История нормального мальчика

2

Это писал Володя Дроженин Зое. По словам людей, его знавших, он не был ни хулиганом, ни человеком с нравственными или психическими отклонениями, ни даже просто грубым, злобным парнем. Был он, по словам этих людей, молчалив, замкнут, самолюбив, характером мягок, привязчив, в себе не уверен, читал много, без разбору; по статистике, он идет на первом месте по числу прочитанных книг. Увлекался фотографией, в ночь перед убийством печатал до рассвета фотографии Зои.

На девочек начал поглядывать рано и с интересом, с юношеской тоской, со смущением, с ожиданием...

Драться был не мастер, его нередко били, впрочем, в последнее время он стал резче, стал давать отпор, стал тоже тяготеть к тому идеалу, который ему в прошлом и не светил, который его мало прежде вдохновлял, — к идеалу решительного, железного мужчины. Я был у него дома, видел его фотографии, рисунки, не лишенные наблюдательности и фантазии. Мальчик как мальчик. Вполне нормальный мальчик. Не хуже других. Лучше многих. Учителя мучительно вспоминают каждую его фразу, каждый поступок, каждое движение, вспоминают под тягостным впечатлением преступления, освещают эти поступки и движения трагическим светом случившегося и ничего не могут вспомнить не только плохого, но даже и странного. Весь краткий сюжет его жизни накануне преступления ясен, ординарен и не внушает опасений.

Но нормального мальчика нет. Потому что нормальные мальчики из-за того, что их девушка пошла с парнем в кино, будут страдать, может быть, даже плакать от первой обиды и несправедливости, может быть, они станут писать печальные, упаднические стихи; они могут, на худой конец, даже подраться с тем, кто пошел с его девушкой в кино, хотя этим ничего не докажешь да и девочку не вернешь.

Нормальные мальчики не бьют отточенным, как бритва, ножом в грудь. Нормальные мальчики не убивают.

Значит, ненормальный мальчик? Или ненормальное чувство? Может быть, дикая, ослепляющая страсть на грани помешательства, страсть уже не из области поэзии, а из области патологии...

Володя познакомился с ней на пляже прошлым летом во время каникул. Ей было четырнадцать лет. Ему тоже. Что-то пленило его в Зое, кто знает, что. Пути здесь воистину неисповедимы. Во всяком случае, он стал искать встреч с ней, а потом они стали «ходить» вместе.

Сейчас бытует среди подростков такое выражение: «ходить». Это значит: встречаться, гулять, прохаживаться по центральной улице, идти в парк на танцы. Я не раз слышал: «Валя сейчас «ходит» с Костей. А раньше «ходила» с Сережей». Или: «С кем ты «ходишь»?». В этом есть что-то бытовое, принижающее отношения, куцее, но это существует...

Итак, они «ходили» друг с другом.

Ему, видно, нравилось с ней «ходить». Он готов был ходить каждый вечер, каждый день, ходить и сидеть с ней на скамейках, и печатать ее фотографии, и провожать ее домой. Когда он уехал в лагерь на каникулы летом, он скучал, даже тосковал по Зое. В некоторых его письмах сквозит настоящая острая тоска — тоска любви.

Действительно, знал он ее мало. Когда он приехал из лагеря старшеклассников, она встретила его холодно, сказала ему, что он ей не интересен, что он, в сущности, девчонка, а не парень, кисель, слюнтяй, ей такие не нравятся. Володя расплакался, ушел, возненавидел себя и стал «тренироваться» на мужчину. Начал курить, выпивать... Он появлялся теперь в закоулках маленьких деревянных «частных» домов: в Магнитогорске есть такие приземистые, горбатые улочки, дома там с палисадниками, на окнах тяжелые ставни, заборы там высокие, добротные, с тяжелыми и громкими засовами. Около этих домов, вернее, между ними, свои закоулки, закутки, там темно, сидят парни, курят, лущат семечки, рассказывают истории, доблестные, с уголовным оттенком. В этих компаниях всегда есть свой заводила, «душа общества» — эдакий сплевывающий, небрежный, блатноватый, с фиксой на зубах, в мятых узеньких брючках, как бы очень взрослый, нагловатый, самовлюбленный. В этих закутках все начинается с легкой выпивки, потом идут «прошвырнуться», потом встречают кого-то из чужого клана, какого-нибудь «Косого» или «Леху», начинается блатная, изощренная «толковища», выяснение отношений с игрой в «джентльменство», в товарищество, в некую кастовость («Мы с такого-то района, вы — с такого, у нас свой порядок, свои нравы, у вас — другие»). Это есть почти во всех городах.

В этом мирке словно вечный, безлунный вечер, тьма города, его тень. Кажется, и солнце сюда не доходит, так же как не доходят хорошие стихи, песни, так же как не доходит свет нормального, деятельного, живого мира. За парнями и девушками этого мирка следят детские комиссии и милицейские отделения, их увещевают и убеждают, если что-то случилось, сажают, а вечерами они снова сходятся (те, кто остался) и «по новой» вершат свою странную, неюношескую, затхлую жизнь. Я бы сравнил эти переулочки с полуподвалами города. Это своего рода город в городе, затхлый и призрачный городок «Полуподвалия».

Володя Дроженин стал чаще появляться в этих местах, хотя органической потребности в таких компаниях у него не было. Он искусственно «мужал». Он хотел пройти свои «университеты». Но в этом клане он был все же случайным человеком... У него были другие интересы, и жизнь его была не здесь. Учился он неплохо, читал Майн-Рида и Войнич, рисовал в узких альбомах белые океанские пароходы, скучал о Зое.

Весной 1965 года, после экзаменов, возмужавший и сильный, человек уже как бы нового качества и новой психологии, походкой героя «Великолепной семерки» он подошел к Зое и решительно сказал, что хочет «ходить» с ней снова. Она поколебалась и согласилась. Начался новый этап, но уже через вечер Зоя обнаружила, что едва только они остаются вдвоем, как Володя перестает быть сильным мужчиной, смущается, мямлит, говорит что-то не то. Нет, на сильного мужчину он все-таки не тянул. И Зоя параллельно стала похаживать с другим. Он не знал, как теперь быть. Что-то объяснить ей, повзрослеть всерьез, обрести дар убеждения и мольбы — этого он не то чтобы не умел, не пробовал, не думал об этом, это было не принято в том полуподвальном царстве... Был принят мужской разговор, разговор с позиции силы. И по законам мужского разговора он заявил ей, что если она будет ходить со всякими, то он ее прирежет... Ей это польстило, но не испугало. Такие обещания она уже слышала, если и не обращенные к ней, то к ее знакомым, подругам постарше. Ей не нравился Володя, но она встречалась с ним. Зачем? Она и сама не знает. Она лгала Володе. Лгала не из-за сострадания к его любви и слабости, а просто так, механически, по привычке... Она знала: чем больше будешь лгать, тем легче выкрутиться. Так ей казалось.

Ей не нравился и тот, второй...

В школе твердили: «духовный облик», «идеалы», «интеллект»... У ее отца, смертельно избивавшего мать, был «духовный облик». У ее отчима, который сидел в тюрьме, был «духовный облик». Правда, были люди, которые жили иначе. Но их духовного облика она не знала.

Ей нравились спокойные и уверенные в себе парни, которые понимали подход к девушке, знали веселые анекдоты, а в драке не суетились, не махали попусту руками, а били точно и наверняка.

Гибель Вальки Антонова испугала, но не потрясла ее. Через несколько дней после его смерти она встречала какой-то праздник в компании взрослых, подвыпивших ребят. Под утро мать почти силой увела ее.

Но вернемся к истории ее отношений с Володей Дрожениным.

Однажды он назначил ей свидание, хотел пригласить в кино на «Бродягу», и она согласилась. Но на условленное место не пришла. Он встретил ее по дороге в кино, спросил:

— Почему не пришла?

— Да так.

— В кино пойдешь?

— Пойду. С подругой.

Он расстроился, чуть опоздал на сеанс и увидел ее с «подругой». «Подругой» был парень года на три-четыре старше Зои и Володи. Володя пытался смотреть фильм. Бродяга ходил, улыбался, воровал, а он смотрел не на бродягу, а на них. Они сидели впереди на ряд. Минут через двадцать, измаявшись и устав, он вскочил, выбежал из душного кинотеатра, прибежал домой, взял нож — столовый, заточенный доостра, полагавшийся в полуподвале каждому мужчине. Затем он занял у соседки трешник, купил поллитра водки и выпил половину. Его развезло. Много это было для него. Потом зашел в магазин, выпил стакан сухого вина. А фильм все шел. Две серии — тут что угодно можно успеть... Вернулся он к концу фильма. Снова смотрел на них, растравливал себя, взбадривал, озлоблял...

«Месть, — говорил он себе. — Месть, месть. Настоящая месть. Месть мужчины».

Они вышли из кино. Он — за ними. Зоя его увидела, чуть занервничала (вообще-то она на редкость спокойна, даже флегматична) сказала спутнику: «За нами идет тут один». Спутник сказал: «Ну и пусть... Как пошел, так и отвалится».

Володя в несколько шагов догнал их. Нож уже держал в руке. Развернул на себя парня, тот не успел даже слова сказать, не среагировал. Володя ударил его один раз. Сверху. Точно. Нож вошел странно, как-то нечеловечески легко, как в масло. Володя мгновенно отрезвел и похолодел. Парень еще шел несколько шагов, потом, ничего не сказав, пополз вниз и сел на землю, свесив голову. Володя постоял, поглядел на него, еще ничего не понимая, потом увидел странно блеснувший белый подбородок, вяло опущенные руки, обвисшие пальцы. Тогда он рванулся с места и побежал. Хотел на поезд, в другой город, в другой мир, во что-то другое, где ничего этого не случилось. Он еще не знал точно исхода.

Но иного города не было. Было только то, что случилось, только это. Теперь это стало реальностью. Уже и опьянение прошло, и игра, и месть. Уже приходила реальность, реальность совершенного и реальность предстоящей расплаты. Он побежал домой, забрался на чердак, спрятал там нож. Потом, задохнувшись, выскочил на улицу и снова побежал, точно еще не зная куда. Он останавливался, блевал в подворотнях от водки, от гнусной, ломающей его тоски, от никогда не испытанного им пронзительного, опустошающего страха. Блевал, как сосунок, как шкодливый мальчишка.

Но в том-то и дело, что он уже не был ни сосунком, ни шкодливым мальчишкой. Нормальный мальчик Володя Дроженин уже не существовал. Теперь он вступил в новое качество — он был у б и й ц а.