История одного замужества

Глава 4. Руки в карманах

– Ой, – сказал поэт. И вслед за тем взял непочатое шоколадное пирожное и, поглядев на него с недоумением, съел его целиком.

– Вы шутите? – пролепетала Клавдия Петровна, глядя на гостя. – Вы… вы не шутите?

– Зачем же мне шутить? – степенно отозвался Игнатов. – Убийство – вещь серьезная, и ничего смешного тут нет.

– У меня в голове не укладывается, – потерянно молвила передовая дама. – Николай!

– А?

– Этого ведь не может быть? Я хочу сказать, гостиная… персидский ковер… Револьвер с перламутровой рукояткой!

– К сожалению, сударыня, – вмешался Игнатов, – все детали были соблюдены очень точно, вплоть до револьвера.

– Но откуда он взялся?

– Возможно, он находился в доме. Впрочем, мы занимаемся этим вопросом.

– А… – Клавдия Петровна собралась с духом. – А она не могла покончить с собой?

– Евгения Викторовна? – изумился следователь. – И зачем же ей было это делать?

– Не знаю, – мрачно промолвила Бирюкова. – Чтобы… ну… чтобы насолить кому-нибудь, к примеру.

Но она уже и сама поняла, что ее версия никуда не годится, и рассердилась на себя.

– Скажите, – очень серьезно спросил Игнатов, – вы действительно считаете, что госпожа Панова была способна на самоубийство?

– Я не знаю, – отозвалась Клавдия Петровна, морщась. – Не думаю. Но я не настолько хорошо знала ее, чтобы… И вообще…

«Да нет, все это вздор, – смутно помыслил поэт. – Прихлопнули ее, как пить дать прихлопнули. Или муж, которому осточертели ее шуры-муры, или любовник, который хотел от нее избавиться, или сын, который даже не хотел смотреть на нее за ужином… все время отворачивался… А в конце концов все постараются свалить на Ергольского. Ведь это он придумал, как ее будут убивать… Ну и поделом ему, – не слишком логично заключил Николай Сергеевич. – Живет себе припеваючи, как сыр в масле катается, в Петербурге его тексты ждут редактора, и мало того, что печатают, ему за его чепуху еще и деньги платят… нет, чтобы обратить внимание на настоящего поэта, такого, как я…»

– Поскольку госпожа Панова была убита именно так, как говорил господин Ергольский, сам собой напрашивается вывод: убийцей является один из тех, кто слышал его рассказ, – говорил тем временем следователь. – Или же человек, которому кто-то из присутствующих пересказал подробности – такое тоже возможно. Скажите, вы говорили с кем-нибудь о том, что было вчера за ужином? Обсуждали, так сказать, версии убийства… или нет?

Однако оба его собеседника могли с чистой совестью ответить отрицательно. Вчера вечером они вернулись домой. Нет, ни с кем из посторонних они ничего не обсуждали.

– Допустим, что так и было. Теперь я прошу вас хорошенько подумать, прежде чем ответить. Кто именно из слуг присутствовал при разговоре и мог слышать рассуждения господина Ергольского об убийстве?

– Да это было уже после ужина, – поморщился поэт. – Почти все со стола уже убрали, оставили только тарелку с хлебом и пару графинчиков, с водкой и наливкой.

– Не припомню, чтобы во время нашей беседы об интеллигенции и убийствах кто-то из слуг был в комнате, – поддержала его Клавдия Петровна.

– Хорошо. А как быть с садом? Мог ли кто-то, стоя в саду, слышать господина Ергольского? Может быть, вы кого-нибудь там видели?

Клавдия Петровна покачала головой.

– Боюсь, что нет… Я вообще сидела спиной к окну.

– Я тоже, – сказал поэт.

– И ни разу не смотрели в окно? Хотя бы машинально? – допытывался Игнатов.

Николай Сергеевич вздохнул.

– Может быть, я пару раз оглянулся, от нечего делать… Но должен сразу же вам сказать, что никого в саду я не видел.

– Что ж, это упрощает дело, – заметил Игнатов. – Тогда вопрос звучит совсем просто: кто?

– Простите? – изумился поэт.

– Кто, по-вашему, мог ее убить? Каковы ваши предположения? Вы более или менее близко знаете всех, кто был вчера на вечере. Если верить вам, прислуга и посторонние исключаются. Так кто из тех, кто был тогда в гостиной, мог совершить преступление?

– Полагаю, ваша работа заключается именно в том, чтобы это установить, – не удержалась Клавдия Петровна. – Я имею в виду все эти штуки, о которых пишут в романах… Алиби, свидетелей и прочее.

– Прекрасно, тогда займемся вашим алиби, – с легкостью согласился следователь. – Так где вы были сегодня, начиная с полудня?

– Я писала статью, – сухо сказала Клавдия Петровна. – В кабинете. Села работать после завтрака и так увлеклась, что не заметила, как наступил вечер.

– Кто-нибудь может это подтвердить? – невинно поинтересовался Иван Иванович, и уже по интонации его вопроса стало ясно, что молодой человек далеко не так прост, как кажется.

– Что? – изумилась хозяйка дома. – Конечно, нет! Но я же говорю вам, что находилась здесь!

– Боюсь, я не могу полагаться только на ваши слова, – кротко промолвил следователь, и глаза его блеснули. – А вы, Николай Сергеевич, где находились?

По словам поэта, он был у себя в комнате, где читал Пушкина.

– С полудня и до вечера? – вкрадчиво поинтересовался посетитель.

– Пушкина можно читать часами! – парировал поэт, покраснев. – Впрочем, сейчас я припоминаю, что в разгар жары вздремнул на пару часов…

– Значит, у вас тоже нет алиби, – пожал плечами Игнатов.

– Если судить по-вашему, то нет, – проворчал Свистунов, – но мотив? Какой у меня или Клавдии Петровны мог быть мотив для убийства? Воля ваша, но это просто нелепо!

– Возможно, я разочарую вас, – мягко заметил следователь, – но люди веками ухитряются убивать друг друга даже без особых мотивов, к примеру, только из-за того, что жертвы живут в другом месте или говорят на другом языке… – Он внимательно посмотрел на своих собеседников. – Могу я взглянуть на комнаты, в которых вы, по вашим словам, находились?

В спальне поэта Иван Иванович мельком взглянул на растрепанный том Пушкина, бросил взгляд на окно и попросил провести его в кабинет Клавдии Петровны. Вид, открывавшийся оттуда, заинтересовал следователя куда больше.

– Так вы уверяете, что с утра сидели здесь…

– Да, именно так.

– Вам случалось выглядывать в окно? Может быть, вы видели кого-нибудь, кто подходил к дому за озером? Или заметили что-нибудь необычное?

– Видите ли, – с достоинством промолвила Клавдия Петровна, поправляя пенсне, – я работала, поэтому у меня не было времени следить, кто куда идет…

– Да, я понимаю.

– Да. Конечно, иногда я прерывалась и… ну… машинально смотрела в окно… Помню, на озере была лодка, но я не присматривалась, кто там сидит.

– Когда это было?

– Не помню. Было жарко… После полудня, наверное, – точнее я сказать не могу.

– Вы не смотрели на часы?

– В этой комнате их нет.

– Больше вы ничего не заметили?

Клавдия Петровна заколебалась.

– Были какие-то звуки, похожие на выстрелы. Я решила, что это охотники…

– Вы услышали звуки до того, как увидели лодку, или после?

– Кажется, до.

– Сколько именно выстрелов вы запомнили?

Хозяйка дома задумалась.

– Три. Нет, четыре. Один, потом еще два. И потом еще один, где-то вдалеке.

– Вы могли бы поручиться, что звук шел из леса? Или, может быть, с другой стороны?

– Я не прислушивалась, – проворчала Клавдия Петровна. – Для меня это был… ну… обыкновенный шум…

– А вы слышали что-нибудь? – повернулся следователь к Свистунову.

– Боюсь, что нет, – отозвался поэт. – Мои окна выходят на другую сторону. И потом, я же сказал вам, что спал несколько часов…

– Хорошо. Тогда, с вашего позволения, подведем итоги. Разумеется, вы оба никого не убивали. Вы, Николай Сергеевич, ничего не видели, не слышали и понятия не имеете о том, кто мог убить Евгению Викторовну Колбасину, сценический псевдоним Панова. Вы, Клавдия Петровна, видели какую-то лодку на озере, а до того слышали четыре выстрела, один из которых, возможно, доносился из дома напротив…

Тут Николай Сергеевич не выдержал.

– По-моему, их усадьба все-таки далековато от нас, чтобы Клавдия Петровна могла услышать выстрел, произведенный в гостиной, – проворчал он.

– Окно, выходящее на озеро, было открыто. И над водой звуки разносятся очень хорошо.

Тут передовая дама и ее родственник переглянулись и почему-то немного побледнели. Вплоть до нынешнего момента вся история казалась абсурдной, какой-то театральной и к тому же – будем откровенны – немного фальшивой; но открытое окно и выстрел, далеко разнесшийся над водой, на которой мирно покачивались кувшинки, почему-то прибавили происшедшему реальности. Убийство действительно случилось, и с ним приходилось считаться. Но кто же решился воплотить в жизнь фантазию плодовитого беллетриста? Кто?

– Если вы знаете что-то еще, – проговорил следователь, переводя взгляд с поэта на присмиревшую Клавдию Петровну, – или даже не знаете, но вам кажется, что подозреваете, вам лучше сказать мне все как есть. Вы должны понимать, что в делах такого рода под подозрением могут оказаться невинные люди, и чтобы этого не произошло, я должен быть в курсе всего, что вам известно.

Он замолчал. Молчали и его собеседники.

– Это он ее убил, – решилась Клавдия Петровна. – Ее любовник.

– Иннокентий Ободовский?

– А, так вы уже все знаете? Ну, тем лучше. Только если вы спросите, какие у меня доказательства, я вам сразу же скажу: никаких. Просто он держал руки в карманах, вот и все.

– О чем это вы? – изумился следователь.

– Да вчера, когда мы все уезжали от Ергольского, Клавдия Петровна обратила внимание, – вмешался поэт. – Панова думала, что ее никто не видит, улучила момент и буквально повисла на шее у актера. Она его обнимала, всем телом к нему прильнула, а он руки в карманах держал, понимаете? Не нужна она была ему, не любил он ее совсем.

– Я бы не удивилась, если бы он решил от нее избавиться таким образом, – прогудела Клавдия Петровна. – Понимаете, то, что описал Матвей Ильич… если оно действительно именно так произошло, это же театрально до ужаса. Перламутровые рукоятки, персидские ковры, роскошные гостиные… Какая-то мизансцена, честное слово! Конечно, тут поработал человек театра…

– Ну так Анатолий Петрович Колбасин – известный режиссер, – мягко напомнил следователь. – Почему же вы думаете, что это был не он, а именно Ободовский? В конце концов, актеру достаточно было уйти от Евгении Викторовны, чтобы от нее избавиться, в то время как у Анатолия Петровича мотив более весомый…

– А ведь совсем недавно вы говорили, что человеку и не надо особого мотива, чтобы прикончить своего ближнего, – не удержался от колкости поэт. – Да и какой мотив у Колбасина, в самом деле? Что жена ему изменяла? Вы уж простите меня, но я сильно сомневаюсь, что этот Ободовский был у нее первым любовником… а раз так, Анатолий Петрович давно должен был привыкнуть к своему, гм, положению…

– Значит, все-таки любовник? – настойчиво спросил Игнатов.

– А больше просто некому, – с достоинством отозвалась Клавдия Петровна. – Конечно, когда Матвей Ильич развивал свои теории насчет убийств, его слушали десять человек, не считая жертвы. Кого еще можно подозревать? Сам Матвей Ильич и его жена, безусловно, вне подозрений, это абсолютно приличные люди. Их друг господин Чаев – тоже. Башилов и его дочь встретили Панову только в доме Ергольского, как выяснилось за ужином, прежде они ее не знали. Я и мой брат никого не убивали, потому что находились здесь, верите вы в это или нет. Сын Пановой явно не был в восторге от ее поведения, но взять револьвер и убить родную мать – нет, это просто немыслимо. Его приятель Серж все время переглядывался с Натали Башиловой, и, конечно, мать его друга интересовала его меньше всего на свете… Так что, с какой стороны ни посмотри, у вас только двое подозреваемых: муж и любовник. – Клавдия Петровна перевела дыхание. – Я не верю, что это был Анатолий Петрович – хотя бы по тем причинам, которые вам только что изложил Николай Сергеевич. Наконец, он просто не такой человек, чтобы хладнокровно застрелить свою жену и… и обставить все, как театральную мизансцену… Нет, как вам угодно, но для такого нужен совсем другой характер. Нужен, знаете ли, такой молодой цинизм… и меня вовсе не удивит, если этот Ободовский постарается все свалить на Матвея Ильича…

– Почему? Разве у господина Ергольского была хоть малейшая причина желать зла госпоже Пановой?

– Нет, конечно, причин никаких не было, но вы же понимаете… Все эти истории с убийствами вчера придумал именно он, и когда людям станет известно… Мало ли что они будут говорить…

– Вы хотели бы что-то добавить? – учтиво осведомился следователь, заметив тень иронической усмешки, которая несколько раз проскользнула по губам поэта в то время, как его родственница говорила.

Свистунов насупился.

– Добавить? Ну, если вам так угодно… Только на вашем месте я бы не исключал и сынка.

– Николай Сергеевич! – возмутилась передовая дама.

– Сами знаете, какова нынешняя молодежь, – объявил поэт, глумливо ухмыляясь. – Никаких идеалов, полное отрицание всего и вся. Так что лично я бы не удивился, если бы узнал, что Павлуша Колбасин нашел где-то в доме револьвер и того, пустил его в дело, вдохновленный рассказом этого бумагомараки…

– Глупости ты говоришь, ей-богу, – решительно промолвила Клавдия Петровна. – И Павлуша, и Серж – совершенно приличные молодые люди. – Тут она увидела совершенно неотразимый довод и не замедлила броситься в атаку: – Ты сам, по-моему, начитался романов Ергольского, если так легко можешь предположить, что Павлуша убил свою мать…

– Я? Да чтобы я читал его книги? – фыркнул поэт. – Еще чего не хватало!

– А кто у меня выпрашивал журнал с продолжением его повести? – напомнила злопамятная Клавдия Петровна. – Кто говорил, что это-де чепуха ужасная, но сам он ни за что не уснет, пока не узнает, чем все закончилось?

Николай Сергеевич мученически закатил глаза и стал многословно все отрицать, затем нечувствительно скатился к оправданиям, а затем сознался, что читал Ергольского только раз, – не считая нескольких предыдущих, – и остальных, которые не в счет, потому что его романы забываются сразу же после прочтения, – а так Матвей Ильич все равно не писатель. Иван Иванович терпеливо слушал, не вмешиваясь в разговор. «Однако любопытные на этот раз попались свидетели… Дама мыслит весьма хаотически, но руки в карманах заметила именно она. Ее родственник, похоже, человек более реалистичного склада, но, как всякий эгоист, не видит ничего, что не относилось бы к нему лично. Да, трудное, трудное будет дело…»

Наконец спорщики угомонились и, вспомнив о присутствии следователя, повернулись к нему.

– Если вы не возражаете, я бы хотел вернуться на террасу, – сказал Игнатов. – Или можем перейти в гостиную. Я заполню протокол, вкратце пересказав в нем суть нашего разговора, а вы его подпишете.

– А вы разве уже не записали все, что вам надо? – удивился поэт. – Вы же все время что-то писали, я видел…

– Нет, это заметки для себя, а сейчас мы заполним бумаги по всей форме. Так полагается.

Клавдия Петровна смутно подумала, что заполнение бумаг займет много времени, но возражать не посмела. Все трое вернулись на террасу, где следователь присел к столу и, задав несколько уточняющих вопросов о возрасте, сословии и вероисповедании собеседников, своим мелким, стремительным, но тем не менее весьма разборчивым почерком заполнил две страницы – по одной на каждого свидетеля.

– Прошу вас внимательно все прочитать и подписать, если вы согласны с написанным, – промолвил Иван Иванович, на глазах вновь превращаясь в обыкновенного молодого человека, который тут только по долгу службы и который и в мыслях не имел никого беспокоить.

Признаться, если бы передовая дама нашла в тексте орфографическую ошибку или хотя бы запятую, которая стояла не на своем месте, она бы не преминула указать посетителю на его оплошность; но все буквы и знаки препинания стояли там, где надо, и Клавдия Петровна поневоле заключила, что следователь Игнатов знает свое дело и знает его хорошо. Что касается Николая Сергеевича, то он пробежал глазами строки и подписался, не вступая ни в какие пререкания.

Только возвращая следователю подписанные показания, хозяйка дома спохватилась, что не спросила у него самого главного.

– Скажите, – проговорила она, волнуясь, – вы уже арестовали Ободовского?

– Это будет затруднительно, – спокойно отозвался Игнатов, пряча листки в папку и убирая ее в портфель. – Видите ли, против Иннокентия Гавриловича пока нет никаких улик.

И, оставив своих собеседников осмыслять это сногсшибательное заявление, он вежливо поклонился на прощание и удалился.

Кучер ждал его у крыльца. Старая белая лошадь, запряженная в двуколку, помахивала хвостом, отгоняя мух.

– К Матвею Ильичу Ергольскому, – распорядился Игнатов, заняв свое место в двуколке. Кучер хлестнул лошадь, застучали колеса, и обветшалый помещичий дом, окруженный вековыми деревьями, стал медленно уплывать прочь.