История Наполеона

ГЛАВА XXXII _{[Шатобриан заменяет Шенье. Рождение и крестины римского короля. Праздники в столице и в империи. Папа в Фонтенбло.]}

Весьма часто и с ожесточением упрекают Наполеона в том, что он убил свободу прений в публичных собраниях и газетах; но в каком состоянии была свобода прений в его время?

Когда он овладел кормилом правления, журналистика чахла от тяжкой десятилетней битвы. Будучи орудием разных партий, разделявших нацию, она служила только анархии и возбуждала омерзение к тем самым переворотам, которые прежде восхваляла и превозносила. Ей нужен был покой для получения новых сил; час диктатора настал: Наполеон явился. Демократия отказалась от многословия своих собраний, клубов и газет, которое было иногда полезно в минуты опасности, но теперь становилось неисчерпаемым источником расстройств и раздоров в государстве и постоянным средством ослаблять и позорить власть. Эпоха молчания настала, или, лучше сказать, за бурями форума последовал неожиданный монолог. Наследство прежних знаменитых ораторов перешло в руки наследников недостойных или неискусных. Тысячи голосов кричали о нуждах и желаниях государства и еще более увеличивали его опасности и страдания. Вдруг явился человек и сказал:

«Я — Франция; лучше всех ее говорунов знаю, что ей надобно и чего она желает». Он говорил правду; Франция ему поверила и признала его единственным своим оратором.

С этой минуты несогласные голоса замолкли, и высокий представитель Франции заговорил один. Едва издал он приказ о новой запретительной мере, о том, чтобы не было более одного журнала в каждом департаменте, неожиданное приключение еще более показало ему необходимость строго наблюдать за всяким публичным выражением мысли и политических мнений.

Шатобриана избрали в члены института на место Шенье. По всегдашнему обычаю, новый член должен был похвалить умершего. Шатобриан, сторонник нововведений, пытался освободиться от ига преданий и осмелился в академической речи повторять красноречивые свои выходки против французской революции и жестоко порицать Шенье. Но речь его, отвергнутая при предварительном рассмотрении в академической комиссии, не была произнесена. Одна часть комиссаров приняла, однако ж, совершенно противное решение, и в числе их находился один из придворных Наполеона. Узнав об этом, Наполеон потребовал к себе речь Шатобриана и, увидев, с каким высокомерием и жестокостью автор Аталы пытался унизить настоящее и возвысить прошедшее, не мог удержать гнева своего. В многочисленном кругу остановил он придворного академика и грубо сказал ему:

«Неужели, милостивый государь, вы хотели дозволить чтение такого пасквиля? Давно ли институт осмеливается превращать себя в политическое собрание? Пусть пишет стихи, поправляет ошибки языка; но пусть и не выходит из области муз — или я сумею обратить его назад. Если господин Шатобриан болен безумием или дурными намерениями, для него готовы сумасшедшие дома или наказания. Даже, может быть, это — его мнение, которым он нс может жертвовать моей политике, потому что не знает ее. А вы ее знаете! У него есть извинение; а вас нельзя извинить незнанием: вы живете при мне, знаете, что я делаю, чего хочу. Я почитаю вас виноватым, преступником: вы хотите непременно возвратить беспорядки, смуты, анархию.[6]

Как! Неужели предмет всех моих попечении, плод всех моих усилий погиб! Если б меня завтра не стало между вами, вы опять начали бы душить друг друга. О бедная Франция! Долгое время еще ты будешь нуждаться в опекуне!»

Это последнее восклицание императора вполне объясняет всю политическую мысль его царствования. Он желал покровительствовать Франции, сохранить ее от возвращения буйных партий, от истощения в тщетных распрях или кровавых спорах, а дух партий приписывал все эти действия излишку честолюбия и гордости.

Пришла минута, когда судьба оказала Наполеону высочайшую и последнюю милость, какую он мог ожидать от нее.

19 марта 1811 года императрица Мария-Луиза почувствовала первые боли, показывавшие, что она скоро будет матерью. Сначала опасались трудных родов; знаменитый Дюбуа, предвидя, что, может быть, придется решиться на трудную операцию, спросил, что делать, если нужно будет пожертвовать матерью или новорожденным? «Заботьтесь только о матери», — живо отвечал Наполеон, в котором человеческие чувства в эту торжественную минуту взяли верх над расчетами и соображениями монарха. 20 числа в девять часов утра все опасения исчезли, все желания исполнились: Мария-Луиза разрешилась от бремени сыном, которого Наполеон принял в свои объятия и показывал придворным, восклицая в упоении радости: «Вот король римский!»

Гром пушек скоро возвестил столице о счастливом событии, которым исполнялись все желания главы государства. Праздники и публичные увеселения доказывали участие великого народа в счастье великого человека. Неаполь, Милан, все города, покоренные французским оружием, подражали Парижу. Все сословия государства, иностранные послы подносили поздравления счастливому отцу римского короля, а князь Гацфельд, тот самый, которого Наполеон помиловал в Берлине из уважения к его супруге, был представителем прусского короля.

Крестины римского короля совершились 9 июня, в соборе Парижской Богоматери. Весь Париж сбежался смотреть императора. Народ хотел прочесть на радостном челе своего героя тайные наслаждения отца и монарха и показать ему свою собственную радость. Улыбка Наполеона, столь редкая и скоропреходящая на его строгом лице, на этот раз была очень заметна и отражалась на всех, толпившихся около свиты.

Юного принца крестил дядя Наполеона, кардинал Феш. Воспреемником его был дед его, император австрийский. При крещении назван он Наполеоном-Францом-Карлом-Иосифом. Крестины его послужили сигналом к величайшим празднествам во всех местах обширных владений его отца. Префект Сены и муниципальный совет Парижа дали праздник мэрам всех городов империи Французской и Итальянского королевства. Самый жестокий порицатель Наполеона, Бурьен, вынужден сознаться, что «рождение римского короля возбудило живейший восторг, и что никогда новорожденный не был окружен до такой степени сиянием славы».

Среди всеобщей радости и народного веселья Наполеон видел, как действовало духовенство для составления тайной оппозиции. Пий VII все еще не соглашался утвердить епископов, назначенных императором, или, лучше сказать, он не хотел ни в чем уступить, пока предварительно не отдадут ему во владение его столицу и государство. Тщетно назначил Наполеон архиепископом Парижским прежнего начальника правой стороны в конституционном собрании; непреклонность Папы оставалась та же и к знаменитому аббату Мори (Maury), который уверял, что присоединился к империи единственно потому, что находил в ней утверждение монархического начала, упорным и жарким защитником которого он был. Папа издал даже бреву против этого приверженца монархизма и папской власти; но этот акт порицания был распространен тайно. Наполеон, известясь, что один из сановников империи, директор книжной торговли Порталис, знал о тайном распространении этого акта и не остановил его, напал на него в собрании Государственного совета. «По какой причине вы так поступили? — спросил он. — По религиозным вашим правилам? Так зачем же вы здесь заседаете? Я не стесняю ничьей совести. Разве я силой принудил вас быть моим государственным советником? Эту значительную милость вы сами выпросили. Вы здесь моложе всех, и, может быть, только один без личных прав на такое звание; я видел в вас только заслуги вашего отца. Обязанности государственного советника, в отношении ко мне, чрезвычайно важны; вы их нарушили, — вы уже не советник мой! Ступайте и более здесь не появляйтесь. Я огорчен, ибо помню добродетели и заслуги отца вашего».

Порталис удалился, а Наполеон прибавил:

«Надеюсь, что подобная сцена никогда не повторится; она меня очень огорчила».

Наполеон не довольствовался удалением из своего круга людей, преданных папской власти. Желая уничтожить тайные предположения большей части духовенства, он задумал вывести наружу скрытую войну, которую вели против него бревами и буллами, именем Пия VII, и отдать на суд французских епископов, защитников галликанского учения, все требования Папы. С этой целью созвал он национальный собор, допустив в него и епископов итальянских, которых почитал приверженцами своими, и поручил председательство кардиналу Фешу. В послании к Собору Наполеон говорил, что почти нет епископов в Германии, что то же должно случиться в Италии и Франции, и что Собор должен отвратить такое важное неудобство.

20 июня собрались епископы в первый раз в церкви Парижской Богоматери. Хотя император дал собранию президента из членов своего семейства, однако ж оно не разделяло его видов, как он надеялся. Кардинал Феш первым изменил надежде Наполеона, показав себя римским приверженцем, а не сановником империи. Епископы не могли действовать иначе; время галликанизма прошло. 18-й век и перевороты, последовавшие после Боссюэта, сильно потрясли учение и авторитет этого великого мужа. Под ударами вольтеровских кощунств и политического преследования французское духовенство должно было обратиться к Папе и сильно привязать себя к духовному главе, в котором заключалось жизненное начало католицизма. Епископы боялись, что разрушат совершенно Римскую Церковь во Франции и поразят себя насмерть, если громко восстанут против требований Папы и подадут помощь мэрам, разрушавшим связь их с духовным владычеством, от которого сами епископы получили свою силу. Поэтому Собор был распущен, а император потребовал от всех прелатов, французов и итальянцев, от каждого отдельно, частную декларацию, вполне согласную с его намерениями.