История одного карандаша

ТОВАРИЩ «ЛУННЫЙ» И ЕГО ДОЧЬ

Лет шестьдесят тому назад, ещё до революции, на окраине Москвы существовала астрономическая обсерватория, которая вела наблюдение за небом, звёздами и планетами.

Обсерватория занимала здание, расположенное в большом тенистом саду. В этом же саду находились дома, в которых жили работники обсерватории — профессора, научные сотрудники, инженеры, а также мастера, следившие за исправностью телескопов и подзорных труб.

Одним из профессоров, работавших в обсерватории, был крупный учёный — астроном Павел Карлович Штернберг. Это был плечистый, чернобородый человек с умными, весёлыми, насмешливыми глазами. Уже в молодые годы, едва окончив университет, он стал известен в научных кругах своими работами по астрономии: «Прохождение Меркурия по диску Солнца», «Фотографические наблюдения двойной звезды у Девы».

Казалось, что он всеми своими думами и помыслами живёт в далёком мире звёзд. Увлёкшись астрономией ещё с юных лет, он с такой же страстью занимался ею и потом, когда сделался профессором, женился, стал отцом.

Но…

Но в царской полиции имелось «Дело», в котором были собраны доносы о революционной деятельности Штернберга…

А в записной книжке Надежды Константиновны Крупской в числе адресов, по которым можно посылать письма в Россию, был адрес: «Москва, Пресня, Астрономическая обсерватория. Павел Карлович Штернберг».

И сам Павел Карлович гораздо больше, чем звёздами, сиявшими в ночном небе, интересовался тем, что происходит на планете, на которой он жил: на нашей родной Земле. И готов был отдать жизнь за то, чтобы трудящиеся этой планеты свергли своих угнетателей и завоевали свободу, равенство, счастье.

Партию коммунистов в то далёкое время преследовало царское правительство. За принадлежность к партии арестовывали, годами держали в тюрьмах, отправляли на каторгу, вешали, расстреливали.

Поэтому партия вела всю свою работу тайно — как говорили тогда, «подпольно». И чтобы полиции было труднее напасть на след революционера, члены партии знали друг друга не по настоящему имени, а по партийной кличке.

Партийная кличка Павла Карловича Штернберга, в честь его занятий астрономией, была: товарищ «Лунный».

Товарищ «Лунный» вступил в партию коммунистов-большевиков в 1905 году. Тотчас же проявил себя как на редкость бесстрашный человек. Никогда не терялся в минуту смертельной опасности. Ловко водил полицию за нос. Был очень находчив и умел придумывать самые смелые и успешные способы для борьбы против полиции и царского самодержавия.

Партия направила товарища «Лунного» на исключительно важную и опасную работу: в Военно-техническое бюро, занимавшееся военным обучением и вооружением рабочих и готовившее вооружённое восстание. А когда революция 1905 года потерпела поражение, Павел Карлович припрятал у себя в обсерватории оружие. Внешне он вёл жизнь обычного профессора, но в самой глубокой тайне занимался партийной работой, готовя силы к новому революционному взрыву.

Полиция подозревала, что он поддерживает связь с партийным подпольем и с Лениным. Поэтому Штернберг был окружён неусыпным наблюдением.

Его дочь Лена рассказывает о таком случае, который относится ко времени, когда рассказчице было около пяти лет.

Однажды вечером, когда все взрослые ушли из дому и дети остались на попечении няни, вдруг раздался звонок и в детскую влетел какой-то человек, который представился детям как их дядя и буквально очаровал ребят своим интересом к их куклам и игрушкам, а также и к тому, кто бывает у них в доме, куда и когда уходит папа.

«Нечего и говорить, что мы, захлёбываясь от восторга, старались всё ему выложить, — рассказывает Елена Павловна Штернберг. — Затем он заинтересовался семейными альбомами и выхватил оттуда карточку отца, после чего быстро исчез. Мы были удивлены тревогой взрослых, вызванной этим визитом. Лишь много лет спустя я узнала, что это был шпик, не побрезговавший заставить наивных глупышей в какой-то мере предать своего отца, а карточка понадобилась для охранки».

Охранке удалось проведать об оружии, припрятанном в обсерватории.

И она решила немедленно произвести в обсерватории обыск.

Полицейские заявились в обсерваторию как раз в тот момент, когда Павел Карлович вместе со своим сотрудником Преображенским чистил и смазывал это оружие.

«Проверяем мы оружие, — рассказывает в своих воспоминаниях Преображенский, — и вдруг слышим, кто-то входит в первую комнату, где стоят часы точного времени. Павел Карлович вышел и видит там… околоточного надзирателя с каким-то штатским, очевидно шпиком. Павел Карлович, как всегда, не растерялся и спокойным голосом возмущённого учёного сказал им: „Что вы делаете? Да знаете ли вы, что от одного повышения температуры от вашего тела изменится качание маятника, и время во всей России станет неверным!“ Те, не ожидая такого эффекта от своего неожиданного прихода, начали извиняться и поспешили выйти и уже вне здания обсерватории начали расспрашивать Штернберга о возможности сокрытия в обсерватории нелегального склада оружия. „Что вы говорите? Да кто же посмеет нарушать исключительного значения и точности определения времени, принося сюда посторонние предметы?! Кто сюда, в святая святых науки, может проникнуть?!“ Тем показались убедительными доводы профессора, они поспешили извиниться и ушли, „пока не остановилось время во всей России“».

Так охранка ни до чего не доискалась!

Павел Карлович занимал при обсерватории большую квартиру, имел семью — жену, сыновей, дочку Лену.

Лена была совсем маленькой девочкой, и её отец запомнился ей, как рассказывает она, «не как революционер, учёный, педагог, а просто как папа».

Но в том, каким был этот «папа», раскрывается его характер и как учёного, и как педагога, и прежде всего как революционера.

Когда Лене было лет пять-шесть, Павел Карлович возложил на неё обязанность: утром, к завтраку, она должна была готовить кофе. Он сделал это, видимо желая, чтобы она с самого раннего возраста приучилась делать в доме что-нибудь полезное. Объяснил, сколько ложек кофе надо класть в кофейник, сколько наливать воды, как греть.

«Всё это я выполняла в точности и гордилась этим поручением, — рассказывает Елена Павловна. — И вдруг в какой-то несчастный день напал на меня каприз. Я дерзила, грубо заявила, что варить кофе не буду — „вари себе сам“, и при этом со злорадством думала, что он будет меня упрашивать, так как без моих услуг останется без кофе. Вероятно, при его вспыльчивости ему больше всего хотелось бы как следует отшлёпать меня, но он ограничился тем, что схватил меня за плечо, как былинку перетащил из столовой в другую комнату и, поставив перед зеркалом, сказал: „Посмотри на себя сейчас же в зеркало“. — „Не буду смотреть!“ — „Сейчас же посмотри!“»

Последний окрик был таким грозным, что я не посмела ослушаться.

«Смотри, какая ты „красивая“: злая, красная, надутая. Никогда больше такая злая девочка не будет варить мне кофе, сам себе буду варить…»

Всего этого девочка никак не ожидала. Горю её не было границ, она рыдала на весь дом, умоляла простить её. Отец простил, и больше никогда подобных выходок девочка себе не позволяла.

Другой запомнившийся ей случай связан с вечной проблемой, которая встаёт перед детьми: в чём состоит честность по отношению к товарищам?

Дело было так. В кустах сирени, росших в саду, ребята нашли браунинг с патронами, завёрнутые в пожелтевшую газету 1905 года. Память о первой русской революции была ещё свежа; ребята сразу догадались, что этот револьвер переброшен через забор каким-то революционером, который, убегая от преследовавших его полицейских, избавился от опасной улики.

Легко представить себе волнение и интерес, рождённые такой таинственной и романтической находкой. Мальчишки решили утаить её от взрослых и, забравшись в самый укромный уголок сада, взорвали несколько патронов. А девочка испугалась и потихоньку рассказала всё няне. Та доложила родителям. В обсерватории поднялся ужасный переполох. Старший дворник, неся на вытянутой руке револьвер и патроны, завёрнутые во все платки, которые были в наличии, «чтобы не взорвалось», направился в полицию. Матери рыдали на все голоса: ведь их сыночки могли остаться без глаз и без рук. Отцы были взбешены такой шалостью.

«Все кары, которые выпали на долю мальчишек, — рассказывает Елена Павловна, — были перенесены ими со свойственным настоящим мужчинам стоицизмом. Не наказания терзали их, терзала жажда мщения. Кто предатель? Няня, спасая меня, уверяла, что она подсмотрела за ними, но никто ей не верил. Общее решение было: найдём предателя — устроим „тёмную“… Для этой цели моими братьями уже была похищена старая мамина шаль. А я потеряла сон и аппетит. С одной стороны, боялась возмездия и презрения за предательство, сама страдала, что „нафискалила“, а с другой стороны, слыша бесконечные предположения о возможных увечьях, чувствовала какую-то свою правоту. Противоречия, с которыми мой маленький мозг не мог справиться, измучили меня. И я решила обратиться к тому, кто являлся для меня наивысшим авторитетом.

Для этой цели я подкараулила отца на дворе, когда он направлялся в обсерваторию, так как боялась, что дома нас кто-нибудь услышит, и, как умела, рассказала про все свои сомнения. Он отнёсся к моему рассказу очень серьёзно, задумался и не сразу дал ответ.

— Неладно получилось, — сказал он, подумав. — То, что ты рассказала няне, это правильно, ведь игра с патронами могла привести к большой беде, а вот неладно то, что сделала ты это потихоньку от ребят: надо было их предупредить, что, если они не прекратят это безобразие (любимое папино слово), ты расскажешь всё взрослым. Ну, уж если сделала ошибку, надо её исправить. Пойди к своим приятелям и расскажи всё честно.

— Как — рассказать?! — вскричала я в ужасе. — Ведь они меня наверное поколотят, они сделают мне „тёмную“!

— Что же делать? Наверно, отдуют. Но вот в этом-то и будет заключаться твоё гражданское мужество».

Гражданское мужество? Что это такое? Девочка впервые слышала это выражение.

В доступных ребёнку её лет словах Павел Карлович терпеливо растолковал ей значение понятия «гражданское мужество» и, видя, что она всё же колеблется, добавил уже строго: «Иди, иди сейчас же, расскажи им всё и не прячься за спину няни».

И она пошла и рассказала. Мальчишки были так ошеломлены её смелым признанием, что даже забыли её поколотить, а у неё словно гора свалилась с плеч.

Ещё один случай, относящийся ко времени, когда Лена училась уже в старших классах гимназии.

Была у них учительница рукоделия, забитое существо, не имевшее у детей никакого авторитета. Пользуясь её беззащитностью, дети с той неосознанной жестокостью, которая бывает им свойственна, всячески над ней издевались. Одной из главных зачинщиц в этом была Лена.

Однажды во время урока Лена заявила, что она больна пляской святого Витта и, выскочив на середину класса, стала под общий хохот кривляться, изображая эту «пляску». В этот момент в класс вошла начальница гимназии и потребовала от девочки, чтобы она извинилась перед учительницей. Та отказалась: «Стану я просить извинения у какой-то Лизки…» На учительском совете вопрос был поставлен ультимативно: либо девочка в недельный срок извинится перед учительницей, либо её исключат из гимназии.

— Ну, и что же ты решила делать? — спросил Павел Карлович, когда дочь рассказала ему обо всём.

— Конечно, не извинюсь! Очень мне нужно! Пусть исключают.

К её удивлению, отец не сказал ни слова. Но каждый день за обедом он задавал всё тот же короткий вопрос:

— Ты извинилась?

И она всё так же вызывающе-дерзко отвечала:

— Нет!

Отец на это ничего не говорил. Быть может, не знал, как к ней подойти? Или, быть может, надеялся, что она сама одумается и лучшие стороны её натуры возьмут верх?

А она продолжала фанфаронить, хотя на душе скребли кошки: и в другую гимназию переходить не хотелось, а главное — мучило поведение отца, его кажущееся безразличие.

Наступил последний день данного ей срока. За обедом отец, как всегда, спросил: «Ты извинилась?» И услышал то же дерзкое: «Нет!»

И тут он высказал всё. При этом не кричал, говорил спокойно, даже холодно, но весь тон его был полон пренебрежения и даже презрения к дочери.

— Ты ходишь задрав голову и чувствуешь себя героиней, — говорил он. — Дешёвое же твоё геройство! Ты прекрасно знаешь, что родители не дадут тебе остаться неучем, переведут в другую гимназию. Ты по-прежнему будешь сыта и одета. А понимаешь ли ты, что если ты не извинишься, то твоей учительнице, которую ты посмела так унизить, при существующих порядках придётся уйти из гимназии? Ты, сытая, избалованная, из-за глупого бахвальства лишаешь человека куска хлеба. Вот ты как-то позволила себе передразнить её, что она неправильно выражается. А в чём твоя заслуга, что ты правильно говоришь? Только в том, что ты окружена образованными людьми, которые всегда поправляют тебя. Что ты сделала в жизни? Принесла ли хоть кому-нибудь пользу, заработала ли хоть копейку денег? И ты смеешь издеваться над человеком, который всю жизнь трудится лишь потому, что она дочь рабочего, а ты — дочь профессора. Так ведь это мой труд, мой ум, а ты-то здесь при чём? Ты не хочешь извиниться перед обиженным тобою человеком потому, что мнение таких же глупых и бессердечных девчонок тебе дорого. Ты не смеешь вести себя так безобразно с другими учителями, а в отношении её ты позволила себе выходку лишь потому, что она слабая и беззащитная. Какая низость! Мне стыдно, что у меня такая дочь…

«Он резко отодвинул от себя тарелку и ушёл, не закончив обед, — рассказывает Елена Павловна. — У меня точно пелена упала с глаз. Всё предстало мне в ином свете: моё гордое презрение к исключению из гимназии — глупостью, мои издевательства над беззащитным человеком — жестокостью. Меня охватил жгучий стыд за моё недостойное поведение и щемящее чувство жалости к доброму, беззащитному человеку. Я не спала почти всю ночь, желая лишь одного: чтобы скорей наступил тот момент, когда я смогу принести учительнице свои извинения. Многое я передумала за эти бессонные часы, многое поняла, во многом изменила взгляд на свои взаимоотношения с окружающими».

Таким же строгим и принципиальным оставался Павел Карлович Штернберг и после того, как произошла революция и он занял крупные государственные посты. По-прежнему требовал он от детей достойного отношения к людям и к государству. Хотя он имел в своём полном распоряжении автомобиль, он никогда не пользовался им в личных целях, а только для служебных поездок. Как-то в 1919 году он пошёл с дочерью в Большой театр. Спектакль окончился поздно; возвращаться домой надо было пешком далеко, на Пресню, где они жили. Дочь попрекнула отца, что он не вызвал машину. На это он резко ответил, что не имеет права задерживать шофёра для своего развлечения и тратить на себя бензин.

Надо вспомнить воспитание, которое давалось тогда детям в большинстве семей: муштра, наказания, подавление личности ребёнка. Но педагогические приёмы Павла Карловича Штернберга были иными. Они вырастали из всего его мировоззрения, требовавшего прежде всего воспитывать в ребёнке человека. И поэтому хотя вопросы воспитания детей никогда не обсуждались в нашей партии, когда она была в подполье, но в подходе к детям — своим ли, чужим ли — работники партии действовали с удивительным идейным единством.

Чего хотели они от детей? Какими желали они их видеть?

На это можно ответить словами Дзержинского, который говорил, что ребёнок «должен в душе обладать святыней, более широкой и более сильной, чем святое чувство к матери или к любимым, дорогим людям. Он должен полюбить идею — то, что объединит его с массами… Он должен понять, что у всех окружающих, к которым он привязан, которых он любит, есть возлюбленная святыня… Это святое чувство сильнее всех других чувств, сильнее своим моральным наказом: „Так тебе следует жить, и таким ты должен быть…“»

Наш рассказ не был бы полным, если бы мы хотя бы в нескольких словах не рассказали о дальнейшей судьбе Павла Карловича.

В 1917 году, будучи уже убелён сединой, он сохранял горячее юношеское сердце и всегда стремился на самый боевой, самый опасный участок борьбы.

Он принимал участие в организации отрядов Красной гвардии. В дни кровопролитных октябрьских боёв в Москве был начальником штаба Замоскворецкого района. После Октябрьской революции недолгое время поработал в области народного просвещения, а осенью 1918 года по его настоятельной просьбе партия послала его на Восточный фронт членом Революционного Военного совета Второй армии. Одетый в солдатскую шинель и солдатские сапоги, этот «красный генерал» принимал участие в обсуждении оперативных планов армии и в самых тяжёлых, кровавых боях.

На Вторую армию был возложен разгром колчаковцев по европейскую сторону Уральских гор и взятие города Ижевска с его крупнейшим военным заводом. Но выяснилось, что штаб армии не имеет необходимых карт.

И тут на помощь пришли астрономические познания Павла Карловича Штернберга.

В крестьянских санях-розвальнях он ехал впереди наступающих воинских частей и определял направление по звёздам, ярко горевшим в зимнем небе. Благодаря этому наши войска были вовремя и точно сосредоточены на исходных рубежах атаки. Ижевск был взят, белые отброшены далеко на восток.

Но Павел Карлович простудился и заболел тяжёлой формой воспаления лёгких. Его увезли в Москву. Однако было уже поздно, спасти его не удалось.

В январе 1920 года он скончался, доказав всей своей жизнью и своей героической смертью, что он был настоящим, благородным, прекрасным человеком, верным высоким идеям коммунизма. Такими хотел он видеть своих собственных детей и всех детей на Земле.