История Православной Церкви до начала разделения Церквей

XVI. Святой Иоанн Златоуст

Иоанн, "светильник мира, учитель вселенной, столп и утверждение Церкви", представляет собой самый величавый образ проповедника первых веков христианства. Его грозное, огненное слово и обличило, и осветило древний мир, по имени христианский, но погруженный в бездну разврата и всякого беззакония: оно вызвало подъем его духовных сил, привело его на путь возрождения. Но злоба людская восстала на Иоанна, и, осужденному ею, надлежало ему окончить славную жизнь свою в тяжком изгнании.

Родился он в Антиохии в 347 году, в богатой и знатной семье. Отец его скончался, когда он был младенцем в колыбели; а матери его Анфусе тогда не было еще 20 лет. Всей горячностью страстной и скорбно-одинокой души она привязалась к своему ребенку, в чертах его думалось ей видеть как бы отражение другого дорогого образа; она забыла красоту свою и молодость, и вся ее жизнь точно ушла в жизнь ее сына. Она воспитала душу его; то, что дала ему ее любовь, осталось для него тем чистым источником, из которого он черпал отраду и силу до конца своей жизни.

Образование Иоанн получил в школах языческих, так как, по повелению императора Юлиана, в христианских школах было воспрещено преподавание всех высших наук. Своими блистательными способностями и столь же блистательными успехами он поражал и товарищей, и преподавателей. Одаренный способностью познавать все прекрасное, он не мог не поддаться обаянию языческой философии, но устоял против ее воздействия на убеждения, уже воспринятые его душой. Также устоял он и против соблазнов мира, которые со всех сторон окружили его по выходе из школы.

Восторженный, впечатлительный, он искал себе в жизни постоянного возбуждения, и светская жизнь Антиохии с ее шумными развлечениями, при тех восторгах, которые возбуждали удивительное его красноречие, сразу дала ему то, чего жаждала юная его душа… Но увлечения эти не могли быть продолжительны; душа его привыкла, как он сам выражался, утолять жажду свою у чистых вод иного Источника, и к этому Источнику она скоро возвратилась: все, что начало было пленять его — вдруг ему опостылело… Более и более он уходил в себя, в свой внутренний мир и пожелал принять Святое Крещение.

Принял он крещение от Антиохийского епископа Мелетия, который, узнав его, полюбил и назначил чтецом при церкви. Это была самая низшая из церковных должностей и давала ему лишь право с амвона читать Священное Писание, но она определенно посвящала его на служение Богу. После Крещения он считал себя возрожденным… снова пылкая душа заговорила в нем: прежде она жаждала наслаждения, теперь жаждала подвига. Его стала привлекать монашеская жизнь с ее бесконечным самоотречением, и он решился было навсегда удалиться в пустыню. Но та самая любовь, которая воспитала его для Бога, теперь удержала его от этого решения. Анфуса была христианка, но прежде всего была мать: она не в силах была отдать добровольно "радость" всей своей жизни. Умилителен рассказ самого Иоанна. "Когда моя мать узнала о моем намерении, она безмолвно подошла ко мне, взяла меня за руку и повела в свою комнату: мы оба сели возле той постели, на которой я был рожден, и она тихо заплакала… затем стала говорить слова, еще печальнее слез…

"Сын мой, — сказала она, — одно мое утешение в эти долгие, одинокие годы было смотреть на тебя, в твоих чертах узнавать того, кого уже не было со мной. С самого твоего младенчества, когда ты еще говорить не умел, в ту пору жизни, когда дети наиболее дают радости, в тебе одном и находила все свое утешение. Теперь прошу тебя об одном: пожалей меня, не заставляй второй раз переживать ужас одиночества, снова проливать те горькие, уже выплаканные слезы! Подожди немного; быть может, я скоро буду отозвана отсюда, тогда поступай, как знаешь; а пока потерпи меня, не скучай пожить еще со мной; не обижай ту, которая никогда ничем не обидела тебя — этим прогневишь ты нашего Бога!""

Сколько скорби и сколько мольбы в этих простых словах! В них сказывается вся тайна этого бедного материнского сердца, у которого не хватало силы даже для Бога отказаться от любви своей!

Иоанн внял мольбе матери и оставался с ней до самой ее кончины. Когда ее не стало, открылось для него вожделенное пустынножительство. На лесистых холмах, окружающих Антиохию, возвышались многие монастыри, и Иоанну они казались обителями неземными. В одну из этих обителей он удалился. Он был счастлив, потому что совершенно верил в тот идеал монашеской жизни, который хранился в душе его. Когда же настала пора искушения, и невозмутимая тишина пустыни, ее нерушимое уединение вдруг ужасом наполнили его душу, полную жизни, — он не упал духом: чтобы защитить себя от себя самого, он нашел в себе силу покорить свою волю воле другого — отдал себя духовному руководству старца, известного необыкновенно строгим самоумерщвлением, и под этим руководством прожил четыре года в непрестанных трудах, вынося необычайные лишения. Затем, не довольствуясь этим подвигом, он удалился в уединенную пещеру и там, посвящая все свое время молитве и глубоким богословским занятиям, в течение двух лет вел самую суровую, строго отшельническую жизнь. Здоровье его не выдержало, силы надломились… тогда, не чувствуя себя вправе продолжать самоумерщвление, которое могло прервать жизнь, данную ему Богом, он, для сохранения этого дара Божия, решился покинуть облюбленную им пустыню и вернуться на свою родину — в Антиохию.

Из шестилетней иноческой жизни Иоанн вынес глубокое знание Священного Писания, пламенную веру в действительность всего невидимого, и ту ясную проницательность, которая была присуща всем великим святым, выходившим в мир из глубины пустыни, где проводили они долгие годы, точно скрытые в "тайне лица Божия".

Вскоре по возвращении его в Антиохию святой Мелетий посвятил его в диакона; а в 386 году Флавиан, преемник Мелетия, возвел его в сан священника, возложив на него обязанность говорить поучения антиохийскому народу. Замечательно по глубокому смирению первое слово, с которым обратился вновь посвященный пресвитер к пастве своей: "Неужели настоящее не ночь и не сновидение? И кто бы поверил, что убогий и отверженный юноша вознесен на такую высоту власти… Помолитесь, да приидет на меня свыше великое подкрепление! Теперь мне потребны бесчисленные молитвы, да возмогу в целости возвратить залог, мной полученный ныне от Господа!" В своей книге "О священстве" Иоанн начертал величественный образ того, чем должен быть пресвитер. "Когда требуются, — писал он, — люди, могущие управлять Церковью и взять на свое попечение столь многие души, — пусть предстанут нам те герои, которые великой мерой превосходят всех других и настолько превышают всех совершенством души, насколько Саул превышал весь народ еврейский высотой тела, или еще гораздо более!" (О священстве). Себя он считал вполне недостойным этого служения; если дерзнул принять его, то лишь потому, что возлагал все упование на Того, Кто принял исповедание любви трепетной души, смущенной памятью своего троекратного отречения: Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя!(Ин. 21: 17).

С тех пор, как великий Апостол первый услышал повеление пасти овец Христовых и тот вопрос, который предшествовал повелению, "эта любовь ко Христу, — говорит Иоанн, — стала первым условием пастырства, а само пастырство высшим ее выражением". Ей он освятил свою душу, и она дала ему силу твердо и мудро, в терпении и непрестанной заботе блюсти свое словесное стадо. В продолжении 12 лет раздавалась проповедь Иоанна в Антиохии. Со времен апостолов не слышен был столь могучий призыв к покаянию, к Богу.

Одних христиан в Антиохии было 100 000 душ, но и евреи, и язычники стекались толпами слушать его слово, которое возбуждало восторг даже тех, чья душа оставалась бесчувственной. Как некогда великие пророки, он "глаголом жег сердца людей", и громкие рыдания были ответом на его пламенные слова.

Церковь Апостолов, в которой он проповедовал, стала центром Антиохийской жизни. В избытке своих чувств народ называл его то сладкоглаголивым, то медоточивым, то устами Божиими. Златоустым назвала его одна простая женщина, которая, однажды слушая его и увлеченная впечатлением чего-то прекрасного, воскликнула: "Учитель душ наших, Иоанн золотые уста, учение твое глубоко, но слабый ум наш не все может вместить!" С этого времени и весь народ стал называть его Златоустым, и сама Церковь удержала за ним это наименование.

Особенно величественно выступает образ Златоустого в истории мятежа Антиохийского. Народ, раздраженный новым налогом по случаю военных обстоятельств, произвел открытое возмущение: чернь, доведенная до ярости разными подстрекателями, свергла императорские статуи, волочила их по улицам и, наконец, разбила в куски с дерзкими насмешками и ругательствами. К вечеру эта народная буря утихла и настала зловещая тишина. Опомнившись, мятежники пришли в ужас, сознавая, что они сделали и чего теперь должны ожидать. Гонцы уже неслись из Антиохии с донесением к императору… Иоанн молчал.

В первые дни этих страшных событий скорбь не позволила слову его свободно излиться из его сердца, а уныние, облегавшее души антиохийцев, не давало им даже вспомнить о слове учителя. По прошествии нескольких дней, когда сердца их смирились и смягчились, Иоанн понял, что он им нужен, и со своей кафедры обратил к ним свое слово покаяния и утешения.

"Что мне сказать и о чем говорить? — начал он. — Теперь время слез, а не слов; рыданий, а не речей, молитвы, а не проповеди… Так тяжело преступление, так велика язва… они выше всякого врачевства и требуют помощи свыше. Но, возлюбленные, передайте мне ваши души, — поспешает он ободрить унывающих, — возвратимся к прежнему нашему обычаю: как мы привыкли всегда быть здесь с благодушием, так и теперь возложим все на Бога. Не упадем духом. Не столько мы сами заботимся о своем спасении, сколько Тот, Кто даровал нам душу! Окрылим же себя надеждой и будем с любовью ждать, что будет благоугодно Господу сотворить с нами!"

К ужасу народа разнесся слух, что разгневанный император поклялся разрушить Антиохию дотла и предать смерти всех ее жителей. Престарелый епископ Флавиан решился сам отправиться в Константинополь умолять императора о помиловании виновных, но раскаивающихся антиохийцев.

Много дней должно было пройти, прежде чем народ узнал о решении императора; страх смерти овладел всеми. И этим именно часом ужаса воспользовался Иоанн, чтобы привлечь народ к единственному тихому пристанищу — к Церкви.

Начался Великий пост. Иоанн каждый день проповедовал. Никогда, вероятно, Великий пост не имел в Антиохии такого отпечатка святой торжественности: цирки и театры опустели, на улицах не слыхать было песен, даже лавки" закрылись, всех объяло молитвенное настроение — весь город превратился точно в одну великую церковь. "Все вы, и наша совесть, — говорил Иоанн, — свидетели тому, сколько пользы мы уже получили от настоящего искушения! Никогда не видавшие церкви пришли в нее; опустела площадь, но наполнилась церковь; люди поняли, что та возбуждает печаль, а эта подает радость".

Между тем Флавиан явился к императору. Не оправдывая страшных преступлений народа, он умолял императора, по примеру Христа, простить виновных — и тем прославить веру христианскую, дающую силу прощать врагам! И Феодосии простил. "Иди, утешь, — сказал император Флавиану, — когда увидят кормчего, то забудут ужас минувшей бури!" К самому празднику Пасхи возвратился Флавиан с вестью о милосердии. Весь город собрался во храм: неизъяснимая, светлая радость, в которой сливалось чувство и раскаяния, и любви, и благодарности, охватила всех. "Радуясь всем существом своим в день радости, — говорит Иоанн, — будем непрестанно благодарить Господа не только за прекращение бедствий наших, но и за то, что Он нам их послал".

Все это знаменательное событие послужило к славе веры Христовой. Никто не утешал, не одушевлял, не поддерживал народа в час испытания, кроме Златоуста. Никакая сила, кроме Церкви Христовой, не могла дерзнуть на ходатайство перед императором о прощении ужасного преступления. И император тогдашнего Рима мог простить только потому, что он был христианином.

Глубокое впечатление произвело это событие на язычников, и необычайное множество их пожелало войти в ту Церковь, в которую впервые привлекло их простое любопытство и в которой их удержало пламенное слово, возрождающее жизнь. Еще многие годы трудился Златоустый в Антиохии и с каждым днем возрастала восторженная любовь к нему народа. От него осталось великое множество бесед, записанных слушателями, и большая часть их относится ко времени его служения в Антиохии. "Не знать этих чудных творений, — говорит святой Исидор, — то же, что не видеть солнца в самый полдень!" Беседы Златоустого остаются навсегда образцом для всех проповедников; они потому и действовали так сильно, что шли из сердца, исполненного пламенной и простой веры, горячей любви ко Христу и жалости к народу. В той самой Антиохии, где в первый раз ученики стали называться христианами (Деян. 11: 26) и где потом иссякла простота христианских нравов в непомерной суете и роскоши столичного быта, — слово Златоустого возвращало слушателей к духу первых времен христианства, призывая их не только исповедовать веру в слове и обряде, но и осуществлять ее деятельно в целой жизни. Он был в особенности живым проповедником любви и милосердия. Подобно апостолу Павлу, которому он старался подражать во всем, он не уставал делать добро всякому и всякую душу старался приводить к Богу, чтобы "всех приобрести для Христа".

Как ни горячо он был привязан к своей анти-охийской пастве, пришлось ему внезапно покинуть ее: Богу угодно было призвать его к новой тяжкой борьбе.

Слава Иоанна гремела в империи. Когда скончался в Константинополе архиепископ Нектарий, император Аркадий, сын Феодосия Великого, остановил свой выбор на Иоанне. Итак, по единодушному желанию императора и всего народа, Иоанн был призван занять кафедру столицы. Чтобы избежать сопротивления, Иоанна вызвали из Антиохии обманом.

В Константинополе он был восторженно приветствован народом и угрюмо встречен противниками его избрания. Во главе недовольных был Феофил, патриарх Александрийский, который со злобой в душе должен был повиноваться приказанию императора и признать Иоанна патриархом, — но с той самой поры ненависть его не ослабевала, и много бед и скорбей навлекла она на святителя.

26 февраля 398 года Иоанн вступил на патриарший престол и понял с первого же дня, до чего был труден предстоявший ему подвиг. Укрепленный новыми дарами Святого Духа, он со властью вступил в новую свою деятельность. Плачевно было состояние Церкви, запустение чувствовалось во всем, а распущенность нравов была ужасающая.

С первого раза Златоуст произвел впечатление неблагоприятное. Как и Григорию Богослову, ему недоставало той внушительной наружности, которая сразу действует на воображение народа: он был малого роста и изможденного вида; одни только удивительно проницательные глаза придавали особое выражение бледным чертам его. Доступный для бедных и страждущих, он мог казаться надменным и резким в отношении к знатным и праздным посетителям. Строгий образ его жизни, с утра до ночи исполненной трудов непрестанных, не мог нравиться среди разврата роскошной столицы. Поднялись обвинения; но сильный сознанием своей правоты, Иоанн гордо безмолвствовал, не отвечая на нападки, направленные лично против него. В деле же Божием он не мог уступать никому — и, как гром с неба, разразилось его грозное слово; ничто не могло утаиться от него. Столица не привыкла к такому слову, и оно показалось невыносимым всем тем, к кому относилось обличение: богатым, утопавшим в роскоши и разврате, властителям, забывшим долг власти, хищникам и неправедным судьям.

Между тем он умножал труды свои, и мало-помалу заря нового дня начала озарять Церковь. В селениях созидались новые храмы; призывая народ к молитве, Иоанн всячески старался восстановить богослужение во всей его красоте. Особое внимание он обращал на пение: "Ничто так не возбуждает и не окрыляет душу, — писал он, — ничто с такой силой не отторгает ее от земли, ничто так не располагает к любви святой, как гармонический стих и священная песнь. Природа наша так услаждается песнопением и стихом, что и грудные дети, когда плачут, усыпляются ими. Кормилицы, нося их на руках, ходят туда и сюда, и напевая им детские песенки, тем утишают их плач; песнью услаждается всякий труд, и душа при звуке святой песни может легче выносить все — и тоску и печаль. Духовная песнь — это источник освящения, слова ее очищают душу, и Святой Дух нисходит в души поющих, так как те, которые поют псалмы с сознанием, действительно призывают на себя благодать Его". Вся любовь Иоанна к церкви отражается в беседах его. Действуя своим примером, он убеждал к тому же всех слушателей своих: "От примера, — говорит он, — исходит самое действенное учение. Выходя из церкви, человек не учит, не проповедует; но спокойствие в чертах лица его, но взгляд его, самый голос являют не бывшим в церкви, какую вкусил он радость, какое получил благо для души своей: что лучше такого увещания, такого призыва? Мы должны выходить отсюда, как из святилища выходят посвященные — чтобы, смотря на нас, все явно ощущали, какое благо выносим мы отсюда".

Он ограждал свою Церковь богослужебными уставами, изложил письменно чин литургии, сократив употреблявшийся дотоле состав литургии Василия Великого; установил всенощные бдения, крестные ходы с пением антифонов. Действуя и словом, и примером, он приучил снова духовенство исполнять долг святого служения, и Церковь точно воздвигалась вновь, и народ толпами стремился к ней.

Он всячески старался привлекать к православию и многочисленных ариан, которых более всего было среди готов. С этой целью он посвящал им священников из их племени, отдал им церковь для богослужения на их родном языке, сам часто там проповедовал, причем его слова переводились на готский язык особым переводчиком. Также имел он горячую заботу о распространении Евангелия в отдаленных странах, отправлял проповедников к скифам, к готам, к славянам. Мало-помалу восторженная любовь, которую он сумел возбудить в Антиохии, возгорелась к нему и среди его новой константинопольской паствы. И сам он всей душой привязался к тем, которых силой своей любви вывел на широту: "Вы, — говорил он своему народу, — вы мои отцы, мои братья, мои сыновья, мои члены, мое тело, моя жизнь, мой венец, мое утешение, мой свет!"

Тяжело останавливаться на последних годах жизни великого святителя, видеть, как торжествовали низость и насилие, как страдала святая добродетель.

Императрица Евдоксия, евнух Евтропий и Феофил Александрийский — вот имена нечестивых, не стерпевших праведника и погубивших его. Евнух Евтропий, любимец Аркадия, сам вначале указал императору на Иоанна — в надежде, что патриарх, ему обязанный своим возвышением, будет служить и ему опорой; но скоро убедился в своей ошибке и увидел в Иоанне грозного обличителя своих беззаконий. Феофил Александрийский вначале противился избранию Иоанна на патриарший престол и не мог простить ему его возвышения. Злоба, таившаяся в душе его, ждала случая обнаружиться. Императрица Евдоксия, стремясь избавиться от ненавистного ей господства Евтропия, который совершенно овладел слабоумным Аркадием, в новом патриархе думала найти себе могущественного союзника и всячески старалась снискать его расположение и содействие. Она богато наделяла церкви, помогала бедным и своим благочестием старалась привлечь к себе сочувствие патриарха.

В 398 году, когда совершалось перенесение мощей в усыпальницу за стенами города, она смиренно следовала за крестным ходом, босая, с непокрытой головой, и этим так тронула сердце Иоанна, что он, увлеченный и воображением, и собственным красноречием, в пламенных словах изобразил это светозарное шествие: "Смиренная, как раба Господня, светлая, как один из Его Ангелов!" Когда же она собственными усилиями сумела устроить падение Евтропия и стала сама руководящей властью в империи, то отношения ее к Иоанну изменилось. Враги Иоанна успешно воспользовались ее самолюбием, передавая ей слухи о намеках на нее, которые патриарх будто бы позволял себе делать в проповедях своих. Этого было достаточно, чтобы возбудить чувство мести в гордой, властолюбивой душе царицы; а в совести своей она должна была сознавать, что не чужда тех пороков, которые обличал Иоанн, угрожая за них судом Божиим. Евдоксия жаловалась императору; Иоанну делались выговоры за его смелые речи, а он отвечал: "Я — епископ, и мне вручено попечение о многих душах. Если царица не знает зла за собой, то ей не за что сердиться: я обличаю беззаконие, никого не называю, но учу всех не делать зла". Раздраженная достоинством епископа, Евдоксия не могла уже владеть собой — она приблизила к себе врагов его, и вместе с Феофилом Александрийским решили они созвать собор и на его обсуждение предоставить обвинения, возводимые на Златоуста. Собор, составленный из 36 епископов, вырванных из среды врагов Иоанна, открылся при Дубе, в селении близ Халкидона, на противоположном Константинополю берегу Босфора. Всех обвинений было 29 — и все они были основаны на самой наглой клевете. Иоанна обвинили, между прочим, в оскорблении императрицы, которую он будто бы дерзнул всенародно сравнить с Иезавелью. Беззаконный собор произнес низложение патриарха, приговорил его к изгнанию, и приговор был утвержден императором.

Когда весть об этом разгласилась, весь народ пришел в волнение. Со всех концов Константинополя устремился он к соборному храму святой Софии и архиерейскому дому, соединенному с ним галереей, и днем, и ночью окружил их как бы живой стеной. В городе стали ходить самые тревожные слухи; говорили уже не только об изгнании, но даже и о смертном приговоре. Народ, взволнованный такими слухами, наполнял церкви, молясь за Иоанна, или толпился на соборной площади, чтобы хоть издали увидеть архиепископа или услышать звук его голоса.

Среди общего смятения один Иоанн был спокоен. "Никто и ничто не может разлучить нас, — так говорил он своей пастве, — мы разделимся местом, но любовью останемся соединены; даже смерть не может разлучить нас: хотя умрет мое тело, но душа будет жива и никогда не забудет о сем народе. Не тревожьтесь настоящими событиями, в одном покажите мне любовь вашу — в непоколебимой вере. Я же имею залог Господа и не на свои силы полагаюсь. Я имею Его Писание; оно мне опора, оно мне крепость, оно мне спокойная пристань; слова в нем для меня щит и ограда. Какие слова? — Я с вами до скончания века(Мф. 28: 20). Христос со мною: кого мне бояться? Что Богу угодно, то да будет. Если Ему угодно оставить меня здесь, благодарю Его; взять отсюда — опять благодарю Его".

На следующий день, около полудня, один из придворных императора принес Иоанну повеление немедленно оставить город. "Я обязан повиноваться императору, — сказал он, — и не желаю, чтобы хоть одна капля крови пролилась из-за меня". Он поспешно вступил на корабль, уже готовый принять его, и вскоре ночная темнота скрыла от взоров народа удалявшегося святителя.

Но поутру смятение все еще росло. Народ наполнял храмы, толпился на улицах и площадях, воссылая горячие моления о любимом пастыре, негодуя на врагов его.

Ночь принесла с собой новые ужасы: произошло сильное землетрясение. Подземные удары были особенно сильны около царского дворца и в самом дворце. Среди ночи императрица Евдоксия, в ужасе, вся в слезах, вбежала к императору. "Мы изгнали праведника, — воскликнула она, — и Господь за то карает нас. Надобно его немедленно возвратить, иначе мы все погибнем". Евдоксия сама написала Иоанну письмо, в котором, уверяя его, что невиновна в его осуждении, именем Бога умоляла его возвратиться. За первым посланным последовал второй, третий: так нетерпеливо ожидала испуганная императрица возвращения Иоанна. Народ узнал о случившемся, и вскоре весь залив Константинопольский покрылся лодками. Кто спешил навстречу святителю, кто ждал его в пристани, чтобы его приветствовать; к ночи лодки осветились факелами; по всему берегу зажглись огни; и архиепископ вернулся при радостных кликах народа. Иоанн отказался вступить в город, пока низложение его не будет отменено новым собором. Настроение же народа было так мятежно, что императрица умоляла его прибыть немедленно: ради общего успокоения, он исполнил ее желание. Предшествуемый и сопровождаемый народной толпой при звуках торжественного песнопения, он вступил в город и вошел в храм свой. В храме он благословил свой народ, громко восклицая: "Благословен Бог, удаливший меня! Благословен Он, возвративший меня! Благословен Бог, попустивший бурю, и благословен Он, укротивший ее!" Новый собор из 65 епископов объявил незаконность Дубского собора, и Иоанн вступил вновь в управление своей паствой. Но вслед за этим просветом, осиявшим жизнь Златоустого, стали снова скопляться над ним мрачные тучи. Не прошло двух месяцев, как императрица успела оправиться от суеверного ужаса. Отуманенная высотой власти, до которой она теперь достигла, она пожелала, чтобы ей была воздвигнута статуя посреди города. Статуя была поставлена на площади против храма святой Софии, и открытие ее ознаменовалось шумными празднествами совсем языческого характера: крики, громкие песни, звуки музыки долетали до храма и во время богослужения заглушали церковное чтение и пение. Иоанн тогда произнес в церкви сильную речь против зрелищ. Императрице донесли, что в этой речи встречались слова: "Опять Иродиада пляшет, опять Иродиада волнуется; опять требует главы Иоанна!.." Еще яростнее запылала ее ненависть против патриарха.

Приближался праздник Пасхи, который нигде в христианском мире не совершался с такой торжественностью, как в Царьграде, в соборном храме святой Софии. Император, желая показать, что он признает незаконным положение Златоустого, отказался принять от него Святые Тайны и велел сказать святителю, чтобы он не являлся в собор. Между тем в Великую Субботу более трех тысяч человек новообращенных должны были принять Святое Крещение в храме святой Софии. Иоанн прибыл туда поутру; началась священная служба, и уже шло Таинство Крещения, как вдруг толпа вооруженных воинов с шумом ворвалась в храм и силой извлекла из него архиепископа. Народ стал защищать его, многие были ранены и убиты; разогнали новообращенных, готовящихся к Крещению; крики ужаса, звук оружия, плач женщин, стоны раненых и умирающих наполнили храм. Иоанна отвели в дом его, а новообращенные бросились в загородные крещальни и даже бани, где, освятив молитвой воду, духовенство стало довершать прерванное Таинство Крещения. Но и туда вторглись воины.

К ночи Константинополь опустел. Народ, чуждаясь церквей, где распоряжались враги святителя, собрался на равнине за городом для слушания торжественной пасхальной службы. Иоанна же в архиерейском доме держали как бы в заточении: около праздника Пятидесятницы ему был предъявлен приговор об изгнании. Как и в первый раз, пришлось ему удалиться тайно. Он пожелал еще раз быть в храме святой Софии и там проститься с верным ему духовенством и прочими друзьями. Между тем народ, узнав, что святитель в храме, собрался во множестве на площади, ожидая, что он выйдет главной дверью. Но святитель, простившись с духовенством и клиром, преподав им наставления и благословение свое, вышел противоположной дверью и вместе с посланными за ним направился к пристани.

Долго народ ждал; наконец, подозревая случившееся, некоторые поспешили к морю, но увидели удалявшийся уже корабль; другие стали ломиться в храм, но их отгоняли воины. Произошло опять ужасное смятение; взломали двери, народ хлынул в храм; опять засверкали мечи, опять стоны раненых и умирающих наполнили храм. Между тем поднялась буря, а в ночь в соборе святой Софии вспыхнул пожар, который разрушил храм, здание сената, богатые дома, окружавшие площадь, и угрожал царскому дворцу.

Враги Иоанна не постыдились указать на него как на виновника этого бедствия. Между тем больной и одинокий святитель продолжал путь к месту своего изгнания. Везде встречали его с любовью, но само путешествие было намеренно устроено так, чтобы причинить ему наибольшее страдание. Больной, изнуренный лихорадкой, он после семидесятидневного мучительного пути достиг, наконец, деревни Кукуз в горах Армении. Здесь, в жалкой деревне, он встретил столько радушия и сочувствия, что стало оживать его истомленное сердце. Все, что было возможно, было сделано епископом Адельфием и жителями, чтобы облегчить положение великого страдальца.

Среди своих глубоких лишений и тяжких немощей, Златоустый в течение трех лет продолжал писать и трудиться для Святой Церкви. Близость Бога и сочувствие всего христианского мира поддерживали его силы, и в Кукузе он продолжал быть тем, чем был в Константинополе: светильником вселенной. Он переписывался со многими епископами Запада и Востока, с разными монастырскими общинами, вел беседы с многочисленными посетителями, которые приходили к нему из Антиохии и даже из Константинополя. Возрастающее его влияние скоро стало ужасать врагов его. Было решено нанести последний удар великому святителю. В июне 407 года вышел приказ, чтобы Златоуст со всевозможной скоростью был отведен двумя солдатами в городок Питию (нынешняя Пицунда) на дальнем берегу Черного моря, где был последний предел Империи. Солдатам было, по-видимому, дано повеление влачить великого мученика вперед со всеми возможными оскорблениями и жестокостями в надежде, что он умрет во время путешествия, не стерпев муки. Приказ этот был приведен в исполнение со зверской жестокостью. После трехмесячного пути, возле города Команы, Иоанн был в таком изнеможении, что пришлось остановиться. Остановились возле склепа на могиле мученика Василиска. Златоусту в видении явился этот замученный епископ, чтобы утешить его обещанием скорого избавления от страданий. На другое утро, несмотря на жалкое состояние Иоанна, его опять безжалостно повлекли вперед. Но скоро приближение смерти стало так очевидно, что его поспешили принести назад к могиле мученика. Здесь была исполнена последняя его просьба: его облекли в белые крещальные одежды, и, приняв Святое Причащение, он скончался со знаменательными словами на устах: "Слава Богу за все! Аминь". Тридцать лет спустя после смерти святителя патриарх Прокл убедил императора Феодосия Младшего перенести в Константинополь мощи святого страдальца. Это было совершено с великим торжеством: император выехал навстречу в Халкидон и, повергшись на землю, молил святителя простить родителям его, Аркадию и Евдоксии; весь залив Константинопольский опять покрылся освещенными ладьями, и народ с благоговейной радостью встретил останки великого пастыря.