История ордена иезуитов

В марте 1515 года в Пампелуне, в Наварре, епископский судья и представитель коррехидора[1] провинции Гипускоа сильно поспорили из-за молодого рыцаря, который с последних чисел февраля ожидал суда в тюрьме епископского дворца. Молодой преступник совершил вместе с одним клириком во время веселых ночей карнавала ряд «огромных преступлений» в провинции Гипускоа, ускользнул из суровых рук коррехидора, бежал в Наварру и теперь утверждал, что он тоже клирик и, следовательно, не подлежит осуждению королевским судом, а должен отвечать за свои проступки перед более снисходительным церковным трибуналом. К несчастью, коррехидор смог доказать, что обвиняемый вел совершенно недуховную жизнь, что в течение долгих лет он носил одеяние и оружие рыцаря и длинные волосы без малейшего следа тонзуры, «величиной хотя бы со свинцовую папскую печать». Поэтому коррехидор энергично требовал от духовного суда выдачи бежавшего. Церковному судье оставалось только удовлетворить это требование, и, хотя у нас нет документальных данных, весьма вероятно, что заключенный был передан светскому трибуналу и подвергнут суровой каре: светский суд любил сурово наказывать за проделки дворян, особенно если последние так неблагоразумно рассчитывали ускользнуть из его рук.

Конфликты между церковными и светскими судами в эту эпоху происходили нередко; молодые люди и теперь достаточно часто позволяют себе эксцессы во время ночей карнавала. Однако упомянутые выше документы особенно заслуживают изучения потому, что в них мы впервые встречаем имя, которому предстояло в будущем приобрести огромную известность.

Дон Игнатий (Иниго) Лопес де Рекальдо Лойола — таково было имя того молодого рыцаря, из-за права судить которого спорили государство и церковь; а его верным товарищем, принявшим участие в его «огромных и вероломных преступлениях», был капеллан дон Педро де Онас Лойола. Акты не говорят нам, в чем заключались эти преступления, но они несомненно доказывают, что дон Игнатий не был в это время святым и нисколько не стремился стать им. Впрочем, а как могли у него уже тогда появиться такие высокие стремления? Конечно, вполне возможно, что отец, дон Бельтрам де Лойола, предназначал его одно время для духовной карьеры. У дона Бельтрама было не менее тринадцати детей, и вполне естественно, что ему могла прийти мысль направить последнего из своих восьми сыновей, дона Игнатия, на церковную стезю, тем более что старший, дон Педро, был уже вполне прилично обеспечен благодаря деятельности на этом поприще.

Но если и предположить, что подобный проект когда-либо существовал, то позднее дон Бельтрам, несомненно, оставил его, так как мы встречаем дона Игнатия совсем еще молодым пажом в доме великого казначея дона Жуана Веласкеса-и-Квеллара в Аревало, в Кастилии. Этот дом бесспорно считался одним из наиболее выдающихся заведений придворно-рыцарского воспитания, находившегося тогда в Испании в стадии наивысшего расцвета. Но образ жизни этого дома был не таков, чтобы состоявшие здесь юные пажи могли почувствовать склонность к святой жизни. Поэтому мы не должны удивляться тому, что в 1515 году двадцатичетырехлетний дон Игнатий еще вел светский образ жизни. Теми божествами, которым он служил всем сердцем и всей душой, были любовь и честь. Если, кроме того, он гордился своей католической верой, глубоко презирал новообращенных морисков[2] и горел желанием сразиться с неверными, и в этом не было ничего поразительного для испанского рыцаря. Конечно, у него был также свой, особенно чтимый святой, и этого святого, апостола Петра, он прославлял даже в стихах.

Ни одна черта в характере и поведении Игнатия не свидетельствовала об особенно живом интересе к религиозным вопросам. Однако рано было замечено, что он обладает исключительной способностью заставлять людей делать то, что он хочет, и вести трудные переговоры. Поэтому в семье не сомневались, что он пойдет дальше своих старших братьев, которые избрали себе военную карьеру и успели уже доблестно поддержать честь дома Лойолы на полях битвы в Южной Италии и в рядах конкистадоров Нового Света. Но пока он был еще молодым рыцарем, с массой свободного времени, без больших перспектив на какую-либо выгодную должность. Поэтому не следует удивляться, что горячая кровь Лойолы находила выход во всякого рода буйных предприятиях, что он, за неимением чего-либо лучшего, с увлечением разыгрывал из себя донжуана и совершенно бесполезно тратил время на сочинение стихов, чтение романов и на всякого рода приличествующие его сословию развлечения.

Но в мае 1521 года для этой молодой невостребованной силы наступил час испытания, когда французская армия внезапно перешла Пиренеи, оспаривая победу Карла V[3] над восставшими кастильскими городами. Вторжение увенчалось полным успехом, и испанские войска были вынуждены уйти со всей территории Наварры. Только в цитадели Пампелуны остался небольшой гарнизон. Но и он был так мало расположен к решительным действиям, что на военном совете офицеры высказались за немедленную капитуляцию.

Против сдачи выступил только один; то был дон Игнатий де Лойола. «Не сдаваться, драться врукопашную» — таков был лозунг, который он выдвинул с пылким красноречием. Убедительность его слов была так велика, что безумное предложение было принято. Французский военачальник со своей стороны, не колеблясь, принял самые решительные меры. 21 мая, на заре, он приказал идти на приступ крепости. Уже одно из первых ядер пробило широкую брешь в стене, на которой ожидал врага дон Игнатий, приготовивший свою душу молитвой и покаянием; другое ядро едва не оторвало правую ногу храброго защитника, между тем как левая нога была тяжело ранена оторвавшимися от стены камнями. Вскоре крепость, последняя опора Карла V в Наварре, пала.

Великодушный победитель приказал тщательно перевязать раненого и, как только позволило его состояние, перенести его на носилках через горы в замок Лойола около Аспейции. Переезд причинил Игнатию большие страдания. Скоро выяснилось, что первая помощь была оказана плохо и правая нога срослась неправильно. Пришлось ее снова ломать. Положение Игнатия после этой операции настолько ухудшилось, что 28 июня его причастили. Но в полночь, когда уже начинался день, посвященный святому Петру, которого больной всегда очень чтил, наступило внезапное улучшение.

Игнатий постепенно поправлялся. Кости уже начали срастаться, как вдруг он с ужасом заметил, что его правая нога стала короче левой и что на ней выше колена появилась отвратительная опухоль. По-видимому, неумелые хирурги позабыли поместить осколок кости на свое место. Игнатий немедленно решился подвергнуть себя новой ужасной операции. Опухоль срезали, и ногу в течение нескольких месяцев растягивали и растирали мазями. Однако, хотя пациент перенес все эти мучения с невероятной стойкостью, желаемого результата достичь не удалось. В течение нескольких месяцев Игнатий не мог ходить, а правая его нога так и осталась значительно короче левой.

Вместо того чтобы снова думать о войне и приключениях, нетерпеливый рыцарь надолго оказался в постели и вынужден был примириться с печальной мыслью об отказе от рыцарской карьеры. Чтобы утешить и развлечь себя в печальном положении, он обратился к обычному ресурсу больных и потребовал книги — конечно, такие, которые любил: рыцарские романы, новеллы и другие занимательные сочинения. Но в замке Лойола нашлось всего-навсего две книги, которые и дали больному: сборник легенд о святых и «Жизнь Христа» картезианца Лудольфа Саксонского в испанском переводе Амвросия Монтесино. Игнатий с жадностью набросился на увесистые фолианты, однако скоро разочаровался и отложил их в сторону. Он предпочитал лежать неподвижно, мечтая с открытыми глазами часто в течение трех или четырех часов подряд о Жермене де Фуа, даме своего сердца. Однако скука, овладевавшая им в течение долгих дней выздоровления, снова и снова заставляла его возвращаться к этим двум книгам и все более погружаться в них.

Как обычно бывает, чем чаще он читал их, тем более свыкался с теми странными образами, которые они вызывали перед его глазами. Постепенно в нем зародились новые мысли, открывшие неожиданные пути его честолюбию. «Что, — говорил он себе — если бы ты стал таким святым, как Франциск или Доминик, и даже превзошел бы в святости Франциска и Доминика?» Однако сначала он только играл этими идеями, как незадолго перед тем играл своими любовными мечтами. Но однажды он с удивлением заметил, что они действуют на его настроение совершенно иначе: за картинами светских наслаждений быстро следовали тревога и печаль, между тем как мечты о духовном будущем порождали длительную радость.

Осознание этого факта произвело на него очень глубокое впечатление. Уже в это время он смутно разгадывал тайную причину этого различия: Бог и Сатана таинственным образом вели спор из-за его души. Из этого, сначала неопределенного, представления он скоро вывел очень важное правило поведения: отдаваться лишь тем планам, мыслям и чувствам, которые могут привести его душу в состояние длительного радостного напряжения.

Так постепенно исчезали на его горизонте миражи мирской славы и земной любви. В одну из бессонных ночей ему явилась Мадонна с младенцем Иисусом на руках. С этого момента исход внутренней борьбы был для него решен: Мадонна стала дамой его сердца; служение церкви сделалось его идеалом.

Весной 1522 года дон Игнатий навсегда покинул замок своих предков. Ближайшей целью его был Иерусалим. По возвращении оттуда он думал вступить в картезианский монастырь в Севилье или же странствовать из одного места в другое в качестве кающегося паломника. Но хотя он и истязал себя каждую ночь, как настоящий монах, кровь предков была еще настолько сильна в нем, что он во время одного из своих путешествий чуть не вызвал на поединок мавританского рыцаря, который позволил себе непочтительно отозваться о Святой Деве. Его отвратил от этого поступка мул, к которому он обратился за указанием, как к оракулу. Животное, которому он предоставил право решить вопрос, бессознательно свернуло с дороги, по которой поехал мавр, и тихо привезло своего всадника к самому известному из святых мест Каталонии — Монтсеррату. Здесь Лойола принес сначала общую исповедь, продолжавшуюся целых три дня. Затем, вечером 24 марта, он снял с себя свое рыцарское одеяние, надел одежду странника, велел увести своего мула, повесил свою шпагу и кинжал у алтаря Богоматери и заперся в церкви. Подражая своему герою Амадису[4], историю которого он прочитал в светской библии своего времени, он хотел посвятить себя в свое новое рыцарство ночным бдением.

То на коленях, то стоя он провел всю ночь перед чудотворной иконой в молитве. Утром он причастился и молча направился в Барселону. По дороге он остановился в Манрезе и решил здесь отдохнуть несколько дней в странноприимном доме святой Люции. Однако эти несколько дней затянулись почти на целый год. В Барселоне царила чума; порт был закрыт. Торговые связи с большими приморскими итальянскими городами, которые все еще держали монополию по перевозке на Святую землю, прервались. Опять случайность, которая повлекла за собой огромные последствия для мировой истории.

Находясь в вынужденном бездействии в Манрезе, нетерпеливый паломник предался благочестивым упражнениям и покаянию, чтобы основательно подготовиться духовными подвигами к святости, к которой он так стремился. Он не только три раза в день ходил в церковь, но каждый день в течение семи часов молился; он трижды в сутки бичевал себя; регулярно вставал в полночь, чтобы предаться своим благочестивым упражнениям; воздерживался в течение всей недели от мяса и вина и каждое воскресенье причащался. Игнатий не стриг волос и ногтей и ежедневно обходил город, прося милостыню. Эта внезапная, радикальная перемена образа жизни повергла его в состояние нервного возбуждения, благодаря которому он стал галлюцинировать наяву; в то же время у него появились мучительные сомнения относительно возможности всю жизнь предаваться этому аскетическому героизму.

Он не успел еще победить этого тревожного состояния, как его духовная жизнь потеряла равновесие. То он утрачивал всякую способность радоваться и не находил более удовлетворения ни в молитве, ни в богослужении. То, напротив, его охватывал ничем не вызванный восторг, освобождавший его от всякой печали, «как от сжимающей грудь одежды». Эта постоянная смена настроений вызвала в нем такое беспокойство, что он стал искать совета у лиц, известных набожностью. Но даже знаменитая пророчица Беата Манрезская не смогла прийти к нему на помощь, и его тревога только увеличилась, все более и более переходя в отчаяние. Он был уверен, что общей исповедью в Монтсеррате навсегда покончил со своим обремененным грехами прошлым; но в первые же воскресенья, когда он снова пошел исповедоваться, ему показалось, что это не так.

Игнатий поспешил исправить упущенное. По совету одного проповедника он снова принес общую исповедь. Но вместо того, чтобы исчезнуть, угрызения совести стали еще более сильными. При этом он чувствовал, что они для него бесполезны и даже вредны. Он никогда серьезно не сомневался во власти духовника отпускать грехи. Именно поэтому он горячо желал, чтобы его духовник формально запретил ему снова приходить со старыми, давно уже отпущенными грехами. Действительно, таково и было решение духовника, и он пришел к нему без всяких просьб со стороны Игнатия. Но все же духовник не сумел понять действительного состояния души Игнатия; иначе он не приказал бы ему исповедоваться только в тех грехах, относительно которых у него не оставалось никаких сомнений. Этот совет духовника только поверг его в новую душевную борьбу.

Муки Игнатия росли с каждым днем. Наконец он дошел до того, что в одно воскресенье после причастия почувствовал искушение положить всему конец, выбросившись из окна, возле которого у него была привычка молиться. Однако он вовремя опомнился. Глубокое потрясение его души вылилось в горячую молитву: «Господи, я ничего не хочу делать, что могло бы оскорбить Тебя». В то время когда он произносил эту молитву, ему припомнился чудесный рассказ из «Житий святых». Один святой заставил Бога услышать себя, отказываясь от какой бы то ни было пищи до тех пор, пока Бог не внял ему. Игнатий также решился испробовать это средство. В течение целой недели он ничего не ел. Но в следующее воскресенье духовник приказал ему принять пищу. Казалось, однако, что эта странная попытка увенчалась успехом: в течение целых двух дней он не чувствовал никаких угрызений совести. Но во вторник, когда он стал на молитву, угрызения совести опять охватили его с неслыханной силой. Воспоминание об одном дурном поступке пробуждало в нем воспоминания о других прегрешениях. «Его дух влекло от одного греха к другому». Ему казалось, что ни один грех не искуплен, что нужно опять и опять каяться.

За этим возбуждением последовал глубокий упадок духа. Но вдруг Игнатий как бы пробудился от тяжелого сна. Он вспомнил о замечательном опыте, который некогда получил в замке Лойола в то время, когда в его уме проносились то светские, то духовные планы на будущее. Как тогда, он и теперь пришел к выводу: мысли, смущающие и подавляющие душу, исходят от дьявола. За этим умозаключением немедленно последовало решение никогда не упоминать на исповеди о давно уже отпущенных прегрешениях. С этого момента он почувствовал себя свободным. Борьба была закончена: среди мук родился новый человек.

Впоследствии ученики Игнатия любили сопоставлять религиозную эволюцию Игнатия с религиозной эволюцией Лютера. Действительно, параллель между моральной борьбой Игнатия в келье доминиканского монастыря в Манрезе и моральной борьбой Лютера в Виттенбергском монастыре очень поучительна. Обоих ввергает в глубокое смятение, в сущности, одно и то же — потребность получить личную уверенность в прощении грехов. Обоим в этом душевном состоянии бессильны помочь утешения и благодать церкви. Но Игнатий не потрясен, как Лютер, до глубины души сознанием этого бессилия. Он ни на минуту не сомневается, что священник облечен властью отпускать грехи. В спокойные моменты он ясно сознает неосновательность своих мучений. Игнатий видит в них не естественное последствие своей виновности, а болезненное и ненормальное состояние, вмешательство посторонней силы, которая овладевает им против его воли. Поэтому мир возвращает ему не фраза из Священного Писания, как Лютеру, а умозаключение, что его угрызения исходят от дьявола. Это заключение с первого взгляда кажется чем-то совершенно произвольным; оно представляет собой предположение, которое принимают потому, что его хотят принять, а не убеждение, которому подчиняются потому, что вынуждены подчиниться. Однако Игнатием эта мысль овладела с силой убеждения: она была лишь следствием того общего мировоззрения, в атмосфере которого он вырос.

Поэтому не следует удивляться, что и впоследствии решения и убеждения Лойолы определяет не Писание, как у Лютера, а видения и озарения. Видение заставляет его снова есть мясо; целый ряд видений раскрывает ему тайны католических догматов и заставляет его реально переживать эти догматы. Так, Троицу он созерцает в форме трехструнного клавикорда; тайну создания мира — в форме чего-то неопределенного и легкого, испускающего блестящие лучи; таинственное сошествие Христа во время евхаристии — в виде световых лучей, спускающихся на дары в тот момент, когда их поднимает молящийся священник; человеческую природу Христа и Деву Марию — в форме тел ослепительной белизны; Сатану — в виде чего-то змеевидно сверкающего, подобно «тысячам таинственно мерцающих глаз».

Позднее эти видения иногда повторялись. Так, особенно часто до конца своей жизни он созерцал Христа в образе «чего-то большого, круглого, блестящего, как золото» или в виде «солнца»; он нередко видел также Троицу в форме «огненного шара», Святого Духа — в форме ослепительного пламени, Бога Отца и Деву Марию. Реже он слышал голоса. С ним часто случались «озарения», то есть состояния особенного возбуждения чувства и особенного просветления разума, не сопровождавшиеся видениями. Подобное озарение он испытал однажды в Манрезе, когда сидел погруженный в размышления у подножия креста на берегу Кардонера, устремив глаза в глубину ущелья, где бушевала река. Много тайн веры и науки стали тогда для него сразу ясными и светлыми, и позднее он утверждал, что все его занятия не дали ему столько познаний, сколько эти несколько кратких мгновений. Однако он не мог указать, какие именно тайны раскрылись ему в этот момент. От них у Игнатия осталось лишь смутное воспоминание, чудесное впечатление, как будто в это мгновение он был «иным человеком с иным умом».

Сам Игнатий называет видения в Манрезе «уроками катехизиса, данными самим Богом». Позднее они продолжали посещать Игнатия всякий раз, когда он чувствовал потребность в утешении или должен был принять какое-нибудь серьезное решение. Он никогда не сомневался в реальности этих откровений. Игнатий прогонял Сатану палкой так же, как бы он сделал с бешеной собакой. Он беседовал со Святым Духом, как будто бы видел его собственными глазами; он предоставлял все свои решения на одобрение Бога, Троицы, Мадонны и в момент их появления плакал от радости. В эти моменты Игнатий испытывал предвкушение небесного блаженства. Перед ним раскрывалось небо. Божество склонялось к нему в ощутимой, видимой форме, открываясь во всей своей полноте, силе, величии, милосердии. Поэтому неудивительно, что Игнатий почувствовал необходимость записать все эти видения в виде книги, наподобие древних пророков. Он идет даже гораздо дальше древних визионистов и точно отмечает дни и часы, так же детально описывает ход своих видений!

Историк не может ограничиться одним описанием этих переживаний; он должен попытаться дать им критическое объяснение. Большей частью мы имеем дело со световыми явлениями, которые сами по себе допускают самые различные интерпретации. Очень часто, по-видимому, это обычная игра солнечного света, которую может уловить всякий наблюдатель. Иногда это фантастические галлюцинации, какие могут испытывать самые обыкновенные люди в моменты сильнейшего возбуждения. Во всяком случае, значение, которое придает им Игнатий, всегда является результатом произвольного выбора и всегда обусловлено тем обстоятельством, что воображение Игнатия всецело живет среди представлений католической догматики. Это отчасти раскрывает нам секрет личности Игнатия. Мы имеем дело с душой, которая еще целиком живет в атмосфере средневековых концепций, которая во всяком непредвиденном душевном движении видит воздействие добрых или злых духов и всякое необыкновенное ощущение принимает за чудо.

Перед нами мистик и визионист, но мистик и визионист совершенно особого рода, визионист, которому удалось подчинить порывы своего воображения дисциплине своей железной воли и контролю со стороны в высшей степени изощренного ума. Уже в Манрезе Игнатий не отдается слепо своим видениям и озарениям. Он определяет их ценность на основании вполне определенных критериев: 1) по действию, которое они оказывают на его душу; 2) по внешним обстоятельствам, среди которых они происходят. Если за ними следует томление или упадок сил, если они возникают внезапно, во время ночного отдыха, или позднее, во время работы, если они, таким образом, нарушают порядок дня или жизненные планы, он рассматривает их как искушение или проявление злых духов.

На этой гипотезе он строит целую теорию о небесных и адских откровениях, о благотворных и обманчивых видениях и, опираясь на нее, с непоколебимой энергией дисциплинирует свою внутреннюю жизнь до тех пор, пока он, по его собственным словам, не стал «находить Бога, когда он его желал», то есть пока он не стал получать небесные откровения всякий раз, когда ощущал в них потребность. И, как пунктуальный солдат, он в конце концов дисциплинирует и эту потребность. Позднее он стал отдаваться ей обычно лишь во время ежедневной мессы. И сама месса была подчинена определенному правилу: она должна продолжаться ровно полчаса.

Таким образом, у этого визиониста воля и ум развиты, несомненно, гораздо сильнее, чем фантазия: ум — потому, что Игнатий контролирует и критически наблюдает все движения своей духовной жизни и проникает в таинственную жизнь своего «я» вплоть до самых сокровенных глубин; воля — потому, что он безусловно властвует над своим телом, жестами, языком и переносит тяжелейшие операции, сильнейшие боли печени и зубов, не издавая ни одного стона; у него никогда не вырывается необдуманного слова, каждое движение век кажется его ученикам преднамеренным, и так же безусловно управляет он своими эмоциями и даже своими силами визиониста. Можно сказать, что он становится тем, чем хочет быть. Он творит и формирует свое «я» сознательно по определенному идеалу, так же, как художник создает из мягкой глины статую, образ которой в неопределенных очертаниях присутствует в его воображении.

Таким образом, своеобразным даром этого визиониста является не живая и плодовитая фантазия, как у других визионистов, а совершенно необычная, даже единственная в своем роде сила воли. Люди, которые могут властвовать над своим гневом, встречаются, конечно, довольно часто; но люди, у которых вся игра чувств покорна их воле, как у Игнатия, составляют редкое исключение даже среди великих аскетов и властителей. Фантазия Игнатия, наоборот, была бедна и слаба потому, что запас образов у него скуден и мало оригинален, а видения его отличаются чрезвычайным однообразием. Но он сумел так дисциплинировать свою фантазию, что она стала повиноваться ему и претворять в образы и переживания все, что сколько-нибудь долгое время занимало его душу. Эта черта настолько своеобразна, что едва ли можно найти что-либо подобное ей. В ней, может быть, сказывается сильнее всего та страшная власть над своим «я», в которой, бесспорно, нужно видеть высшее дарование Игнатия и вместе с тем лучшее объяснение исключительного влияния его личности на современников.

В старину пытались объяснять характер и судьбу человека исходя из констелляции[5] созвездий в момент его рождения. Для развития Игнатия имела решающее значение констелляция, правда, не созвездий, а тех великих исторических сил, которые господствуют над жизнью индивидуумов и целых народов. Он, например, не стал бы анти-Лютером, если бы не вырос в эпоху Лютера. Для развития его характеpa и деятельности также важна была и та среда, в которой он развился: воинственное религиозное воодушевление испанского рыцарства, строго католическая набожность его родины, средневековая мистика, еще преобладавшая в Испании. Но объяснима ли при помощи этих факторов сама личность Игнатия? Нисколько! Мы определили лишь ту атмосферу, среди которой она развивалась, но отнюдь не то таинственное нечто, что выбирало, воспринимало и перерабатывало эти элементы. Ибо человек, подобно растению, воспринимает из окружающей среды лишь то, что отвечает его природе, и поэтому он в той же мере является продуктом окружающих его условий, как и продуктом деятельности своего «я». Это таинственное нечто, это конечная образующая сила характера, в сравнении с которой все остальное является лишь оболочкой, формой, материалом, ассимилируемым личностью в ее развитии, может быть лишь описано в формах его проявления, но глубинные причины, породившие это нечто, так и остаются неизвестными. В отношении Игнатия Лойолы вполне оправданно звучат слова поэта: «В глубину природы не проникает ни один сотворенный дух». Чем сильнее личность, тем таинственнее, своеобразнее, необъяснимее кажется она наблюдателю, тем сильнее чувствует он невозможность проникнуть путем анализа в глубину ее сущности.

Призвание учеников

Душа, воля которой так могущественна, не может долго теряться в лабиринте мистических фантазий. Она непреклонно тянется к свету потому, что не пассивное созерцание, а действие составляет элемент, в котором она свободно движется и дышит.

Уже в Манрезе Игнатий почувствовал в себе пробуждение потребности воздействовать на людей. Его первыми последователями были несколько знатных женщин и благочестивых горожан. Но как бы хорошо ни чувствовал себя Игнатий в этом кружке, он был слишком тесен, чтобы утолить охватившую его жажду деятельности. С этого момента для Лойолы было уже слишком мало отправиться в Иерусалим в качестве простого паломника. Паломничество должно было стать лишь исходным пунктом для всей работы его жизни. Он хотел посвятить все свои силы миссионерству среди мусульман Святой земли.

С этим намерением он в конце марта 1523 года сел на корабль в Барселоне. В Иерусалим он прибыл только 1 сентября после долгого путешествия, полного приключений. Его сердце было полно блаженства. Он думал, что нашел свою истинную родину, свое истинное призвание, но, к сожалению, обманулся. Высшая церковная власть Святой земли, провинциал францисканцев, опасаясь турок, приказал ему немедленно покинуть Иерусалим вместе с остальными паломниками. Игнатий вынужден был подчиниться.

В январе 1524 года он высадился в Венеции, на пути в которую ему довелось пережить несколько морских бурь. Отсюда, пробравшись через французскую и испанскую армии, окруженный тысячами опасностей, дважды арестованный по подозрению в шпионаже, он достиг Генуи и весной вернулся морем в Барселону.

Что должен был он предпринять? Со времени внезапного отъезда из Иерусалима эта мысль постоянно терзала его, но он еще не пришел ни к какому определенному выводу. Для него было ясно лишь одно — направление, которое должна была принять его жизнь; он хотел работать на благо людей, своих братьев, отдать себя заботе о спасении их душ. Но Игнатий еще не представлял себе, следует ли ему для этой цели вступить в один из монашеских орденов, или же он должен избрать образ жизни кающегося паломника. Он понимал, что и в том и в другом случае для спасения душ необходима теологическая подготовка. Так бедный паломник сделался бедным школьником. Этот бедный школьник за время своего девятилетнего учения (с 1526 года) превратился в старого студента. Но и в качестве студента Игнатий видел в своих занятиях не только средство научиться чему-нибудь, но и неизбежную переходную ступень, необходимую для того, чтобы обрести для себя новое качество.

Уже в Барселоне, среди своих старых манрезских знакомств, он играл большую роль как духовный руководитель. Ему удалось сгруппировать вокруг себя нескольких университетских товарищей, которых он пробудил к религиозной жизни. Эти друзья образовали под его руководством при университете Алкала благочестивую ассоциацию студентов, поставившую перед собой две задачи: 1) личное освящение, 2) заботу о душах своих ближних. Первую из этих задач они думали осуществить путем строго аскетического образа жизни, путем еженедельных исповедей и причастий. Для выполнения второй задачи они организовывали собрания на частных квартирах, где Игнатий пытался морально влиять на слушателей проповедями, которые он произносил на тему о десяти заповедях. Действительно, таким образом ему удалось завоевать немало душ, в основном среди женщин низкого положения: одиноких вдов, работниц, служанок шестнадцати — девятнадцати лет. С какой энергией Игнатий применял свой религиозный пыл к слабому полу, показывает уже то обстоятельство, что женские обмороки на этих собраниях происходили очень часто.

Понятно, что такая горячая пропаганда возбудила сначала внимание, а потом и подозрения инквизиторов. Уже в конце 1526 года маленькому обществу пришлось подвергнуться суровому допросу; оно должно было отказаться от особого костюма и заменить его обычной одеждой студентов. В апреле 1527 года инквизиция даже посадила Игнатия в тюрьму, намереваясь возбудить против него формальный процесс по обвинению в ереси. Следствие заинтересовалось не только странными явлениями, которые имели место среди благочестивых последовательниц Лойолы, но и своеобразными утверждениями обвиняемого о чудодейственной силе, которую сообщает ему его целомудрие, и его странными теориями о различии между смертными и искупимыми грехами, которые, кстати, обнаруживают поразительное сходство с известными определениями иезуитских моралистов позднейшей эпохи.

Все это не давало достаточного повода, чтобы осудить Игнатия за ересь, но было вполне достаточно, чтобы запретить ему и его товарищам устраивать собрания (1 июня 1527 года). В Саламанке, куда осенью переселилось маленькое братство, его вскоре постигла та же судьба: заключение в тюрьму, суровый допрос судей инквизиции, наконец, оправдательный приговор, однако с запрещением проведения собраний. Таким образом, Игнатий фактически был изгнан инквизицией из Испании. Он решился покинуть родину и отправиться в Париж, чтобы продолжать свое образование в самом знаменитом из католических университетов. Его маленькое братство должно было вскоре последовать за ним. Но этот план потерпел крушение. Старые товарищи один за другим покинули Игнатия. Он был вынужден начать в Париже все сначала.

Первый опыт оказался не очень удачным. Правда, Игнатию удалось в течение 1528 года основать вместе с тремя испанскими студентами новое маленькое общество. Однако один из троих впал в меланхолию, двое других стали вести экзальтированную аскетическую жизнь. Очевидно, ни один из них не понял истинного смысла идей Игнатия. Эти события привели всю группу испанских студентов в сильное возбуждение. Игнатий был публично наказан кнутом в той коллегии, где он слушал лекции, как соблазнитель молодежи. В то же время на него опять донесли инквизиции как на еретика. Казалось, что вновь для него все было потеряно. Но и на этот раз он обезоружил противников своим хладнокровием.

Правда, он должен был отказаться от всякого воздействия на своих товарищей. Игнатий оказался достаточно рассудительным, чтобы прекратить на время благочестивые попытки воздействовать на души своих сотоварищей. Со всей своей энергией он обратился к научным занятиям, которыми до этих пор совершенно пренебрегал. Его успехи были посредственны: он никогда не сделался ученым. Но все же гуманистическое образование в том виде, как оно было представлено профессорами коллегии святой Варвары, произвело на него сильное действие. Позднее, организуя свои ученые школы, он много содействовал распространению его по всему свету.

Между тем планы Игнатия приняли более определенную форму. Старая мечта о миссии среди мусульман захватила с новой силой его жаждущую деятельности душу. Он решил посвятить всю свою энергию этому романтическому предприятию и прежде всего подыскать необходимых сотоварищей среди студентов Парижского университета. Но теперь Игнатий действовал уже не с прежней стремительностью. Он долго искал и выбирал, затем использовал все средства, чтобы привлечь на свою сторону намеченных им молодых людей, и не знал ни отдыха, ни покоя до тех пор, пока все они не согласились последовать за ним.

Первым студентом, которого Игнатию удалось привлечь на свою сторону, был его товарищ по комнате и занятиям Петр Фабер, сын бедных крестьян из Вилларетты в Савойе, натура тяжеловесная, медленно воспринимавшая, но верная, привязывавшаяся навсегда всеми фибрами своей души к тому, что единожды уже усвоила, будь то грубые суеверия юности или вера в миссию Игнатия, тайны аристотелевской философии или тайны духовных упражнений. К Фаберу скоро присоединился Франциск Ксавье из Пампелуны, натура также малоподатливая, но во всех остальных отношениях совершенно отличавшаяся от тугодума савойца, — Франциск был красивый молодой человек знатного происхождения, любезный, ловкий, очень живой, даровитый, но в то же время удивительно безрассудный и легкомысленный и потому неспособный надолго привязаться к какому-либо определенному занятию.

К этим первым двум рекрутам в 1532 году присоединились два молодых кастильца — Яков Ленец и Альфонс Сальмерон. Последний принадлежал к числу тех характеров, которые в течение всей своей жизни сохраняют свежесть и пыл молодости, но вместе с тем никогда не достигают полной зрелости. Ленец, по происхождению еврей, наоборот, был юноша с умом старика, преждевременно созревший рассудительный характер, одинаково быстро ориентирующийся как в теологии, так и в дипломатии. Перед его победоносной логикой почти никто не мог устоять; впоследствии он стал достойным преемником Игнатия в должности генерала ордена. Два последних ученика, кастилец Николай Бобадилла и португалец Симон Родригес, были не столь замечательны: первый — не знающий меры в своем рвении и деятельности, несколько беспокойный сангвиник; второй — скорее флегматичный, тщеславный, всегда довольный самим собой. Оба — люди, которыми нелегко было руководить.

Обычно молодых людей легко можно воодушевить; но нужно было обладать сверхъестественной притягательной силой, чтобы не только пробудить в них энтузиазм в отношении химерического предприятия, но и привязать их к себе по гроб жизни.

Игнатий действительно обладал этой притягательной силой. В чем заключалась она? Конечно не в его внешнем облике и манерах. В его фигуре не было ничего импонирующего: он был худощав и невысокого роста (1 метр 58 сантиметров); его костистое лицо было скорее выразительно, чем красиво; темные глаза смотрели, казалось, скорее внутрь, чем наружу, волосы сильно редели на широком и высоком лбу. Кроме того, он несколько хромал и поэтому, когда шел или стоял, обычно опирался на палку. Его костюм был всегда изыскан, но крайне прост. На его осанке всегда лежал отпечаток уверенности в себе и сдержанности прирожденного дворянина. Игнатий никогда не смеялся и не шутил, никогда не терял своего почти торжественного спокойствия. И вместе с тем это был «вечный» студент, который за семь долгих университетских лет не достиг еще ничего значительного.

Обычно положение таких студентов среди своих более молодых и образованных товарищей трудное. Они часто играют малопривлекательную роль комических фигур. Трудно подобрать пример, чтобы кто-нибудь из них добился в жизни чего-нибудь значительного или способствовал возбуждению энтузиазма среди молодых. Но не скрывалось ли в таком случае под этим размеренным, торжественным спокойствием пылкое, нежное сердце, способное зажечь в молодых душах чувство горячей дружбы? Мы об этом ничего не знаем. Игнатий никому не поверял свою душу, в зрелом возрасте он не имел возле себя ни одного человека, которому бы доверял, и тем более ни одного друга. Он не нуждался в друзьях. Казалось, он стоял выше симпатий и антипатий; он оценивал людей только по тому, что они делали и на что они были способны; он жил одиноко в атмосфере боязливого уважения, к которому едва ли когда-нибудь примешивалось теплое дыхание искренней привязанности.

Что же влекло так сильно молодые души к нему? Думается, причину мы можем найти в маленькой, совсем незаметной книге, которая, несмотря на небольшие размеры, принадлежит к числу книг, оказавших большое влияние на судьбу человечества, — она перепечатывалась бесчисленное количество раз. Это — «Духовные упражнения».

«Духовные упражнения»

Эта книга имеет право на всеобщий интерес. Но тот, кто лишь бегло перелистает ее, быстро разочаруется и отложит ее в сторону. Действительно, это не книга в обычном смысле слова; даже не благочестивая книга. Ее нужно не прочитать, а пережить. Стиль — сдержанный, насколько это только возможно; содержание заключается в инструкциях для проведения упражнений; следовательно, это регламент упражнений, не упражнений для развития тела, а упражнений для воспитания души. Что преподносит читателю этот регламент? Он обещает воспитать душу таким образом, чтобы человек стал господином своего «я» и научился регулировать свое поведение сообразно решениям своего разума. Это высокая цель, к которой все стремятся, но которую достигают очень немногие.

Последуем за руководителем упражнений в уединенную келью, которую он назначает в качестве места упражнений доверившимся ему людям. Посвящаемый должен пробыть в ней в течение четырех недель в молчаливом сосредоточении, общаясь лишь с руководителем, уйдя в самого себя, живя своими собственными воспоминаниями, мыслями, воображением.

Перед началом собственно упражнений руководитель задает ученику вопрос, который сразу же заставляет его серьезно задуматься: каково призвание человека и его место в мироздании? Ответ на этот вопрос очень возвышенный: человек существует на земле, чтобы восхвалять Бога, почитать Бога, служить Богу и спасти, таким образом, свою душу. Его место в мироздании отвечает этому высокому назначению: все, что движется и живет на земле, создано для него и должно служить ему орудием для осуществления его призвания. Из этого двойного утверждения логически вытекает отношение человека к мирозданию и мирским творениям. Он должен пользоваться ими лишь в той мере, в какой они могут быть ему полезными для осуществления его призвания. Напротив, в том случае, когда они затрудняют или делают невозможным свободное посвящение его существа этому призванию, человек должен отказаться от пользования ими. Отсюда вытекает основное правило поведения человека в мире и по отношению к миру. Оно сформулировано в следующих словах: «Будь спокоен и бесстрастен. Пусть земные блага никогда не будут для тебя целью твоих желаний, пусть они будут лишь средством для достижения истинной цели твоей жизни. Поэтому пусть они никогда не будут для тебя предметом страстного вожделения, а просто предметом холодной оценки, которая заставит тебя искать их только в том случае, если разум признает их полезными для осуществления высшей цели и прикажет тебе воспользоваться ими в этих целях».

После этих размышлений, которые одновременно освобождают и возвышают душу, руководитель упражнений ввергает ее, уже готовую гордо вознестись на небо, в широко раскрытые пропасти ада. В полночной тьме она созерцает ад во всем его ужасе, среди легионов падших ангелов, живых, осязаемых. Она тотчас же вспоминает о прошлом блеске этих падших духов, с содроганием думает об их грехах, с ужасом измеряет жестокость их мучений и с отчаянием обращается к самой себе, к тяжести своих собственных грехов. За этой первой ужасной картиной следует вторая: Адам и Ева, изгнанные из рая огненным мечом херувима.

Перед глазами созерцающего встает вся история первых людей: их блаженство, их грех, их жалкое положение после падения, и его охватывает стыд, горе и страх при рассмотрении собственного нравственного состояния. Появляется новая картина: созерцающий видит себя перед престолом Бога, где судят смертные и все остальные грехи. Он думает, что многие люди были ввергнуты в ад только за один из этих грехов, что бесчисленное множество несчастных должно переносить эти вечные мучения за грехи меньшие, чем совершил он сам. Вся тяжесть греха, проявляющаяся в нем испорченность, так как грех является оскорблением вечной благости Бога, и справедливая кара в виде страшных адских мучений — все это сразу становится ясным и очевидным. Затем внутреннее возбуждение несколько смягчается новой картиной: Христос на кресте! Душа беседует с ним, как друг со своим другом, обвиняя и терзая себя, думая о том, как мало она успела до сих пор для него сделать, умоляя дать совет и помочь в будущем, пока наконец все душевные муки не находят себе исхода в молитве, которой он сам научил своих учеников: «Отче наш!» После этого первого полночного испытания руководитель разрешает созерцающему отдохнуть до утра. Но как только начинает заниматься заря, он опять призывает его к работе.

Созерцающий снова видит себя перед престолом Бога; большая запись грехов открыта. Он должен отдать себе отчет в своем прошлом, и немедленно перед ним развертывается вся его жизнь: детство, юность, зрелый возраст. Все его грехи оживают и проходят перед его взорами — бесконечная вереница страшных привидений. Все отвратительные и злые поступки, которые, казалось, были скрыты и позабыты, встают теперь перед ним с ужасающей определенностью и пробуждают в нем сознание жалкой ничтожности его существа. «Что такое я, земляной червь, среди миллионов других смертных? Что представляю из себя я, несчастный, в сравнении с ангелами и блаженными духами?» Его охватывает чувство глубокого отвращения к самому себе, так что он кажется самому себе огромным нарывом, из которого непрерывно течет отвратительный гной. К этому добавляется мысль о том, что он оскорбил самого всемогущего Бога, в сравнении с которым все силы являются слабостью; всезнающего, в сравнении с которым всякое знание является незнанием; всемилостивого и всесправедливого, в сравнении с которым его существо есть только тщеславие, злоба и позор. Эта новая мысль ввергает душу созерцающего, глубоко потрясенную уже обозрением ее прошлых грехов, в такое состояние внутреннего томления, что он разражается скорбными рыданиями. Созерцающий не может понять, почему земля еще соглашается носить его и почему она еще не поглотила его, чтобы низвергнуть в глубочайшую адскую бездну. И в этот момент перед его глазами снова является образ Распятого, который своим видом так воздействует на кающегося, что тот немедленно изливается в чувстве горячей благодарности к милосердию Бога, пощадившего его до этого дня, и с жаром обещает исправиться.

Вскоре после мессы, которую созерцающий обязан слушать ежедневно, или незадолго до нее руководитель призывает его в третий раз, а в час вечерни в четвертый раз к новым упражнениям. Но эти два упражнения являются лишь повторением двух первых. В то же время он в молитвах взывает о помощи Мадонны, Христа, молит Бога о милосердии. Пятое вечернее упражнение носит другой характер. Оно начинается ужасной картиной: перед взорами созерцающего открывается ад во всей своей величине, ширине и глубине: море пламени, в котором отчетливо видны погруженные в него души осужденных. Он слышит их жалобы, их яростные вопли, их страшные проклятия Христу и всем святым. Ужасный смрад, исходящий из этой кипящей бездны, дым и сера почти лишают его дыхания, язык присыхает к гортани от горького серного вкуса этого зачумленного воздуха, его пальцы с ужасом ощущают жар пекла, в котором горят эти несчастные души. Созерцающий видит, слышит, чувствует запах, вкушает ад, он переживает его всеми своими чувствами во всей его материальной реальности. Но созерцающий не одинок в этом страшном адском путешествии: все время с ним рядом Христос. Он постоянно беседует с Христом, постоянно обнимает крест Христа, полный горячей благодарности за то, что до сих пор не подвергся участи осужденных без всякой заслуги со своей стороны.

Это последнее упражнение, которое приводит все силы созерцающего в особенно страшное напряжение, потрясает его до глубины души настолько, что он в конце первой недели с горячей мольбой взывает о том, чтобы ему позволили освободиться от мучительного сознания своей греховности путем общей исповеди. Освобожденный отпущением грехов от своих внутренних мучений, чудесным образом посвежевший и подкрепленный причастием — в результате воздействия этой укрепляющей и очистительной ванны созерцающий становится подготовленным к упражнениям второй недели.

В первый же день руководитель вызывает перед его взорами прекрасную картину Святой земли с ее городами, местечками и поселками, с ее синагогами и рынками, горами и равнинами. Но он не позволяет ему долго наслаждаться созерцанием этой картины. Появляется новая картина — ниспосланный с неба монарх, которому обязаны повиноваться все народы и все государи. Он призывает всех своих подданных к священной войне против неверных. «Кто хочет последовать за мной, тот пусть руководствуется в своей жизни моим примером! Пусть он разделит мои труды, а вместе с ними и мою победу и счастье!» В ответ на эти слова раздаются громкие крики радости. Все следуют за ним с энтузиазмом, потому что тот, кто в такое время остался бы позади, был бы очень плохим рыцарем.

Этот король — Христос. Сам Христос желает установить свое владычество в мире и провозглашает священную войну. Кто смог бы не последовать этому призыву? Кто сразу же не почувствовал бы настойчивого желания стать его верным вассалом? Но созерцающий не может долго останавливаться на этой картине. Он внезапно возносится в высшие слои эфира.

Отсюда, паря между небом и землей, он обозревает человечество во всем многообразии рас, нравов, условий жизни: здесь мир, там война; здесь рождение, там смерть; здесь слезы, там смех. Далее этой картине беспорядка противопоставляется картина возвышенного покоя — Троица на престоле; и другая картина, от которой веет мягким утешением, — Святая Дева в своем жилище в Назарете с архангелом Гавриилом. Все эти образы как живые. Созерцающий отчетливо слышит бурные крики ненависти и проклятия людей; но он не менее отчетливо слышит и то, как Троица принимает решение об искуплении человечества, и то, как и о чем беседуют между собой Святая Дева и архангел Гавриил. Так же реально он присутствует и при рождении Господа, при поклонении волхвов, при Сретении, бегстве в Египет, путешествии двенадцатилетнего Иисуса в Иерусалим.

Но в полночь пред созерцающим возникает видение совершенно иного характера; он видит два «знамени»: знамя Сатаны и знамя Христа. Армия Сатаны на равнинах Вавилона; в середине, на окутанном дымом и пламенем троне, — сам Сатана, страшный и грозный; вокруг него бесчисленные полчища демонов. Сатана обращается к своему народу с речью. Он посылает его губить человечество. Но рядом — утешительное зрелище! Прелестная иерусалимская равнина, за ней — Христос, но не на троне, а среди своих учеников; в его виде нет ничего ужасного; он прекрасен и привлекателен. Христос также обращается к своим ученикам и призывает их. Но как отличны его слова от слов Сатаны! «Помогайте всем. 1) Внушайте людям склонность к бедности. 2) Пробуждайте их посвятить свою душу и тело бедности. 3) Зажгите в них горячее стремление терпеть оскорбления и презрение, потому что бедность, оскорбления и презрение составляют три ступени совершенства». Эта картина появляется несколько раз. Ее созерцание имеет важное значение: оно является непосредственной подготовкой к основному акту упражнений — выбору нового образа жизни. Чрезвычайно важно, чтобы человек сделал этот выбор правильно, отложив всякое попечение о земных делах, исходя лишь из высокого призвания человека служить Богу. Если это наконец произошло, если это решение, самое трудное из всех, принято, как того требует разум, пред лицом Бога, то цель упражнений, собственно говоря, уже достигнута: душа стала повелительницей самой себя; человек посвятил свою жизнь новой, прекрасной, вечной цели. Однако, чтобы утвердить созерцающего в принятом им решении, руководитель упражнений заставляет его пережить жизнь Христа: в течение третьей недели — его страдания, в течение четвертой — его воскресение и славу. В то же время он старается наставить его в духе строгой церковности, заставляя его усвоить ряд правил. Созерцающий обязуется слепо повиноваться церкви как Христовой невесте; отказаться от всех самостоятельных суждений; не пропускать исповеди; часто причащаться; постоянно присутствовать при мессе; отстаивать все церковные учреждения: монашество, целибат священников, почитание мощей, посты, индульгенции, паломничества; энергично защищать папские декреты, церковное предание, схоластическое богословие. Более того: он объявляет себя готовым следовать за церковью и в том случае, когда церковь объявляет белым то, что ему кажется черным, хотя бы его собственные чувства убеждали его в обратном. Таким образом, посвящаемый выходит из рук своего духовного руководителя не только новым человеком, который точно знает, что он должен, может и хочет делать, но и ревностным католиком.

Мировоззрение Игнатия Лойолы

Некатолики всегда находили достаточно оснований для нападок на эту маленькую книгу. По сей день Игнатию часто ставят в вину то утонченное лукавство, с которым он воздействует на воображение неофита, создавая массу видений, преследующих не назидательную, а совершенно постороннюю, практическую цель — развитие характера. Справедлив ли этот упрек? Он, как мне кажется, направлен главным образом на ту сторону книги, в которой ее оригинальность и педагогическое значение проявляются наиболее блестящим образом.

Игнатий прекрасно осознавал, яснее, чем кто-либо из предшествовавших ему духовных пастырей, что лучший способ воспитать человека в соответствии с определенным идеалом и сделать его навсегда верным сторонником этого идеала состоит в том, чтобы завладеть его воображением. Этим путем «в него внедряются духи, от которых впоследствии ему будет очень трудно освободиться», духи более устойчивы, чем все принципы и самые лучшие учения; они сами возрождаются часто даже много лет спустя из самых глубоких тайников души и завладевают волей с такой силой, что она вынуждена следовать их непреодолимым импульсам, совершенно уже не считаясь с мотивами и доводами, которые могли бы явиться для них помехой.

Игнатий знал, что сила воображения оказывает такое воздействие на волю только в том случае, если видения самостоятельно возникают в сознании человека. Потому-то он и налагает на посвященного трудное обязательство создавать в самом себе по приказанию руководителя определенные образы без использования каких-либо внешних средств. Однако Игнатий отдавал себе отчет в том, что очень немногие люди способны самостоятельно сделать это. Поэтому он предлагает, опираясь, очевидно, на свой собственный опыт, подчинить воображение методической дрессировке: он предлагает неофиту сначала представить себе вполне реально определенную местность, затем поместить в ней образы конкретных лиц, и, наконец, если окажется нужным, проиграть целую драматическую сцену, то есть заставить говорить и действовать тех лиц, которых он видел. Но в то же время он советует не останавливаться слишком долго на композиции каждой картины потому, что он слишком хорошо знает, как легко воображение сбивает человека с правильного пути и сколь важно фиксировать воображение на выразительной картине.

Перед каждым упражнением при помощи подготовительных молитв Игнатий стремится возбудить в душе неофита вполне определенные эмоции, которые должны получить дальнейшее развитие в самих упражнениях. Желая убедиться, что эмоция, которую он хотел вызвать, произвела надлежащее воздействие, он заставляет повторять одно и то же упражнение по нескольку раз.

Во всем этом проявляются великое искусство руководить душами и глубокое знание человеческой натуры, которые не только не заслуживают порицания, но достойны самого восторженного удивления.

Но не представляет ли из себя эта маленькая книга нечто большее, чем шедевр мудрой педагогики? Не содержит ли она в то же время и нового идеала жизни и личности, правда, не в резко отчеканенных формулах, а в виде проходящего через все произведение лейтмотива; идеала, который заслуживает быть поставленным рядом с идеалом Лютера и стоит выше идеала позднего Возрождения? Такое утверждение действительно встречается. Идеал Игнатия формулировали так: «Развивай свое я, но не для наслаждения, а для действия!» Однако соответствует ли эта заповедь убеждениям Игнатия? Он, конечно, придавал очень большое значение развитию своих учеников. Но уже из его любимого изречения, заимствованного из первого послания к коринфянам I, 9, 22): «Иезуит, подобно апостолу, должен стать всем для всех, чтобы приобрести сердца всех», ясно видно, что целью этого развития является не действие вообще, а вполне определенный род деятельности.

Определяя идеал жизни Игнатия, мы не должны упускать из виду тот круг идей, который господствует над горизонтом сознания и вместе с тем ограничивает его не только в упражнениях, но и везде и всегда: идейный круг католических догматов. Не следует забывать и о том, что он никогда не имел в виду полного и разностороннего развития личности, как о том мечтали Леонардо да Винчи и некоторые другие великие деятели эпохи Возрождения, и что он никогда не предоставлял доброй воле индивидуума заботы об определении размеров и характера своего умственного развития. Высшей целью, к которой он стремился, являлось не разностороннее и полное развитие индивидуальности, а закал характера. Высшая добродетель, которая порождает все остальные, для него не неутолимая жажда знания, развивающая все способности человека, а самообладание; самообладание в смысле монашеского самоумерщвления, самообладание, которое переходит в самоотрицание и может заставить человека пожертвовать лучшим, что есть в его интеллекте, может заставить его убедиться в истинности обратного тому, что он видит собственными глазами. Игнатий считал это самообладание необходимой предпосылкой для плодотворной деятельности, направленной на спасение душ ближних. Умственное развитие стоит для него на втором плане и, с его точки зрения, всегда должно быть подчинено принципу: индивидуум должен изучать и знать только то, чего требуют интересы ордена. Таким образом, заповедь «Развивай свое я для действия» не является адекватным выражением воззрений Игнатия. Сказав: «Стань сначала господином своего я и затем принеси это я в жертву на службе церкви!», мы вернее определим его цели и задачи.