История евреев в Европе от начала их поселения до конца XVIII века. Том II. Позднее средневековье до изгнания из Испании (XIII-XV век)

§ 33. Царедворцы в Кастилии и юдофобская агитация

Из двух больших королевств Испании Арагония занимала в еврейской истории первое место в XIII веке, а Кастилия — в XIV. Расположенная в центре и на юге Пиренейского полуострова, Кастилия вместе с Леоном и Андалузией имела большее еврейское и мусульманское население, чем восточная ее соседка, и была более связана с этими инородными элементами в своем хозяйственном быту. Здесь правителям по-прежнему приходилось считаться с финансовой силой верхов еврейского общества. Евреи-финансисты в роли алмохарифов или откупщиков государственных доходов втягивались, и порой невольно втягивали своих соплеменников, в политическую борьбу между соперничавшими членами королевской династии, между представителями партий и сословий. Значение сословных организаций сильно выросло в Кастилии XIV века. Дворянские сеймы, кортесы, диктовали королю свои законы, направленные, между прочим, к уничтожению политического влияния евреев. С их экономическим влиянием боролись города, объединявшиеся в «германдады» или союзы для защиты своих «фуэрос» и автономных прав. С культурным влиянием еврейства яростно боролось католическое духовенство, приобретавшее все большую силу в Кастилии. Оно действовало и сверху, навязывая правительству решения своих синодов, и еще успешнее снизу, ведя непрестанную агитацию в массах против тех, которые «ожидовляют страну».

Эта сложная борьба обнаружилась уже при ближайших преемниках кастильского короля Санчо IV, при его вдове Марии де Молина и его сыне Фердинанде IV (1295-1312). Фердинанд имел при себе умного советника в лице алмохарифа дона Самуила, заведовавшего государственными финансами. Политические и дипломатические советы Самуила, к которому юный король относился с большим доверием, не нравились властной королеве-матери Марии де Молина, и дело дошло до того, что придворная партия королевы попыталась насильственно устранить с пути неудобного советника. Однажды Самуил, сопровождая короля в поездке в Севилью, подвергся нападению наемного убийцы и получил тяжкие раны; его спасло от смерти только искусство врача, приставленного к нему королем. Влиянием еврейского советника объясняется, по-видимому, неудача юдофобских домогательств духовенства и дворянства. В 1307 году еврейская община в Толедо пожаловалась королю на местное духовенство, которое начало стеснять евреев в их кредитных операциях на основании полученной от папы Климента V буллы. Фердинанд IV потребовал от духовенства, чтобы оно прекратило свое вмешательство в хозяйственные дела евреев. Евреи, объяснял он, подчинены не папе, а королю, которому они платят подати, и всякое стеснение их промыслов отразится вредно на состоянии государственной казны. В то же время король отклонил требование дворянских кортесов об устранении евреев отдела откупа и сбора податей; он не мог обойтись без помощи еврейских финансистов в то время, когда он предпринял поход на Гибралтар.

После смерти Фердинанда IV (1312), когда ввиду малолетства его сына Альфонса XI старая королева Мария снова вошла в состав регентства, правительству пришлось удовлетворить некоторые требования дворянства и духовенства. Вследствие постановлений церковного собора в Саморе (1313) и кортесов в Бургосе (1315) регенты запретили евреям называться христианскими именами, появляться публично в дорогих костюмах и держать в своих домах христианских кормилиц. Более существенны были хозяйственные и правовые ограничения: запрещение взимать по ссудам проценты выше законного размера (33%), разбирать споры между евреями и христианами не в королевском суде, принимать на суде единоличное свидетельство еврея против христианина. Однако в своих невольных уступках требованиям высших сословий правительство не доходило до того, чтобы отказаться от услуг евреев по части урегулирования государственных финансов. И королева Мария, и другой член регентства, инфант Иоанн-Мануэль, имели своих еврейских финансовых агентов. Инфант, любитель науки и литературы, покровительствовал еврейским ученым; одним из его приближенных был ученый кордовец Иегуда ибн-Вакар. По настоянию Вакара Иоанн-Мануэль, став единоличным регентом после смерти королевы Марии, отменил введенное при ней ограничение раввинского суда, у которого отнято было право налагать уголовные кары за преступления членов общины.

Вступив сам в управление страной, Альфонс XI (1325-1350) назначил алмохарифом еврея Иосифа Бенвенисте. Этот энергичный сборщик податей, заведовавший королевскими финансами, стал доверенным лицом (privado) молодого короля и исполнителем важнейших его поручений. Вместе с двумя рыцарями, товарищами Альфонса, Бенвенисте вершил политику двора и жил как подобало сановнику: выезжал в роскошной карете, в сопровождении всадников и слуг, принимал в своем доме знатных вельмож и вообще вел жизнь кастильского гранда. Это возбуждало ропот в христианском обществе: говорили, что король отдал страну в управление еврейскому дельцу и двум легкомысленным рыцарям. В Вальядолиде была даже попытка нападения на Бенвенисте, когда он гостил там вместе с королем. Не обращая внимания на ропот народа, Альфонс продолжал держать Бенвенисте при дворе в звании государственного казначея (tesorero). Однако придворные интриги, в которых был замешан и другой еврейский фаворит, уготовили еврейскому министру финансов печальный конец. Ловкий делец Самуил ибн-Вакар (Abenhuacar) получил от короля аренду пошлин на товары, привозимые из мавританской Гранады, а также откуп монетного дела с правом чеканки неполновесной серебряной монеты, что приносило ему большие доходы. Когда Бенвенисте удалось отнять у конкурента аренду таможенных пошлин, Вакар уговорил короля совсем запретить ввоз товаров из Гранады и установить систему протекционизма. Между тем в стране росло недовольство против фискальных агентов и частных ростовщиков из евреев и мавров. Кортесы в Вальядолиде и Мадриде требовали, чтобы король обуздал ростовщиков, и добились возобновления закона, запрещающего взимать больше 33 процентов. Затем последовали жалобы на вредные последствия монетного откупа, отданного Вакару: обесценение монеты привело к вздорожанию продовольствия, которое производители предпочитали вывозить за границу в обмен на полновесное серебро. Наконец одному ловкому кастильскому царедворцу удалось свалить обоих еврейских финансистов.

Роль Гамана сыграл Гонзало Мартинес, бедный кастильский рыцарь, состоявший на службе у Иосифа Бенвенисте и введенный им в круг придворных. Мартинес сделал быструю карьеру, получил звание начальника рыцарского ордена Алкантары и сделался очередным фаворитом короля Альфонса. Тут он под влиянием юдофобской партии решил погубить еврейских царедворцев и тем нанести удар всему еврейству Кастилии. Он возбудил против обоих откупщиков обвинение в том, что своей фискальной системой они разоряют страну и лично обогащаются на счет казны. Мартинесу удалось убедить короля, что он вправе забрать в казну все богатства своих откупщиков, а их самих судить как государственных преступников. Бенвенисте и Вакар вместе с членами их семейств были арестованы и заключены в тюрьму. Бенвенисте умер в тюрьме, а Вакар был изведен пытками. Вакара обвиняли в том, что из-за его таможенной политики, прекратившей товарообмен между Кастилией и Гранадой, гранадский эмир объявил войну Альфонсу XI. На помощь гранадским маврам пришли их соплеменники из Марокко, и на территории Кастилии должна была возгореться старая борьба между мусульманами и христианами. Кастилия вместе с Арагонией и Португалией готовились к обороне. Для ведения войны нужны были деньги, и командовавший кастильской армией Гонзало Мартинес предложил отобрать у евреев все их капиталы, а самих изгнать из страны; при этом он ручался, что христианское население будет охотно возмещать казне те податные деньги, которые ежегодно получались от евреев. Это предложение, однако, не встретило сочувствия в королевском совете. Даже высший духовный сановник государства, толедский архиепископ, заявил, что совет Мартинеса гибелен для страны, ибо евреи — драгоценный клад для короля. «Ты хочешь, — сказал он Мартинесу, — погубить этот клад и заставить короля сделать то, чего не делали его предки; но ты этим причинишь больше зла королю, чем евреям». Весть о замысле Мартинеса вызвала тревогу в еврейских общинах; там постились и горячо молились в синагогах о предотвращении беды. Тревога евреев особенно усилилась после того, как Мартинесу удалось нанести поражение мусульманской армии и таким образом стать национальным героем. К счастью, господству Мартинеса неожиданно наступил конец. Нового Гамана погубила, как и древнего, королевская фаворитка. Вследствие придворной интриги, в которой была замешана любовница Альфонса, Леонора де Гусман, Мартинес был вызван с театра войны в Мадрид, но он ослушался приказания и со своими рыцарями из ордена Алкантары взбунтовался против короля. Схваченный и выданный Альфонсу, он был приговорен к сожжению. Это случилось в месяц Адар, когда евреи празднуют избавление от персидского Гамана (1339).

Одновременно с политической агитацией против еврейства велась агитация и на религиозной почве. Зачинщиком ее был вероотступник, вышедший из рядов еврейства, человек книжно образованный, Авнер или Альфонс из Бургоса (Alfonso Burgensis). В юности он основательно изучил библейскую и талмудическую письменность. В 1295 году Авнер увлекся проповедью мистиков-мессианистов; он был в числе тех, которые поверили пророку из Авилы (§ 18) и затем отшатнулись от него, когда вдруг увидели на своей одежде загадочные кресты. Уже тогда поколебалась вера в душе Авнера. Сначала он под влиянием Маймонидовой философии сделался вольнодумцем, занимался светскими науками и медициной, но медицинская профессия не могла прокормить его. Тогда испугавший его в юности символ креста встал перед ним как ответ и на религиозную, и на житейскую проблему. Он принял крещение и занял место сакристана в главной церкви Вальядолида. Тут Авнер-Альфонс старался приобрести расположение своих новых единоверцев наветами на веру, от которой он отрекся. Он написал на еврейском и испанском языках несколько полемических сочинений, где доказывал несостоятельность иудейской религии, между прочим, обилием порожденных ей сект, — упрек наименее заслуженный иудаизмом. Еврейские писатели (Исаак Пулгар и др.) резко обличали ренегата в своих ответных посланиях, что еще более ожесточило его. Авнер-Альфонс послал королю донос, в котором утверждал, что евреи в одной из своих молитв проклинают верующих в Христа. По этому поводу в Вальядолиде состоялся диспут между Авнером и местными раввинами, в присутствии ученых доминиканцев. Раввины старались доказать, что древняя молитва (о «минеях» или доносчиках в «Шмонаэсре») относится к иудеям-отступникам, а не к христианам вообще. Евреи могли рассчитывать, что церковь, проклинающая своих еретиков, позволит синагоге проклинать своих. Но еврейский отступник, лично задетый этой анафемой, убедил духовенство и короля, что в ней содержится хула на христианство. Тогда Альфонс XI особым декретом (1336) запретил еврейским общинам читать при богослужении упомянутую молитву, под страхом штрафа в сто мараведи.

Вообще, король Альфонс XI бывал вынужден делать кое-какие уступки требованиям юдофобов. Вследствие жалоб на евреев-заимодавцев, бравших чрезмерные проценты по ссудам, король освободил христиан-должников от уплаты одной четверти таких долгов и запретил впредь ростовщические сделки вообще. В то же время он поощрял еврейское землевладение, против которого так восставали дворянские кортесы: он дозволил евреям приобрести обширные земельные участки по обеим сторонам реки Дуэро на сумму до 50 000 мараведи (1348).

§ 34. Евреи в кастильской гражданской войне

Никогда еще судьба евреев не была так переплетена с политическими и династическими переворотами в Испании, как в царствование сыновей Альфонса XI — Педро и Генриха. Король Педро IV, прозванный «Жестоким» (1350-1369), относился к евреям так, что с этой стороны едва ли заслуживал свое нелестное прозвище. Педро назначил на пост главного казначея (tesorero тауог) Самуила Галеви Абулафию, представителя толедской еврейской аристократии, и советовался с ним о государственных делах, связанных с финансами. Абулафия оправдал доверие короля: он улучшил финансы государства путем реорганизации сбора податей. Лейб-медиком и астрологом короля был Авраам Царцал. Политические противники и ревнители церкви осуждали короля за допущение неверующих к государственным должностям и презрительно называли его двор «жидовским». Кортесы в Вальядолиде ходатайствовали перед королем об упразднении автономного еврейского суда, но Педро отклонил их просьбу, сказав: «Евреи — слабый народ, и, если подчинить их общему суду, они будут терпеть постоянные обиды». Еврейский поэт Сантоб де Каррион писал на испанском языке стихи, в которых обращался к королю с поучениями и советами. Если бы король слушалея этих честных советов, он, может быть, не дошел бы до того печального положения, в котором вскоре очутился благодаря роковым семейным обстоятельствам.

Педро был единственным сыном Альфонса XI от законной его жены, но Альфонс имел еще от своей любовницы Леоноры Гусман девять сыновей, из коих старшим был Генрих де Трастамара. Этот честолюбивый принц оспаривал престол у своего сводного брата Педро и воспользовался для своих целей раздорами в королевской семье. Король Педро бросил свою молодую жену, французскую принцессу Бланку, дочь герцога Бурбонского, которую ему навязали из политических видов, и предпочел ей свою возлюбленную, красивую испанку Марию де Падилла. Началась борьба партий: одни стояли за француженку, другие — за испанку. К последней партии принадлежал казначей Самуил Абулафия, а с ним — еврейское общество, которое имело основание опасаться, что французская принцесса внесет в управление дух юдофобии, свойственный ее родине. Вельможи, принадлежавшие к французской партии, устраивали заговоры против короля. Жертвой одного из таких заговоров едва не сделался и Абулафия; его вместе с королем заговорщики заманили в крепость Торо и держали там в плену, но заключенным удалось бежать. Сочувствие евреев одной стороне в династической борьбе грозило опасноетью еврейским общинам Кастилии. Когда эта борьба приняла характер затяжной гражданской войны, общинам пришлось испытать весь ужас положения невооруженной «воюющей стороны». Впервые испытала это община столичного города Толедо. В субботу 7 мая 1355 года банды принца Генриха ворвались в город со стороны еврейского квартала, перебили там множество людей (летописец доводит число убитых до 1200) и разграбили торговые заведения, но центральные улицы «юдерии» удалось отстоять при помощи отряда рыцарей из королевской партии.

Через несколько лет пошатнулось положение человека, который невольно втянул евреев в эту политическую борьбу. Как государственный казначей, Самуил Абулафия добывал для короля деньги всеми способами, порой слишком тягостными для населения. Король его ценил, но народ роптал. Шла зловещая народная молва о министре, выколачивающем подати из населения не только для короля, но и для себя лично. Тогдашний кастильский хронист (Ayala) пишет: «Евреи пьют кровь угнетенных христиан и жаждут их добычи, забирая ее путем откупа податей. Дон Авраам и дон Самуил речами сладкими, как мед, добиваются от короля всего, что им угодно». Но счастливый временщик не замечал надвигающейся грозы. Абулафия жил с княжеской пышностью в своем толедском дворце, где ему прислуживали восемьдесят мавританских рабов. Желая увековечить свое имя, он в 1357 году построил в Толедо великолепную синагогу, стены которой были украшены арабесками с надписями во славу строителя. (Эти арабески доныне сохранились в толедском католическом соборе, перестроенном из толедской синагоги после изгнания евреев из Испании.) Заботясь о своей славе в будущем, еврейский гранд мало думал о своей безопасности в настоящем, когда кругом шипела злоба чужих и даже своих. Рассказывают, что могуществу Самуила позавидовали некоторые евреи и донесли королю, что его казначей лично обогащается на счет государственной казны. Случилось то, что часто бывало в подобных случаях между королями и их финансистами: выжав огромные суммы из населения через свой податной аппарат в лице еврейского казначея, король Педро не устоял перед соблазном опорожнить и самый этот аппарат, к которому несомненно прилипло многое из того, что годами собиралось с народа. Обыск, произведенный в доме Самуила Абулафии, обнаружил там огромные богатства: сотни тысяч монет, много ящиков с золотыми и серебряными вещами; немало ценностей было найдено в подземельях под дворцом еврейского магната. Здесь находилось состояние не одного Самуила, но и его родственников. Все они были арестованы по приказанию Педро. Самуила отправили в Севилью и посадили в тюрьму; там его допрашивали под пыткой, где еще скрыты его богатства. Измученный пыткой, Самуил умер в 1360 году, после десяти лет суетной жизни и мишурного блеска в «высшем обществе». Все богатства Самуила и его родственников поступили в королевскую казну.

Можно было опасаться, что со смертью еврейского казначея отношения между королем и еврейскими общинами ухудшатся, но этого не случилось. Став на сторону Педро в начале гражданской войны, евреи уже не могли без риска перейти на сторону бунтующего претендента Генриха де Трастамара. Жестокость короля Педро по отношению к отвергнутой жене Бланке, убитой по его внушению в тюрьме, дала повод партии Генриха усилить агитацию в стране и в соседних государствах. В Кастилии одним из агитационных средств служили «друзья» Педро, евреи. Распускались слухи, будто два еврея причастны к убийству королевы Бланки (многие из распространившихся тогда небылиц нашли свой отголосок в позднейших французских романсах о трагедии бурбонской принцессы). Чтобы сделать короля еще более ненавистным, пущена была в ход басня, будто сам Педро — сын еврея. Рассказывали, что отец короля, Альфонс XI, сердился на свою жену за то, что она ему рожала все девочек, а не мальчиков. Однажды королева, родив снова девочку и боясь гнева своего супруга, тайно подменила новорожденную, при помощи бабки, чужим мальчиком, взятым у одного еврея, и этот-то мнимый королевич достиг потом престола под именем Педро. Подобные выдумки сильно влияли на ход династической борьбы. Генрих дразнил кастильцев тем, что над ними царствует еврей, и в подтверждение этого ссылался на поддержку, которую евреи оказывали Педро в гражданской войне.

А евреи действительно стояли на стороне короля, так как претендент Генрих опирался на враждебную им клерикальную партию. При осаде городов войсками претендента еврейские общины оборонялись и отказывались отворять ворота осаждавшим, за что при успехе последних платились жизнью или имуществом. В Бирвиеске, близ Бургоса, где евреи защищались против осаждавших, была истреблена после падения города вся еврейская община, состоявшая из двухсот семейств. В самом Бургосе, столице старой Кастилии, совещались между собой три группы жителей — христиане, евреи и мусульмане — о том, сдать ли город приближающемуся войску Генриха или защищаться. Христиане под влиянием архиепископа решили сдаться, к ним присоединилось небольшое мусульманское население, евреи же колебались, но выговорили себе право, в случае несогласия с общим решением, оставить город и выселиться в Арагонию или Португалию. Город был сдан затем с общего согласия (1366) — и тем не менее Генрих наложил на еврейскую общину большую контрибуцию, для уплаты которой ей пришлось продать даже орнаменты свитков Торы в синагогах. На время королю Педро удалось, при помощи отрядов английского «черного принца» и гранадского эмира, вытеснить своего противника из ряда городов, но при переходе городов из рук в руки большей частью страдали евреи. Община Бургоса была вторично обложена контрибуцией в миллион мараведи, на этот раз за дозволение остаться в городе. Местами само христианское население расправлялось с евреями, разрушая их синагоги и грабя имущество (Вальядолид).

Наконец наступила развязка долгой гражданской войны (1369). Войска Генриха осадили Толедо. Евреи вместе с христианским населением отчаянно защищали город, претерпевая все муки голода[35]. Но теперь они сражались уже за проигранное дело. В марте того же года Генрих одержал решительную победу над своим противником у Монтиеля. Встретив ненавистного ему Педро, Генрих воскликнул: «Вот этот иудей, сын блудницы, называющий себя царем Кастилии!» По требованию вождя французского отряда он велел обезглавить несчастного короля. Узнав об этом, папа Урбан V сказал: «Верующие могут только радоваться смерти такого тирана, который возмутился против церкви и покровительствовал евреям и сарацинам».

§ 35. Успехи клерикальной реакции

Достигнув власти, Генрих II (1369-1379) стал мстить евреям за их приверженность к Педро тем, что взимал с еврейских общин, уже разоренных во время междоусобицы, новые контрибуции. Взыскание контрибуции сопровождалось в Толедо возмутительными насилиями: продажей последнего скарба бедняков, тюремным заключением, пытками и даже продажей в рабство неимущих плательщиков. Клерикальная партия и дворянство могли теперь с большим успехом, чем прежде, осуществлять свой план социальной деградации еврейства. Собравшиеся в Торо кортесы (1371) требовали следующих мер обуздания «дурного и дерзкого племени»: не допускать евреев к почетным должностям при короле или грандах, не отдавать им откупа налогов и пошлин, заставлять их жить отдельно от христиан и носить установленный знак на верхнем платье, запретить им появляться на улицах в дорогих одеждах, ездить верхом на мулах и называться христианскими именами. Король удовлетворил некоторые из этих требовании: он запретил евреям называться христианскими именами и обязал их носить отличительный знак на одежде. Последнее распоряжение было особенно тяжело для кастильских евреев, привыкших к некоторой гражданской свободе, и они, по-видимому, не подчинились ему. Генрих II причинил также материальный ущерб евреям-кредиторам, освободив их христианских должников от уплаты одной трети заемного капитала.

Дальше, однако, король не шел в своих репрессиях. Он слишком хорошо понимал важную роль евреев в экономической жизни страны, чтобы допустить их до бесправия и полного разорения. Вдобавок он, как и его предшественники, нуждался в услугах еврейских финансовых агентов. На протест кортесов против назначения евреев на должности по финансовому ведомству он возражал, что идет по стопам своего родителя Альфонса XI и его предков, державших на государственной службе евреев. Генрих II назначил генеральным сборщиком податей в Кастилии севильского еврея Иосифа Пихона; другой образованный севильянец, Самуил Абраванель, имел также значительное влияние при дворе.

Было ли от этого легче еврейской массе? Еврейские сановники в Испании давно уже утратили добродетели своих славных предшественников, вроде Хасдан ибн-Шапрута и Самуила Ганагида. Новые сановники заботились главным образом о том, чтобы жить богато, наряжать своих жен и детей и вообще уподобиться кастильским грандам. Они не замечали, что таким поведением они только возбуждают зависть и ненависть в христианском населении, которое говорило: «Вот как евреи обогащаются, скоро они превратятся в грандов!» Быстрое обогащение отдельных лиц, достигавшееся не всегда честными путями, ставилось в вину всей еврейской массе. Вот как изображает тогдашнюю денежную аристократию писатель следующего поколения, Соломон Алами, в своем «Обличительном послании» (Igeret ha’mussar, 1415 г.): «Нечестно жили многие представители нашего общества, знатные, игравшие роль вождей (еврейства) при дворах королей. Короли возвышали их, назначали на царскую службу и отдавали в их руки ключи от своих сокровищ, а эти богачи возгордились, забыв прежнюю бедность и унижение. Они стали строить себе дворцы, запрягали в свои карета больших и красивых мулов, жены и дочери их стали одеваться как знатные дамы и блистать своими нарядами. Эти люди относились с презрением к науке, труду, ремеслу, а возлюбили безделье, чванство и блеск... Они завидовали друг другу, клеветали друг на друга перед королями и вельможами, не замечая, что сами себя губят этим и что горький конец ждет их... Маленьких же людей они обирали и грабили. Они думали только о том, как бы с себя сбросить бремя податей и возложить его на бедных. Своим поведением они уронили свое достоинство в глазах врагов, которые задались целью свалить их и изгнать с позором из дворцов королей и вельмож».

Это честное свидетельство современника бросает свет и на прежнюю судьбу еврейских царедворцев, и на новую трагедию, героем которой сделался главный сборщик податей Иосиф Пихон. Если прежние финансисты, вследствие придворных интриг или действительных злоупотреблений по службе, теряли доверие королей и кончали жизнь в тюрьме, то Пихон погиб от рук самого еврейского общества. Непопулярность Пихона среди его соплеменников была, вероятно, вызвана жестокостью его агентов по сбору податей, в особенности при взимании упомянутых военных контрибуций. Враги Пихона донесли королю Генриху, что главный сборщик присваивает себе казенные деньги. Король велел арестовать своего финансиста и наложить на него огромный штраф, но вскоре простил его и поставил на прежнюю должность. Тогда Пихон из мести учинил какой-то донос на еврейское общество. Узнав об этом, раввинский суд в Севилье, где Пихон числился членом еврейской общины, признал его «малсином» (предатель, доносчик) и, на основании предоставленной общине автономии, приговорил виновного к смерти. Это было в год смерти покровителя Пихона, Генриха II. Новый король Иоанн I короновался в Бургосе, когда ему подали для утверждения приговор раввинского суда. Не успев вникнуть в дело, король подписал приговор. В сопровождении уполномоченных раввинского суда полицейские агенты в Севилье явились в дом Пихона и убили его на месте. Узнав потом о подробностях самосуда и выслушав объяснения сторонников Пихона, король велел казнить еврейского судью и отрубить руку севильскому алгвасилу, полицейскому агенту, виновному в убийстве.

Случай этот имел и общие последствия. Король Иоанн отнял у раввинов право разбирать уголовные дела и приговаривать членов своих общин к смерти, изувечению или изгнанию. Этого требовали кортесы в Сориа (1380). Кортесы в Вальядолиде настаивали еще, чтобы у еврейских общин отнято было также право иметь свой собственный гражданский суд и выборных судей, алкалдов, но король отказался наложить руку на эту основу еврейской автономии. Он отклонил также ходатайство о запрещении евреям заниматься кредитными операциями и об отказе кредиторам в судебной защите по искам их к христианам. За то король вынужден был уступить дворянско-клерикальной партии в требовании, которое было отклонено его отцом Генрихом: он согласился впредь не назначать евреев на должности финансовых агентов или откупщиков податей (1385). С тех пор при кастильском дворе действительно стали реже встречаться евреи в звании «алмохарифов». Некоторые уступки сделал еще Иоанн духовенству: он запретил евреям жить в одних жилищах с христианами, держать христианских нянек или кормилиц, обращать в свою веру даже мавров и, наконец, читать молитву-анафему, на которую когда-то донес ренегат Авнер-Альфонс. Клерикализм пускал все более глубокие корни в кастильском обществе.

Католические священники добились разрешения вызывать еврейских ученых на публичные диспуты по вопросам веры. Такие публичные состязания происходили при неравных для сторон условиях: священники могли перетолковывать верования иудаизма в самом обидном смысле, между тем как раввины не смели свободно критиковать догмы христианства, боясь возбудить гнев власть имущих или ярость народа. Христианское духовенство обыкновенно поручало крещеным евреям вести споры о вере с их бывшими единоверцами, и в таких случаях диспут превращался в публичный суд над иудейством с ложными обвинениями, как это было раньше во Франции и Арагонии. В Кастилии тогда особенно отличался по части миссионерских турниров «новообращенный» Иоанн из Вальядолида (Johannes Conversus). В Бургосе он вел диспут с евреями в присутствии архиепископа Толедского; в Авиле диспут происходил в католической церкви, в присутствии членов еврейской общины, многих христиан и мусульман (1375). Со стороны евреев выступил против Иоанна Моисей де Тордесиллас, знаток не только еврейского, но и христианского богословия. Моисей впоследствии обнародовал содержание диспута в книжке, озаглавленной «Эзер гаэмуна» («Помощь вере») и послал ее для руководства диспутантам в толедской общине. При этом он советовал им воздерживаться в религиозных спорах от резких выражений, ибо «христиане обладают силой и могут ударом кулака заставить правду молчать». Кардинал Педро де Луна, который позже сделался папой под именем Бенедикта XIII, вел прения о догме искупления с теологом Шемтовом Шапрутом. Живя в Таррагоне, резиденции арагонского архиепископа, где неоднократно происходили съезды духовенства, Шемтов написал обширную апологию иудаизма под названием «Эвен Бохан» («Пробный камень»). «Многие из наших единоверцев, — говорит он в предисловии к этой книге, — выходят из нашего общества (принимают крещение) и преследуют нас, препираясь с нами и приводя доводы в пользу их (христианской) веры из разных стихов Писания и талмудической Агады. Эти люди расставляют нам сети, чтобы унизить нас в глазах христиан, хозяев наших. С другой стороны, многие ученые из христиан хотят диспутировать с нами». Для предохранения еврейских диспутантов от сетей противников Шемтов сочинил свою апологию (1380 г.).

Так постепенно внедрялся дух вероисповедной вражды в испанском обществе. Агитация доминиканцев действовала здесь медленно, но верно. Клерикальная реакция, как червь, подтачивала устои общественного строя Кастилии, отбрасывая страну далеко назад, к мрачной эпохе вестготов. Последствия этого поворота дадут себя знать в Испании к концу XIV века в ряде катастроф, напоминающих ужасы крестовых походов Средней Европы.

§ 36. Арагония, Наварра, Португалия

В Арагонии XIV века не было той высокофинансовой политики, которая в Кастилии вовлекала евреев в борьбу политических партий и сословий. Арагонские короли не держали при своем дворе еврейских финансистов в качестве откупщиков или генеральных сборщиков податей с титулом «главных казначеев» и фактическими полномочиями министров финансов. Они больше считались с основным церковным каноном, запрещавшим ставить еврея в положение, дающее ему власть над христианами. Тут продолжалась система, установленная в XIII веке королем Яковом I и его преемниками. Короли непосредственно сносились с еврейскими «алхамиями» и вели с ними финансовые дела хозяйственным способом: брали всевозможные подати, получали авансы и займы в счет будущих податей, широко торговали правом помилования («ремиссии») и всякими привилегиями для отдельных лиц и целых общин. Когда однажды епископ Таррагоны воспротивился взиманию чрезвычайной контрибуции с евреев его епархии, король Яков II (1291-1327) напомнил ему, что все евреи в Каталонии составляют собственность королевской казны (res propria camerae nostrae), совершенно в духе германских императоров. Этот король довел систему опеки до того, что вмешивался в общинные выборы, в денежные споры и даже в семейные дела «своих евреев». Так как с приращением еврейского населения росли королевские доходы, то Яков II охотно допускал в Арагонию французских изгнанников 1306 года. Уже в августе этого года он разрешил барселонской общине принять 60 семейств изгнанников, а затем допускал эмигрантов и в другие города. В качестве владельца французского города Монпелье Яков II поделил с французским королем Филиппом Красивым доход от продажи конфискованных последним еврейских домов (1307). Однако в своих арагонских владениях он не допускал ни произвола властей, ни эксцессов толпы. Во время «крестового похода» пастухов, опустошавших в 1320 году еврейские общины Франции, банды фанатиков проникли в соседнюю Арагонию и разгромили там еврейские общины в городах Яка и Монтклюс, где вырезали почти всех евреев. Опасность грозила и другим городам, но инфант Альфонс быстро подавил это движение и изгнал из страны французских головорезов. Многие еврейские беглецы из Франции разместились в имениях арагонских феодалов. Труднее было остановить безумное народное движение в 1348 г., когда вместе с чумой, известной под именем «черная смерть», в Испанию проникла из других стран Европы юдофобская зараза в виде басни об отравлении воды евреями. В Барселоне уже началось избиение евреев, с трудом прекращенное городскими властями (май 1348). Сильнее пострадали другие общины Каталонии: Лерида, Терона, Таррагона Сервера, где сотни евреев пали от рук обезумевших христиан и еврейское имущество было разграблено. Катастрофа была, по-видимому, локализована в Каталонии и не распространилась на прочие провинции.

Арагонские правители, как уже сказано, не имели при себе еврейских финансовых агентов с функциями «главных казначеев», как в Кастилии, но еврейские чиновники на менее заметных постах у них были. Очень часто упоминаются в королевских актах еврейские придворные врачи, толмачи и дипломатические агенты, посыпавшиеся с поручениями к мавританским царям Гранады и Марокко. Были привилегированные лица и из богатого купечества или услужливых главарей общин. Но все это делалось так, чтобы не вызывать нареканий со стороны католического духовенства. Арагонские короли Альфонс IV и Педро IV (1327-1380) формально соблюдали церковные каноны относительно евреев. Они часто напоминали в своих приказах о том, что евреи обязаны носить, «для отличия их в публичных местах», особый плащ (сара) или кружок цветного куска на верхней одежде. Только придворные врачи, переводчики и дипломатические агенты освобождались от ношения такого клейма. Король Санчо в Майорке разрешил крупным коммерсантам, разъезжающим по стране, не носить отличительного знака, так как это связано для них с неприятностями и даже опасностью, «ввиду почти всеобщей неприязни к евреям» (1323). Папская «инквизиция для искоренения ересей» зорко следила за тем, чтобы выкресты из евреев не возвращались в прежнюю веру, и заставляла королей запрещать всякое общение таких лиц с их прежними единоверцами. Инквизиторы нередко тянули в свой страшный трибунал евреев, обвиняемых в «совращении» христиан или в сожительстве с христианками, и присуждали виновных к смерти и конфискации имущества, но король в таких случаях обыкновенно миловал осужденных или смягчал наказание, конечно, за определенный выкуп. Братья-проповедники из доминиканского ордена читали свои миссионерские проповеди в еврейском квартале, часто в синагогах, и король обязывал евреев слушать эти проповеди; только в тех случаях, когда миссионеры говорили в церквах, где еврейские слушатели могли подвергаться оскорблениям со стороны христиан, король освобождал их от этой повинности. При слушании обязательных проповедей евреи обязывались также отвечать на вопросы проповедников. Когда в роли миссионеров выступали выкресты, евреи не могли удержаться от обидных выражений по адресу ренегатов, но против таких оскорблений принимались строгие меры: нельзя было называть новообращенного «перебежчиком» (tornado). Как в Кастилии, клерикализм усиливался и в Арагонии. Посеянное доминиканцами ядовитое семя даст и здесь кровавые ростки к концу века.

Против этого напора враждебных сил извне арагонское еврейство защищалось своей широкой организацией автономных общин, установившейся еще в XIII веке, В 1354 г. была сделана попытка создать союз общин всех частей королевства: провинций Каталонии, Валенсии, Арагона и Балеарских островов. На съезде делегатов первых двух провинций в Барселоне цель союза была формулирована так: защищать евреев против враждебных им законов правительства и духовенства, против произвола чиновников и эксцессов толпы, бороться против доносчиков, которые постоянно шантажировали еврейские общины и часто причиняли им великие бедствия, регулировать внутреннюю жизнь в общинах. По неизвестным причинам этот проект национальной концентрации не осуществился, к великому ущербу для арагонского еврейства, которому скоро предстояли тяжкие испытания.

Тревожные моменты переживали еврейские общины полуиспанской и полуфранцузской Наварры. Управляемая со второй половины XIII века королями из французской династии, Наварра часто испытывала потрясения метрополии. Еврейские общины в Памплоне, Туделе, Эстелле и других городах стонали от реквизиций набожного Людовика IX и жадного Филиппа Красивого. Тем не менее число евреев в Наварре росло и особенно увеличилось вследствие притока французских изгнанников 1306 года. Но из Франции туда шли также те темные силы, которые несли гибель еврейству. Оттуда проникли в Наварру безумные орды пастухов и опустошили цветущую еврейскую общину Туделы (1321). В 1328 г. в Наварре наступило междуцарствие, во время которого разгоревшиеся народные страсти были направлены францисканскими монахами против евреев. В городе Эстелле буйная толпа окружила еврейский квартал. Заперевшиеся в нем евреи отчаянно защищались, но на подмогу городским погромщикам явились толпы крестьян из окрестных деревень, и квартал был взят. Все еврейские дома были сожжены, и жители вырезаны. Погромы в меньших размерах происходили в некоторых других городах. Живший в Эстелле известный талмудист Менахем бен-Зерах, член переселившейся в Наварру семьи французских изгнанников, рассказывает следующее о пережитом в Эстелле. «Когда умер король французский, властвовавший в Наварре, восстали жители страны и решили истребить всех евреев в этом королевстве. Они убили в Эстелле и других местах около 6000 евреев. Отец мой, мать и мои четыре младших брата пали святыми мучениками за единство имени Божия — пусть Бог взыщет за их кровь! Мне одному удалось бежать из дому. Я был избит и покрыт ранами, ибо двадцать пять злодеев били и истязали меня, и я валялся нагим среди трупов от сумерек до полуночи 23-го Адара (6 марта). В полночь пришел один рыцарь, приятель нашей семьи, извлек меня из кучи трупов, привел в свой дом и приютил меня. В Наварре воцарился новый король, и мы, дети убитых, возопили к нему, требуя возмездия за пролитую кровь наших отцов, но мы ничего не успели». На самом деле новый король самостоятельной Наварры (Филипп III, граф д’Эврэ) сначала велел арестовать подстрекателей-монахов и наложил штраф на города, где происходили погромы, но впоследствии помиловал всех погромщиков и снял штрафы, не желая ссориться из-за евреев с христианским населением. Из выморочного имущества убитых еврейских семейств король составил себе порядочное состояние, а у оставшихся в живых брал большие подати за «покровительство». Так постепенно беднели еврейские общины Наварры, и к концу XIV века численность их сильно сократилась.

В дальнем углу Пиренейского полуострова, в Португалии, росла в это время еврейская колония, положение которой напоминало лучшие времена Кастилии. С самого возникновения самостоятельной Португалии в XII веке еврейская колонизация поощрялась там королями бургундской династии, постигшими секрет управления при помощи еврейских финансистов. Евреям давались обычные «привилегии» и права общинного самоуправления, а получались от них разнообразные подати и, кроме того, важные услуги в форме финансирования казны откупщиками податей и банкирами. Отсюда обычное недовольство двух антагонистов королевской власти, дворянства и духовенства, которые жаловались на чрезмерное усиление еврейского элемента, противное духу христианского государства. В течение всего XIII века португальским королям приходится лавировать между интересами государственного хозяйства и требованиями сословий. Короли Санчо II (1223-1245), Альфонс III (1246-1279) и Дионисий (1279-1325) получают от римских пап и местных епископов выговоры за то, что они дают иноверным фискальным агентам власть над христианами, что они не понуждают евреев носить особый знак на одежде и т.п., но короли обращали мало внимания на эти упреки. В то время евреи действительно приобрели некоторое влияние на ход государственных дел. В Португалии была изобретена оригинальная система, составлявшая комбинацию кастильской и арагонской систем: король назначал одного финансиста и «главным раввином» (rabbi tor), и государственным казначеем. В качестве начальника еврейских общин этот чиновник отвечал за правильное поступление податей от них, а в качестве казначея заведовал сбором податей и государственными финансами вообще. Королевский раввин имел контроль над еврейским самоуправлением: он утверждал в должностях избираемых общинами раввинов и судей. К началу XIV века еврейские общины в Португалии были организованы во всех значительных городах. Кроме столицы, Лиссабона, автономные общины существовали в городах Сантарем, Опорто, Эвора, Фаро, Коимбра, Алькасар, Браганца и в других местах (всего около сорока пунктов). Почти везде евреи жили в особых кварталах или «юдариях» (judarias).

Из португальских королей серьезно считался с требованиями клерикалов только Альфонс IV (1325-1357). Он запретил евреям показываться в публичных местах без отличительного знака: куска желтой материи в форме шестиконечной звезды, прикрепленной к шляпе или плащу. Вместе с тем он настолько дорожил этими подданными со «знаками отличия», что запретил состоятельным из них выезд из страны. Следующие короли снова вернулись к политике, которую в клерикальных кругах называли «юдофильской». Король Педро I (1357-1367), рыцарь справедливости и правосудия в народных легендах, назначил своим лейб-медиком и вместе с тем главным раввином лиссабонского врача Моисея Наварро. При его преемнике Фердинанде I (1367-1383) королевским казначеем состоял финансовый делец дон Иуда, который по поручению короля совершил сомнительную операцию: перечеканку прежних монет с уменьшением их веса, что принесло большую прибыль королевской казне, но восстановило народ против двора и еврейского казначея. Местами происходили нападения на евреев — конечно, неповинных в проделках ловкого придворного агента. Вскоре вопрос о придворных евреях встал на очередь как вопрос общей политики и даже сыграл некоторую роль в династическом конфликте между Португалией и Кастилией.

Когда Фердинанд I умер без наследника и в управление временно вступила его вдова Леонора, крайне непопулярная в стране, представители города Лиссабона предъявили ей ряд требований, из которых одно относилось к евреям: удалить их от общественных должностей, «как того требуют канонические и гражданские законы». Королева-регентша ответила, что она уже предупредила желание народа и уволила от должностей казначея Иуду и нескольких сборщиков податей из евреев. На самом же деле Леонора не расставалась с Иудой, который был ее финансовым агентом. Советником ее был также другой богатый еврей из приближенных ее мужа, Давид Негро. В это время должен был решиться вопрос о наследнике престола. Соперничали два претендента: незаконный сын короля Педро, рыцарь Иоанн де Авис, и кастильский король Иоанн I, женатый на Беатрисе, дочери Леоноры. Народ стоял на стороне первого претендента, не желая подчинить Португалию кастильцам; Леонора же и часть аристократии держали сторону ее зятя Иоанна Кастильского. Гнев лиссабонского населения против королевы, желающей предать страну иноземцам, вылился в возмущение против ее еврейских советников. Толпа уже готовилась учинить погром в «иударии» столицы, ограбить богатых евреев и добычу отдать своему избраннику, рыцарю Иоанну, но усилиями последнего погром был предотвращен. Леонора и ее советник Иуда бежали из города, и регентом был объявлен Иоанн Португальский. Между обоими Иоаннами началась война. Тем временем поселившаяся в Кастилии Леонора рассорилась со своим зятем. В ссоре были замешаны и евреи. Желая завести в своей стране должность раввина-фискала, кастильский король Иоанн I, по просьбе своей жены Беатрисы, назначил на эту должность прибывшего из Португалии Давида Негро; Леонора же желала, чтобы на этот пост был назначен ее любимец Иуда. Скоро стало известно, что Леонора замешана в тайном заговоре против жизни кастильского короля, и она была сослана в монастырь. Давид Негро, содействовавший раскрытию заговора, остался при дворе Иоанна Кастильского, который после неудачной войны должен был отказаться от португальской короны. Королем Португалии был провозглашен Иоанн де Авис, который оказался правителем гуманным, справедливым также по отношению к евреям. Так повторилась и в Португалии картина, знакомая нам из времен династической борьбы в Кастилии.

§ 37. «Священная война» 1391 года

К концу XIV века клерикальная реакция сделала такие успехи в Испании, особенно в Кастилии, что творцы ее могли уже приступить к решительным действиям. Юдофобы из духовенства пугали общество призраком «еврейской опасности»: рост еврейского богатства и политическое влияние еврейских финансистов грозят будто бы самому существованию христианских государств в Испании, которые после долгой борьбы освободились от господства мавров, но не от влияния оставшихся в стране мавров и евреев; чтобы укрепить национально-христианский тип государства, нужно поднять внутреннюю «священную войну», с лозунгом очищения страны от обоих иноверных элементов. С маврами, однако, воевать было трудно: у них за спиной свое Гранадское царство, а дальше — Марокко и берберийские племена, умеющие делать священную войну по-своему. Легче объявить войну евреям, в форме ультиматума: крещение или смерть! Некогда крестоносцы Средней Европы успели там больше вырезать, чем крестить евреев, но в Испании можно добиться большего успеха: здесь евреи менее религиозны и менее обособлены от христиан, а вдобавок более состоятельны, больше дорожат благами жизни, и под угрозой смерти многие из них могут согласиться на крещение. Если так систематически действовать, то и «еврейская опасность» исчезнет, и стан верующих усилится притоком новых сил.

Таков был план действия клерикальных заговорщиков, которые за сто лет до создания всеиспанской инквизиции усвоили ее идею: единой, однородной христианской Испании, очищенной от евреев, мавров и еретиков. Во главе кастильских пропагандистов этой идеи стоял страстный фанатик, архидиакон и официал епископства в Севилье, Ферранд Мартинес. В течение ряда лет, со времени участия евреев в кастильской гражданской войне, Мартинес вел систематическую агитацию против них в своих церковных проповедях. Он бросал в массу зажигательные слова: евреи господствуют в Испании, они богатеют от сбора и откупа податей, подчиняют себе всех христиан, от короля до раба, везде сеют свое лжеучение и скоро превратят церкви в синагоги; необходимо уничтожить этих врагов Христа и добиться того, чтобы синагоги превратились в церкви. Открыто проповедовались насилие и террор. Во время одного крестного хода Мартинес приказал следовавшей за ним толпе избить тех евреев, которые осмелятся показаться на улице по пути процессии. Он не раз высказывал мысль, что было бы хорошо разрушить все синагоги Севильи. Представители еврейской общины в Севилье часто жаловались на эти опасные подстрекательства королю Генриху II и его преемнику Иоанну I; короли запрещали Мартинесу возбуждать народные страсти и грозили ему карами, но он с упорством маньяка продолжал свое дело, оправдываясь тем, что исполняет свой евангельский долг, обличая неверующих. Так он говорил пред севильским судом, куда его привлекла к ответу еврейская община (1388), и тут же повторил, что разрушение синагог он считает богоугодным делом. Слабый король Иоанн I вел себя в этом деле нерешительно: он хвалил усердие архидьякона-подстрекателя и в то же время запрещал чинить насилие евреям: он хотел насытить волка и сохранить овец. Честнее поступил севильский архиепископ Барросо: он уволил Мартинеса от должности официала и лишил его права проповедовать в церкви (1389).

Но скоро обстоятельства сложились благоприятно для клерикального демагога. Архиепископ и король умерли в один год (1390). Мартинес, по выбору сочувствующих ему священников, стал исполнять обязанности заместителя архиепископа. В регентстве, управлявшем Кастилией именем малолетнего короля Генриха III, участвовала королева-вдова Леонора, при которой Мартинес раньше состоял духовником. Тут для агитации безумного фанатика открылось широкое поприще. Мартинес разослал духовным чинам севильской епархии циркуляр с требованием «разрушать до основания синагоги, где враги Бога и церкви совершают свое идолослужение», и доставлять ему в виде трофеев утварь разрушенных синагог. 15 марта 1391 года он произнес зажигательную речь на площади Севильи, при огромном стечении народа. Он прямо подстрекал христиан к нападению на евреев. Толпа уже бросилась к еврейскому кварталу, но городские власти остановили ее и прекратили начавшийся погром. По приказанию полицмейстера (alguacil) были схвачены двое предводителей шайки громил и подвергнуты публичному бичеванию. Это еще больше разъярило толпу и ее вдохновителя Мартинеса, который продолжал свою преступную агитацию, организуя силы для нового нападения. Оно совершилось спустя три месяца после первой попытки, и на этот раз с полным успехом для армии убийц и крестителей. В Севилье христиане, словно по уговору, сбежались в одно утро к «иудерии», подожгли ее и принялись убивать и грабить обитателей (6 июня). Около 4000 евреев было убито, многие взяты в плен и проданы в рабство арабам; остальные же, чтобы избавиться от смерти, позволили совершить над собой обряд крещения. Цветущая древняя община, насчитывавшая около шести тысяч семейств, была сразу уничтожена, синагоги были разрушены или обращены в церкви. В числе принявших католичество был бывший сановник при дворе Генриха II, Самуил Абраванель, который при крещении принял имя Иоанн де Севилья (впоследствии он переселился в Португалию и вернулся в иудейство).

Севильская резня подала сигнал к повсеместному нападению на евреев. В Севилье сходились все нити клерикального заговора, отсюда давались боевые приказы и тактические указания. Щадить желающих креститься и убивать упорных — таков был главный завет «священной войны». Повсюду соблюдалась эта тактика, но в угоду толпе и в награду за ее труды ей позволялось также грабить имущество евреев, в качестве военной добычи[36]. В городах севильского округа повторились сцены метрополии. В другом историческом центре еврейской Испании, Кордове, творились худшие ужасы, чем во время нашествия Альмохадов: сожжена «иудерия» с ее великолепными древними зданиями и товарными складами; 2000 трупов мужчин, женщин и детей валялись грудами на улицах, в домах и разрушенных синагогах, а рядом слонялись люди с убитыми душами — отрекшиеся от веры отцов. Через две недели после севильской резни очередь дошла до столичной общины Толедо (17 Таммуза). Здесь раввины первые пошли на смерть ради «освящения имени Божия»: между прочим, погибли потомки знаменитого талмудиста Роша. Но было очень много и малодушных, принявших крещение. В Бургосе особенно велико было число этих невольных дезертиров. Такие сцены повторились во многих других городах Кастилии. Около семидесяти общин были разгромлены.

Из Кастилии антиеврейское движение перекинулось в Арагонию, куда для этой цели прибыли эмиссары из главного штаба, Севильи. Предупредительные меры правительства всегда были неуспешны. В городе Валенсия христианская чернь ворвалась в юдерию с камышовыми крестами и кричала: «Вот придет Мартинес и всех вас окрестит!» (9 июля). Евреи оказали сопротивление, заперли входы в свой квартал, а из ворвавшихся буянов убили несколько человек. Тогда раздался клич: «Евреи убивают христиан!» — и христианские монополисты убийства хлынули в еврейский квартал, разрушили его и убили тех, которые не успели бежать или не согласились принять крещение. Погромщики устремились также к «морерии», кварталу мавров, но тут войска оттеснили их. Скоро очередь дошла до каталонской столицы Барселоны. Здесь евреи заперлись в крепости, заручившись покровительством местного губернатора и рыцарей. Но разъяренная чернь возмутилась против власти, осадила крепость и, наконец, взяла ее при помощи крестьян, съехавшихся из окрестных деревень. Потеряв надежду на спасение, многие евреи закалывали себя кинжалами или бросались с крепостной башни вниз и разбивались, другие в отчаянии бросились на врагов и погибли в неравной борьбе, остальные изменили своей вере; лишь немногим удалось спастись бегством (8 августа). Здесь пал мучеником за веру единственный сын философа Хасдая Крескеса, и отец в своем описании катастрофы замечает: «Я отдал в жертву чистого агнца, моего единственного сына». В Каталонии пострадали еще общины Героны и Лериды, но в собственной Арагонии уцелели почти все общины, ибо королевские власти и феодалы энергично защищали свою «еврейскую собственность».

Погромная волна докатилась и до острова Майорки. В главном городе острова, Пальме, зверски убивали евреев и даже разрушали дома тех сердобольных христиан, которые давали у себя убежище несчастным. Многие евреи заперлись в городской крепости и оттуда, с разрешения губернатора, ночью пробрались на берег и бежали на кораблях в Северную Африку.

Беженцы из Кастилии нашли временный приют в соседней Португалии. Здесь население не было подготовлено к истреблению людей во имя религии любви. Вдобавок главный раввин Португалии, Моисей Наварро, лейб-медик короля Иоанна, представил ему папскую буллу, запрещающую убивать и насильственно крестить евреев, и король разослал эту буллу для оглашения во всех городах.

Таким образом, летом 1391 года испанские евреи переживали такие же ужасы, как их предки на берегах Рейна летом 1096 года. Вызванное проповедью Мартинеса движение представляло собой настоящий крестовый поход, направленный против иноверцев внутри страны. Испанские евреи дождались своего венца мученичества, но они не были так подготовлены к этому, как их германские братья. Немецкие евреи при таких катастрофах чаще жертвовали жизнью и лишь в единичных случаях принимали для вида веру насильников, от которой тотчас по уходе врагов публично отрекались. В Испании же число «обращенных» (conversos) было значительно больше числа павших мучеников: полагают, что оно достигло нескольких десятков тысяч. Здесь под ножом убийцы многие соглашались идти в христианскую купель и признать чуждый символ веры, с тем чтобы по миновании опасности возвратиться к вере отцов. Часть их так и сделала, бежав немедленно от надзора сыщиков церкви в другие страны. Но очень многие, дорожа своим временным спокойствием, оставались официально под маской навязанной им религии. Они не предвидели, какую страшную участь они готовили себе и своим детям. Находясь под бдительным надзором католического духовенства, эти «невольники» христианства («а ну сим») должны были для виду исполнять церковные обряды и могли только втайне соблюдать важнейшие законы своей наследственной веры. Эта раздвоенность будет служить для них источником непрестанных мук и тревог и приведет к трагедии «марранства», а затем к ужасам инквизиции.

§ 38. Раввинизм и консервативная философия (Крескес)

В области духовной культуры предыдущий XIII век протекал в Испании под знаком Маймонида, в смысле положительного или отрицательного отношения к его учению. Столетняя борьба консерваторов со свободомыслием, окончившаяся известной раввинской анафемой 1305 года, дала перевес консервативному направлению. И XIV век протекает уже под знаком умственной реакции. Раввиним стремится усилить национально-религиозную дисциплину в стране, где налицо были все данные для ассимиляции: общий разговорный язык (евреи в ту эпоху говорили по-испански и частью еще по-арабски, хотя в литературе они употребляли свой национальный язык), сближение между евреями и христианами в высших классах общества и усвоение многих нравов окружающего населения. Симптоматично было то, что в самом начале века (1305) занял место главного раввина в кастильской столице Ашер бен-Иехиель (Рош), выходец из Германии и типичный представитель германского раввинизма, противник философии и светских наук. В центре ассимиляции, где синоды и кортесы должны были запрещать евреям называться испанскими именами, пришелец с севера принялся насаждать порядки замкнутого германского гетто. Широкая судебная автономия раввинов давала им возможность строго карать членов общины, провинившихся в вольнодумстве или вольном поведении. Когда влиятельный при дворе кордовец Иегуда ибн-Вакар спросил Роша, как поступить с человеком, который произнес какую-то богохульную фразу по-арабски, суровый раввин ответил, что ему следовало бы вырезать язык. Одной еврейке, обвиненной в сожительстве с христианином, раввинский суд приказал отрезать нос, и на запрос того же Вакара о мотивах этого решения Рош ответил: «Приговор правилен: пусть она (грешница) потеряет привлекательность для своих любовников!» В данном случае само правительство, передавшее дело в еврейский суд, было заинтересовано в строгом наказании, так как сожительство еврейки с христианином считалось преступлением и по канонам церкви.

Борьба со свободомыслием образованных людей велась успешнее, чем борьба с вольными нравами как следствием бытовой ассимиляции высших классов общества. Херем 1305 года изгнал светскую науку и философию из школы, где теперь стал господствовать талмудизм. Не удалась попытка Маймонида поставить предел разливу «моря талмудического» с целью дать место свободным наукам. Рош, его сыновья и многочисленные ученики создали в Испании сеть иешив германского типа, в которых широкий синтез Маймонида был заменен мелочным схоластическим анализом. К исследованиям и «респонсам» законоведов предыдущего века, вроде Рашба, прибавились галахические выводы Роша («Писке га-Рош») и его школы. Накопилась такая масса законотолкований и решений авторитетных раввинов, что понадобилась новая кодификация действующего еврейского права, с дополнениями к кодексу Маймонида. В XIV веке развивается литература «собирателей выводов и решений» (Poskim). Наиболее систематическим произведением этой литературы был кодекс «Турим» («Ряды»), составленный сыном Роша, Яковом б. Ашер (ум. в 1340 г.). В этот кодекс не вошли государственные, аграрные и храмовые законы, связанные с пребыванием народа в Палестине и представляющие только теоретический интерес, но зато прибавлено многое к действующему праву на основании раввинских решений и народных обычаев. Обширный кодекс «Турим» состоит из четырех частей. В первой («Орах-хаим») изложены правила богослужения, субботы, праздников и постов; во второй («Иоредеа») — законы о пище, убое скота и домашнем обиходе; в третьей («Эвен-эзер») — семейное право и законы о браке и разводе, а в четвертой («Хошен-мишпат») — гражданское и уголовное право. Обрядовая часть кодекса «Турим» значительно расширена в сравнении с кодексом Маймонида, а догматическая и этическая часть крайне сужена. Автор как бы боялся затрагивать общие принципы и догмы религии, которые еще недавно возбуждали горячие споры между ортодоксами и свободомыслящими. Кодекс Якова бен-Ашер был принят, как практическое руководство, многими раввинами и постепенно вытеснял кодекс Маймонида. В позднейшее время система «Турим» легла в основу доныне действующего раввинского кодекса «Шулхан-арух» и многочисленных исследований немецко-польских раввинов.

Другие «Поским» того времени (около середины XIV века) занимались составлением частичных сводов законов. Ученик Роша, Иерухим б. Мешулам из Прованса, составил два сборника, из которых в одном («Мешарим») изложены гражданские, а в другом («Адам ве-Хава») — религиозно-обрядовые законы иудаизма. Севильский ученый Давид Абудрагам, составил сборник правил богослужения и синагогального чина. Попытку осмыслить религиозное законодательство сделал толедский ученый Менахем бен-Зерах, который едва спасся во время погрома в Наварре, где погибла его семья. В составленном им сборнике религиозных обрядов («Цеда ла-дерех») уделено место и морально-догматическим рассуждениям, но последние свидетельствуют только об упадке теоретического богословия в ту эпоху.

Параллельно с деятельностью «Поским» продолжалась работа комментаторов. Целая фаланга их выдвинулась во второй и третьей четверти XIV века. Ритба (полное имя: Иомтов б. Авраам) из Севильи составлял новеллы («Хиддушим») к разным трактатам Талмуда, по образцу своего учителя Рашба. Шемтов Гаон из Севильи написал комментарий к кодексу Маймонида, под названием «Укрепленная башня» («Мигдал-03»). Боевое название книги вызвано тем, что автор защищал в ней кодекс Маймонида от суровой критики его современника Рабеда. К тому же кодексу составил комментарий («Магид Мишне») Дон Видаль или Иомтов де Толоса. Среди эпигонов испанского раввинизма выделялся еще барселонский раввин-проповедник Нисим Геронди (сокращенно Ran), автор комментария к «Малому Талмуду» Альфаси. Сборник его проповедей обличает в авторе консервативного мыслителя, одинаково далекого от философского рационализма и мистической каббалы.

Большую общественную роль играл во второй половине XIV века сарагосский раввин Исаак бар-Шешет, известный под литературным именем Рибаш (умер в 1408 г.). Он был для своего времени тем, чем был столетием раньше Рашба: высшей инстанцией для разрешения вопросов религиозной и общественной жизни. Многие из его посланий или респонсов («Тешубот гаРибаш») написаны в тоне безапелляционных решений и приказов, особенно в тех случаях, где речь шла о попытках религиозного вольнодумства. Рибаш был решительным противником рационалистической теологии. «Следует, — писал он, — избегать сочинений по естествознанию, ибо они подкапывают корни нашей святой Торы: веру в сотворенность мира и в Божие провидение, распространяющееся на отдельные особи рода человеческого. В этих книгах приводятся доказательства в пользу мнения об извечном существовании Вселенной, которая будто бы имманентна Божеству, как свет присущ солнцу и тень дереву». В Испании в то время нашелся один образованный раввин, Хаим Галипапа из Уэски, который позволил себе толковать библейские пророчества Иешаи и Даниила исторически, в связи с событиями их времени, а не в виде мессианских предсказаний на далекое будущее; кроме того, он предлагал облегчать чрезмерные строгости законов о субботнем покое и о пище. Об этом донесли Рибашу, и раввин-новатор получил от сарагосского стража веры строгий выговор за опасное вольнодумство. Это охранительное усердие вызывалось отчасти и тогдашним тревожным временем. Миссионерский натиск католического духовенства, в Испании и участившиеся отпадения от иудейства требовали энергичных превентивных мер. Фанатизм ратоборцев церкви порождал противоположный фанатизм в представителях синагоги. После катастрофы 1391 г. Рибаш покинул Испанию и поселился в Алжире, где к евреям-туземцам прибавилась значительная колония беглецов из Испании. Местный султан назначил его верховным раввином над всеми еврейскими общинами своей области.

Умственная реакция выдвинула и своего философа. Хасдай Крескес (Cresques, ок. 1310-1410), живший в Сарагосе, был не столько раввином-практиком, сколько идеологом раввинизма. Свою религиозно-философскую систему он построил на предпосылках, совершенно отличных от принципов Маймонида, который, по его словам, «углубился в книги философов (греческих) и соблазнился их идеями». Цель Крескеса — не примирение Разума и Откровения, а выяснение их противоположности и непримиримости, откуда следует вывод, что ограниченный человеческий разум должен склониться перед откровением Торы как проявлением разума и воли Бога. В своем теологическом трактате «Свет Божий» («Ор Адонай») Хасдай Крескес шаг за шагом разрушает величественное здание Маймонида, в котором искусственно сочетались два противоположных архитектурных стиля — греческий и еврейский. Он отвергает мнение рационалистов о непогрешимости Аристотеля в области метафизики и доказывает, как резко расходится его учение о Боге, возникновении мира, провидении и бессмертии с соответствующими догмами иудаизма. Сторонникам дуализма, вроде Альбалага, признававшим двойственную истину — философскую и религиозную, — Крескес бросает упрек в двуличности. Человек, признающий иудаизм божественным откровением, может и должен в нем самом найти разумное обоснование своих верований, а не заимствовать таковое извне. Самобытная философия иудаизма, в отличие от аристотеле-маймонидовой, говорит, что высшее совершенство заключается не в мышлении или познании, а в деятельной любви к Богу, что нравственное, а не интеллектуальное совершенство приближает человека к Божеству, источнику добра. Из двух библейских заветов — «Познай Бога твоего» и «Люби Бога всем сердцем» — Крескес избирает последний, в отличие от школы рационалистов. Он утверждает, что провидение Божие простирается не только на роды, на жизнь целых народов, но и на индивидов, на жизнь каждого отдельного человека. Предопределение Божие имеет, однако, известную границу: предрешены события, но не хотения и помыслы людей, а потому человек, стремящийся к добру и отвергающий зло, достоин воздаяния за добрую волю, независимо от результатов ее. Крескес устанавливает семь основных догматов иудаизма вместо Маймонидовых тринадцати: сотворение мира вместе с материей, бессмертие души, загробное воздаяние, воскресение мертвых, вечность и неизменяемость Торы, превосходство Моисея над всеми другими вероучителями, вера в пришествие Мессии. По странному капризу мысли, Крескес прибавил к этим семи пунктам еще один, совершенно легендарный: проявление святого духа в библейском оракуле первосвященника «урим ве-тумим». Свой философский труд Крескес окончил после катастрофы 1391 года, от которой погиб его единственный сын. В эти же годы написал он на испанском языке полемический трактат о догматах христианства, в котором доказывал несостоятельность таких верований, как искупление первородного греха, воплощение Бога в человеке и догмат Троицы. Книга предназначалась, по-видимому, для «анусим», которые в грозный год приняли крещение притворно, но могли впоследствии искренно увлечься догмами навязанной им религии. Испанский подлинник этой книги не сохранился, но уцелели фрагменты ее в еврейском переводе («Bittul ikare hanozrim»).

На границе философии и каббалы стоит Меир Алдаби, внук Роша, автор книги «Пути веры» («Schevile етипа», 1360 г.). Это сочинение представляет собой небольшую энциклопедию знаний, необходимых для теолога. Учение о Боге и его атрибутах подкреплено здесь каббалистическими рассуждениями, теория сотворения мира объясняется данными из тогдашней астрономии и физики, а сотворение человека — данными анатомии, физиологии и гигиены; в учении о душе говорится о религиозном экстазе; законы Торы освещаются и этически, и легендарно, в духе талмудической Агады; в связи с догмами бессмертия души и загробной жизни развивается мистическая теория переселения душ. Вообще, в книге перемешаны идеи разнородных систем. Сторонник эклектизма, автор, однако, признает первенство традиции. Он объявляет себя противником «философии, осмеливающейся говорить против наших древних учителей»; он признается, что «изучал посторонние книги (светские), понимая, что это грешно, но делал это лишь для того, чтобы быть в состоянии возражать эпикоросу (вольнодумцу)». Под этой вывеской благочестия книга Алдаби приобрела большую популярность и многократно перепечатывалась, что объясняется также общедоступностью ее изложения.

В других отраслях литературы XIV век был временем полного застоя. Давно захиревшая поэзия не имела в эту эпоху в Испании ни одного выдающегося представителя. Испанские писатели упоминают лишь об одном придворном поэте, упомянутом выше, Сантоб де Каррион, который писал на кастильском языке «советы и поучения» для короля дона Педро. Сантоб (Шемтов) был близок к королевскому двору еще при отце Педро, Альфонсе XI. В кругу придворных честный еврей-стихотворец составлял корректив к евреям-финансистам, не всегда соблюдавшим честь еврейского имени. На правах старого советника Сантоб писал рифмованные сентенции для юного короля, жизнь которого протекла в семейной неурядице и гражданской войне. Вплетая в свои стихи библейские и талмудические изречения, Сантоб порицает ненасытную страсть к богатству и прославляет знание как «сокровище, не приобретаемое деньгами». Характерна та строфа, где он говорит: «Пусть меня не ценят слишком низко. Какой же богатый еврей может состязаться со мной и петь то, что я пою?» По-видимому, придворным богатым евреям не всегда была приятна мораль их соплеменника, направленная против них самих. Испанский трубадур XIV века составляет такое же редкое исключение, как Зюскинд фон Тримберг в Германии предыдущего века.

§ 39 Возвращение изгнанников во Францию (1315)

Изгнав евреев из Франции в 1306 году, Филипп Красивый повел себя так, что население стало скоро жалеть об их уходе. Король-грабитель насадил повсюду своих агентов для отобрания конфискованного еврейского имущества и для взыскания долгов с христиан, кредитовавшихся у евреев. В течение ряда лет производилась эта реализация королевского грабежа, связанная с чрезвычайными трудностями. Многие изгнанники перед уходом передали свое движимое имущество христианам, и агенты-приемщики должны были обыскивать дома, где оно было спрятано или где такое укрывательство предполагалось, причиняя жителям большие неприятности. Еще хуже обстояло дело со взысканием долгов в случаях утери долговых обязательств. Должники-христиане в таких случаях либо молчали, либо уверяли, что долг ими уже уплачен заимодавцу, а подкупленные чиновники обманывали короля, делясь еврейской добычей с укрывателями. Король пробовал вернуть в страну некоторых еврейских кредиторов, с тем чтобы они назвали имена должников, скрывающих свою задолженность, причем евреям обещалась часть подлежащей взысканию суммы, но кредиторы оказывали плохую помощь в деле своей собственной экспроприации и предпочитали вступать с должниками в более выгодные для обеих сторон сделки. В результате христианское население, ограбленное королем за счет евреев и лишившееся доступного кредита после выселения евреев и «ломбардцев», стало громко выражать свое недовольство. В это время сложилась французская народная песенка: «Если бы евреи жили в королевстве французском, христиане имели бы большую помощь, чего теперь не имеют». Наконец и сама королевская казна, растратив конфискованные капиталы евреев, ломбардцев и тамплиеров, не имела больше удобного объекта для эксплуатации.

При таких обстоятельствах на очередь встал вопрос о возвращении евреев во Францию. В 1315 году, через десять лет после изгнания, новый король Людовик X решил призвать изгнанников обратно. Он завел переговоры об этом с теми изгнанниками, которые еще оставались в некоторых вассальных владениях Франции и в ближайших областях Испании. Евреи, боясь повторения прежних насилий, потребовали определенных гарантий, и в результате состоялось следующее соглашение: евреи могут вновь селиться повсеместно в королевских и феодальных владениях и заниматься там торговлей и ремеслами; ссуда денег на лихвенные проценты или по письменным обязательствам запрещена, при ссуде же под залог дозволяется взимать не больше двух динаров на ливр в неделю (43% годовых). Со своих прежних должников евреи вправе взыскивать одну треть еще не уплаченных королю сумм, с тем чтобы две третьих шли в пользу короля. Уцелевшие синагоги и кладбища возвращаются евреям с возмещением их стоимости покупателям; возвращаются также все книги, за исключением Талмуда. Евреи обязаны носить отличительный знак на одежде, лоскут круглой формы и определенной величины, и не должны вступать в религиозные споры с мирянами из христиан. Было условлено, что евреи допускаются во Францию пока на 12 лет, а если по истечении этого срока король решит снова выселить их, то он обязан предупредить их за год до выселения. В декрете о возвращении (28 июля) король говорит, что его покойный отец, по наущению дурных советников, изгнал евреев из Франции, но он, Людовик, решил с согласия прелатов и баронов призвать их обратно, так как этого требует «общий крик народа» (commun clamour du peuple).

Многие изгнанники из окраинных областей и частью из других стран вернулись во Францию. Люди разоренные, потерявшие все свое состояние, стали собирать жалкие остатки его путем выкупа отчужденного имущества и взыскания части долгов. Разрушенные общины стали вновь устраиваться, выкупая проданные синагоги и прочее свое достояние. Над этой реставрацией трудилась и каждом городе смешанная комиссия из королевских чиновников и представителей еврейской общины. Но вполне восстановить разрушенное оказалось невозможным. Численный состав общин был меньше прежнего, так как вернулась лишь часть изгнанников. Возвратившиеся принадлежали большей частью к небогатому классу, ибо богачи успели устроиться в других странах. Тем не менее французский центр еврейства мог бы восстановиться, если бы вернувшимся была обеспечена в действительности та неприкосновенность личности и имущества, которую обещали им в своих декретах Людовик X и его преемник Филипп V (1317). Но именно за эту неприкосновенность не могли ручаться тогдашние правители Франции. Произвол и насилие шли теперь не сверху, а снизу, из глубин народных масс. Христианское население Франции переживало тогда время грубейшего суеверия и чудовищных предрассудков, порой проявлявшихся в формах религиозного помешательства. Вера в чудотворные иконы, с одной стороны, и в чародейство, с другой, составляла сущность религии тогдашнего простолюдина, которого духовенство умышленно держало в крайнем невежестве. С этими извращенными понятиями вполне уживалась вера в какие-то тайные кощунства и злодейства евреев. Их обвиняли то в тайном убиении христианских детей для употребления их крови в Пасху, то в издевательстве над церковными сакраментами. В 1317 году в Шиноне были казйены два еврея по подозрению в убийстве христианского ребенка. Подобные обвинения стали возникать и в других местах, а вскоре во Франции поднялось массовое движение, напоминавшее времена крестовых походов.

То было крестьянское движение, известное под именем «похода пастухов» или «пасторелей» (pastoureaux). В 1320 г. разнесся слух, что король Филипп V предпринимает новый крестовый поход на Восток. Народ заволновался. Какой-то юный пастух рассказывал, что он имел чудное видение: к нему слетал ежедневно голубь и становился то на его голову, то на плечи, а когда он пожелал поймать эту птицу, она вдруг обратилась в прекрасную девушку и возвестила ему, чтобы он собрал рать крестоносцев и шел войной на неверных, ибо ему предстоят великие победы. Вскоре в области Гаронны, в Южной Франции, собралась огромная толпа крестьян и пастухов, увеличенная по пути разным сбродом. В некоторых местах предводители этих беспорядочных банд (поп и монах, лишенные сана за дурную жизнь) направили их против беззащитных евреев. В округе Тулузы около 500 спасавшихся бегством евреев заперлись в какой-то крепости и оборонялись против осадившей ее толпы, бросая в нее с высокой башни камни и балки. Но осаждавшие подожгли крепость и ворвались. Евреи, чтобы избегнуть насильственного крещения, перерезали друг друга; у них только не хватило духа наложить руки на малых детей, которых победители забрали и окрестили. Начальники городов пытались защищать евреев, но нелегко было усмирять буянов, на которых народ смотрел как на святых подвижников. Таким образом пострадали евреи в Тулузе, Бордо, Альби и других местах. Только после того, как народные волнения стали угрожать дворянству и духовенству, папа Иоанн XXII прислал из Авиньона приказ обуздать бандитов. Тогда и христианское население отшатнулось от пастухов. Банды, направлявшиеся в Нарбонну, были задержаны в пути и затем рассеялись. Мелкие отряды пастушьей армии прорвались в соседние области Наварры и Арагонии и некоторое время бесчинствовали там. Если верить позднейшему летописцу (Ибн-Верга), во Франции и Северной Испании пострадали от похода пастухов («гезерат га’роим») около 120 еврейских общин.

Не успели французские евреи оправиться от этой катастрофы, как их постигла новая беда. Во Франции было в то время много людей, больных проказой, которым во избежание заразы отводили жилища вне городов, где их содержали в нищенской обстановке. Чтобы отомстить обществу, исключившему их из своей среды, прокаженные в Южной Франции — так гласила молва — стали отравлять воду в колодцах и реках, от чего вымерло много людей (1321). Когда заподозренных в этом преступлении схватили и подвергли пытке с целью вынудить признание, они заявили, будто мысль об отравлении колодцев внушили им евреи. Преступная совесть, вероятно, подсказала недавним истребителям евреев, что последние желают отомстить христианам за пастуший поход. Король Филипп V сначала поверил этой гнусной клевете. Начались розыски. Были обнаружены поддельные письма от имени мавританских царей Гранады и Туниса, присланные евреям вместе с деньгами и ядом, с поручением передать прокаженным «для известной надобности». Это означало, что мусульмане и евреи сговорились истреблять христиан. Говорили, что удалось поймать прокаженных с каким-то ядом мерзкого состава (смесь крови, урины и трав, в которой растворена гостия). И вот, наряду с прокаженными, стали пытать и казнить евреев. Летом 1321 года в городе Шинон, пострадавшем недавно от пасторелей, совершился потрясающий акт мученичества. 160 евреев были брошены в яму, где разведен был костер, и сгорели живьем. Отдельные мученики погибали и в других местах, между прочим и в Париже. В Туре евреев заключали в тюрьму и держали до конца расследования, назначенного по приказу короля. Расследование не могло убедить даже суеверных судей в основательности чудовищного обвинения, предъявленного евреям, и казни скоро прекратились. Но Филипп V воспользовался удобным случаем, чтобы ограбить евреев, и наложил на все их общины огромную денежную пеню в 150 000 ливров. Этим закончилась катастрофа 1321 года, известная в еврейских летописях под именем «напасти прокаженных» («гезерат га’мцораим»).

Таким образом, изгнанные в 1306 г. евреи были возвращены во Францию только для того, чтобы народ имел кого убивать, а правительство — кого грабить. Гарантии 1315 года оказались вздорными. Против диких народных расправ короли не могли защищать евреев. Отказаться же от взгляда на еврейское добро как на свою собственность они не хотели. Карл IV, преемник Филиппа V (1322), взыскивал с еврейских общин упомянутую контрибуцию с такой строгостью, что многие предпочли оставить Францию. Местами власти, не дождавшись отъезда эмигрантов, отбирали у них имущество и изгоняли из страны. Между 1322 и 1359 годами в центральных областях Франции почти не осталось еврейских общин. Пожар «черной смерти» (1348), опустошивший еврейскую Германию, не нашел во Франции достаточно горючего материала и только в Провансе задел некоторые еврейские поселения.

§ 40. Окончательное изгнание евреев из Франции (1394)

К несчастью для эмигрировавших евреев, они все еще не отказались от надежды возвратиться во Францию, да и короли испытывали неудобства без своих «торговых крепостных». Весконечная война между Англией и Францией требовала огромных расходов, и тут-то евреи особенно понадобились правителям. После поражения при Пуатье и взятия в плен французского короля Иоанна II (1356) королевская семья очутилась в критическом положении: казна была пуста, горожане и сельское население бунтовали (Jacquerie), и страна стояла на краю гибели. Тогда юный дофин Карл V, управлявший государством от имени отца, вступил в переговоры об условиях возвращения евреев с их представителем в Париже, финансистом Манесье де Везу (Manecier de Vesoul). В 1360 г. королевский декрет возвестил, что король с согласия духовенства, высшего и низшего дворянства и горожан разрешает всем евреям вновь селиться во Франции и жить там в течение 20 лет в городах и селах, приобретать землю и дома, заниматься торговлей и ссудой денег. При вступлении в страну каждый глава семейства должен уплатить значительную сумму, а затем ежегодно платить особый налог за каждого члена семьи. Принц из королевского дома граф д’Этамп был назначен общим опекуном и покровителем евреев (gardien general des Juifs), а Maнесье де Везу — генеральным сборщиком (receveur general), доставляющим в казну все подати с французских евреев.

Данные евреям «привилегии» (частью privilegia odiosa, как, например, право взимать высокие проценты по ссудам ради увеличения казенного сбора) могли привлечь во Францию только состоятельных людей. Но и они не были избавлены от унижений. Благодаря проискам духовенства евреев вновь обязали носить отличительный знак на одежде, в форме кружка (rouelle) из красной материи, величиной в большую королевскую печать. Евреям-врачам разрешалось практиковать не иначе как после особого испытания у христианских инструкторов, но потом и это разрешение было отменено. Получая с евреев большие деньги за право жительства, Карл V лично покровительствовал их представителям, приносившим ему эти деньги. Таких представителей было два: упомянутый Манесье в Северной Франции и Денис Кинон в Южной, в Лангедоке. В знак особой милости король освободил от ношения «еврейского кружка» своих генеральных сборщиков, а также верховного раввина Мататию Прованс и, ректора талмудической школы в Париже. По просьбе Кинона он повелел не принуждать лангедокских евреев присутствовать при церковной службе и проповеди миссионеров, «во избежание телесного повреждения» (за свою «душу» невольные слушатели, очевидно, не боялись). Однако «ненавистные привилегии» делали свое дело. Внося в казну огромные, подчас непосильные налоги, занимавшиеся ссудой денег евреи, в свою очередь, притесняли своих должников, взимая с них большие проценты. Поднялись жалобы против ростовщиков. В Париже на них жаловались прокутившиеся члены дворянских семейств, задолжавшие у евреев и желавшие избавиться от надоедливых кредиторов. Король уже намеревался расторгнуть договор с евреями, но не исполнил своего намерения, удовлетворившись солидным выкупом (1368).

В 1380 году истек двадцатилетний срок, на который евреи допущены были во Францию. Вступивший в этом году на престол Карл VI продлил время пребывания евреев в стране и подтвердил их «привилегии», конечно, в обмен на очень крупную податную сумму. Но «еврейской добычи» было недостаточно для удовлетворения всех потребностей фиска, и тяжесть налогов чувствовало также христианское население. Ожидание льгот от нового короля не оправдалось, и это вызвало бунт в Париже. Горожане требовали облегчения специальных налогов, а примешавшаяся к толпе группа дворян домогалась изгнания своих еврейских кредиторов. Разграбив казначейство, толпа бросилась в еврейский квартал, расхитила имущество в домах, разорвала векселя у ростовщиков и забрала у них залоги; попадавшихся взрослых евреев убивали, а детей уводили для крещения. После прекращения погрома король приказал парижскому градоначальнику (prevot) вернуть имущество ограбленным и похищенных детей родителям, но немногие, говорит французский летописец, этому подчинились. Через два года, во время нового бунта (Maillotins), возмутившаяся толпа в Париже и других городах избивала чиновников, сборщиков податей и евреев. Многие евреи покинули Париж, другие для спасения жизни согласились принять крещение (1382).

С тех пор агитация против евреев не прекращалась. Вся еврейская масса должна была отвечать за грехи ростовщиков из ее среды. Народ смешивал таких ростовщиков с королевскими сборщиками податей, ибо фактически они «работали» в пользу королевской казны. Когда неисправные должники из христиан подвергались аресту по настоянию еврейских кредиторов, поднимались вопли негодования. Сами кредиторы жаловались королю на полное свое разорение. Представители парижской общины заявили, что без помощи своих соплеменников из Лангедока они не были бы в состоянии уплатить свои подати в казну (1387). Между тем христианское духовенство возбуждало народ против «неверных» по следующему случаю. Во время погромов один богатый еврей Денис Машо принял крещение, но затем раскаялся и, чтобы вернуться к своей прежней религии, скрылся из Парижа. Разнесся слух, что евреи содействовали бегству Машо. Обвиненные в этом пособничестве, семь почетных представителей парижской общины были приговорены к сожжению. Этот жестокий приговор суда, состоявшего из чиновников и священников, был смягчен парламентом, который постановил наказать виновных розгами три субботы подряд, на трех площадях Парижа, и держать их в заточении до возвращения отступника Машо (апрель 1394). Этот случай ухудшил положение.

Через полгода после этого происшествия Карл VI издал декрет об изгнании последнего остатка еврейского населения из всех королевских областей Франции (17 сентября 1394). Король, говорится в этом декрете, узнал от достоверных людей, что многие жалуются на проступки евреев против святой веры и на злоупотребление данными им привилегиями, а потому решил впредь безусловно запретить им жительство во всех коронных областях Франции, как северных, так и южных. До 3 ноября евреям дан был срок покончить свои дела; взыскать долги и распродать свое имущество. В конце 1394 года тысячи еврейских семейств снова покинули страну, где алчность правителей, фанатизм духовенства и грубое суеверие масс довели их до социального рабства, до необходимости вечно дрожать за свое существование. Некоторые города и владельцы поместий хотели оставить у себя евреев, но были вынуждены исполнить королевский приказ. Общины Северной Франции и Лангедока пали под последним сокрушительным ударом. От Парижа до Нарбонны было стерто все, созданное культурой длинной цепи поколений. От еврейской Франции уцелели только небольшие остатки в провинциях, но судьба и их не пощадила.

§ 41. Остатки французского еврейства (XV век)

Изгнание 1394 года не коснулось трех провинций, более или менее независимых от французских королей. То была автономная Дофинэ, большая часть Прованса и папский округ Авиньона. Здесь оставались старые еврейские общины, и в эти старые гнезда направлялись значительные группы изгнанников из королевской Франции в то время, как их братья искали приюта в чужих странах: в Савойе, Италии, Германии и только что пережившей катастрофу 1391 года Испании. Те, которые приютились в автономных французских землях, получили столетнюю отсрочку, до распространения власти «христианнейших» королей Франции на эти провинции. История этих осколков разрушенного центра составляет эпилог описанной сейчас национальной трагедии.

Еврейские общины в автономной области Дофинэ, в городах Гренобль, Нион, Вьенн и других, пополнялись притоком переселенцев из королевских земель в течение всего XIV века, начиная с изгнания 1306 года. Давая приют эмигрантам, правители-дофины старались хорошо заработать на этом добром деле. Они облагали евреев большими податями, извлекали выгоды из их финансовых талантов, но в годины бедствий плохо защищали их. Во время «черной смерти» (1348) здесь не обошлось без избиения евреев, подозреваемых в распространении чумы. Плата за пристанище росла по мере увеличения спроса на него со стороны выдворяемых из коронной Франции. Каждая концессия, каждая «привилегия» дорого оплачивалась. В 1388 г. дофин Гумберт II признал недействительными все выданные ранее евреям привилегии, с целью получить чрезвычайную дань при выдаче новых грамот. Налоги постоянные и чрезвычайные чередовались с контрибуциями и конфискациями. Все делалось по тогдашней французской моде, кроме самой крайней формы ее, убыточной для казны — изгнания. Угождая духовенству, правительство распорядилось в 1413 г., чтобы евреи имели для себя в городах особые рынки, колодцы и пекарни и не общались с христианами. После присоединения Дофинэ к коронным землям Франции (1456) обнаружилась тенденция выжить их из этой провинции. Дофин Людовик, впоследствии король Людовик XI, притеснял их под разными предлогами. Евреи предчувствовали близость изгнания и стали добровольно покидать страну, давшую ночлег вечным странникам.

Более болезненным был процесс разлучения евреев с Провансом, их древней родиной, с такими городами, как Арль и Марсель, где их предки жили еще до обращения галлов в христианство. В этой культурнейшей части Франции, перешедшей в XIII веке к независимым графам из Анжуйской династии, евреи были тесно связаны с торговлей и промышленностью городов. В столице приморского края, Марселе, евреи официально признавались «гражданами» (cives Massiliae) и в своем хозяйственном быту мало отличались от христиан. Они занимались ремеслами, торговлей и свободными профессиями (особенно медициной), а по части ссуды денег с ними успешно соперничали христиане, которым этот осужденный церковью промысел, по-видимому, не запрещался ввиду важной роли кредита в центре мировой торговли[37]. Правление еврейской общины в Марселе стояло рядом с христианским магистратом как автономное учреждение. Анжуйские правители не раз пытались подвести провансальских евреев под обычный режим христианского государства: заставляли их носить отличительный знак, запрещали работать в христианские праздники и старались ограничить их права по морской торговле, но все эти репрессии не прививались в обстановке таких вольных промышленных городов, как Марсель. В XIV веке еврейская община Марселя могла противодействовать всяким посягательствам на свои старинные привилегии, пользуясь поддержкой муниципальных властей, которые также защищали вольности города против графов и герцогов. Тогда Прованс мог еще служить спокойным убежищем для невольных выходцев из королевской Франции. Но все усиливавшийся наплыв переселенцев с севера и особенно из соседнего Лангедока оказался роковым для провансальских общин. После изгнания 1394 года отношения местного населения к евреям быстро портятся. Ухудшаются условия борьбы за существование, обостряется торговая конкуренция, учащаются злоупотребления в кредитных операциях. Теперь роли меняются: муниципалитет настроен враждебно к евреям, отнимающим заработок у христианского купечества, а графы или «короли» из Анжуйского дома защищают их как своих непосредственных данников. XV век протекает в атмосфере напряженных отношений, обостряемых, по обыкновению, вмешательством духовенства. Евреям навязывают слушание миссионерских проповедей в церквах, бывают случаи похищения еврейских детей для крещения. Анжуйские правители назначили в городах особых чиновников-охранителей (conservateurs) для защиты законных интересов еврейского населения. Но и охранители часто оказывались бессильными против массовых эксцессов. В 1436 г. еврейская община в Эксе (Aix, еврейское Aigs) подверглась нападению фанатиков за то, что один из ее членов, Астрюк де Леон, «хулил Святую Деву». Раньше, чем Астрюк был казнен по приговору суда, толпа совершила огульный самосуд: нескольких евреев убила, других заставила под угрозой смерти принять крещение и вдобавок разграбила многие дома. Погромы повторились в Арле и других городах.

К концу XV века в политической судьбе Прованса произошла перемена: в 1481 году анжуйский правитель уступил этот край французскому королю Людовику XI, и враги еврейства решили ознаменовать новую эру рядом погромов. В 1484 г. поселяне и горожане, бунтовавшие вследствие неурожая, были направлены опытной рукою агитаторов против евреев. Банды жнецов и безработных врывались в еврейские кварталы Арля, Тараскона и Экса, убивали, грабили и насильно крестили жителей. В Марселе, где особенно свирепствовали голод и чума, в погроме принимало участие враждебное евреям мещанство (1485). А вскоре это же мещанство, ссылаясь на проявленную в погроме «народную волю», отправило к новому королю Карлу VIII депутата с просьбой «очистить город» от евреев, закабаливших будто бы горожан своими ссудными операциями. Королю ставилось на вид, что с присоединением Прованса к короне он обязан следовать «похвальной» политике своих предков, изгнавших евреев из страны. Карл не решился изгнать евреев, но удовлетворил просителей тем, что велел аннулировать те незаконные денежные обязательства горожан, в которых наросшие проценты были присоединены к капиталу. Многие кредиторы вследствие этого разорились. Все это вызвало среди евреев усиленную эмиграцию. Однако еврейские общины Прованса продержались еще несколько лет. В 1492 году, когда весь еврейский мир был потрясен вестью об изгнании евреев из Испании, марсельская община горячо откликнулась на горе своих братьев и выкупила у пиратов 180 изгнанников, захваченных на море и доставленных на корабле в Марсель. Но вскоре и еврейский Прованс подвергся той же участи. «Похвальный пример предков» и пример таких соседей, как Фердинанд Католик и Изабелла Кастильская, побудили французского короля к решительным действиям. В 1496 году Карл VIII издал приказ об изгнании евреев из Арля и Тараскона, а затем такие же приказы последовали по отношению к общинам Марселя и других городов Прованса. Были изгнаны даже остатки старой общины Перпиньяна, незадолго до того перешедшего от Арагонии к Франции.

Так спустя сто лет после изгнания евреев из коронных земель Франции они были изгнаны и из воссоединившихся с ними провинций. «Собирание» или объединение Франции при Людовике XI и Карле VIII повлекло за собой рассеяние евреев, разрушение их тысячелетнего культурного центра в этой стране. Осколки разрушенного центра сохранились только в одном уголке французской территории, изъятой из власти короля Франции королем церкви: в папских владениях Авиньона и Карпентраса. Этот округ принадлежал римским папам с тех пор, как они отбывали в нем свое «вавилонское пленение» (1309-1376). Там наряду с покинувшими Рим папами и кардиналами находили приют еврейские изгнанники из королевской Франции, и в XIV веке Авиньон и его округ достигли большого оживления. Папы, которые часто и в Риме относились терпимо к евреям, имели при своем авиньонском дворе финансовых агентов и врачей из евреев. В Авиньоне еврейский квартал находился на берегу Роны близ папского дворца, и община в нем представляла собой маленькую городскую республику с советом старшин во главе; такие же автономные общины существовали в Карпентрасе и Кавальоне, входивших в состав папских владений во Франции. Но и здесь, как и в Провансе, XV век произвел перемену к худшему. Возвращение пап в Рим было причиной упадка и обеднения Авиньона, переставшего быть притягательным центром для католического мира. С другой стороны, из королевской Франции, после изгнания 1394 года, усилился наплыв еврейских эмигрантов в этот обедневший край. Еврейские кварталы Авиньона и Карпентраса переполнились до крайности, так как местные власти не позволяли расширять район жительства евреев. Приходилось строить в домах новые этажи над старыми, и в Авиньоне часто встречались многоэтажные дома, заслонявшие свет на узких улочках квартала. А между тем в конце XV века сюда еще стали прибывать новые переселенцы: из близких Арля и Марселя, из более далекой Испании. Население сгущалось, жить становилось все труднее. В таком состоянии вступит в «новую историю» этот жалкий остаток французского еврейства, символ вырождения некогда крупного национального центра. Разрушенная ударами XIV и XV веков, еврейская Франция возродится только на пороге новейшей истории, во время Великой французской революции, провозгласившей гражданскую эмансипацию евреев, но национальная гегемония уже не вернется в эту страну.

§ 42. Закат еврейской культуры во Франции

Медленно умирал старый еврейский центр во Франции. XIV век был веком агонии еврейской культуры в этой стране. В этот период бывали короткие моменты оживления во внутренней жизни общин и в области умственного творчества, но эти вспышки были только предвестниками угасания некогда яркого светильника.

Такая иллюзия оживления обреченного организма произошла в области общинной автономии. После реставрации 1360 года, когда французские короли всячески старались заманить к себе евреев, одной из приманок было расширение их внутреннего самоуправления. Общинам предоставлялась полная свобода, раввинам — широкая судебная власть. Мататия Прованси (ок. 1360-1380), как официальный раввин Франции, имел возможность объединить общины севера и юга в организованный национальный союз, при содействии упомянутых генеральных сборщиков Манесье де Везу и Дениса Кинона. Рассчитывая, по-видимому, на прочность новой реставрации, поселившийся в Париже раввин Мататия стал насаждать там талмудическую науку. В Париже воскрес рассадник раввинов, которых Мататия рассылал по общинам в качестве учителей и судей. После смерти Мататии сан главного раввина перешел к его сыну Иоханану (ок. 1380-1390), который продолжал дело организации общин во Франции, не предчувствуя близкой беды. В это время французские евреи позволили себе даже роскошь внутреннего раскола. Один из учеников покойного Мататии, Иешая бенАббамари из Савойи, оспаривал у его сына Йоханана право на пост главного раввина. Заручившись дипломом от знаменитого германского раввина Меира Галеви из Вены, претендент объявил, что только он один имеет право назначать в общинах раввинов и судей. Каждый из соперников имел свою партию, и с трудом наладившаяся организация общин могла расстроиться из-за раскола. Тогда р. Йоханан обратился к двум авторитетным испанским раввинам, «великим людям Каталонии» Исааку бен-Шешету и Хасдаю Крескесу, прося их быть судьями в разгоревшемся споре. Испанские судьи решили спор в пользу Йоханана ввиду заслуг его отца и его личных достоинств. При этом они признали, что германский раввин не имел права вмешиваться в дела французских общин. Могли ли подозревать участники этого дела, что они стоят на пороге двух катастроф — разгрома 1391 года в Испании и окончательного разрушения французского центра, реставрация которого их занимала?

В области литературного творчества последние проблески еврейского гения во Франции угасли раньше, еще до конца XIV века. То были поздние отголоски эпохи рационализма, преданного публичной анафеме в 1305 году (§ 17). Как будто наперекор грозному херему раввинов в Южной Франции выросли тогда трое юношей, впитавших в себя «яд» научной философии и примкнувших к левому крылу маймонистов: Леви бен-Герсон из Баньола (Bagnols) в округе Авиньона, Иосиф Каспи из Аржантьера и Моисей Нарбони.

Крупнейший представитель этой эпохи заката, Леви бен-Гереон, более известный под литературным именем Рал баг или Герсонид (1288-1345), был бы вполне достоин занять место в ряду мыслителей эпохи Ренессанса. Врач с многосторонним образованием, Ралбаг занимался, наряду с библейскими исследованиями, математикой и астрономией, писал критику системы Птолемея и изобрел прибор для астрономических наблюдений. Но больше всего углублялся он в философию Аристотеля, Маймонида и Аверроэса. Живя в качестве врача то в папском Авиньоне, то в Оранже, Перпиньяне и испанских владениях Южной Франции, Ралбаг не страдал непосредственно от гонений французских королей, от пасторелей и других бедствий того времени, хотя жаловался, что мысль об этих бедствиях мешает ему спокойно заниматься. Лучшим плодом его занятий был замечательный трактат «Милхамот Адонай» («Войны Божии»), посвященный шести проблемам религиозной философии: о вечности материи, о природе небесных сфер, о душе, пророчестве, всеведении Божием и Провидении. В разрешении некоторых вопросов Ралбаг идет дальше Маймонида, приближаясь к Аристотелю и Аверроэсу. Он не боится отвергнуть догму о сотворении мира ex nihilo, но допускает исконное существование некоей тонкой эфирной материи, из которой в известный момент был сотворен мир. Пророчество как основа откровения является в системе Ралбага не сверхъестественным фактом, а высшим проявлением интуиции или результатом соединения человеческого духа с мировым «деятельным разумом», чего могут удостоиться все великие мудрецы. Провидение заботится больше о родах, чем об индивидах, но индивиды высшего порядка, избранники человечества, являются как бы родовыми типами и поэтому удостаиваются особенной заботливости божественного Провидения (Маймонидова идея духовного аристократизма). Библейские чудеса философ старается сблизить с разумом путем остроумного объяснения библейского текста. Рассказ об «остановке солнца» в Гибеоне следует понимать, по его мнению, в фигуральном смысле: победа израильтян совершилась к моменту захода солнца, которое как будто «ждало» окончания битвы. Борьба Якова с ангелом происходила только во сне, а наяву Яков стал хромать под влиянием этого душевного аффекта.

Консервативные писатели осуждали Ралбага за его свободомыслие; они иронически говорили, что автор «Войн Божиих» воюет не за Бога, а против Бога. Более снисходительно относились ортодоксы к другому сочинению Ралбага — комментарию к Пятикнижию, первым Пророкам и некоторым Гагиографам. Морально-философские извлечения из этого комментария, известные под именем «Тоалиот» («Полезности»), приобрели большую популярность, между тем как книга «Войны Божии» долго находилась под опалой и ценилась только свободными умами. Астрономические исследования Ралбага были переведены на латинский язык. У христианских ученых Ралбаг был известен под именем «Леона из Баньола» или magister Leo Hebraeus. В «Теологико-политическом трактате» Спинозы видны следы влияния Ралбага.

Современник Ралбага, провансальский мыслитель Иосиф Каспи из Ажантьера (ок. 1280-1340; Каспи — еврейский перевод имени города Argentiere, т.е. «серебряный») много путешествовал по Испании и Северной Африке и посетил Египет, арену деятельности Маймонида. Восторженный почитатель «Путеводителя», Каспи сожалел, что ему не суждено было принадлежать к поколению «Совершенного», как он называл Маймонида. Он написал двойной комментарий к «Путеводителю»; в одном просто объясняется ход мыслей автора, а в другом обсуждаются наиболее спорные пункты его системы («Амуде-кесеф», «Маскиот-кесеф»). Комментатор не останавливается перед смелыми рационалистическими выводами, и его тоже причислили к разряду вольнодумцев. В своей «Книге морали» («Сефер га’муссар»), написанной в форме завещания сыну, Каспи говорит: «Истина не должна быть ни боязливой, ни стыдливой». И он сам держался этого правила в своих писаниях. Он не остерегается таких выражений, как, например: «Бог или Моисей за Ним начертали в Торе»; «Сказано: Я пошлю ангела впереди тебя, — под «ангелом» здесь подразумевается действующий Разум». Индивидуальный разум человека есть частица универсального разума Бога, следовательно, Бог находится в душе человека.

Младший из трех эпигонов рационализма, Моисей Нарбони (ок. 1300-1362 г.), жил в Перпиньяне, убежище французских изгнанников, и в разных городах Арагонии. Здесь, в городе Сервера, пережил он катастрофу «черной смерти»: разъяренная чернь ворвалась в его дом, расхитила его имущество и дорогие для него книги, но сам хозяин спасся бегством вместе с другими членами общины (1348). Это, однако, не отвлекло Нарбони от философских занятий, результаты которых изложены им в обычной тогда форме комментария к «Путеводителю» Маймонида. Нарбони задался целью сочетать религиозно-философские системы еврейского и арабского Аристотелей — Маймонида и Аверроэса. Теология, по его мнению, должна быть основана на естествознании, как метафизика на физике, поэтому Тора начинается с «системы сотворения мира, которая и есть наука о природе». Библия имеет двоякий смысл: один — для темной массы, а другой — для просвещенных умов; материальные образы и рассказы о чудесах предназначены для простонародья, а скрытые во всем этом отвлеченные идеи — для философов. Нарбони написал еще ряд комментариев: к «Логике» Маймонида, к философским сочинениям Аверроэса, Авиценны и Алгазалли. Это был последний представитель рационализма в Южной Франции и Испании. После него религиозная философия пошла уже по пути консерватизма, проложенному в конце XIV века Хасдаем Крескесом (§ 38).

Родина раввинизма, Северная Франция ничего не производила в литературе в век разрушения этого былого гегемонического центра. Ее место отныне занимает Германия, где талмудическая наука не знает никаких соперниц — ни светских наук, ни философии и прочих вольных проявлений умственного творчества.

§ 43. Гнет сверху и погром снизу: Людвиг Баварец и «Юденшлегеры»

Средневековый режим достиг полной законченности в Германии XIV и XV веков. В отношениях к евреям здесь выработался синтез гнета сверху и погрома снизу. Долгие упражнения привели к тому, что правители усовершенствовались в деле систематической эксплуатации своих «камеркнехтов», а народные массы — в периодическом устройстве эксцессов. Прочно смыкается тот магический круг, откуда нет выхода еврею; искание безопасности гонит его под защиту правителей, но эта защита оплачивается слишком дорого и при ограниченности промыслов гонит еврея в денежную торговлю; последняя дает христианам новый повод к недовольству, экономическая юдофобия соединяется с религиозной, разжигаемой клерикалами, и в результате — массовые погромы, опять усиливающие зависимость евреев от правителей. Еврей мечется между верхами и низами общества, угнетаемый там, избиваемый здесь. Он ищет успокоения в своем внутреннем мире, замыкается в своем квартале, в своей общине, резко обособляясь от враждебной среды, но вражда к замкнутому еще больше растет на почве подозрительности: врагам кажется, что еврей что-то замышляет, мстит христианству тайно, губит христианских младенцев, издевается над церковными сакраментами, распространяет эпидемию, — и снова повод для эксцессов толпы, воспитанной в суеверии и религиозном фанатизме.

Типичным немецким правителем той эпохи был Людвиг Баварец (1314-1347). Этот император торговал своими еврейскими «камеркнехтами», как товаром, продавал или закладывал феодальным князьям и городским магистратам целые общины с правом распоряжаться ими и взимать с них подати в течение определенного времени. Такими торговыми сделками изобилуют официальные акты тех лет. Подобно арагонским королям, германский император платил свои долги переводами на податные поступления от тех или других еврейских общин, а также брал деньги взаймы под залог этих доходов. Но тут операции были сложнее, так как император имел дело с многочисленными феодальными князьями, владетельными епископами и городскими магистратами, с которыми был связан денежными расчетами, а «еврейские регалии» были тогда наиболее верными векселями при таких расчетах. Еврейские общины Баварии (Нюрнберг, Аугсбург, Вюрцбург, Регенсбург), Рейна (Вормс, Шпейер) и Эльзаса (Кольмар, Страсбург и др.) фигурируют в подобных сделках как предмет купли и продажи, заклада и концессии, причем император именует свой товар просто: «meine Kammerknechte». В обращениях к самим общинам по этому поводу Людвиг именует их любезно «meine lieben Kammerknechte» (напр., во Франкфурте-на-Майне). Во многих местах евреи были обязаны платежом дани различным властям одновременно. Обещая свое «особое покровительство» поселившимся в Страсбурге евреям, император выговаривает себе ежегодную подать в 60 марок серебром (1330), а затем городской магистрат берет их также под свое покровительство за особую плату в пользу города, причем это не освобождает их от специального налога в пользу местного епископа. Таким образом евреи Страсбурга были данниками трех «покровителей». Вообще император был щедр насчет еврейского добра. За какие то услуги он отдал большую группу евреев в распоряжение бургграфа Иоганна в Нюрнберге, а когда задолжавший у некоторых евреев граф отказался платить долги, Людвиг признал эту экспроприацию законной, так как евреи принадлежат императору и всякому, кому он их переуступает, «со всем своим телом и добром» (mit Leib und Gut) и, следовательно, владелец может с ними поступать, как ему угодно (1343).

В 1342 году Людвиг Баварский, не довольствуясь разнородными сборами от общин, установил для евреев личную подушную подать, получившую название «золотой жертвенный пфенниг» (der güldene Opferpfennig). Во всей Германской империи всякий еврей или еврейка, имевшие от роду больше 12 лет и обладавшие имуществом стоимостью свыше двадцати гульденов, должны были уплачивать в имперскую казну ежегодно по одному гульдену. Этот налог, не особенно тягостный для состоятельных людей, был разорителен для бедных семейств. Оповещая население о введении нового налога, Людвиг указывает, что оно состоялось по соглашению с еврейскими общинами, которым он отныне будет оказывать усиленную защиту. Общины действительно нуждались в защите от участившихся тогда погромов и поэтому согласились на новую тяготу, которая, впрочем, была бы возложена на них и без их согласия.

За несколько лет до установления «опферпфеннига» в Германии поднялось сильное антиеврейское движение, напоминавшее резню Риндфлейша (§ 23). Во Франконии какие-то агитаторы стали призывать крестьян к крестовому походу против евреев. Из сельской и городской черни составлялись банды, называвшие себя «жидобойцами» (Judenschläger). В 1336 году произошли нападения на евреев в Мергентгейме, Ротенбурге и в округе Нюрнберга. В следующем году опасность угрожала большой общине во Франкфурте-на-Майне и соседним общинам, но император Людвиг строго предписал местным властям, и особенно франкфуртскому магистрату, не допускать эксцессов. Скоро возник опасный очаг антиеврейского движения в Эльзасе. Здесь какой-то содержатель гостиницы Цимберлин организовал шайку «юденшлегеров», которые назывались армледерами, так как они носили кожаные повязки на рукавах одежды. Вождь банды назывался «королем армледеров». Бандиты, вооруженные пиками, топорами и граблями, рассыпались группами по Эльзасу и под знаменем Распятия, с кликами мести за Христа, громили евреев в течение двух лет (1337-1338). Опять появились насильственные крещения и самоубийства евреев с целью избегнуть «осквернения»[38]. Много евреев сбежалось в укрепленный город Кольмар, где горожане готовы были защищать их. Буйные армледеры окружили город и опустошили окрестности, и только слух о приближении императорских войск заставил их уйти. Благодаря вмешательству эльзасских феодалов и рыцарей, боявшихся, что крестьянское движение обратится против помещиков, разбойничьи шайки были рассеяны. Один источник гласит, что «король армледеров» был пойман и казнен, по приказанию императора Людвига; по другим сведениям, его помиловали после того, как он дал обещание, что его банда в течение десяти лет не будет тревожить евреев.

Как и во времена Риндфлейша, одним из поводов для нападения на евреев служила басня об осквернении ими церковной гостии как символа тела Христова. В Дегендорфе, в Баварии, злонамеренные люди распустили слух, будто евреи, похитив из церкви гостию, кололи ее шилами и рвали терновыми иглами, а в результате было обычное чудо: из хлебной лепешки потекла кровь. Возбужденная этими слухами толпа, по данному церковным колоколом сигналу, напала на еврейских жителей Дегендорфа, перебила их, сожгла дома, разграбила имущество (30 сентября 1337). На награбленные деньги была выстроена в городке церковь в память происшедшего чуда. Остатки проколотой гостии хранились в этой церкви, и в течение столетий эти кусочки хлеба привлекали туда массу богомольцев. На одной из колонн церкви была начертана следующая сохранившаяся доныне надпись в старонемецких виршах:

Резня не ограничилась одним местом. Громили и убивали евреев в различных городах Баварии, Австрии и Богемии. В разных местах народ толковал о «чудотворных гостиях», где-то найденных и будто бы «израненных» евреями. На почве грубого суеверия рисовались фантастические кровавые картины, извращалось религиозное чувство и пробуждались в народе зверские инстинкты. Появились и в Австрии чудотворные гостии, к которым стекались толпы богомольцев, готовых в любой момент превратиться в «юденшлегеров». Австрийский герцог Альбрехт II, не веривший нелепой молве, обратился к папе Бенедикту XII с просьбой успокоить возбужденные страсти верующих. Папа предписал епископу в епархии Пассау, где совершались эти «чудеса», расследовать дело и, если евреи окажутся невинными, принять меры, чтобы подобные обвинения не повторялись. Но и слово главы церкви было бессильно против народного невежества, которое поддерживалось потому, что оно было выгодно многим: местные власти одновременно получали дань от терроризуемых евреев за «защиту» и от погромщиков — за амнистию, а духовенство обогащалось от приношений пилигримов, стекавшихся к «святым местам».

По закону городские управления считались ответственными перед императором за допущение антиеврейских погромов, как за повреждение государственной собственности, и на города, где происходили погромы, обыкновенно налагался штраф в пользу императора. Этими штрафами бюргеры откупались не только за бездействие во время нападений, но и за преступное участие в них. Императоры и князья в таких случаях давали полную амнистию бюргерству за приличное вознаграждение. После похода армледеров Людвиг Баварец щедро раздавал эльзасским городам грамоты о помиловании. Получив от бюргеров Мюльгаузена тысячу ливров, он выдал им такую грамоту: «Сим оповещаем, что совет и бюргеры Мюльгаузена пришли к полюбовному соглашению с нами о следующем: они нам дают тысячу фунтов в старой базельской монете за все претензии, которые мы можем предъявить им по поводу убийства евреев Мюльгаузена или причиненных им убытков и повреждений. Со своей стороны мы уступаем означенным бюргерам, для покрытия суммы, которую они обязались нам дать, все имущества убитых в городе евреев, как-то: домов, дворов, заложенных вещей и прочее. По уплате нам тысячи фунтов все поселенцы Мюльгаузена будут свободны от платежа всех долгов, причитавшихся убитым евреям». Такова была цена еврейской крови! Такие же отпущения грехов продавал император и другим городам. Только австрийский герцог Альбрехт II проявлял более человечное отношение к евреям. Он оказался настолько далеким от суеверия, что в письме к папе высказал трезвое опасение: не прибегают ли священники к обману, окрашивая гостию кровью для того, чтобы морочить народ чудесами и натравить его на евреев. При таком правителе в Австрии удалось остановить погромную эпидемию, которая прорывалась туда из пограничной Баварии, главной арены деятельности «юденшлегеров».

§ 44. Черная смерть (1348-1349)

Психическая эпидемия юдофобии достигла крайнего напряжения в 1348 году, когда в Европе появилась одна из страшнейших физических эпидемий: занесенная с Востока чума, известная под именем «черная смерть». Чума производила повсюду небывалые опустошения. Гибли миллионы людей, вымирали целые города и области. В течение двух-трех лет «черная смерть», как полагают, похитила одну треть населения Европы. Люди обезумели от ужаса. Невежественная масса, не знавшая характера эпидемии, жадно ловила самые дикие слухи о ее причинах, суеверие порождало изуверство и вело толпу на преступления. В этот момент пущен был чудовищный слух, будто зараза вызвана евреями, которые, с целью извести христиан, отравляют воду в колодцах и реках. Это была искра, пущенная в кучу пороха. Последовал взрыв народной ярости против евреев. Выдумка, однородная с изобретенной во время «катастрофы прокаженных» во Франции (§ 39), была принята христианской массой как несомненный факт, несмотря на явную ее нелепость, ибо евреи пили ведь ту же воду и также умирали от чумы. Подозрение против мнимых отравителей поддерживалось местами тем, что смертность от чумы была среди евреев меньше, чем среди христиан, — что объяснялось более умеренным образом жизни евреев, их воздержанностью, трезвостью и особенной заботливостью в уходе за больными. На время новый фантастический бред овладел умами, которые только что бредили сказками о замученных младенцах и кровоточащих гостиях. Навет стал психической заразой, отравлявшей душу христианских масс.

Страшная легенда впервые распространилась в Южной Франции и соседних испанских областях, где эпидемия вспыхнула весной 1348 года. Но здесь она вызвала лишь спорадические эксцессы против евреев. Может быть, тут подействовала на умы булла находившегося в Авиньоне папы Климента VI, запрещавшая убивать евреев на основании непроверенных слухов (июль 1348). Но в других местах бессмысленному подозрению старались придать вид доказанного факта, прибегая к испытанному аппарату судебной пытки. В Савойе и Швейцарии, где тогда находились небольшие еврейские общины (туда с 1306 года направлялись изгнанники из Франции), впервые добились «истины» таким путем. По распоряжению савойского герцога Амадея были арестованы евреи в Шамбери, Шильоне и других местах на берегу Женевского озера. Их подвергали таким мучительным пыткам, что один из них, еврейский хирург Балавиньи, обезумев от мук или желая ускорить свою смерть, сознался во всем, о чем его допрашивали. Сознание гласило, будто выходец из Толедо Яков Паскате, вместе с раввином из Шамбери и еще одним богатым евреем, были исполнителями заговора, составленного евреями с целью истребления христиан. Они будто бы рассылали своим соплеменникам в разных местах мешочки с ядом для отравления воды в колодцах. Яд состоял из странной смеси, в которую входили высушенные тела змей, лягушек и скорпионов, тесто для гостий и мясо от сердец христиан. Эти вынужденные пыткой признания, чудовищные по своей нелепости, были приняты как серьезные улики, и в разных местах Савойи запылали костры, на которых жгли евреев (сентябрь 1348). Отсюда зараза навета проникла вслед за самой эпидемией на север, в Швейцарию. В кантоне Ааргау и в Берне шла молва о пойманных отравителях. Члены городского совета Берна отправили письма городским советам Базеля, Фрейбурга и Страсбурга, извещая их о том, что евреи повсюду «разбрасывают яд». В Цюрихе нескольких «виновных» евреев сожгли, а прочих изгнали из города. В Констанце, Шафгаузене, Иберлингене и других городах в районе Боденского озера евреев жгли, вешали, колесовали. В Констанце один еврей, принявший с отчаяния крещение, тотчас раскаялся, поджег свой дом и сгорел там со своим семейством, выкрикивая посреди пламени: «Смотрите, я умираю евреем!» В сентябре папа снова обратился к христианскому обществу с буллой, в которой доказывал несообразность взведенного на евреев обвинения, напоминая, что мнимые виновники заразы сами мрут от нее и что чума свирепствует и там, где нет евреев. Но разумные доводы главы католического мира не могли подействовать на массу, одержимую душевной болезнью юдофобии в смысле «иудеобоязни». Эта болезнь действовала так же стихийно, как гидрофобия (водобоязнь) в людях, укушенных бешеными собаками.

Наибольшие ужасы творились в годину «черной смерти» в городах Германии, где эпидемия началась в конце 1348 года и свирепствовала весь следующий год. Здесь христианская масса частью верила, частью делала вид, что верит в сказку об отравлении евреями воды на всем протяжении Рейна и Дуная, во всех источниках и ключах. Она не обращала внимания ни на буллы папы, ни на предупреждения нового императора, Карла IV (1347-1378), что он будет взыскивать с городов за убытки, причиненные казне избиением евреев и разграблением их имущества. Германия была тогда охвачена религиозным помешательством. По городам двигались процессии исступленных фанатиков, так называемых «флагеллантов» (Geissler, бичующиеся), которые вопили о необходимости покаянием укротить гнев Божий, ложились на улицах и заставляли себя бить кнутами по голому телу, изъязвленному гвоздями и шипами. Одновременно с самоистязанием кающихся шло истязание евреев. Не помогали предупреждения трезвых людей в христианском обществе, не поддававшихся массовому психозу. Городские советы Базеля, Фрейбурга, Страсбурга и Кельна сомневались в виновности евреев. Кельнский совет писал страсбургскому, что он считает чуму «ударом Божиим» (plaga Dei) и намерен защищать евреев против эксцессов, которые могут привести к полному разорению края.

В Эльзасе, недавно еще пережившем движение армледеров, вопрос о виновности евреев был особенно жгучим, и в Страсбурге кипела борьба партий. Бургомистр города Конрад Винтертур и два члена совета, судья Штурм и ремесленный старшина Шварбер, защищали евреев, но большинство населения, особенно ремесленники, было против них. Тут из-под маски религиозного фанатизма выглянули самые низкие побуждения. Одни хотели избавиться от евреев путем истребления или изгнания их для того, чтобы освободиться от уплаты долгов кредиторам и получить обратно свои залоги; другие надеялись скупить дешево или присвоить даром еврейские дома и имущество. Так как «еврейский вопрос» в этой форме вызывал борьбу партий во многих местах, то страсбургский совет созвал делегатов от других городских советов вместе с представителями дворянства и духовенства на совещание, которое состоялось в эльзасском городе Бенфельд (январь 1349). Здесь названные представители Страсбурга горячо доказывали непричастность евреев к постигшему страну бедствию и требовали защиты для гонимых, но они остались в меньшинстве. Было принято решение преследовать и изгонять евреев из городов Эльзаса и Рейнской области. В Страсбурге юдофобское большинство устранило от должности трех гуманных членов магистрата и заменило их своими ставленниками. Участь еврейской общины была решена. Всех евреев, в числе 2000 человек, согнали на их кладбище и заключили в огромный деревянный сарай, который был подожжен со всех сторон. Несчастные погибли в пламени, кроме немногих, изъявивших согласие креститься и выпущенных из пылающего костра (14 февраля). Имущество казненных было поделено между мещанами, которые ради этой добычи и устроили «Юденбранд» (сожжение евреев). Один немецкий хронист того времени пишет: «Вот здесь-то (в желании поживиться еврейским добром) и заключалась та отрава, которая погубила евреев», а другой хронист прибавляет: «Хочешь знать, что погубило евреев? Это — жадность христиан». Новый городской совет постановил не допускать больше евреев на жительство в Страсбург в течение ста лет.

Примеру Страсбурга последовали и другие города Эльзаса. В Кольмаре до сих пор сохранилось место, называемое «еврейская яма» (Judenloch), где евреев сожгли на костре во время «черной смерти». В Шледштате еврейская община была частью перебита, частью изгнана. В Бенфельде одних сожгли, других утопили в болоте. В Мюльгаузене были вырезаны все евреи, не успевшие бежать. В Оберенгейме у пяти казненных евреев вырвали пыткой перед смертью сознание в том, что они отравили воду в семи колодцах, — о чем после казни городской совет поспешил сообщить «Совету сорока избранных по делам евреев» в Страсбурге, то есть комитету по ликвидации еврейских имуществ. Во всех этих городах синагоги поступали во владение магистратов, имущество погибших и изгнанных расхищалось властями и охотниками из обывателей, а все долговые обязательства по отношению к евреям объявлялись недействительными.

Вскоре очередь дошла до старейших еврейских общин Рейнской области. Прирейнские города, свидетели ужасов первых крестовых походов, снова огласились воплями еврейских жертв. Община Шпейера пострадала еще в начале движения (январь 1349). В Вормсе городской совет решил сжечь евреев, ссылаясь на грамоту императора, отдавшего еврейскую общину в полное распоряжение бюргеров. Но евреи, не дожидаясь смерти от рук палачей, сами подожгли свои дома и погибли в пламени (1 марта). На большую общину Майнца готовилось нападение толпы в те дни, когда по городу ходили процессии флагеллантов. Здесь часть общины решила оказать вооруженное сопротивление врагам, и во время столкновения еврейский отряд самозащиты убил около двухсот человек из кровожадной толпы. Этим он, конечно, еще более разъярил нападающих. Видя неизбежность гибели, евреи и здесь совершили «жертву всесожжения»: они подожгли свои дома и сгорели в них. Из пламени неслись к небу молитвенные вопли мучеников. Полагают, что там погибло около 6000 человек (24 августа). В тот же день погибла древняя община Кельна. Кельнский магистрат по-прежнему удерживал озлобленную толпу от эксцессов, но унять разгоревшиеся страсти было невозможно. Вечером еврейский квартал был взят штурмом, и всю ночь и следующий день там шел кровавый пир победителей; предсмертные вопли мучеников смешались с дикими кликами убийц, поджигателей и грабителей. Спаслись лишь немногие, бежавшие из города. В это лето были разгромлены также большие общины Эрфурта и Франкфурта-на-Майне. Во Франкфурте император Карл IV незадолго до погрома заключил с городским советом договор, по которому уступил городу «своих камеркнехтов», всю еврейскую общину с доходами от нее, до тех пор пока магистрату не будет уплачено по займу, который император получил от него раньше, причем в договоре городской совет наперед освобождался от ответственности за возможное избиение и ограбление евреев. Через месяц после заключения этого договора (24 июля 1349) в город вступили шайки флагеллантов, и чернь тотчас приступила к погрому. Бюргерство пыталось защищать евреев как свое добро, но отчаявшиеся евреи подожгли свой квартал, и многие погибли в пламени.

Еще осенью 1349 года мстители за черную смерть свирепствовали в городах Баварии. Нюрнберг попытал участь Франкфурта: и здесь Карл IV отдал большую еврейскую общину в полное распоряжение городского совета и освободил его от всякой ответственности за ее участь. Когда же патрицианский совет был свергнут ремесленными цехами и городской чернью, с беззащитными евреями расправлялись по примеру других городов. Из больших баварскйх общин уцелела, по-видимому, только регенсбургская, которой городской совет оказал действительную защиту. В Восточной Германии пострадали общины Бреславля, Кенигсберга и некоторых городов Бранденбургской марки. Банды «юденшлегеров» появились и в Австрии, но здесь пострадали немногие общины. Вена потерпела больше от чумы, чем от погрома; громили евреев в Кремсе и еще некоторых городах. Герцог Альбрехт II исполнил свой долг и защитил евреев: он велел казнить главных громил и наложил штраф на города, где произошли погромы, — за что юдофобы презрительно прозвали его «покровитель иудеев» (fautor judaeorum).

Может быть не желая удостоиться такого титула, император Карл IV так плохо защищал своих камеркнехтов в собственных владениях. Мы уже видели, как император в некоторых городах продавал евреев городским советам, стараясь избавиться от этого незастрахованного имущества в годы всеобщего пожара. Кроме Франкфурта и Нюрнберга, можно еще указать на пример Вормса, где задолго до погрома император продал бюргерству местную еврейскую общину со всеми выгодами и доходами от нее («die Juden und Judischheit mit ihrem Leib und Gut und mit allen Nutzen und Rechten»). Когда же обреченные общины погибли, оставив после себя большое наследство, император явился с претензиями главного наследника. Городские власти, большей частью повинные в погромах и нуждавшиеся в амнистии, не могли не удовлетворять требований императора или феодалов, желавших вознаградить себя за гибель «живого инвентаря» — еврейских общин. При дележе часто происходили споры между участниками, но после продолжительного торга стороны приходили к соглашению. Обыкновенно деньги и наиболее ценное из движимого имущества отдавались императору, епископу или графу, а дома, синагоги и земля под кладбищами поступали в собственность магистрата. По требованию духовенства синагоги иногда разрушались и на их месте строились церкви (Нюрнберг и др.). Император раздавал направо и налево грамоты об амнистии городским советам и частным лицам, участвовавшим в погромах, освобождал христиан от уплаты долгов евреям, дарил еврейское добро князьям и рыцарям за особые заслуги. Из той же добычи возмещался бюргерам убыток за дома их, сгоревшие при самосожжении еврейского квартала.

При ликвидации еврейского имущества в Страсбурге произошел следующий курьез. Среди утвари синагоги была найдена одна вещь, смутившая счастливых наследников: бараний рог — «шофар», из которого извлекались трубные звуки в праздник Рош-Гашана. Не зная назначения этого орудия, бюргеры решили, что это сигнальный рог для передачи города неприятелю. Для увековечения еврейского коварства магистрат велел изготовить две бронзовые трубы, по модели найденного «шофара», и трубить в них ежедневно в восемь часов вечера и в полночь, чтобы напоминать жителям о еврейской измене и предупреждать проезжавших через город евреев, чтобы они немедленно удалились оттуда. Говорят, что с тех пор эти трубные звуки, сигналы юдофобии, раздавались в Страсбурге в течение четырех столетий, вплоть до Великой французской революции.

Страшная година «черной смерти» развратила душу, убила совесть народов. Физическая чума губила людей, а чума душевная погубила человечность. Еврейство было единственной труппой, свободной от этой душевной заразы и связанного с ней озверения. Глубокая пропасть легла между теми, которые, осеняя себя крестным знамением, резали, жгли, топили евреев и затем на их трупах делили награбленную добычу, и тысячами мучеников, которые с пением псалмов шли на смерть, часто принося себя сами в «жертву всесожжения». Сотнями бросались в огонь люди, окутанные в «талесы» и саваны мертвецов; матери увлекали за собой детей в пламя костров, чтобы спасти их от насильственного крещения. Число даже притворно крестившихся для спасения жизни было невелико, и в этом сказалось отличие германских евреев от испанских, не устоявших в 1391 году против соблазна притворного крещения. В плаче синагоги, в «селихот» и «кинот», написанных по поводу ужасов 108 и 109 годов шестого тысячелетия, слышится замогильный ответ мучеников враждебному миру: «На нас взвели навет с целью напасть на нас. Нас обвиняют, что мы принесли яд в сосуде и бросили в воду. Но в действительности нас напоили горькою водою... Обнажили меч злодеи и (нашу) кровь смешали с водою...» Велика была духовная мощь нации, которая сумела пережить такой момент, когда и стихии, и столь же жестокие и слепые люди соединились, чтобы ее стереть с лица земли. Она не погибла и в пламени новых костров, эта Саламандра среди наций, чей символ — горящий, но не сгорающий куст библейского предания.

§ 45. Реставрация в Германии (1350-1400)

Около трехсот еврейских общин были уничтожены, путем избиения или изгнания, во время народных расправ, сопровождавших эпидемию «черной смерти». Но и христианское население скоро почувствовало все последствия пережитой страшной годины. Двухлетняя эпидемия унесла значительную часть населения Германии. Города обезлюдели и обнищали. Удручающую картину представляли многие города с разрушенными еврейскими кварталами, где совершенно замерла промышленная жизнь. Отсутствие евреев давало себя чувствовать. Государственные и городские власти лишились неиссякаемого источника доходов, а нуждающееся в мелком кредите население — услужливых и терпеливых заимодавцев, без которых в ту эпоху отсутствия общественных кредитных учреждений нельзя было обойтись. Вот почему, как только минула чума, правительство и магистраты большинства городов решили восстановить прежний порядок. Евреев снова стали допускать в те города, где их недавно истребляли, откуда их изгоняли на «вечные времена». Феодальные князья, епископы и муниципальные власти даже настойчиво добивались привилегии «держать евреев» (judaeos habere). Курфюрсты выговорили себе право иметь, подобно императору, торговых данников в лице евреев. Такая привилегия дана была Карлом IV семи курфюрстам в новой германской конституции, известной под именем «Золотая булла» (1356). В той статье «золотой буллы», где говорится о праве курфюрстов владеть на своих территориях металлическими рудниками и соляными копями и эксплуатировать эти естественные богатства, прибавлено: «Равно имеют они право держать евреев и повышать доходы от пошлин». Железная руда, пошлины и евреи поставлены были на одну линию. Евреи — та же статья дохода, та же руда, которую нужно умело эксплуатировать. Такое же право «держать евреев» предоставлялось и городам путем соглашений между магистратами, императором и местными феодальными властями.

Однако полной реставрацией это восстановление еврейских общин в Германии нельзя назвать. Удар 1349 года был непоправим. Многие беженцы и изгнанники, успевшие устроиться в Австрии, Богемии или в соседних областях Польши, не желали возвращаться на прежние пепелища. Бюргерство со своей стороны ставило евреям при возвращении худшие условия, чем прежде: селиться только в указанных бюргерами частях города с правом аренды домов, а не покупки их в собственность, не предъявлять к христианам никаких претензий по поводу отчужденных во время катастрофы еврейских имуществ и аннулированных долгов, платить городу особую подать сверх налогов в пользу императора, графов и епископов, заниматься ссудой денег на умеренные проценты под контролем городских властей, не переселяться в другой город без особого разрешения. Весьма часто такие договоры магистратов с еврейскими общинами заключались только на определенный срок. В договорах иногда указывалось, что евреи допускаются на жительство «для пользы и славы города». На таких условиях возвращались небольшие группы евреев между 1350 и 1370 годами в Аугсбург, Нюрнберг, Франкфурт, Кельн, Страсбург и многие другие города.

Таким образом, евреи превратились в случайных поселенцев, допускаемых на жительство за определенную плату. За право дышать воздухом германского города, исповедовать свою веру, заниматься некоторыми промыслами — еврей должен был платить наличными деньгами. Пока у еврея были деньги, его презирали, но терпели; лишался он денег — и за ним уже не признавали права существования. Что же удивительного, если еврей, из чувства самосохранения, старался приобретать возможно больше денег? Путем мелкой торговли, стесненной всякими ограничениями, он едва мог снискать скудное пропитание. К ремеслам ему преграждали доступ замкнутые христианские цехи, к крупной торговле — купеческие союзы и гильдии[40]. Оставалась одна только прибыльная профессия, которая предоставлялась евреям, так как христиане часто ей гнушались: торговля деньгами, выражавшаяся в то время дороговизны кредита в форме ростовщичества. Весь строй тогдашней жизни замыкал еврея в сферу мелких денежных интересов и прикреплял его к профессии заимодавца, у которого заискивают нуждающиеся в займе, но клянут неисправные должники. Деньги, которыми евреи думали себя спасти, превращались для них в пагубу, в источник погромов, народных или правительственных. В хрониках того времени нередко встречаются записи такого рода: «В 1384 году бургграфы в Нюрнберге взяли в плен евреев, богатых посадили в государственную крепость, а бедных — в погреб ратуши. Евреи были освобождены только после внесения денежного выкупа». В Аугсбурге евреи выкупились из «плена» уплатой 22 000 гульденов. Такими насилиями задолжавшие у евреев дворяне и горожане заставляли их иногда отказываться от взыскания долга.

Часто евреи-кредиторы лишались своего состояния «на законном основании», по приказу императора, освобождавшему их должников от уплаты процентов или даже капитала. К таким крутым способам ликвидации долгов особенно любил прибегать преемник Карла IV, император Венцель (1378-1400), который, по выражению одного историка, наверно был бы рыцарем-разбойником, если бы не был императором. В 1385 г. Венцель потребовал от баварских и швабских городов, чтобы магистраты вносили десятую долю всех получаемых ими от евреев доходов в имперскую казну, но получил отказ. Возникший по этому поводу конфликт был улажен особым соглашением, состоявшимся в Ульме на съезде представителей 38 городов (Аугсбург, Базель, Нюрнберг, Ульм, Констанц, Ротенбург и др.) с участием делегатов от императора. По соглашению все задолжавшие у евреев христиане без различия состояния — князья, графы, рыцари, бюргеры, кнехты, крестьяне, священники — освобождались от уплаты процентов по новым займам и от уплаты одной четверти капитала по старым; кроме того, каждый магистрат, в целях сохранения доходов от евреев, вправе прикреплять их к своему городу, не разрешая им переселения в другой город, причем магистраты взаимно обязуются выдавать самовольных переселенцев для водворения их в прежнем месте жительства. За эту привилегию города обязались уплатить императору единовременно 40 000 гульденов. В 1390 году Венцель за более крупную взятку совершил более крупную экспроприацию. Подкупленный баварским герцогом, епископами и магистратами нескольких баварских городов (Нюрнберг, Ротенбург и др.), он объявил, что ввиду чрезмерного роста, взимаемого евреями по ссудам, христианские должники их в этих городах совершенно освобождаются от платежа долгов кредиторам, при условии уплаты императору или магистратам определенной части долговой суммы. Так государь великой империи формально разрешил ограбить одну часть населения с тем, чтобы делиться награбленным с другой частью. Евреи торговали деньгами, а правители торговали евреями — в этом круговороте торговли выигрывали освобожденные от обязанностей должники и делившие с ними добычу власти. Сами же обладатели ненавистной привилегии ссуды денег разорялись. Евреи в Германии обрекались на полное экономическое вырождение.

Столь же недобросовестно заботился высший «опекун евреев» и об охране своих камеркнехтов от массовых насилий и разбоев. В резиденции Венцеля, богемской Праге, случилось в Пасху 1389 года следующее происшествие. На одной из городских улиц играли, кидая друг в друга песок, еврейские дети. В это время мимо проходил католический священник с дароносицей, направляясь куда-то для причащения умирающего. Горсть песка, которым кидались дети, нечаянно попала в сакрамент священника. Тот побежал на рынок и закричал, что евреи оскорбили его духовный сан и вышибли из его рук дароносицу. Сбежался народ и напал на еврейские дома с топорами и прочим домашним оружием. Так как на предложение креститься евреи отвечали отказом, то толпа принялась убивать их самыми жестокими способами. Несколько сот евреев погибло в Праге в тот день и следующую за тем ночь; многие, по примеру своего раввина, сами лишили себя жизни. Синагога была сожжена, священные свитки и книги изорваны и растоптаны, даже еврейское кладбище не было пощажено. Такие же избиения и погромы происходили в окрестных городах. Евреи взывали о помощи к Венцелю, который тогда находился в городе Эгер, но император хладнокровно ответил, что они сами виноваты, так как вопреки каноническим правилам вышли из своих домов в день христианской Пасхи. Зато он позаботился о получении большого количества серебра из имущества убитых евреев. Пражских мучеников оплакивал в своей синагогальной элегии[41] местный раввин Авигдор Кара.

Вообще плохой сын церкви, император Венцель изображал из себя набожного правителя, когда дело касалось евреев. В 1386 году он узнал, что евреи в Страсбурге не носят особой присвоенной им одежды и позволяют себе роскошь в костюмах. Это показалось ему «оскорблением для христиан и их религии», и он шлет из Праги страсбургскому городскому совету письмо, в котором предлагает заставить «рабов императорской казны» носить «еврейскую шляпу» и обувь, какие были у них в обычае в прежнее время, «дабы можно было распознавать еврея среди христиан». Городской совет воспользовался этим приказом для своих целей: он увеличил размер ежегодной подати, взимавшейся с евреев за право жительства. Но вскоре страсбургские бюргеры стали задумываться над вопросом, не следует ли им вновь изгнать из города евреев, допущенных в 1369 году лишь на время и в небольшом числе. В 1388 году магистрат решил выселить из Страсбурга горсть евреев, водворившихся на развалинах былой общины, и на этот раз выселение было окончательным. Изгнанники разместились по другим общинам Эльзаса, из которых с этого времени приобретают значение растущие общины Шледштадта и Кольмара. В Страсбурге магистрат разрешал приезжим евреям, за особую плату, только останавливаться на короткое время по своим торговым делам. Частичная реставрация еврейской общины в Страсбурге последовала лишь в конце XVII века, после присоединения Эльзаса к Франции.

Из разрушенных рейнских городов многие уходили на берега Дуная, в Вену и другие города Австрии, где евреи меньше пострадали в годину «черной смерти». Но и тут положение их ухудшилось во второй половине XIV века. После издания «золотой буллы», предоставившей курфюрстам право «владеть евреями» наравне с императором, австрийский герцог Рудольф IV добился такого же права для себя и для своих братьев, герцогов Штирии и Каринтии. Герцоги следовали примеру императоров в деле использования еврейской регалии: они прикрепляли евреев к местам жительства, запрещая переселение их в чужие владения. Подобно Венцелю, они часто, по соглашению с магистратами и с известной выгодой для себя, выдавали свидетельства о частном или полном аннулировании долгов, причитавшихся евреям от христианского бюргерства (Tödtebriefe). Имущество эмигрантов конфисковывалось в пользу казны, а если эмигрант не оставлял имущества, то за него отвечала вся община. В случаях острой нужды герцога в деньгах пускались в ход старые французские и английские приемы: члены общины арестовывались для того, чтобы казна могла получить значительный выкуп за их освобождение (1380-1377 г. в Вене и других городах). Но за уплатой всех налогов и контрибуций евреям дозволяли выполнять свою хозяйственную функцию: удовлетворять нужду населения в кредите, под контролем властей. В Вене все кредитные сделки евреев с христианскими ремесленниками записывались в особую книгу под названием «Judenbuch», хранившуюся в городском архиве. Как видно из этих записей (1389-1420), ссуды были обыкновенно краткосрочны и незначительны, от одного до тридцати фунтов пфеннигов, и проценты по ним взимались в размере трех пфеннигов с фунта в неделю. Процент мог бы быть гораздо меньше, если бы значительная часть его не уходила на удовлетворение аппетитов властей, которые вдобавок увеличивали риск кредитора путем произвольных выдач «Tödtebriefe» должникам. Товарная торговля евреев ограничивалась по ходатайству христианских купцов; в Штирии, например, герцог по просьбе бюргерства запретил евреям торговать хлебом и вином. За то герцоги не скупились на предоставление евреям всяких свобод в их внутренней жизни, и еврейские общины в Австрии пользовались тогда широким самоуправлением.

Еврейское население Австрии увеличилось в то время притоком переселенцев из соседней Венгрии. В этой стране, где евреи с XIII века достигли видного общественного положения благодаря «хартии вольностей» Белы IV, годы «черной смерти» не прошли для них бесследно. В 1349 г. они были изгнаны, а частью добровольно ушли, из некоторых областей вследствие народных волнений, вызванных эпидемией. Фанатический католик, король Людовик Анжуйский призвал эмигрантов обратно в надежде обратить их в христианство, но, когда надежда не оправдалась, снова изгнал их (1360). Эмигранты приютились в близких местностях Австрии, Валахии и Польши, но с течением времени возвращались на родину. Еврейские общины Венгрии были сосредоточены преимущественно в Пресбурге и его округе. При королях Людовике и Сигизмунде над ними был поставлен высший начальник из королевских чиновников со званием «еврейского судьи», который официально должен был «защищать» евреев, а фактически охранял интересы фиска, выжимая из еврейского населения деньги для королевской казны законными и незаконными путями. Таков уж был дух эпохи, последовавшей за «черной смертью»: правители полагали, что их милостью евреи только и живут, а потому считали себя вправе жить на счет евреев.

§ 46. Гуситское движение и реакция (1400-1450)

К началу XV века в еврейских общинах имперских городов Германии окончательно установилось двоевластие: император делил власть над своими камеркнехтами и доходы от них с городскими советами, правительством бюргерства, достигшего в ту эпоху большой политической силы. Заменивший Венцеля император Рупрехт Пфальцский (1400-1410) отказался от его системы экспроприации евреев путем аннулирования причитающихся им долгов, но прибегал к обычному нажиму налогового пресса. Он взимал с магистратов половину всех податей, которые им уплачивали еврейские общины за «покровительство», и, кроме того, давно установленный «золотой жертвенный пфенниг» — по одному гульдену с каждого еврея старше 12 лет. Для взыскания этих налогов назначались особые комиссары или сборщики из христиан и евреев. Рупрехт пытался даже, в этих фискальных целях, поставить над евреями особого «гохмейстера» или казенного раввина, который регулировал бы и внутренние дела общин, но общины решительно отказались повиноваться навязанному им извне раввину.

Тревожное время снова наступило в Германии при императоре Сигизмунде, царствование которого (1411-1437) прошло в борьбе с реформационным движением, связанным с именем Яна Гуса, и в многолетних «гуситских войнах». Поднявшееся в Богемии реформационное движение имело для евреев такие же последствия, как однородное Альбигойское движение во Франции в начале XIII века. И та и другая «ересь», как называлась эта смелая борьба против глубокой порчи церкви, вызвали сильную католическую реакцию, которая не могла не отразиться также на судьбе еврейства. В отличие от альбигойско-валденской ереси, где влияние иудейского рационализма можно было обнаружить, в гуситском движении не было признаков прямого еврейского влияния: слишком замкнуто жили германские евреи того времени и слишком далеки от иудейского монизма были чешские последователи Гуса, восстание которых вдобавок имело и национальный характер. Усилению юдофобии содействовали только пробужденный католический фанатизм и атмосфера религиозной войны внутреннего крестового похода. Войска императора Сигизмунда, шедшие через рейнские провинции в Богемию на «священную войну», местами нападали на евреев или грозили расправиться с ними на обратном пути, после уничтожения еретиков. Встревоженные общины уже готовились к новому мученичеству. Майнцский раввин Яков Мельн (Магарил) разослал гонцов по общинам с предложением устроить всенародный пост и молиться в синагогах о предотвращении беды. Между Рош-гашана и Иом-кипур 1421 года в синагогах многих городов раздавались звуки покаянных молитв и лились горячие слезы обреченных. Молитвы как будто были услышаны: имперская армия потерпела поражение при встрече с войсками чешского национального героя Жижки (1422). Вождь гуситов отомстил за сожжение Гуса в Констанце и обратил в бегство наемников Сигизмунда, которые на обратном пути, оборванные и голодные, должны были искать приюта и куска хлеба в домах евреев, обреченных ими раньше на истребление.

Гуситские войны продолжались еще два десятилетия, и дорого стоили они евреям. Раньше император Сигизмунд требовал от еврейских общин денег для покрытия расходов на Констанцский собор, сжегший Яна Гуса (1415), а затем взимал чрезвычайные налоги на ведение войны. От христиан требовали, чтобы они шли драться во имя единства церкви, а у евреев брали разорительный военный налог в виде «третьего пфеннига», т.е. третью часть состояния. Особые комиссары разъезжали по городам для сбора этой чудовищной дани, обходили еврейские дома, оценивали имущество и запасы продовольствия. А между тем городские советы имели свои претензии к евреям. В самых больших имперских городах советы были действительными хозяевами еврейских общин и могли с ними делать что угодно, вплоть до изгнания, так как после катастрофы «черной смерти» возвратившиеся на свои пепелища евреи считались только временными жителями городов, живущими там по милости бюргеров. Там, где бюргерам казалось, что евреи им больше не нужны или даже вредны, городской совет выселял их из города. Так были изгнаны евреи из Кельна в 1424 году без всяких мотивов, только «во славу Бога и Святой Девы», а синагога их была обращена в христианскую капеллу. Изгнанников приютил в соседних местах своей диоцезы кельнский архиепископ, которому покровительство евреям приносило немалые доходы. Таким же образом городские власти выселили в 1438 году всех евреев из Майнца, конфисковав их синагогу и кладбище.

Больше всех пострадали от клерикальной реакции евреи Австрии, близкой к театру гуситских войн. В Вене распространились слухи, что евреи доставляли гуситам деньги и оружие. Теологический факультет Венского университета обсуждал вопрос о сношениях евреев с бунтующими еретиками. Студенты возобновили свои набеги на еврейский квартал, где буйствовали и забирали разные вещи. Австрийский герцог Альбрехт V (впоследствии германский император) также был далек от толерантности своих предшественников. Он разделял темные предрассудки своей эпохи относительно «иудейских преступлений», вроде ритуального убийства и осквернения гостий. Юдофобская партия в Австрии воспользовалась этим настроением герцога, чтобы подвинуть его на решительные действия. Весной 1420 г. ему донесли о следующем происшествии. В городе Энне в дни Пасхи исчезла гостия из одной церкви. Дело было представлено герцогу в надлежащем освещении: куски священного хлеба были похищены женой пономаря и проданы богатому еврею Израилю для издевательства над символом евхаристии. В момент, когда в связи с гуситским движением кипел бой из-за споров о «причащении под обоими видами» (sub utraque), этот символ приобретал и политическое значение. Были арестованы по подозрению в кощунстве Израиль, его жена и еще многие евреи, а также пономарша. Всех привезли в Вену и подвергли пыткам, но успели вынудить признание только у пономарши, другие обвиняемые решительно отрицали свою вину. Но для Альбрехта было достаточно имевшихся «улик». 23 мая были арестованы, по его приказанию, все евреи в австрийских герцогских владениях и имущество их было конфисковано. Простых людей тотчас изгнали из страны, а видных членов общин еще долго томили в тюрьмах. У родителей отнимали малолетних детей для крещения и отправляли на воспитание в монастыри. Иногда и взрослые принимали для виду крещение, но, уличенные потом в притворстве, сжигались на костре. Многие сами наложили на себя руки. (Непроверенное предание гласит, будто заключенные в венской синагоге евреи лишили себя жизни, по предложению своего раввина Ионы Когена.)

Охваченный религиозным рвением герцог Альбрехт, сжигавший тогда на кострах сотни военнопленных гуситов, решил довести до конца и дело истребления евреев. 12 марта 1421 г. он приказал сжечь около двухсот евреев и евреек, арестованных по делу в Эннсе и отказавшихся искупить свою вину крещением. Одновременно он повелел изгнать из своих австрийских владений оставшихся еще там евреев. Дома и земли изгнанников в Вене и других местах (Креме, Эннс, Тульн) достались герцогу и были обращены в деньги, которые были ему нужны для ведения войны против гуситов. Доход от «богоугодного» дела употреблялся на богоугодную войну. Этим подвигом Альбрехт прославил себя в католическом мире, и современный летописец воспел его борьбу с турками, таборитами (гуситами) и евреями в следующей эпитафии:

Turcis occuri, circumdare Tabor adivi, lussi judaeos ante cremare meos[42].

Евреи остались во владениях австрийских феодалов или крупных помещиков, да еще отдельным лицам разрешалось по особой милости жить в герцогских владениях. Только спустя 30 лет, при герцоге и впоследствии императоре Фридрихе III, евреям было дозволено вновь селиться во всех австрийских землях.

Через 16 лет после венской катастрофы умер германский император Сигизмунд, и австрийский герцог Альбрехт V на короткое время (1437-1439) получил германскую корону вместе с богемской и венгерской. Тревога охватила еврейские общины. Многие опасались, что «злодей» (так называли Альбрехта в еврейских летописях), изгнавший евреев из Австрии, попытается повторить этот опыт в империи. Но кратковременное управление империей не дало возможности Альбрехту осуществить такое намерение, если таковое у него и было. Он успел только совершить одно богоугодное дело. Магистрат в Аугсбурге обратился к Альбрехту с просьбой разрешить ему изгнать евреев из города, обещаясь возместить отчасти убыль имперской казны суммой в 900 гульденов. Император охотно разрешил и приказал евреям продать до 1440 года дома и выселиться из Аугсбурга. Сам он не дожил до этого срока. Швабские бюргеры позаботились о выселении евреев из Аугсбурга к сроку. Надгробные каменные плиты еврейского кладбища были употреблены на ремонт городских стен, преграждавших изгнанникам доступ в город, где покоились кости их предков.

После окончания гуситских войн католическое духовенство принялось за восстановление своего поколебленного авторитета. В числе мер, принятых Базельским вселенским собором (1431-1443), был и ряд репрессий против евреев и иудаизма. К старым каноническим запретам прибавлены были новые. Собор, между прочим, постановил, чтобы в богословских школах изучались также еврейский и халдейский языки, с целью подготовления особых миссионеров для евреев. Пропаганда католичества среди обитателей еврейских кварталов стала с тех пор усиленно практиковаться и в Германии. Она велась не столько путем проповедей и увещаний, сколько путем угроз и преследований, имевших незадолго перед тем такой шумный успех в Испании. Испанская система крещения евреев с применением террора была заранее обречена на неудачу в Германии: еврейские души здесь не удалось заманить в лоно церкви, но тело германского еврейства изнемогало под ударами враждебной среды, которые продолжали сыпаться на него и во второй половине XV века.

§ 47. Продолжение войны с евреями до конца XV века

В XV веке созрели плоды предыдущих веков произвола и насилия в Германии. Усилившееся городское сословие было здесь не прогрессивной силой, как, например, в Италии, а реакционной социальной группой, в которой экономическая жадность сочеталась с религиозной нетерпимостью. Чем больше расширялась торгово-промышленная деятельность бюргерства, тем сильнее ощущалась конкуренция евреев как инородной и иноверной группы, нарушающей патриархальную цельность христианского города, замкнутых гильдий и цехов, где профессиональные интересы переплетались с церковными. Власть над евреями, которая все более переходила к городским советам, давала последним возможность расправляться с конкурентами при содействии одной из двух сил: императора или народных низов. Решив изгнать евреев из какого-нибудь города, совет обращался за санкцией этого акта к императору как их верховному хозяину и опекуну; если же император отказывал в такой санкции, не желая лишиться доходов от своих камеркнехтов, магистрат поднимал против евреев городскую чернь, всегда готовую к буйству и грабежу, или же пользовался часто возникавшими религиозными наветами для возбуждения народа против гонимого племени, после чего уже легко было совершить акт изгнания. В таких делах часто видна была рука католического духовенства, в корне развращенного в эпоху, предшествовавшую Лютеровой реформации. Епископы, получавшие обильные доходы от процветшей торговли индульгенциями, менее нуждались теперь в еврейской дани и вместе с монахами разных орденов старались выказать свое усердие в деле борьбы против «врагов Христовых». Оставалась только одна власть, заинтересованная в покровительстве евреям, — императорская, а местами и феодальная, но тут все зависело от личных наклонностей и настроений носителя этой власти. Император или герцог, склонявшийся к проискам клерикалов или нуждавшийся в поддержке бюргерства, действовал в юдофобском духе, а более независимый или совестливый, особенно нуждавшийся в еврейских доходах, исполнял свой долг опекуна еврейства. К последнему разряду принадлежал император Фридрих III (1440-1492), о котором немецкие хронисты с упреком, преувеличенным, конечно, писали, что он «считался скорее иудейским, чем римским царем, благодаря его кажущемуся расположению к евреям» (vulgo dicebatur rex judaeorum potius quam romanorum, propter familiaritatem quam ad judaeos habere videbatur).

В действительности Фридрих III больше всего интересовался евреями со стороны финансовой. Ведя беспрерывные внутренние и внешние войны, он всегда нуждался в деньгах и в своих декретах прямо заявлял, что евреи обязаны доставлять ему в таких случаях нужные средства. Кроме взимания обычных налогов (половина Judensteuer в городах и поголовный güldener Opferpfennig), он чаще своих предшественников прибегал к чрезвычайным налогам. Дважды коронованный в Аахене и Риме (1442 и 1452), он в течение ряда лет взимал с евреев «почетный коронационный налог» в виде «третьего пфеннига», не останавливаясь перед реквизицией имущества недоимочных общин. Один из вассалов Фридриха III, маркграф Бранденбургский, откровенно заявил в своей грамоте от 1462 года: «Каждый римский король или император (германский) вправе забрать все добро евреев в своем государстве. Все еврейство Германской империи получило свободу под условием, что будет отдавать императору третью часть своего состояния как выкуп за свою жизнь и остальное свое имущество». Последний император средневековой Германии действительно широко пользовался этим правом, насколько ему позволяли его конкуренты во власти над евреями — автономные города, но зато он часто оказывал своим камеркнехтам действительную защиту против враждебных стремлений разных сословий.

В качестве австрийского герцога Фридрих III решил отменить насильственный акт своего предшественника Альбрехта, изгнавшего евреев из Нижней Австрии. Так как поводом для изгнания послужило преступление на религиозной почве, то он счел нужным обратиться за санкцией к папе Николаю V, которому он оказал важные услуги. Не смея отказать императору, папа должен был подавить в себе свою юдофобию и издать буллу, написанную в либеральном духе (1451). В ней объявлялось, что церковные власти не имеют права налагать отлучение, или интердикт, на тех правителей Австрии, Штирии и других областей, которые будут допускать евреев на жительство в своих владениях. Апостольский престол — пояснял папа — желает, чтобы «с евреями обращались человечно, дабы этим смягчить их упорство, побудить их сознать свои заблуждения, просветить их душу высшей благодатью и обратить их к свету Христову». Получив санкцию папы, Фридрих выдал всем князьям в австрийских провинциях грамоту на «право держать евреев» в своих владениях. Но этому воспротивились «сословия»: бюргерство и дворянство осаждали императора ходатайствами о недопущении евреев. Фридрих, вообще медлительный в своих действиях, вел с ними длинную переписку, указывая на свой долг давать убежище опекаемому им племени в пределах империи. Только с течением времени императору удалось преодолеть сопротивление сословий и вновь водворить евреев в тех частях Австрии, откуда их изгнали в 1421 году.

В те же годы императору пришлось иметь дело с антиеврейскими вспышками в различных местах империи. Тот самый папа Николай V, который в упомянутой булле так мягко говорил о «человечном обращении» с евреями ради привлечения их к «свету Христову», поручал эту просветительную задачу темным и злым миссионерам, которые толкали народ на бесчеловечные акты. В годы клерикальной реакции, последовавшей за гуситским движением, по Германии разъезжали францисканские и доминиканские монахи, изобличавшие в своих проповедях еретиков и иудеев. Наиболее ревностным из них был францисканец Иоанн Капистран, ярый фанатик, занимавший раньше в Италии должность инквизитора для розыска еретиков. В 1450 году он был послан папой в Германию и соседние славянские страны с поручением укрепить там римско-католическую веру, расшатанную гуситизмом. Этот мрачный аскет, обличавший в проповедях грехи христианского общества и духовенства (о пороках духовных лиц он говорил в церкви при закрытых дверях), никогда не упускал случая порочить еврейство в речах, обращенных к широким массам. Он грозил гневом Божиим тем правителям, которые покровительствуют евреям, и хвалился, что местами ему удалось добиться уничтожения «дьявольских привилегий» еврейских общин. Но Капистран не довольствовался этим воздействием на правителей: он хотел «поднять Ахерон» против евреев, двинуть на них темные массы путем инсценировки ритуальных процессов и инквизиторских спектаклей. Своими зажигательными речами он подготовлял почву для таких опытов. Ослепленный народ видел в беснующемся монахе святого и чудотворца и верил каждому его слову. Евреи трепетали при одном слухе о приближении этого фанатика, которого христиане гордо называли «бичом евреев».

В 1453 году этот бич больно ударил по евреям Силезии, особенно по общине Бреславля. Здесь исступленные проповеди монаха привлекали так много слушателей, что за недостатком места в церкви ему приходилось говорить на площади. Местные юдофобы сблизились с Капистраном и о чем-то с ним совещались. Скоро заговорщики приступили к делу. В один весенний день многие члены бреславской еврейской общины были арестованы по обвинению в ритуальном преступлении. В одном селе бреславского округа была украдена из церкви чаша с гостией, в чем были изобличены приехавшие туда из Бреславля служитель магистрата и его жена. Под пыткой женщина свалила вину на бреславских евреев, которые будто бы склонили ее деньгами к похищению гостии; она будто бы передала святой хлеб богатому еврею Мейеру, и члены общины кололи его, резали, а кусочки разослали по другим общинам Силезии. Розыск о мнимом святотатстве был поручен местным епископом Капистрану, и опытный инквизитор с жаром приступил к делу, им же подготовленному. При помощи присланных из Вены комиссаров (Бреславль составлял тогда часть австрийской Силезии) он построил судебный процесс по всем правилам искусства. У одного из подсудимых евреев, обезумевшего от пыток, было вырвано следующее сознание: «Я, Яков, говорил с христианином, чтобы он мне принес христианского Бога, за что по желанию и совету еврейских старшин предлагал ему деньги. Христианин пошел в дом еврея Мейера, и тот вместе со своим слугой принес мне желаемое в ящике. Я отнес это к Аврааму из Оппельна, а он отнес ящик в синагогу, сопровождаемый десятью евреями. В ящике были десять белых круглых фигурок, меньше гроша каждая. В синагоге две штуки из них были положены на столе, покрытом шелковой скатертью, и их били так сильно, что из них потекла кровь. Когда евреи это увидели, они пришли в такой ужас, что некоторые тут же ослепли; потом они решили послать две штуки для евреев Швейдница. Я спросил Израиля, имеет ли он «талус» (taluj?), т.е. фигуру распятого Христа, и он ответил: да, прибавив, что хочет послать его также в другие города для издевательства»... На основании этого бреда, записанного двумя крещеными евреями и, может быть, ими продиктованного, инквизиторский суд Капистрана счел возможным вынести приговор. 4 июля 1453 года были сожжены на костре в Бреславле 41 еврей; раввин повесился накануне в тюрьме. Вскоре были сожжены 17 евреев (10 мужчин, женщин) в Швейднице, а в Лигнице арестованные сгорели ночью в тюрьме. Все прочие узники Бреславля в числе 318 человек были навсегда изгнаны из города, причем у них отняли детей до семилетнего возраста, которых священники насильно окрестили.

Так удачно был повторен в Бреславле венский опыт 1421 года. Было найдено испытанное средство: чтобы выжить евреев из какого-либо города или провинции, нужно возбудить против еврейской общины обвинение в ритуальном преступлении, провести процесс по всем правилам инквизиции, казнить мнимых богохульников — и декрет об изгнании готов. И вот в разных местах Германии, Австрии, Италии появляются одновременно, как будто бы по уговору, «случайно» обнаруженные трупы христианских младенцев или остатки похищенных из церквей гостий, весь католический мир содрогается от выдуманных преступлений, а фактическими жертвами их являются евреи. В то время, когда итальянский инквизитор Капистран разжигал ненависть к евреям в Германии, его земляк и товарищ по францисканскому ордену Бернардин де Фельтре подготовлял удар еврейству в тирольском городе Триенте, находившемся тогда под властью одного австрийского герцога. Длившийся три года (1475-1478) триентский процесс, о котором будет рассказано дальше (§ 59), стал европейским cause celebre и дал юдофобам в руки страшное орудие для одновременной борьбы с еврейской религией и еврейским народом. Отголоски этого процесса немедленно послышались в Германии, где вокруг еврейских общин кипела борьба разнородных властей: императорской, феодальной, муниципальной и церковной. Особенно обострилась эта борьба в имперском городе Регенсбурге, где большая еврейская община уцелела от бурь предыдущего века.

Кровавый навет явился здесь героическим средством, придуманным с целью найти выход из запутанного положения.

Находясь под непосредственной властью местного городского совета, еврейская община Регенсбурга была предметом спора между императором Фридрихом III и баварским герцогом Людвигом. Император, как верховный опекун еврейства, требовал от общины уплаты чрезвычайных налогов, а герцог оспаривал эти требования, ссылаясь на то, что некогда император Людвиг Баварец заложил регенсбургских евреев баварскому герцогу в обеспечение полученного займа. Герцог защищал свое право распоряжаться общиной по своему усмотрению. Крайний юдофоб, он под влиянием агитации Капистрана решил изгнать евреев из своих владений. Ему удалось это сделать в некоторых местах Баварии, но в Регенсбурге он встретил препятствие со стороны имперской власти и должен был ограничиться тем, что обязал местных евреев соблюдать канон об отличительном знаке на одежде (1452). Спустя двадцать лет борьба возобновилась на религиозной почве. Герцог Людвиг и регенсбургский епископ Генрих воспользовались услугами двух выкрестов из евреев с целью терроризировать общину. Один ренегат, Петр Шварц, был членом доминиканского ордена и читал миссионерские проповеди для евреев на их разговорном языке, причем епископ заставлял евреев слушать противные им речи. Более зловредным был другой ренегат, Ганс Файол (Vajol), который в угоду грубому суеверию своих новых единоверцев взялся доказать, что евреи употребляют кровь христианских детей для религиозных обрядов. Доказательство состояло в ложном доносе на «юденмейстера», регенсбургского раввина и ученого писателя Израиля Бруно: последний будто бы купил у него, Файола, семилетнего христианского мальчика для ритуального убийства. Ренегат попал в цель: регенсбургские христиане заволновались, готовые расправиться с раввином и его паствой. Городской совет распорядился посадить раввина в тюрьму, чтобы спасти его от ярости толпы (1474). Император Фридрих III потребовал освобождения узника, но, получив ответ магистрата, что это невозможно сделать без риска для жизни раввина, он попросил отложить решение дела до приезда его, Фридриха, в Регенсбург. Между тем розыски убитого ребенка и его родителей ни к чему не привели. Когда же стали строже допрашивать доносчика Файола, он вынужден был сознаться, что сам выдумал всю эту историю.

Поэтому суд, не дожидаясь приезда императора, выпустил из тюрьмы без вины пострадавшего раввина, а клеветника приговорил к сожжению на костре.

Скоро, однако, антиеврейская агитация возобновилась. В Регенсбурге, как и во всей Германии, волновались вестями о происходившем тогда процессе в Триенте. Нашелся еще один продажный выкрест, который показал, что и в Регенсбурге несколькими годами раньше евреи замучили христианских младенцев. Возвратившийся из Рима епископ Генрих, который там ознакомился с актами триентского дела, воспользовался ими для создания нового судебного процесса в своей епархии. Он успел привлечь на свою сторону большинство городского совета, имевшего свои виды: в случае осуждения еврейской общины и изгнания ее из Регенсбурга весь еврейский квартал с его домами достался бы городу. Были арестованы шесть евреев. Арестованных подвергли допросу с применением таких пыток, что несчастные сознались в небывалых преступлениях и, под диктовку палачей, назвали еще имена соучастников. Были, конечно, обнаружены и кости «мучеников», которые, даже по мнению более трезвых христиан, могли быть положены в заранее намеченное место инициаторами процесса. Скомпрометировав таким образом всю общину, городской совет приказал закрыть выход из еврейского квартала, а имущество во всех домах опечатать (1476). Некоторые бежавшие из города евреи явились к императору с жалобой на насилие местных властей и получили от него приказ к городскому совету о немедленном освобождении заключенных. Совет возразил, что юрисдикция над евреями в подобных делах принадлежит городу, баварскому герцогу и духовенству, но Фридрих повторил свое требование, желая этим демонстрировать свое право высшего опекуна еврейства. Император мало верил в ритуальную легенду и видел в таких процессах злые козни юдофобов. Герцог Людвиг и епископ уже готовы были уступить требованию императора, но городской совет оказался неуступчивым. Он даже решил казнить некоторых заключенных. Когда об этом было доложено императору, он наложил на непослушный город опалу и пригрозил ему разными карами. Вынужденные покориться, отцы города медленно уступали свои позиции: сначала сняли запоры и стражу с еврейского квартала, но держали в тюрьме 17 подсудимых. Тем временем они посылали депутации к императору и герцогу, старались подействовать на римского папу, жадно ловили и распространяли слух о «ритуальных происшествиях» в других местах. Евреи тоже не дремали: они представили папскому легату записку о лживости ритуальных обвинений, доказанной давними папскими буллами; Фридриху они подали записку, в которой доказывали, что их предки жили в Регенсбурге с незапамятных времен, еще до рождения Христа, и, следовательно, неповинны в его распятии. Наконец в 1478 году император приказал городскому совету освободить заключенных в течение трех недель, уплатить в имперскую казну 8000 гульденов и поручиться за то, что еврейская община со своей стороны внесет туда же 10 000 гульденов. Совет торговался с императором и добился того, что вся штрафная сумма была наложена на еврейскую общину. Пострадавшая община отказывалась платить пеню, которую должны были платить виновники ее страданий. Так дело тянулось еще два года, в течение которых заключенные еще сидели в тюрьме, пока их в 1480 году не выпустили под условием, что они не будут мстить за причиненное им зло и не выселятся со своим добром из города. Общине все-таки пришлось уплатить свою долю штрафа — за вину тех, которые несколько лет подряд позорили и терзали ее.

Евреи остались в Регенсбурге, снабженные новыми императорскими привилегиями (1481). Но жизнь их была отравлена. Городской совет в меру своей власти притеснял их, мечтая об изгнании их и о получении богатого наследства — домов еврейского квартала. Немногие праведники из совета, заступавшиеся за евреев, назывались презрительно «Judenkönige». Христианское население, подстрекаемое монахами, становилось все враждебнее к евреям: пекари не продавали им хлеба, мельники не мололи муки, ссылаясь на запрещение священников. Совет запрещал им покупать на рынке продовольствие раньше 4-х часов пополудни, дабы христиане раньше успели закупить все нужное. Борьба тянулась еще несколько десятилетий, и только на заре эпохи реформации юдофобы могли торжествовать победу: евреи были изгнаны из Регенсбурга в 1519 году.

Конец Средневековья ознаменовался целым рядом изгнаний евреев из германских городов. Старейшие общины двух епископальных городов, Майнца и Магдебурга, были разрушены в это время. Архиепископ Адольф Нассау выселил евреев из Майнца в 1462 году, потом на время вернул, а в 1473 г. окончательно изгнал; синагога была обращена в католическую капеллу. Архиепископ Магдебурга выдворил в 1493 г. еврейскую общину (1400 человек) из предместья этого города, носившего имя Юдендорф, но заставил местный городской совет уплатить выселенцам за дома и оставленное имущество, причем велел отобрать от изгнанников расписку в том, что совет им «честно заплатил» за имущество и что они за это «покорно благодарят милостивого владельца Магдебурга». Чаще изгоняли евреев городские советы, с разрешения феодальных князей или императора. Фридрих III неохотно давал такие разрешения, но при его преемнике Максимилиане (с 1493 года) советы получили большую свободу в деле расправы с евреями. Таким образом, процесс выселения евреев из городов Германии, начавшийся еще в эпоху «черной смерти», продолжался в течение всего XV века, и к наступлению «нового времени» число еврейских общин в Германии значительно сократилось.

§ 48. Внутренняя жизнь общин и литература

Что же поддерживало евреев в Германии в этот ужасный двухвековый период, когда окружающий мир вел с ними истребительную войну? Что давало им силу противостоять огню и мечу, гонениям, бесправию и всем мукам жизни париев? В каких формах проявлялась сила национального самосохранения, которая спасла поредевшие ряды германского еврейства от социального одичания и сохранила их как организованную культурную единицу? В двух формах проявилась эта сила: в дальнейшем развитии общинной автономии и в продолжении интенсивной духовной деятельности.

Парий вне своего квартала, еврей был гражданином внутри него, гражданином своего духовного государства. Еще больше прежнего замыкался еврейский городок внутри христианского города, все теснее жались в нем друг к другу запуганные овцы, из рядов которых волки вырывали по временам крупную добычу. Власти непрерывно стригли шерсть, народы в припадке ярости сдирали кожу и ломали кости, и пастырям этого стада приходилось всегда стоять на страже, предупреждать беду, где было возможно, вводить порядок после разорения, поддерживать дисциплину в расстроенных рядах. Эту задачу исполнял в каждом городе совет еврейской общины, которая так часто фигурирует в тогдашних официальных актах под именем «Юденшафт» или «Jüdischheit». В ту эпоху систематической эксплуатации евреев со стороны императоров, герцогов, епископов и городских сословий еврейское общинное самоуправление все более втягивалось в борьбу разных властей и учреждений. Все эти власти имели дело с советом еврейской общины и его председателем, «Юденмейстером»[43]. Налагая чрезвычайные подати на группы еврейских общин в разных провинциях, императоры часто требовали созыва съездов представителей общин для утверждения и раскладки подати. Представители же могли пользоваться этими съездами для обсуждения внутренних вопросов общинной жизни, для выработки регламента самоуправления и для его централизации. В XIV и XV веке мы видим такие съезды в рейнских областях (Майнц, 1381, Бинген, 1457 и др.) и в Баварии (Нюрнберг, 1438, Регенсбург, 1471 и др.). Это вело к образованию общинных союзов, вроде прежнего рейнского союза Шпейер-Вормс-Майнц. Такой союз существовал и в Австрии, где общины Вены, Винер-Нейштадт и Кремса составляли один округ.

Раввинат стоял в центре самоуправления как орган духовный и судебный. В официальных актах раввин иногда выступает под титулом «Юденмейстера», который обыкновенно давался «Парнасу» или светскому председателю общинного совета (возможно, что в известных случаях раввин председательствовал в совете). В описываемую эпоху, как полагают, введен был институт «семиха», или рукоположения: каждый кандидат в раввины должен был держать экзамен перед раввинской коллегией или отдельным авторитетным ученым и получить диплом. Знаменитый венский раввин Меир Галеви (ок. 1370 г.) ввел в употребление титул «Морену» («наш учитель»), который давался талмудистам, особенно отличавшимся своей ученостью, благочестием и добрыми нравами. На основании таких аттестаций общины обыкновенно выбирали своих духовных пастырей. Этим правом свободного выбора они особенно дорожили, не допуская никакого вмешательства или давления извне. Между тем в начале XV века была сделана попытка поколебать эту основу еврейской автономии. Император Рупрехт решил ввести в Германии, по примеру Франции и Испании, институт верховных раввинов, которые под маской духовных пастырей служили бы оберфискалами императора и помогали бы ему стричь покорную паству. В 1407 г. Рупрехт назначил некоего ученого р. Израиля «гохмейстером», или начальником над всеми раввинами и еврейскими общинами в Германии, с правом судить и рядить, наказывать и изгонять ослушников, «как еврейский закон велит», а также собирать для императорской казны «золотой жертвенный пфенниг» и обыкновенные подати. Рупрехт объяснял свое распоряжение тем, что многие самозваные раввины злоупотребляют властью и произвольно налагают отлучение на евреев с целью вымогать у них деньги, в ущерб государственной казне. Но для всех было ясно, что императорский декрет приведет не к улучшению, а к деморализации раввината, превратив его высшего представителя в генерального сборщика податей. Такого казенного раввина еврейские общины не хотели признать. Первой протестовала большая нюрнбергская община, а затем и прочие общины со своими выборными раввинами отказались подчиниться назначенному «гохмейстеру»; кое-где грозили даже херемом тем, которые нарушат этот общественный бойкот. Напрасно император в новом декрете объявил этот херем недействительным и грозил раввинам штрафами за непочтительное отношение к гохмейстеру — общины не повиновались, и затея Рупрехта не осуществилась. Такую же неудачу потерпела попытка его преемника императора Сигизмунда, прославившегося своей эксплуатацией еврейских общин. Посланный Сигизмундом для сбора еврейских податей имперский фискал назначил кельнского ученого Ансельма (Амшель Галеви) главным раввином немецких общин, с явной целью сделать его своим помощником по взысканию налогов (1435), но ученый сам отказался от этого «высокого поста», не желая нарушить старое постановление, запрещавшее евреям принимать от христианских властей какие-либо должности в своем общинном самоуправлении. Отказываясь подчиниться власти назначенных правительством раввинов, общины преклонялись перед авторитетом своих выборных духовных представителей, из которых многие прославились своей ученостью, святой жизнью, а нередко подвигами самопожертвования в эпохи катастроф.

Ученые талмудисты, благочестивые и большей частью нравственно чистые люди, германские раввины того времени не могли, однако, освободиться от узости умственного кругозора, унаследованного от предыдущей эпохи. Недостаток широкого теологического образования сказывался в тогдашней раввинской литературе. В ней преобладал даже не талмудизм, а профессиональный раввинизм — интерес к практическим вопросам синагогального культа и домашнего ритуала. Много внимания уделялось исследованию многочисленных народных «обычаев» (minhagim), которые тогда укоренились в различных общинах и охотно узаконялись консервативными раввинами. Катастрофы XIV века еще более понизили уровень умственного творчества германских евреев. Этот век выдвинул ряд деятелей только в ограниченной области раввинской науки. Таковы: р. Зуслин из Франкфурта, автор галахического сборника «Агуда»; р. Самуил Шледштадт в Страсбурге, составивший сокращенное изложение компендиума «Мардохай»; р. Авраам Клаузнер, составитель сборника религиозных обычаев «Мингагим», и его учитель, упомянутый венский раввин Меир Галеви. В XV веке замечается некоторое оживление в узкой области раввинизма. Выдающиеся раввины Яков Мельн или Магарил в Майнце и Вормсе (ум. 1427 г.) и его ученик Яков Вейль в Нюрнберге и Эрфурте (ум. 1456 г.) вели деятельную переписку со своими коллегами в других общинах по вопросам религиозной обрядности. «Респонсы» их, впоследствии собранные и изданные, распространялись в общинах как решения высшей духовной инстанции. Магарил своим кодексом обрядов и обычаев («Sefer minhagim») упорядочил ритуал богослужения ашкеназских общин, во многом отличавшийся от ритуала сефардов. Яков Вейль составил специальное руководство по «шехите» (ритуал убоя скота) и некоторые другие своды религиозных и гражданских законов. Многие из местных народных обычаев вводились в религиозные кодексы и увеличивали бремя закона.

Временное изгнание евреев из Вены и ее округа в 1421 г. заставило ученых перенести свою академическую деятельность в австрийские провинции (Штирия и др.) и в соседние германские местности, но через несколько десятилетий еврейские общественные центры в Австрии были восстановлены. В эту эпоху во главе германо-австрийского раввината стояли: р. Израиль Иссерлейн (ум. ок. 1460 г.), бывший раввином сначала в штирийском Марбурге, а затем в Винер-Нейштадте; упомянутый выше р. Израиль Бруно, едва спасшийся от смерти во время смут в Регенсбурге (1476), и р. Моисей Минц, занимавший пост раввина в Бамберге и одно время в польской Познани (1474). Все эти раввины не ограничивались тесным кругом своих пастырских обязанностей и специально-научных работ [Иссерлейн был автором известного собрания раввинских решений «Терумат гадешен», а Бруно и Минц оставили после себя большие сборники респонсов («Тешубот»)], но заботились также о благоустройстве общин, о поднятии нравственного уровня духовенства, об устранении партийности и расколов в народе. Моисей Минц, между прочим, разграничил функции раввинов и старшин, или «парнасим», в общинах и установил, что в делах религиозных парнасы не имеют права принимать какие бы то ни было меры без ведома раввинов. Парнасы, как председатели общинных советов, часто присваивали себе чрезмерную власть, вторгаясь в права духовных лиц, но, с другой стороны, и иные раввины, председательствовавшие в советах, злоупотребляли своей властью. Впрочем, мало радости приносила власть и тем, и другим. Тяжела была доля главарей общин, которых император и всякие другие власти постоянно терроризировали требованиями обычных и чрезвычайных налогов, а в случаях ритуальных наветов их бросали в тюрьмы, инквизиторски пытали и порой взводили на эшафот за мнимое преступление общины.

Все отрасли литературы, не имевшие прямой связи с раввинизмом, очень слабо развивались. Даже хроника-мартиролог и синагогальная поэзия не дали в эту эпоху наибольшего мученичества таких произведений, какие дала эпоха крестовых походов. Тогда массовое мученичество было еще ново, а теперь оно стало обычным явлением. Люди устали записывать и воспевать свои страдания. Они увековечивали память своих мучеников в простых перечнях имен, записанных в поминальных книгах синагог («Memorbücher») для чина заупокойной молитвы «Jizkor». Об ужасах «черной смерти» еврейскому хронисту позднейшего времени (автору «Эмек га’баха») приходилось писать на основании отрывочных сообщений прежних христианских летописцев. Синагогальная поэзия тоже устала плакать, как будто слезы высохли у мучеников. Несколько «кинот» малоизвестных авторов о гибели сотен общин в годы «черной смерти» не вошли даже в литургию; по силе национального протеста они стоят ниже однородных произведений предыдущей эпохи. Только «плач» Авигдора Кара о пражской трагедии 1389 года приближается к прежним образцам. Венскую катастрофу 1421 г. увековечила сказочная хроника на обиходном еврейско-немецком языке («Виенер Гезера»), полная потрясающих описаний мученичества за веру, но лишенная исторической перспективы.

Из популярной моралистической письменности «мусар» до нас дошло немногое. Составленные в XV веке книги «Орхот цадиким» («Пути праведников»), «Сефер хасидим катан» (малая «Книга благочестивых») и «Sittenbuch» (последняя — на еврейско-немецком разговорном языке) представляют собой подражание классической «Книге благочестивых». Та же проповедь смирения и воздержания, «строгой набожности и безупречного нравственного поведения, религиозного фатализма и пассивного сопротивления». Замечательно, что в этих назидательных произведениях, авторы которых стояли ближе к простонародью, встречаются жалобы на то, что в начальных школах и иешивах занимаются талмудическим «пилпулом», пренебрегая изучением Библии, Агады, Мидраша и нравоучительных книг. Народ, очевидно, не находил удовлетворения в раввинской науке, которая не давала пищи сердцу и нравственным эмоциям.

Одиноко стоит среди армии узких талмудистов того времени пражский раввин Иомтов-Липман Мюльгаузен, автор книги «Ниццахон» («Победа», написана ок. 1410 г.). Он пытался пробудить интерес к забытым вопросам догматики и апологетики. Он хотел научить своих современников, как им отвечать на догматические возражения христиан против учения иудаизма, как защищать его основные истины. Автор при этом руководствовался и личным опытом, так как ему приходилось диспутировать с духовными лицами из христиан в то горячее время, когда умы волновались ересью гуситов. Об этом он сам рассказывает в последней главе своей книги. В 1399 году в Праге появился злостный выкрест Петр (Песах), который донес церковным властям, будто евреи в своих молитвах хулят христиан и называют их веру язычеством. Липман, как пражский раввин, и еще некоторые представители общины были арестованы и допрошены по поводу этих обвинений. Нужно было отвечать так, чтобы не задевать религиозного чувства церковных судей, а, наоборот, «смягчить раздражение иноверцев». При очной ставке с доносчиком Липман решил не затрагивать сути спора между двумя религиями, а только формально отразить предъявленное обвинение. И он очень искусно справился с этой адвокатской задачей. Первый пункт обвинения гласил, что в молитве «Алену» евреи просят об «истребления идолов» и восхваляют Бога, отличившего их от всех «племен земли, которые поклоняются суетному и пустому». В этой фразе, по донесению выкреста, скрывается намек на Иисуса, еврейское имя которого (ישו) по буквенному составу соответствует числовому значению последнего слова (וריק), а следовательно, и слова об идолах относятся к кресту и христианским иконам. На это пражский раввин ответил Песаху-Петру: «Ты признаешь, что все деревянные и каменные фигуры, которым вы поклоняетесь, суть только образы, символы, и нет в них ничего существенного. Но не правда ли, что женщины, малолетние и деревенские люди не рассматривают их как символы и уверены, что в них есть какая-то божественная сущность?» Выкрест ответил утвердительно. Тогда раввин сказал: «Ну, вот мы и говорим, что мы отличаемся от «племен земли», т.е. деревенских людей и простолюдинов, думающих, что все эти изображения суть божества». Этим умным ответом раввин отвел первый удар. Что же касается намека на Иисуса в одном слове молитвы, то он заявил, что еврейское обозначение имени Иисуса — не «Иешу», а «Иешуа», а при этом отпадает обидное числовое значение отмеченного слова, то есть основа обвинения. Еще более ловким маневром был ответ на обвинение, что евреи в молитве «Шмоне-эсре» говорят: «Отступникам[44] да не будет надежды», что содержит в себе проклятие против выкрестов. «Ведь сами христиане постановили, — возражал Липман, — что еврей, принявший крещение, не может вновь обратиться в свою религию, — следовательно, у его родных и друзей уже нет надежды увидеть его снова иудеем, — вот об этом мы и говорим в молитве». Новогодняя молитва о том, чтобы Бог уничтожил царство произвола («malchut zadon») на земле, дала повод выкресту сделать политический донос: евреи будто бы проклинают царей христианских государств. На это Липман возразил, что речь тут идет не о королях, законно царствующих, а только об узурпаторах, отнимающих власть у законных ее носителей.

Благодаря этой осторожной тактике пражскому раввину лично удалось избавиться от преследований, воздвигнутых в связи с доносом Песаха-Петра, но он сообщает, что многие пострадали от доноса этого выкреста: из арестованных евреев трое были сожжены на костре в 1400 году. Это событие, подробности которого не выяснены, имело, вероятно, связь с каким-нибудь доносом уголовного характера, с обычным тогда обвинением в ритуальном богохульстве. При таких условиях Липман Мюльгаузен должен был соблюдать крайнюю осторожность и в своей письменной апологии «Ниццахон», где он старается спокойно доказывать неосновательность евангельских преданий и толкований известных библейских пророчеств. Тем не менее христианские богословы были так смущены критикой Липмана, что бранденбургский епископ Бодекер счел нужным спустя полвека написать опровержение «новых богохульств, прибавленных к старым» в сочинении пражского раввина (епископ называет его «рабби Либман из Кракова»). В позднейшее время немецкие теологи много полемизировали с автором переведенной на латинский язык книги, которая дразнила их самим заглавием — «Победа».

§ 49. Власть церкви и миссионерский террор (1391-1415)

В мрачной симфонии Средних веков заключительный аккорд принадлежал Испании. Страна, остававшаяся сравнительно спокойной в самый разгар средневековой оргии, под конец как будто одумалась и поспешила наверстать упущенное, стараясь превзойти другие страны в жестокостях против евреев. В испанце воскрес крещеный язычник времен вестготов, который не мог терпеть рядом с собой некрещеного. Присмирев на несколько веков под влиянием арабско-еврейской цивилизации, древний вестгот вновь почувствовал себя в родной стихии, когда восторжествовал клерикализм, исподволь подтачивавший основы нормального общежития. В Испании жило пестрое население, состоявшее из христиан, евреев и мавров. Тут сошлись три религии, три расы и три культуры. В течение нескольких столетий они уживались рядом, их взаимодействие разнообразило испанскую культуру и выделяло ее на темном фоне Средневековья. Но свободное культурное общение было не во вкусе клерикализма, который упорно стремился к искоренению всего иноверного и всего инородного во имя идеи церковно-государственного единства.

Единая вера, единое государство и единая культура в духе господствующей церкви — вот лозунг тех, которые с XV века трудились над объединением христианской Испании. Ради достижения этого идеала необходимо было либо истребить чуждые элементы, евреев и мавров, либо насильственно слить их с христианским населением. В других странах евреев угнетали, убивали или изгоняли, потеряв надежду на превращение их в верных сынов церкви; в Испании же не хотели расстаться с этой надеждой и вместе с тем не хотели ждать: идея насильственного массового крещения, пугавшая своей смелостью даже самых ревностных римских пап, глубоко засела в мозгу испанских клерикалов и делала их «больше католиками, чем сам папа». От первобытного ислама они наследовали принцип распространения веры при помощи меча. «Смерть или крещение!» — под этим знаменем они надеялись победить. Франко-германским крестоносцам конца XI века это не удалось, но испанские «крестоносцы» конца XIV века, поднявшие меч по призыву Мартинеса, имели частичный успех, который поощрил их к дальнейшей работе. Если можно было перебить десятки тысяч евреев и столько же обратить в христианство, то продолжением этой тактики можно дойти до полного разрешения «еврейского вопроса». XV век идет по этому пути: половина еврейского населения насильственно загоняется в лоно церкви, а другая, уцелевшая от меча и креста, наконец изгоняется из страны. Действие, начатое в 1391, завершается в 1492 году.

Короткая пауза наступила после «священной войны». Многие города в Кастилии и Арагонии были разорены, ибо пострадала самая деятельная часть населения, связывавшая эти страны с рынками Европы и Африки. Обезлюдели и обеднели еврейские общины. Многие эмигрировали в Португалию, в мавританскую Гранаду и за Гибралтар, в Африку. Оскудела и королевская казна, ибо она лишилась большей части доходов от специальных налогов, которых теперь не платили ни выкресты, ни разорившиеся семьи. Почувствовал это и кастильский король Генрих III. В 1395 г. он принял меры к восстановлению разрушенных юдерий. Он грозил строгими карами за всякое подстрекательство к погромам и даже попытался наказать зачинщика севильской резни Мартинеса, заточив его в тюрьму. Но скоро король был принужден освободить священника-изувера, который в народе слыл «святым». Также бессилен был король и против дворянства: ему пришлось удовлетворить требование кортесов в Вальядолиде (1405), чтобы с христиан, т.е. промотавшихся дворян, была сложена половина долговых сумм, причитавшихся евреям-кредиторам, чтобы право еврея свидетельствовать на суде против христианина было ограничено, наконец, чтобы обязать евреев носить отличительный кружок на одежде. Только в пределах своей власти мог король кое-что сделать для исцеления ран, причиненных государству катастрофой 1391 года. Он назначил главным раввином кастильских общин своего придворного врача Меира Алгуадеса, поручив ему заботу о водворении порядка в юдериях и урегулировании платежа казенных податей. Алгуадесу, по-видимому, удалось сделать многое для реставрации общин в короткое царствование Генриха III. Преждевременная смерть болезненного короля (1406) прервала эту работу: снова наступило тревожное время.

Ввиду малолетства наследника престола Иоанна II страной долго управляло регентство, во главе которого стояла королева-мать Каталина, всецело преданная клерикалам. В совете регентства участвовал также епископ Павел Бургосский, назначенный опекуном и воспитателем наследника. Этот епископ был не кто иной, как бывший раввин Соломон Галеви из Бургоса, принявший крещение во время катастрофы 1391 г. Человек крайне честолюбивый, этот выкрест решил дорого продать свое еврейство: он весьма выгодно обменял сан раввина у гонимых на сан епископа у гонителей. Он уверял своих новых единоверцев, что принял христианство не под угрозой смерти, а еще до катастрофы, под влиянием чудного видения: ему во сне явилась Матерь Божия и наставила его на путь истины, к которому он был подготовлен чтением книг Фомы Аквината. Приняв в крещении имя Павел де Санта Мария, он отправился в Париж для изучения теологии в тамошнем университете, затем побывал в папском городе Авиньоне и там сблизился с испанским кардиналом Педро де Луна, который в 1394 году был избран в папы под именем Бенедикта XIII противниками законного римского папы Бонифация IX. Этот кардинал, который отличался особым рвением в деле обращения евреев и еще раньше вел религиозные диспуты с еврейскими учеными, нашел в обращенном Павле прекрасное орудие для осуществления своих планов.

Нужно было закрепить за церковью ее недавнее крупное приобретение: тысячи conversos, окрещенных в страшный год евреев, и приумножить их новыми обращениями. Для этого важно было предоставить высокий духовный сан бывшему раввину, готовому отдать свои знания и опыт на служение церкви. Павел изъявил полную готовность идти по стопам одноименного древнего апостола в деле обличения старой веры, и он быстро пошел вверх по иерархической лестнице. От сана архидиакона и каноника в Севилье он поднялся до сана епископа Картагены и затем архиепископа в Бургосе. Близкий ко двору ренегат еще при жизни Генриха III имел столкновение с придворным врачом Меиром Алгуадесом, с которым до своего крещения находился в дружеских отношениях. (Сохранилось написанное в раввинском стиле юмористическое послание Соломона Галеви к Алгуадесу по поводу пуримского пьянства.) Врач в звании официального раввина был неудобен для бывшего раввина, готовившегося стать Гаманом для своих соплеменников. Нужно было устранить с пути придворного Мардохая. После смерти короля Павел, в качестве члена регентства, получил эту возможность. Около 1410 года в Сеговии, где временно находилась регентша Каталина, был затеян судебный процесс против нескольких евреев, будто бы купивших церковную гостию с намерением издеваться над телом Христовым. К делу припутали и Меира Алгуадеса. Всех заключенных пытали и вынудили сознание. Алгуадес под пыткой сознался в другом мнимом преступлении: он в качестве врача будто бы ускорил смерть болезненного Генриха III. За это его подвергли мучительной казни. Очень темны детали этой истории, но, во всяком случае, не подлежит сомнению, что официальный раввин был устранен так или иначе при содействии Павла Бургосского.

Когда при дворе некому было уже заступиться за евреев, против них начала орудовать клерикальная партия с епископом Бургосским во главе. Регентское правительство Каталины решило, что важнейшей задачей момента является полное обособление евреев от христиан для того, чтобы, с одной стороны, ослабить опасное влияние правоверных евреев на своих крещеных соплеменников, а с другой — путем выделения упорствующих в бесправную касту создать яркую социальную противоположность между верующими и неверными. В 1412 году был издан «Ордонанс Доньи Каталины», поставивший всех кастильских евреев в положение бесправной касты. Евреям разрешалось жить в городах не иначе, как в особых «Juderias», куда в течение одной недели обязаны переместиться все живущие в других частях города. Христианкам запрещено ходить в эти кварталы как днем, так и ночью. Христианам обоих полов запрещается дружить с евреями, бывать у них в гостях, есть, пить или купаться вместе с ними, служить у них в домах, в сельском хозяйстве и промышленных заведениях. Еврея нельзя величать обычным испанским титулом «дон», ему запрещается носить оружие, брить бороду и стричь волосы. Евреи должны носить длинную одежду из грубой материи, отличную от испанской. Рядом с этими бытовыми правилами, в 24 пунктах «Ордонанса» установлены правила, делавшие хозяйственную жизнь евреев невозможной. Евреям нельзя торговать хлебом, вином и мясом, заниматься ремеслами и свободными профессиями, особенно врачебной. Всякая государственная и общественная служба для них закрыта. Судебная автономия у них отнимается: они подлежат общему суду по уголовным и даже гражданским делам, их общины лишаются права самообложения. Нарушение какого-либо из этих правил карается штрафом от 300 до 2000 мараведи, а в некоторых случаях — бичеванием. Предвидя, что от такой жизни евреи станут уходить из Кастилии и тем сократят денежные доходы казны, авторы эдикта строго запретили эмиграцию под страхом конфискации имущества или обращения пойманного эмигранта в рабство; феодалам, укрывающим таких беглецов, закон грозил штрафом в 150 000 мараведи. Все эти драконовские законы, большей частью неосуществимые (подобные репрессии были введены и для мавров), были придуманы главным образом для того, чтобы унизить, оскорбить и устрашить евреев, упорствующих в своей вере. Привыкших к некоторой гражданской свободе кастильских евреев грозили низвести до положения париев, дабы показать им, что только крещение может избавить их от рабской доли[45].

К коварному соблазну присоединилось дикое насилие: евреев одной рукой манили в церковь, а другой тащили туда, угрожая разбоем и смертью. В Испании в это время (1412-1415) действовал второй Мартинес, новый «бич иудеев», Висенте Феррер. Этот суровый доминиканский монах, окруженный толпой «бичующихся» (флагеллантов) и тому подобных изуверов, странствовал по Кастилии и Арагонии и проповедовал «святую ненависть» к иноверцам — иудеям и маврам. Крещение путем угроз сделалось его миссией. Ренегат-епископ Павел Бургосский сблизился с доминиканским фанатиком на почве искоренения иудейства. Под влиянием этой достойной четы был выработан вышеупомянутый «ордонанс» и организована миссионерская пропаганда особого рода, где увещание заменялось устрашением. Во главе банды монахов Феррер ходил из города в город, с крестом в одной руке и Торой в другой, врывался в синагоги и громовым голосом требовал от евреев, чтобы они отвергли Тору и приняли крест. Особенно нападал он на прежних выкрестов, жертв насилий 1391 г., которые тайно или явно исповедовали иудейство, и грозил им жестокой расправой. Страстные речи этого бешеного фанатика заразительно действовали на толпы христиан, которые стояли уже наготове, чтобы по первому знаку броситься на упорных врагов Христовых. Ужас охватил евреев, помнивших еще севильскую резню и последовавшие за ней погромы. Многие общины в Кастилии очутились в осадном положении. В Вальядолиде, Саламанке, Сеговии, Авиле, Бургосе и других городах евреи с отчаяния массами принимали крещение, а раньше отпавшие от церкви «новые христиане» каялись и обещали сделаться добрыми католиками. В Толедо Феррер ворвался с крестом в синагогу, разогнал молившихся и тут же объявил синагогу церковью имени непорочной Марии (Santa Maria la Bianca). Из Кастилии он отправился в Арагонию, где при помощи тех же террористических приемов загнал в лоно церкви множество евреев в Сарагосе, Тортозе, Валенсии и других городах. Около двадцати тысяч евреев вынуждены были отречься от своей религии в эти годы террора. Одни спасли себя этим шагом от избиения и погромов, другие — от рабской жизни, на которую обрекал их «Ордонанс» 1412 года.

Для тех, которые остались верными старому знамени, ордонанс сделал жизнь в Кастилии невозможной, и результатом такого положения была бы массовая эмиграция, которую не могли бы остановить никакие кары. Однако авторы жестокого закона скоро сами поняли, к каким последствиям приведет его применение, и они решили смягчить его, тем более что главная цель, устрашение малодушных ради умножения паствы Христовой, была отчасти достигнута. В 1414 году регентство отменило некоторые экономические репрессии: евреям было разрешено торговать на рынках, пользоваться услугами поденщиков-христиан в полевых работах и в других отраслях хозяйства; сделаны были облегчения и в праве передвижения. Законы об одежде были смягчены тем, что разрешалось носить платье из более дорогой ткани, но все-таки не выше определенной цены. Курьезные правила о бороде и волосах разъяснены в том смысле, что волосы на голове можно стричь, а бороду разрешается только подстригать, но не брить, для отличия от испанцев. Сама жизнь фактически упразднила и другие пункты позорного «Ордонанса» 1412 года.

§ 50. Диспут в Тортозе (1413-1415)

Всеми путями гнали евреев в объятия церкви. Епископ Павел Бургосский старался устрашить их унижением и бесправием, чтобы успешнее вербовать среди них «новых христиан». Бесноватый монах Висенте Феррер путем террора гнал их в церковную купель. А третий участник этого триумвирата, испанский антипапа Бенедикт XIII, решил покорить непокорных иным способом. Он ухватился за старую тактику: скомпрометировать иудаизм в публичном диспуте с раввинами и затем потребовать от «побежденных» капитуляции, т.е. крещения. Бенедикт XIII, один из трех соперничавших между собой пап, не был признан нигде, кроме Испании. Собор в Пизе лишил его сана и предал его церковному отлучению (1409). Чтобы поднять свой авторитет, Бенедикту нужно было сделать себе рекламу и удивить христианский мир редким подвигом, — а можно ли себе представить больший подвиг, чем обращение евреев, составлявшее заветную мечту средневековой церкви? Мысль о вызове раввинов на публичный диспут была внушена Бенедикту его домашним врачом, еврейским ренегатом из друзей Павла Бургосского. То был Иошуа из города Лорки, ученый талмудист, перешедший в христианство вследствие переворота в его теологическом мышлении. После крещения он стал именоваться Геронимо де Санта Фе (Иероним святой веры) и, подобно одноименному отцу церкви, задался целью текстами Писания доказывать неверующим истинность христианского учения. У него самого вера в Христа была книжная, основанная на толковании священных текстов, и ему казалось, что подобными толкованиями можно убедить некоторых еврейских теологов. Это стремление духовно осчастливить своих бывших единоверцев не помешало, однако, ренегату сойтись с их злейшими врагами, Бенедиктом и Феррером. Он предложил повторить опыт парижского и барселонского диспутов XIII века с публичным изобличением раввинов в непонимании библейских пророчеств и даже талмудических изречений, свидетельствующих о мессианстве Христа. Был выработан коварный план атаки: запуганных миссионерским террором Феррера раввинов смутить такими вопросами, на которые они не могли бы отвечать откровенно без риска погромов, а смущение или колебание в ответах выставлять как поражение евреев на диспуте. Чтобы демонстрировать победу церкви, решено было тут же в публичных собраниях совершать крещение над теми несчастными, которые в те дни вынуждены были искать спасения в лоне церкви от насилий монашеских банд.

В конце 1412 года папа Бенедикт, с согласия арагонского короля Фердинанда I, разослал еврейским общинам Арагонии строгий приказ: прислать своих авторитетных раввинов и ученых в город Тортозу для участия в предстоящем религиозном диспуте. Общины должны были подчиниться, хотя и понимали настоящие замыслы антипапы и его товарищей. В Тортозу прибыли около двадцати делегатов, из которых наиболее активными оказались немногие: старшина сарагосской общины Видаль Бенвенисте и ее раввин Зерахия Галеви, известный автор книги «Иккарим» (о догматах иудаизма) Иосиф Альбо из Дарока и Астрюк Галеви из Альканиз[46]. В феврале 1413 года начался диспут, который длился с перерывами до ноября следующего года и занял 69 заседаний. Диспут происходил в очень торжественной обстановке. Председательствовал обыкновенно сам папа Бенедикт, окруженный большой свитой епископов и светских сановников; «обвинителем» или обличителем иудейства выступал Геронимо де Санта Фе, а еврейские представители могли только защищаться, ибо публично доказывать несостоятельность христианских верований значило бы навлечь опасность на себя и на свои общины. В этом неравенстве сторон заключалась вся трудность диспута. Раввины не смели возражать своим оппонентам даже с той полуоткровенностью, как некогда возражал Рамбан в Барселоне Павлу Христиани: ведь тогда еще не было церковного террора, а теперь беснующиеся банды Висенте Феррера уже перешли из Кастилии в Арагонию, и делегаты получали об этом тревожные вести в дни заседаний в Тортозе.

С первых же дней определились взаимоотношения сторон на съезде. День его открытия (7 февраля 1413) описан следующим образом одним из еврейских делегатов[47]:

«Когда мы явились в дом папы, мы увидели большой двор, украшенный цветными тканями: это было место диспута. Там стояли семьдесят кресел для кардиналов, епископов и архиепископов, одетых в позолоченные костюмы. Из знатных римлян (духовных лиц), горожан и начальства там было около тысячи человек. И сильная робость овладела нами... Затем папа начал говорить: «Знайте, еврейские ученые, что я сам явился и вас призвал не для того, чтобы спорить, какая из двух религий истинная, ибо для меня не подлежит сомнению, что моя вера истинная, а ваша Тора была когда-то истинною, но потом упразднена. Мы сперва будем обсуждать только доводы Геронимо, который готов доказать по Талмуду ваших древних учителей, знавших больше вашего, что Мессия уже явился, а вы со своей стороны будете отвечать по этому только вопросу». Затем Геронимо начал свою речь словами пророка Иесаии (I, 18): «Пойдем и будем состязаться. Если согласитесь и будете послушны, то будете пользоваться всеми благами земли; если же будете непокорны и мятежны, вас пожрет меч». Видаль Бенвенисте в своей ответной речи, произнесенной на латинском языке, выразил удивление по поводу того, что одна из вступающих в спор сторон начинает с угроз еще до открытия прений. Папа язвительно ответил: «Вы правы, но эта дурная привычка не должна вас удивлять: ведь он (Геронимо) из ваших»».

По окончании вступительных речей главари еврейской делегации просили папу освободить их от диспута, где стороны будут только упражняться в словопрениях по вопросам, связанным для каждой с заветными преданиями. Эта просьба не была уважена, и в следующем заседании съезда начались прения по существу. Геронимо оперировал цитатами из вольной области талмудической Агады. Он привел оттуда известное изречение (Сангедрин 97а): «Шесть тысяч лет существует мир: первые две тысячи — время хаоса (или идолопоклонства), следующие две тысячи — время Торы, а последние две тысячи — время Мессии». Отсюда — доказывал он — ясно, что Мессия давно явился, ибо наступило уже давно шестое тысячелетие от сотворения мира. Видаль Бенвенисте возразил, что, прежде чем судить о времени Мессии, нужно установить его назначение и свойства, ибо ведь весь вопрос в том, пришел ли истинный спаситель; но председатель-папа не согласился изменить порядок прений. Тогда Бенвенисте указал, что, во-первых, Иисус явился еще до истечения четвертого тысячелетия, а во-вторых, приведенное талмудическое изречение кончается замечанием, что много времени уже ушло из мессианской эпохи, между тем как Мессия еще не явился. Геронимо возразил, что это замечание есть прибавка позднейшего талмудиста к древнему тексту, в котором даты указаны лишь приблизительно. Бенвенисте и Альбо ответили, что в Талмуде не сказано, придет ли Мессия: в начале или конце последнего двухтысячелетия, а главное — не могли же талмудисты, не признающие Христа, сказать нечто противоположное их убеждению. Запутавшись в споре, Геронимо в следующем заседании выдвинул другую версию указанной Агады, где пришествие Мессии приурочено к последнему из 85 юбилеев от сотворения мира. Опять завязался спор, во время которого сарагосский делегат р. Мататия иронически предложил своему оппоненту цитировать из другого талмудического текста изречение: «Пусть будут прокляты все, исчисляющие конечные сроки!» Это разозлило папу, и он воскликнул: «Глупый вы народ, глупые талмудисты! Разве пророк Даниил, исчислявший конечный срок, заслуживает проклятия?» Делегат Тодрос ибн-Яхья из Героны не удержался и ответил: «Если талмудисты кажутся глупыми владыке-папе, то зачем же ссылаться на них в доказательство, что Мессия уже пришел? Ведь не приводят доказательств от имени дураков». А Иосиф Альбо гневно воскликнул: «Если б вы даже доказали мне, что Мессия уже пришел, я все-таки не перестал бы быть евреем». Глава еврейской делегации Видаль Бенвенисте поспешил извиниться за резкие выражения товарищей. Вернувшись из заседания, делегаты между собой поспорили: смельчаков упрекали за несоблюдение уговора о сдержанности в ответах. Делегаты заметили, что прения записываются под наблюдением председателя, и опасались, что их мнения будут изложены так, чтобы подвести ораторов потом под суд инквизиции. Поэтому они решили всячески уклоняться от ответов на щекотливые вопросы, а в крайнем случае выставлять только одного оратора по каждому вопросу для уменьшения ответственности.

Наконец спор перешел на толкование мнимых библейских пророчеств о Христе. Тут еще более приходилось говорить о природе Мессии, самом опасном пункте спора. Евреи допускали, что Мессия давно родился, но еще не открылся миру и пребывает на небе, как праведники Ханох и Илия, либо странствует невидимкой по земле, пока не наступит момент избавления Израиля. Они отвергали и божественную природу Мессии, и его призвание искупить Адамов грех, что вызвало страстные возражения Геронимо, Бенедикта и их братии. Часто евреи подавали свои тезисы в письменной форме, а Геронимо писал контртезисы и защищал их в десятках заседаний. Еврейские делегаты были вообще единодушны в своих ответах. Только в одном случае их мнения разошлись. Когда Геронимо стал смеяться над Талмудом, ссылаясь на некоторые фантастические легенды из Агады, Астрюк Галеви подал письменное заявление, что он не признает за этими легендами никакого религиозного авторитета, и это заявление поддерживали еще некоторые делегаты[48]. Но Иосиф Альбо и другой раввин признали авторитетной и агадическую часть Талмуда и только допускали, что многие ее изречения и легенды следует понимать в фигуральном смысле. Тут сказался старый внутренний спор между рационалистами и консерваторами об обязательности Агады как источника догматики.

Видя бесплодность словесного турнира, Бенедикт пробовал действовать внешними эффектами. В Тортозу стали привозить из разных городов группы евреев, согласившихся принять крещение под влиянием террора, и в зале заседаний заставляли их произносить формулу отречения от иудейства. Этим хотели показать делегатам, что многие общины уже завоеваны церковью и что синагога побеждена. Но и такие демонстрации не достигали цели, хотя и причиняли делегатам невыразимые нравственные муки. Интерес к диспуту все более падал. Бенедикт часто отлучался из Тортозы, чтобы совещаться с единомышленниками о своем собственном деле: в это самое время делались приготовления к великому церковному собору в Констанце, где должен был решиться вопрос о трех папах-соперниках, из которых Бенедикт имел наименьше шансов на признание. В его отсутствие председательствовал генерал доминиканского ордена или другой из церковных сановников. Дважды собрания прерывались на многие месяцы, вследствие чего дело затянулось до осени 1414 года. Последние собрания происходили не в Тортозе, а в близлежащем Сан-Матео. К концу стало ясно, что публичный диспут не приведет к желанным результатам. Из еврейских делегатов никто не признал себя побежденным, хотя партия Бенедикта распускала слухи, что некоторые на диспуте убедились в истинности христианства, для чего лжецы смешивали делегатов с жертвами миссионерского террора. Во всяком случае, на предстоящем соборе в Констанце Бенедикт не мог похвастать тем, что довел представителей иудейства до капитуляции. Раздраженный папа излил свой гнев в обнародованной им жестокой булле против иудейства (май 1415). В ней повелевалось: разыскать и уничтожить экземпляры «богохульного» Талмуда, а также полемических антихристианских книг, оставлять евреям в каждом городе только одну скромную синагогу, всеми мерами обособлять их от христиан, не позволять христианам оказывать евреям даже мелкие услуги (как, например, в субботние дни зажигать или тушить свечи и топить печи), принуждать евреев слушать проповеди христианских миссионеров не меньше трех раз в год.

Булла Бенедикта XIII скоро потеряла свою силу, ибо автор ее лишился папского сана даже в своем отечестве, Арагонии. Констанцский собор признал «Педро де Луна, именуемого Бенедиктом XIII» лишенным папского сана и вообще духовного звания, так как он является виновником церковного раскола и «засохшей ветвью на дереве католической церкви», подлежащей отсечению (1415). После этого приговора от бывшего папы отшатнулись даже его прежние сподвижники, епископ Павел Бургосский и Висенте Феррер. Последний обличал в своих проповедях «развратного и лицемерного папу». Впрочем, сам Феррер и его банда флагеллантов удостоились получить от Констанцского собора, вместо похвалы, весьма нелестную аттестацию. Креатура Бенедикта, Иошуа из Лорки, или Геронимо де Санта Фе, сошел со сцены и подвизался только в области литературной полемики. Свои доводы против иудейства, высказанные на тортозском диспуте, он увековечил в двух сочинениях: «Против превратных верований иудеев» («Contra judaeorum perfidiam») и «Против Талмуда». Апология христианства в первой из этих книг изобилует курьезами, подчас крайне неприличными (например, доказательство беспорочного зачатия Богоматери путем символического толкования стиха пророка Иехезкеля, 44, 2). В еврейской письменности имя этого ренегата увековечено эпитетом «Мегадеф» (богохульник), состоящим из начальных букв слов: Маэстро Геронимо де Санта Фе. Литературным оружием боролся с еврейством под конец своей жизни и другой ренегат, который в дни своей силы наносил тяжкие удары покинутому лагерю мечом государственным. Престарелый епископ Павел Бургосский, лишившийся власти после упразднения регентства в Кастилии, написал книгу под заглавием «Диалог Павла и Савла против Иудеев, или Разбор Писаний» («Scrutinium scripturarum»), где между прочим говорится, что бедствия, выпавшие на долю испанских евреев со времен погромщика Мартинеса, составляют заслуженную кару за распятие Христа. Павел мог бы похвалиться тем, что он сам после Мартинеса продлил бедствия своих бывших единоверцев.

§ 51. Промежуток реставрации (1415-1449)

После пережитых бедствий для еврейских общин опять наступила передышка. Избранный Констанцским собором папа Мартин V, имея в виду особенно миссионерский террор в Испании, запретил всякое насильственное обращение евреев (1418), а затем, по ходатайству еврейской депутации, издал особую буллу для Испании, где отменил все распоряжения Бенедикта XIII относительно общественной изоляции евреев. Буллой 1421 года разрешалось христианам пользоваться услугами еврейских финансовых и торговых посредников, лечиться у евреев-врачей и вообще иметь всякие деловые сношения с евреями. Больше, чем папские буллы, подействовали на испанских правителей тяжелые экономические последствия, вызванные многолетним террором монахов и массовой эмиграцией евреев. Арагонская королева-регентша Мария приняла меры для сокращения эмиграции и всяческими льготами старалась удержать евреев в стране.

Особенно резкий поворот произошел в Кастилии, откуда раньше пошла по всей Испании клерикальная зараза. Регентство, вдохновляемое набожной королевой и епископом-ренегатом, было упразднено после смерти королевы Каталины. В управление государством формально вступил король Иоанн II (1418-1454), а фактически — его главный министр, либеральный Альваро де Луна. Новое правительство обратило внимание на печальные результаты эпохи церковного террора: разорение многих городов, упадок тех отраслей промышленности, которые находились в руках гонимых евреев и мавров, запутанность государственных финансов, которые раньше поддерживались изобретательностью еврейских податных откупщиков и банкиров. Для устранения этих последствий кастильское правительство решило восстановить внутренний мир в государстве. Оно вернуло евреям их прежние права, привлекло некоторых предприимчивых капиталистов из их среды к участию в откупе государственных доходов и дало еврейским общинам возможность упрочить свое самоуправление. Возобновилась та реставрация, которая была прервана при Генрихе III и Меире Алгуадесе разрушительной силой клерикализма.

Значительное влияние при кастильском дворе приобрел общественный деятель Авраам Бенвенисте, который в качестве официального посредника между еврейскими общинами и правительством носил звание «раввина королевского двора» (Rabi de la corte). Бенвенисте предстояла трудная задача: он должен был восстановить общинный строй, пришедший в упадок вследствие целого ряда погромов и массовых крещений. Во многих местах не хватало даже синагог для богослужения, так как во время террора многие синагоги были превращены в церкви. Общественная дисциплина исчезла, семейные и религиозно-нравственные устои расшатались, всюду господствовали произвол и распущенность. Люди, накопившие большие богатства, жили в свое удовольствие и предавались роскоши, возбуждая зависть христиан; масса же бедствовала и коснела в невежестве. Школы пустовали, юношество не получало надлежащего воспитания и деморализовалось, размножились доносчики и люди темных профессий. Все это побудило Авраама Бенвенисте созвать, с разрешения короля, съезд раввинов и старшин в Вальядолиде (1432). На этом съезде был выработан подробный устав («Tecana» или «Escama» на еврейско-испанском языке) об устройстве еврейских общин в Кастилии. В основе вальядолидского устава лежали, по-видимому, прежние уставы отдельных общин, но они были дополнены новыми постановлениями и введены в общую конституцию кастильских «кагалов»[49]. Здесь главное внимание обращено на те стороны внутренней жизни, которые пострадали от общественной разрухи. Установлены строгие наказания для состоятельных людей, которые уклоняются от платежа государственных и общинных податей, прибегая к разным хитростям или к покровительству христианских властей, от чего тяжесть налогов падает на бедных членов общины. Были усилены судебные кары для доносчиков, тех «malšinim» или шантажистов, которые еще в прежние века причиняли много горя общинам, а теперь являлись особенно опасными ввиду ухудшившихся отношений между евреями и христианами. Таких зловредных людей кагально-раввинский суд, по новому уставу, имеет право приговаривать к денежному штрафу, тюрьме или телесному наказанию; доносчик, уличенный в третий раз, может быть присужден к смертной казни верховным судьей, «раввином королевского двора», но приговор должен быть утвержден королем. Для ограждения добрых нравов и смягчения неприязни со стороны окружающего населения устав запрещает женщинам слишком наряжаться. «Пусть евреи и еврейки не забывают, что они находятся в голусе и живут не на своей земле!» В главе о школьном обучении говорится, что община из 15 семейств обязана содержать учителя для начального образования, а община из сорока семейств должна содержать среднюю школу для изучения Талмуда; в больших общинах должны существовать высшие «иешивы». Подробно определены права и обязанности раввинов, «даянов» и различных чинов кагальной управы, избираемых общиной. Вальядолидский съезд признал свой устав обязательным для всех кастильских общин на десятилетний срок, по истечении которого он может быть пересмотрен новым съездом.

Клерикальная партия с беспокойством смотрела на улучшение отношений правительства к евреям и на реставрацию общин. Сыновья Павла Бургосского, из которых Альфонс де Картагена унаследовал сан епископа в Бургосе, мечтали о возвращении к тем временам, когда монахи-проповедники загоняли тысячи евреев в лоно церкви. Их очень огорчила булла папы Евгения IV от 1435 года, которой запрещалось миссионерам возбуждать христианскую массу против евреев. Участвуя в качестве делегата от Кастилии в великом Базельском соборе, Альфонс возбудил там еврейский вопрос и успел убедить папу в том, что Испании снова грозит опасность от усиливающегося влияния евреев. Тогда папа, с одобрения собора, издал буллу (1442), в которой отменил льготы Мартина V и свои собственные и дал духовенству самые широкие полномочия в его миссионерской деятельности, обязав его строго следить за соблюдением всех церковных канонов. Обновленные репрессии, имевшие целью прекратить всякое общение между христианами и иноверцами, распространялись также на мавров, что вызвало большое возбуждение в Кастилии. Новое вторжение церкви грозило расстройством наладившейся после кризиса хозяйственной жизни, в которой евреи и мавры были наиболее активными двигателями.

Это случилось после отставки кастильского либерального канцлера Альваро де Луна, которого клерикалам удалось устранить от власти. Но вскоре наступившая в управлении разруха заставила короля Иоанна снова призвать к власти энергичного канцлера. Реакционные попытки потерпели крушение. Еврейские общины, вероятно при содействии Авраама Бенвенисте, добились королевского декрета (апрель 1443), которым папская булла была разъяснена так, что от нее очень мало осталось. В декрете объявлялось, что булла отнюдь не ставит евреев и мавров вне закона и не запрещает им заниматься при участии христиан торговлей и ремеслами (перечислены дозволенные ремесла: портняжное, сапожное, ткацкое, горшечное, столярное и др.), ибо эти профессии не принадлежат к числу общественных должностей, дающих иноверцам власть над служащими христианами. Обеспечив таким образом экономические права иноверцев, декрет делает уступки в области бытовой: еврейские кварталы в городах должны существовать, а где их нет — нужно отвести евреям особые улицы для жительства; закон о еврейской одежде или особом на ней знаке остается в силе; запрещение христианам лечиться у врачей-иноверцев тоже сохраняет силу там, где есть возможность обойтись без их услуг, но при известных предосторожностях (если лекарство приготовляется христианином) и это не возбраняется. Городским советам, стеснявшим евреев в правах, Иоанн II напомнил, что иноверцы состоят под королевской опекой и что нарушение их личной или имущественной безопасности будет строго караться.

Так боролся созидательный государственный разум с разрушительным фанатизмом церкви, но страсти в политике оказывались сильнее здравого смысла. Юдофобия в христианских массах Испании питалась в ту эпоху не столько ненавистью к правоверному еврейству, сколько страхом перед теми многочисленными «новохристианами» из евреев, которых сами же клерикалы загнали в лоно церкви. Страх перед «внешним врагом», стоявшим вне ограды церкви, осложнялся опасением, что пришедшие из враждебного лагеря перебежчики вошли в церковную крепость с целью разрушить ее.

§ 52. Движение против марранов (1449-1474)

Со времени клерикального террора, загнавшего в лоно церкви десятки тысяч евреев в Кастилии и Арагонии, вопрос о «новохристианах» или «обращенных» (conversos) не переставал волновать христианское общество. Поводов для тревоги было достаточно. С одной стороны, было ясно, что большинство новообращенных приняло только крещение, а не христианскую религию. Эти невольники церкви, «Анусим», оставались в душе верными своей национальной религии и тайно соблюдали ее законы со страстностью гонимых. Они не крестили своих детей, а если приходилось крестить — обмывали потом тело от «святой воды»; они для виду посещали церковь, но тайно ходили молиться в синагогу, соблюдали субботу, праздники, законы о пище и прочие обряды иудейства. Это не оставалось тайной для христиан, и католическое духовенство еще в 1429 году, на соборе в Тортозе, решило принять самые энергичные меры против таких «иудействующих». Но рядом с этими «тайными евреями», болевшими душой за свое невольное отступничество, стояли люди, которые старались извлечь из него побольше выгод. Пользуясь всеми гражданскими правами, они наживались в торговых предприятиях, покупали богатые поместья, занимали высокие должности в гражданской администрации, в армии и даже в церковной иерархии, роднились с испанскими знатными семействами. Из этой группы выходили лишь единичные гонители еврейства, вроде Геронимо де Санта Фе или семья Павла Бургосского; обыкновенно же связь с покинутыми братьями сохранялась и здесь в ряде поколений, так как у многих оставались еще родственники среди евреев и не заглохли симпатии к еврейству. Мало-помалу в испанском обществе, где все сильнее чувствовалось влияние этих чуждых элементов, росло глубокое недоверие к ним, смешанное со страхом. В тайных симпатиях к иудейству подозревались даже те, у кого таких чувств не было. Везде чудились козни «внутренних врагов церкви». Новохристиан или «conversos» называли марранами (Marranos), что по-испански означало «проклятые» или «свиньи». Наступил момент, когда пришлось оставить в покое явных евреев и взяться за тайных, казавшихся еще более вредными.

Первая вспышка движения против марранов имела более социально-экономический, чем религиозный характер. Она произошла в марте 1449 года в столице Кастилии, Толедо. Канцлер Альваро де Луна потребовал от города уплаты чрезвычайного налога в миллион мараведи на защиту границ, но городской совет отказался платить. Тогда сборщикам податей из новохристиан приказано было взыскать налог принудительно. Как только они приступили ко взысканию, горожане бросились к дому богатого откупщика Альфонса де Кота и подожгли его, а затем принялись поджигать дома других марранов. Последние оказали вооруженное сопротивление, но не устояли: вожди обороняющихся были убиты, толпа волочила их трупы по улицам и затем повесила головами вниз. В деле был замешан городской голова (alcalde тауог) Сармиенто. Он воспользовался «народной демонстрацией» для того, чтобы устранить марранов от должностей в городских учреждениях. В созванном им собрании дворян и муниципальных чиновников было решено, что отныне никто из новохристиан не имеет права занимать должность в общественном учреждении. На этом основании были уволены в Толедо 13 судей, нотариусов и членов магистрата. Толедское решение было разослано по другим городам, и там также началась агитация против новохристиан. Вследствие жалоб марранов папа Николай обнародовал буллу, в которой осудил действия толедских властей к требовал, чтобы новохристиане пользовались всеми правами старохристиан по государственной и общественной службе (1449). Но когда через два года кастильское правительство сообщило папе о размножении фиктивных христиан, Николай V уполномочил испанских епископов назначить особых инквизиторов для розыска тех лиц, «которые устами исповедуют христианство, а на деле соблюдают обряды иудеев»: таких людей, даже облеченных высоким светским или духовным саном, инквизиторы вправе арестовывать, допрашивать и судить в своем трибунале (1451).

Несмотря на эти репрессии, марраны продолжали внедряться в высшие слои христианского общества. Они приобрели политическое влияние при кастильском короле Генрихе IV (1454-1474). Потомок крещеного еврея Диего Давила управлял королевскими финансами в звании «главного казначея» (contador тауог); он отдавал государственные пошлины и подати в откуп своим родным из новохристиан и евреев. При дворе вновь появились врачи-евреи, как будто в насмешку над папскими буллами, запрещавшими лечиться у неверующих. Генрих IV назначил своего лейб-медика Якова Нунеса «придворным раввином» (rabi de la corte), в обязанности которого входили раскладка податей по общинам и затем распределение собранных сумм между инфантами и сановниками, получавшими государственную ренту. Кастильские принцы и сановники, имевшие выгоду от этой терпимости, закрывали глаза на либерализм короля, но им возмущались другие сословные чины. Отсюда противоречивые решения разных собраний кортесов того времени. В 1462 году кортесы в Толедо представили Генриху IV ходатайство об отмене ограничений, мешающих торговле и кредитным операциям евреев в ущерб королевской казне и нуждающемуся в кредите населению. А спустя три года юдофобская партия, получившая большинство в кортесах, настаивала на возобновлении жестокого ордонанса 1412 года. Кортесы 1469 года указывали, что снисходительность короля к евреям служит соблазном для епископов, которые отдают в аренду евреям и маврам даже церковные поместья. Король колебался между этими разнородными влияниями.

Одним из самых злобных юдофобов того времени был духовник короля Альфонс де Эспина, генерал францисканского ордена и ректор университета в Саламанке. Он призывал в своих церковных проповедях к борьбе с еретиками, евреями и маврами. Евреи давали ему материал для сугубого обличения, так как он рассматривал их под двумя видами: явных и тайных (püblicos, ocultos). Обширный обвинительный акт против евреев обоих разрядов Эспина поместил в своей книге «Укрепление веры против иудеев, сарацинов и других врагов веры христианской» («Fortalicium Fidei», 1460 г.). Эта книга представляет собой грубую фальсификацию еврейской истории и учения иудаизма. Автор собрал в ней все нелепые средневековые обвинения: убиение христианских детей, осквернение гостий, отравление колодцев как достоверные улики, на основании которых еврейский народ должен быть осужден. Разочаровавшись в возможности сделать добрых христиан из взрослых евреев, францисканец советует отбирать у них малолетних детей, которые при надлежащем воспитании могут сделаться верными сынами церкви. По отношению к иудействующим он рекомендовал инквизиционный розыск и костер. Не довольствуясь устной и письменной пропагандой, Эспина пытался при помощи монахов создать какой-нибудь громкий ритуальный процесс как вернейшее средство для возбуждения народных масс к погромам во славу церкви. Кое-где удалось возбудить такие обвинения и волновать христианские души. Некоторые марраны, уличенные в совершении иудейских обрядов, были преданы суду епископа и присуждены к сожжению на костре.

Вопрос о новохристианах вызвал раскол в испанском обществе. Консервативная партия решительно отмежевалась от новохристиан, не допускала их в свои семьи и мешала назначению их на публичные должности. Либеральная партия, в которой новохристиане составляли значительный элемент, старалась уничтожить границу между коренными испанцами и ассимилированными потомками крещеных евреев. Борьба партий привела к кровавым столкновениям в последние годы царствования Генриха IV. В Толедо на этой почве произошел погром в июле 1467 года. Здесь старохристиане боролись с новохристианами за власть в магистрате, во главе которого стоял покровитель марранов алкальд Альваро Гомес. Столкновение началось в толедском кафедральном соборе, а затем продолжалось на улице. Алкальд вместе с вождем новохристиан Фердинандо де ла Торре заняли мосты и ворота в городе и набатом церковного колокола стали созывать своих приверженцев для самообороны; старохристиане призвали жителей предместий, которые подожгли богатый квартал, населенный противниками. Пожаром было уничтожено свыше тысячи домов, в свалке погибло 130 марранов, а вождь их де ла Торре был повешен.

Через шесть лет эксцессы повторились в Кордове. Здесь клерикалы под покровительством местного епископа учредили братство под названием «Христианская любовь», в которое постановили не принимать ни одного маррана, даже из высокопоставленных лиц. Поэтому, когда однажды (март 1473) члены братства устроили крестный ход по улицам Кордовы, марраны заперли свои дома и оставили их неубранными, что крайне раздражило толпу. Вдруг разнесся слух, будто из окна одного марранского дома, мимо которого проходила процессия, девушка вылила какую-то грязную жидкость, которая попала в икону Божией Матери. Толпа заволновалась. Под предводительством одного кузнеца она бросилась с за-жженными факелами к домам марранов, поджигала, грабила и убивала. Начальник города Альфонсо де Агиляр, женатый на марранке, и брат его, прославленный позже в испанской армии «великий капитан» Гонсалво де Кордова, двинули против буянов отряд солдат. На требование начальника, чтобы толпа прекратила буйства, кузнец ответил грубой бранью, и возмущенный Агиляр заколол его копьем. Это окончательно взбесило фанатиков. С кликами мести толпа, увеличенная притоком новых сил, бросилась на марранов и их защитников, смяла небольшой военный отряд и продолжала громить еще с большим ожесточением: убивали взрослых и детей, бесчестили девушек. Многие семьи марранов бежали в соседние местности.

События в Толедо и Кордове подали сигнал к подобным нападениям в некоторых других городах Кастилии (Кармона, Хаэн и др.). Большой погром устроили фанатики в Сеговии. Здесь уже несколько лет велась агитация против марранов и евреев. Изуверы распространили слух, будто еврейская община в Сепульведе, близ Сеговии, совершила под руководством своего раввина ритуальное убийство, распяв на кресте христианского мальчика. Местный епископ Иоанн Давила, сын вышеупомянутого государственного казначея, горячо взялся за дело, чтобы путем преследования евреев доказать свое христианское правоверие. Восемь членов общины были увезены в Сеговию, подвергнуты пытке и казнены, а в самой Сепульведе народ самосудом казнил еще несколько невинных евреев (1471). Однако старания епископа из марранов отмежевать таким образом новохристиан от евреев ни к чему не привели, и после кордовского погрома разразилась такая же катастрофа в Сеговии. Только случайное присутствие короля Генриха в своем сеговийском дворце и вмешательство местных властей спасли здесь марранов от полного истребления (1474).

Бежавшие из Кордовы марраны решили искать убежища в таком месте, где они могли бы образовать сплошную колонию и не страдали бы от насилий фанатиков. Представитель беженцев Педро де Геррера вел переговоры с наместником Севильской провинции, герцогом Медина-Сидония, об уступке марранам крепости Гибралтар, которая незадолго перед тем была завоевана герцогом у мавров. Марраны брали на себя военную защиту крепости и обещались платить наместнику значительные подати. Герцог согласился на это предложение, и в Севилье должен был состояться договор между сторонами. Но противники марранов стали кричать об опасности этой затеи: в Гибралтаре, по их мнению, новохристиане могут соединиться с африканскими маврами и передать в их руки крепость как ключ к Испании. Уговорами и угрозами фанатикам удалось повлиять на наместника. Сделка не состоялась, и марранам не суждено было устроить себе автономную колонию на Гибралтаре.

§ 53. Португалия как убежище для испанских евреев

Колония еврейской Испании, Португалия на одно столетие отстала от своей метрополии. Добрые католики и изрядные фанатики, португальцы, однако, еще не усвоили последней моды испанского клерикализма: Мартинесы и Ферреры еще не произрастали на португальской почве. Здесь существовала та терпимость к евреям, которая до кризиса 1391 года практиковалась в Испании. Еврейскую массу в городах обособляли в отдельных кварталах, «юдариях», но в экономической деятельности ее не стесняли, а богатых людей охотно допускали в высшие сферы в качестве королевских финансовых агентов или откупщиков пошлин и налогов, что давало некоторым из них политическое влияние. Вот почему Португалия могла в XV веке служить убежищем для гонимых в Испании евреев и марранов.

В страшный 1391 год многие еврейские беглецы из Кастилии нашли приют в Португалии. Насильно окрещенные стали здесь открыто исповедовать свою прежнюю веру. За отпадение от католичества им, по местным законам, грозило тяжкое наказание, но верховный раввин Португалии Моисей Наварро, состоявший лейб-медиком короля Иоанна I, предупредил несчастье. Он представил королю две папские буллы, запрещающие насильственное крещение евреев, и на этом основании король издал декрет, чтобы кастильским беглецам не мешали исповедовать иудейскую веру (1392). Спустя двадцать лет король запретил «бичу иудеев» Висенте Ферреру приехать в Португалию для агитации. Однако, когда миссионерский террор погнал в Португалию новые толпы «анусим», которые здесь открыто отрекались от навязанной веры, король приказал судить уличенных в вероотступничестве (1414). Это могло только заставить пришельцев более тщательно скрывать свое прошлое, и таким образом жертвы религиозного насилия еще могли иметь приют в Португалии. Долг католического монарха побуждал Иоанна I поощрять евреев к добровольному крещению: он давал разные льготы новообращенным, как, например, освобождение от воинской повинности и поставки лошадей в армию (1422); такая же льгота давалась потом всякому христианину, обратившему в свою веру еврейку и затем женившемуся на ней. По требованию духовенства король неоднократно напоминал в своих декретах об обязательности ношения «еврейского знака» на одежде и о недопущении евреев на общественные должности; он запретил инфантам, епископам, графам и рыцарям держать у себя евреев в качестве домоправителей и писцов. Насколько серьезно относился сам король к таким распоряжениям, видно из того, что к концу своего царствования ему пришлось выслушать от клерикалов упрек за то, что он при своем дворе держал евреев-врачей и податных откупщиков и освобождал их от ношения отличительного знака (1427).

Более серьезно считался с мнением клерикалов преемник его, король Дуартэ (1433-1438), хотя и он позволил себе одно отступление от канонов: он лечился у еврея-врача Гедалии ибн-Яхия, который состоял при нем и в качестве астролога. Во время приготовлений к коронации — рассказывает один летописец — этот астролог советовал королю отложить торжество, так как звезды предвещают недоброе. Король поблагодарил, но отклонил совет астролога, сказав, что надеется больше на Бога, чем на звезды. А между тем предсказание сбылось: царствование Дуартэ длилось только пять лет и было несчастливое. Не угодив звездам, король решил угодить Богу притеснением иноверцев: он издал ряд декретов, имевших целью отделить евреев от христиан и чувствительно задевавших экономические интересы еврейства. Свобода торговли была ограничена в такой степени, что против этого протестовала еврейская община Лиссабона. Дальнейшим репрессиям положила конец перемена царствования. После десятилетнего регентства вступил в управление сын Дуартэ, Альфонс V (1447-1481), о котором евреи сохранили добрую память. Правда, сохранился свод ограничительных законов о евреях, носящий имя этого короля (Ordenapoens do Alfonso V), но то были законы, изданные его предшественниками и собранные юристами в качестве руководства, которым меньше всего пользовался сам Альфонс V. При нем евреям не мешали жить вне «юдарий» в городах, показываться на улицах без отличительного знака и даже в богатых костюмах, занимать публичные должности по финансовой части и вести широкую торговлю — то есть нарушать бумажную конституцию «Ордонансов». Это возбудило ропот клерикалов и христианских купцов, и в Лиссабоне был устроен обычный погром (1449). Организаторы его пустили вперед толпу буйных школяров, которые напали на евреев на городском рынке. Начальник города (corregedor) велел схватить и публично высечь юных буянов. Тогда раздраженная толпа двинулась к еврейскому кварталу и, преодолев вооруженное сопротивление его обитателей, стала убивать их и грабить. Государственный секретарь сообщил королю, находившемуся тогда в Эворе, о событиях в столице и просил его приехать для успокоения народа. Альфонс вернулся, когда усилиями местных властей беспорядки уже были прекращены, но его приказ о примерном наказании погромщиков снова вызвал волнение. Поднялось восстание против короля, которое было подавлено военной силой.

Консервативное большинство депутатов в «кортесах» часто предъявляло Альфонсу V свои решения, требуя суровых мер против евреев. Кортесы в Сантареме (1451) жаловались на то, что евреи носят одежду из шелковой ткани и ездят верхом на мулах в воскресные дни, пользуясь услугами погонщиков-христиан (1455). Кортесы в Коимбре (1473) постановили отстранить евреев от аренды церковных имений, не продавать им земли для постройки синагог, не позволять раввинскому суду разбирать имущественные споры между евреями и христианами, хотя бы последний сам обратился к еврейскому судье. Альфонс мало считался со всеми этими решениями, продиктованными сословной и религиозной ненавистью. Интересы государства в целом он ставил выше вожделения отдельных сословий и поэтому привлекал на государственную службу даровитых людей из высшего еврейского общества. Близки ко двору были члены знатной семьи Ибн-Яхия, которая издавна выдвигала талантливых деятелей на различных поприщах. С одним из них, своим «мудрым евреем» Иосифом ибн-Яхия, Альфонс часто беседовал об общественных вопросах. Между прочим, король упрекал Иосифа за то, что он не предостерегает евреев против страсти к богатству и особенно к роскоши в одежде, которая возбуждает зависть христиан и внушает им мысль, что евреи живут на легко нажитые, «награбленные» деньги. «Я, впрочем, — добавил король, — не жду твоего ответа, ибо знаю, что только смерть или беда исправят вас, и тогда будете сожалеть о своих делах». Этот упрек, отмеченный современным хронистом, характеризует один из пороков состоятельных классов, на который указывали и еврейские писатели той эпохи.

При дворе Альфонса V занимал видное место один из крупнейших общественных и литературных деятелей сефардского еврейства, имя которого связано с роковыми событиями той эпохи: дон Исаак Абраванель (1437-1508). История семьи Абраванель символизирует историю столетия, которое началось севильской резней 1391 года и кончилось изгнанием 1492 года. Севилья была родиной этой семьи. Там пережил первую катастрофу дед Исаака, сановник-меценат Самуил Абраванель, который под ножом фанатиков вынужден был принять крещение под именем Иоанн де Севилья (§ 37), а затем бежал в Лиссабон и вернулся в иудейство. Его сын, Иуда Абраванель, сделался финансовым агентом при португальском дворе и передал этот пост своему сыну Исааку, который, впрочем, достоин был лучшей доли, чем должность придворного финансиста. Обладая большими знаниями в области теологии, философии и естественных наук, Исаак Абраванель в юности приступил к той литературной деятельности, которую широко развернул только на закате жизни, но между началом и концом этой духовной деятельности прошла полоса светской жизни в кругу высшего лиссабонского общества. Назначенный государственным казначеем при Альфонсе V, Абраванель сблизился со многими сановниками и был другом герцога де Браганца, родственника короля. Он сам впоследствии, после постигших его несчастий, рассказывал об этих годах своей жизни (около 1465-1481): «Спокойно жил я в своем, доме, полном сокровищами предков, в славном городе Лиссабоне, матери городов португальских. Бог благословил меня богатством, почетом и всеми радостями человеческой жизни. Мой дом был сборным местом для ученых, там судили и рядили о книгах и писателях, об изящном вкусе, о знаниях и страхе Божием. Я работал успешно во дворце короля дона Альфонса, правителя справедливого, при котором евреи жили вольно и безопасно». Но личное благополучие Абраванеля кончилось со смертью Альфонса V. Новый король Иоанн II (1481-1495), жестокий деспот, обвинил герцога де Браганца в заговоре и изменнических сношениях с кастильскими правителями. Герцог был казнен, и та же участь грозила его родным и друзьям, которых считали участниками заговора. Все они бежали из Лиссабона. В числе бежавших был и Исаак Абраванель, предупрежденный друзьями об опасности в тот момент, когда он отправлялся в резиденцию короля по его приглашению. Он тайно перешел португальскую границу и прибыл в Кастилию. Бегство Абраванеля еще усилило подозрения короля против него, за беглецом была послана погоня, но поймать его не удалось. Иоанн II конфисковал все его имущество. В 1483 году Абраванель поселился в Толедо, и здесь ему пришлось пережить последний акт трагедии испанского еврейства.

§ 54. Закат духовной культуры в Испании

Тревожная эпоха гонений на иудаизм в Испании наложила свою печать на еврейскую литературу. Стремление к духовной самообороне составляет ее характерную черту. Отгородить иудаизм, как религиозное или философское миросозерцание, от всяких иных учений и установить его превосходство над ними — вот цель, воодушевлявшая еврейских мыслителей в эпоху, когда весь мир объявил смертельную войну «иудейскому неверию». Доказать несостоятельность христианских догм казалось наиболее важным делом в эпоху насильственных крещений, когда нетвердые умы могли увлечься этими догмами и из невольных христиан превратиться в добровольных. Религиозная апология и полемика занимают видное место в литературе первой половины XV века. Эта полемическая письменность была органической частью самой жизни, где религиозные диспуты были в порядке дня и от исхода двухлетнего тортозского диспута, казалось, зависела участь народа. Писали, конечно, смелее, чем говорили на диспутах. Та свободная критика христианства, которая была невозможна в устных спорах с церковными террористами, находила себе место в письменной полемике. Авторами таких произведений являются иногда люди, сами пережившие ужас религиозного насилия.

Таков был философ и грамматик Исаак бен-Моисей Галеви, более известный под испанским именем Профиат Дуран или под литературным прозвищем Эфоди. Катастрофа 1391 года застигла его в Каталонии, и он притворно принял крещение. Вместе с ним совершил такой же акт друг его, Давид Бонет Буэнгиорно. Приятели условились, что, как только минет опасность, они вместе уедут в Палестину и там «вернутся к своему народу». Профиат Дуран уже переехал в один из приморских городов Южной Франции и там ждал своего товарища, чтобы пуститься в путь. Но после долгого ожидания получилось письмо от Бонета, что он под влиянием ренегата Павла Бургосского решил остаться в католической вере, причем советовал и другу последовать его примеру. В ответ на это письмо возмущенный Дуран отправил изменнику послание, полное скрытой насмешки, в котором каждая фраза начинается словами: «Al tehi ka’abotecha» («Не будь, как твои предки!»). «Не будь, — иронически писал он, — как твои предки, которые верили в простое единство Бога, отнимали у Него атрибут множественности и буквально толковали слово «Слушай, Израиль, Бог един». Нет, ты лучше верь, что Бог и един, и троичен, что три равны одному и один равен трем, — истина, неизрекаемая устами и непостижимая слуху. Не будь как твои предки, которые верили, что природа Бога неизменяема, и отнимали у Него все материальные свойства, полагая в своих умозрениях, что Бог есть абсолютный и чистый разум. Ты же не лишай Его материальности и телесности, а верь, что Он облекся в плоть, и кровь Его пролилась для искупления людей. Он претерпел муки смерти, чтобы избавить тебя от боли и страданий, ибо другого пути Его мудрость не нашла для твоего спасения. Верь, что Он воплотился во чреве девы, о чем уже дано было знамение маловерному царю (Ахазу) за пятьсот лет до того (Иесая VII, 14)». Далее автор убеждает друга верить, что в церковном хлебе присутствует тело Христа, и учит его, как фабриковать чудотворные мощи: «Пойди в долину, собери там человеческие кости, и они тебе покажут всяческие чудеса». Послание кончается ироническим пожеланием: «Мессия Иисус да будет милостив к тебе; он, а не кто-либо иной, пусть даст тебе мир и благословение!» Послание Профиата Дурана распространялось в списках и сначала вводило в заблуждение католических цензоров: они не заметили там замаскированной насмешки и причисляли автора к разряду тех неофитов из евреев, которые в то время нередко уговаривали своих бывших единоверцев следовать их примеру. Когда же попы убедились в своей ошибке, то приказали уничтожать списки «кощунственного» послания. Серьезную антихристианскую полемику Профиат Дуран вел в другом своем сочинении — «Посрамление иноверцев» («Klimat hagoim»), написанном по предложению философа Хасдая Крескеса. Там он доказывал то историческое положение, что Иисус вовсе не выдавал себя за Бога и только позднейшие учители церкви объявили его таковым. Близкий по своим воззрениям к школе рационалистов, Дуран под именем «Эфоди» составил прекрасный комментарий к «Путеводителю» Маймонида. Он еще написал сочинения по грамматике и календаристике, а также историческую хронику о преследованиях евреев в разных странах, но последняя, к большому ущербу для историографии, не сохранилась. Опровержение христианства составляло главную задачу своеобразных публицистов того времени. Писались книги под боевыми заглавиями «Лук и щит», «Щит и копье», то есть защита и нападение, апология и полемика. Одно из таких сочинений написал авторитетнейший раввин Симон бен-Цемах Дуран, известный под сокращенным именем Раш бац (умер в 1444 г.). Он тоже пострадал от катастрофы 1391 года и должен был бежать из разгромленного города Пальма на острове Майорка. Он нашел приют в Алжире, где сделался главным раввином еврейских общин после смерти своего учителя Исаака бар-Шешет (§ 38). В своем обширном теологическом трактате «Magen Abot» он посвящает особую главу критике Евангелий и апостольских посланий (под именем «KeSet u’magen»). Рашбац отмечает противоречие между учением Иисуса, заявившего о своем желании «исполнить Тору», и доктриной апостола Павла об упразднении Закона. Он обнаруживает большое историческое чутье, называя Иоанна Крестителя «набожным до безумия» («chassid äote»), доведшим до крайности эссейское отшельничество. В Нагорной проповеди Рашбац находит только преувеличенную набожность, стремление «строить ограду вокруг Торы» в области морали. Спокойно, без злобы разрушает автор евангельскую легенду и указывает, как неправильно истолкованы в Новом Завете библейские изречения; он полемизирует в особенности с творцом латинской Библии, св. Иеронимом.

Против клеветнических сочинений ренегатов, вроде Павла Бургосского и Геронимо де Санта Фе, выступил со «Щитом и копьем» («Magen we’romach») врач Хаим ибн-Муса из Саламанки (умер около 1460 г.). Он часто диспутировал устно с христианскими богословами и владел в совершенстве полемическим оружием. «Однажды, — рассказывает он, — я спорил с одним ученым христианином в доме сановника, при котором я состоял (в качестве врача). Ученый сказал сановнику: «Известно ли тебе, господин мой, что у евреев есть только одна книга по теологии «Путеводитель блуждающих», между тем как у нас так много богословских книг, что их не вместит целый дворец?» Я молчал, но хозяин мой просил, чтобы я ответил. Тогда я сказал: «Евреи не нуждаются в такой массе книг, им достаточен один лист, на котором могут уместиться тринадцать простых догматов нашей религии, согласованной с разумом; вам же никаких книг не хватит для того, чтобы вдолбить в голову мыслящих людей такие идеи, как, например, что для искупления греха Адама Бог не мог придумать другого способа, кроме своей смерти (в лице Иисуса); что он воплотился в чреве девы, претерпел обиды и муки и, наконец, умер (ради уничтожения смерти на земле), между тем как люди все-таки продолжают умирать в грехах и попадают в ад». Мой хозяин был поражен слышанным и просил нас не продолжать спора в его присутствии, дабы не внести сомнения в его ум. И мы замолчали»... Так волновали людей эти догматические вопросы, из-за которых тогда убивались либо тела, либо души жертв религиозного насилия. В ходу были многочисленные рассказы о таких диспутах, действительных или выдуманных, где евреи давали меткие ответы своим противникам. Много таких рассказов собрано в современной хронике Ибн-Верга («Sevet Jehuda»). Между прочим, там сохранился один афоризм, характеризующий взгляд на марранов: «В трех случаях вода пропадает без пользы: вода крещения над евреем, вода реки в море и вода в вине».

Время, когда вокруг религиозных догматов кипели страсти гонимых и гонителей, не благоприятствовало самокритике, свободному исследованию своих собственных верований. Упомянутый Хаим ибн-Муса рассказывает о таком случае. Один «философствующий» проповедник в синагоге, разбирая вопрос о единстве Божием, несколько раз повторял фразу: «Если бы Бог не был един, то можно было бы сделать (такой-то) вывод»... Возмущенный такими рассуждениями, один из слушателей воскликнул: «Во время севильской катастрофы меня избили, изранили и оставили лежачим, думая, что я уже мертв, — и все это я перенес ради истины «Слушай, Израиль: Бог един». А теперь ты философствуешь: если бы Бог не был един, то было бы так-то и так-то! Нет, я уж лучше останусь при простой вере наших предков». Протестующий вышел из синагоги, а вслед за ним вышла большая часть публики. Конечно, трудно было свободно рассуждать об основах иудаизма в синагоге, куда могли ворваться фанатические банды какого-нибудь Мартинеса или Феррера с криком: крещение или смерть! При таких условиях была возможна только та философия, которая укрепляла веру историческими и эмоциональными, а не рационалистическими доводами. Такую систему религиозной философии построил Иосиф Альбо (ок. 1380-1440 г.), вышеупомянутый участник тортозского диспута и очевидец террора Висенте Феррера в Арагонии. Ученик консервативного мыслителя Хасдая Крескеса, он в своей книге о коренных догматах иудаизма («Ikkarim») развивает в более упрощенной форме систему учителя. Альбо ставит себе цель национально-апологетическую: он стремится доказать не только превосходство откровения над рационализмом, но и превосходство догм иудаизма над догматикой других религий. Не опровергая прямо христианскую догматику, он осуждает ее косвенно, точным определением «корней и ветвей» иудаизма. По мнению Альбо, существуют три «первичных корня» (икарим) всякой религии: 1) бытие Бога, 2) откровение, т.е. божественное происхождение основных заповедей, 3) воздаяние за гробом. Но не все религии, признающие эти общие три истины, могут считаться истинными. Истинна только та религия, которая кроме «первичных корней» признает еще «вторичные» (шарашим) и выходящие из них «ветви» (анафим). Первичный корень, например, устанавливает бытие Бога, но не особенности этого бытия, которые определяются уже вторичными корнями, а именно: абсолютное единство Бога, Его бестелесность и вневременность (отрицание догмы троичности, воплощения и т. п.). Другой общий корень, догма откровения, приобретает определенность только в признании Моисея и библейских пророков единственными посредниками между Богом и людьми. Все практические законы и заповеди иудаизма составляют только «ветви», разросшиеся от этих корней. Цель религии не столько в богопознании, сколько в богоугодных делах. Исполнение религиозных законов дает верующему воспитание наглядное, более действительное, чем возвышенные умозрения философов. При всем своем консерватизме Альбо, однако, высказал одну смелую мысль, а именно, что вера в пришествие Мессии составляет не коренной догмат иудаизма, а только национально-историческое предание. Он, по-видимому, хотел поколебать этим позицию церковных богословов, поставивших мессианский вопрос в центре тортозского диспута, и хотел доказать, что еврейский мессианизм, как политический символ, не относится и «корням» религии. Позднейшие теологи (напр., Абраванель), не приняв во внимание скрытого мотива Альбо, порицали автора за пренебрежительное отношение к мессианскому догмату, поддерживающему дух народа в «голусе».

На закате еврейской культуры в Испании иногда еще вспыхивали искры былого пожара — борьбы за и против системы Маймонида, фундамента философской теологии. В одной семье писателей XV века представители трех поколений обнаружили различное отношение к маймонизму и к рационализму вообще. Переживший катастрофу 1391 года Шемтов ибн-Шемтов (ум. ок. 1440 г.) занимает крайнюю консервативную позицию: как каббалист, он решительно осуждает свободное философское исследование, нападает на Ибн-Эзру, Маймонида и Ралбага и делает «философов» ответственными за массовые крещения той роковой эпохи. «Во все времена, — говорит он в своей книге «Верования» («Emunot»), — отпадали от своей веры именно те, которые предавались исследованию ее. Нет сомнения, что, когда нас постигли нынешние бедствия, наши общины отпали потому, что софисты и мудрствующие раньше расшатали наш шатер и разрушили ограду вокруг него, а за ними потянулись люди из народа». На другой точке зрения стоял сын этого каббалиста, Иосиф бен-Шемтов (ок. 1400-1460), автор трактата «Честь Бога» («Kevod Elohim») и других сочинений. Он находил возможным примирить философию с верой, хотя и не надеялся вполне слить их, как стремился Маймонид. Сознательная религиозность, достигаемая философским умозрением, выше бессознательной набожности, могущей завести человека в дебри суеверия, но в тех случаях, где разум расходится с традицией, он должен отступить, ибо Тора есть высший критерий истины. Здесь Иосиф бен-Шемтов приближается к школе Крескеса и Альбо. Сын же его, Шемтов бен-Иосиф (ум. в 1489 г.) стоит ближе к чистым маймонистам. Он писал философские комментарии к сочинениям Аристотеля и Аверроэса, но главным его трудом является обширный комментарий к «Путеводителю блуждающих». Он толкует идеи своего учителя так, что они обыкновенно оказываются в согласии с преданиями иудаизма, и вносит поправки в систему Маймонида там, где она слишком уклоняется в сторону аристотелизма.

Эти примирительные тенденции эпохи реставрации опять сменяются боевыми к концу XV века, когда внешнее положение испанских евреев ухудшается, накануне инквизиции и катастрофы изгнания. Переживший эти катастрофы в Арагонии раввин-проповедник Исаак Арама (умер в изгнании в Неаполе в 1494 г.) обличает философское вольнодумство в своем сочинении «Chazut kasa» («Печальное зрелище»). Арама сравнивает религию и философию с праматерью Сарою и рабыней Агарью: сначала религия призвала на помощь философию в надежде оплодотвориться через нее, но, когда плодовитая философия возгордилась и стала пренебрежительно относиться к своей госпоже, ее удалили. Это сводится к средневековому тезису: философия должна быть слугой теологии. Сам Арама в своих многочисленных проповедях на тексты Торы (популярный сборник «Akedat Izchak») еще употребляет философический метод доказательства библейских истин, но не допускает никакой критики религиозных преданий.

Консервативную школу мыслителей замыкает последний писатель и государственный деятель еврейской Испании, дон Исаак Абраванель, которому суждено было стать во главе изгнанников. Абраванель особенно горячо защищал исторические основы иудаизма. Еще в юности он плел «Венок старцам», в трактате под этим заглавием «Ateret zekenim», где обсуждался вопрос об особом предназначении еврейского народа. Государственные дела отвлекали Абраванеля от литературы, пока он состоял при португальском дворе. После Переселения в Кастилию он приступил к своему капитальному труду, самому обширному из библейских комментариев (1483-1484), который был закончен позже в изгнании. Вместе с тем он комментировал «Путеводитель» Маймонида так, что толкование часто превращалось в полемику с автором. Абраванель в особенности возражал против Маймонидовой теории пророчества как «сочетания деятельного разума с воображением», что, по мнению критика, подрывало святость библейского откровения. Пророк выше философа, поскольку божественное откровение выше человеческого умозаключения, такова основная идея Абраванеля, роднящая его с ортодоксальными мыслителями школы Рамбана и Крескеса. Щадя еще авторитет Маймонида, Абраванель резко выступал против крайних представителей рационализма, как Ралбаг и Нарбони: их он прямо изобличает в неверии и называет «ложными вождями».

Усилившееся антирационалистическое течение снова вызвало на сцену тень каббалы, которая к началу XIV века создала свое священное писание «Зогар» и затем надолго сошла с литературного горизонта. После катастрофы 1391 года появился упомянутый выше каббалист, старший Ибн-Шемтов, который в своей книге «Верования» противопоставлял «греческой мудрости» Маймонида «истинное учение каббалы, передававшееся из рода в род и являющееся единственным спасением для Израиля». К той же проблеме подошел с другой стороны загадочный современник Шемтова, мистик Моисей Ботарель. В своем комментарии к старинной «Книге творения» («Sefer jezira») он высказал парадоксальную мысль, что «философия связана с каббалой, как пламя с углем», и предупреждает, чтобы «в мистический сад (pardes) не входил тот, кто предварительно не изучил философии». Этот каббалист, очевидно, смешивал философию с теософией. Он плохо понимал Маймонида, уверяя, что этот мыслитель, ярый враг мистики, прибегал к «запросам во сне», т.е. к мистическим заклинаниям с целью вызвать вещее видение или откровение. Под влиянием ужасных событий конца XIV и начала XV века Ботарель перестал отличать мистику от мистификации, участвовал в какой-то лжемессианской авантюре в Кастилии и готовился идти по пути Авраама Абулафии (§ 18). Конец его неизвестен.

Ко второй половине XV века относится, по-видимому, появление двух «тайнописей» или каббалистических апокрифов: книги «На’kana» и «Ha’pelia», автор которых скрыл свое имя под древними псевдонимами. Он излагал свои мистические идеи как откровения, полученные от пророка Илии, и предсказывал, что Мессия придет в 1490 году, за два года до конечной катастрофы испанского еврейства. Оригинально было то, что анонимный мистик полемизировал не с философами, а с талмудистами: он порицал тех, которые изучают «явную Тору» с ее бесчисленными законами и толкованиями к законам и не вникают в «тайны Торы». Исполнение обрядов без понимания их скрытого символического смысла лишено всякого значения, а ключ к этой символике дает только каббала. В обоих апокрифах встречается такая свободная критика Талмуда и раввинизма, что возникает сомнение в подлинности таких выражений в рукописи XV века. Если они подлинны, то придется допустить, что уже в то время в кругах мистиков зародилась та оппозиция раввинизму и книжной учености, которая созрела в мистических движениях следующих веков, особенно в хасидизме[50].

§ 55. Фердинанд и Изабелла. Инквизиция (1480-1490)

Новая эра наступила для Испании, когда Арагония соединилась с Кастилией в одно государство вследствие бракосочетания их правителей, арагонского короля Фердинанда Католика с Изабеллой, наследницей кастильского престола после ее брата Генриха IV (1474). С этого момента в Испании надолго упрочивается тот тесный союз клерикализма с монархическим абсолютизмом, который превратил страну трех религий в земной ад для нехристиан. Не довольствуясь политическим объединением, правительство стремится к религиозному единству, к насильственному слиянию всех народностей королевства под сенью католической церкви и к уничтожению элементов, не поддающихся слиянию.

Сначала супружеский союз юной и крайне набожной королевы с арагонским принцем, жестокость которого обнаружилась только впоследствии, не внушал опасений ни евреям, ни марранам. Обе группы сочувствовали этому династическому союзу, рассчитывая на улучшение своего положения в объединенном государстве. Марраны надеялись найти защитника в Фердинанде, который находился в личной дружбе с некоторыми богатыми марранскими семействами в Сарагосе. Изабелла также была окружена в юности сановниками из новохристиан. Близкий ко двору Генриха IV Авраам Сениор из Сеговии, откупщик королевских доходов и впоследствии официальный раввин, участвовал в предварительных брачных переговорах между двумя династиями, вероятно, со стороны финансовой. Не думалось тогда гонимым, что новая королевская чета сыграет такую фатальную роль в их судьбе.

Тем тяжелее было наступившее вскоре разочарование. Новые правители приступили к радикальному разрешению еврейского вопроса, который в Испании состоял из двух частей: вопроса о иудеях, еще не завоеванных для церкви столетним террором, и вопроса о иудействующих, которые были загнаны этим террором в лоно церкви и облегчали свою совесть тайным соблюдением религии предков. На первом плане стояла забота о тайных евреях. Нужно прежде всего выработать способы насильственного удержания в церкви потомков «анусим» или марранов, вошедших в испанское общество. Прежняя система уличных погромов, допустимая при слабости верховной власти, была неуместна теперь, когда самодержавная власть в объединенном государстве имела все средства легальной борьбы с отступниками. Для применения этих средств нужно было только получить санкцию из Рима, от папы. Кастильские доминиканцы давно ходатайствовали в Риме об учреждении особой инквизиции, в виде чрезвычайного церковного судилища для розыска и наказания новохристиан, подозреваемых в тайном соблюдении иудейства. Папа Сикст IV дал согласие только на учреждение общей инквизиции, подчиненной римской курии в лице ее легата в Кастилии. Но на это не согласились Изабелла и Фердинанд: они опасались, что назначенные из Рима инквизиторы будут конфисковывать в пользу церкви те богатства осужденных марранов, которые королевская чета считала своей законной собственностью. Между тем местное духовенство деятельно готовилось к кровавой жертве. Севильский архиепископ Мендоса поручил священникам произвести расследование о числе иудействующих в его епархии. Занимавшаяся этим комиссия из духовных лиц представила королю и королеве записку о том, что Севилья и вся Андалузия наполнены иудействующими новохристианами, среди которых имеется много весьма влиятельных особ, и просила о скорейшем введении инквизиции. Заключение комиссии было подтверждено духовником королевы Томасом Торквемадой, приором доминиканского монастыря Святого Креста в Сеговии. Тогда королевская чета обратилась к Сиксту IV с просьбой издать буллу об учреждении в Кастилии национальной инквизиции, то есть чтобы члены трибунала назначались королем и чтобы конфискованные деньги осужденных поступали в королевскую казну. Папа должен был уступить и в ноябре 1478 года издал требуемую буллу. Но и после этого прошло два года, прежде чем страшный трибунал приступил к делу. Влиятельные марраны всячески тормозили осуществление папской буллы, и сама королевская чета на время поколебалась перед таким шагом, жертвами которого должны были сделаться многие семьи, связанные со двором и с испанской знатью, со всеми отраслями государственного управления и хозяйственной жизни. Только в конце 1480 года роковой шаг был сделан. Первый инквизиционный трибунал был учрежден в главном гнезде марранской ереси, в Севилье, в составе двух доминиканских теологов, Морильо и Сан-Мартина, одного ученого аббата и королевского фискала с двумя чиновниками для приемки ожидаемой добычи — конфискованного имущества осужденных.

Начиная огненную чистку среди марранов, правительство приняло меры к изоляции их от евреев в наиболее «зараженных» ересью местах. Королева Изабелла пыталась выселить евреев из андалузских округов Севильи и Кордовы (1480-1482), но попытка не удалась, и только часть евреев переселилась в ближайшие мавританские владения, в Малагу и Гранаду. В других городах Кастилии и Арагонии следили за тем, чтобы евреи жили исключительно в своих кварталах, вдали от обитаемых марранами улиц (такое королевское повеление было издано в Толедо в 1480 г.). Но все эти карантины не помогали, и аппарат инквизиции был пущен в ход. Начались массовые аресты марранов, подозреваемых в склонности к иудейству. Всем христианам вменялось в обязанность, во избежание строгих кар, доносить инквизиции на известных им еретиков. Была издана инструкция из 37 пунктов, где исчислялись способы распознавания ереси. От правоверных обывателей требовалось, чтобы они доносили инквизиции на всякого маррана, замеченного не только в исполнении главных обрядов иудейства, но и в таких мелочах, как ношение лучшего белья и платья в субботу и еврейские праздники, употребление определенных сортов мяса и вина, благословение родителями детей накануне Иом-кипура, чтение псалмов без прибавления слов: «Слава Отцу и Сыну», и т.п. Доносы такого рода принимались от всех лиц: от знакомых, соседей или от прислуги оговариваемых. Шпионство развилось до ужасающих размеров. Обыски и аресты не прекращались. Доведенная до отчаяния группа севильских марранов решила прибегнуть к террору: убить инквизиторов при первом обыске или аресте. Для этой цели составился заговор под руководством богатого маррана Диего де Сусана, участникам было роздано оружие, и условлено, по какому сигналу сбежаться всем на место действия. Но заговор был раскрыт. Красивая дочь Сусана выдала тайну своему возлюбленному испанцу. Заговорщики были схвачены и брошены в тюрьму инквизиционного трибунала, где их ждали пытка и костер. Тогда многие марраны стали покидать Севилью, чтобы укрыться в более безопасных местах, но власти разослали повсюду приказ, чтобы ловить беглецов и доставлять их в Севилью: ведь беглецы уносили не только грешные души, подлежавшие очищению в огне, но полные карманы денег, которые в случае осуждения подлежали сдаче в королевскую казну.

Город «севильской резни» стал теперь метрополией инквизиции. В подземельях монастырской крепости сотни узников подвергались жестоким пыткам. От них требовали не только сознания в собственных грехах, но и выдачи иудействующих родных и друзей. Виновных трибунал приговаривал к сожжению на костре живыми. За городом была устроена «Quemadero» — площадь для сжигания осужденных[51]. 6 февраля 1481 г. состоялось, при торжественных церковных церемониях, первое «аутодафе» (акт веры) в Севилье: шесть марранов, мужчин и женщин, были сожжены на костре. Через несколько дней была казнена другая группа марранов, среди которых был и глава заговорщиков против инквизиторов, Диего Сусан, а затем казни участились. До ноября того же года, т.е. за десять месяцев, инквизиция сожгла в одной Севилье до 300 марранов; кроме того, многие были приговорены к пожизненному заточению или к ношению покаянного рубища (sanbenito). Конфискованные имущества казненных, большей частью богатых людей, доставляли огромный доход сребролюбивому Фердинанду, который, таким образом, был заинтересован в увеличении числа богатых мучеников.

После первых аутодафе палачи церкви на время надели маеку «милосердия». Инквизиторы объявили, что дается «срок милости» для тех, которые добровольно явятся в трибунал, чтобы покаяться в грехах и «примириться с церковью»; таким кающимся обещалось прощение после того, как они публично откажутся от своих религиозных заблуждений во славу церкви и от части своего имущества в пользу государственной казны. Многие марраны доверчиво явились в указанный срок и сознались, что они тайно соблюдали обряды иудейства. Но инквизиторы требовали, чтобы они назвали всех своих родных и знакомых, повинных в том же. Те, которые не соглашались на такое гнусное предательство, теряли право на «милость» и разделяли участь всех узников инквизиции.

Крик ужаса пронесся по Испании, когда распространились вести о деяниях севильского трибунала. Он проник и в резиденцию папы. Марраны, бежавшие из Испании в Рим, приобрели там покровителей среди кардиналов, и те побудили папу выступить с осуждением испанских жестокостей. В послании к Фердинанду и Изабелле (январь 1482) Сикст IV порицал действия трибунала, обрекающего людей на муки и смерть на основании всякого доноса, вследствие чего могут погибнуть и невинные; он грозил смещением королевских инквизиторов и назначением своих судей в случае, если этот произвол не прекратится. Через три месяца папа выпустил еще более резкую буллу против испанской инквизиции, которую Фердинанд начал уже насаждать и на своей наследственной земле, в Арагонии. Папа указывал, что преследование иудействующих часто вызывается «не рвением к вере и спасению душ, а жадностью к деньгам» (поп zelo fidei et salutis animarum, sed lucri cupiditate) и что обвиняемым не дается никаких гарантий правосудия; он требует, чтобы в трибунале заседали представители местного епископа, чтобы подсудимым дано было право защищаться и апеллировать на решения суда к римской курии... В этих протестах Фердинанд усмотрел и посягательство на свой суверенитет и претензию папы на долю богатой марранской добычи — конфискуемых имуществ осужденных. Король дал резкий отпор притязаниям папы: он заявил, что не подчинится булле, внушенной «чарами» еретиков (намек на подкуп курии со стороны евреев). Папа должен был уступить. Испанская инквизиция сохранила свой «национальный» характер, кровожадный и грабительский. Сикст IV покорно одобрил устройство новых инквизиционных трибуналов в Кастилии (Кордова, Хаэн, Сиудад-Реал, позже — Толедо) и в Арагонии (Сарагоса и др.). Папе пришлось даже отказаться от требования для подсудимых права апелляции в Рим: они могли апеллировать на решения трибунала только к архиепископу севильскому, зависимому от короля. Получив полную свободу действий, королевская чета расширила деятельность инквизиции. Были учреждены «Высший совет инквизиции» (Suprema) и должность генерального инквизитора. На эту должность был назначен упомянутый выше Томас Торквемада, связавший свое имя с самыми страшными деяниями испанских «священных трибуналов» (сентябрь 1483).

Теперь костры инквизиции запылали по всей Испании. Рука мрачного монаха направляла эту чудовищную машину, которая истребляла людей ради спасения их душ. Выработанная Торквемадой инструкция для инквизиторов (1484) устанавливала следующий порядок. Перед каждой сессией трибунала в городе объявляется «срок милости» в 30 или 40 дней, в течение которых вероотступник может добровольно заявить о своем раскаянии. Покаявшийся, подтвердивший искренность своих слов выдачей единомышленников, может быть признан «примиренным с церковью» (reconciliado) после того, как он перенесет наложенную на его кару: публичное унижение в виде хождения по улицам в «санбенито», рубище грешника, или временное тюремное заключение; кроме того, он должен отдать часть своего состояния на содержание должностных лиц инквизиции или на издержки священной войны против мавров Гранады. Если кающийся явился после «срока милости», то он присуждается к конфискации всего имущества или к вечному заточению. У «непримирившихся», арестованных по доносу, сознание вины должно быть исторгнуто многократными допросами с применением пыток. Сознание, сделанное под пыткой и вторично подтвержденное, достаточно для осуждения еретика; если обвиняемый после первого допроса берет назад свое признание, он снова подвергается более мучительной пытке. При таком методе допроса редко кто мог избегнуть осуждения, так как пытка заставляла почти всех сознаваться, чтобы ускорить смерть. Смертная казнь состояла исключительно в сожжении («казнь без пролития крови», по ласковому выражению инквизиторов). Осужденные привязывались к столбу посреди костра и сгорали живьем, но раскаявшимся перед самой казнью сокращали страдания тем, что их раньше удавливали, а потом сжигали. Марраны, бежавшие в другие страны, подвергались казни «in effigie»: сжигались их изображения. По уставу Торквемады, инквизиция вправе была осуждать и умерших людей, позже уличенных в отступничестве; в таких случаях кости мертвецов выкапывались и сжигались, а имущество их целиком отбиралось у наследников. Малолетние дети казненных воспитывались под наблюдением инквизиторов.

По следам Кастилии пошла и Арагония. Инквизиционный трибунал в Сарагосе, во главе которого стоял каноник Педро Арбуэс, устраивал в 1484 году одно аутодафе за другим. В у году королю Фердинанду инквизиция не оповестила здесь даже о предварительном «сроке милости» для кающихся: ведь «примирившиеся с церковью» карались только штрафом, а не конфискацией всего имущества, от чего король терпел прямой убыток. И Арбуэс старался казнить возможно больше людей. Его шпионы следили за домашней жизнью марранов, подкупали доносчиков и свидетелей обвинения. По малейшему оговору арестовывались и томились в тюрьмах целые семьи. Террор инквизиции вызвал тут контртеррор со стороны марранов. В Сарагосе заговорщики решили убить свирепого Арбуэса и тем устрашить его коллег и шайку агентов-провокаторов. Заговору содействовали некоторые представители высшего христианского общества, связанные родством с марранами. Первое покушение на Арбуэса не удалось и заставило его только принять меры предосторожности: он стал носить панцирь под платьем и железную каску под шляпой, но это не спасло злодея от рокового удара. Когда однажды на рассвете Арбуэс пришел один в церковь для совершения заутрени, трое заговорщиков пробрались туда и закололи его кинжалом в тот момент, когда он опустился пред алтарем на колени для молитвы (1485). Это убийство повело только к тому, что палач в рясе был объявлен святым мучеником, а инквизиция в Арагонии стала свирепствовать больше прежнего. Бежавших участников заговора и их родных частью разыскали и подвергли бесчеловечной казни, частью сожгли публично их изображения и конфисковали имущество. В течение нескольких лет устраивались в Сарагосе аутодафе, где рядом с уличенными в иудействе сжигались новые группы лиц, причастных к убийству Арбуэса. По количеству жертв сарагосская инквизиция могла соперничать с севильской. Менее «продуктивным» был трибунал, открытый в 1486 г. в другом еврейском центре, Барселоне. За шесть лет (до 1492 г.) он успел сжечь только с полсотни человек, осудить на вечное заточение свыше ста и «примирить с церковью» около 300 еретиков.

В кастильской столице Толедо инквизиторы больше занимались «примирением еретиков с церковью», то есть мучительством над душою. После неудачных попыток восстания, с одной стороны, и бегства — с другой, толедские марраны решили воспользоваться «сроком милости». По улицам города двигались процессии кающихся, над которыми совершались «акты веры», бескровные аутодафе. Первое торжественное шествие происходило 12 февраля 1486 г. В нем участвовало 750 кающихся. Шли они босые, полунагие, с непокрытой головой, держа в руках потушенные свечи. Множество народа стекалось на это зрелище, и участники процессии плакали от стыда. Когда все покаялись и присоединились к церкви, им объявили, что они должны поститься в известные дни и что они лишены многих прав: они не могут занимать публичные должности, содержать торговые заведения, свидетельствовать на суде, носить дорогие платья и драгоценности, ездить верхом на лошади и т.п. На второе аутодафе, состоявшееся 2 апреля того же года, явилось 900 человек, которые были присоединены к церкви на тех же условиях. Третье аутодафе (16 августа) уже сопровождалось человеческим жертвоприношением: были сожжены 20 мужчин и 5 женщин, большей частью из высшего общества. В следующем году число «примирившихся с церковью» на публичных «актах веры» дошло до 2000; из них многие должны были всю жизнь носить санбенито в знак покаяния. В Толедо часто сжигались на кострах христианские священники и монахи из марранов: так глубоко проникла «иудейская зараза» в недра церкви. Были редкие случаи героического протеста мучеников: одна женщина крикнула из пламени костра, что она счастлива умереть в религии Моисеевой, и умерла со словом «Адонай» на устах.

§ 56. Изгнание евреев из Испании (1492)

Как ни жгли марранов и ни «примиряли» их с церковью, в стране оставалось еще много живых, не примиренных и непримиримых. Все яснее становилось, что марранский вопрос тесно связан с еврейским. Для превращения плохих христиан в добрых католиков необходима была полная изоляция их от соплеменников, а при невозможности этого — изгнание евреев из страны. Систему изоляции Торквемада проводил с величайшей жестокостью: разобщали родных и близких, усилили систему шпионажа, пытались втянуть в шпионаж даже раввинов, обязав их выдавать инквизиции всякого маррана, поддерживающего связь с синагогой, но все это не помогало. Севильский раввин Иегуда ибн-Верга, получив от местных инквизиторов такое предложение о предательстве, бежал в Португалию, и его примеру готовы были последовать многие. И вот на очереди стала другая часть альтернативы: изгнание евреев из Испании.

Частичная попытка изгнания была уже сделана в начале царствования Изабеллы в Кастилии, когда часть евреев была выселена из округов Кордовы и Севильи. Но в то время выселение пришлось приостановить. Евреи еще нужны были государству как плательщики налогов и финансовые агенты в те трудные для Испании годы, когда дело объединения нужно было завершить завоеванием Гранадского царства, последнего остатка арабской власти на полуострове. Этим объясняется то странное явление, что в первое десятилетие инквизиции евреев некрещеных оставляли в покое, а некоторые из них привлекались даже к участию в государственных делах. Вышеупомянутый Авраам Сениор состоял при дворе для фискальных сношений с еврейскими общинами (в те годы взимался с них чрезвычайный налог на ведение войны с маврами). Исаак Абраванель, бежавший из Португалии (§ 53), был приглашен испанской королевской четой для заведования государственными финансами (1484). Так создалось это странное положение: еврейский национальный мыслитель на службе при королевском дворе, где духовником состоял генерал-инквизитор Торквемада. Нужда в деньгах заставляла временно терпеть еврея-министра и унизиться до получения выговора за это от папы Сикста IV. Затеянная Фердинандом война с гранадскими маврами требовала напряжения всех финансовых сил страны. И по иронии судьбы Исааку Абраванелю пришлось своим финансовым гением помогать испанцам в осуществлении предприятия, которое имело роковые последствия для испанского еврейства.

Десять лет длилась эта последняя война с маврами. Маленькое мусульманское гнездо на юге полуострова, Гранадское царство получало удар за ударом от объединенной армии Кастилии и Арагонии. В 1487 году пала Малага, а в конце 1491 года сдалась христианам сама столица, Гранада. В Малаге несколько сот еврейских жителей были взяты в плен испанцами и наравне с пленными маврами были обречены на рабство, но еврейские общины Испании собрали значительную сумму денег, выкупили пленных и отправили их в Тунис и Марокко. Только двенадцать пленников, оказавшихся беглыми марранами, были казнены инквизицией. При сдаче Гранады последний эмир Боабдиль выговорил и для евреев право оставаться в городе наравне с мусульманами, а марранам дозволил в течение месяца удалиться из города и таким образом спастись от суда инквизиции. Но в этот момент решалась участь не одной общины, а всего испанского еврейства. Совершилось то, к чему фатально вел целый век погромов, церковного террора и насильственных крещений: евреи, как позже мавры, должны были стать жертвой религиозного единства Испании. Когда 2 января 1492 года состоялся торжественный въезд Фердинанда и Изабеллы в Гранаду, христианами овладел небывалый энтузиазм. Осуществилась мечта поколений: после 8-вековой борьбы уничтожены последние остатки мусульманской власти на Пиренейском полуострове, утвердилось единое христианское государство, и теперь пришло время для осуществления другой мечты: утверждения единой христианской церкви в стране трех религий. Представители древнейшей религии должны были стать первыми жертвами осуществления национального испанского идеала, древнего идеала вестготов, воскрешенного после многовекового перерыва.

Еще до исхода войны с Гранадой, когда падение Малаги уже предвещало близость победы, испанская королевская чета при участии Торквемады стала готовиться к нанесению решительного удара еврейству. Для подготовки общественного мнения к этому жестокому акту нужно было помимо обычных обвинений против евреев придумать какое-нибудь чрезвычайное обвинение, инсценировать ритуальное преступление, которое оправдало бы преступление государства против евреев. Сделать это было нетрудно при помощи мощного аппарата инквизиции. Летом 1490 г. был арестован в пути один марран, по имени Бенито Гарсия, у которого в дорожной сумке нашли церковную гостию. Его пытали до тех пор, пока он, чтобы избавиться от мучений, не сознался в мнимых преступлениях и назвал своих сообщников, шесть евреев и пять марранов, по списку, поднесенному следователем. Были арестованы оговоренные, и при помощи пыток инквизиторам удалось восстановить картину следующего преступления, изобретенного их же изуверской фантазией. Обвиняемые будто собрались однажды ночью в пещере и там распяли на кресте христианского младенца из города Ла-Гуардиа, выцедили из него кровь и вырвали сердце, а труп где-то похоронили. Через несколько дней те же лица опять собрались в пещере и проделали там разные «чародейства» над сердцем ребенка и над упомянутой гостией, с целью извести инквизиторов и искоренить католическую веру. Все это совершилось будто бы с ведома еврейских общин и имело характер всенародного заговора. Вещественных доказательств не было, никто даже не видел трупа убитого ребенка, но инквизиция обладала искусством вести процессы без улик, изобретая их путем лжесвидетельства и пыток. Только в последнем заседании суда главный обвиняемый Бенито Гарсия взял назад свои вынужденные показания и произнес следующую потрясающую исповедь марранской души:

«Я родился евреем и был окрещен сорок лет тому назад, но недавно я прозрел: христианство показалось мне великой комедией язычества, и я сердцем вернулся к иудейству. Я видел страшные аутодафе инквизиции, наполнившие мое сердце жалостью к жертвам и ненавистью к палачам. Я возненавидел христианство. Да, еврей-выкрест есть антихрист, но еще худший антихрист — инквизитор, а самый большой антихрист — генеральный инквизитор Томас Торквемада. Тайно исповедуя иудейство, я хожу в церковь только в случаях крайней необходимости, не соблюдаю христианских праздников, ем мясо в постные дни, хожу на исповедь к священнику только для виду. Когда я вижу тело Христа (Corpus Christi, т.е. гостию), я плюю на него, ибо эта гостия, которой христиане поклоняются, есть только смесь муки и воды. Зато соблюдаю еврейские законы: отдыхаю в субботу, ем и пью все изготовленное по закону («кошер»), соблюдаю еврейские посты даже в тюрьме, читаю еврейские молитвы. Нынешние свои муки принимаю покорно: я их заслужил, это — наказание за то, что я некогда огорчил отца переходом в христианскую веру, что я водил своих детей в церковь. У меня теперь одно желание: чтобы мои двое сыновей оставили эту проклятую веру и стали евреями. Если выйду из тюрьмы, поеду в Иудею и уговорю других поехать туда».

Этот вопль души не подействовал, конечно, на инквизиторов. Из исповеди Бенито Гарсия они только сделали заключение, что евреи и марраны презирают христианство и, следовательно, способны на те изуверные действия, которые им ставятся в вину. В таком духе объясняли дело христианскому обществу устно и письменно, с церковной кафедры и в книгах. И когда инквизиционное правосудие восторжествовало и в Авиле горели на костре невинные еврейские мученики, возбужденное христианское население города готово было растерзать всю еврейскую общину, которая вынуждена была обратиться с мольбой о защите к королю (начало ноября 1491).

Это было за два месяца до взятия Гранады испанцами. Умы были уже подготовлены к предрешенному акту изгнания евреев. С одной стороны — неисправимое племя «ненавистников Христа», а с другой — победное знамя креста, развевающееся над мавританским куполом Альгамбры в сдавшейся Гранаде. Нужно отблагодарить Бога за дарованную победу и ознаменовать добрым делом торжество христианской Испании. И вот в той же Гранаде, спустя три месяца после ее покорения, Фердинанд и Изабелла подписали следующий «общий эдикт об изгнании евреев из Арагонии и Кастилии» (31 марта 1492 г.)[52]:

«В наших королевствах есть дурные христиане, которые иудействуют (марраны) и отступают от нашей святой католической веры, что объясняется в значительной мере общением евреев с христианами. Желая исправить это зло, мы на кортесах, собравшихся в Толедо в 1480 году, приказали отделить евреев во всех городах и отвести им отдельные места для жительства. Мы также позаботились, чтобы в наших королевствах была учреждена инквизиция, существующая уже двенадцать лет и осудившая многих виновных. Как нам сообщали инквизиторы, удалось выяснить огромный вред, причиняемый христианам общением с евреями, которые стремятся совратить их в свою проклятую веру. Евреи стараются обольстить их (марранов) и их детей, дают им книги для молитвы, сообщают, какие посты соблюдать, приносят им в Пасху пресный хлеб (мацу) и указывают, какую пищу можно и какую нельзя есть, — вообще убеждают их исполнять закон Моисея. Все это приводит к подрыву и унижению нашей святой католической веры. Мы убедились, что действительным средством против этих зол было бы полное прекращение общения евреев с христианами путем изгнания их (евреев) из наших королевств, но на первых порах мы ограничились тем, что приказали им удалиться из городов Андалузии, где они причиняют наибольший вред. Однако ни это, ни справедливый суд над евреями, тяжко провинившимися перед нашей святой верой, не оказались достаточными для прекращения зла...

Поэтому мы решили повелеть всем евреям и еврейкам покинуть наше государство с тем, чтобы они никогда не возвращались сюда. И настоящим мы повелеваем евреям и еврейкам всех возрастов, проживающим в наших владениях, чтобы не позже конца июля сего года они удалились из наших королевских владений и сеньорий с сыновьями и дочерьми, домочадцами-евреями и прислугой, и чтобы не смели возвращаться сюда ни для жительства, ни для проезда, ни для чего иного. Если они не исполнят этого повеления и будут обнаружены в наших владениях, то будут подвергнуты смертной казни и конфискации всего имущества, без всякого суда. Мы приказываем, чтобы с конца июля ни один человек в нашем королевстве не смел приютить у себя открыто или тайно еврея или еврейку, под страхом лишения всего своего имения, имеющего поступить в пользу нашей казны. Для того чтобы евреи могли в течение остающегося срока окончить свои дела и распорядиться своим имуществом, мы берем их под свою королевскую защиту и обеспечиваем им неприкосновенность личности и имущества, так что до конца июля они могут жить спокойно, продавать, менять, дарить свое движимое и недвижимое имущество по своему желанию. Мы также разрешаем им увозить свое имущество морским и сухим путем, кроме золота, серебра, денег в монетах и других вещей, запрещенных к вывозу законом наших королевств».

Участь сотен тысяч евреев была решена этим эдиктом, а с нею — судьба большого исторического центра нации. Как ни были подготовлены евреи к этому акту, появление его ошеломило их. Исаак Абраванель, в сопровождении Авраама Сениора, поспешил во дворец и умолял королевскую чету отменить роковой указ. Зная, что короля в этом деле больше всего занимают денежные интересы, еврейские депутаты предложили ему за отмену эдикта крупный выкуп (называли сумму в тридцать тысяч дукатов). Фердинанд, соблазнившись предложением, был уже склонен уступить мольбам евреев. Тогда, как рассказывают, во дворец ворвался великий инквизитор Торквемада с распятием в руках и, обратясь к королевской чете, воскликнул: «Иуда Искариот продал Христа за тридцать сребреников, а вы желаете продать его за тридцать тысяч! Вот же он, возьмите и продайте его». И с этими словами Торквемада, положив распятие, стремительно вышел из дворца. Эта сцена произвела потрясающее впечатление, особенно на королеву Изабеллу. Еврейские депутаты получили решительный отказ. В конце апреля герольды известили во всей стране, что евреям дается срок в три месяца, чтобы ликвидировать свои дела и выселиться из Испании, а кто останется после этого срока на испанской территории, подлежит смертной казни или крещению.

Наступил трагический момент. Сотням тысяч людей повелено было вдруг бросить страну, где предки их жили еще со времен Римской империи, до утверждения христианства, где они в течение длинного ряда веков, при арабском и христианском владычестве, творили хозяйственную и умственную культуру страны и создали свой собственный национальный центр, третий по значению гегемонический центр после Палестины и Вавилонии. Разлука с родиной была еще связана с полным материальным разорением. Для продажи имущества и для окончания всех дел изгнанникам был дан такой короткий срок, что о нормальной ликвидации нечего было думать. Недвижимые имущества евреев продавались задаром. Прекрасный дом променивали на осла, благоустроенный виноградник — на несколько метров сукна, большая часть домов вовсе осталась непроданной. Да и незачем было продавать, ибо деньги в монетах нельзя было вывозить, а бумажные деньги не имели большой ценности за границей. А между тем доминиканские монахи, видя отчаяние изгнанников, усердно вели свою пропаганду. Они уговаривали несчастных принять католичество и тем избавиться от разорения и скитаний. Лишь немногие соблазнились заманчивыми речами миссионеров. Между прочим, принял крещение придворный раввин-фискал Авраам Сениор с семейством, что вызвало ликование при дворе; сами король и королева были восприемниками новокрещеных.

Начался исход. Старейший раввин, Исаак Абоав из Толедо, и еще тридцать представителей кастильских еврейских общин отправились в Португалию, чтобы ходатайствовать там о приюте для изгнанников. Отдельные группы эмигрантов выселялись, не дожидаясь срока. Главная же масса изгнанников дождалась последнего срока, продленного еще на два дня, до 2 августа 1492 г. По знаменательной случайности эти дни совпали с днями национального траура, с первой декадой месяца Ав. В эти дни покинули родину не менее двухсот тысяч человек[53], попрощавшись с могилами своих предков. В течение трех дней перед отъездом лежали тысячи выселенцев на дорогих могилах, орошая их слезами. Даже иные христиане не могли смотреть без волнения на эти сцены прощания с покойниками. Многие изгнанники взяли с собою на память надгробные плиты или отдавали их на хранение своим братьям-марранам, которых с болью в сердце оставляли в стране инквизиции.

Изгнанники разбрелись в разные стороны. Около половины всей массы направилась в ближайшую Португалию, небольшая группа отправилась в Наварру, а прочие переселились в Северную Африку, Турцию и Италию. Исаак Абраванель во главе группы эмигрантов переселился в Неаполь. Неисчислимые бедствия выпали на долю тех, которые пустились в далекий путь: голод, болезни и смерть сопутствовали скитальцам.

Испания изгнала сотни тысяч трудолюбивых и культурных еврейских граждан. Вскоре инквизиция взялась и за мавров, предлагая им на выбор: изгнание или крещение (масса окрещенных таким образом мавров, под именем «морисков», продолжала тайно исповедовать ислам и очутилась в положении марранов). Этим Испания утвердила у себя единство вероисповедания, но вместе с тем положила начало своему экономическому и культурному упадку. В лице евреев она лишилась своего активного промышленного класса, способствовавшего разработке естественных богатств страны. Экономическую деятельность евреев продолжали еще оставшиеся в стране марраны, которые в следующее столетие развили широкую торговлю с новыми испанскими колониями в открытой Колумбом Америке. Этим удалось на время задержать процесс хозяйственного упадка Испании, но усилившееся в XVI веке бегство марранов из страны инквизиции довершило удар, нанесенный ее благосостоянию изгнанием евреев. Постепенно «великое» испанское государство шло к вырождению. Народ, воспитываемый кровавыми зрелищами аутодафе, впадал в одичание, нравы грубели, суеверие и мрачный фанатизм заглушали здоровое ядро религии. Цветущая страна арабско-еврейского ренессанса превратилась в мертвую страну монахов.

§ 57. Изгнание из Португалии (1492-1498)

Около половины всей массы испанских изгнанников направилась в близкую Португалию. В этой стране, некогда давшей убежище жертвам катастрофы 1391 года, они надеялись найти хотя бы временный приют[54]. Когда депутация от кастильских общин, под главенством толедского раввина Исаака Абоава, просила португальского короля Иоанна II о допущении изгнанников, король согласился, хотя не из соображений гуманности, а ради денежных выгод. После совещания с грандами он заявил, что готов допустить переселенцев в Португалию на временное жительство, на срок не более восьми месяцев, под условием уплаты значительной подушной подати (от 8 до 100 золотых крузад, смотря по состоянию эмигранта). Ограничение в сроке пребывания было и в интересах туземных еврейских общин, которые опасались, что чрезмерный наплыв беженцев из Испании стеснит португальских евреев и усилит вражду к ним в христианском обществе, — что потом и случилось. Более продолжительное пребывание в стране было разрешено только крупным капиталистам, которые могли платить налог в наивысшем размере, и нужным для государства ремесленникам, в особенности оружейникам. Вместе с тем король обязался давать эмигрантам за умеренную плату корабли для дальнейшего плавания. Около 100 000 изгнанников вступили на португальскую почву, но они не нашли здесь и временного успокоения.

Португальский король, приютивший у себя изгнанников ради денежного интереса, был в душе не лучше Фердинанда Католика. К евреям он относился враждебно, хотя пользовался услугами еврейских астрономов и географов для снаряженных им экспедиций, увенчавшихся открытием нового морского пути в Индию (Васко да Гама). По требованию папы Иннокентия VIII он учредил в Португалии инквизиционную комиссию для розыска бежавших из Испании марранов. Проникнутый клерикальным духом, Иоанн тяготился не только приезжими, но и туземными евреями. Случай помог ему скоро избавиться от тех и других. В начале 1493 года среди бедствующих переселенцев открылась эпидемия, уносившая тысячи жертв (от нее умер и Исаак Абоав), и португальцы стали громко роптать на правительство, допустившее в страну «проклятых Богом людей». Эмигрантов стали торопить отъездом к сроку и, по приказанию короля, дали им корабли для отплытия в другие страны. Из Лиссабона и Опорто отправилась первая партия странников. В дороге они испытывали ужасные бедствия. Из опасения заноса эпидемии их не впускали в ближайшие порты, и несчастные несколько месяцев скитались по морям, предоставленные произволу судовладельцев и капитанов, которые обращались с ними как с рабами, отнимали у них последнее имущество, а иногда и жен, и дочерей. Один такой скитающийся корабль пристал к берегу Малаги, но здесь эмигрантов не спустили на берег, как принадлежащий к испанской территории. Зато ежедневно, по приказанию местного епископа, приходили на корабль католические священники и проповедовали скитальцам христианство. Видя, что проповеди не действуют, епископ предложил капитану корабля не давать пассажирам пищи, чтобы взять их для церкви измором. Пять дней морили людей голодом, а попы ежедневно увещевали: «Кто хочет жить — пусть примет крещение». Сто человек не устояли и приняли крещение, но около 50 человек умерло от голода, отказавшись от «духовного хлеба» церкви. Любвеобильный епископ удовлетворился этой гекатомбой и отпустил оставшихся в живых евреев, которые уехали к африканскому берегу и поселились в Феце[55].

Не лучше была участь тех, которые, за неимением средств к отъезду или по другим причинам, остались в Португалии дольше условленного срока. Те, которые не были в состоянии уплатить крупную подушную подать, были объявлены крепостными короля. Португальские придворные вельможи разделили между собой эту живую добычу: каждый брал себе тех евреев и евреек, которые ему нравились. У этих пленников отбирали малых детей и отправляли на новооткрытые дикие острова Сан-Томас, чтобы воспитывать их в христианской вере. Когда детей увозили, многие матери хватали их и вместе с ними бросались в море. На африканских островах, назначенных для ссылки преступников, несчастные дети погибали от непривычного климата, от ядовитых змей и скорпионов.

Смерть короля Иоанна и переход власти к его преемнику Эммануилу (конец 1495 года) внушили евреям надежду на облегчение их страданий. Король Эммануил возвратил свободу обращенным в рабство испанским изгнанникам и обещал им свою защиту. Может быть, тут повлияло заступничество его придворного астролога, известного математика Авраама Закуто (автора хроники «Jochossin»), переселившегося из Испании в Лиссабон. Но одна семейно-политическая интрига заставила вскоре португальского короля изменить свое отношение к евреям. Эммануил добивался руки старшей испанской инфанты, дочери Фердинанда и Изабеллы, надеясь по смерти королевской четы унаследовать испанскую корону. Фердинанд и Изабелла согласились на этот брак, но в числе условий поставили, чтобы Португалия также была очищена от евреев, как союзная Испания. Сама невеста (Изабелла-младшая) заявила, что только при таком условии она вступит на португальскую почву. Эммануил поставил вопрос на обсуждение в Государственном Совете, и там голоса разделились. Одни гранды доказывали, что полное изгнание евреев разорит Португалию и усилит соседние мусульманские государства Африки, куда они переселятся; другие же полагали, что от изгнания евреев выиграет чистота веры, причем ссылались на примеры Англии, Франции и Испании. Король согласился с последним мнением по личному мотиву: он не хотел жертвовать ради евреев своими династическими планами. Брачный договор между Эммануилом и испанской инфантой был подписан, и участь евреев была решена. 25 декабря 1496 года был издан указ, чтобы все евреи, как туземные, так и прибывшие из Испании, под страхом лишения жизни и имущества, выселились из Португалии в течение десяти месяцев, до конца октября 1497 года. В этом указе, как и в эдикте Фердинанда Католика, выставлен исключительно религиозный мотив изгнания: «Евреи упорствуют в ненависти к святой католической вере, совершают преступления против веры и совращают христиан с истинного пути».

Король Эммануил не без умысла дал евреям такой продолжительный срок для выселения: он надеялся, что в течение этого времени ему удастся, пользуясь критическим положением выселенцев, склонить их к принятию христианства и тем сохранить для государства это даровитое и полезное население. Но когда его расчеты на добровольное обращение не оправдались, ему пришла ужасная мысль: насильно окрестить детей эмигрантов. Напрасно предостерегали короля против такого насилия многие члены Государственного Совета и в особенности епископ Кутино, редкое исключение в черном стане клерикалов. Намерение короля поддерживали другие (в том числе, как говорят, крещеный лейб-медик Антонио, носивший раньше имя Леви бен-Шемтов). Король приказал, чтобы у еврейских родителей отобрали детей обоего пола, в возрасте от четырех до 20 лет, и окрестили их в дни Пасхи 1497 года. Узнав об этом, евреи в Лиссабоне, Эворе и других местах поспешили приготовиться в путь, чтобы уехать из Португалии до Пасхи, но король, в свою очередь, спешил, и задуманное преступление совершилось (19 марта). Происходили потрясающие сцены. Детей вырывали из объятий отцов и матерей и тащили в церковную купель. «Я видел, — рассказывает епископ Кутино, — как тащили за волосы к купели для крещения, как сокрушенный горем отец, сопровождая сына, протестовал и призывал Бога в свидетели, что они желают умереть вместе в религии Моисея. Я видел еще многое, невыразимо ужасное, что творилось над ними». Некоторые родители убивали детей и себя или бросались вместе с ними в море, многие же не могли перенести мысли о разлуке с окрещенными детьми и ради них сами крестились. Эти новые «анусим», опасаясь надзора папской инквизиции, поспешили послать депутацию в Рим к папе Александру VI с просьбой удержать португальского короля и инквизиторов от репрессий против новообращенных. Папская курия, вероятно под влиянием солидного денежного подношения, исполнила эту просьбу. Король Эммануил, не желавший лишиться евреев, хотя бы и замаскированных, охотно пошел на уступки. Декретом 30 мая 1497 года он объявил, что «новые христиане» освобождаются на 20 лет от надзора инквизиции и не могут быть привлечены к суду за тайное исповедание иудейства, а по истечении этого срока уличенные в ереси не караются конфискацией имущества в пользу казны, как в Испании. Таким образом новые невольники церкви фактически получили возможность негласно исповедовать иудейство в течение ближайших лет. Дав такие льготы неофитам, король надеялся привлечь этим новые души для церкви среди готовившихся к выселению еврейских масс.

Осенью 1497 г. наступил последний срок выселения эмигрантов, оставшихся в еврействе. В гавани Лиссабона собралось около двадцати тысяч человек, спеша оставить убежище, превратившееся для них в ловушку. Но тут эмигрантов медлили посадить на суда и держали до тех пор, пока не прошел последний срок (октябрь), и тогда им объявили, что они, как не выселившиеся к сроку, поступают в распоряжение короля, который волен делать с ними что угодно. Всех эмигрантов поместили в большом дворце и ежедневно посылали туда миссионеров, которые уговаривали их принять крещение; отказывавшимся не давали есть и пить. Когда все эти способы воздействия не привели к цели, приказано было тащить непослушных в церковь насильно. Солдаты волочили их на веревках или за волосы и бороду. Многие вырывались из рук мучителей, бросались в колодцы или с крыш домов, другие нарочно поносили Христа и церковные святыни, чтобы раздражать насильников и поскорее принять от них смерть, но солдатам было приказано не обращать внимания на богохульство евреев, и «тогда, — говорит еврейский летописец, — страдальцы увидели, что для них закрыт даже путь к смерти». В таком положении очень многие приняли крещение для виду; среди них были люди, которые позже сделались знаменитыми раввинами в странах, куда им удалось бежать. Упомянутый декрет 30 мая об освобождении неофитов от надзора инквизиции давал возможность и новой группе «анусим» продержаться до лучшего времени.

Между тем буйные припадки католической ярости в Португалии стали утихать. Убедившись в невозможности перекрестить всех эмигрантов, король Эммануил разрешил им уехать. Этот отъезд продолжался в течение всего 1498 года. Так вслед за Испанией разрешила свой «еврейский вопрос» и Португалия, но насильственным крещением многих тысяч евреев она создала у себя «вопрос марранский», над разрешением которого еще два столетия будут трудиться инквизиторы во мраке тюремных подвалов и у ярких костров аутодафе...

Бедствия изгнанников не кончились и за пределами Португалии. Нелегко было десяткам тысяч людей приискать себе приют. Целыми месяцами носились по морям несчастные скитальцы между портами Испании, Португалии, Африки, Италии и Турции. Немало погибло их в пути от голода, лишений и болезней; некоторые корабли были захвачены пиратами, которые брали пассажиров в плен и продавали их в рабство. Высадившись на какой-либо берег, эмигранты не всегда могли устроиться в новой стране; нередко их гнали дальше или сильно притесняли, заставляя искать нового убежища. Так было в некоторых портовых городах Италии, в Тунисе и Алжире. Спокойный приют изгнанники нашли только в Турции, которая незадолго перед тем утвердилась на развалинах Византии.

В том же 1498 году еврейским изгнанникам из Испании пришлось покинуть свое временное убежище и в Наварре. В это маленькое королевство направились в 1492 году выселенцы из соседней Арагонии, преимущественно из Сарагосы. Король наваррский был склонен допустить переселенцев, но магистраты городов Тудела и Тафалло сговорились не пускать к себе евреев. Когда же вскоре испанский король Фердинанд присоединил Наварру к своим владениям, он потребовал, чтобы из страны выдворили проникших туда изгнанников. Наваррский вассал вынужден был подчиниться, и евреям поставили на выбор: удалиться из страны или креститься. Многие с отчаяния приняли крещение и тем положили начало марранской колонии в Наварре (в Туделе было много новохристиан еще в XVI веке). Остальные взяли свой страннический посох и пошли дальше.

§ 58. Римская община (XIV-XV вв.)

С XIV века Италия становится страной иммиграции для гонимой диаспоры. Все катастрофы той эпохи пригоняли большую или меньшую группу скитальцев к итальянским берегам. Сюда попадали группы французских изгнанников 1306 и 1394 годов, некоторые беженцы Германии после ужасов «черной смерти», временные выселенцы из Австрии 1421 года и, наконец, часть испанских изгнанников. Не всегда переселенцы обретали здесь полный покой, но в древней обители западной диаспоры, где в ночь позднего Средневековья засиял свет Ренессанса, еще удержалась «рах romana» в своеобразной форме, установленной цезарями церкви, и это обыкновенно спасало евреев от больших катастроф, хотя и не от повседневного гнета. Папский Рим по-прежнему «терпел» старинную еврейскую колонию на берегу Тибра и охранял от эксцессов толпы этот обломок вечного народа в «вечном городе». Городские республики и маленькие княжества Верхней и Средней Италии оказывали евреям терпимость лишь в меру своих экономических интересов, а южные королевства Неаполь и Сицилия давали приют еврейским общинам до того момента, когда испанское изгнание повлекло за собою выселение их из подвластных Испании итальянских областей.

Неопределенно было положение еврейской общины в обезглавленном Риме XIV века, когда папы ушли в «вавилонский плен» Авиньона (1308-1378). Во всей Италии положение было неопределенно и шатко в ту эпоху раннего Ренессанса, которая совмещала свободу с тиранией, демократию с олигархией, республиканскую строгость с анархией, в эпоху народных трибунов и продажных кондотьеров, в век Данте, Кола ди Риенци и Малатеста. После перенесения папской резиденции в Авиньон в Риме долгое время боролись за власть гвельфы и гибеллины, сторонники германского императора и папы, партия неаполитанского короля Роберта Анжуйского, аристократы из фамилий Колонна и Орсини и представители буржуазной демократии. Судя по смутным известиям еврейской летописи, римской общине грозила какая-то опасность в 1321 году, когда во Франции громили евреев по «навету прокаженных»[56]. От многовластия в Риме местная еврейская община страдала прежде всего материально, ибо приходилось платить дань нескольким властям, иногда только номинальным. Когда германский император Людвиг Баварец короновался в Риме и наложил на город чрезвычайную подать в размере 30 000 золотых гульденов, евреи уплатили одну треть этой суммы, остальное внеели в равных долях мещанство и духовенство. Мало радости принесло римским евреям и кратковременное демократическое управление народного трибуна Кола ди Риенци (1347-1354). Население шумно приветствовало его победу над аристократией и возвещенную им республиканскую свободу, но трибун не мог красивыми речами о возрождении величия древнего Рима устранить хозяйственную разруху и бедствия народных масс. Его постигла обычная судьба демагогов: толпа свергла свой кумир с пьедестала, куда сама его поставила. Среди евреев были, по-видимому, сторонники этого революционера, сына бедной римской водоноски, жившей близ синагоги. Во время одного вооруженного выступления враждебной партии против трибуна преданный ему еврей звонил целый день в набат, созывая народ на помощь своему ставленнику. Это, однако, не помешало Риенци, возвратившемуся в Рим после бегства в роли диктатора, отягощать реквизициями больше всего евреев. Когда римская толпа убила Риенци и по приказу патрициев из рода Колонна сжигала его труп на костре, евреев заставили подкладывать дрова в костер. Мы, однако, не имеем сведений об особых эксцессах против итальянских евреев в эти годы, когда их братьев в Германии яростно преследовали как мнимых виновников «черной смерти» (1348-1349), хотя эпидемия проникла и в Италию.

Возвращение пап в Рим после авиньонского плена должно было положить конец многовластию и промежуткам анархии в городе, но прошло еще полвека, прежде чем водворился прочный порядок. В самой церкви началась «великая схизма» (1378-1417), когда каждый римский папа имел своего авиньонского антипапу, а иногда и двух соперников во Франции и в Испании. Римские папы этой эпохи обыкновенно покровительствовали еврейской общине, которая имела влиятельных представителей при курии в лице евреев-врачей. Вопреки известным канонам и папским буллам, христиане в Риме и сами папы охотно лечились у популярных еврейских врачей. Римский сенат освободил от всяких податей жителей еврейского квартала Трастевере, медиков Мануэля и его сына Анджело с их семействами, за то, что они, «будучи весьма искусными в своей профессии, вседневно оказывают услуги римским гражданам и тем приносят большую пользу городу» (1376). Впоследствии сенат выдал обоим врачам почетный диплом на звание римских граждан. Эти привилегии подтвердил папа Бонифаций IX (1384-1404), который выдал Анджело особую грамоту на звание «семейного медика (familiaris) при римском апостольском престоле» и освободил его от всех канонических ограничений, установленных для евреев. Папа, имевший при своей особе еще одного еврея-врача, Соломона из Перуджии, освободил и самого себя от ига этих канонов, которым в других местах покорно подчинялась его паства. Преемник его Иннокентий VII (1404-1406) подтвердил дипломы на римское гражданство, выданные сенатом прославленному «врачу, физику и доктору медицины» Элии Саббато и еще двум еврейским медикам. В силу этих актов врачи освобождались не только от всяких податей, но и от обязанности носить отличительную еврейскую одежду; в знак гражданского равноправия им дозволялось даже носить оружие. Таким образом, привилегированные врачи, как в других странах финансисты и откупщики, могли исполнять роль посредников между еврейским обществом и римской курией. Тем не менее в резиденции главы церкви еще соблюдались старые церемонии, символизировавшие торжество церкви над синагогой, между прочим, чин чествования каждого нового папы. При короновании Иннокентия VII представители римской общины поднесли ему свиток Торы и выслушали обычный ответ: «Ваш закон хорош, но вы его не понимаете, ибо старое минуло и в силе осталось только новое», а затем папа возвратил депутатам свиток через левое плечо, в знак пренебрежения к Ветхому Завету. Иначе поступил его преемник Григорий XII (1406-1416): когда еврейская депутация приветствовала его с богато украшенным свитком Торы в руках, папе так понравились золотые украшения свитка, что он выпросил их себе в дар. Золотой покров «устарелой» Библии, очевидно, не так утратил свою ценность для главы церкви, как содержание этой книги.

При Григории XII церковная схизма дошла до скандальных крайностей: одновременно властвовали три папы, между ними и приобретший печальную славу в истории испанских евреев Бенедикт XIII. Констанцский собор низложил всех претендентов и положил конец схизме избранием Мартина V (1417). Сразу почувствовалось, что бразды правления взял в свои руки человек, призванный установить единство церкви. В это же время проявилось стремление к объединению еврейских общин Средней и Верхней Италии под главенством римской общины. В 1416 году состоялся в Болонье съезд раввинов и представителей общин из Рима, Феррары, Болоньи и Падуи и из провинций Тосканы и Романьи. Съезд утвердил представительство римской общины в деле защиты еврейских прав перед папской курией; было решено, что все общины Италии должны участвовать в расходах на это дело, а не взваливать всю тяжесть на римскую колонию. Через два года (май 1418) состоялось новое совещание общинных делегатов в городе Форли (Романья). Здесь был принят ряд постановлений, регулирующих внутренний быт (выборы в общинные советы, цензура нравов в смысле запрещения роскоши в одежде, азартных игр и внебрачных сношений), но главным предметом обсуждения был вопрос о посылке депутации от всех итальянских общин к новоизбранному папе Мартину V с целью добиться подтверждения старых привилегий и предоставления новых прав. Для покрытия «известных» издержек на это ходатайство был установлен особый сбор с каждой общины по числу ее семейств. Миссия этой депутации имела важное значение не только для итальянских евреев, но и для их соплеменников в других странах, особенно в Испании, где они еще не оправились от миссионерского террора католических монахов, сподвижников развенчанного антипапы Бенедикта XIII.

В самой Италии началась тогда миссионерская кампания доминиканцев, которые своими проповедями натравливали толпу на евреев. В этом отношении миссия еврейской депутации увенчалась успехом. Еще до въезда в Рим Мартин V издал буллу (январь 1419), в которой запрещалось всякое насилие в деле веры: нельзя беспокоить евреев в синагоге и насильственно крестить, нельзя мешать их праздникам, принуждать к соблюдению христианских праздников или к ношению новых отличительных знаков на одежде, кроме тех, к каким привыкли в былые времена, да и тут допускаются изъятия: странствующие торговцы освобождаются от ношения знака там, где это вредит их торговле. В 1429 г. итальянские евреи жаловались папе на монахов-проповедников, которые в своих речах к народу убеждают христиан не иметь никаких дел с евреями, не оказывать им и не принимать от них никаких услуг, что приводит к столкновениям и насилиям над евреями. Папа в новой булле запретил такие подстрекательства, но при этом делает благочестивые оговорки: «Хотя евреи, коих святая церковь терпит в различных частях света как свидетельство о Иисусе Христе, предпочитают оставаться в своем упорстве и ослеплении, не желая понять слова пророков и тайны Священного Писания и приобщиться к спасительной Христовой вере, — тем не менее мы не можем отказать им в нашем христианском милосердии, когда они в своей нужде просят нас о помощи»... Это «христианское милосердие» пап стоило евреям больших денег, которые подносились римской курии при всяком ходатайстве об издании охранительной буллы. Мартин V не был особенно стойким в деле защиты евреев. Однородная булла против подстрекательства монахов, изданная папой раньше (1422) по просьбе германских и богемских евреев, была отменена им через год по ходатайству местного католического духовенства, которое тогда спасало «апостольский престол» от гуситов.

На отношениях следующих пап к евреям отражались политические события той эпохи. Евгений IV (1431-1447), который из-за внутренних раздоров большей частью жил вне Рима, сначала шел по стопам своего предшественника и издал буллу в защиту евреев против «проповедников»-подстрекателей, но под влиянием испанских клерикалов, орудовавших в Базельском соборе, он издал в 1442 году ту юдофобскую буллу, которая вызвала большую тревогу в Испании. Папа попытался распространить действие этой буллы и на итальянских евреев, запрещая таким образом своей пастве делать то, что позволял самому себе, — лечиться у евреев-врачей (незадолго до того Евгений IV назначил своим лейб-медиком упомянутого выше врача Элию Саббата). Евреям грозили тяжелые стеснения в торговле и ремеслах и даже в духовной жизни, так как им хотели запретить изучение в школах их религиозной письменности кроме Пятикнижия. Эта опасность была предотвращена обычным способом: съехались представители общин (в Тиволи и Равенне), собрали значительную сумму денег и умилостивили церковных Юпитеров. Между папской курией и еврейской общиной в Риме был заключен письменный договор (1443), по которому евреям предоставлялись прежние права при условии уплаты добавочного налога за терпимость в размере 1130 гульденов ежегодно. Известный врач и поэт Моисей ди Риети был отправлен в разные города Италии в качестве уполномоченного для привлечения других общин к платежу этого налога, непосильного для одной римской общины.

Преемником Евгения IV был тот папа Николай V (1447-1455), с благословения которого фанатик Капистран поехал в Германию, где развил яростную юдофобскую агитацию. Этот францисканец с железной волей имел большое влияние на Николая V, ученого теолога и незлобивого человека, чем и объясняется переменчивое отношение папы к евреям. Придерживаясь в одних буллах либеральной политики, он в других настаивает на соблюдении старых канонов и дозволяет монахам-пропагандистам разных орденов терроризировать евреев «проповедью» христианства. У папы, впрочем, хватило здравого смысла, чтобы отклонить один дикий проект: соорудить большой корабль и вывезти на нем всех римских евреев в какую-нибудь заморскую страну. Следы различных влияний, просьб и подкупов римской курии видны в деятельности всех пап того времени. Обыкновенно строгие буллы и конфирмации решений церковных соборов издавались для исполнения формального долга главы церкви, а по ходатайствам еврейских общин выдавались льготные грамоты, соответствовавшие потребностям жизни, причем в Италии такие льготы давались охотнее, чем в других странах. Такой двойственной политики придерживался и папа Сикст IV. Он дает Фердинанду и Изабелле санкцию на введение особой инквизиции против марранов в Испании и в то же время благосклонно выслушивает жалобы марранов на это «святое учреждение» и протестует против его жестокого произвола. Испанские марраны, бежавшие от ужасов инквизиции в Рим, находили здесь приют, но их появление вызывало беспокойство в местной еврейской общине, для которой близость «нелегальных» братьев могла оказаться роковой. Следующий папа Иннокентий VIII (1484-1492) принял уже меры против «тайных иудеев»: двум кардиналам поручено было следить за их поведением, и в 1487 году восемь марранов в Риме были арестованы инквизицией и заключены в тюрьму.

§ 59. Общины Верхней и Средней Италии (XIV-XV вв.)

Религиозный мотив в отношениях к евреям, естественный в столице христианства, являлся только удобным прикрытием для мотивов экономических в торговых городах Верхней и Средней Италии, где сталкивались интересы еврейского и христианского населения. Раздробленная на множество городских республик и герцогств, Италия не имела единого регламента для евреев, и отношения к ним разнообразились в зависимости от степени их конкуренции с христианами в широко развитой товарной и денежной торговле.

Из двух соперничавших итальянских республик, ставших центрами морской торговли, была открыта для евреев только Венеция. В Геную евреев тогда не пускали на жительство, и жестокость властей дошла до того, что в 1492 г. они отказались впустить в город группу изгнанников из Испании, которая зимой прибыла в генуэзскую гавань. Венеция, ставшая царицей морей еще в эпоху крестовых походов, приобрела в XIII веке часть византийской территории: остров Крит или Кандию и некоторые другие острова Эгейского моря, что дало ей твердую точку опоры на Балканах, в центре левантийской торговли. После столетней борьбы со своей соперницей Генуей Венецианская республика расширила свою территорию в самой Италии. В состав республики вошли с начала XV века Падуя, Верона, Брешия и некоторые другие города Верхней Италии, где находились значительные еврейские общины. Сначала евреи занимались в Венеции не только кредитными операциями, но и товарной торговлей, преимущественно по части экспорта. За это право торговли они, по сенатскому декрету 1290 г., должны были уплачивать особую пошлину в размере пяти процентов стоимости всех вывозимых и ввозимых товаров. Но по мере увеличения числа евреев в Венеции усиливался в христианском купечестве страх перед их торговой конкуренцией, и их старались оттеснить в область денежной торговли. Вообще в Италии ссуда денег на проценты не считалась унизительным занятием: ссудные кассы или «банки» существовали во всех торговых городах, и содержали их христиане, которые издавна под именем «ломбардцев» занимались кредитными операциями в других странах Европы. Однако нужда в коммерческом и частном кредите была так велика, что оставалось еще широкое поле для деятельности еврейских «банков». Известная часть христианского мещанства, памятуя канонической запрет, стеснялась открыто торговать деньгами или пользоваться услугами ростовщиков-христиан, а потому прибегала к евреям; иногда и сами христианские капиталисты отдавали деньги в рост через еврейские ссудные кассы. Правительство республики и магистраты городов регулировали эту банковскую деятельность и устанавливали предельный размер процентов по ссудам: процент был ниже для ссуд под залог и выше для займа по векселю. Евреям обыкновенно разрешались только ссуды под залог.

Широкая финансовая деятельность евреев в Венецианской республике не гармонировала, однако, с их унизительным правовым положением. Пропитанная меркантилизмом республика не питала доверия к чужому, конкурирующему торговому сословию и поэтому держала евреев всегда в положении колонистов, временных жителей, допускаемых по мере надобности и могущих во всякое время быть удаленными. С еврейскими общинами или колониями заключалась «кондотта», т.е. договор, по которому венецианский сенат предоставлял им право жить и заниматься дозволенными промыслами в течение определенного срока, большей частью короткого, от пяти до десяти лет, с тем чтобы по истечении срока соглашение возобновлялось на тех же условиях или с различными изменениями. В 1385 г. сенат заключил договор с евреями, жившими в пригороде Венеции, Местре, дозволив им торговать в самом городе, под условием уплаты огульной подати в 4000 дукатов сверх обычных налогов. Но через десять лет сенат отказался возобновить договор, объясняя это тем, что евреи нарушают правила о кредитных сделках и вдобавок путем распродажи залогов неаккуратных плательщиков расширяют свою товарную торговлю. Еврейской колонии пришлось вернуться в Местре, но каждому еврею разрешалось приезжать по делам в город на две недели для пользы местного населения. Эти ограничения с течением времени перестали применяться, и многие евреи жили постоянно в самой Венеции, где сенат запрещал им только приобретать недвижимую собственность. С еврейской конкуренцией боролись еще иными способами: евреев заставляли носить на груди отличительный знак: сначала кружок из желтой материи, потом желтую шляпу, а позже красную шляпу. Так граждане могли отличать чужаков от своих. Прикрываясь авторитетом церковных канонов, сенат запрещал евреям близкое общение с христианами, особенно с женщинами, не допускал их к публичным должностям и свободным профессиям, кроме врачебной, которая дозволялась в самом Риме. Венецианские добрые католики не хотели быть набожнее папы.

Свободнее жилось евреям на присоединенных к Венецианской республике греческих островах, Крите или Кандии, Эвбее и Корфу. Древние общины на Крите, в городах Кандия, Ретимно и Канея, пользовались прежней автономией, только венецианский сенат следил, чтобы они не распространялись вне своих кварталов. Многие занимались здесь экспортом, отправляя преимущественно сахар в Австрию. На евреев часто жаловались, что они забрали в свои руки большую часть торговых заведений, но им прощали эту конкуренцию с туземными греками ради тех выгод, которые они приносили государству в виде постоянных и чрезвычайных налогов. Венецианский сенат часто делал у еврейских общин Кандии принудительные займы на государственные и военные нужды. Значительные общины в Кандии и Негропонте (на острове Эвбее) поддерживали оживленные сношения с общиной Рима и выдвинули в ту эпоху нескольких выдающихся писателей.

Во внутренних городах Италии усиление власти Венеции не приносило евреям ничего хорошего. Соседка торговой республики, университетская Падуя имела заметную еврейскую общину с середины XIV века. Община росла и крепла под покровительством правителей из дома Каррара. В Падую переселились многие из Рима и других городов: оживились торговля, индустрия, кредитные операции. Но с переходом города под власть Венецианской республики (1405) положение евреев сделалось таким же шатким, как в самой Венеции. Из постоянных оседлых жителей евреи превратились в пришельцев, временно живущих на основании определенной «кондотты». При всяком возобновлении договора повышались требования сената республики за «дарование» права жительства: увеличивались подати, ограничивались права по торговле, по приобретению недвижимости и т.п. Столкновения возникали особенно на почве денежных операций: городские власти преследовали кредиторов за взимание процентов сверх нормы, за продажу тех невыкупленных залогов, которыми еврей по договору не мог владеть (дома). Однако евреи не сдавались без борьбы. Когда однажды магистрат Падуи потребовал от венецианского сената репрессий против «нарушителей закона» и сенат готов был удовлетворить это требование, евреи заявили, что они не могут заниматься своим делом на стеснительных условиях, и закрыли свои ссудные кассы (1415). Тогда за них вступилась часть христианского населения; между прочим, правление университета заявило, что студенты, прибывающие в Падую из всех стран Европы, не могут обойтись без торговых и кредитных услуг евреев. Магистрат должен был уступить, но впоследствии такого рода столкновения не раз повторялись при возобновлении кондотты. Во второй же половине XV века положение евреев в Падуе еще более ухудшилось под влиянием юдофобской агитации монахов-проповедников, о которой будет рассказано дальше.

Гораздо лучше, чем купеческая республика, обращались с евреями герцоги различных династий, владевшие городами Верхней и Средней Италии. Еврейская община в Ферраре достигла процветания во второй половине XV века под покровительством герцогов из дома д’Эсте, которые особенно заботились о привлечении энергичных промышленников в свои владения и, кроме того, лично дорожили услугами еврейских финансистов. В 1448 году герцог Леоне д’Эсте получил от папы Николая V санкцию на свой договор с евреями, в силу которого последним разрешалось селиться, строить синагоги и заниматься банковскими операциями в Ферраре и ее округе («так как жители тех мест потерпели бы имущественный ущерб, если бы им не дозволяли занимать деньги у евреев»). Вместе с тем папа, по жалобе евреев, запретил монахам-пропагандистам и «инквизиторам» возбуждать народ против евреев и мешать деловым сношениям последних с христианами. Герцог Эрколе I объявил в декрете от 1473 г., что он высоко ценит деятельность еврейских банков, которая затруднялась каноническими законами, и обещал банкирам свою защиту. При слабой конкуренции со стороны христиан в Ферраре мог шире развернуться промышленный гений евреев, и они выступали здесь в роли не только банкиров, но и фабрикантов, оптовых и мелочных торговцев. Герцог Эрколе охотно допустил в Феррару одну группу изгнанников из Испании, которую отогнала от своего берега меркантильно-юдофобская Генуя (1493), и разрешил им заниматься всякого рода промыслами и профессиями, не исключая аптекарской и медицинской. Так же спокойно жили евреи в герцогстве Парма, под покровительством первых правителей из дома Сфорца. В числе условий, поставленных городским советом Пармы при сдаче города герцогу Франческо Сфорца (1449), был пункт о неприкосновенности прав и привилегий еврейского населения. Папа Николай V дал этому соглашению такую же санкцию, как в Ферраре (1451). Галеаццо Сфорца освободил евреев от ношения «желтого кружка» на одежде (1466) и боролся против юдофобской пропаганды монахов-проповедников.

Характерным для меркантильной Италии той эпохи является положение евреев во Флоренции, городе богатых христианских промышленников и банкиров, объединенных в цехи. Дорогой кредит банкирского цеха был недоступен бедному люду, и евреев призывали во Флоренцию для организации мелкого дешевого кредита. Так в 1430 году синьория Флорентийской республики издала декрет, которым разрешалось всякому еврею селиться в городе и заниматься ссудой денег, с условием взимать не более 20%. В декрете прямо говорится: «Мы желаем ввести евреев в наш город (judaeos in civitatem introducere) для того, чтобы бедные люди во Флоренции не погибали под бременем тяжелого роста, взимаемого ростовщиками (цеховыми)». Боясь, однако, торговой конкуренции евреев, синьория ограничивала их в праве жительства и выборе промысла. И здесь, как в Венеции, евреев пускали на жительство только по «кондотта», на определенный срок, обыкновенно десятилетний, для того чтобы при возобновлении договора можно было бы ставить более тяжелые условия или вовсе удалить их из города, если их услуги больше не понадобятся. Это положение еврейской общины во Флоренции продолжалось до тех пор, пока в республике не усилилась власть либеральных синьоров из дома Медичи, покровителей итальянского Ренессанса, которые с конца XV века сделались и покровителями евреев. Молодая еврейская община во Флоренции составляла колонию, выделившуюся из старого еврейского центра Пизы, прежней морской столицы Тосканы, у которой Венеция отняла гегемонию. Здесь славился банкирский дом семьи да Пиза, выдвинувшей крупных меценатов и филантропов (Иехиель да Пиза и др.). Наряду с банкирами и промышленниками в этих центрах итальянского Ренессанса занимали видное место и представители интеллигентских профессий, в особенности евреи-врачи. Они обучались в высших медицинских школах Падуй и Салерно, иногда под руководством еврейских же профессоров, и многие сделались виртуозами в медицинской практике, — что обеспечивало им успех и в христианском обществе.

Тревожное время переживали итальянские евреи во второй половине XV века. Специфическая эпидемия этого века — юдофобская агитация монахов-проповедников — приняла в Италии местный колорит. Здесь клерикалы, встревоженные успехами итальянского «гуманизма» и возрождения античной культуры, старались создать реакцию путем возбуждения народа против неверующих и иноверцев. Еще в первые десятилетия XV века в Италии размножались странствующие проповедники обоих монашеских орденов, доминиканского и францисканского, которые по испанскому образцу совмещали в себе роли миссионеров и подстрекателей к погромам. Вследствие жалоб еврейских общин Венеции, Ломбардии и Тосканы папа Мартин V неоднократно запрещал эту преступную агитацию (в буллах 1419-1429 гг.), но это не останавливало фанатиков. В течение 40 лет громил евреев в своих проповедях монах Бернардин да Сиена (ум. в 1444 г.), причисленный потом церковью к лику святых. Этот демагог старался действовать на массу доводами, напоминающими идеи новейших антисемитов из партии «христианских социалистов».

Скопление богатств в руках немногих — говорил он — вообще вредно, но еще опаснее, когда они скопляются в руках евреев, «ибо тогда богатство, эта естественная теплота государственного организма, не согревает и не оздоровляет его, а, проходя через нечистый канал, отравляет организм и покрывает его язвами». Обогащающиеся евреи имеют злостную цель: порабощение христианского мира. Эти злодеи стремятся даже к физическому уничтожению христиан. «Евреи, убедившись в безуспешности своих попыток отнять у христиан их духовное добро, запускают руки в их материальное добро и разоряют страну ростовщичеством. И не только имущество отнимают они у христиан, но и здоровье и земную жизнь, являясь их лекарями, несмотря на то, что это запрещено законами нашей религии». Если обогащение ростовщиков-христиан можно считать еще естественным, то обогащение евреев ненормально уже потому, «что раб не может владеть имуществом». Отсюда вытекал прямой вывод, что все имущество евреев принадлежит по праву их господам, христианам, и что погром есть только законный способ отчуждения этого имущества в пользу настоящего хозяина. Для того чтобы демонстрировать «рабство» евреев, необходимо строго соблюдать соответствующие канонические законы, в особенности правило о ношении отличительного знака на одежде, а между тем Бернардин Сиенский должен был с горечью отметить факт, что это правило не соблюдается в Падуе, Вероне и других городах.

Другой францисканский монах, Бернардин да Фельтре (ум. в 1494 г.), добился своими проповедями большого практического успеха. Второй Бернардин, еще больше, чем первый, пользовался «христианским социализмом» как ширмой для своих юдофобских целей. В эпоху, когда венецианские и другие купцы прикрывали свои торгашеские интересы религиозным рвением, позволительно было монаху прикрывать свой религиозный фанатизм экономическими мотивами. В своих агитационных речах Бернардин да Фельтре яростно нападал на еврейских капиталистов, выставляя их виновниками бедности христианских масс. «Неужели, — восклицал этот демагог из «нищенствующей братии», — я, живущий подаянием, вкушающий хлеб бедности, должен быть молчаливым псом и не лаять, когда я вижу, что иудеи поедают мозг от костей бедных христиан? Неужели мне не лаять во имя Христа?» И цербер церкви усердно «лаял» во всех городах, где находились значительные еврейские общины, влиял на представителей власти, возбуждал страсти черни против отдельных групп и лиц. В Равенне и некоторых других городах Венецианской республики магистраты, под влиянием зажигательных речей фанатика, готовились изгнать евреев и ходатайствовали об этом перед сенатом. Венецианский сенат не сочувствовал таким насильственным мерам, но из нескольких небольших городов фанатикам удалось выжить евреев (Брешия, Виченца, Бергамо и Тревизо в 1463-1473 гг.). Флорентийская синьория поступила наоборот: она выслала из города самого агитатора, который едва не вызвал здесь погрома (1488). В проповеди Бернардина и его сподвижников был, впрочем, один пункт, которому могли сочувствовать и разумные люди: он везде предлагал, для вытеснения евреев-заимодавцев, учреждать общественные ссудные кассы или ломбарды (Monte di pieta), которые выдавали бы ссуды под залог на льготных условиях. В некоторых местах удалось тогда же устроить такие ломбарды. Но для монахов-агитаторов все это было только агитационным средством для возбуждения религиозной ненависти к евреям с целью добиться либо изгнания их из страны, либо насильственного их крещения, по примеру Испании. Для этой цели «пес церкви» Бернардин да Фельтре пускал в ход не только свой бешеный лай, но и свои острые зубы. Ему не удалось вызвать в Италии антиеврейские уличные погромы, но зато он успел создать чудовищный ритуальный процесс, получивший всемирную огласку.

На границе Венецианской республики, в той части Тироля, которой владели нижнеавстрийские герцоги, находилась в Триенте благоустроенная еврейская община. Одним из представителей ее был врач Тобиас, пользовавшийся доверием и христианского населения. В это мирное гнездо попал Бернардин да Фельтре. Заняв в Триенте должность настоятеля францисканского монастыря, фанатик повел агитацию против местной еврейской общины. После одной проповеди, произнесенной им перед Пасхой, монаху указали, что он напрасно осуждает всех евреев, среди которых есть много хороших людей вроде врача Тобиаса, но он гневно ответил: «Вы не знаете, сколько зла вам причиняют эти хорошие люди: не пройдет и Пасха Господня, как они вам представят доказательство своей доброты». Сказавший это постарался, чтобы его пророчество сбылось.

23 марта 1475 года, в четверг Страстной недели и первый день еврейской Пасхи, в Триенте пропал трехлетний христианский мальчик Симон, сын кожевника. Местный епископ Гиндербах, единомышленник Бернардина, сейчас объявил, что это — «дело врагов христианской веры», и местный подеста (префект) направил поиски на еврейские дома. Через три дня труп ребенка «случайно» был обнаружен в ручье при дворе еврея Самуила. Хотя об этой страшной находке немедленно заявили властям сам хозяин дома и врач Тобиас, тем не менее их арестовали вместе с еще пятью почетными членами общины по подозрению в убийстве мальчика. Когда заключенных поставили около трупа, случилось «чудо»: из ран потекла кровь, как должно быть, по народному поверию, при приближении убийцы к своей жертве. Это признано было достаточным для того, чтобы приступить к инквизиторскому допросу. Арестованные твердили, что труп ребенка, несомненно, подброшен во двор Самуила его соседом-христианином, который перед тем проиграл на суде тяжбу с Самуилом и поклялся ему отомстить. Это правдивое объяснение не удовлетворило судей-инквизиторов, задержанный сосед был после легкого допроса отпущен, а евреев принялись пытать. 15 дней продолжались ужасные пытки: Самуила и других заключенных вздергивали на дыбу, ломали кости, жгли раскаленным железом; когда пытаемые падали в обморок, их приводили в чувство и снова пытали. Главный обвиняемый, Самуил, боясь, что палачи вырвут у него сознание под дальнейшей пыткой, предупредил судей: «Если я под пыткой сознаюсь в преступлении, это будет ложь». Тем не менее, когда измученный узник сознался в подсказанной ему явной небылице, убийстве ребенка при участии еще восьми евреев «для поругания Христа», судьи приняли это всерьез. То же произошло с врачом Тобиасом и другими узниками, прежними и вновь арестованными. В июне шестеро из них были сожжены живьем на костре, двое перед смертью приняли крещение, ввиду обещанной более легкой казни, и были только обезглавлены, а один 80-летний старец Моисей был найден мертвым в тюрьме, и труп его был сожжен. Имущество казненных было конфисковано. Следствие об остальных обвиняемых продолжалось.

Между тем монахи успели уже сделать из истории мнимого мученика выгодную аферу: они велели набальзамировать труп Симона и объявили трехлетнего малютку святым. В народе распускались слухи о чудесах, совершаемых останками Симона, и толпы верующих устремились в Триент для поклонения чудотворным мощам. В Италии нарастало грозное антиеврейское движение. Дож Венеции, Мочениго, предписал властям Падуи и Фриуля принять меры к защите евреев, которые не решаются переезжать с места на место из опасения быть убитыми или ограбленными. В своем декрете дож указал, что все дело создано агитацией «проповедников», и выразил уверенность, что ложность навета скоро обнаружится. Папа Сикст IV, вероятно по жалобе римских евреев, приказал триентскому епископу Гиндербаху приостановить дальнейшее следствие и поручил расследование дела особому комиссару из епископов. В октябре 1475 года папа разослал правителям Италии энциклику, в которой им внушалось принять меры к защите евреев ввиду того, что молва о чудесах над трупом мнимого «святого мученика», распространяемая в проповедях, через описания и картины, может привести к эксцессам. Между тем новое расследование папского комиссара выяснило, что труп Симона был подброшен на еврейский двор злонамеренными людьми, что чудеса над трупом еще не доказаны, что сознание подсудимых вырвано пыткой, что были арестованы именно наиболее состоятельные евреи ради конфискации их имущества. Комиссар потребовал от епископа Гиндербаха и триентского подесты, чтобы они прекратили процесс против остальных узников, еще ожидавших своей казни. Гиндербах в ответ на это написал окружное послание, в котором, оправдывая себя и инквизиторов, намекал на подкупленность папского следователя, защищавшего евреев (corrupta inquisitio). Эти палачи продолжали свое дело и, невзирая на протесты комиссара, казнили еще четырех евреев (декабрь 1475-январь 1476 г.).

Вернувшись в Рим, комиссар представил папе доклад о вопиющем нарушении правосудия в Триенте, о том, что суд сознательно прекратил следствие против действительных виновников-христиан и направил его против неповинных евреев, из ненависти к ним и из желания забрать в пользу епископа их конфискованные имущества. Таким образом, в Риме столкнулись результаты двух следствий, и для решения вопроса пришлось назначить новую ревизию. Сикст IV поручил эту ревизию комиссии из шести кардиналов (апрель 1476). Но выяснить истину в деле, запутанном изуверами церкви, не удалось. Комиссия возложила всю работу на одного из своих членов, дружившего с Бернардином да Фельтре, и исход ревизии этим был предрешен. Преступление творцов процесса не было раскрыто. После долгого промежутка (1478) Сикст IV признал судопроизводство по триентскому делу формально правильным (processum ipsum recte factum), но в той же булле запретил преследовать евреев и ограничивать их права. Несмотря на это, евреи были изгнаны из Триента, ставшего местом паломничества для суеверных христиан. От паломников, искавших чуда у «святого» гробика, монахи получали огромные доходы. Папа Сикст IV еще не решился канонизировать Симона в качестве святого мученика, и только спустя сто лет в Риме уступили народному суеверию: папа Григорий XIII разрешил чтить «Симона Тридентского» (Simon Tridentinus) как мученика, убитого «для поругания Христа».

Так на исходе Средневековья в Италии эпохи Ренессанса пронеслась черная тень инквизиции. Это было предвестником той католической реакции, которая через 70 лет придет на смену итальянскому Ренессансу.

§ 60. Южная Италия до изгнания из Сицилии (1492)

Особой жизнью жила Южная Италия с ее своеобразным политическим и экономическим строем. Она была в ту эпоху разделена между двумя династиями — французской и испанской. Неаполитанское королевство находилось под властью Анжуйцев, состоявших в то же время и графами Прованса, а Сицилия управлялась королями Арагонии. О судьбе неаполитанских евреев в XIV и XV веке сохранилось очень мало сведений. Первые короли из Анжуйской династии пытались насадить на юге Италии режим «христианнейших» французских королей, но церковная политика плохо прививалась на этой почве. От нее отступил король Роберт Анжуйский (1309-1343), любитель просвещения, воскресивший в Неаполе времена императора Фридриха II. Он привлекал к своему двору ученых и поэтов, среди которых были и еврейские писатели, выходцы из Рима и Прованса. Изгнание евреев из Франции в конце XIV века вызвало, вероятно, наплыв эмигрантов в Неаполитанское королевство, но нам неизвестно, как это отразилось во внутренней жизни тамошних еврейских общин. Центр южноитальянского еврейства находился тогда не здесь, а в Сицилии, где в ту эпоху сосредоточились большие еврейские массы, связанные торговыми сношениями со всеми портами Средиземного моря, в особенности с африканским берегом. И по своей численности, и по своей роли в хозяйственной жизни евреи занимали видное место на этом острове среди пестрого христианско-мусульманского населения: греков, итальянцев, испанцев и мавров. Еврейские общины в городах арагонской Сицилии: в Палермо, Мессине, Катании, Сиракузах, Марсале и других — были близки по своему социальному положению к общинам метрополии — Сарагосе или Барселоне, но были здесь и свои особенности, коренившиеся в прежней политической истории Сицилии.

В Сицилии XIV и XV веков мы видим комбинацию двух систем: камеркнехтства, насажденного здесь раньше германским императором Фридрихом Гогенштауфеном (§ 28), и арагонской системы Якова I и его преемников, превративших еврейские общины в свои финансовые агентуры (§ 10). В официальных актах обоих столетий все еще повторяется старый германский термин «слуги королевской казны» (servi regiae camerae) и ведется непрерывная переписка арагонских королей или вице-королей с еврейскими общинами о податных делах, авансах, недоимках, займах. В 1310 году арагонский король Фридрих III издает для сицилийских евреев статут, в котором приняты во внимание церковные каноны: запрещение держать христианских рабов, иметь семейное общение с христианами, занимать публичные должности, лечить христиан. Подобные же ограничения были установлены и для «сарацинов», сицилийских мавров, которым предписано носить особый знак на груди вроде того, какой носили евреи. Иноверцев, принявших крещение, запрещалось именовать «собачьими ренегатами» (canes renegados), к чему особенно привыкли евреи по отношению к своим отступникам. За нарушение всех этих запретов закон грозил большими карами, но они, по-видимому, не применялись, ибо в первую очередь им должен был бы подвергнуться сам король, лечившийся у еврейских врачей по примеру самого папы римского. Позднейшие короли, начиная со второй половины XIV века, выдавали многочисленным еврейским врачам разрешения на медицинскую практику «по всей Сицилии» (per totam Siciliam). Вообще, правителям Сицилии приходилось постоянно лавировать между требованиями церкви и интересами государства. Ради престижа господствующей церкви приходилось делать уступки духовенству: запрещалось строить синагоги с куполом выше церковного и с особенно яркими украшениями, евреев обязывали слушать миссионерские проповеди в церквах, где эти невольные слушатели подвергались оскорблениям со стороны прихожан. Но с другой стороны, короли и их наместники на острове, вице-короли, защищали евреев от массовых нападений, которые нередко грозили им со стороны христианской черни. Такие нападения обыкновенно происходили в дни Страстной недели, когда страсти католической толпы разжигались в церквах наглядными картинами распятия Христа. Весной 1339 г. в столице острова, Палермо, чернь громила еврейские дома, и король Педро II издал декрет о решительном подавлении таких беспорядков в будущем.

Особенную бдительность должна была проявить королевская власть после 1391 года, когда церковный террор перекинулся из Испании в Сицилию. В 1392 г. произошел погром с насильственными крещениями в городе Монте Сан-Джульяно, а в других городах шла пропаганда террора. По требованию еврейских общин Палермо и других мест правитель острова Мартин издал ряд декретов об охране еврейского населения и о недопустимости крещения против воли, но он не посмел дозволить уже окрещенным вернуться в иудейство. Когда епископ одной епархии потребовал поддержки светской власти для наказания неофитов, отпавших от христианства, Мартин обещал эту поддержку (brachium saeculare). Правительство часто колебалось между давлением католического духовенства и весом еврейских денег, которыми оплачивалась всякая льгота, и в декретах обнаруживаются результаты этих колебаний. Так в 1428 г. король Альфонс V обязал сицилийских евреев слушать миссионерские проповеди монаха Маттео из Агригента, а когда евреи послали к королю депутацию с просьбой избавить их от этой комедии, которая иногда кончалась трагедией, и подкрепили свою просьбу денежным подношением, приказ был отменен (1430). Арагонские правители не могли бы сохранить свою власть на острове без огромных доходов от еврейских податей, как «габелла» (налог с рождений и браков, торговых сделок и т.п.), «джезия» (поголовная подать) и другие. Поэтому, несмотря на густоту еврейского населения в городах Сицилии, Альфонс не допускал эмиграции евреев из страны, и, когда в 1455 году группа их из Палермо, Мессины и Катании приготовилась к переселению в Иерусалим, она была задержана и оштрафована за намерение вывезти деньги из государства, т.е. увезти королевские доходы.

При всей этой средневековой декорации сицилианские евреи жили в лучших условиях, чем их братья в прочих странах Европы.

Как и раньше, они не были прикреплены к определенной группе промыслов, и всего менее — к торговле деньгами, а занимались различными ремеслами, сельским хозяйством, в особенности садоводством, ввозом и вывозом товаров и крупной торговлей внутри страны. В некоторых местах (напр., в Сиракузах) еврейские общины запрещали своим членам заниматься ссудой денег в рост. На острове существовало не менее тридцати еврейских общин (иные насчитывают 52) с населением к концу XV века в сто тысяч душ. Самоуправляющиеся общины (universita, judeca, Kahal) имели общий устав, выработанный, по-видимому, съездом их представителей. В Палермо, Мессине, Сиракузах и других крупных городах совет еврейской общины стоял рядом с городским советом, и путем соглашений регулировались взаимные отношения между ними. Общинный совет состоял из следующих чинов: «главари» (proti, еврейское roshim) или члены правления, «выборные» (electi, berurim), «старшины» (majoranti), ревизоры, сборщики податей. К совету примыкала судебная коллегия, состоявшая из раввинов и «даянов». В начале XV века арагонские правители создали в Палермо еще чин «главного даяна» или официального раввина, в качестве посредника между общинами и правительством, но евреи усмотрели в этом ограничение своей автономии, и, после долгих стараний, им удалось избавиться от казенного раввина, как это было в те же годы в Германии (§ 48). В 60-х годах XV века делались попытки создать союз общин с центральным органом в форме «еврейского парламента», а также учредить высшую школу для евреев по типу общих университетов. Правительство отнеслось сочувственно к обоим этим проектам, но они едва ли осуществились, ибо вскоре наступило роковое царствование Фердинанда Католика. В это царствование еврейский парламент был созван королем только один раз, в 1489 году, когда правительству понадобились большие деньги на ведение войны с Гранадой. Делегаты собрались в Палермо по два от каждой общины, обсудили свои дела и передали свои резолюции вице-королю вместе с крупным пожертвованием на «гранадское предприятие». Король одобрил решения парламента, подтвердил привилегии еврейских общин и обещал им защиту от нападений черни, которые участились в то время в Сицилии. Это было в январе 1490 года, а через два года сам король произвел внезапное нападение на все еврейское население острова.

Фатальный декрет 31 марта 1492 года об изгнании евреев из Испании и «ее владений» распространялся и на Сицилию. Но если в Испании еврейское и христианское общества были подготовлены к такому акту предшествовавшим антимарранским движением и деятельностью инквизиции, то в Сицилии эдикт об изгнании явился полной неожиданностью. Трудно было сразу изъять из маленького государства такую хозяйственную силу, как сто тысяч трудового промышленного населения. Христианское общество было задето этим актом. Депутация от высших государственных чинов Сицилии обратилась к вице-королю с просьбой — ходатайствовать перед Фердинандом об отмене эдикта, а если это невозможно, то хоть об отсрочке выселения (20 июня). «Мы считаем своим долгом, — писали они в своей петиции, — сказать королю правду, необходимую для блага государства. Если бы было верно мнение, что пребывание евреев среди христиан вредно для католической веры, то мы бы сами просили короля не только об изгнании евреев, но и о сожжении их живьем. Но это неверно: евреи не совращают христиан в свою веру, а иные даже сами переходят в нашу веру. Кроме того, нельзя даже исчислить тот убыток, который понесет государство от изгнания евреев. Они расходуют на свое пропитание не менее миллиона флоринов в год, и эти деньги уйдут из страны с их изгнанием, не считая податей и сборов, уплачиваемых ими в государственную казну. Пропадут также долги, числящиеся за евреями по их торговым делам с христианами. Нас ждет еще одна беда: в нашем государстве почти все ремесленники — евреи, и если они все уйдут в назначенный срок (три месяца), то христиане лишатся многих рук, вырабатывающих металлическую посуду, железные изделия и в особенности подковы для лошадей, земледельческие орудия и все нужное для постройки кораблей. В короткое время мы не найдем достаточного числа христиан для замены их, а те, которые найдутся, потребуют за свою работу непомерно высокую плату. В результате будет крайняя нужда в необходимейших для жизни предметах. Когда же грянет беда и турки пойдут на нас войной, мы почувствуем отсутствие евреев. Хотя евреи не приучены к войне, но они могут производить нужные для войны работы: прокладывать дороги, делать насыпи, укреплять стены. Еще нужно обратить внимание на то, что число евреев-богачей не велико, и даже людей среднего достатка не особенно много среди них, а все прочие — люди бедные, и если правительство будет торопить их с выселением, то они перемрут с голоду».

Такой же протест против выселения евреев был подан вицекоролю магистратом города Палермо (11 июля). В петиции говорилось, что «счастливый город Палермо» будет разорен, если евреи будут изгнаны в трехмесячный срок, так как они связаны с христианским населением торговыми и кредитными делами. Все это, однако, не помогло. Изгнание евреев из всех владений Испании было для Фердинанда и Изабеллы святым обетом после взятия Гранады, и ни о какой отмене эдикта не могло быть речи. Умилостивительная жертва католическому Богу должна быть принесена: в Испании двести тысяч, в Сицилии сто тысяч евреев. Был только продлен срок выселения, до декабря 1492 года. В конце года все евреи, кроме принявших крещение, покинули Сицилию, взяв с собой лишь необходимейшие вещи; все остальное было конфисковано в пользу казны. Изгнанники направились сначала в Неаполь, Апулию и Калабрию, но вскоре туда вторглась соединенная испано-французская армия, а в 1505 г. сам Неаполь достался испанцам. Тогда эмигрантам пришлось совершенно покинуть Южную Италию. Часть их переселилась на север, а многие двинулись на Балканский полуостров, в новое турецкое государство. Они образовали значительные общины в Константинополе, Салониках, Адрианополе, Патрасе, Лариссе и других городах с преобладающим греческим населением, с которым они сжились еще на родине. Таким образом и Италия дала свою жертву Молоху конца Средневековья: древний сицилийский центр диаспоры был разрушен вплоть до XIX века.

§ 61. Литература эпохи итальянского Ренессанса

На заре итальянского литературного Ренессанса, в первой половине XIV века, еврейская литература в Италии имела свой ренессанс. Он был продуктом двух влияний: местного и провансальского. С одной стороны, в умственную жизнь итальянского еврейства было внесено оживление притоком литературных сил из Южной Франции, откуда после изгнания 1306 года шла непрерывная эмиграция в Италию; с другой стороны, сказались свежие веяния эпохи Данте, Петрарки и Боккаччо, атмосферное влияние вольной мысли, проникавшее даже за ограду еврейских кварталов. На время еврейская Италия превратилась в уголок Испании или Прованса былых веков. Какая-то струя поэтического и философского вольнодумства прорвалась в строго консервативную письменность раввинов, не образуя в ней широкого течения, но выявляя дерзания скованной мысли.

Литературным феноменом в этом отношении является поэт, которого принято называть «средневековым Гейне». Иммануил га’Роми (Иммануил бен-Соломон га-Цифрони, ок. 1270-1335) был одним из образованнейших людей в Риме. Он знал не только еврейскую литературу, но и арабскую, латинскую и новую итальянскую, интересуясь больше всего философией и поэзией. В философии Иммануил находился под влиянием «царственной мысли» Маймонида и в духе рационализма писал комментарии к библейским книгам. В поэзии он следовал испанско-провансальским образцам классической эпохи Галеви и Алхаризи, соединяя их с новой формой сонета, заимствованною из тогдашней итальянской литературы. Из его морально-философских комментариев к Библии опубликованы немногие (к «Соломоновым Притчам», Песни Песней и части Псалмов), но стихи Иммануила прошли сквозь ряд веков, как нечто своеобразное в еврейской поэзии. Они писались поэтом в молодые годы в Риме и других городах, где он жил в качестве домашнего учителя в домах богатых людей, а собирались и обрабатывались в старости, когда он обеднел и нуждался в помощи меценатов. Последние годы жизни Иммануил провел в доме еврейского мецената в Фермо. Здесь он мог предаваться своим поэтическим мечтам и собирать прежние плоды своей музы. Все это изложено в форме «макам» (рифмованная проза, перемешанная со стихами) в сборнике «Махбарот», составленном по образцу «Такхемони» Алхаризи.

Смесь лирики и юмора составляет характерную черту творчества Иммануила. Для него романтическая любовь не религия, как для певца «небесной Лауры» Петрарки, не дантовский культ Мадонны в лице Беатриче, а только житейская трагикомедия. В юности он позволял себе поэтические шалости вроде следующей:

Позже он увидел черты ада в своем поэтическом раю. В лирике Иммануила есть нечто сродное творчеству Гейне: песня любви и страсти чередуется с горькой иронией, с насмешкой над нежными излияниями, которым поэт только что предавался. Свой крупный талант Иммануил часто разменивал на мелочи. Подобно большинству тогдашних поэтов, он писал многое для забавы меценатов. Его сборник «Махбарот» состоит из самых разнообразных элементов: тут лирические сонеты и бытовые картинки, легкомысленная болтовня и серьезные нравоучения, пикантные анекдоты во вкусе Боккаччо и философские размышления. Стихотворения связаны между собой прозаическим рассказом, составляющим смесь действительности и вымысла. В конце сборника помещена поэма «Ад и рай» («Га’тофет ве-га’эден»), сходная по сюжету с «Божественной комедией» Данте. В «Аде и рае» Иммануил дает волю своему сатирическому таланту. Он помещает в аду, наряду с неверующими греческими и арабскими философами, закоренелых талмудистов, презирающих светское знание, ханжей, скупых богачей, врачей-шарлатанов, писателей-плагиаторов. Но добродетельным иноверцам, признающим догмат единобожия, он отводит место в раю, между тем как Данте исключает из рая всех нехристиан.

Иммануил га’Роми, по мнению некоторых историков, был лично знаком с великим флорентийским поэтом; во всяком случае, у них был общий друг, итальянский писатель Босоно да Губбио. Когда после смерти обоих поэтов один из их противников написал, что они будут мучиться в аду за свое вольнодумство, Босоно ответил, что и Данте, и «Маноэлло» пройдут только через чистилище и затем попадут в рай. Иммануил написал на итальянском языке несколько сонетов, из которых два характеризируют его политический индифферентизм, в отличие от Данте, стоявшего в водовороте политических страстей: «Я ничего не люблю и ничего не презираю. В Риме я друг и Колоннов, и Орсини (двух соперничавших за власть патрицианских родов), выбирая то одного, то другого. Я рад успехам гвельфов, а когда они проваливаются, я примыкаю к гибеллинам». В одном сонете он изображает из себя религиозно-индифферентного человека и говорит, что, если б к нему явились Моисей и Арон, апостолы Петр и Павел и Мухаммед, каждый со своей проповедью, он не знал бы, за кем идти, «где путь святости и путь мирской». Это, конечно, только поэтическая шутка: в действительности Иммануил всегда оставался верен традиционному иудаизму, как это видно из его библейских комментариев и даже многих мест его поэтического сборника. Что он лично и в нравственном отношении был далек от типа кутилы и салонного героя, каким можно себе представить автора легких рассказов, видно из многочисленных нравоучительных стихотворений, чередующихся в его сборнике макам с фривольной эротикой. Там попадаются и глубоко-прочувствованные синагогальные гимны в стиле псалмов. Для строгой ортодоксии Иммануил, однако, являлся «неприличным» поэтом, и позднейшие раввины осуждали его писания.

Общественная сатира выступает яснее в прозаических произведениях провансальца Калонимоса бен-Калонимос (1286-1340). Уроженец Арля, обреченный гонениями 1306 года на скитальческую жизнь, высокообразованный Калонимос сблизился в Авиньоне с неаполитанским королем и любителем наук Робертом Анжуйским. По предложению короля-мецената он поехал в Рим с научной миссией и вскоре сделался там душой образованного общества. Калонимоса ценили как знатока арабской научно-философской литературы и переводчика многих ее произведений на еврейский язык. Он перевел с арабского около тридцати сочинений Аверроэса, Альфараби, Галена, Эвклида и других писателей. На латинский язык он переложил сочинение Аверроэса «Разрушение разрушения» («Destructio destructionis»), написанное в ответ на книгу консерватора Алгаззали «Разрушение философии». Калонимос не ограничивался переводной работой, а проявил способность к оригинальному творчеству. Плодом его житейских наблюдений была морально-сатирическая книга «Пробный камень» («Эвен-бохан»), где автор то серьезным, то юмористическим тоном обличает пороки, глупости и модные увлечения своих современников. Особенно достается богатым ханжам, прикрывающим набожностью свои скверные житейские дела, и раввинам, «торгующим наукой». Порой Калонимос иронизирует даже над талмудическим иудаизмом. Он жалеет, что не родился женщиной, ибо тогда он был бы свободен от многих талмудических предписаний и запретов и не должен был бы ломать себе голову над раввинской премудростью. Другое юмористическое произведение Калонимоса, небольшой «Трактат о Пуриме» («Masechet Purim»), представляет собою игривую пародию на Талмуд. Здесь с притворной академической серьезностью, под которой слышится подавленный смех, обсуждается вопрос, как следует напиваться в «праздник Гамана». Основные положения по этому вопросу излагаются в форме Мишны, а прения — в форме Гемары со всеми ее казуистическими тонкостями, которые тем больше смешат читателя, чем курьезнее предмет обсуждения. Эта с виду невинная пародия задевает слабые стороны талмудизма, и не даром позднейшие строгие раввины порицали автора за его обидную шутку.

Среди современников Иммануила и Калонимоса пользовался славой знатока философии Иегуда (Леон) Романо. Он переводил с латинского языка на еврейский сочинения христианских схоластиков Томаса Аквината, Альберта Магнуса и других богословов. В одном из переведенных им сочинений («Liber de causis») говорится, что перевод сделан по поручению короля Роберта. Иегуда Романо написал также комментарий к «Книге познания» Маймонида. Из писателей, пользовавшихся поддержкой неаполитанского короля-мецената, следует еще упомянуть о Шемарии Икрети (из острова Крита), уроженца Негропонта, находившегося тогда под властью Венеции. Первую часть своего обширного библейского комментария он посвятил королю Роберту, «носящему венец мудрости вместе с венцом царским, подобно царю Соломону» (1328). В этом комментарии автор поставил себе целью защищать Св. Писание против философской критики и вместе с тем объяснять текст по его грамматическому и логическому смыслу. Шемария внушил себе, что он свыше призван своими толкованиями Торы примирить раббанитов и караимов и устранить старый раскол в иудаизме. Как уроженец Негропонта, он, вероятно, сблизился с караимами Малой Азии и Византии и стремился примирить давних врагов. На старости Шемария предпринял для этой цели путешествие по Испании, но там его осмеяли, а местами преследовали, так как из его слов делали заключение, что он считает себя пророком или мессией (1352-1358).

Непродолжителен был еврейский литературный ренессанс в Италии. В XV веке, под влиянием растущей клерикальной агитации, ум обращается в сторону религиозной апологии. Пишутся книги, которые должны служить руководством для еврейских диспутантов при защите догматов иудаизма, и много таких писаний похоронено в пыли итальянских архивов. Редко выступает оригинальная литературная сила. Единственный поэт этого века, раввин и медик в Перуджии Моисей да Риети (ум. ок. 1460 г.), был искусным версификатором, излагавшим в стихах религиозно-философские идеи и историко-литературные сведения. Его поэма «Малый храм» («Микдаш меат») написана терцинами по итальянскому образцу, а по плану она также имеет некоторое сходство с «Божественной комедией» Данте. Поэма содержит ряд видений в небесных чертогах. В той части, где перечислены имена выдающихся писателей, Моисей да Риети опустил имена вольнодумных мыслителей Албалага, Ралбага (Герсонида) и Моисея Нарбони, объяснив, что исключил этих «мудрецов» из-за несогласия с их философскими воззрениями. Исключил он также своего предшественника Иммануила Роми «из-за его стиля и выражений в его эротическом сборнике». Консерватизм в Италии усиливался, как и в Испании той эпохи. Религиозная апологетика не мирилась со свободомыслием. Моисею да Риети пришлось участвовать в диспуте с «известным братом (монахом), врагом еврейства, который в своих проповедях в Риме поносил стан Божий, желая его разрушить». То был, вероятно, один из компании двух Бернардинов, являвшихся одновременно миссионерами и подстрекателями к погромам.

На месте оскудевшей свободной литературы утверждается во второй половине XV века раввинская письменность в ее узкой германской форме. Эмиграция из Германии и Австрии, где тогда шли массовые выселения, приносила в Италию умственные течения, противоположные тем, которые когда-то шли с провансальской эмиграцией. Среди выходцев из Германии были выдающиеся талмудисты, которые на новом месте старались насаждать раввинскую схоластику своей родины. Один из них, р. Иегуда Менц (или Минц), занимал пост раввина и ректора талмудической академии в Падуе (1460-1508); из этого рассадника вышло много талмудистов, «германизировавших» еврейскую школу в Италии. Другой выдающийся раввин, Иосиф Колон (литературное имя Maharik, умер около 1490 г.), был уроженец Савои, но свое образование получил в талмудических школах Австрии. Заняв пост раввина в Мантуе, он фактически сделался верховным раввином Италии. Его «решения» («Tešubot») по вопросам ритуала, гражданского и семейного права считались авторитетными для обращавшихся к нему общин. Строгие охранители правоверия, оба раввина, Менц и Колон, не могли мириться с проявлениями свободомыслия среди еврейской интеллигенции Италии. В Падуе и Мантуе они имели столкновения с двумя мыслителями, которые стояли на высшем уровне образования своего века и не хотели уступить дорогу умственному рабству, шедшему из германских гетто.

В Падуанском университете читал в то время лекции еврейский философ Илия Дельмедиго (1460-1497). Уроженец города Кандии на острове Крите, Илия Дельмедиго получил солидное общее образование, которое он расширил после переселения в университетский город Падую. Здесь и в Венеции писал он полатыни сочинения по метафизике в духе Аристотеля («De primo motore», «De creatione mundi» и др.), а также переводил на латинский язык произведения арабско-еврейской философии, делая их доступными любознательным христианам. Когда в Падуанском университете возгорелся спор по некоторым философским вопросам, расколовший профессоров и студентов на два лагеря, молодого еврейского ученого пригласили в заседание коллегии, назначенной венецианским сенатом для разрешения спора. Илия Дельмедиго получил право читать лекции по философии и затем неоднократно выступал в качестве лектора в Падуе, Флоренции и Венеции. Среди его учеников был знаменитый гуманист Пико де Мирандола, который в особенности заинтересовался новой каббалой, ища в ней подтверждения христианской догмы. В еврейской литературе Дельмедиго увековечил свое имя небольшим трактатом, написанным в 1491 году, под заглавием «Бехинат га’дат» («Испытание веры»), где изложил основы философии иудаизма. Здесь автор, далекий от радикальных тенденций, силится доказать, что результаты философских умозрений не должны ничего изменять в области религии, представляющей собой независимое царство, управляемое своими законами. Иудаизм есть по преимуществу религия дел, а не только веры или созерцания. Здесь авторитетной для нас является талмудическая галаха, занимающаяся толкованием библейских законов. Агада же, вторгающаяся со своими легендами и разноречивыми мнениями в область веры и догматики, для нас не более обязательна, чем всякое другое творение человеческого ума, и там, где агадическое толкование расходится с прямым смыслом Торы и Пророков, оно не имеет никакого значения. Тем более не может иметь значения мистическая каббала и ее священная книга «Зогар», мнимое откровение рабби Симона бен-Иохаи, о которой в Талмуде совершенно не упоминается. Каббалистическое учение о «сефирах», как силах с божественной природой, противоречит простой догме единобожия. Каббалисты материализуют Божество, а рационалисты превращают библейские представления о Боге в отвлеченные идеи — обе эти крайности должны быть устранены. Дельмедиго придерживается среднего пути, проложенного Маймонидом, однако он гораздо умереннее своего учителя и советует, например, быть осторожными в исследовании мотивов религиозных заповедей («taame mizwot») во избежание раскола при разногласии в понимании мотивов и целей тех или других законов. Эта осторожность не избавила, однако, философа от столкновения с падуанским раввином Иегудой Менцом, который считал еретическим его мнение о необязательности агадических толкований. Консервативный раввин и лектор философии в христианском университете не могли ужиться в одной общине, и Дельмедиго должен был уехать из Падуи на родину, в Кандию, где вскоре умер во цвете лет.

Подобной участи подвергся и его современник Иегуда бен-Иехиель, более известный под именем Мессер Леон (ок. 1440-1490), врач и раввин в Мантуе. Увлекшись итальянским гуманизмом, Леон хотел ввести и в еврейскую литературу образцы античной риторики. Он написал сочинение по риторике («Нофет цуфим») по образцам Квинтилиана и Цицерона, а также два руководства по логике и грамматике. С прибытием в Мантую раввина Иосифа Колона между ним и Леоном завязалась ожесточенная борьба, вызванная не только профессиональным соперничеством, но и различием мнений. Спор двух раввинов вызвал такую междоусобицу в еврейской общине, что мантуанский герцог, для прекращения волнений, вынужден был удалить обоих противников из города (1475). Иосиф Колон переселился в Павию. Направление Мессер Леона, однако, не заглохло. Итальянский гуманизм делал тогда большие успехи, особенно на филологической почве, и в начале XVI века увлек многих еврейских ученых.

Оживлению в умственной сфере много содействовало изобретенное в середине XV века книгопечатание. Итальянские евреи первые воспользовались этим великим изобретением. Уже в 1470-х и 1480-х годах печатались еврейские книги в типографиях Мантуи, Феррары, Болоньи и Неаполя. С начала XVI века итальянские типографии становятся главными умственными житницами еврейства.

§ 62. Рост колоний в Польше при Казимире Великом

В последние два столетия Средневековья Польша является главным приемником еврейской эмиграции из Германии. Две причины вызывают это движение с запада на восток: а) общегерманская колонизация польских городов, увлекающая туда и евреев, б) специально еврейские бедствия: погромы «юденшлегеров», армледеров и мстителей за «черную смерть» в XIV веке, систематические изгнания целых общин из разных городов Германии и Австрии в XV веке. И добровольные, и невольные эмигранты находили приют в Польше, которая в ту эпоху политически окрепла и переходила в стадию более сложного хозяйства. Король Владислав Локетек (1306-1333) почти уничтожил систему удельных княжеств и положил начало государственному объединению Польши, а его миролюбивый сын Казимир Великий (1333-1370) ревностно заботился о том, чтобы в объединенном государстве упорядочить гражданскую и хозяйственную жизнь. Казимир поощрял колонизацию страны выходцами из Германии ради развития торговли и промышленности. Он радел одинаково об интересах всех сословий, не исключая и крестьян. Его называли «королем хлопов» и говорили, что «он застал Польшу деревянной и оставил ее каменной», так как при нем города застраивались каменными домами. В этой полосе строительства городов король не мог обойтись и без услуг еврейских промышленников и финансистов. Такими хозяйственными соображениями руководился Казимир, когда на второй год своего царствования (1334) подтвердил в Кракове грамоту Болеслава Калишского, данную евреям Великопольского княжества, и распространил ее действие на всю Польшу. Впоследствии Казимир дополнил грамоту Болеслава новыми законоположениями, которые вместе с прежними составили действующую конституцию польских евреев. Так как германские колонисты составляли в городах особые мещанские корпорации, управлявшиеся на основании «немецкого (магдебургского) права», то еврейские общины должны были обеспечить себя привилегией на особое управление. В общегражданском порядке эти общины управлялись королевскими воеводами, а в своих внутренних делах — выборными из своей среды. Освобождение от юрисдикции городских магистратов и корпоративных учреждений было особенно важно для евреев, которые в противном случае находились бы в зависимости от своих торговых соперников или от враждебного им католического духовенства. Этим желанием обеспечить права евреев как особого сословия были вызваны все акты Казимира Великого и его преемников.

Во вступлении к королевской грамоте 1364 года не говорится о евреях как «слугах королевской казны», по германскому образцу, но просто отмечается, что король «склонился на просьбу евреев, живущих во всех городах Польского государства», потому что «желает увеличить выгоды своей казны» (utilitates camerae nostrae augere cupientes) По смыслу этого основного закона, евреям предоставлялось право жительства и передвижения по всей стране, полная свобода торговли, ввоза и вывоза товаров, а также право заниматься ссудой денег на проценты под залог движимых или недвижимых имуществ. Закон повторяет почти буквально все пункты вышеупомянутой грамоты Болеслава относительно неприкосновенности личности и имущества евреев и юрисдикции над ними. Споры между евреями и христианами разбираются не городскими, а королевскими судьями: воеводой или подвоеводой, а в высшей инстанции — самим королем. «Судья для евреев» (judex judaeorum), обыкновенно подвоевода, обязан разбирать дела при синагоге или в другом месте, «где судятся все евреи». Тут, по-видимому, королевский суд по делам между евреями и христианами сближался с автономным судом по внутренним делам между членами еврейской общины, причем принималось во внимание обычное право обеих тяжущихся сторон. Грамота 1364 года, выданная Казимиром представителю евреев Великой Польши, Фальку из Калиша, предназначалась для всего государства. Тем не менее король счел нужным спустя три года (1367) выдать в Кракове новую грамоту в том же роде евреям Малой Польши, которые, по-видимому, особо об этом ходатайствовали. Здесь были усилены и принцип равноценности еврея (за поранение еврея положено наказание, какое полагается за поранение дворянина или шляхтича), и начало самоуправления (королевский судья по еврейским делам не может выносить решение без участия еврейских заседателей).

Все эти грамоты и привилегии были обнародованы Казимиром с одобрения высших чинов дворянства, составлявших совет короля.

Однако многие представители шляхты осуждали либеральные уставы о евреях. На Вислицком съезде 1347 года малопольская шляхта приняла закон об ограничении ссудных операций евреев: дозволялись только мелкие ссуды под залог вещей, а не займы под вексель или под заклад недвижимости; это ограничение сопровождалось одиозной мотивировкой: «так как коварное стремление иудеев направлено к разрушению веры и к присвоению имущества христиан». Тут выражались опасения той шляхты, имения которой, заложенные у евреев-заимодавцев, могли стать собственностью последних в случае неуплаты долга. Орудовало здесь и духовенство, которое еще в XIII веке противопоставило свои соборные каноны статутам Болеслава Калишского.

В страшную годину «черной смерти» польским евреям угрожала, по-видимому, большая опасность, так как вместе с чумой проникла из Германии и гнусная клевета об отравлении евреями рек и колодцев. В одной польской хронике сохранилось лаконическое известие, что в 1349 году «были истреблены евреи во всей Германии и почти во всей Польше: одни зарублены мечом, другие сожжены на костре». Нечто подобное сообщает мимоходом и одна итальянская хроника. Глухо упоминается о нескольких пострадавших общинах и в синагогальных элегиях. Можно допустить, что в пограничных с Германией местностях Польши, особенно в Силезии, были погромы на почве чумного обвинения, но едва ли они распространились на всю Польшу[57]. Напротив, в последние десятилетия царствования Казимира Великого положение евреев в Польше упрочилось, и беглецы из Германии могли там найти спокойное убежище.

Крепкие зародыши еврейских общин существовали тогда в главных городах трех провинций: в столице государства Кракове и в Сандомире (Малая Польша), в Познани и Калише (Великая Польша) и во Львове или Лемберге (Червонная Русь). В Кракове «еврейский квартал» (vicus judaeorum) упоминается в актах впервые под 1304, а синагога под 1356 годом, — что допускает возможность более раннего возникновения общины. Еврейский квартал не был еще замкнутым городом, и среди еврейских домов часто попадались христианские, принадлежавшие преимущественно немцам. В Кракове уже тогда появились богатые евреи, занимавшиеся покупкой и продажей земельных участков и домов и денежными операциями. Один из них, Левко, сделался банкиром Казимира Великого, который поручил ему заведование соляными копями в Величке и Бохнии и монетным двором в Кракове. Краковское мещанство завидовало влиянию и богатству Левки. Молва гласила, что он обладает волшебным кольцом, которым приковал к себе короля. Кредитные операции развились и в Познани. Здесь евреи ссужали шляхту деньгами под залог имений. Переход имений промотавшихся дворян в собственность кредиторов вызывал раздражение против евреев, которое позже приводило к печальным результатам. Со второй половины XIV века рядом с общинами Кракова и Познани становится община Львова. В этом городе, присоединенном со всей Червонной Русью к Польше в 1340 году, жили евреи еще раньше при русско-галицких князьях. В 1356 году Казимир Великий установил коммунальное право всех групп населения во Львове, предоставив немцам, армянам, евреям и татарам «судиться по своим собственным законам».

Отношения Казимира Великого к евреям соответствовали, таким образом, его общей политике по отношению к инородцам, которых он считал полезными для экономического роста страны. Тем не менее недоброжелатели евреев видели в этих актах государственного благоразумия проявление личных капризов и пристрастий короля. Польский летописец, епископ Длугош, рассказывает, будто Казимир благоволил к евреям только потому, что одной из его любовниц была красивая еврейка Эстерка: эта красавица, дочь еврейского портного из Опочно, овладела будто бы всецело сердцем короля, который поместил ее в своем дворце близ Кракова. От нее король имел двух дочерей, которых мать воспитывала в иудействе, и двух сыновей, Пелку и Немира, которые исповедовали христианскую веру и стали родоначальниками знатных польских фамилий. Эстерка была убита во время гонений, воздвигнутых на евреев преемником Казимира, Людовиком Венгерским. Весь этот романтический эпизод составляет, однако, смесь правды и вымысла, в которой трудно разобраться.

Смутные известия дошли до нас о судьбе евреев в промежуточное царствование Людовика Венгерского из Анжуйской династии (1370-1382), заполнившее пустоту между двумя польскими династиями — Пястами и Ягеллонами. Король-иноземец, разрушавший то, что создал его предшественник, пытался изменить и положение евреев, следуя примеру худших правителей католического Запада. Он стремился обратить их в христианство и, по словам позднейшего летописца, даже изгонял упорствовавших. Фактов, подтверждающих последнее обстоятельство, нет. Из актов видно, что Людовик находился в финансовой зависимости от своего еврейского банкира и откупщика Левки, выдвинувшегося еще при Казимире, а при таких условиях короли не любили ссориться с евреями. Вероятно, польские клерикалы старались с помощью анжуйского принца насаждать в Польше западные порядки, но едва ли успели в этом деле. Для таких попыток наступит удобный момент только в следующую эпоху, когда усилится влияние духовенства на ход государственных дел.

§ 63. Польша и Литва при Ягелле и Витовте

На рубеже XIV и XV веков возникло большое Польско-Литовское государство, объединенное личной унией после брака литовского князя Ягелло с наследницей польского престола Ядвигой (1386). Своим переходом в католичество и крещением своих языческих подданных заплатил литовский князь за польскую корону, которая красовалась на его голове почти полвека (1386-1434). Король-неофит, озаренный славой крещения последнего языческого народа Европы, не мог не сделаться усердным слугой той церкви, которая подняла его на такую политическую высоту. Католическое духовенство получило при Владиславе Ягелле большое влияние на государственное управление. Несмотря на свою финансовую зависимость от еврейских откупщиков и банкиров, Ягелло отказался подтвердить либеральную еврейскую конституцию Казимира Великого[58]. Он, правда, не отказывал евреям в защите против насилий, но объяснял это так, что о его доброжелательности к ним не могло быть и речи: «Хотя мы признаем, что положение евреев многим внушает ненависть, тем не менее мы считаем долгом относиться с терпимостью к тем, которых терпит божественное правосудие, ибо если мы лишим их нашего покровительства, то христиане станут настолько опасными даже для их жизни, что евреям придется из-за разных притеснений, обид, клевет и оскорблений покинуть пределы нашего государства». Это писалось в те годы, когда «клевета» со стороны врагов приводила местами к грозным последствиям. Торжествующий клерикализм открыл свое шествие по Польше из германизованного города Познань.

Здесь к концу XIV века обострились отношения между евреями и мещанством. На этой почве мог дать кровавые всходы проникший из Германии навет об осквернении гостий. В 1399 году познанских евреев обвинили в том, что они купили у бедной христианки три похищенных из церкви гостии, прокололи их и бросили в яму. Поруганные гостии «явились» одному пастуху в образе трех бабочек и, когда их вынули из ямы, стали совершать обычные «чудеса». Познанский епископ предал суду раввина и 13 старшин еврейской общины, и после долгих пыток их всех, вместе с соучастницей-христианкой, привязали к столбам и сожгли на медленном огне. Через несколько лет король Владислав Ягелло особым актом возвестил, что «во славу всемогущего Бога и в честь святейшего тела Господа нашего Иисуса Христа основана церковь с монастырем на том месте, где найдено было тело Божие» (1406). К этому святому месту стекались толпы одураченных паломников с приношениями. Двоякая цель «благочестивого обмана» была достигнута: познанские мещане отомстили своим торговым конкурентам, а монастырское духовенство прославило догмат «Божьего тела» и надолго обеспечило себе обильные доходы. Оно знало, что культ «Божьего тела» особенно близок душе христианского короля из язычников.

Королю, однако, пришлось вступиться за евреев, когда вскоре их враги устроили уличный погром в столице. В Кракове благосостояние евреев давно кололо глаза юдофобам. Многие горожане были задолжены у еврейских кредиторов. Неисправные должники мечтали о возвращении своих залогов и уничтожении обязательств испытанным в Германии способом, путем погрома. Для этого распустили слух, что евреи подделывают монету; когда был пойман какой-то еврей с фальшивой монетой, ему надели на голову венок из таких монет и сожгли «виновного» на костре (1406). Через год священник Будек объявил с церковного амвона следующее: «Евреи, живущие в Кракове, убили в прошедшую ночь христианского младенца и надругались над его кровью; сверх того, они кидали камнями в священника, который шел к больному с распятием в руках». Услышав эти слова, народ мгновенно устремился на еврейскую улицу и начал громить дома. Королевские власти, в лице старосты и каштеляна, поспешили к евреям на выручку и при помощи вооруженной силы прекратили погром. Но через несколько часов на колокольне ратуши раздался звон, и в городе заговорили, что городской совет призывает христиан к новому нападению. Тут из всех улиц сбежались люди и принялись убивать и грабить евреев. Некоторые евреи заперлись в церкви св. Анны, но вынуждены были сдаться, так как толпа грозила поджечь церковь. Иные для спасения жизни приняли крещение. «Много богатств и ценностей, — говорит польский летописец (Длугош), — было найдено в домах евреев и разграблено, и многие христиане от этого разбогатели. После прекращения беспорядков в их (христианских) домах было найдено много ценных вещей, спрятанных в песке и помойных ямах». Возмущенный беспорядками в столице, король потребовал к ответу членов магистрата и обязал их разыскать виновных и отобрать награбленные вещи. Главными участниками погрома оказались ремесленники. Испугавшись ответственности, старшины ремесленных цехов, носившие немецкие фамилии (Ленц, Нейкирх и т.п.), обратились в городской совет с просьбой, чтобы он ограничился наказанием лишь нескольких зачинщиков, но магистрат по настоянию короля привлек к суду всех участников погрома. Судебный процесс тянулся долго, но чем он кончился — неизвестно.

Германское влияние проявилось и в той антиеврейской агитации, которая усилилась в Польше во время гуситского движения. В заседаниях антигуситского собора в Констанце участвовала и польская делегация под главенством гнезненского архиепископа Николая Тромбы. Вернувшись на родину, этот архиепископ руководил занятиями церковного собора в Калише, созванного также по случаю гуситского движения (1420). Калишский собор торжественно подтвердил все каноны Бреславского и Буденского соборов (§ 30), направленные против выданных евреям либеральных королевских хартий. В то же время предъявляла польскому королю свои требования шляхта, желавшая вернуть себе заложенные у еврейских кредиторов имения без уплаты долга. Под этим двойным давлением Владислав Ягелло на сословном сейме в Варте (1423) возобновил постановление Вислицкого сейма 1347 года, запрещавшее евреям отдавать деньги взаймы под письменные обязательства и под залог недвижимостей; разрешалось выдавать ссуды только под ручной залог. При этом повторена была еще в более резкой форме одиозная мотивировка Вислицкого сейма.

В то время как в Польше усиливалась католическая реакция, связанная с нею династически, но автономная Литва была свободна от этого тлетворного духа. В стране, недавно только приобщившейся к христианской Европе, еще крепко держался тот патриархальный строй, который в Польше уже приближался к концу. Средневековая культура еще не успела привиться к обитателям лесистых берегов Немана и Вилии, и евреи могли селиться здесь, не боясь насилий и гонений. Когда именно возникли первые еврейские поселения в Литве, трудно определить; достоверно только, что к концу XIV века существовали уже еврейские общины в более значительных городах Литовского княжества и соединенной с ним Волыни: в Бресте, Гродно, Троках, Луцке и Владимире. Тогда же могла возродиться и еврейская колония в старорусском Киеве, отошедшем от татар к Литве. Первый, кто официально узаконил существование этих общин, был великий князь Витовт, или Витольд (1388-1430), управлявший Литвой то самостоятельно, то от имени своего двоюродного брата, польского короля Ягеллы. В 1388 г. Витовт издал для брестских и других литовских евреев грамоту, сходную со статутами Болеслава Калишского и Казимира Великого, а в 1389 г. он даровал особую привилегию гродненским евреям. Литовский князь обнаружил в этих актах ту же разумную заботливость о мирной жизни евреев среди христиан, какую выказал в своих статутах Казимир Великий. Если в первой из грамот Витовта повторяются общие формулы польских привилегий («по лембергскому образцу»), то в грамоте для гродненских евреев, отступающей от обычного типа, выясняются некоторые конкретные черты еврейского быта в Литве. Из этого документа видно, что евреи в Гродне имели свои дома и «пляцы» (земельные участки) на определенных улицах, свою «божницу» (синагогу) и «копище» (кладбище). В своих домах они «шинковали», т.е. продавали спиртные напитки, уплачивая за эту особую повинность князю, а на рынке, в «клетках» (лавках) и на улицах торговали наравне со всеми мещанами. Они занимались также ремеслами. Они имели право владеть «грунтами», участками земли пахотной и луговой («сеножатной»), под условием уплаты поземельного налога князю. Таким образом, евреи в грамоте 1389 года выступают как торговцы товарами в лавках и напитками в домах, как ремесленники и землевладельцы. О ссудных операциях в этом документе совершенно не упоминается, из чего можно заключить, что в патриархальной Литве евреи тогда еще не занимались денежной торговлей. Немецкие мещанские организации еще не успели проникнуть в Литву. Из инородцев рядом с евреями жили русские и татары. Появились здесь и выходцы из татарского Крыма, караимы. Последние, по караимскому преданию, переселились из Крыма в Троки и Луцк по приглашению великого князя Витовта, который наделил переселенцев широкими привилегиями.

Таким образом, положение евреев в Великом Княжестве Литовском было благоприятнее, чем в Королевстве Польском. Еврейские переселенцы, направлявшиеся из Германии в Польшу, частью попадали в Литву и там приобретали оседлость. Кроме отдаленного Крыма, Литва была тогда предельным пунктом еврейской иммиграции, шедшей с Запада на Восток, так как Московская Русь была почти закрыта для евреев.

§ 64. Борьба клерикальной политики с либеральной при Ягеллонах

Политическое влияние, приобретенное духовенством в коронной Польше при Владиславе Ягелло, грозило печальными последствиями после его смерти, когда вследствие малолетства наследника престола страной управляло регентство с краковским епископом во главе (1434-1444). Глава регентства, епископ и впоследствии кардинал Збигнев Олесницкий, стоял в центре европейского клерикального движения и видел свое призвание в том, чтобы доставить ему торжество в Польше. Но надежды клерикалов рушились, когда королем Польши сделался великий князь Литовский Казимир Ягеллон (1447-1492), сторонник идей итальянских гуманистов, желавший освободиться от давления крупной шляхты и церковных сановников. К евреям Казимир Ягеллон относился хорошо еще в то время, когда был только великим князем Литвы. Он широко применял здесь либеральный еврейский статут Витовта, охранял права и автономию евреев и караимов (трокским караимам он дал привилегию на самоуправление, или «магдебургское право», в 1441 г.) и часто пользовался услугами предприимчивых еврейских финансистов и откупщиков пошлин для увеличения государственных доходов. Приняв польскую корону, Казимир начал покровительствовать евреям во всем объединенном государстве. В 1453 г. король, по ходатайству еврейских общин Великой и Малой Польши, выдал им грамоту, в которой демонстративно заявил: «Мы желаем, чтобы евреи, которых мы особенно охраняем ради интересов наших и государственной казны, почувствовали себя утешенными в наше благополучное царствование». Подтверждая все ранее дарованные евреям права и вольности, свободу жительства и торговли, автономию общинную и судебную, неприкосновенность личности и имущества, защиту против ложных обвинений и нападений, — грамота Казимира Ягеллона являлась прямым протестом против канонических законов, еще недавно возобновленных для Польши Калишским собором, а для всего христианского мира — вселенским Базельским собором.

Этот либерализм короля возбудил волнение в католическом духовенстве. Вождь клерикальной оппозиции Олесницкий, получивший тогда в Риме сан кардинала, пустил в ход все средства, чтобы добиться отмены льготной еврейской конституции. В это самое время в соседнем Бреславле вел свою яростную юдофобекую агитацию папский легат Капистран, зажегший там инквизиционный костер для жертв ритуального навета. К этому «бичу иудеев» отправился сподвижник Олесницкого, краковский каноник и польский историк Ян Длугош, и уговорил его приехать в Краков для воздействия на юдофильского короля. Капистран немедленно приехал и был торжественно встречен двором и духовенством. На площади около церкви этот фанатик произнес перед огромной толпой зажигательную проповедь, в которой выразил свое возмущение тем, что в столице католической Польши евреи так размножились и заняли высокое общественное положение. В личных беседах с королем Капистран старался увещаниями и угрозами склонить его к отмене еврейских привилегий. Не добившись успеха, он послал копию выданной евреям грамоты в Рим к папе Николаю V, жалуясь на упорство короля, заступающегося за врагов церкви. Одновременно выступал и Олесницкий. В мае 1454 г. он обратился к Казимиру с письмом, в котором резко упрекал его за то, что «в ущерб и обиду вере» король подтвердил в пользу евреев привилегии и льготы, «ложно носящие имя и титул государя Казимира Великого». Последней фразой Олесницкий хотел опорочить подлинность старой хартии XIV века и внушить королю мысль, что евреи подсунули ему для подтверждения поддельную грамоту (незадолго до того подлинная грамота Казимира Великого сгорела во время пожара в Познани, и еврейские депутаты представили ее королю только в копии). В этих привилегиях — писал кардинал — имеются «статьи, противные христианской религии» и могущие опозорить имя короля, «как уже объяснил достопочтенный патер Иоанн Капистран». Свое письмо Олесницкий кончает и угрозой, и мольбой: «Не думай, что в делах религии христианской ты волен постановлять все, что тебе вздумается. Никто не велик и не силен настолько, чтобы ему нельзя было воспротивиться, когда дело касается веры. Умоляю твое королевское величество отменить упомянутые привилегии и вольности. Покажи, что ты — государь католический, и удали всякий повод к бесславию для твоего имени и к могущим возникнуть худшим еще соблазнам». Казимир сначала не обратил внимания ни на просьбы, ни на угрозы. Только случайная катастрофа заставила его сделать формальную уступку. Польша в то время воевала с тевтонским орденом. Первое поражение польского войска в этой войне (сентябрь 1454) подало духовенству повод разглашать, что Бог карает страну за невнимание короля к интересам церкви. Шляхта требовала подтверждения своих сословных привилегий, угрожая в противном случае отказом от военных действий, причем одним из ее требований было возобновление Вартского статута 1420 года, направленного против землевладения еврейских капиталистов. Тут король вынужден был уступить. В ноябре 1454 г. был издан Нешавский статут, одним из пунктов которого были отменены прежние привилегии евреев, поскольку они противоречат «праву божескому и уставам земским», т.е. соборным канонам и Вартскому статуту. Королю пришлось подписать этот пункт дворянско-клерикальной конституции под диктовку кардинала Олесницкого[59]. Последнему принадлежит, несомненно, добавление, обязывающее евреев «носить одежду, которая давала бы возможность отличать их от христиан». Но не долго торжествовали клерикалы. Вырванная насильно уступка не могла морально связывать короля. Законы, противоречившие требованиям жизни, оставались мертвой буквой. В ту эпоху еврейское население Польши и Литвы снова уведичилось вследствие массовой иммиграции из Германии. В хозяйственную жизнь влилось много свежих сил. Евреи развили широкую деятельность на новых местах, в особенности по части откупа пошлин и аренды имений. Многочисленные официальные акты свидетельствуют, как охотно Казимир Ягеллон раздавал евреям в аренду населенные и ненаселенные имения в своих вотчинных литовских землях, с правом торговли различными статьями сельского хозяйства: зерном, хлебным вином, молочными продуктами. Зажиточные люди брали в откуп таможенные пошлины на границах между Польшей и Литвой и на внутренних заставах между разными округами. Эти откупщики («мытники») приносили огромный доход королевской казне и фактически являлись финансовыми чиновниками, вопреки каноническим запретам. Крупнейшие откупщики были привилегированными лицами, освобождались от всяких податей и находились под непосредственной защитой короля. Создавалось положение, напоминавшее лучшие времена еврейской Испании.

Все это бесило клерикалов и усиливало экономическую зависть горожан и сельских хозяев. При Казимире Ягеллоне участились организованные нападения на евреев, приуроченные к чрезвычайным событиям. В 1464 г., по призыву папы Пия II, вербовались в Польше отряды добровольцев для крестового похода против турок, недавно завоевавших Константинополь. Беспорядочные толпы монахов, студентов, захудалых шляхтичей и всяких бездельников начинали «священную войну» по пути, у себя дома. Проходя через Червонную Русь, крестоносцы грабили православных русинов и евреев. Эти банды осадили город Львов и потребовали, чтобы им выдали еврейских жителей, но город отказался исполнить их требование, и грабители ушли, ограничившись выкупом. Когда же они появились перед стенами Кракова, мещане решили впустить их в город для расправы с местными евреями. Крестоносцы бросились на еврейские дома и товарные склады, награбили много добра и убили тридцать человек. Еврейская община пожаловалась королю на городской магистрат, допустивший разбойников в город, и Казимир наложил на магистрат штраф в 3000 злотых. Кроме того, он потребовал от мещан залога в 10 000 злотых в обеспечение того, что такие эксцессы не будут повторяться. В том же году устройли кровавый погром и юдофобы Познани: они объявили евреев виновниками пожара, истребившего доминиканский монастырь, и натравили на них толпу; несколько человек было убито, и некоторые еврейские дети были насильно окрещены. И здесь магистрат поплатился штрафом в пользу короля, а непосредственные виновники были привлечены к суду. В этих эксцессах главными подстрекателями были немецкие мещане. Они с завистью смотрели на широкую торговлю, которую познанские и краковские евреи вели с Данцигом (Гданьск) и восточнопрусскими городами, признававшими тогда протекторат Польши. Такие же оживленные торговые сношения завязались между евреями Львова, Волыни и Литвы с их соплеменниками в Крыму и Турции. Так как погромы оказались убыточным средством борьбы с еврейской конкуренцией, то магистраты больших городов с конца XV века начинают применять систему ограничения торговых прав евреев. В Кракове, Львове и Познани им то запрещают розничную торговлю на рынках, то ограничивают ее ярмарочными днями и определенными сортами товаров. В Кракове немецкие бюргеры довели еврейскую общину до того, что представители ее обязались письменно, «по доброй воле и без всякого принуждения» (mit gutem Willen und ohne allen Zwang) не торговать товарами в лавках, а лишь в своих домах и не больше двух раз в неделю на рынках (1485). Общее антиеврейское движение коснулось и молодой общины в Варшаве, столице Мазовии. Еврейская колония возникла там в начале XV века. В 1430 г. там существовала благоустроенная еврейская община на особой «Еврейской улице», имевшая свою синагогу и кладбище. В 1454 г., во время вышеупомянутой агитации Капистрана, варшавские мещане произвели нападение на евреев, а в 1483 г. князь Мазовии совсем изгнал евреев из Варшавы. Спустя три года они возвратились туда, но в 1527 г. евреям было окончательно запрещено жительство во всей Мазовии.

После смерти Казимира Ягеллона Польшей управлял его сын Ян-Альбрехт (1492-1501), а Литвой — другой сын, Александр Ягеллон (1492-1506). Отношения новых правителей к евреям не были дружелюбны: оба они были учениками историка Яна Длугоша, который наделил их частью своей юдофобии. В угоду клерикалам Ян-Альбрехт подтвердил в 1496 году в Петрокове вышеупомянутый Нешавский статут, который ставил правовое положение евреев под контроль церкви. Тот же король уступил требованиям краковского мещанства, стремившегося выжить евреев из города. В 1494 г. пожар истребил многие здания в Кракове, и вину, конечно, свалили на евреев. Напали на еврейские дома, разграбили склады товаров, избили сопротивлявшихся. Дело дошло до короля. И Ян-Альбрехт решил, чтобы навсегда устранить повод к столкновениям, разобщить враждующие лагери: евреям было приказано оставить Краков и поселиться в предместье города, Казимир (Kazimierz). Так создался рядом со столицей замкнутый еврейский городок, который в течение ряда веков (до XIX века) жил своей особой жизнью, связанный с «внешним миром» только экономическими отношениями.

Великий князь Литвы Александр не сразу обнаружил свою неприязнь к евреям. Сначала он довольно благосклонно относился к ним. В 1492 г. князь по ходатайству трокских караимов подтвердил грамоту на самоуправление, данную им Казимиром Ягеллоном, и даже дополнил ее некоторыми новыми льготами. По-прежнему литовским евреям отдавались на откуп разные доходные статьи великого княжества, в особенности таможенные пошлины. Александр аккуратно платил евреям-финансистам по займам, сделанным его отцом, и сам пользовался их кредитными услугами. При таких отношениях, основанных на взаимных выгодах, показался очень странным изданный в 1495 году великим князем декрет, в котором евреям повелевалось немедленно выселиться из его литовских владений. Неизвестно, была ли вызвана эта жестокая мера влиянием клерикальной партии или желанием задолжавших у евреев князя и магнатов избавиться от кредиторов и еще поживиться их добром. Тут могли повлиять и пример Испании 1492 года, и более близкие образцы выселений из различных городов Германии, откуда изгнанники массами шли в Польско-Литовское государство. Судя по результатам, главный мотив изгнания имел много общего с мотивами французских королей прежнего времени: выйти из временных финансовых затруднений путем аннулирования своих долгов и экспроприации имущества евреев, обогатиться сразу насчет своих кредиторов и зажиточных подданных. Князь Александр конфисковал все недвижимые имущества выселенных в Гродненском, Брестском, Луцком и Трокском округах, а часть добычи роздал местным христианам. Большинство изгнанников поселилось, с разрешения короля Яна-Альбрехта, в соседних городах; другие переселились в Крым, с торговым центром которого, Каффой, давно имели сношения. Но спустя несколько лет Александр, приняв по смерти брата и польскую корону (1501), получил в придачу тех самых евреев, которых раньше удалил из Литовского княжества. Не было смысла удерживать их в переполненных городах Польши, когда их ждали малонаселенные места Литвы. И вот Александр в 1503 году, посоветовавшись со своими сановниками, разрешил евреям возвратиться в Литву и водвориться на прежних местах. Всем им были возвращены дома, поместья, синагоги и кладбища, которыми они прежде владели.

К началу XVI века еврейство в Польше и Литве сделалось уже крупной экономической и общественной силой, с которой государство должно было считаться. Оно станет и самостоятельной культурной единицей после 4-вековой зависимости от германско-еврейского центра.

§ 65. Крым и Русь под владычеством татар

В последние столетия Средневековья пробудилась культурная жизнь в глухом углу Черноморья, на Крымском полуострове, где в первые века христианской эры процветали иудео-эллинские колонии, где потом находили убежище гонимые евреи Византии, где одно время господствовала полуиудейская Хазария, а с XIII века надолго утвердилась власть покорителей Руси, татар. С этого времени побережье Крыма становится культурным оазисом на окраине огромной пустыни отатаренной Восточной Европы. Итальянская республика Генуя расширяет свои торговые колонии на крымском берегу Черного моря (см. выше, § 31) в те самые годы, когда ее соперница Венеция овладевает малоазийским берегом и островами Архипелага. Посреди владений татарских ханов генуэзцы приобретают город Феодосию, или Каффу, и превращают его в первоклассный коммерческий порт. Здесь пролегает великий торговый путь из Италии через Константинополь на Кавказ и дальше в Среднюю Азию. Во время двухвекового существования генуэзской колонии в Каффе (1260-1475), которая по старой памяти называлась «Хазарией», там жило пестрое население, состоявшее из итальянцев, греков, евреев и армян. Если верить показаниям путешественника (Шильтенберга), в начале XV века в Каффе жили евреи «двух родов» (раббаниты и караимы), имевшие две синагоги и около 4000 домов[60]. То были, по-видимому, выходцы из Византии с некоторой примесью пришельцев из других стран. Крымская колония управлялась консулом, уполномоченным от центрального «Управления Хазарией» (Officium Gasariae) в Генуе. Правительство Генуэзской республики, которое у себя дома не терпело евреев, неоднократно предписывало своим консулам в Каффе соблюдать веротерпимость по отношению к разноплеменному населению колонии. В 1449 году в Генуе был издан устав для Каффы, в котором местному католическому епископу запрещалось вмешиваться в дела лиц других исповеданий, на что жаловались греки, евреи и армяне. Консулу и городскому совету Каффы вменялось в обязанность охранять иноверцев от посягательства на их имущество. Это было уже время упадка генуэзской колонии в Крыму. Турки, готовившиеся взять Константинополь, закрыли Дарданеллы для итальянских кораблей и крайне затрудняли сношения колонии с метрополией. После взятия Константинополя в Каффе совершился кризис власти: правительство Генуэзской республики уступило свою черноморскую колонию коммерческой компании, владевшей банком Св. Георгия в Генуе (1454). Директора банка поставили в Каффе своих чиновников, которые упорядочили управление в колонии и взяли под свою защиту евреев, притесняемых при прежних консулах. Но и новая генуэзская власть недолго удержалась в крае. В 1475 году турецкий султан Мухаммед II взял Каффу и затем покорил весь Крым. Полуостров сделался турецкой провинцией, управляемой вассальными татарскими ханами из династии Гиреев, столица которых находилась в Бахчисарае.

Этот политический переворот привел только к оживлению еврейских общин в Крыму, связав их с большим еврейским центром, быстро выросшим в Константинополе во второй половине XV века. Сильно оживились и те сношения, которые раньше установились между евреями Каффы и их братьями в Польше и Литве, Галицкой Руси и Киеве. Эмигранты из Крыма, которые при великом князе Витовте поселились в Литве, служили связующим звеном между обеими странами. Торговый обмен между Киевом, Львовом и Каффой поддерживался евреями и татарами, жившими в этих городах. Пробуждалась и духовная жизнь в общинах раббанитов и караимов. Из Константинополя приезжали в Каффу караимские ученые, а из Киева судьба загнала туда выдающегося писателя Моисея га’Голе («Странника»). В юности он учился в Константинополе, где сблизился с некоторыми талмудистами и караимскими учеными. Вернувшись в Киев, он в 1482 году пережил там татарский набег. Татары увели в плен в Крым часть киевских жителей, в том числе и детей Моисея. Несчастный отец разъезжал по городам Литвы, собирая деньги на выкуп пленных. Когда в 1495 г. последовало вышеупомянутое изгнание евреев из Литвы и Киева, странствующий ученый очутился в Крыму. Литературная его деятельность, протекавшая в Каффе в первые два десятилетия XVI века, свидетельствует об оживлении, которое внесли в еврейские общины Крыма переселенцы из Литвы. В Каффе, Сулхате и других городах Крыма образовались внутри общин земляческие группы из переселенцев различных стран; в синагогах выходцы из бывшей Византии молились по «руманской» или греческой литургии, а польско-литовские переселенцы — по «ашкеназской» или германской. Попав туда, Моисей га’Голе старался установить однообразный синагогальный чин. Караимы жили своими отдельными общинами, и отношения между ними и раббанитами были недружелюбны. Между Моисеем и караимскими учеными шла непрерывная литературная полемика.

Некоторые евреи в Крыму стояли близко к ханскому правительству в качестве финансовых агентов. Были между ними и дипломатические посредники, посылавшиеся ханами для переговоров с московскими царями. Такие поручения исполнял каффинский еврей Хоза Кокос, пользовавшийся доверием крымского хана Менгли-Гирея. Московский великий князь Иван III пользовался услугами этого дипломата во время переговоров с крымским ханом о военном союзе против общего врага, хана Золотой Орды (1474). По просьбе великого князя Кокос оказывал поддержку московским послам, приезжавшим к Менгли-Гирею с дипломатическими поручениями, старался сблизить их с ханом и выхлопотать льготные «ярлыки» (привилегии) для Москвы. Кроме дипломатических поручений, московский князь давал Кокосу поручения по личным и семейным делам (производить разные закупки и т.п.), щедро награждая за услуги. Иван III посылал каффинскому еврею через своих послов «поклоны» и ласковые «грамоты»; Кокос сначала отвечал на эти послания грамотами, писанными «жидовским письмом» (вероятно, на татарском или русском языке еврейскими буквами), но князь просил его писать «русским или бессерменским (латинским?) письмом». Эта переписка продолжалась до 1486 года. В следующие затем годы московский великий князь вел деловую переписку с другим агентом при дворе крымского хана, «таманским князем» Захарием, которого он звал на службу в Москву. Но принадлежность этого Захарии к еврейству еще подлежит сомнению (хотя московские дьяки именовали его «евреянин» или «жидовин»), ибо владельцем Тамани был генуэзец католик Гвизольфи, носивший тоже имя Захария.

Территория Московской Руси в эпоху татарского владычества, малодоступная для всех иностранцев, была вообще закрыта для евреев, но не исключена возможность, что отдельные лица из Польши, Литвы или Крыма приезжали туда по торговым делам. В актах следы еврейства в замкнутой Московии отмечены впервые в царствование того же великого князя Ивана III. В это время там появляются случайные еврейские выходцы из Литвы и Киевской области, а иногда из Западной Европы. С именем такого киевского выходца связано одно из крупных событий русской истории. В 1470 г., как повествуют русские летописцы, прибыл из Киева в Новгород, который тогда боролся за свою независимость от Москвы, посол литовского великого князя, князь Олелькович. Вместе с ним приехал киевский ученый еврей Схария, а затем явились из Литвы еще несколько евреев. Пользуясь господствовавшим тогда в Новгороде религиозным брожением, Схария сблизился с некоторыми особами из православного духовенства и склонил их к иудейской «ереси». Появилась секта «иудействующих», или «жидовствующих». Главари новгородских сектантов, священники Денис и Алексий, прибыли в 1480 г. в Москву и там «отвратили от православия» многих русских людей, причем некоторые из новообращенных допустили совершить над собой обряд обрезания. В большинстве случаев ересь проявлялась в форме рационализма: сектанты не признавали Христа Богом, отрицали Троицу, рубили и жгли иконы как идольские изображения. Ересь забралась и в высшие круги; сочувствовал ей и близкий к великому князю дьяк Феодор Курицын, а по мнению многих — и сам московский митрополит Зосима. В 1487 году сектантов стал разоблачать новгородский архиепископ Геннадий, пламенный ревнитель церкви. Воодушевленный примером «шпанского короля», который инквизицией «очистил свою землю» (это было в разгар деятельности испанской инквизиции), Геннадий жестокими мерами искоренял ересь иудействующих в своей епархии. В Москве борьба с сектантами оказалась более трудной. Однако, благодаря энергии Геннадия, игумена Иосифа Волоцкого и других ревнителей православия, сектантское движение и здесь было подавлено. По решению церковного собора 1504 г. и по приказу великого князя Ивана III главные вероотступники были сожжены, а прочие заточены в тюрьмах и монастырях.

С движением иудействующих в Московии совпало еще одно трагическое происшествие. При дворе великого князя Ивана III состоял в качестве врача ученый еврей Мистро (или Мессер) Леон, привезенный в Москву из Венеции. В начале 1490 года опасно заболел старший сын великого князя. Леон начал лечить больного прикладыванием горячих скляниц и разными зельями. На вопрос великого князя о шансах на выздоровление больного врач имел неосторожность ответить: «Я твоего сына непременно вылечу, иначе вели меня казнить!» Вскоре, однако, больной умер. По окончании сорокадневного траура Иван III приказал отрубить голову еврейскому врачу за неудачное лечение. Казнь совершилась публично, на площади в Москве.

Московские люди смотрели и на ученого богослова Схарию, и на врача Леона как на «чернокнижников» или чародеев. Ересь иудействующих внушила им какой-то суеверный страх перед евреями, которых они знали только понаслышке. При таких воззрениях и нравах евреи, конечно, не могли рассчитывать на хороший прием в Московском государстве. Еще долго спустя их не пускали в Московию, ссылаясь на то, что они «наших людей от христианства отводили».

§ 66. Новый центр в Турции

В эту эпоху, когда одно за другим разрушались старые гнезда еврейства в христианских странах, для одной части гонимой нации готовилось убежище в новом мусульманском государстве, возникшем к концу Средних веков на развалинах одряхлевшей Византии. Греческая империя давно распадалась. Династия Палеологов, восстановившая греческую Византию после промежутка Латинской империи (§ 31), не могла остановить этот процесс распада. Экономически зависимая от двух итальянских торговых республик, Венеции и Генуи, внутренне раздираемая борьбой греков и славян Балканского полуострова, с востока потрясаемая напором воинственных османских турок, Византия не устояла. Уступив в XIII веке Венеции острова Архипелага, она с XIV века отдавала туркам одну провинцию за другой. Уже при султане Орхане (1326-1360) турки заняли Малую Азию и устроили свою столицу в Бруссе. Исконная юдофобия греческих правителей сделала евреев друзьями новых завоевателей, и турки в, свою очередь, относились к еврейскому населению как к союзникам. При султане Мураде I (1360-1389) турки стали уже твердою ногой в Европе. Взятие Адрианополя и победа над сербами при Коссове сделали турок хозяевами большей части Балканского полуострова, получившей имя Румелия. Растущая еврейская община Адрианополя с раввином и талмудической школой становилась духовным центром для еврейского населения Румелии. Местные евреи, говорившие раньше по-гречески, все более усваивали турецкий язык в житейском обиходе.

Сближение с турками привело некоторых евреев к участию в одном странном религиозно-политическом движении: в восстании дервишей против султана Мухаммеда I (1418). Турецкий богослов и кади (судья) Бедреддин проповедовал тогда в Малой Азии и Румелии какое-то сектантское учение — смесь христианских, мусульманских и коммунистических элементов. Примкнувшие к секте Бедреддина мусульманские дервиши стали по обычаю ислама распространять новое учение мечом и возбуждали население против существующей власти. Во главе одного отряда из 3000 дервишей стоял перешедший в ислам еврей Торлак Кемаль, который горячо проповедовал в мечетях и на площадях идею коммунизма: «Я буду пользоваться твоим домом, одеждой и оружием, а ты будешь пользоваться моими, только чужих жен нельзя трогать». Мятежные вожди «коммунистов» Бедреддин, Торлак Кемаль и другие были схвачены и повешены по приказанию султана. Еврей-революционер был, конечно, редким исключением среди евреев лояльных, поддерживавших власть султанов. В царствование султана Мурада II (1421-1451) еврей-врач Исаак Паша приобрел влияние при адрианопольском дворе в качестве лейб-медика; он был освобожден с потомством от всяких налогов. Уплата специальной дани являлась, в силу известной заповеди Корана, основной обязанностью евреев, как и иноверцев вообще. Поголовная подать «харадж» взималась в различных размерах с богачей, людей среднего достатка и бедняков. Те, которые не были в состоянии платить налоги, забирались на военную службу и вступали в состав особого отряда, состоявшего из немусульман (ghariba).

В 1453 году пала наконец столица Византии. Взяв Константинополь и утвердив свою власть на всем Балканском полуострове, султан Мухаммед II (1451-1481) предоставил евреям, как и христианам, все гражданские права, допустимые для иноверцев в мусульманском государстве. Еврейский летописец из выдвинувшейся тогда семьи Капсали изображает это событие в библейском стиле: «Султан кликнул клич и разослал письма по всему своему царству: Бог повелел мне позаботиться о его народе, потомстве Авраама и Якова. Кто из вас желает, пусть с Божией помощью подымется и придет в Константину (Константинополь), мой престольный город. Селитесь в этой стране, торгуйте в ней и владейте землей. И собрались евреи из всех городов Тогармы (Турции), близких и далеких, и увеличилась община в Константине на тысячи и десятки тысяч... И поставил султан три кресла в царском диване (государственном совете): одно для исмаелитского муфтия, другое для греческого патрика (патриарха), третье для еврейского раввина, чтобы каждая народность управлялась своими вождями. Над евреями поставлен был главой старый раввин Моисей Капсали. Его кресло стояло в царском диване рядом с креслом муфтия, и он был любимцем султана». Это признание еврейского представительства в высшем государственном учреждении является особенностью нового строя Оттоманской империи. Десятью веками раньше из христианского Константинополя исходил декрет об упразднении еврейского патриархата в Палестине, а в кодексе, носившем имя автора этого декрета (Феодосия II), были увековечены все тяжелые ограничения гражданских прав евреев. Теперь совершилось обратное. Снова, как некогда арабы в Испании, мусульмане дали свободу порабощенным евреям. Еврейские общины в Константинополе и других городах Турции быстро пополнялись притоком переселенцев из западных стран, где тогда шли сплошные гонения на евреев.

Те выходцы из христианской Европы, которые раньше поселились в Адрианополе и Константинополе, звали теперь своих земляков в новое государство. Один из германских выходцев, р. Исаак Царфати, обратился к своим соплеменникам в Германии и Австрии с воззванием, в котором предлагал им эмигрировать в турецкие владения (ок. 1470-1480). Это воззвание было написано по предложению двух прибывших из Германии евреев, сообщивших Царфати об усиливающихся там бедствиях еврейских общин. Обращаясь к «остатку Израиля в городах Швабии, Рейна, Штирии, Моравии и Венгрии», Царфати писал: «Мне рассказали о страшных бедствиях, постигших и постигающих наших братьев в Германии, о насилиях и выселениях, которые совершаются ежедневно в разных городах и которым не видно конца... И вот я, заброшенный судьбой в Турцию, страну изобилия, думаю, что Бог послал меня сюда, чтобы доставить вам спасение. Через Турцию лежит удобнейший путь по суше в Иерусалим с небольшим переездом по морю, и ежедневно по нему ездят группы купцов — мусульман и евреев. Не ленитесь и не медлите! Гораздо легче жить здесь, чем в Германии и соседних странах. Там на вас взводят постоянно ложные наветы. Еврею там нельзя заниматься ремеслом, торговцу нельзя открывать лавку в дни их праздников. Что же вы спите? Идите и наследуйте Богом вам данную землю. Ибо будет некогда день: Израиль расцветет, и придут гибнущие в стране германской и заброшенные в земле французской, чтобы поклониться Богу на святой горе в Иерусалиме». Мессианская окраска этого послания в связи с упоминанием о Палестине (которая тогда была еще под властью Египта) должна была служить лишней приманкой к переселению в Турцию. И многие последовали этому призыву. Во второй половине XV века в Константинополе наряду с туземной общиной выросла значительная община «ашкеназов», прибывших из Германии и Австрии.

Во главе всех еврейских общин Турции стоял вышеупомянутый Моисей Капсали, занимавший пост раввина в Константинополе еще до завоевания города турками. Султан Мухаммед II назначил его верховным раввином турецких евреев. Это был первый «хахам-баши», исполнявший функции былых восточных экзилархов и равный по сану христианскому патриарху. Неся ответственность перед султаном за правильное поступление податей с евреев, Моисей Капсали во внутренних делах общин имел неограниченную власть: назначал раввинов, разбирал важнейшие судебные дела и налагал взыскания. Из рассказа его потомка, летописца XVI века, видно, что султан иногда совещался с раввином и о государственных делах. Однажды султан спросил его, что делать для прекращения чумы, которая тогда свирепствовала в Константинополе. Капсали ответил, что чума есть кара Божия за разврат в столице. Султан приказал разыскать всех развратников в городе и наказать их, а раввину поручил сделать то же среди евреев. Капсали велел арестовать группу молодых евреев, которые вели дружбу с распущенной султанской гвардией, янычарами, и наказать их палочными ударами. Озлобленные янычары решили отомстить раввину. Во время буйства, устроенного ими по случаю смерти султана Мухаммеда (1481), они ворвались в дом Капсали с целью убить его, но он успел скрыться, предупрежденный об опасности соседями-турками.

Лояльное отношение к государственной власти привело однажды Капсали к столкновению и с некоторыми представителями еврейства. Около 1488 г. какой-то приезжий раввин, посланный из Иерусалима для сбора пожертвований в пользу тамошних евреев, получил от Капсали отказ в просьбе производить такой сбор в Турции. Официальный глава турецкого еврейства руководствовался при этом политическими соображениями. Палестина находилась под властью династии Мамелюков в Египте, с которой султан вел войну, и сбор денег для палестинцев мог быть принят за государственную измену. Тогда против константинопольского раввина началась агитация не только на месте, но и в Италии. Мантуанский раввин Иосиф Колон выступил против Капсали, упрекая его в незнании Талмуда и в нарушении закона при разборе некоторых бракоразводных дел. Однако другие раввины опровергли эти обвинения и отозвались о Капсали как о солидном ученом и истинном друге народа, и после двухлетней борьбы репутация Капсали была восстановлена.

В это время замечалось оживление и в старой караимской общине Константинополя. Представители ее начали сближаться с местными талмудистами, некоторые изучали даже Талмуд и готовы были идти на уступки раввинам в деле толкования Торы. Выдающимися учителями караимов были в то время Илия Башици, автор караимского свода законов «Адерет Элиягу», и его ученик Калеб Афендополо, образованный теолог и стихотворец. Башици находился в дружеских сношениях с раввином Мардохаем Коматьяно (ум. ок. 1487 г.), известным математиком, который комментировал Библию в духе свободного исследования, по методу Авраама ибн-Эзры. Либеральные наклонности некоторых вождей раббанитов и караимов внушили многим мысль о возможности примирения двух давно расколовшихся частей еврейства, но попытки в этом направлении не имели успеха, как не увенчалась успехом попытка Шемарии Икрети за сто лет до того (§ 61). Консервативный Моисей Капсали решительно высказался против общения талмудистов с раскольниками. Турецкие караимы также не надеялись на примирение. Они теснее связывались в то время со своими единоверцами в Крыму и Литве, и этот союз караимов Восточной Европы давал секте возможность противостоять влиянию раввинизма.

1492 год открыл новую эру в истории евреев Оттоманской империи. Огромная волна переселенцев, хлынувшая в Турцию из Испании, а спустя несколько лет — и из Португалии, удвоила и утроила здесь численность прежних общин и создала новые общины «сефардов». Главный раввин Моисей Капсали еще дожил до прибытия в Турцию первых партий испанских изгнанников. Он принял горячее участие в судьбе эмигрантов и собирал в общинах деньги для выкупа из плена тех из них, которые во время плавания по Средиземному морю попали в руки пиратов и работорговцев. Он умер около 1495 года.

§ 67. Египет и Палестина перед турецким завоеванием

В позднее Средневековье еврейский Восток — Египет с подвластной ему Палестиной — стоял под знаком турецкого завоевания. Набег турок-сельджуков в конце XI века вызвал крестовые походы и создание Иерусалимского королевства крестоносцев. Это королевство пало в конце XII века от рук Саладина, основателя курдской династии Эюбидов в Египте. Династия Эюбидов была, в свою очередь, сметена бурей татарского нашествия, опустошившей Сирию и Палестину в середине XIII века. В это время власть над Египтом и Палестиной оказалась в руках турецких Мамелюков, которые удержали ее в течение двух с половиной столетий (1260-1517), вплоть до завоевания Египта и Передней Азии османскими турками.

Мамелюки достигли власти в Египте и создали там свою династию тем же способом, каким этого добились некогда Сельджуки в Багдадском халифате. Телохранители каирских султанов-эюбидов, солдаты из купленных в Азии рабов («Мамелюк» означает «крепостной», купленный раб), свергли тех, кого охраняли, и посадили на престол султанов из своей среды. Первые султаны новой династии отвратили от Египта опасность монгольского набега, выгнали из Палестины уже вторгшиеся туда орды монголов, и к 1260 году мамелюкская династия утвердилась в Каире. Ее «второй Саладин», султан Бибарс (1260-1277), одновременно воевавший с остатком крестоносцев на палестинском побережье и сдерживавший напор монголов с берегов Евфрата, хотел превратить Каир в духовную столицу ислама. Для этой цели он пригласил из Багдада потомка Аббасидов и предоставил ему титул духовного «халифа», мусульманского первосвященника. Новые халифы начали во славу ислама притеснять иноверцев. Они пытались воскресить «Омаровы законы» и проводить систему позорных отличительных знаков, как во времена багдадского халифа Мутавакиля и египетского Хакима. Эта тенденция ярко проявилась в начале XIV века, в царствование султана Ал-Насира. Торжеству египетских клерикалов содействовали их единомышленники из М а греб а, этого темного гнезда фанатиков, которое после падения Альмохадов сблизилось с Египтом. Вот что рассказывают об этом египетские хронисты[61]:

В 1301 г. приехал в Каир визирь из Магриба, совершавший паломничество в Мекку. Он имел совещание с султаном Насиром и его эмирами и выразил свое удивление по поводу того, что в Египте евреи и христиане живут совершенно свободно, одеваются как господа, ездят на конях и даже занимают государственные должности, имея таким образом власть над мусульманами. Визирь прибавил, что в Магрибе такие отступления от Омаровых законов не допускаются, что иноверцы там живут в «унижении и презрении». Эти слова произвели впечатление. Эмиры решили, что нужно последовать примеру Магриба для того, чтобы «придать блеск правой вере в Египте». В Каирской медресе (мусульманской высшей школе) было созвано собрание представителей трех религий, и тут христианам и евреям объявили, что отныне их будут клеймить особыми знаками для отличия от правоверных. И мусульманский хронист с радостью отмечает, что все это было в точности исполнено как в Каире, так и в сирийской столице Дамаске: «Все евреи стали носить желтые чалмы, а христиане — синие. Если кто из них садился на коня, то должен был подогнуть под себя одну ногу. Были уволены все иноверцы, состоявшие на государственной службе, вследствие чего некоторые из них обратились в мусульманскую веру. Были разосланы приказы, чтобы дома христиан и евреев не были выше домов их соседей-мусульман». В Дамаске был установлен еще особый цвет головного убора для третьей группы населения, самаритян: они должны были носить красную чалму. Любуясь пестрыми каиновыми знаками на головах иноверцев, мусульманский писатель восклицает: «Воистину это было чудесное зрелище! Хвала Аллаху и слава ему!»

Выраженный мусульманским фанатиком восторг свидетельствует, что такие зрелища были редки и что они так заманчиво разрисовывались, чтобы приохотить современников к подражанию. В действительности в царстве Мамелюков, как и раньше в разных халифатах, могли быть только временные пароксизмы мусульманской нетерпимости. Обыкновенно же наиболее унизительные каноны ислама об иноверцах так же мало соблюдались, как и соответствующие каноны христианской церкви — в европейских государствах. Строго и порой жестоко исполнялся только завет Корана о взимании исключительной поголовной дани с иноверцев. По обычаю, установившемуся еще в Багдадском халифате, подати взимались в разных ставках, в зависимости от зажиточности плательщиков. Власти зорко следили за ростом доходов тех или других евреев и часто увеличивали их налоговые ставки произвольно или облагали их такими чрезвычайными налогами, которые равнялись реквизиции. Как везде, главари еврейских общин отвечали за правильное поступление государственных податей, но в своей внутренней жизни общины были свободны. Самая большая община находилась в Каире. В этом городе с его пригородом Фостат (старый Каир) египетский историк Макризий насчитал в первой половине XV века двенадцать синагог, из которых две принадлежали караимам, а одна самаритянам. К концу XV века один еврейский путешественник из Италии (Мешулам из Вольтерра) нашел там около 800 еврейских семейств, не считая караимов и самаритян. В Александрии он нашел только 60 семейств, но отметил, что многие еще помнят о той поре, когда в этом портовом городе жило 4000 еврейских семейств. Былой блеск еврейской автономии в Египте давно потускнел. Институт «нагидов», озаренный славным именем Моисея Маймонида, оставался на прежней высоте только в XIII веке, когда нагидами были сын и внук великого мыслителя: Авраам и Давид. До них еще доносились отголоски великой культурной борьбы из-за маймонизма, которая волновала испанские и французские общины в XIII веке[62]. С их авторитетом считались и вне Египта. Но о нагидах XIV и XV веков очень мало известно; они, по-видимому, имели только местное значение. Не слышно и о духовном творчестве в эту глухую пору, в темную ночь Востока. Естественным духовным центром здесь должна была служить египетская провинция Палестина, но и ее охватила летаргия позднего Средневековья.

Палестина особенно жестоко пострадала от политических переворотов на Востоке. После того как Саладин положил конец существованию Иерусалимского Королевства, борьба между Египтом и крестоносцами не прекращалась в течение целого столетия. Несколько крестовых походов были организованы в Европе с целью отвоевать святые места у мусульман. Восстановить Иерусалимское Королевство христианам не удалось, но временный успех иногда отдавал в их руки часть палестинского побережья, а в 1229 году египетский султан Камиль уступил императору Фридриху II самый город Иерусалим. В 1244 г. город был захвачен и разграблен татарами-ховарезмийцами. Возвращенный три года спустя Египту, Иерусалим вскоре пережил ужасы монгольского нашествия, опустошившего Палестину и Сирию. Когда пилигрим с Запада, знаменитый Рамбан (Нахманид), посетил Иерусалим в 1267 г., он увидел там развалины. «Велико запустение, — писал он своему сыну в Испанию, — и чем святее место, тем больше оно разорено. Иерусалим более всего опустошен, Иудея более разорена, чем Галилея». Среди остатков христианского и мусульманского населения святого города Рамбан нашел только двух евреев, арендаторов красильного заведения, принадлежавшего египетскому эмиру. По субботам эти два иерусалимца собирали из окрестностей десять человек («Minjan») для общей молитвы. В Иерусалим шли пилигримы из Алеппо и других мест, чтобы поплакать на дорогих развалинах. Глубоко взволнованный всем виденным, Рамбан решил создать хоть маленькую общину в святом городе. Он созвал из других городов разбежавшихся во время татарского нашествия евреев, возобновил богослужение в одной полуразрушенной синагоге и открыл при ней талмудическую школу. Рамбан не дожил до возрождения иерусалимской общины: он умер около 1270 года и был похоронен в Хайфе.

Так в двух городах Галилеи покоился прах представителей двух направлений в иудаизме: великого рационалиста Рамбама, похороненного в Тивериаде, и традиционалиста Рамбана, которого считают отцом каббалы. Вскоре после смерти Рамбана у могилы Маймонида разыгралась безобразная сцена. Из Европы прибыл в Палестину антимаймонист Соломон Петит, ярый фанатик, проповедовавший во Франции, Германии и Италии о пагубности изучения книг Маймонида. В Святой Земле он хотел добиться санкции на запрещение этих книг. Ему уже удалось склонить на свою сторону группу раввинов и ученых в городе Акко: был провозглашен херем против изучающих творения Маймонида, а «Путеводитель» был признан достойным сожжения. Нашлись фанатики, которые начертали на надгробном памятнике Маймонида в Тивериаде дерзкие слова: «Моисей, сын Маймона, еретик и отлученный». Узнав об этом, нагид египетских евреев Давид, внук Маймонида, и потомок экзилархов Ишай бен-Хизкия из Дамаска, вместе с другими представителями восточных общин, объявили контрхерем против хулителей личности и книг Маймонида (1289). Это авторитетное решение было разослано и европейским общинам.

Палестинские общины вне Иерусалима оживились после периода крестовых походов. Еврейское население побережья было втянуто в сеть международной торговли, раскинутой Венецией по всему Востоку. В оживленных портах Яффы и Акко многие занимались экспортом товаров. Во внутренних городах Рамле и Хевроне евреи занимались фабрикацией и окраской тканей для местного употребления и для вывоза. В Тивериаде, Сафеде и других галилейских городах процветали виноделие и маслоделие, рассчитанные преимущественно на вывоз. При хорошем управлении страна могла бы ожить после двухвековой религиозной борьбы между христианами и мусульманами. Но управление Мамелюков, разорявшее Египет, было еще более хищническим в Палестине, где управление выражалось в систематическом обирании населения.

Особенно страдала от произвола властей бедная Иерусалимская община, медленно поднимавшаяся из вековых руин. Это был город христианских и еврейских пилигримов, стекавшихся туда из всех стран. Малочисленные постоянные жители были очень бедны. Переселившийся из Южной Франции в Палестину ученый Эст ори Фархи в своем трактате о законах Святой Земли («Kaftor wa’ferach», написан ок. 1322 г.) пишет о Иерусалиме в очень грустном тоне: «Мы и наши братья из Тарабула (Триполи на сирийском побережье), Хамата, Дамаска, Алеппо, Каира и Александрии обыкновенно посещаем Иерусалим в дни праздников, но это только усиливает нашу скорбь». До сих пор нет сведений о размерах еврейского пилигримства из Европы в XIV и XV веках. Надо полагать, что оно было незначительно. Венецианские корабли, привозившие ежегодно на берег Яффы тысячи христианских пилигримов, доставляли очень мало еврейских пассажиров. В XV веке судовладельцы часто совсем отказывались перевозить евреев в их страну. Это было вызвано конфликтом между христианами и евреями в Иерусалиме. На «Сионской горе», близ древних гробниц царей из рода Давида, стояла капелла монахов-францисканцев. Один приехавший из Германии богатый еврей хотел откупить у египетского султана площадь царских гробниц и долго тягался с монахами, пока мусульманские власти сами не решили взять спорное место в свои руки. Главари ордена францисканцев пожаловались папе на «обиды и притеснения», чинимые евреями братьям-миноритам при «Давидовой капелле». Папа издал буллу, которой запрещалось всем судовладельцам-христианам возить евреев в Святую Землю. Венецианский дож запретил местным корабельщикам возить евреев из Венеции в Палестину, закрыв для них таким образом прямой морской путь (через Кандию и Кипр в Яффу). Этот запрет, объявленный в 1428 году, еще долго оставался в силе и заставлял евреев ездить кружным путем (через Сицилию в Александрию и затем сухим путем в Иерусалим). Двое итальянских ученых, посетивших Иерусалим в 80-х годах XV века, вынесли оттуда очень тяжелое впечатление. Мешулам да Волтерра писал: «В 5241 (1481) году прибыли мы в Иерусалим. Когда я увидел разрушенный город, я разорвал край своей одежды и произнес установленную молитву. В городе живет десять тысяч мусульманских семейств и около 250 еврейских». А когда в 1488 году приехал в Иерусалим известный комментатор Мишны Обадия да Бертинора, он нашел там только 70 семейств, так как многие разбежались вследствие непосильных налогов, взимавшихся с крайней жестокостью. В своих письмах Обадия рисует состояние иерусалимской общины в самых мрачных красках. Для уплаты государственных податей старшины вынуждены были продать еврейскую больницу и даже утварь синагог и священные книги, которые охотно скупались христианами и увозились в Европу для продажи тамошним евреям как реликвии Святой Земли. Состоятельный еврейский пилигрим из Европы не мог приехать в святой город без риска быть ограбленным жестокими сборщиками податей из общинных «старшин», деморализованных агентов султанского фиска.

При таких условиях в Иерусалиме не мог сложиться еврейский духовный центр, каким желала бы его видеть диаспора. Прибывшие в Святую Землю одинокие еврейские пилигримы желали на древней родине отдохнуть от мук и унижений, испытываемых в христианских государствах, но и здесь находили они униженных, бедствующих братьев. Только к началу XVI века, после изгнания евреев из Пиренейского полуострова, в Палестину направились большие еврейские массы. Это было уже к концу египетского владычества в Палестине. В трех частях света ширилась империя Османских турок, поглотившая и христианскую Византию, и мусульманский Восток. В 1517 году Египет вместе с Палестиной вошли в состав Оттоманской империи. В пределах европейско-азиатской Турции воссоединение разнородных частей еврейства разбудит Восток от его многовековой летаргии.

§ 68. Еврейский квартал

В последний период Средних веков в еврейских центрах Европы установились более или менее однообразные формы народного быта. По мере того как вследствие гнета и гонений усиливалось передвижение еврейских масс из одной страны в другую, сглаживались различия местных бытовых особенностей. Большую нивелирующую силу имела прежде всего религиозная дисциплина, которая сетью обрядов и обычаев охватывала все области личной, семейной и общественной жизни. Даже неизбежное в диаспоре различие языков постепенно ослаблялось путем образования еврейских наречий из смеси туземных языков с еврейским словесным материалом. Германские и польские евреи или ашкеназы объединяются в языковой группе немецко-еврейской («иври-тайтш», или «идиш»), а сефарды — в испанско-еврейской группе («эспаньол», или «ладино»). Конечно, частичный культурный дуализм ашкеназов и сефардов сохранился и будет продолжаться в новые века, после рассеяния тех и других и даже при совместной их жизни (параллельные общины в одном и том же городе), но внутри каждой группы преобладали все-таки общие бытовые формы, стабилизовавшиеся под влиянием одинаковых религиозных норм и культурной автономии.

Почти во всех городах Европы еврейские общины сосредоточивались в особых кварталах либо во всей своей массе, либо в главном ее ядре. Как уже неоднократно указывалось, еврейские кварталы образовались не столько вследствие давления извне, сколько вследствие естественной потребности еврейской группы населения жить вместе, сосредоточиваться вокруг своей синагоги и других общинных учреждений. Во многих местах такая концентрация вызывалась необходимостью самозащиты; иногда еврейский квартал отделялся крепостной стеной, затруднявшей вторжение банд погромщиков. Мало-помалу христиане, жившие в таких кварталах, продавали свои дома евреям, а евреи, жившие среди христиан в других частях города, уступали соседям свои дома и переселялись в свой особый городок. Так возникли ludeca и Giudeca в Италии, Judenstadt, Judengasse и Judenviertel в Германии, juiverie во Франции, Call, Juderia и Judaria — в Провансе, Испании и Португалии. Общий термин гетто для обозначения еврейского квартала стал употребляться уже в новые века, начиная с XVI. Там, где городские власти препятствовали евреям жить и в других частях города, густота населения в еврейских кварталах часто достигала крайних размеров; приходилось надстраивать новые этажи над старыми домами, что делало тесные улицы малодоступными солнечному свету, а дома — мрачными и сырыми (как, напр., в Авиньоне и Франкфурте-на-Майне). Во многих местах еврейское население ютилось на особых улицах в разных частях города (в Севилье, Лиссабоне и др.). Но большей частью существовал главный еврейский квартал, а разбросанные в других частях города группы еврейских домов являлись как бы его выселками. Так было в Риме, где ядро общины с древних времен ютилось в Трастевере, в заречной низменной части города, которая часто затоплялась разливом Тибра; вследствие этого богатые люди предпочитали жить и содержать свои магазины в других кварталах, — что до XVI века не возбранялось. В тех местах, где еврейский квартал отделялся от других стеной, в которой были прорублены ворота или калитки, последние запирались на ночь, а ключи хранились у городского сторожа, дежурившего у входа. Ворота запирались по особому сигналу и открывались утром; кто оставался вне еврейской улицы после запора ворот, наказывался денежным штрафом, который при повторении увеличивался. Только при возвращении из дальней поездки житель еврейского квартала впускался туда и ночью. Приглашенный к больному врач мог выходить ночью из еврейского квартала в сопровождении приглашавшего, который должен был освещать путь ручным фонарем.

Синагога являлась центром еврейского квартала. Вне часов молитвы она служила народным домом: здесь происходили собрания членов общины, заседания общинного совета, объявлялись обязательные постановления совета или решения суда по частным делам, провозглашался при торжественной обстановке «херем» против нарушителей закона, а иногда тут же производилось над нами наказание «малкот» (удары плеткой). В Италии было принято объявлять в синагогах о всяком члене общины, который готовился к отъезду, для того чтобы кредиторы могли взыскать с него свои долги. Часто синагога служила местом бесед о повседневных делах, но раввины запрещали такую вольность, и беседы о личных делах или о политических событиях, войнах и чрезвычайных происшествиях велись во дворе синагоги или в садике при ней. Женщины, по старому обычаю, были отделены от мужчин в молитвенных домах решеткой или барьером; там, где они молились в особом приделе синагоги, они имели свою «хазанку» для совершения богослужения. В Германии члены общины созывались на молитву синагогальным служителем («шамаш»), который в пятницу под вечер обходил улицы и выкрикивал: «В синагогу!» («In Schul herein!»), а в будни рано утром будил прихожан стуком в дверь или окно каждого дома; обыкновенно «шамаш» трижды ударял своим деревянным молотом, а если он делал только два удара, то это означало, что кто-либо из членов общины умер накануне и предстоят его похороны. Кроме главной общинной синагоги, существовали еще частные молельни в домах раввинов или вообще почетных лиц, куда в будни собирались группы не менее чем в десять человек («миньян») для совместной вечерней и утренней молитвы. По субботам и праздникам раввин или кто-либо из местных ученых читал проповедь в синагоге. Проповедь, однако, не была составной частью богослужения и читалась не каждую субботу. Она имела не только назидательный, но и научный характер и в таких случаях назначалась преимущественно для талмудистов. В будни синагога нередко служила и школой для учащихся старшего возраста, сливаясь с талмудической иешивой, а иногда при ней помещалась и начальная школа для бедных детей, содержимая на счет общины (отсюда еврейско-немецкое название «Schul» для синагоги).

Внешний вид и убранство синагоги были различны в разных странах. В Испании, Италии и Провансе синагоги отличались от прочих зданий своей архитектурой; местами купол синагоги достигал высоты церковного купола, хотя это запрещалось соборными законами; стены и потолки были разрисованы мозаикой; роскошный кивот для Торы, дорогие канделябры («меноры») и прочая синагогальная утварь — дары щедрых прихожан — довершали благолепие синагоги. В Германии вид синагог был скромнее; никакие рисунки на стенах не допускались, и только каллиграфические надписи с отрывками из литургии служили украшением этих стен. Местами (напр., в Кельне) на стенах сохранились с древних времен изображения зверей и птиц, но раввины не одобряли таких украшений, мешающих сосредоточенной молитве. Музыка (т.е. пение, ибо инструментальная музыка не допускалась при богослужении) была единственной формой храмового искусства; известные молитвы и гимны имели определенные мелодии, передававшиеся от одного поколения хазанов к другому; в каждой стране существовали свои традиционные напевы; в Германии Рейнская область отличалась по синагогальным напевам от дунайско-австрийской.

В еврейском квартале помещались и другие учреждения общины: приют для бедных странников («hekdesch‘»), баня с ритуальным бассейном («миква»), иногда дом для свадеб, танцев и разных увеселений. В Германии особые кладбища имелись только при больших общинах; мелкие общины должны были перевозить своих покойников на эти районные кладбища, иногда на значительное расстояние. Такие центральные кладбища для общин Баварии находились в Регенсбурге, Вюрцбурге и Нюрнберге; для Рейнской области — в Майнце, Вормсе и Шпейере. При перевозке покойников приходилось платить пошлину у городских застав. Кладбище было защищено оградой не столько от животных, сколько от звероподобных людей, которые нередко врывались туда и производили опустошения «во славу Христа».

Автономным правительством еврейского квартала был выборный общинный совет, деятельность которого нам известна. Во главе совета стоял либо выборный старшина, «парнас», либо раввин. Сначала раввинская должность считалась почетной, наравне с должностью всякого общинного старшины, и раввин, не получая жалованья от общины, должен был добывать пропитание какой-нибудь частной профессией — врача, переписчика книг, «шадхана» или посредника при заключении брачных союзов, а часто жил трудами жены, занимавшейся торговлей или ремеслом. Но с течением времени стало ощущаться неудобство такого положения раввина, и ему стали выдавать на содержание из общинной кассы. Некоторые раввины, держась талмудического принципа, что нельзя исполнять религиозные функции за деньги, отказывались от жалованья и по-прежнему старались содержать себя побочными заработками. Но большинство раввинов обрадовалось этой реформе, дававшей им возможность всецело отдаваться научным занятиям и пастырским обязанностям. Недостаток реформы заключался лишь в том, что некоторые ученые стали домогаться звания раввина ради материального обеспечения, вследствие чего моральный уровень раввината несколько понизился. На это жаловались в своих сочинениях авторитетные писатели XV века. Однако сами эти жалобы показывают, насколько еврейское духовенство стояло выше католического в моральном отношении. В век повальной распущенности христианского духовенства, накануне реформации Лютера, когда епископы покупали свой сан в Риме, а затем бойко торговали Богом, продавая индульгенции мирянам и должности низшему духовенству, — вожди еврейского духовенства возмущались тем, что иные «надевают раввинский венец ради почета и заработка, будучи лишены высших нравственных качеств, которые должны быть присущи ученым, и подавая дурной пример пастве» (р. Яков Вейль из Нюрнберга).

Еврейский город внутри враждебного христианского города имел достаточное основание дорожить своей внутренней независимостью. В своем квартале еврей чувствовал себя гражданином: здесь он не должен был носить позорящего отличительного знака на одежде, не рисковал услышать брань прохожих христиан и подвергаться оскорблениям. От настроения окружающего населения зависела и степень обособленности еврейского квартала: в Германии, где с XIV века укоренилась массовая юдофобия, действовавшая систематически и планомерно, обособленность была сильнее, чем в Испании, где даже в этот худший период Средневековья юдофобия проявлялась лишь спорадически, в погромных вспышках, вызываемых агитацией фанатиков церкви.

Был ли этот процесс обособления полным и абсолютным? Нет. Историк должен отметить поучительное явление, что даже в период взаимной отчужденности евреев и христиан у них был общий обиходный язык. На «еврейских улицах» Германии слышался немецкий язык, или «идиш», в «юдериях» Испании — арабский или испанский, в «жвивери» Франции — смешанный французско-немецкий, в Богемии и Польше — немецко-еврейско-славянский. Еврейский словесный элемент всегда входил, в большей или меньшей степени, в разговорную речь, сначала в виде национально-религиозных или бытовых терминов, а потом в виде лингвистического фактора, изменяющего самый строй речи. Из всех этих обиходных языков проник в еврейскую письменность, сохранившую древний национальный язык, только арабский в Испании, но и тот исчез из употребления к концу Средних веков, когда мавры были почти вытеснены из Европы. В это время проявляется тенденция гебраизировать в письменности смешанные еврейские наречия путем начертания их знаками еврейского алфавита. Так было положено начало народной литературе на немецко-еврейском языке или «идиш» и на других юдаизированных местных языках, что обнаружилось на грани Средних и Новых веков, после изобретения книгопечатания.

Естественная языковая ассимиляция распространялась также на собственные имена евреев. В Испании и Южной Франции многие, даже ортодоксальные евреи, носили в общежитии христианские имена (мужские имена: Аструг или Аструк, Видаль или Виталь, Бонет, Бонафос, Бонафед и другие; женские: Регина или Рейна, Дольса или Дульция, Аделед-Аделаида). В Германии немецкие имена проникали в еврейскую ономастику и навсегда там утвердились (мужские Герш или Гирш, Герц, Ансельм или Аншель, Липман или Либман, Зелиг и Зелигман; женские Гута или Гуда, Ютта, Шейна и Шейндель, Рейзель, Дулца, Фромет). Все это вызывалось житейской необходимостью. Общий или сходный язык облегчал евреям сношения с окружающим населением.

Разноязычие евреев различных стран затрудняло непосредственные сношения между ними при встречах, но в переписке все были объединены древним национальным языком, языком молитв и всей письменности. Этот язык служил для книжных людей разных стран средством и для устных разговоров. Но в общем языковая ассимиляция не влияла на внутренний быт еврейского квартала. Слишком обособлен был этот быт и в силу внутренней необходимости, и вследствие внешнего давления, чтобы общность языка могла вызвать и общность духовных стремлений, нравов и обычаев.

§ 69. Домашний и семейный быт

При всем различии в социальном положении и домашней обстановке между сефардом юга и ашкеназом севера между ними было то общее, что регулировалось народными преданиями и обычаями, освященными религиозной дисциплиной. В Германии социальная униженность проявлялась в большей простоте домашней обстановки. Однако и здесь теснота еврейских жилищ замечалась только в особых кварталах больших городов, в меньших же городах встречались просторные квартиры, иногда даже с садиком при дворе. Известный раввин Меир из Ротенбурга имел такой дом, где были отдельные комнаты не только для членов его семьи, но и для учеников его иешивы. О внутреннем убранстве комнат заботились больше, чем о наружном виде дома: красивый наружный вид возбуждал зависть соседей-христиан, и скромность здесь требовалась ради безопасности; внутрь же дома чужой глаз реже проникал. Немецкий писатель XV века так рисует обстановку дома еврейского «гохмейстера» (начальника общины) в Регенсбурге, где еврейский квартал вмещал многолюдную общину: «Снаружи дом казался темной грудой камней, обросшей мхом. В стенах — малые и большие окошки с железными решетками. Длинный темный проход ведет на шаткую лестницу, по которой мы ощупью пробираемся к дверям. Но когда дверь открылась, мы очутились в великолепной комнате, украшенной цветами. Стены ее были покрыты искусной деревянной резьбой и увешаны дорогими коврами. Чистый пол также устлан коврами, а стол накрыт чистой льняной скатертью. С потолка спускается на блестящей медной цепи 8-свечный канделябр, заливающий светом всю комнату. На столе стоят серебряные чашки искусной ювелирной выделки. Вокруг стола — стулья с высокими, покрытыми бархатом спинками. В углу комнаты стоит серебряный рукомойник с полотенцем для вытирания рук. У стены восточный диван с шелковыми подушками». Таков был вид дома богача в субботний вечер; но и бедные квартиры тщательно убирались и украшались в праздничные дни; обязательная иллюминация субботнего вечера придавала им уютный вид. В будни, конечно, жилище среднего еврея в Германии представляло менее привлекательную картину: забота и суета торговых людей налагали свой отпечаток на домашний быт.

Строгость нравов поддерживалась ранними браками. Мальчиков и девочек старались сочетать браком обыкновенно в возрасте 15-18 лет. Это было невыгодно в хозяйственном отношении, так как слишком юная чета не могла еще жить своим трудом и содержание ее падало бременем на главу семьи, да и плодовитость таких браков не соответствовала скудной материальной обеспеченности средней еврейской семьи. Ранними браками из жизни молодежи устранялась красивая поэтическая полоса ухаживания и романтических грез, которая составляет и привилегию юности, и повод для трагических коллизий. В раннем возрасте, конечно, не могло быть речи о самостоятельном выборе жениха или невесты, и выбор всецело предоставлялся родителям. Для этого пользовались посредничеством «шадхана», или свата, который подыскивал соответствующую брачную комбинацию, принимая во внимание родовитость и степень благосостояния двух семей, готовящихся вступить в брачный союз. «Шадхан» вел переговоры с обеими сторонами о приданом, о том, кому содержать юную чету в первые годы после брака и в чьем доме ей жить; он же устраивал свидание между женихом и невестой, так как по талмудическому правилу юноша не мог обручать невесту, пока он ее не видел. Часто жених и невеста встречались только в момент, когда писался предварительный договор (tnaim) между их родителями. По этому поводу устраивалась пирушка (Gastmai или Knassmal: последнее название — от термина «Knass» в договоре, где нарушающая сторона обязывалась уплатой неустойки в случае отказа). По прошествии условленного срока (обыкновенно около года) праздновалась свадьба. Это было большое торжество, в котором участвовала вся община или значительная ее часть.

Свадебные торжества в Германии XV века представлены в следующем виде в описании современного раввина. Венчание обыкновенно происходило по пятницам, до наступления субботнего вечера. Накануне, в четверг, устраивалась пирушка в доме невесты, которой жених в этот день присылал подарки (Sivlonot). В пятницу утром, когда шамаш сзывал народ к молитве в синагогу, он предупреждал о предстоящем шествии новобрачных (Maien или Main, от старонемецкого Manfuhren). Еще до утренней молитвы раввин и почетные члены общины водили жениха из его дома во двор синагоги: впереди шли факельщики с горящими восковыми свечами и музыканты, игравшие на разных инструментах, а за ними тянулись ряды членов общины. Затем музыканты отправлялись в дом невесты и приводили ее в сопровождении женской свиты во двор синагоги, где ее встречали раввин с почетными лицами и подводили к ней жениха. Жених брал невесту за руку, и собравшиеся сыпали на них пшеничные зерна, произнося благословение: «Плодитесь и множитесь». Иные разбрасывали мелкие монеты, которые подбирались нищими. У дверей синагоги жениха и невесту усаживали для краткого отдыха, а затем невесту уводили домой для переодевания. Поверх нарядного платья ей надевали широкий белый плащ, по своему покрою похожий на саван (Sargenes), а на голову и лицо набрасывали покрывало: жених, одетый в праздничный костюм, также имел на себе плащ с широкими рукавами и капюшоном. Это верхнее облачение должно было придать торжеству оттенок траура, дабы в день радости молодые вспомнили о дне смерти и о национальном трауре, о «печали Иерусалима». Затем начинается утренняя молитва; жених молится в переднем ряду у восточной стены, а при чтении Торы всходит на эстраду («бима», «алмемор») для прочтения отрывка из текста. По окончании молитвы раввин выходит со свитой на двор синагоги к дожидающейся там невесте, ведет ее в синагогу и ставит на эстраду по правую руку жениха. С обеих сторон новобрачных стоят родители и родные. Тут совершается акт обручения: жених надевает невесте на палец обручальное кольцо, раввин произносит свадебные благословения над чашей вина, из которой молодые отпивают по глотку, после чего жених бросает чашу об стену и разбивает ее. Этот обычай одни объясняют как знак траура, а другие как символ власти будущего хозяина. Затем начинается обратное шествие молодых со свитой и музыкой в дом родителей или в общественный свадебный зал. Здесь новобрачных, ничего не евших с утра, сажают за стол и подносят им яйца и куриное мясо, родные и гости пируют кругом под звуки музыки и шум веселых разговоров. Пиры, танцы и музыка в доме новобрачных продолжались и в следующие дни, обыкновенно в течение целой недели. Эти свадебные недели, оживлявшие всю общину, прогоняли обычную грусть и озабоченность еврейского квартала.

Семейная жизнь у евреев отличалась большей строгостью, чем у кого-либо из западных народов. Древний обычай многоженства совершенно упразднился в Европе не только вследствие запрета р. Гершома в X веке, но и в силу общих условий жизни. Только в мусульманских владениях Европы — в арабской Испании и Сицилии — бывали случаи многоженства среди восточных выходцев, но с переходом этих стран под власть христиан такие случаи становились все реже. На вступление во второй брак при жизни первой неразведенной жены требовалось разрешение короля, которое давалось по особо важным мотивам. Так, например, в 1393 г. арагонский король, Иоанн II разрешил известному раввину-философу Хасдаю Крескесу вторично жениться ввиду отсутствия у него потомства от первого брака[64]. Случаи внебрачного сожительства у евреев в Германии были очень редки. В еврейских кварталах редко встречались проститутки, которые в XIV и XV веке наполняли германские города (во Франкфурте-на-Майне насчитывалось в 1394 году около 800 проституток при десятитысячном населении; на церковные соборы в Констанце и Базеле таких женщин собралось до 1500 для надобностей безбрачного католического духовенства). Святость семейного очага оберегалась у евреев даже с чрезмерной строгостью, и «блудная женщина» (как называли и жену, случайно нарушившую супружескую верность) подвергалась тяжелым наказаниям. Так, эрфуртский раввин Яков Вейль наложил следующее покаяние на согрешившую замужнюю женщину: в течение года ходить ежедневно по три раза в синагогу и исповедоваться там перед женщинами «на немецком языке», чтобы все ее понимали; кроме того, грешница в течение покаянного срока не могла носить нарядную одежду и украшения, а должна была одеваться в черное, как во время траура, носить на голове старый платок вместо шляпки или нарядного чепца, и веревку вместо пояса; затем обязана была часто воздерживаться от мяса и вина и подвергать себя другим физическим лишениям. Из эротических стихотворений Иммануила Роми можно, однако, заключить, что в Италии семейные нравы были не так строги, как в Германии. В Испании чаще бывали случаи супружеской измены, в особенности сожительства евреев с христианками; такие случаи влекли за собой, помимо раввинской кары для евреев, наказание для обоих грешников по церковным законам. При общинном совете состояла особая комиссия для розыска «грехов» и всяких нарушений обычаев («беруре аверот») и для наложения кар на виновных.

Современные цензоры нравов очень жаловались на неискоренимую слабость еврейских женщин — страсть к нарядам. В Испании эта страсть развилась до размеров общественного бедствия. Богатые женщины появлялись публично в пестрых нарядах, украшенных золотом и драгоценностями, вызывая злобную зависть соседей-христиан. Погромы конца XIV и начала XV века обратили внимание властей и на эту причину юдофобии, и королевским декретом евреям было запрещено носить шелковые платья. Тем не менее женщины нарушали этот запрет. В беседе с представителями еврейского общества испанский король — как рассказывает летописец — жаловался на склонность евреев к излишествам в одежде. Депутаты ответили ему, что мужчины одеваются очень скромно, употребляя черные ткани, и только женщины, по слабости своего пола, позволяют себе некоторую роскошь в нарядах. Тогда король воскликнул: «В таком случае вы в своих черных костюмах похожи на осла угольщика, а ваши жены разряжены, как мул римского папы!» Увлечение нарядами замечалось и в Италии, где еврейские женщины подражали христианским щеголихам эпохи Ренессанса. Против этого не раз протестовали еврейские писатели и издавались строгие постановления на раввинских съездах. В Германии евреи одевались гораздо скромнее: мужчины часто носили особые традиционные костюмы, отличные от общепринятых у христиан. Но и здесь молодые женщины не всегда могли устоять против соблазна моды: носили разноцветные шелковые пояса с золотыми застежками, золотые цепи, нити жемчуга на шее, расшитые золотом чепцы и т.п. Впрочем, эти наряды обыкновенно надевались в праздничные и торжественные дни, протекавшие в пределах еврейского квартала. Вне его стен, в христианском городе, евреям и еврейкам нередко приходилось носить отличительный знак, если отличия не было в самом покрое одежды; но от ношения навязанного церковью Каинова знака евреи во всех странах, как известно, всячески уклонялись.

Кроме описанных выше свадебных торжеств, публичные увеселения допускались в праздничные дни, в пределах религиозного ритуала и порой в связи с ним. Полупраздник Пурим представлял собой еврейский карнавал. В этот день дозволялось пить, веселиться и даже дурачиться. В раннее Средневековье весело совершался обряд сожжения деревянного чучела Гамана на площади перед синагогой; но потом христианские власти это запретили, резонно усматривая в такой церемонии протест против Гаманов из собственной среды, и евреям пришлось ограничиваться «битьем Гамана» в иной символической форме: топаньем ногами и стуком с помощью разных орудий при упоминании имени Гамана во время чтения «Книги Эстер» в синагоге. В этот день разрешались обычно запрещенные маскарады и комические представления (Purim-Spiel) — зародыш будущего театра. Молодежь особенно веселилась в этот день, посылая друг другу сладости и собираясь на различные игры. В праздник Симхат-Тора увеселения сосредоточивались в синагоге, где старые и молодые, мужчины и женщины сопровождали кружное шествие («гакафот») вокруг «бимы» со свитками Торы в руках; малыши в это время ловили разбрасываемые фрукты и лакомства.

Домашних будничных развлечений было немного, да и те допускались с большим разбором. Осуждалась азартная игра в карты, развившаяся особенно после катастрофы «черной смерти» в Германии; тем не менее многие предавались карточной игре, и раввинам пришлось разрешить ее в полупраздничные дни («холгамоэд», «Ханука» и др.). Уважением пользовалась серьезная шахматная игра. Любимым развлечением было задавание загадок и шарад, в которых большей частью пользовались библейским и талмудическим материалом. Играли и в отыскивание библейских стихов: один прочитывал какой-нибудь библейский стих, а другой должен был привести на память стих, начинающийся последним словом прочитанной фразы. Эта игра была полезным упражнением в запоминании библейского текста, который многие могли тогда цитировать наизусть. Запрещенным развлечением считалось посещение цирков и театров. Цирковые и театральные зрелища были запрещены еще в древности ввиду их связи с греко-римским языческим культом, а средневековым раввинам (как позже английским пуританам) такие зрелища казались просто школой разврата, легкомыслия и безделия. Однако в следующие столетия еврейство создало свой народный театр, где ставились пьесы религиозно-нравственного или исторического содержания («Продажа Иосифа братьями», «Гаман и Эстер» и т.п.).

§ 70. Воспитание и обучение

В жизни евреев всех стран воспитание и обучение юношества занимало центральное место; только методы и учебные программы разнообразились в зависимости от состояния умственной культуры в каждой стране. В общем можно сказать, что из двух центров Средневековья преобладало в испанско-провансальском стремление к сочетанию общего и специального образования, а в германско-французском — к специальному талмудическому знанию. До известного кризиса рационализма в начале XIV века это расхождение обозначалось довольно резко, но после кризиса германская система берет верх над испанской.

Общеобразовательная школа была только временным этапом в истории еврейской культуры, созданием эпохи Маймонида и арабско-еврейского ренессанса; она привилась только в Испании, Провансе и отчасти Италии XIII и XIV веков. Три писателя этой эпохи[65] дают программу школьного обучения, которая на высших своих ступенях мало отличается от программ тогдашних европейских университетов. Здесь установлен принцип совмещения специально-еврейского и общего образования, в порядке последовательности: еврейское предшествует общему. Обучение рекомендуется начинать очень рано, на 4-м году жизни, но подвигаться в нем медленно, ибо программа школы и позднейшего самообразования рассчитана на много лет. В первый год ребенок (речь идет только о мальчиках) изучает буквы еврейского алфавита с пунктуацией; научившись читать, он на второй год переходит сначала к механическому чтению Пятикнижия, а затем к объяснению библейского текста путем перевода каждого стиха на местный разговорный язык. В третий год изучается арамейский диалект перевода Торы («Таргум») для того, чтобы подготовить мальчика к пониманию языка Талмуда. По окончании Пятикнижия проходятся последовательно следующие отделы Библии: исторические книги («Первые пророки»), пророческие книги («Последние пророки») и Писания («Кетувим»). Параллельно преподаются чистописание и орфография. К тринадцатому году жизни завершается изучение Библии, после чего учащийся переходит к усвоению грамматики древнего языка по сочинениям Хаюджа, Ибн-Джанаха, Ибн-Эзры и Давида Кимхи. В то же время приступают к изучению избранных трактатов Талмуда при помощи комментария Раши, но без «Тосафот» и прочих казуистических комментариев, от которых автор одной из программ предостерегает учащих и учащихся, «ибо все эти новеллы и дополнения сочинены многими лицами по капризам своего ума и отнимают только время пустыми умствованиями, без пользы для главной цели Талмуда — объяснения заповедей и законов и установления практического вывода из галахических теорий». Для сокращения курса Талмуда рекомендуется «образцовое и несравненное» сочинение «Мишне Тора» Маймонида, где кодифицирован весь библейско-талмудический материал. Время, выигранное от сокращения талмудического курса, следует посвятить изучению морали по изречениям философов, собранным в популярных еврейских книгах того времени («Miwchar hapeninim», «Mussar haphilosophim»). На 18-м году жизни кончается школьный курс еврейских знаний, и юноша вступает в брак; но тут начинается курс общих знаний путем самообразования. Изучаются общие науки в порядке, приближающемся к средневековой классификации семи наук — тройки и четверки (trivium et quadrivium): медицина в связи с гигиеной для оберегания здоровья (по сочинениям Маймонида, Авиценны и др.), арифметика (по «Науке чисел» Ибн-Эзры), астрономия (по «Образу Земли» Авраама бен-Хия и «Алмагесту» Птоломея), логика (по Аристотелю и Аверроэсу), геометрия, музыка и физика (по Аристотелю). Третий и высший цикл наук, доступный лицам зрелого возраста, заключает в себе метафизику, теологию и философию (по сочинениям Аристотеля с комментарием Аверроэса), которые могут поглотить ум человека до самой смерти и приобщать его к созерцанию вечной истины.

Это стремление к идеальному, гармоническому воспитанию, которое должно создать тип совершенного человека, едва ли когда-либо осуществлялось на деле в полном объеме; то была программа для избранных, для единичных лиц. Но опыты проведения подобной программы, хотя бы в сокращенном виде, в школе и самообразовании, несомненно, делались в отдельных случаях. Удар, нанесенный рационализму и светскому образованию херемом 1304 года, был результатом разочарования в возможности гармонически сочетать науку с религией. Судьба евреев во всей Европе к концу Средневековья неумолимо разбивала светлые надежды гармонистов и энциклопедистов в области педагогики. Школу приходилось приспособлять к жестоким условиям борьбы за национальное существование, и в конце концов восторжествовала узкая и односторонняя, хотя и крайне интенсивная, германская система.

Эта система установилась в Северной Франции и Германии после оживления, внесенного в талмудическую науку классическими комментариями Раши и казуистикой тосафистов. В XIII веке здесь была выработана следующая школьная конституция. В каждой общине должна существовать «малая школа» (medraS katan) с семилетним курсом для мальчиков от 5 до 13 лет, а в больших общинах или местопребывании знаменитых раввинов — «большая школа» (medraš gadol, или высшая талмудическая иешива). Малая — т. е. начальная и средняя — школа состояла из многих классов, расположенных в разных помещениях для учащихся различных групп. Там полагалось в первые два года изучать еврейское чтение и Пятикнижие, в следующие два — книги Пророков и «Писаний», а в последние три года — легкие трактаты Талмуда. Оказавшиеся способными поступали в высшую школу.

В раввинской литературе сохранились сведения о порядке обучения в школах. Ввод ребенка в начальную школу был обставлен разными церемониями, которые обыкновенно приурочивались к новомесячию Нисан или к «празднику Торы» Шавуот, т. е. к началу летнего семестра. Мальчика, облаченного в молитвенную ризу («талет»), отец приводил в школу. Здесь учитель усаживал мальчика на скамью и показывал ему на таблице буквы алфавита, из которых слагались слова «Тора» и другие. Затем подносили медовый пряник с оттиснутыми библейскими стихами, вроде: «Сын человеческий, твое чрево съест это писание, которое даю тебе, и я съел, и оно было у меня во рту, сладкое как мед» (Иезек. 3, 3); подавалось также сваренное яйцо с подобными надписями. Надписи прочитывались и объяснялись мальчику, который затем съедал пряник или яйцо, что считалось средством для изощрения ума и укрепления памяти. По окончании этой церемонии мальчика водили к реке, так как проточная вода считалась символом Торы, причем произносилось благословение: «Пусть источники твои прорвутся наружу и потекут на улицах широкими ручьями» (Притчи 5,16). После праздника начиналось правильное посещение школы, в которой мальчик отныне проводил целые дни, с раннего утра до вечера.

Быстро усваивалась учениками начальная грамота: еврейская азбука и чтение по складам, и тогда приступали прямо к чтению Пятикнижия. Начинали с третьей книги, жреческого кодекса «Ваикра», несмотря на то что по своему содержанию она была самой трудной для усвоения и менее приятной, чем первые книги с их увлекательными историческими рассказами. Тут действовала слепая традиция: нужно начинать с сакраментальной части Торы. Это делалось еще потому, что с этой части начинались субботние чтения в синагогах с весны каждого года, а прохождение Пятикнижия в школе учитель старался согласовать с порядком субботних чтений в синагоге для того, чтобы дети могли сознательно прослушать публичное чтение данных глав. Так учение сочетал ось с богослужением. В школе библейский текст переводился на разговорный язык. Таким же образом переводились и молитвы. До десятилетнего возраста ученики проходили Библию и усваивали язык арамейского Таргума как подготовку к Талмуду. Затем приступали к изучению Мишны и более легких трактатов Гемары и, наконец, переходили к трактатам, требующим большего умственного напряжения. Если мальчик оказывался неспособным к усвоению Талмуда, учитель обязан был заявить отцу об этом и предложить ему взять сына из школы, чтобы не задерживать развитие других учеников.

К моменту религиозного совершеннолетия, тринадцатому году, мальчик обыкновенно кончал курс среднего образования, и тогда для способнейших наступала пора высшего талмудического образования в раввинских академиях, «иешивах». Начиналось странствование юноши, «бахура», по тем городам, где жил и учил какой-либо знаменитый раввин. Вдали от родных, большей частью материально не обеспеченные, юные иешиботники жили при поддержке той общины, где они учились, получая квартиру и стол в домах зажиточных людей бесплатно или за малую плату. В талмудических академиях практиковалась комбинированная система лекций и практических занятий. Учитель-ректор, «рош-иешива», читал текст Талмуда, разбирался в его сложных рассуждениях и казуистических к ним комментариях, высказывал свое мнение или устанавливал какой-нибудь вывод; слушатели ставили учителю вопросы, пускаясь сами в диалектические прения, учитель возражал, и горячая дискуссия оживляла аудиторию. Больше всего ценились два качества в талмудисте: эрудиция и диалектическое остроумие (bekiut и charifut), хорошая память и быстрая сообразительность. Солидные раввины более ценили эрудицию, начитанность в огромной талмудической письменности, но иные любили казуистический перец («пилпул»), который изощрял ум, но не прибавлял знания. Вне лекционных часов студенты занимались в иешиве целые дни и вечера, с перерывом только для молитвы и обеда; многие периодически, раз или два в неделю, занимались всю ночь, не ложась спать, во исполнение завета «Учи Тору днем и ночью». Среди учащихся попадались и женатые люди, оставлявшие свои семьи, чтобы отдаваться науке; они назывались «перушим» (разлученные с семьями). Талмудические «иешивы» помещались обыкновенно в особых зданиях, при которых иногда встречалось общежитие для группы учащихся; но часто иешива помещалась при синагоге или в доме раввина-ректора. В самой академии изучался только курс Талмуда и раввинского законоведения; Библия очень редко изучалась, а «посторонним наукам» — грамматике, математике, религиозной философии — вовсе не было места в стенах иешивы. В Германии такие вольные науки могли изучаться только вне академии; книги иноязычные туда не допускались.

Воспитание девушек резко отличалось от воспитания юношей. Тут заботились только о подготовке благочестивой женщины и хорошей хозяйки. Девочек обучали только чтению молитв. Только в виде исключения встречались женщины, которые путем самообразования приобретали солидные познания в библейской и даже талмудической письменности: то были преимущественно жены или дочери раввинов, слывшие феноменами в свое время. Обыкновенно женщины умели только читать по-еврейски, но, не зная древнееврейского языка, не понимали содержания читаемых молитв; поэтому раввины разрешали им молиться на местном разговорном языке, и необходимые для женщины молитвы переводились на этот язык. Это, впрочем, не мешало женщине быть крайне набожной и строго соблюдать бесчисленные законы, регулировавшие домашний быт, как законы о пище, субботе, праздниках и т.п. Сама малообразованная, женщина выше всего ценила ученость, благоговела перед ученым мужем, братом или сыном, так как при религиозном характере еврейской науки ученость отождествлялась со святостью, а критически относиться к талмудической науке женщина по своему неведению не могла.

Вообще культ знания был очень силен в еврействе того времени. Счастливыми считались обладатели большого количества книг, которые в Средние века, до изобретения книгопечатания, имелись только в рукописных копиях и стоили очень дорого. К таким счастливцам постоянно обращались соседи с просьбой одолжить книгу для пользования, и подобные одолжения считались нравственной обязанностью. Провансальский писатель, знаменитый переводчик Иегуда Ибн-Тиббон пишет в завещании своему сыну (конец XII века): «Я приобрел много книг и дал тебе возможность заниматься, не прибегая к одолжению книг у других. Тебе не приходится метаться в поисках нужной книги, как большинству учащихся, которые ищут и часто не находят. Напротив, ты имеешь возможность одалживать другим книги по всем отраслям знания... И впредь если к тебе обратятся с такими просьбами, не отвечай никогда: нет, ибо есть люди, которые не в состоянии покупать книги; только старайся обеспечить себя, что книга будет возвращена». В завещании даются подробные правила ухода за библиотекой, как хранить книги, держать их в порядке в шкафах, составлять им систематическую опись. Книжное знание часто являлось страстью и спортом в еврейском обществе. Умственный аристократизм проявлялся здесь и в положительных, и в отрицательных своих формах. Древнее презрение к «амгаарецу», простолюдину, глубоко таилось в избранном обществе. Классовое деление на богатых и бедных не было столь резко, как деление на образованных и необразованных.

§ 71. Нравы и нравоучительная литература

Из еврейской нравоучительной литературы Средних веков можно узнать многое об укоренившихся в народе обычаях, верованиях и нравах, а также о требованиях, которые в этой области предъявлялись народу его духовными вождями. Здесь отражаются быт идеальный и быт действительный, высшие религиозно-нравственные представления и такие народные поверия с соответствующими обычаями, которые имеют весьма мало общего с религией и моралью.

Мы уже видели эту смесь разнородных представлений в библии германско-еврейской морали «Книге благочестивых», характерной для эпохи крестовых походов. Остается еще дополнить картину нравов на основании позднейших однородных произведений в различных странах.

В вековечной борьбе между социальными классами моралисты того времени обыкновенно становятся на сторону бедных против богатых. В Испании, Провансе и Италии писатели обличают богачей с их показной роскошью и вечной погоней за наживой. Соломон Алами считает еврейских откупщиков и финансистов, которые корчили из себя испанских грандов, виновниками всех бед, постигших евреев в Испании. Итальянский поэт Иммануил Роми в своем «Аде и Рае» отводит место в аду богачу, который нажил деньги неправдой, строил себе высокие хоромы, пировал и веселился, был глух к мольбам бедняков, вдов и сирот; ангелы-палачи из ада переносят этого грешника в его дом в городе Анконе, и там он видит, как его вдова вместе со своим новым мужем наслаждаются нажитым им добром, за которое он сам теперь жарится в аду. Здесь характерны оттенки: испанский богач, откупщик или банкир, близкий к государственным властям, вызывает зависть своей показной роскошью, нарядами своей семьи, выездами в роскошных каретах; итальянский богач, наживший деньги частными кредитными операциями (откупщики и официальные финансовые агенты из евреев встречались очень редко в Италии), живет в свое удовольствие в пределах своей общины, не пролезая в христианскую аристократию, и его укоряют только за сибаритство и бесчувствие к чужой нужде. На третьей ступени стоит богач в Германии: вне еврейского квартала он такой же «презренный еврей», как все прочие; с властью и христианским обществом он имеет только деловые сношения, а среди своих он ведет скромную жизнь, поскольку весь строй жизни в Германии скромнее, чем на юге; он стоит ближе к народной массе и потому отзывчивее, чувствительнее к ее нуждам. Здесь строгому моралисту приходится говорить только о формах благотворительности. В «Книге благочестивых» часто упоминается о «габае-цедака», заведующих благотворительной кассой, и о способах помощи бедным. Многие почтенные люди, впавшие в бедность, пользовались общественной помощью тайно, ибо стыдились брать пособие открыто. По этому поводу «габаи» имели часто неприятности при отчетах в собраниях общины, так как не хотели называть имена некоторых получивших пособие, — и моралист говорит: «Пусть лучше терпит от напрасных подозрений габай, чем допустить смущение бедного получателя пособия». Указываются трогательные примеры ученых, которые, очутившись на чужбине в бедственном положении, не говорили о своем ученом звании и получали мелкое пособие наравне со всеми бедняками; когда одного из них спросили, почему он не предупредил общину о своем звании, он ответил: тогда мне дали бы больше за мою Тору, а я не хочу, чтобы мне платили за нее. Осуждались показная благотворительность или подаяние с целью умилостивить Бога. «Пусть не думает человек, неправедно присвоивший деньги ближнего, что ему простится грех, если он эти деньги пожертвует в пользу бедных. Лучше ничего не грабить и мало жертвовать, чем хотя бы немного грабить и много жертвовать». При всем уважении к ученым моралисты не советуют им отвлекаться от занятий, дающих им заработок. «Неразумно поступает тот (сельский хозяин), кто занимается наукой во время жатвы или сбора винограда. Лучше было бы ему раньше заниматься делом, а потом Торой».

Популярные книги XV века «Пути праведных» и «Sittenbuch» характеризуют идеалы германско-еврейских моралистов той эпохи. Скромность, умеренность, честность и правдивость — таковы основные начала этой морали. Всякая чрезмерная любовь вредна: родители, слишком любящие своих детей, балуют их, воспитывают без дисциплины и толкают на дурной путь; чрезмерная любовь к деньгам толкает на преступления, эксплуатацию и обман. Любовь к людям не только благородна, но и выгодна, ибо если человек любит других, другие будут любить его и помогать ему; каждый человек должен стремиться к тому, чтобы «он был более полезен другим, чем другие ему». Нельзя требовать от наемного рабочего, чтобы он работал сверх сил; даже с иноверными слугами следует обращаться мягко и терпеливо выслушивать их требования. Абсолютная честность и правдивость в сношениях с людьми обязательны, особенно в деловых сношениях с иноверцем: нельзя пользоваться его ошибкой при купле-продаже, ибо обида иноверца есть оскорбление еврейской религии, которая будет опорочена пороками ее последователей: это — «оскорбление Бога» (chilul hasem). Правдивость нужна не только внешняя, но и внутренняя: нельзя делать тайно то, о чем человек стыдился бы рассказать другим. По этому поводу рассказан следующий анекдот. Один большой грешник решил покаяться и обратился к мудрецу с такой просьбой: я до сих пор не исполнял ни одной Божьей заповеди и не обещаюсь впредь соблюдать все заповеди, но одну заповедь я готов соблюдать по вашему указанию. Мудрец ответил: не лги, а всегда говори правду, и тебе простятся все грехи. Кающийся обещал и ушел. По дороге он увидел дом разврата. Оглядевшись кругом и видя, что никого нет, он подумал, не зайти ли в это знакомое ему место; но тут же вспомнил свое обещание и сказал себе: ведь я обещал не лгать, а если кто-либо встретил бы меня в этом доме и спросил бы, что я тут делаю, я должен был ему солгать, — следовательно, нельзя мне зайти в этот дом. В дальнейшем он при всяком искушении ловил себя на мысли, что совершить дурное дело значило бы обречь себя на неизбежное лганье, и мало-помалу он стал честным человеком потому, что решил быть правдивым.

Интимные советы, касающиеся здоровья тела и души, давались в предсмертных завещаниях (Zawaot), обращенных к членам семьи. Из них известны относящиеся к XIV веку завещания германо-испанского раввина Ашера б. Иехиеля, или Роша, его сыновей р. Иегуды и р. Якова, автора кодекса «Турим», и майнцского раввина Элиезера Галеви. Все завещатели стараются внушить детям, чтобы они соблюдали крайнюю умеренность в удовлетворении физических потребностей, так как этим обусловливается высокое развитие души. «Прошу, — пишет майнцский раввин, — чтобы мои сыновья и дочери исполняли следующее: посещать утром и вечером молитвенный дом и быть очень аккуратными в молитвах; после молитвы заниматься хоть недолго изучением Торы, чтением псалмов или добрыми делами; честно и по совести торговать с людьми, даже с иноверцами; быть внимательными и ласковыми к людям, обращающимся с просьбой; не говорить лишнего и тем избавиться от злословия, лжи и пустой болтовни; давать десятину (в пользу бедных) аккуратно, не отказывать ни одному бедняку и помочь ему хоть малым... Жены должны уважать и слушать мужей, а мужья должны любить и ценить своих жен и не гневаться на них... Пусть мои сыновья и дочери стараются по возможности жить в городе, где есть еврейская община, для того, чтобы их дети усваивали себе еврейские обычаи. Пусть обучают своих детей Торе, хотя бы для этого им пришлось ходить по домам за подаянием, и пусть оберегают детей от безделия... Дети мои, едите и пейте только в меру надобности и не тратьте на это слишком много денег. Не гоняйтесь за деньгами и богатством, а довольствуйтесь своей долей и тем, что вы можете покрыть расходы хотя бы на половину потребностей, как советовали наши мудрецы. Но приучайтесь и приучайте сыновей и дочерей одеваться красиво и чисто... Поддерживайте чистоту в своем доме, как я сам об этом заботился, ибо всякие вредители и болезни заводятся в грязных домах». «Еда для человека — что масло для свечи: если масла в меру — фитиль горит, если мало — гаснет, если слишком много — еще скорее гаснет... Играть для выигрыша денег нельзя, так как это простой грабеж».

В Испании моралисты излагали свои поучения в систематических трудах. В начале XIV века был составлен обширный компендиум морали под названием «Светильник» («Menorat ha’maor»), в котором Исаак Абоав I[66] хотел создать такой же свод Агады, какой создал Маймонид для талмудической Галахи. В семи отделах книги («семь ламп светильника») все заповеди нравственности изложены в изречениях, притчах и легендах Талмуда и Мидраша, так что книга действительно может для практических целей заменять свои древние источники, где все нагромождено без системы и плана. Свойственная сефардам способность систематизации дала и здесь блестящий результат. В позднейшие века ашкеназы сделали эту книгу доступной для широких масс, переведя ее на немецко-еврейский язык. И действительно, по своему настроению составитель стоит ближе к германским, чем к испанским моралистам: его склонность к аскетической морали сближает его с творцами «Книги благочестивых».

Наряду с этой популярной письменностью существовала в Испании и Провансе философско-моралистическая литература для интеллигенции. Люди с философским образованием, черпавшие свои идеи из книг Аристотеля, Аверроэса и Маймонида, могли оттуда же черпать материал для психологического обоснования нравственности как «гигиены тела и души». Из сентенций греческих, индийских и арабских мудрецов в сочетании с «божественной мудростью» Библии строилась универсальная житейская философия. Эти сентенции и афоризмы, которые полагалось знать каждому образованному человеку, распространялись в особых систематических сборниках под названиями «Мораль философов» и «Отборные жемчужины» («Mussar ha’philosophim», «Miwchar ha’penimim»). Часто они вплетались в анекдотические или дидактические рассказы вроде «Книги утех» («Sefer SaaSuim») барселонского врача Иосифа Забари или сочинения другого барселонца Авраама бен-Хисдая «Принц и дервиш» («Ben ha’melech weha’nazir»). Последняя книга, составленная в XIII веке, представляла собой переработку индийской дидактической повести, обошедшей в разных версиях всю Европу под именем «Варлаам и Иосафат» и воспринявшей эллинские, арабские и христианские элементы. В образованном обществе считалось признаком хорошего тона цитировать наизусть такие изречения или анекдоты, в которых остроумная форма ценилась не менее, чем поучительное содержание. Следующие примеры из богатой коллекции таких ходячих сентенций могут характеризовать миросозерцание, наклонности и вкусы тогдашней философствующей интеллигенции:

«Мудреца спросили: каким образом ты добился больших знаний, чем твои товарищи? Он ответил: потому что я израсходовал на масло (для лампы при вечерних занятиях) больше, чем они на вино». — «Человек мудр, пока он ищет знания, но становится глупым, когда думает, что постиг все знание». — «Почему ученые чаще стучатся и двери богачей, чем богачи в двери ученых? Потому что ученые понимают значение богатства, но богачи не понимают значения науки». — «Обучай незнающего и сам учись у более знающего, тогда ты узнаешь то, чего раньше не знал, и запомнишь то, что знал». — «Дурак винит в своей неудаче других, умный — себя самого, благочестивый — ни себя, ни других (полагаясь на Божью волю)». — «Богатство души лучше богатства кармана». — «Оказывай помощь и достойным и недостойным, ибо если кто-либо недостоин твоей помощи, то ты достоин, оказывать ее». — «Спросили мудреца, кому он особенно благодарен. Он ответил: тому, который мне сделал добро, и тому, которому я сделал добро». — «Переданный тебе секрет должен быть у тебя в плену, но если ты его выдал, ты у него в плену». — «Ты можешь только один раз раскаяться в том, что помолчал, но много раз тебе придется каяться в том, что говорил». — «Мудрец сказал: удивляюсь тем, которые покупают рабов за деньги и не покупают (не привязывают к себе) свободных людей благодеяниями». — «Избегай частых визитов к друзьям, ибо это причина охлаждения: ведь частый дождь надоедает, а когда дожди редки — молятся, чтобы они появились». — «Если люди хвалят тебя не по заслугам, тужи, а не радуйся». — «Не полагайся на человека, хвалящего тебя за хорошие качества, которых в тебе нет». — «В следующих случаях человек должен винить себя за возможные неприятности: кто явился на обед без приглашения, кто распоряжается в чужом доме при хозяине, кто добивается уважения от врага, кто врывается непрошено в чужую беседу, кто занимает место не по чину и кто рассказывает тому, который не хочет слушать». — «Кто наихудший из людей? Тот, кто считает себя наилучшим». — «Я ем для того, чтобы жить, а не живу для того, чтобы есть». — «Остерегайтесь есть мясо и не превращайте свой желудок в место погребения скота». — «Знание делает тебя господином обстоятельств, а страсть — рабом обстоятельств». — «Готовься к загробному миру, как если бы тебе предстояло завтра умереть; готовься к здешней жизни, как если бы тебе предстояло вечно жить». — «Какую правду нельзя сказать? Хвалить самого себя».

Много ума и житейского опыта было в таких сентенциях, которые до того перерабатывались в процессе распространения, что могли считаться продуктом коллективного творчества. Народ, некогда создавший «Соломоновы притчи» и «Мудрость Бен-Сиры», мог по-своему воспринять и переработать этическую мудрость других народов. Этические образцы стояли, конечно, выше действительной морали, но и по ним можно судить об умонастроении тех, которые в своих писаниях и устных проповедях выдвигали высокие идеалы нравственности, различные по форме, но однородные по существу во всех странах диаспоры, от Испании до Германии.