История Лейлы, сестры Ездры

II. Отвергнутые

Антиной, супруг мой.

Почти год прошел с тех пор, когда мы кружили под брачным балдахином. Год, как твои губы не касались моих, а руки не ласкали мои груди и бедра.

Время тянется так долго, что я не знаю, какой мерой его мерить.

Но не прошло ни одной ночи и ни одного дня, чтобы я не шептала твоего имени, чтобы желание услышать твой голос, почувствовать твое дыхание на моем затылке не разрывало бы мне грудь и не отравляло и той малой радости, которую я могла бы испытать.

А ведь я научилась терпению.

В ночь нашей свадьбы я дала клятву, что когда-нибудь мы встретимся вновь. В Сузах или Вавилоне. А может, в Иерусалиме или — почему бы нет? — в другом уголке мира. Я поклялась, что Яхве не разлучит нас на всю жизнь. Да, я поклялась тебе в этом: придет день, когда Лейла, твоя супруга, будет рядом с тобой, когда я рожу детей от тебя и увижу, как они растут. Антиной и Лейла будут мужем и женой, как это должно быть. А не только призраками и воспоминаниями.

Но сегодня я боюсь, что не сумею сдержать свою клятву.

Не по моей воле. О, нет!

Произошло нечто столь ужасное, что я не знаю, каков будет завтрашний день. Я больше не знаю, что сумею, а чего не сумею исполнить.

Я пишу тебе, потому что мне страшно. Потому что я больше не знаю, что праведно, а что нет.

Словно меня унесло разливом реки, и я борюсь с течением, видя, как исчезает берег.

И в момент, когда я пишу, я говорю себе, что безумие пятнать этот папирус чернилами и словами!

Ибо я ничего не знаю о твоей теперешней жизни. Я не знаю ничего о тебе, мой возлюбленный супруг.

У меня нет даже уверенности, что ты еще жив!

Но я не могу даже думать о твоей смерти. Это невозможно, Антиной, любовь моя.

Много ли битв ты прошел, и были ли они трудны? Ранили тебя или ты вернулся с победой?

Иногда в часы отчаяния, когда одиночество накатывает, словно зимний ком, ледяной и липкий, когда небо и деревья кажутся бесцветными, а биение собственного сердца вселяет ужас, я думаю, что другая уже сумела стать твоей женой и занять то место, которое я оставила.

И тогда я корю себя за свое упрямство! О, как я корю себя и наказываю, воочию представляя то, что могла бы выбрать, но не сделала реальным: уехать с тобой далеко от Парисатис, далеко от Ездры. Далеко от Суз. Быть рядом с тобой, видеть твои глаза, твои губы, смотреть, как трепещут твои ноздри на каждой заре, на каждом закате.

Я знаю, что такой прекрасный и сильный мужчина, как Антиной, супруг мой, не может оставаться один. Как может он жить без тела женщины рядом? Без любви и ласки? С одними воспоминаниями, которые сегодня, возможно, превратились лишь в бесплотный дым?

Ибо в этом и заключена наша правда, о супруг мой. Мы друг для друга лишь призраки нашей памяти.

Эти мысли без конца терзают меня.

Но терзания мои утихают, когда я вот так говорю с тобой, укладывая слова на желтые прожилки папируса.

Мне даже некуда послать это письмо. Я не знаю ни страны, ни города, ни лагеря, ни дома, куда я могла бы направить его. Оно всего лишь мое безумие и моя мечта сохранить тебя живым рядом с собой.

Антиной, мой возлюбленный, мой супруг перед лицом Предвечного, единственный мужчина, коснувшийся меня губами.

Чтобы понять то безумие, которое окружает меня сегодня, если только такое объяснение может существовать, мне придется начать с нашего отъезда из Суз.

Наутро после нашей свадебной ночи пришел приказ, разлучивший нас. Еще до наступления следующей ночи ты должен был покинуть Сузы и отправиться в Каркемиш, в верховья Евфрата. Парисатис сделала свое дело. Уверенной рукой она разлучила нас.

Ты первым должен был заплатить за то письмо с печатью Артаксеркса, которое стражники Цитадели вручили в руки Ездры.

Захария влез на большую корзину, принесенную Согдиамом, и зачитал папирусный свиток таким громким голосом, что даже те, кто стоял на улице перед домом, могли расслышать каждое слово.

С той поры я столько раз слышала, как повторялись эти слова, что могу записать их, будто навязчивый голос нашептывает мне их на ухо:

«Артаксеркс, Царь царей, Ездре, учителю Закона Бога Небесного:

От меня дано повеление, чтобы в царстве моем всякий из народа Израилева и из священников его и левитов, желающий идти в Иерусалим, шел с тобою. Ибо ты посылаешься от царя и семи советников его, чтобы обустроить Иудею и Иерусалим по закону Бога твоего…»

— Все слушали, раскрыв рот, стоя на холоде, но сердца их согревались этими словами, поддерживающими волю Ездры.

«И от меня, царя Артаксеркса, — продолжал Захария, — дается повеление всем хранителям сокровищ, которые за рекою: давать немедленно все, чего потребует у вас Ездра: серебра до ста талантов, зерна до ста мер и вина до ста батов, и до ста же батов масла, а соли без счета…»

Когда письмо было дочитано до конца, не раздался взрыв радости, как после аудиенции Ездры, когда он вышел из Ападаны. Не было ни песен, ни танцев. Лица вокруг меня были сосредоточенны и серьезны. И на них было написано огромное уважение.

Письмо Артаксеркса было не только приказом и проявлением власти. Оно подтверждало, что рука Яхве воистину лежит на Ездре. Теперь каждый мог убедиться в том, что я повторяла изо дня в день и в чем был убежден учитель Барух.

Потребовалось еще много дней, чтобы подготовить отъезд. Теперь, когда он был решен, добровольцы стекались сотнями и тысячами. Многие приходили из деревень, окружавших Сузы. Вскоре нижний город был заполонен, и обитатели его стали роптать. Захария получил разрешение занять свободные земли вдоль Каруна, за нижним городом, где мы поставили наши шатры.

Но как ни многочисленны были те, кто решил за ним последовать, Ездра не был удовлетворен. Он бушевал: «Яхве требовал возвращения всего нашего народа в Иерусалим!»

Он послал несколько горячих молодых голов в каждый еврейский дом Суз. В ответ мой дядя Мардохей и несколько других пришли в дом к Ездре. Они объяснили, что все семьи не могут покинуть Сузы, одним мановением руки разрушив дело целой жизни, оставив фабрики, мастерские, а иногда посты и звания в Цитадели, которые были пожалованы нам в первые годы изгнания.

— Изгнания больше нет, — возразил Ездра, не слушая их жалоб. — У вас нет никаких причин оставаться среди персов. Кроме вашего золота и мягких подушек.

Так, на протяжении пяти дней и пяти ночей свет не гас в содрогавшихся от причитаний и радости еврейских домах города Сузы. Их обитатели разделились на тех, кто уходил, и тех, кто оставался. Отцы отправляли сыновей, сыновья отказывались следовать за отцами. Возлюбленные, супруги, сестры были покинуты или раздираемы на части, как я сама.

Вопреки моим страхам тетя Сара не умоляла меня остаться. Она закрылась в своей комнате с покрасневшими от слез глазами и впервые в жизни не обращала внимания на то, что происходило в мастерской.

Вся печаль приходилась на долю тех, кто оставался. Печаль разлуки и стыда. Жестокие слова Ездры сделали свое дело. Чтобы смягчить его гнев и, возможно, гнев Яхве, остающиеся жертвовали все, что могли, из своих богатств. Нам отдали много повозок, продовольствия и одежд, ковров и шатров. Много крупного и мелкого скота, сотни мулов. Некоторые отдавали даже рабов и слуг.

Это были странные дни.

А я провела их еще более странно.

По правде говоря, в безразличии и без всякой радости.

Я винила себя в том, что не ощущала счастья. Не я ли больше всех других желала, чтобы это случилось? Но как я себя ни корила, ничто не приносило мне покоя и удовлетворения.

Мне уже не хватало тебя, Антиной. Мне казалось, я сжимала тебя в своих объятьях так крепко, что во мне остался отпечаток того, что я уже потеряла. Нести этот груз оказалось гораздо тяжелее, чем я думала. Внезапно я усомнилась, способна ли я на это. Я больше не была той уверенной женщиной, которая нашла в себе смелость и решимость выступить против Парисатис.

Я была лишь молодой женщиной двадцати двух лет, которая всего несколько дней назад стала женой. Ужас охватил меня. Передо мной расстилалась жизнь, которую я даже не могла вообразить.

К счастью, Ездра не заметил моих сомнений, потому что я не видела его до самого отъезда и даже на протяжении всего пути до Вавилона.

Отныне Захария и его клан постоянным кольцом окружали Ездру, как и группа исполненных рвения молодых людей, собравшихся со всех концов Сузианы. Они всасывали его слова и гнев, как телята молоко матери.

О! Все было очень пристойно. Ни одного неприятного слова или жеста. Но скоро я поняла, что мое присутствие рядом с братом не очень желательно, когда они поглощены обсуждением важных решений, связанных с отбытием. Чисто мужских решений, которые могут принять только мужчины, со всем присущим им пониманием подобных дел!

Меня это не огорчило. Мне тоже надо было подготовиться и осушить немало слез. Аксатрия нервничала, как кошка, потерявшая своих котят. Из-за постоянных слухов ее каждую секунду мучил страх, что она не сможет сопровождать нас: юные клевреты Ездры заверяли, что мой брат не желал брать с собой никого, кроме евреев. Только сыны Израилевы, мужчины, женщины и дети, могли пуститься в дорогу чтобы вернуться и заселить Иерусалим, — так они говорили. Слуги и даже в некоторых случаях супруг или супруга, которые не были евреями, не могли присоединиться к путешественникам.

Но эти слухи так и не подтвердились. Они рассеялись, заглушенные новостью вполне достоверной: Ездра велел начать двухдневный пост на берегу Каруна перед отбытием.

О Антиной, мой возлюбленный, если б только я могла прислониться к твоему плечу!

Мне пришлось отложить письмо, чтобы помочь похоронить ребенка.

Теперь это одна из самых ужасных моих обязанностей, но не из тех, которые мне приходится исполнять редко.

Мне трудно успокоиться и унять дрожь в пальцах.

Чем был наш уход из Суз, ты можешь себе представить. Мне не нужно тратить слов. Мардохей приготовил повозку специально для Аксатрии и меня. Тетя Сара устелила ее скамьи самыми красивыми циновками из своей мастерской. Красивыми и прочными, потому что на одной из них я сижу и сейчас, хотя для повозки нашли другое употребление.

Мы образовали колонну не меньше чем из десяти тысяч человек. К вечеру первые уже добрались до стоянки, а последних еще и тени не было видно! Ездра шел во главе, разумеется, в сопровождении Захарии, его близких и молодых ревнителей веры. Среди них ни было одной женщины. Затем шли семьи, род за родом, по древнему старшинству, установленному Моисеем и Аароном у подножья горы Завета.

Проведя в пути все утро первого дня, мы обнаружили Согдиама, ковыляющего по обочине дороги. Увидав, как он забирается в нашу повозку, я впервые за долгое время испытала радость.

Мы посмеялись, когда он с досадой рассказал, что всеми правдами и неправдами старался остаться впереди, рядом с Ездрой. Но все было напрасно, ворчал Согдиам, потому что ему, оказывается, еще далеко до хорошего еврея, чтобы иметь на это право.

Точно так же он не оценил всех благ предыдущего двухдневного поста и накинулся на предложенную ему еду с аппетитом тигра.

Нам очень повезло, что он был с нами во время этого долгого путешествия. И сегодня мое счастье в том, что он остается рядом со мной. Он совершил сотни чудес, и не только приготавливая супы или фаршированные хлебцы.

В тот день именно он сообщил нам, куда мы направляемся. Мы шли к берегам Евфрата, чтобы выйти к Вавилону.

— Ездра очень недоволен, — рассказывал Согдиам. — Он считает, что нас слишком мало. Он думает, что евреи Вавилона скорее услышат его, чем евреи Суз.

Мы добирались до Вавилона почти целую луну. Нам пришлось спуститься до самой Ларсы, чтобы найти мост и перебраться через великую реку, которая была в разливе.

Каждый день был жарче предыдущего, но становилось легче. Мы научились ставить и складывать шатры, идти не останавливаясь, наши поясницы приспособились к тряским скамьям повозок, хотя многим мешали спать ночные звуки, рычание хищников, шорох насекомых и змей.

А во мне свет звезд, игра лунных теней под тучами будили воспоминания о наших ночах на вершине башни твоего дома. И благодаря этим воспоминаниям следующий день проходил намного легче, настолько становились безразличны мне тысячи неудобств нашего странствия.

Ездра выслал Захарию вперед. Когда мы добрались до Вавилона, нас встретили танцами и цветами. Уже приготовили место для наших шатров. Правда, место это было так далеко от города, что едва видневшийся большой зиккурат, окруженный садами, казался скорее горой, чем строением.

На следующий день я впервые увидела Ездру. Мы с Аксатрией только успели разложить наши постели, как он поднял полу шатра.

Я едва узнала его. Туника его была серой от пыли, волосы взлохмачены. Позднее он сказал мне, что потерял кольцо из слоновой кости, мой подарок, которым он обычно скреплял волосы. Его худоба и болезненный вид испугали меня. Глаза его лихорадочно блестели. Он больше не расставался ни днем, ни ночью с кожаным футляром, где лежал свиток Моисея. Его пальцы так крепко сжимали футляр, что кожа едва не лопалась на костяшках.

Наверняка он постился дольше и строже, чем мы.

Аксатрия не смогла сдержать ни своей тревоги, ни упреков по поводу его вида, но он не церемонясь велел ей замолчать и оставить нас с ним одних. Что она послушно и сделала, не выказывая ни малейших признаков гнева или недовольства.

Чуть позже Согдиам принес ему отвар и кинул на него грустный взгляд. Ездра едва заметил его присутствие.

— Почему твой шатер так далеко от моего? — спросил он меня. — Почему я не видел тебя с самого отъезда? Я уже засомневался, в караване ли ты.

Я ответила, что не было никаких оснований сомневаться, поскольку мы с ним обо всем договорились.

— И потом, я там, где должна быть, — добавила я. — Ты сам выбрал тех, кто тебя окружает, и не думаю, что мое присутствие их обрадует. Похоже, они считают, что женщине там не место…

Он избегал моего взгляда. На какое-то мгновение, Антиной, ты узнал бы юного Ездру, над которым иногда посмеивался. Прекрасный и хрупкий, как газель, пылкий и вдруг смущенный своим порывом.

Я хотела улыбнуться и пошутить, как вдруг он сказал:

— Мне так не хватает учителя Баруха. Дня не проходит, чтобы я не нуждался в его совете. И тебя мне не хватает тоже. Не вижу никаких причин, чтобы ты держалась вдали от меня.

Я спросила его, в чем трудности. Он горько ответил, что трудности во всем. Что ничего из задуманного не идет так, как он хотел. Он старался во всем следовать Закону Моисея. Но стоило ему сделать шаг, как возникали тысячи препятствий.

— И прежде всего из-за невежества! — вспыхнул он. — Ты и представить себе не можешь, Лейла, до какой степени невежественны те, кто идет с нами. Я даже не могу найти левитов, которые взяли бы на себя ответственность за священные предметы Храма. Согласно Закону, именно они должны хранить их до прихода в Иерусалим, а потом внести в Храм. Господь небесный, но как это возможно? Похоже, во всем Вавилоне нет ни одного священника, происходящего из рода, внесенного в перепись Давида! А те немногие, которых мне удается отыскать и кто хоть что-то еще помнит о своем долге, — те не подходят!

— Но почему? — удивилась я.

— Потому что у них нет большого пальца!

Это было правдой. У левитов стало традицией отрезать себе большой палец. Причина этого восходила к первым годам изгнания. Поскольку священники по повелению царя Давида прекрасно играли на десятиструнной лире, что было необходимо для выполнения их священных обязанностей, Навуходоносор решил сделать из них музыкантов. Поэтому левиты отрезали себе большие пальцы, чтобы их не могли принудить к подобному унижению. И так же поступали из поколения в поколение их сыновья.

— Ездра, — спросила я его, — почему ты доводишь себя до изнеможения, как если бы ты был совсем один?

Еще раз я спокойно повторила ему то, что так часто говорила до момента, когда он предстал перед Артаксерксом:

— Доверься Яхве. Если Он хочет, чтобы ты пошел в Иерусалим, если Его воля в том, чтобы ты восстановил Храм, если Его желание в том, чтобы все жили по Закону, который тебе так дорог, то зачем бы Он воздвигал препятствия на твоем пути?

— Потому что мы так нечисты и несовершенны, что Он не может любить нас, — простонал Ездра.

— Разве не в этом причина, по которой мы пустились в путь? Разве не для того, чтобы стать лучше? Чтобы научиться жить согласно Закону? Чтобы вновь вступить на дорогу праведности и Завета?

— Мы так далеки от этого, Лейла! Так далеки!

Я засмеялась.

— Но мы пока только в Вавилоне! Мы еще не пересекли пустыню. И вполне возможно, что Яхве не так нетерпелив, как ты. К счастью для нас.

Мы поспорили еще немного, и каждый защищал свою точку зрения, а в конце концов Ездра сказал:

— Сверни свой шатер и с этого вечера ставь его рядом с моим.

Я согласилась, но не без колебаний и с двумя условиями: во-первых, Согдиам и Аксатрия останутся со мной, а во вторых, жены, сестры и дочери тех, кто его окружает во главе колонны, тоже смогут к ним присоединиться. И он уступил.

Таким образом, на следующий день мне удалось, к большой радости Согдиама, убедить Ездру не назначать нового очистительного поста. Дорога и так слишком ослабила многих. Нам нужны были силы, а не голод. Ездра нехотя согласился. Его молодым клевретам мое появление и появление других женщин не доставило особой радости. А доводы, которыми я убедила Ездру отложить пост, их убедили куда меньше. С этого дня они смотрели на меня с недоверием, которое со временем так и не развеялось, совсем наоборот.

Как бы то ни было, в тот день Ездра велел воздвигнуть алтарь. Вместо поста три дня длилось сожжение великолепных даров. В огне сгорело около ста баранов, почти столько же ягнят, больше десяти быков и козлов отпущения. Дым от горящего жира покрыл лагерь, а запах, впитавшийся в ткань шатров, не выветривался еще целую луну.

За это время Захария успел вернуться с сотней молодых левитов, каждый из которых обладал большим пальцем, но малыми знаниями.

И мы остались на четыре шабата в Вавилоне. Ездра подкрепил свои силы, вновь обрел уверенность и покой. Наконец среди двух больших семей, потомков родоначальников, указанных Давидом, он смог выбрать двенадцать священников, которым предстояло служить в Храме. Это были Шеревия, Хашавия и их братья.

По этому поводу вечером был устроен праздник с песнями, и мы им воспользовались, чтобы приободриться и дать волю беззаботности. Это было еще одним доказательством того, что рука Яхве простерта над головой Ездры.

Но не обошлось и без склок: едва выбрали священников, как те, кому предстояло отвечать за священные предметы Храма, сразу же начали тревожиться по поводу предстоящей дороги:

— Ездра, нам предстоит еще два или три месяца странствий. Мы должны будем пересечь пустыню, а известно, что она кишит амаликитянами и всякими разбойниками, которые как мухи налетят на наши богатства!

Ездра объяснил, что отныне нас очень много, можно сказать, целый город в дороге… Мало кто решится на нас напасть.

— Это ты так думаешь, Ездра! Ты провел, да благословит тебя Предвечный, всю свою жизнь за занятиями и таких вещей знать не знаешь. Но войти вглубь пустыни — это другое дело! Счета нет и тем, кто там пропал, и тем, кого ограбили. И счета нет изнасилованным женам, матерям, сестрам и дочерям…

И так далее, и так далее, пока истинная причина всего переполоха не слетела с губ одного из них:

— Почему ты не попросишь вооруженную охрану у Артаксеркса, если он готов ее дать? Или почему не попросить ее у сатрапа Вавилона? Письмо Артаксеркса дает тебе на это право.

Ездра разгневался. Он ответил, что Авраам и Моисей не нуждались в вооруженной охране, чтобы пересечь пустыню.

Шеревия и один из его братьев, Гирсон, сумели доказать, что не так уж они невежественны и кое-что из Книги Закона знают. Моисей и сам имел армию, заверили они. Иисус Навин и сын Аарона, их предок, как и предок Ездры, были великими воителями.

Вечером Ездра пришел ко мне, трясясь от ярости. После истории с постом он ни разу не спросил моего совета. Кстати, он не спрашивал его и на этот раз, просто он, сам того не сознавая, хотел, чтобы я приласкала его — настолько у него от гнева разболелся затылок. Я предложила ему разделить мою трапезу, но он снова отказался есть.

Я сказала ему, улыбаясь, чтобы его успокоить:

— Ничего особо нового в этом нет. Нужно просто повторять им раз за разом, пока к ним не вернется уверенность. Сколько раз Сепфора просила супруга своего Моисея вернуться в Египет и предстать перед фараоном, пока он не согласился? Ему было страшно. Он не чувствовал в себе достаточно силы. А ведь это был Моисей.

Ездра понял, что я хотела сказать. В свете факелов он взобрался на колесницу. Его голос гремел и разносился с такой силой, что его слышала большая часть огромного лагеря.

— Я знаю, чего вы боитесь: что в дороге нас ограбят и убьют. Вы спрашиваете, почему я не попросил у Артаксеркса охрану, чтобы защитить вас. Мой ответ прост: мне было бы стыдно. Я испытал бы такой стыд и за себя, и за вас, что не посмел бы и пальцем шевельнуть. Разве вы обращаетесь к Царю царей, владыке Персии, когда вам страшно? И с такой ли верой вы собираетесь следовать за мной? Если это так, я вам сразу скажу: можете оставаться здесь, а я пойду дальше один. Вооруженную охрану? И это когда мы идем к Господу нашему Яхве? Когда мы идем к Его Храму и хотим жить по Его Закону? Кто вы? Где здесь сыны Израилевы? Где те, кому Яхве когда-то сказал: «Я поставлю Завет Мой с вами и с потомством вашим после вас»? Завтра мы снимем наши шатры. Мы пойдем вперед с нагруженными повозками. С золотом для Храма. С едой. С женщинами, детьми, скотом. Мы пойдем в Иудею под охраной Яхве. Запомните первое из слов, которое должно навсегда войти в ваши сердца: рука нашего Господа защищает нас, и она же со всей силой гнева обрушится на тех, кто Его оставит. Если вам угодно бояться, то бойтесь Предвечного! Потому что вы еще далеки от Его праведности.

На заре следующего дня в шуме многотысячной толпы мы стали удаляться от крепостных стен Вавилона. Как ни странно, чем дальше мы отходили, тем выше, казалось, возносились стены города. В молочном тумане, предваряющем начало дня, лестницы и сады зиккурата устремлялись прямо в небо. Все выше и выше, пока не исчезла его вершина.

Потом все скрылось за клубами серой пыли.

Все возвращало меня к мысли о твоем лице, Антиной, и когда я увидела, как исчезает Вавилон, так просто и безвозвратно, мне казалось, что я потеряла еще одну частицу тебя.

Антиной, возлюбленный мой.

Никогда я не думала, что звук твоего имени поможет мне проходить сквозь череду дней.

И я повторяла его в душе, как, по мысли Ездры, должна была повторять законы, которым он иногда учил нас в часы отдыха.

Как раз в то время мне стал сниться и снился несколько ночей подряд один и тот же сон, который бы тебя позабавил. Я видела себя в караване, как оно и было на самом деле. Однажды вечером с таинственным видом ко мне пришел Согдиам и отвел меня в сторону от каравана, туда, где была видна только необъятность пустыни с ее песчаными ущельями и хребтами.

Вдруг Согдиам исчез, и первое время я не видела ничего, кроме пустыни. Напрасно я кружилась на месте, глаза мои находили только камни и песок. Потом вдали показалось несколько силуэтов. Секундой позже эти силуэты уже поднимались по ближайшей дюне. Я не могла различить лиц, но хорошо рассмотрела лошадей, верблюдов и притороченное к седлам оружие. Я испугалась, что это бандиты, которых все так боялись, и побежала обратно к каравану, чтобы укрыться в шатре. К собственному удивлению, я никого не предупредила об опасности, и особенно Ездру. Я заснула, как засыпала всегда: с именем Антиноя.

Прошло совсем немного времени, и меня внезапно разбудила рука, закрывшая мне рот. Но я ни на секунду не испугалась. Я сразу узнала нежность кожи и запах моего супруга.

Потом ты отнес меня к своей лошади. С невероятной скоростью мы понеслись к Иерусалиму. С удивлением мы увидели мирный город, где не было никаких ужасов, которые нам расписывали. И мы смог ли там остаться, и ты дарил мне свадебные подарки на большом пиру. В глазах всех мы были мужем и женой, и никто не возражал, потому что таков был этот город, радующийся любви, поселившейся в его стенах. А когда пришел Ездра, ему оставалось только вернуться к своим занятиям.

После этого сна я просыпалась, раздираемая счастьем, которое испытала, и горечью окружавшей меня реальности. Но сон повторялся много ночей подряд, и однажды в сумерках я решила отойти от каравана. Как и во сне, я ушла достаточно далеко, чтобы не видеть ничего, кроме пустыни.

И там, глупая, я ждала до поздней ночи твоего появления.

Мое отсутствие переполошило Согдиама и Аксатрию, потому что они решили, что я заблудилась и не смогла в темноте отыскать караван. Невероятное предположение: как можно не заметить тысячи огней, разгоняющих тьму. Ни в ту ночь, ни во все последующие мой сон так больше и не вернулся.

Но по мере нашего продвижения покой понемногу возвращался ко мне, и я даже начала ощущать некое удовольствие от всего происходящего. Следует признать, что мы являли собой необыкновенное зрелище.

Мой Антиной, ты, который видел огромные военные когорты, возможно, сумеешь представить себе этот поток мужчин и женщин!

Скрип осей и колес сливался в могучий грохот, который поднимался над нами вместе с тучей пыли. Ни секунды тишины. Постоянные вопли, крики, плач, рев мулов и ворчание верблюдов. Даже ночью, когда лагерь казался огненной рекой от горящих костров. Иногда я воображала, что мы отражение звездной реки, пересекающей небо из конца в конец, которую в Сузах до сих пор называют «дорогой Гильгамеша», как в давние времена.

Некоторые уверяли, что пришлось бы идти от заката до рассвета, чтобы увидеть всю нашу колонну, когда она останавливается на отдых!

И конечно, она содрогалась от драм и смеха. Десятки повозок перевернулись, сотни людей и животных поранились. Случались ссоры, любовные истории, явные или тайные, свадьбы, рождения и смерти. Было совершено два убийства и несколько краж, и Ездре пришлось вершить суд, как когда-то это приходилось делать Моисею.

Однажды ночью Согдиам спас мне жизнь, заметив змею, которая бесшумно скользила в двух шагах от моего ложа. Несмотря на свои ноги, которые не делали его самым ловким из людей, он сумел отогнать ее, а потом изрубить кухонным тесаком. Эти змеи были самым большим нашим ужасом. Маленькие, но очень ядовитые, охочие до молока, которое мы хранили в кувшинах, они убили больше сотни женщин и детей за два месяца нашего странствия.

Но моим самым прекрасным воспоминанием остается то, чему я научилась за эти дни. Лучшее из знаний: как помочь женщине, дающей жизнь. Я научилась поддерживать и контролировать дыхание роженицы, принимать головку ребенка, а иногда его ножки. Я знаю, как ввести его в мир, помогая сделать первый вздох. И как сделать, чтобы этот долгожданный вздох был сладким.

О да, в этом была прелесть тех дней.

И вот как-то пополудни мы пересекли Иордан и на следующий день оказались перед холмами из белого камня, окружавшими Иерусалим.

Наступила темнота, и мне пришлось отложить письмо. У нас очень мало свечей и масляных ламп. Я не могу тратить их на то, чтобы писать в ночи послание, которое мне некуда отправить.

Ночь оказалась более мирной, чем многие другие, — ни нападений, ни криков, ни раненых. Все мы смогли немного отдохнуть и начать новый день бодрее, чем обычно. Странное ощущение каждое утро удивляться возвращению солнца и спрашивать себя, удастся ли увидеть закат.

Прекрасной Лейлы больше нет. Моя туника — это просто длинное льняное рубище, которое слишком часто стирали и слишком долго носили. Моя шаль — это единственная сохранившаяся у меня нарядная вещь, хотя краски ее так полиняли, что их больше нельзя различить. Мои руки перетаскали столько мешков, камней, вязанок хвороста, мои ладони исколоты столькими шипами, что стали похожи на руки рабочих из мастерской дяди Мардохея.

А мое лицо!

Зеркала у нас нет, но когда мне случается увидеть свое отражение в ведре воды, я пугаюсь самой себя. Во мне почти ничего не осталось от той красоты, которая привлекла внимание Парисатис и вызвала ее ревность. Сегодня царица и глаз бы на меня не подняла.

И ты тоже, без сомнения.

Моя кожа высохла и обветрилась. С каждым днем длинные отчетливые морщины все глубже прорезаются на моем лбу. Вокруг глаз и губ появились мелкие частые морщинки, похожие на трещинки, покрывающие лаковую посуду, которой не очень аккуратно пользовались. Они старят мое лицо лет на десять.

Огненное солнце, ветер, дождь, палящая жара, град и мороз — вот те мази, которые дали столь прекрасный результат. И гримасы вместо улыбок.

Подошвы моих ног покрылись роговой коркой от веревочных сандалий. И мне еще повезло. Без этих сандалий мне пришлось бы, как и большинству из нас, идти босиком по острым раскаленным камням.

Неделю назад я потеряла свой первый зуб. Я еще могу это скрыть, потому что дырки не видно, зуб был не передний. И я спокойно пишу об этом, посмеиваясь над собой, поскольку мне кажется почти невероятным, что ты сможешь прочесть об этих кошмарах.

Я долго размышляла над этим ночью, ожидая прихода сна. Не так уж много способов сделать так, чтобы письмо дошло до тебя.

Может, я уговорю Согдиама покинуть меня и отправиться обратно в Сузы? Но даже если он согласится… Несмотря на его храбрость, это слишком долгое и опасное путешествие для такого калеки.

Хотя и здесь оставаться не менее опасно, здесь, где разрушаются наши тела и души.

Да, души. Ибо среди всех несправедливостей, которыми полны наши дни, самое несправедливое — это уродовать тело и дух в такой прекрасной стране. Стране меда и молока, которую Предвечный отдал Аврааму и Иакову, Моисею и Иисусу Навину, Сарре и Лии, Рахили, и Ханне, и всем, кто жил здесь до нас!

Ибо клянусь тебе, Антиной, когда глазам моим впервые открылся Иерусалим, я увидела страну меда и молока. Ту добрую обширную страну, неисчерпаемую в богатствах и щедрости, рассказы о которой в детстве так часто занимали наше воображение, нас, детей евреев Вавилона, детей изгнания и чужбины.

Стоял конец весны. Все деревья, приносящие плоды, — вишни, персики, сливы — вся жизнь земли была в цвету. Оливы шелковистыми серыми завитками покрывали склоны холмов. Пики светлых скал вздымались, словно томные руки над хребтами гор. Огромные кедры и вечнозеленые дубы, не имеющие возраста, укрывали в своей необъятной тени стада. Ягнята прыгали среди кустов шалфея, тимьяна и мирта, из-под их копытец пахло землей — так под ласками любовника начинает благоухать тело раскинувшейся в истоме женщины. А там, где по земле прошел лемех пахаря, она вспухала красными, почти кровавыми комьями, как настоящая плоть.

Как драгоценность, забытая на шелке футляра, среди холмов лежал Иерусалим. Стены, возведенные из гладкого светлого камня, сияли белизной. Здесь не было ни одного кирпича. Только камни, будто те, кто строил Иерусалим, подражали Господу, воздвиг тему горы.

Все дышало миром и покоем. Чем ближе мы подходили, тем яснее различали разломы в стенах. Но и в этом не было ничего тревожного. Тучи ласточек с щебетом носились над развалинами, которые служили им прибежищем. Пышные кусты с маленькими желтыми цветами плотным ковром покрывали обломки камней, которые раньше были крепостными башнями. Агавы, тамариски и даже оливы давно уже пустили корни между разрушенными колоннами, где остатки строительного раствора образовали вязкое, как патока, месиво.

У основания стены били невидимые источники. Мы нашли водоемы с такой чистой, такой синей водой, что она казалась ненастоящей.

Нет, ничего угрожающего там не было. С материнской лаской город гостеприимно раскрывал себя окружающим полям и холмам, составляя с ними единое и совершенное целое.

Увы, эта безмятежность была лишь отражением счастья, которое мы испытали, обретя то, к чему так стремились! Причуда воображения, последнее дуновение отлетающей мечты. Сегодня я знаю, как тверды камни и как жестока ненависть, породившая эти руины. Я поняла, что покой может скрывать покорность и разруху.

И теперь, когда я закрываю глаза и вспоминаю о красоте, о меде и молоке, которые мне привиделись в день прибытия, то не могу сдержать слез. Зачем и по чьему замыслу в самых прекрасных цветах может таиться коварнейший из ядов?

Хотя Ездра выслал вперед Захарию и нескольких молодых защитников веры, чтобы предупредить о нашем прибытии, нельзя сказать, что нас ждали с большой радостью. Неемия оставил после себя память о долгих и неистовых усилиях, которые завершились страшным поражением.

К тому же город был невелик и обитателей было не больше, чем пришло в нашем караване.

Можешь себе представить, мой Антиной, чем стало для жителей Иерусалима появление наших полчищ на гребне холмов. Двадцать тысяч мужчин и женщин, десять тысяч повозок, поднимающих тучу пыли, от которой разбежались их испуганные стада. Гул и грохот передвижения целого народа, и весь этот оглушительный и нетерпеливый хаос останавливается у их стен!

А мы принялись петь и трубить в рога, чтобы выплеснуть нашу радость и облегчение оттого, что наконец-то мы на месте! Мы танцевали всю ночь, самую веселую ночь из всех. Наши сердца расслабились, словно тетива после выстрела. Мы были пьяны без вина и пива от одного только вида нашего Иерусалима!

Наутро пошел дождь. Мы едва держались на ногах от усталости, и радость еще туманила наши головы. Но лишь стоило нам войти в Водные ворота, каждый из нас осознал, какая огромная работа нас ждет.

Внутри Иерусалим был так же разрушен, как и его крепостные стены. Половина домов была заброшена. Многие стояли без крыш, полусгоревшие, с развороченными стенами. Из заваленных отбросами колодцев несло зловонием. Некоторые дома рухнули один на другой, и их руины перегораживали целые улицы.

Ездра завыл от горя, когда старейшины города привели его в Храм. Едва законченное Неемией строительство было уже разорено. Куски почерневшего дерева напоминали о том, что здесь были двери. Жертвенник всесожжения был давно осквернен. Десятки кошек, диких, как тигры, устроили себе лежбище в разбитом водоеме, где играли их котята. Большая входная лестница заросла побегами тамариска. В развороченном зале тамариск и большая мушмула проросли сквозь стены с обвалившимися зубцами. Кое-где виднелись следы боя. Скульптурные изображения и колонны были разбиты ударами палицы. Густая жесткая трава пробивалась между мраморными плитками и крошила ступени святилища. Правая стена лежала в развалинах, словно сокрушенная чудовищем. От стен большого двора, окружавшего само здание Храма, остались лишь очертания на земле, а плитки исчезли под нечистотами.

В следующую ночь уже не было ни танцев, ни песен. Крики Ездры, левитов и молодых ревнителей веры доносились из темноты. Они раздирали свои туники, посыпали головы пеплом и молились до зари.

Наши люди пребывали в такой же растерянности и смятении, как и жители Иерусалима. Старики собрались вокруг Ездры и в порыве благочестия присоединили свои стенания к его плачу.

Потом, после стонов, ярости и полного изнеможения, пришло время принимать решения.

Ездра хотел немедленно приступить к очищению Храма. Многие священники из левитов, Шеревия, Хашавия и их братья разделяли его стремление.

И тогда впервые заговорил Яхезия, всю свою жизнь проживший в Иерусалиме. Мягкий и тонкий и лицом, и повадкой, он принял нас с искренним дружелюбием. Пока Ездра и его окружение спорили, он вежливо заметил:

— Я понимаю твое нетерпение, Ездра. Ты пришел, чтобы заново возвести Храм. Ты нашел его в ужасном состоянии, и тебе это кажется самым важным и срочным. Но посмотри вокруг себя. Вас здесь много тысяч, у ворот Иерусалима. Вы не знаете, где поставить свои шатры. Разумеется, многие из вас должны будут обосноваться в долине, ведущей в Хеврон. Но ведь там спорные земли. Неужели ты думаешь, что моавитяне, хорониты, или Хешем с Товием, да и все цари и предводители больших и малых народов, живущих вокруг Иерусалима, не обеспокоены вашим появлением? Не забывай, Ездра, что это их руки, их сила и злоба превратила Иерусалим в те развалины, вид которых исторгает у тебя стоны. Это они сбрасывают каждый сложенный камень. Это от них пострадал Неемия. Он бросил им вызов. И Неемия мертв. А они или их сыновья по-прежнему там. И ты веришь, что они дадут вам мирно жить в ваших шатрах, когда им так легко заставить вас страдать?

Серо-зеленые глаза Яхезии глянули на нас с той же кротостью, которая звучала в его голосе. Несмотря на всю серьезность его слов, губы его продолжали мягко улыбаться, а голос был преисполнен терпения.

— Возможно, было бы благоразумней сначала возвести надежную крышу, — предложил он. — Учитывая, сколько вас, потребуется не так много времени, чтобы отстроить наименее пострадавшие дома. У вас есть жены, матери и дети, которым нужен кров. Храм уже давно осквернен. У Яхве хватит терпения дождаться твоего успеха, Ездра. Если Товия обрушит железо и кровь на твои шатры, это задержит тебя еще больше.

Один из молодых ревнителей веры, сопровождавших Ездру, едко усмехнулся:

— Сразу видно, Яхезия, что ты давно живешь в Иерусалиме! Послушав тебя, понимаешь, почему Храм Яхве превратился в груду мусора. Кто ты таков, чтобы мерить терпение Предвечного? Он привел нас сюда, и рука его твердо лежала на Ездре. Чего ты так испугался? Пусть пугается твой Товия, теперь мы здесь силой и волей Яхве!

Многие закивали. Я знала, что Яхезия сказал правду, но не стала возражать. Не я ли сделала все для того, чтобы внушить им такие мысли? Не я ли без устали твердила, что не надо ничего бояться, а, напротив, во всем полагаться на защиту Яхве?

Я промолчала, потому что Ездра уже давно, еще задолго до нашего прихода в Иерусалим, не прислушивался к моим словам. Он просто хотел, чтобы я была рядом. Мудрость в те дни не заботила его. Не заботила она и тех, кто толпился вокруг него с восхвалениями на устах.

Несмотря на долгие споры, решение не стало неожиданностью.

Ездра объявил, что нет ничего более срочного, чем очищение Храма.

Как и предвидел Яхезия, нам пришлось поставить шатры до самой долины Хеврона. После этого Ездра предложил всем, будь они священниками, левитами или нет — всем, кто собирается работать в Храме, соблюсти двухдневный пост, питаясь одними молитвами, дабы достичь состояния чистоты, необходимой для той миссии, которая их ожидала.

Но, увы, все обернулось совсем по-другому.

Мы с Аксатрией стирали белье, когда за нами в сильном возбуждении пришел Согдиам. Он торопливо потащил нас за собой к Водным воротам.

С самого утра Ездра с помощью священников соблюдал пост и совершал обряд очищения. Наиболее ревностные мужчины из нашего каравана тоже были с ним. Они молились вместе со священниками, выстроившись такими плотными рядами, что пробиться сквозь них было невозможно. Женщины поднялись на небольшой холм напротив входа в город, по другую сторону водоемов. Когда мы смешались с толпой, слух о необычайном событии уже облетел всех.

С того места, где мы стояли, можно было разглядеть белых верблюдиц, белых мулов и великолепные костюмы, которые как по волшебству появились из городских ворот. Ропот пробежал по толпе, как рябь по морю. С почтением, не скрывавшим страха, кто-то прошептал нам:

— Это Товия, великий слуга Аммона!

Я вспомнила это имя, которое упоминал Яхезия. Некоторые из нас поражались чуду возникновения белых верблюдиц и мулов, которые появились в городе, словно родились за одну ночь. Но Согдиам, посмеиваясь, объяснил, что он видел, как час назад они пришли по северной дороге и проникли в город через Иерихонские ворота.

Товия оказался толстым мужчиной, отдаленно напоминавшим евнухов Парисатис. Из-за своего телосложения и вечно недовольного вида он казался старше своего возраста. Товия тоже принадлежал к сынам Израилевым, но от отца к сыну их род отказывался признавать Яхве своим богом и подчиняться ему. Напротив, они воспользовались беспомощностью Иерусалима после изгнания, чтобы разграбить город, украсть все его богатства, высосать его силы и обратить их к своей выгоде. И это богатство он спесиво выставлял напоказ в то утро.

Но если ему нетрудно было ослепить тех, кто привык жить в бедности и упадке Иерусалима, то на нас его пышность не произвела никакого впечатления. Мы прибыли из Суз и Вавилона, из самой сокровищницы мира.

Конечно, за время путешествия мы покрылись пылью и стали похожи на оборванцев. Но наши воспоминания о Сузах, о ее Цитадели и Вавилоне были еще свежи.

Толстяк Товия велел принести серебряную стремянку, чтобы слезть с верблюдицы, и визгливым голосом, эхом отразившимся от стен водоемов, спросил, кто здесь Ездра.

С волосами, покрытыми пеплом, в разодранной на груди тунике, с бесценным свитком Моисея на груди и пылающими глазами Ездра предстал перед ним и с удивившим нас спокойствием спросил:

— Ты искал меня?

Товия выпятил от отвращения нижнюю губу, обошел вокруг Ездры, бросая презрительные взгляды в сторону священников, левитов и ревнителей веры. Все они были в таком же виде, что и Ездра, и казались естественным порождением окружавших нас развалин. Они встали такой плотной стеной вокруг Ездры, что толстый Товия и его стража были вынуждены отступить на шаг.

— Говорят, у тебя есть письмо Царя царей, который живет в Халдее! — прокричал он дребезжащим голосом. — Говорят, ты вошел в город Иерусалим, размахивая этим письмом и заявляя, что здесь ты у себя дома! Говорят, ты объявил Храм твоим храмом и храмом твоих священников. И что всякий, здесь живущий, должен подчиниться тебе и толпе пришедших с тобой только потому, что ты владеешь вот этим папирусным свитком!

До небольшого возвышения, где мы стояли, донесся гул возмущенных и протестующих голосов. Ездра поднял худую руку, требуя тишины, достал письмо Артаксеркса из футляра, где оно хранилось вместе со свитком Законов, и поднес его к самому носу Товии, но так, чтобы тот не мог к нему прикоснуться.

— Ты прав, — сказал он. — Вот письмо Артаксеркса Нового, Царя царей, царя, правящего в Иудее. И ты не прав. Иерусалим не принадлежит мне, точно так же, как он не принадлежит и тебе. Храм принадлежит только священникам. Каждое слово, слетающее с твоих губ, есть скверна. Это город, который Яхве предназначил сынам Израилевым. Здесь находятся храм и алтарь, где народ Завета приносит жертвоприношения Богу. Здесь земля Ханаана, где должны царить Законы и Праведность, которым Яхве научил Моисея. Я Ездра, сын Серайи, сын сынов Аарона, и если я стою здесь во исполнение Его воли, то потому, что рука Яхве на мне и на тех, кто последовал за мной.

Эта длинная речь прошла мимо внимания Товии, как вода стекает с перьев. Он оглядел нашу огромную толпу, улыбнулся и сказал глумящимся тоном:

— И ты полагаешь, что тебе, которому помогает Яхве, достаточно явиться сюда с письмом персидского царя, чтобы все твои желания исполнились?

Ездра ничего не ответил. Улыбка Товии стала шире.

— Не горячись, юнец, это письмо, которое ты суешь мне под нос, ничего не стоит. Здесь только я, Товия Аммонитянин, имею право приказывать и решать, что хорошо и что плохо. И не рассчитывай на помощь войск Персии. Здесь их уже давным-давно не видали.

Эти слова камнем падали в ледяное молчание, которое весьма обнадежило Товию. Он широко распростер руки и обратился ко всем нам поднявшимся до визга голосом, который становился еще пронзительнее, когда он кричал:

— Посмотрите вокруг, вы все! Вы пришли в страну, которую отцы ваших отцов покинули, потому что они были неспособны ее защитить. Ваш бог оставил их, как он оставил Иерусалим. Отцы ваших отцов забыли и бога, и Иерусалим ради жирных полей Вавилона. И вот вы возвращаетесь, распевая свои песни и ничего не зная о земле Иудеи! Вы возвращаетесь, распевая: «Я дома, здесь все мое, и я воскурю фимиам в Храме!» А я вам говорю: «Нет!»

Священники и ревнители веры гневно заворчали, сгрудившись вокруг Ездры, но он снова велел им замолчать. Жирные щеки Товии дрожали от гнева. Он ткнул пальцем в покрытые пеплом плечи.

— Это Товия решает, должны ли затянуться бреши в стенах Иерусалима. Это Товия, великий слуга Аммона, решает, что хорошо, а что плохо для иерусалимского Храма. И это Товии платят дань!

И вновь ответом ему было ледяное молчание.

Мы все были слишком потрясены, чтобы протестовать. Слова, которые он произносил, были худшим из всего, что мы могли услышать. Они унижали нас, они обращали истину в ложь и смешивали с грязью величие наших надежд.

Между тем сам Товия веселился, поглядывая на нас с бесстыдной презрительной улыбкой.

— Аммон говорит вам: добро пожаловать. Он будет счастлив получить свою долю от ваших трудов, когда вы возделаете поля. Ибо поля, которые лежат под вашими ногами, на которых вы поставили свои шатры, не принадлежат вам и никогда не будут принадлежать. Здесь персы только пустой звук. Египетские и греческие солдаты выгнали их отсюда давным-давно. Единственный, кто может защитить вас, это я! У меня для этого есть две тысячи воинов.

В это мгновение камень ударил его в бедро.

Камень, брошенный рукой Ездры.

Раздались крики, возникло замешательство. Стражники, сопровождавшие Товию, хотели схватить моего брата. Молодые защитники веры с криками бросились вперед и отбросили их. Стражники уже приготовились к бою, но Товия жестом заставил их замереть. Он-то понимал, насколько бесполезно сопротивление: их было десять человек, нас было двадцать тысяч. Но он также понимал, что в его распоряжении имелись и другие способы.

Между тем охваченные гневом молодые защитники толкали Товию и чуть ли не вскинули его на верблюдицу, которая блеяла от страха и выпрямилась так резко, что едва не сбросила его. Товия нелепо цеплялся за седло. Размахивая руками и издавая писк, словно перепуганный птенец, он наконец обрел равновесие, но… задом наперед: перед его носом маячил зад верблюдицы. Вся толпа разразилась хохотом.

Ты должен представить себе это, Антиной, любовь моя: смех, вырвавшийся из десяти, пятнадцати, двадцати тысяч глоток! Громоподобный смех облегчения, который, наверное, долетел до Иордана.

Ездра заговорил только после того, как стих смех:

— Ты опять ошибся, Товия. С того дня, когда Навуходоносор вошел в Иерусалим, твой отец и отец твоего отца заблуждались и тебя вырастили в том же заблуждении. Но если человек может ошибаться сам, то сын Израилев не может ввести в заблуждение Яхве. Ты думаешь, что меня привело сюда послание, написанное Артаксерксом. О нет! Это воля Яхве, повелевающая восстановить Его Храм, продиктовала это послание. И ты вновь заблуждаешься, полагая, что мы боимся тебя. Ты заблуждаешься, ибо мы не нуждаемся ни в чем, кроме помощи и силы Яхве. Но ты хорошо сделал, что пришел сегодня. Ты видишь, мы разодрали наши туники и посыпали волосы пеплом, потому что сегодня день очищения. Сегодня мы готовимся омыть землю Иудеи от нечистот. И ты часть этих нечистот.

Побледневший Товия умудрился с помощью стражников кое-как развернуться в седле. Усевшись, наконец, как полагается, он еще раз окинул взглядом всю нашу необъятную толпу. И внезапно рассмеялся. Хлестнув по шее верблюдицу и продолжая смеяться, он исчез в направлении города. Позже мы видели его скачущим по дороге, ведущей в Иерихон.

И мы, поднявшие его на смех, глядя, как он удалялся, почувствовали в этом смехе больше угрозы, чем в его словах.

Мы оказались правы.

В ту ночь, четвертую или пятую после нашего прибытия, началась война.

Шатры, находившиеся дальше всех от стен Иерусалима, были разграблены. Кровь лилась рекой, стоны и крики разрывали воздух. Мужчины, женщины и дети, ютившиеся в них, были безжалостно заколоты мечами. Повозки горели, ярко освещая ночную тьму, словно для того, чтобы мы могли видеть начало нашей беды.

Мне так странно описывать эти события, отстоящие от нас всего на десять месяцев, настолько они мне кажутся далекими.

Наверное, потому, что за это время я слишком часто видела истерзанные тела и женщин, мечущихся в ночи и прижимающих к груди уже мертвых или кричащих от боли детей!

Нет, мое сердце не очерствело. Не думай так, Антиной, не думай! Но наступает момент, когда человек становится как переполненная могила, которая больше не может вместить в себя страдания смерти.

А я, научившаяся лишь одному — помогать рождению, теперь с содроганием прикасаюсь к роженице, раздвигающей бедра, чтобы кровь жизни еще раз выплеснулась в мир, в то время как память наша тонет в крови смерти.

Меня зовут, я должна прервать свое письмо.

Иногда безумие того, что я описываю, парализует мои пальцы. Перо отказывается прикасаться к папирусу.

Если бы только я была подобна кувшину или бурдюку, который выплескивает свое содержимое и становится пуст! Я говорю с тобой, Антиной, супруг мой, но все, что я рассказала тебе, остается во мне!

Может быть, это месть Яхве?

Вспоминать. Найти такие слова, которые не растравляют раны. И снова страдать от разбуженных воспоминаний…

Но кто знает, возможно, ты прочтешь эти слова, мой далекий супруг, и они вновь пробудят в тебе нежность к Лейле?

Первое бедствие подтвердило слова Яхезии, который отважился вновь обратиться к Ездре и священникам и настоять на своем предложении.

С той же мягкостью и спокойствием он объяснил, что те, кто напал на нас ночью, не были людьми Товии.

— При всей своей ненависти и злобе Товия не осмелился бы тронуть нас. Он утверждает, что не знает Яхве, но он боится Его! Вчера Товия попытался добиться от вас покорности в обмен на свою защиту. Вы отказались и от того, и от другого. Ему понадобилось немного времени, чтобы распространить весть о том, что ваши богатства забрать так же легко, как сорвать с дерева спелый плод. И что он не будет вас защищать.

— Так кто же на нас напал? — спросили все.

— Люди Моава или воины Гешема. Судя по стрелам и по следам, которые мы нашли, я бы сказал, что это был Гешем. Царство Гешема граничит с землями Иудеи вдоль Иордана. Они часто нападали на жителей Иудеи в последние годы и во времена Неемии. Но потом воцарился мир, потому что Иерусалим стал беден и пуст.

— Но мы их не знаем! Какая может быть война между нами!

— Однако война идет, — грустно заверил Яхезия. — Вы здесь, без защиты, без оружия, с тысячами женщин и детей. У вас повозки, полные одежды, мебели, ковров, даже золота. Прости мою откровенность, Ездра… Но вы выставляете напоказ и свою слабость, и свои богатства! Какая находка для тех, у кого нет иного закона, кроме грабежа и войны!

Эти слова заставили всех оцепенеть. Я уверена, что Ездра никогда не думал об этом, как, в сущности, и большинство из нас, включая и меня саму.

Захария первым возразил, что мы не для того пришли в Иерусалим, чтобы воевать, и Яхве не для того ждал нас в земле иудейской, чтобы увидеть, как льется наша кровь.

— Несомненно, — ответил Яхезия. — Но ты это говоришь, потому что не знаешь, каким был Иерусалим. Стены, которые вы видите, были восстановлены Неемией. А Неемия всегда без колебаний бросался в бой. Он говорил: «Иерусалим восстает из руин с мастерком в одной руке и мечом в другой».

Послышались протесты, но Ездра поддержал Яхезию.

— Ты верно говоришь. Учитель Барух, научивший меня всему, что я знаю, дал мне прочесть письма Неемии, адресованные в Вавилон и Царю царей. И это его слова: «Мастерок в одной руке, меч в другой!»

И он объявил, что с этого дня девиз Неемии станет и нашим девизом.

Так началась новая жизнь в Иерусалиме.

Очищение Храма отложили. Одни начали возводить прочные крыши внутри города, другие заделывали зияющие бреши в крепостной стене.

Яхезия отвел Захарию и его близких в местечко недалеко от Иерихона, к кузнецам, чтобы они купили мечи, клинки и копья. Все, что могло убивать.

Сам поход был довольно рискованным. Ведь воины Товии могли легко истребить их по дороге, еще до того как они приобретут оружие. Однако они не встретили ни малейших затруднений. Яхезия был, безусловно, прав, утверждая, что Товия отказывается признавать силу Яхве и тем не менее опасается ее.

Когда они вернулись, были сформированы группы мужчин, которые учились защищать нас.

Таким образом, еще до наступления большой летней жары, когда любая работа становилась тяжелым испытанием, город был вновь заселен, улицы расчищены, сотни полей возделаны и засеяны.

И именно в этот период зародилось связавшее нас прекрасное чувство взаимной поддержки. Одни дома были разрушены больше, и на их восстановление требовалось больше времени. Ездре и мне выделили узкое здание рядом с Храмом, и нам хватило не больше десяти дней работы, чтобы привести его в порядок, потому что крыша его была в целости. Другие дома требовали куда больше работы, и мы без колебаний помогали друг другу.

За это время Согдиам превратил небольшую пристройку в общую кухню, потому что у многих были только жалкие очаги. Пожилые женщины, которым Согдиам пришелся по душе, приходили по утрам и вечерам, чтобы помогать ему печь сотни хлебов. Он смешил их до слез, рассказывая забавные истории, которых, к моему изумлению, он знал великое множество. День за днем они кормили голодный народ, который надрывался, таская камни и бревна, нагружая повозки и мешая раствор.

Вооруженные мужчины сопровождали тех, кто уходил в горы рубить необходимые нам деревья или извлекать каменные блоки из скал, указанных нам старыми обитателями Иерусалима.

Очень скоро город стал оживать. По улицам бегали дети. Тут и там поднимались сады. Открылись мастерские. Те, кто в Сузах занимались торговлей, вернулись к своему делу. Улыбки порхали по лицам. Молодые пары приходили к священникам, а иногда даже к Ездре, чтобы они благословили их брак. Рождались сотни детей. Тяжелые работы подходили к концу, и я отыскала повитух, учивших меня своему ремеслу. Каждый день мне было даровано высшее счастье держать в руках одну или две новые жизни.

К всеобщему удивлению, которое разделял Яхезия, Товия больше не появлялся. Он не попытался приблизиться к Иерусалиму, чтобы проверить, как продвигаются работы на крепостной стене.

К нам стали прибывать торговцы, от которых мы узнали, что о нас много говорят соседние народы, говорят с уважением и даже с опаской.

Мы поняли, что наша решимость внушала страх. Священники восславляли Ездру, ибо рука Яхве по-прежнему была твердо простерта над ним.

И нас снова охватили беспечный восторг и наивная радость оттого, что мы выполнили возложенную на себя миссию. Но восторгу нашему не суждено было продлиться.

Однажды утром мы проснулись от жалобных воплей, доносящихся из города. Согдиам сообщил мне, что время пришло и что Ездра объявил о начале поста для очищения Храма.

Священники, левиты и все, кто откликнулся на их призыв, собрались перед развалинами жертвенника всесожжений. С громкими воплями они раздирали на себе одежду и вновь посыпали головы пеплом.

Молитвы звучали весь день, пока Ездра не отдал приказ убрать грязь со двора, окружавшего Храм.

Один за другим оскверненные камни были убраны. Это была титаническая работа. Вереница повозок, которая тянулась от рассвета до заката на протяжении девяти дней, вывезла камни за пределы города в специально обозначенное древними священниками место, считавшееся нечистым.

Кувалдой они сокрушили жертвенник всесожжений. Следуя Закону, они соорудили новый жертвенник из неотесанных глыб, привезенных с соседних холмов.

После этого старики, еще помнившие свершения Неемии, пришли к Ездре и сказали:

— Нам нужен огонь нефты!

Они привели Ездру к колодцу, которого до сих пор никто не заметил, потому что поверх него была навалена груда бесполезных обломков. Когда весь мусор убрали, мы увидели нетронутую крышку и в глубине самого колодца вместо воды обнаружили черное зловонное месиво.

Старики объяснили Ездре, что он должен натереть пол Храма этим вязким месивом, прежде чем возводить его заново.

— Как смогу я возвести Храм чистым, если повсюду будет эта липкая смола? — запротестовал Ездра.

Старики смеялись и отвечали:

— Положись на Яхве, положись на солнце!

Так и было сделано. Они притащили полные ведра этой зловонной жидкости и вылили ее на остатки старого деревянного покрытия и разрозненные мраморные плиты.

Этой ночью в окрестностях Храма невозможно было дышать, и многие из нас боялись, что скоро совсем задохнутся. Однако утром, когда солнце обрушилось на Храм, вязкая масса растопилась, слегка задымилась и заблестела, как черное золото. На мгновение все замерли, ослепленные. Затем с оглушительным звуком взметнулось синее пламя.

Старики кричали от радости, пританцовывали и пели:

— Нефта! Нефта, глас Яхве!

Секундой позже пламя исчезло, мраморные плиты были сухими, но горячими, словно их просто нагрело солнце.

Это было такое волшебное и удивительное зрелище, что дети весь день бегали по улицам города, изображая глас Бога!

Ездра и его люди продолжили свою работу. Они изготовили новые священные предметы взамен тех, которые не взяли с собой. Левиты поставили светильник в священном зале, установили новый стол, окуренный ладаном, и сделали новые лампы для освещения Храма. Плотники, работавшие под их руководством, закончили двери, портики, позолоченные короны и эмблемы, которыми украсили фасад. Наконец в один из дней месяца ав Ездра объявил, что Храм очищен и готов принять наши песнопения.

Три дня и две ночи мы пели во весь голос, и слезы катились по самым задубевшим щекам. Улицы вибрировали от звуков лир, цитр и кимвал.

Мы совершили великое жертвоприношение, подобное тому, что предшествовало нашему уходу из Вавилона. Дым поднимался и покрывал новые крыши Иерусалима.

Огонь продолжал так мощно гореть в ночи, что мы не сразу осознали происходящее, когда на другом конце города раздались другие крики и взметнулось другое пламя.

Снаружи под стенами скакали и ревели всадники Гешема. Их было пять или шесть сотен, и они образовали огненную змею, извивающуюся по полям и холмам. Внезапно они выпустили в небо тучу огненных стрел.

Сначала это было очень красиво и походило на летящие по небосводу звезды. Но их огненный путь закончился на соломе наших кровель.

Взвились новые языки пламени. Новые крики и стоны разорвали воздух.

К утру больше половины заново отстроенных домов обратились в пепелища.

Яхезия был прав.

Кровь, огонь, слезы. Вот чем стал для нас Иерусалим.

Слезы Ездры омочили мою тунику. Слишком много было и слез, и криков, и ужаса, чтобы он мог плакать на людях. После катастрофы этой ночи он прибежал ко мне, как потерянный ребенок.

Я же ошеломленно застыла, почувствовав тело, которое я обнимаю. Ездра стал так хрупок, что я могла бы поднять его на руки. Неужели он верил, что одного его духа, одной только пламенной любви к Яхве будет достаточно, чтобы поддерживать в нем жизнь?

Возможно.

Но он был в гневе и на свой дух, и даже, не желая в этом признаться, на Яхве. Он бил себя по лбу футляром со свитком Моисея и, почти задыхаясь, повторял одни и те же вопросы:

— Лейла, почему Яхве наслал на нас такую беду? Чем мы провинились? Разве Храм не был очищен? Разве не следуем мы каждому правилу, каждой букве? Почему Он оставил нас в нашем бессилии? Лейла, в чем наша вина?

Что я могла ответить? Весь город плакал, как и он, не умея ответить на эти вопросы. Одни тушили пожары, другие ухаживали за ранеными. Повсюду оплакивали погибших.

И мне не хотелось искать объяснений.

Если каждый спрашивал себя, какую ошибку мы совершили, то во мне зарождался страх: не ошиблась ли я сама, толкнув Ездру на путь в Иудею. Я думала, что если кто-то из нас и должен был сегодня упасть на колени под грузом ответственности, так это я.

Но я отталкивала от себя эту ужасную мысль.

Как и каждый из нас, я хотела найти силы в гневе. И еще я хотела найти в Ездре ту силу и праведность, которых нам недоставало, чтобы Яхве мог наконец-то вознаградить нас.

А теперь мне оставалось только поддерживать Ездру насколько хватит сил.

Он был истощен непрерывными постами. Его руки превратились в сплошные кровавые раны, потому что он без устали таскал и грузил камни. Занозы, смешанные с пеплом, которым он посыпал себя, покрыли язвами его тело. Плечи были усыпаны гноящимися нарывами, ноги изодраны.

Но все раны его тела меркли по сравнению с тем хаосом, который царил в его мыслях. Напряжение, которое пришлось ему выдерживать во время очищения Храма, было ужасным. Новые священники, те, кого мы привели с собой, левиты и радетели веры — все стремились подчинить себе его волю и повлиять на его решения. У каждого было свое, глубоко обоснованное мнение, вот только мнения эти были противоположны. Они могли спорить с вечера до зари, увлекая нас за собой в лабиринты слов, которые столько раз повторялись, что теряли всякий смысл.

Каждый считал себя ученей и хитрей других. Они без конца цитировали Патриархов и Пророков. Незадолго до очищения Храма старые священники, оставшиеся в Иерусалиме после смерти Неемии, не без колебаний, но с гордостью показали подвал, тщательно укрытый на другом конце города.

Там им удалось сохранить, несмотря на все грабежи, сотни папирусных свитков и даже несколько табличек давно минувших времен. По их словам, прежде чем принять любое решение, следовало обратиться к древним мудрецам и узнать, каково их мнение. Но и мудрецы былых времен тоже расходились во мнениях… И изнурительные споры возобновлялись, становясь еще более запутанными.

Никто больше не мог сказать, по каким правилам и установлениям мы должны устраивать нашу жизнь. И в этот день траура я была уверена только в одном: мы пришли в Иерусалим, стремясь к свету, но сейчас мы продвигаемся впотьмах. И тьма вокруг нас будет только сгущаться до тех пор, пока Ездра вновь не обретет всю силу своего разума и не будет в состоянии спокойно обдумать свои решения.

Я приказала Аксатрии и Согдиаму запереть на засов дверь нашего дома и приготовить отвары и еду.

Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы Ездра согласился поесть. Отвары Аксатрии сотворили чудо. Он заснул сном, который продлился два дня.

Все время его отдыха я была вынуждена отбиваться от яростных нападок священников и ревнителей веры. Они не могли перенести, что я оградила Ездру от забот. Они кричали и вносили смуту в умы всех, кто готов был их слушать.

Священники желали, чтобы в очищенном Храме безостановочно шли молитвы. По неясным причинам без Ездры это было невозможно. Левиты желали, чтобы Ездра обозначил их обязанности и согласно Закону и слову Давида определил их место и ранг. Наш дом был окружен плотным кольцом, но, по счастью, это не разбудило Ездру.

Поскольку я не уступала, они пришли к выводу, что я злоумышляла против них. Я не стала спорить. Но их умы раскалились добела. Страх перед возвращением воинов Гешема еще больше разжигал их гнев.

А я говорила им:

— Подождите только до завтра. Дайте ему немного покоя! Вы убиваете его, взваливая на него все заботы. Куда пойдете вы, следуя за его гробом? Неужели вы не можете разделить терпение Яхве?

Мои слова вызвали бурю протеста, как ветер вздымает искры пламени.

— Во что ты вмешиваешься, девица? — ответили они мне. — Ездра должен быть в Храме, дабы успокоить гнев Яхве, и ты хочешь этому помешать? По какому праву? Это не наше присутствие изнуряет Ездру, а глупость тебе подобных, которые не способны услышать гнев Яхве. Или ты не понимаешь, что играешь на руку Товии и Гешему? Ты пролагаешь путь тем, кто исходит ненавистью к Израилю! Ты погубишь Ездру, а заодно и нас!

Их неистовство нарастало с каждым словом. Согдиам не мог защитить меня. Те, кого он с такой преданностью кормил на протяжении недель, теперь обзывали его колченогим, бездельником, нохкри, иноверцем и безжалостно толкали его. Только когда Яхезия и несколько его друзей с оружием в руках встали перед моей дверью, нас оставили в покое еще на одну ночь.

Но наконец после доброй трапезы, после того как Аксатрия умастила бедное тело Ездры мазями и маслами, после того как она растерла его разбитые плечи, он немного пришел в себя.

Однако, когда я со смехом рассказала ему, как нам пришлось зубами и когтями отстаивать его отдых под градом оскорблений, он совсем не развеселился.

Сначала он вознамерился бежать к ним, как будто был в чем-то виноват. Я удержала его: дела могли немного и подождать. Я умоляла его поразмыслить в покое, пока его снова не увлечет вихрь криков и несовместимых желаний. Он со вздохом уступил, упав духом.

— Они правы, что впали в гнев. Лейла, я что-то делаю не так, когда пытаюсь управлять событиями. Не успели мы очистить Храм, как наши дома сравняли с землей! Не успели мы войти в Иерусалим, как началось все то же, что было при Неемии! Завтра мы восстановим дома, разрушенные вчера, но на следующую ночь Гешем или хорониты нападут на Храм. Или снесут крепостные стены, уничтожат урожаи на полях… Они ополчатся на что угодно, лишь бы причинить нам вред. Повсюду и без устали! Этому нет конца, ибо Яхве оставил нас. Я верил, что Он с нами, но нет! Завет по-прежнему нарушен, и вот каковы последствия.

Говоря, он теребил кожаный футляр, висевший у него на шее. Его глаза искали в моих утешения и доверия, которых я не могла ему дать. Горечь разрывала ему сердце, а мне нечем было ответить на его ожидания.

Я была полностью согласна с тем, что он только что сказал.

Он снова спросил со слезами на глазах:

— Лейла! Лейла, возлюбленная сестра моя, что я должен сделать, чтобы в глазах Яхве мы были достаточно чисты и хороши и могли наконец опереться на Его силу?

У меня не было ответа.

Он замер.

На его лице появилась странная гримаса, он смотрел на меня, но не видел меня. Я ожидала, что он сейчас начнет бегать по комнате, как делал всегда в моменты гнева или возбуждения, но вместо этого резким движением он разорвал шнурок, на котором висел кожаный футляр у него на шее. Он вытянул руку с футляром и с силой прижал его к моей груди. Глухим голосом, дрожащим, как дерево на ветру, он проговорил:

— Все, что мы должны знать, содержится здесь, в этом свитке. К чему стены? Яхве смеется над нашими стенами! Мы теряем время, возводя дома, которые исчезают в огне или градом камней осыпаются нам на головы! Яхве смеется над нами. Он не ждет от нас, чтобы мы стали каменщиками! Он неустанно испытывает нас, чтобы мы наконец услышали Его слово. Его Законы и Его правила — вот в чем Его воля. А мы плачемся: «Почему? Почему?» Ответ я дал еще в Сузах, и он остается неизменным: потому что мы не живем по Закону!

Я улыбнулась. Я понимала.

Схватив его запястья, я спокойно сказала:

— Учитель Барух говорил: «Слово Яхве заключено в Слове Яхве. И нигде больше». Он любил повторять слова Исайи: «Слушайте слово Господне. К чему мне множество жертв ваших? Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота; и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу. Не носите больше даров тщетных». Ты прав. Стены — это Неемия. Праведность, обучение праведному суду Яхве, Слово — это Ездра.

Он улыбнулся. Его хрупкое тело содрогнулось от радости, как только что оно содрогалось от лихорадочного жара.

— Да, да! Для чего эти золоченые стены и фимиамы, если Слово Яхве падает в закрытые уши и слепые глаза?

Я связала узелком шнурок, чтобы снова повесить футляр ему на шею, и сказала:

— Научи всех тому, что написано в свитке. Если так прикажет Ездра, каждый его послушает.

Он помрачнел так же быстро, как просиял.

— Но как я смогу? Больше половины тех, кто шел с нами из Суз и Вавилона, не умеют ни читать, ни писать. А что до тех, кто жил в Иерусалиме до нашего прихода, то с ними еще хуже.

— Каждый способен научиться читать и писать.

Он заколебался, потом сухо усмехнулся:

— Не мечтай, Лейла. В Иерусалиме за мечты платят кровью.

— Я не мечтаю. Пусть те, кто умеет читать и писать, научат других. Пусть каждый перепишет отрывок из папируса Моисея. Они выучат Слово Яхве, переписывая его.

Он все еще колебался. Помолчал. Прикрыл глаза и улыбнулся той лучезарной улыбкой, которую я не видела давно, так давно.

Наконец он пробормотал:

— Храм Слова Яхве будет воздвигнут в их сердцах. Никто не сможет ни сжечь его, ни превратить в руины. Радость Яхве будет крепостью Его народа. И народ Яхве останется до скончания времен народом Книги.

Так и было сделано.

Не без сомнений и трудностей.

Многие священники сочли, что нечистым будет само переписывание свитка Моисея руками, которые не были для того предназначены согласно табличкам царя Давида. Левиты выслушали это предложение с ужасом. Как Ездра мог даже подумать о том, чтобы оставить Храм, пусть и на короткое время?

Довольно быстро все пришли к выводу, что эта дурная идея была следствием моего пагубного влияния. Вот почему я держала Ездру вдали от Храма, пользуясь его слабостью. И когда Ездра процитировал Исайю, ему ответили цитатой из Иеремии: «Наступают дни, когда среди сыновей Аммоновых слышен будет крик брани, и города их будут сожжены огнем, и овладеет Израиль теми, которые владели им». По их мнению, следовало объявить войну Товии. Такова воля Яхве.

Однако Ездра держался твердо. Он приказал:

— За работу. Пусть в первый день седьмого месяца весь город, мужчины и женщины, мужья и жены, соберутся перед Водными воротами. И все будут в один голос читать законы, которым Яхве научил Моисея.

Случается, что, когда одна беда уже настигла, а следующая кажется неминуемой и держит всех в ожидании, вдруг наступает краткий миг совершенно неожиданного счастья.

Вот такое счастье наступило в Иерусалиме, витая от улицы к улице, из дома в дом, пока головы склонялись над буквами, словами, фразами.

Счастливая песнь трепетала в воздухе у каждого очага, когда, выучив алфавит, отец и мать, забавляясь, рассказывали его на ночь ребенку, чтобы дитя училось и во сне.

Великие и малые, ученые и несведущие — все различия были забыты. Осталась только воля всего народа обрести силу в своем знании, своих словах и главном Слове, данном им Предвечным. Царил тихий говор нации, которая ощутила на губах вкус памяти, как влюбленный пробует на вкус лепестки имени возлюбленной.

О, Антиной, супруг мой, ты полюбил бы это время!

Оно было молоком и медом. Время изобилия на земле Иудеи! Мы были едины, спаянные высокой целью. Все вместе, мы, мужчины и женщины, старые и молодые, разбирали одни и те же буквы, произносили одни и те же слова, и каждый из нас искал в них справедливость и истину.

Никто больше не роптал. Все дрязги были забыты.

Может быть, это рука Яхве твердо лежала на нас, потому что мы больше ничего не слышали ни о Товии, ни о Гешеме, ни о хоронитах, ни об угрозах.

И во мне, Антиной, вновь зародилась надежда. Сомнения ушли прочь. Мы были правы, когда пожелали ухода Ездры. Цена нашей разлуки была велика, но она была заплачена не зря. Бальзам пролился на мои раны, причиненные унижениями Парисатис.

Впервые с момента нашего прихода в Иерусалим я обрела покой. Я нежилась в том безумии, которое называется счастьем и надеждой.

Я представляла себе, как исполню свое обещание. Совсем скоро каждый узнает установления Яхве и научится жить по Закону Его праведности. Скоро по воле Предвечного Завет вновь обретет силу и приведет к Нему народ Его, и тогда мир и радость зазвучат в домах Иерусалима, как сейчас звучит чтение свитка.

И тогда мой долг будет исполнен. Я смогу пуститься в обратный путь в Сузы, Каркемиш или в любой уголок мира, чтобы воссоединиться с тобой.

Как того пожелал Ездра, в первое число седьмого месяца года на паперти Храма зазвучали витые рога. Им ответили эхом другие рога по всей стране, от Галилеи до Негева. У Водных ворот нас набралось тридцать или сорок тысяч. Нас было так много и мы стояли так плотно, что казалось, будто земля была покрыта ковром из пестрых цветов человеческих.

Ездра и священники поднялись по ступенькам, ведущим на крепостную стену. Солнце стояло еще невысоко. Было свежо, и ласточки, щебеча, гонялись за утренними насекомыми.

А потом наступила тишина. Настоящая тишина.

Она воцарилась над Иерусалимом, над Иудеей. Те, кто были при этом, будут клясться до скончания времен. Тишина, которая могла исходить только от Предвечного, опустилась в тот миг на Его народ.

Ездра достал из футляра свиток Моисея. В тишине было слышно, как шуршит папирус о кожу.

Ездра взял свиток. Один конец его он вложил в руки старого священника, потом развернул свиток во всю длину в пять или шесть локтей.

В молчании сорока тысяч человек было слышно, как потрескивает папирус, которого касалась рука Аарона. И слышно было, как ступают сандалии Ездры по камню стены.

В небе больше не было ласточек. Только синева и белые камни прекрасного Иерусалима.

Палец Ездры лег на папирус.

Мое горло пересохло. Сомнение сковало мои губы и не давало вздохнуть.

Не было ли это безумием?

А вдруг стремление Ездры соединить сущность народа и сущность слова было еще одним безумием мечты?

Возможно ли, что эти тысячи человеческих существ станут народом, который читает Книгу, который творит Храм из Слова Яхве?

Ездра посмотрел на нас. Рот его открылся, но он не произнес ни слова. Вместо него единый голос, в котором слились тысячи женских и тысячи мужских голосов, — голос, слетевший со старых и молодых губ, бросил в небо первые слова:

Голоса дрожали. Наверное, дрожало и синее небо, и белый камень, и палец Ездры.

Потом палец его снова скользнул по папирусу, отмечая следующие слова: «И сказал Бог: да будет свет». И сорок тысяч человек в один голос продолжили чтение.

Весь Иерусалим дрожал. Вся Иудея дрожала.

Чтение превратилось в напев. До середины дня, до того момента, когда мы уже не отбрасывали теней, мы читали. И каждый знал слова текста.

Наконец радость выплеснулась наружу. Мы танцевали, пели и плакали.

Ездра вскричал:

— Этот день — день Яхве, Господа нашего. Это не день слез! Не надо слез! Сядьте за обильную трапезу, пейте сладкое вино, ешьте тучное, это день Яхве! Радость Яхве отныне будет вашей крепостью, и никто не сумеет изгнать вас из нее! Откройте глаза, откройте свитки знаний, и вы всегда найдете в них ваш Храм на веки веков. Вашим Храмом отныне станет слово и учение Предвечного: Книга. Завтра ступайте в холмы и наберите веток. Завтра же постройте хижины у себя в домах и на площадях. Постройте их повсюду. Сядьте в эти хижины и читайте учение Яхве. Вы увидите, что не нужны никакие стены, чтобы читать правила и законы нашего Завета с Предвечным. В Книге вы будете в большей безопасности, чем где бы то ни было. И никто не сможет изгнать вас. Слово Яхве есть крепость.

И я тоже смеялась и танцевала, как сорок тысяч моих спутников. Вечером я танцевала в объятьях Яхезии, в объятьях Баруха, Гешема, Ионафана, Аказа, Манассии, Амоса… Было столько имен, столько мужчин, с которыми молодая девушка, молодая супруга, молодая вдова Лейла могла танцевать!

Одиночество оставило нас. Мы пили вино, ели жирное мясо, покачивали бедрами и выставляли грудь, мы, тысячи жен.

Мы читали вместе с мужчинами, мы были единым целым. Супруги, дочери Израилевы, супруги сынов Израилевых. Все вместе, и никаких различий. Все мы, супруги и матери.

Это было в последний раз.

Ездра сказал истину, радость Яхве была крепостью.

Вот как это произошло через три дня после чтения и последовавшего за ним праздника. Мужчины и женщины смеялись, строя хижины и нараспев читая наставления.

Священники, левиты, те, кто называли себя князьями Храма, предстали перед Ездрой.

— Ты кричишь повсюду, что мы принесли радость Яхве. Ты ошибаешься. Мы говорим тебе, что Яхве в страшном гневе. Мы предупреждаем тебя, что скоро те, кто ненавидит нас, поразят нас сильнее, чем прежде. Они уже готовятся. Они уже в Иерусалиме и в твоих хижинах.

— О чем вы говорите? — удивился мой брат.

— Как можешь ты обучать Закону, если не соблюдается Слово Яхве? Как могут сыны Израилевы смягчить гнев Яхве, если нарушается первое из его установлений? Открой глаза, Ездра. Посмотри на лица, послушай языки. Народы, окружающие нас, которым отвратительны правила Яхве, выдали своих дочерей за наших сыновей! Вот что происходит.

Другие возопили:

— Ездра, под крышами Иерусалима скверна беспрепятственно смешивается с сынами Израилевыми. Скверна проникает в нас. Мало того, она еще и приумножается в избытке. Иевусеи, аммонеи, моавитяне и сколько еще других, все те, кто кружат вокруг Иерусалима, отдают своих дочерей мужчинам Иерусалима! Их младенцы во множестве рождаются у нас с момента ухода Неемии! И все это отродье разгуливает по улицам Иерусалима, словно они сыны Израилевы! Скоро и они войдут в возраст и смешают свою нечистую кровь с народом Яхве. Наша погибель очевидна. И ты, Ездра, хочешь, чтобы Яхве упрочил Свой Завет с нами? Чтобы Он простер над тобой Свою руку?

Меня там не было. Как раз в тот час далеко от нашего дома должен был родиться ребенок, и меня позвали туда. Но мне все рассказали в подробностях.

Услышав эти слова, Ездра бросился к ступеням Храма и в клочья разодрал свои одежды. Тунику и накидку он изорвал так, как будто в него вцепились десятки рук. Он потребовал свой нож и на глазах священников, левитов и блюстителей веры сбрил себе волосы.

Обрил голову, сбрил бороду. Его голая голова и щеки были так белы, словно его поразила проказа.

После этого он уселся на ступени Храма и больше не двигался. Народ стекался отовсюду посмотреть на Ездру и испускал крики при виде его головы прокаженного. Все умоляли его заговорить, вымолвить хоть слово.

Но он замкнулся в своем молчании. Зато вместо него кричали священники:

— Ездра наг перед Словом Яхве! В Ездре живет страх Яхве! На голову Ездры пала вся неверность тех, кто был в изгнании!

В этот момент я вбежала в толпу.

Я увидела его своими глазами, скорчившегося на ступенях со смертельно бледным лицом. Горе застыло в его глазах. Вместо губ остались две трещины, словно прорубленные лезвием.

Он ничего не видел и ни на кого не смотрел. Может быть, перед ним проходили старые думы. Думы тех времен, когда мы были детьми, и которые он собирался преступить, как преступают клятву. Да, так мне показалось.

Я подумала, что и сама не узнаю его. Что он уже не тот, кого я со слезами обнимала несколько дней назад.

Мой брат ушел. Он исчез, а вместе с ним и его чудесные губы, и полные надежды глаза.

А может быть, бледность его черепа и щек навела меня на такие мысли?

Во время вечернего жертвоприношения он внезапно поднялся в своих лохмотьях. Вся толпа, заполнившая Храм, замерла в молчании.

В молчании, наводившем ужас.

Даже сейчас, когда я пишу, этот ужас вновь охватывает меня. Моя рука опускается под тяжестью слов, которые я должна перенести на папирус.

Ездра встал перед алтарем. Он сделал шаг вперед, загородив прекрасную новую недавно очищенную чашу. Мы все затаили дыхание. Даже священники и ревнители веры умолкли. Их тоже охватил страх — это читалось в глазах и было видно по тому, как они прижимали кулаки к губам.

Ездра упал на колени. Он протянул ладони к Яхве. Мы услышали его стон. Вначале мы не могли различить слов, одни стенания. А потом он заговорил, глядя в небо:

— Господь мой, мне стыдно! Я не смею поднять мое лицо к Тебе, ибо проступки наши множатся, и оскорбления, Тебе нанесенные, достают до высоты небес! Со времен отцов наших и до сего дня мы в великом грехе. За беззакония наши были мы преданы иноземным царям под меч, в плен, на посрамление. Мы посрамлены до сего дня! Мы отступили от заповедей Твоих, которые Ты дал через Твоих пророков. Ведь говорили они нам: «Земля, в которую идете вы, чтоб овладеть ею, земля нечистая, она осквернена нечистотою иноплеменных народов, их мерзостями, которыми они наполнили ее от края до края в осквернениях своих. Дочерей ваших не выдавайте за сыновей их, и дочерей их не берите за сыновей». Вот каковы были Твои наставления. После всего, что пало на наши головы из-за нашего ослушания, смеем ли мы опять нарушать Твои повеления, Яхве? Породнимся ли мы с этими народами во всей мерзости их? Разве не будет Твой гнев так велик, что сметешь Ты и то малое, что осталось от нас? Яхве, Бог Израиля, вот пали мы ниц перед Тобой в великой нашей вине. И не смеем мы распрямиться, пока не будет она исправлена. О Яхве, не сможем мы предстать перед тобой без стыда, пока чистое не будет отделено от нечистого.

И весь этот день, и ночь, и следующий день блюстители веры обходили улицы, стуча в каждую дверь.

— Ты, ты — чиста. Ты, ты — нечиста.

— Ты дочь Израилева. А ты — нет.

— Твои дети нечисты, покинь этот дом, покинь Иерусалим! Ступай, ступай, ты больше не жена этого мужчины.

— Разделитесь, разделитесь!

— Собирайте свои пожитки и убирайтесь! Слишком долго вы оскверняли наши улицы и нашу землю!

Они пинали, они толкали. Они хватали малышей и выбрасывали их на улицу. И тех, кто в колыбели, тоже. Тех, кто повзрослее, они тащили за волосы. Идите, идите, мы вас больше не знаем!

Женщины кричали, что они были любящими женами.

— Почему вы гоните меня, ведь мы прожили в любви много лет? Я всегда жила в Иерусалиме! Я вместе со всеми читала наставления перед Ездрой у Водных ворот! В чем моя вина?

Они рыдали, вспоминая, что прошли вместе с Ездрой весь путь от Суз.

— Я постилась, я возводила стены домов Иерусалима, я своими руками построила хижину, чтобы читать в ней наставления Яхве. В чем моя вина?

Матери кричали, вырывая новорожденных из рук блюстителей веры.

— Дитя мое, дитя мое, что будет с тобой без отца?

Мальчики и девочки рыдали от ужаса, матери умоляли:

— Посмотрите на нас, у нас нет другого дома, нет другой крыши, нет другой семьи. Куда мы пойдем без мужа, без отца?

Все они спрашивали:

— Почему вы гоните нас, как если бы мы были средоточием зла? Мы любили сына Израилева, мы ласкали и холили его, в чем здесь зло? Разве наша любовь — зло? Почему вы хотите растоптать нас?

Мужья и отцы молчали. Почти все молчали.

Почти все опускали головы от стыда, руками закрывали глаза, бежали в Храм и падали ниц, чтобы вымолить себе прощение.

Это был день в конце лета, жаркий день, когда ласточки начинают летать лишь с приходом сумерек, но по улицам Иерусалима гулял ледяной ветер.

А если кто-то из мужей или отцов хотел защитить своих любимых, их нещадно били, чтобы они замолчали и чтобы стыд проник в них вместе с болью.

Жены, невесты, вдовы, сыновья и дочери — всех их выталкивали к крепостной стене. Улица за улицей их гнали палками.

Это длилось два дня.

Сначала в воздухе звенели бесконечные крики. Потом на смену крикам пришла покорность судьбе.

Одни уходили в одном направлении, другие — в противоположном. Никто не знал, куда идти. Женщины тряслись над своими жалкими пожитками, дети цеплялись за их туники, те, кто постарше, несли малышей.

У Водных ворот, где несколькими днями раньше расстилался ковер цветов человеческих, теперь текла черная смрадная кровь позора.

А мы, сыновья и дочери Израилевы, мы стояли на стенах и смотрели, как они уходят. В ужасе, еще не веря.

Боль еще не пришла. Только оцепенение.

Значит, вот так нечистоты вытекут из нашего города, и теперь Яхве будет доволен?

Вечером второго дня многие мальчики и девочки прибежали обратно по дороге на Иерихон. Они бежали к Иерусалиму, выкрикивая имена своих отцов. Дети восьми, десяти, двенадцати лет. Некоторые чуть старше. Сотня детей, мальчиков и девочек. Они бежали к городским воротам по белой от пыли дороге.

И тогда на стенах Иерусалима руки подобрали камни. Руки подняли эти камни и бросили их.

Все было так, как я пишу: они забрасывали этих детей камнями до тех пор, пока те не упали или не бросились обратно. До тех пор, пока матери не схватили их и не оттащили подальше от нас.

Тогда я поняла, что не могу остаться.

С Лейлой, сестрой Ездры, было покончено.

Я спросила у своего брата:

— Как мог ты приказать сотворить такой ужас? Разве ты не видишь женщин там, на дороге? Разве ты не слышишь их?

Он ответил, что ничего не приказывал, все решал Яхве. «Так захотел Яхве, сестра моя, не Ездра. Это не мне были вручены Его законы и установления. Я только прочел и выучил их. Кто это знает лучше тебя, сестра моя? Ты привела меня сюда, до самого Иерусалима, через всю пустыню. А ведь я всего лишь хотел продолжать учиться. Это ты пошла просить Парисатис. Это ты спала с персом, чтобы он передал мое прошение Артаксерксу. Это ты сказала Ездре: „Иди! Твое место в Иерусалиме, твоя судьба в Иерусалиме, такова воля Яхве. На тебе вся твердость Его руки“. Это твои слова, Лейла».

Да.

Это были мои слова.

Но учитель Барух внушал нам, что Яхве добр. Он пел слова Исайи: «Спасайте угнетенного, вступайтесь за вдову».

Ездра, смеясь, возразил мне: «Исайя сказал много разных слов, сестра моя. Разве не он говорил: „Перестаньте вы надеяться на человека, которого дыхание в ноздрях его, ибо что он значит?!“»

Лицо Ездры было страшным.

Я не узнавала его без волос и без бороды. Какое свирепое лицо, думала я. Лицо, которое напомнило мне хищников Парисатис. Я корила себя за эту мысль, но ничего не могла поделать, ибо ею наполнилось мое сердце.

Я спросила у него, где же справедливость Яхве, где его праведный суд. Он ответил:

— Здесь, сестра моя, в Иерусалиме. И он-то и защитит нас, если мы будем следовать его правилам, каждому из них неукоснительно.

— Я не вижу праведности в том, чтобы выгнать тысячи женщин и детей в поля, без огня, без крыши, без еды, — возразила я. — Не для этого мы пришли в Иерусалим.

Он засмеялся.

— Конечно же для этого, Лейла! Мы пришли сюда, чтобы Закон Яхве жил в его народе. И он живет благодаря нам. Только то, что написано в свитке Моисея. И ничего другого!

И тогда я сказала тому, кто был моим возлюбленным братом:

— Я не могу. Я не могу оставаться с теми, кто забрасывает камнями женщин и детей. Я не могу отделять чистое от нечистого, разлучая мужа и жену, ребенка и отца. Это выше моих сил. Это выше моей любви к Ездре. Выше моего почитания нашего Бога. Если нужно выбирать, я ухожу с ними. С отвергнутыми. С иноплеменными. Для меня нет иного места. Разве не сказал Моисей, наш учитель: «Когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его. Да будет он для вас то же, что один из вас; люби его как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской».

Мы посмотрели друг на друга, и сердца наши были закрыты. И у каждого в глазах светился недобрый огонек разбитой любви.

Наконец Ездра ответил мне:

— Если ты покинешь этот дом, сестра моя, если ты покинешь Иерусалим, мы больше никогда не увидимся. Никогда больше ты не предстанешь предо мной. Я забуду тебя. У меня больше не будет сестры, как если б ее никогда и не было.

Я молча кивнула, не добавив ни слова.

Меня тошнило от слов.

Зловоние слов подобно зловонию жертвенных баранов, быков и горелого жира, которое слоем копоти ложилось в знак траура на крыши прекрасного Иерусалима.

Согдиам вложил свою руку в мою и тихонько сказал:

— Не плачь, я не покину тебя. Мне здесь тоже не место. Мое место там, где ты.

Я пыталась переубедить его. Там, куда я отправлялась, не было ни дома, ни уюта, мало радости и много страданий. И уж, конечно, никакой кухни.

— Значит, мне придется ее соорудить. Где бы мы ни оказались, нам понадобится кухня, иначе все умрут с голода!

Он уже смеялся.

Я спросила Аксатрию:

— Ты пойдешь со мной?

Она посмотрела на меня, выгнув спину и вздернув подбородок, и прошипела как змея:

— Уж я-то не покину Ездру!

— Я не покидаю его, Аксатрия. Ездра пребывает со своим богом, со своими священниками и ревнителями веры. Он уже давно не со мной. Как я могу покинуть того, кто давно отвернулся от меня?

— Иногда ты нужна ему, и тебе это известно.

— Нет, никогда больше я не буду ему нужна. После того, что он приказал сделать, ему никогда больше не понадобится знать мнение своей сестры.

— Видишь, ты не любишь его! Я уже давно это заподозрила. В пустыне ты не любила его. Когда мы пришли в Иерусалим, ты не любила его. Чем больше становилось его величие, тем больше ты не любила его.

Зачем было спорить?

Я сказала ей:

— У этих женщин и детей там, за стенами города, нет другого прибежища, кроме их горя. Ты хочешь покинуть их?

— Ездра много раз повторял: таков Закон.

— Но это не твой Закон, Аксатрия! Ты же девушка из Загроса. Такая же иноплеменная, как и они!

— Ага! Тебе нравится напоминать мне это! Вот еще одна из причин, почему ты меня презираешь. И я знаю, уже давно! А вот Ездра никогда не давал мне этого почувствовать. Пусть Закон Яхве — это не закон моего народа, но мой закон — это Ездра.

— Аксатрия, ты бредишь! Разве ты не видишь, что Ездра ни разу не выразил к тебе свою привязанность, не то что любовь? Или ты не знаешь, что была и всегда будешь всего лишь его служанкой? Неужели ты не понимаешь, что, оставшись в Иерусалиме, ты растопчешь и свою жизнь, и свое достоинство? Ты будешь служить Ездре, пока он не выкинет тебя, потому что придет день, когда и среди служанок не потерпят иноплеменных. Разве ты не понимаешь, что, оставаясь в Иерусалиме с Ездрой, ты никогда не узнаешь любви, никогда не станешь женой, никогда не будешь иметь детей?

Вместо ответа она дала мне пощечину.

Она вытолкала меня из дома, крича, что это ревность говорит моим голосом.

С яростью тех, в ком слишком долго копились жажда мести, боль и страх, она выкинула мое скудное имущество из дома, который некоторое время был моим.

Вот так я стала отвергнутой, как другие.

Но я покинула Иерусалим не так, как другие. Пока я спорила с Аксатрией, Согдиам сделал все, чтобы в домах друзей узнали о том, что я ухожу.

Своей ковыляющей походкой он бегал от двери к двери.

— Лейла уходит к женщинам и детям за стенами города. И я ухожу с ней!

Его слова подействовали как горящий фитиль, поднесенный к маслу. Горе и стыд, копившиеся в сердцах с того дня, когда детей побили камнями, выплеснулись наружу.

Быстрее, чем об этом можно рассказать, были нагружены двадцать повозок и запряжены мулы. Бывшие мужья давали шатры, простыни и колья для шатров… Они давали и плакали, и если бы они могли — они отдали бы свои слезы вместо сладкого вина.

Еврейские жены несли и несли припасы.

Дети предлагали свою одежду и игрушки в память о тех, кто был их товарищами по играм.

Двое мужчин дали еще больше — самих себя. Пусть имена их будут записаны и пусть Яхве, будь на то Его воля, благословит их.

Это были Яхезия и Ионафан.

Случилось это так. Когда повозки выстроились в ряд за пределами городской стены, стало очевидно, что мне будет трудно вести их с помощью одного только Согдиама. Тогда Яхезия сказал:

— Я пойду с тобой. В любом случае я не смогу спокойно жить и работать в своей плотницкой мастерской здесь, в Иерусалиме, все время думая о вас.

Ионафан добавил со слезами на глазах:

— Моя жена где-то там, и я даже не знаю где. Вот уже три месяца, как она носит ребенка. Я не могу больше не видеть ее. Я не могу не узнать, будет у меня мальчик или девочка. Я пойду за тобой, Лейла.

Он повернулся к десяткам других, таких же, как он сам, и закричал:

— И вы тоже, идите с нами!

Они опустили головы и заплакали.

Но на протяжении следующих дней многие из них приходили в наш лагерь принести еду и обнять бывших жен и детей.

Потом Ездра постановил, что это запрещено. Никакой одежды, никакой провизии, никаких повозок. Ибо все, что находится в Иерусалиме, есть достояние народа Яхве, и это достояние не может служить пропитанием или посевным зерном для иноплеменных.

Прежде всего нам следовало собрать вместе всех женщин, вцепившихся в своих детей и разбросанных по земле Иудеи.

Некоторые уже пошли стучаться в двери своих отцов и братьев. Теперь они оплакивали свою судьбу и проклинали Иерусалим, самих себя и свое потомство: выйдя замуж за евреев, они стали нечистыми в домах своих отцов.

До первого осеннего дождя нам пришлось ходить по холмам в поисках женщин, которые прятались в кустах и ямах, словно газели, оберегающие своих детенышей.

Мы спустились к югу, где Ионафан нашел место для лагеря, достаточно просторное и сухое. Какой это был тяжкий труд! Поставить шатры, перевязать раны, собрать травы, чтобы лечить заболевших детей, принимать роды у беременных, накормить голодных… И уже начались ссоры, и ревность, и отчаяние…

Однажды в пасмурный день на нас наскочили всадники Гешема.

О! Какой завидной добычей стали для них эти женщины без мужей и без защиты!

Они не стесняются. Они берут. Они раздвигают бедра и берут. Они берут еще девственные лона.

Они насилуют. Насилуют одним движением бедер.

Они убивают тех, кто сопротивляется.

Старухам, которые вцепляются им в волосы, когда они берут их дочерей, как берут коз, они вспарывают животы.

Детям, которые хотят защитить своих матерей, они перерезают горло.

Ионафану, который сражался, защищая свою еще не родившую жену, они перерезали горло.

А его жене они разрезали живот и размахивали окровавленным плодом.

Они смеялись и орали:

— Это наш пир из отвергнутых Иерусалимом!

Они угоняют самых красивых, самых молодых. Они угоняют их, как стадо верблюдиц, уводя за собой в пустыню.

Это должно было случиться.

Каждый день и каждую ночь мы боялись, что это случится.

В Иерусалиме знали, что так оно и будет. Изгоняя нас, они знали.

И Яхве, Господь мой, это знал.

Этой ночью, перед самым рассветом, умер Согдиам.

Мне сказали, что его раздавила опрокинувшаяся повозка. Сказали, что он не долго мучился.

Согдиам, мой Согдиам умер.

Правда, мертвых много.

Мне сказали, что Согдиам вез повозку с зерном. Он все чаще совершал ночные поездки в Иерусалим, где еще остались мужчины, которые хотели передать нам немного еды, зерна или овощей, чтобы их бывшие жены и дети не умерли с голода. Но ночью дорога на Вифлеем трудна и опасна. Осенние дожди покрыли ее рытвинами. А может, не дожди, а люди Гешема или Товия? Ни тот, ни другой не упускали случая напасть на нас, чтобы ограбить или убить.

Я не догадалась спросить, украли ли зерно. Не зря ли умер Согдиам.

Мой Согдиам умер!

Я хотела заплакать, но не смогла. Руки мои были холодны, ноги заледенели. Может быть, мое сердце тоже застыло?

Я не выпускаю из рук перо и пишу, пишу…

Наверное, теперь я показалась бы тебе странной, Антиной, супруг мой. Я путаю прошлое и настоящее. Это из-за смерти Согдиама.

Но верно и то, что все смешалось в моем разуме, в моем сердце и теле.

Вчера в конце дня Согдиам долго в молчании сидел рядом со мной. Потом он сказал с легким упреком:

— Ты все пишешь и пишешь! Ты все время пишешь, будто писец. А кто прочтет твои секреты?

— Ты, — ответила я.

Он посмотрел на меня так, словно мы танцевали под свадебным балдахином. Я чувствовала рядом с собой его тепло. И всю его искалеченную жизнь. Мне было достаточно хоть раз за день встретиться с ним глазами, чтобы я могла дышать свободней. Когда он спал, его лицо улыбалось.

О, мой Согдиам, который кормил нас, как мать! Мальчик, которому не исполнилось и шестнадцати. Ребенок, ставший мужчиной, которого я увлекла за собой в водоворот собственного смятения, убедив Ездру идти в Иерусалим!

Согдиам, мое возлюбленное дитя!

Неправда, что это письмо я пишу для Антиноя. Я это знаю, и было бы ложью утверждать обратное. Антиной, супруг мой, ты не прочтешь написанного мною. Согдиам не принесет тебе этот папирусный свиток в кожаном футляре, висящем на его шее, шее искалеченного и такого прекрасного ребенка.

Антиной далеко. Он стал лишь мыслью, которая разрывает мне внутренности, стоит мне написать его имя.

Он далеко, как и та жизнь, которой я не захотела, не выбрала, не приняла. Он забыл меня. Он сжимает другую женщину в объятьях в тот самый момент, когда эта капля чернил стекает с пера и проникает в лист папируса!

Такова правда.

Нет супруга, у меня больше нет супруга. У меня больше нет Согдиама.

Такова правда.

Я пишу это письмо, как писала когда-то давно, ночью, в своей комнате в Сузах, умоляя Яхве и спрашивая его; «О Яхве, почему перестаем мы быть детьми?»

О Яхве, почему Согдиаму не дано было жить жизнью ребенка? Зачем эта смерть? Почему должна я заледенеть, превратиться всего лишь в руку, которая пишет, чтобы Ты услышал другой голос, отличный от тех, что кричат нынче в Иерусалиме?

Почему столько вопросов, причиняющих такую боль?

Это тоже одни из многочисленных слов Исайи. Они часто срываются с моих губ, хотя я не знаю, к добру ли это для нас или нет. Но они всплывают во мне, как наливаются гневом грозовые тучи, что несутся над нашими головами под порывами северного ветра.

Я только что пела их над могилой Согдиама, моего ребенка.

И все женщины, окружавшие меня, подхватили их вместе со мной. Это было не так красиво, как наше пение у Водных ворот, но оно возносилось в горьком воздухе отчаяния, окружавшем нас.

Верно и то, что мы устали петь, провожая тех, кого мы хороним.

Совсем как мои пальцы устали и покрылись мозолями от пера.

У самых дряхлых из нас велико желание лечь где-нибудь на землю и наконец уснуть, погрузиться в вечное забвение, которое вскоре поглотит всех нас. Я читала это в глазах стариков, когда земля покрывала Согдиама. И удивилась, почувствовав в себе то же желание, я, которой нет еще и двадцати пяти лет.

Время от времени я подношу тыльную сторону ладони к губам. Там Согдиам коснулся меня в последний раз. Но моя кожа не сохранила воспоминания.

Яхезия ранен в живот, но он еще может говорить и указывать нам дорогу. Он попросил собрать всех, кто еще жив.

Он сказал, что мы должны идти к Соленому морю. Там есть гроты и в них легче защищаться, чем на открытой равнине. Он знал дорогу и показывал нам путь туда. Он боролся за каждый вздох, пока мы не увидели вдали скалы Кумрана и десяток гротов.

Вот где мы сегодня.

У нас нет земли, чтобы сеять, но нас защищают стены, которые мы возвели перед входами в гроты.

Вот где мы сегодня, зарывшись в норы, как зайцы в пустыне.

Раньше Согдиам иногда добывал для нас зерно в Иерусалиме.

Но Согдиам умер под своей повозкой.

Время от времени по ночам приходили бывшие мужья повидать детей и поплакать в их объятьях.

Но у многих из них больше нет жен. Они умерли или в руках людей Гешема, вот где они теперь.

Несколько раз бывшие мужья приходили приласкать отвергнутых жен и совершали движения, напоминавшие времена любви.

Потом они уходили.

Но эти ласки и любовь изгладились из умов и тел женщин, как изгладился Антиной из разума и тела Лейлы.

Я утверждаю и записываю: для нас, отвергнутых жен, время умерло.

Яхве изгнал нас, и время для нас умерло.

Вот истина, изреченная Лейлой, дочерью Серайи.

Никто не прочтет того, что пишу я, Лейла. Моя слова — это не слова мудрецов, пророков или Ездры. Они исчезнут в песках гротов Кумрана.

Но я пишу их, потому что слова должны повторять: эти женщины, эти жены невинны.

На их детях не было вины.

Я пишу: эта несправедливость пребудет на человеке до ночи времен.