История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5

Глава II

Итак, я снова в великом Париже, и, не имея возможности рассчитывать на мою родину, должен сам вершить свою судьбу. Я здесь провел два года, но, не имея в то время иной заботы, кроме как прожигать жизнь, я ничему не научился. В этот второй раз мне следовало ориентироваться на людей, близ которых обитала слепая богиня. Я видел, что для того, чтобы в чем-то преуспеть, мне следовало пустить в ход все мои способности, физические и моральные, водить знакомство с великими и влиятельными, владеть собой и носить цвета всех тех, кому, как я увижу, мне следует понравиться. Чтобы следовать этим максимам, мне надо было остерегаться всего того, что в Париже называется дурным обществом, и расстаться со всеми своими прежними привычками и разного рода претензиями, которые могли бы доставить мне врагов и легко создать репутацию человека, мало пригодного для солидных ролей. В соответствии с такими размышлениями я предписал себе систему скромности, как в поведении, так и в разговорах, которая придала бы мне вид человека, более пригодного для серьезных дел, чем это казалось даже мне самому. Что касалось необходимого содержания, я мог рассчитывать на сотню экю в месяц, которые г-н де Брагадин никогда не забывал мне прислать. Этого было достаточно. Мне следовало только заботиться о том, чтобы хорошо одеться и прилично поселиться; но для начала мне нужна была немалая сумма, потому что у меня не было ни платья, ни рубашек.

Итак, я вернулся на другой день в Бурбонский дворец. Будучи уверен, что швейцар мне скажет, что министр занят, я явился лишь с маленьким письмом, которое ему и оставил. В нем я представлялся ему и говорил, где я остановился. Не было нужды говорить больше. В ожидании я счел для себя необходимым давать всюду, где я появлялся, объяснения по поводу моего побега; это была моя повинность, потому что это длилось по два часа, но я счел это необходимым, потому что должен был держаться любезно по отношению к тем, кто испытывал любопытство, поскольку это было неотделимо от того живого интереса, который они проявляли по отношению к моей персоне.

На ужине у Сильвии я более спокойно, чем накануне, воспринял все знаки дружбы, которых мог только пожелать, и достоинства ее дочери меня поразили. В свои пятнадцать лет она обладала всеми превосходными качествами, которые меня очаровали. Я высказал по этому поводу комплименты ее матери, воспитавшей ее, и не подумал защититься от ее очарования; я еще не в достаточной мере пришел в себя, чтобы вообразить, что оно может объявить мне войну.

Я поднялся спозаранку, беспокоясь о том, что скажет министр в ответ на мою записку. Ответ пришел в восемь часов. Он написал мне, что в два часа я найду его свободным. Он встретил меня, как я и ожидал. Он высказал мне не только удовольствие видеть меня победителем, но и радость, которую испытывает его душа, узнав, что он может мне быть полезен. Он сказал, что как только он получил письмо от М. М. о том, что я спасен, он почувствовал уверенность, что я обязательно буду в Париже, и что это ему я нанесу свой первый визит. Он показал мне письмо, в котором она извещает его о моем задержании, и последнее, где она рассказывает ему историю моего побега, как ей об этом сообщили. Она говорила ему, что с тех пор, как она более не может надеяться увидеть ни одного, ни другого из тех двух мужчин, единственных, с кем она могла бы считаться, жизнь стала ей в тягость. Она жаловалась, что не может найти в себе сил для молитвы. Она говорила, что К. К. часто ходит ее навещать, и что та несчастлива с человеком, за которого вышла замуж.

Пробежав наскоро то, что М. М. написала ему о моем побеге, и найдя все рассказанное неправдой, я предложил ему изложить письменно всю действительную историю. Он поймал меня на слове и пообещал отослать ее нашей несчастной подруге, подарив мне, в самой изящной манере, сверток с сотней луидоров. Он обещал мне подумать обо мне и дать мне знать, когда ему нужно будет со мной переговорить. С этими деньгами я почувствовал себя экипированным; восемь дней спустя я отправил ему историю моего побега, которую разрешил скопировать и найти ей то применение, которое он сочтет для меня полезным. Три недели спустя он дал мне знать, что говорил обо мне с г-ном Эриццо, послом Венеции, который, как он сказал, не собирается причинить мне никаких неприятностей; однако, чтобы не компрометировать себя перед Государственными Инквизиторами, не будет со мной встречаться. Мне до него не было никакого дела. Он сказал мне также, что дал мою историю м-м Маркизе[4], которая меня знает, и с которой он попытается обо мне поговорить, и под конец сказал, что когда я пойду представляться г-ну де Шуазель, мне будет оказан хороший прием, как им, так и генеральным контролером г-ном де Булонь, с которым, имея голову на плечах, я смогу провернуть хороших дел.

– Вам укажут путь, – сказал он, – и имеющий уши да слышит. Попытайтесь сделать что-то полезное с королевскими доходами, избегая сложностей и химер, и если то, что вы напишете, будет не слишком длинным, я выскажу вам свое мнение.

Я ушел от него, полный признательности, но весьма озадаченный поиском возможностей для роста королевских доходов. Не имея никакого представления о финансах, я мучительно напрягал свои мозги, но все идеи, приходившие мне на ум, касались только новых налогов, они все казались мне неприятными или абсурдными, и я их отвергал.

Мой первый визит был к г-ну де Шуазель, как только я узнал, что он в Париже. Он принял меня за своим туалетом, занятый письмом, пока его причесывали. Он оказал мне вежливый прием, прерывая процесс письма маленькими интервалами, задавая мне вопросы, на которые я отвечал, но с малой пользой, потому что, вместо того, чтобы меня слушать, он писал. Время от времени он окидывал меня взглядом, но при этом все равно меня не слыша. Несмотря на это, герцог был человек весьма умный.

Окончив свое письмо, он сказал мне по-итальянски, что г-н аббат де Бернис рассказал ему краткую историю моего побега.

– Расскажите мне, как вам удалось это проделать.

– Эта история, монсеньор, займет два часа, а Ваша Светлость, мне кажется, спешит.

– Расскажите коротко.

– В самом кратком изложении она и требует двух часов.

– В другой раз вы мне расскажете детали.

– Без деталей эта история не интересна.

– Да, разумеется. Но можно сократить, по мере возможности.

– Очень хорошо. Скажу вам, Ваша Светлость, что Государственные Инквизиторы заключили меня в Пьомби. По истечении пятнадцати месяцев и пяти дней я пробил крышу, проник через слуховое окно в канцелярию, в которой пробил дверь, спустился на площадь, сел в гондолу, которая доставила меня на Большую Землю, откуда я прибыл в Мюнхен. Оттуда я прибыл в Париж, где и имею честь засвидетельствовать вам свое почтение.

– Но… что такое Пьомби?

– Это займет еще четверть часа.

– Как вы смогли пробить крышу?

– Это займет полчаса.

– Зачем вы забрались так высоко?

– Еще полчаса.

– Думаю, вы правы. Красота в деталях. Я должен ехать в Версаль. Вы доставите мне удовольствие, как-нибудь появившись у меня. Подумайте между тем, чем я могу быть вам полезен.

Выйдя от него, я направился к г-ну де Булонь. Я увидел человека, совершенно отличного от герцога, по виду, по одежде, по манерам. Он прежде всего поздравил меня по поводу того, что сказал обо мне аббат де Бернис, и о моих способностях в области финансов. Я на это едва не рассмеялся. При том, что это был человек восьмидесяти лет, с печатью гения на лице.

– Сообщите мне, – сказал он, – либо лично, либо письмом ваши взгляды; вы найдете меня благосклонным и готовым рассмотреть ваши идеи. Вот, например, г-н Парис дю Верней, который нуждается в двадцати миллионах на свою военную школу. Дело в том, чтобы отыскать их, не обременяя государство и не разоряя королевскую казну.

– Только господь, месье, обладает созидательной способностью.

– Я не господь, – сказал мне г-н дю Верней, – однако я кое-что создал, но сейчас все переменилось.

– Все, – ответил я ему, – стало сложнее, я это знаю, но, несмотря на это, я придумал операцию, которая доставит королю доход в сотню миллионов.

– Во сколько обойдется королю это предприятие?

– Ни во что, кроме затрат по сбору средств.

– Это нация должна обеспечить этот доход?

– Да, но добровольно.

– Я понимаю, о чем вы думаете.

– Я счастлив, месье, потому что я никому не сообщал свою идею.

– Если вы не заняты, приходите завтра ко мне обедать, и я продемонстрирую вам ваш проект, который прекрасен, но имеет ряд почти непреодолимых трудностей. Несмотря на это, мы поговорим. Вы придете?

– Буду счастлив.

– Так я вас жду. Я живу в Плезанс.

После его ухода генеральный контролер расхвалил мне его талант и его честность. Он был брат Париса де Монмартель, которого тайная хроника считала отцом м-м де Помпадур, потому что он любил м-м Пуассон одновременно с г-ном Ленорман.

Я вышел погулять в Тюильери, размышляя о причудливом случае, который предоставляет мне фортуна. Мне говорят, что нужны двадцать миллионов, я хвалюсь, что могу достать сотню, не знаю как, и человек знаменитый и опытный в делах приглашает меня обедать, чтобы поведать мне, что он знает мой проект. Если он думает выведать что-то у меня, я его разочарую; когда он сообщит мне свою мысль, это позволит мне сказать, что либо он догадался, либо нет, и если я буду в силах, я, возможно, добавлю к ней что-то новое; не услышав ничего, буду хранить таинственное молчание.

Аббат де Бернис признал меня финансистом лишь для того, чтобы получить от меня совет. Без этого меня бы не призвали. К сожалению, я даже не знал их специального жаргона. На следующий день я нанял коляску и, грустный и серьезный, сказал кучеру везти меня в Плезанс к г-ну дю Верней. Это было немного дальше, чем Венсенн.

И вот я у дверей этого знаменитого человека, который спас Францию после бедствий, причиненных системой Лоу за сорок лет до этого. Я застал его в обществе семи-восьми персон перед ярким огнем. Он представил меня под моим именем в качестве друга министра иностранных дел и Генерального Контролера. После этого он представил мне этих господ, обозначив трех или четырех как интендантов финансов. Я раскланялся и через мгновение превратился в Гарпократа[5].

Поговорив о Сене, которая замерзла на толщину ступни, о г-не де Фонтенель, который только что умер, о Дамьене, который не хочет ничего рассказать, и о пяти миллионах, которых будет стоить королю этот уголовный процесс, поговорили затем о войне и похвалили г-на де Субис, которого король назначил командующим. Эта часть беседы касалась потребных расходов и ресурсов. Я провел полтора часа в скуке, потому что все их рассуждения были настолько нашпигованы терминами из их области, что я ничего не понял. После следующих полутора часов, проведенных за столом, где я открывал рот только для еды, мы перешли в залу, где г-н дю Верней оставил компанию, чтобы провести меня в кабинет вместе с человеком с добрым застывшим выражением лица, примерно пятидесяти лет, где представил его мне под именем Кальзабижи. Минуту спустя вошли также два интенданта. Г-н дю Верней с веселым и учтивым видом передает мне тетрадь ин-фолио, говоря:

– Вот ваш проект.

Я вижу на обложке: Лотерея на девяносто билетов, в которой выигрыши каждый месяц выпадают только на пять номеров, и тд. и тд. Я возвращаю ему тетрадь и немедленно сообщаю, что это и есть мой проект.

– Месье, – говорит он, – вы предугадали: это проект г-на де Кальзабижи, который перед вами.

– Я счастлив, что я думаю так же, как месье; но если вы им не воспользовались, могу ли я спросить причину?

– Имеется несколько доводов против этого проекта, все правдоподобные, ответы на которые весьма неясны.

– Я знаю из них во всей природе только один, – отвечаю я холодно, – который мог бы мне заткнуть рот. Это было бы, если бы король не разрешил своим подданным играть.

– Этот довод можно не рассматривать: Король позволит своим подданным играть; но будут ли играть они сами?

– Я удивлен, что кто-то сомневается в том, что нация готова будет платить, если будет выигрывать.

– Допустим, они будут играть, если будут уверены, что есть некая касса. Как образовать этот фонд?

– Королевская казна. Декрет Совета. Достаточно предположить, что король в состоянии оплатить сто миллионов.

– Сто миллионов?

– Да, месье. Надо произвести впечатление.

– Значит, вы допускаете, что король может их потерять?

– Я это допускаю; но лишь после того, как он получит сто пятьдесят. Зная силу политического расчета, вы должны исходить только из этого.

– Месье, я тут не одинок. Допустите, что в первом же тираже король может потерять запредельную сумму?

– Между возможностью и действительностью – бесконечность; но я соглашусь. Если король потеряет в первом же тираже большую сумму, судьба лотереи решена. Это несчастье. Следует морально учитывать такую возможность. Но вы знаете, что все страховые конторы богаты. Я вам докажу перед всеми математиками Европы, что, поскольку Бог нейтрален, невозможно, чтобы король не выиграл в этой лотерее один из пяти. Это секрет лотереи. Вы согласны, что разум должен опираться на математическое доказательство?

– Я согласен с этим. Но скажите мне, почему не ввести правило Кастеллетто[6], чтобы выигрыш короля был гарантирован?

– Не существует в мире такого Кастеллетто, которое давало бы абсолютную и очевидную уверенность, что король всегда выигрывает. Кастеллетто состоит лишь в том, чтобы сохранять предварительный баланс, когда необычный выигрыш выпадает на один, два или три номера и может причинить держателю лотереи большие потери. Кастеллетто, впрочем, объявляет предельную сумму. Кастеллетто сможет дать вам уверенность в выигрыше только лишь отложив тираж до той поры, пока все шансы не выровняются, и тогда лотерея не пойдет, так как в этом случае, возможно, придется ждать тиража десять лет, а кроме того, я скажу вам, что в этом случае лотерея станет совершеннейшим мошенничеством. То, что гарантирует от этого бесславного конца, это фиксируемый тираж каждый месяц, потому что публика при этом рассчитывает, что держатель все же может проиграть.

– Не будете ли вы любезны поговорить об этом в Совете полного состава?

– Охотно.

– И ответить на все возражения?

– На все.

– Не хотите ли вы представить мне ваш план?

– Я представлю свой план, месье, только когда идея будет принята и я буду уверен, что ее одобрят и мне предоставят те преимущества, на которые я рассчитываю.

– Но ваш план всего лишь этот, который вы здесь видите.

– Я в этом сомневаюсь. В своем плане я показываю, в общих чертах, сколько король получит в год, и доказываю это.

– Можно будет, наверное, продать его компании, которая заплатит королю определенную сумму.

– Прошу прощения. Лотерея может иметь успех только в предположении, что она будет действовать неотвратимо. Я не хочу связываться с неким комитетом, который, чтобы увеличить доход, будет думать об умножении операций, увеличивая наплыв участников. Я уверен в этом. Эта лотерея, если я должен в ней участвовать, будет королевская или никакая.

– Г-н Кальзабижи думает как вы.

– Я этим вполне удовлетворен.

– Есть ли у вас персоны, готовые заниматься Кастеллетто?

– Это должны быть просто «умные машины», которых во Франции должно хватать.

– Какую вы предполагаете ставку барыша?

– В двадцать на сотню при каждом тираже. Тот, кто принесет королю экю на каждые шесть франков, получит пять, и конкурс будет таков, что, при прочих равных, нация уплатит монарху, по меньшей мере, пятьсот тысяч франков в месяц. Я докажу это на Совете, при условии, что он будет состоять из членов, которые, уразумев конечную правильность расчетов, физическую и политическую, не уклонятся от их принятия.

Довольный тем, что мог осветить все, для чего меня пригласили, я вышел, чтобы немного пройтись. Возвратившись, я застал их за обсуждением этого вопроса. Кальзабижи, дружелюбно подойдя ко мне, спросил, предусматриваю ли я в своем плане «кадерну». Я ответил, что публика должна иметь возможность играть также и на «квин»[7], но в своем плане я ввожу более строгое правило, по которому игрок может играть на кадерну и на квин только при условии, что он одновременно играет и на терн. Он ответил, что в своем плане он допускает простую кадерну с выигрышем пятьдесят тысяч к одному. Я мягко ответил ему, что во Франции есть люди, весьма сильные в арифметике, которые, увидев неравные выигрыши во всех шансах, воспользуются сговором. Он пожал мне руку, сказав, что хотел бы, чтобы мы выступили вместе. Оставив свой адрес г-ну дю Верней, я ушел поздно вечером, довольный и уверенный, что оставил хорошее впечатление в голове у старика.

Три-четыре дня спустя я увидел у своих дверей Кальзабижи, которого заверил в том, что не ожидал его здесь увидеть, поскольку не смел надеяться. Он сказал мне без обиняков, что манера, с которой я говорил с этими месье, их поразила, и что наверняка, если я захочу склонить к этому Генерального контролера, мы учредим лотерею, в которой сможем сыграть заметную роль.

Я этому верю, – ответил я ему, – но роль, которую они будут в ней играть сами, будет еще больше, и, несмотря на это, они не торопятся; они не послали за мной, а впрочем, это для меня не самое важное дело.

– Сегодня у вас будут новости. Я знаю, что г-н де Булонь говорил о вас с г-ном де Куртейль.

– Уверяю вас, я этого не добивался.

Он попросил меня с совершеннейшей любезностью пойти с ним отобедать, и я согласился. В тот момент, когда мы выходили, я получил записку от аббата де Бернис, в которой говорилось, что если я могу быть завтра в Версале, он доставит мне случай говорить с м-м Маркизой, и что в то же время я встречусь там с г-ном де Булонь.