Однажды, в самый развал лета, в полдень, Кузьма Васильевич, провозившись целое утро на солнце с подрядчиками и работниками, притащился измученный, разбитый к калитке слишком известного ему домика. Он постучался; его впустили. Он ввалился в так называемую гостиную и тотчас же прикорнул на диване. Эмилия подошла к нему и отерла платком его взмокший лоб.
– Как он устал, мой крошка! Как ему жарко! – проговорила она с соболезнованием. – Боже мой! хоть бы воротник расстегнул. Господи! Так душка и прыгает.
– Умаялся я, дружок, – простонал Кузьма Васильевич. – С утра на ногах, да на самом всё припеке. Беда! Домой хотел идти. Там опять эти аспиды, подрядчики! А у вас тут прохлада… кажется, соснул бы.
– Ну что же? Почивай, мой цыпленочек; здесь никто не мешает…
– Да совестно как будто…
– В-вот, что за совесть! Почивай. А я тебя буду… как это по-вашему?.. байбайкать. «Schlaf, mein Kindchen, schlafe!»[8] – запела она.
– Водицы бы сперва испить…
– Вот тебе стакан воды. Свежая! Как кристалл! Постой, я подушечку под голову положу… А вот это от мух.
Она закрыла ему лицо платком.
– Спасибо, купидончик… Я только так… вздремну маленько…
Кузьма Васильевич закрыл глаза и заснул немедленно.
– «Schlaf, mein Kindchen, schlafe!» – напевала Эмилия, покачиваясь из стороны в сторону и сама тихонько подсмеиваясь и песенке своей и своим движениям.
«Какое у меня большое дитя! – думала она. – Мальчик!»