История Карла XII, короля Швеции

КНИГА СЕДЬМАЯ

Бендерский паша ожидал Карла в своем шатре вместе с переводчиком Марко. Он встретил короля с изъявлениями глубочайшего почтения и просил его отдохнуть на диване, однако Карл, не обращая внимания на любезности турка, продолжал стоять.

«Да благословен Всемогущий Бог, сохранивший жизнь вашего величества! — сказал паша. — Я в отчаянии от того, что ваше величество принудил меня к исполнению повелений его высочества». Король, недовольный лишь сдачею в плен трехсот своих солдат, отвечал: «Ах, если бы они исполнили свой долг, нас не взяли бы и за десять дней». — «Увы, — возразил ему турок. — Сколь бесполезно было сие изъявление доблести!» По приказанию паши король был привезен в Бендеры на лошадях с роскошной упряжью и попонами. Все его шведы были или убиты, или пленены. Имущество, снаряжение, бумаги и одежда — все, вплоть до самой необходимой мелочи, было разграблено или сожжено. По дороге вели чуть ли не голыми шведских офицеров, скованных по двое. Такая же участь постигла канцлера и генералов — они стали рабами поделивших их между собою солдат.

Измаил-паша уступил Карлу в своем бендерском дворце собственные апартаменты, где ему прислуживали как королю, хотя у дверей ради предосторожности всегда стояла янычарская стража. Для него приготовили постель, но он, даже не снимая сапог, бросился на диван и заснул мертвым сном. Утром следующего дня к королю допустили барона Фабриса, каковой увидел сего государя в разорванных одеждах, с обожженными бровями, всего в крови и пороховой копоти. Но, несмотря на ужасный сей вид, был он совершенно спокоен. Барон кинулся перед ним на колени, не имея сил произнести хотя бы слово. Однако же мягкий и дружеский тон короля вскоре успокоил его, и они со смехом стали вспоминать бендерский бой. «Говорят, будто ваше величество собственной рукой убили двадцать янычар», — сказал господин Фабрис. «Ну, ну, в таких делах всегда увеличивают все вдвое». Как раз во время сей беседы паша прислал к королю фаворита его господина Гротгусена и полковника Риббинса, коих выкупил он на свои деньги. Освобождением других пленников занялся и барон Фабрис.

К нему присоединился также английский посланник господин Джеффрис, пожелавший участвовать в потребных на сие расходах, и некий француз, приехавший в Бендеры из одного только любопытства и описавший впоследствии происшедшие события. С помощью паши, каковой давал еще и свои деньги, сии иноземцы выкупили у турок и татар не только всех офицеров, но и их одежду.

На следующий день короля повезли по адриано-польской дороге вместе с казначеем господином Гротгусеном, а канцлер Мюллерн и несколько офицеров были в другой карете, некоторые ехали верхом. Во главе эскорта находился сам паша.

Барон Фабрис пристыдил его, что невеликодушно оставлять короля без шпаги, однако же паша ответствовал на сие: «Сохрани меня Господь, ведь он хотел обрезать нам бороды!» Впрочем, через несколько часов шпага была возвращена.

Пока препровождали, как обезоруженного пленника, сего короля, который еще несколько лет назад диктовал законы стольким государствам в качестве арбитра Северной Европы и наводил на нее ужас, в том же самом месте можно было видеть еще один пример хрупкости величия человеческого.

В турецких землях был задержан король Станислав, и его везли как пленника в Бендеры.

Те руки, которые сделали Станислава королем, уже не могли теперь поддерживать его, и, оставшись без денег, а следовательно, и без своей партии в Польше, удалился он сначала в Померанию. Не имея сил сохранить собственное королевство, Станислав защищал, пока мог, владения своего благодетеля. Он даже поехал в Швецию, чтобы ускорить подкрепления, кои были столь необходимы в Померании и Ливонии, и сделал все возможное для истинного своего друга Карла. В то время первый прусский король, государь, умудренный опытом и вполне основательно опасавшийся соседства с московитами, задумал объединиться с Августом и Польской Республикой, дабы выдворить русских обратно в их страну. Он даже намеревался привлечь к сим планам и самого Карла XII. От сего должны были воспоследовать три великих блага: мир на севере Европы, возвращение Карла в свои владения и преграда противу слишком уже усилившихся русских. Началом сего союза, от коего зависело всеобщее спокойствие, было отречение Станислава. Сей последний не только согласился на это, но и взял на себя обязанности посредника в заключении того мира, который отнимал у него корону. На сие сподвигнули его как необходимость и всеобщее благо, так и слава пожертвования. К тому же заботился он и об интересах Карла, коему был всем обязан и коего искренне любил. Он написал в Бендеры и изобразил королю состояние всех дел, случившиеся несчастия и потребные противу оных средства. Станислав заклинал его не противиться отречению, столь же неизбежному по всем обстоятельствам, как и благородному по самим побуждениям. Он настоятельно просил не приносить в жертву интересы Швеции ради несчастного друга, который отрекся добровольно, заботясь лишь о всеобщем благоденствии. Карл XII получил его письма еще в Варнице и в присутствии свидетелей гневливо сказал курьеру: «Ежели друг мой никак не желает быть королем, значит, я поставлю на его место кого-нибудь другого».

Станислав упорствовал в своей жертве, которую не желал принимать Карл, и поэтому он вознамерился самолично убедить шведского короля. Ради отречения пошел он на больший риск, нежели тот, каковой ожидал его при овладении престолом. Однажды в десять часов вечера он тайно покинул шведскую армию, коей командовал в Померании, и уехал вместе с бароном Спарре, ставшим впоследствии посланником в Англии и Франции, и еще одним полковником. Он взял себе имя некоего француза Арана, майора шведской службы, который умер, будучи комендантом Данцига. Станислав объехал стороной вражескую армию, беря на почте лошадей по паспорту Арана, и наконец после немалых опасностей достиг турецкой границы.

Оказавшись в Молдавии, он отправил обратно к армии барона Спарре и въехал в Яссы, почитая себя совершенно безопасным в сей стране, где толико уважали короля шведского. Он даже не подозревал, что именно тогда происходило там.

Его спросили, кто он таков, и Станислав назвался майором шведской службы, после чего сразу же был арестован при одном лишь упоминании сего имени. Его доставили к молдавскому господарю, который знал уже из газет о бегстве бывшего польского короля и заподозрил истину. Ему описали лицо Станислава, легко узнаваемое по своей полноте и редко встречающемуся выражению мягкосердечия.

Господарь принялся расспрашивать его, стараясь выведать как можно больше, и наконец спросил, кем он был в шведской армии. Оба они говорили по-латыни. «Major sum»[89], — ответствовал ему Станислав. Хотя молдаванин и обходился с ним как с королем, но все-таки — как с королем-пленником, и в греческом монастыре, куда его поместили до получения приказаний султана, была поставлена неусыпная стража. Вскоре таковые приказания пришли, и велено было препроводить Станислава в Бендеры, откуда только что увезли Карла.

Новость сия достигла бендерского паши, когда он сопровождал экипаж шведского короля. Паша поведал ее господину Фабрису, и сей последний, приблизившись к Карлу XII, сообщил ему, что отныне он уже не единственный король-пленник в руках у турок и что Станислава везут под конвоем всего в нескольких милях отсюда. «Поспешите к нему, любезный мой Фабрис, — отвечал Карл, не проявляя никаких признаков волнения при сем известии, — и скажите ему, что Август никогда не примирится с ним, но дела наши уже близки к лучшей перемене». Таков был несгибаемый характер Карла, который, несмотря на предательство поляков, вторжение врагов в собственные его владения и теперешнее свое положение, когда его как пленника везли неизвестно куда, все-таки надеялся еще на свою звезду и рассчитывал получить для себя стотысячное оттоманское войско. Господин Фабрис с разрешения паши и в сопровождении одного янычара поспешил исполнить сию комиссию. Через несколько миль встретил он большой отряд солдат, сопровождавших Станислава. Приметив среди них некоего кавалера, одетого во французское платье и на захудалой лошади, спросил он его по-немецки, где находится теперь польский король. Человек сей и оказался самим королем. «Ах, — ответствовал ему Станислав, — значит, вы уже не помните меня!» Тогда господин Фабрис поведал о нынешнем печальном положении короля шведского и о несгибаемой, хотя и бесполезной твердости его намерений.

Когда Станислав уже подъезжал к Бендерам, паша послал ему арабского скакуна с роскошной сбруей.

Станислав был встречен в Бендерах пушечными залпами, и у него не было никаких причин жаловаться на обращение с ним. А тем временем Карла везли по адрианопольской дороге. Город сей уже полнился слухами об учиненном им побоище. Турки и проклинали его, и восхищались им, однако раздраженный Диван намеревался сослать короля на один из островов Архипелага[90].

Польский король Станислав оказал мне честь, рассказав о большинстве сих обстоятельств, равно как и о том, что предполагалось отправить на один из греческих островов и его самого, однако через несколько месяцев султан смилостивился и позволил ему уехать.

К сожалению, те, кто мог помочь при сих обстоятельствах, то есть господин Дезалёр и граф Понятовский, находились тогда в Константинополе. Большинство шведов, оказавшихся в Адрианополе, были заключены в тюрьму. Казалось, что трон султана со всех сторон неприступен для жалоб шведского короля.

В Адрианополе находился тогда посланный к Карлу из Франции маркиз де Фьервиль. Он решился помочь сему государю, всеми покинутому и преследуемому. К счастию, в таковом намерении вспомоществовал ему некий французский дворянин по имени Вильлонг, человек неустрашимой храбрости, восхищавшийся королем Карлом и приехавший в Турцию нарочито для того, дабы определиться на службу сего государя.

Маркиз де Фьервиль с помощью этого молодого человека написал от имени короля Швеции памятную записку, в коей монарх сей требовал у султана возмездия за нанесенное в его лице оскорбление всем коронованным особам, равно как и за предательство хана и бендерского паши.

Визиря и других министров обвиняли в том, что те продались московитам, предали султана, перехватывали письма Карла и интригами заставили своего государя позорно нарушить закон мусульманского гостеприимства и международного права, напав с двадцатитысячной армией на Карла, у которого не было иной защиты, кроме кучки слуг, и который полагался на священное слово самого повелителя турок.

Когда сей мемуар был составлен, надлежало перевести его на турецкий язык и написать особенным начертанием на бумаге, нарочито изготовляемой для всего, что подносится султану.

Обратились к французским переводчикам, однако дела шведского короля представлялись столь безнадежными, а визирь с такой решительностью выступал противу него, что ни один из них не осмелился даже перевести мемуар маркиза де Фьервиля. Наконец нашли какого-то иностранца, руку которого не знали в Порте, и он за вознаграждение и при условии глубочайшей тайны сделал перевод и переписал его в надлежащем виде. Шведский офицер барон Арвидсон подделал подпись короля, а маркиз приложил хранившуюся у него королевскую печать. Вильлонг же взялся вручить пакет султану в собственные руки, когда тот пойдет в мечеть. Но визирь, предвидевший требования шведов восстановить справедливость, категорически запретил допускать кого-либо на близкое расстояние к султану, а всех, кого заметят возле мечети с прошениями, незамедлительно брать под стражу.

Вильлонг знал о сем распоряжении и понимал, что рискует головой. Он сменил свой франкский костюм на греческое одеяние и, спрятав на груди письмо, с раннего утра стал прогуливаться возле той мечети, куда обыкновенно ездил султан. Притворившись безумным, он, приплясывая, втерся между двумя рядами янычар, среди коих должен был шествовать повелитель турок, а для удовольствия охраны преднамеренно обронил несколько серебряных монет.

Когда появился султан, Вильлонга пытались оттеснить, но он бросился наземь и стал биться в руках янычар. Головной убор его свалился, и обнажились длинные волосы, которые сразу выдали в нем франка. На него посыпались жестокие удары. Приблизившийся султан спросил о причине шума и беспорядка. Вильлонг закричал изо всех сил: «Амман! Амман! Пощади!» И тогда султан велел ему приблизиться. Он подбежал, поцеловал стремя и подал пакет со словами: «Это прислал тебе король Швеции». Султан спрятал письмо у себя на груди и поехал дальше, а Вильлонга схватили и бросили в тюрьму.

Выйдя из мечети, султан прочел письмо, после чего пожелал сам допросить дерзкого ходатая. То, что я расскажу дальше, может показаться невероятным, но основываюсь я на письмах самого господина Вильлонга, а слово доблестного офицера все-таки заслуживает доверия. Как он пишет, султан сменил свое императорское одеяние на костюм янычарского офицера, что, впрочем, случалось с ним довольно часто. В качестве переводчика он взял с собой некоего старика-мальтийца. Благодаря сему переодеванию, Вильлонг удостоился того, о чем не мог мечтать ни один посланник христианской страны: беседы наедине с турецким императором на целые четверть часа. Он с полнейшей непринужденностию изъяснил ему все беды короля Швеции, пожаловался на министров и просил о возмещении за нанесенные обиды и оскорбления. Несмотря на тюремный мрак, Вильлонг легко узнал султана и посему говорил с тем большей свободой. Мнимый янычар сказал ему: «Гяур[91], будь уверен, что у повелителя моего душа великого императора, и если твой шведский король прав, он поступит с ним по справедливости». Вскоре Вильлонга выпустили из тюрьмы, а через несколько недель во дворце произошли внезапные перемены, которые шведы почли за следствие сего необычайного разговора. Был низложен муфтий, татарского хана сослали на Родос, а бендерского пашу — на один из островов Архипелага.

Оттоманская Порта столь подвержена подобным потрясениям, что почти невозможно понять, действительно ли султан хотел сими переменами удовлетворить короля. То, как обращались с ним, отнюдь не свидетельствовало о желании турок сделать ему что-либо приятное.

Султанского фаворита Али Кумурджи подозревали в том, что он единолично произвел все сии перемены ради собственных своих интересов. Говорили, будто по его проискам сослали татарского хана и бендерского пашу под тем предлогом, что они, вопреки повелению султана, отдали шведскому королю двенадцать сотен кошельков. Али Кумурджи посадил на татарский трон брата свергнутого хана[92], такого же молодого человека, как и сам фаворит. Креатура сия вполне соответствовала видам Али Кумурджи начать новую войну, да к тому же новый хан еще и не питал никаких родственных чувств к старшему своему брату. Что касается великого визиря Юсуфа, то он был сослан через несколько недель, и его место занял Сулейман-паша.

Господин де Вильлонг и некоторые шведы уверяли меня, будто одно только письмо, поданное от имени шведского короля, произвело все сии великие перемены в Порте. Но господин де Фьервиль со своей стороны утверждал совершенно обратное. Подобное же несоответствие находил я и в некоторых других доверявшихся мне мемуарах. В таковых обстоятельствах историку остается лишь бесхитростно пересказывать все происшедшее, не пытаясь проникнуть в движущие оным причины, и с точностию передавать известное ему без притязаний на большее.

Тем временем Карла перевезли сначала в замок Демирташ под Адрианополем. Чтобы только увидеть его, там собралась несметная толпа турок. Из кареты короля вынесли на диване, но, не желая любопытных взглядов, закрыл он лицо свое платком.

Порта сначала никак не соглашалась оставить Карла в Демотике, небольшом городке в шести лье от Адрианополя у знаменитой реки Гебруса, ныне именуемой Марицей, но в конце концов согласилась на сие. Кумурджи сказал великому визирю Сулейману: «Передай королю шведскому, что он может оставаться в Демотике хоть всю свою жизнь. Не сомневайся, не пройдет и года, как он уедет по собственной воле. Главное, сделай так, чтобы у него не было денег».

Короля перевезли в этот небольшой городок, и ему было назначено изрядное содержание провизией, как и для всей его свиты, но всего лишь двадцать пять экю в день на свинину и вино, каковые сами турки никогда не употребляют. А о пятистах бендерских экю уже не было и речи.

Едва Карл успел обосноваться с небольшим своим двором в Демотике, как был смещен великий визирь Сулейман и на его место поставлен Ибрагим-Молла, гордый, отважный и безмерно грубый человек. Для читателя, может быть, небезынтересно узнать историю его жизни, дающую представление обо всех этих вице-королях Оттоманской Империи, от которых столь зависела судьба Карла XII.

При воцарении султана Ахмеда III он был лишь простым матросом. Император сей имел обыкновение переодеваться в простое платье и под видом частного человека или дервиша[93] ходить вечером по кофейням и прочим общественным местам Константинополя, дабы услышать, что говорят про него самого, и разузнавать таким образом из первых рук истинные чувства народа. Однажды он услышал, как сей Молла жаловался на то, что турецкие корабли никогда не приходят с призами, и если бы он был капитаном, то никогда не возвращался бы в Константинополь без какого-нибудь корабля неверных. Султан назавтра же приказал дать ему под команду корабль и отправить в каперский рейс[94]. Уже через несколько дней новый капитан привел мальтийское судно и генуэзский галиот. Не прошло и двух лет, как он стал сначала адмиралом, а потом и великим визирем. Оказавшись на сей должности, возомнил он, будто сможет обойтись и без фаворита, а для того, чтобы сделать себя необходимым, замыслил начать войну с московитами. В сих видах великий визирь велел поставить шатер свой поблизости от того места, где находился король шведский.

Визирь пригласил Карла к себе в шатер вместе с новым татарским ханом и французским посланником. Король, становившийся по мере умножения своих несчастий все более и более надменным, почел величайшим для себя оскорблением то, что подданный другого государя осмелился посылать за ним. Он велел канцлеру Мюллерну отправиться вместо него, а сам, опасаясь, как бы турки не выказали ему какого-либо неуважения и не нанесли урон его чести, улегся в постель, решившись не покидать оную на все время пребывания своего в Демотике. Так он пролежал десять месяцев, притворяясь больным, и допускал к себе для трапез только канцлера Мюллерна, господина Гротгусена и полковника Дуббенса. У них не было никаких предметов европейского обихода, ибо все пропало во время бендерского боя, и поэтому не только не соблюдался пристойный церемониал, но не могли они пользоваться даже простейшими удобствами. Прислуживать приходилось самим себе, а обязанности повара исполнял все это время канцлер Мюллерн.

Пока Карл XII препровождал подобным образом свою жизнь, не вставая с постели, известился он о разорении всех своих провинций, вне собственно Швеции находившихся.

Генерал Стенбок, прославившийся своей победой во главе одного лишь крестьянского ополчения над отборными датскими войсками, еще некоторое время поддерживал репутацию шведского оружия: пока хватало сил, он защищал Померанию, герцогство Бременское и остатки королевских владений в Германии. Однако же не мог он воспрепятствовать объединенным саксонцам и датчанам осадить сильно укрепленный город Штаде, находящийся в Бременском герцогстве неподалеку от Эльбы. Город сей подвергся бомбардированию и был обращен в пепел. Гарнизону пришлось сдаться на капитуляцию, так и не дождавшись помощи от Стенбока.

Сей генерал с двенадцатитысячным корпусом, из коего половину составляла кавалерия, преследовал вдвое сильнейшего неприятеля и настиг его в герцогстве Мекленбургском у местечка Гадебек, возле небольшой реки того же имени. Произошло сие 20 декабря 1712 г. Шведов отделяло от неприятеля болото, за которым и находился лагерь оного. Саксонцы и датчане имели преимущество числа и местности, и к ним невозможно было подступиться, не пройдя под пушечным огнем через трясину.

Стенбок во главе своих войск, в ордер баталии построенных, завязал сражение, кровопролитнейшее из всех бывших между сими соперничающими нациями. Через три часа датчане и саксонцы были смяты и отошли с поля боя.

Сын короля Августа и графини де Кёнигсмарк, известный под именем графа Саксонского[95], получил в сей баталии свое первое боевое крещение. Впоследствии он удостоился чести быть избранным герцогом Курляндии, но ему не хватило сил воспользоваться сим бесспорнейшим правом на достоинство суверена, а именно единодушным желанием всего народа. Впоследствии он завоевал для себя еще большую славу как спаситель Франции в битве при Фонтенуа[96] и завоеватель Фландрии, и заслужил репутацию величайшего полководца нашего века.

В Гадебеке граф Саксонский командовал полком, и под ним была убита лошадь. Он говорил при мне, что шведы ни на мгновение не размыкали строй, и даже после того, как победа была уже решена, ни один из сих доблестных воинов, имея у себя под ногами мертвые тела врагов, не осмелился наклониться для грабежа до тех пор, пока тут же на поле битвы не прочли благодарственную молитву. Вот сколь неколебима была та строжайшая дисциплина, к коей приучил их король!

После сей виктории Стенбок вознамерился отомстить за сожженный Штаде и направился к расположенному на Эльбе неподалеку от Гамбурга датскому городу и порту Альтоне, куда могли заходить довольно большие корабли. Король Дании дал сему городу многие привилегии, желая насадить там процветающую торговлю. Благодаря своему трудолюбию, жители, поощряемые мудрыми попечениями монарха, поставили Альтону в число городов богатых. Сие возбудило ревность Гамбурга, стремившегося во что бы то ни стало изничтожить своего соперника. Явившись к Альтоне, Стенбок послал туда трубача, который объявил жителям, что они могут выйти из города с таковыми пожитками, кои способны унести на себе, а жилища их будут сожжены дотла.

Городские магистраты бросились ему в ноги и предлагали сто тысяч экю контрибуции, но Стенбок потребовал двести тысяч. Альтонцы умоляли его дать им время до завтрашнего дня, чтобы снестись с Гамбургом, где были их денежные счета, однако генерал требовал немедленной уплаты под страхом безотлагательного сожжения.

Войска его уже достигли предместий города, и солдаты держали наготове зажженные факелы. Единственной защитой города оставались хлипкие деревянные ворота и давно осыпавшийся ров. Несчастные обыватели принуждены были посреди ночи поспешно покинуть дома свои. Случилось сие 9 января 1713 г. Стоял жестокий холод, усугубленный порывистым северным ветром, раздувавшим пламя в загоревшемся уже городе. Сгорбленные под тяжестью своих пожитков, мужчины и женщины с воплями и стонами спасались кто как мог на обледенелых холмах. Молодые тащили на плечах парализованных старцев. Только что родившие женщины прижимали к себе младенцев и замерзали до смерти в виду сгоравшего на их глазах родного города. Шведы зажгли его, даже не дожидаясь выхода всех жителей. Альтона горела от полуночи до десяти часов утра, почти все дома в ней были деревянные, и от них остался один лишь пепел. На следующий день уже никто не смог бы сказать, что на сем месте когда-то стоял город.

А тем временем, пока горели их жилища, старцы, больные и слабые женщины еле брели по льду к Гамбургу и умоляли жителей его о спасении, прося открыть для них городские ворота. Однако из-за вспыхнувших в Альтоне заразных болезней им было в сем отказано, и тем легче, что гамбуржцы не настолько любили альтонцев, дабы подвергать ради них опасности собственный свой город. Вследствие сего большинство сих несчастных погибли под гамбургскими стенами, призывая небо в свидетели варварства шведов и отнюдь не меньшего злодейства граждан Гамбурга.

Вся Германия восстала противу сей бесчеловечной жестокости. Министры и генералы Польши и Дании письменно выразили графу Стенбоку свое негодование сим бесполезным и не имеющим никакого оправдания злодеянием, взывающим о возмездии земли и неба.

Стенбок ответствовал им, что «он прибегнул к сим крайним мерам, дабы научить врагов своего повелителя не вести более варварской войны и уважать право народов», что «они ужаснули всю Померанию своими зверствами, опустошили цветущую сию провинцию и продали туркам более ста тысяч жителей оной», что «поджегшие Альтону факелы явились лишь ответом на каленые ядра, обратившие в пепел город Штаде».

Вот с каковой яростию вели войну и шведы, и их противники. Ежели Карл XII явился бы тогда в Померанию, то вполне вероятно, что удача снова возвратилась бы к нему. Даже и без него армия еще сохраняла свой прежний боевой дух, однако отсутствие вождя всегда опасно и не позволяет в полной мере воспользоваться достигнутыми победами. Все то, что принесли Стенбоку славные его виктории, было попусту растрачено в незначительных схватках.

Сей победитель не мог воспрепятствовать объединению московитов, саксонцев и датчан. Ему не давали останавливаться на квартирах, и он терял людей в непрестанных мелких стычках. Две тысячи человек утонули при переправе через Эйдер, направляясь на зимние квартиры в Голштинию. Все сии потери были невосполнимы, поелику со всех сторон его окружали сильные враги.

Он намеревался защищать Голштинию от датчан, но, несмотря на все его усилия и ухищрения, герцогство сие было потеряно, армия разбита, а сам он оказался в плену.

Беззащитная Померания, за исключением Штраль-зунда, острова Рюген и некоторых сопредельных с ними мест, стала добычей союзников и досталась королю Пруссии. Бременские владения наполнились датскими гарнизонами. Русские наводнили Финляндию и гнали шведов, уже потерявших не только веру в самих себя, но, по причине малочисленности, даже и превосходство в доблести над становившимся день, ото дня все более воинственным неприятелем.

И в довершение всех сих несчастий Швеции король ее упрямо оставался в Демотике, безрассудно надеясь на призрачную помощь Турции.

Ибрагим-Молла, сей надменный визирь, который столь упорно стремился начать войну противу московитов, невзирая на виды султанского фаворита, был в конце концов удавлен промеж двух дверей.

Место великого визиря стало столь опасным, что никто не осмеливался претендовать на него, и в течение полугода оно оставалось свободным. Наконец его занял сам фаворит Али Кумурджи, и тогда все надежды короля рассыпались в прах. Он хорошо знал Кумурджи, ибо пользовался его услугами, когда сей последний почитал это для себя выгодным.

Одиннадцать месяцев провел Карл в Демотике, предаваясь полнейшей бездеятельности. Праздность сия, пришедшая на смену почти нечеловеческим усилиям, в конце концов превратила его притворную болезнь в настоящую. Вся Европа почитала его уже погибшим. В Регентском Совете, установленном им при отъезде из Стокгольма, даже не вспоминали про него. Сенат в полном составе явился к сестре короля принцессе Ульрике Элеоноре и просил ее восприять регентство во время отсутствия брата, на что и воспоследовало ее согласие. Однако, когда попытались принудить оную принцессу к замирению с царем и датским королем, которые теснили Швецию со всех сторон, она, вполне резонно полагая, что брат ее никогда не ратифицирует подобные договоры, сложила с себя регентство и во всех подробностях отписала о сем деле в Турцию.

Карл получил послание сестры, уже будучи в Демотике. Впитавший с материнским молоком привычку к деспотической власти, он совершенно забыл о том, что раньше Швеция была свободной страной и в прежние времена ею правил Сенат совместно с королями. Он же почитал сие государственное собрание кучкой слуг, которым вздумалось командовать в доме, когда оттуда уехал хозяин. Карл написал им, что коли пожелали они быть правителями, то он пришлет им один из своих ботфортов, повелений коего и надлежит им слушаться.

Дабы предупредить таковые покушения на его власть в Швеции, равно как и защитить страну от врагов, и видя также, что уже ни в чем нельзя более рассчитывать на Оттоманскую Порту, уведомил он великого визиря о своем намерении уехать и следовать через немецкие земли.

Заявление сие сделал от его имени французский посланник граф Дезалёр, принявший на себя ведение шведских дел при Порте. Великий визирь ответствовал ему на это: «Передайте королю, что он по собственному своему выбору может оставаться или ехать, но пусть он примет наконец окончательное решение и назначит день отъезда, дабы не вводить нас в бендерские хлопоты».

Передавая сей ответ, граф постарался смягчить выражения оного. День отъезда был назначен, однако Карл, прежде чем покинуть Турцию, пожелал изобразить пышность, подобающую великому королю, хотя бы и обретающемуся в крайности. Он назначил господина Гротгусена чрезвычайным посланником и в сопровождении двадцати четырех роскошно наряженных особ свиты отправил его по всем правилам дипломатического этикета в Константинополь с прощальным визитом.

Те тайные способы, к коим пришлось прибегнуть ради этого, были столь же унизительны, сколь великолепно выглядело само посольство.

Граф Дезалёр одолжил королю сорок тысяч экю, господин Гротгусен через своих агентов в Константинополе занял у одного еврея тысячу под пятьдесят процентов, еще двести пистолей — у одного английского купца и тысячу франков — у некоего турка.

Так были собраны деньги, чтобы разыграть в присутствии Дивана мишурную комедию шведского посольства. Господина Гротгусена приняли в Константинополе со всеми почестями, каковые оказывает Порта чрезвычайным посланникам в день прощальной аудиенции. Весь этот фарс был представлен ради того, чтобы получить от великого визиря деньги, однако же переломить его неуступчивость так и не удалось.

Господин Гротгусен просил у Порты заем в один миллион, но визирь с холодностию ответствовал ему, что повелитель его дает деньги по собственной своей воле, но почитает для себя унизительным выступать в роли заимодавца. Королю же будет предоставлено все, потребное для его путешествия, и соответственно с достоинством самого султана. Может быть, Порта даже сделает ему какой-нибудь презент в виде золотого предмета, однако рассчитывать на сие не следует.

Наконец, первого октября 1714 года король Швеции тронулся в путь для того, чтобы покинуть турецкие владения. В замок Демирташ, где он находился несколько дней перед отъездом, за ним прибыл капиджи-паша[97] и шестеро чаушей[98]. Ему поднесли от имени султана большой алый шатер, расшитый золотом, саблю, украшенную драгоценными камнями, и восемь отборных арабских скакунов с великолепными седлами и стременами из цельного серебра. Не лишнее упомянуть и то, что смотревший за этими лошадьми арабский конюх передал королю их генеалогические дипломы.

Шестьдесят повозок, нагруженных всяческого рода провизией, и триста лошадей составляли обоз. Зная, что многие из турок давали деньги королевским людям под высокий рост, капиджи-паша сказал Карлу, что ростовщичество противоречит исламскому закону, и умолял Его Величество аннулировать все долги, а оставленному в Константинополе резиденту послать приказ не платить ничего свыше занятого. «Нет, — ответствовал ему на сие король, — ежели слуги мои дали векселя на сто экю, а получили только десять, я заплачу все».

Он предложил заимодавцам ехать вместе с ним, обещая не только возместить долги, но покрыть и путевые расходы. Многие из оных кредиторов решились предпринять сие путешествие в Швецию, и господин Гротгусен озаботился тем, чтобы они получили там свои деньги.

Турки, желая выказать более уважения своему гостю, везли его весьма короткими перегонами, но сия торжественная медлительность только раздражала нетерпеливого короля. Он и в дороге поднимался по своему обыкновению в три часа утра. Одевшись, самолично будил капиджи-пашу и чаушей и приказывал еще посреди черной ночи двигаться в путь. Таковая манера путешествовать нарушала обычную неспешность турок, но королю, нравилось приводить их в замешательство, и он говорил, что хоть этим пустяком может отплатить им за бендерское дело.

Пока король двигался к границе, Станислав ехал другой дорогой, направляясь в герцогство Цвейбрю-кенское, сопредельное с Пфальцем и Эльзасом и принадлежавшее со времен Карла X Швеции. Карл XII назначил для Станислава доходы с сего герцогства, составлявшие тогда около семидесяти тысяч экю. Бывший король хотел и даже мог бы заключить с Августом авантажный для себя договор, но вследствие необоримого упрямства Карла, не соглашавшегося на отречение Станислава от престола, он потерял в Польше все свои земли и все свое имущество.

Государь сей оставался в герцогстве Цвейбрюкенском до смерти Карла, после коей избрал для себя в качестве убежища город Вейсенбург во французском Эльзасе. Когда посланник короля Августа господин Зум заявил протест регенту Франции герцогу Орлеанскому, герцог ответствовал ему сими столь достопамятными словами: «Сударь, доложите королю, вашему повелителю, что Франция никогда не отказывала в убежище несчастным королям».

Достигнув немецкой границы, король Швеции узнал, что император повелел принимать его во всех подвластных ему землях с надлежащей торжественностью. Повсюду, в городах и деревнях, куда прибывали квартирмейстеры короля, делались все необходимые приготовления. Толпы народа ждали проезда сего необыкновенного человека, чьи победы, несчастья и даже самые наималейшие дела производили столько шума в Европе и Азии. Однако же Карл отнюдь не намеревался терпеть таковую торжественность, тем более показывать себя в виде бендерского пленника. Более того, он принял решение не возвращаться в Стокгольм, пока не возьмет у Фортуны реванш за прежние свои несчастия.

Достигнув границ Трансильвании у Терговица, король отпустил турецкий эскорт, после чего, собрав свою свиту в заброшенном сарае, обратился к ней с речью и просил не беспокоиться о его особе, а всем стараться как можно скорее добраться до Штральзунда в Померании, находившегося почти за триста лье от того места, где они тогда были.

Карл взял с собой одного только господина Дюрийга и с веселым сердцем покинул свою свиту, пораженную удивлением, страхом и печалью. Дабы переменить внешность, он надел черный парик, хотя до того всегда носил собственные волосы. На нем была шитая золотом шляпа, серый кафтан и голубой плащ. Вместе со своим спутником он ехал верховой почтой под именем немецкого офицера.

Выбирая направление пути, избегал он по мере возможности земли своих тайных и открытых врагов, а ехал через Венгрию, Моравию, Австрию, Баварию, Вюртемберг, Палатинат[99], Вестфалию и Мекленбург и таким образом объехал вокруг почти всей Германии, что удлинило путь его в полтора раза.

Весь первый день они скакали без остановки, и юный Дюринг, не привыкший в противоположность королю к подобным тяготам, слезая с лошади, без чувств рухнул оземь. Карл же не хотел останавливаться ни на минуту и, когда спутник его пришел в себя, спросил, сколько при нем денег. Дюринг ответствовал, что у него не более тысячи золотых экю. «Отдай мне половину, — сказал ему король, — я вижу, ты не сможешь успевать за мной, тебе придется ехать одному». Дюринг умолял его отдохнуть хотя бы три часа и клялся, что за это время он восстановит силы и будет в состоянии снова сесть в седло. Также заклинал он короля не подвергать себя страшному риску, однако Карл, взяв пятьсот экю, потребовал лошадей. Тогда, напуганный решимостью короля, Дюринг прибег к невинной уловке — отведя в сторону смотрителя почтовой станции, он, указав ему на шведского короля, сказал: «Это мой кузен, мы едем вместе по одному и тому же делу. Хотя он и видит, что я болен, но не хочет подождать даже трех часов. Прошу вас, дайте ему самую плохую лошадь, а для меня коляску или хоть какую-нибудь повозку».

Получив два дуката, смотритель в точности исполнил все, как его просили. Королю дали норовистую и хромую лошадь. В десять часов вечера монарх сей выехал среди черной ночи под снегом и дождем. Спутник его, проспав несколько часов, пустился вдогонку на повозке, влекомой двумя сильными лошадьми. К рассвету он настиг короля, который уже загнал своего коня и шел пешком к следующей почтовой станции.

Ему пришлось сесть в повозку Дюринга, и он заснул на соломе. Далее они так и ехали — днем в седле, а по ночам спали в повозке и нигде не останавливались.

Через шестнадцать дней, 21 ноября 1714 г., счастливо избежав многих опасностей быть схваченными, достигли они, наконец, в час пополуночи городских ворот Штральзунда.

Карл крикнул часовому, что он курьер, присланный из Турции шведским королем, и ему незамедлительно нужен генерал Дукер, комендант сей крепости. На сие было отвечено, что уже слишком поздний час и надобно дожидаться рассвета.

Король же возражал, что прибыл он по весьма важному делу, и если его не впустят, то завтра утром все они будут наказаны. Наконец какой-то сержант решился разбудить коменданта. Генерал Дукер подумал, уж не приехал ли кто-нибудь из шведских генералов. Ворота отворили и препроводили сего курьера в комендантский дом.

Еще не проспавшийся Дукер спросил у него, какие известия о короле Швеции, на что Карл, взяв его за руки, ответствовал: «Дукер, неужели и самые верные мои подданные забыли меня?» Только тогда генерал узнал короля, хотя все еще не верил своим глазам. Бросившись на колени и проливая слезы радости, он стал обнимать ноги своего повелителя. В мгновение ока новость о приезде короля распространилась по всему городу. Солдаты окружили комендантский дом, улицы наполнились обывателями, которые вопрошали один другого: «Да правда ли, что приехал сам король?» Во всех окнах зажглись огни иллюминации. Рекой потекло вино при свете тысячи факелов и громе пушечных залпов.

Тем временем для короля, не ложившегося уже шестнадцать дней, приготовили постель. Ботфорты пришлось разрезать — настолько распухли от перенесенного напряжения его ноги. Спешно отыскали в городе хоть какие-то приличествующие белье и одежду. Проспав несколько часов, Карл встал, чтобы произвести смотр войскам и обозреть городские укрепления. В тот же день он отправил повсюду приказания с новой силой возобновить войну противу всех своих неприятелей. Сии, столь характерные для необычайного нрава Карла XII подробности, узнал я от господина Фабриса, и они были подтверждены мне графом де Круасси, посланником нашим при дворе сего государя.

Завершилась война, столь долгое время опустошавшая Германию, Голландию, Францию, Испанию, Португалию и Италию[100]. Всеобщее замирение стало возможно благодаря личным раздорам, случившимся тогда при английском дворе. Ловкий министр граф Оксфордский и один из самых блестящих гениев сего века, красноречивейший лорд Болингброк одержали верх над славным герцогом Мальборо и убедили королеву Анну заключить мир с Людовиком XIV. Сей последний, не имея перед собой такого врага, как Англия, поспешил принудить к соглашению и прочие державы.

Внук его Филипп V стал мирно царствовать на развалинах испанской монархии. Германский император, завладев Неаполем и Фландрией, еще более укрепился в обширнейших своих владениях. Сам же Людовик XIV стремился лишь мирно завершить свое столь продолжительное поприще.

10 августа 1714 г. скончалась английская королева Анна, ненавидимая половиною нации за дарование мира стольким государствам. Брат ее, несчастный принц Иаков Стюарт, лишенный трона почти от самого рождения, не явился тогда в Англию, дабы получить то наследие, каковое могли бы дать ему новые законы, если бы победила его партия. Королем Великобритании был единодушно провозглашен ганноверский курфюрст Георг под именем Георга I. Трон достался ему не по праву крови, хоть и происходил он от внучки Иакова I, но лишь благодаря акту Парламента.

Георг, уже в преклонном возрасте призванный управлять народом, языку которого он так и не выучился и у которого все для него было чуждо, почитал себя, в первую очередь, курфюрстом Ганноверским, а уже потом королем Англии. Все его амбиции сосредоточивались на приращении своих немецких владений. Почти каждый год он отправлялся на континент, чтобы свидеться с немецкими своими подданными, кои беззаветно обожали его. В остальном он продолжал жить скорее как частное лицо, а не как коронованная особа. Торжественность всего королевского уклада немало тяготила его; он окружил себя немногими из прежних своих подданных. Это был отнюдь не европейский король во всем блеске подобающего ему величия, а мудрец, который познал на троне радости дружественности и утехи семейной жизни. Таковы были тогда главенствующие монархи и сложившееся в средней и южной Европе положение.

Совсем по-иному обстояло дело на Севере: короли вели там войну, объединившись противу Швеции.

Август уже давно с помощью царя возвратился на польский трон при согласии германского императора, английской королевы и нидерландских Генеральных Штатов. Все они, бывшие гарантами навязанного Карлом Альтранштадтского мира, ныне отреклись от сего, когда уже нечего было бояться шведского короля.

Впрочем, Август отнюдь не наслаждался мирным-правлением. В Польской Республике после возврата законного монарха возродились опасения перед деспотичной властью. Вся страна взялась за оружие, дабы принудить его к соблюдению pacta conventa — священного договора между народом и королем. Казалось, Август был призван лишь ради того, чтобы объявить ему войну. При начале сих смут еще никто не осмеливался произносить имя Станислава. Партия его канула в небытие, а про короля шведского все вспоминали, как о пронесшемся вихре, который лишь ненадолго перевернул течение всех дел.

Полтава и отсутствие самого Карла XII не только привели к отречению Станислава, но и к падению племянника шведского короля, герцога Голштинского, каковой был лишен всех своих владений королем датским. Карл нежно любил его отца и не только сожалел о несчастиях сына, но и воспринимал оные как личный афронт. Более того, поелику за всю свою жизнь искал он себе одной только славы, низложение поставленных им государей явилось для него не менее чувствительным, нежели утрата целых провинций.

Потерями его было кому поживиться. Недавно ставший королем Пруссии Фридрих Вильгельм, который оказался столь же склонен к войне, как отец его к миролюбию, начал с того, что купил Штеттин и часть Померании, заплатив королю датскому и царю четыреста тысяч экю.

Превратившийся в короля Англии ганноверский курфюрст Георг завладел герцогствами Бременским и Верденским, которые получил в пользование от того же короля Дании за шестьдесят тысяч пистолей. Так разошлись пожитки Карла XII, и все завладевшие ими стали для него опаснейшими врагами.

Что касается царя, то, несомненно, он был самым страшным из них. Прежние его поражения и нынешние победы, его настойчивость в познаниях и передаче оных своим подданным, его непрестанные труды и даже ошибки — все это сделало из него воистину великого во всех отношениях человека. Рига была уже взята. Ливония, Ингрия, Карелия, половина Финляндии — сии провинции, завоеванные предками Карла XII, оказались теперь под игом московитов.

Двадцать лет назад у Петра Алексеевича не было на Балтийском море ни единой лодки, а ныне он стал властителем сего моря и имел там тридцать больших линейных кораблей[101], один из коих царь построил собственными своими руками. Он был лучшим плотником, лучшим адмиралом и лучшим лоцманом на всем Севере. Не было ни одного опасного пролива, который он самолично не промерил бы, начиная с Ботнического залива и до самого океана. Познав труд простого матроса, Петр вместе с тем предавался опытам философическим, столь необходимым для замыслов императора. Сам он постепенно и по мере побед поднялся до адмиральского звания, точно так же, как стремился он к генеральскому чину на суше.

Пока взращенный им князь Голицын, один из преданнейших его сподвижников, завершал завоевание Финляндии и овладел городом Ваза, сам император отплыл с флотом к Аландским островам, в двенадцати лье от Стокгольма расположенным.

Экспедиция сия воспоследовала в июле 1714 г., пока соперник Петра Карл еще валялся на постели в Демотике. Царь отплыл из Кроншлота, построенного им четыре года назад в четырех милях от Петербурга. Сей новый порт вкупе с флотом, офицерами и матросами — все это было делом его рук, и куда бы ни бросил он свой взор, везде останавливался оный лишь на собственных его творениях.

15 июля русский флот, состоявший из тридцати линейных кораблей, восьмидесяти галер и ста полугалер под командованием адмирала Апраксина, имея двадцатитысячный десант, подошел к Аландским островам. 16 июля появилась шведская эскадра адмирала Эреншельда силою не более двух третей сравнительно с русскими. Тем не менее Эреншельд вступил в сражение, продолжавшееся три часа. Царь, находившийся на эскадре в чине контр-адмирала, сцепился с кораблем шведского адмирала и после ожесточенной схватки взял его на абордаж[102].

В тот же день на острова был высажен шестнадцатитысячный десант и пленены все те шведы, кои не успели спастись на экскадре Эреншельда. Петр привел в Кроншлот большой корабль сего последнего и еще три меньших, а также фрегат и шесть галер, захваченных в сем сражении. Из Кроншлота царь проследовал в петербургский порт во главе победоносного своего флота и взятых трофеев. Ему салютовали троекратным залпом ста пятидесяти пушек, после чего совершил он торжественный въезд, более для него лестный, нежели полтавский триумф в Москве, поелику получал он сии почести в любезном его сердцу Петербурге, где еще десять лет назад не стояло ни единой хижины, а теперь можно было видеть четыре с половиной тысячи домов[103]. И, наконец, он возвратился не просто с победоносной, но вообще первой на Балтике русской экскадрой, хотя прежде в русском языке даже не существовало такого слова.

Торжества в Петербурге происходили по образцу московского триумфа. Шведский вице-адмирал был главным украшением нового сего празднества. Сам Петр Алексеевич явился в качестве контр-адмирала. Один русский боярин по имени Ромодановский, обычно представлявший царя по торжественным случаям, сидел на троне в окружении двенадцати сенаторов. Контр-адмирал подал ему реляцию о виктории и сразу же произведен был в вице-адмиралы в уважение его заслуг по службе. Странная, но весьма полезная церемония для той страны, где воинская субординация являлась пока еще лишь одним из тех новшеств, которые вводил царь.

Добившись наконец побед над шведами не только на суше, но и на море и изгнав их из Польши, московитский император стал теперь в свою очередь властвовать в сей стране. Он сделался посредником между Республикой и Августом, заняв положение не менее лестное, чем роль создателя королей. Блеск и удачи Карла перешли отныне к царю, и он использовал их с большим для себя авантажем, нежели соперник его, обращая все достигнутые успехи на пользу своей стране. Когда он брал какой-нибудь город, лучших мастеров отправляли оттуда в Петербург. Из завоеванных у Швеции провинций он переносил мануфактуры, ремесла и науки. Государство обогащалось его победами, и благодаря сему из всех завоевателей он более прочих достоин снисхождения.

Швеция же, напротив того, потеряла почти все свои провинции за морем, лишившись при этом и торговли, и денег, и кредита. Ее столь грозная для врагов армия ветеранов погибла на поле брани и сгинула от лишений; более ста тысяч шведов сделались рабами в обширнейших владениях царя и почти столько же было продано туркам и татарам. В стране весьма ощутительно недоставало людей, но как только Карл явился в Штральзунд, надежды возродились заново.

Благоговение и восхищение перед королем оставались еще столь сильно запечатленными в душах его подданных, что юные селяне толпами приходили записываться в армию, хотя уже недоставало рук и для работы на земле.