждению если не монополии, то преобладания в торговле[568]. И в этом отношении действия Гамилькара не отличались от действий других карфагенских полководцев при завоеваниях в Сицилии и Сардинии. Но Гамилькар преследовал еще одну цель. Он стремился сделать из Испании плацдарм для новой войны с Римом. Такое мнение было широко распространено в античности. Так, Ливии (XXI, 2, 1—2) пишет, что Гамилькар задумал войну гораздо значительнее испанской и если бы жил дольше, то при Гамилькаре в качестве полководца пуническое оружие было бы внесено в Италию. Непот (Ham. 4, 2—3) говорит, что именно вечная ненависть Гамилькара к римлянам возбудила II Пуническую войну. И старающийся быть максимально объективным Полибий (III, 10, 6—7) утверждает, что Гамилькар более всего способствовал возникновению второй войны. По словам Полибия (III, 12, 3), Гамилькар внушил дикую ненависть к Риму своему сыну Ганнибалу и зятю Гасдрубалу. Такое единодушие традиций свидетельствует о реальном ее основании. Думается, что сам знаменитый поход Ганнибала в Италию через Пиренеи и Альпы был на деле воплощением замысла его отца.

Для претворения этого замысла в жизнь необходимо было прежде всего укрепиться на средиземноморском побережье Пиренейского полуострова. И Гамилькар в качестве основного опорного пункта заложил Акру Левку (Diod. XXV, 10). Вероятно, этот город был расположен в районе рудников около старинного испанского Кастулона, что делало из него значительный экономический центр, чьи связи выходили за пределы Пиренейского полуострова[569]. Акра Левка стала на какое-то время центром карфагенских владений в Испании. Сюда прибыли к Гамилькару римские послы, встревоженные его успехами[570]. Отвечая на вопрос о причинах его военных действий в Испании, Гамилькар сказал, что он лишь стремился добыть деньги для выплаты римлянам контрибуций (Cas. Diofr. 48). Был ли этот ответ успокоительным или издевательским, послам пришлось им удовлетвориться. Впрочем, как об этом будет сказано ниже, римское посольство, вероятно, добилось все же значительного успеха, заключив какое-то соглашение с Сагунтом, поставившее этот город под покровительство Рима.

Основание нового города показало, что Гамилькар стремился иметь в Испании развязанные руки. Если бы центр карфагенских владений находился в Гадесе или каком-либо другом старом финикийском городе (в том числе в карфагенской колонии), ему пришлось бы в гораздо большей степени считаться с этим городом и с влиянием карфагенского правительства. В новом же городе полководец мог чувствовать себя свободнее. Вскоре после основания Акры Левки Гамилькар погиб в бою с иберами. Карфагенское правительство послало в Испанию новое войско во главе с Гасдрубалом (Diod. XXV, 10; Арр. Hisp. 5-6; Liv, XXV, 4).

Рис. 8. Монета с портретом Гасдрубала. Аверс и реверс

Гасдрубал в первую очередь совершил карательную экспедицию против тех иберов, в борьбе с которыми пал его тесть. Но чаще он старался действовать дипломатическими средствами, хотя порой прибегал и к насилию. Важным шагом в сплочении подчиненных племен и государств вокруг карфагенского полководца стал его брак с дочерью иберского царька (Diod. XXV, 12), к чему мы еще вернемся. Вскоре после этого Гасдрубал основал два города, один из которых был назван Карфагеном (для отличия от столицы античные авторы называют его Новым Карфагеном, и под этим названием он вошел в историю)[571]. В 226 или 225 г. до н. э. Гасдрубал заключил с Римом договор, согласно которому пределом карфагенских владений и Испании признается Ибер (совр. Эбро), через которую карфагеняне обязались не переходить с военными целями (Polyb. II, 13, 7; Liv. XXI, 2, 7; Арр. Hisp. 7). Видимо, это был берит, т. е. такой вид соглашения, который связывал его непосредственных участников и не распространялся ни на преемников Гасдрубала, ни на карфагенское правительство[572]. И то, что римляне явно не разделяли такую точку зрения (да и такого соглашения не было в римской дипломатической практике), ничего не меняло в представлениях и поведении карфагенян. Хотя этому договору посвящено большое количество исследований[573], многое еще остается неясным.

Полибий, приводивший дословно прежние римско-карфагенские договоры в греческом переводе (III, 22—25), договор с Гасдрубалом дает лишь в изложении: отправив послов к Гасдрубалу, римляне заключили соглашение, по которому, умалчивая об остальной Иберии (т. е. Испании), договорились, что реку Ибер карфагеняне не будут переходить ради войны. Почти в тех же выражениях содержание соглашения передано им в другом месте (III, 27, 9). Аппиан тоже лишь излагает содержание договора: границей карфагенян в Иберии является река Ибер, ни римляне, ни карфагеняне не будут ее переходить с военной целью, а сагунтинцы и другие эллины в Иберии будут автономными и свободными[574]. Дион Кассий (XIII = Zon. VII, 21) вообще не излагает содержание договора, но лишь замечает, что в нем было сделано исключение ради Сагунта.

Совершенно другое впечатление производит сообщение Ливия: «С этим Гасдрубалом... римский народ возобновил договор: чтобы границей владений и тех и других (т. е. римлян и карфагенян) была река Ибер, а сагунтинцам, расположенным между владениями двух народов, была сохранена свобода». Четкий и ясный текст Ливия, повелительный тон единственной фразы свидетельствуют о документальном характере этого текста. Различия между сообщениями Ливия и Полибия довольно велики. У Полибия карфагеняне взяли на себя односторонние обязательства не переходить Ибер с военными целями, в то время как Ливии делает эту реку границей владений обоих народов, что подразумевает и взаимные обязательства по сохранению этой границы. Греческий историк специально подчеркивает, что в соглашении говорилось только о реке, а об остальной стране умалчивалось, а Ливии приводит специальную оговорку о сохранении свободы Сагунта, расположенного много южнее Ибера.

Для разрешения встающих проблем обратимся к более поздним событиям. Когда в Сагунте начались раздоры, сагунтинцы направили послов в Рим, и римляне взяли на себя умиротворение города. Прибыв к Ганнибалу, который к тому времени встал во главе карфагенской армии, римские послы указали на то, что сагунтинцы уже за много лет до времени Ганнибала «состоят под покровительством римлян» и вручили себя «верности римлян» (Polyb. III, 15). Все источники единодушно отмечают, что нападение Ганнибала на Сагунт явилось поводом к войне (Polyb. III, 30; Liv. XXI, 19; Арр. Hisp. 13; Flor. 1, 22, 3). Пока же Ганнибал не укрепился в Испании, он, по словам Полибия (III, 14, 10), старался держаться вдали от Сагунта, дабы не дать повода к войне. Римские послы, прибыв в Карфаген, требовали выдачи Ганнибала именно после падения Сагунта (Polyb. III, 21, 1—5; Liv. XXI, 18). Взятие карфагенским полководцем этого города вызвало, по словам Ливия (XXI, 16), такое единодушное решение начать войну с Карфагеном, что даже известный миролюбием Кв. Фабий Максим, встав во главе посольства, не колеблясь, объявил войну.

Трудно представить себе такое развитие событий, если к тому времени между Римом и Сагунтом не существовало никаких особых отношений. Полибий говорит, что сагунтинцы вручили себя верности римлян. Это греческий перевод латинской формулы se dedese in fidem, что означает превращение Сагунта в клиентское государство[575]. Если буквально следовать Непоту (Ham. 3), Сагунт ко времени его падения был уже «союзной общиной» (foederata civitas). В 241 г. до н. э. такого союза явно не существовало, да и римляне тогда вовсе не интересовались Испанией (Polyb. III, 21 ,5; Liv. XXI, 18). С другой стороны, Полибий, говоря о стремлении Ганнибала пока держаться вдали от Сагунта, отмечает, что делал он это по советам отца (Polyb. Ill, 14, 10). Поэтому можно предположить, что такие отношения были установлены во время посольства римлян к Гамилькару[576].

Почему же Полибий не только не упоминает Сагунт, но даже специально подчеркивает умалчивание всего, что не имело непосредственного отношения к реке? Думается, что ключом к разрешению этого вопроса является сообщение Ливия, что римский народ возобновил (renovaverat) договор с Гасдрубалом. Правда, историк не упоминает ни о каком другом предыдущем договоре, но надо учесть, что соответствующая книга его труда утеряна, и мы не можем говорить, чего в ней не было. Поэтому можно предположить, что сообщения Полибия и Ливия говорят о разных актах. В более раннем соглашении (oμλογιαι) между Гасдрубалом и Римом говорилось только об обязательствах карфагенского полководца не переходить Ибер с военной целью. Ни об обязательствах римлян, ни о признании территории южнее реки карфагенскими владениями не было речи[577]. И если Сагунт, как уже говорилось, скорее всего, уже находился под защитой римлян, упоминать его не было смысла, так как это не относилось к единственной статье соглашения.

Видимо, неопределенное соглашение не удовлетворило обе стороны. И был заключен договор (foedus), устанавливающий реку Ибер как границу между владениями обоих государств. И неважно, что реально совсем не вся Испания южнее Ибера была покорена Баркидами, да и границы Римской республики еще находились весьма далеко от этой реки. Признание Ибера границей отдавало весь полуостров южнее этой реки в руки карфагенян, и римлянам пришлось озаботиться судьбой Сагунта и включить соответствующий пункт в договор.

О причине заключения этого договора с римской стороны говорил уже Полибий (11, 13, 6—7): стремились положить предел расширению Карфагенской державы, дабы спокойно начать войну с галлами. Именно стремление предотвратить возможное соединение карфагенян и галлов и стало для римлян целью заключения договора[578]. Аппиан (Hisp. 7) утверждает, что инициаторами переговоров были греки, живущие к северу от Ибера, особенно эмпориты, боявшиеся дальнейшего продвижения карфагенян. У римлян, вероятно, сложились довольно хорошие отношения с Эмпорионом, и не случайно, что при высадке в Испании в 218 г. до н. э. они использовали именно этот город. Обращение эмпоритов стало удобным поводом для вмешательства в испанские дела, и становится понятным, почему границей стал именно Ибер, а не более, казалось бы, подходящие для этого Пиренеи[579]. Таким образом, римляне достигли своей цели, остановив продвижение Гасдрубала к северу.

Почему же пошел на такой договор Гасдрубал? Трудно предположить, что карфагенский полководец был обманут хитроумной римской дипломатией. Все источники говорят о дипломатических способностях Гасдрубала, который не столько силой, сколько именно дипломатией построил свою державу (Polyb. II, 36, 2; Liv. XXI, 2, 5; Арр. Hisp. 6). Римляне его обмануть не могли.

Разгадкой является сообщение Фабия Пиктора (in: Polyb. III, 8, 2—4) о попытке Гасдрубала совершить монархический переворот в Карфагене. Едва ли надо подвергать сомнению сообщение Фабия, который был не только современником событий, но и сенатором, человеком весьма, следовательно, осведомленным в политических проблемах своего времени. Гасдрубал являлся, как говорилось выше, лидером «демократической» группировки в Карфагене, и имел довольно широкую поддержку в столице, подогреваемую притоком богатств из Испании. Недаром Непот (Ham. 3) говорит, что Гасдрубал щедростью (т. е., видимо, прямым подкупом) развратил старинные нравы карфагенян. Появление на баркидских монетах изображения Мелькарта, в образе которого представлялся в данном случае, вероятнее всего, Гасдрубал, с царской диадемой[580] подтверждает монархические устремления Гасдрубала. Естественно, что в этих условиях полководец должен был быть уверенным за свой тыл, что и заставило его пойти на уступки римлянам, дабы обезопасить Испанию от возможного римского вмешательства. Воспоминания об использовании римлянами положения в Сардинии и в самой Африке в критический для Карфагена момент еще были достаточно свежи.

Правда, переворот Гасдрубалу не удался. Прибыв в Карфаген он, по-видимому, понял, что обстановка в столице для него не столь благоприятна, как это казалось из Испании. «Первые люди», как отмечает Полибий, ссылаясь на Фабия, составили контрзаговор, и Гасдрубал вновь удалился в Испанию.

Вернувшись в Испанию, Гасдрубал, как подчеркивает Полибий (III, 8, 4), стал управлять страной совершенно самовластно. Надо заметить, что и положение в Испании тоже было не столь прочным, как это хотелось бы Гасдрубалу. Он вызвал к себе Ганнибала, старшего сына Гамилькара, и поручил ему командовать войсками в случае необходимости. И все три года, что Ганнибал служил под командованием Гасдрубала, он активно воевал (Liv. XXI, 3—4; Арр. Hisp. 6). Это свидетельствует о том, что одними дипломатическими средствами обойтись Гасдрубал уже не мог. Недовольство Гасдрубалом стало проявляться и у местной знати, близкой к нему. Диодор (XXV, 12) намекает на заговор против него. Неизвестно, был ли этот заговор раскрыт, но по приказу карфагенского полководца был казнен некий знатный испанец. Тогда раб этого испанца, мстя за гибель господина, в 221 г. до н. э. убил Гасдрубала (Liv. XXI, 2, 6; Арр. Hisp. 7; Val. Max. III, 37).

Армия провозгласила своим командующим Ганнибала, и карфагенское правительство утвердило выбор войска (Polyb. III, 13, 3—4; Liv. XXI, 3, 1; Арр. Hisp. 8; Hannib. 3). Ганнибал подавил восстание карпетанов и оретанов, подчинил олькадов и вакцеев, полученными трофеями обогатил не только себя и свое войско, но и многое послал в Карфаген. После этого, по словам Полибия (III, 14, 9), никто к югу от Ибера не противостоял карфагенянам, кроме Сагунта. О положении во внутренних районах Испании источник Полибия мог иметь довольно смутные сведения, так что о полном покорении Пиренейского полуострова к югу от Ибера говорить не приходится. Но положение на средиземноморском побережье известно было хорошо, поэтому можно утверждать, что в этом районе карфагенская власть действительно распространялась до Ибера.

Считая, что он достаточно укрепил свой испанский тыл, Ганнибал в 219 г. до н. э. напал на Сагунт, совершенно будучи уверенным, что это вызовет столь желанную ему войну с Римом (Polyb. III, 17, 20; Liv. XXI, 6)[581]. После упорных боев и восьмимесячной осады город был взят (Polyb. Ill, 20; Liv. XXI, 7-9; 11-15; Арр. Hisp. 11-12; Nep. Han. 3). И в 218 г. до н. э. началась II Пуническая война. Ганнибал со значительной частью армии перешел Ибер, подчинил племена, живущие к северу от этой реки, а затем, перейдя Пиренеи, начал свой знаменитый поход в Италию. Командовать армией, оставшейся в Испании, и практически руководить всеми делами в этой стране он оставил своего брата Гасдрубала.

Структура державы Баркидов

Начиная с 237 г. до н. э., со времени высадки Гамилькара в Гадесе, подчиненная карфагенянам часть Испании управлялась практически представителями одной семьи — Баркидами. Гамилькар и его преемники были в первую очередь командующими армией, полководцами, как подчеркивают античные авторы, называющие их οτρατηγο (например, Polyb. II, 19; III, 13,2; Арр. Hisp. 6; 8; Diod. XXV, 10) или imperatores, duces (например, Liv. XXI, 2, 3; 3, 1; 21, 1). Карфагенская олигархия боялась тиранических поползновений своих полководцев, контролировала их, посылая своих представителей для надзора за ними, жестоко наказывая в случае малейшей провинности, порой ставила во главе армии двух равноправных командиров, ненавидящих друг друга[582]. Полководцы были лишены политической власти (Arist. Pol. II, 8, 5).

В III в. до н. э. положение изменилось. Во время I Пунической войны мы встречаем в Ливии стратегов, выполнявших гражданские функции: сбор налогов и податей (Polyb. I, 72, 2—3). Перед началом Ливийской войны так действовал Ганнон, бывший тогда стратегом Ливии (Polyb. I, 67, 1). Аналогичным было положение боэтарха, как его называет на греческий манер Полибий (I, 79, 2), на Сардинии. Видимо, в это время в практику Карфагенского государства входит институт, аналогичный эллинистической стратегии с сосредоточением в одних руках военной и гражданской власти над определенной территорией[583].

С юридической точки зрения полномочия Баркидов, по-видимому, не отличались от этого нового вида стратегии. При полководцах находились члены карфагенского правительства (Polyb. X, 8, 1; Liv. XXVI, 51, 2). В принципе над командующим стоял сенат, отдающий ему распоряжения. Так, например, произошло в 216 г. до н. э., уже во время второй войны с Римом, когда карфагенский сенат приказал Гасдрубалу двинуться с войсками в Италию для поддержки Ганнибала, только что одержавшего победу при Каннах. Это, видимо, не входило в планы Баркидов, и Гасдрубал, не желая уходить из Испании, заявил, что в случае его ухода вся Испания станет римской. Тогда сенат послал в Испанию армию и флот во главе с Гимильконом, и Баркиду ничего не оставалось делать, как начать выполнять сенатское распоряжение. И не его вина, что, потерпев поражение, он не сумел перейти Ибер и остался в Испании (Liv. XXII, 27, 9-29, 17).

И все же фактическое положение Баркидов было относительно самостоятельным[584]. Об этом свидетельствуют такие действия, как заключение договора с Римом, о котором уже упоминалось, основание новых городов (Diod. XXV, 10, 2), чеканка собственной серебряной и бронзовой монеты[585]. Интересен в этом отношении и способ наследования ими власти: Гасдрубал встал во главе армии после гибели тестя по воле народа (Polyb. III, 13, 3; Liv. XXI, 2, 4; Арр. Hisp 6; Diod. XXV, 2), Ганнибала избрали после смерти Гасдрубала сами воины, а народ лишь утвердил этот выбор (Polyb. III, 13,4; Liv. XXI, 3, I, Арр. Hisp 8; Hannib. 3), Ганнибал же, двинувшись походом в Италию, просто оставил в Испании брата (Polyb. III, 33, 6; Liv. XXI, 2, 1), и мы ничего не знаем о реакции в столице. Можно говорить, что Баркиды едва ли имели полномочия, каких до сих пор не было ни у кого, но осуществляли их самостоятельно. Этому способствовали различные факторы.

В первую очередь надо отметить тесную связь Баркидов с армией. Об этом, в частности, свидетельствует случай во время Ливийской войны, когда солдатам была предоставлена возможность выбора между Гамилькаром и Ганноном; они выбрали первого (Polyb. 1,82,12). О связях Баркидов с армией говорит и выбор Ганнибала полководцем. В тексте договора Ганнибала с македонским царем Филиппом V уполномоченными контрагентами царя выступают наряду с самим полководцем и присутствующими сенаторами все карфагеняне, воюющие вместе с Ганнибалом (Polyb. VII, 9, 1; 4). Видимо, они играли роль походного народного собрания, утверждавшего клятву своего высшего магистрата и сенаторов[586]. Такая связь с армией давала Баркидам твердую опору в их отношениях с правительством.

Вторым важным фактором было то, что Баркиды выступали не только как полководцы, но и как политические деятели, связанные с «демократической» группировкой. Уже говорилось о Гасдрубале. Но и другие Баркиды поддерживали связь с народом. Недаром Ливии (XXI, 2, 4) отмечает, что баркидская фракция пользовалась успехом больше у воинов и плебса, чем у умеренных. Роль народа в назначениях Баркидов во главе армии была велика: и Гамилькар, и его зять были провозглашены стратегами народом (Diod. XXIV, 12). А когда в Карфаген пришло известие об убийстве Гасдрубала, карфагеняне, дождавшись вестей из лагеря об избрании Ганнибала, собрали народи единогласно утвердили выбор войска (Polyb. III, 13, 4). А между тем в конце предыдущего столетия полководцев назначал сенат (Diod. XX, 10). Эти изменения были связаны с тем политическим кризисом после I Пунической войны, о котором говорилось выше. Баркиды не только пользовались поддержкой своей «партии», но и материально весьма щедро поощряли ее (Polyb. III, 17, 10; Liv. XXI, 15, 2; Арр. Hisp. 5; Nep. Ham. 5, 1).

Баркиды сумели добиться усиления своего влияния и в правящих кругах Карфагена. Не только их успех на поле боя, но и приток богатств из Испании привлек к Гамилькару и его преемникам симпатии карфагенских правителей. Немалую роль, вероятно, сыграл и прямой подкуп, как об этом пишет Аппиан (Hisp. 5). О росте влияния Баркидов в сенате говорят рассказы Ливия (XXI, 4; 11) об обсуждении вопросов, связанных с Ганнибалом: в 224 г. до н. э. еще существовала группа «лучших» — противников Баркидов, а при обсуждении сагунинского конфликта весь сенат, кроме одного Ганнона, был на стороне Ганнибала.

Наличие солидной политической опоры среди карфагенского гражданства позволяло Баркидам эффективно противопоставлять себя правительству, с чем оно должно было считаться. Это проявилось еще до похода в Испанию, когда олигархия неудачно пыталась привлечь Гамилькара к суду. А укрепление баркидской фракции внутри самого правительства сводило на нет попытки противников установить за ними действенный контроль. В этих условиях сенаторы, находившиеся при особое командующего, выступали не столько как наблюдатели и гаранты его конституционного поведения, сколько как офицеры его штаба и его помощники[587].

Третьим фактором, действующим в пользу Баркидов, была их связь с местным населением Испании. Внешне это нашло выражение, в частности, в женитьбах Гасдрубала и Ганнибала на дочерях испанских владык (Diod. XXV, 12; Liv. XXIV, 41, 7). В принципе все это не было новостью в истории Карфагена, но сочетание всех трех факторов стало уникальным явлением в карфагенской истории. Они и определили существование полунезависимой державы Баркидов.

Надо отметить, что эта держава охватывала не только Испанию. Еще во время Ливийской войны Гамилькар был назначен стратегом Ливии и отправился в Испанию, не сдав отчета по ливийским делам (Арр. Hisp. 4). Действуя в Испании, он послал Гасдрубала подавлять восстание нумидийцев (Diod. XXV, 10,3). Ганнибал же накануне II Пунической войны перевел испанское войско в Африку, а ливийское в Испанию (Polyb. III, 33, 8-9; Liv. XXI, 21, 11-13). Полибий (III, 33, 7) подчеркивает, что перед походом Ганнибал позаботился о безопасности Африки. Следовательно, юрисдикция Баркидов распространялась и на африканские земли, включая Нумидию. После 1 Пунической войны Карфаген потерял Сицилию и Сардинию. Так что фактически власть Баркидов распространялась на всю территорию Карфагенской республики вне самого Карфагена и земель вблизи города, входящих в карфагенскую хору.

Но обратимся к Испании. Население этой страны не было единообразным. В нем можно выделить четыре группы: старые тирские колонии, среди которых наиболее значительным был Гадес; карфагенские колонии, возникшие до похода Гамилькара (как Эбес); города, основанные Баркидами, в том числе их столица Новый Карфаген; масса местного населения, стоящего на различных ступенях социального и политического развития.

Поскольку Баркиды официально выступали как полководцы республики, их отношение к старым тирским и карфагенским колониям определялось отношением этих последних к Карфагену. И об этом уже говорилось. Теперь же обратимся к городам, основанным самими Баркидами. Эти города, вероятно, формально вошли в состав карфагенской хоры, подчиненной прямому управлению Карфагена и его представителей[588]; они возникли как опорные пункты Баркидов и как места расквартирования войск, по крайней мере в зимнее время (Diod. XXV, 10; Liv. 15, 3). Но и летом в Новом Карфагене располагался гарнизон в 10 ООО воинов (Polyb. X, 12, 2; Арр. Hisp. 19). Из рассказа Полибия (X, 12—15) о штурме Нового Карфагена римлянами видно, что жители города были безоружны, и только во время самого нападения командир гарнизона вооружил 2000 наиболее здоровых граждан. Такое положение, когда граждане были безоружны, а в городе постоянно находились войска, определяло и администрацию города. Ничего не известно о городских магистратах. Монеты, чеканившиеся в Новом Карфагене, выпускались не городом, а Баркидами[589]. Командир карфагенского гарнизона назван Полибием (X, 12, 2) τεταγμενος επι η ολες (поставленным над городом). Это может быть переводом пунического титула «тот, кто над городом» ('s'lqrt). Ему, вероятно, принадлежала власть в Новом Карфагене, как аналогичному чиновнику «тот, кто над землей» в ливийских округах Карфагенской республики, входящих в хору[590]. Земли и рудники в окрестностях Нового Карфагена принадлежали не гражданам, а карфагенскому государству, а точнее — его представителям Баркидам. Это вытекает из того, что после римского завоевания они стали собственностью римского государства (Strabo III, 2, 10; Сiс. agr. I, 5; II, 31). Известно, что после взятия города римский полководец Сципион вернул гражданам все имущество, пощаженное войной (Liv. XXVI, 47, 1). Следовательно, в имущество граждан рудники и земли не входили, и логично, что они от карфагенского государства перешли к римскому.

Большую часть населения державы Баркидов составляли местные народы. Баркиды сохранили их старую социально-политическую структуру, ограничившись взятием заложников (Polyb. III, 98, 1; X, 8, 3; Liv. XXII, 22, 4; XXVI, 47, 4)[591]. Испанские города были свободны от гарнизонов. Лишь незадолго до конца войны с Римом карфагенский военачальник распределил войско по общинам (Liv. XXVII, 2, 16). До этого времени, несмотря на подробный рассказ о событиях, упоминаний о гарнизоне нет. Да и переход на сторону римлян ряда городов и племен (например, Polyb. III, 99, 7; X, 34, 3; Liv. XXIV, 41, 7) был возможен только при отсутствии гарнизонов.

В этой политике были исключения. От сагунтинцев Ганнибал потребовал, чтобы они оставили свой город и поселились там, где он им прикажет (Liv. XXI, 12, 5). После взятия Сагунта полководец часть жителей раздал солдатам как рабов (Liv. XXI, 15, 1), а остальных изгнал из города. Известно, что в Сагунте находился карфагенский отряд (Polyb. III, 98, 5; Liv. XXIV, 42, 10). Под «прямое» управление было поставлено и племя баргусиев. Полибий (III, 35, 4) пишет, что Ганнибал после завоевания территории к северу от Ибера поставил Ганнона начальником (ηγεμονα) над всей этой страной, а над баргусиями и господином (δεσποτην). Слово bеonornv имеет у Полибия разное значение, но всегда обозначает полновластного господина[592]. Следовательно, и Ганнон по отношению к баргусиям был властелином, а не только контролировал их, как это имело место по отношению к другим племенам.

Такое ужесточение отношений объясняется исключительно военно-стратегическими причинами. Ведь ничего подобного не предпринимали карфагеняне по отношению к таким городам, как Салмантика (Гелмантика) или Арбакала, оказавшим им упорное сопротивление (Polyb. III, 14; Poliyaen. VII, 48). Конечно, города грабились, поля опустошались, собиралась большая добыча, порабощалась часть жителей, но все это не вело к изменению социально-политической структуры побежденных и даже к смене их владык. Иное дело было с Сагунтом и баргусиями. Первый находился в союзе с римлянами, и Ганнибал вполне мог опасаться, что он станет римским плацдармом к югу от Ибера. Баргусии же были единственным племенем к северу от этой реки, благоприятно принявшим римских послов накануне войны (Liv. XXI, 19, 7). Этим и объясняется жестокость Ганнибала.

Карфагеняне собирали с подчиненных какую-то подать[593]. Полибий (III, 13, 7) пишет о денежном сборе с Алтеи и других городов, захваченных Ганнибалом. Ливии (XXI, 5, 5) говорит, что Ганнибал после получения богатой добычи отменил прошлую подать. Возможно, податью обкладывались не отдельные лица, а целые общины, как это было в карфагенской части Сицилии[594]. Карфагенянам принадлежали некоторые рудники, не говоря о новокарфагенских, включенных, вероятно, в карфагенскую хору. Плиний (XXXIII, 96) сообщает, что рудник Бебелон давал Ганнибалу 300 фунтов серебра ежедневно. Определение дохода как ежедневного свидетельствует о том, что речь идет не о подати, а о принадлежности рудника Ганнибалу. Однако другие рудники оставались в распоряжении их местных владельцев. Известно, например, что жители Оронгиса сами добывали драгоценный металл из принадлежавшей им земли (Liv. XXVIII, 3, 5).

Ничего не известно о конфискациях земель покоренных народов с целью распределения ее между карфагенскими воинами. Правда, Ливии (XXI, 45, 5) вкладывает в уста Ганнибала перед битвой при Тицине речь с обещанием воинам земли в Италии, Африке, Испании, где кто захочет, и свободу от налогов. Это как будто предполагает, что и раньше карфагенский полководец раздавал земли солдатам, ибо без прецедентов подобное обещание едва ли могло вдохновить воинов[595]. Однако эти обещания очень уж напоминают слова и дела римских претендентов на власть во время гражданских войн. Полибий (III, 62—63) в аналогичном случае показывает Ганнибала, иным образом вдохновляющего своих воинов: показав пример жестокого обращения с пленниками, он говорит, что пути отступления его воинам отрезаны, так что им остается только победа или смерть, которая легче ужасов плена. Если считать, что Ганнибал действительно обращался к армии (а учитывая ее характер, в это можно верить), то, конечно же, более достоверен вариант Полибия и не только потому, что этот автор был ближе к описываемым событиям, но и потому, что он писал до гражданских войн в Риме и мышление этого времени не могло на него повлиять, как на Ливия. Поэтому можно говорить, что земли в Испании в основном оставались в руках их прежних владельцев.

Значительным этапом в укреплении власти Баркидов на Пиренейском полуострове было провозглашение Гасдрубала стратегом-автократором. Мы не знаем, какой испанский или карфагенский титул дали ему испанские вожди и царьки. Говоря о подобном акте, героем которого был Сципион, Полибий (X, 42, 2—4) и Ливии (XXVII, 19, 2) употребляют слово «царь». Сицилийский историк предпочел назвать Гасдрубала стратегом-автократором. Разумеется, Дидор преувеличивал, говоря о провозглашении Гасдрубала стратегом-автократором всеми туземцами, но в самом событии нет оснований сомневаться. Вероятно, как и в греческом мире, речь шла о концентрации в одних руках всех военных и политических полномочий без коренного изменения политического строя[596]. Разумеется, для испанцев речь шла о признании Гасдрубала, добровольно или нет, верховным вождем.

По-видимому, признание Гасдрубала иберами распространялось и на его преемников. После завоевания земель к северу от Ибера Ганнибал поставил во главе их Ганнона, которого Ливии (XXI, 23, 1) называет префектом (точнее, использует глагол praefecit), а Полибий (III, 35, 3) — гегемоном. Латинский титул точно соответствует пуническому 's'l (тот, кто над чем-либо), как назывались чиновники на территории карфагенской хоры[597]. К югу от Ибера в таком качестве префекты не встречаются. Ливии (XXVIII, 30, 1), правда, упоминает Ганнона, префекта Магона, но это — латинское обозначение офицера, стоящего во главе небольшого отряда. Надо думать, что испанцы, жившие в северу от Ибера, не признавали, в отличие от южных, в карфагенском полководце своего верховного вождя, и Ганнибал организовал управление ими на ливийский манер. В более же южных районах этого не требовалось.

Провозглашение Гасдрубала стратегом-автократором создавало новые отношения между карфагенским военачальником и испанцами. По отношению к последним он теперь выступает не только как чужеземец и магистрат враждебной республики, но и как собственный вождь. Установлению таких отношений способствовали браки Гасдрубала и Ганнибала с испанками (Diod. XXV, 12; Liv. XXIV, 41, 7). Диодор ясно связывает эти два события: «Когда он (Гасдрубал. — Ю. Ц.) взял в жены дочь иберского царя, то всеми иберами был провозглашен стратегом-автократором». Эти браки как бы вводили карфагенян в местную среду, что было важно в условиях родового общества или государства со значительными родовыми пережитками. Далее Диодор отмечает, что вследствие этого (o&ev) Гасдрубал основал Новый Карфаген и другой город. Видимо, положение верховного вождя иберов давало Гасдрубалу возможность распоряжаться территорией, необходимой для основания города. Правда, известно, что новый город основал и Гамилькар (Акру Левку), но это было недвусмысленным проявлением права сильного. Гасдрубал же создавал новые города на основании своего нового положения.

Занятие Баркидами положения верховных предводителей тех испанцев, которые входили в состав их державы как члены возглавляемого ими союза, изменило положение испанских воинов в их армии. Раньше все испанцы служили карфагенянам как наемники (например, Diod. XIII, 54, I)[598]. Даже во время I Пунической войны карфагеняне набирали среди иберов наемников, как говорит Полибий (1, 17, 4), хотя сам же несколько ранее (I, 10, 5) отмечает, что значительная часть Иберии была подчинена карфагенянам. На ином положении они оказываются в баркидской армии. В рассказе Ливия (XXIII, 29, 4) о битве на реке Ибер в 215 г. до н. э. ясно противопоставляются испанцы, поставленные в центр войска, и вспомогательные отряды наемников на левом фланге. Об этом же, вероятно, свидетельствует и то, что перед началом войны Ганнибал перевел часть испанского войска в Ливию, а ливийского — в Испанию (Polyb. III, 33, 8—9; Liv. XXI, 21, 11—13). По-видимому, испанские воины находились на том же положении, что и ливийские[599]. Перечисленные Полибием (III, 33, 9) племена, воинов из которых Ганнибал отправил в Африку, это те народы Испании, которые признали в карфагенянине своего предводителя: терситы (тартессии), собственно иберы, мастиены, олькады, ореты (оретаны), и это все — народы Южной и Юго-Восточной Испании. Среди них карфагеняне проводили принудительный набор, как это сделал Гасдрубал сын Гисгона в 206 г. до н. э. (Liv. XXVIII, 12, 13).

На ином положении находились кельтиберы, которые в обеих враждующих армиях выступали как наемники (например, Liv. XXV, 33, 4). Практически на правах союзников (подлинных союзников, а не подчиненных, чье положение прикрывается таким названием) действуют илергеты, живущие к северу от Ибера и возглавляемые Индибилом (Polyb. III, 76,6). Эти различия в положении испанских воинов в карфагенской армии отражают различное положение испанцев по отношению к карфагенским полководцам. Для одних эти полководцы были нанимателями, для других союзниками, для третьих верховными главнокомандующими, стратегами-автократорами, по выражению Диодора.

В качестве верховных вождей выступают Баркиды во внешнем мире как защитники своих подданных. Так, конфликт между сагунтинцами и турдетанами (или турболетами), подчиненными карфагенянам, даже если этот конфликт был спровоцирован самим Ганнибалом, послужил для карфагенского полководца поводом для нападения на Сагунт (Polyb. III, 15, 8; Liv. XXI, 13, 5; Арр. Hisp. 10).

Возвращаясь к тому, что говорилось ранее, можно понять, что способствовало относительной самостоятельности Баркидов. Каждый из отмеченных выше факторов не являлся абсолютной новостью для Карфагена. Так, в свое время Магонид Гамилькар был по матери сиракузцем (Her. VII, 166). Несомненно, тесную связь с армией имел Бомилькар, пытавшийся в 308 г. до н. э. захватить власть в Карфагене (Diod. XX, 43—44). Однако сочетание всех трех факторов в условиях подъема демократического движения было, пожалуй, уникальным явлением в карфагенской истории. Разумеется, политика Баркидов не шла в разрез с политикой центрального правительства, как это полагал Фабий Пиктор (Polyb. III, 8, 7), но в проведении этой политики они были сравнительно независимы.

Итак, в результате карфагенских завоеваний в Испании сложился союз племен и мелких государств, охвативший южную и восточную часть Пиренейского полуострова, к которому примыкали также Питиусса, уже давно подчиненная Карфагену, а теперь признавшая власть его полководцев, старые тирские колонии, города, созданные Баркидами. Вне его находились другие районы Испании, непосредственно подчиненные карфагенским чиновникам. Часть племен считалась союзниками Карфагена. И во главе всего этого конгломерата стояли Баркиды. Такое сочетание автономных и несамоуправляющихся частей государства было характерно для эллинистических держав.

Держава Баркидов и проблема эллинизма

Держава Баркидов была создана в первую очередь в результате военных акций Гамилькара и его преемников. Дипломатическая деятельность Гасдрубала дополняла их. Даже на юге, где речь шла о восстановлении карфагенской власти, баркидское завоевание создавало новую ситуацию, ибо покоренные народы подчинялись теперь недалекому правительству в Карфагене, а находившемуся в самой Испании полководцу. Поэтому власть Баркидов имела в значительной степени военный характер и основывалась на «праве копья». Этим она оказывалась очень похожей на власть диадохов[600].

Так же, как у эллинистических монархов, очень важна была личная связь Баркидов с подчиненным населением[601]. И то, что Магон жаловался на гадитан, которые не пустили в город его, союзника и друга (Liv. XXVIII, 37, 1), и факт, что власть Гасдрубала была основана в значительной степени на его провозглашении стратегом-автократором, доказывает личный характер связи. Заключая договор с Римом и не предоставляя его на утверждение в Карфаген, Гасдрубал действовал именно как вождь Испании, а не как магистрат Карфагенской республики. Конечно, этот договор, как отмечалось выше, был, вероятнее всего, беритом, основанным на старинной семитской практике, но использование этой практики в новых условиях было явно связано с новым положением Баркида.

Тесные связи с местным населением (как испанцами, так и давно жившими в стране финикийцами) подчеркиваются и чеканкой Баркидов. Мы не знаем, насколько превысили и превысили ли вообще свои конституционные полномочия Баркиды самим выпуском серебряной и бронзовой монеты[602]. Но надо обратить внимание на символику монет. Монеты, выпускаемые в свое время в Сицилии и предназначенные для армии, имели легенды, намекающие на эту связь: mhnt (лагерь), 'mmhnt (народ лагеря) и т. п. Ничего такого в баркидской чеканке нет. Монеты выпускала не армия, а лично полководец. Монеты достаточно хорошей пробы[603], они отличались от выпускаемых в то же время в Карфагене[604]. На реверсе баркидские монеты сохранили обычные карфагенские символы — коня или его голову, пальму, слона, нос корабля[605], но аверс резко отличался от карфагенских монет. На последних обычным было изображение женской головы, которое считается изображением Тиннит[606]. Эта богиня к тому времени играла первенствующую роль в карфагенском пантеоне, и ее «портрет» становится эмблемой Карфагена. Однако в Испании эта богиня большим почитанием не пользовалась. Ее культ хорошо засвидетельствован в карфагенских колониях, особенно на Питиуссе, но на материке он гораздо более редок[607]. И на баркидских монетах ее заменяет Мелькарт, который уже до этого появляется на монетах Гадеса[608].

Мелькарт занимал определенное место в карфагенском пантеоне. В городе был его храм (CIS 264, 5575), карфагенская ономастика засвидетельствовала его почитание. Но особым почитанием карфагенян пользовался храм этого бога не в своем городе, а в метрополии. Туда, а не в местное святилище отправляли карфагеняне десятину от своих доходов (Diod. XIII, 108; lust. XVIII, 7, 7). Постоянно направлялись в Тир «священные посольства» (Arr. Anab. ГУ, 2, 10; Polyb. XXXI, 12). Все это говорит о том, что карфагеняне рассматривали храм в Тире как основной, а свой — как имеющий чисто местный и второстепенный характер.

Иным было положение в Испании. Гадитанский храм Мелькарта был одним из самых известных в средиземноморском мире. Сам Гадес был основан по велению Мелькарта (Strabo III, 5, 5), а в храме находилась могила бога (Mela III, 46), который, по финикийским сказаниям, погиб в Испании (Sal. lug. 18, 3); можно думать, что там же локализовалось и воскресение Мелькарта. В Гадесе торжественно отмечался праздник гибели и воскресения бога[609]. Заметим, что гадитанский храм Мелькарта был не только религиозным, но и экономическим центром и, вероятно, казнохранилищем города[610]. Культ Мелькарта, отождествленного с греческим Гераклом и римских Геркулесом, был широко распространен и далеко за пределами Гадеса как в других финикийских городах, так и в туземной среде[611]. Заменяя карфагенскую богиню богом, особо почитаемым в Испании, Баркиды подчеркивали свою роль не столько как представителей Карфагенской республики, сколько как руководителей Испании, обосновывая этим культом свое право на власть в этой стране[612].

Большинство исследователей сейчас принимает, что лицу Мелькарта на монетах приданы портретные черты членов семьи Баркидов[613]. Это пропаганда собственного образа под личиной бога или претензии на обожествление? Возможно, что Баркиды надеялись, что их отождествление с божеством станет привычным для подчиненного населения. Этому способствовало и предание, согласно которому предки Баркидов прибыли в Карфаген вместе с его основательницей Элиссой и даже были, может быть, ее родственниками (Sil. It. I., 72—74; IV, 745—748). Известно, что финикийцы считали Мелькарта покровителем колонизации, далеких походов и экспедиций (KAI47). Его мифические походы рассматривались как предыстория финикийской колонизации. Да и сама Элисса была вдовой жреца Мелькарта Ахерба, убитого тирским царем (lust. XVIII, 4, 5). Так что и ее спутники находились под покровительством этого бога. Таким образом, Баркиды поддерживали связь не с божеством вообще, ас тем, которое покровительствовало данной семье и было широко распостранено в Испании. Характерно, что накануне своего похода в Италию Ганнибал не пожалел времени, чтобы отправиться в Гадес и принести торжественные обеты Мелькарту, обещая ему дары в случае победы (Liv. XXI, 21, 9), а свой поход на Апеннинский полуостров представлял как повторение похода Мелькарта-Геракла после его победы над Герионом. Баркиды стремились показать, что этот бог ведет их ко все новым победам[614].

С другой стороны, перед нами явное проявление индивидуализма, роста личностного начала, что характерно для эллинистического менталитета. В своей чеканке Баркиды вдохновлялись эллинистическими образцами. Образы Александра (недаром его статуя стояла в гадитанском храме) и диадохов, которые из полководцев сделались царями, явно вдоховляли Баркидов. Схожесть монет показывает, что они и сами сознавали свое духовное родство с эллинистическими владыками[615]. Появление на одной из серий монет изображения Мелькарта (под которым, по-видимому, подразумевался Гасдрубал) с царской диадемой говорит, что порой монархические претензии не очень-то и скрывались. Вероятно, появление этих монет, как об этом говорилось выше, надо связать с попыткой монархического переворота Гасдрубала. Недаром Гасдрубал построил себе в Новом Карфагене роскошный дворец. Сам этот город Полибий (III, 15, 3) называет βαοιλειον. Это слово обычно используется для обозначения столицы и царского дворца в эллинистических государствах[616].

Новый Карфаген может служить примером определенных социальных характеристик политического образования, сложившегося в Испании. Здесь выделяется ряд категорий городского населения: граждане, поселенцы, «ремесленники» и рабы. Естественно, на вершине этой пирамиды стояли граждане, но они, как говорилось выше, не были вооружены и практически не управляли городом, да и земли в окрестностях принадлежали не им, а государству, т. е. фактически Баркидам. Такое положение характерно для Александрии[617]. Так как Новый Карфаген был основан, по-видимому, на месте древней Мастии, то поселенцы были, вероятно, мастиены, продолжавшие жить в городе. Их социальное положение могло быть подобным «народу, живущему на земле» в ливийском Мактаре[618], которых можно сравнить с малоазийскими пареками эллинистического времени или поселенцами римских провинций[619]. Такой институт был известен и ханаанейско-аморейскому Востоку, как свидетельствует упоминание неполноправных поселенцев (геров) в Библии (Gen. XXIII, 5-41; Ex. II, 22; Deut. V, 14 и др.)[620]. Об их положении мы знаем немного. В Мактаре они привлекались к различным предприятиям общины, в том числе к строительству.

Большие споры вызывает положение тех лиц, которых Полибий (X, 17, 6—7) и Ливии (XXVI, 47, 1) называют ремесленниками[621]. Ясно, что они не граждане и не поселенцы, так как оба автора называют все эти три категории населения Нового Карфагена. Ливии в начале соответствующей главы пишет, что римляне захватили здесь 10 тысяч свободных людей, а затем гражданам они вернули имущество и рабов, а ремесленников превратили в общественных рабов, обещая в случае усердия освободить их после войны. Из этого вытекает, что до захвата города они не были рабами. Вероятно, речь идет о своеобразной общественной группе, зависимой от карфагенского государства (и его представителей Баркидов), а не отдельных людей и тем отличающихся от «клиентов»бодов[622]. Существование такой категории населения в баркидском городе характерно и напоминает некоторые зависимые слои на эллинистическом Востоке. Хотя в данном случае вполне возможно, что далеким истоком такого полурабского-полусвободного статуса «ремесленников» Нового Карфагена могло быть положение «царских людей» в самой Финикии. Но в новых условиях их статус приобрел новый смысл.

Таким образом, можно говорить, что держава Баркидов типологически была близка эллинистическим государствам. Однако в положении Баркидов и эллинистических царей имелась существенная разница. Первые все же не были полностью самостоятельны. Как уже говорилось, над полководцами стоял сенат, отдававший им распоряжения, при них находились члены сената. Когда Баркиды стояли на вершине своих успехов, реальный контроль правительства был минимален, а посланцы сената были скорее членами их штаба. Однако по мере поражений правительственный контроль усиливался, и чем дальше к концу II Пунической войны, тем меньше можно говорить о самостоятельной или полусамостоятельной державе Баркидов.

Итак, в результате деятельности Гамилькара и его преемников в Испании сложилось обширное политическое образование, своими размерами намного превосходившее ушедшую в прошлое Тартессийскую державу. В его рамках оказались народы, стоявшие на разных ступенях социально-политического развития. Карфагенское завоевание и включение в новую социально-политическую систему стимулировало развитие местного населения. Вполне можно представить, что дальнейший путь Испании мог пойти в рамках «пунизации». Карфаген к тому времени из восточного города превратился в античное государство[623], и это открывало испанским народам возможность перейти к античному обществу. Однако историческая реальность оказалась иной. В ходе II Пунической войны держава Баркидов рухнула. Ее наследниками стали римляне. В течение 200 лет они завоевывали Испанию, и уже внутри Римского государства народы Пиренейского полуострова проделали античный путь. Но прежде чем говорить о римском завоевании, надо рассмотреть, что представляли собой те народы, с которыми римляне столкнулись.

Тартессии-иберы

Как уже говорилось, Тартессийская держава распалась под ударам карфагенян. Но государство тартессиев сохранилось. Античные авторы неоднократно упоминают тартессиев, противопоставляя их иберам. Так, Псевдо-Скимн (198—200) говорит о тартесиях и сразу же после ню об иберах. Диодор (XXV, 10), рассказывая о походе Гамилькара, говорит, что тот воевал с тартессиями и иберами. Полибий (III, 33, 9) упоминая среди испанских народов, чьих воинов Ганнибал перевел в Африку, терситов, т. е. тех же тартессиев[624]. Силий Италик (III, 391—405) выделяет «владения Аргантониевых внуков». Ливии (XXIII, 26) сообщает о восстании тартессиев против карфагенян. После этого восстания тартессии исчезают из источников, и речь уже идет о турдетанах и более мелких царствах, существующих на тартессийской территории. Вероятно, только во время решающей схватки с Римом, когда карфагеняне не решили оставлять в своем тылу столь беспокойного подданного, Тартессида как политическое целое была окончательно ликвидирована, и на ее мест( возникли более мелкие образования.

Вернемся к Тартессиде V—III вв. до н. э. Упоминание Силием Италиком городов, подчиненных «Аргантониевым внукам», дает представление о ее территории. Все перечисленные поэтом города находятся в долине Бетиса и на крайнем южном выступе Пиренейского полуострова. Эта территория и в римское время отличалась известной индивидуальностью. По словам Страбона (III, 1, 6), ее жители имели иной, чем у остальных иберов, язык и письменность, свои исторические сочинения законы, составленные в стихах. Вплоть до середины I в. до н. э. здесь сильнее, чем в других местах, ощущалось финикийское влияние. Культура этого района отличалась большей простотой и сохранением старых традиций, идущих от времени существования Тартессийской державы[625]. Обычно эту культуру отличают от ориентализирующей тартессийской и называют турдетанской.

При сравнении территории «второй» Тартессиды с границами Тартессийской державы видно, что тартессии утеряли не только власть над другими народами Южной Испании, но и западную часть собственных земель, включая Онубский район. Это не могло не сказаться на экономической базе тартессийского государства в V—III вв. до н. э. Долина Бетиса отличалась необыкновенным сельскохозяйственным богатством, а омывающие Турдетанию воды обилием рыбы (Strabo III, 2, 4—7). Именно разработка этих богатств и стала основой процветания турдетанов и их предшественников — тартессиев. Отголоском их богатств явились слухи, что карфагеняне застали там серебряные бочки для вина и кормушки для скота (Strabo III, 2, 14). Серебро не исчезло из жизни тартесиев (ср.: Strabo III, 2, 8), но его стало меньше. Даже в центрах, оставшихся в составе Тартессиды, выплавка его сократилась. Так что первенствующую роль теперь играет именно сельское хозяйство, в котором преобладающее место занимают выращивание зерна и оливы, изготовление оливкового масла и скотоводство[626].

О формах сельскохозяйственного производства сведений нет. Однако о разработке рудников и обработке металла кое-что известно. Диодор (V, 36, 3) говорит о разработке южноиспанских рудников до прихода римлян частными лицами. Возможно, часть добытой руды обрабатывали на месте, как это было и раньше. Но часть, несомненно, перевозили в более крупные центры. Таким центром в средней долине Бетиса была Кордуба, где раскопки обнаружили следы металлургии, хотя и в меньшем масштабе, чем в предыдущую эпоху. Они же показали, что отдельных мастерских в Кордубе не было и что металлургия по-прежнему носила домашний характер[627]. При значительных находках местной керамики археологи пока не нашли гончарных мастерских; видимо, и гончарное ремесло было домашним.

Карта 1. Народы, населявшие Пиренейский полуостров в III в. до н. э.

Археологические исследования показали, что местные культуры являются органическим продолжением предшествующих[628]. Следовательно, то тартессийское государство, которое в V—III вв. до н. э. существовало на юге Испании, является прямым продолжением Тартессийской державы, но в резко уменьшенном размере.

Основной ячейкой этого государства были города. Силий Италик (III, 391—405) называет шесть городов. Если отбросить Кастулон[629], то это Кордуба, Гиспалис, Набрисса, Гаста и Картея. Есть сведения и о других городах. Видимо, в Тартессиде и в это время существовала иерархия городов, и отмеченные Силием выступают в качестве глав целых округов, в пределах которых располагались подчиненные поселения.

Один из этих городов — Гаста — в римское время имел определение «Царская» (Regia) (Plin. III, 11). Некоторые исследователи даже считали ее искомым городом Тартессом[630]. Если это и не так (раскопки это предположение никак не подтвердили), то во всяком случае это был древний город, служивший, вероятно, резиденцией местного правителя[631]. Расположенная на невысоком холме над восточной оконечностью поймы нижнего Бетиса, Гаста возникла еще в конце неолита. В IV—II вв. до н. э. этот город был значительным торговым центром[632]. О богатстве Гасты говорит клад богатейших вещей VI—III вв. до н. э., найденный в ее окрестностях[633].

Гаста владела городской областью (ager Astensis), которую упоминает Ливии (XXXIX, 21). Эта область была довольно значительна, если Ласкута (Ласкутская башня), где в 189 г. до н. э. находились гастийские рабы, располагалась в ее пределах, поскольку лежал она довольно далеко от Гасты (ср.: Plin. III, 11; 15)[634]. Во время римского завоевания Гаста оказала упорное сопротивление, так что римский полководец Эмилий Павел пошел на освобождение рабов, чтобы нанести ущерб сопротивляющимся[635], а несколько позже под ее стенами пал римский претор (Liv. XXXIX, 21).

Значительным городом была также Кордуба, расположенная на пересечении сухопутных дорог и реки. Она была важным центром земледелия, скотоводства и выплавки меди, которую доставляли из недалеких рудников[636]. Другим значительным центром был Гиспалис, до которого по Бетису могли подниматься морские суда[637]. В окрестностях этого города отмечается необыкновенная плотность археологических местонахождений, слои которых датируются начиная от II тыс. до н. э. и до римского времени[638].

Раскопки в современной Лебрихе, которая, вероятнее всего, совпадает с древней Набриссой, показали, что речь идет о довольно старинном городе, существовавшем в течение всего I тыс. до н. э.[639] По Плинию (III, 11), Набрисса прозывалась еще и Венерией. Эта Венера — местное женское божество плодородия, чей культ был широко распространен на юге Испании и чьи изображения довольно часто там находят[640]. Видимо, Набрисса была значительным центром почитания этой богини, отождествленной римлянами с Венерой.

Несомненно, до римлян существовала и Картея, рядом с которой и возник пунический город, о котором шла речь в V главе. Косвенные соображения позволяют говорить о значительности и древности тартессийской Картеи[641]. Предполагали, что именно здесь находился таинственный Тартесс (Plin. III, 7; Арр. Hisp. 63). Это мнение ошибочно, но возникнуть оно могло потому, что сама Картея была известна своим богатством и древностью[642]. Местоположение города было очень удобным, хорошо подходило для стоянки судов, и недаром в 206 г. до н. э. Картея была базой римского флота (Liv. XXVIII, 30—31), а позже значительным рыболовецким центром (Strabo III, 2, 7; Plin. IX, 89; XXXI, 94). Едва ли случайно, что именно сюда римляне вывели первую латинскую колонию в Испании (Liv. XLIII, 3).

Таким образом, есть все основания считать города, названные Силием Италиком, древними и игравшими значительную роль на юге Испании. Они являлись важными экономическими либо религиозными центрами, восходящими ко времени существования Тартессийской державы. Поэтому естественно, что они являются и основными ячейками «новой» Тартессиды.

Однако, как говорилось выше, здесь имелись и другие города, в том числе Турта (FHA III, р. 189), которую А. Шультен даже считал столицей турдетанов[643]. Плутарх (Ает. 4) приписывает Л. Эмилию Павлу мирное подчинение 250 городов. Эта явно преувеличенная цифра дает все же представление об относительной многочисленности городов Турдетании. Их наличие подтверждает и археология[644]. Эти города, видимо, подчинялись тем, которые упомянул Силий Италик.

В долине Бетиса и окружающих районах строились также укрепления башенного типа, охранявшие важнейшие торговые пути и самые богатые земледельческие территории (Liv. XXII, 19, 6)[645]. В древности сооружение этих укреплений приписывалось Ганнибалу (Plin. II, 181), несовременные исследования показали, что они относятся обычно к 400—200 гг. до н. э. Вероятно, таким укреплением была Ласкутская башня (turns Lascutana), упомянутая в древнейшей латинской надписи, найденной в Испании (CIL II, 5041), датируемой 189 г. до н. э. Эта надпись содержит декрет Эмилия Павла, согласно которому рабы гастийцев, находившиеся в этой башне, объявлялись свободными, а город и поле, которыми в это время завладели, отныне могли иметь в своем распоряжении, пока этого хочет народ и сенат римский.

Анализируя этот декрет, некоторые исследователи пришли к выводу, что речь идет о форме коллективного рабства, подобного илотии, и что остальные «башни» были населены людьми, подчиненными горожанам других, более значительных городов[646]. Высказывалось также предположение, что речь идет об особых формах зависимости, свойственных Карфагену и распространенных в зоне карфагенского влияния на юге Испании[647]. Но более правильной представляется другая интерпретация. В результате какого-то события, возможно восстания, рабы гастийцев (отдельных граждан, а не всей общины) собрались в Ласкутской башне, захватив ее, а римский полководец, воевавший с Гастой, утвердил их во владении городом и землей. Если бы находившиеся там рабы законно владели городом и землей, надобности в утверждении не было бы. Аналогию, как кажется, представляет договор римлян с Вириатом (Арр. Hisp. 69): лузитанам предоставляется земля, которой они в ходе войны завладели к моменту заключения договора. В тексте декрета Павла прямо говорится не только о городе и земле, но и об освобождении самих рабов. Из декрета видно, что все уступки были обусловлены волей Рима и могли быть в любое время взяты назад. Это, думается, свидетельствует о том, что речь идет не о закреплении за рабами города и земли, а о поднятии статуса рабов и о передаче им того, чем они в то время завладели (еа tempestate posidissent). И одно косвенное соображение: Ласкутская башня, как и другие подобные, явно была довольно сильной крепостью, и трудно представить, что такие башни были в то время рабскими поселениями, ибо в таком случае они постоянно представляли бы угрозу для господ. Поэтому думается, что в Южной Испании нет следов «коммунального рабства» (что, разумеется, не означает априорно, что такового и не было).

Раскопки показывают, что среди населения Южной Испании выделяются три группы: знать, простой народ и зависимые люди[648]. В соответствующей главе говорилось о подобном делении тартессийского общества. Страбон (III, 1, 6) говорит о существовании у турдетанов древних законов. Их сохранение свидетельствует и о сохранении старых социальных порядков, включая наличие «плебса» и исполнителей «рабских служб». «Плебеи» были, по-видимому, основными производителями, занимавшимися земледелием, скотоводством, домашним ремеслом[649]. Кем были те «частные лица», которые, по Диодору, разрабатывали рудники, мы не знаем. Автор называет их «удачливыми». Едва ли это аристократы. Вероятнее, какая-то часть «плебса» сумела пробиться в ряды владельцев рудников. Все же само по себе существование аристократии сомнений не вызывает. Возможно, выделилась уже и жреческая знать, судя по скульптурам жрецов и жриц[650].

Сохранение старых законов показывает, что сохранился и старый политический строй, т. е. монархия. Если принять слова Силлия Италика об «Аргантониевых внуках» буквально, то можно считать, что сохранилась и старая династия. Однако в этом вопросе мы встречаемся с большими трудностями. Араврик и Форкис, возглавлявшие, по словам Силия Италика (III, 402—403), тартессийское войско, — не цари, а «вожди» (duces). Имя Араврик — кельтское. «Полководцем кельтов» назван Истолатий, возглавивший борьбу тартессиев с Гамилькаром (Diod. XXV, 10). Хальба, вставшего во главе последнего восстания тартессиев, Ливии (XXIII, 26, 6) называет «знатным вождем тартессиев» (nobilis dux Tartessiorum). Цари появляются на этой территории только после окончательного уничтожения Тартессиды.

Такое обстоятельство можно объяснить следующим предположением. Тартессийское государство и после его сокращения и подчинения карфагенянам представляло собой сложное политическое образование, и царь не выступал лично в роли командующего, поручая это другому лицу. Таким лицом мог быть предводитель наемников. Ливии (XXXIV, 17) говорит, что турдетаны считались самыми невоинственными среди испанцев. В целом это мнение не соответствует действительности, ибо известно о трудной борьбе римлян в Турдетании. Но оно могло возникнуть из-за активного использовании турдентами наемников. Такими наемниками могли быть и кельты (Diod. XXV, 10), и кельтиберы (Liv. XXXIV, 17).

После окончательной гибели Тартессиды на ее территории возникло несколько сравнительно небольших царств. Их политическая структура упростилась, и теперь цари стали брать на себя и функции военачальников. Таким царем был Кулхас, или Колихант, как его называет Полибий (XXI, 11, 13), властвовавший в 206 г. до н. э. над 28 городами (Liv. XXVIII, 13, 3), а в 197 - над 17 (Liv. XXXIII, 21, 6). Его владения находились где-то в Турдетании, вероятнее всего — в долине Бетиса. Царство другого царя — Луксиния — располагалось в средней части этой долины: ему принадлежали города Кармона и Бардон (Liv. XXXIII, 21,6). В Южной Испании локализуются владения Аттена (Liv. XXVIII, 15, 4) и Коррибилона, господствовавшего над городом Ликабром (Liv. XXXV, 22, 5)[651]. Эти царства были не очень мелкими, хотя и уступали Тартессиде даже в ее уменьшенном размере. Под властью Кулхаса и Луксиния был не один город. Коррибилона Ливии называет «славным царем» (nobilis гех), а про Аттена говорит, что он перешел к римлянам с большим количеством воинов.

Эти государства возникли в сложных условиях II Пунической войны. Полибий (XXI, 11, 3) приводит Колиханта (Кулхаса) наряду с илергетом Индибилом и нумидийцем Масиниссой в качестве примера незначительных и случайных властителей (династов), ставших царями. Масинисса утвердился в Нумидии с помощью Сципиона. Тесно был связан со Сципионом и Индибил. Видимо, с помощью того же Сципиона смог укрепить свое положение и Кулхас. Кельтские имена Кулхаса и Луксиния позволяют предположить, что оба они могли быть сначала предводителями наемников[652]. Если это так, то такое обстоятельство проливает некоторый свет на образование новых государств на территории окончательно распавшейся Тартессиды. В ряде случаев (видимо, именно так произошло с Кулхасом и Луксинием) предводители наемных отрядов захватывали власть в тех или иных местах, а затем, балансируя между воюющими державами, расширяли ее. Когда же война между Карфагеном и Римом кончилась и римляне перестали быть заинтересованными в поддержке местных царьков, они начали их притеснять. Недаром после изгнания карфагенян из Испании они отняли у Кулхаса 11 городов.

Под властью царей находились города, которые, может быть, оставались основными ячейками и этих более мелких государств. О роли городов в военных действиях II Пунической войны нет сведений. Так, около Кармоны произошло большое сражение, но из описания Аппиана (Hisp. 25, 27) не видно, чтобы кармонцы и фал и в нем какую-либо роль. И позже, когда та же Кармона участвовала в восстании против римлян, она выступала не как самостоятельная единица, а как город под властью царя Луксиния (Liv. XXXIII, 21, 6). Видимо, самостоятельного значения эти города не имели.

Цари же активно участвовали в событиях. Ливии (XXVIII, 13, 3) пишет, что Кулхас обещал Сципиону (по-видимому, в обмен на помощь в укреплении своей власти) всадников и пехотинцев. Римский автор использует слово conscripturus. Это говорит о насильственном наборе подданных Кулхаса в его армию, что свидетельствует о значительной власти царя. Армия Кулхаса насчитывала 3000 пехотинцев и 500 всадников. Насколько эта сила была значительной в тогдашних масштабах Южной Испании, не известно. Диодор (XXV, 10) говорит, что Гамилькар после убийства Истолатия, его брата и «всех других» оставшиеся три тысячи воинов включил в свою армию. Значит, тартессийское войско было больше армии Кулхаса, но в какой степени, мы не знаем.

После полной гибели Тартессиды появились, по-видимому, и города, не подчиняющиеся царям. Таков был, как кажется, случай Гасты. В своей борьбе против римлян город выступал как самостоятельная единица и, следовательно, не входил ни в какое более обширное государство. Гаста, как уже отмечалось, вероятно, имела собственного правителя, почему и получила прозвище «Царская».

Карфагеняне без нужды не вмешивались во внутренние дела подчиненных им государств и племен[653]. Римляне же вскоре после изгнания карфагенян приступили к реальному покорению страны. Территория бывшей Тартессиды была инкорпорирована в провинцию Дальняя Испания.

Иберы

Иберская цивилизация складывалась постепенно на большом пространстве от Гибралтара до Пиренеев, а какое-то время и до Родана, под воздействием многих факторов, включая финикийское и греческое влияние[654]. Эти влияния, особенно финикийское, были довольно значительными на юге и востоке Пиренейского полуострова. Население северо-востока такие влияния испытывало сначала в меньшей степени. В первой половине I тыс. до н. э. в этом регионе уже выделяется местная знать, концентрирующаяся, как кажется, вместе с обслуживающими ее ремесленниками в сравнительно небольших поселениях, занимавших важное стратегическое положение и контролирующих торговые пути. Они осуществляли какой-то вид власти над другими поселениями, где сосредоточивалось население, занимавшееся земледелием и животноводством[655]. Многое в социальной структуре этого населения еще неясно, но, видимо, можно говорить о начавшемся процессе социального, политического и экономического расслоения, сопровождавшемся иерархизацией поселений, когда одно из них осуществляет контроль над другими, близлежащими. Но говорить о том, что это были иберы, еще едва ли возможно.

Рис. 9. Иберский сосуд из Алькулиа де Эльче, Аликанте

Во второй половине VI в. до н. э. поселения на востоке были по каким-то причинам покинуты, и только в конце этого или, скорее всего, в начале следующего столетия старые места вновь заселяются, и их население было уже чисто иберским со всеми элементами иберской культуры, включая характерную керамику[656]. Приблизительно с V в. до н. э. можно говорить о существовании довольно развитой иберской культуры. Разнообразие условий, в которых находились те или иные группы иберского этноса, отразились и в различиях в социальном развитии этих групп. Общая картина ко времени римского завоевания представляется довольно пестрой.

Одним из элементов этой картины были города или, может быть, протогорода (oppida)[657]. Как правило, они располагались на холмах и были укреплены. Размеры таких городов различны — от 44 га в Кастулоне до менее одного га в поселении Пуэнте Таблас[658], но в целом в южной части иберской территории они обычно более крупные, чем на востоке и северо-востоке Испании. В них ясно различаются две зоны: общественная и частная[659], что свидетельствует о существовании какого-то управленческого аппарата. Их заполняли сравнительно небольшие дома, построенные без особого порядка, и среди них пока нельзя выделить особенно роскошные. Такие города являлись центрами окружающих территорий[660]. На этих территориях располагались более мелкие поселения, подчинявшиеся крупным и тесно связанные с ними не только политическими, но и экономическими узами[661]. Существовали и укрепленные городища, размерами не уступающие городам, но населявшиеся только время от времени, видимо, в период большой опасности[662]. Это, вероятно, те крепости (castella), которые упоминают античные авторы (например, Liv. XXXIV, 11; 16). Уже само наличие таких укрепленных убежищ для окрестного населения подразумевает существование неукрепленных поселений, деревень, жители которых и укрывались в случае необходимости за стенами крепостей. О наличии деревень говорит Страбон (III, 4, 13). В последнее время археологи как будто уже находят подтверждение существованию таких неукрепленных деревень со сравнительно коротким (или во всяком случае нестабильным) временем их жизни, жители которых были заняты исключительно сельским хозяйством[663].

Некоторые города становились самостоятельными. Таким городом на юге была Астапа. И Ливии (XXVIII, 22, 2), и Аппинан (Hisp. 33) говорят, что этот город до конца стоял на стороне карфагенян, когда почти все окружающие перешли на римскую сторону. Астапийцы же предпочли все сами погибнуть и уничтожить все свое имущество, но не сдаться на милость завоевателя. Едва ли Астапу можно считать подлинным полисом[664], но ее самостоятельность несомненна. Судя по описанию Ливия, все вопросы в Астапе решали сами граждане; в городе имелась площадь, на которую жители перед решающей схваткой собрали свое имущество, жен и детей.

На территории бастетанов подобной общиной мог быть Оронгис. Из Ливия (XXVIII, 3, 2—13) известно, что в распоряжении города находилась территория, на которой располагались земля и рудники. Эти владения и были основой богатства города, который Ливии называет богатейшим. Здесь, как и в Астапе, существовала площадь, где, по-видимому, тоже собирались граждане. С другой стороны, Ливии отмечает, что Оронгис относился к области месессов, которые, в свою очередь, являлись частью племени бастетанов. Описывая Испанию гораздо более позднего времени, Плиний (III, 4, 9) упоминает город Ментесу Бастетанов. Возможно, что в конце III в. до н. э. Оронгис входил в сферу влияния Ментесы (или Месесы) либо даже ей подчинялся. Но когда Сципион штурмовал Оронгис, ни Ментеса, ни другие бастетанские общины на помощь ему не пришли. Объясняется ли это конкретными военными обстоятельствами или слабостью связей между бастетанскими общинами, сказать пока невозможно.

Самостоятельную и весьма активную роль играл оретанский Кастулон, как показывает его поведение во время II Пунической войны, когда он переходил от карфагенян к римлянам и обратно (Liv. XXIV, 41, 7; XXVI, 26, 6; XXVIII, 19, 1—2; Арр. Hisp. 16). Ливии называет этот город сильным и знаменитым (valida ас nobilis). Недаром Ганнибал, желая укрепить свои связи с иберами, взял себе жену из Кастулона (Liv. XXIV, 41, 7). Основой богатства города были земледелие, скотоводство и металлургия[665]. Базой кастулонской металлургии являлись богатые серебряные и свинцовые рудники окрестностей (Strabo III, 2, 10—11), подобные руднику Бебелон, который, перейдя во владения Ганнибала, давал тому 300 фунтов серебра ежедневно (Plin. XXXIII, 97)[666]. Ремесленные мастерские располагались в особом квартале города[667], что может свидетельствовать об их выделении в особую социальную группу. Вел этот город и активную внешнюю торговлю[668]. Его основными контрагентами до прихода римлян были, вероятнее всего, карфагеняне, через которых до кастулонской знати доходили и греческие изделия, в том числе обильная эллинская керамика[669]. Незадолго до римского завоевания Кастулон начал чеканить собственные монеты[670].

Выделяются и другие бастетанские города, как Басти и Тутуги. Под их властью находились относительно обширные территории с более мелкими поселениями. В их экономике некоторую роль играла добыча металлов, но в еще большей степени земледелие и разведение овец и коз, а с другой стороны, контроль над торговыми путями, по которым товары внутренних районов полуострова доставлялись в порты побережья[671].

В Восточной Испании самостоятельным городом был Сагунт. Это был довольно развитый центр, который еще до 219 г. до н. э. чеканил собственную монету с иберской легендой[672]. Он, вероятно, активно торговал с греками и, может быть, италиками. В письме, написанном неким эмпоритом в VI или V в. до н. э., упоминается город Сайганте, и, вероятнее всего, речь идет о Сагунте[673]. Иногда предполагают, что упомянутый Геркатеем город Иберии Сикана — тот же Сагунт[674]. Если это так, то ясно, что Сагунт существовал, по крайней мере, в VI в. до н. э. и уже интересовал греков, в том числе эмпоритов, установивших с ним связи. Ливии (XXI, 7, 3) среди богатств Сагунта называет и плоды земли, что свидетельствует о существовании сельскохозяйственной округи. Об обильной земле Сагунта говорит и Полибий (III, 17). Этот город настолько выделялся среди соседей, что античные авторы считали его греческой колонией (Strabo III, 4, 6; Арр. Hisp. 6). По Ливию (XXI, 7, 3), в основании Сагунта еще участвовали и италики из Ардеи. Ливии же называет Сагунт самым богатым городом к югу от Ибера и противопоставляет сагунтинцев испанцам. Однако сейчас можно утверждать его местное происхождение[675].

Рассказ Ливия (XXI, 7—15) об осаде и взятии Сагунта Ганнибалом в 219 г. до н. э. позволяет представить в общих чертах управление городом. Во главе общины стоял претор, как его называет на римский манер Ливии. К «претору» пришел с предложением позорного мира некий Алорк. Но принять решение, от которого зависели жизнь и смерть города, «претор» в одиночку не мог. Он созвал сенат, который и принял окончательное решение в присутствии народа. Ливии говорит о populi cocilium, следовательно, речь идет не о неорганизованной толпе случайно собравшихся горожан, а о каком-то виде народного собрания. Народ выступает, таким образом, как важная, но в то же время пассивная инстанция, ибо окончательно решает вопрос все же «сенат», т. е. аристократический совет. Это очень напоминает Спарту времен Тиртея (fr. 3). Если верить Диону Кассию (Zon. VIII, 21), совет собирался не на площади, а в акрополе. А это еще резче ограничивало роль народа.

Рис. 10. Римский театр и крепость в Caгyнтe

Такие города, как Сагунт или Астапа, видимо, представляли собой города-государства, состоящие из собственно города и некоторой округи. В рамках этой округи в ряде случаев имелись другие города, которые были меньшего размера и явно подчинялись более крупным центрам[676]. Такие политические единицы можно сравнить с «номовыми государствами» Древнего Востока[677]. Однако таких городов-государств было немного. Может быть, на юго-востоке Пиренейского полуострова их было больше, на востоке же Сагунт представляется исключением из общего правила[678]. Характерно, что Ливии (XXI, 5), говоря о войнах Ганнибала в Испании, упоминает отдельные племена (олькадов, вакцеев, карпетанов) и сагунтинцев. Сагунт, следовательно, стоит в одном ряду с племенами. Ясно, что в большинстве случаев именно племя выступает основной единицей в жизни иберов.

На территориях племен тоже существовали города и иногда довольно обширные[679]. Так, Тарракон занимал площадь в 9 га, а Ульястрет (современное название, ибо древнее неизвестно) — даже 18 га[680]. Они могли быть центрами племен, но самостоятельно не выступали. Известно только об одном их самостоятельном акте: в 195 г. до н. э. Катон потребовал от городов срыть стены, послав по городам специальные письма, которые там были по его приказу вскрыты в один и тот же день (Liv. XXXIV, 17; Арр. Hisp. 41; Plut. Cato 10). Но этот случай вполне объясним: Катону было важно, чтобы города иберов не успели снестись ни друг с другом, ни с вышестоящими (племенными) органами и были вынуждены действовать по своему разумению.

В иберских племенах уже довольно далеко зашло социальное расслоение. Раскопки некрополей показывают наличие в одних случаях трех, в других четырех различающихся групп. Одну составляли простые ямы с самым скромным инвентарем, а противоположную — погребальные камеры под насыпными холмами, в которых кроме местных продуктов находились произведения греческих и финикийских мастеров, особенно сосуды, многие из которых использовались как погребальные урны. Между этими полюсами располагались сравнительно скромные могилы «среднего слоя». В таком некрополе, как Тутуги, эти группы даже занимали разные зоны, отделяясь друг от друга территориально[681]. На основании этого можно говорить, что речь идет уже не только о фактическом, но об официальном делении общества.

Люди, похороненные в самых простых ямах, относились, вероятнее всего, к зависимому слою населения. Были ли они рабами в собственном смысле слова или клиентами, подобными тем, кого описал в Галлии Цезарь, мы сказать точно не можем[682]. Сохранилась традиция, приписывающая убийство Гасдрубала рабу, мстящему за казнь своего господина (Liv. XXI, 2, 6; Diod. XXV, 12; Арр. Hisp. 8; lust. XLIV, 5, 5). Но в этом случае возможно перенесение на испанский материал греко-римских представлений. Сравнительно большое количество захоронений «рабов» и их расположение на одном кладбище с остальным населением говорит скорее о клиентеле, чем о рабстве[683].

«Средний слой» составляли свободные члены общества. Одни их могилы содержат оружие, другие нет. В некоторых случаях, как в некрополях Басти и Эль Сигарралехо, и те и другие находятся на одном кладбище[684], в других располагаются на разных: лежащие недалеко друг от друга некрополи Эль Молар и Альбуферрета различаются тем, что в первом имеется оружие, а в другом его нет[685]. Видимо, у иберов, по крайней мере в южной части иберского мира, среди свободного населения выделяются, с одной стороны, ремесленники, земледельцы, рыбаки, лишенные доступа к оружию, а с другой — те, кто это оружие имел. Относительно большое количество могил с оружием[686] не дает основания говорить о профессиональных дружинах. Диодор (XXV, 10) упоминает пятидесятитысячное войско иберов Индорта. Такая армия могла быть только общеплеменным ополчением, в которое, по-видимому, все-таки включались не все взрослые мужчины племени, а какая-то их часть, хотя и довольно значительная. Вставные статуэтки, находимые в святилищах Юго-Восточной Испании, представляют и конных, и пеших воинов[687]. Учитывая, что в «варварском» обществе конь рассматривался как принадлежность знатного человека, можно считать, что пехотинцами были рядовые свободные, а конниками аристократы.

Рис. 11. Всадник. Иберская вотивная статуэтка из Деспеньяперроса, Хаен

Об иберских аристократах не раз говорят античные авторы (например, Арр. Hisp. 5; Liv. XXIV, 49, 7). Краткие упоминания сенаторов, старейшин, принцепсов многократно встречаются при описании войн на Пиренейском полуострове. Эти упоминания говорят об активности знати. Ее органом был совет, игравший довольно значительную роль. Именно членов таких советов (сенаторов по римской терминологии) созвал в 195 г. до н. э. Катон для осуществления своего замысла разрушить городские стены (Liv. XXXIV, 17). Совет мог действовать совместно с монархом, всячески его поддерживая, как это было с илергетским царем Индибилом, но мог и выступить против него, как это произошло с братом Индибила Мандонием, который после смерти Индибила был выдан членами илергетского совета римлянам (Liv. XXIX, 3, 4).

Эпизод с выдачей Мандония говорит о том, что аристократия и монарх — разные элементы иберского общества. То, что царский род уже выделялся из среды соплеменников, ясно видно из рассказа Полибия (X, 34) о переходе к римлянам эдетанского царя Эдекона. Историк отмечает, что это сделал не только сам царь, но и его друзья и родственники. О переходе на римскую службу всего народа Полибий не упоминает. Учитывая словоупотребление эллинистического времени, можно полагать, что «друзья» Эдекона — его приближенные, а точнее, пожалуй, дружина[688]. Существование монархических институтов у иберов сомнений не вызывает Повествуя о войнах с иберами, античные авторы не раз говорят о царях, царьках, властителях. Эта терминология, к сожалению, слишком расплывчата, чтобы на ее основании определить круг полномочий и степень власти монарха, нехарактерно, что почти все эти термины «привязываются» именно к Южной и Восточной Испании.

Рис. 12. "Дама из Эльче" - самая знаменитая и репрезентативная скульптура протоисторической Испании

Монархом является Индибил. Правда, рядом с ним обычно упоминается его брат Мандоний. Но из описания событий видно, что именно Индибил играл первенствующую роль и именно его Ливии (XXII, 21, 3) называет царьком илергетов, а Мандоний выдвигается на первый план только после гибели брата. Полибий (III, 76, 1) именно Индибила считает союзником карфагенян. В этом случае он его называет полководцем, но несколько дальше — царем (X, 18) и династом (X, 35)[689]. И позже, в 195 г. до н. э., выступает один царь илергетов — Билистаг (Liv. XXXIV, 11). Так что ни о какой диархии не может быть и речи.

Индибил и другие иберские монархи выступают в источниках как командующие или дипломаты. Это объясняется характером источников, говорящих преимущественно о войнах и дипломатических переговорах и лишь очень редко о внутренних делах племен и общин. Эти краткие сведения о «внутренней политике» касаются наследования власти. Аона явно закреплялась за одним родом. После гибели Индибила его брат Мандоний тотчас в качестве царя собрал совет, и нет никаких данных о его выборе. Мандоний уверенно действует как брат погибшего монарха и, следовательно, новый монарх. После смерти главы общины Ибы его преемником стал его сын, но двоюродный брат нового главы с этим не согласился, и спор между ними решался поединком (Liv. XXVIII, 21, 5—9). В этом событии обращает на себя внимание то, что один претендент был старше другого, но другой — сыном умершего предводителя. Их поединок являлся по существу столкновением двух принципов: старого, родового, по которому власть переходит к старшему в роде, и нового, наследственного, в соответствии с которым она передается от отца к сыну.

Рис 13. "Дама из Галеры", Гранада

Показателем разложения иберского общества является существование наемничества. Видимо, часть разорившихся соплеменников, возглавляемая какими-то аристократами, по тем или иным причинам не ужившимися дома, уходила в наемники. Их упоминает уже Фукидид (VI, 90), считая иберов среди варваров лучшими воинами. А по Диодору (XX, 70, 1), Дионисий в 369 г. до н. э. даже посылал иберских наемников в Спарту. Воины-иберы не раз упоминаются в карфагенской армии[690].

Рис. 14. Расписная керамика из Лирии, Валенсия. Изображена группа танцующих мужчин и женщин

Верхушку общества составляла родовая знать, а руководство им совместно с аристократическим советом осуществлял монарх. Эти две силы — совет и монарх — обычно, видимо, действовали согласно, но могли и вступать в противоречия друг с другом. В последнем случае царь не имел силы навязать свою волю ни всему племени, как Эдекон эдетанам, ни аристократии, как Мандоний членам илергетского совета. В некоторых случаях парь мог быть и сакральной фигурой, на что намекает имя Эдекона, более или менее совпадающее с названием племени.

Эта картина, однако, не охватывает все иберское общество. Далеко не всегда римлянам или карфагенянам приходилось иметь дело с царями либо принцепсами. Часто, особенно в северной зоне (и живущие там илергеты выглядят, пожалуй, исключением), контрагентами завоевателей выступают целые племена. Так, в 195 г. до н. э. Катон имел дело с царем илергетов Билистагом (Liv. XXXIV, 11) и племенами того же региона — седетанами, авзетанами, суессетанами, лацетанами (Liv. XXXIV, 20). Археологические исследования в средней долине Ибера показали отсутствие ясных следов дифференциации во время, предшествующее римскому завоеванию[691]. Здесь процесс развития родового общества был более медленным.

Итак, иберское общество нельзя рассматривать как единое целое. Здесь уже выделяются «номовые государства», как Астапа, Оронгис, Кастулон, Сагунт. Ряд иберских «народов», по-видимому, более или менее близко подошел к рубежу, отделяющему позднеродовое общество от государства. Видимо, совсем близко к этому рубежу стояли илергеты. Процесс формирования нового общества шел медленнее в средней долине Ибера и у небольших племен между Ибером и Пиренеями. Дальнейшее же развитие было прервано римским завоеванием.

Кельтиберы

Среди народов внутренней части Испании значительную роль играли кельтиберы, населявшие восточную часть Месеты и правобережную часть средней долины Ибера. Это — кельтский народ, основной фонд их материальной культуры восходит к галльштаттским культурам первой половины I тыс. до н. э., топонимика и ономастика кельтиберов — кельтская, к кельтским относится и их язык, хотя его место среди кельтских языков еще вызывает споры[692]. Плиний (III, 26) упоминает четыре «народа» кельтиберов. О четырех кельтиберских племенах говорит и Страбон (III, 4, 13). Поскольку в разных источниках (например у Аппиана) к кельтиберам зачастую причисляют разные племена, современные ученые склоняются к тому, что кельтиберских племен было пять: ареваки и пелендоны, населяющие так называемую Дальнюю Кельтиберию, и титты, лузоны и беллы, обитающие в так называемой Ближней Кельтиберии[693].

Во главе племен стоял вождь. Древние авторы называют его dux (Flor. I, 33, 13; 34; II, 13) или οτρατηγος (App. Hisp. 44, 45, 50 и др.). Только однажды Ливии (XXXV, 7, 6) упоминает царя Гилерна, говоря о союзных войсках вакцеев, вектонов и кельтиберов. Но кроме его имени ничего больше о нем неизвестно. Эти вожди избирались, и в первую очередь именно для выполнения определенных военных функций. Например, когда вспыхнула война с римлянами, ареваки, беллы и титты собрались в Нуманции и избрали своим вождем Кара (Арр. Hisp. 45). Хотя выборы проходили в Нуманции, городе ареваков, и жители Сегеды, города беллов, выступали как просители, предводителем был избран человек из Сегеды, поскольку он был, по словам Аппиана, самым опытным в военном деле. Решающим фактором, таким образом, оказывалось не происхождение, а опытность, что невозможно, если бы речь шла о монархе. Кар сам активно участвовал в военных действиях и погиб. После его смерти были избраны новые вожди — Амбон и Левкон, которые никак не были связаны с покойным Каром (Арр. Hisp. 46). Позже появились другие вожди, тоже не связанные со своими предшественниками. Детальный рассказ Аппиана упоминает вождей относительно редко. Все указывает на то, что функции вождей были ограниченны и кратковременны.

Вождей избирали на собраниях. Именно на таком собрании ареваков и других кельтиберов был избран Кар. После его смерти ареваки в ту же ночь собрались в Нуманции и выбрали Амбона и Левкона. Собрания могли решать и другие важные вопросы. Диодор (XXXI, 42) утверждает, что ареваки обсуждали на собрании вопрос о войне с римлянами и на собрании народ принял решение вести войну.

Однако как целое кельтиберское племя, а тем более союз племен, действуют редко. На территориях племен располагались различные города: у лузонов — Контребия, Нертобрига, Бильбилис, Комплега; у ареваков — Клуния, Терманция, Уксама, Сегонтия, Нуманция, Контребия Левкада, Арегада и др.; у беллов — Сегеда, Аркобрига, Аттас, Оцилис, Сегобрига, Контребия Белеска[694]. Кроме городов, упоминаются также крепости (castella) и неукрепленные деревни (vici, κωμαι) (Liv. XXXV, 22, 5; XL, 33; 47; Арр. Hisp. 77; Strabo III, 4, 13). Неукрепленные поселки были небольшими и насчитывали 50—100 жителей[695]. Они были, вероятно, родовыми поселениями. Города же были населены более плотно. Так, Нуманция насчитывала около 8000 жителей, а Терманция — 6500[696]. Города были центрами нескольких родов. Например, среди жителей Контребии Белески можно найти представителей не менее десяти родов[697].

Именно эти общины были реальными социально-политическими единицами. Так, совершенно самостоятельно действовали Комплега, Сегеда, Нуманция, Оцилис, Нертобрига, Палланция (Арр. Hisp. 44 50; 55). Этим городам подчинялись более мелкие, а также, видимо, крепости и деревни[698]. Известно, например, что нумантинцы держали гарнизон в небольшом городке Маллии (Арр. Hisp. 77). После римского завоевания именно такие общины стали основными ячейками римской административной системы[699]. Для сравнения можно отметить, что в Галлии такими ячейками стали целые племена.

Сведения об управлении общинами можно получить из латинской надписи из Контребии Белески (A. е., 1979, 377), точно датированной 15 мая 87 г. до н. э., и из кельтиберских надписей из того же города[700]. Во главе общин стоял сенат, т. е. городской совет. Судя по надписи, он имел судебные полномочия, но в других городах по поручению совета также выпускались монеты и заключались договоры[701]. И едва ли в Контребии его полномочия были меньше.

Исполнительную власть осуществляли шесть магистратов, возглавляемых претором (так он именуется на римский манер, его местное название неизвестно). Все шесть магистратов принадлежали к разным родам. По-видимому, каждый из них представлял свой род или, может быть, избирался общим собранием, но от своего рода. Так как в этом городе жили не менее десяти родов, ясно, что не все они одновременно были представлены среди магистратов. Представители одного рода не могли занимать две должности сразу. «Претор» и магистраты были в определенной степени и эпонимами своей общины, поскольку время составления латинской надписи определяется не только официальной римской датировкой, но и местной: когда это дело разбиралось, контребийскими магистратами были... (А. е., 1979, 377, 15—18).

Эти данные позволяют лучше оценить сведения античных авторов. Так, наличие совета отмечается в Бельгеде (Арр. Hisp. 100); во многих местах упоминаются старейшины, которые явно были членами совета. Диодор (XXXI, 9) называет имя одного из старейшин Бегеды, т. е. Сегеды, — Какюр. Скорее всего, это уже известный нам Кар, который был избран вождем объединенного войска в Нуманции. Если это так, то можно думать, что вожди избирались из числа старейшин. Видимо, магистратами Нуманции были упомянутые Плутархом (Tib. Grac. 6) архонты, которые обладали обширной властью в городе. У Ливия (XL, 49) встречается одно из редких упоминаний монархического титула в несомненной связи с кельтиберами: «царек» (regulus) Турр, чьи дети были захвачены римлянами в городе Альце. Вполне возможно, что речь идет в этом контексте о «преторе».

Основной ячейкой организации кельтиберов была родовая община, гентилиция[702], входившая в состав городских общин. До нас дошло несколько десятков упоминаний гентилиций[703]. Чаще всего упоминание гентилиции стоит между личным именем и патронимиком, и это свидетельствует о том, что родовая связь была для кельтиберов важнее, чем семейная. Это относится и к упоминаниям женщин, причем имя супруга также упоминается после гентилиции[704]. Правда, нельзя сказать, в таком случае отмечается род ее мужа или ее собственный. В латинских надписях упоминаются принцепсы гентилиций (CILII, 5763; A. e., 1946, 121; 122). Но неизвестно, возникла ли эта должность до или уже после римского завоевания.

Таким образом, кельтиберское общество сохраняло основные черты родового. Но старого родового равенства у кельтиберов уже не было.

С одной стороны, из общества выделяется знать. Явно знатным человеком был Аллюций, которого Ливии (XXVI, 50, 2) называет принцепсом кельтиберов. Тот же Ливии (XL, 49) упоминает nobiles в городе Альце. Валерий Максим (III, 2, 21) некоего Пирреза называет выдающимся среди всех кельтиберов по знатности и доблести. Нумантинским аристократом был Ретоген по прозвищу Каравний (Арр. Hisp. 94). Флор (I, 34,15) называет последнего нумантинского вождя Рекогеном. Это — тот же Ретоген. Из этого видно, что верховная власть в обществе принадлежала аристократам. Они даже жили в особом квартале города (Val. Max. III, 2, 7).

Рис. 15. Денарий из Секайсы. Аверс и реверс

В руках аристократии сосредоточились и основные богатства. Это доказывается раскопками кельтиберских могил. Почти все некрополи (а некоторые содержат до 5000 могил) включают в себя как богатые, так и бедные погребения. Так, в некрополе Миравече из более чем сотни могил богатых только 17. Подобное отмечается и в других некрополях. Бедные могилы содержат обычно только урну с пеплом, нож и фибулу. Богатые погребения — это и погребения с оружием[705]. А это означает, что знать монополизировала и владение оружием, оттесняя от участия в войне в обычных условиях широкие слои населения. Только в особых обстоятельствах, когда речь шла о свободе или порабощении, жизни или смерти племени, в военных действиях принимало участие все мужское население, как это было в Нуманции во время ее осады римлянами.

В Кельтиберии, как и вообще у испанских кельтов, не отмечается выделение особого жреческого сословия, подобного запиренейским друидам. Сами аристократы чувствовали себя особо связанными с небесными силами. Так, по словам Флора (I, 33, 13—14), вождь кельтиберов Олиндик потрясал перед народом копьем с серебряным наконечником, якобы полученным им с неба, и изображал из себя прорицателя. И позже, уже в римские времена, когда во главе восстания кельтиберов против Рима встал римский эмигрант Серторий, кельтиберы мистически верили в него, видя в нем человека, через его белую лань связанного с божествами. Видимо, перед ними мятежный римский полководец появлялся как наследник старой местной аристократии.

С другой стороны, в кельтиберском обществе выделяется зависимое население. Исследования ономастики уже римского времени показали наличие среди кельтиберов потомков так называемых амбактов[706]. По словам Энния (in: Fest., p. 4), на кельтском языке амбактами называли рабов. Само слово «амбакт», означающее «тот, кто вокруг», а также функции амбактов у запиренейских кельтов[707] говорят в пользу того, что речь идет о военной свите. Перед нами — несвободные люди, используемые преимущественно на войне. Перевод Энния говорит не об их аналогичности с римскими рабами, а об их несвободном статусе. Другой категорией «рабов» были дойдерии[708]. Вероятнее всего, рабами были слуги, сопровождавшие Ретогена и его друзей во время вылазки из Нуманции (Арр. Hisp. 94). В последнем случае речь, вероятно, идет о челяди или оруженосцах. Об использовании таких рабов в производстве данных нет.

Другой группой зависимых людей у кельтиберов были клиенты. Таких клиентов привел с собой Аллюций к Сципиону (Liv. XXVI, 50, 14). Друзья Ретогена, по-видимому, тоже были клиентами[709]. У цизальпинских галлов клиенты образовывали своеобразное товарищество (Polyb. II, 17, 12); так же, вероятно, обстояло дело и у галлов собственно Галлии (Caes. Bel. Gal. VI, 30, 3)[710]. Так что ничего удивительного, если подобное сообщество «друзей» существовало и у кельтиберов. Клиентов у некоторых аристократов было довольно много. Например, Аллюций из числа клиентов набрал 1500 всадников, которых привел к Сципиону. Из этого видно, что клиенты, как и амбакты, участвовали в военных предприятиях знати. Различие между амбактами и клиентами, вероятно, состояло в том, что первые были несвободны, а вторые официально сохраняли свое положение свободных членов общины.

От клиентов надо, по-видимому, отличать людей, кому-либо себя посвятивших и гибнувших вместе с патроном (Strabo III, 4,18; Serv. Georg. 4, 218). Считается, что такими людьми были соратники Ретогена, которые, как рассказывает Флор (I, 34, 13—15), устроили вылазку, чтобы погибнуть, а оставшиеся после этого в живых погубили себя, близких и город «мечом, ядом, поджогами»[711]. Каково было происхождение этих людей и почему они вступали в более тесную связь со своим патроном, чем обычные клиенты, неизвестно. Может быть, большинство их было иностранцами, и такие отношения оказывались для них единственной социальной связью?

И после утраты независимости клиентские отношения продолжали существовать. Патроном кельтиберов был уже упомянутый Серторий[712]. В таком качестве он щедро расточал серебро и золото, снабжал своих воинов всем необходимым, исполнял их желания (Plut. Sert. 14). Видимо, как и у галлов (Caes. Bel. Gal. VI, 11—14), отношения «патрон — клиент» были взаимными. Клиенты повиновались патрону, участвовали в его войнах, а тот в ответ щедро их одаривал. Отказ патрона от своих обязательств мог привести к прекращению клиентских связей, как это было с некоторыми кельтиберами, начавшими выступать против Сертория, когда серториевские полководцы якобы по приказанию самого Сертория стали налагать на них суровые кары и высокие подати (Plut. Sert. 25). И все же окончательно клиентская связь с Серторием прекратилась только с его гибелью.

Таким образом, в кельтиберском обществе выделяются два полюса: родовая знать и различные категории зависимых людей. Эти два полюса были тесно связаны друг с другом. Из своих амбактов, клиентов и «посвятившихся» аристократы составляли дружины, с которыми они могли действовать не только у себя на родине, но и на службе у иностранцев. Имеется много данных о кельтиберских наемниках[713].

Раскопки показали наличие в Кельтиберии широкого слоя свободных людей, не вовлеченных в клиентско-патронские связи и отстраненные в обычное время от участия в военных действиях[714], что определяло и их подчиненное положение в обществе. Эти люди и были, видимо, основными производителями.

Отношения кельтиберов с внешним миром регулировались преимущественно двумя институтами: наемничеством, о котором уже шла речь, и гостеприимством. Разумеется, и то и другое было свойственно не только кельтиберам, но и многим другим народам, особенно стоящим на той же или близкой ступени общественного развития. В Испании же Диодор (V, 34, 1) особенно отмечает гостеприимство именно кельтиберов: по отношению к гостям они милостивы и человеколюбивы и даже соперничают между собой из-за гостеприимства, считая тех, к кому следуют гости, любезными богам. Последнее выражение показывает, что институт гостеприимства получил какое-то религиозное оформление. Это видно и из дошедших до нас тессер с изображениями либо священных животных, либо сжимающих друг друга рук с надписями на кельтском языке иберским письмом (ибо кельты, в том числе кельтиберы, своей письменности не имели), а позже латинских надписей[715]. При отсутствии международного и межплеменного права обычай гостеприимства обеспечивал общение различных общин и людей.

Гостеприимство и наемничество вели к установлению контактов, без которых кельтиберы обойтись не могли. Согласно Диодору (V, 35), кельтиберы покупали вино от приплывавших торговцев (по-видимому, через посредство прибрежных иберов, ибо непосредственно к кельтиберам приплыть невозможно). Контакты привели и к определенным влияниям. Влияние соседних иберов ощущается в принятии кельтиберами типично иберского оружия — фалькаты (кривого меча), в некоторых женских украшениях, как фибулы и пряжки поясов, письменности[716]. В то же время ни греческого, ни финикийского импорта в доримской Кельтиберии не обнаружено, а это говорит об отсутствии прямых контактов с миром классического Средиземноморья. Исключением являются войны, во время которых кельтиберы могли принести на родину награбленные богатства. Порой эти богатства могли достигать значительного размера. По словам Страбона (III, 4, 13), римский полководец Марцелл получил от кельтиберов контрибуцию в 600 талантов. Географ удивляется такому количеству, подчеркивая, что жили кельтиберы в неплодородной стране. Конечно, такие богатства могли скопиться только в результате участия кельтиберов в многочисленных войнах.

Таким образом, кельтиберское общество предстает перед нами как позднеродовое. Основной ячейкой жизни являлся родовой коллектив — гентилиция, но гентилиции объединялись в общины во главе с городом, и эта-то общность и выступает как реальная рамка организации общества. Племена можно рассматривать скорее как союзы таких общин. В особо грозных случаях, как это было иногда перед лицом римлян, возникал и союз кельтиберских племен. В обществе уже выделяются, с одной стороны, знать, а с другой — различные категории зависимого населения. Но еще оставалось большое количество свободного рядового населения, находившегося все же в неравноправном положении, судя по его отстранению от военных предприятий, явно наиболее выгодных и почетных.

Лузитаны

Более архаичным представляется лузитанское общество. Хотя упоминания гентилиций на территории лузитан редки, но и по этим редким упоминаниям можно говорить о родовом характере этого этноса[717]. По Плинию (IV, 117), в римской провинции Лузитании существовало 45 народов. Их значительную часть составляли, по-видимому, собственно лузитанские «народы». Надпись 104 г. до н. э. говорит об одном таком «народе» — сеано. Здесь под властью наиболее крупного поселка, вероятно, находилось еще шесть. Сам главный поселок Сеано состоял из домов и полей (agros et aedificia)[718]. Хотя древние авторы не раз упоминают лузитанские города[719], собственно городов у лузитан практически не было. Речь могла идти о протогородах (oppida), укрепленных (castella) и неукрепленных (vici) поселках (Sail. Hist. I, 112). Видимо, такой «народ», совпадающий с родовым объединением, и был реальной социально-политической единицей.

Руководство общинами осуществляли старейшины, которых Плутарх (Sert. 10) называет архонтами. Для военных предприятий отдельные общины могли объединяться в более крупные союзы, во главе которых стояли избираемые вожди. Такими вождями были Пуник и Кайсар, ему наследовавший, но явно не его родственник (Арр. Hisp. 56). И лишь однажды лузитаны сумели создать более крупное образование, охватывающее всю совокупность их племен, к которым примкнули и некоторые другие. Во главе его встал Вириат, которого Флор (I, 33, 15) называет Ромулом Испании. Вириат был избран вождем в чрезвычайных обстоятельствах (Арр. Hisp. 61—62), и хотя иногда в источниках он определяется как «династ» (Diod. XXXIII, 1, 3), власть его явно основывалась только на огромном личном авторитете. Недаром после его убийства созданное им объединение тотчас распалось. Диодор (XXXIII, 1, 5) говорит, что лузитаны считали Вириата «благодетелем» и «спасителем». Если это не перенесение на лузитан обычных эллинистических представлений[720], то можно полагать, что в ходе успешных войн возникла какая-то религиозная санкция власти Вириата. Политическое и военное объединение под властью Вириата способствовало этническому сплочению, объединению более мелких общин в лузитанский этнос[721]. Однако и тогда наряду с Вириатом существовали и отдельные лузитанские предводители (Арр. Hisp. 68; 73).

Внутри лузитанского общества уже отмечается имущественное расслоение. Так, богатейшим человеком был некий Астолп, ставший тестем Вириата (Diod. XXXIII, 7). Привела ли имущественная дифференциация к социальной, мы не знаем. Но в любом случае лузитанские аристократы едва ли составляли такой же обособленный слой, как кельтиберские. Рассказы о лузитанских войнах говорят о довольно больших лузитанских армиях, что было бы невозможным, если основными военными силами были аристократические дружины. По словам Ливия (per. 52), Вириат был сначала пастухом, затем охотником, позже разбойником и, наконец, вождем[722]. Такая карьера в аристократическом обществе, подобном кельтиберскому, невозможна.

Лузитаны, по-видимому, переживали период так называемой военной демократии, и это объясняет особенно воинственный характер этого народа[723]. У лузитан существовал обычай, согласно которому молодые люди, не имеющие имущества, но обладающие смелостью и силой, уходили в недоступные места, где объединялись в банды, промышляющие разбоями далеко за пределами Лузитании (Diod. V, 34). Этот обычай, свойственный времени распада родовых отношений, напоминает италийскую «священную весну»[724], и он служил, видимо, одним из главных путей расселения лузитан. Молодые и, следовательно, наиболее динамичные элементы лузитанского общества и составляли, вероятно, те отряды, которые боролись с римлянами, не имея правильной родовой организации. Аппиан (Hisp. 68) упоминает об отрядах Курия и Апулея и называет их предводителей «главарями разбойников». По-видимому, такое противопоставление более или менее организованной армии Вириата отражало и разные принципы организации воинских сил.

Другие народы

Между лузитанами и кельтиберами в западной части Месеты жили различные кельтские племена, наиболее крупными среди которых были веттоны. В свое время через эту территорию проходил важный торговый путь из Тартесса на северо-запад Испании. Постепенное увеличение спроса и самих тартессиев, и финикийских колонистов, требовавших все больше товаров из северных районов, привело к интенсификации торговли, в которую во все большей мере вовлекалась местная аристократия. Археологические данные показывают, что в районе расселения веттонов и их соседей в западной части Месеты оседают в это время преимущественно различные предметы роскоши, а также ритуальные предметы. А это означает, что главными (если не единственными) потребителями южного импорта была племенная знать. Существовали ли в это время профессиональные торговцы, неизвестно, но, скорее всего, таких людей все же не было. Да и говорить о торговле в полном смысле слова, по-видимому, тоже невозможно. Южные вещи были, вероятно, в большой мере дарами, получаемыми местными аристократами, позволявшими за это пришельцам с юга проходить через их районы. В это время возникает ряд укрепленных поселений, расположенных на расстоянии 50—75 км друг от друга, и сеть более мелких, явно подчиненных крупным. Такие аристократические общины, видимо, и являлись реальными политическими единицами.

Кризис Тартесса и связанных с ним финикийских колоний, о котором говорилось выше, отразился и на обществе Западной Месеты. К этому надо добавить и начавшиеся в это же время передвижения соседних племен. По-видимому, существовали и какие-то внутренние причины, пока ускользающие от нашего знания. Все это привело и к кризису в местном кельтском обществе. Ряд старых поселений был оставлен. Но одновременно появляются новые, порой еще большего размера. Так, площадь поселения Лас Коготас составляет 14,2 га, а Месы де Миранда — 29,8 га. А позже появляются города (или, точнее, протогорода) площадью даже до 70 га. Совершенствуется оборонительная система, стены укрепляются башнями, а перед ними вырываются специальные рвы. Прекращение южной торговли было компенсировано установлением связей с иберами, через посредство которых к веттонам попадали и греческие изделия, в частности керамика. Расцвет этой торговли падает на IV в. до н. э., хотя она продолжалась и в более позднее время. Раскопки показали, что культура этой фазы является органическим продолжением предшествующей, так что речь идет не о смене культуры или этноса, а о развитии того же самого общества.

Находки в некрополях показывают большое богатство, но распределено оно очень неравномерно. Наряду с богатыми могилами имеются и бедные. Но и там и там встречается оружие (естественно, в мужских могилах), хотя в богатых могилах оно более роскошное. Веттонское общество явно было в большой степени иерархическим с господством аристократии, но и рядовое население полностью от военной деятельности отстранено не было. Веттоны отличались воинственностью. Страбон (III, 4, 16) рассказывает, как веттоны поражались римским воинам, в свободное время прогуливавшимся по лагерю, ибо, с их точки зрения, мужчины должны либо сражаться, либо отдыхать от сражений. Тот же Страбон (III, 1, 6) отмечает, что эта страна не очень плодородная. Здесь больше было развито скотоводство, чем земледелие, и веттоны славились как пастухи и всадники (Sil. It. III, 378). Они разводили свиней, быков и коров, а также коней, игравших огромную роль в военном деле. Всем этим занимались мужчины, а женщины собирали в обширных лесах каштаны и желуди, активно используемые в пище: их размалывали в муку и выпекали из этой муки хлеб (Strabo III, 3, 7). Владельцами стад были аристократы, и можно думать, что именно этот вид собственности и обеспечивал их богатство.

На территории веттонов и их соседей также, как и на землях кельтиберов, были широко распространены гентилиции, и все, что говорилось о кельтиберских гентилициях, приложимо и к гентилициям веттонским. Они также были родовыми единицами и являлись естественными рамками жизни определенного человеческого сообщества. Гентилиции играли довольно значительную роль в обществе; раскопки показывают, что каждая такая гентилиция занимала свое отдельное место в некрополе, и нет сомнения, что и в жизни именно гентилиция объединяла людей. В относительно крупном поселении обитало несколько гентилиций, хотя, как кажется, могли существовать и сравнительно небольшие родовые поселки. Никаких сведений об организации управления у веттонов до нас не дошло. На основании археологических находок можно только предполагать, что во главе каждой гентилиции стояла своя родовая знать, и в тех поселениях, где жили несколько гентилиций, какой-то орган, объединяющий аристократов отдельных родовых единиц, управлял данным сообществом. Никакие объединения более высокого уровня не засвидетельствованы[725].

Народы северо-запада Пиренейского полуострова — галлаики, астуры, кантабры — жили в условиях родового строя. Начавшийся было в IX в. до н. э. процесс иерархизации общества и выделения местной элиты был прерван; общество вернулось к более эгалитарной модели[726]. Вполне возможно, что огромное влияние на это явление оказало прекращение связей с Южной Испанией[727]. В результате социальное развитие началось заново и протекало довольно медленно[728]. Все авторы говорят о наличии здесь большого количества мелких племен, которых Мела (III, 15) называет «народами», а Плиний (III, 28) — и «народами», и «общинами». По Плинию, Астурия насчитывала 22 народа, Кантабрия — 9 общин, а Галлеция — 40. В состав астурийских и кантабрийских племен, как и кельтиберских, веттонских и лузитанских, входили гентилиции[729]. И так же как в Кельтиберии, принадлежность к этим коллективам была важнее семейной связи. Судя по договорам, которые уже в римское время заключали между собой гентилиции, например, дензонкоры и тридавы (CIL II, 2633), они были автономны и вели независимую политику. Впрочем, гентилиции признавали авторитет более высокого объединения — племени. Так, упомянутые дезонкоры и тридавы отмечают свою принадлежность к племени зелов. И Страбон (III, 3, 8), и Плиний (III, 27), и Птолемей (II, 6) говорят именно о племенах. После римского завоевания именно племена были приняты римлянами за административные единицы.

У галлаиков место гентилиции занимали центурии[730]. Вопрос об их сущности спорен. Думается, что это все же такие же родовые единицы, что и гентилиции. Центурий известно гораздо меньше, чем гентилиции. Это, как кажется, объясняется тем, что все упоминания таких коллективов дошли уже от римского времени, а Галлеция была более романизована, чем Астурия и Кантабрия, так что там меньше сохранились туземные институты. Каждый отдельный род жил в своем поселке. Такие поселки — castros — круглого или овального плана, расположенные на вершинах холмов, найдены археологами в большом количестве[731]. В зависимости от силы рода и количества его членов и размеры поселков тоже были различны. Поскольку при упоминании центурий обычно называется также и народ или община, можно думать, что именно последние и были структурными подразделениями галлаикского общества[732].

Надписи говорят о несомненном патриархальном обществе, но все же кантабрам, возможно и астурам, были свойственны и признаки материнского права. Страбон (III, 4, 18) пишет, что у кантабров мужчины дают приданое женам, дочери наследуют имущество и женят братьев. Вероятно, это связано с особенностями производства, ибо, потому же Страбону (III, 4, 17) и Юстину (XLIV, 3, 7), именно женщины занимаются там земледелием. Но упомянутые в надписях люди именуют себя по отцу, а матронимики совсем не встречаются. Среди известных божеств этого региона очень редки матриархальные Матери (Matres)[733]. К тому же главной отраслью хозяйства здесь, как и в Галлеции, было скотоводство (Strabo III, 3, 7)[734], а оно являлось чисто мужским занятием. У северных племен, возможно, уже начала выделяться военная аристократия и знатных людей героизировали в виде коней[735], но различия, видимо, проходили не внутри рода, а между родами.

В некоторых районах Испании жили племена, находившиеся на еще более ранней стадии родового строя. Такими были, например, харацитаны в Кельтиберии, обитавшие в пещерах (Plut. Sert. 17).

Итак, Испания и в этническом, и в социально-политическом плане представляла довольно пеструю картину. Финикийские и греческие колонии являлись небольшими, но очень важными ячейками развитого классового общества. Местные народы были очень разнообразны. В Южной Испании еще довольно долго существовало тартессийское государство, а затем на его развалинах образовались небольшие царства. Одновременно с ними на юге и юго-востоке Пиренейского полуострова и, как исключение, в одном случае на востоке возникли «номовые государства», состоящие из городского центра с округой. А за их пределами находились общества, еще не перешедшие рубеж между родовым строем и государством. Эти общества находились на разных стадиях родового строя, в том числе и весьма продвинутых. Некоторые из них стояли уже накануне превращения в государства. При этом пути становления государственности были различны. Если некоторые иберские племена (илергеты, эдетаны) шли к возникновению монархий на племенной основе, то кельтиберы — к аристократическим республикам. Другие родоплеменные объединения, как в неиндоевропейской, так и в индоевропейской зонах полуострова, были более отсталыми, но тоже в разной степени. Дальше других от уровня государственности стояли, по-видимому, харацитаны и, может быть, горные васконы, а также некоторые другие племена.