История Франции в трех томах. Т. 2

Начало революции

Тысяча семьсот восемьдесят девятый год стал переломным в истории Франции.

Уже давно, с середины XVIII столетия, ряд признаков, ряд примет предвещали близость больших событий. Даже осмотрительные, осторожные люди, не лишенные наблюдательности, в доверительных беседах предсказывали приближение революции[1].

И вот гроза, давно ожидаемая, всеми предвиденная и все-таки неожиданная, наконец разразилась.

С 1788 г. тучи стали сгущаться. В коммерческих делах, в торговле, в промышленном производстве наступил застой. Лето 1788 г. было неурожайным. С полей было нечего собирать. Затем наступила непривычно суровая для Франции зима: многие реки замерзли; морозы, доходившие до 18° по Реомюру, погубили виноградники.

Беспримерные бедствия, голод, нужда обрушились на народные массы деревень и городов. Доведенные до отчаяния, крестьяне покидали насиженные места, уходили бродяжничать, поднимали мятежи. То здесь, то там в разных провинциях королевства вспыхивали крестьянские восстания. В городах голодающая беднота громила продовольственные лавки и склады. Общественное возбуждение охватывало всю страну. В Париже, в саду Пале-Рояля происходили какие-то загадочные сборища. В городе раскидывали антиправительственные листовки. Дошло до того, что в Итальянской опере к бархату ложи королевы Марии-Антуанетты был приколот лист бумаги с угрожающей надписью: «Трепещите, тираны, вашему царству наступает конец»[2].

Это ощущение конца старого мира не только воодушевляло недовольных, смело ввязывавшихся в борьбу, оно охватывало и привилегированные сословия, и окружение короля — все, что составляло опору монархии.

Королевский двор искал и не находил выхода из углубляющегося кризиса. Людовик XVI по необходимости должен был менять государственных контролеров финансов — столь же бездарных, сколь и расточительных — Жоли де Флери, Д’Ормессона, Калонна, оказавшихся в состоянии лишь непрерывно увеличивать государственный долг, но не пополнять пустую казну. После неудачи с собранием нотаблей, созванным в 1787 г., король должен был в августе 1788 г. вновь вернуть к власти Неккера и согласиться на созыв Генеральных штатов. И возвращение к руководству финансов опального женевского банкира, и самый факт созыва Генеральных штатов, без которых французские короли обходились более полутораста лет, были доказательством того, что монархия не в силах уже поддерживать порядок в стране старыми методами.

Становилось очевидным, что «верхи» не могут уже управлять по-старому, а «низы» не хотят жить по-старому. Это был верный признак того, что во Франции в 1788–1789 гг. сложилась революционная ситуация.

Неурожаем, заминкой в торговле, крестьянской нуждой, даже голодом миллионов людей во французском королевстве никого нельзя было удивить. Они были хорошо известны и не раз повторялись в тысячелетней истории монархии. Так почему же теперь, в 1788–1789 гг. все чувствовали, все понимали, что назревает нечто большее, что речь идет не о привычных бедствиях крестьянства, а что страна находится на пороге больших перемен, крутой ломки всех общественных отношений, что в двери уже стучится революция?

И торгово-промышленный кризис, и голод крестьян, и бедствия городской бедноты могли лишь обострить и ускорить приближение революционного взрыва[3], но не они были главными причинами революции. Ее коренные, главные, неустранимые причины лежали глубже. Революция была неизбежной потому, что господствовавший в течение многих столетий феодально-абсолютистский строй полностью уже изжил себя, стал преградой экономическому, социальному и политическому развитию страны.

Это выражалось прежде всего в глубоком и неразрешимом конфликте между третьим сословием, составлявшим огромное большинство населения страны, и привилегированными сословиями, количественно ничтожными, но обладавшими полнотой политической власти. Но за этой сословной оболочкой скрывалось вполне определенное классовое содержание. Неизбежность революции порождалась неразрешимостью классовых противоречий.

Привилегированные сословия — духовенство и дворянство, представляли собой класс феодалов. Каковы бы ни были у них частные расхождения с двором, они оставались оплотом и опорой феодально-абсолютистской монархии.

Третье сословие по своему классовому составу было разнородно. В него входили и богатая, экономически самая сильная (хотя также неоднородная) буржуазия — политически бесправная, но рвущаяся к власти, и закабаленное бесконечными феодальными поборами и повинностями многомиллионное крестьянство, и городское плебейство, или, как позже его стали называть, городское санкюлотство — рабочие, ремесленники, с трудом добывающая себе всеми способами пропитание беднота.

Конечно, интересы и задачи разных классов, входивших в состав третьего сословия, во многом расходились. «Liberte!» — «свобода!», — самое популярное с\ово, кружившее умы в 1789 г., понималось совсем по-разному графом Мирабо — аристократом, примкнувшим к враждебным абсолютизму силам, Жаном Жозефом Мунье — богатым буржуа и юристом, возглавлявшим оппозицию в Дофинэ, или типографом Антуаном Моморо, будущим членом Клуба кордельеров. Но в ту пору — в 1788–1789 гг. еще сильнее, чем эти различия, была общность интересов, объединявшая и сплачивавшая третье сословие в борьбе против феодально-абсолютистского строя. Весь ход предшествующего исторического развития привел к тому, что в 1789 г. все третье сословие выступало единым в конфликте со старым феодальным миром.

Некоторым современным французским историкам представляется, будто развитие революционного процесса во Франции распадалось, или вернее сказать, расчленялось, на ряд революций. Такой выдающийся исследователь истории французской революции, как покойный профессор Жорж Лефевр, различал «аристократическую революцию», «буржуазную революцию», «крестьянскую революцию». Свержение монархии в августе 1792 г. он называл «второй революцией». Восстание 31 мая — 2 июня 1793 г., установившее власть якобинцев, рассматривалось им также как особая революция. Получалось, что в рамках одной революции было как бы несколько революций[4].

В известном труде таких крупных историков, как профессора Эрнест Лабрусс и Марк Булуазо, в рамках событий 1789–1794 гг. также укладываются три революции; правда, здесь на первый план выдвигаются различия юридического порядка[5]. В той или иной форме это расчленение единого революционного процесса на ряд революций можно встретить и у многих других авторов, например в последней по времени общей истории революции Фюре и Рише[6] или даже в широко распространенных школьных учебниках.

С этой точкой зрения, с учетом всех ее модификаций, нельзя согласиться. На наш взгляд, революционные события во Франции конца XVIII в., или, скажем точнее, 1789–1794 гг., представляли собой не ряд сменяющих друг друга революций, но единый и целостный революционный процесс, не поддающийся расчленению. Это была одна и единая революция, со всеми присущими ей противоречиями.

Эти противоречия были заложены в самом характере, в самой природе Великой французской революции. В эмбриональной, зачаточной форме они содержались уже в третьем сословии, в союзе тех классовых сил, которые весной 1789 г. выступили сообща — и это было не случайно, к этому они были подведены всем ходом предыдущего исторического развития — против старого феодально-абсолютистского мира.

Французская революция XVIII в. по своему объективному содержанию, т. е. независимо от воли и сознания творивших ее людей, могла быть только буржуазной революцией и никакой иной. Но своеобразие начинавшегося революционного процесса заключалось в том, что ход исторического развития привел к союзу буржуазии с народом, что движущими силами революции были буржуазия, крестьянство и плебейство. Поэтому сказать, что близящаяся революция будет только буржуазной, и поставить на этом точку, ограничить этой констатацией свой анализ было бы также неправильным. Участие народа, т. е. крестьянства и плебейства, в революции на достигнутом уровне общественного развития не могло пройти бесследно. Оно должно было отразиться на самом характере революции и наложить на нее свой отпечаток.

Соотношение и расстановка классовых сил накануне революции, скажем мы, забегая вперед, не только предопределяли внутренние противоречия революции и неизбежность их обострения. Можно было предвидеть, исходя из анализа движущих сил революции, что эта буржуазная по своим объективным задачам и целям революция может победить только как народная по своему характеру революция.

Но к этому мы должны будем возвратиться позднее. Вернемся сейчас к событиям 1789 г.

Когда началась Великая французская революция? Что следует считать ее началом?

Революционная ситуация, сложившаяся еще в 1788 г., с началом следующего года стала быстро обостряться. В марте и апреле 1789 г. по ряду провинций королевства снова прокатилась волна крестьянских волнений. В то же время на почве острой нужды в городах выступила беднота, требовавшая хлеба, установления дешевых цен на продовольствие. Это не были случайные выступления. Волнения городской бедноты произошли и на севере — в Лилле, Дюнкерке, Камбре, и на юге — в Марселе, Тулоне, Эксе, и в ряде других городов[7]. В конце апреля — 27 и 28 — в самой столице королевства — в Париже, в Сент-Антуанском предместье, — рабочие этого и прилегающих к нему плебейских кварталов разгромили дома крупных мануфактуристов Ревельона и Анрио и в течение нескольких дней ожесточенно сражались против правительственных войск, двинутых для восстановления порядка в мятежном квартале ^[8].

Открывшиеся в этой накаленной обстановке 5 мая 1789 г. заседания Генеральных штатов в Версале, естественно, привлекли к себе внимание всей страны.

Зал «малых забав» Версальского дворца, где собрались представители трех сословий, с первого же дня заседаний Генеральных штатов превратился в арену острых конфликтов между двором и привилегированными сословиями, с одной стороны, и третьим сословием — с другой. Спор начался с процедурного вопроса: как проводить заседания и голосования — посословно или большинством голосов. Но нетрудно понять, что за этим процедурным вопросом крылось нечто гораздо большее: спор о задачах Генеральных штатов, о правах третьего сословия, о завтрашнем дне страны, о будущности Франции[9].

На протяжении двух с половиной месяцев продолжались словесные сражения между депутатами третьего сословия и представителями королевской власти, поддерживаемой церковной и дворянской знатью. То было время ораторских дуэлей, смелых жестов и громких, рассчитанных на историю фраз, растущей славы Мирабо, поражавшего мощью своего дара трибуна, удивлявшей дерзости депутатов третьего сословия, осмеливавшихся не подчиняться приказам короля и неожиданно, благодаря этой дерзости, достигавших успеха.

Вдохновляемые постоянной поддержкой народа — парижане, приезжие, все стремились в Версаль, чтобы заполнить галереи огромного зала, — депутаты третьего сословия за короткий срок добились немалого. 17 июня собрание третьего сословия провозгласило себя Национальным собранием. Само звучание этих слов казалось современникам необычайно смелым и новым. Старому, средневековому, феодальному делению на сословия был противопоставлен новый и высший принцип — нация. Провозгласив себя Национальным собранием, третье сословие преодолело сословную ограниченность; оно приобрело право говорить от имени всей французской нации, от имени всего народа; оно становилось самым полноправным и представительным органом всей страны.

Попытки королевского двора воспрепятствовать осуществлению этого решения потерпели неудачу. Памятная клятва в зале для игры в мяч (20 июня) и неповиновение приказу короля разойтись (23 июня) означали поражение абсолютистского режима. Национальное собрание нельзя было отменить простым королевским приказом. Вчерашние депутаты третьего сословия, объявив себя представителями всей французской нации, почувствовали важность созданного ими органа: это было высшее законодательное и представительное учреждение французского народа. Им оставалось сделать последний логический вывод, и он был сделан 9 июля.

Национальное собрание провозгласило себя Учредительным собранием. Этим названием подчеркивалась важнейшая задача высшего законодательного органа французской нации — учредить новый общественный строй, выработать конституцию.

Вся страна, затаив дыхание, следила за развитием событий в Версальском дворце. Именно в эту пору возникло новое для Франции явление — рождение великого множества газет. Политические события, развертывавшиеся в стране, встречали в разных общественных кругах различное отношение. Поэтому сразу создалось много газет разных политических пристрастий, придерживающихся нередко противоположных взглядов. Новым было и множество листовок, брошюр, воззваний, обращений к народу. Невиданный ранее поток политической литературы затопил страну; вернее сказать города, так как в деревне крестьянство в подавляющем большинстве было неграмотным. Но и оно, естественно, с огромным вниманием прислушивалось к доходившим, нередко весьма произвольным, толкованиям вестей из Версаля.

Но как ни велико было политическое значение событий, происходивших в Версале, они все еще оставались в рамках парламентского конфликта, с весьма ограниченным числом участников. Народ, основные силы страны не были еще втянуты в борьбу.

Революция началась лишь со времени вступления на политическую арену народных масс. Это произошло 13–14 июля, когда в ответ на увольнение Неккера и попытку королевского двора перейти в контрнаступление народ Парижа стихийно поднялся на борьбу.

Народное вооруженное восстание 13–14 июля, завершившееся штурмом и падением Бастилии, казавшейся неприступной крепостью, и было началом революции. Все подробности этого знаменитого дня так детально освещены [10], что нет нужды здесь снова их напоминать. Потрясший всех современников поразительный, казавшийся почти невероятным успех парижан, овладевших грозной Бастилией, с ее восемью башнями, поднятыми подъемными мостами, рвами, пушками, сильным гарнизоном, объяснялся в сущности просто. Победа 14 июля была одержана прежде всего потому, что против ненавистной крепости-тюрьмы, против абсолютистского режима выступило единым и сплоченным все третье сословие, или — что то же — союз всех классовых сил, объединяемых этим термином вчерашнего дня, и, прежде всего, народные массы.

Это было понято и оценено и в противоположном лагере. Абсолютизм потерпел поражение. Король возвратил к власти уволенного им было Неккера, признал решения Национального собрания и 17 июля явился в Париж, чтобы скрепя сердце приветствовать победоносный народ.

Революция, одержавшая первую победу 14 июля в Париже, затем раскатилась широкой волной по всей стране. Во всех городах королевства, как только туда доходила весть о событиях в Париже, народ выходил на улицу, смещал старые власти и замещал их новыми выборными органами — муниципалитетами, в большинстве своем составленными из наиболее именитых представителей третьего сословия. В ряде городов — в Страсбурге, в Труа, в Амьене, Руане, Шербуре — эта «муниципальная революция», как стали называть эти события, сопровождалась вооруженными столкновениями, разгромом ненавистных народу зданий, олицетворявших абсолютистский гнет, — ратуш, тюрем. В других городах переход власти в руки буржуазии совершался более или менее мирно. К концу августа повсеместно, во всех городах королевства, были созданы новые муниципальные органы — буржуазные по своему составу.

Несколько позже, чем в города, весть о падении Бастилии проникла в деревню. Голодающим, измученным феодальным гнетом крестьянством она была воспринята как сигнал к выступлению. С конца июля, в августе-сентябре в самых разных концах королевства поднимаются широкие бурные крестьянские движения. Крестьяне громят ненавистные им замки сеньеров, «пускают петуха» — сжигают помещичьи усадьбы, делят между собой помещичьи луга и леса. Эти грозные крестьянские выступления, внушавшие «великий страх» помещикам, всем крупным землевладельцам, бежавшим спешно из деревни, сыграли немаловажную роль в поражении абсолютистского режима[11].

На этом начальном этапе революции все классы и классовые группы, входившие в третье сословие: буржуазия, крестьянство, плебейство — были заинтересованы, хотя и по-разному, в сокрушении абсолютистского режима и потому выступали — в главном — вместе и сообща против общего врага.

Это нашло свое отражение в программном документе огромной революционной силы, принятом Учредительным собранием 26 августа 1789 г., — Декларации прав человека и гражданина.

«Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», — гласила первая из 17 статей Декларации. В суровый век господства в большинстве стран феодально-абсолютистского строя с его догматами божественного происхождения монаршей власти, сословным неравенством, рабством, крепостничеством этот тезис о равенстве в правах всех людей звучал как вызов всему старому миру. Столь же смело и революционно в ту эпоху звучали и провозглашенные в Декларации священными и неотчуждаемыми правами человека и гражданина свобода личности, свобода слова, свобода совести, право на сопротивление угнетению.

Одна из статей Декларации провозглашала священным и неприкосновенным право частной собственности. В этом сказывался буржуазный характер Декларации с присущими ей противоречиями. Провозглашая право собственности священным, Декларация тем самым опровергала первый из записанных ею принципов — равенство людей в правах, и увековечивала имущественное неравенство. Но эта статья в ту пору имела и прогрессивное — антифеодальное — содержание. Провозглашая право собственности священным (в терминах почти буквально повторявших известную формулу Руссо), Декларация стремилась защитить крестьянскую и буржуазную собственность от покушения на нее феодалов.

В целом Декларация прав человека и гражданина 1789 г. прозвучала как манифест революции, возвещавший начало новой исторической эпохи. Знаменитые лозунги Великой французской революции, сжато формулировавшие идеи Декларации — «свобода, равенство, братство», — были восприняты как вызов, брошенный старому миру реакции, насилия и бесправия; они были встречены с величайшим сочувствием всеми угнетенными и порабощенными во всем мире, всеми передовыми людьми, стремившимися изменить завтрашний день человечества, сделать его лучшим.

Господство крупной буржуазии

Однако иллюзии братства, всеобщего единения нации, господствовавшие в первые дни революции, продолжались недолго. Все третье сословие выступило сообща против абсолютистского режима и одержало над ним победу. Но плоды этой победы достались не всем сражавшимся, они достались лишь буржуазии, и даже не всей буржуазии, а лишь небольшой, самой богатой ее части — крупной буржуазии, или «буржуазной аристократии», как ее нередко называли.

В первые дни революции в Париже, а вслед за ним и в провинциальных городах была создана вооруженная сила, призванная защищать ее завоевания, — Национальная гвардия. Крупная буржуазия поспешила прибрать ее к рукам. Было постановлено, что лица, вступающие в Национальную гвардию, должны за свой счет приобретать мундир — нарядный, дорогостоящий, практически не доступный небогатым людям. Тем самым в Национальную гвардию был закрыт доступ не только бедноте, но вообще демократическим слоям. Главнокомандующим Национальной гвардии был назначен маркиз Лафайет, прославившийся как участник войны за независимость Соединенных Штатов Америки, «герой Нового и Старого Света», весьма популярный в первые дни революции, но в действительности далекий от понимания нужд и чаяний народа.

В парижском муниципалитете, где мэром стал осторожный и расчетливый Жан Байи, ученый-астроном, пользовавшийся полным доверием крупной буржуазии, и в провинциальных муниципалитетах власть почти повсеместно была в руках ставленников буржуазии.

В Учредительном собрании на первых порах руководящая роль также принадлежала представителям крупной буржуазии и либерального дворянства. Самым популярным деятелем революции, не только в Собрании, но и в стране, был первоначально граф Оноре де Мирабо (1749–1791). Воспитанный в богатой и аристократической семье, превосходно и разносторонне образованный, наделенный от природы несомненным литературным и ораторским даром, Мирабо еще до революции приобрел шумную известность в Европе своими острыми памфлетами и политическими выступлениями и своими скандальными романическими похождениями. Поразительный ораторский талант, смелость, непоколебимая самоуверенность обеспечили ему на первом этапе революции, в период словесных дуэлей с абсолютистским режимом, роль признанного лидера Учредительного собрания. Его авторитет и популярность в это время были огромны. Однако быстрое нарастание революционной волны, внушая Мирабо тревогу, остудило его революционный пыл; он осторожно начал поворачивать вправо.

Хитрый, скупой на слова, но ко всему прислушивающийся аббат Сиейес, еще до революции примкнувший к третьему сословию, ловкий адвокат из Ренна Ле Шапелье, Лафайет были также авторитетными деятелями Учредительного собрания. Признанные руководители партии «конституционалистов», как стали позднее называть представителей крупной буржуазии, они стали практически руководящей, направляющей силой Учредительного собрания.

Но крупной буржуазии было мало фактического господства, она стремилась закрепить его и юридически. Через несколько дней после того, как Учредительное собрание приняло знаменитую Декларацию прав человека и гражданина, оно стало обсуждать внесенный Мунье проект, в прямом противоречии с Декларацией предлагавший установление имущественного ценза для избирателей. Законодательством октября-декабря 1789 г. эти антидемократические проекты приобрели законную силу.

В основу избирательной системы был положен имущественный ценз. Граждане разделялись на две неравноправные категории — активных и пассивных. Первые, обладавшие имущественным цензом и платящие прямые налоги в разных размерах, имели право избирать и быть избранными. Вторые, не отвечающие этому требованию, были лишены избирательных прав. Граждане, объявленные пассивными, составляли подавляющее большинство населения[12]. Так крупная буржуазия, отделившись от своих недавних союзников по третьему сословию, установила фактически и юридически свое господство в стране.

Но для правильного понимания характера законодательства Учредительного собрания при господстве крупной буржуазии должно быть принято во внимание, что борьба против феодально-абсолютистских сил была еще далеко не завершена, что и руководившая Собранием партия (употребляя этот термин, понятно, условно) конституционалистов (Мирабо, Лафайет, Мунье и др.) не могла не считаться с настроениями и требованиями народных масс, Что, наконец, сама крупная буржуазия была заинтересована в преобразовании Франции на буржуазных основах. Именно в силу этого многие из законов, принятых Учредительным собранием, имели несомненно прогрессивное значение.

В 1789–1790 гг. было проведено административное переустройство Франции, имевшее крупное политическое значение. Старое, средневекового происхождения, деление королевства на провинции, женералите, бальяжи, уже давно не отвечавшее ни экономическим интересам страны, ни реально сложившимся отношениям, было упразднено. Вместо него вся страна была разделена на 83 более или менее равных по величине департамента, поставленных в единообразные в административном отношении условия. Сколь жизненно правильной была эта административная реформа, можно судить по тому, что и сейчас, почти 200 лет спустя, установленное Учредительным собранием в 1790 г. деление Франции по департаментам в основном сохранилось[13].

2 ноября 1789 г. Учредительное собрание по предложению Талейрана, бывшего епископа Отенского, постановило конфисковать все имущество и земельную собственность церкви, передав их в распоряжение нации. Церковные земли, объявленные национальным имуществом, были пущены в распродажу. Эта мера должна была сломить, могущество церкви, являвшейся важной опорой феодально-абсолютистского строя, и в то же время способствовать разрешению финансового кризиса в стране. Церковь была лишена также ряда важных прав и обязанностей (регистрация рождения, брака, смерти), перешедших к государству, установившему контроль и над всей ее деятельностью.

Учредительное собрание уничтожило все старые сословные деления. Это был важный шаг на пути создания нации. 19 июня 1790 г., чтобы полностью обеспечить юридическое равенство граждан и чтобы лишить бывшее дворянство каких-либо формальных преимуществ, Учредительное собрание отменило все дворянские титулы и самый институт наследственного дворянства. Все старые дворянские титулы: князь, герцог, граф, маркиз, виконт и т. д. — были упразднены, и пользование ими запрещено.

Так обоим привилегированным сословиям — духовенству и дворянству — были нанесены сокрушительные удары. Впрочем, при общем бесспорно прогрессивном характере этого законодательства и в нем сказалась противоречивость, присущая политике буржуазного Учредительного собрания. Духовенство было лишено не только юридических преимуществ, связанных с его прежним статусом первого сословия, но и экономических. Секуляризация церковных земель подорвала экономическую мощь духовенства.

Но на феодальную собственность буржуазное Собрание не решилось покуситься, напротив, оно взяло ее под защиту[14].

В обстановке грозных крестьянских восстаний, потрясавших королевство, и «великого страха», охватившего бегущих из усадеб помещиков, Учредительное собрание не могло пройти мимо аграрного вопроса; он встал одним из первых в порядок дня его работы. Знаменитая «ночь чудес» 4 августа 1789 г., породившая столько легенд, стала лишь началом обсуждения практических мер, затянувшегося почти на неделю. Аграрное законодательство Учредительного собрания 4-11 августа 1789 г. было отмечено крайней противоречивостью. Собрание торжественно провозгласило феодализм отмененным, и само это утверждение, хотя оно и осталось чисто, декларативным, имело большое революционное и революционизирующее (вопреки намерениям законодателей) значение. Но практические решения находились в прямом противоречии с этим широковещательным утверждением.

Дворяне и владевшие феодальными рентами буржуа согласились «пожертвовать», т. е. отказаться без выкупа от так называемых личных феодальных прав (серваж, право мертвой руки, право охоты и т. п.), которые фактически с начала крестьянского движения были потеряны. Все же остальное и, главное, так называемые реальные платежи и повинности, связанные с собственностью на землю, — чинш, натуральный оброк, единовременные пошлины сеньеру и т. д. — сохранялись: они подлежали выкупу на непосильных для крестьян условиях[15]. Тем самым коренное, главное требование крестьянства — земля, безвозмездная ликвидация всех феодальных повинностей и поборов — осталось невыполненным.

Законодательство Учредительного собрания в области торговли и промышленности, продиктованное прежде всего интересами буржуазии, имело объективно прогрессивный характер. Вдохновленные идеями физиократов, буржуазные законодатели стремились обеспечить ничем не ограничиваемую свободу хозяйственной инициативы. Все формы ограничений, регламентации средневекового происхождения были упразднены, отныне ничто не препятствовало предпринимательской деятельности и хозяйственной инициативе.

В феврале 1791 г. был издан декрет об упразднении цехов, что также ликвидировало один из пережитков средневековья. Но несколькими месяцами позже, 14 июня 1791 г., по предложению депутата Ле Шапелье огромным большинством голосов был принят декрет, прямо направленный против рабочих. По закону Ле Шапелье рабочим воспрещалось объединение в союзы или иные объединения и под страхом сурового наказания запрещались стачки. Это был первый продиктованный своекорыстно классовыми интересами буржуазии антирабочий закон.

Противоречивость политики конституционалистов, т. е. партии крупной буржуазии, пришедшей к власти, проявилась особенно ярко и в ее отношении к королевскому двору и к народу.

Королевский двор, ставший естественным центром притяжения всех контрреволюционных сил, всех сторонников старого режима, даже после падения Бастилии отнюдь не считал свое дело проигранным. С сентября контрреволюционная партия, направляемая королем и еще в большей мере королевой Марией-Антуанеттой, стала готовить контрнаступление. В Версаль и Париж подтягивались верные королю воинские части. Людовик XVI отказался утвердить Декларацию прав человека и гражданина и постановления 4-11 августа. 1 октября банкет в честь офицеров Фландрского полка в одном из залов королевского дворца в Версале был превращен в открыто контрреволюционную манифестацию. Громко произносились угрозы Парижу, срывались трехцветные кокарды, их заменяли белыми кокардами — цветом Бурбонов.

В Париже с тревогой следили за этими почти открытыми приготовлениями к контрреволюционному перевороту. Париж простых людей, Париж санкюлотов в эти осенние месяцы 1789 г. голодал. В столице не было хлеба; перед закрытыми дверьми булочных и хлебопекарен с раннего утра становились длинные очереди. Нужда накаляла политическую атмосферу в столице. В этой тревожной обстановке из левых политических кругов, прежде всего со страниц издаваемой Маратом газеты «Друг народ», раздался призыв к походу на Версаль.

5-6 октября 1789 г. огромные толпы парижан, главным образом женщины-работницы, торговки грошовым товаром, обитательницы бедных кварталов, острее всего страдавшие от продовольственной нужды, пошли походом на Версаль. Народ окружил королевский дворец; он заставил короля, а вслед за ним и Учредительное собрание переехать из Версаля в Париж.

Народное выступление 5–6 октября 1789 г. сорвало контрреволюционные планы двора. Вынужденный переезд короля и Учредительного собрания в столицу поставил их фактически под контроль народных масс. Правда, престиж монархии и лично Людовика XVI в народе еще оставался высок, и все-таки события 5–6 октября что-то изменили в общественной психологии масс.

Учредительное собрание, избавившись от опасности, угрожавшей ему со стороны двора, но еще более напуганное революционной инициативой народа, 21 октября 1789 г. приняло закон, предусматривавший применение военной силы для подавления народных выступлений. Крупная буржуазия, достигнув господствующего положения и осуществив все преобразования, соответствующие ее интересам и целям, считала задачи революции в основном исчерпанными.

Наиболее ярко это изменение позиции крупной буржуазии отразил в своей эволюции Мирабо. Уже к концу 1789 г. знаменитый трибун пришел к мысли, что революцию необходимо остановить. С начала 1790 г. Мирабо вступил в тайные связи с королевским двором, помогая ему — за крупное вознаграждение — советами. Мирабо умер в 1791 г., еще окруженный почетом и уважением, и лишь позже его измена была документально доказана. Но измена Мирабо революции не была только страницей его личной биографии. Она скрывала за собой и большее — эволюцию политической линии всей партии конституционалистов.

Если в начальную пору ее политика была противоречивой, то по мере выполнения намеченной ею программы преобразований все явственней обнаруживалось превращение крупной буржуазии в консервативную силу. Она стремилась теперь не к углублению революции, напротив, ее усилия были направлены на то, чтобы затормозить революцию, остановить ее на достигнутом уровне.

Народ, а также не принадлежавшая к верхам буржуазия считали проведенные Учредительным собранием реформы лишь началом. Их основные социальные требования не получили разрешения, и поэтому, они, естественно, стремились к дальнейшему развитию революции.

Крестьянство, убедившись в том, что законодательство Учредительного собрания не дало ожидаемого, что феодализм в сельском хозяйстве в действительности не искоренен и даже не сломлен, возобновило с 1790 г. выступления. Крестьяне прекращали уплату феодальных поборов и налогов, в разных частях страны вспыхивали вооруженные столкновения [16].

Городское плебейство оставалось таким же бесправным, как раньше. Революция не улучшила его положения, а нужда возросла. Эмиграция из Франции части дворянства резко снизила заказы на предметы роскоши, в делах возникла заминка. В то же время цены на хлеб и прочие продовольственные товары в Париже и других городах возросли.

Средние слои, демократическая буржуазия оставались по-прежнему отстраненными от политического руководства. Им чужда была политика поисков компромисса с силами старого мира, которую тайно или открыто проводила крупная буржуазия. Поэтому вместе с народом они готовы были добиваться дальнейшего развития революционного процесса.

Чем яснее проступал антидемократический характер законодательства Учредительного собрания, тем определеннее и резче становилась его критика и громче звучал голос народного недовольства.

В самом Собрании политику большинства оспаривала небольшая — в несколько человек — группа депутатов, самым выдающимся из которых был Максимилиан Робеспьер. Депутат из Арраса резко осуждал антинародную политику большинства, стремившегося установить власть новой аристократии. «Если одна часть нации самодержавна, а другую ее часть составляют ее подданные, то такой политический строй означает создание режима аристократии. И что это за аристократия! Самая невыносимая из всех — аристократия богатых, гнету которых вы хотите подчинить народ, только что освободившийся от гнета феодальной аристократии» [17].

Оказывали ли эти речи какое-либо воздействие на аудиторию? Прислушивалось ли Собрание к советам, требованиям, предложениям, которые настойчиво, упорно, не считаясь с царившими в зале настроениями, навязывал высшему законодательному органу Робеспьер? Ни в малой мере. Вначале его просто не слушали; считали его провинциальным, старомодным, почти смешным. Газеты давали произвольное изложение его выступлений, искажали его фамилию. Постепенно твердость и последовательность защиты отстаиваемой политической линии, презрительное пренебрежение к насмешкам, непоколебимая уверенность в своей правоте заставили депутатов прислушиваться к негромкому голосу Робеспьера. Его слушали уже со вниманием, иронические реплики смолкли, но все его предложения по-прежнему столь же единодушно отвергались.

Робеспьера это не смущало. Он обращался не к этим самодовольным господам, уже вкусившим власти и полным напускной важности. Через их головы он обращался к народу, к Франции; он видел уже ее завтрашний день.

И голос депутата из Арраса доходил до страны. Его популярность быстро росла. Он получал множество писем из больших и малых городов и сел, от незнакомых людей, выражавших искреннее одобрение «депутату всего человечества», как назвал его юный Сен-Жюст в письме из Блеранкура в августе 1790 г.

За пределами Собрания демократические тенденции были много сильнее. Они были представлены прежде всего печатью, в особенности несколькими газетами, которые стали приобретать большое влияние на народ. Среди изданий демократического направления должны быть названы в первую очередь «Друг народа» Жана Поля Марата, «Революции Франции и Брабанта» блестящего журналиста, «генерального прокурора фонаря», как он сам себя называл, Камилла Демулена, «Парижские революции» честного демократа Лустало[18].

Немногие из политических деятелей той поры возбуждали такую жгучую ненависть одних и горячую любовь других, как Жан Поль Марат[19]. Крупный ученый — доктор медицины, физик, естествоиспытатель, автор специальных исследований в области оптики, лишь изредка и в анонимной форме касавшийся социально-политических проблем[20], Марат с первых дней революции круто меняет весь уклад жизни: он покидает свой тихий кабинет ученого на улице Старой голубятни и отдает все свои силы, талант, опыт политической борьбе.

С сентября 1789 г. стала выходить издаваемая им газета «Друг народа». Эта напечатанная крупным, нередко неровным шрифтом, на толстой желтовато-серого цвета бумаге, газета по своему внешнему оформлению была хуже многих иных. Ее автор не обладал таким громким именем, как, скажем, издатель «Курьера Прованса» знаменитый Оноре Мирабо. Для широких кругов читателей имя Марата вначале ничего не говорило. И все же прошло немного времени, и эта невзрачная газета стала одной из самых популярных в народе.

В чем была разгадка этого непостижимого на первый взгляд успеха? Прежде всего «Друг народа» отличался от всех иных изданий и тоном, и самим характером своих выступлений.

«О французы, народ свободный и легкомысленный, доколе же не будете вы предвидеть тех бед, которые вам угрожают, доколе же будете вы спать на краю пропасти?»[21]. Так писал Марат в середине сентября 1789 г., и этот суровый предостерегающий голос был совсем не похож на восхищенное упоение победой, хор славословий Национальному собранию, преобладавший в литературных и устных выступлениях той поры.

Марат был первым политическим деятелем, кто посмел, исходя из задач защиты интересов народа, гласно обвинить прославленных вождей революции в пренебрежении нуждами народа, а позже — в измене делу революции. Сила критики Марата была в том, что он осуждал направленную против народа политику не в общей, анонимной форме, как это позволяли себе порой и некоторые иные демократы, а называл противников по именам, персонифицируя зло.

Он выступил сначала против Неккера[22], затем против Мирабо, затем против Лафайета[23]. Верным революционным инстинктом он ранее других сумел предугадать измену крупной буржуазии и ее лидеров и призывал народ к действенному вмешательству в революционный процесс.

Аристократия, крупная буржуазия, все консервативные и умеренные элементы видели в Марате своего врага и сумели организовать, даже в ту пору, когда только что была провозглашена свобода печати, систематическую травлю издателя «Друга народа». Это была единственная газета, подвергавшаяся с осени 1789 г. непрерывным преследованиям и запретам. Марат ушел в подполье и наладил нелегальное издание газеты. Он продолжал разоблачать тайные происки двора, двоедушие и склонность к измене лидеров «аристократии богатства». Он последовательно отстаивал интересы бедных людей — крестьянства, плебейства, «мелкого люда». И потому, несмотря на все преследования и гонения, его влияние в народе непрерывно росло, — он становился уже не по названию газеты, а по общественному признанию — истинным другом народа.

Важными центрами политической жизни стали клубы, выполнявшие тогда в какой-то степени роль партий. Среди политических клубов крупную роль стало играть «Общество друзей конституции», более известное под именем Якобинского клуба, как он обычно именовался по помещению библиотеки монахов-якобинцев, в котором проходили его заседания. На протяжении революции состав Якобинского клуба менялся. Первоначально он был очень широким — объединял всех сторонников нового революционного порядка от Мирабо до Робеспьера. В 1790 г. из клуба выделилась его правая часть — умеренные либералы (Мирабо, Байи, Ле Шапелье и др.), образовавшие «Общество 1789 года».

Но и после ухода этих консервативных элементов в Якобинском клубе постепенно начала определяться новая линия размежевания между более умеренными и единомышленниками Робеспьера[24].

Более радикальным по своим настроениям и демократическим по составу был Клуб кордельеров (названный так по имени церкви, в помещении которой он заседал), или «Общество прав человека и гражданина», как он официально именовался. В отличие от Якобинского клуба в составе кордельеров было мало депутатов Учредительного собрания, да и членские взносы в нем были значительно ниже. Наибольшим влиянием в нем пользовались на начальном этапе адвокат Жорж Дантон, смелый оратор, обладавший громоподобным голосом, Камилл Демулен, считавший себя одним из первых республиканцев, разделявший также республиканские идеи адвокат Франсуа Робер, Моморо и др.

«Социальный кружок» («Cercle social»), основанный в 1789 г. аббатом Клодом Фоше и Никола Бонвиллем, и тесно связанная с ним широкая организация, называвшаяся «Всемирная федерация друзей истины», объединяли довольно разнородные демократические круги. Вопрос о «Социальном кружке» надо признать еще недостаточно выясненным в исторической литературе [25]. С его трибуны и со страниц издаваемой Бонвиллем газеты «Буш де фер» («Железные уста») нередко пропагандировались идеи эгалитаристско-утопического характера. В то же время нельзя считать случайным, что в рядах «Федерации друзей истины», да и в самом «Социальным кружке» немалую роль играли люди, которые позднее окажутся в рядах жирондистов.

В Париже и во многих других городах в разное время возникли многочисленные народные общества. Их деятельность также еще полностью не изучена, но из того, что известно, видно, что они оказывали влияние на развитие политической активности народных низов.

Демократическое движение, питаемое неудовлетворенностью народных масс практическими результатами революции, росло, ширилось, становясь важной движущей силой революционного процесса. Его рост ускорял и политическое размежевание внутри бывшего третьего сословия: чем сильнее становилось демократическое движение, тем определеннее и резче поворачивали вправо крупная буржуазия и ее политические руководители.

Первый же острый политический кризис должен был раскрыть всю глубину этих процессов. Он наступил летом 1791 г., когда парижане однажды — 21 июня, — проснувшись от пушечных выстрелов и звона набата, узнали поразившую всех весть: король и королева тайно бежали из своего дворца.

Подозреваемая измена короля была вскоре же подтверждена и доказана. Недалеко от границы, в местечке Варенн, беглецы были задержаны. Король и королева Франции были узнаны в слугах, сопровождавших мчавшуюся на восток карету русской баронессы Корф. Их опознал сын почтмейстера в Сен-Менегу Друэ. Когда Учредительное собрание постановило выдать Друэ 30 тыс. ливров в знак благодарности, Друэ отказался от них с негодованием; он выполнял лишь долг французского гражданина, сказал он.

За два года, прошедшие с начала революции, французский народ стал иным. Это доказывал не только частный случай Друэ; это показало все поведение народа в дни Вареннского кризиса[26].

Бегство, а затем пленение народом королевской четы глубоко потрясло Францию. Позднее было документально доказано, что бегство Людовика XVI и Марии-Антуанетты было частью тщательно подготовленного плана контрреволюционного переворота. Беглецы должны были достичь пограничной крепости Монмеди, где стояли верные войска под командованием маркиза де Буйе. В планы королевской четы входили также расчеты на ускорение интервенции иностранных держав. Не случайно к организации бегства был косвенно причастен и русский посол во Франции И. М. Симолин[27].

Простые люди во Франции в июне 1791 г. не могли знать того, что позже стало известно из документов. Но политическая зрелость народа так возросла, что в главном он правильно понял и оценил происшедшее. В Париже и в провинциальных городах разбивали бюсты короля, рвали его изображение. Крестьяне в пограничных департаментах стали создавать добровольческие батальоны. Недавно еще безгранично веривший «королю-отцу» народ понял, что король совершил акт измены, предал интересы нации и Франции. Идее монархизма, недавно еще владевшей умами миллионов французов, в дни Вареннского кризиса был нанесен непоправимый удар. Требование республики, с которым выступали Клуб кордельеров. «Социальный кружок», многие демократы[28], за. несколько дней обрело великое множество сторонников.

Конституционалисты — партия господствующей крупной буржуазии, страшившейся углубления революции, — заняли позицию защиты короля. Смысл этой позиции был ясно раскрыт в речи Антуана Барнава, одного из самых умных руководителей этой партии, 15 июля 1791 г. в Учредительном собрании: «Нам причиняют огромное зло, когда продолжают до бесконечности революционное движение. В настоящий момент, господа, все должны чувствовать, что общий интерес заключается в том, чтобы революция остановилась»[29].

Конечно, это был не «общий интерес», а интерес господствующей «буржуазной аристократии». Барнав лишь повторял Мирабо. И, чтобы «революция остановилась», надо было прежде всего спасти короля и укрепить монархию. В этих целях Учредительное собрание выдвинуло насквозь лживую версию о «похищении короля» и, опираясь на нее, приняло постановление, реабилитирующее короля-изменника.

Передовые демократические организации встретили это решение Собрания бурей протестов. Клуб кордельеров составил петицию, призывающую народ осудить монархию. В Якобинском клубе обсуждение этого вопроса привело к расколу. Левая часть клуба присоединилась к петиции кордельеров. Правая часть 16 июля вышла из его состава и образовала новый клуб, получивший по монастырю, где он заседал, название Клуба фейянов, лидерами которого стали Барнав, Александр Ламет, Дюпор — три друга, так называемый «триумвират», фактически руководивший партией конституционалистов после смерти Мирабо. Фейяны стали политической организацией крупной буржуазии [30].

17 июля на Марсовом поле в Париже собралось несколько тысяч парижан, явившихся по призыву кордельеров, чтобы подписать петицию, осуждавшую монархию. Это была мирная манифестация безоружных людей. Несмотря на это, вопреки торжественно провозглашенным в Декларации правам гражданина, Национальная гвардия открыла огонь по мирной демонстрации. Десятки людей остались на Марсовом поле убитыми, сотни были ранены.

Расстрел 17 июля означал открытый раскол еще недавно единого бывшего третьего сословия. Пролитая на Марсовом поле кровь доказывала, что крупная буржуазия из консервативной силы превращалась в контрреволюционную. Она применила оружие против народа, и это значило, что она становилась на путь, к которому давно призывали «аристократы», участники и приверженцы контрреволюционной партии двора.

В обстановке политической реакции и наступления на демократию господствующие в Учредительном собрании фейяны поспешили завершить работы по выработке конституции, начатые с 1789 г. 13 сентября конституция была подписана королем, утверждена Собранием и приобрела законную силу [31].

Во Франции устанавливалась конституционная монархия. Главой исполнительной власти являлся «божьей милостью и силой конституционных законов» король, наделенный довольно широкими правами. Высшим органом законодательной власти было Законодательное собрание, избираемое двухстепенными выборами на два года. Избирательная система строилась, как уже говорилось, на основе имущественного ценза. Так называемые пассивные граждане, составлявшие большинство граждан мужского пола (права женщин в то время вообще не обсуждались), были лишены избш· рательных прав на всех ступенях, т. е. при выборах в Законодательное собрание и в департаментские и местные выборные органы.

Конституция 1791 г. была противоречивым политическим документом. Конечно, по сравнению с самодержавно-крепостническим режимом, господствовавшим в ряде государств Европейского континента, буржуазная конституция 1791 г. была, безусловно, более прогрессивной. Но в сопоставлении с «Декларацией прав человека и гражданина» 1789 г. она была шагом назад. Хотя в конституции и было записано: «От нации происходят все власти», — всем своим конкретным содержанием она попирала принцип верховенства нации, как и провозглашенный в Декларации принцип равенства граждан. Буржуазная цензовая конституция 1791 г. была призвана увековечить имущественное и политическое неравенство, лишая неимущих, т. е. большинство граждан, всех политических прав.

Избранное на основе конституции 1791 г. Законодательное собрание торжественно начало свою работу 1 октября 1791 г.[32] По своему составу оно отличалось от Учредительного собрания. Его правую часть составляли уже не крайние роялисты, не аристократы, как это было в Учредительном собрании, а фейяны. Опираясь на многочисленную группу депутатов центра, фейяны господствовали первоначально в Законодательном собрании.

Оппозицию им составляли депутаты, связанные с Якобинским клубом. Но и в рядах левой отчетливо обозначались два направления. Большинство депутатов-якобинцев принадлежало к той группировке, которую называли по имени их лидера, талантливого, но честолюбивого журналиста, редактора влиятельной газеты «Патриот франсе» Бриссо бриссотинцами, или, позднее, жирондистами. В их среде был ряд выдающихся ораторов: блестящий импровизатор Верньо, Инар, Гаде и др. Жирондисты были связаны с торгово-промышленной и отчасти земледельческой провинциальной буржуазией; в отличие от фейянов, упорно защищавших конституционную монархию, жирондисты стали склоняться к буржуазной республике.

Крайне левую составляла немногочисленная группа сторонников Робеспьера[33]. Нередко вместе с бриссотинцами они сообща выступали против фейянов. Но чем дальше шло время, тем явственнее обнаруживались разногласия между жирондистами и крайней левой — монтаньярами (горой), как их стали называть по самым верхним скамьям, которые они занимали в Законодательном собрании, а позже — в Конвенте.

В целом Законодательное собрание по своему составу, по преобладающим настроениям уже представляло вчерашний день революции и с первых же своих шагов разочаровало народ.

Экономическое положение страны с начала 1792 г. резко ухудшилось. Свертывание отраслей промышленности, работавших на двор и аристократию, падение экспорта породили безработицу. Восстание негров-рабов в Гаити в 1791 г. прекратило подвоз колониальных товаров. Исчезновение из продажи сахара, чая, кофе повлекло за собой повышение цен на все другие продовольственные товары. От роста дороговизны продуктов страдала прежде всего городская беднота, санкюлоты. В январе 1792 г. в Париже, весной в некоторых городах и сельских округах произошли крупные волнения на почве нужды и голода[34].

Главный вопрос революции — аграрный — оставался по-прежнему нерешенным, и крестьянство, не избавившееся от ненавистных феодальных тягот и по-прежнему тщетно рвущееся к земле, после напрасных ожиданий теперь открыто выражало свое недовольство. С конца 1791 г. вновь поднялась волна крестьянских волнений в стране; она могла стать угрожающей; терпение крестьянства истощалось.

Напряженность политической обстановки обострялась еще тем, что на противоположном полюсе, в лагере контрреволюции, снова подняли голову защитники феодально-абсолютистского строя. Аристократы, как стали их называть в народе, пытались разжечь мятеж на юге. Католическое духовенство почти открыто вело агитацию против новых порядков. В близости от границы, в германском городе Кобленце бежавшие из страны аристократы создали центр контрреволюционной эмиграции. В этом осином гнезде собрались самые непримиримые враги новой, революционной Франции. Сюда вели нити заговоров, связывавшие Кобленц с контрреволюционным подпольем в самой Франции, с правительствами держав феодально-абсолютистской Европы, уже давно готовившими вооруженную интервенцию против мятежной Франции.

Свержение монархии

Революция, начавшаяся в 1789 г. во Франции, потрясла Европу, весь мир. Весть о падении Бастилии была встречена в Лондоне и Риме, Петербурге и Мадриде, Берлине и Афинах как событие огромного значения. Передовые люди во всех странах восторженно приветствовали революцию; они видели в ней начало новой исторической эры. Английский поэт Кольридж написал оду на взятие Бастилии. Знаменитый философ Кант и прославленные поэты Фридрих Шиллер, Виланд, Клопшток в стихах и в прозе славили французскую революцию. В. Англии Шеридан, Вордсворт, Томас Пэн объявили себя сторонниками революции, начавшейся по ту сторону Ла-Манша. В Испании, в итальянских государствах, в Греции, даже в далеких испанских и португальских колониях в Латинской Америке революция во Франции была воспринята передовыми людьми как призыв к освободительной борьбе.

В екатерининской России, где только что было подавлено крестьянское восстание Пугачева, передовые люди с величайшим вниманием и по необходимости скрываемой симпатией следили за событиями в далекой Франции. Выходившие в то время в России газеты «С. Петербургские ведомости» и «Московские ведомости» публиковали подробные сведения о происходившем в мятежном французском королевстве. В 1790 г. вышла ставшая знаменитой книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», перекликавшаяся некоторыми мыслями с Французской революцией. Радищев был не одинок. Исследования советских историков показали, как широка была группа радикально или даже революционно настроенных разночинцев, разделявших «вольнолюбивые мечты» и, естественно, с глубоким сочувствием принявших вести из Франции. К известным именам Ф. В. Кречетова, И. Г. Рахманинова, Н. И. Новикова, И. А. Крылова прибавилось много новых [35].

В сопредельных с Францией странах влияние революции оказалось еще более сильным. В Бельгии национально-освободительное движение против австрийского гнета с осени 1789 г. переросло в революцию. В западных германских землях — в Рейнской области, в Майнцском курфюршестве, в Саксонии и некоторых других малых немецких государствах — поднялось сильное антифеодальное крестьянское движение. Но не только крестьянство вступало в борьбу. В Гамбурге 14 июля 1790 г. местные буржуа организовали демонстрации в честь взятия Бастилии. Все громче звучал голос немецких демократов[36]. Большое влияние оказала Французская революция и на венгерское национально-освободительное движение[37].

Но если все угнетенные, все бесправные, все стремившиеся избавиться от феодально-самодержавной тирании с надеждой и радостью прислушивались к раскатам грома, доносившимся из Парижа, то совсем иным, прямо противоположным было восприятие революции приверженцами старого мира. Монархи, правительства, аристократия, церковная знать больших и малых государств Европы видели во Французской революции нетерпимое попрание «законного порядка», бесчинство, мятеж, опасный своей заразительностью.

Империя Габсбургов, империя Романовых, монархия Гогенцоллернов по самой своей природе должны были стать противниками революционной Франций. В той же мере ими были и монархии малых государств, чувствовавшие еще больше шаткость своих тронов. Но и буржуазно-аристократическая Англия в лице своих правящих классов встретила Французскую революцию с неменьшей враждой. Не случайно самый злобный памфлет против Французской революции был создан английским автором: уже в 1790 г. были опубликованы «Размышления о французской революции» Эдмонда Берка[38], давшие идейное оружие всем противникам революционной страны.

Но старый мир склонен был защищать свои позиции отнюдь не только идейным оружием. Гораздо большие надежды он возлагал на оружие в собственном смысле слова — на силу штыков. С конца 1789–1790 г. мысль о вооруженной интервенции против Франции стала практически обсуждаться в Лондоне и Петербурге, Вене и Берлине. Контрреволюционные эмигранты из Франции, возглавляемые братьями короля графом Прованским и графом д’Артуа, заполнившие все приемные дворов европейских монархов, подогревали эти настроения.

Необходимость борьбы против «революционной заразы», грозящей всем монархиям, заставляла их преодолевать распри.

27 июля 1790 г. Австрия и Пруссия, враждовавшие до того, заключили соглашение, разрешавшее все спорные вопросы. То было необходимой предпосылкой вооруженной интервенции против Бельгии. Подавление же бельгийской революции должно было быть первым шагом к подавлению революции во Франции.

Действительно, после того как силой оружия революция в Бельгии была сломлена, венский и берлинский дворы стали договариваться о совместных действиях против «мятежной Франции». 27 августа 1791 г. император Леопольд II и прусский король Фридрих-Вильгельм II, встретившись в замке Пильниц, подписали декларацию об общих действиях в защиту французского монарха. Пильницкая декларация была по существу манифестом, провозгласившим интервенцию против революционной Франции. Полгода спустя, 7 февраля 1792 г., реализуя Пильницкую декларацию, Австрия и Пруссия заключили договор о военном союзе против революционной Франции. Обе союзные державы должны были двинуть против взбунтовавшейся Франции по 40–50 тыс. солдат каждая.

Таким образом, угроза вооруженной интервенции европейских монархий против французского народа к началу 1792 г. стала несомненной. Нельзя было обманываться и в масштабе, размахе начинавшегося контрреволюционного похода: Австрия и Пруссия были лишь застрельщиками; вслед за ними в вооруженную борьбу против восставшего народа должны были вступить и другие силы контрреволюционной Европы.

Какой же тактики в этих условиях должна была придерживаться сама Франция? Какую позицию должно было занять Законодательное собрание? Что надлежало делать?

Людовик XVI, чувствовавший себя после неудачной попытки бегства пленником на троне, все свои надежды, все расчеты на успех связывал с войной. Поддержать рушащееся здание монархии могли только иностранные штыки; собственные были для этого слишком слабы. Явная подготовка Австрии и Пруссии к вооруженному вмешательству во внутренние французские дела воодушевила контрреволюционную партию. Из королевских покоев, в особенности из покоев королевы Марии-Антуанетты, незримые нити протягивались к императорскому двору в Вене. Королевский двор и его ближайшее окружение хотели войны и тайно торопили ее приближение; их поддерживали в этом Лафайет и некоторые другие фейяны.

Жирондисты и прежде всего их лидер Бриссо по иным мотивам с осени 1791 г. выступили с энергичным требованием немедленного объявления войны. Внешне позиции жирондистов выглядели крайне революционно. Они рисовали опасность, нависшую над Францией со стороны европейских деспотов, и призывали, не дожидаясь интервенции, первыми нанести удар тиранам[39]. Действительные их побуждения имели более прозаическую подоплеку. Представляя по преимуществу интересы торгово-промышленной буржуазии, они надеялись победоносной войной добиться расширения границ Франции, усиления ее экономических позиций в Европе. К тому же, обеспокоенные растущей требовательностью народных масс, они хотели отвлечь их от социальных вопросов и косвенно, с их помощью, прийти к политическому господству. Но каковы бы ни были субъективные побуждения жирондистских вождей, пропаганда ими революционной войны была на руку партии двора.

Максимилиан Робеспьер первым разгадал опасность этой авантюристической политики. В речах в Якобинском клубе 12 и 18 декабря Робеспьер предостерегал, что при сложившейся расстановке политических сил во Франции объявление войны пойдет на пользу только двору и внутренней контрреволюции[40] с последующих выступлениях по этому самому острому вопросу дня Робеспьер вновь и вновь доказывал, что, пока не подавлена внутренняя контрреволюция, нет шансов на победу над внешней контрреволюцией. Он раскрывал крайнюю опасность для народа воинственно-революционной бравады жирондистов, их планов «освободительной войны», т. е. «экспорта революции», пользуясь терминологией нашего времени. Он предостерегал, что «вооруженное вторжение может оттолкнуть от нас народы», и решительно отвергал пропагандируемую жирондистами идею, будто бы «свободу можно принести народам на острие штыка»[41].

Робеспьера поддержал Жан Поль Марат[42]. Но вожди революционной демократии не смогли переубедить даже Якобинский клуб[43]. Пропаганда войны жирондистами была поддержана народом; она отвечала его патриотическим чувствам.

Позиция жирондистов, как это сразу же понял Робеспьер, соответствовала тайным расчетам двора. В марте король призвал жирондистов к власти. Жирондистское министерство означало войну. Действительно, 20 апреля Франция объявила войну королю Богемии и Венгрии — австрийскому императору. Но, несмотря на то, что Франция первой объявила войну, но своему характеру эта война была справедливой, оборонительной с ее стороны, так как она защищала завоевания революции от интервенции европейских феодально-абсолютистских держав.

Как и предсказывал Робеспьер, война, с легким сердцем объявленная жирондистами, вскоре же привела к поражениям на фронте. Эти поражения не были следствием недостаточной храбрости и стойкости солдат. Напротив, армия, как и весь народ, была охвачена патриотическим порывом. Но командующие армиями генералы Лафайет, Люкнер, Рошамбо, высшие и старшие офицеры были настроены контрреволюционно и косвенно способствовали успеху противника. Из королевского дворца в Париже нити измены протягивались к штабам интервенционистских армий. Французские войска отступали по всему фронту. Над революционной Францией нависла грозная опасность. Король, уже уверенный в близком торжестве, 13 июня уволил министров-жирондистов и снова вернул к власти фейянов.

Ни Законодательное собрание, ни жирондисты — «партия государственных людей», как иронически называл ее Марат[44], не могли, не умели организовать силы народа. Эту задачу взяли на себя Робеспьер, Марат, революционные демократы-якобинцы. Они раньше выступали против объявления войны. Но раз война идет, раз на Францию движутся войска контрреволюционной Европы, ее надо вести по-революционному.

Их призывы были услышаны. Народ ответил на возрастание опасности широким патриотическим движением. Повсеместно, во всех департаментах, стали создаваться батальоны добровольцев, торопившихся грудью встретить врага. Под звуки «Песни рейнской армии», гениального творения Руже де Лилля, воплотившего гнев и отвагу революционного народа, марсельские добровольцы-федераты шли на фронт. Вскоре «Марсельезу» пела вся страна. Вооруженный народ был полон решимости преградить дорогу иностранным завоевателям, шедшим на Париж.

Под давлением народа 11 июля Законодательное собрание объявило отечество в опасности Все мужчины, способные носить оружие, должны были в рядах армии защищать родину. Но нерешительное, колеблющееся Законодательное собрание не обладало ни волей, ни способностью претворить декрет 11 июля в жизнь Оно не умело и не хотело осуществить главное — искоренить измену, гнездящуюся в самом Париже, во дворце короля.

Народ это понимал К неудовлетворенности социальными и политическими результатами революции присоединились страх за судьбу родины, оскорбленное национальное чувство, ненависть к предателям и изменникам, умножающим бедствия страны. Народный гнев сосредоточился теперь против монархии, против королевы-«австриячки» и двоедушного, лживого короля, обманывавшего свой народ.

Требование свержения монархии с конца июня — начала июля обретает все новых и новых сторонников в батальонах федератов, в народных низах столицы и провинции. Тщетно жирондисты, напуганные огромным размахом движения, призывали к уважению конституционных норм. «Надо спасти государство каким бы то ни было образом: антиконституционно лишь то, что ведет к его гибели», — возражал Робеспьер[45], и это был истинно революционный взгляд на вещи. Лишь инициатива народа, его действенное вмешательство в ход событий могли спасти революцию.

3 августа в Париже стал известен опубликованный за неделю до этого манифест герцога Брауншвейгского, командующего армией интервентов. Манифест раскрывал цели интервенции: австрийская и прусская армии «намерены положить конец анархии во Франции… и восстановить законную власть короля». Манифест грозил покарать бунтовщиков и подвергнуть Париж, в случае если будет затронута особа французского короля, военной экзекуции и полному уничтожению.

Герцог Брауншвейгский, публикуя от имени австрийского императора и прусского короля это угрожающее послание, рассчитывал запугать французов. Манифест произвел прямо противоположное впечатление. Он вызвал гнев французских патриотов и лишь ускорил уже назревавшее народное восстание. 47 из 48 секций Парижа потребовали от Законодательного собрания низложения Людовика XVI. С 5 августа почти открыто парижские секции стали готовиться к выступлению.

10 августа народ Парижа, поддержанный отрядами федератов, прибывшими из провинций, поднял восстание. Тюильрийский дворец, защищаемый наемными швейцарскими солдатами, был взят штурмом. Король и королева, укрывшиеся было в здании Законодательного собрания, по требованию революционной Коммуны, руководившей восстанием, были арестованы и заключены в крепость Тампль. Монархия, существовавшая во Франции около тысячи лет, была свергнута[46].

По требованию Коммуны Законодательное собрание декретировало проведение выборов в Национальный конвент на основе новой избирательной системы, свободной от всех ограничений, связанных с имущественным цензом. Это значило, что вместе с монархией была ликвидирована и антидемократическая цензовая избирательная система. Французская революция, продолжая развиваться по восходящей линии, все явственнее обнаруживала свой народный характер.

Борьба горы и жиронды

Народное восстание 10 августа свергло не только тысячелетнюю монархию, но и политическое господство крупной буржуазии и ее партии — фейянов. На смену фейянам к политическому руководству пришли жирондисты. Они господствовали в Законодательном собрании, опираясь на поддержку перешедших на их сторону депутатов центра: в их руках фактически было правительство.

Но своеобразие положения, сложившегося после 10 августа, заключалось в том, что, наряду со старыми органами власти — Законодательным собранием и Исполнительным советом, возник новый орган, располагавший реальной властью в Париже — революционная Коммуна, опиравшаяся на революционный народ. Политическое руководство Коммуной принадлежало монтаньярам — якобинцам. Робеспьер, Марат, Шометт, Паш, в разное время вошедшие в ее состав, стали ее фактическими руководителями.

Уже на другой день после 10 августа обнаружились разногласия между Законодательным собранием и Коммуной. Все обострявшийся конфликт между официальными, «законными» органами власти и рожденной революционным творчеством масс Коммуной Парижа скрывал за собою более глубокое содержание. Прежде всего это была борьба Горы и Жиронды.

Жирондисты, при всех индивидуальных различиях их лидеров — Бриссо, Верньо, Бюзо, Ролана, представляли в конечном счете интересы провинциальной торгово-промышленной и земледельческой буржуазии, выигравшей от революции и потому на ранних ее этапах смело выступавшей против феодально-абсолютистских сил. Но, достигнув власти, превратившись, благодаря народному восстанию 10 августа (в котором они не участвовали), в правящую партию, жирондисты стали стремиться — как и ранее фейяны — к торможению революции. Они превращались в консервативную, а затем антиреволюционную силу, логикой борьбы скатывавшуюся к контрреволюции.

Гора, или якобинцы, представляла собой блок демократической — средней и низшей — буржуазии, крестьянства и плебейства. Эти классово неоднородные силы еще не добились удовлетворения своих интересов в революции, и, хотя у разных классовых групп были разные задачи и цели, их объединяла и сплачивала на данном этапе общая революционно-демократическая программа, решимость защищать завоевания революции и двигать ее дальше.

Таким образом, борьба Горы и Жиронды была лишь выражением более глубоких процессов. Гора шла с теми социальными силами, которые стремились углубить революцию, Жиронда пыталась остановить революцию на достигнутом уровне. Столкновение было неизбежно.

Важнейшей силой революции по-прежнему оставалось крестьянство. Прошло три года с начала революции, а его главные требования все еще не были удовлетворены. С 1791 г. крестьянские движения в стране вновь резко усилились. Считаясь с тем, что на выборах в Конвент крестьяне составят основную массу избирателей, жирондисты поспешили провести в Законодательном собрании аграрные законы, шедшие навстречу крестьянским требованиям. По августовскому законодательству 1792 г., общинные земли подлежали разделу между крестьянами, часть земель эмигрантов подлежала также распределению между ними, отменялись все судебные дела против крестьян, возникшие на основе феодальных претензий. Впрочем ни декрет о разделе общинных земель, ни декрет о разделе земель эмигрантов не были практически реализованы, так как Законодательное собрание даже не определило порядка проведения этой аграрной реформы.

Августовское аграрное законодательство 1792 г. было следствием народного восстания 10 августа. Оно было встречено крестьянами сначала сочувственно, но далеко не удовлетворило их требований. Крестьянство по-прежнему оставалось движущей силой революции; оно стремилось добиться от нее главного — земли и полной ликвидации феодальных отношений во всех их формах.

Ожесточенность борьбы Горы и Жиронды усугублялась еще крайней напряженностью военной обстановки, быстрым возрастанием опасности для страны, для революции по мере продвижения войск интервентов. К концу августа — началу сентября положение стало катастрофичным. 19 августа прусская армия вступила на территорию Франции; 23-го без боя врагу была сдана крепость Лонгви. 2 сентября противник овладел Верденом. Больше на пути к Парижу крепостей не оставалось; армия интервентов уверенным маршем шла на столицу Франции.

В эти критические часы жирондисты проявили растерянность, колебание, трусость. Устами Ролана они предложили покинуть Париж и перенести резиденцию правительства и Собрания в Блуа.

Якобинцы с негодованием отвергли этот призыв к бегству. В час опасности они обнаружили твердость, храбрость, веру в беспредельные силы народа. Именно тогда Дантон, показавший себя в грозное время великим, полным революционной энергии патриотом, произнес знаменитые слова: «Набат гудит, но это не сигнал тревоги, это угроза врагам отечества. Чтобы победить их, нужна смелость, смелость, и еще раз смелость — и Франция будет спасена!»

Народ Франции поднялся на защиту родины. Спешно формировались отряды добровольцев и стремительным маршем шли на фронт — навстречу врагу. Женщины шили бойцам одежду. Рабочие, ремесленники переплавляли металлическую церковную утварь, свинцовые гробы в пики, холодное оружие. Огромный патриотический подъем охватил страну. Все понимали — в эти дни решается будущность Франции.

21 сентября 1792 г. в Париже открылись заседания Конвента, избранного на основе новой, более демократической избирательной системы — всеми мужчинами, достигшими 21 года. В партийном отношении его состав был неоднороден: якобинцы имели в нем не более 100 мест; жирондисты значительно больше. Подавляющее большинство депутатов принадлежало к «равнине», или «болоту», как их иронически называли; они поддерживали ту группировку, которая в данный момент была сильнее.

21 сентября Конвент начал свою работу актом об отмене монархии. «Дворы — это мастерские преступления, очаги разврата, логовища тиранов. История королей — это мартиролог наций», — заявил под гром аплодисментов якобинец Грегуар. Провозгласив день 21 сентября начальной датой «новой эры» — IV года свободы, первого года Республики, — Конвент тем самым возвестил установление во Франции республиканского строя [47].

Работы Конвента начались при знаменательных обстоятельствах. Накануне, 20 сентября, в сражении при Вальми французские войска впервые с начала войны одержали победу над интервентами. Армии революционной Франции перешли в наступление. Они вступили на территорию Бельгии, тесня отходящего противника; 6 ноября в битве при Жемаппе разбили австрийцев, вышли на средний Рейн, заняли Аахен, Вормс, овладели Франкфуртом-на-Майне. Блистательные победы революционного оружия окрылили французский народ.

Якобинцы, стремясь к сплочению всех патриотических сил, протянули жирондистам руку примирения. Марат открыто объявил о том на страницах своей новой газеты[48]. Но жирондисты, переоценивая силу своего влияния в стране, отвергли примирение. Напротив, они выступили с яростными нападками на Робеспьера, Марата. Борьба между двумя партиями возобновилась с новой силой. 10 октября 1792 г. Бриссо и другие жирондисты были формально исключены из Якобинского клуба.

Разногласия между жирондистами и якобинцами охватывали почти все вопросы революции. Но наиболее острым, или вернее сказать, выдвинувшимся на первый план стал вопрос о судьбе короля. Якобинцы требовали казни короля; жирондисты — прямо или, чаще, маскируясь — брали его под защиту. Но это не был спор о личной судьбе Людовика Капета; это был спор о большем — о революции, о том, должна ли она идти вперед.

Преданный суду Конвента бывший король, вопреки всем маневрам жирондистов, большинством голосов был приговорен к смертной казни[49]. 21 января 1793 г. он был гильотинирован.

Война требовала огромного напряжения сил страны. С начала 1793 г. в антифранцузскую коалицию вступили Англия, Голландия, Испания, ряд итальянских и германских государств. Контрреволюционная коалиция все расширялась. В марте 1793 г. вспыхнул контрреволюционный мятеж в Вандее, быстро распространившийся на ряд северо-западных департаментов. Число врагов росло.

С осени 1792 г. военные действия развивались для Франции успешно. Но в марте 1793 г. командовавший войсками в Бельгии генерал Дюмурье, тесно связанный с жирондистами, пытался повернуть армию против Парижа и, потерпев неудачу, бежал в лагерь врага [50]. После измены Дюмурье французская армия начала отступать из Бельгии. Одновременно теснимые превосходящими силами французы отходили из занятых земель Германии. Противник перехватил инициативу; он вторгся на территорию Франции и перешел в наступление на всех фронтах.

Внутреннее положение страны также резко ухудшилось. Война требовала огромных расходов. Не желая возлагать издержки войны на богатых — облагать их налогом, жирондистское правительство встало на путь непрерывных эмиссий. Выпущенные в большом количестве ассигнаты резко пали в цене. Следствием этого был рост дороговизны на продовольственные товары. Произведенные правительством реквизиции сельскохозяйственных продуктов для снабжения армии привели к тому, что зажиточные крестьяне стали припрятывать хлеб. В результате всего этого беднейшее население городов и сельская беднота, не имея средств на покупку продуктов по взвинченным ценам, оказались обреченными на муки голода. С осени 1792 г. в Конвент стало поступать множество петиций и жалоб на то, что народ голодает.

В Париже и других городах начались волнения на продовольственной почве. Большое влияние среди санкюлотов стала приобретать политически не оформленная, распыленная группа народных агитаторов, вошедших в историю под именем «бешеных». «Бешеные» — Жак Ру, Варле, Леклерк — поддержали выдвигавшееся беднотой требование установления максимума — твердых цен на продукты питания. Жак Ру, священник в церкви Николая на полях, в секции Гравилье, в Париже смело обличал «аристократию имущих» и требовал жестоких мер наказания против спекулянтов и барышников. Он был одним из первых проповедников политики социального террора, т. е. террористических мер против богатых. «Необходимо, чтобы серп равенства прошелся по головам богатых», — говорил он. Его популярность в кварталах бедноты быстро росла. Он был избран в члены Коммуны, выступал в Клубе кордельеров, составлял смелые обращения к Конвенту[51].

Смутные, неотчетливые стремления низов к иному, более справедливому общественному строю находили отражение и в ряде утопических проектов социального переустройства. Безбожник и материалист Сильвен Марешаль — позднее участник заговора Бабефа, требовал, чтобы по окончании войны было произведено уравнение имуществ, устраняющее все преимущества богатых[52]. Сам Гракх Бабеф уже во время революции подходил к коммунистическим взглядам[53]. Коммунистические утопии развивали в эти же годы Буассель, Шапюи и другие неизвестные ранее выразители социальных чаяний народных низов, открытые лишь в последние годы исторической наукой ^[54].

Между якобинцами и «бешеными», не говоря уже о мечтателях-коммунистах, остававшихся по большей части одиночками, сторонившихся политической борьбы, существовали немалые различия. Правда, среди якобинцев и их вождей были люди, последовательно и твердо защищавшие интересы бедноты, и среди них в первую очередь должно быть снова названо имя Марата[55]. Но в целом якобинцы уделяли значительно больше внимания вопросам политическим, чем социальным. Они отнеслись первоначально отрицательно к требованию максимума на продовольствие, видя в нем нечто «старорежимное» — ограничение свободы в экономической сфере. Они не скрывали и своего недоверия к «бешеным» в целом.

Но сила якобинцев в том и заключалась, что они прислушивались к голосу народа. Под влиянием требований народных низов они пересмотрели свое отношение к максимуму. Сначала за поддержку требований максимума высказалась Коммуна Парижа, затем и якобинцы в Конвенте. Поддержка якобинцами требований максимума означала установление на практике блока с «бешеными». К этому вела и логика борьбы с жирондистами.

Несмотря на ухудшающееся положение на фронтах, жирондисты, пренебрегая опасностью, нависшей над родиной, направляли все свои усилия на борьбу против Горы, на разжигание внутренних разногласий. В апреле 1793 г., нарушая депутатскую неприкосновенность, они добились предания Марата суду революционного трибунала. Но процесс против Друга народа превратился в его триумф. Трибунал оправдал Марата, и народ на руках принес его в здание Конвента.

4 мая жирондисты потерпели поражение и в Конвенте. Несмотря на их яростное сопротивление, большинство проголосовало за внесенные якобинцами предложения об установлении твердых цен на зерно. Первый максимум, декретированный Конвентом, с неизбежностью влек за собою и другие меры государственного регулирования торговли и распределения продуктов[56].

Но понесенные поражения не отрезвили жирондистов. Они выступили с прямыми угрозами революционному Парижу, пытаясь противопоставить страну столице. Скатываясь к контрреволюции, они установили в ряде городов фактический блок с роялистами, а в Лионе подняли открытый мятеж. 18 мая им удалось создать в Конвенте комиссию 12-ти для расследования деятельности Коммуны. В момент, когда пять иностранных армий, вторгшихся на территорию Франции, теснили отступающие войска республики, жирондисты подготавливали удар по революционным организациям столицы.

Народное восстание 31 мая — 2 июня 1793 г., возглавленное Коммуной Парижа, пресекло эти гибельные попытки и сбросило власть Жиронды. Конвент распустил комиссию 12-ти, а затем 2 июня по предложению Жоржа Кутона декретировал арест 29 депутатов-жирондистов. Народное восстание восторжествовало. Власть перешла в руки якобинцев.

Якобинская революционно-демократическая диктатура

Якобинцы пришли к руководству республикой в самое трудное для нее время. Армии контрреволюционной коалиции, объединившей почти все страны Европы, с севера и юга, востока и запада двигались в глубь французской территории. Армии республики, обороняясь, отступали. В Вандее и северо-западных департаментах роялистский мятеж разрастался все шире. Бежавшие из-под домашнего ареста жирондистские главари подняли контрреволюционный мятеж в Бордо, южных и юго-западных департаментах. В середине июня из 83 департаментов 60 были охвачены мятежом. Власть Конвента простиралась лишь над голодающим Парижем и ближайшей к нему территорией. Казалось, республика доживает свои последние часы.

Но в это грозное время якобинцы проявили величайшую революционную энергию, смелость и решительность.

В дни восстания 31 мая — 2 июня Робеспьер набросал следующие слова: «Нужна единая воля. Она должна быть или республиканской, или роялистской… Внутренние опасности исходят от буржуазии; чтобы победить буржуазию, нужно объединить народ… Надо, чтобы народ присоединился к Конвенту и чтобы Конвент воспользовался помощью народа…»[57]

В этих беглых заметках сформулирована широкая политическая программа. Якобинцы, сплачивая и объединяя народ вокруг Конвента, стали выковывать «единую волю». Они понимали, что это может быть достигнуто не словами, а действиями. Они отдавали себе отчет в непримиримости и беспощадности борьбы. «Самой страшной опасностью, угрожающей отечеству, является гражданская война, вспыхнувшая в нескольких департаментах», — писал Марат и делал отсюда вывод: «Патриотическая партия должна уничтожить вражескую клику, или она сама будет уничтожена»[58].

Но как сплотить народ и выковать «единую волю»? Как победить «вражескую клику» или вернее вражеские клики, намного превосходившие силами «патриотическую партию»?

Якобинцы нашли эти средства. Они прежде всего пошли навстречу главным требованиям крестьянства. На другой день после победы народного восстания, 3 июня 1793 г., Конвент принял декрет, устанавливавший льготный порядок продажи земель эмигрантов — мелкими участками, с рассрочкой платежа на 10 лет. Через несколько дней, 10 июня, Конвент принял декрет, окончательно возвращавший крестьянам все общинные земли, захваченные помещиками, и устанавливавший порядок их раздела поровну на душу, по требованию трети жителей общины. Наконец декретом от 17 июля Конвент объявлял полностью, окончательно и безвозмездно уничтоженными все феодальные права, повинности и поборы. Все феодальные документы подлежали сожжению, а хранение их объявлялось преступлением, караемым каторгой[59].

То, что не смогли сделать ни Учредительное, ни Законодательное собрания, ни жирондистский Конвент в течение четырех лет революции, было сделано якобинцами в первые шесть недель после прихода к власти. Они нанесли сокрушающий удар по феодализму и сломили его, и, хотя крестьянство, особенно беднейшее, не получило земли в тех размерах, к которым оно стремилось, главные его требования были удовлетворены. Якобинская власть освободила крестьян от веками порабощавшей их феодальной зависимости и тем обеспечила переход основных масс крестьянства на свою сторону. Отныне крестьянство стало мощной опорой якобинской республики в ее борьбе против неисчислимых сил внутренней и внешней контрреволюции.

С такой же быстротой — в две недели — якобинский Конвент принял и утвердил новую конституцию, призванную стать политической платформой, объединяющей и сплачивающей народ.

Конституция 1793 г. существенно отличалась от первой — 1791 г. Это была самая демократическая из всех известных конституций XVIII и XIX вв. Она базировалась на политических идеях Руссо — на принципах свободы, равенства и народного суверенитета, лаконично формулированных в написанной Робеспьером новой Декларации прав человека и гражданина[60]. Конституция 1793 г. устанавливала во Франции республиканский строй. Высшая законодательная власть принадлежала Законодательному собранию, избираемому сроком на один год всеми мужчинами, достигшими 21 года. Законопроекты, принятые Собранием, подлежали еще рассмотрению и утверждению первичных собраний. Высшая исполнительная власть принадлежала Исполнительному совету из 24 человек, избираемых Законодательным собранием из числа кандидатов, представляемых департаментскими собраниями; каждый год половина членов Исполнительного совета обновлялась. В августе новая конституция была поставлена на утверждение народа; она была одобрена огромным большинством голосов. В духе новой конституции была отмена рабства на о. Гаити, провозглашенная там комиссарами Конвента. В связи с этим на сторону французов перешел руководитель восстания рабов Туссен-Лувертюр, который в 1801 г. стал генерал-губернатором острова. Но в 1802 г. он был захвачен французскими войсками и отправлен во Францию.

Принятие демократической Конституции 1793 г. было, несомненно, мерой, способствовавшей сплочению, консолидации народа вокруг якобинского Конвента. Но революционная сила и зрелость якобинцев сказалась не только или, вернее, не столько в создании этой новой, демократической конституции, а в том, что, приняв ее, они не провели ее в жизнь. Это парадоксальное утверждение может быть понято, лишь учитывая общее положение республики к осени 1793 г.

Политическая обстановка в стране в течение летних месяцев 1793 г. продолжала ухудшаться. Армии интервентов наступали, создавая угрозу Парижу, самому существованию республики. Жирондисты, смыкаясь с фейянами и роялистами, поддерживали, где могли, огонь мятежей; большая часть департаментов была во власти мятежников. Контрреволюция повсеместно поднимала голову. 13 июля Друг народа Жэн Поль Марат был заколот кинжалом у себя дома, в ванне, Шарлоттой Корде, вдохновленной на этот террористический акт жирондистами. Через три дня в Лионе был убит вождь местных якобинцев Шалье. Еще ранее жертвой контрреволюционного террора пал один из самых благородных якобинских руководителей Лепелетье де Сен-Фаржо. Жирондистская контрреволюция становилась на путь террора.

Резко ухудшилось экономическое, в особенности продовольственное, положение Парижа и других городов. Ассигнаты — бумажные деньги стремительно падали в цене. Продукты дорожали, становились недоступными для бедных людей, подвоз продовольствия в города сократился, не хватало хлеба, самого необходимого пропитания. В Париже и других городах начался голод.

Созданный еще в апреле 1793 г. Комитет общественного спасения, возглавляемый Дантоном, в этих критических условиях не проявлял необходимых смелости и инициативы. 10 июля Конвент обновил состав Комитета общественного спасения. Дантон и его ближайшие сподвижники были устранены. В состав Комитета были введены единомышленники и друзья Робеспьера Сен-Жюст и Кутон. 27 июля в Комитет вошел Робеспьер. В августе в его со· став был введен Лазар Карно, в сентябре — Бийо-Варени и Колло д’Эрбуа. Еще ранее членами Комитета были избраны Барер, Жанбон Сент-Андре, Робер Ленде, Приер из Марны, Приер из Кот д’Ор. Этот состав комитета остался неизменным до конца июля 1794 г. Его главной задачей было обеспечить перелом в ходе войны и победу республики. Он это выполнил и вошел в историю под именем Великого комитета общественного спасения.

Ожесточенность классовой войны не оставляла места для мирных демократических преобразований. Контрреволюционный терроризм можно было сломить только ответными мерами. 1 августа по докладу Комитета общественного спасения Конвент принял ряд репрессивных декретов. Бывшая королева Мария-Антуанетта была предана революционному трибуналу; он приговорил ее к смертной казни. На эшафот была отправлена и Шарлотта Корде. Еще ранее, 27 июля, Конвент, удовлетворяя требования санкюлотов, декретировал наказание смертной казнью за спекуляцию и сокрытие продовольствия. Роль Комитета общественной безопасности, ведавшего борьбой с контрреволюцией, значительно возросла.

Но одних мер устрашения было недостаточно. Надо было найти немедленно действующие средства, чтобы остановить движущиеся со всех сторон армии контрреволюционной европейской коалиции. Но как найти столько людей, откуда взять необходимые пополнения для армий республики?

Решение было подсказано инициативой народных масс. В низовых первичных собраниях родилась мысль о всеобщей, поголовной мобилизации всего французского народа. Комитет общественного спасения услышал и подхватил инициативу, идущую снизу, из гущи народа. 23 августа Конвент по предложению Комитета общественного спасения принял декрет, объявлявший всеобщую мобилизацию всей нации. Все французы, «до тех пор пока враги не будут изгнаны за пределы территории республики, объявляются в состоянии постоянной реквизиции».

Народ приветствовал это беспримерное в истории решение. Словно из-под земли выросли новые батальоны, полки. В кратчайшие сроки проведенный первый набор дал около полумиллиона бойцов. К 1794 г. республика противопоставила войскам интервентов 14 хорошо вооруженных армий.

Во главе революционных войск были поставлены новые командиры, выдвинутые самой революцией. Бывший конюх Лазар Гош был произведен в дивизионные генералы и назначен командующим армией в возрасте 25 лет. Бывший мелкий торговец Жур-дан начал военную службу унтер-офицером; в 31 год он был назначен командующим Северной армией и одержал решающую победу над армиями противника при Флерюсе. Погибший в возрасте 27 лет генерал Марсо, слывший олицетворением отваги, был до начала военной службы простым писцом. Революция распахнула двери перед всеми талантами из народа. Сын каменщика Клебер, бывший контрабандист Массена, сын трактирщика Мюрат стали позже прославленными военачальниками армии республики. Общее руководство организацией обороны республики и военными операциями принадлежало двум членам Комитета общественного спасения — замечательному математику Лазару Карно[61] и 26-летнему Сен-Жюсту [62], юному другу Робеспьера.

Но победа революции над ее неисчислимыми врагами зависела не только от организации сил обороны. Сама организация обороны была теснейшим образом связана со всей системой политической власти, с непосредственным участием масс в революции.

Чтобы одолеть врагов, надо было поднять весь народ, всю Францию на вооруженную борьбу с противником. В этом был смысл декрета от 23 августа о мобилизации всех французов. Но уже первые шаги по организации обороны республики показали необходимость самой жесткой централизации и создания сильных авторитарных органов власти. Этого же требовали задачи подавления внутренней контрреволюции. Сама жизнь заставляла якобинцев становиться на путь создания революционной диктатуры. Ходом событий Конвент и, в особенности, Комитет общественного спасения стали выполнять функции и приобретать права, далеко выходящие за рамки конституции. Конвент соединил в своем лице законодательную и исполнительную власть. Комитет общественного спасения приобрел фактически права Революционного правительства, обладавшего непререкаемой властью. Они все более решительно вмешивались во все сферы общественной жизни, пытаясь подчинить и направить ее по определенному курсу.

Это была новая форма организации власти, рожденная революционным творчеством масс, подсказанная и даже навязанная требованиями самой жизни. Это была революционная диктатура.

В исторической литературе порою встречаются попытки противопоставить якобинскую революционную диктатуру — демократии, санкюлотской демократии в частности. С таким толкованием трудно согласиться. Якобинская революционная диктатура, на наш взгляд, отнюдь не противостояла демократии. Напротив, по самому своему существу она являлась революционно-демократической диктатурой.

В самом деле, строго централизованная власть якобинского правительства сочеталась с самой широкой народной инициативой снизу Революционное правительство — Конвент и Комитет общественного спасения находились в постоянном контакте с народом, опирались на народ, прислушивались к его голосу. Во всей своей деятельности Революционное правительство опиралось на революционные комитеты и народные общества Революционные комитеты, избираемые в составе 12 членов во всех коммунах и секциях городов Франции, стали самой широкой формой участия масс в государственном строительстве. Сотни тысяч людей вовлекались через революционные комитеты в политическую жизнь страны[63]. Огромную роль в политической организации народа играли также местные муниципальные органы, народные общества, политические клубы, в особенности самый массовый и разветвленный по всей стране Якобинский клуб.

В Якобинском клубе все его члены были равны — должности, как бы высоки они ни были, не играли никакой роли; здесь все служили одной высшей цели — революции, благу народа. Через революционные комитеты, через муниципальные органы, через Якобинский клуб и народные общества народ оказывал постоянное воздействие на высшие органы власти — Конвент и его комитеты, во многом определяя и направляя их политику.

Порою народ оказывал и более прямое влияние на решения Конвента. Так было 4–5 сентября 1793 г., когда выступления парижских санкюлотов, явившихся со своими требованиями к Конвенту, заставили его «поставить террор в порядок дня», усилить репрессивную политику по отношению к контрреволюционным и спекулятивным элементам. Под влиянием народного выступления 4–5 сентября Конвент позднее, 29 сентября, принял декрет, устанавливающий твердые цены (максимум) на все важнейшие товары по всей Франции.

Так самим ходом вещей, внутренней логикой развития революции во Франции установилась революционно-демократическая якобинская диктатура. В отличие от демократической конституции, теоретически давно предвосхищенной и обоснованной в работах Жан-Жака Руссо, идея революционно-демократической диктатуры не была разработана в дореволюционной литературе ^[64]. Ее родила сама жизнь, она была создана необходимостью, революционным творчеством масс, но сила якобинцев сказалась в том, что, приняв и усовершенствовав эти подсказанные самой жизнью формы революционной власти, они сумели их теоретически осмыслить и обобщить. «Теория революционного правления, — говорил Робеспьер 25 декабря 1793 г. — так же нова, как и революция, создавшая этот порядок правления. Напрасно было бы искать эту теорию в книгах тех политических писателей, которые не предвидели революции…»[65]

В чем же суть революционного правления? В каком соотношении она находится с конституционным режимом? Робеспьер это определял так: «Революция — это война между свободой и ее врагами; конституция — это режим уже достигнутой победы и мира свободы»^[66]. В другом выступлении — в феврале 1794 г. Робеспьер уточняет эту мысль: «Для того чтобы создать и упрочить среди нас демократию, чтобы прийти к мирному господству конституционных законов, надо довести до конца войну свободы против тирании и пройти с честью сквозь бури революции…» [67]

Итак, революционное правление, якобинская революционно-демократическая диктатура — это «война свободы против тирании». Это великолепное определение вождь якобинского правительства дополняет иным, еще более точным: «Революционное правление опирается в своих действиях на священнейший закон общественного спасения и на самое бесспорное из всех оснований — необходимость» [68].

Эта созданная самой жизнью, творчеством народных масс высшая форма организации революционной власти — революционно-демократическая диктатура — оправдала себя и доказала свои преимущества в ходе гражданской войны. То, что казалось современникам невероятным, немыслимым, почти чудом, было осуществлено якобинцами в исторически предельно краткий срок — менее чем за один год. Якобинцы не только выдержали и устояли против яростного натиска во много раз превосходивших сил внутренней и внешней контрреволюции, не только преодолели голод, разруху, полное расстройство экономических связей, но и вышли победителями из этой неравной борьбы.

Величайшее напряжение сил народа, защищавшего свои завоевания в революции, оправдало себя. Революция выстояла, отбила натиск врагов, а затем сама перешла в контрнаступление. Это стало возможным лишь благодаря тому, что якобинцы смогли опереться на силы народа, развязывали энергию народа, полностью доверяя его инициативе, его способностям, его самоотверженности. Историческое величие якобинцев в том прежде всего и заключалось, что они были «якобинцы с народом». В. И. Ленин об этом замечательно сказал: «… чтобы быть конвентом, для этого надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные удары контрреволюции, а не соглашаться с нею. Для этого надо, чтобы власть была в руках самого передового, самого решительного, самого революционного для данной эпохи класса. Для этого надо, чтобы он был поддержан всей массой городской и деревенской бедноты (полупролетариев)»[69].

Мобилизовав и сплотив силы народа вокруг Конвента, Революционное якобинское правительство шаг за шагом отвоевывало победу. Жирондистский мятеж был подавлен. Лион, Бордо были освобождены. Распространение вандейского мятежа было остановлено; затем армии республики начали теснить мятежников. Обозначился перелом и на бескрайних фронтах сражений с иностранными интервентами. 6–7 сентября 1793 г. в ожесточенном сражении при Гондсхооте французы заставили отступить объединенные силы английской, гессенской и ганноверской армий. 15–16 октября в сражении при Ваттиньи французы, руководимые Карно и Журданом, нанесли поражение армии герцога Кобургского и овладели крепостью Мобеж. В декабре был освобожден от англичан Тулон. В конце декабря Гош, назначенный командующим Мозельской и Рейнской армиями, смело атаковал австрийцев под Вейссенбургом, а затем принудил к отступлению пруссаков. Вдоль всей восточной границы территория Франции была освобождена, и инициатива военных операций повсеместно переходила в руки французов.

Вся страна была поставлена на службу обороны. В тылу старики, женщины, подростки в быстро созданных, нередко под открытым небом, кузницах и мастерских ковали оружие, производили из селитры порох, переплавляли колокола и церковную утварь в пушки. Крупнейшие ученые того времени — химики, физики, математики (Бертолле, Монж, Гитон-Морво, Лагранж и др.) — работали над вооружением французской армии; и она вскоре стала по своему техническому вооружению и по применяемой ею тактике одной из самых передовых [70].

К весне 1794 г. более 600 тыс. солдат стояло уже под ружьем. В тылу формировались резервы; вооруженные силы республики достигли 1 млн. 200 тыс. бойцов — армии по тем временам беспримерной по своей численности.

Уже миновали времена, когда завоеватели, пошедшие походом против французской республики, предвещали ее близкое падение. Республика стала самой сильной военной державой в Европе; ее армии наносили разящие удары противникам. В лагере коалиции уже стали обнаруживаться симптомы близкого распада.

Весной 1794 г. военные операции почти повсеместно были перенесены на территорию противника. Французские войска вступили в Италию и Испанию. Северная армия 18 мая разбила австрийцев при Туркуэне, захватив много трофеев и пленных. 17 июня, форсировав Самбру, она добилась еще более крупных успехов. 25 июня Арденнская армия одержала победу под Шарлеруа. Наконец, 26 июня в знаменитом сражении под Флерюсом французские войска под командованием генерала Журдана разгромили главные силы противника и тем самым решили исход всей кампании. Победа при Флерюсе не только сняла опасность вторжения во Францию, но и открыла французским войскам возможность широких наступательных операций в Бельгии, а затем и Голландии.

Война была выиграна. Республика в единоборстве с могущественной коалицией, объединившей почти все европейские монархии, — вышла победительницей.

Но блистательные победы революционного оружия странным образом не способствовали укреплению внутреннего положения республики. Скорее напротив, чем явственнее становился перелом в ходе военных действий, чем ближе Франция подходила к победе, тем очевиднее становилось нарастание внутренних противоречий якобинской диктатуры.

Уже в ближайшие месяцы после народного восстания 31 мая — 2 июня 1793 г. развернулась борьба между победителями — якобинцами и шедшими с ними в блоке «бешеными».

«Бешеные» в июле — августе 1793 г. выступили с критикой политики якобинского Конвента. Они осуждали Конституцию 1793 г., считая, что она не обеспечивает защиты интересов бедноты, требовали введения всеобщего максимума и усиления революционного террора, в особенности против спекулянтов. Критика «бешеных» была отвергнута якобинцами. В полном единодушии они все выступили против «бешеных». В начале сентября Жак Ру был арестован; в тюрьме он покончил жизнь самоубийством. Движение «бешеных» было разбито и сошло со сцены [71].

Выступление санкюлотов Парижа 4–5 сентября 1793 г. показало, что хотя «бешеные» как группировка потерпели поражение, но многие их идеи продолжали жить. Требования расширения максимума, обуздания спекулянтов, защиты интересов бедных продолжали оставаться главными требованиями городских санкюлотов Их теперь поддерживала группа левых якобинцев — Шометт, Эбер, Паш, пользовавшихся большим влиянием в Коммуне Парижа, Клубе кордельеров. Выступление санкюлотов 4–3 сентября, возглавленное Коммуной, как уже говорилось, оказало влияние на политику Конвента, принявшего главные их требования.

Террор был усилен. В соответствии с требованиями народа Парижа была учреждена особая «революционная армия», составленная в основном из санкюлотов, в задачи которой входило подавление внутренней контрреволюции, в особенности пресечение всякой спекуляции и обеспечение Парижа продовольствием[72]. В сентябре были приняты также законы о введении всеобщего максимума.

Политика Революционного правительства осенью 1793 г. уже обнаружила не только сильные стороны якобинской диктатуры, но и присущую ей противоречивость. Якобинцы разгромили левую группировку, опиравшуюся на санкюлотов, — «бешеных», и в то же время приняли и провели в жизнь главные из требований санкюлотов, повторявших многое из того, что выдвигали «бешеные».

Приняв принцип установления твердых цен на предметы потребления и твердой рукой добиваясь осуществления его на практике, якобинцы действительно способствовали защите интересов бедноты. Твердые цены спасали бедноту от мук голода, обуздывая произвол торговцев, спекулирующих на нехватке товаров. Но, установив твердые цены на предметы потребления, якобинцы в то же время ввели и максимум зарплаты, т. е. установили предельные, высшие ставки оплаты труда рабочих. Таксация зарплаты была мерой, направленной против рабочих, прямо противоречившей их интересам. В равной мере интересам рабочих противоречило и сохранение в силе закона Ле Шапелье, запрещавшего стачки и профессиональные объединения рабочих. Уже в этом сказалась противоречивость, двойственность якобинской политики. Но эта противоречивость была присуща и другим ее мероприятиям, самой якобинской диктатуре в целом.

Якобинская диктатура разрешила в кратчайший срок все основные задачи, поставленные объективным ходом исторического развития перед буржуазной революцией. Она смогла выполнить эту великую историческую миссию так полно и основательно главным образом потому, что по своему характеру она была народной революцией и действовала плебейскими методами.

Уже говорилось о том, что якобинство представляло собой блок разнородных классовых сил — демократической буржуазии, крестьянства и плебейства, действовавших, пока исход борьбы не был решен и сохранялась опасность реставрации, сообща и согласованно.

Политика якобинского Революционного правительства определялась не только безотлагательными требованиями, диктуемыми задачами обороны республики. Якобинское правительство имело и позитивную программу, оно сознательно, преодолевая заботы и трудности текущего дня, пробивалось к определенной цели. Это было стремление осуществить на практике, воплотить в жизнь великие идеи Руссо, прежде всего разделяемое всеми его учениками, принимаемое якобинцами как первая заповедь учение о равенстве, — программу эгалитаризма.

Политика принудительных займов у богатых, прогрессивноподоходный налог, ограничение права наследования, подушный раздел общинных земель, законодательство, способствующее дроблению продаваемых земельных участков, террористические меры против спекулянтов, нарушителей максимума, наконец, знаменитые вантозские декреты (26 февраля — 3 марта 1794 г.), предусматривавшие конфискацию собственности врагов революции и раздел ее среди неимущих, — все это подтверждало настойчивое стремление Революционного правительства претворить в жизнь свою эгалитаристскую программу, установить царство «добродетели и справедливости».

Но объективным содержанием этой политики, независимо от стремлений и мечтаний якобинцев, были рост, развитие капиталистических отношений в стране. Якобинцам многие из их начинаний не удалось осуществить. Это относится прежде всего к вантозским законам, так и оставшимся не реализованными, да и к ряду других мер. Но даже то, что они успели сделать — а они успели сокрушить и уничтожить феодализм, — привело к росту на почве Франции, очищенной от всех феодальных пут, капиталистических отношений Как жестоко ни карала якобинская диктатура спекулянтов и крупных буржуа, отправляя их на гильотину, как властно она ни вмешивалась в сферу распределения, оставляя нетронутым частный способ производства, — вся ее жесткая репрессивная и ограничительная политика не могла задержать непрерывного роста экономической мощи крупной буржуазии и развития капиталистических отношений в стране в целом. Трагедия Робеспьера. Сен-Жюста и их единомышленников — якобинцев была в том, что они сами и простые бедные люди, которых они воодушевляли на подвиги, вопреки своим помыслам и стремлениям трудились и сражались на деле не ради общего счастья и блага людей, как они надеялись, а на пользу богатых.

Они долго не осознавали этого истинного смысла происходившей борьбы, а когда к некоторым из них, например Робеспьеру, пришла пора прозрения [73], то было уже поздно Да и что было можно вообще изменить?

В этом все углублявшемся расхождении между идеалами и целями, к которым стремились руководители революции, и ее действительным содержанием и конкретными результатами коренилось глубочайшее противоречие якобинской диктатуры. Вместо обещанного справедливого строя равенства, она, сокрушив все феодальные преграды, привела только к росту могущества богатства, к установлению экономической власти крупной буржуазии. Это было прямым следствием противоречий, заложенных в самой природе буржуазной революции.

Но из этого противоречия вырастали и иные противоречия.

До тех пор пока оставалась реальной угроза реставрации, пока приобретшие за годы революции состояния, дворянские и церковные земли буржуа дрожали за свою новую собственность, они мирились с суровым ограничительным режимом якобинской диктатуры и рукоплескали декретам Конвента. Они отдавали себе отчет в том, что только железная рука якобинской диктатуры сможет остановить и подавить стремление могущественных сил старого мира отнять у них завоеванное революцией. Но как только положение на фронтах усилиями народа, возглавляемого якобинцами, стало меняться к лучшему, крупнособственнические элементы стали обнаруживать свое недовольство режимом революционной диктатуры. Особо активной в этом отношении стала выросшая за годы революции новая, спекулятивная, хищническая буржуазия.

Несмотря на все ограничительные и даже террористические меры Революционного правительства, созданные войной условия питали рост спекулятивных элементов. Перепродажа звонкой монеты, игра на меняющихся курсах бумажных и твердых денег, спекуляция дефицитными товарами, перепродажа национальных имуществ, нажива на поставках в армию и т. п. служили источником обогащения, огромного накопления богатств. Рискуя угодить под суд революционного трибунала и сложить голову на эшафоте, спекулянты и казнокрады не хотели терять ни одного шанса, сулившего им в руки золото; они сколачивали миллионные состояния.

Те же стремления, та же жажда обогащения воодушевляла и верхушку крестьянства, зажиточные слои деревни, успевшие быстро разбогатеть вследствие лихорадочного роста цен на сельскохозяйственные продукты. Но вслед за сельской буржуазией стало поворачивать вправо и среднее крестьянство — самая многочисленная его часть. Крестьянин в солдатской шинели дрался на фронтах, совершал подвиги, поддерживал якобинскую власть до тех пор, пока он боялся возврата сеньера, восстановления старых, ненавистных ему феодальных порядков. Он защищал в рядах армии якобинской республики клочок земли, к которой стремились он, его отец, дед и прадеды и который дала ему якобинская власть. Но когда крестьянин увидел, что опасность устранена, угроза его земле миновала, тогда и он стал тяготиться жестким принудительным режимом якобинской диктатуры с ее твердой политикой максимума, реквизиций и мобилизаций. Крестьянин хотел воспользоваться плодами приобретенного полностью, немедленно и так, как он считал лучшим, без всяких ограничений. Твердая власть якобинской диктатуры препятствовала этому, и основные массы крестьянства — среднего крестьянства, — как только непосредственная необходимость в чрезвычайных мерах защиты республики миновала, выступили против диктатуры[74].

Так совершился поворот вправо — против якобинского Революционного правительства — основных классовых сил, поддерживавших до сих пор якобинцев, — республиканской буржуазии, зажиточного и среднего крестьянства.

Но и на противоположном полюсе — среди рабочих, в рядах городской и сельской бедноты — также росла неудовлетворенность. Беднота считала меры якобинского правительства в защиту его интересов недостаточными. «Реквизиции» — мобилизации сельскохозяйственных рабочих, равнодушие к требованиям сельской бедноты вызывали ее недовольство. Рабочие городов не скрывали своего раздражения установлением максимума на заработную плату. Конечно, было бы неправильным считать, что все санкюлотство повернулось против якобинской диктатуры, — это опровергается фактами; но неверным была бы и недооценка роста недовольства части народных низов якобинской политикой.

Итак, якобинство, представлявшее еще недавно сплоченный блок классовых сил, выступавших против контрреволюции, и сильное прежде всего своей сплоченностью, год спустя после прихода к власти стало испытывать действие центробежных сил. Внутренние противоречия, присущие якобинской диктатуре, стали проявляться и на поверхности. Блок распадался. В его рядах с неизбежностью должна была начаться внутренняя борьба.

Действительно, уже с осени 1793 г. в рядах якобинской партии обозначились два оппозиционных Революционному правительству течения.

Одна группировка, получившая прозвище «снисходительных», стала складываться вокруг Дантона и его ближайших друзей. Со времени ухода из Комитета общественного спасения Дантон как бы отстранился от активной политической борьбы. Но его влияние в рядах якобинского блока, в стране, его личная популярность оставались велики. Он стал притягательным центром, вокруг которого группировались недовольные Революционным правительством. В его окружении, среди его ближайших друзей — Камилла Демулена, Филиппо, Лежандра, Делонэ, Делакруа — росло стремление «умерить» политику Революционного правительства, притупить ее острие — ослабить репрессии против врагов революции, отказаться от террора, восстановить свободу печати, создать Комитет милосердия и т. д. Рупором настроений дантонистов стала издававшаяся Камиллом Демуленом газета «Старый кордельер», в форме достаточно прозрачных намеков и исторических параллелей осмеивавшая политику революционной диктатуры.

Матьез, много сделавший для разоблачения культа Дантона, созданного в свое время Оларом, приписывал знаменитому трибуну и преступления — связь с внешним врагом, личную продажность, которые так и остались недоказанными[75]. Но если нельзя согласиться с теми обвинениями, которые позже, во время процесса, были предъявлены Дантону, то остается несомненным, что в его окружении и в рядах «снисходительных» вообще было немало людей, сохранявших лишь внешнюю принадлежность к якобинской партии, а на деле переродившихся — ставших спекулянтами, казнокрадами, взяточниками. Фабр Д'Эглантин, Шабо, Базир и другие депутаты Конвента, разоблаченные по делу Ост-Индской компании в воровстве и взяточничестве, — лишь один пример, показывающий, как далеко зашла коррупция среди части якобинцев. В целом группа дантонистов-«снисходительных», атаковывавшая справа якобинскую революционно-демократическую диктатуру, объективно являлась политическим представительством новой, выросшей за годы революции спекулятивной хищнической буржуазии.

Другой политической группировкой, оказывавшей давление на Революционное правительство с иных, скорее противоположных, позиций, были левые якобинцы.

Самое понятие левых якобинцев в исторической литературе нельзя считать окончательно установившимся, и в толковании связанных с этим вопросов существуют порою разные взгляды. Нам представляется, что под левыми якобинцами следует понимать то направление в рядах якобинской партии, представленное Шометтом, Пашем, Моморо, Бушоттом, Анрио и др., которое было наиболее тесно связано с народными низами и сознательно стремилось к улучшению положения городской бедноты, к смягчению ее нужды, уделяя большое внимание социальным вопросам. Влияние левых якобинцев сильнее всего чувствовалось в Коммуне Парижа, где Шометт и Эбер играли руководящую роль, в Клубе кордельеров. В самом Революционном правительстве, в Комитете общественного спасения, левоякобинские круги были представлены Бийо-Варенном и Колло Д’Эрбуа. К ним были близки входившие в состав Комитета общественной безопасности Вадье, Вуллан, отчасти Амар. Под влиянием левых якобинцев в значительной мере находилось и командование революционной армии, в частности ее главнокомандующий Ронсен и его помощники[76]. Наконец, левые якобинцы, как и дантонисты, имели свой печатный орган — газету Эбера «Пер Дюшен» [77], излагавшую в стиле простонародного или, вернее, псевдонародного языка, пересыпанного площадной бранью, самые крайние взгляды, и при всем том все же пользовавшуюся немалой популярностью в кругах санкюлотов.

Ни в организационном, ни в идейном отношении левые якобинцы не представляли собой чего-либо единого и оформленного Одно время — осенью 1793 г. — их сближала общность пропаганды и даже осуществление на практике политики так называемой дехристианизации — насильственного закрытия церквей и замены религиозного культа искусственно насаждаемым «культом разума». Но после того как политика «дехристианизации», вызывавшая недовольство крестьян, была в ноябре осуждена Робеспьером, а в декабре Конвент провозгласил свободу культов, Шометт, Эбер, а вслед за ними и другие «дехристианизаторы» отказались от этой политики как ошибочной. Вскоре между руководителями левых якобинцев — Шометтом и Эбером — обозначились разногласия.

С зимы 1794 г. из рядов левых якобинцев стала выделяться особая группировка, возглавляемая Эбером и именуемая по его имени обычно эбертистской. Расхождение между Эбером и другими левыми якобинцами, возглавляемыми Шометтом, начиналось с главного вопроса того времени — отношения к Революционному правительству. Тогда как Шометт и другие левые якобинцы считали необходимым поддерживать якобинскую диктатуру и ее органы, Эбер и его приверженцы сначала осторожно, в замаскированной форме, а затем все более откровенно перешли к прямым нападкам на Революционное правительство.

В конце февраля — начале марта — в вантозе — Революционное правительство, как уже говорилось, приняло декреты о конфискации имущества врагов революции и разделе его среди неимущих. Если бы эти декреты были проведены в жизнь, то они означали бы экономическое разоружение контрреволюции и значительное расширение числа мелких собственников. Не случайно вантозское законодательство было встречено сочувственно народом и в то же время наткнулось на противодействие, а затем прямой саботаж со стороны крупнособственнических слоев. Казалось бы, вантозское законодательство делает беспредметной критику эбертистами Революционного правительства [78].

Тем не менее сразу же после принятия вантозских законов, когда еще нельзя было даже сказать, чем они хороши и чем плохи, 4 марта, эбертисты предприняли попытку — в Клубе кордельеров — поднять восстание против Революционного правительства. Но Коммуна Парижа, которую эбертисты рассчитывали увлечь за собой, отказалась поддержать их и осудила призыв к восстанию. Секции также не поддержали эбертистов. Их призыв повис в воздухе, и, убедившись в том, что санкюлоты их не поддерживают, эбертисты стали искать примирения с Революционным правительством.

Но уже было поздно. 14 марта Эбер, Ронсен и некоторые их единомышленники были арестованы, а затем преданы суду революционного трибунала, соединившего их с группой Проли — Перейра, обвиняемой в шпионаже На процессе Эбер держал себя малодушно, перекладывал вину на других[79]. Все обвиняемые, кроме одного, были приговорены к смертной казни и 24 марта гильотинированы. Революционная армия, руководители которой были замешаны в процессе, была распущена.

Арест эбертистов, а затем процесс против них необычайно воодушевил правых В окружении Дантона полагали, что теперь пришел их час. Они не только обливали грязью эбертистов, но с неслыханной дерзостью атаковали в лоб Революционное правительство. 7-й номер газеты «Старый кордельер» Демулена столь открыто нападал на режим революционной диктатуры, что правительство приказало задержать номер, а издателя арестовать.

30 марта, через шесть дней после казни эбертистов, комитеты общественного спасения и общественной безопасности постановили арестовать Дантона, Демулена, Делакруа и Филиппо. Дантону накануне ареста его друзья предложили бежать. Он ответил словами, вошедшими в историю: «Разве можно унести отечество на подошве башмаков?»

Процесс против дантонистов, начавшийся 2 апреля, как и состоявшееся накануне обсуждение в Конвенте показали растущее противодействие политике правительства Фукье-Тенвилль, руководивший организацией процесса, объединил или, как говорили тогда, «амальгамировал» дантонистов с генералом Вестерманом, арестованным по делу Ост-Индской компании, и др. — всего 16 обвиняемыми. Подсудимые требовали вызова свидетелей. Дантон построил свое выступление как обвинительный акт против Революционного правительства. Его громовой голос, яростность его нападок, сила убежденности потрясли слушателей. На третий день процесса Фукье-Тенвилль все еще не мог добиться желаемого результата. Лишь путем нарушения судебной процедуры процесс был завершен. 4 апреля революционный трибунал вынес смертный приговор обвиняемым. На следующий день он был приведен в исполнение. Дантон, поднимаясь на эшафот, обратился к палачу со словами: «Покажи мою голову народу — она стоит того»[80].

Разгром эбертистов и дантонистов, казалось бы, по первому впечатлению, должен был укрепить позиции Революционного правительства. Но в действительности это было не так. Кризис якобинской диктатуры не был преодолен; напротив, он углублялся.

Разгромив «снисходительных», Революционное правительство нанесло удар по силе, ставшей опасной для революции. Но оно само оказалось не в состоянии довести эту борьбу до конца. Ближайшие друзья Дантона Лежандр, Тальен, Тюрио и др. продолжали играть крупную политическую роль. А главное, та социальная среда, которая питала и взращивала «снисходительных», сохранялась непоколебленной и даже нетронутой; на место нескольких казненных она рождала сотни и тысячи новых противников революционной диктатуры.

Нанеся удар по эбертистам, призывавшим к мятежу, Революционное правительство не ограничилось этим. Несмотря на то что Шометт решительно осудил выступление эбертистов, он, как и некоторые другие левые якобинцы, был арестован и предан суду революционного трибунала. 13 апреля Шометт был казнен. В этом сказалась непоследовательность, ошибки даже таких великих революционеров, как Робеспьер, Сен-Жюст и их друзья. Одной рукой они карали врагов революции, другой — наносили удар по ее защитникам. Эта непоследовательность, эта противоречивость косвенно отражали противоречия, заложенные в самой природе этой революции — народной по своему характеру, плебейской по методам, стремящейся к установлению равенства и братства, а на деле — по своим объективным возможностям — способной лишь установить буржуазный порядок.

Хотя Робеспьер, как и его друзья — руководители Революционного правительства и не могли осознать истинных противоречий революции, они чувствовали, конечно, что ход вещей складывается иначе, чем они рассчитывали. У них не хватало решимости настаивать на осуществлении вантозского законодательства, натолкнувшегося на прямое нежелание правительственного и административного аппарата проводить его в жизнь.

Стремясь найти политическую платформу, которая сплотила и объединила бы народ, Робеспьер в мае 1794 г. выступил в Конвенте с планом создания новой государственной религии — культа «верховного существа», т. е. культа природы, идеи которого были почерпнуты у Руссо. Конвент единодушно одобрил проект Робеспьера. 8 июня в Париже, в Тюильрийском саду, а затем на Марсовом поле, состоялись торжества по поводу принятия закона о «верховном существе». Робеспьер с колосьями ржи в руках с трибуны обратился к народу: «Французы, республиканцы, вам надо очистить землю, которую загрязнили тираны, и призвать вновь справедливость, которую они изгнали»[81].

Но кого могли увлечь эти слова и прославления матери-природы? Спекулянтам, мздоимцам, новым богачам, до поры до времени маскирующимся в защитные якобинские цвета, эти призывы к справедливости были чужды. До простых людей, до истинных защитников революции они не доходили. Новая религия «верховного существа» не делала хлеб дешевле. Попытка подменить решение социальных вопросов религиозными реформами была обречена на полный провал. Культ «верховного существа» был формально одобрен, но сам Робеспьер сознавал, что кризис республики углубляется.

Уже в конце апреля и мае в недрах Конвента и даже в самом Революционном правительстве — комитетах общественного спасения и безопасности, стала складываться новая, враждебная Робеспьеру, группировка. Она создавалась как блок разнородных элементов — людей, близких частью к дантонистам, частью к эбертистам, либо не связанных с этими фракциями, но не довольных режимом революционной диктатуры. Этот враждебный Робеспьеру блок действовал скрытно, тщательно маскируя свои истинные цели и намерения. Тайно между собой они говорили о борьбе против «тирании Робеспьера», но, как показали последующие факты, главные силы в этом блоке были направлены не только против Робеспьера, но и против якобинизма, против революционно-демократической диктатуры. Направляющей классовой силой блока была новая, спекулятивная буржуазия, торопившаяся покончить с ограничивавшим ее стяжательские стремления революционным режимом, а за нею шли все крупнособственнические и собственнические слои вообще, включая крестьянство. Об этом говорилось раньше. Главными вдохновителями и организаторами блока заговорщиков были перерожденцы — Тальены, Баррасы, Фрероны — все эти казнокрады и воры, преступлениями сколотившие себе состояние и дрожавшие за свои головы. Но по тактическим мотивам на первый план они выдвигали левых, близких к эбертистам Колло Д’Эрбуа, Бийо-Варенна, Вадье и др. Вероломный ловкий Фуше, связанный и с теми и с другими, был соединяющим звеном между двумя этими разветвлениями заговора; его невидимая роль в подготавливавшемся перевороте была велика.

Робеспьер был не из тех людей, которых мог бы провести какой-нибудь Баррас или Фуше, при всем их двуличии и изворотливости. Он разгадывал тайные замыслы врагов[82]. 10 июня (22 прериаля) Кутон от имени Комитета общественного спасения предложил Конвенту проект закона, усиливающего террор. Конвент, несмотря на сопротивление части депутатов, опасавшихся, что закон повернется своим острием против них, принял декрет, предложенный Кутоном. После прериаля террор усилился.

Однако Робеспьер скоро мог убедиться, что применение закона от 22 прериаля на практике поворачивается против Революционного правительства, против него лично. Те, кто должен был страшиться террора, сумели использовать его в своих целях; они усиливали, раздували террор, надеясь, что гнев и негодование его жертв, негодование народа обрушатся на Робеспьера.

Робеспьер разгадал и эти расчеты своих врагов. Он осуждал этот разгул террора. Но руль государственной власти уже не повиновался его руке. Им управляли иные, незримые руки. С июня Робеспьер перестал посещать заседания Комитета общественного спасения. С 24 прериаля в течение полутора месяцев он не выступал и в Конвенте. Конечно, это было не случайно. Он понимал, видимо, что люди, оставшиеся верными идеалам якобинизма, заветам Руссо, составляют там меньшинство. Изредка он выступал у якобинцев; его речи были полны горечи. «…Глубокое молчание, царящее у якобинцев, есть следствие летаргического сна; он не позволяет им открыть глаза на опасности, угрожающие родине…» — говорил он в речи 21 мессидора (9 июля) [83]. Те же чувства владели и Сен-Жюстом: «Революция оледенела, все ее принципы ослабели, остались лишь красные колпаки на головах интриги»[84].

Ни Робеспьер, ни Сен-Жюст не обманывались в оценке складывавшегося положения; они точно представляли силы противника, размеры опасности.

В начале термидора уже стали открыто арестовывать людей, близких к Робеспьеру, например гражданина Шалабра из коммуны Ванвр[85]. Кольцо заговора смыкалось все теснее. Робеспьер видел, как оттачивает против него ножи «лига всех клик», как метко назвал он этот комплот, как все ближе надвигается опасность. Он все видел, все слышал, но не действовал. Он не действовал потому, что понял, убедился в том, что революция, с которой он связал свою судьбу, свои надежды, не та. Она не повинуется больше голосу справедливости, заботе о народном благе. Она привела не к торжеству равенства и добродетели, а к господству пороков и богатства.

Историки много спорили о странном, нелегко объяснимом поведении Робеспьера накануне и во время событий 9 термидора[86]. Здесь остается, конечно, широкое поле для догадок. Важно лишь обратить внимание, на наш взгляд, на то, что его знаменитое последнее выступление в Конвенте 8 термидора было до известной степени вынужденным. Не Робеспьеру принадлежала инициатива в этой битве; более того, он, видимо, не намеревался 8–9 термидора давать решающее сражение своим врагам. «Не думайте, что я пришел сюда, чтобы предъявить какое-либо обвинение; меня поглощает более важная забота, и я не беру на себя обязанностей других…»[87] В этих начальных словах его речи скрыто, видимо, больше, чем обычно полагали.

Последующие события 8–9 термидора известны до мельчайших деталей. Престиж Робеспьера был еще так велик, что в этом собрании, где большинство составляли его враги, эта грозная речь была покрыта громом рукоплесканий. «Сражение» в Конвенте 8 термидора закончилось ничем; оно не дало победы ни одной стороне. Почему? Да потому, что заговорщики не посмели открыто напасть на Робеспьера, а «Неподкупный» и не искал сражения, а следовательно, и выигрыша. Вечером он повторил эту речь у якобинцев, где она была принята восторженно. Но снова Робеспьер уклонился от практических действий, от самых простых мер подготовки к борьбе.

Вопреки намерениям Робеспьера, заговорщики, «термидорианцы», как их стали с этого дня называть, 9 термидора возобновили в Конвенте сражение. По тщательно разработанному заранее плану они сорвали доклад Сен-Жюста и в обстановке намеренно созданной сумятицы и шума провели решение об аресте Робеспьера, Кутона, Сен-Жюста и их друзей.

«Республика погибла. Настало царство разбойников!»-это были последние слова Робеспьера в Конвенте.

Но в последний час, когда, казалось, все было кончено, совершилось непредвиденное. Когда Робеспьер и другие руководители Революционного правительства уже были отвезены в разные места заключения, народ Парижа, санкюлоты столицы поднялись на их защиту. Они освободили арестованных и перевезли их в Ратушу — в здание Коммуны Парижа. Ночью Робеспьер, Кутон, Сен-Жюст, Леба, Робеспьер-младший вновь соединились — свободные, все вместе, окруженные народом.

Исследователи этих событий тщательно изучают, как вели себя разные секции и какие из них поднялись на защиту Революционного правительства[88]. Обширные архивные материалы, находящиеся в распоряжении историков[89], дают возможность весьма детально восстановить эту картину.

На наш взгляд, в анализе событий этого дня недостаточно принимается во внимание одно существенное обстоятельство. В отличие от предшествующих крупных народных восстаний — 10 августа 1792 г., 31 мая-2 июня 1793 г., политически долго и тщательно подготавливаемых, — народное движение 9 термидора возникло спонтанно, стихийно, без какого-либо плана, без руководителей. Их и быть не могло, так как это движение никем не предвиделось. Конечно, при общем соотношении классовых сил — не в Париже, а во всей стране — падение революционно-демократической диктатуры якобинцев было неизбежный!. Если бы оно не совершилось 9 термидора, оно произошло бы в другой день. Но тем замечательнее, тем убедительнее эта мгновенная и спонтанная реакция значительной части санкюлотов Парижа. В потоке противоречивых, сбивающих с толку сведений, поступающих в секции в этот смутный день, санкюлоты безошибочным революционным инстинктом сумели почувствовать главное: там, где Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон — там революция. Защищая вождей якобинского правительства, они защищали и себя, защищали народ, саму революцию.

Робеспьер в последние часы своей жизни понял это. Когда Кутон предложил ему подписать воззвание к армии от имени Конвента — «разве Конвент не там всегда, где мы?» — Робеспьер это отверг. «Нет, — ответил он — будет лучше: от имени французского народа»[90]. Имя французского народа оставалось для него выше всех самых авторитетных представительных учреждений.

Но уже не народ решал судьбу Франции.

Одной из контрреволюционных частей удалось проникнуть в здание Ратуши. Робеспьер был ранен. Леба застрелился. Сопротивление было невозможно. Все было кончено.

Утром 10 термидора Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон и их ближайшие друзья и сподвижники, 22 человека, без суда были гильотинированы на Гревской площади.

9 термидора было последним днем демократической революции. Она закончилась. Современники это не могли сразу понять. Они говорили о «революции 9 термидора» и о свержении «тирании Робеспьера». Но 9 термидора победила не революция, а буржуазная контрреволюция и была свергнута не «тирания Робеспьера», а якобинская революционно-демократическая диктатура. Гибель Робеспьера и его единомышленников стала и гибелью революции.

С этого времени ход событий пошел в противоположном направлении — от термидорианской буржуазной контрреволюции к реакции Директории, к буржуазной диктатуре консульства и империи, а затем к реставрации Бурбонов и дворянско-клерикальной реакции. Но, хотя ход событий поворачивал все вправо и вправо, хотя великие деятели революции давно уже сложили свои головы, хотя все от нее отреклись и она была осуждена и оплевана и самое упоминание о ней считалось преступлением, нельзя было ни искоренить, ни даже изменить огромных и уже не устранимых преобразований, внесенных революцией в жизнь Франции, в жизнь Европы, мира.

Французскую революцию, как подлинно великую революцию, нельзя было победить. Она так глубоко перепахала почву Франции, почву Европы, что уже никакими запретами и насильственными мерами нельзя было остановить неудержимо взраставшие новые всходы.