История Германии в ХХ веке. Том I

ПРЕДИСЛОВИЕ

Наш сегодняшний день – единая Европа, но наша история по-прежнему уходит корнями в национальные государства и культуры, и это естественно, ведь и личный опыт, и общественные традиции, и политический выбор, и культурные ориентации, и все, что человеку близко и понятно в повседневной жизни, – все это, как и раньше, связано в первую очередь с той страной, где человек родился и где он живет. Так обстоит дело во всех европейских странах, хотя связь эта бывает разной степени интенсивности.

Но очевидно, что национальных рамок недостаточно для понимания истории ХX века, потому что важные процессы и тенденции при ближайшем рассмотрении оказываются не специфически национальными, а общеевропейскими феноменами. Как же можно объяснять исторические явления, выходящие за рамки отдельных регионов, – от империализма до Европейского союза, от великих диктатур до распространения европейской модели социал-демократии, от классовых конфликтов 1920‑х годов до молодежных бунтов 1960‑х и от последствий мирового экономического кризиса до экономического чуда 1950‑х годов и скачка цен на нефть в 1970‑х – только в категориях национального государства, когда очевидно, что это на самом деле общие для многих стран фундаментальные процессы, а национальными являются только их варианты?

И все же в Европе продолжает доминировать такой взгляд на историю, при котором национальное государство ошибочно видится как естественная форма исторического развития, и люди, как правило, стремятся трактовать национальные различия и особые пути, случайности и расхождения как нечто первичное, а процессы конвергенции и унификации – как вторичные.

С другой стороны, рассматривать Европу в XX веке априори как нечто единое и рассказывать ее историю в таком ключе – не менее проблематичный подход, ведь при нем тот идеал единого общеевропейского общества, который и ныне еще не достигнут, проецируется на прошлое, словно европейцы и раньше по сути существовали в пространстве некоего единого опыта, а национальное государство было всего лишь растянувшимся на последние сто пятьдесят лет отклонением от него. Рассказывать европейскую историю как единую – значило бы пренебрегать такими гигантскими контрастами между процессами развития национальных государств, которые сразу приходят на память, лишь только мы вспоминаем, например, даты «1917», «1933» или «1989». Но кроме того, это значило бы отрицать и возникшие вследствие несхожих исторических путей различия жизненного опыта людей: этот опыт несхож не только у представителей разных классов и полов, но – особенно в XX веке! – и у людей с разным гражданством и этнической принадлежностью. Просто невозможно понять XIX и ХХ столетия в Европе без учета особенностей истории национальных государств.

Чтобы уйти от этой дилеммы, серия «Европейская история в XX веке» пробует другой подход: истории европейских государств и обществ рассказываются каждая отдельно, но в то же время в контексте европейского развития и глобальных взаимосвязей. Чтобы усилить эту интеграцию, издатели серии и авторы договорились о единой структуре, которая – в более или менее четко проявленном виде – лежит в основе всех томов серии: повествование о политических, экономических, социальных и культурных процессах ведется в классической диахронической манере. Однако в некоторые исторические моменты, примерно одни и те же во всех томах, вставлены поперечные срезы, позволяющие представить состояние и условия в описываемом обществе синхронно и, таким образом, открыть возможность для сравнения его с другими странами. Такие срезы даны для времени около 1900 года, середины 1920‑х годов, Второй мировой войны, середины 1960‑х годов и периода после 1990 года. Отклонения от этой сетки обусловлены особенностями истории отдельных стран.

Благодаря этому решению в «концерте» томов серии появляется возможность увидеть различия и сходства, сближения и альтернативы, а национальные истории выводятся из самозамкнутого состояния, но при этом не упускаются из виду специфическая динамика каждой из них и самобытные традиции отдельных стран. При такой попытке совместить национальную историю с европейской перспективой многие читатели неизбежно сочтут, что чему-то уделено слишком мало внимания, да и вообще затея уместить рассказ об истории какой-либо страны в ХX веке в один том требует определенной смелости. Но только в такой форме можно описать диахронные процессы и провести через столетие некие важные линии, которые иначе были бы неразличимы среди множества разных тем и аспектов.

Если мы говорим о «ХХ столетии», то это надо понимать во вполне определенном смысле. Уже стало традицией в историографии считать Первую мировую войну водоразделом между веками. Это имеет свои преимущества, поскольку позволяет лучше разглядеть традиции «долгого XIX века», действие которых сохранялось и после войны. Однако для того, чтобы рассказать историю XX века, необходимо принять во внимание динамику глубоких перемен, происходивших между 1890 и 1914 годами. Она за очень короткое время набрала такой размах, что все европейские общества оказались охвачены ею и вынуждены отвечать на обусловленные ею вызовы. Эта динамика наложила отпечаток и на последующие десятилетия. Поэтому всякий, кто берется описать и объяснить рост идеологических диктатур, две мировые войны, Холокост и деколонизацию, должен вернуться к двум десятилетиям, предшествовавшим Первой мировой войне, чтобы проследить утверждение индустриального капитализма и все более мощных государственных аппаратов, а также подъем крупных радикальных массовых политических движений, которые имели такой разрушительный эффект в ХX веке. Таким образом, в книгах этой серии рассказывается история «долгого ХX века», с 1890‑х годов примерно до 2000 года, причем начальная его точка яснее, чем конечная.

Наконец, авторы и редакторы задались вопросом, как соединить две половины века, столь непохожие друг на друга, таким образом, чтобы были видны взаимосвязи между ними, но при этом не умалялось бы значение глубокого разлома 1945 года. Здесь различия между отдельными обществами очевидны. Но в то же время в многообразии политических проектов и радикальных альтернатив на протяжении десятилетий можно увидеть усилия людей ХX века, направленные на то, чтобы найти такие системы социального порядка, которые соответствовали бы вызовам современного индустриального общества. Это привело к появлению чудовищных государственных образований и ужасным жертвам.

Но можно также увидеть и то, что на многие вызовы, столь остро обозначившиеся в два десятилетия перед 1914 годом, в десятилетия после 1945 года были постепенно найдены такие ответы, которые оправдали себя и все чаще встречали одобрение. Это касалось и форм внутреннего политического строя европейских государств, и отношений между ними, и пропорции между экономическим динамизмом и социальной справедливостью, и отношения к массовой культуре эпохи модерна1. После 1960‑х годов западноевропейские общества становились все более похожими друг на друга в плане политической системы, социального устройства, культурных ценностей, экономического уклада и повседневной жизни. Подобные тенденции в зародыше существовали и в странах востока Центральной Европы уже во времена коммунистических режимов, а после 1990 года они начали стремительно набирать силу. Значение этих тенденций сближения и гомогенизации общественного устройства стран Европы более четко осознается в исторической перспективе, нежели оно осознавалось современниками. Но во многих случаях эти тенденции породили и потребность в различиях, потребность в ориентации на национальную историю.

В то же время после «золотой эры» 1950‑х и 1960‑х годов стала очевидной хрупкость индустриального фундамента этих обществ и появились новые вызовы, которые определяют наше настоящее и, возможно, в еще большей степени наше будущее: конец традиционной индустрии массового производства, экологические кризисы, развитие и последствия всемирной массовой миграции, новые мировые идеологические конфликты после окончания холодной войны, растущее значение наднациональных объединений и формирование глобальных сетей хозяйственной деятельности.

Насколько можно судить по состоянию на сегодняшний день, 2000 или 2001 год не будет представлять собой какой-либо яркой исторической цезуры. Но все же становится очевидно, что в последние двадцать лет ХX века завершилось что-то, что началось столетием раньше, и началось нечто новое, чему мы до сих пор не можем дать определение и что пока не можем увидеть в исторической перспективе.