История инакомыслия в СССР

I. Начало (1953-1964 гг.)

Днем рождения правозащитного движения можно считать 5 декабря 1965 г., когда в Москве на Пушкинской площади состоялась первая демонстрация под правозащитными лозунгами. Разумеется, событие это имело предысторию. В советских условиях период утробного вызревания открытого общественного движения растянулся на целое десятилетие. Не могло быть иначе в обществе, которое четверть века подвергалось невиданному в истории давлению со стороны государства.

Тотальный террор прекратился после смерти Сталина. Стали массами возвращаться из лагерей осужденные по политическим статьям. Но общество оставалось в полуобморочном, шоковом состоянии. Осмысление пережитого происходило подспудно, лишь изредка прорываясь слабым всплеском на поверхность официальной литературы или прессы. Медленность оживания объясняется прежде всего вынужденной скрытостью этого процесса, а скрытость — не только страхом и даже не в первую очередь страхом. Главным тормозом самопознания общества оказалась его лишенность знания о самом себе, поскольку средства обмена идеями и информацией были полностью монополизированы государством.

В деталях отработанная система контроля охватывала и прессу, и литературу (художественную и научную, не только современную, но и переиздания, и переводы), и кинематограф, и театр, и живопись (от станковой до этикеток на спичечных коробках), и радио (не только политические передачи, но все, вплоть до музыкальных), и систему обучения (от яслей до докторантуры).

Тотальность идеологического контроля создала невиданные возможности для дезинформации и манипулирования общественным мнением. В результате общество огромной страны утратило реальное представление о своем прошлом и настоящем, его заменили мифы, разработанные официальными идеологами.

История была переписана заново. Перестали существовать целые пласты фактов и идей, имена, направления мысли, исчезли из памяти политические программы, кроме официальной.

Были забыты даже самые проблемы, прежде волновавшие умы наших соотечественников. Оставались неизвестными духовные искания современного мира за советскими границами, потому что «железный занавес» отгораживал Советский Союз от остального мира и его культуры на протяжении жизни по крайней мере двух поколений.

Сведения каждого человека о реальной жизни ограничивались собственными наблюдениями: его знания о процессах, происходивших в обществе, были замкнуты в кружке людей, непосредственно ему знакомых. Общество атомизировалось. В некоторых его атомах делались попытки осмысления новой социально-экономической системы, новой морали, нового типа человека. Но и эти ограничительные результаты умственной и духовной работы одиночек и группочек оставались достоянием лишь той крохотной ячейки общности человеческого общества, внутри которой они были выработаны:

Именно монополия правящей партии на распространение идей и информации обусловила огромную взрывную силу XX съезда КПСС (февраль 1956 г.), который санкционировал изменение картины мира, десятилетиями преподносимой советским гражданам. Сталин, которого десятилетиями обожествляли, предстал перед всеми коварным и кровавым преступником. Саморазоблачения партийной верхушки стали первотолчком для духовного раскрепощения общества. Однако я согласна с В. Буковским в том, что Хрущев не был демиургом этого процесса, а скорее сам оказался захваченным массовым, хоть и подспудным стремлением вырваться из призрачного неисторического мира в мир реальный.[3]

XX съезд лишь слегка приоткрыл завесу в область запретного знания. Партия полностью сохранила контроль над распространением идей и информации. Официальная установка предусматривала критику «культа личности» Сталина (как на официальном языке назывались все ужасы сталинской эпохи), но исключала критику партии, в течение десятилетий проводившей этот «культ», и социально-экономической системы, сделавшей его возможным. Критика была строго ограничена сталинским периодом, и не допускалось ее распространение на послесталинское время, т.е. на текущий момент. Поэтому осмысление общего опыта сосредоточилось на художественной литературе и публицистике, обращенной в прошлое.

На авансцену выдвинулись в те годы писатели и литературные критики. Событиями огромной политической важности стали роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», повесть И. Эренбурга «Оттепель», очерки В. Овечкина о сельской жизни, альманахи «Литературная Москва» и «Тарусские страницы», но более всего — ежемесячный литературно-публицистический журнал «Новый мир». Главный редактор «Нового мира» Александр Твардовский собрал вокруг журнала все талантливое и честное, что было в русской литературе. «Новый мир» способствовал не только распространению идей либерализма, но и сплочению его приверженцев: опознавательным знаком единомышленников стал «торчащий из кармана» очередной выпуск «Нового мира». Высшим достижением А. Твардовского было добытое им с огромным трудом разрешение на публикацию повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (1962 г.). Однако уже в феврале 1970 г. Твардовский был отстранен от руководства «Новым миром», и журнал зачах. Расправа с «Новым миром» произошла в общем русле ужесточения цензуры и вообще контроля над обществом. Но общество не погрузилось в прежнюю духовную и умственную прострацию. Краткосрочного ослабления давления и расширения пределов дозволенного знания оказалось достаточным для необратимых изменений в умах людей и общественной жизни. За эти годы произошло частичное сгруппирование атомов, на которые прежде распадалось общество. Эта консолидация породила демократические устремления на правовой основе в Москве, на Украине, среди депортированных народов (крымских татар, месхов, немцев и др.), привело в движение протестантские общины по всей стране (см. соответствующие главы). Эти общности были разрознены, но цементирование каждой из них сделалось возможным с помощью счастливо найденного способа неподконтрольного распространения идей и информации, теперь известного под названием «Самиздат»: «сам сочиняю, сам цензуирую, сам издаю, сам распространяю, сам и отсиживаю за это».[4]

В России почти всегда существовала более или менее жесткая цензура, и поэтому со времен Радищева запрещенные к публикации произведения ходили по рукам в списках. Но они лишь дополняли литературу и публицистику. Как массовое явление, как основное средство самопознания и самовыражения общества самиздат — явление уникальное. Оно характерно для послесталинской эпохи в СССР и странах со сходной социально-экономической системой.

Механизм самиздата таков: автор отпечатывает свое произведение наиболее доступным частному лицу в советских условиях способом — на пишущей машинке — в нескольких экземплярах и раздает копии своим знакомым. Если кому-то из них прочитанное покажется интересным, он делает копии с доставшегося ему экземпляра и раздает их своим знакомым и т.д. Чем больший успех имеет произведение, тем быстрее и шире происходит его распространение. Конечно, самиздат чрезвычайно нерентабелен в смысле затрат труда и времени, но он нашел талантливых авторов, энергичных и бесстрашных распространителей, у него не переводятся читатели и техническая база его совершенствуется, потому что он оказался единственно возможной формой преодоления государственной монополии на распространение идей и информации. Люди, изголодавшиеся по правдивой картине мира и несфальсифицированному знанию, готовы ради этих благ жертвовать своим временем, трудом и даже терпеть преследования.

Начался самиздат со стихов — возможно, из-за легкости перепечатывания их благодаря небольшому объему, легкости запоминания, а может быть, были тому и глубинные причины: духовное раскрепощение началось с области простых человеческих чувств.

В конце 50-х — начале 60-х годов в самиздате циркулировали и эссе, и рассказы, и статьи, но господствовали там стихи.[5] Москва и Ленинград были буквально захлестнуты списками стихов запрещенных, забытых, репрессированных поэтов предреволюционного и советского времени — Ахматовой, Мандельштама, Волошина, Гумилева, Цветаевой и еще многих, сохраненных памятью людей старшего поколения. Жадно читали и поэтов-современников. Огромной популярностью пользовались и некоторые официально дозволенные (Евтушенко, Мартынов), но благодаря самиздату знали и не печатаемых государственными издательствами — Иосифа Бродского, Наума Коржавина и многих-многих других.

Увлечение поэзией стало знамением времени. Стихами болели тогда люди, ни прежде, ни позже поэзией и вообще литературой особенно не интересовавшиеся. Более того, повышенная жажда самовыражения, пробудившаяся в сбросившем оцепенение обществе, многих заставила взяться за перо. По оценке Юрия Мальцева, в тогдашнем самиздате ходили произведения более 300 авторов.[6] Среди них преобладали молодые.[7]

Владимир Буковский пишет о том времени, что по всей Москве в учреждениях и конторах машинки были загружены до предела: все кто мог перепечатывал для себя и для друзей — стихи, стихи, стихи… Создалась молодежная среда, паролем которой было знание стихов Пастернака, Мандельштама, Гумилева.[8]

Страсть к стихам, вспыхнувшая в конце 50-х годов, породила впервые в советской столице не запланированные официально сходки под открытым небом.

Получилось это спонтанно.

29 июня 1958 г. в Москве открыли памятник поэту Владимиру Маяковскому на площади его имени. На официальной церемонии официальные поэты читали стихи. А когда официальная часть закончилась, стали читать стихи желающие из публики. Незапланированный вечер поэзии многим понравился, и договорились встретиться здесь же, у памятника, снова. Чтения стали происходить чуть ли не каждый вечер. Большинство участников составляли студенты. Наряду с разрешенными читали стихи забытых и репрессированных поэтов, а также свои собственные. Иногда возникали литературные дискуссии.

Власти сначала не препятствовали этим сходкам. В «Московском комсомольце» от 13 августа 1958 г. даже появилась одобрительная статья с указанием места и времени встреч, но вскоре эти собрания были прикрыты. Однако в сентябре 1960-го их возобновила группа студентов. Прослышав об этом, стали приходить участники прежних встреч у памятника. На этот раз чтения происходили по субботним и воскресным вечерам. Собиралось по нескольку сот человек. Люди были самые разные. Некоторых действительно интересовало лишь искусство, они горячо настаивали на праве искусства оставаться «чистым от политики», что парадоксально приводило их в самую гущу общественной борьбы того времени. Но для многих участников сходок они были привлекательны именно своим общественным звучанием.

Власти стали мешать встречам. Дружинники задерживали чтецов, записывали их фамилии и сообщали в институты. Обычной мерой наказания было исключение с «волчьим билетом». Периодически проводились обыски у активистов чтений, у них выгребали машинописные листки со стихами и прочий самиздат. На площади Маяковского провоцировались драки, иногда памятник оцепляли и не подпускали к нему в обычное для встреч время.

Эти собрания продолжались до осени 1961 г., когда перед XXII съездом партии, обеспечивая «порядок» в Москве, их окончательно разогнали. Летом 1961 г. были арестованы несколько завсегдатаев сходок. Владимир Осипов, Эдуард Кузнецов и Илья Бокштейн были осуждены по статье 70 УК РСФСР («антисоветская агитация и пропаганда») за то, в чем повинны они не были — якобы за попытку создания подпольной организации. Осипов и Кузнецов получили по 7 лет лагеря, Бокштейн — 5.[9]

Об участниках встреч на площади Маяковского появилось несколько статей в московских газетах. Их всячески поносили за «безыдейность», за то, что они бездельники, нигде не работают. Это последнее соответствовало действительности: студентов, выгнанных из институтов за посещение этих сходок, никуда не брали на работу. Вынужденно незанятая жизнь исключенных студентов и выгнанных с работы располагала к бессмысленной трате времени; грешила эта среда и пьянством, и сквернословием, и вообще свободой нравов. В этой молодежной среде в середине 60-х годов зародилось первое неофициальное литературное объединение, отражавшее все ее достоинства и недостатки. Эта литературная группа назвала себя «СМОГ», что расшифровывалось двояко: «Смелость, Мысль, Образ, Глубина» или (чаще) «Самое Молодое Общество Гениев». Наиболее близкими смогистам в русском искусстве были авангардисты начала нашего века, искания которых насильственно оборвали в конце 20-х годов.

В феврале 1966 г. смогисты выступили с манифестом, в котором писали:

Отвращение к формам советского соцреалистического искусства сочеталось у этой молодежи с отвращением к устоявшемуся быту, к партийной пропаганде, к стилю и духу официальной общественной жизни. Смысл их литературных и духовных поисков был в бегстве от всего навязываемого, скорее не из-за осознанного политического протеста против данной системы, а из-за отвращения к банальности и заданности. Однако, при жгучей потребности сказать что-то свое, смогисты были неопытны, и лишь немногие обладали талантом. СМОГу была свойственна претенциозность, что видно уже из названия группы. Его участники проявляли склонность к эпатажу. В апреле 1965 г. они устроили демонстрацию у Центрального Дома литераторов, — пожалуй, первую неофициальную демонстрацию в советской Москве. Демонстранты несли лозунги с требованием творческих свобод и среди них — «Лишим соцреализм девственности».[11]

Сколько было смогистов, трудно сказать, потому что четкого членства не было. Каждый должен был сам решить, принадлежит ли он к СМОГу, и не обязан был никого оповещать об этом. В демонстрации участвовало человек 200, но трудно сказать, кто из участников считал себя смогистом, а кто лишь случайно присоединился к шествию.

Смогисты издавали самиздатский журнал «Сфинксы», распространявшийся преимущественно среди студентов; выпустили тем же способом несколько сборников рассказов и стихов. Однако в самиздате их писания не имели широкого распространения: вкладывать труд в перепечатку, да к тому же с риском быть за это уволенным или даже получить лагерный срок находились охотники лишь ради произведений, которые уж очень понравились. Вообще самиздатские тиражи в большинстве случаев невелики. Самиздатские журналы, которых задумывалось тогда немало, умирали во втором-третьем выпуске и редко выходили из круга знакомых автора. Наиболее известными из таких журналов стал «Синтаксис», три выпуска которого издал в 1960 г. Александр Гинзбург, студент-заочник Московского университета. Известность «Синтаксиса» объясняется тем, что в связи с арестом Гинзбурга о нем упомянула советская пресса (конечно, в ругательном тоне), но прочесть сборники смогли лишь знакомые Гинзбурга в Москве и в Ленинграде. О «Синтаксисе» часто пишут как о первом самиздатском журнале.[12] Но Буковский рассказывает в своих воспоминаниях, что он участвовал в издании рукописного журнала еще школьником, в 1959 г.[13] Скорее всего, и этот журнал не был первым.

Из воспоминаний А. Левитина-Краснова, А. Амальрика, В. Буковского, П. Григоренко[14] и других видно, что при общей неосведомленности о происходившем за пределами дружеского кружка каждый мемуарист убежден, что самиздат зародился в том круге, к которому он сам принадлежал, и каждый прав: истоки эти обнаружились не в какой-то одной дружеской компании, а во многих сразу. У каждого круга были свои авторы и свой самиздат.

В самиздатскую деятельность вовлеклись люди всех возрастов, всех поколений. Характерное для самиздата явление — не только юный смогист, но и старушка-пенсионерка, стучащая на машинке у себя в комнате. Среди людей зрелого возраста наряду со стихами стали ходить мемуары, которые особенно часто писали бывшие лагерники. По словам Хрущева, редакции официальных журналов получили более 10 тысяч воспоминаний на лагерные темы.[15]

«Взрослый» самиздат довольно быстро политизировался. Рой Медведев с 1964 г. по 1970 г. ежемесячно издавал материалы, позже вышедшие на Западе под названием «Политический дневник».[16]

В первые выпуски «Политического дневника» вошли материалы о смещении Хрущева и о попытках нового руководства реабилитировать Сталина. Постепенно выкристаллизовались такие постоянные разделы: «Обзор главных событий за месяц»; «Письма, статьи и рукописи»; «Из литературной жизни»; «Из прошлого»; «Заметки на экономические темы» и «Национальные проблемы».

Р. Медведев сообщил позднее,[17] что поставщиками материалов для «Политического дневника» были несколько его друзей, среди них Евгений Фролов, ответственный работник журнала «Коммунист» — органа ЦК КПСС. Фролов имел доступ к непубликуемым партийным документам и делал копии для «Дневника» (не на ксероксе, которого у него не было, а печатая на пишущей машинке вечером, когда уходили из редакции сотрудники. Чтобы иметь текст выступления Хрущева на XX съезде партии, Фролов просидел за машинкой 12 часов).

Регулярными читателями этих выпусков были человек 40 знакомых Медведева — партийные работники, а также писатели и ученые, тоже в большинстве члены партии. Выпуски «Политического дневника» Медведев печатал сам в пяти экземплярах, однако наиболее интересные документы и выступления распространялись гораздо шире — видимо, из других источников. Я помню, например, самиздатские записи выступлений на закрытом совещании в Институте марксизма-ленинизма по поводу макета нового издания истории КПСС и ту же речь Хрущева, хотя доступа к «Политическому дневнику» не имела и даже не слыхала о нем.

Самые выдающиеся произведения самиздата расходились довольно широко, их копии множились с поразительной для столь несовершенного способа распространения быстротой. Даже при большом объеме произведения, затруднявшем перепечатку, через несколько месяцев после первой закладки оно оказывалось в кругах, никак не связанных с личными знакомыми автора, часто — в других городах.

Сначала самиздат был беден собственными произведениями и использовался преимущественно для переводов (тоже сделанных тайными добровольцами): в машинописных копиях ходили переведенные на русский «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Мрак в полдень» Кестлера, «1984-й» Орвелла, несколько позже — «Новый класс» Джиласа. Перепечатывали и произведения, изданные в СССР, но малодоступные из-за давности издания или маленького тиража. Я сама перепечатала сборник стихов Киплинга, вышедший в русском переводе в 1927 г. и к концу 50-х ставший библиографической редкостью. Михайло Михайлов, побывавший в СССР в 1964 г., видел роман Дудинцева «Не хлебом единым» из «Нового мира» за 1956 г., перепечатанный на машинке. Это сделали в провинции, где «Новый мир», к тому же восьмилетней давности, был недосягаем.[18]

Из оригинальных литературных произведений первым широко распространился в самиздате роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» (1958 г.).

«Доктор Живаго» был издан за границей, и в виде книги вернулся на родину (тайными путями, конечно, — такие книги позже стали называть «тамиздатом»). Тамиздатские книги циркулировали наряду с машинописью, и с них тоже делались копии с помощью машинки или фотоаппарата.

У самиздатских копий, как правило, высокий коэффициент читаемости. Они переходят от знакомого к знакомому. Хорошую самиздатскую книгу большинству удается получить на короткий срок, иной раз — на одну ночь, потому что ее ждет очередь желающих прочесть ее. В такую ночь не ложится спать все семейство, а то и друзья приглашаются принять участие в коллективном чтении. Люди сидят вместе, передавая друг другу прочитанные листки. Иногда устраиваются коллективные чтения — вслух с книги или при помощи проектора — с фотопленки.

Распространению самиздата, во всяком случае среди москвичей, способствовало изменение жизни во второй половине 50-х годов.

При Сталине, когда доносительство было нормой, неделовое общение между людьми сократилось до минимума. В Москве почти не было домов, куда были бы вхожи многие. Как правило, тесно общались между собой по две-три семьи. Когда же ужас беспричинных арестов миновал, люди кинулись друг к другу, испытывая наслаждение от самого факта пребывания вместе. Обычная московская компания того времени насчитывала человек 40-50 «близких друзей». Конечно, она делилась на более тесные ячейки, но все причастные к компании виделись регулярно на вечеринках, которые происходили по малейшему поводу и без повода, все все знали друг о друге. Каждая компания соприкасалась с несколькими такими же, и связи тянулись в Ленинград, Киев, Новосибирск и другие города.

Разумеется, собирались за столом, и пили не только квас. В этих компаниях завязывались романы, возникали и рушились семьи. Пели, танцевали, слушали музыку и песни. Именно в эти годы появились в продаже магнитофоны, и стоили они не так уж дорого. Это способствовало вихревому распространению по стране песен Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, а несколько позже — Александра Галича. Во многих компаниях был «свой» певец, певший под гитару их песни, и свои собственные, а также — лагерные, которые после массового возвращения из лагерей запела вся страна. Эти песни — современный фольклор, как и анекдоты. Любое событие порождает лавину анекдотов. Обмен ими — любимое времяпрепровождение советских людей всех слоев общества. Это не просто способ пошутить, это основная возможность сформулировать и передать другим свои политические оценки и жизненные наблюдения.

Но больше всего в этих компаниях — «трепались». Московские компании и стиль общения в них очень точно изобразил Юлий Даниэль (Николай Аржак) в своих повестях «Говорит Москва» и «Искупление».[19] Размышления и рассуждения, типичные для московских интеллигентов того времени, ему инкриминировали как антисоветские. На самом деле эти люди были вполне лояльными гражданами. Конечно, они немало говорили о недостатках советской системы, кое-кто называл их даже пороками, но никто не намеревался ее «подрывать» или «ниспровергать». Однако неблагополучие было для всех очевидным, и все говорили, говорили об этом — то серьезно, то смеясь над нелепостями и уродствами советской жизни и над общей (и собственной) покорностью властям. Эти разговоры помогали понять, нащупать, что же представляет собой советское общество и как в нем жить, что в нем можно принять, а что — нужно отвергнуть, и как противостоять назойливому официальному вмешательству в жизнь и в работу. В таком осмыслении окружающего одинаково нуждались тогда и молодые, и зрелые, и даже старые люди — все они делали на этом пути первые шаги.

Большие компании, где установилось доверие друг к другу, создали прекрасную среду для распространения самиздата. Самиздат циркулировал во многих таких интеллигентских компаниях и переходил в смежные. Все знали, что надо при этом быть осторожными, но редко кто действительно был осторожен. Обычно все ограничивалось неуклюжим камуфляжем — и люди сами смеялись над своими конспиративными потугами. Ходил тогда в Москве анекдот о телефонном разговоре приятелей, обменивающихся самиздатом:

– Ты уже съел пирог, который тебе вчера дала моя жена?

– Съел.

– И жена твоя съела?

– Да.

– Ну, тогда передай его Мише — он тоже хочет его попробовать.

Но тогда же появились люди, вовсе не таившиеся.

Официальная позиция, провозглашенная на XX съезде, была явно нелогична: сказав «а» (осудив сталинщину), нельзя было не сказать «б» (изменить систему так, чтобы исключить возможность повторения сталинщины). Между тем официальная позиция была такова, будто словесным осуждением «культа личности» все проблемы решены, и сейчас все обстоит прекрасно. Но у людей открылись глаза на уродства и несообразности советского бытия. Вызывало тревогу явное стремление властей всех уровней ограничиться минимумом перемен, постоянное скатывание верхов к сталинской традиции. Подавление венгерской революции произошло в том же 1956 г., вскоре после XX съезда.

Во внутренней жизни доказательства тому тоже встречались на каждом шагу. И все-таки большинство верило, что поскольку на нынешней зыбкой позиции долго удержаться нельзя, а прошлое слишком ужасно, советское государство, даже против воли его руководителей, пойдет по пути либерализации. Михайло Михайлов, побывавший в Москве летом 1964 г., отметил, что

Наблюдения Михайлова основывались главным образом на общении с московскими студентами и с известными писателями. Однако эти настроения были тогда сильны и на заводах, и в научных учреждениях, в том числе среди членов партии, включая руководящих работников довольно высоких уровней.

Нередки были в те годы открытые выступления с критикой половинчатости решений XX съезда и требованиями реформ системы, которые сделали бы невозможным новый «культ личности». Чаще всего такие требования исходили от членов партии. Естественной трибуной их выступлений были партийные собрания. В марте 1956 г. на открытом собрании в Институте физики Академии наук выступил молодой ученый Юрий Орлов, будущий создатель Московской Хельсинкской группы. Он говорил об общем упадке чести и морали и о необходимости демократических преобразований в стране. Его поддержали еще трое.

Эти выступления были встречены аплодисментами, но потом выступавшие были исключены из партии и уволены с работы. Коллеги ничем не могли им помочь, лишь собирали деньги для безработных. Орлов был вынужден на 15 лет покинуть Москву, он нашел работу только в Армении.[21] Известны такие же выступления генерала Петра Григоренко — начальника кафедры в Академии Генштаба (в Москве, на районной партконференции в сентябре 1961 г.)[22] и писателя Валентина Овечкина (в Курске, в то же самое время).[23] Оба поплатились партбилетами и карьерой. Были в эти годы и политические аресты: в 1956 г. группа молодых ленинградцев (Револьт Пименов и его товарищи), в 1957 — группа москвичей (Лев Краснопевцев и др.) за участие в подпольных кружках, распространявших листовки с критикой режима; в 1958 г. — группа С. Пирогова (Москва),[24] в 1960 г. был арестован составитель журнала «Синтаксис» Александр Гинзбург,[25] в 1961 г. — трое активистов сходов на площади Маяковского (В. Осипов, Э. Кузнецов, И. Бокштейн),[26] в 1962 г. — участники подпольных московских групп Юрия Машкова и Виктора Балашова,[27] в 1964 г. был помещен в психбольницу П. Григоренко.[28] Однако информационных самиздатских изданий еще не было, и об этих увольнениях и арестах узнали лишь знакомые репрессированных, а за пределами их круга ходили лишь неопределенные слухи. Большинство верило Хрущеву, не раз утверждавшему публично, что в СССР нет политзаключенных.

II. Первые правозащитные выступления (1965-1968 гг.)

Осенью 1965 г. были арестованы московские писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Они повторили попытку Пастернака — опубликовали свои произведения за рубежом. Однако, наученные опытом Пастернака, подвергнутого дикой травле, они сделали это тайно, под псевдонимами (Абрам Терц и Николай Аржак).

Арест произошел менее чем через год после «дворцового переворота», устранившего Хрущева. Это был первый арест, о котором сообщили зарубежные радиостанции, работавшие на Советский Союз (Даниэля при этом назвали Даниэло). Время от времени эти же радиостанции сообщали о возмущении на Западе: произведения Абрама Терца и Николая Аржака были переведены на европейские языки[29] и имели успех.

Сообщение по зарубежному радио сделало арест писателей довольно широко известным, и он встревожил всех как-то причастных к самиздату.

Арест писателей был воспринят как пролог к зловещим переменам.

Видимо, этим арестом новое советское руководство объявляло войну самиздату — его авторам, распространителям и читателям. Не только друзья и знакомые арестованных, но и вовсе незнакомые люди горячо обсуждали, во что это выльется. Расправятся ли с арестованными втихую, или устроят «показательный» процесс по образцу сталинских? Тогда от подсудимых какими-то неясными путями добивались, чтобы они возводили на себя чудовищные поклепы и даже просили судить их «без снисхождения». Остановятся ли власти на этом аресте или за ним последуют другие? Каков будет приговор? — Никто не знал этого, и суждения высказывались самые разные, вплоть до предсказаний расстрела.

В этой обстановке тревоги и неопределенности 5 декабря 1965 г. на Пушкинской площади в Москве произошла первая за время существования советской власти демонстрация под правозащитными лозунгами.

За несколько дней до 5 декабря, который отмечался как день советской конституции, в Московском университете и нескольких гуманитарных институтах были разбросаны листовки с «Гражданским обращением», отпечатанные обычным самиздатским способом — на пишущей машинке:

Автором обращения и инициатором демонстрации был Александр Есенин-Вольпин, человек во многих отношениях замечательный. Сын Сергея Есенина, математик и поэт, он дважды подвергался заключению в психиатрические больницы: в 1949 г., в 25-летнем возрасте за «антисоветские стихи», и уже после смерти Сталина, в 1959 г., за то, что передал за границу сборник своих стихов и свой «Свободный философский трактат».[31]

Александр Вольпин задолго до описываемых событий стал пионером правового просвещения. Он разъяснял всем желавшим его слушать простую, но непривычную для советских людей мысль: что законы следует понимать так, как они написаны, а не так, как их трактует начальство, и требовать их буквального выполнения. Любимой идеей Вольпина была необходимость гласности процессуальных действий, что и отразилось в Гражданском обращении.

Люди того круга, к которому по возрасту и общественному положению принадлежал Вольпин, не поддержали идеи демонстрации из-за ее необычности да и небезопасности. Многие отговаривали его от этой затеи. Помогали распространять обращение смогисты. Трое распространителей были задержаны: 16-летняя школьница Юлия Вишневская, 24-летний Владимир Буковский и 19-летний Леонид Губанов. Всех их упрятали в психбольницы. Вишневскую и Губанова отпустили через месяц, а Буковского продержали около 8 месяцев.

По оценке Буковского (со слов его приятеля, побывавшего на демонстрации), к памятнику Пушкину в назначенное время пришло около 200 человек.[32] Но я была на площади и думаю, что демонстрантов было гораздо меньше, однако туда нагнали кагебистов в штатском и дружинников, и трудно было понять, кто есть кто. К тому же большинство находившихся на площади «своих» участия в демонстрации, как и я, не принимали, а лишь наблюдали за ней со стороны.

Вольпин и несколько человек рядом с ним развернули небольшие плакаты, но их быстро выхватили натренированные руки, и даже стоявшие рядом не успели прочесть, что было на плакатах. Потом стало известно, что надписи гласили: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!» и «Уважайте советскую конституцию!».

Задержали человек 20. Их заталкивали в легковые машины. Сцену хорошо было видно из-за вспышек фотоаппаратов западных корреспондентов, они узнали о демонстрации и пришли посмотреть на столь необычное в советской столице зрелище.

Задержанных отпустили через несколько часов. В большинстве это были студенты. Все они и замеченные на площади в тот вечер были исключены из институтов — примерно человек 40.

Суд над Синявским и Даниэлем был объявлен открытым — возможно, из-за огласки за рубежом и этой демонстрации пришлось его сделать таким. Правда, открытость суда была своеобразной: вход в здание суда охранялся милиционерами, пропускали внутрь лишь отобранных кагебистами людей, по специальным пропускам. С тех пор «открытые» суды по политическим мотивам за редким исключением проходят так же. Из близких подсудимым людей только жены получили доступ в зал.

Все четыре дня, пока длился суд, стояли сильные морозы. Друзья подсудимых, корреспонденты западных газет и кагебисты — все толпились в довольно тесном дворе, стучали ногой об ногу и прыгали, чтобы согреться. Все эти группы держались особняком, не смешиваясь.

Совместное стояние у суда пробило первую брешь в отчужденном отношении будущих правозащитников к «корам», как стали называть в Москве корреспондентов свободной прессы. До тех пор не более двух-трех москвичей, если не считать должностных лиц, поддерживали с «корами» хотя бы эпизодическое общение. Первым деловую связь с «корами» установил Андрей Амальрик, но случилось это почти год спустя после суда над Синявским и Даниэлем. Тогда же, у суда, все настороженно замолкали, если кто-то из «коров» приближался. Корреспонденты тоже сторонились собравшихся — возможно, не умея отличить сочувствующих подсудимым от стукачей, а, возможно, чувствуя такое же опасливое отчуждение от «этих советских». Однако, когда из зала суда выходила публика — на обеденный перерыв или по окончании заседания, все бросались к женам подсудимых. Они тут же, во дворе, рассказывали друзьям, что происходит внутри, и слушали их не только близкие, но и корреспонденты, и кагебисты. И каждый вечер по зарубежному радио шли сообщения о суде и комментарии «морозоустойчивой прессы», самоотверженно дежурившей у суда. Благодаря этому узнали о суде и связанных с ним событиях не только на Западе, но и в СССР — даже там, куда самиздат не проникал и слова такого до тех пор не слыхали. Так будущие правозащитники открыли доступный им очень мощный источник распространения своих идей и информации.

Суд завершился суровыми приговорами: 7 лет лагеря строгого режима Синявскому и 5 — Даниэлю. Но подсудимые и их доброжелатели чувствовали себя победителями. Осужденные не каялись и не осуждали свою «преступную» деятельность, а отстаивали право поступать так, как они поступили. Не зная наперед, какая расправа их ждет, они оспаривали правомочность суда, выступая с позиций, прежде неведомых советскому обществу, а именно: требуя соблюдения конституционных прав, свободы творчества и уважения к личности.

Суд над Синявским и Даниэлем помог сделать важное открытие: что власти отказались от бессудных расправ, от пыток и избиений во время следствия, от приписывания прямых террористических намерений тем, кого они обвиняли в «антисоветской агитации», и, следовательно, от смертных приговоров за словесный «антисоветизм». Это было существенным снижением давления на общество по сравнению со сталинским временем. Однако прочтение законов властями по-прежнему определялось принципом «кто не с нами — тот против нас». Реальное осуществление гарантированной конституцией свободы слова по-прежнему считалось «антисоветской агитацией и пропагандой с целью подрыва советского общества и государства», как гласит статья 70 Уголовного кодекса РСФСР, по которой осудили Синявского и Даниэля. При своеобразных отношениях между властью и гражданами в СССР, этот суд как бы объявил «таксу» за инакомыслие — максимальный срок по статье 70 (7 лет лагеря строгого режима и 5 лет ссылки). Последующие годы показали, что нашлось немало людей, которых эта цена не остановила в их стремлении говорить правду вслух. Приговоры Синявскому и Даниэлю не прекратили распространения самиздата и практики публикаций за границей.

И еще одно важное следствие этого суда: в самиздате появилась Белая книга, включавшая запись судебного заседания, газетные статьи о «деле» писателей и — письма в их защиту.

Кампанию писем начали жены арестованных. В декабре 1965 г. жена Даниэля Лариса Богораз написала письмо генеральному прокурору — протест против ареста за художественное творчество и незаконных приемов следствия.

За прошедшие с тех пор годы таких писем написано несчетное число, но в 1965 г. такой тон и аргументы были новаторскими.

Лариса Богораз оказала огромное влияние на развитие событий в тот начальный период. Она стала притягательным центром для людей, сочувствовавших арестованным. Ее органичное правосознание и спокойное бесстрашие заражали, ее позиция служила примером. От Богораз и ее друзей эти новые идеи как круги по воде расходились по Москве, сказались на содержании и тоне других писем в защиту Синявского и Даниэля.

Известно 22 таких письма.[34] 20 из них написаны москвичами. Подписали эти письма 80 человек, в том числе более 60 членов Союза писателей.

Конечно, озабоченность именно писателей по поводу этого суда, как и по поводу суда над Бродским (см. стр. 220-221), в большой степени объясняется тем, что речь шла о свободе художественного творчества и судили их коллег, но и это не случайно: для русской литературы традиционен антагонизм с властями, лучшие русские писатели всегда отстаивали уважение к личности, были ее защитниками.

Письма о Синявском и Даниэле написали в основном их сверстники (т.е. люди среднего возраста), а то и пожилые. Все они были с высшим образованием, некоторые — с учеными степенями; все имели работу в соответствии со своим образованием. Это был советский образованный «средний класс», что отличало авторов писем от заводил с площади Маяковского и смогистов, начавших конфронтировать с властями смолоду и так и не вписавшихся в официальное общество.

Новый общественный круг, заявивший свои претензии власти, избрал для этого не демонстрации, а эпистолярную форму, дававшую больше возможностей для индивидуального самовыражения (интересно отметить, что никто из авторов писем в защиту Синявского и Даниэля, кроме Есенина-Вольпина, не был участником демонстрации 5 декабря 1965 г., хотя некоторые присутствовали на Пушкинской площади в качестве зрителей).

Письма в защиту несправедливо репрессированных писали и прежде, даже в годы сталинского террора. В те времена написать такое письмо были величайшей наивностью или актом величайшего мужества, так как это могло привести к аресту самого автора. Но эти письма не были правозащитными документами: их аргументация исчерпывалась уверениями, что репрессированный человек предан советской власти и арестован «по ошибке».

В 1958 г., во время травли Бориса Пастернака за опубликование за границей «Доктора Живаго», в самиздате ходила стенограмма собрания в Союзе писателей, где его коллеги «осудили» его.[35] Тогда многие сочувствовали писателю и выражали свое сочувствие вслух. Очень может быть, кто-то и писал о своем возмущении травлей, но эти письма прочли лишь чиновники, которым они были адресованы.

Так что усилия в защиту Пастернака остались неизвестными. Это можно сказать и о письмах по «делу» поэта Бродского, осужденного в Ленинграде в 1964 г. на 5 лет ссылки якобы за тунеядство: эти письма тоже не распространялись через самиздат.

Писавшие письма в защиту Синявского и Даниэля не рассчитывали, что власти прислушаются к их аргументам и откажутся от суда. Целью этих писем было заявить о неприятии официальной точки зрения на этот судебный процесс и на проблему взаимоотношений личности и государства. Эти письма были рассчитаны скорее не на чиновников, которым они были адресованы, а на читателей самиздата. Эти письма, как и вся Белая книга, сыграли огромную роль в формировании нарождавшегося независимого общественного мнения, в распространении правосознания.

Суд над писателями был не единственным признаком курса нового советского руководства на ресталинизацию.

В печати все чаще стали появляться произведения, оправдывавшие и возвеличивавшие Сталина, а антисталинские высказывания не пропускались. Усилилось давление цензуры, ослабленное после XX съезда. Эти тревожные симптомы вызывали многочисленные протесты, индивидуальные и коллективные. В них приняли участие и рядовые граждане и известные писатели, ученые и пр. Каждый такой протест становился событием общественной жизни: письма Лидии Чуковской (апрель 1966 и февраль 1968 гг.), обращение А. Солженицына к IV съезду писателей (май 1967 г.) и отклики на это письмо более 80 писателей; письма Льва Копелева (декабрь 1967 г.) и Г. Свирского (январь 1968 г.); письмо в ЦК 43 детей коммунистов, репрессированных в сталинские времена (сентябрь 1967 г.); письма Роя Медведева и Петра Якира в журнал «Коммунист» с перечнем преступлений Сталина; письмо советским руководителям Андрея Сахарова, Валентина Турчина и Роя Медведева о необходимости демократизации советской системы и др.[36]

Наиболее представительными по составу подписавшихся были:

1. Обращение к депутатам Верховного Совета по поводу введения в уголовный кодекс статьи 190 (наказание лагерем до 3 лет за «клевету на советский общественный и государственный строй» и за «организацию групповых действий, нарушающих работу общественного транспорта») и

2. Письмо Брежневу о тенденциях реабилитации Сталина.[37]

Среди подписавших эти письма — композитор Шостакович, 13 академиков (в том числе А.Д. Сахаров), знаменитые режиссеры, артисты, художники, писатели, старые большевики — члены партии с дореволюционным стажем.

Доводы против ресталинизации были самые лояльные (ресталинизация внесет разлад в советское общество, в сознание людей, ухудшит отношения с коммунистическими партиями Запада и т.п.), но протест против возрождения сталинизма был выражен энергично.

В начале 1968 г. письма с протестами против ресталинизации дополнились письмами против судебной расправы с молодыми самиздатчиками (Юрий Галансков, Александр Гинзбург, Алексей Добровольский, Вера Лашкова). Все четверо были студентами-вечерниками, и зарабатывали на жизнь неквалифицированным трудом; кроме Лашковой, остальные пережили исключения из институтов, а Гинзбург и Добровольский даже отбыли лагерные сроки по политическим причинам.

«Процесс четырех» был непосредственно связан с делом Синявского и Даниэля: Александр Гинзбург и Юрий Галансков обвинялись в составлении и передаче на Запад Белой книги. Юрий Галансков, кроме того, обвинялся в составлении самиздатского литературно-публицистического сборника «Феникс-66", а Лашкова и Добровольский — в содействии Галанскову и Гинзбургу.[38]

По форме протесты 1968 г. повторили события двухлетней давности, но в «расширенном» масштабе: демонстрация «недоучек», в которой участвовало около 30 человек; за эту демонстрацию были осуждены по новой статье 190 на трехлетние сроки Владимир Буковский и его друг Виктор Хаустов;[39] стояние у суда — но собралась не кучка друзей обвиняемых, как 2 года назад, а люди разного возраста и разного общественного положения. В день приговора у суда толпилось около 200 человек.[40] Петиционная кампания тоже была гораздо шире, чем в 1966 г. «Подписантов», как стали называть участников письменных протестов против политических преследований, оказалось более 700.[41] Андрей Амальрик в своей работе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» проанализировал их социальный состав. Среди них преобладали люди интеллигентных профессий: ученые составили 45%, деятели искусств — 22%, издательские работники, учителя, врачи, юристы — 9%. Заметную часть «подписантов» на этот раз дала техническая интеллигенция (13%); рабочих оказалось даже больше, чем студентов (6% и 5% соответственно). Правда, рабочие были «нетипичные» — главным образом из молодых «недоучек».[42]

Таким образом, преобладающей формой протеста в 1968 г. стали письма в советские инстанции. Участие в петиционной кампании приняли представители всех слоев интеллигенции, вплоть до самых привилегированных.

Амальрик заметил по этому поводу, что обращение с петициями характерно для авторитарных обществ. Он напоминает, что с петиций к королю начиналась французская революция 1830 г. и движение, свергшее эфиопскую монархию в 1975 г.[43] Можно добавить, что и в России в последние десятилетия царской власти были распространены петиции. Так что возникновение кампании петиций в СССР как бы свидетельствовало, что советское государство после смерти Сталина из тоталитарного стало превращаться в авторитарное. Эти петиции и выступления против ресталинизации затормозили ее наступление. Не будь их, этот процесс был бы куда более быстрым и крутым. Но непосредственного успеха подписантская кампания 1968 г. не имела: Гинзбург был осужден на 5 лет лагеря, Галансков — на 7 (в 1972 г. он умер в заключении после неудачной операции язвы желудка), а над «подписантами» была устроена массовая расправа.

За редким исключением, члены партии были изгнаны из партии, что автоматически вело к увольнению с работы. Многих беспартийных тоже уволили или перевели на более низкие должности; студентов исключали из институтов; художников и писателей — из творческих союзов, их перестали публиковать (выставлять); ученые, ожидавшие защиты диссертации, не смогли их защитить и т.д. Эти люди, до тех пор благополучные, оказались изгоями.[44]

При зарождении «петиционной кампании» исключительно важным было обращение протеста именно к властям. Это было революционным шагом по сравнению с десятилетиями, когда критика властей была лишь для разговоров с друзьями, а в официальных выступлениях те же люди не решались ее высказать, повторяли казенные штампы. Одновременная передача в самиздат критических писем, адресованных в официальные инстанции, служила примером, помогала формированию нарождавшегося общественного мнения.

Среди писем по поводу «процесса четырех» выделялось обращение Ларисы Богораз и Павла Литвинова — оно было адресовано не в советские официальные инстанции, а «мировой общественности» — не только к советским гражданам, но и к Западу. Это было преодолением общего комплекса против «вынесения сора из избы». Авторы письма призывали требовать освобождения подсудимых из-под стражи и назначения повторного судебного разбирательства в присутствии международных наблюдателей.[45]

Письмо Богораз и Литвинова дало резонанс на Западе: его поместили многие газеты; лондонская «Таймс» опубликовала о нем передовую;[46] зарубежные радиостанции, работающие на СССР, многократно передавали его полный текст, что сделало известным это обращение в СССР и вызвало поток писем к авторам — и сочувственных и ругательных.[47]

В перипетиях 1966-1968 гг. сформировался круг правозащитников. «Отбор» происходил не по признаку сочувствия либеральным идеям (сочувствие это, в Москве во всяком случае, было весьма широким), а по признаку готовности к открытому отстаиванию этой позиции от попыток реставрации «сверху».

Первым туром «отбора» было участие в петиционной кампании. В советских условиях это серьезная проверка на гражданственность. Однако нельзя ставить знак равенства между участниками эпистолярной кампании 1968 г. в поддержку «курса XX съезда» и правозащитниками. Значительная часть «подписантов» 1968 г. действовала с той или иной степенью надежды, что советские руководители примут в расчет открыто высказанное общественное мнение, и если не прекратят, то уменьшат напор на общество. Власти ответили репрессиями.

К чести «подписантов», всего несколько человек согласились на «признание ошибок» и самоосуждение, хотя оно выжималось под угрозой утраты жизненных позиций.

Однако репрессии, начавшиеся весной 1968 г., и особенно советское вторжение в Чехословакию несколько месяцев спустя, ясно показали не только опасность, но и бесперспективность открытых обращений с гражданскими требованиями. Стало очевидно, что советский строй не превратился в авторитарный, он остался тоталитарным, и противостояние ему не принесет быстрого успеха.

Убедившись в этом, большинство «подписантов» отказались от открытой борьбы, вернулись в прежнюю жизненную колею, ограничившись пассивным осуждением поворота властей к сталинизму. Среди прочих прекратили попытки повлиять на власть почти все наиболее видные и поэтому наименее уязвимые участники петиционной кампании 1968 г., имена которых придали ей особую значимость.

Лишь небольшая часть «подписантов» не пожелала расстаться с внутренней свободой, обретенной в открытых гражданских выступлениях. Пережитое духовное очищение сделало для них невозможным возвращение к двоемыслию, неизбежному при участии в советской официальной жизни. Эти немногие остались на позициях открытого противостояния, хотя они не питали надежды на успех в близком будущем. Обязательная плата за такую гражданскую позицию — изгойство, а возможно, и лагерный срок. События 1966-1968 гг. помогли людям, готовым к таким испытаниям, найти друг друга. Свойственная всем им гражданственность, общность нравственных понятий и общее изгойство сплотили их. Это содружество на первых порах и составило правозащитное движение, а впоследствии, при его расширении, оказалось его ядром.

Вступление в правозащитное движение не обставлено никакими формальностями — это акт самосознания. Однако очищение от двоемыслия и испытание готовности к неизбежным для правозащитника жизненным осложнениям чаще всего начинается с открытого протеста против беззакония. Поэтому я полагаю правозащитником каждого, хотя бы однажды заявившего такой протест. Самым распространенным способом его до сих пор остается подпись под правозащитным документом.

III. Становление (1968-1972 гг.)

Между правозащитниками нет формальных связей — ни внутри ядра движения, ни между ядром и «периферией». У них нет ни лидеров, ни подчиненных, никто никому не «поручает» никаких дел, а может лишь сам делать задуманное, если не будет добровольных помощников. Никто не имеет каких-либо обязанностей, кроме налагаемых собственной совестью. Но именно из-за добровольности присоединения к этому братскому ордену люди действуют с самозабвенной активностью, какой не вызвать приказами и понуканием.

Эта неформальная структура оказалась наиболее пригодной для советских условий (во всяком случае, на первых порах), показала свою эффективность. Для всякого дела находятся исполнители, вернее — они сами находят себе дело.

Координируется работа на основании дружеских связей, что обеспечивает глубокое взаимное доверие, без которого невозможна работа в обстановке постоянных преследований. Это же помогает заполнить лакуны, возникающие из-за арестов: близкий человек, находившийся рядом с выбывшим, берет на себя его обязанности, поэтому замены происходят оперативно, и сохраняется преемственность опыта. Тесные дружеские связи затрудняют проникновение в этот круг провокаторов. За почти 20-летнюю историю движения известно много попыток внедрить в эту среду провокаторов, но неизвестно ни об одной удаче этих попыток.

Отсутствие формальных связей между участниками движения не означает отсутствия у него структуры. Каркасом правозащитного движения стала сеть распространения самиздата. Самиздатские каналы послужили связующими звеньями для организационной работы. Они ветвятся невидимо и неслышно, как грибница, и так же, как грибница, прорываются то тут, то там на поверхность открытыми выступлениями. Существует искаженное представление сторонних людей, что этими открытыми выступлениями и исчерпывается все движение. Однако не выступления, а самиздатская и организационная поденщина поглощают основную массу энергии участников правозащитного движения.

Размножение самиздата чудовищно трудоемко из-за несовершенства технических средств и из-за необходимости таиться.

Правозащитникам удалось резко увеличить распространение самиздата, принципиально изменив этот процесс. Единичные случаи передачи рукописей на Запад они превратили в систему, отладили механизм «самиздат — тамиздат — самиздат» (тамиздатом стали называть книги и брошюры, отпечатанные за рубежом и возвращающиеся в таком виде в СССР).

Первым постоянным «связным» с Западом был Андрей Амальрик. В 1966-1969 гг. он оставался практически единственным таким «специалистом» среди правозащитников. Через него уходили и возвращались документы правозащитного движения — такие, как записи судебных процессов, а также художественный самиздат и публицистика.[48] Вершиной своей деятельности «офицера связи» Амальрик считает передачу на Запад статьи А.Д. Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968 г.).[49] Сам Амальрик обогатил самиздат книгой «Нежеланное путешествие в Сибирь», футурологическим эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» и др. До 1972 г. через механизм «самиздат — тамиздат» прошли, кроме названных выше произведений Сахарова и Амальрика, книга Анатолия Марченко «Мои показания», роман В. Гроссмана «Все течет…», повести Л. Чуковской, «Москва — Петушки» В. Ерофеева, романы Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом», В. Максимова «Семь дней творения», стихи И. Бродского, Н. Горбаневской, Н. Коржавина — все это вместе взятое — лучшее, что было создано литературой и публицистикой в те годы.[50]

Возвращаясь с Запада домой очень сложными путями, эти книги не могли удовлетворить колоссального спроса на них. Поэтому тамиздат не только читали, но и воспроизводили — чаще всего с помощью фотоаппарата. Этот способ менее трудоемок, чем машинопись, но пригоден лишь для типографских изданий, так как отпечатанное на машинке, как правило, фотоспособом невоспроизводимо из-за плохого качества бумаги, копирки и лент для пишущих машинок.

С начала 70-х годов для размножения стамиздата стали использовать и множительные машины, но редко: в учреждениях они под очень строгим контролем. Находились люди, умеющие сконструировать и собрать их, но конструктору множительной машины и его помощникам недостаточно было обладать техническими навыками, нужны были умение и решимость организовать кражу некоторых деталей, не продающихся в магазинах (а потом их судили не только по политическим статьям, но и за кражу, и за «занятия запрещенным ремеслом»).

Произошли изменения в перепечатке самиздата на пишущих машинках. Наряду с прежними «кустарями» к этому были подключены машинистки, труд которых оплачивался: была налажена продажа самиздатских произведений, на которые имелся спрос. Нашлись люди, посвятившие себя размножению и распространению самиздата — например, Юлиус Телесин, заслуживший прозвище «принц самиздатский» (по аналогии с Гамлетом, принцем Датским), Эрнст Руденко (я могу назвать этих двух, так как Телесин сейчас в Израиле, а Э. Руденко умер). Цена отпечатанного за деньги самиздата определяется, как правило, из расчета стоимости перепечатки одной страницы, деленной на число страниц в закладке, плюс стоимость бумаги, копирки и т.д. Время, труд и риск распространителя не включается в оплату, он занимается этим «на общественных началах». Обычно машинистки, которым самиздатчик дает печатать самиздат за деньги, его хорошие знакомые, но иной раз стремление расширить круг платных машинисток приводил к провалам: ознакомившись с содержанием заказанной работы, они относили рукопись в КГБ.[51] Многолетним кропотливым и опасным трудом многих людей каналы самиздата (а значит, и связи правозащитников) упрочились, разветвились и очень увеличили свою протяженность. Одно из свидетельств этого — история информационного бюллетеня правозащитного движения «Хроники текущих событий», которую А. Сахаров спустя 10 лет назвал самым большим достижением правозащитников.[52]

«Хроника текущих событий» появилась в том же насыщенном важными для правозащитного движения начинаниями 1968 г. Ее первый выпуск вышел 30 апреля, в разгар репрессий против «подписантов».

Прообразом «Хроники» были информационные бюллетени крымских татар (см. стр. 101), ставшие известными московским правозащитникам. С тех пор «Хроника» выходит более или менее регулярно. К концу 1983 г. на Западе были опубликованы 64 выпуска.[53]

ХТС — источник добросовестной информации о положении с правами человека в СССР. Название отвечает назначению издания: оно констатирует нарушения прав человека в СССР, правозащитные выступления и факты осуществления гражданских прав «явочным порядком». Фактологичность определила принцип подачи материала: «Хроника» принципиально воздерживается от оценок.

Но ХТС — не только регистратор нарушений прав человека в СССР, не только летопись правозащитного движения, но и его самоценная часть, поскольку «Хроника» создала постоянную связь между разделенными расстояниями островками нарождавшегося правозащитного движения, а также между правозащитниками и участниками других диссидентских направлений, помогла распространению идей и влияния правозащитного движения.

Редакция «Хроники» анонимна, в выпусках нет ее адреса. Это объясняется, как писала ХТС,

Первым редактором «Хроники» была Наталья Горбаневская.[55] После ее ареста в декабре 1969 г. и до 1972 г. — Анатолий Якобсон.[56] В дальнейшем редакция через каждые два-три года менялась, главным образом из-за арестов. Однако замена редакторов «Хроники» незаметна для ее читателей, так как личности издателей совершенно не отражаются в ней: не только внешнее оформление и стиль изложения, но и подход к отбору материала и принципы его подачи не изменились за 15 лет существования «Хроники».

Механизм поступления информации в редакцию и распространения «Хроники» был предложен в ее пятом выпуске:

Уже первый выпуск дает представление о том, какие стороны жизни советского общества освещает «Хроника»: как почти все последующие выпуски, он начинается с отчета о политическом процессе.

Большое место в «Хронике» занимают события, происходящие в Москве, — не только потому, что ХТС издается московскими правозащитниками, но и потому, что Москва — центр правозащитного движения. Здесь оно зародилось, здесь шире всего круг активистов и сочувствующих движению. Преимущественно через Москву осуществляется связь с Западом, что оказалось самым эффективным путем распространения неподконтрольной властям информации — через радиостанции, вещающие на СССР, и через тамиздат.

Из первых выпусков ХТС очевидно, что осведомленность ее ограничилась тогда в основном Москвой: пять из семи разделов первого выпуска посвящены событиям в Москве, два — в Ленинграде.

Из выпуска в выпуск можно проследить расширение географических рамок информации, сообщаемой «Хроникой». Специфика условий работы редакции «Хроники» объясняет происходящее время от времени сужение сети ее корреспондентов, но тем не менее географический охват возрос в первый же год: в ХТС № 7 (апрель 1969 г.) сообщается о событиях в 34 местах, в № 11 (декабрь 1969 г.) — в 32; в № 12 (февраль 1970 г.) — в 18, (вероятно, часть корреспондентов была утрачена в связи с арестом Натальи Горбаневской); в № 27 (октябрь 1972 г.) — в 35.

В первых выпусках почти нет информации из национальных республик. Лишь с Украины есть по нескольку сообщений в каждом выпуске «Хроники», начиная с первого. Кроме того, редакция ХТС с самого начала была осведомлена о движении крымских татар. Но о движении месхов, начавшемся, как и крымскотатарское, в середине 50-х годов, информация в «Хронике» появилась впервые только в 1969 г.[58] О Литве эпизодические известия стали появляться с августа 1970 г., а постоянные — с сентября 1971 г. (с 21-го выпуска).[59]

Сведения о религиозных движениях в первые годы существования ХТС появлялись лишь эпизодически — в основном о православных, реже — о баптистах.[60]

Контакты «Хроники» с инакомыслящими разных толков начинались с обоюдного желания поместить в ХТС полную и достоверную информацию об этих движениях: активисты религиозных и национальных движений узнали о ХТС благодаря передачам зарубежного радио и искали пути к ней. Их личные контакты с правозащитниками помогли взаимоузнаванию — взаимопониманию — взаимопомощи.

Постоянная тема «Хроники» — положение политзаключенных. Вести из мест заключения есть в каждом выпуске, начиная с первого. «Хроника» постоянно публикует сообщения о перемещениях в местах заключения, о вновь прибывших, об освободившихся; периодически помещает списки политзаключенных с кратким описанием их дел, а для более пространного описания судебных дел, выходящих за хронологические рамки «Хроники», с 16-го выпуска введен раздел «Процессы прежних лет».

«Хроника» сообщила более 500 фамилий осужденных по политическим статьям до 1968 г. и примерно о 50 помещенных в спецпсихбольницы до этого времени. Публикуются сведения о болезнях политзаключенных, о назначении наказаний, о стеснениях в переписке и в свиданиях, о нормах питания, о жилищных условиях и условиях работы, а также о протестах против притеснений со стороны лагерной администрации и открытые письма политзаключенных на волю. Благодаря «Хронике» советские политзаключенные обрели впервые возможность апелляции к внешнему миру. Прорыв немоты, на которую они долго были обречены, оказался необратимым. Вопреки всем стараниям прекратить утечку информации из мест заключения и несмотря на наказания за передачу вестей на волю, поток самиздата пошел из мест заключения.

Материальная помощь политзаключенным была организована правозащитниками по тому же принципу, что и распространение самиздата, — тот же механизм в этом случае действовал в обратную сторону, от дарителей к сборщикам.

Первые посылки и письма в лагеря пошли весной 1966 г., как только стало известно, что в СССР есть политзаключенные. Первые сведения о них были получены от Синявского и Даниэля, прибывших в мордовские лагеря, где они обнаружили тысячи политузников. Однако сведения эти были очень скупыми из-за цензуры, проверяющей переписку политзаключенных.

Представления о составе политзаключенных и их положении расширились и конкретизировались благодаря Анатолию Марченко. Рабочий из Сибири, он оказался в политическом лагере после неудачного побега за границу. Марченко освободился из Мордовии в ноябре 1966 г., а в 1967 г. отдал в самиздат книгу «Мои показания» — обстоятельное описание своего шестилетнего пребывания в политлагерях.[61]

Их обитатели делились на следующие группы: участники национальных движений (в основном украинцы и прибалты); осужденные «за веру» (в основном протестанты); пытавшиеся бежать за границу; члены подпольных кружков и осужденные за критику советских порядков в листовках, анонимных письмах в газеты и различные советские учреждения.

Сначала желающие помочь политзаключенным отдавали деньги женам политзаключенных — для мужей и их солагерников, нуждающихся в помощи. При этом не делалось различия из-за убеждений, что отличало помощь москвичей от ранее существовавшей (участники украинского движения помогали своим соотечественникам, баптисты — своим единоверцам и т.д.).

Помощь политзаключенным стала постоянной заботой правозащитников. К 1968 г. она была упорядочена и расширена.

Фонд составлялся из небольших ежемесячных взносов (от 1 до 5 рублей с человека). Деньги собирали по группам знакомых или сослуживцев и отдавали эти взносы — непосредственно или по установившейся цепочке — нескольким постепенно определившимся сборщикам. Такие сборщики были в писательской среде, в научно-исследовательских институтах, в вузах и т.д. Таким образом собирались довольно значительные суммы, дополняемые нерегулярными, но более крупными пожертвованиями сочувствующих писателей, ученых, артистов и т.п. Были случаи передачи денег в помощь политзаключенным из наследства — не в официальном завещании, а через доверенных лиц.

Ежемесячно собираемые деньги давали возможность посылать в лагеря продуктовые посылки и бандероли, теплые вещи, письменные принадлежности, книги и даже деньги (конечно, тайными путями), на которые политзаключенные могли улучшить свое питание, платя втридорога вольным сотрудникам лагерного производства за проносимое в лагерь продовольствие. Покупка продуктов и вещей для посылок, доставание нужных книг были простейшим и безопаснейшим видом проявления сочувствия инакомыслящим. Делали это не только активные правозащитники, но и далекие от движения люди. Круг участвующих время от времени в помощи политзаключенным таким способом был довольно широким. Более вовлеченные постоянно занимались отправкой посылок и бандеролей — из-за трудностей доставания продуктов и несовершенства сферы обслуживания это очень трудоемкая, отнимающая много времени работа. Несколько уже был круг людей, совмещавших отправку посылок с писанием писем в лагеря. Обычно каждый такой человек имел своего подопечного (или подопечных). Были случаи, когда переписка с политзаключенным после его освобождения завершалась браком.

Кроме оплаты посылок и бандеролей, на собранные деньги выписывались газеты и журналы для каждого лагеря, оплачивались услуги адвокатов, а также поездки родственников на свидания и покупались продукты для этих свиданий.

В 1970 г. были резко ужесточены правила почтовых отправлений в лагеря, и политзаключенные почти полностью лишились продуктов питания с воли (с тех пор можно получать лишь 4-килограммовую посылку в год после половины установленного приговором срока наказания, да и то каждый раз требуется разрешение лагерного начальства, которое часто в этом отказывает). Осталась единственная возможность подкармливать политзэков — передавать им деньги, но контроль стал намного жестче, и этот канал помощи тоже очень сократился. Тогда же, в 1970 г., был наложен запрет на книжные посылки от родственников и друзей. С тех пор заключенные могут заказывать книги только в книжных магазинах, а там почти нет хороших книг.

Правозащитникам не удалось добиться улучшения условий содержания политзаключенных. Более того, режим ужесточился именно в связи с потугами прекратить помощь политзаключенным от людей, озабоченных их судьбой. Но благодаря поддержке с воли политзэки перестали чувствовать себя забытыми, упрятанными в безвестность, а для многих из них это горше физических страданий.

Кроме помощи политзаключенным, с 1968 г. были случаи покупки домов для ссыльных на время ссылки. Позднее, с 1969 г., отдельно был создан фонд помощи детям политзаключенных. Этот фонд существовал на средства от домашних благотворительных концертов и т.п. пожертвований. Оба эти фонда — для самих политзэков и для их семей — то расширяясь, то сокращаясь, просуществовали до 1976 г., когда стал действовать основанный А. Солженицыным Русский фонд помощи политзаключенным, и средства стали поступать в основном из-за рубежа.

Открытые выступления. В 1968 г., кроме протестов против ресталинизации и в связи с «процессом четырех» (стр. 206), многочисленные протесты вызвало советское вторжение в Чехословакию.

Наиболее распространенным способом таких протестов был отказ проголосовать в поддержку этой акции на собраниях и митингах, проводившихся по всей стране. Таких случаев было много. Как правило, за этот скромный протест увольняли с работы.

Наиболее известным выступлением в защиту Чехословакии была демонстрация 25 августа 1968 г. на Красной площади в Москве. Лариса Богораз, Павел Литвинов, Константин Бабицкий, Наталья Горбаневская, Виктор Файнберг, Вадим Делоне и Владимир Дремлюга сели на парапет у Лобного места и развернули лозунги: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» — на чешском языке и остальные — на русском: «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!». Почти немедленно к ним бросились сотрудники КГБ в штатском: они дежурили на Красной площади, ожидая выезда из Кремля чехословацкой делегации. У демонстрантов вырвали лозунги. Хотя они не сопротивлялись, их избили и затолкали в машины.[62] Суд состоялся в октябре. Двоих отправили в лагерь, троих — в ссылку, одного — в психбольницу. Наталью Горбаневскую, у которой был грудной ребенок, отпустили. Об этой демонстрации узнали в СССР и во всем мире, узнал народ Чехословакии.[63]

Многие считают демонстрацию 25 августа единственным выступлением против оккупации Чехословакии в СССР. На самом деле протесты были и в Москве, и в Ленинграде, и в русской провинции, и в нерусских республиках.

Еще до оккупации, 26 июля 1968 г. Анатолий Марченко послал в «Правду» и в пражскую газету «Руде Право» открытое письмо с осуждением кампании клеветы на Чехословакию и угроз ей.[64] 29 июля Марченко был арестован и вскоре осужден по сфабрикованному обвинению в «нарушении паспортного режима» на год лагерей.[65]

29 июля пятеро коммунистов — П. Григоренко, А. Костерин, В. Павлинчук, С. Писарев и И. Яхимович посетили посольство Чехословакии и передали послу письмо с одобрением нового курса КПЧ и с осуждением советского давления на Чехословакию.[66]

В ночь с 21 на 22 августа в Москве были разбросаны листовки с протестом против оккупации Чехословакии.[67]

В один из первых дней после вторжения выпускник физического факультета МГУ Владимир Карасев повесил в вестибюле университета плакат с осуждением оккупации и стал собирать подписи под соответствующим заявлением. Успели подписаться лишь четверо, когда примчались работники охраны университета. Они избили Карасева и потащили его в милицию. Оттуда его отправили в психбольницу. Карасев освободился через три месяца. За это время он был исключен из университета и лишен права на жительство в Москве. Ему пришлось устроиться кочегаром на подмосковной фабрике.[68]

24 августа в Москве на Октябрьской площади какой-то человек выкрикнул лозунг против вторжения и был избит неизвестными в штатском; его втолкнули в дежурившую тут же машину и увезли.[69]

В день самосожжения Яна Палаха (25 января 1969 г.) две студентки вышли на площадь Маяковского с лозунгами: «Вечная память Яну Палаху» и «Свободу Чехословакии!». Они простояли 12 минут. Около них собрались люди. Подошла группа молодежи. Они назвали себя дружинниками, хотя повязок на них не было. Отобрав и разорвав плакаты, дружинники посоветовались между собой, что делать с девушками, — и отпустили их.[70]

Весной 1969 г. 23-летний Валерий Луканин из подмосковного города Рошаль выставил в окне своей квартиры плакат с протестом против пребывания советских войск в Чехословакии. Его отправили в психиатрическую больницу. Он освободился оттуда через 10 лет — в 1978 г.[71]

После демонстраций против советского вторжения в Чехословакию в Москве проводились демонстрации участников различных национальных движений (еврейского и немецкого, крымскотатарского и др.) В 1971 г. Надежда Емелькина (Москва) вышла на одиночную демонстрацию с требованием освободить политзаключенных.[72] Демонстрация правозащитников происходила ежегодно, начиная с 1965 г., в День конституции 5 декабря на площади Пушкина, но изменилась ее первоначальная форма. С 1966 г. демонстранты не использовали лозунги и не скандировали требования — они снимали шапки и минутой молчания выражали свою солидарность с жертвами беззаконий. Изменился и состав демонстрантов.

С 1966 г. в этой демонстрации принимал участие А.Д. Сахаров и близкие к нему активные правозащитники; обычно собиралось от 20 до 50 человек. Каждый раз кагебисты в штатском наблюдали за демонстрацией, но до 1977 г. ее не разгоняли.

Правозащитные ассоциации. В начальной стадии правозащитного движения не заходило и речи о создании какой-либо организации. Большинство правозащитников было против организационных затей. Возможно, сказывалась общая усталость от загоняния во всяческие организации, которое все пережили в той или иной мере как члены советского общества, отталкивание от «демократического централизма» правящей партии и вообще советского культа «коллектива». Всем вошедшим в братское содружество правозащитников оно было дорого именно добровольностью, самостоятельностью каждого в определении своих функций в общем деле, свободой выбора непосредственных партнеров. Соображения о чреватости эксперимента с организацией арестом какое-то время останавливали и ее сторонников. Однако в 1969 г. все-таки появилась на свет первая правозащитная ассоциация. Она выросла непосредственно из самой распространенной формы совместных выступлений правозащитников — коллективных писем.

28 мая 15 активных «подписантов» отправили письмо с жалобой на нарушения гражданских прав в Советском Союзе. Это письмо отличалось от прежних адресатом — в Организацию Объединенных Наций. Авторы письма так объясняли это:

Они просили ООН

Важным отличием этого свидетельства об отсутствии гражданских прав в СССР от предшествующих была не только его отсылка на Запад, но и в том, что подписавшие это письмо называли себя «Инициативной группой защиты прав человека в СССР». Большинство среди них составили москвичи, но несколько человек было из других городов.

Инициативная группа писала о

В письме перечислялись известные правозащитникам политические процессы начиная с суда над Синявским и Даниэлем, указывалось на

С появлением названия «Инициативная группа» еще не решился вопрос о том, является ли группа разовым объединением, связанным лишь с данным сообщением в ООН, или она продолжит свою деятельность. Но менее чем через месяц возникла нужда в дополнении к первому письму из-за новых преследований за убеждения: речь шла об осуждении на второй срок находившегося в лагере Анатолия Марченко, автора книги «Мои показания». Это письмо имело подпись: «Инициативная группа» без указания фамилий ее членов. Таким образом Группа стала постоянно действующей.

Оба заявления остались без какого-либо ответа из ООН, и третье, адресованное тогдашнему генеральному секретарю ООН У Тану, сообщало о начавшихся преследованиях членов Инициативной группы. Владимир Борисов был помещен в психбольницу, Мустафа Джемилев и Левитин-Краснов арестованы.

– писали в следующих письмах в ООН члены Инициативной группы.[76] Это заявление тоже осталось без ответа, как и последующие, в том числе заявление со списком 63 узников совести, отправленных в течение 1969 г. в лагеря и психиатрические больницы.[77]

В годовщину создания Инициативной группы ее члены в открытом письме объяснили, что она собой представляет. У нее не было ни программы, ни устава, ни какой-либо организационной структуры, однако

— писали члены ИГ.

Поскольку пятикратное обращение в ООН осталось безответным, Инициативная группа делала попытки найти другие адресаты. Обращение в январе 1972 г. — все о том же, об узниках совести и о психиатрических репрессиях — были адресованы: V Международному съезду психиатров в Мехико, Международной лиге прав человека и — еще одна попытка обращения в ООН — новому генеральному секретарю Курту Вальдхайму, сменившему У. Тана.[79] Все эти письма тоже остались безответными, и поредевшая Инициативная группа (к этому времени лишились свободы 8 ее членов) прекратила обращения в международные инстанции.

Опыт Инициативной группы подтвердил, что личная безопасность вошедших в нее еще более зыбка, чем положение авторов и соавторов открытых писем. Однако выяснилось, что аресты членов происходят не немедленно (защищает именно гласность!) и что заявления людей, провозгласивших себя объединением с декларированными целями несравненно более впечатляющи, чем пачка заявлений на ту же тему каждого из них в отдельности, или послания, написанные ими же, но просто в качестве соавторов.

И еще одно важное преимущество обнаружилось благодаря объявлению Группы: имена ее участников узнали слушатели зарубежных радиостанций, и в Группу стали обращаться люди, воспринявшие ее членов как полномочных представителей правозащитного движения. Члены Группы, не объявляя себя таковыми и не претендуя на это, стали как бы олицетворять движение в целом, оказались его рупором.

Опыт Инициативной группы убедил в ценности включения в структуру правозащитного движения открытых ассоциаций. Начался поиск наиболее конструктивных и безопасных их вариантов.

В нобре 1970 г. в Москве был создан Комитет прав человека в СССР. Инициатором этой ассоциации был Валерий Чалидзе. Кроме него, членами-основателями Комитета были Андрей Твердохлебов и академик Андрей Сахаров, все трое — физики. Позже к ним присоединился Игорь Шафаревич, математик, член-корреспондент Академии наук. Экспертами Комитета стали Александр Вольпин и Борис Цукерман, корреспондентами — Александр Солженицын и Александр Галич.[80]

Предполагалось, что научная или литературная известность части членов Комитета, а также искушенность в вопросах права другой их части послужат заслоном от репрессий.

В учредительном заявлении указывались цели Комитета: консультативное содействие органам государственной власти в создании и применении гарантий прав человека; разработка теоретических аспектов этой проблемы и изучение ее специфики в социалистическом обществе; правовое просвещение, в частности пропаганда международных и советских документов по правам человека.

Органы власти, увы, не консультировались с членами Комитета, так что его деятельность свелась к изучению состояния этих прав в советской практике и к теоретической разработке проблем прав человека в советском законодательстве. И то и другое было первым шагом на этом пути, так как ни советские правовики, ни правозащитники этими проблемами в теоретическом аспекте не занимались. Просветительская деятельность Комитета тоже была очень необходима, прежде всего участникам правозащитного движения, которые при всем своем одушевлении идеями права в подавляющем большинстве не обладали ни опытом, ни достаточными знаниями в этой области, ни даже достаточно развитым правосознанием. Комитет прав человека был первым прецедентом независимой общественной ассоциации с разработанным регламентом и правилами членства (эти правила, в частности, гласили, что членами Комитета могут стать лишь лица, не входящие в какую-либо политическую партию или другую общественную организацию, претендующую на участие в государственном управлении. Эта установка подчеркивала неполитический характер Комитета, с одной стороны, а с другой — закрывала доступ в него членам правящей в СССР партии).[81]

Этот эксперимент явочным порядком утверждал право на независимые ассоциации, подавая пример такого объединения на строго законном основании. Комитет прав человека был основан как ассоциация авторов, что, согласно советским законам, не требует не только разрешения властей, но даже регистрации.[82]

Комитет прав человека был первой независимой общественной ассоциацией в Советском Союзе, получившей международное членство: в июне 1971 г. он стал филиалом Международной Лиги прав человека — неправительственной организации, имеющей консультативный статус при ООН, ЮНЕСКО и МОТ. Комитет вошел также как коллективный член в Международный институт права, возглавляемый Рене Кассеном (Страсбург). Члены Комитета поддерживали регулярные отношения с международными организациями по телефону, получали их документы и отправляли им свои.

Среди конкретных проблем, которыми занимался Комитет:

1. Сравнительный анализ обязательств СССР по международным пактам о правах человека и советского законодательства.

2. Право на защиту в советском суде.

3. Права лиц, признанных психически больными.

4. Определение понятия «политзаключенный».

5. Определение понятия «тунеядец». Преследование за «тунеядство» в СССР.

6. Проблема так называемых «переселенных» народов (крымские татары и др.)[83] и т.п.

Хотя Комитет был задуман как исследовательская и консультативная организация, к его членам обращалась масса людей не только за юридическим советом, но и за помощью. Особенно много времени уделял таким посетителям В. Чалидзе. Он нередко выступал ходатаем по их юридическим казусам не в качестве члена Комитета, а в качестве частного лица. Среди этих дел были ходатайства о разрешении на выезд из СССР, обращения в Верховный суд о пересмотре неправых судебных приговоров (однажды В. Чалидзе удалось добиться пересмотра дела и положительного его решения — о выезде Доры Колядицкой к мужу в Израиль), тяжба о регистрации религиозного общества в Нарофоминске и многие другие.[84]

Деятельность открытых правозащитных ассоциаций, помощь политзаключенным и их семьям, распространение информации о положении с правами человека в СССР определили связующую роль московского ядра правозащитного движения по отношению к его участникам из других городов и нерусских республик. Новые связи московских правозащитников расширил их знания о независимой общественной жизни за пределами Москвы — это прослеживается по «Хронике текущих событий».

Ленинград от Москвы совсем недалеко — поезд-экспресс «Красная стрела» покрывает это расстояние за ночь. Между жителями этих городов — тесные связи, у многих москвичей есть близкие друзья, а то и родственники в Ленинграде, и у ленинградцев — в Москве. Не только в праздники, но и на субботу-воскресенье обычное дело съездить из города в город просто так, для общения. И все-таки атмосфера в этих городах — разная.

До революции Петербург (Петроград) был для России «окном в Европу», это был самый «заграничный» из русских городов. Москва же олицетворяла патриархальность, жила по старым традициям. В наше время, наоборот, столичная Москва стала если не «окном», то «щелкой» в Европу. Отсюда идут не только официальные, но и почти все неофициальные связи с Западом. А в Ленинграде, с его огромными культурными силами обстановка все-таки более провинциальная, он где-то посередине между Москвой и остальной Россией. Во всяком случае это определенно так в сфере независимой общественной жизни.

Началась она в Ленинграде тогда же, что и в Москве. Общая точка отсчета — смерть Сталина и XX съезд партии. С тех пор идет это развитие в одном направлении, проходит те же стадии, но каждая из них в Ленинграде оказывается продолжительней, чем в Москве, и «отставание по фазе» с течением времени не исчезает, а, возможно, усугубляется.

Во второй половине 50-х годов и там и здесь происходили будоражащие открытые выступления в официальных аудиториях, в официальных изданиях, шли горячие толки в многочисленных дружеских компаниях, возникали подпольные кружки. Однако в Москве эра подпольных кружков была недолгой. Возникнув во второй половине 50-х годов, они быстро распались, а новые не появились. После ареста Тельникова-Хайбулина, групп Краснопевцева и Машкова в 50-е годы и группы П. Григоренко в 1964 г. (см. стр. 201) до 1982 г. в Москве неизвестны подпольные организации. Независимая общественная жизнь смогла принять здесь открытые формы.

Иначе было в Ленинграде. В 1957 г. после арестов участников подпольных кружков Пименова-Вайля, В. Трофимова,[85] М. Молоствова,[86] и др., традиция подполья не прекратилась. Летом 1965 г. были арестованы члены группы, выпускавшей самиздатский журнал «Колокол»;[87] в 1967-1968 гг. судили членов подпольного Всероссийского социал-Христианского союза освобождения народа (ВСХСОН).[88] Последняя подпольная группа (Ушаков и Саркисян) была раскрыта в Ленинграде в 1976 г.[89] А между ними были группы Сергея Мальчевского и Николая Брауна (обе раскрыты в 1969 г.),[90] группа Вячеслава Дзибалова и братьев Пуртовых (суд — в начале 1972 г.),[91] были и другие, о которых известны лишь имена некоторых участников, но неизвестно ни точное время раскрытия этих групп, ни суть «дела».

Группа Мальчевского была скорее уголовной (на ее счету — проведение «обыска» по подложным документам у богатой старой женщины с «изъятием» ценностей), но с политическим (фашистско-антисемитским) душком, свойственным и группе Николая Брауна. В обеих этих группах дальше разговоров не шло.[92] Остальные ленинградские подпольщики при большей или меньшей оформленности занимались делами, которыми в Москве занимались куда шире без всяких формальных затей, а именно: писали, размножали и распространяли самиздат. Единственным исключением является группа «Колокол» — наименее оформленная и наиболее деятельная из всех ленинградских подпольных групп. К моменту ареста «колокольчики», спаянные дружбой еще со студенческих времен (все они — выпускники ленинградского технологического института) только вели разговоры об организационном оформлении группы — уставе, программе и т.д. Но на их счету — довольно широкое распространение книги, написанной членами группы Валерием Ронкиным и Сергеем Хахаевым «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата»,[93] трехкратное распространение листовок, отпечатанных на гектографе, и выпуск информационно-политического журнала «Колокол» (вышло два выпуска, третий был подготовлен, но не вышел из-за арестов).

Самой структурированной и законспирированной из ленинградских организаций был ВСХСОН, но он был не более продуктивным, чем остальные подпольные группы — на протяжении почти трехлетнего существования его члены успели только написать программу и обменяться несколькими книгами для прочтения (Бердяев и др.).

Таким образом, подпольная деятельность в Ленинграде оказалась продолжительней, чем в Москве, и захватывала более широкий круг людей. По делу «Колокола» было допрошено около 200 человек, по ВСХСОНу — около сотни. Связи ленинградских подпольщиков с другими городами, вообще довольно слабые, тянулись в провинцию (Курск, Петрозаводск, Саратов), но не в Москву, где, видимо, они не находили деятельной поддержки. Единственная известная связь с Москвой — между группами Трофимова и Пустынцева и московской группой Тельникова-Хайбулина.

В отличие от подпольной, общественная деятельность ленинградцев, как правило, велась совместно с москвичами. По форме открытые выступления в Ленинграде почти полностью совпадали с московскими, но были слабее. Поэтический бум второй половины 50-х годов — начала 60-х захватил в равной степени и Москву и Ленинград. Ленинградка Наталья Рубинштейн пишет о том времени:

Листки со стихами ходили по рукам и здесь, но поэтические сборники тогда в Ленинграде не появились — неофициальные ленинградские поэты были собраны в одном из трех выпусков «Синтаксиса», изданных москвичом А. Гинзбургом, и все три выпуска циркулировали и в Москве, и в Ленинграде. Сходки на площади Маяковского в Москве, начавшиеся в 1958 г., имели аналогию в дискуссии о современной живописи на Площади Искусств и в Доме Художника в Ленинграде, в 1957 г.[95] Таких сходок было всего две, продолжить их не удалось из-за очень уж энергичного и немедленного разгона. То же случилось и со следующей попыткой такого рода — на Марсовом Поле в 1961 г.[96]

Политические процессы послехрущевского времени начались в Ленинграде раньше, чем в Москве. Уже через месяц после смещения Хрущева, 23 ноября в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья Я. Лернера «Окололитературный трутень» — о талантливом молодом поэте Иосифе Бродском. Анна Ахматова говорила о нем «наш премьер» и посвятила ему одно из своих стихотворений. Стихи Бродского широко ходили в самиздате, их пели под гитару. В фельетоне Бродский (отличающийся огромным трудолюбием, обеспечившем ему редкую эрудицию) обвинялся в «паразитическом образе жизни» на том основании, что не имел постоянного места работы в советском учреждении. Вскоре он был арестован.

На защиту Бродского поднялся цвет советской литературы. Писали или просили высокие инстанции вмешаться в это дело Ахматова, Чуковский, Паустовский, Маршак, композитор Шостакович и др. На суд из Москвы приехали более 20 писателей и публицистов, среди них Чуковская, Копелев и даже Сурков, отнюдь не склонный к «либерализму». Среди свидетелей защиты были ленинградские профессора-литературоведы Е. Эткинд и В. Адмони, поэтесса Н. Грудинина.[97] Больше всех сделала для защиты Бродского московская журналистка Фрида Вигдорова. Она же оставила запись судебного заседания[98] — первый такой документ в самиздате (если не считать анонимной записи «проработки» Б. Пастернака в Союзе писателей).

Суд над Бродским поражал отсутствием хоть каких-нибудь данных для обвинения, а также грубостью и тупостью судьи. В качестве публики на грузовиках привезли строительных рабочих, соответственно обработанных. Они улюлюкали и хамили обвиняемому и сочувствовавшим ему. Кроме родителей Бродского, в зал пустили лишь Вигдорову и еще двух-трех его знакомых. Остальные толпились у закрытых дверей. Приговор был максимальным по статье о «тунеядстве»: 5 лет ссылки. Сразу после суда свидетелей защиты вызвали на заседание секретариата Союза писателей, где на них орал и топал ногами председатель Ленинградского отделения СП А. Прокофьев. Всем троим было вынесено порицание.

Однако случилось все это в начале 1965 г., «оттепель» еще не кончилась. На ближайшем перевыборном собрании ленинградские писатели тайным голосованием «свалили» Прокофьева, а всех трех свидетелей защиты избрали членами правления ленинградского отделения СП. Председателем правления стал Д. Гранин, единственный в прежнем секретариате взявший сторону защитников Бродского. На заседании нового секретариата порицание с них было снято. Но самое главное: меньше чем через полгода после суда Иосиф Бродский был реабилитирован и возвратился в Ленинград![99]

В ноябре 1965 г. судили группу «Колокола». Подсудимые вели себя по-рыцарски, оспаривали друг у друга авторство инкриминируемых статей. Для подтверждения преступности содеянного ими прокурор сказала, что «за это сажают даже на Западе». Стайка друзей во все время суда стояла у здания. «На адвокатов» собрали значительную сумму денег. Приговор был: В. Ронкину и С. Хахаеву по 7 лет лагеря и 3 года ссылки, остальным — от 2 до 4 лет лагеря. После суда разразились «проработки» с увольнениями с работы, захватившие довольно широкий круг выпускников Технологического института, — друзей и знакомых осужденных.[100]

Суд над руководителями ВСХСОН был полностью закрытым, а над остальными — со «спецпубликой», по пропускам, как и суд над группой «Колокола», как и последующие суды по политическим мотивам.

Из-за подпольности группы «Колокола» и ВСХСОНа они не собрали вокруг себя своих единомышленников, — узнали об этих кружках только после арестов. В Ленинграде не сформировался круг людей, объединенных общностью активной гражданской позиции, как содружество московских правозащитников. Близкие им по духу ленинградцы тянулись в Москву, а в своем городе были одиноки или составляли маленькие группы, по нескольку человек.

В кампании писем, захвативших Москву в 1968 г., ленинградцы приняли участие «письмом 10-ти» и еще несколькими индивидуальными письмами, где упоминалось о беззакониях не только на московском «процессе четырех», но и в Ленинграде на судах над «колокольчиками» и ВСХСОНовцами.[101] Ленинградский режиссер Г. Товстоногов и актер И. Смоктуновский приняли участие в письме 25 деятелей культуры, предостерегавших от ресталинизации.[102]

В апреле 1968 г. студент пятого курса электротехнического института (ЛЭТИ) Борис Шилькрот распространил среди своих сокурсников свое обращение — в защиту демократии, против ресталинизации, против суда над Галансковым и Гинзбургом. При обыске у Шилькрота изъяли большое количество самиздата (романы Солженицына, рассказы Даниэля и др.). Он был осужден на три года лагеря строгого режима.[103] Ленинградец Виктор Файнберг был среди демонстрантов на Красной площади в Москве 25 августа 1968 г., протестовавших против советского вторжения в Чехословакию. В 1969 г. ленинградец Владимир Борисов вошел в Инициативную группу защиты прав человека в СССР.

Вторжение советских войск в Чехословакию вызвало, кажется, первую в Ленинграде отдельную от Москвы попытку коллективного открытого протеста: 12 ленинградцев собрались обсудить письмо по этому поводу, и были задержаны, еще не дописав его. Вскоре состоялся суд над пятью активистами (Л. Квачевский, Ю. Гендлер, Н. Студенков, Н. Данилов, Е. Шашенков). Их обвиняли в самиздатских связях с московскими правозащитниками. Данилов и Шашенков были упрятаны в психбольницы, их друзья получили лагерные сроки.[104]

Ученый-зоолог, бывший фронтовик Александр Гусев высказал в письме к Брежневу несогласие с «решением ЦК по чехословацкому вопросу», полагая, что вторжение в Чехословакию подорвет международный престиж СССР. Гусев не распространял письмо в самиздате, оно стало известно, когда из канцелярии Брежнева было переслано в парторганизацию Института Академии наук, где работал Гусев. Он был исключен из партии(за исключение голосовали 40 членов партии, против — 11, 1 воздержался) и терпел преследования на работе.[105]

Остальные протесты против вторжения в ЧССР (в Ленинграде было зарегистрировано 16 таких случаев) планировались как безымянные. В ночь вторжения появились надписи на фигурах коней на Аничковом мосту: «Вон Брежнева из Чехословакии!». Исполнитель — 20-летний ленинградец Богуславский — был задержан на месте, избит и получил трехлетний лагерный срок.[106] Имена остальных участников протестов остались неизвестными. Так, из машины, проезжавшей по Дворцовой площади, был брошен сверток с листовками. На следующий день по ленинградскому радио передавалась просьба сообщить, не запомнил ли кто номер машины, из которой «выпал» сверток.[107]

В 1970 г. вновь были арестованы Револьт Пименов и Борис Вайль — на этот раз за распространение самиздата. Судили их не в Ленинграде, а в Калуге. На суде присутствовал академик Сахаров. Остальных москвичей и ленинградцев, приехавших в Калугу, чтобы попасть на суд, в зал не пустили. И вокруг суда над Квачевским и его товарищами, и после суда Пименова — Вайля, как водится, были увольнения, исключения из институтов и пр., коснувшиеся родных и друзей подсудимых, отказавшихся дать порочащие их показания или высказать им порицание.[108]

Отсутствие открытой общественной деятельности в Ленинграде объясняется, конечно, не особенностями ментальности ленинградцев, а тем, что такие события здесь было труднее сделать достоянием гласности, чем в Москве, где находились иностранные корреспонденты, что обеспечивало передачи по зарубежному радио. Ленинградское начальство пресекало любую попытку проявления неортодоксальности гораздо быстрее и суровее, чем в столице. В этом смысле показательно дело В. Чернышова, узника Ленинградской спецпсихбольницы. В 1970 г. Чернышов окончил механико-математический факультет Ленинградского университета и преподавал математику в технологическом институте. Он увлекался собиранием книг и пластинок, писал для себя стихи, рассказы, философские эссе, среди которых были антикоммунистические. Он перепечатал свои произведения на машинке, переплел в три тетради и за 5 лет показал двум знакомым. И он и они были арестованы. Один вымолил себе прощение раскаянием, а Чернышов и художник Попов оказались в СПБ с диагнозом «хроническая шизофрения», где пробыли несколько лет, подвергаясь «лечению» сильными нейролептиками.[109]

Не редкость в Ленинграде суд над «листовочниками» и над авторами анонимных писем с критикой советских порядков. Эти письма, отправленные в газеты и в разные советские учреждения — трагические свидетельства о людях, задыхавшихся от духовного одиночества и вынужденного молчания.[110]

Русская провинция. Атмосфера в больших провинциальных городах русской части СССР похожа на ленинградскую, только численность жителей и культурная прослойка там меньше, и соответственно меньше людей с гражданскими устремлениями. Но им легче найти друг друга — именно вследствие узкости культурной прослойки. Во многих русских городах с развитой промышленностью, с вузами и научными институтами, начиная с 50-х годов существуют дружеские кружки инакомыслящих. Между этими кружками идет обмен самиздатом. Обычно его привозят из Москвы, где у кого-то оказался знакомый или даже несколько знакомых, причастных к самиздату. Достаточно заполучить один экземпляр статьи или книги — размножение происходит на месте. Молодежь кое-где создавала необъявленные организации, иногда разбрасывали листовки, писали лозунги на стенах зданий, и исполнителей далеко не всегда находили. Люди постарше обычно ограничиваются размножением самиздата, обмениваются им, иногда становятся его авторами (как правило, — под псевдонимом), но не пытаются ни организоваться тайно, ни выступить открыто. Инакомыслие неистребимо существует и ищет выхода повсеместно, потому что невозможно заставить думать одинаково или вовсе не думать население огромной страны, более четверти миллиарда человек. Однако из-за опасности выхода на поверхность мы знаем в провинции лишь тех, кто был арестован или на кого указали арестованные (или стукачи). Во всяком случае «Хроника текущих событий» упоминает только о таких людях, не позволяя себе поставить под удар известных ей, но не известных КГБ инакомыслящих.

Я попытаюсь дать сводку сведений о независимой общественной жизни в русских городах с середины 60-х до начала 70-х годов, используя «Хронику» как основной источник.

В ХТС упоминается в такой связи примерно полсотни городов. Из каждого есть по одному или по два сообщения: у кого-то нашли самиздат, кого-то арестовали или уволили с работы за неугодные властям высказывания. По нескольку сообщений за пятилетие с 1968 по 1973 гг. было из Владимира, Горького, Рязани, Саратова, Свердловска, Кирова, Ростова, Новосибирска, Обнинска. Начну с уникального случая.

Владимир. В декабре 1968 г. здесь вышли два номера машинописного информационного бюллетеня «Молодость», которые оповещали, что в городе создан Союз независимой молодежи — легальная организация. Ее руководителем был Владимир Борисов — рабочий, по образованию филолог. Борисов подал в горисполком заявление о регистрации Союза.

Согласно Уставу, Союз независимой молодежи — организация, в которой молодежь сама направляет свою деятельность и руководит ею в рамках советской законности.

Союз требовал

Кроме объявления об организации Союза, в информационных листках содержались сообщения из жизни страны и города Владимира с задорной критикой самого высокого начальства города и области.[111]

31 мая 1969 г. Владимира Борисова обманом увезли в психиатрическую больницу. Ему сказали, что он помещен на экспертизу для военкомата, но стали вводить сильно действующие лекарства и довели до шокового состояния. В ответ на это его друзья по Союзу распространили в городе листовки об этой организации и о судьбе его председателя. Гласность оказала действие: Борисов был признан здоровым и вскоре его выписали из больницы.[112] Но через месяц последовал его арест и повторная психиатрическая экспертиза, которая признала его невменяемым. Союз молодежи был разогнан,[113] а через год, в мае 1970 г., Владимир Борисов повесился в больничном отделении Бутырской тюрьмы.[114] Таков трагический конец единственной известной «Хронике» легальной молодежной организации, созданной в русской провинции.

Горький. В отличие от необычного владимирского эксперимента, события в Горьком дают картину «нормальной» жизни инакомыслящих в русской провинции.

Горький — центр автомобильной промышленности, в городе имеется университет, вузы и техникумы.

С начала 60-х годов в нескольких дружеских компаниях наладился обмен самиздатом. Имелись «взрослые» кружки (преподаватели вузов и техникумов, инженеры и члены их семей), имелись и студенческие. Наиболее «политизированным» был кружок на историко-филологическом факультете университета. Его составили будущие историки, мыслившие в неомарксистском духе. Среди участников этого кружка был Михаил Капранов (дважды исключавшийся из университета за независимые высказывания), и еще двое, ранее исключенные за «вольномыслие». Однако самиздатом интересовались и благополучные студенты — такие, как Владимир Жильцов, один из лучших на истфаке, и даже дети горьковских «номенклатурщиков». В середине 60-х гг. самиздат в университете читали почти открыто. Случалось, что студенты брали новые поступления на лекцию, и за учебный день, передавая друг другу листочки, вся группа успевала прочесть не только статью, но и книгу. Шел обмен самиздатом даже между студентами и преподавателями, разделявшими этот интерес. Студенты-историки интересовались более всего политическим самиздатом, среди филологов большим успехом пользовались художественные произведения, но и там постоянной темой разговоров была «свобода творчества». Но чаще — читали стихи, чужие и свои, пели под гитару и, конечно же, пили водку.

В 1968 г., когда началось наступление на «подписантов» в Москве, видимо, по всей стране кагебисты получили указание «подкрутить гайки». В Горьком это совпало с попыткой, хоть и робкой, присоединиться к московским протестам. Горьковчане написали по поводу «процесса четырех» два письма — оба анонимные, написанные печатными буквами (говорят, так труднее идентифицировать почерк).[115]

Тогда же произошло еще одно событие, всполошившее горьковских кагебистов. В городе появились листовки. Они были разбросаны в университете, политехническом, педагогическом и медицинском институтах, а также расклеены вблизи здания КГБ и вокруг университета. Листовки содержали требование демократических свобод, реабилитации осужденных по процессам 30-х годов, улучшения жизни нынешних политзаключенных. Авторы листовок призывали «следовать чешскому примеру».

Причастных к распространению листовок не нашли, но нескольких студентов исключили из институтов за распространение или даже за чтение самиздата, некоторых — за отказ от дачи показаний. Несколько преподавателей были уволены.[116]

Вскоре после этих событий пятеро студентов университета из «исторического» кружка устроили обсуждение коллективно написанной ими работы «Социализм и государство». Она базировалась на доступных советских источниках, была выдержана в марксистском духе, но выводы расходились с официальными.

Все участники обсуждения были комсомольцами, и их «дело» решалось на комсомольском собрании. Осуждение вовсе не было единодушным. Многие сочувствовали «еретикам». Когда их все-таки исключили, студентка Клара Гельдман из солидарности заявила о выходе из комсомола. Она была исключена из университета перед самой защитой диплома. Авторы «Государства и социализма» тоже были изгнаны из университета и тут же призваны в армию (Виталий Помазов уже после того, как он отслужил армейский срок, был осужден на 1,5 года лагеря все за ту же марксистскую работу[117]).

В связи с «делом пяти» прошла новая волна обысков и допросов. Летом 1969 г. были арестованы Михаил Капранов, Сергей Пономарев и Владимир Жильцов. Они признались, что это они прошлой весной распространили листовки. Вместе с ними был арестован их знакомый — преподаватель политэкономии в техникуме Владлен Павленков, у которого нашли самиздат. Следствие уготовило ему роль совратителя юных душ.

Суд был закрытым и длился целый месяц.

От подсудимых добивались признания, что они составляли организацию и главой ее был Павленков, но они отрицали и его причастность к листовкам и наличие какой бы то ни было организации. Они отстаивали свое право на высказывание убеждений. Приговор был: Павленкову и Капранову — по 7 лет лагеря строго режима, Пономареву — 5 и Жильцову — 4 года.[118]

Еще до окончания суда разразился шквал преследований родственников и друзей подсудимых. Жен выгнали с работы без права работать по специальности. Жена Павленкова, преподававшая немецкий язык в университете, вынуждена была устроиться истопницей. Примерно так же сложилась судьба родственников других арестованных. Подругу Жильцова исключили из университета за две недели до его окончания. Всем им вменили в вину недонесение о чтении самиздата их близкими. За показания в пользу обвиняемых и даже только за знакомство с ними были уволены с работы десятки людей и несколько десятков студентов исключили из университета и из других горьковских вузов.[119]

После этих испытаний студенческие кружки распались, но через некоторое время другие поколения студентов создали примерно такие же, однако распространять самиздат стали поосторожней. «Взрослые» кружки утратили некоторых своих участников, отошедших в сторону, чтобы избежать неприятностей, но остальных гонения еще более сплотили. Аресты не прервали ни поступления самиздата из Москвы, ни размножения и циркулирования его в Горьком.[120]

События, аналогичные горьковским, происходили и в других российских городах. Активной силой часто выступала молодежь, настроенная демократически и стремившаяся самостоятельно разобраться в современной ситуации, осмыслить ее.

Саратов. В том же, 1968 г., когда горьковские студенты писали свою книгу, а во Владимире обсуждалось создание открытой молодежной организации, в Саратове сложилась подпольная студенческая группа, назвавшая себя Партией истинных коммунистов. Она имела программу либерально-демократического толка и ставила целью творческое изучение марксизма по первоисточникам, а также соответствующей литературы — официально опубликованной и самиздатской.

Аресты произошли в августе 1969 г. На суде обвиняемые подчеркивали, что они вели не агитацию («немногое для многих»), а пропаганду («многое для немногих»), что новичков в организацию привлекали только после ознакомления с пропагандистской литературой и лишь в случае возникшего после этого совпадения взглядов.

По делу прошло около 50 свидетелей — студентов и недавних выпускников саратовских вузов. В зал суда пустили лишь родственников и специально подобранную публику; у входа стояла толпа молодежи, человек сто-полтораста. Все подсудимые признали вину и покаялись, и все-таки глава организации студент юридического института Олег Сенин получил 7 лет лагеря, остальные — от 3 до 6 лет. После процесса более 60 близких к обвиняемым подверглись внесудебным репрессиям — увольнению с работы и исключению из вузов.[121] После сообщения об этом суде в ХТС надолго пропадают известия из Саратова; но отрывочные сведения убеждают, что отсутствие информации было вызвано обрывом контактов с «Хроникой», а не прекращением независимой общественной деятельности.

4 февраля 1971 г. саратовская газета «Коммунист» поместила статью «У позорного столба», где были названы 20 посетителей книжного «черного рынка». Шестерых автор статьи называет самиздатчиками (начальник отдела фабрики детской игрушки Виктор Стрельников, художник кинотеатра Б. Ямпольский, работник областной детской библиотеки Ю. Болдырев, музыканты А. Катце и М. Белокрыса, преподаватель В. Нульман). Они постоянно слушали передачи зарубежных радиостанций и некоторые записывали на магнитофон, покупали произведения А. Солженицына, А. Кузнецова и т.п. не только на саратовском «черном рынке», но и ездили в другие города за тамиздатом и за самиздатом. По ночам перепечатывали раздобытое на машинке: «Один экземпляр себе в тайник, остальные — для распространения». В статье сообщается, что из тайников были изъяты десятки самиздатских произведений. Поскольку о продаже рукописей в газете не говорится, очевидно, что речь идет о типичном случае бескорыстной самиздатской деятельности.[122]

И еще одно короткое известие, тоже из Саратова и тоже о самиздате. 17 марта 1971 г. врач-рентгенолог Нина Кахцадзова была увезена с работы на допрос в КГБ после обыска, на котором нашли самиздат и листовки, распространявшиеся в московском ГУМе иностранцами. Во время допроса у нее было два обморока. В этот же день вызывали на допросы нескольких друзей Кахцадзовой. На следующее утро она повесилась.[123]

Рязань. Во второй половине 1968 г. студенты радиотехнического института в Рязани создали нелегальную организацию под названием Марксистская партия нового типа. Студент-заочник, токарь завода «Рязсельмаш» Юрий Вудка написал брошюру «Закат капитала», которая стала программным документом рязанской группы. Видимо, эта группа имела связи в других городах, так как саратовская группа тоже считала своим программным документом работу Вудки «Закат капитала».

Рязанская организация была раскрыта вследствие явки в КГБ с повинной ее членов Мартимонова и Заславского. На суд в Рязань вызвали свидетелей не только из Саратова, но и из Подмосковья, Ленинграда, Киева и других городов. Приговоры — от 7 до 3 лет лагеря. Доносчики были осуждены условно.[124]

Свердловск. В 1969 г. здесь возникла молодежная организация — «Свободная Россия». В нее вошли братья Валерий и Виктор Пестовы (сыновья военного врача, после армии работали на заводе слесарями), техник с кондитерской фабрики Николай Шабуров, железнодорожный диспетчер Владислав Узлов и слесарь Владимир Берсенев. При обсуждении возможной деятельности сначала предполагалось стрелять в «отцов города» во время праздничной демонстрации. Но потом члены организации оставили мысль о терроре, обзавелись пишущей машинкой и написали листовку «восходящее солнце». Около 100 экземпляров было распространено в ноябре 1969 г. Листовку разбрасывали на заводе Уралмаш и распространяли среди студентов железнодорожного института. К весне провели организационное собрание, изменили название организации на «Российская рабочая партия», приняли устав и программу (свобода слова, отмена цензуры, повышение заработной платы рабочим и стипендий студентам, улучшение жилищных условий, независимость профсоюзов), ввели членские взносы. Мечтали установить связи с Москвой, где, по предположению членов «Рабочей партии», существовал «центр». Свердловскую организацию лишь условно можно назвать подпольной, так как ее участники не скрывали от своих знакомых принадлежность к ней. К маю 1970 г. написали новую листовку: «Меч тяжел, необходимо объединение сил». Разбросали листовку в Серове, в Тагиле и Свердловске. Шабуров поехал распространять эту листовку в Москве, Ленинграде и Прибалтике и искать «центр». Родственник в Лиепае убедил его пойти в КГБ с повинной. О своем признании Шабуров оповестил друзей телеграммой. 19 и 20 мая 1969 г. пятеро были арестованы. К этому времени в Рабочую партию вошли около полусотни человек. Суд прошел в ноябре 1970 г. Приговоры — от 5 до 3 лет лагерей.[125]

Ровно через год — в ноябре 1971 г. — в Свердловске состоялся суд над семью молодыми рабочими — членами другой организации, назвавшей себя Революционная партия интеллектуалистов Советского Союза. Главой этой организации был 27-летний слесарь из Нижнего Тагила, бывший член КПСС Георгий Давиденко, называвший себя социал-демократом. Организация существовала с 1970 г. Члены ее регулярно проводили совещания, создали печатную базу и распространяли литературу — в основном статьи своего идеолога 25-летнего выпускника философского отделения Донецкого университета Василия Спиненко.

По его идее, справедливое общество способна создать лишь инженерно-техническая интеллигенция, она и должна получить доступ к управлению. Одна из статей Спиненко называется «Рождение новых классов и борьба при социализме». Член группы Семилетов после службы в армии пошел в школу МВД — учиться конспирации.

Следствие по этому делу велось не только в Свердловске, но и в Красноярске, Хабаровске, Горьком и, возможно, в других городах. Давиденко и его товарищи получили по 4 года лагерей. Спиненко был отправлен в спецпсихбольницу, и в 1983 г. он все еще находился там.[126]

Харьков находится на Украине, но это русифицированный город. Пробудившаяся здесь в 60-е годы независимая общественная жизнь шла не в русле украинского национального движения, а общедемократического: небольшой кружок харьковчан был духовно ближе к москвичам, чем к киевлянам. В кружок этот входили люди разных национальностей, почти все они были инженерами. Они дружили семьями — семей, я думаю, 10-15. В кружке царила атмосфера порядочности и взаимопомощи, горячая взаимная привязанность, обостренная ощущением своей инородности в городе. Харьковские инакомыслящие, как большинство в период «Пражской весны» и надежд на очеловечивание советской системы, были марксистами, в их домах висели портреты Ленина.

Самым активным из харьковчан был военный инженер Генрих Алтунян. Он и его друзья бывали в Москве, познакомились с московскими правозащитниками, тяготевшими к марксизму, — Петром Якиром, Петром Григоренко и др. Алтунян вошел в Инициативную группу по защите прав человека в СССР, а семеро его друзей поддержали подписями обращение Инициативной группы в ООН. Алтуняна арестовали одним из первых в Инициативной группе — в июле 1969 г.[127] К тому времени он уже был исключен из партии, демобилизован и потерял работу. Вслед за ним арестовали одного за другим его друзей — В. Недобору, В. Пономарева и А. Левина.[128] Идеализм и вера в лучшее в людях, сделавшие этот круг неотразимо привлекательным в общении, обернулись против них на следствии, — они не верили, что нельзя убедить следователей в чистоте своих помыслов и в безупречности своей гражданской позиции, и были очень откровенны с ними. Жестокость и несправедливость особенно больно ранила этих доверчивых людей. Но все четверо арестованных держались очень мужественно, как и их жены и друзья во время «проработок» по месту работы.

Никому из них не дали выступить с объяснениями своего поступка; письмо, под которым они подписались, не зачитывалось. Сослуживцы яростно нападали на них за самый факт обращения в ООН, т.е. за границу, называя их предателями родины, пособниками империалистов, а ООН — шпионской американской организацией. Все собрания приняли решение об увольнении своих инакомыслящих коллег. Все они лишились работы по специальности и годами зарабатывали неквалифицированным трудом.[129]

Научные городки. (Новосибирский академгородок, Обнинск, Пущино-на-Оке, Дубна, Черноголовка и др.). Создавая эти городки, власти, кроме прочего, имели в виду изолировать ученых с их привычкой к независимому мышлению, от остального населения. Но в самих городках создалась среда с особым общественным микроклиматом, где самостоятельность мышления проявлялась не только при решении научных вопросов.

Философ Борис Шрагин, выступавший с лекциями в подмосковных научных городках, утверждает, что такую открытую реакцию слушателей он встречал лишь в свободном мире: слушатели с безбоязненной естественностью задавали вопросы и высказывали свое мнение по самым острым политическим проблемам.[130]

Научные городки — идеальная среда для самиздатской деятельности, самиздат и тамиздат циркулируют в них практически открыто.

Известно, что в 1968 г. большинство среди протестовавших против ресталинизации и выступивших в защиту обвиняемых на «процессе четырех» составили ученые — им принадлежит 45% подписей под письмами по поводу этого суда.[131] Среди этих писем было отдельное письмо с 46 подписями из Новосибирского академгородка.[132] Подмосковные научные центры не выступили с отдельными письмами, так как при близости к Москве и тесных связях с ней жители этих городков участвовали в письмах москвичей.

«Проработки» «подписантов» были проведены и в научных городках. И там нашлись люди, выступавшие с «гневным осуждением». Так, в Новосибирском академгородке член-корреспондент Сибирского отделения Академии наук Р. Сагдеев предложил «выгнать всех из Академгородка, пусть идут грузить свинцовые чушки».[133] Однако Б. Шрагин, проанализировавший данные «Хроники» о «проработках» в научных городках, показал, что там «подписанты» пользовались поддержкой большинства, и партийные власти, чтобы выполнить приказ об «осуждении», вынуждены были устраивать торг — в обмен на словесное осуждение соглашаться на существенное смягчение наказания «подписантам». Из пяти членов партии — «подписантов» из Академгородка трое не были исключены из партии (чего в Москве и Киеве удавалось избежать только раскаянием). В Академгородке они получили строгие выговоры. Это очень заметная разница, так как исключение из партии автоматически вело к увольнению с работы, а получивший выговор работу сохранял, к тому же через год-два выговор снимали. Шрагин прав в своем заключении, что

Были компромиссами и понижение в должности (вместо увольнения) и даже уход с работы «по собственному желанию» нескольких «подписантов» из Академгородка, так как такая формулировка облегчала поступление на другую работу. Двум предложили работу и квартиры в Новосибирске, лишь бы они согласились уйти «по собственному желанию» — видимо, «организовать» увольнение было трудно.[135]

Так же вели себя сотрудники Института биофизики в Пущино-на-Оке, когда получили донос на двух научных сотрудников этого института об «антисоветских» разговорах во время отпуска. Разговоры были обычные в этой среде, но потрясли случайных слушателей; начальство потребовало «принять меры». Участники актива, где в отсутствие провинившихся обсуждалось, как с ними быть, «дружно их осуждали», но не предлагали каких-либо мер взыскания. Понадобился сильный нажим представителя райкома, чтобы было принято решение об увольнении.[136]

Такая же атмосфера была свойственна, видимо, и студенческой среде Новосибирского университета. Студенты не участвовали в подписании писем в защиту обвиняемых на «процессе четырех», но выразили свое отношение надписями на стенах зданий в Академгородке, сделанными ночью несмываемой краской: «Их преступление — честность»; «Прекратите закрытые процессы — мы хотим знать правду» и т.п. Авторы аналогичных надписей нередки среди заключенных политических лагерей. Однако в Академгородке карательные органы, выявив исполнителей надписей среди студентов, добивались лишь их исключения из комсомола и ходатайства комсомольской организации перед ректоратом об исключении их из университета.

Очевидно, сочувствие большинства студентов было заранее ясно начальству, поэтому и велся торг. Студенты соглашались исключить исполнителей подписей из комсомола при условии, что они останутся в университете. Наконец, был достигнут компромисс с некоторым перевесом в сторону позиции начальства: исключение из комсомола и удаление из университета на два года; но и за это голосовало менее 2/3 собрания, полагающихся по уставу комсомола для исключения.[137]

25 августа 1968 г. в Новосибирском Академгородке снова появились надписи на стенах, на этот раз — о чешских событиях: «Варвары, вон из Чехословакии!». Виновников не нашли.[138]

В коллективах научных институтов чаще чем где бы то ни было случались отказы проголосовать за одобрение советской «братской помощи» Чехословакии. По сообщению физика Юрия Мнюха, в Пущино-на-Оке больше половины сотрудников конструкторского бюро при голосовании воздержались.[139] Однако так было лишь до конца 60-х годов.

Открытые выступления ученых в защиту демократии и соблюдения закона впоследствии стали редкостью. Будучи наиболее приверженным этим ценностям слоем советского общества, ученые при этом очень уязвимы, так как простейший вид репрессий — увольнение с работы (или, для студентов, — невозможность получить избранную специальность) — для них более ощутимая утрата, чем потеря рабочего места для людей нетворческого труда, которым легче найти адекватную замену. Однако и среди правозащитников, и среди эпизодически поддерживающих их ученые и в последующие годы составляли заметную часть, притом наиболее влиятельную, а скрытые формы независимой общественной жизни, в частности, самиздатская деятельность и помощь политзаключенным и другим жертвам политических репрессий, до сих пор наиболее укоренены именно в этой среде.

Балтийский флот. В 1969 г. был раскрыт подпольный «Союз борьбы за демократические права», созданный офицерами Балтфлота. В Таллинне, Ленинграде и Калининграде были арестованы около 30 человек и в Польше — два советских офицера.[140] Как выяснилось во время следствия, руководителем организации был морской офицер Геннадий Гаврилов, писавший в самиздате под псевдонимом Алексеев (известна его статья по поводу чешских событий).[141] Гаврилов ездил в Москву, познакомился с Петром Якиром. Тот дал ему телефон таллиннского инженера Сергея Солдатова, который был ведущей фигурой в подпольной организации «Эстонское демократическое движение» в Таллинне (см. об этом в главе «Эстонское национально-демократическое движение», стр. 58-59). Офицерский «Союз борьбы за демократические права» издавал самиздатский журнал «Демократ» на русском и эстонском языках. Члены организации нуждались в типографском шрифте, и Солдатов помог обеспечить печатные средства. Членов Союза — военнослужащих — судили закрытым судом. Г. Парамонов был признан невменяемым, Г. Гаврилов получил 6-летний лагерный срок, А. Косырев, раскаявшийся на следствии и давший обширные показания, — 2 года лагеря. Судьба остальных неизвестна.[142]

В 1968-1971 гг. наиболее распространенной формой правозащитных выступлений в Москве были письма в советские инстанции, одновременно распространяемые в самиздате. Письменные протесты против конкретных проявлений беззакония стали постоянным явлением общественной жизни столицы. Вне Москвы эта жизнь протекала скрытно (подпольные кружки, самиздат). Благодаря самиздату и передачам зарубежных радиостанций идеи движения за права человека распространились по стране, способствовали росту гражданского сознания.

Каждый выпуск «Хроники текущих событий» начинается с сообщений о политических процессах. В первых выпусках это, главным образом, суды над москвичами. До конца 1972 г. в «Хронике» сообщается о 34 таких процессах, на которых были осуждены 51 человек.

В 1967 г. за демонстрацию против политических арестов получили по 3 года лагеря В. Буковский и В. Хаустов;[143] в 1968 г. — «процесс четырех»; осуждение А. Марченко и участников демонстрации на Красной площади.[144] В 1969-1970 гг. были арестованы Петр Григоренко, Илья Габай, Наталья Горбаневская, Владимир Гершуни, Андрей Амальрик.[145]

В 1969-1970 гг. усилились психиатрические репрессии. Начиная с суда над Синявским и Даниэлем, власти неоднократно убеждались, что политические расправы подрывают репутацию Советского Союза как демократической страны. Они попытались найти выход в объявлении душевнобольными тех правозащитников, суды над которыми были особенно чреваты политическим скандалом. В 1970 г. из известных «Хронике» 106 осужденных «политических» в психбольницы были отправлены 20 человек, при этом из 11 москвичей, судимых в конце 1969-1970 гг. 8 были признаны невменяемыми, среди них — Наталья Горбаневская и Петр Григоренко. В 1971 г. из 85 политических осужденных признали невменяемыми 24 человека, т.е. почти каждого третьего.

Начал борьбу с психиатрическими репрессиями Сергей Писарев, убежденный коммунист, старый член партии, который оказался в Ленинградской спецпсихбольнице в 1953 г. за докладную записку Сталину, где Писарев утверждал, что дело незадолго перед тем арестованных врачей Кремлевской больницы, якобы подрывавших здоровье своих пациентов, сфабриковано.

После смерти Сталина освободили и врачей и Писарева, а диагноз о его невменяемости был признан неверным.

После трех лет усилий, в 1956 г., Писарев добился назначения специальной комиссии ЦК партии, которая обследовала Институт судебной медицины им. Сербского, где, по утверждению Писарева, неоднократно ставились диагнозы, обрекавшие психически здоровых людей на бессрочную изоляцию в спецпсихбольницах-тюрьмах. Комиссия ЦК подтвердила обвинения Писарева, и сотни здоровых людей были выпущены из психиатрических больниц, а виновники их диагнозов отстранены от дел. В частности, не у дел оказался Д. Лунц — ведущий психиатр Института им. Сербского. Этот Институт, как и спецпсихбольницы, находился не в ведении органов здравоохранения, а в ведении следственных органов, что способствовало злоупотреблениям. Комиссия рекомендовала изменить систему подчинения Института им. Сербского и спецпсихбольниц. Однако материалы комиссии ни в одной инстанции рассмотрены не были, через два года их сдали в архив. Участники комиссии под разными предлогами были удалены из аппарата ЦК, отстраненные комиссией врачи и администраторы вернулись на свои места, а к прежним психиатрическим тюрьмам прибавились новые.[146]

О психиатрических преследованиях постоянно писала ХТС,[147] этой проблемой занимались и Инициативная группа,[148] и Комитет прав человека.[149] Существенный вклад был сделан Владимиром Буковским. Он сам дважды испытал ужасы психиатрического заключения (в 1963 и в 1965 гг.), пробыв в психбольницах в общей сложности около 3 лет.[150] Буковский сумел раздобыть медицинскую документацию на шестерых узников психбольниц: свою собственную «историю болезни», П. Григоренко, Н. Горбаневской и других инакомыслящих. В 1971 г. он передал эти документы международному съезду психиатров, который должен был собраться в Мехико. Буковский просил участников съезда изучить эти документы и сделать заключение, обосновано ли помещение в психбольницы на изложенных там основаниях. Но руководство съезда не сочло возможным заняться этим — ученые свободного мира не захотели «вмешиваться в политику». Буковский был арестован[151] и получил 7 лет лагеря и 5 лет ссылки за «антисоветскую агитацию». Этот суд пришелся на январь 1972 г. и стал провозвестником генерального наступления на правозащитное движение.[152]

Основной удар пришелся по «Хронике текущих событий». Арест ее создательницы — Натальи Горбаневской (24 декабря 1969 г.)[153] не остановил издания — 11-й выпуск вышел через неделю после ее ареста. На последней странице редакция поместила объявление:

Последующие выпуски выходили регулярно, как и прежде — раз в два месяца и не отличались от предшествующих ни стилем, ни содержанием, ни объемом, только на некоторое время прервалась связь с частью информаторов. Было очевидно, что редакция «Хроники» и круг сборщиков информации неизвестны КГБ, они продолжали работу. Редактором «Хроники» стал Анатолий Якобсон. Выходом в свет 23-го выпуска в январе 1972 г. был начат пятый год ее издания.

До правозащитников дошли слухи, что в декабре 1971 г. ЦК КПСС принял специальное постановление прекратить «Хронику» и вообще самиздат — его распространение внутри страны и утечку на Запад.

14 января в Москве было проведено 8 обысков, в том числе у Петра Якира и его дочери Ирины Якир. Обыски проводились по разным делам, но превалировало среди них дело № 24. Одновременно по этому же делу были обыски в Вильнюсе, в Ленинграде, в Новосибирске, в Умани, в Киеве.[155] Киевлянин Леонид Плющ был арестован по делу № 24.[156] По этому же делу были арестованы Вацлав Севрук в Вильнюсе и Юрий Мельник в Ленинграде. До конца января и весь февраль в городах, затронутых обысками и арестами, шли массовые допросы. Допрашивали не только тех, у кого были обыски, но и их родственников, знакомых и сослуживцев. Только в Вильнюсе допросили более ста человек.[157]

Из допросов стало ясно, что все аресты и обыски — по поводу самиздата. Вызванных по делу № 24 расспрашивали в основном о том, что им известно об изготовлении и распространении «Хроники текущих событий». Последующие события подтвердили, что дело № 24 — это дело о «Хронике». 6 мая в Москве было еще 15 обысков по этому делу, один из них повторный — у Петра Якира.

12 июня 1972 г. он был арестован. В 26-м выпуске «Хроники», вышедшем 5 июля, сообщение об аресте Якира стоит первым.[158]

Сын расстрелянного командарма Ионы Якира, он пробыл в сталинских лагерях и тюрьмах 17 лет — с 14-летнего возраста.[159] Петр Якир вел активную борьбу против ресталинизации и был широко известен не только внутри страны, но и на Западе. В день его ареста иностранным корреспондентам в Москве было официально сообщено, что Якир обвиняется по ст. 70 УК РСФСР.

До сентября по самиздатским делам, связанным с Москвой, были арестованы Александр Рыбаков в Новосибирске (у него нашли стеклограф),[160] Георгий Давыдов и Валентин Петров в Ленинграде (у них нашли мимеограф),[161] В. Шаклеин, А. Болонкин и В. Балакирев в Москве (у них тоже нашли самодельное множительное устройство),[162] а также П. Старчик, которого арестовали за листовки, но на обыске изъяли 41 экземпляр «Хроники текущих событий».[163] В. Попов был арестован по делу находившегося с 1971 г. в тюрьме Кронида Любарского, астронома из подмосковного научного городка Черноголовки, которому инкриминировали распространение самиздата, в том числе «Хроники».[164] Был арестован москвич Юрий Шиханович, тоже связанный с «Хроникой»,[165] Роальд Мухамедъяров — за самиздат,[166] и активный участник Инициативной группы по защите прав человека в СССР Виктор Красин — по делу № 24.[167]

Несмотря на все это 15 октября 1972 г. вышел (правда, с полуторамесячным опозданием) 27-й выпуск «Хроники текущих событий». В нем содержалась информация об арестах, обысках и допросах по делу № 24 и другим самиздатским делам, а также о событиях в Литве, о преследованиях крымских татар, публиковались вести из политических тюрем, лагерей и из психбольниц, дополнительные данные о «самолетном процессе» 1970 г. в Ленинграде, новости самиздата и другие сообщения.

IV. Кризис (1973 — 1974 гг.)

4 ноября дочери Петра Якира разрешили свидание с отцом в Лефортовской тюрьме. Свидание происходило в присутствии двух следователей. Якир сказал, что он изменил свое отношение к демократическому движению и к своей деятельности в нем. По его словам, предъявленные ему на следствии материалы убедили его в тенденциозном характере и объективной вредности «Хроники текущих событий». Он пояснил, что каждый следующий выпуск «Хроники» будет удлинять ему и Красину сроки заключения и просил прекратить выпуск «Хроники». В подкрепление этой просьбы он добавил, что с выходом каждого выпуска будут производиться новые аресты, причем арестовывать будут не обязательно тех, кто непосредственно принимал участие в работе над новым выпуском. Стало очевидно активное сотрудничество Якира со следствием.[168]

Через девять дней после этого свидания произошел еще один обыск на квартире Якиров, и был изъят только вышедший 27-й выпуск «Хроники». 3 января 1973 г. арестовали Ирину Белогородскую. Следователь, ведущий дело, заявил ее мужу, что арест этот вызван выходом 27-го выпуска «Хроники», хотя КГБ известно, что Белогородская, прежде связанная с «Хроникой», не принимала участия в издании этого выпуска. Таким образом, сотрудники госбезопасности выполнили свое обещание, данное устами Петра Якира.[169]

Редакторы «Хроники» были поставлены тем самым перед необходимостью решать не только за себя, и в этой тяжелой нравственной ситуации медлили с публикацией следующего выпуска.

Между тем продолжались допросы — теперь уже не только по делу Якира, но и по делу Красина, который тоже стал давать показания. Допросы дополнялись многочисленными очными ставками с ними — их устраивали тем, кто отказывался подтверждать свидетельства Якира и Красина.[170]

Ни Якир, ни Красин не входили в редакцию «Хроники», но они были активными поставщиками информации для нее. Оба они были известны правозащитными выступлениями в самиздате. Вследствие впечатляющей биографии Якира его деятельности уделялось особенно большое внимание в передачах зарубежных радиостанций на Советский Союз, и люди, к «Хронике» отношения не имевшие, но стремившиеся получить ее выпуски для чтения и распространения, а также хотевшие сообщить редакции известную им информацию, искали способов познакомиться с Якиром, полагая, что он знает путь к «Хронике», — и доверялись ему. Это особенно относится к людям не из Москвы, а из других городов и из нерусских республик. Поэтому Якир и Красин знали главным образом, так сказать, второй эшелон корреспондентов «Хроники», которые непосредственных контактов с ее редакцией не имели. О тех, кто имел самостоятельные связи с редакцией, Якир и Красин могли лишь догадываться или располагали отрывочными, случайными сведениями. Поэтому, несмотря на обилие сведений о «Хронике», полученных следствием от Якира и Красина, (они дали показания более чем на 200 человек),[171] многие участники издания «Хроники» остались следствию неизвестными или стала известна лишь не подтвержденная фактами их причастность к «Хронике». Следствие добивалось показаний от людей, названных Якиром и Красиным. Это было важно по психологическим соображениям: показания на следствии подрывают самоуважение, лишают доверия окружающих. Следователи стремились поставить в такое положение как можно больше людей.

Случаи сотрудничества со следствием очень редки среди диссидентов, но все же бывали. Людей, склоненных к такому сотрудничеству, или освобождали от наказания или они получали весьма смягченное наказание.

Как правило, это исключает возвращение к прежней деятельности: они или сами отстранялись от нее или вынуждены были от нее отказаться из-за невозможности ни старых, ни новых деловых контактов: ведь, согласно пословице, дурная слава бежит…

Следователи еще и потому добиваются от диссидентов показаний на себя и на других и осуждения прежней деятельности, что каждый такой факт снижает нравственную привлекательность диссидентского движения, особенно для тех людей, которые знают о нем понаслышке, скажем, из передач зарубежных радиостанций. В этом смысле дело Якира и Красина было беспрецедентным, так как среди ведущих правозащитников ни до ни после не было случаев столь нестойкого поведения.

От всех названных Якиром и Красиным людей добивались показаний не только запугиванием и уверениями, что про них и так все известно, и признание облегчит их положение, но и апеллируя к нравственному чувству: «вот вы на воле (пока, пока), а отказываетесь подтвердить показания арестованного и тем утяжеляете его участь». Это обычный следовательский прием, но Якир и Красин были подключены к усилиям следователей, и на очных ставках повторяли этот довод, упрекали упорствующих в эгоизме, утверждая, что сокрытием своего участия в «Хронике» они перекладывают всю тяжесть ответственности за ее издание на них двоих. Под таким моральным прессом дочь Якира Ирина стала давать показания — лишь на саму себя, больше ни на кого, и взяла на себя ответственность за «Хронику». Она заявила на допросах, что это она редактировала все выпуски «Хроники» начиная с 12-го, т.е. с момента ареста Горбаневской, и до последнего 27-го.[172]

Чтобы вынудить показания у других, применили экстраординарный прием: из Лефортовской тюрьмы были доставлены от Якира и Красина письма. Письмо Якира А.Д. Сахарову принес на дом офицер КГБ. Засвидетельствовав Сахарову свое глубокое уважение, Якир призывал его прекратить всякие выступления, поскольку, как считал теперь Якир, они вредны людям и используются антисоветской пропагандой. Красин передал письмо «друзьям на воле» через следователя. Он писал, что в последнее время «демократическое движение» приобрело опасное для государственной власти направление, и государство вынуждено и вправе защищаться. Наступление властей на движение привело к его разгрому, и нужно думать о спасении людей. Но прекращение оппозиционной деятельности недостаточно для спасения от репрессий. Властям необходимы гарантии, что такая деятельность не будет возобновлена, и эти гарантии могут быть обеспечены лишь содействием следствию. Красин призывал оставшихся на воле преодолеть психологический барьер и давать откровенные показания не только о своих действиях, но и о действиях других лиц.[173]

Эти письма тоже не принесли ощутимого результата. На сотнях допросов по делу Якира и Красина лишь несколько человек подтвердили их показания, касавшиеся «Хроники текущих событий», но малодушие этих людей тоже усугубляло тяжелое настроение от арестов друзей и сознание личной опасности, которое испытывали оставшиеся на свободе сотрудники ХТС.

В июле 1973 г. состоялись новые аресты по делу № 24; Габриэля Суперфина в Москве, Виктора Некипелова во Владимирской области и Сергея Пирогова в Архангельске.[174]

В августе судили Якира и Красина. Оба подсудимых признали свою вину и выразили раскаяние по поводу содеянного. Оба признали свой умысел в подрыве советского строя и «клеветнический характер» своих прежних правозащитных выступлений, в том числе в составе Инициативной группы, и «клеветнический, подрывной» характер «Хроники». Особое внимание было уделено проблеме психиатрических репрессий: среди свидетелей находился ведущий советский психиатр академик Снежневский, который заявил, что в советских психбольницах никогда не было и нет здоровых людей. Якир назвал заявления правозащитников об использовании психиатрии в политических целях клеветническими.

1 сентября суд вынес решение: по 3 года лагеря и 3 года ссылки. 5 сентября в Доме журналиста в присутствии иностранных корреспондентов состоялась пресс-конференция с участием Якира и Красина, которая в тот же день в отрывках транслировалась по телевидению. Они подтвердили заявления, сделанные на суде.[175]

28 сентября Верховный суд снизил обоим сроки заключения до отбытых, и оставил фактически лишь ссылку. Местом ссылки были определены большие города недалеко от Москвы (для Красина — Калинин, для Якира — Рязань).[176]

Четыре оставшихся к этому времени на свободе члена Инициативной группы (Татьяна Великанова, Григорий Подъяпольский, Сергей Ковалев и Татьяна Ходорович) выступили с заявлением, что Группа не разделяет позиции Якира и Красина, не признает свои документы клеветническими и отрицает их не только подрывной, но и вообще политический характер. Члены Группы повторили утверждение, что в Советском Союзе имеют место психиатрические расправы с неугодными власти людьми. Относительно суда над Якиром и Красиным и их пресс-конференции Группа писала:

Это заявление было единственным заявлением Группы с января 1972 г. и до января 1974 г.[177]

Чувство морального поражения, вызванное беспрецедентным «показательным» судом усугублялось разнузданной кампанией советской прессы против Сахарова и тем, что в этой кампании приняли участие коллеги Сахарова по науке (письмо 40 академиков), среди которых были и его личные друзья.[178]

Крайним проявлением общего тяжелого настроения московских правозащитников в то время стало самоубийство Ильи Габая (20 октября 1973 г.).

Габай, близкий друг Якира, отец двух детей, школьный учитель и поэт, был одним из наиболее активных и уважаемых участников правозащитного движения. Как писала о нем впоследствии «Хроника, он был наделен высокой чувствительностью к чужой боли и беспощадным сознанием собственной ответственности. С представлением о нем никак не вязались такие объяснения его отчаянного поступка как пришедшиеся на его долю тюрьма, допросы, вынужденная бездеятельность талантливого человека…[179]

С конца 1972 г., примерно тогда же, когда приостановился выход «Хроники текущих событий», замолк и Комитет прав человека. В сентябре 1972 г. вышел из Комитета Валерий Чалидзе. В ноябре он получил разрешение на выезд в США для чтения лекций и почти сразу же был лишен гражданства (это был первый прецедент избавления от неугодного гражданина таким способом).[180] В декабре вышел из Комитета Андрей Твердохлебов.[181] В Комитет был кооптирован Григорий Подъяпольский.[182] В этом составе Комитет заслушал в январе 1973 г. доклад И. Шафаревича о религиозном законодательстве в СССР. К октябрю 1973 г. Комитет выпустил еще три документа, и на этом практически прекратил свою деятельность.[183]

Единственной формой открытых выступлений, как и в самом начале движения, опять стали индивидуальные и коллективные письма (но они были редки и с очень небольшим числом подписей).

В 1973-1974 гг. о правозащитном движении говорили в прошедшем времени не только его враги, но и доброжелатели — оно почти не проявлялось вовне. Но есть такая примета: кого ошибочно похоронили, тому предстоит долгая жизнь.

V. Преодоление (1974-1975 гг.)

Наступление, предпринятое на правозащитное движение в 1972-1973 гг., имело целью разрушение механизма неподконтрольного распространения идей и информации. Видимую часть этого механизма удалось разрушить почти полностью: было устранено большинство ведущих деятелей правозащитного движения, была прервана работа правозащитных ассоциаций, прекратилась «Хроника текущих событий».

Перемещение большей части правозащитников в места заключения сказалось на атмосфере в политических лагерях. Правозащитники и там требовали соблюдения законности, протестовали против самодурства начальства и жестокости. Наравне с ними стали выступать и участники национальных движений, и другие политзаключенные. Создалось парадоксальное положение: в годы. когда на воле правозащитное движение переживало кризис, в политлагерях оно, напротив, бурно усилилось. Оттуда в разные инстанции шел поток жалоб на жилищные условия, на медицинское обслуживание, на грубость и самоуправство начальства и т.д. Эти жалобы попадали не только в инстанции, куда были адресованы, но и в самиздат, а оттуда — на Запад. Зарубежное радио, по свидетельству Буковского, отбывавшего тогда срок, слушали и надзиратели и их начальники. Они знали — стало известно на Западе о безобразиям в их лагере — жди обследования «сверху», будут неприятности. Иной раз заключенные именно от надзирателей или от обслуги тюрьмы узнавали об очередной радиопередаче об их собственном положении.[184] Это придавало им силы. Обычными стали прежде чрезвычайно редкие выступления политзаключенных не только на лагерные, но и на общеполитические темы. Отмечу посвященные национальным проблемам в Советском Союзе — такие заявления подчеркнуто совместно делали активисты разных национальных движений и русские.[185] В 1975 г. в мордовских лагерях был разработан Статус политзаключенного. Он включал следующие требования:

– отделение политзаключенных от военных преступников и от уголовников;

– отмена принудительного труда, обязательной нормы выработки;

– отмена ограничений в переписке, в том числе с заграницей;

– улучшение медицинского обслуживания;

– обеспечение возможности творческой работы политзэкам — литераторам, художникам, ученым;

– разрешение говорить на родном языке в лагере и на свиданиях с родными и т.д.[186]

С 1969 г. в политлагерях ежегодными стали голодовки 10 декабря — в День прав человека. С каждым годом в них принимало участие все больше политзаключенных разных убеждений.[187] Затем стали отмечать и 5 сентября — как День памяти жертв красного террора: 5 сентября 1918 г. был подписан декрет о красном терроре, по которому, в частности, были устроены лагеря, где впоследствии погибли миллионы людей.[188] В лагерях в этот день зажигают свечи в их память.

В 1974 г. по инициативе политзаключенных мордовских и пермских лагерей 30 октября был объявлен Днем советского политзаключенного.[189] Его с тех пор отмечают голодовками.

Оставшиеся на воле правозащитники напрягали все возможности для помощи политзаключенным, среди которых теперь оказались многие их друзья. В кризисные 1972-1973 гг. система помощи политзаключенным продолжала функционировать и совершенствоваться, в нее вовлекались все новые люди. По инициативе Андрея Твердохлебова состоялось объявление Группы-73[190] — благотворительной организации для помощи детям политзаключенных, но это был скорее символический жест, подчеркивающий полную законность такого рода деятельности. Практически помощь шла не через Группу. Люди, осуществлявшие эту помощь, не были связаны формальными узами, они не объявляли себя организацией и не публиковали своих имен.

Избегали огласки и жертвователи средств на политзаключенных. Редким исключением было открытое жертвование на помощь детям политзаключенных, сделанные женой Сахарова Еленой Боннэр: она основала соответствующий фонд, отдав в него полученную Сахаровым премию Чино дель Дука.[191]

Продолжалась напряженная работа и в другой «невидимой» сфере — в самиздате. Многочисленные изъятия на обысках 1972-1974 гг. не отразились существенно на объеме бесконтрольно циркулирующей литературы. Прекратить самиздат оказалось невыполнимой задачей. Изъятое, за исключением устаревших и малоценных материалов, было восполнено по сохранившимся копиям и продолжались новые поступления.

Книга, вызвавшая самый сильный резонанс за всю историю самиздата, — «Архипелаг ГУЛаг» Солженицына — появилась в разгар наступления КГБ против самиздата, и выход ее в свет оказался в непосредственной связи с этим наступлением.

КГБ проведал о существовании «Архипелага» и поставил цель захватить рукопись. В августе 1973 г. ленинградские кагебисты 5 дней допрашивали на этот предмет 70-летнюю Елизавету Воронянскую. Несчастная женщина не выдержала напора — выдала, где хранился «Архипелаг ГУЛаг» и, вернувшись домой, покончила с собой.[192] Но экземпляр, выданный Воронянской, был не единственным. Его копия уже была переправлена на Запад, где хранилась в ожидании распоряжений автора. Поскольку существование этой рукописи перестало быть тайной от КГБ, Солженицын решил не откладывать более ее публикацию. В декабре 1973 г. «Архипелаг ГУЛаг» вышел в Париже в издательстве ИМКА-Пресс. Главы «Архипелага» передавали зарубежные радиостанции, работающие на Советский Союз. Эти передачи глушили, но все-таки миллионы людей в короткий срок ознакомились с этой книгой — не только диссиденты, но и «работяги» стайками собирались вокруг приемников и слушали страшную правду о недавнем прошлом своей страны, раскрывавшем глаза и на ее настоящее.

Оценивая воздействие «Архипелага», советский историк Рой Медведев написал:

«Архипелаг ГУЛаг» сыграл огромную роль в привлечении внимания международной общественности к одной из кардинальных проблем, поднятых правозащитниками, — к политическим преследованиям в СССР и условиям содержания политзаключенных.

К газетной травле Сахарова прибавилась столь же яростная травля Солженицына. На этот раз травлей не ограничились. Солженицын был арестован, лишен советского гражданства и 13 февраля 1974 г. выслан на Запад.

За 15 лет до этих событий Борис Пастернак первым пришел к Нобелевской премии по литературе через неподвластные партийно-государственному контролю каналы: самиздат — тамиздат. Советская пресса, называвшая автора «Доктора Живаго» предателем родины и народа, через 15 лет не менее злобно набросилась на другого Нобелевского лауреата от самиздата — автора «Архипелага ГУЛага» (Солженицын получил Нобелевскую премию по литературе в 1972 г.). Однако ни тот, ни другой не попали в лагерь за опубликование своих произведений, как это случилось с Синявским и Даниэлем. Объяснение этому кроется не только в охранительной силе Нобелевской премии.

Травля Солженицына за «Архипелаг ГУЛаг» сопровождалась преследованиями целого ряда писателей, выступавших в самиздате и тамиздате, и они тоже сохранили свободу, большинство их было наказано лишь исключением из Союза советских писателей. В 1973-1974 гг. это произошло с Владимиром Максимовым, Львом Копелевым, Александром Галичем, Лидией Чуковской и Владимиром Войновичем.[194]

Конечно, в 70-е годы публикующиеся явочным порядком не были полностью застрахованы от лагерного срока. Андрей Амальрик был арестован в мае 1969 г. и осужден в 1970-м за открытые письма и за «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», а в конце лагерного срока он получил еще три года ссылки «просто так», — видимо, трехлетний лагерный срок казался недостаточной карой за такую публицистику.[195] Ленинградский писатель Михаил Хейфец в апреле 1974 г. был арестован за предисловие к самиздатскому сборнику стихов Бродского, даже неопубликованное (на обыске изъяли черновик) и получил 4-летний лагерный срок.[196] Однако в 70-е годы такие расправы стали исключением. Политический скандал, вызванный судом над Синявским и Даниэлем, вынудил искать другие пути борьбы с авторами самиздата и тамиздата. Исключения из Союза писателей оказались такими же неэффективными, как и аресты. Исключение означало утрату возможности публиковаться на родине. Но в 70-е годы это уже не грозило безнадежной немотой, не означало конец писательства, а лишь окончательно переводило автора в лоно самиздата.

– писала в секретариат ССП Лидия Чуковская. —

Идея помешать превращению самиздата в тамиздат присоединением СССР к Всемирной конвенции по авторскому праву тоже оказалась несостоятельной. Для ее осуществления внесли изменения в законодательство об авторских правах (в 1973 г.) и было организовано Всесоюзное агентство по авторским правам, которое выступало якобы от имени советских авторов и для защиты их интересов.[198] Имелось в виду, что все публикации за границей должны происходить отныне только через это агентство. В советском контексте это означало установление партийно-государственного контроля за такими публикациями. Имелось в виду дополнить создание Агентства постановлением, по которому государственная монополия на внешнюю торговлю распространялась бы на рукописи литературных произведений. Но и эти бюрократические рогатки не помогли. Публикации за рубежом составляют все более значительную часть современной русской литературы, и притом — лучшую ее часть.

Еще один путь избавления от авторов самиздата — выталкивание их в эмиграцию. В 1972 г. подвели к этому решению Иосифа Бродского и Андрея Синявского, в 1973 г. выехал из СССР Владимир Максимов, а в 1974 г. выслали Солженицына.

КГБ прибавилась задача не пропускать из-за рубежа в СССР произведения выставленных за границу писателей и публицистов. Борются не только с проникновением в СССР их произведений в виде книг и статей, но и в виде радиопередач.

Когда в августе 1973 г., еще до выхода в свет «Архипелага ГУЛаг», радиостанция «Немецкая волна» объявила, что будет передавать главы из этой книги, началось глушение. Но в сентябре оно было прекращено — видимо, по соглашению с соответствующими правительствами, так как сопровождалось самоограничением радиостанций в тематике, неприятной для советских властей. Это самоограничение сохранилось в течение нескольких лет «разрядки» — до нового глушения.

Тогда же, в 1973-1974 гг., активизировались усилия КГБ по пресечению каналов передачи рукописей за рубеж. Убедившись в сложности преследований за это авторов, попытались пресечь превращение самиздата в тамиздат преследованиями людей, выполнявших передаточные функции.

Летом 1973 г. эти усилия сконцентрировались на деле о передаче на Запад дневников Эдуарда Кузнецова — узника лагеря строгого режима («ведь даже заключенные писали и пишут книги»).[199]

По этому делу были арестованы Габриэль Суперфин и Виктор Хаустов.[200] По этому же делу был проведен обыск у московского искусствоведа Евгения Барабанова, не обнаруживавшего себя каким-либо открытым проявлением инакомыслия. У него в квартире оказалось много книг богословского характера, изданных за рубежом. Было это в ночь с 24 на 25 августа 1973 г., тогда же, когда шли допросы Воронянской в Ленинграде об «Архипелаге ГУЛаг». С 27 августа начались допросы Барабанова, длившиеся около 3 недель. На протяжении нескольких месяцев квартира Барабанова прослушивалась, и следствие располагало доказательствами, что он систематически передавал рукописи за границу парижскому журналу «Вестник РХД» — неопубликованные произведения А. Ахматовой, М. Цветаевой, О. Мандельштама, Б. Пастернака, Н. Бердяева, П. Флоренского, Л. Красавина, а также «Хронику», стихи политзаключенных Д. Андреева, А. Радыгина и — дневники Кузнецова, и получал изданные за рубежом книги. Следователь не постеснялся показать Барабанову свою осведомленность, повторив разговоры в квартире с глазу на глаз с разными людьми. Он сказал жене Барабанова:

– Вина Вашего мужа доказана. Чистосердечное признание облегчило бы его участь.

Вместо этого Барабанов передал иностранным корреспондентам открытое письмо:

После опубликования этого письма и передачи его на Запад допросы Барабанова прекратились. Он не был арестован.

В передаче дневников Кузнецова на Запад уличали также московского экономиста Владимира Долгого. Он тоже ответил открытым письмом «Друзьям»:

– и от него тоже отступились.

Тогда же, в сентябре 1973 г., выступила с открытым заявлением жена Сахарова Елена Боннэр. Она утверждала, что дневники Кузнецова передала именно она.[203] Похоже, люди, едва знакомые или вовсе не знакомые друг с другом, оспаривали это деяние у других, и каждый брал его на себя вместе с грозившим за это многолетним заключением. Среди возможных жертв КГБ решил ограничиться уже находившимся под арестом Суперфином и Хаустовым, чтобы политический скандал с дневниками Кузнецова не разросся до размеров дела Синявского и Даниэля и не привлек бы к «Дневникам», уже все равно опубликованным на Западе, внимания всей массы читателей «Архипелага».

Размежевание. Самиздат послужил не только сохранению русской литературы для русской и мировой культуры, но и самопознанию советского общества и формированию его представлений о своем настоящем и будущем. Многолетний обмен мнениями в самиздате помог его авторам и читателям (а через них — и более широким слоям советского общества) определить свой подход к проблемам современности, представление о возможном и желательном направлении изменений в СССР.

В 50-е — начале 60-х годов поиск альтернативы велся почти исключительно по марксистской схеме, так как в течение полувека это была единственная для всех школа мышления. Поскольку официальный марксизм выхолостил и исказил Маркса и Ленина, то критики советской идеологии увидели свою задачу в восстановлении «истинного марксизма», «истинного ленинизма» и занялись изучением замалчиваемых работ основоположников марксизма.

Особенно популярны стали высказывания Маркса и Ленина, свидетельствовавшие, что построенное на развалинах капитализма общество они мыслили как «царство свободы». На этом основании советское общество определяли как не совсем социалистическое или даже вовсе отказывались считать его таким. Большинство тогдашних критиков советской системы были приверженцами «настоящего социализма», отличавшегося в их представлениях от советского казенного как социализм демократический (степень демократизации, необходимую для признания социализма «настоящим», разные критики определяли по-разному), от этого зависели и предлагаемые реформы. Все это были варианты «социализма с человеческим лицом» на чешский манер. «Пражская весна» была встречена с горячим сочувствием, на успех чехословацкого эксперимента возлагались надежды по оздоровлению советской системы. Выразителем этого реформистского направления был Рой Медведев. И Сахаров, и Солженицын в 60-е годы испытали на себе его идейное влияние, имея с ним личные контакты.

Лишь в 70-е годы инакомыслящие, единые в осуждении пороков советской системы, стали расходиться в объяснении ее природы и особенно — в способах исцеления страны.

Тяжелый удар нравственной привлекательности социализма нанесло советское вторжение в Чехословакию. Оно разрушило надежды на возможность сдвига советского руководства в сторону демократизации. Одновременно с вторжением в Чехословакию резче обозначилась тенденция советских руководителей на ресталинизацию, была окончательно отброшена затеянная было экономическая реформа, натолкнувшаяся на нежелание советской бюрократии поступиться хотя бы частично своим всевластием для блага страны. Крах надежд на демократизацию у многих породил неверие в самую возможность «очеловечивания» социализма. Помыслы обратились к другим социальным системам, прежде всего к западному свободному миру. Однако вначале это был лишь отказ от предубеждения против «капитализма» как пройденного для нашей страны этапа. Два поколения советских людей просидели за железным занавесом. После смерти Сталина изоляция от внешнего мира перестала быть непроницаемой, но все-таки мало кто имел доступ к западной литературе и прессе, а еще меньшее число людей могло увидеть этот чужой мир своими глазами — трудно было создать о нем адекватное представление.

Первым «западником» в самиздате стал А.Д. Сахаров.

В июне 1968 г. появились его «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».

А.Д. Сахаров — выдающийся физик, участвовавший в создании советской водородной бомбы, академик, лауреат государственных премий, трижды награжденный самым почетным в СССР званием героя социалистического труда. Он принадлежал к самой верхушке советской научной элиты, был тесно связан с правительственными и высшими военными кругами. Гуманитарная деятельность Сахарова началась с борьбы против испытаний ядерного оружия, отравляющих окружающую среду и опасных для здоровья людей. Обращения Сахарова к руководителям советского государства и высшим военным чинам принесли ощутимый результат: в 1962 г. между СССР и США было заключено соглашение о переносе всех испытаний ядерного оружия под землю — при этом не возникает опасной для всего живого радиации.

Первые публичные выступления Сахарова относятся к 1966 г., когда он подписал коллективный протест против возрождения сталинизма и присоединился к молчаливой демонстрации солидарности с жертвами беззаконий (5 декабря на Пушкинской площади). Однако большинство читателей узнали о Сахарове в связи с его «Размышлениями…».

Автор выходил из обычного круга тем, обсуждаемых инакомыслящими; он мыслил не в масштабах страны, как они, а в масштабах всего мира. Вынесенные в заглавие «прогресс» и «мирное сосуществование» были глобальными проблемами, «интеллектуальную свободу» он тоже рассматривал не только применительно к СССР, но как «гражданин мира».

«Размышления…» были пронизаны убеждением, что в нынешний век ни одна страна не может решить своих проблем в отрыве от общечеловеческих; с другой стороны, общие проблемы — сохранение мира и процветание человечества на нашей планете могут быть решены лишь общими усилиями всех стран; обязательным условием благополучного развития является интеллектуальная свобода — тоже необходимая в масштабах всего мира.

Сахаров закончил «Размышления…» к июню 1968 г. Он писал их в атмосфере «Пражской весны», разделяя надежды своих сограждан на возможность демократических преобразований в СССР в ближайши годы, и охарактеризовал свои взгляды как «глубоко социалистические». Однако желаемым направлением мирового развития Сахаров считал не «победу коммунизма во всем мире», как полагалось по официальной схеме. Он заявил себя сторонником конвергенции, т.е. мирного сближения социализма и капитализма, слияния их в единое открытое плюралистическое общество со смешанной экономикой.

Теория конвергенции родилась на Западе в послевоенные годы и была широко распространена в либеральных кругах. Советская научная элита, к которой принадлежал Сахаров, имела доступ к западной литературе и прессе, была знакома с теорией конвергенции и сочувствовала ей. Однако основная масса демократически настроенных соотечественников Сахарова ознакомилась с этой теорией лишь благодаря сахаровским «Размышлениям…». Массовое разубеждение в способности социализма к демократизации создавало благоприятную почву для массового усвоения теории конвергенции. Однако произошло это не сразу. Сказывалось отсутствие знаний о западном мире, непривычность мышления в «мировом масштабе» и новизна подхода. Признавая желательным направление мирового развития по пути прогресса к мирному сосуществованию и интеллектуальной свободе, большинство читателей сахаровских «Размышлений…» восприняли его глобальный подход как слишком общий, отвлеченный, не имеющий практического применения, так как не видели ни малейшей возможности для себя как-то включиться в этот мировой процесс, способствовать ему. Обсуждение сосредоточилось на проблемах интеллектуальной свободы, и не в «мировом масштабе», а опять же — в собственной стране.

Впоследствии взгляды Сахарова претерпели некоторые изменения, главным образом, в оценке советской системы. В 1973 г. в интервью шведскому корреспонденту Стенхольму Сахаров назвал советскую систему «государственным капитализмом», а в последующие годы характеризовал ее как «тоталитарный социализм», «партийно-государственный тоталитаризм».[205] Однако основные черты сахаровского мировоззрения, изложенные в «Размышлениях…», не менялись: он уточнял и развивал их в работах последующих лет. Свою Нобелевскую лекцию (1975 г.) Сахаров назвал очень близко к первой самиздатской работе: «Мир, прогресс, права человека». Он писал в этой работе:

К этому времени — к 1975 г. — сознание единства прав отдельного человека, прав народов и права человечества на мир и свободу укоренилось среди защитников, стало основой идеологии правозащитного движения.

В начале 70-х годов определилось еще одно направление общественной мысли — «неославянофильское», или «почвенническое».

В сентябре 1973 г. А. Солженицын написал свое «Письмо вождям Советского Союза» и тогда же отправил его адресатам. Но не дождался ответа.

В самиздате это письмо появилось, согласно воле автора, в марте 1974 г., сразу после высылки его из СССР. Оказалось, что и идеи «Письма вождям» имеют сторонников. Оно сразу же стало программным для складывавшегося в то время русского национально-религиозного направления (об этом направлении и его идеологии см. отдельную главу). В дискуссии, вызванной «Письмом вождям» (которое содержит скрытую полемику с сахаровскими «Размышлениями…»), произошло размежевание между последователями этого направления и сторонниками превращения советского общества в демократическое и правовое. Большинство активистов правозащитного движения оказалось среди этих последних. Основные расхождения с Солженицыным и его последователями сформулировал опять-таки Сахаров в ответе на «Письмо вождям Советского Союза»:

На призыв Солженицына к изоляционизму Сахаров отвечает призывом к укреплению международного сотрудничества:

Сахаров утверждал, что

Однако теоретическое размежевание по вопросу о желательном будущем для СССР не привело к отходу сторонников национально-"почвенного" направления от правозащитной работы, поскольку сам по себе приоритет национального или религиозного факторов не нарушает правозащитной концепции — она к этим проблемам нейтральна.

Отказ Солженицына и его сторонников от сотрудничества с правозащитниками произошел позднее, после 1978 г., по чисто политическим соображениям, когда для них было решено, что русское государство в будущем должно быть не правовым, а авторитарным (см. об этом подробнее главу «Русское национальное движение»).

К началу 70-х годов самыми популярными в самиздате, кроме уже упоминавшихся книг Пастернака, Амальрика, Марченко и Солженицына, были произведения В. Войновича и Г. Владимова, а также публицистика: историческое исследование Роя Медведева «Перед судом истории» — о массовых репрессиях сталинского времени; Жореса Медведева «О положении в биологической науке», «Тайна переписки охраняется законом» и др.; «Инерция страха» В. Турчина, воспоминания Е. Гинзбург, Е. Олицкой, Н. Мандельштам, философское эссе Г. Померанца, статьи Б. Шрагина (под псевдонимом Венцов, Ясный и др.), Алексеева, Комарова (последние два — псевдонимы), выпуски «Общественных проблем», издававшиеся В. Чалидзе с 1969 по 1972 гг. После записи суда над Бродским, сделанной Фридой Вигдоровой, и «Белой книги» о суде над Синявским и Даниэлем, вошло в обычай издавать записи политических процессов и относящиеся к ним документы. О наиболее крупных процессах были выпущены документальные сборники: о суде над демонстрантами 1967 г. «Правосудие или расправа» и о «процессе четырех», «Полдень» Н. Горбаневской о демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 г. и др. Юлиус Телесин выпустил в самиздате сборник «14 последних слов», где собраны наиболее яркие выступления подсудимых на политических процессах.[208] Но самое главное — стала снова регулярно выходить «Хроника текущих событий».

Как показали последующие события, редакция «Хроники» не прекратила работу после 27-го выпуска (ноябрь 1972 г.). Она продолжала — в обновленном составе — собирать материалы для очередных выпусков, но не публиковала их. В начале мая 1974 г. после полуторалетнего перерыва вышли сразу 28-й, 29-й и 30-й выпуски, а через несколько дней — 17 мая — 31-й выпуск «Хроники текущих событий».

В связи с возобновлением «Хроники» члены Инициативной группы защиты прав человека в СССР Татьяна Великанова, Татьяна Ходорович и Сергей Ковалев, передав новые выпуски западным корреспондентам, заявили им, что будут и в дальнейшем способствовать распространению «Хроники». Они отметили, что редакция «Хроники» работает в условиях, весьма затрудняющих сбор и проверку информации, и тем не менее за прошедшие 6 лет «Хроника» приобрела репутацию очень аккуратного источника информации о нарушениях прав человека в СССР и о правозащитном движении.[209]

К этому можно добавить, что КГБ невольно подтвердил безупречность «Хроники» как источника информации во время следствия по делу № 24: в 27 ее выпусках удалось найти лишь одно неверное сообщение — о гибели Баранова.

Баранов — заключенный одного из бытовых лагерей Мордовии, был помещен в психиатрическое отделение больницы, граничащей с рабочей зоной для политзаключенных. Он выбежал в больничной одежде в запретную зону и бросился на колючую проволоку. В него стреляли, очевидцы видели, как он упал, и сочли его убитым. Но полученные раны оказались несмертельными — Баранов выжил. Эту невольную ошибку ХТС следователи КГБ на допросах по делу Якира — Красина использовали для обвинения сотрудников «Хроники» в «клевете».

В мае 1973 г. редакция «Хроники» опубликовала поправку к этому сообщению. Поправка была опубликована в «Хронике защиты прав в СССР».[210] Этот информационный журнал стал выходить по-русски и по-английски с марта 1973 г. в Нью-Йорке в издательстве «Хроника Пресс».

Титульный лист ХЗП был оформлен подчеркнуто похоже на машинописные выпуски «Хроники текущих событий»: с тем же колонтитулом: «Движение в защиту прав человека в СССР продолжается» и с тем же эпиграфом — статьей 19 Всеобщей декларации прав человека.

Главным редактором ХЗП стал В. Чалидзе, после лишения гражданства поселившийся в Нью-Йорке, редакторами — известные деятели «Международной амнистии» англичанин Питер Реддавей и американец Эдвард Клайн. В 1974 г. в редакцию вошел эмигрировавший к тому времени Павел Литвинов. «Хроника Пресс» превратилась в издательство правозащитного движения на Западе. После возобновления «Хроники текущих событий» «Хроника Пресс» стала печатать ее выпуски и пересылать их обратно в Советский Союз.

28-й выпуск ХТС, вышедший после полуторалетнего перерыва, начинался обращением редакции:

Возобновление ХТС означало, что заработали информационные каналы правозащитников, ожила связь между отдельными их группами, между правозащитниками и другими инакомыслящими. Это означало, что масса читателей самиздата и миллионы советских слушателей зарубежных радиостанций убедились в том, что без «Хроники» знали только сами правозащитники, а именно: что борьба за права человека в СССР — продолжается. Это означало, что правозащитное движение вновь вышло на видимые позиции. Это было, наконец, психологически важно — ободряло, обнадеживало. Так что возобновление ХТС можно считать показателем преодоления кризиса правозащитного движения, наступившего в 1972 г.

Были и другие подтверждения выхода из кризиса.

Еще до заявления о возобновлении «Хроники», в феврале 1974 г., на следующий день после ареста Солженицына в его защиту выступили ведущие правозащитники (так называемое «Московское обращение»).[211] Они требовали освобождения писателя и расследования по материалам «Архипелага ГУЛаг». Это выступление было одним из первых проявлений начавшегося возрождения правозащитной активности.

Инициативная группа защиты прав человека в СССР тоже ожила после двух лет почти полного молчания. С января 1974 г. появилось несколько ее заявлений.[212]

30 октября 1974 г. члены ИГ провели пресс-конференцию под председательством А.Д. Сахарова.[213] Это была новая форма деятельности Инициативной группы и вообще первая в СССР пресс-конференция независимой общественной группы; до тех пор их давали лишь в личном качестве, да и то очень редко (первая такая пресс-конференция состоялась в 1969 г., в ней участвовали Амальрик, В. Буковский и П. Якир; несколько раз устраивали пресс-конференции Сахаров и Солженицын). Так что новостью была сама по себе пресс-конференция Инициативной группы. К этому дню «Хроника» приурочила свой специальный выпуск (№ 33) — целиком посвященный политзаключенным. На этой пресс-конференции 30 октября был объявлен Днем советских политзаключенных. Это было сделано по инициативе из мордовских и пермских политлагерей. Сахаров и члены ИГ заявили, что пресс-конференция — выражение их солидарности с политзаключенными. Они сообщили, что в лагерях в этот день проводятся голодовки (однодневные и двухдневные) с требованием признания статуса политзаключенного и передали корреспондентам его текст.

Были переданы также обращения и открытые письма политзаключенных, написанные специально ко Дню политзаключенного. Среди них — коллективное обращение в Международную демократическую федерацию женщин о положении женщин-политзаключенных, во Всемирный почтовый союз — о систематических нарушениях его правил в местах заключения и др. Кроме писем, корреспонденты получили запись интервью с 11 политзаключенными 35-го пермского лагеря, касавшееся их правового положения, лагерного режима, отношений с администрацией и выступлений политзаключенных в защиту своих прав.

В заявлении Инициативной группы подчеркивалось, что политзаключенные

и разъяснялось, что политзаключенные сознательно идут на риск, обращаясь к людям на свободе:

В 1974 г. в дополнение к Инициативной группе появилась еще одна независимая ассоциация — советское отделение Международной Амнистии. Ее председателем стал доктор физико-математических наук Валентин Турчин, а секретарем — Андрей Твердохлебов.[215] В группу вошли в основном москвичи, но были и жители других городов. По уставу Международной Амнистии, ее члены должны заниматься политзаключенными не из своей страны, и советская группа получила от центрального бюро Международной Амнистии своих подопечных — из Югославии, Уругвая и Шри Ланка. Так что к правозащитному движению в СССР деятельность группы Амнистии прямого отношения не имела. Однако эта группа была частью международного движения за права человека. Появление отделения Международной Амнистии в СССР укрепляло международные связи советских правозащитников, служило их ознакомлением с правами человека в других странах. К тому же был сам по себе ценен опыт еще одной независимой общественной ассоциации, полностью укладывающейся в жесткие рамки советских законов. И инициаторы этой группы, и большинство ее членов были активными участниками правозащитного движения. Твердохлебов находился среди основателей Комитета прав человека в СССР и был инициатором создания Группы-73 (см. стр. 236). Валентин Турчин в 1970 г. был соавтором Сахарова и Медведева в открытом письме к руководителям советского государства — о необходимости демократизации советской системы. Он был автором самиздатской «Инерции страха» и нескольких правозащитных обращений.[216] 30 октября 1974 г. Турчин присутствовал на пресс-конференции по поводу Дня советских политзаключенных в качестве наблюдателя Международной Амнистии. Андрей Твердохлебов стал выпускать самиздатский журнал «Международная Амнистия». Этот журнал знакомил советскую общественность с документами и нормами международного права, определяющими статус политзаключенных и условия их содержания.[217]

Возобновление деятельности, казалось, уже подавленных общественных ассоциаций и «Хроники» вызвало обычную реакцию властей — аресты.

В декабре 1974 г. был арестован член Инициативной группы Сергей Ковалев, а в апреле 1975 г. — Андрей Твердохлебов.[218]

Ковалеву инкриминировалось участие в Инициативной группе, подписание нескольких ее документов, передача западным корреспондентам материалов о политзаключенных на пресс-конференции 30 октября, заявление о возобновлении «Хроники» и участие в издании семи ее выпусков, начиная с 28-го, а также хранение трех выпусков «Хроники Литовской католической церкви» (см. главу «Литовцы») и использование их материалов для ХТС. На основании последнего пункта обвинения суд устроили в Вильнюсе (9-12 декабря 1975 г.), видимо, чтобы было меньше свидетелей процесса.

Нескольких друзей Ковалева, намеревавшихся поехать на суд, милиция задержала до ухода поезда, а затем за ними установили постоянную слежку и не допустили их приезда. Но все-таки в Вильнюс прибыли не только москвичи (среди них был А.Д. Сахаров), но и ленинградцы, пришли литовцы, узнавшие о суде по зарубежному радио и потрясенные сообщением, что обвиняемый — русский — распространял материалы о преследованиях католической церкви в Литве (см. главу «Литовцы», стр. 48-49).

Основным обвинением против Ковалева была «Хроника текущих событий». В инкриминируемых Ковалеву выпусках содержалось 694 эпизода. Обвинение исследовало 172 из них. 89 следствие признало точными, в 83 усмотрело «клевету». Ковалев настаивал на точности 72 эпизодов из этих 83 и не исключал возможности ошибок в остальных. На суде фигурировало 7 эпизодов из этих 11, которые обвинение сочло наиболее доказательными в смысле «клеветы», но лишь в двух малозначительных деталях достоверность «Хроники» можно было поставить под сомнение. Таким образом, проверка «Хроники», проведенная следствием по делу Ковалева, еще раз подтвердила высокую доброкачественность ее информации.

Это не помогло Ковалеву, приговор ему был — 7 лет лагеря строгого режима и 3 года ссылки.[219]

Суд над Ковалевым совпал с церемонией вручения Нобелевской премии мира Сахарову. А.Д. Сахаров не смог поехать в Осло — ему не дали разрешения на поездку. Как только стало известно о присуждении ему этой премии, советская пресса открыла погромную кампанию против нового лауреата, продолжавшуюся более двух месяцев. Пиком этой кампании было письмо 72 академиков и членов-корреспондентов Академии наук.[220] В самиздате появились многочисленные поздравления Сахарову из разных мест СССР и из политлагерей.[221] Газетная кампания сделала факт присуждения ему Нобелевской премии известным всем читателям советских газет. Реакция на это событие в СССР может быть оценена по следующему сообщению ХТС:

Сам Сахаров отреагировал на это событие по-сахаровски:

Сахаров никогда не был лидером правозащитного движения, как иногда называют его на Западе (правозащитники не имеют лидеров), но стал признанным выразителем его духа, что объясняется не только и не столько его известностью ученого и не столько его активностью правозащитника, сколько тем, что по своим человеческим качествам он как бы олицетворяет правозащитное движение. Жертвенность, готовность придти на помощь беззаконно гонимым, пусть даже не близким по убеждениям людям; идеологическая терпимость и в то же время твердость в отстаивании прав личности и ее достоинства; отвращение ко лжи и к любым видам насилия — одинаково свойственны и самому Сахарову, и правозащитному движению в целом.

Многочисленные высказывания Сахарова о правозащитном движении свидетельствуют, что в нравственном противостоянии беззаконию и жестокости он увидел реальный путь оздоровления, «соответствующий потребностям и возможностям» больного советского общества, заражающего своими недугами все человечество и ставшее именно в силу несвободы своих граждан и отсутствия общественного контроля за руководителями государства основной угрозой миру на Земле. Это умозаключение привело Сахарова от общемировых проблем к защите конкретных людей, своих сограждан, борющихся против беззаконий.

Борьба Сахарова за отдельных политзаключенных — огромный повседневный труд, длившийся более 15 лет. Известно не менее 200 политзэков, в защиту которых выступал Сахаров, о многих — неоднократно. Не только эти письма, но и стояния у судов, и поездки в другие города — на суды или ради свидания со ссыльным, ради передачи политзэку и особенно выслушивание нескончаемых посетителей, обращавшихся к Сахарову за защитой от притеснений и беззаконий, и еще более многочисленные письма с такими же просьбами поставили ученого в положение, от которого страдала его научная работа, но Сахаров сам сделал этот выбор. Нобелевская премия мира Сахарову свидетельствовала о международном признании правозащитного движения, которому он посвятил жизнь; эта премия расширила и укрепила влияние правозащитного движения внутри страны.

Отношение к правозащитному движению участников национальных и религиозных движений проявилось при сборе подписей под письмом в защиту Сергея Ковалева после его осуждения:

значилось в письме. Его подписали 179 человек, что само по себе знаменательно — такого числа подписей под правозащитным документом не было с 1968 г. Но особенно интересно, что среди подписавших почти половина была немосквичи, было много «новеньких» и значительную часть составляли не правозащитники, а активисты других движений: крымских татар, литовского, грузинского, украинского, армянского и еврейского.[224] Это был первый случай такого совместного выступления. Знаменательно, что это было выступление в защиту члена Инициативной группы и сотрудника «Хроники», т.е. ассоциаций, олицетворяющих правозащитное движение.

Быстрое расширение связей правозащитного движения с другими прослеживается в это время и по «Хронике текущих событий». В первом после перерыва выпуске — 28-м, вышедшем в мае 1974 г., но посвященном событиям конца 1972 г., собраны сообщения из 28 географических пунктов, а в 34-м выпуске, вышедшем в декабре 1974 г., — из 71.

Суд над Твердохлебовым показал, что и в Москве расширился круг открыто сочувствующих правозащитникам: у здания суда собралась большая толпа, много было новых людей. Новым было и появление у этого суда вместе с иностранными корреспондентами представителя посольства США в Москве. Возможно, именно интерес Запада к судьбе инициатора советского отделения «Международной Амнистии» определил мягкий по советским меркам приговор Твердохлебову (5 лет ссылки).[225] Во всяком случае, «мягкость» эту нельзя объяснить лишь вступлением в силу Заключительного Акта Хельсинкских соглашений (с 1 августа 1975 г.), потому что суд над Ковалевым тоже был после этого события.

На это же время, 1974-1975 гг., пришлись первые организационные успехи художников-нонконформистов.

И в самые мрачные времена существовали художники-одиночки, творившие не в духе «социалистического реализма», но их творчество было известно лишь близким. Найти друг друга, создать некое подобие творческого сообщества помог Международный фестиваль молодежи и студентов, состоявшийся в Москве летом 1957 г. Во время фестиваля была устроена гигантская экспозиция работ и советских художников, и зарубежных — там экспонировались абстрактные полотна, и работы в других невиданных у нас доселе стилях. Это был не только первый контакт советских художников со своими зарубежными товарищами по искусству — здесь же они познакомились друг с другом. С этого времени центром творческой жизни неофициальных художников стало подмосковное Лианозово. Там родилась Лианозовская школа — ее ядро составило семейство художников: Е.Л.Кропивницкий, его жена О.А.Потапова, их сын Л.Е.Кропивницкий, дочь В.Е.Кропивницкая и ее муж О.Рабин.

В 1962 г. на официальной художественной выставке в манеже были представлены несколько картин и скульптур не в духе соцреализма. Выставку посетил Хрущев и отозвался об этих произведениях, употребив крепкие слова. Это определило отношение властей к художественному поиску за пределами соцреализма до конца хрущевской эры. Ничего не изменилось и после «дворцового переворота» в Кремле, тем более что руководство Союза художников охотно поддерживало официальное неприятие нонконформистов, нарушивших художественную монополию соцреалистов. Однако в начале 60-х годов состоялось несколько зарубежных выставок неофициальных художников, живущих в СССР, — Анатолия Зверева, Оскара Рабина, скульптора Эрнста Неизвестного. 22 января 1967 г. состоялась первая публичная выставка официально непризнанных художников в Москве. Ее организовал в районном клубе «Дружба» на шоссе Энтузиастов инженер Александр Глезер, общественный директор этого клуба. В выставке приняли участие 11 художников. Посетителей собралось много, но через два часа выставку прикрыли, а участников ее О. Рабина и Александра Глезера выгнали с работы.[226] После этого начальство от искусства усилило бдительность — выставки разрешалось организовывать только с разрешения райкома партии и местного управления культуры. Независимые художники продолжали устраивать выставки, но лишь на частных квартирах. К этому времени неофициальные художники «вошли в моду» у иностранных любителей искусства — дипломатов, корреспондентов, просто туристов. Мастерские этих художников стало принято посещать наряду с Третьяковской галереей. Иностранцы охотно покупали понравившиеся им картины. Так создалось сообщество художников, независимое от властей не только духовно, но и материально. В отличие от современных западных художников, отталкивающихся от традиций в поисках чего-то совершенно нового, эти художники видели свою миссию в сохранении тех частиц культуры, которые еще уцелели вопреки усилиям властей стереть их с лица земли, затоптать.

Попытки проведения публичных выставок художники-нонконформисты повторяли несколько раз, но безуспешно — им отказывали в помещении. В сентябре 1974 г. решили провести выставку на открытом воздухе. Для этого выбрали пустырь на юго-западе Москвы, на пересечении Профсоюзной улицы и улицы Островитянова. Обратились в Моссовет с соответствующим заявлением, но не получили разрешения. Однако и запрета не последовало — власти промолчали. Организаторы выставки разослали массу пригласительных билетов на «первый осенний показ картин» — в культурные учреждения, в газеты и иностранным корреспондентам.

15 сентября 1974 г. 24 художника начали показ картин на пустыре, но очень скоро выставка была разогнана под тем предлогом, что на этот день здесь назначены работы по озеленению. Появились бульдозеры и поливальные машины, милиционеры и какие-то типы в штатском — «представители общественности». Они кинулись на художников и на посетителей, били их, выворачивали руки. Картины отняли и затоптали в грязь, давили бульдозерами, которые направили на толпу. Среди избитых оказались иностранные корреспонденты — одному выбили зуб, другую ударили по голове ее же фотоаппаратом. Пятерых избитых художников милиционеры арестовали «за хулиганство».[227] В международной прессе по поводу случившегося поднялась целая буря. «Искусство в кольце головорезов» — так озаглавила корреспонденцию об этом газета «Лос-Анжелес Таймс» (17 сентября 1974 г.); «Искусство под бульдозером» («Крисчен сайенс Монитор», 17 сентября); «Русские громят бульдозерами выставку современного искусства» («Нью-Йорк Таймс», 16 сентября).

Видимо, этим объясняется, что решение художников через две недели организовать «второй показ» картин на открытом воздухе было принято — выставка состоялась в Измайлове, на поле за парком. В ней участвовали 65 художников не только из Москвы, но из Ленинграда, Владимира, Свердловска и других городах, в том числе и члены Союза художников, но большинство составляли нонконформисты. Около 15 тысяч зрителей посетили выставку. На этот раз власти лишь молча наблюдали все это со стороны.

После такого успеха неофициальные художники стали добиваться помещения для выставки — и добились. Они получили разрешение на выставку в Центральном Доме работников искусств. Осенью 1975 г. состоялись десятидневные выставки в Ленинграде и в Москве на ВДНХ. Были такие же выставки и в последующие годы, хотя каждый раз приходилось выдерживать бой за многие картины, особенно неприятные чиновникам из управления культуры, и не всегда все картины удавалось отстоять. Кроме того, была создана живописная секция при горкоме графиков, куда приняли всех нонконформистских художников. Это давало им официальный статус и избавляло от необходимости объяснять милиции, что они — не «тунеядцы». Выставки время от времени разрешались и в конце 70-х годов, и в начале 80-х. Но когда москвичи и ленинградцы надумали провести международный фестиваль «Париж — Москва», организовав одновременно выставки в обоих этих городов, участников фестиваля до его открытия упрятали в милицию административным арестом, и в комнате коллекционера Людмилы Кузнецовой, где были собраны картины для выставки, «организовали» пожар, а саму ее вскоре под угрозой ареста вытолкнули в эмиграцию. Фестиваль не состоялся.[228] (См. также на стр. 267-268 о неофициальных художниках в Ленинграде).

VI. Хельсинкский период (1976-1981 ГГ.)

12 мая 1976 г. на пресс-конференции, созванной Сахаровым, профессор Юрий Орлов объявил о создании Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР (или, как ее стали называть, — Московской Хельсинкской Группы[229]). Появление МХГ и волна поддержки ее в СССР и на Западе несли правозащитное движение в новый период, который можно назвать «хельсинкским». Этот взлет был достигнут 10-летней жертвенной работой правозащитников, не прекращавшейся и в самое тяжелое время. Но для сторонней публики он был сюрпризом. Из-за репрессий открытые выступления правозащитников в предшествовавшие годы были редки и они привлекали меньше внимания. Описанные выше события 1974-1976 гг. задним числом можно уверенно охарактеризовать как признаки подъема правозащитного движения, тогда же он был заметен лишь причастным к нему.

Видимо, и руководство КГБ полагало, что с правозащитным движением покончено, что оно более не сможет проявиться. Во всяком случае, так скорее всего было доложено вершителям советской внешней политики; иначе нельзя объяснить, почему в августе 1975 г. они предприняли столь необычный шаг — опубликовали в газетах полный текст Заключительного Акта Хельсинкских соглашений, включая гуманитарные статьи — видимо, полагали, что некому уже выступить с критикой несоблюдения этих статей. До тех пор обязательства СССР по правам человека внутри страны тщательно замалчивались. Соответствующие документы публиковались лишь в специальных изданиях, очень ограниченного пользования. Возможно, в данном случае сказалось желание советских лидеров похвастать перед народом своим политическим успехом в Хельсинки. Они много лет добивались такого совещания и были в восторге от его результатов. СССР получил по Заключительному Акту существенные выгоды — прежде всего, признание послевоенных границ в Европе — всего-навсего под посулы соблюдать права человека. Западные партнеры Советского Союза не рассчитывали ни на какие существенные перемены во внутренней советской политике. Тем более не думали об этом советские руководители. Их расчет был: представить Западу существующее положение как благополучное при некотором «выпускании пара» в наиболее чувствительных для Запада пунктах (еврейская и немецкая эмиграция, расширение туризма и т.п.). На Западе общим мнением о гуманитарных статьях Заключительного Акта было, что это ничего не значащий совместный реверанс подписавших его правительств перед общественным мнением демократических стран.

Но советские граждане, прочтя текст Заключительного Акта в газетах, испытали потрясение именно от гуманитарных статей — потому, что впервые узнали о такого рода международных обязательствах своего правительства. Они стали ссылаться на Хельсинкские соглашения при обращениях к официальным лицам, если те отказывали в удовлетворении какого-либо права просителя, подтвержденного в Заключительном Акте.

Большинство правозащитников в оценке Заключительного Акта стояли ближе к западным комментаторам, чем к своим неискушенным в вопросах прав человека соотечественникам. Правозащитники видели в Заключительном Акте шаг назад по сравнению с Всеобщей декларацией прав человека, международными пактами о правах и другими конвенциями. Но нашлись среди них люди, усмотревшие в этом документе новаторский смысл. Прежде всего это относится к профессору Юрию Орлову.

Его многолетние раздумья были посвящены поиску путей диалога о кардинальных проблемах страны между властями и обществом. В таком диалоге он видел единственный путь к либерализации режима, без которой не выйти из экономического, политического и морального кризиса советской системы. Попытки прямого обращения к властям Орлов испробовал дважды — в 1956 г. (см. стр. 201) и в 1973 г., когда он, вернувшись в Москву после 15-летней работы в Армении (где он стал членом-корреспондентом Академии наук), отправил письмо Брежневу.[230] Письмо осталось без ответа, а Орлов снова стал безработным. Этот личный опыт, как и известные Орлову безуспешные обращения Сахарова, Турчина и Медведева, Солженицына и др. в 1970-е годы заставляли искать посредников, которые могли бы склонить советских правителей прислушаться к голосам своих граждан.

Естественным союзником правозащитного движения является общественность стран свободного мира, так как его нравственные ценности совпадают с традиционными ценностями западных демократий, а органический плюрализм и политическая нейтральность движения за права человека в СССР ставит его вне борьбы политических сил на Западе, делая возможной его поддержку и «левыми» и «правыми».

Попытка прямой апелляции к общественному мнению Запада была сделана в 1968 г. — я имею в виду обращение Л. Богораз и П. Литвинова в связи с «процессом четырех» (см. стр. 207-208). Первая общественная ассоциация, созданная правозащитниками — Инициативная группа по защите прав человека в СССР — уже с первым своим документом обратилась на Запад — в ООН. Члены ИГ объясняли этот свой шаг безответностью прямых обращений в советские инстанции и очевидным намерением властей карать за такие обращения (см. стр. 215-217). После опыта ИГ индивидуальные и коллективные письма в различные общественные организации и к общественным деятелям Запада стали постоянными. Все эти обращения содержали информацию о преследованиях советских граждан за независимую общественную позицию и призыв о помощи преследуемым. Запад не был безучастен к судьбам инакомыслящих в СССР. Начиная с суда над Синявским и Даниэлем, а может быть, и ранее («дела» Пастернака и Бродского) советские руководители испытывали давление западной общественности и иной раз шли на уступки, так как стремились сохранить на Западе впечатление об СССР как государстве демократическом. Иногда случались очевидные отступления властей — например, досрочные освобождения Бродского и Синявского, отмена смертной казни «самолетчикам» (см. стр. 117). Менее заметным, но еще более существенным результатом этого давления была определенная сдержанность в преследованиях инакомыслящих — думаю, без оглядки на общественное мнение Запада преследования и правозащитников, и участников других движений были бы «оперативней», захватили бы более широкий круг и, возможно, оказались бы жестче.

Помощь с Запада с самого начала строилась главным образом по корпоративному признаку: писатели помогали писателям, ученые — ученым, зарубежные национальные организации — людям своей национальности, религиозные организации — своим единоверцам, только Международная Амнистия заботилась обо всех узниках совести. Но и эта поддержка ограничивалась хлопотами об участи людей, пострадавших от преследований. Никто не обращался с Запада к советским руководителям с требованием соблюдения прав граждан и законности. Между тем Запад кровно в этом заинтересован — ради собственной безопасности. Прочной гарантии такой безопасности можно ждать лишь от открытого общества, где власти находятся под постоянным и действенным контролем общественности. Это возможно лишь при действительном соблюдении прав граждан со стороны властей. Но правительства демократических стран не проявляли интереса к положению с правами человека в СССР. Советский Союз ратифицировал Всеобщую декларацию прав человека ООН, международные пакты о политических и экономических правах. Однако ни разу соответствующие международные организации не попытались проверить, выполняет ли Советский Союз свои обязательства, и призвать к их выполнению. В частности, Инициативная группа по защите прав человека в СССР, неоднократно обращавшаяся в ООН, ни разу не получила никакого ответа.

В Заключительном Акте, за его громоздкими формулировками и нарочито усложненным языком, Орлов разглядел возможность подтолкнуть Запад на такое сотрудничество. Заключительный Акт указывал партнерам на правомочность посреднических функций в сфере прав человека, поскольку прямо исходил из нерасторжимой связи с главной целью Хельсинкских соглашений — сохранением мира. При такой постановке вопроса степень свободы граждан, информационная открытость каждого государства приобретали международную значимость и из внутреннего дела законно превращалась в общую заботу. При нарушении гуманитарных статей Заключительного Акта, как и при нарушениях любой другой статьи, естественным было соответствующее давление партнеров. По мысли Орлова, права граждан, перечисленные в гуманитарных статьях Заключительного Акта, следовало рассматривать как минимальный международный стандарт, минимальный норматив обращения с гражданами для правительств, подписавших Хельсинкские соглашения.

Стихийный отклик своих сограждан на эти Соглашения Орлов воспринял как руководство к действию, тем более, что в Заключительном Акте содержится призыв к гражданам государств-партнеров по совещанию в Хельсинки содействовать своим правительствам в его выполнении, исходя из того, что только правительственные усилия для сохранения мира могут оказаться недостаточными.

В учредительном заявлении МХГ значилось, что она ограничивает свою деятельность гуманитарными статьями Заключительного Акта. Группа заявила, что она будет принимать от граждан информацию о нарушениях этих статей, составлять на этой основе документы и знакомить с ними общественность и правительства стран, подписавших Заключительный Акт.[231]

Под учредительным документом МХГ подписались 11 человек (Людмила Алексеева, Михаил Бернштам, Елена Боннэр, Александр Гинзбург, Петр Григоренко, Александр Корчак, Мальва Ланда, Анатолий Марченко, Юрий Орлов, Виталий Рубин и Анатолий Щаранский). Большинство основателей группы были давними участниками правозащитного движения. Рубин и Щаранский — активистами еврейского движения за выезд в Израиль. (МХГ — первая правозащитная группа, в которую вошли евреи-отказники — о взаимоотношениях между правозащитным и еврейским движением см. в главе «Еврейское движение за выезд в Израиль», стр. 122-125).

МХГ призывала общественность других стран создать такие же группы. Но первый отклик пришел не из-за рубежа, а от сограждан из нерусских республик. 9 ноября 1976 г. была объявлена Украинская хельсинкская группа, 25 ноября — Литовская, 14 января 1977 г. — Грузинская и 1 апреля — Армянская. Все эти группы составились в основном из участников соответствующих национальных движений. На Украине, в Литве и в Армении хельсинкские группы были первыми открытыми общественными ассоциациями (см. соответствующие главы).

Такие же группы возникли за пределами Советского Союза. В сентябре 1976 г. в Польше появился Комитет защиты рабочих (преобразовавшийся летом 1977 г. в Комитет общественной защиты), а 1 января — «Хартия-77" в Чехословакии. Эти ассоциации не назвали себя»хельсинкскими", но они, как и хельсинкские группы в СССР, стояли на правозащитных позициях, опирались на конституции своих стран и международные пакты о правах человека, принятые их правительствами. В Венгрии, Румынии, ГДР прозвучали те же требования. В США была создана комиссия по безопасности и сотрудничеству в Европе («Хельсинкская комиссия»): 6 конгрессменов, 6 сенаторов и по одному представителю (с правом совещательного голоса) от Госдепартамента, Департамента обороны и Департамента торговли.[232]

Московская хельсинкская группа оказалась зернышком, из которого выросло международное хельсинкское движение. Его смысл — «в подтягивании» положения с правами человека до стандарта, определенного Заключительным Актом, в странах, где оно ниже этого стандарта. Среди партнеров по Хельсинки это более всего относится к СССР и государствам с аналогичной социально-экономической системой.

МХГ не только открыла эру создания аналогичных ей ассоциаций, но дала толчок к появлению нескольких, так сказать, специализированных правозащитных ассоциаций в Советском Союзе.

5 января 1977 г. при МХГ была объявлена Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях.[234]

27 декабря 1976 г. выпустил первый документ Христианский комитет защиты прав верующих в СССР (о нем см. в главе «Православные», стр. 183-185). В свою очередь, Христианский комитет стал прототипом Католического комитета защиты прав верующих (о нем см. в главе «Литовцы», стр. 47).

Совпадало по времени с появлением этих правозащитных групп начало работы Русского фонда помощи политзаключенным, основанного А. Солженицыным в Швейцарии в 1974 г.

Таким образом, правозащитное движение в короткий срок обросло сетью открытых ассоциаций. Конечно, и в это время их было немного и входило в них всего несколько десятков людей, но благодаря им правозащитное движение стало видно со стороны, в него устремились новые люди, толчком расширился круг вовлеченных в правозащитную работу и многократно усилился ее резонанс. Правозащитное движение стало видней и с Запада. Западная пресса стала намного чаще писать о положении с правами человека в СССР, зарубежные радиостанции, работающие на Советский Союз, тоже стали много говорить об этом и расширяли знания о правозащитном движении среди советских граждан, что опять-таки привлекало к нему новых людей. Связи московских правозащитников заметно разрослись. Давние отношения с украинцами и крымскими татарами (сведения об этих движениях имеются в «Хронике» с первых выпусков) и с Литвой (регулярная информация оттуда стала приходить с 1971 г.) к 1974 г. дополнились контактами с Грузией, Арменией и немецким движением за выезд в ФРГ (сообщения об этих движениях стали постоянными в «Хронике» именно с 1974 г.). С того же времени стал постоянным раздел ХТС «Преследования верующих» — с сообщениями о православных, католиках, баптистах, пятидесятниках и адвентистах — значит, и с религиозными движениями установились надежные связи. Все эти связи перешли к Московской хельсинкской группе и укрепились благодаря ей.

Хельсинкские группы в нерусских республиках ни в коем случае не были филиалами МХГ, они были совершенно самостоятельными, но выступали они под общим лозунгом — соблюдение гуманитарных статей Заключительного Акта, что сблизило идейно и организационно эти национальные движения с правозащитным.

Баптисты, которые давно имели свою правозащитную организацию — Совет родственников узников ЕХБ, — регулярно передавали его информационное издание «Бюллетень Совета родственников» в Москву — в МХГ и в «Хронику».

МХГ использовала эти материалы в одном из первых своих документов (№ 5), предав международной огласке случаи отнятия детей у баптистов и адвентистов за религиозное воспитание в семье. По радио об этом узнали миллионы советских граждан и в МХГ потянулись со своими проблемами верующие всех исповеданий.[235]

МХГ регулярно проводила пресс-конференции с иностранными корреспондентами. Участники национальных и религиозных движений стали участвовать в этих пресс-конференциях и таким образом наладили собственные связи с Западом (об этом см. в соответствующих главах).

Представители пятидесятников регулярно приезжали в Москву, в МХГ и посланцы МХГ несколько раз ездили в пятидесятнические общины познакомиться с ними поближе.[236] Контакты московских правозащитников с адвентистами, прежде редкие и поверхностные, переросли в дружеские связи с их активистами. Со временем и пятидесятники, и адвентисты наладили постоянный сбор информации о нарушениях прав верующих в своих общинах и создали свои правозащитные группы (в 1978 и 1980 гг. соответственно). Первый информационный сборник пятидесятников «Выходи из нее, народ мой!» помогли выпустить члены МХГ. Эта информация о нарушениях прав верующих пошла на Запад. (Об информационных изданиях пятидесятников и адвентистов см. в соответствующих главах, стр. 156, 171-173). Через МХГ правозащитные ассоциации баптистов, пятидесятников и адвентистов связались с Христианским комитетом защиты прав верующих (прежде между протестантами и православными не было никаких связей), начались совместные выступления на правозащитной основе православных и католиков.

В МХГ потянулись многочисленные «ходоки», приезжавшие порой очень издалека, из глухих мест, куда раньше не доходили сведения о независимой общественной деятельности и уж во всяком случае не было никакой возможности к ней присоединиться. «Ходоки» узнавали о правозащитниках и о МХГ чаще всего из передач зарубежных радиостанций. Они просили предать гласности беззакония, совершенные по отношению к ним или к их близким людям (так обратился в МХГ колхозник Иван Карейша из села Высокое Витебской области — его исключили из колхоза за жалобы на местное начальство, и он добивался восстановления).

Взяв на себя сбор и оформление информации о нарушениях прав человека, поступавшей из этих разнообразных источников — прежних и только открывшихся, — МХГ оказалась рупором гражданских требований всех слоев советского общества, граждан разных наций и вероисповеданий, стала связующим звеном между разными движениями инакомыслящих, прежде никак не связанных друг с другом. Они приняли тактику МХГ — стимулировать посредничество Запада между советскими властями и гражданами. Участники национальных и религиозных движений тоже стали адресовать свои обращения Западу — чаще всего Белградской конференции, Конгрессу США, президенту США, «мировой общественности» и «людям доброй воли».

Расширение сочувственного интереса к правозащитному движению показала демонстрация на Пушкинской площади в Москве, ежегодно проводимая с 1965 г. в День конституции 5 декабря. Эта демонстрация ни разу не была столь многолюдной, как в 1976 г. Прежде участников было не более нескольких десятков, обычно одни и те же люди из года в год. Демонстрации проходили, как правило, спокойно: дружинники (тоже несколько десятков) смыкали кольцо вокруг демонстрантов и молча наблюдали молчаливый обряд: в 6 часов вечера участники демонстрации на несколько минут обнажали головы в знак траура по конституционным свободам и солидарности с жертвами беззаконий.[237]

В 1976 г. толпа заполнила весь сквер на Пушкинской площади. Дружинники пытались помешать пробраться к памятнику Пушкину Сахарову и его друзьям. Их окружили кольцом и оттеснили далеко в сторону. Но человек 15 постоянных демонстрантов все-таки оказались у памятника (я была среди них). В 6 часов вечера, когда они сняли шапки, вместе с ними сделали это и столпившиеся вокруг, присоединившись таким образом к демонстрации. Их было много — несравненно больше, чем оставшихся с покрытыми головами. Впервые за все годы демонстрация не прошла молчаливо. П. Григоренко произнес короткую речь, несколько фраз. Он напомнил об участии в подготовке первой демонстрации на Пушкинской площади Владимира Буковского, который сейчас томится во Владимирской тюрьме, и закончил:

В ответ из толпы раздались возгласы:

– Вам спасибо!

(Буковский был через две недели освобожден — его обменяли на секретаря компартии Чили Луиса Корвалана, отправив прямо из тюрьмы за рубеж).[238]

В 1976 г. такие же демонстрации в то же самое время состоялись в Ленинграде и в Одессе — тоже у памятника Пушкину (см. стр. 269, 273).

Эти события, несмотря на скромность их масштабов, в советском контексте выглядели очень ободряюще. Они свидетельствовали, что в обществе накопились силы, способные к согласованным выступлениям на общей основе.

Власти отреагировали на создание МХГ немедленно. Через три дня после объявления Группы ее руководитель Юрий Орлов был предупрежден, что если МХГ начнет действовать, он и «связанные с ним лица» ответят по всей строгости закона.[239] Но арестов не было до февраля 1977 г. Похоже, не сразу решили, что делать с МХГ. Несомненно, советские руководители понимали, что преследование такой группы — грубое нарушение Заключительного Акта Хельсинкских соглашений, на который они возлагали большие надежды, и не решались сразу ставить отношения с Западом под удар.

Возможно, опасения ухудшения отношений с Западом в случае откровенной расправы с хельсинкскими группами и в то же время паника по поводу разрастания правозащитного движения под хельсинкским флагом побудило КГБ к ужасной затее.

8 января 1977 г. в московском метро произошел взрыв, были человеческие жертвы. Это небывалое в СССР событие вызвало необычную реакцию властей. Даже стихийные бедствия и крушения самолетов советские источники информации, как правило, замалчивали, но о взрыве в московском метро немедленно сообщили иностранным корреспондентам. Террористов стали искать тоже немедленно — среди московских правозащитников. На собраниях, проводимых по учреждениям и на предприятиях, а также на Запад через подставных лиц сообщали, что это — дело рук «диссидентов».

МХГ созвала пресс-конференцию и передала корреспондентам заявление «По поводу взрыва в московском метро»:

Это заявление подписали Московская и Украинская хельсинкские группы, Рабочая комиссия по психиатрии, Христианский комитет, Инициативная группа защиты прав человека в СССР, Грузинская инициативная группа и активисты еврейского движения (это совместное выступление — тоже свидетельство укрепления сотрудничества разных общественных сил).

Сахаров сделал письменное заявление, где он перечислял известные ему мафиозные действия КГБ:

25 января зам. генерального прокурора СССР Гусев официально предупредил Сахарова, что его заявление о взрыве расценивается как клеветническое и повторение таких заявлений приведет к аресту за"клевету". 27 января Госдепартамент США отреагировал на это выражением восхищения Сахаровым и полного доверия ему.[242]

Это заявление вызвало радостное потрясение в хельсинкских группах: не первый ли это шаг вожделенного посредничества?…

Правда, президент Картер почти немедленно выступил с разъяснением, что Госдепартамент сделал это заявление без согласования с ним. Но все-таки, видимо, этот шаг произвел впечатление и на советских руководителей — они оставили попытки использовать взрыв в метро для преследований правозащитников.

Однако открытая поддержка Запада не предотвратила репрессий против Хельсинкских групп. В течение февраля 1977 г. были арестованы руководители Московской и Украинской групп Ю. Орлов и М. Руденко, и члены этих групп А. Гинзбург и О. Тихий.[243] В Москве многие объясняли эти аресты недостаточной твердостью Картера, а на Западе даже стали говорить, что открытое сочувствие правозащитникам для них опасно. Но все-таки превалировали другие настроения. В это время как никогда прежде была сильна поддержка правозащитного движения с Запада. Оно, можно сказать, вошло в моду. Пресса резко усилила внимание к проблемам прав человека в СССР.

Президент Картер компенсировал непоследовательность, проявленную в январе, личным письмом Сахарову. Оно было вручено 14 февраля — вскоре после арестов Орлова и др.[244] В апреле Картер сделал не менее сенсационный жест — принял героя правозащитного движения Владимира Буковского.

Поддержка Запада вынудила отложить до более удобного времени уже подготовленную расправу с Сахаровым и сузить масштабы намечавшихся репрессий против его единомышленников. Каковы были замыслы, можно судить по сообщениям в 44-м выпуске «Хроники» (март 1977 г.).

«Хроника» сообщала, что в издательстве АПН специальная группа работает над брошюрой «К высылке Сахарова». Большую часть тиража планировалось издать на иностранных языках. К марту 1977 г. была проведена первая корректура.

«Хроника» сообщила также, что в феврале-марте 1977 г. на совещании редакторов газет и журналов в отделе агитации и пропаганды ЦК не названный по имени докладчик (не из ЦК) заявил, что «решено показать силу и не обращать внимания на Запад», и поэтому планируется арест 50-ти наиболее активных диссидентов и строгие меры к «примазавшимся».[245] Однако этот план ждал своего часа до 1980 года, когда действительно был выслан Сахаров и прежде выборочные аресты активных диссидентов сменились повальными. В 1977 г. на это не решились. Тогда сконцентрировали репрессии на Хельсинкских группах.

4 октября 1977 г. открылась Белградская конференция по проверке выполнения Хельсинкских соглашений, к которой более всего адресовались Хельсинкские группы. Позиция демократических стран не была твердой. Европейские страны не решились поддержать американскую делегацию, обвинявшую СССР в нарушении гуманитарных статей, и ослабили ее усилия. Но все-таки это была первая международная встреча на правительственном уровне, где Советскому Союзу предъявили обвинения в области прав человека. Беспрецедентной была и постановка вопроса: на Белградской конференции использовались материалы независимых общественных ассоциаций — Хельсинкских групп, т.е. претензии советских граждан к своему правительству.

Это была большая победа правозащитников. Это был первый шаг правительств демократических стран Запада навстречу силам либерализации в СССР. Но в Советском Союзе Белградская конференция не могла не вызвать разочарования.

Казалось бы, цель, которую поставили себе Хельсинкские группы, была достигнута: свободный мир узнал о требованиях советских граждан к их правителям и открыто поддержал эти требования. Но не было ожидаемого результата — снижения репрессий в СССР. Наглядным подтверждением этого горького опыта были аресты членов Хельсинкских групп. Эти аресты шли во время заседаний в Белграде и продолжались после окончания конференции.[246]

Оставив безнадежные уловки придумать что-то, чтобы «сохранить лицо», хельсинкцев осудили за их общественную деятельность, и приговоры были демонстративно жестокими.

Уже к Белградской конференции выяснилось со всей очевидностью, что, оказавшись перед дилеммой: потеря престижа на Западе или ослабление контроля за собственными гражданами, советские правители предпочитают пожертвовать престижем. Можно было бы отнести продолжение репрессий за счет слабости сил противостояния в СССР и недостаточности поддержки им с Запада, но, как известно, польский опыт 1980-1981 гг., при всенародности движения и намного более решительной позиции Запада имел тот же исход.

Создание Хельсинкских групп не дало (во всяком случае, до сих пор) результата, ради которого они были созданы — умерить репрессивность власти с помощью посредничества Запада. Профессор Орлов получил за свой «просчет» 7 лет лагеря строгого режима и 5 лет ссылки.[247] Его судьбу разделило большинство его товарищей по хельсинкским группам.

Но при этом как бы сам собой был достигнут результат, о котором специально не помышляли. Почти одновременное создание хельсинкских групп в четырех нерусских республиках и их сотрудничество с московскими правозащитниками обнаружило перспективность правовой позиции для решения очень болезненной проблемы — взаимоотношений между русскими и остальными нациями. Альянс с Христианским и Католическим комитетами, с протестантскими религиозными движениями убеждал в близости верующим правозащитной позиции с ее обращенностью к страданиям людей и стремлением их облегчить, убеждал в полной доступности идеологии правозащитного движения пониманию низших социальных слоев советского общества (баптисты, пятидесятники, адвентисты — «синие воротнички» с небольшими вкраплениями «белых»). Объединение правозащитного движения с национальными и религиозными произошло под лозунгом, выдвинутым Московской Хельсинкской группой: гражданские свободы, перечисленные в гуманитарных статьях Заключительного Акта. Вырисовывалось нечто вроде народного фронта под хельсинкским флагом. Правозащитная идеология продемонстрировала способность стать основой организованного движения, включающего все социальные слои советского общества.

Аресты в Московской Хельсинкской группе, начавшиеся в 1977 г. и продолжавшиеся в 1978-м, вызвали протесты, сравнимые по масштабам с петиционной кампанией 1968 г.[248] Различия в этих кампаниях защиты отражают изменения, происшедшие за 10 лет в советском обществе и в правозащитном движении.

В 1968 г. основную массу «подписантов» (70%) составили москвичи. В подавляющем большинстве это были либерально настроенные интеллигенты, для которых подпись под письмом была первым в их жизни независимым проявлением гражданственности. Неудивительно, что недвусмысленно высказанная властями угроза утраты жизненного статуса была достаточной для прекращения их усилий. Лишь небольшая часть «подписантов» 1968 г. не отступилась — они стали зачинателями правозащитного движения.

В 1977-1978 гг. только 27% подписей против арестов в МХГ пришлось на долю москвичей. Но это были по большей части подписи правозащитников «со стажем», закаленных в невзгодах открытого отстаивания своей гражданской позиции. Были среди «подписантов» этих лет и новые люди, впервые проявившие себя открыто, таких было даже немало. Но, за редким исключением, почти все новички «набора» 1977-1978 гг. сознавали, на что идут. Москвичи, присоединившиеся к правозащитникам в 1977-1978 гг., сами стали правозащитниками — их подписи под правозащитными документами с тех пор появлялись неоднократно. Однако самое важное отличие состава подписавших в 1977-1978 гг. протесты против преследований хельсинкских групп в том, что большинство подписей (73%) были не из Москвы.[249]

Вне Москвы открытые выступления намного опасней. Вряд ли среди отважившихся на это было много случайных людей. Большинство составили давние правозащитники и участники национальных и религиозных движений. Такой состав «подписантов» 1977-1978 гг. объясняет, почему продолжение репрессий против Хельсинкских групп не вызвало отлива от них помощников. Разумеется, круг сочувствующих и даже помощников МХГ не исчерпывался открыто выступившими в защиту арестованных членов Группы. Подписали эти письма вне Москвы в основном люди, через которых непосредственно осуществлялась связь их единомышленников с московскими правозащитниками. Остальные действовали анонимно.

В 1976-1978 гг. дооформилась структура сил противостояния, стихийно сложившаяся в предшествовавшие годы. Открытые общественные ассоциации стали общим каркасом правозащитного движения и сотрудничавших с ними национальных и религиозных движений. Эта схема работала до тех пор, пока в 1980-1982 гг. не были арестованы практически все участники открытых общественных ассоциаций.

В течение 1977-1978 гг. раскладка арестов по Хельсинкским группам была такова: в МХГ — трое (в марте к Орлову и Гинзбургу добавился Щаранский); на Украине — шестеро; в Литве — один; в Грузии — трое; в Армении — двое. К тому же в МХГ двоих вытолкнули в эмиграцию и в ЛХГ уехал один. При малых размерах групп потери были очень чувствительными, но не парализовали их. Только Грузинская группа после арестов ее ведущих участников практически самоликвидировалась. Остальные группы кооптировали новых членов и продолжали работу.

К Белградской конференции МХГ подготовила 26 документов, к Мадридской (ноябрь 1980 г.) — 138.[250]

Документы МХГ можно разделить тематически на несколько разделов, соответствующих обязательствам по гуманитарным статьям Заключительного Акта:

1) о равноправии и праве народов распоряжаться своей судьбой;

2) свобода выбора места проживания;

3) свобода выезда из страны и право возвращения в нее;

4) свобода совести;

5) право знать свои права и действовать в соответствии с ними;

6) политзаключенные;

7) контакты между людьми;

8) право на справедливый суд;

9) социально-экономические права, подтвержденные Всеобщей декларацией прав человека и международными пактами о гражданских и политических правах, одобренных Советским Союзом;

10) предложения МХГ Белградской и Мадридской конференциям по улучшению контроля за выполнением гуманитарных статей Заключительного Акта.

В 1977-1978 гг. в Москве действовали, кроме МХГ, Христианский комитет защиты прав верующих (см. главу «Православные») и Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях. Ее основатели: Александр Подрабинек, Вячеслав Бахмин, Ирина Каплун, Феликс Серебров и Джема Квачевская. От МХГ в Комиссию вошел Петр Григоренко, консультантом по юридическим вопросам стала адвокат Софья Каллистратова, по вопросам психиатрии — врач Московской областной психбольницы Александр Волошанович (его имя некоторое время держалось в тайне). Рабочая комиссия действовала до февраля 1981 г., когда был арестован ее последний участник, т.е. 4 года. За это время крохотная группа подготовила 24 объемистых информационных бюллетеня (они выходили не реже чем раз в два месяца).[251] Просматривая эти бюллетени, трудно понять, как могли несколько человек, к тому же работающих, свернуть такую глыбу. При полном отсутствии доступа к официальным источникам информации они составили картотеку политзаключенных, содержащихся в психиатрических больницах, собрали информацию о десятках прежде никому не известных жертв психиатрических репрессий и уточнили данные о прежде известных. Всех известных им узников психбольниц держали под постоянным контролем: кто чем болеет, какие у кого нужды, кто куда переведен и т.д., сообщая об этом в своем бюллетене. Рабочая комиссия наладила материальную помощь своим подопечным и нуждающимся семьям. Члены комиссии составили списки врачей-психиатров и руководителей спецпсихбольниц и обычных, в которых есть политзаключенные. Они написали сотни писем этим врачам и администраторам, добиваясь отмены губительных методов лечения и жестокого обращения. Члены Рабочей комиссии десятки раз обращались в соответствующие советские учреждения с требованием освобождения здоровых людей, а также к западной общественности, стимулируя ее добиваться того же. Используя отпуски на работе, члены Рабочей комиссии ездили навещать особо нуждающихся в помощи узников психбольниц в самые отдаленные уголки.

Участникам рабочей комиссии по психиатрии не однажды выпало редкое для правозащитников счастье — обнять тех, кого удалось вырвать из неволи. Создание Рабочей комиссии было непосредственным откликом на усиление психиатрических репрессий в конце 1976 г. Тогда были почти одновременно госпитализированы несколько бывших узников психбольниц, продолжавших после освобождения прежнюю деятельность, — Владимир Борисов из Ленинграда, Петр Старчик в Москве, Эдуард Федотов и Александр Аргентов в Подмосковье. Только что созданная Рабочая комиссия занялась этими случаями — и все эти люди были через короткие сроки освобождены.[252] Рабочая комиссия вызволила из психбольницы журналиста Михаила Копысова, жителя маленького городка Бобров Воронежской области. Злоупотребления психиатрией в такой глубинке до создания Рабочей комиссии проходили обычно незамеченными. Рабочая комиссия узнала о судьбе Копысова, предала огласке полученную информацию — и Копысов обрел свободу.[253] За Юрия Белова, который провел в психбольницах 7 лет, Рабочая комиссия сражалась 2 года — и добилась его освобождения.[254]

Необычайная для советских условий эффективность Рабочей комиссии по психиатрии объясняется прежде всего тем, что деятельность ее была продолжением двадцатилетних усилий многих людей — сначала одиночек, вроде С.П. Писарева, а затем всего правозащитного движения. Подвиг Буковского, передавшего на Запад истории болезни шести заточенных в психбольницы инакомыслящих (см. стр. 230-231), оказался не напрасным. Хотя международный съезд психиатров в Мехико отказался рассматривать эти документы, на Западе нашлись люди, изучившие их. Они убедились, что в СССР действительно используют психиатрию в политических целях. Дополнительные подтверждения появились, когда эмигрировали несколько диссидентов — бывших узников психбольниц. Они были обследованы специалистами и признаны здоровыми. Таким образом, в 1977 г., к началу работы Рабочей комиссии по психиатрии, на Западе уже действовали несколько общественных организаций, целью которых было прекращение психиатрических репрессий в СССР.[255] Международный съезд психиатров, собравшийся в 1977 г. в Гонолулу, с полным доверием рассмотрел свидетельства, присланные Рабочей комиссией, вынес резолюцию, осуждавшую Советский Союз.[256] Постоянная и активная поддержка западной общественности очень способствовала успехам Рабочей комиссии по психиатрии.

Но, конечно, успехи комиссии по психиатрии объясняются не только этим, но и чрезвычайной добросовестностью работы ее участников — документы Рабочей комиссии, как и МХГ и более ранних правозащитных ассоциаций правозащитников, безупречны в юридическом, а также в медицинском отношении.

Основной тезис Рабочей комиссии: мы не утверждаем, что все принудительно помещенные в психбольницы по политическим мотивам здоровы, среди них есть и больные люди, но и по отношению к ним тоже следует соблюдать законы и не допускать жестокостей.

Репрессии против Рабочей комиссии начались в 1978 г. В мае был арестован А. Подрабинек. Его осудили за его книгу «Карательная медицина» — о злоупотреблениях в советской психиатрии.[257] После ареста Подрабинека в Комиссию вошли Леонард Терновский и Ирина Гривнина.[258]

В августе 1978 г., на пресс-конференции иностранных корреспондентов было раскрыто имя психиатра-консультанта Рабочей комиссии. Александр Волошанович сообщил, что он провел 27 экспертиз людей, подвергавшихся ранее помещению в психиатрические больницы по политическим мотивам, и ни в одном случае не нашел медицинских оснований для госпитализации и лечения.[259]

Видимо, опасаясь международного скандала, пленум правления Всесоюзного общества невропатологов и психиатров в октябре 1978 г. образовал комиссию для расследования случаев, указанных Волошановичем на пресс-конференции. Несколько человек были освобождены, но против Волошановича начались преследования, и он вынужден был эмигрировать.[260]

С момента эмиграции Волошановича (февраль 1980 г.) консультантом Рабочей комиссии стал харьковский психиатр Анатолий Корягин.

В феврале 1980 г. был арестован Бахмин, в апреле — Терновский, в сентябре — Гривнина, в январе 1981 г. — Серебров.[261] Всех их судили за «клевету», лишь Сереброва — по статье об антисоветской агитации и пропаганде.[262]

В феврале 1981 г. был арестован А. Корягин после того, как провел экспертизу борца за права рабочих Алексея Никитина (см. главу «Движение за социально-экономические права»), нашел его здоровым и передал свое заключение иностранным корреспондентам. А. Корягина приговорили к 7 годам лагеря строгого режима и 5 годам ссылки.[263] Он был последним находившимся на свободе членом Рабочей комиссии.

В течение 1978-1979 гг. в Москве появилось несколько новых независимых ассоциаций. В отличие от МХГ, занимавшейся всем комплексом прав человека, их можно назвать специализированными в том же смысле, что и Христианский комитет защиты прав верующих, и Рабочую комиссию: их целью была защита определенной группы граждан или какого-то одного (или нескольких) конкретных гражданских прав. Это Инициативная группа защиты прав инвалидов в СССР (была объявлена в марте 1978 г.), Свободный профсоюз (февраль 1978 г.) и после его почти немедленного разгрома — Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся — СМОТ.

В середине 1979 г. была создана группа «Право на эмиграцию». После нескольких перетасовок состава этой группы в ней стали работать: Людмила Агапова, Иван Лупачев, Марк Новиков, Вячеслав Репников и Владимир Шепелев; позже к ним присоединился Василий Барац, ставший руководителем.[264] Группа поставила себе следующие цели: упорядочение эмиграционной политики, проведение ее к общедемократическим нормам, принятие закона об эмиграции; сбор и предание гласности нарушений прав граждан на выезд из СССР; поддержка желающих реализовать свое право на выезд по социальным, религиозным, экономическим и др. мотивам.

В июне 1979 г. Группа направила в Президиум Верховного Совета СССР проект «Положения о порядке выезда граждан из СССР». В сопроводительном письме указывалось, что во вступающем в силу с 1 июля 1979 г. Законе о гражданстве отсутствует раздел о порядке выезда — проект группы мог бы содействовать восполнению этого пробела.

Добиваясь введения законодательства об эмиграции, Группа оказывала практическую помощь в получении разрешений на выезд. В 1979 г. Группа занималась двумя случаями: пятидесятниками из Находки (см. главу «Пятидесятники», стр. 162) и иранской общиной (200 чел.), перешедшей из Ирана в СССР в 1949 г. и лишенной возможности вернуться обратно. От этой общины в Группу вошел Бебут Саман (Душанбе).[265] Группа выпускала информационный бюллетень.[266]

Группа «Выборы-79", возникшая в феврале 1979 г., строго говоря, была не правозащитной. Ее члены намеревались явочным порядком осуществить предоставляемое конституцией, но узурпированное у советских граждан властями право выдвижения кандидатов на выборах в Верховный Совет СССР. Формально кандидаты выдвигаются на собраниях трудящихся по предприятиям, находящимся на территории данного избирательного округа, но фактически кандидаты намечаются и»разверстываются" по округам «сверху», а на собраниях лишь называется установленная «наверху» кандидатура.

Ближайшие выборы должны были состояться 4 марта 1979 г. 40 человек (среди них известны: В. Сычев, В. Баранов, Л. Агапова, В. Соловов), объединившиеся в группу «Выборы-79", обратились к Сахарову с предложением быть их кандидатом в Верховный Совет — он отказался. Были выдвинуты кандидатуры историка Роя Медведева в Совет Союза от Свердловского избирательного округа Москвы и в Совет Национальностей — инженера Людмилы Агаповой, жены невозвращенца Агапова, добивавшейся выезда к мужу, по одному из подмосковных округов. Группа подала документы на регистрацию своих кандидатов, но не получила ответа к сроку, крайнему для выдвижения кандидатов по Положению о выборах. На этом основании соответствующие избирательные комиссии отказали в регистрации кандидатов.[267]

Инициативная группа защиты прав инвалидов была объявлена «традиционным» путем — на пресс-конференции МХГ. Остальные независимые общественные ассоциации, возникшие в 1978-1979 гг., родились и действовали вне сложившегося круга московских правозащитников и — за редким исключением — без его поддержки.

Эти начинания осуществили новички. Их появление на общественной арене было результатом открытой работы правозащитников в предшествовавшие годы, возбудившей новый слой прежде непричастных к независимой общественной активности людей. Огромную роль сыграли в этом зарубежные радиостанции, резко усилившие с 1976 г. передачи о правах человека и о правозащитниках. Героическое противостояние правозащитников стало будоражащим примером не только родственных им по духу сограждан, но и для весьма поверхностно усвоивших их идеи и совершенно чуждых по складу ума правозащитному движению с его принципиальным отказом от любого вида насилия, терпимостью и интеллигентностью. К ведущим правозащитникам, имена которых повторялись в передачах зарубежного радио, потянулись люди с самыми разными побуждениями — от полных единомышленников до требующих отдать средства Фонда помощи политзаключенным (или долю от мифического «золотого дождя» с Запада, о котором постоянно писала советская пресса, очень усилившая внимание к правозащитникам) на устройство подпольной рации, а то и на оружие для ниспровержения режима (я оставляю в стороне просто разного сорта вымогателей в свою пользу). Среди прожектеров были и предлагавшие себя в возглавители этих замыслов и предлагавшие Сахарову или кому-либо из его единомышленников возглавить их. Такие посетители уходили разочарованными: даже при минимальном знакомстве было очевидно, что ведущие правозащитники совершенно не годны на роль Робин Гудов и не склонны ее играть. Были и обиженные тем, что им отказано во встрече, а отказывать иногда приходилось из-за крайней занятости большинства активных участников движения за права человека. Занятость эту, перешедшую всякие пределы, породило перерастание правозащитным движением своих прежних рамок при недостаточном расширении круга его активных участников и сохранении ими прежних методов работы.

Правозащитное движение распространилось в новые слои и вышло на международную арену, а его ядром, активом, по-прежнему остался дружеский круг его зачинателей, и работали они, по-прежнему опираясь главным образом на дружеские связи — они не умели и не хотели иначе. Находили признание, вписывались в этот круг и включались в его работу лишь духовно близкие люди. Остальные не приживались, как инородные тела, потому что они не могли делать то, что делали правозащитники, и так, как они это делали. Это отталкивание, с одной стороны, создавало обиды и обвинения членов этого замкнутого ордена в зазнайстве, в спеси, а с другой, — их чудовищную загруженность. Если прежде всякое дело находило своего исполнителя, то теперь многие дела ждали своего часа и не все дожидались его.

Не получив помощи, деятельные новички самостоятельно затевали какое-то подобие акций, о которых они были наслышаны по радио. Среди этих деятелей попадались честолюбцы, стремившиеся к «радиославе», но немало было людей со здравыми и даже новаторскими в советских условиях идеями, полностью в русле правозащитной идеологии, как, например, Свободный профсоюз, «Право на эмиграцию» или «Выборы-79". Но поступки и высказывания этих новеньких зачастую были за пределами идеологии и этических норм, сложившихся среди правозащитников, что тоже создавало несовместимость (например, настойчивые попытки Клебанова»договориться" с КГБ о безопасности своего профсоюза — см. об этом в главе «Движение за социально-экономические права», стр. 315-316), или перетасовки в группе «Право на эмиграцию» (из-за взаимных обвинений в пособничестве КГБ). Чтобы этот новый слой активных людей, потянувшихся к правозащитникам, превратился в действительных правозащитников, к новеньким нужно было долгое время быть снисходительными и терпеливо работать с ними, как польские интеллигенты со своими рабочими.

Большинство московских правозащитников оказались не приспособленными к этой роли. Их плюрализм и представления о свободе воли не позволяли им стать пропагандистами своих идей, насаждать их, они были лишь их распространителями. К тому же и в 1977-78 гг. ядро московских правозащитников составляли зачинатели этого движения, по преимуществу рассматривавшие его как чисто нравственное противостояние, не имеющее каких-либо политических целей, в том числе целей вербовки сторонников. Они не ставили перед собой и цели расширения движения, распространения его в другие социальные слои, как это имело место в Польше, а когда это произошло само собой, без их усилий, не оценили этого и отшатнулись от чужаков. История взаимоотношений ветеранов правозащитного движения, его ядра в 1977-1979 гг., с пополнением, разбуженным их же энергией и потянувшихся к ним, показала, что обе стороны не были готовы к встрече и тем более сотрудничеству, не нашли общего языка.

Самиздат правозащитного движения пополнился в эти годы более чем сотней документов Московской Хельсинкской группы, весьма разнообразных по темам и содержащих обширный информационный материал, уступающий по объему лишь «Хронике текущих событий», но, в отличие от «Хроники», содержащий анализ и оценки сообщаемых фактов. Среди документов МХГ — аналитические обзоры, такие, как «Оценка влияния Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в части, касающейся прав человека в СССР (1 августа 1975 г. — 1 августа 1976 г.)»,[268] формулирующие позицию МХГ по принципиальным вопросам в стране и в мире — такие, как «Итоговый документ к совещанию в Белграде»[269] и другие. Документы МХГ вкупе с документами других Хельсинкских групп — солидный вклад в освещение и разработку проблемы прав человека в СССР.

МХГ не собирала свои документы в сборники, эти документы передавались на Запад по мере их написания. Они изданы в сборниках издательством «Хроника» (Нью-Йорк) по-русски, а по-английски — Комиссией по безопасности и сотрудничеству в Европе (Вашингтон).[270] После арестов членов МХГ в 1977 г. появились четыре сборника самиздатских документов в их защиту.[271] В конце 1979 г., после ареста Татьяны Великановой, были составлены два сборника «В защиту Татьяны Великановой».[272]

В течение 1977-1979 гг. стали периодически выходить следующие информационные бюллетени: Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях,[273] Инициативной группы защиты прав инвалидов в СССР,[274] СМОТа,[275] группы «Право на эмиграцию».[276] Все эти бюллетени выходили регулярно, по нескольку выпусков в год, и чрезвычайно расширили массив информации в области прав человека. Эти бюллетени, за исключением бюллетеня СМОТа, указывали на обложке имена и адреса своих составителей.

В эти годы участились интервью Сахарова иностранным корреспондентам. Эти интервью аннотировались «Хроникой», ходили в самиздате и были изданы (до августа 1977 г.) в сборнике «Тревога и надежда» издательством «Хроника».[277] В эти же годы годы вышли три самиздатских сборника материалов с критикой проекта новой конституции СССР.[278]

В самиздатской политической публицистике тоже проявилась четкая тенденция к созданию сборников, при том периодических. Первым из таких изданий стал продолжающийся исторический сборник «Память» с анонимной редакцией. Каждый сборник — приблизительно по 600 печатных страниц. «Память» выходит начиная с 1976 г. примерно раз в год (к 1982 г. вышло 5 сборников).[279]

В редакционном предисловии объяснятся:

Важность и огромность этой задачи в советском обществе редакция определяет тем, что знание о прошлом сознательно и постоянно разрушается в угоду идеологии, фальсифицируется от самых отдаленных времен до ближайших дней и особенно — относительно советского периода, где реальность полностью заменена мифом. Поэтому особое внимание редколлегия «Памяти» уделяет именно советской истории — сохранить, спасти что можно. Ведь каждый человек, доживший до 70 лет, обязательно знает о нашем прошлом что-то, о чем вслух не говорят. Эти свидетельства — личные и документальные — призвана собирать «Память». Это — насущная нужда нашего общества:

В соответствии с замыслом редакции «Память» — не политическое и не идеологическое издание, она — полностью внепартийна. Так, уже в первом сборнике в разделе «Воспоминания» были опубликованы мемуары эмигрантки-монархистки; петербургской учительницы, арестованной «за религию»; коммуниста и социалистки. Эта «всеобщность» «Памяти» сохранилась полностью и в последующих сборниках. «Память» выделяется среди самиздатских изданий обширным и высокопрофессиональным справочным аппаратом к каждому публикуемому документу.

В 1979 г. появился литературно-публицистический толстый (200-300 страниц в выпуске) самиздатский журнал «Поиски» с подзаголовком «Свободный московский журнал» и с именами членов редколлегии на титульном листе: Валерий Абрамкин, Петр Абовин-Егидес, Раиса Лерт, Павел Прыжов (псевдоним, позднее раскрытый — Глеб Павловский). В следующих выпусках «Поисков» дополнительно были объявлены члены редколлегии Владимир Гершуни, Юрий Гримм, Виктор Сокирко и Виктор Сорокин.[282]

Первый выпуск «Поисков» открывается «Приглашением», в котором члены редколлегии поясняли:

Таким образом, и этот толстый журнал по самому замыслу — внепартийный, дающий трибуну всем точкам зрения, всем концепциям. Редколлегия намеревалась издавать по 6 выпусков «Поисков» в год.

И еще одно продолжающееся издание, начатое в 1978 г., — сборники «В защиту экономических свобод» (около 200 страниц в каждом), издававшиеся К. Буржуадемовым (псевдоним В. Сокирко).[284]

С 1979 г. стал выходить периодический журнал «Сумма», помещавший рефераты и аннотации на самиздатские произведения, журналы, информационные сборники и на соответствующие издания.[285]

Сенсационным было появление в самиздате в конце 1978 г. литературного альманаха «Метрополь», указавшего имена составителей: Василий Аксенов, Андрей Битов, Виктор Ерофеев, Фазиль Искандер, Евгений Попов. «Метрополь» составлял 600 страниц печатного текста и включал произведения более 3 десятков авторов, среди которых были и молодые малоизвестные литераторы и очень известные, такие, как Белла Ахмадуллина, Владимир Высоцкий, Семен Липкин, Андрей Вознесенский.[286] Это было, пожалуй, первым случаем столь массового явочного осуществления писателями-профессионалами свободы творчества в обход цензуры. Составители и авторы «Метрополя» сразу же подверглись «проработкам» в Союзе писателей и материальному нажиму (отмена уже заключенных договоров на издания, отказ от новых и т.п.) — от них требовали раскаяния и отречения, но все держались очень твердо.[287]

Если перечень самиздата до первой половины 70-х годов можно было ограничить Москвой, то со второй половины 70-х годов он был бы неполон без ленинградских изданий.

В 1976 г. в Ленинграде появились сразу три периодических журнала. Первым по времени был литературный альманах «Часы» (примерно по 500 страниц в выпуске, выходит дважды в год); редакция: Юлия Вознесенская, Вячеслав Долинин и др. В «Часах» публикуются романы, воспоминания, пьесы, стихи, переводы, статьи по искусству — ленинградских авторов.[288] Литературно-религиозный и философский журнал «37" был назван по номеру квартиры его редактора Виктора Кривулина. Кроме него, в редколлегию входили: Лев Рудкевич, Наталья Кононова, Татьяна Горичева. Объем — примерно 250 машинописных страниц, выходит раз в два месяца.[289] Сборник-коллаж»Художественный архив" выпускали Вадим Нечаев и Марина Недробова (проза, поэзия, эссе, статьи по искусству, хроника культурной жизни).[290]

В самом конце 1979 г. появился в Ленинграде еще один журнал, задуманный как периодический, — «Женщина и Россия». Это была заявка на появление в СССР независимого женского движения.[291]

С середины 70-х годов независимая общественная жизнь в Ленинграде вышла на поверхность в виде «второй (неофициальной) культуры».

«Вторую культуру» породил характерный для Ленинграда широкий слой гуманитариев-профессионалов, не имевших ни работы по специальности, ни надежды когда-либо такую работу получить. Здесь не менее десятка гуманитарных учебных заведений, среди них такие первоклассные, как филологический и исторический факультеты ЛГУ, Академия художеств, Институт имени Герцена, кинематографический и театральный институты. Между тем учреждений, где нужны гуманитарии, в Ленинграде гораздо меньше, чем в столичной Москве. В 50-е годы в опустошенном блокадой городе перепроизводство гуманитариев не было особенно заметным, но с середины 60-х годов выпускникам гуманитарных вузов стало почти невозможно найти пусть самое скромное место в соответствии со своими интересами. Постепенно образовался целый слой гуманитариев с дипломами, зарабатывающих на жизнь неквалифицированным трудом. Специалисты в точных науках тоже испытывали трудности с работой, хоть и меньше, чем гуманитарии. Наличие этого слоя «лишних людей» объясняет беспробудный конформизм даже порядочных людей из ленинградской «служилой» интеллигенции. Малейшее недовольство начальства, а тем более КГБ, грозит полной утратой жизненного статуса. Эта жесткая зависимость породила у либеральной интеллигенции стремление как можно меньше соприкасаться с «грубой жизнью», как можно меньше вникать в ее проблемы, с головой уходя в свою профессию.

Выработался культ профессии, она — не только источник существования, но и смысл жизни, и ее оправдание: «Я храню и развиваю русскую культуру — это оправдывает любые жертвы».

Между «служилой интеллигенцией» и их «лишними» коллегами мало связей — это отдельные миры. «Лишние» предпочитают пусть низкооплачиваемые, но оставляющие досуг должности — лифтеров, сторожей, истопников. Среди «лишних», как и среди «служилых», долгие годы царило то же отрешение от жизни ради «высоких» интересов. Этот стиль укоренялся в студенческие годы лучшими преподавателями («служилыми»), его сохранению способствовало отсутствие независимой общественной жизни и узость связей (в основном тянувшихся со студенческих времен). Оставался единственный источник духовной и интеллектуальной жизни — эманация собственного духа над книгами и в маленьком дружеском кругу. Это вынужденное духовное отшельничество в соединении с гордостью культурными традициями родного города утвердило в среде «лишней» ленинградской интеллигенции культ «чистой духовности», «чистого искусства», отстранение от жизненных проблем — и своих, и общественных. Эти настроения и традиционное соперничество с Москвой создали неприязнь к независимым активистам-москвичам, суетящимся «на поверхности жизни», и сделали в Ленинграде почти всеобщим лозунг «долой политику!». «Лишняя» ленинградская интеллигенция употребляла свою свободу, обретенную в отрешенности, на формотворчество в искусстве и поиск новых сфер духовной жизни, новых сюжетов, обычно в запретных областях, в частности в религиозной философии и искусстве, когда в Москве это еще почти не просматривалось.

Отсутствие связей с правозащитниками можно объяснить не только отсутствием интереса к занимавшим их проблемам, но и тактически: такие связи привлекли бы к потаенной жизни «лишних» опасное внимание КГБ еще более, чем их собственная неординарность.

По мере возрастания слоя «лишних» началась его консолидация. В 60-е годы у них появилось полуофициальное место сбора — «Кафе поэтов» на Полтавской улице. КГБ терпел это ради облегчения присмотра, но со временем все-таки это кафе было превращено в «кафе комсомольских поэтов», а потом его вообще прикрыли. Иногда устраивались читки на специальных вечерах в Доме писателей, но и их запретили, как и попытки перенести такие чтения в университет и в Политехнический институт. Одно время придумали устраивать «турниры поэтов» в Царском Селе, но и их разогнали.[292]

Однако эти встречи все-таки помогли близким по духу и интересам людям найти друг друга. Создались большие дружеские компании, подобные московским 50-х годов. Выход на новых людей со сходными интересами веселил, придавал сил.

К началу 70-х годов уже выработалось духовное единство, не сразу заметное со стороны, но очевидное для вовлеченных в него. Его самоназвание — «вторая культура». Основные художественные и нравственные принципы деятелей «второй культуры» — свобода творчества и, следовательно, свободный выбор направления поисков и стилей. Но все они считают себя наследниками и продолжателями русской культуры начала века, как бы перешагивая через годы извращавшего ее вмешательства властей и последовавшую за этим декретированную «отмену» всех направлений в искусстве ради единообразия соцреализма и всех направлений духовной жизни, кроме диалектического материализма.

В середине 70-х годов «вторая культура» вырвалась из многолетнего полудобровольного подполья на поверхность жизни. Первыми совершили этот прорыв художники. По их собственному признанию, их активность была разбужена «бульдозерной» (15 сентября 1974 г.) и Измайловской выставками в Москве (см. стр. 249-250).[293] В этих выставках и в выставках на ВДНХ участвовали ленинградские художники (Юрий Жарких, Евгений Рухин, Владимир Овчинников и др.). Этот опыт помог коллективному преодолению инерции и страха перед публичной заявкой о себе.

Первая такая выставка в Ленинграде состоялась в декабре 1974 г. в Доме культуры им. Газа. Затем последовали несколько выставок в других домах культуры. Стали проводиться выставки в квартирах ленинградских коллекционеров — Натальи Казариновой, Георгия Михайлова и др., а в 1977 г. супруги Марина Недробова (физик) и Вадим Нечаев (писатель) создали в своей квартире Музей современной живописи, открытый для всех. Там проводились выставки, обсуждения, конференции.[294]

В том же 1974 г., когда завоевали право на зрителей ленинградские художники-нонконформисты, группа литераторов («служилых») надумала издать (в самиздате, конечно) пятитомное собрание сочинений Иосифа Бродского (к тому времени его самого уже вытолкнули в эмиграцию). В подготовке издания участвовали многие — приносили сохранившиеся перепечатки стихов, записывали прежде хранимое в памяти. Предисловие взялся написать Михаил Хейфец — школьный учитель литературы и автор нескольких работ по истории русского революционного движения. Прочел предисловие и сделал замечания известный литературовед, преподаватель Института Герцена Ефим Эткинд. Вскоре по делу о самовольном издании были арестованы Хейфец и его друг писатель Марамзин, принявший участие в сборе материалов. Марамзин освободился после раскаяния на суде и эмигрировал; пришлось эмигрировать и Эткинду. Хейфец получил 4 года лагеря и 2 года ссылки, после чего тоже покинул СССР.[295]

Эта крутая расправа над «служилыми» коллегами не остановила первой попытки литераторов «второй культуры» выйти из ставшей невыносимой творческой изоляции. Они вслед за художниками попытались добиться официального признания.

Летом 1975 г. 32 непубликуемых ленинградских поэта собрали в сборник «Лепта» лучшее из созданного ими за по крайней мере десятилетний период подполья. Они отнесли свою «Лепту» в Лениздат с предложением опубликовать. Однако там забраковали сборник, да еще с оскорбительным объяснением — за низкое художественное качество. Однако «Лептой» заинтересовался ленинградский КГБ. Его сотрудники выразили желание познакомиться с авторами и составителями сборника. Их приглашали на беседу, заманивая обещанием помочь в публикации. Неискушенные в таких делах литераторы согласились попытать счастья. Несколько раз ходила на беседы с кагебистами «мать поэтов» — молодой искусствовед Юлия Вознесенская, которую редколлегия «Лепты» выделила своим представителем. Она горячо убеждала оперативников, что авторы сборника — не заговорщики, не революционеры, а поэты, мечтающие лишь о выходе к читателю.[296] Но время шло, а дело не двигалось. И активисты «второй культуры» встали на путь явочного осуществления своего права на аудиторию.

Группа поэтов и художников направила в управление садово-паркового хозяйства Ленинграда уведомление, что они намерены 14 декабря 1975 г. в 11 часов утра почтить память декабристов чтением стихов на Сенатской площади, где 150 лет назад произошло восстание декабристов.

В тот день Сенатская площадь была оцеплена и запружена милиционерами и дружинниками. Улицы, ведущие на площадь, были перегорожены машинами. Шестерых, подписавших заявку на митинг, задержали по дороге. Художники Синявин и Филимонов прорвались туда, но тут же были схвачены. Филимонов успел бросить в Неву плакат, который поплыл вверх текстом: «Декабристы — первые русские диссиденты».[297]

После этих демаршей усилились разговоры в КГБ о возможных публикациях поэтов «Лепты». Но она так и не увидела света. А в 1976 г. появились в самиздате три толстых периодических журнала — «Часы», «37" и»Художественный архив" (см. стр. 266). В них нашли пристанище непубликуемые ленинградские гуманитарии разных специальностей, работающие в разных стилях. «Художественный архив» приютил художников и специалистов по живописи. «37" возник на базе литературно-художественного и философско-теологического семинара (о нем см. главу»Православные", стр. 186-187).

Начав борьбу за свои права, деятели «второй культуры» использовали методы правозащитников. Это не могло не отразиться на отношении к ним. Выражением сочувствия и солидарности были лозунги на боках трамваев, написанные ночью и обнаруженные ленинградцами утром 6 апреля, в день, когда должен был начаться в Москве суд над Андреем Твердохлебовым: «Свободу политзаключенных!», «Свободу Твердохлебову!»[298]

Тогда же, весной 1976 г., Юлия Вознесенская, поэт Геннадий Трифонов, художники Игорь Синявин и Вадим Филимонов стали готовить иллюстрированный поэтический сборник «Мера времени». Все они участвовали и в подготовке очередной затеи независимых художников — устроить 1 июня выставку на открытом воздухе, как в Москве. Местом выставки избрали набережную Невы около Петропавловской крепости. Выставка была разогнана милицией и кагебистами. 12 июня ее попытались повторить — но тоже безуспешно. Художники выразили свое возмущение анонимно, но не чураясь «политики». В ночь с 3 на 4 августа 1976 г. на стене Петропавловской крепости появилась надпись огромными буквами: «Вы душите свободу, но душа человека не знает оков». И в других местах города: «Долой партийную буржуазию!», «Партия — враг народа», «СССР — тюрьма народов», «Свободу политзаключенным!» и «Слушайте Голос Америки!».[299]

13 сентября были арестованы художники Юлий Рыбаков и Олег Волков, а с ними — Наталья Лестниченко и Юлия Вознесенская. Мужчин шантажировали судьбой подельниц. Ради того, чтобы женщин отпустили, Рыбаков и Волков признались, что и апрельские надписи в трамваях, и августовские — их рук дело.[300]

Конец 1976 — начало 1977 гг. были чрезвычайно насыщены событиями.

5 декабря 1976 г. в Ленинграде впервые состоялась демонстрация в защиту прав человека. Она была проведена в то же самое время, что и традиционная демонстрация правозащитников в Москве, тоже у памятника Пушкину. 13 ленинградских демонстрантов, как и в Москве, обнажили головы в знак траура по конституционным свободам и в знак солидарности с жертвами беззаконий. Демонстрация прошла спокойно. Ничего не подозревавшие милиционеры не увидели чего-либо криминального в совершенном на их глазах молчаливом обряде. Зато к повторению митинга в честь декабристов 13 декабря 1976 г. власти подготовились. Только семеро из 50 намеревавшихся участвовать в митинге добрались до площади, но и они были немедленно задержаны.[301]

21 декабря была арестована, а 29-го уже осуждена на 5 лет ссылки Юлия Вознесенская за так и не увидевшую свет «Меру времени» (было признано клеветой утверждение в манифесте редколлегии, что в СССР нет свободы печати, нет свободы слова).[302] Остальные члены редколлегии тоже были «обезврежены»: Трифонова и Филимонова осудили по уголовным обвинениям, Синявина отпустили за рубеж.[303]

В марте 1977 г. состоялся суд над Рыбаковым и Волковым. Они согласились на предложенный им сценарий суда — считать надписи «хулиганством» и «порчей государственного имущества» без упоминания об их содержании. В суд пустили друзей и даже иностранных корреспондентов, так как подсудимые послушно повторяли что было велено. (Приговоры: Рыбакову — 6 лет лагеря усиленного режима, Волкову — 7 лет строгого).[304]

Суды не прервали сближения «второй культуры» с правозащитным движением. Среди ленинградской независимой интеллигенции многие стали сознавать, что прежняя отстраненность от общественных проблем чревата духовным кризисом, выхолащиванием, спадом «второй культуры». Правозащитные демонстрации в Ленинграде, как и в Москве, стали ежегодными (с 1977 г. их и здесь проводили в день прав человека 10 декабря). Решив провести выставку в честь венецианского Бьеналле-77, ленинградские художники-нонконформисты приурочили ее открытие к началу Сахаровских слушаний в Риме. В выставке участвовали 17 ленинградских и 7 московских художников.[305]

«Вторая культура» — самое многочисленное и активное из независимых общественных движений в Ленинграде. Несмотря на благоприятное изменение отношения к московским правозащитникам, движение за права человека в его московском варианте в Ленинграде не привилось. Единственный последовательный и многие годы самостоятельно выступающий правозащитник в Ленинграде — Эрнст Орловский.[306]

Обычно ленинградцы, тяготеющие к правозащитной деятельности, по-прежнему кооперируются с москвичами. В 1978 г. среди основателей созданного в Москве Свободного межпрофессионального объединения трудящихся (СМОТ) были ленинградцы Лев Волохонский, Николай Никитин, Владимир Борисов, Александр Иванченко и др. (о СМОТе см. главу «Движение за социально-экономические права», стр. 316-318).

КГБ подозревал ленинградцев и в сотрудничестве со сборником «Память», и с журналом «Поиски», и с «Хроникой текущих событий». Во всяком случае, весной 1979 г. здесь прошло несколько обысков одновременно в Москве и в Ленинграде — у Арсения Рогинского, Сергея Дедюлина, Валерия Сажина по делу о «Поисках», а об остальных расспрашивали усиленно на допросах по этим обыскам. В августе 1981 г. Рогинский был арестован и осужден по сфабрикованному уголовному обвинению на 4 года лагеря общего режима. На суде упоминалось о его публикациях в «Памяти».[307]

Гораздо слабее, чем «вторая культура, но не прерывающееся с середины 50-х годов — социалистическое направление, так сказать, наследники группы»Колокол" (см. стр. 219-221). Это неискоренимые в Ленинграде распространители листовок, чаще с критикой советского строя, за отклонения от «истинного социализма». Не всегда ясно, действует ли в данном случае одиночка или небольшая группа. Не всегда их находят.

24 февраля 1976 г., в день открытия XXV съезда КПСС, с галереи Гостиного Двора на Невском проспекте четверо юношей сбросили около 100 листовок, написанных от руки печатными буквами:

Были задержаны студенты-первокурсники Андрей Резников, Александр Скобов, Аркадий Цурков и десятиклассник Александр Фоменко. Их исключили из комсомола и из учебных заведений.[308] В апреле 1976 г. группа, назвавшая себя Ленинградской школой, куда вошли эти юноши, утвердила платформу-тезисы, в которой заявлялось о начале ее деятельности, «направленной на преобразование существующего общества» на основе марксизма и ради достижения коммунизма. Советский строй группа называла государственно-монополистическим капитализмом. Конкретно намеченные преобразования должны были заключаться в «отстранении от власти класса государственной бюрократии» в результате классовой борьбы трудящихся во главе с интеллигенцией.[309]

Тогда же, в 1976 г., члены группы организовали молодежную коммуну, сняв половину дома на окраине Ленинграда. Здесь проходили дискуссии, обменивались самиздатом, здесь останавливались приезжающие из других городов приятели.

Весной 1978 г. группа, теперь называвшая себя «девой оппозиций», стала выпускать журнал «Перспективы» (вышло два выпуска). В октябре 1978 г. намечалась конференция, на которую пригласили единомышленников из Москвы, Горького и из других городов.[310] Но начались обыски и допросы, задевшие 40 человек. В течение октября были арестованы Александр Скобов (студент исторического факультета ЛГУ) и Аркадий Цурков (студент физического факультета), а несколько позже — Алексей Хавин (студент-медик).[311] Цурков, получивший по приговору пять лет лагеря строгого режима и два года ссылки, заявил в последнем слове, что после освобождения будет продолжать борьбу. Друзьям, собравшимся у здания суда, он крикнул:

– Да здравствует демократическое движение![312]

В декабре 1979 г. состоялся суд над членами молодежной группы, назвавшейся Союз революционных коммунаров (рабочий Владимир Михайлов, художник Алексей Стасевич и студентка Алевтина Кочнева); они тоже жили коммуной на снятой квартире. Коммунары писали на стенах зданий лозунги типа «Демократия — не демагогия!» и «Долой госкапитализм!», а также распространяли листовки с разъяснением, что все зло в мире — в наличии государства, частной собственности и семьи, и с призывом объединиться в мировую организацию для искоренения антигуманности. Судили их за «хулиганство». Подсудимые заявили о своей солидарности с французскими студентами, выступившими в 1968 г.[313]

И еще два ленинградских судебных дела: в мае 1978 г. фотограф Александр Ляпин из-под Ленинграда совершил попытку самосожжения на Красной площади в Москве, протестуя против осуждения руководителя Московской Хельсинкской группы Юрия Орлова. У Ляпина обгорело 25% кожи. Его судили за «хулиганство».[314] 6 января 1979 г. братья Вадим и Алексей Аренберги, жена Вадима Людмила Крылова и ее подруга Листвина пытались захватить самолет, чтобы потребовать освобождения арестованных членов МХГ.[315]

Эти случаи наглядно свидетельствуют о претворении восхищения правозащитниками в действия, отнюдь ими не рекомендуемые.

В петиционной кампании 1968 г., почти сплошь (на 70%) московской, были еще подписи участников украинского национального движения (139 чел.) и из Новосибирского Академгородка (46 чел.). Из 14 подписавшихся, приходившихся на всю остальную страну, двое были из Одессы — Л. Тымчук и В. Крюков.[316] Они выделялись из остальных подписантов и социальным положением — матрос и токарь (рабочих среди подписантов 1968 г. было 6%).[317]

Но это не обычные матрос и токарь: Тымчук в своих открытых письмах цитирует сочинение Марка Туллия Цицерона: «О государстве» и книгу Дж. Пирса «Символы, сигналы, шумы». а Крюков — Грэма Грина и Джона Донна. Из писем их явствует, что они обсуждали проблемы демократии и права друг с другом, а может быть, еще с кем-то, прежде чем пришли к решению совершить столь необычный поступок — открыто выступить в защиту этих ценностей. В Одессе у них был дружеский круг, разделявший их взгляды.

Одесса находится на Украине, но, как и Харьков, это русифицированный город. Одесские инакомыслящие, как и харьковчане, больше тяготели к Москве, чем к Киеву, хотя с Ниной Строкатой, активисткой украинского национального движения, жившей в Одессе, тоже была тесная дружба (когда ее в 1971 г. арестовали, она назвала Тымчука своим ответственным лицом).[318]

До 1974 г. в «Хронике» было всего несколько кратких сообщений из Одессы, все — относительно самиздата: в 1967 г. был арестован студент-заочник Давид Найдис — автор необнаруженной на обыске работы о вероятности возрождения сталинизма в СССР (но судили его за листовки по еврейскому вопросу);[319] в 1969 г. Елену Крупко выгнали с работы из Одесского университета, где она проработала 18 лет, — за то, что давала читать самиздат (Синявского, Даниэля, Солженицына);[320] в серии еврейских судов 1970-1971 гг. был суд в Одессе над библиотекаршей Рейзой Палатник (см. главу «Еврейское движение за выезд в Израиль», стр. 117-118, 132). Ее осудили на 3 года за то, что на обыске у нее нашли одно еврейское обращение в самиздат: перепечатки стихов Ахматовой, Мандельштама, Галича, Окуджавы, открытые письма Чуковской. Чуковская, Сахаров, Чалидзе выступили в защиту Р. Палатник. В 1974 г. на обыске у Тымчука было обнаружено Московское обращение — в защиту Солженицына. Тут же, при обыскивающих, Тымчук поставил под ним и свою подпись.[321] С этого времени появляются в «Хронике» упоминания о других одесситах — друзьях и единомышленниках Тымчука. Учительница Анна Голумбиевская была исключена из партии и уволена с работы за благожелательное упоминание о Солженицыне на уроке литературы.[322]

Летом 1974 г. у доцента Одесского университета Алексеева-Попова изъяли фотокопию «Архипелага ГУЛаг». Он сказал, что получил книгу от своего коллеги Глеба Павловского, а тот указал на молодого электротехника Вячеслава Игрунова, известного КГБ интересом к самиздату с 1968 г. На обыске в его доме обнаружили самиздат — так началось «дело Игрунова».[323] Очень скоро был задержан приехавший к нему из Калинина его друг физик Олег Курс. Он привез полный портфель с фотокопиями тамиздатских книг (тот же «Архипелаг…», «Все течет…» Гроссмана, двухтомник Мандельштама и фотопленку книги Авторханова «Технология власти»). По показаниям Павловского были допрошены несколько общих знакомых его и Игрунова — но никто ничего не сказал о самиздате. На политсеминарах в одесских учреждениях докладчики объяснили, что после ареста Палатник и Строкатой руководителем одесской «группы» стал Игрунов.

1 марта 1975 г. он был арестован после того, как в Крыму на уединенном метеорологическом пункте у Валерия Резака изъяли фотопленки с произведениями Авторханова, Солженицына и др., а также фотооборудование. Резак показал, что пленки давал ему Игрунов, который привозил их из Москвы. Резак признался, что он уже несколько лет регулярно делал для Игрунова (ради заработка) фотокопии с пленок тамиздатских книг. Игрунов отказался каким-либо образом участвовать в следствии, заявив, что не считает свою деятельность ни антисоветской, ни незаконной.[324] Он был признан невменяемым и до конца 1976 г. пробыл в психбольнице.

По делу Игрунова было допрошено около 30 человек разной степени причастности — в Одессе, Калинине, Москве, Ленинграде и других городах. Из допросов выяснилось, что следователи ищут «библиотеку самиздата», находящуюся, вроде бы, в Одессе, и особенно интересуются московскими связями Игрунова. Для обнаружения «библиотеки» и ее московских «поставщиков» в квартире у Тымчука было установлено подслушивающее устройство. Тымчук обнаружил его, отключил и спрятал у себя в комнате. К нему немедленно пришли с обыском кагебисты и изъяли свое имущество.[325] Тымчуку же устроили провокацию с помощью милиции. Милиционер задержал его на улице, посадил в милицейскую машину, где уже сидели несколько человек, в том числе две женщины. По прибытии в милицию женщины дали показания, что он оскорблял их, дрался и т.д., а остальные пассажиры милицейского автобуса оказались «свидетелями происшествия» — они подтвердили показания женщин. Тымчук был арестован на 15 суток «за хулиганство».[326]

Пытались получить сведения о «библиотеке» у знакомого Игрунова Алексея Тихомолова. Его схватили на улице, привезли в номер гостиницы, где два сотрудника КГБ расспрашивали его об Игрунове, Тымчуке и других его знакомых, и предложили стать осведомителем. Тихомолов согласился сообщать лишь о деятельности «сионистов», после чего состоялся совместный обед. Однако на следующий день Тихомолов рассказал о случившемся своим друзьям — сделка не состоялась.[327]

Активность одесских правозащитников не прекратилась с арестов Игрунова и сопутствовавшими этому преследованиями остальных. 5 декабря 1976 г. в Одессе впервые состоялась правозащитная демонстрация. В ней участвовали 13 человек — они собрались в то же время, что и их единомышленники в Москве и в Ленинграде — в 6 часов — и тоже у памятника Пушкину. Они тоже стояли молча с непокрытыми головами. Как и в Ленинграде, неподготовленные милиционеры не поняли, что это акция, которую следует пресекать, и все прошло мирно.[328]

Не оборвались и связи с Москвой. Наоборот, они укрепились. После арестов в МХГ в феврале 1977 г. одесситы вместе с харьковчанами написали письмо в защиту арестованных (10 подписей).[329] Это указывает на знакомство между одесскими и харьковскими правозащитниками.

И самиздат в Одессе не прервался. Об этом свидетельствует дело Виктора Гончарова, арестованного летом 1976 г.[330] и дело Василия Барладяну, арестованного в марте 1977 г.[331] Гончаров распространял московский самиздат, Барладяну — московский и киевский (документы Украинской Хельсинкской группы). Их друзей продолжали преследовать — за письма в их защиту и по-прежнему за распространение литературы — правозащитной, публицистической и религиозной, а также за стремление расширить свои познания на неофициальных семинарах — религиозных, искусствоведческих и др.[332] В мае 1978 г. на обыске у Игрунова конфисковали материалы к литературно-публицистическому альманаху, который намеревались выпустить он и его друзья.[333] В 1980 г. была арестована библиотекарша Анна Михайленко — тоже за распространение самиздата и участие в семинарах по украинской культуре.[334] В 1982 г. арестовали физика Петра Бутова. Этому аресту предшествовали обыски, начиная с лета 1981 г. — у самого Бутова и его знакомых. Изъяли «Хроники текущих событий», «Хроники Литовской католической церкви», фотокопии многих произведений самиздата и тамиздата. На допросах выяснилось, что следователи хорошо знают содержание разговоров в комнате, где работал Бутов. Видимо, там был установлен подслушивающий аппарат. После ареста Бутова жене его объяснили, что причина ареста — отказ выдать «библиотеку и архив — пленки с антисоветской литературой», и назвать человека, делавшего фотокопии. Бутов был осужден на 5 лет лагеря строгого режима и 2 года ссылки.[335] Библиотека, видимо, продолжает действовать.

В Куйбышеве в 1973 г. в поле зрения КГБ попала компания «негативной молодежи» (из характеристики Куйбышевского УКГБ).[336] Вряд ли там широко циркулировал самиздат. Похоже, основным источником идей и информации были зарубежные радиостанции. Интересные передачи записывали на магнитофон, затем переписывали их от руки и, собравшись вместе, читали вслух, обсуждали. Во всяком случае, в обвинительном заключении по делу Владислава Бебко, арестованного в 1978 г., фигурировали только магнитофонные ленты радиопередач и их рукописные записи, а также его устные высказывания вне компании (что в СССР нет свободы слова и т.п.).[337]

Владислав Бебко — из рабочей семьи и сам рабочий. К моменту ареста ему было 25 лет. Его товарищи — тоже молодые рабочие или студенты технических институтов. В 1976 г. они решили впервые «выйти на улицу», на первый раз — «без политики». 1 апреля человек 30-40 двинулись от Самарской площади, скандируя шутливые лозунги. Через полчаса путь им преградила милиция. 12 человек были задержаны и троим дали «за нарушение порядка» по 10-15 суток.

1 апреля следующего года Бебко и его друзья В. Соломко и А. Сарбаев (тоже рабочие) вышли на демонстрацию с плакатом о свободе печати. В тот раз обошлось без арестов — у них отняли плакат, а самих отпустили.

В 1977 г. Бебко поступил в политехнический институт. Зимой 1978 г. его и Сарбаева предупредили, чтобы они прекратили «антисоветские разговоры, распространение антисоветских материалов и Хартии-77 и деятельность по созданию антисоветской группы».[338] В годовщину Октябрьской революции в 1978 г. Бебко сорвал праздничный плакат в честь Октября и был арестован за хулиганство и за «клевету» (приговор — 3 года лагеря). Суд был по-настоящему открытым — пустили друзей Бебко. Он обещал впредь не высказывать запретные мысли вслух. После оглашения приговора со всех сторон зала к Бебко полетели цветы — их незаметно пронесли его друзья.[339]

В конце 1979 г. был арестован товарищ Бебко Виктор Давыдов, а в июне 1980 г. — Анатолий Сарбаев.[340] Оба они обвинялись в авторстве самиздатских работ (это — уже следующий этап внутреннего развития деятельности куйбышевской группы). Название статей Сарбаева — «Советское общество по конституции 1977 г.», «Конституция общества за железным занавесом» и др. Кроме того, ему вменяли в вину участие в подготовке в Куйбышеве Средневолжской группы в защиту прав человека (у Сарбаева нашли информационный листок этой так и не увидевшей свет группы).

Давыдов (он — юрист по образованию) был обвинен в авторстве и размножении самиздатских работ «Феномен тоталитаризма» и «Второго пришествия не будет» (о возможности возрождения сталинизма в СССР). Давыдова упрятали в психбольницу до 1983 г.[341]

Кроме кружка Бебко и Давыдова, есть и другие кружки в Куйбышеве, где ведется обмен мнениями на запретные темы. По крайней мере один из таких кружков — марксистский (видимо, на манер горьковского и саратовского кружков 70-х годов), промелькнуло сообщение об аресте двух «марксистов» в Куйбышеве. Продолжается и самиздатская работа. Летом 1982 г. был арестован инженер-математик Трахтенберг по обвинению в размножении самиздата. В конце 1982 — начале 1983 гг. был арестован инженер-нефтяник Разгладник — он собирал высказывания сторонников польского профсоюза «Солидарность». Аресты эти были единичными, не повлекли за собой других — значит, «корни» сохранились.[342]

Известно о создании группы по защите прав человека из 9 участников в г. Советске Калининградской области в начале 1978 г., но о деятельности этой группы никаких сообщений не было — видимо, все ограничилось фактом ее создания. В августе 1978 г. там был арестован местный фотограф и художник-оформитель парка культуры Ромэн Костерин — его (в недоброжелательном контексте) называли основателем этой группы.[343]

В Саратове такая же попытка, и тоже безуспешная, была совершена в конце 1979 г. — физик Александр Комаров пытался создать там филиал Хельсинкской группы, но был насильственно госпитализирован в психбольницу.[344]

В Пятигорске, Железноводске и Кисловодске перед 10 декабря 1978 г. были расклеены листовки:

9 февраля сотрудники КГБ явились к тому, кто расклеивал эти листовки, — к Олегу Соловьеву. Олег Соловьев — житель Пятигорска, химик, окончил Томский университет, но работал кочегаром после того, как отбыл принудительное лечение в психбольнице с 1969 по 1972 гг. — тоже за листовки. Демонстрация не состоялась.[345]

В Киеве на главной его улице Крещатике 30 декабря 1978 г. провел одиночную демонстрацию с плакатом «Свободу узникам совести!» кинооператор Виктор Монбланов. Он был осужден за «хулиганство» на 4 года лагеря. Сразу после освобождения, в феврале 1982 г., Монбланов снова провел одиночную демонстрацию, на этот раз требуя освобождения руководителя Московской Хельсинкской группы Юрия Орлова, и был осужден на 5 лет лагеря строгого режима — тоже по обвинению в «хулиганстве».[346]

Во второй половине 70-х годов шире стало участие жителей русской провинции в самиздате в качестве авторов. Кроме уже упоминавшихся Давыдова и Сарбаева, известна очень ценная работа геофизика Иосифа Дядькина (из Калинина) «Статисты» — об убыли населения в СССР в связи с экспериментом социалистического строительства (коллективизация, террор на идеологической основе и т.д.).[347]

В Пятигорске в сентябре 1975 г. состоялся суд над 50-летним инженером Михаилом Зверевым — он написал около 20 статей с критикой советского строя и распространял их, рассылая по почте или опуская в почтовые ящики. Зверев был объявлен невменяемым. Такова же была участь Попова из г. Октябрьского в Башкирии — его поместили в психбольницу за стихи, признанные «антисоветскими».[348] Физик Вазиф Мейланов (Махачкала) передал в самиздат работу «Заметки на полях советских газет».[349] Житель Сочи инженер Михаил Жихарев в 1974 г. был помещен в психбольницу за авторство «антисоветского» романа «Большая афера», и в 1983 г. он еще находился на «излечении». За попытку передать этот роман иностранному туристу был в октябре 1982 г. арестован знакомый Жихарева Александр Ткалич-Петров — переводчик с испанского и английского, работавший сторожем в одном из сочинских санаториев.[350]

В Тольятти изъяли самиздат и собственный литературный архив, в том числе роман «Диссиденты», у художника-самоучки Михаила Зотова. За записки о событиях в Новочеркасске, за прослушивание и обсуждение зарубежных радиопередач в Гомеле судили рабочего Евгения Бузинникова; за коллективное прослушивание этих передач и распространение их записи в Таганроге был суд над рабочим Эдуардом Кулешовым.[351] В Бобруйске Михаил Кукобака, бывший политзаключенный, был приговорен в июле 1979 г. к трем годам лагеря — ему инкриминировали передачу на Запад его статей «Международная разрядка и права человека — неделимы» и «Украденная родина», а также записи на магнитофон передач зарубежных радиостанций и ознакомление с этими записями друзей.[352] Видимо, в эти годы увеличилась численность слушателей зарубежных радиопередач и их воздействие на умы, особенно в провинции. Шире распространился в провинции и самиздат. Выпуски «Хроники» за вторую половину 70-х годов пестрят сообщениями об изъятиях самиздата, об увольнениях и других преследованиях за его чтение и обсуждение, об арестах и осуждениях за его авторство и распространение.

VII. После разрядки (1980 — 1983 гг.)

1975-1979 гг. никак нельзя назвать вольготным временем для независимой общественной деятельности — и аресты и внесудебные репрессии не прекратились. Однако расчет на материальную и технологическую помощь с Запада для широкой программы вооружения против того же Запада и осуществление этой программы втихомолку все эти годы вынуждало советских правителей к некоторой сдержанности в особо чувствительных для Запада точках не только внешней, но и внутренней политики (еврейская эмиграция, судьба известных на Западе инакомыслящих, особенно Сахарова, и хельсинкских групп). Этим объясняется, что 9 месяцев власти не решались на аресты в этих группах, дерзко нарушивших вековую традицию «не выносить сор из избы», непосредственно обращавшихся к правительствам свободных стран Запада с жалобами на беззакония в СССР.

Советские представители сознавали, что аресты в хельсинкских группах будут не менее разоблачительны, чем сами документы этих групп. И все-таки аресты в хельсинкских группах начались и несмотря на энергичные протесты Запада продолжались, потому что для властей стало очевидно, что исчисляемого в месяцах периода без арестов оказалось достаточным для открытых общественных групп, чтобы возник целый ряд новых общественных ассоциаций, резко расширилось влияние правозащитного движения, его объединение с национальными и религиозными движениями под общими правозащитными лозунгами. Наступление на хельсинкские группы еще раз подтвердило основной принцип советской внутренней политики: если приходится выбирать между «потерей лица» на Западе и ослаблением — пусть самым незначительным — своих позиций внутри страны, жертвуют престижем. В течение 1977-1979 гг. были арестованы 23 члена хельсинкских групп и семеро отправлены за рубеж. Но 34 (вместе с вновь вступившими) продолжали работать.

Началом «генерального наступления» на инакомыслие можно считать 1 ноября 1979 г. Похоже, к этому дню КГБ получил «добро» на осуществление плана последовательного разгрома независимого общественного движения в стране, разработанного еще в 1977 г.

В этот день были арестованы двое в Москве: Татьяна Великанова и Глеб Якунин, а за два дня до этого, 30 октября в Вильнюсе — Антанас Терляцкас.[353] Все трое были широко известны как общественные деятели, но не входили в Хельсинкские группы, на которых до тех пор концентрировались аресты. Это значило, что аресты вышли за хрупкие пределы, ненадолго поставленные своеобразием внешнеполитического момента. Эти аресты указывали также, кто в первую очередь подвергнется репрессиям вслед за хельсинкскими группами: другие открытые ассоциации (Глеб Якунин был ключевой фигурой в Христианском комитете защиты прав верующих в СССР, Татьяна Великанова — в Инициативной группе защиты прав человека, Терляцкас активно сотрудничал в самиздатской периодике). Вслед за ними, еще до конца 1979 г., были арестованы члены редколлегии московского журнала «Поиски» В. Абрамкин и В. Сорокин. Начиная с января 1979 г., редколлегию «Поисков» терроризировали обысками, допросами, грозили арестами, но осуществили угрозу в декабре.[354] Был арестован также ведущий деятель эмиграционного движения пятидесятников Николай Горетой,[355] постоянный помощник Якунина в его правозащитной деятельности Лев Регельсон,[356] член группы «Выборы-79" и СМОТа Михаил Соловов.[357] Продолжались аресты и в группах»Хельсинки": Виктор Некипелов в Москве,[358] Ярослав Лесив и Виталий Калиниченко на Украине.[359] Не сразу эти аресты были осознаны как решительный поворот от сравнительной сдержанности к тотальному, последовательному искоренению любого проявления гражданской независимости. Поначалу они были восприняты как всплеск репрессий, неизбежный в связи с приближением Московской олимпиады. Однако вторжение советских войск в Афганистан в декабре 1979 г. и высылка А. Сахарова в Горький в январе 1980 г.[360] не оставили сомнений, что это — не очередной зигзаг политики разрядки, а крутой поворот внешней и внутренней политики СССР в сторону от нее.

По отношению к Сахарову была применена та самая мера пресечения его общественной активности, которая планировалась в 1977 г., — высылка (см. стр. 257) — незаконная сама по себе, так как была она осуществлена без суда и даже без какого-либо официального предписания, по устному сообщению чиновника из прокуратуры.

«Мягкость» меры с самого начала была обманчивой. Высылка на самом деле превратилась в строгий арест (даже не домашний, поскольку осуществлен он в Горьком, а не в квартире Сахарова в Москве), без права переписки и свиданий. Условия этого ареста становились год от года все более жесткими, а поведение стражей — все более наглым.[361]

Расправа с Сахаровым была как бы сигналом, что отпали ограничения в репрессивной политике, налагавшиеся необходимостью считаться с Западом. Советские правители рассудили, что санкции Запада за вторжение в Афганистан вряд ли существенно усилятся, если одновременно расправиться с теми, кого до сих пор трогать не решались. Если прежде известность на Западе была некоторым, хоть и ненадежным заслоном, то после краха разрядки это стало признаком, по которому выписывались ордера на арест.

Отличие репрессий, начавшихся в 1979 г., от всех прежних — в одновременном наступлении сразу на все направления инакомыслия, причем всюду репрессии распространялись в первую очередь на открытые общественные ассоциации и всюду метили прежде всего по ключевым фигурам, а также по «связным» в неподконтрольном властям механизме распространения идей и информации, хорошо налаженном к этому времени: информация шла со всех сторон в Москву, из Москвы — на Запад и оттуда — обратно в СССР через радиостанции и тамиздат. Такая стратегия репрессий обусловила их направленность на ведущих правозащитников, на ядро движения в Москве и его «ответвления» по стране.

Московские правозащитники подходили под намеченные для арестов категории сразу по нескольким признакам: в Москве сосредоточились почти все открытые ассоциации, ведущие правозащитники или входили в эти ассоциации или тесно сотрудничали с ними. В этот круг сходилась самая разнородная нежелательная для властей информация — со всех сторон, ото всех движений, именно отсюда уходила она на Запад. Московские диссиденты были также основными получателями и распространителями тамиздата.

В 1980 г. попали в заключение 23 москвича, к концу 1981 г. — еще 11 — самые уважаемые, самые опытные, самые активные участники правозащитного движения.

После арестов Татьяны Великановой и Александра Лавута[362] не осталось на свободе членов старейшей правозащитной ассоциации — Инициативной группы защиты прав человека в СССР. После ареста Глеба Якунина прекратил работу Христианский комитет — центр правозащитной борьбы православных, ставший связующим звеном между верующими разных исповеданий в их общей борьбе за свои права. Перестал выходить журнал «Поиски» после ареста четырех членов его редакции.[363] В начале 1981 г. был арестован последний находившийся на свободе член Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях (см. стр. 260-261).

6 сентября 1982 г. под угрозой ареста старейшей участницы Московской Хельсинкской группы Софьи Каллистратовой двое последних оставшихся на свободе членов Группы (Елена Боннэр и Наум Мейман) зявили о прекращении своей деятельности.[364]

В течение 1980 г. были арестованы ведущие деятели всех национальных движений, а также всех незарегистрированных церквей (см. об этом в соответствующих главах) Исключение составляла лишь Литовская католическая церковь. Хотя и среди ее активистов были аресты, однако до конца 1982 г. не решились тронуть ни одного из священников, входивших в Католический комитет по защите прав верующих, а сосредоточили огонь на национальном литовском движении — главным образом на его самиздатской периодике, и на Литовской Хельсинкской группе.

Ужесточение репрессивной политики проявилось в увеличении женских арестов. Раньше они были редкостью, особенно в Москве, которая более всего на виду. Здесь с 1968 г. по 1978-й было 9 женских арестов. Лишь один из них окончился лагерным сроком (в 1 год); остальных женщин или осудили на ссылку, или признавали невменяемыми или даже освобождали до суда.[365] Новый этап репрессий начался с ареста Татьяны Великановой — женщины, имевшей внуков. Она была осуждена на 4 года лагеря строгого режима и 5 лет ссылки. За ней последовала 60-летняя Мальва Ланда (член МХГ) — 5 лет ссылки.[366]

В 1982 г. в лагерях находилось более сотни женщин, осужденных по идеологическим мотивам.[367]

Особенно зловещим признаком репрессий начала 1980-х годов стали повторные аресты политзаключенных перед самым окончанием срока или сразу после освобождения. Практика повторных арестов широко использовалась в сталинские времена и не исчезала никогда, но до 1980 г. такие случаи были единичными, в 1980 г. они участились, а затем, как при Сталине, вошли в систему почти без «сбоев», особенно на Украине. После 1980 г. ни один участник Украинской Хельсинкской группы не вышел на свободу по окончании назначенного приговором срока — все получили снова равные по продолжительности или более продолжительные лагерные сроки. Те же, кто освободился до 1981 г., в 1981-1982 гг. перекочевали обратно в лагеря (см. главу об Украине, стр. 31). Повторные осуждения постепенно распространились с Украины по всей стране. Новые аресты назначались не за новые деяния, а были как бы продолжением наказания сверх назначенного судом приговора, и грозили каждому, кто оставался верен своим убеждениям. Формально предъявлялись обвинения по незамаскированно сфабрикованным делам — от «антисоветской агитации» в лагере до «попытки изнасилования» и «сопротивления представителю власти» на свободе.[368]

Увеличение числа арестов сочеталось с резким ужесточением приговоров. Особенно потрясают сроки повторникам — многие получили максимум при вторичном осуждении по статье 70 — 10 лет лагеря особого режима плюс 5 лет ссылки, что налагалось на прежний срок, тоже обычно многолетний. Так, у Анатолия Марченко, арестованного в марте 1980 г., новый 15-летний срок наложился на прежние 15 лет неволи.[369]

Судьи стали просто щеголять нарушением элементарных правил судопроизводства. Стало частым явлением лишение обвиняемого последнего слова.[370] Из-за этого распространился в самиздате новый документальный жанр — заявления на случай ареста. Такие заявления оставили Анатолий Корягин, Виктор Некипелов, Феликс Серебров, Иван Ковалев.[371] Эти заявления, как и последние слова на суде, — поразительные человеческие документы, свидетельствующие, что жертвы политических преследований — лучшие граждане советского государства, бескорыстные, благородные и смелые люди.

И еще одна особенность судов в 80-е годы: невозможность найти адвоката, согласного защищать обвиняемого по политическим мотивам, так как это стало опасно для самого адвоката. Обычной на политических процессах стала самозащита[372] или ведение дела назначенным адвокатом.[373] Неожиданно оказалось, что среди них есть готовые честно исполнить свой профессиональный долг — с их стороны нередки требования оправдания подзащитного.[374]

Наступление карательных органов сказалось и в местах заключения — там очень посуровел режим. 62-я «Хроника» (апрель — июль 1981 г.) первая за 14 лет, где сообщается о четырех попытках самоубийства в разных лагерях и по разным причинам.[375] Это — следствие введения системы наказаний за малейшие отступления от чрезвычайно суровых «правил внутреннего распорядка», — отступления, без которых немыслима человеческая жизнь, а еще более — следствие участившихся случаев унижения человеческого достоинства политзэков. Стал невыносимым по граду вздорных придирок контроль за перепиской заключенных с родными. Из писем по подозрению в «подтексте» стали вымарывать любую информацию о текущей жизни в лагере, о настроениях адресата, даже жалобы на здоровье. В стремлении пресечь утечку из лагерей нежелательной информации о тяжести быта политзаключенных были резко сокращены свидания с родными, они из регулярно осуществляемого права превратились в редкую удачу.

Положение в стране, создавшееся в результате новой карательной политики, Анатолий Марченко в последнем слове на суде охарактеризовал как гражданскую войну правителей против народа.[376]

Похоже, план «усмирения», начавшегося в конце 1979 г., был рассчитан на 2 года. На это указывает необычная статья зам. председателя КГБ Семена Цвигуна в журнале «Коммунист» за сентябрь 1981 г. Цвигун как бы отчитывается, что

Разумеется, «разоблачать» эти «элементы» не было нужды — они выступали открыто. Что касается «обезвредили», то на языке Цвигуна это означает «арестовали». В этом смысле план, спущенный КГБ, видимо, был выполнен, а то и перевыполнен.

По замыслу 1977 г. (см. стр. 257) предполагалось, что для прекращения независимой общественной деятельности в СССР достаточно выслать из Москвы Сахарова и арестовать 50 наиболее активных диссидентов. К 1982 г. в заключении оказались почти столько членов Хельсинкских групп (47 человек), а с принужденными к эмиграции — более 50. Общий же итог арестов за 1979-1981 гг. был в 10 раз больше, чем намечалось в 1977 г. для полного избавления от инакомыслия. Эти 500, как и было задумано, — самые уважаемые, самые активные: члены правозащитных ассоциаций; издатели информационных и публицистических периодических самиздатских журналов; авторы смелых самиздатских произведений; кто передавал информацию о беззакониях из разных мест московским правозащитникам, и те, кто передавал эту информацию на Запад.

Цвигун утверждает в своей статье, что эти репрессии принесли результат, на который рассчитывали их организаторы: правозащитное движение более не существует. Это утверждение можно принять лишь с очень существенной корректировкой: вследствие обрушившихся на него репрессий правозащитное движение перестало существовать в том виде, каким оно было в 1976-1979 гг.

Тогда его опорными пунктами были открытые ассоциации, затем разрушенные репрессиями. Более того, к 1982 г. перестал существовать в прежнем виде тот московский круг, который был зародышем правозащитного движения и стал его ядром в 1970-е годы — его тоже разрушили аресты и выталкивания в эмиграцию.

До начала 80-х годов этот круг ведущих деятелей правозащитного движения, спаянных многолетней совместной работой, представлял правозащитное движение перед своими соотечественниками и перед всем миром, хранил его дух и традиции, обеспечивал преемственность его опыта. Разрушение этого круга — болезненно чувствительная потеря не только для движения за права человека, но для всех течений инакомыслия в Советском Союзе, так как именно этот круг способствовал их консолидации, его влияние помогло им сплотиться под хельсинкским флагом и приобрести международную известность. К 1982 г. этот круг перестал существовать как целое, сохранились лишь его осколки.

Говоря о состоянии правозащитного движения в начале 80-х годов в военных терминах, — армия осталась без генералов и даже без офицеров. Разгром такой армии неминуем. Но военная терминология не применима к правозащитникам. Они не солдаты, а Сахаров и его друзья — не генералитет. Никто из них никому ничего не приказывал, никогда никем не руководил. Что и как делать, каждый решал сам за себя — что он может, а что выше его сил (не только в смысле способностей, но и в смысле готовности к самопожертвованию). Так было на протяжении всей истории правозащитного движения, и именно поэтому удаление из Москвы его ведущих деятелей не прервало правозащитной работы.

Критики правозащитного движения часто указывали как на его основной недостаток на отсутствие организационных рамок и структуры подчинения. В годы активизации движения это действительно отрицательно сказывалось на его возможностях. Но при разгроме ядра именно это сделало движение неистребимым и при снижении активности работы все-таки обеспечило выполнение его функций.

Продолжала выходить «Хроника текущих событий». В феврале 1981 г. при подготовке 59-го выпуска на обыске у Леонида Вуля (32 года, окончил филологический факультет МГУ, работал точильщиком ножей в столовой) был изъят макет выпуска, что давало возможность легкой идентификации по почеркам состава тогдашней редакции «Хроники». Редакция заявила о своем самоотстранении от дальнейшей работы над «Хроникой». 59-й выпуск в свет не вышел. Но «Хроника» не прекратилась — ее издание продолжила новая редакция.[378]

К концу 1983 г. вышли 64 выпуска «Хроники текущих событий». Однако оперативность этого издания снизилась еще до арестов 1980 г., из-за все увеличивающегося объема информации, поступавшей в редакцию и неподъемного для нее в тех условиях, в которых приходится работать. Это породило в добавление к «Хронике» еще два информационных звена. Появился Бюллетень «В» — видимо, первая буква от слова «Вести». Этот бюллетень формировался два-три раза в месяц из поступавших «сырых» новостей. Он печатался всего в нескольких экземплярах — не для широкого распространения, а для тех, кто сам занимается сбором и обработкой информации о положении с правами человека в СССР. Это было как бы подсобное издание. Ответственность за Бюллетень «В» взял на себя на суде Иван Ковалев — он заявил, что он является его создателем. Лишь начиная с января 1983 г., с № 94/95, Бюллетень «В» был открыт для распространения.

В феврале был арестован бывший политзаключенный Сергей Григорьянц, его подозревали в выпуске Бюллетеня «В». Григорьянц был осужден на 10 лет лагеря. В мае, в выпуске № 105, редакция заявила о прекращении Бюллетеня «В». Этого добились тем же способом, что и в 1972 г. по отношению к «Хронике»: под угрозой ареста подозреваемых в близости к редакции, если выпуск бюллетеня не будет прекращен.[379] Однако, начиная с конца 1978 г., параллельно «Хронике» и Бюллетеню «В» стали выходить «Вести из СССР».[380] Это информационный листок на 6-8 машинописных страницах, выходящий два раза в месяц. Информация в «Вести» поступает из тех же источников, что и в «Хронику», но составляются «Вести» не в СССР, а за рубежом. Осуществляет это издание Кронид Любарский, эмигрировавший участник правозащитного движения, бывший политзаключенный. Этот способ придуман не правозащитниками. Как известно, первая неподцензурная русская газета выходила в Лондоне (я имею в виду «Колокол» А. Герцена, издававшийся в 1857-1867 гг.).

Благодаря введению в информационную сеть «Вестей из СССР» сообщения правозащитников стали поступать в оборот гораздо оперативнее, чем когда бы то ни было ранее. Начальные звенья этой цепи — сбор информации на местах и передача ее в Москву, а затем на Запад, несмотря на аресты не были утрачены — вернее, они многократно восстанавливаются, затягивая созданные арестами лакуны. В 60-м выпуске «Хроники» содержится информация более чем из 90 пунктов, в 62-м — из 142, там названы 756 фамилий. В 63-м выпуске — информация из 141 пункта, названа 1141 фамилия. Чтобы вся эта информация была собрана, обработана и издана, трудилось немало людей, и каждый вверял свою судьбу тем, с кем сотрудничал над созданием «Хроники», каждый рисковал своим благополучием и свободой.

Продолжалась работа Фонда помощи политзаключенным, хотя его сотрудники тоже находились под постоянным давлением. С момента создания Фонда (см. стр. 314) сменилось несколько его распорядителей. Александр Гинзбург в феврале 1977 г. перед арестом назвал своих преемников: Мальва Ланда, Татьяна Ходорович и Кронид Любарский. К концу 1977 г. Любарский и Ходорович оказались в эмиграции, их сменила жена Гинзбурга Ирина Жолковская. После ее эмиграции в феврале 1980 г. (в связи с освобождением Гинзбурга в числе пяти политзэков, обмененных правительством США на двух советских шпионов) единственным распорядителем Фонда стал Сергей Ходорович. Он был арестован в апреле 1983 г., и его заменил Андрей Кистяковский, вскоре смененный на этом посту Борисом Михайловым.[381]

В декабре 1981 г. был арестован необъявленный сотрудник Фонда ленинградец Валерий Репин. Он выдал архив Фонда и таким образом стало известно, кто из родственников политзаключенных получал помощь. На допросах в Москве, в Ленинграде, в Прибалтике и на Украине был проведен массовый шантаж жен и матерей политзэков: кагебисты представляли дело так, что полученные от Фонда деньги — это якобы плата за информацию из лагерей, поставляемую за рубеж Крониду Любарскому в издаваемые им «Вести из СССР» и, конечно же, для иностранных разведывательных служб.[382] Однако и в этих условиях Фонд продолжал свою работу.

Таким образом правозащитное движение и после разрушения его ядра оказалось способным выполнять свои основные функции, хотя активность его снизилась до уровня дохельсинкского периода. Работа эта легла на плечи немногих участников движения, избежавших ареста. В основном это был «второй эшелон» — люди, выполнявшие прежде подсобную работу, а теперь заместившие своих друзей, которым они прежде помогали, и нашедшие новых людей на свои прежние роли. Имена этих новых замелькали наряду с привычными под правозащитными документами, которые в эти годы появлялись после каждого ареста. С начала 80 гг. таких документов стало больше, так как аресты лавинообразно увеличивались, но число подписей под ними сократилось, тоже примерно до «дохельсинкского» уровня. Среди этих открытых обращений — протест против советского вторжения в Афганистан (документ № 119 Московской Хельсинкской группы) — его, кроме членов Группы, подписали 9 человек, среди них — А.Д. Сахаров — это было последнее коллективное заявление, подписанное им до высылки в Горький;[383] протесты против высылки Сахарова (такие протесты поступили от Московской и Литовской хельсинкских групп, от Инициативной группы по защите прав инвалидов и Католического комитета; кроме того, было несколько индивидуальных писем и два коллективных: общее с 50 подписями и письмо литераторов с 15 подписями.[384] Среди подписей под этими письмами заметную часть составляют новые. Это, конечно, уже сложившиеся, твердые приверженцы правозащитного движения — в период гонений и спада активности присоединяются лишь такие люди).

Невозможно хотя бы приблизительно определить численность нового притока и его динамику, но, похоже, к 1981 г. поредевшее московское сообщество заметно пополнилось. На демонстрациях 10 декабря обычное число участников — от 20 до 50, а в 1981 г. — 100 человек по осторожной оценке МХГ и около 200 — согласно другим источникам.[385]

После впечатляющей демонстрации 1976 г. власти стали препятствовать их проведению разными способами, варьируя меры из года в год: то обнесут памятник Пушкину и сквер вокруг него забором — «ремонтные работы», то проведут превентивные домашние аресты потенциальных участников демонстрации и задержания их на работе с помощью начальства.[386] В 1981 г. и превентивные аресты были широкими, и на площади Пушкина подготовились: все пространство у памятника было запружено дружинниками и кагебистами в штатском. Лишь нескольким демонстрантам удалось протиснуться к памятнику и снять шапки. Около 50 человек были задержаны на подступах к Пушкинской площади и доставлены в ближайшее отделение милиции. Здесь они и провели демонстрацию — в назначенное время обнажили головы.

Видимо, не уменьшилось, а, может быть, даже увеличилось число приверженцев правозащитного движения за пределами Москвы.

Росту оппозиционных настроений способствовало ухудшение экономического положения в стране и непопулярная в народе внешняя политика СССР, особенно война в Афганистане. Это просвечивает в уже цитированной статье С. Цвигуна. Он пишет в свойственном советским руководителям стиле, что прежде иностранные разведки делали свою ставку на «лидеров», теперь же они пытаются оказать растлевающее влияние на массы, играя

О настроениях в народе Цвигун, конечно, лучше информирован, чем «Хроника», несмотря на некоторое расширение ее информационных каналов.

Расширение географических пределов информации в «Хронике» произошло несмотря на почти поголовное удаление из Москвы известных правозащитников, что очень существенно сдерживало приток новых информаторов из провинции и нерусских республик — они просто не знали, к кому обращаться. Найти правозащитников было нелегко и в лучшие времена. «Хроника» № 53 (август 1979 г.) сообщает об усилиях, предпринятых жителем г. Северодвинска А. Рустамовым: узнав несколько имен из радиопередач, он пять лет подряд приезжал в Москву и обращался в справочное бюро и в милицию, разыскивая этих людей, но безуспешно. Лишь летом 1979 г. ему помог связаться с Московской Хельсинкской группой посетитель Приемной Верховного Совета СССР.[388] Почти полное исчезновение возможных адресатов таких обращений очень затруднило сохранение информационной «цепочки».

В хельсинкский период правозащитное движение выдвинулось в сложном конгломерате оппозиционных сил, заинтересованных в демократизации советского общества, на роль их собирателя, объединителя. Хотя его ведущие деятели вовсе на это не претендовали, другие движения стихийно сгруппировались именно вокруг правозащитных открытых ассоциаций на общей идеологической основе, которой стало требование соблюдения гражданских прав. Но хельсинкский период продемонстрировал также, что стихийно сформировавшиеся организационные формы работы правозащитников, хорошо приспособленные для выживания движения в периоды усиления репрессий, недостаточны для успешного осуществления его объединительной роли в период активизации независимой общественной жизни. Кустарность организационных форм правозащитного движения может стать тормозом общего успеха при наступлении нового периода такой активизации.

Беззащитность открытых ассоциаций перед репрессиями, обнаружившаяся как только советские правители перестали считаться с Западом, не могли не породить разочарования во всегда проповедовавшейся правозащитниками открытости и мирных методах независимой общественной деятельности и не вызвать сомнений в разумности ориентации на поддержку Запада.

Установка на объединительную роль правозащитного движения в благоприятный для инакомыслящих период в будущем требовала соответствующей корректировки идеологии, ее конкретизации и в то же время расширения: разработки подхода к национальным проблемам, большего внимания к экономическим проблемам советского общества и т.д.

Здесь нова сама постановка вопроса.

Зачинатели правозащитного движения постоянно подчеркивали, что оно — «вне политики», что их цель — не какой-то результат в будущем, а лишь продиктованное возмущенным нравственным чувством нарушение рабьего молчания сейчас, по каждому случаю попрания человеческих прав и достоинства человека, несмотря на отсутствие надежды на преодоление зла в данном конкретном деле и безотносительно к тому, возможен ли успех в будущем.

Но ветеранов-правозащитников стараниями КГБ почти не осталось на свободе, а новые люди по-иному отнеслись к доставшемуся им наследию.

Правозащитное движение в начале 80-х годов изменилось не только в персональном плане, но и по социальному составу. Его зачинатели в подавляющем большинстве принадлежали к московской творческой и гуманитарной интеллигенции. Постепенно к ним примыкали техническая интеллигенция и рабочие. В хельсинкский период новый приток дала в основном техническая интеллигенция, «белые» и «синие» воротнички. Эти прослойки заметно увеличились даже среди московских правозащитников, а в провинции с самого начала правозащитники были из этих социальных страт. Увеличение доли активистов из провинции в общем составе правозащитников соответственно повлияло на их социальный состав. В этом же направлении работало сближение правозащитного движения с другими движениями инакомыслящих и переход некоторой их части в правозащитное движение — большинство их участников тоже принадлежали к этим трем стратам.

Начиная с 1976 г. среди арестованных по политическим мотивам более 40% приходилось на рабочих, а вместе с технической интеллигенцией и «белыми воротничками» они составляли внушительное большинство.

Однако представляли правозащитное движение перед соотечественниками и перед Западом по-прежнему выходцы из московской интеллигенции, по ним судили о правозащитном движении и внутри страны и вне ее. Эти люди создали правозащитному движению его престиж, выделили его среди остальных, так что зачастую происходило смешение терминов, и правозащитниками называли всех инакомыслящих в СССР, представляя их себе такими же, какими были наиболее известные правозащитники. Начиная с 1981-1982 гг. почти полностью сменились и они, это было уже новое поколение участников движения. Эти новые люди в большинстве не удовлетворялись лишь нравственным противостоянием, пафос которого культивировался зачинателями правозащитного движения. Новые люди хотели пусть не немедленного, но практического результата своей борьбы, они искали пути его достижения.

Это привело к изменению духа движения, его изначальных импульсов, его установок. Возможно, в будущем это будет способствовать преодолению слабых сторон движения, поможет его практическим успехам, но в начале 80-х годов изменение первоначального состава больше ощущалось в понижении нравственного и интеллектуального уровня правозащитного движения.

Новые люди начали в самиздате дискуссию о будущем правозащитного движения и о его приспособлении к стоящим перед ним задачам, о преодолении недостатков, выявившихся в хельсинкский период. Эти проблемы волнуют не только правозащитников, но и активистов других движений и просто думающих людей, которым небезразличны судьбы страны. Среди участников дискуссии в самиздате есть и симпатизирующие правозащитникам и враждебные им — это определяется, как правило, общей установкой автора: в том, видит ли он благо в демократическом развитии СССР или отрицает его пригодность для советского общества. Далеко не всеобщим является признание правозащитного движения единственной силой, способной сыграть объединяющую роль разнородных оппозиционных элементов, стоящих на демократических позициях. Хельсинкский период, выявивший объединительную способность правозащитного движения, был слишком короток. К тому же многим заметнее была слабость движения и неприспособленность его деятелей к той ведущей роли, в которой они неожиданно для себя оказались, чем потенциальные возможности правозащитной идеологии в пестром советском обществе. Однако среди доброжелателей правозащитного движения почти единодушна вера в его неизбывность и заинтересованность в преодолении его слабостей.[389]

Неизбежным последствием расправы с открытыми ассоциациями было оживление надежд на подполье, особенно среди молодежи. Видимо, подпольные группы возникли в начале 80-х годов в провинции и даже в Москве, где их не было более 15 лет. О нынешних подпольщиках свидетельствуют листовки и надписи, появляющиеся время от времени. Так, в сентябре 1981 г. в Новочеркасске распространялись листовки с призывом

а в годовщину Октябрьской революции в том же 1981 г. в Москве на улице Жуковского появились надписи: «Свободу Польше и Афганистану!» и лозунги против всевластия КПСС[391] — таких случаев известно немало.

С 1980 г. в самиздате вышло несколько документов программного характера. Они исходили от групп, название которых включает слова «демократия», «демократический», и которые не сообщают ни имен, ни даже численности своих членов, только место создания группы: Украина,[392] Прибалтика,[393] Москва.[394] Характерно, что в датированном июлем 1981 г. заявлении о создании в Москве «Инициативной группы за народную демократию» очерк истории независимого общественного движения начинается с 70-х годов и с открытых ассоциаций. Авторы заявления подпольной ИГ расценивают свой отказ от открытости и замену правозащитных целей политическими («установление народной демократии») как следующий, более совершенный этап движения инакомыслящих. Им просто неизвестно, что подпольные кружки были довольно широко распространены в СССР с середины 50-х годов и до середины 70-х и за 20-летие не оставили по себе никакого следа, что это — пройденный этап, не оправдавший себя.

Однако анонимность общественной деятельности стала свойственна в 80-х годах не только «зеленой» молодежи из-за ее неопытности — к анонимности вынуждены были прибегнуть после арестов их членов и некоторые открытые ассоциации.

После ареста основателей Христианского комитета Глеба Якунина и Виктора Капитанчука оставшиеся на свободе члены Комитета заявили, что он пополнился новыми членами, но назвали только их численность, не сообщая фамилий, так как справедливо полагали, что в противном случае новые члены Комитета тоже будут арестованы (см. стр. 183-186).

Московская Хельсинкская группа и Фонд помощи политзаключенным не делали таких заявлений, они просто отказались от формальной кооптации новых членов, хотя, конечно, и в эти ассоциации пришли новые люди на смену утраченным сотрудникам. Таким образом эти группы стали включать и объявленных и анонимных работников. Созданная летом 1980 г. правозащитная группа пятидесятников объявила лишь число своих членов, но не их фамилии (см. стр. 162-163) и т.д.

Правозащитники вовсе не настаивают на полной открытости всякой деятельности, они лишь утверждают, что открытая деятельность необходима для нравственного здоровья общества, без нее оно задохнется, и сами показывают пример подвижничества и самопожертвования ради продолжения такой деятельности даже в самых неблагоприятных условиях.

С тенденцией к уходу в подполье и к анонимности сосуществует неуничтожимое стремление к открытым формам общественной активности, рвущейся наружу, постоянно заталкиваемой внутрь усилиями карательных служб и все-таки не прекращающаяся.

В ноябре 1980 г. семеро московских литераторов (Филипп Берман, Евгений Клементович, Евгений Козловский, Владимир Кормер, Евгений Попов, Дмитрий Пирогов и Владимир Харитонов) послали в Моссовет заявления с предложением создать при Моссовете клуб «Беллетрист» для молодых, не печатавшихся литераторов с независимым журналом «Каталог». Они составили первый сборник этого журнала для обсуждения в клубе. Через несколько дней к ним пришли с обысками, изъяли этот журнал, а заодно и их литературные архивы и самиздат.[395] В декабре 1981 г. был арестован Евгений Козловский, который опубликовал две свои повести в русском журнале «Континент», выходящем в Париже.[396] Его освободили до суда после покаянного письма в газету,[397] но о клубе речь более не шла.

Такая же попытка создания независимого клуба литераторов имела место в Иркутске и с таким же результатом — там был арестован писатель Борис Черных.[398]

Однако в Ленинграде события развивались успешней. 7 декабря 1980 г. деятели «второй культуры» объявили о создании профсоюза работников творческого труда и 20 декабря провели конференцию авторов и редакторов самиздатских журналов.[399] После долгой торговли с КГБ состоялся компромисс: о профсоюзе забыли, зато начались переговоры о создании городского комитета литераторов при Ленинградском отделении Союза писателей. Группа неофициальных литераторов по предложению работников КГБ написала примерный устав горкома.[400] Заказчики сочли его слишком неортодоксальным. К концу 1981 г. после долгих переговоров был создан Клуб-81 при доме-музее Достоевского, объединивший авторов и редакторов самиздатских журналов[401] — видимо, кагебисты сочли удобным для себя такой путь контроля. Возможно, к этому решению подтолкнули их перипетии с независимым женским клубом «Мария».

Этот клуб возник в начале 1980 г., сразу после разгрома журнала «Женщина и Россия», редакторы которого — Юлия Вознесенская, Татьяна Горичева и Наталья Малаховская — были отправлены в эмиграцию.[402] Клуб стал издавать журнал «Мария».[403] В отличие от остальных ленинградских журналов, традиционно далеких от «политики», «Мария» имеет критическую направленность и посвящена очень близким к жизни проблемам положения женщины в советском обществе. Членов клуба замучили обысками и допросами, а Н. Лазареву и Н. Мальцеву арестовали.[404]

В Москве в начале 1982 г. была предпринята попытка создать чисто правозащитную группу «Гласность» с очень скромной задачей — оглашать случаи нарушения правил рассмотрения жалоб трудящихся в официальные инстанции. Инициаторы создания этой группы Всеволод Кувакин и Михаил Иконников имели в виду не кооперироваться ни с правозащитниками, ни с «заграницей» и направлять бюллетень Группы только в официальные учреждения. Однако замысел был пресечен в апреле 1981 г. изъятием на обыске у Иконникова материалов так и не родившейся группы.[405]

Видимо, попытки создания неофициальных ассоциаций стали довольно распространенным явлением в СССР, так как в статье С. Цвигуна, на которую я уже ссылалась, он пишет о попытках создания

Единственная открытая независимая группа, объявленная в Москве в 1981 г., — Группа разделенных супругов. Эту группу создали люди, состоявшие в браке с иностранцами. Только длительные голодовки летом 1982 г. помогли большинству членов группы добиться разрешения на выезд.[407]

4 июня 1982 г. в Москве возникла открытая общественная группа, которая, возможно, станет началом нового направления усилий независимой общественности — Группа за установление доверия между СССР и США (см. стр. 132 в главе «Еврейское движение на выезд в Израиль»). Эту группу создали 11 советских граждан, в большинстве — отказники. Цели группы совпадают с целями многомиллионного движения за мир на Западе, но самое важное — они встретили понимание в собственной стране: декларация группы была распространена в Москве, в Ленинграде, Риге, Таллинне, Нальчике, Рыбинске и Владимире и под ней поставили подписи более 900 человек. Такие же группы возникли в Ленинграде, Одессе и Новосибирске.[408] Это немало, если учитывать, что выступившие в поддержку нежелательной властям Группы — это те, кто не просто поддерживает ее цели, но и не боится заявить об этом.

Все попытки создания открытых ассоциаций, сделанные в начале 80-х годов, были вне сложившегося круга правозащитников; каждая из них имеет свою цель, но все они представляют собой осуществление гражданских прав явочным порядком и используют опыт, накопленный правозащитниками.

Для самиздата 80-х годов тоже характерна разнонаправленность, пестрота мнений и приток новых сил на место разгромленных.

В 1979 г. стал выходить социалистический, неомарксистский журнал «Левый поворот» (1981 г. он сменил название на «Социализм и будущее»), в 1980 г. — тоже социалистический журнал — «Варианты». Это показывает, что социал-демократическое направление, господствовавшее в ранней самиздатской публицистике и почти замершее к середине 70-х годов, нашло новых сторонников. Эти журналы не объявляли имена своих составителей, их авторы выступали под псевдонимами.

6 апреля 1981 г. в связи с изданием этих журналов были арестованы шестеро московских интеллигентов (Андрей Фадин, Борис Кагарлицкий, Павел Кудюкин, Юлий Хавкин, Владимир Чернецкий и Михаил Ривкин) и Андрей Шилков из Петрозаводска. Их обвинили в «антисоветской пропаганде», однако заступничество руководителей западных компартий и согласие «раскаяться» привело к освобождению от суда всех, кроме Шилкова и отказавшегося от раскаяния Ривкина.[409]

С другой стороны, в Москве в том же 1981 г. стал выходить журнал «Многие лета» под редакцией «национал-большевика» Геннадия Шиманова; его имя стоит на обложке журнала (см. главу «Русское национальное движение», стр. 325-326). Между этими крайними мировоззренческими точками — неомарксизмом и взглядами Шиманова — расположился весь спектр идей самиздатских авторов. Как и следовало ожидать, приверженцев крайних точек зрения немного. Общий тон самиздатской публицистики остался демократическим, либеральным, терпимым, плюралистическим.

Из информационных изданий самиздата к концу 1983 г. сохранилась лишь «Хроника текущих событий», из толстых московских журналов — лишь исторический сборник «Память» (см. стр. 264-265). На место разгромленного журнала «Поиски» в 1980 г. пришел тонкий журнал «Поиски и размышления». Новый журнал, как и «Поиски», назвал себя «свободным московским журналом» и принял двойную нумерацию, — его первый выпуск имел номер 9 и в скобках (1). Редколлегия «Поисков и размышлений» заявила, что она рассматривает свою деятельность как прямое продолжение «Поисков» — негосударственного, непартийного журнала,общественной трибуны, которая предоставлена всем направлениям политической, религиозной и философской мысли. Однако редколлегия «Поисков и размышлений» отказалась от «героически открытой» позиции редакции «Поисков», объявившей имена и адреса своих участников.

писали члены редколлегии «Поисков и размышлений».[410] В 1980-1981 гг. вышли 8 выпусков этого журнала.

В 1979 г. стал выходить журнал «Поединок», публиковавший переводы материалов из западной прессы, интересные советскому читателю, но недоступные ему;[411] но и он из-за преследований прекратился на 4-м выпуске.

Вместо не увидевшего свет «Каталога» в 1981 г. стал выходить альманах «Наш современник» — с анонимной редакцией и авторами, печатающимися под псевдонимами.[412]

Выдающимся событием в самиздате начала 80-х годов стал «сахаровский сборник», выпущенный к 60-летию Андрея Дмитриевича и опубликованный позднее издательством «Хроника» в Нью-Йорке.[413]

На обложке — фотография Сахарова, распространявшаяся в Москве в день его рождения (21 мая) в виде листовки — было роздано более 5 тысяч фотографий.[414] Составители сборника пишут, что в нем объединились авторы разных поколений, литераторы и ученые, верующие и атеисты — все наше пестрое время, которое Владимир Корнилов назвал «сахаровским».[415] В сборнике собраны поздравления Сахарову — «слова любви, высказанные вслух» (Г. Владимов, Л. Чуковская, В. Войнович, Г. Померанц, свящ. С. Желудков и др.) — и оценка современниками жизненного подвига Сахарова, его роли в духовном раскрепощении, прозрении нашего общества, его облагораживающего влияния на мир. Кроме приветствия и посвященных Сахарову литературных произведений в сборник включены отзывы специалистов о научной деятельности Сахарова, отрывки из его собственных статей и статистическое исследование об отношении советских людей к общественной деятельности Сахарова.

Самиздат 80-х годов обогатился несколькими статьями самого Сахарова, среди них — «Ответственность ученых» и «Открытое письмо академику Александрову».[416] Обращаясь к коллегам в СССР и на Западе, Сахаров призывает их исполнить долг каждого ученого — выступить в защиту справедливости, высших интересов человечества и конкретных жертв насилия. Несколько статей Сахарова, написанных в Горьком, посвящены проблемам сохранения мира.[417]

В Ленинграде продолжались возникшие в 1976 г. «37" и»Часы", а также реферативный журнал самиздата «Сумма» (1979 г.). К ним прибавились: «Северная почта», «Метродар», «Северная Пальмира», «Диалоги» и журнал женского клуба «Мария» (вышло два выпуска).[418]

Если раньше московская самиздатская публицистика была почти сплошь политической, а ленинградская — почти сплошь философской и религиозной, то в 80-е годы в московском самиздате появилась философская и религиозная струя, а в ленинградской — политическая, они сблизились.

Прежде правозащитные документы и работы либерального толка почти полностью исчерпывали содержание самиздатской публицистики. В 80-е годы к ним добавился поток религиозной и философской литературы, более всего — православной и шире — христианской, но и другой самиздат вплоть до учения мантра-йоги. Из политических направлений в самиздате стало заметным русское национальное. Оно представлено всеми оттенками: работы в духе патриотизма — национализма — шовинизма. Самиздат отражает колоссально возросший интерес к отечественной истории и истории вообще, что указывает на работу над сознанием настоящего и отражает размышления о будущем страны.[419] На эти же процессы указывает появление в самиздате социологических опросов на такие темы, как отношение к польскому профсоюзу «Солидарность»,[420] к правозащитному движению, к Сахарову.[421]

Из этих опросов (к сожалению, несовершенных из-за трудных условий их проведения) выяснилось, что около 60% населения не осведомлены о теме опроса и равнодушны к ней, а осведомленные делятся приблизительно поровну на относящихся положительно и относящихся отрицательно. Это показывает, что среди людей, интересующихся общественными проблемами и ищущих соответствующую информацию, олицетворяемое Сахаровым правозащитное движение успешно «конкурирует» с могущественной партийно-государственной пропагандистской машиной.

Появились в самиздате прежде почти полностью в нем отсутствовавшие работы на практически ценные для читателей темы: например, инструкция Игоря Геращенко, как найти в телефоне подслушивающее устройство и обезвредить его.[422] Необычайна и статья С. Пробатовой о советских органах социального обеспечения,[423] заметки «простых работяг» о настроениях в их среде — письмо Михаила Зотова из Тольятти о собрании на молокозаводе по поводу польских событий и записки московского рабочего Николая Алексеева о штурмовщине, всяких «починах», об отношении к советской внешней экспансии и к «Солидарности»[424] и др.

С 1980 г. резко и повсеместно возросло число обысков. Их целью после почти полного искоренения открытых ассоциаций стал в основном самиздат. Только в Москве и только 6 апреля 1982 г. было более 50 обысков в связи с самиздатом и произошло 12 арестов[425] — беспрецедентные для столицы цифры за весь послесталинский период. Но репрессии бессильны справиться с распространением самиздата, и это подтвердили результаты обысков в 80-е годы — самиздата было обнаружено больше, и он разнообразней, чем в прошлые годы. Наступление на самиздат велось не только в Москве, но и в Ленинграде, Калуге, Обнинске, Одессе, Воронеже, Киеве, Смоленске, Новосибирске, Иркутске, Куйбышеве, Свердловске, Красноярске, Калинине и др. городах.[426] И всюду находили самиздат. Техническая база его стала совершенней — не только машинопись, но и ксерокопирование, но особенно расширилось фотокопирование. В какой-то мере это объясняется усилением проникновения в страну в 70-е годы тамиздата. Самиздатская машинопись из-за плохого качества бумаги, ленты, копирки плохо поддается фотокопированию, а делать фотокопии с книг быстрее, чем перепечатывать их.

Обыски в Томске и в Калуге раскрыли «изготовителей» самиздата. На этих примерах можно представить особенности сети циркулирования неподцензурной литературы в больших городах.

В Калуге 20 августа 1980 г. состоялся обыск у 72-летнего пенсионера Георгия Георгиевича Демидова. У него изъяли пишущую машинку, письма и книги, написанные им в течение 20 лет.

В 1937 г. Демидов, тогда — доцент Харьковского университета, кандидат технических наук, был арестован по сфабрикованному политическому обвинению и пробыл 15 лет в колымских лагерях. После смерти Сталина он был реабилитирован, жил в Ухте, работал на заводе, а когда вышел на пенсию, поселился в Калуге. После освобождения он начал писать воспоминания. Его рукописи составляют много томов. Эти три книги под общим названием «От рассвета до сумерек», трилогия «Повести о 37-м годе» и два сборника рассказов «Чудная планета» (о колымской каторге) и «Неволя музы». Демидов не размножал и не распространял свои произведения, но друзьям давал их читать. Эти книги перекочевали в архивы КГБ.[427]

В 1981 г. с лета в Калужское КГБ стали вызывать на беседы выпускницу Калужского пединститута Татьяну Белову. По ее словам, кагебисты посоветовали ей прекратить встречи с ее знакомыми Анатолием и Светланой Верховскими. Но встречи эти продолжались, как и беседы Беловой в КГБ. По ее признанию, на допросах она не всегда бывала осторожна в высказываниях, но всегда говорила правду.

– Вы ведь сами говорите, что не скрываете своих убеждений, — оправдывалась перед друзьями Татьяна.

В результате она по окончании института получила назначение в одну из лучших школ Калуги, а Анатолий Верховский 27 апреля 1982 г. был арестован.

Анатолию Верховскому 38 лет. По образованию он — геолог. Впервые попал в поле зрения КГБ в 1978 г., тогда у него на обыске изъяли самиздат. После этого ему пришлось уйти с работы, и он стал работать сторожем. При аресте у Верховского снова обнаружили самиздат и тамиздат и черновики его собственных произведений. Он был осужден на 3 года лагеря общего режима за «клевету на советский строй».

В день ареста Верховского прошли обыски у его знакомых — два в Калуге, четыре в Обнинске, три в Москве и один — в Свердловске, куда перебирались Верховские — жена Анатолия Светлана уже была там.

Среди калужских друзей Верховского один — по специальности историк-архивист, тоже работал сторожем. И бригадиром сторожей был их приятель — член Союза писателей. После ареста Верховского бригадиру посоветовали потихоньку уволиться, что он и сделал, подавшись в маляры.

Другой знакомый Верховского в Калуге, подвергнувшийся обыску, Дмитрий Марков. Он тоже историк-архивист, но работал фотографом. Он уже имел неприятности с КГБ в начале 70-х годов: Петр Якир дал на него показания, что Марков имел касательство к распространению «Хроники текущих событий». В 1982 г. у Маркова изъяли более 200 фотопленок самиздата и тамиздата. В феврале 1983 г. Марков был арестован (вместе с С. Григорьянцем). По этому делу, как и по делу Верховского, прошли многочисленные обыски в Москве, Калуге, Боровске и в Обнинске. Один из знакомых Верховского в Москве, подвергшийся обыску, — начальник отдела НИИ радиоэлектроники М. Середа — был сначала уволен из института, а затем арестован — за размножение самиздата на ксероксе. Многочисленные допросы пережили знакомые Верховского Елена Фролова (Калуга) и Олеся Запальская (Обнинск) — у Фроловой нашли рукописи Верховского, а у Запальской — самиздат и тамиздат в виде книг, машинописи, негативов и фотокопий — в протоколе было 277 наименований.

Дело Верховского как-то соприкасалось и с делом о Бюллетене «В» (Григорьянц) и в то же время — с делом о ксерокопировании религиозной литературы (см. главу «Православные», стр. 187-188). По этому делу, как и по делу Верховского, вызывали на допросы священника Валерия Суслова, который живет в Москве, а служит в Калуге.[428]

О начале «томского дела» сообщила «Хроника» № 63: 1 апреля 1981 г. пятеро сотрудников КГБ нагрянули с обыском в оранжерею цветочного хозяйства Томска и провели там обыск у сторожа С. Божко. Нашли несколько фотокопий с книг тамиздата. Провели допросы самого Божко и пятерых его знакомых, у них нашли самиздат и тамиздат. Видимо, какую-то ниточку кагебисты ухватили и до конца года разматывали клубок.

В декабре они провели сразу 32 обыска — у студентов и у преподавателей университета, у сотрудников научно-исследовательских институтов Томска. Эти обыски дали большой улов и самиздата и тамиздата — тоже в основном в фотокопиях. В течение двух месяцев то одного, то другого вызывали на допросы и, наконец, напали на след.

1 февраля 1982 г. были арестованы Валерий Кендель и Анатолий Чернышов.

Кенделю 35 лет, он закончил аспирантуру по кафедре философии в Томском университете и работал научным сотрудником в университетской лаборатории конкретных исторических исследований. Впервые его причастность к самиздату обнаружилась в 1980 г. Его уволили из лаборатории, и он стал работать на прокладке теплотрассы. Во время обыска по «тепличному делу» в апреле 1981 г. у него нашли самиздат, но тогда это осталось без последствий. На обыск в день ареста у него извлекли фотокопии религиозной и философской литературы.

Арестованному в один день с Кенделем Анатолию Чернышову около 40 лет. Он сотрудник Томской городской прокуратуры, заведовал лабораторией судебной экспертизы. Перед арестом у него провели обыск не только дома, но и на работе, и из служебного сейфа изъяли большое количество не только фотокопий, но и фотопленок с самиздатских и тамиздатских книг — по социологии, религии, философии, а также по йоге, каратэ и т.д.

В день ареста Чернышова и Кенделя прошли обыски у их знакомых более чем в 20 местах. Среди обысканных был Александр Ковалевский — 52-летний кандидат физико-математических наук, заведующий лабораторией биологии и биофизики в Томском университете. У него изъяли самиздат и тамиздат и в оригиналах и в фотокопиях — художественную литературу, информационные издания и т.д., а также фотоаппараты и пишущую машинку. Одновременно был проведен обыск у 50-летнего рабочего завода резиновой обуви Николая Карташова — у него тоже нашли и самиздат и тамиздат. На допросах Карташов объяснил, что это хранил у него Ковалевский (сын Карташова работал в лаборатории, которой заведовал Ковалевский).

9 февраля Ковалевский был арестован. А еще через месяц снова прошло несколько обысков и был арестован четвертый самиздатчик — историк Виктор Арцимович. Он работал переводчиком в томском институте геофизики. Кроме большого количества самиздата, у Арцимовича изъяли книги по философии и истории, тома сочинений Маркса и Энгельса на немецком языке с подчеркнутыми местами и заметками на полях и рукопись под названием «Противоречие на противоречии» — критический анализ работ Маркса. Впоследствии Арцимович был обвинен в авторстве этой работы.

Обыски и допросы по делу томских самиздатчиков прошли в Москве, Ленинграде, Красноярске, Омске и Барнауле. На допросах москвичей кагебисты интересовались не только их знакомствами в Томске, но и их эмигрировавшими друзьями — видимо, пытаясь найти пути проникновения в Москву, а из Москвы в Томск.

Можно проследить, что обыскам по «томскому делу» подверглись по всех городах участники самодеятельной комплексной экспедиции по исследованию Тунгусского метеорита и знакомые членов этой экспедиции. Эта экспедиция действует с 1958 г. Из Томска в ней принимал активное участие Ковалевский.

Суд состоялся в конце сентября. Всем обвиняемым была предъявлена статья 190-1 УК РСФСР, т.е. «клевета на советский государственный и общественный строй». Единственным обвиненным в авторстве самиздата был Виктор Арцимович. Его признали невменяемым и направили на принудительное лечение в спецпсихбольницу. Анатолия Чернышова обвинили не только по статье 190-1, но и по статье 162 — «занятие запрещенным промыслом» и приговорили к 3,5 годам лагеря. Видимо, именно его сочли изготовителем фотокопий самиздата и тамиздата, распространившихся в Томске. Ковалевский и Кендель обвинялись лишь, так сказать, в потреблении самиздата и его распространении, но не в изготовлении — они получили по 1,5 года лагеря.[429]

Именно из-за беспримерного для послесталинского времени размаха репрессий в 1980-е годы можно утверждать, что власти оказались бессильны справиться с инакомыслием, вернуть общество в «додиссидентское» состояние. Репрессиями была снята видимая часть цепочки — открытые общественные ассоциации, но скрытые звенья сохранились и функционируют (сбор и распространение информации о положении с правами человека в СССР, самиздат, помощь политзаключенным и другим жертвам репрессий), и в эту деятельность наряду с прежними втягиваются новые люди. Это означает, что при малейшем ослаблении давления вновь появятся и открытые формы инакомыслия — возможно, в каком-то новом организационном виде более зрелые, более разработанные на основании прежнего опыта — подспудная работа мысли, обмен идеями и информацией, ставший возможным благодаря самиздату, не проходит бесследно.

А.Д. Сахаров в статье «Тревожное время», написанной уже в горьковском заточении (июль 1980 г.), писал:

«Лозунг»Народ и партия — едины" — не вполне пустые слова. Но из этого же народа вышли защитники прав человека, ставшие против обмана, лицемерия и немоты, вооруженные только авторучками, с готовностью к жертвам и без облегчающей веры в быстрый и эффективный успех. И они сказали свое слово, оно не забудется, за ними моральная сила и логика исторического развития… Их деятельность будет продолжаться в той или иной форме, в том или ином объеме. Дело тут не в арифметике, а в качественном факте прорыва психологического барьера молчания".[430]