История и физиология парижских бульваров

У каждого столичного города есть своя поэма, которая выражает его, передает его сущность и своеобразие. Бульвары теперь играют ту же роль в Париже, что когда-то играл Канале-Гранде в Венеции, что теперь играют Корсиадей-Серви — в Милане, Корсо — в Риме, Невский проспект — в Петербурге (подражание нашим бульварам), Унтер-ден-Линден — в Берлине, Гаагская роща — в Голландии, Реджент-стрит — в Лондоне, Грабен — в Мадриде, но ни одно из этих мест и сравнить нельзя с парижскими бульварами. Самый короткий из наших бульваров, пожалуй, длиннее Грабена, похожего на разодетую по-праздничному мещанку. Улица Унтер-ден-Линден уныла, как бульвар Понт-о-Шу, от нее попахивает провинциальным гуляньем, а начинается она особняками, которые похожи на тюрьмы. Невский проспект не больше похож на наши бульвары, чем страз на брильянт; там не хватает солнца, оживляющего душу, свободы... смеяться над всем, отличающей гуляющих парижан. Местные порядки препятствуют там собраться, хотя бы втроем, побеседовать у крохотного камина, который к тому же вечно дымит. Словом, вечер, такой прекрасный, такой пленительный в Париже, терпит неудачу на Невском проспекте; но здания на нем необычайны, и если бы искусству не приходилось считаться со строительными материалами, то беспристрастный писатель признал бы, что архитектурное убранство Невского местами может оспаривать пальму первенства у наших бульваров.

На Невском только и видишь мундиры, петушиные перья да шинели! Нигде кучка людей не соберется позлословить! Не встречаешь ничего неожиданного, нет жриц веселья, да нет и самого веселья! Отрепья простонародья однообразны. Шагает себе простолюдин в неизменном своем овчинном тулупе. На Реджент-стрит также встречаешь все того же англичанина, тот же фрак или тот же макинтош! В Петербурге улыбка замирает на губах, а в Лондоне скука растягивает их беспрестанно и без малейшего удовольствия. Всякий предпочтет настоящие льды оледенелым лицам Лондона и Петербурга. На Невском проспекте только один царь, а в Лондоне что ни лорд, то царь, — многовато! Канале-Гранде стал уже трупом. Гаагская роща не что иное, как огромная харчевня для богачей. Корсиа-дей-Серви — не в обиду Австрии будь сказано — слишком переполнена шпионами, а посему не может оставаться самою собой, а в Париже... О! В Париже свобода ума, в Париже — жизнь. Жизнь необычайная, плодотворная, заражающая бодростью, жизнь горячая, солнечная, жизнь ящерицы, жизнь артистическая, занимательная, полная контрастов.

Бульвар никогда не остается одним и тем же, все содрогания Парижа передаются ему: у него есть часы меланхолии и часы веселья, часы затишья и часы бешеного движения, часы целомудренные и часы бесстыдные. В семь утра ничьи шаги не оглашают плит тротуара, ни один экипаж не оживляет мостовой. Самое раннее в восемь часов бульвар пробуждают тяжелые шаги носильщика с ношей на плечах, стук первых кабриолетов, крики рабочих в блузах, спешащих на стройку. Еще нигде не подняты жалюзи, лавки закрыты, как устричные раковины. Зрелище, незнакомое многим парижанам, которые считают, будто бульвар всегда наряден; но они считают также вместе со своим любимым критиком, что раки так и появляются на свет красными. В девять часов бульвар по всей линии занят мытьем ног, магазины открывают глаза, показывая, какой ужасный у них беспорядок внутри. Через несколько минут бульвар уже суетится, как гризетка, там и тут появляются на тротуарах пронырливые пальто. Часов в одиннадцать кабриолеты мчатся на судебные процессы, к очередным платежам, к присяжным стряпчим, к нотариусам; они везут уже готовые распуститься банкротства, везут задатки биржевым маклерам, мировые сделки, интриги, на лицах которых задумчивость, везут блаженство, на лице которого дремота и сюртук которого застегнут на все пуговицы, везут портных, везут белошвеек — словом, весь деловой и утренний парижский люд. К полудню бульвар уже голоден, на бульварах завтракают, проезжают биржевики. Наконец, между двумя и пятью часами жизнь бульваров достигает своего апогея, они бесплатно дают пышный спектакль. Три тысячи магазинов сверкают, и поэзия витрин поет свои красочные строфы от церкви Мадлен до ворот Сен-Дени. Прохожие, превратившись в актеров, сами того не зная, играют для вас роль хора из античной трагедии; они смеются, любят, плачут, улыбаются, предаются пустым мечтаниям. Они движутся, словно тени, словно блуждающие огоньки!.. И двух бульваров не пройдешь, как уже встретишь друга или врага, какого-нибудь оригинала, вызывающего смех или повергающего в глубокомысленные размышления, бедняка, который молит о милостыне, или водевилиста, который молит о сюжете, — они оба неимущие, и все же первый богаче второго. Здесь можно наблюдать комедию костюма. Сколько людей, столько разных костюмов, и сколько костюмов, столько же характеров! В погожие дни появляются здесь дамы, но не разряженные. Нынче туалеты вы увидите на Елисейских полях или в Булонском лесу. Прогуливающиеся по бульварам светские дамы только следуют прихоти и покупают кое-что ради забавы; они быстро проходят мимо и ни с кем не здороваются.

Около 1500 года жизнь Парижа и все самое характерное в ней сосредоточивалось на улице Сент-Антуан; около 1600 года — на Королевской площади; около 1700 года — возле Нового моста; около 1800 года — в Пале-Руаяль. Все указанные места в свое время были бульварами... Земля там горела, как теперь она горит под ногами биржевиков на террасе кафе Тортони. Словом, у бульвара своя собственная судьба. Нельзя было и предполагать, чем он станет к 1800 году. Из района, находящегося между предместьем Тампль и улицей Шарло, где кишел весь Париж, жизнь ушла в 1815 году на бульвар Панорамы. В 1820 году она сосредоточилась на Гентском бульваре, а теперь поднимается выше, к церкви Мадлен. В 1860 году сердцем Парижа станет район между улицей Мира и площадью Согласия. Легко объяснить эти перемещения парижской жизни. В 1500 году королевский двор помещался в замке Турнель, под защитой Бастилии. В 1600 году аристократия жила вокруг знаменитой Королевской площади, которую воспел Корнель, как со временем будут воспеваться бульвары.

Тогда двор переезжал то в Сен-Жермен, то в Фонтенебло, то в Блуа; Лувр не являлся постоянным местопребыванием королей. Когда Людовик XIV остановил свой выбор на Версале, Новый мост стал главной артерией, по которой весь город переправлялся с одного берега на другой. В 1800 году не стало уже никакого центра, искали развлечений всюду, где только можно было; парижские театры тогда помещались на бульваре Тампль, он стал средоточием города. Дезожье прославил его своей знаменитой песнью. Бульвары тогда служили первоклассной столбовой дорогой, ведущей к наслаждению, ведь известно, чем тогда был теперешний ресторан «Голубой циферблат»!.. В 1815 году, когда Бурбоны сосредоточили всю деятельность Франции в палате, бульвары превратились в проезжую дорогу для всей столицы. Однако блеск бульваров достигает своего апогея только после 1830 года. Странное дело! Тогда вошла в моду северная сторона бульваров, парижане упорно ходили только по ней. По южной стороне никто не ходил, другими словами, она не имела никакой цены, ее магазины не привлекали ни арендаторов, ни покупателей, в них торговали без блеска, без чувства собственного достоинства. Эта странность имела свою причину: все парижане жили тогда между северной стороной бульваров и набережными. За пятнадцать лет построился новый Париж, между южной стороной и холмами Монмартра. С тех пор обе стороны соперничают друг с другом в элегантности и отбивают одна у другой прохожих.

История бульваров, так же как история империй, начинается жалким образом. Кто из парижан, достигших сорокалетнего возраста, не помнит варварства муниципалитета, очень долгое время сохранявшего у входа на любой бульвар высокие тумбы, на которые наталкивались беременные женщины, рассеянные молодые люди, взгляды которых были отвлечены иными предметами и которые не замечали столба, прежде чем не натыкались на него животом? Не менее тысячи несчастных случаев происходило каждый год, и над ними только смеялись!.. Целых тридцать лет сохранялись эти столбы, варварская бессмысленная косность, бросающая свет на характер французской администрации и больше всего парижской муниципальной, самой неумелой, самой расточительной и самой неизобретательной. В дождливую погоду на бульварах воцарялась непролазная грязь. Наконец, овернец Шаброль додумался вымостить бульвары вольвикской лавой. Как это характерно для парижского муниципалитета! Из овернской глуши привозят плиты вулканического происхождения, пористые, недолговечные, тогда как по Сене могли доставить на баржах гранит с берегов океана. Однако и то был шаг вперед, парижане приветствовали его, как благодеяние, хотя дорожки были так узки, что трем прохожим не позволяли сойтись вместе.

Дальнейших улучшений приходится ждать и посейчас. Пешеходные дорожки должны быть покрыты ровным слоем асфальта, который не следует чередовать с каменными плитами, ибо и ноги влияют на мысли парижан, — перемена грунта отзывается на голове. Шоссе надо замостить богато, нарядно, в духе того опыта, который проделали на улице Монмартр. Словом, почву нужно выровнять с одного конца бульвара до другого, а ворота Сен-Дени привести в порядок. Но бульвары будут достойны Парижа лишь после радикальной перестройки прилегающих зданий, когда можно будет гулять и под прикрытием и под открытым небом, не боясь того, что тебя изжарит солнце или намочит дождь. Полная перестройка домов обошлась бы так дорого, что о ней и думать не приходится, но хороший результат дали бы непрерывные выступающие над тротуаром балконы. (См. «Уходящий Париж».) А почему бы не журчать в ложбинке вдоль каждой аллеи прозрачному ручейку от площади Согласия до площади Бастилии? Как зачахли теперь деревья и трава на бульварах!.. Разве не собираются накачивать воду из Сены на набережной Вильи только для того, чтобы выливать ее обратно в реку у моста Людовика XVI, пропустив ее через тела сирен? Ребяческая выдумка, сказка! Впрочем, каковы бы ни были бульвары, все же ни в какую эпоху, ни у одной нации не было таких видов, таких прогулок и зрелищ, какие дает нам кольцо бульваров, которое начинается у Аустерлицкого моста, доходит до Зоологического сада и кончается у площади Мадлен, а затем ведет к площади Согласия и к Елисейским полям.

Теперь представим себе, что мы несемся на омнибусе, и проследим за течением этой реки, этой второй, безводной Сены, изучим ее характер.

Между площадью Мадлен и улицей Комартен обычно не прогуливаются. Над этой частью бульвара господствует наше подражание Парфенону, большое, красивое здание, обезображенное, что бы ни говорили, плохими скульптурами, которые годились бы для кафе, но портят боковые фризы этого здания. С южной стороны параллельно бульвару идет улица, удаляющая прохожих от магазинов, а новые постройки на левой стороне начаты только год тому назад. Итак, бульвар в этой части еще ожидает лучшего будущего, которое будет блестящим, особенно если уничтожат улицу с южной стороны. Пока здание министерства иностранных дел не приспособят под торговые помещения, вся эта часть бульвара обречена на гибель. Здесь люди только проходят, но не гуляют. Нет никакого оживления, хотя прохожие в общем хорошо одеты, элегантны и богаты. Место самое опасное для пешеходов: в главную артерию вливается пять улиц. Место самое скользкое: недаром здесь расположено министерство иностранных дел. Вот почему, быть может, никто не задерживается на этом бульваре: на передвижение влияет политика; не вскоре политику здесь упразднят. Покуда будет существовать улица Басс-дю-Рампар, последняя из улиц, проложенных ниже уровня бульвара, он будет лишен веселости, своеобразия, фланеров, а следовательно, и торговли. Домовладельцы, вам надо умеючи сеять сотни тысяч франков, приносящих миллионы! Здесь фланер чувствует себя слишком на виду; он не любит, чтобы на его счет злословили в верхних этажах домов, когда он входит в лавку, чтобы купить какую-нибудь мелочь.

Угловой дом на улице Комартен в XVIII веке пользовался огромной известностью: здесь жила мадмуазель Гимар, прежде чем переехать в собственный особняк на Шоссе д'Антен. Атрибуты ее актерского ремесла и сейчас еще видны на скульптурных украшениях круглого павильона, как раз на углу улицы. Когда-нибудь и его разрушат, как разрушили дом Люлли, который стоял на углу улиц Нев-де-Пти-Шан и Сент-Анн и на котором Люлли обозначил свое имя при помощи орнаментов, где в виде лиры изображена скрипка, доставившая ему большое состояние.

На улице Мира иная картина: прохожих здесь множество. Прежде бульвар, в настоящем смысле слова, кончался уже здесь. Весь Париж сворачивал с бульвара на улицу Мира, направляясь к Тюильри. Улица Мира в будущем сделается соперницей улицы Ришелье и станет играть роль теперешней улицы Сен-Дени. Миновав эту точку, вы подходите к сердцу нынешнего Парижа, которое бьется между Шоссе д'Антен и улицей Фобур-Монмартр. Здесь начинаются причудливые, чудесные здания, напоминающие волшебную сказку или страницы «Тысячи и одной ночи». Прежде всего Ганноверский павильон и высокий дом против него, построенный Симоном, чтобы закрыть вид на сады маршала Ришелье. Весь Париж гуляет здесь, даже и не подозревая о том, что двадцать лет тянулся процесс по этому делу, которое было проиграно маршалом; а еще верят, что все делалось по прихоти короля в те годы, когда король уже изнемогал под натиском парламента. Затем идут Китайские бани, одно из самых смелых коммерческих предприятий, миллионный будто бы капитал, постоянная реклама и — странное дело! — основанное во времена Империи.

Если бы такие красивые и своеобразные здания, как Золотой дом, как Дом с большим балконом, не перемежались на бульварах с неопрятными, невзрачными постройками, попросту оштукатуренными, безвкусными и бесстильными, то бульвары могли бы соперничать по богатству архитектурной фантазии с самым большим из венецианских каналов.

Взгляните, как начинается улица Гранд-Бательер, на любом углу которой среди окружающего великолепия стоят дома, совсем не величественные и ничем не выделяющиеся! Поверите ли вы, что один из них принадлежит Жокей-клубу? Не странно ли, что его члены, богатые щеголи, не выражают желания соперничать из национальной гордости с лондонскими клубами, которые по своей роскоши превосходят дворец короля. Знаменитым Золотым домом мы обязаны бывшему обойщику, сделавшемуся по призванию архитектором! Вот еще пример: модному портному Бюисону бульвары обязаны огромным домом (на противоположной стороне), построенным во дворе особняка, где все парижские игроки трепетали целых тридцать пять лет! Здесь помещался игорный дом Фраскати, имя которого почтительно было сохранено владельцем кафе, расположенного против кафе «Кардиналь». Полюбуйтесь, какие поразительные перемены произошли в домовладельческих предприятиях. Под гарантию арендного договора сроком на девятнадцать лет, обязывающего к ежегодной плате в пятьдесят тысяч франков, портной выстраивает настоящий фаланстер в духе Колизея; и на этом деле, говорят, заработает миллион, а лет десять тому назад тот дом, в котором помещается кафе «Кардиналь» и нижний этаж которого приносит теперь сорок тысяч франков, был продан всего лишь за двести тысяч франков. Дом портного Бюисона и дом бывшего обойщика Жанисара, кафе «Кардиналь» и кафе «Птит Жанет» (сколько эти слова заключают в себе завтраков, сделок, драгоценностей, богатства!) заканчивают собою улицу Ришелье. Кухня, фрак, дамские платья, бриллианты — не весь ли Париж в этих словах? Ибо в Париже без этого ничего не делается и ради этого делается все.

Кто же не знает, какие чары, какое опьянение разлито в воздухе между улицей Тэбу и улицей Ришелье?

Как только вы ступили сюда, ваш день потерян, если вы мыслитель. Здесь царствует золотой сон, неотступно влекущий к себе. В одно и то же время вы наедине с самим с собой и на людях. Гравюры в магазинах эстампов, дневные спектакли, лакомства различных кафе, бриллианты в витринах ювелиров, все пьянит вас и возбуждает. Здесь перед вами самые дорогие и изысканные товары Парижа; драгоценности, ткани, гравюры, книги. Префекту полиции следовало бы закрыть беднякам доступ сюда, ибо они станут добиваться немедленного передела земли. Вот выходит на бульвар лоретка из какого-нибудь узенького переулка, который ведет на облюбованные ею улицы; и вдруг мыслитель становится похож на охотника, зачитавшегося Горацием и увидавшего, что у него из-под носа убегает куропатка! С биржевого поля битвы к ресторанам движутся люди, переходя от пожирания фондовых ценностей к поглощению пищи. Кафе Тортони не является ли одновременно и предисловием к бирже и ее развязкой! Почти все парижские клубы расположены в этих местах; прославившиеся художники, известные богачи и тысячи ножек, имеющих отношение к Опере, проходят здесь; во всех кафе сказочный блеск. Десять театров, включая театр Конта, блистают неподалеку огнями. Этот парижский район нанес смертельный удар Пале-Роялю. Здесь считаешь себя богачом, здесь самого себя признаешь умником, так как трешься среди умных людей. Здесь столько проезжает экипажей, что минутами кажется, будто и ты уже не идешь пешком. Головокружительное движение захватывает тебя; здесь опасно оставаться одному, не беседуя с кем-нибудь или не погрузившись в занимательные размышления. Вот почему в Париже обладатель годового дохода в сто луидоров чувствует себя счастливее, чем обладатель пятидесяти миллионов в Лондоне, чем владелец пятидесяти тысяч крестьян в Петербурге.

Начиная от улицы Монмартр и вплоть до улицы Сен-Дени физиономия бульваров резко меняется, несмотря на здания, не лишенные своеобразия, среди которых отметишь великолепный особняк Лагранж, приютивший теперь ковры Обюсона. Напрасно построили дом в вавилонском стиле, как будто бы сделанный из гипса; напрасно кажет свой кокетливый фасадик театр Жимназ; напрасно, точно по мановению феи-волшебницы, явился магазин «Бонн-Нувель», не уступающий по своей красоте венецианскому палаццо; все это потерянные труды!.. Уже не заметно изящества у прохожих, хорошо одетые дамы здесь чувствуют себя неловко, художник и светский лев не отважатся появиться в этих местах. С улиц, прилегающих к воротам Сен-Дени, из предместья Тампль, с улицы Сен-Мартен приходит сюда множество людей провинциального вида, совсем не элегантных, плохо обутых, похожих на торгашей; появляются старики-домовладельцы, буржуа, удалившиеся от дел; совсем иной мир!.. Впрочем, такое явление можно наблюдать и в Петербурге: вся жизнь Невского проспекта сосредоточилась между Морской и Аничковым дворцом. В Париже достаточно пройти один из бульваров, и все меняется. Уже нет смелости в убранстве магазинов, нет роскоши в мелочах, нет богатых витрин, нет всего того, что придает поэтичность бульварам между улицей Мира и улицей Монмартр. Совсем иные здесь и товары; нахальная лавка, продающая все по двадцати пяти су, выставляет свои непрочные товары; уже ничто не подстрекает вашего воображения, которое за несколько шагов отсюда непрестанно находилось в возбужденном состоянии. Контраст столь разительный, что ум не в силах справиться; мысли у вас уже переменились, и если имеются у вас пятифранковые монеты, вы спокойно оставляете их у себя в кармане. А когда вы дойдете до ворот Сен-Дени, которые муниципальный совет уже лет двадцать собирается снести, — о, тогда, невзирая на оригинальность прилегающего обширного бассейна, вы спешите повернуть вспять, если даже вы забрались в эти места по какому-нибудь делу. Этот бульвар являет вашим взорам пеструю картину блуз, рваной одежды, крестьян, рабочих, тележек — словом, перед вами толпа, среди которой платье почище кажется чем-то нелепым и даже предосудительным.

Здесь бездарность муниципальных властей предстает пред вами во всем блеске. В десяти шагах от ворот Сен-Дени уже лет пятьдесят стоит водоем, единственное назначение которого — продажа воды. Ужасающее болото, не проходимое ни в какое время года, разливается грязью метров на двадцать кругом и позорит этот парижский уголок. Зачем это делается? Я требую, чтобы муниципальные советники это объяснили и оправдали. Этот бульвар всегда был средоточием всякой мерзости. Целый век не разрушали здесь стену высотою всего лишь в метр, которая отделяла от бульвара улицу, проходящую внизу. В конце переулка Буа де Булонь находилась лестница, спускаясь с которой знаменитая танцовщица Гимар вывихнула себе ногу. Весь Париж говорил об этом происшествии. После этого случая стена просуществовала еще лет пятьдесят. Если бы Лафайет, которого здесь освистал народ в 1832 году, обвиняя в измене, тогда простудился (его обливали из насоса), то стена еще сто лет простояла бы на том же месте. В Париже несчастья, причиняемые злоупотреблениями, еще более упрочивают злоупотребления. Не зря существует так называемый префект Сены: воду нужно всюду продавать. А почему бы не построить водоразборную будку? Разве мало таких углов, где муниципалитету следовало бы поставить красивые резервуары, вроде того, что стоит на улице Аркад?

Вот где простонародная часть бульваров. От театра «Порт Сен-Мартен» до «Турецкого кафе» народ все принял под свое покровительство. Поэтому здесь успех какой-нибудь пьесы привлекает не записных театралов, а все население предместья. Популярные романисты никогда не клеветали на площадь Шато-д'О: в любой день, если стоит хорошая погода, между полуднем и четырьмя часами здесь можно видеть капрала и его землячку.

Словом, эта зона для простонародья — то же, что Итальянский бульвар. Но она оживляется только по вечерам, ибо утром все здесь уныло, бездеятельно, безжизненно, бесцветно. Зато вечером какое здесь оживление! Восемь театров наперебой приглашают зрителей. Пятьдесят торговок продают с лотков съестное, поставляя пищу народу, который ассигнует два су на хлеб и двадцать су на зрелища. Только здесь вы услышите парижские уличные крики, увидите, как кишмя кишит народ, встретите лохмотья, способные изумить живописца, и взгляды, способные испугать собственника! Здесь выступал покойный Бобеш, одна из здешних знаменитостей, который, как многие знаменитости, никем не заменен. Его кума звали Галимаре. Для этих прославленных клоунов Мартенвиль писал «парады»[1], вызывавшие хохот у детей, у солдат и у нянек, костюмы которых здесь постоянно мелькают в толпе.

Дом, в котором помещается ресторан «Дефие», является последней попыткой этого района соперничать с главными бульварами. Опыт постройки таких зданий, как этот дом, как театр Амбигю и цирк, не вызвал подражаний. Прочие театры и дома построены по дрянным образцам: штукатурка, недолговечные орнаменты, — все ненадежно и плачевно, но в целом эффектно, причудливо и не лишено оригинальности. В знаменитом «Голубом циферблате» ни один этаж, ни одно окно не выведены по отвесу. «Турецкое кафе» имеет такое же отношение к моде, как фиванские руины — к цивилизации.

Дальше начинаются пустынные бульвары, где никто не гуляет, каменистые пустоши этой величественной перспективы. Вас охватывает скука, издали доносится запах фабрик. Оригинального вы не увидите уже ничего. Рантье, если ему будет угодно, может здесь прогуливаться в халате. В солнечные дни здесь иногда слепые играют в карты, In piscem desinit elegantia[2]. На столиках выставлены для продажи игрушечные дома, железные или стеклянные; лавки здесь отвратительны, витрины запущены. Этот отрезок тянется от площади Мадлен до бульвара Голгофских дев. Жизнь и движение вновь встретятся нам на бульваре Бомарше; там находятся лавки старьевщиков, а народ вечно толпится у Июльской колонны. Тамошний театр напоминает о Бомарше только тем, что носит его имя.

А еще дальше — бульвар Бурдон, это уже не Париж, это деревня, пригород, большая дорога, величие ничтожества; но это — одно из прекраснейших мест в Париже, вид открывается отсюда поразительный. Чисто римское великолепие, которым никто не любуется! Аустерлицкий мост, Сена, в ее самой широкой части, собор Парижской богоматери, Зоологический сад, винный рынок, остров св. Людовика, запасные хлебные амбары, Июльская колонна, рвы Бастилии, Сальпетриер, Пантеон — все грандиозно. Поистине конец парижской драмы достоин ее начала.

Поезжайте верхом на английской лошади крупной рысью от площади Согласия до Аустерлицкого моста, и вы за четверть часа прочтете поэму о Париже, начиная с Триумфальной арки на площади Звезды, где оживут в вашей памяти три тысячи солдат, и кончая убежищем Сальпетриер, где живут три тысячи сумасшедших женщин; от Интендантского склада до Музея, от эшафота Людовика XVI, одетого египетским гранитом, до первого выстрела революции, огонь которого вспыхнул на глазах у Бомарше, убивавшего своими остротами за десять лет до того, как раздался первый ружейный выстрел; от дворца Турнель, где родился король Франции, до палаты депутатов, где он умер в лице короля французов[3]. Вся история Франции, особенно ее последние страницы, записана на парижских бульварах.

Теперь готов появиться грозный конкурент бульварам. Светские люди уже выбирают для прогулок южную боковую аллею Елисейских полей; но та же самая нерачительность, из-за которой в дождливую погоду нельзя пройти по бульварам, — а в Париже чаще всего бывает дождливая погода, — еще надолго задержит успех главного проезда Елисейских полей. Caveant Consules![4] — Я кончил.

Альманах «Бес в Париже», т. II, 1844 г.