История рабства в античном мире. Греция. Рим

Глава восьмая.
ВОССТАНИЕ РАБОВ -РАБСКИЕ ВОЙНЫ И ВОЙНЫ ГРАЖДАНСКИЕ

1

«Не только лица, облеченные политической властью, должны мягко обращаться с теми, кто зависит от них. Но также и в частной жизни осторожность предписывает нам гуманное обращение с прислугой, так как если в государстве высокомерие и крайняя строгость порождают междоусобия среди граждан, то и в домах частных лиц подобные дурные привычки служат причиной заговоров рабов против своих хозяев и часто вызывают страшные восстания, угрожающие спокойствию городов. Чем больше жестокости и несправедливости проявляют хозяева, тем чаще люди, зависящие от них, переходят от чувства досады к чувству дикой, неукротимой ненависти. Тот, кого судьба поставила ниже других, может согласиться уступить тому, кто поставлен над ним, все почести и славу; но если его лишают того человеческого отношения, на которое он может с полным правом претендовать, то возмущенный раб начинает видеть в своих хозяевах врагов».

Таково суждение Диодора Сицилийского, которое он на основании исторических фактов высказывает о рабском режиме, таковы гарантии, которые он требует для рабов, те опасности, на которые он указывает хозяевам, грозящие им в том случае, если они будут продолжать упорствовать в своих жестоких привычках, полных презрения к рабам. И тем не менее с этими правами, которые природа человека сохранила за рабами, наложив на них свою священную печать, никогда не считались, и хозяева, требуя от них исполнения всех своих прихотей, предписывали им покорность, молчание и послушание. От них требовали, чтобы они страдали, чтобы они подчинялись даже жестокости несправедливого приказания:

Достойным недостойное считать должны, Когда хозяин это делает.

И Федру, вольноотпущеннику, принадлежала басня, в которой были высказаны те же заключения. Один раб жалуется Эзопу: «На меня сыплются бесчисленные удары, и кнут всегда наготове; меня посылают в деревню прислуживать сельским рабам. Если хозяин желает ужинать вне дома, то я несу ему факел во время пути; я заслужил свободу, а между тем поседел в рабстве». И он хочет бежать. «Погоди, – говорит ему Эзоп, – не сделав ничего плохого, ты испытываешь все эти неприятности; что же ожидает тебя, если ты провинишься, какие бедствия будут грозить тебе в этом случае?» Это размышление заставило его отказаться от бегства.

Так дело обстоит в басне, но в действительности оно едва ли кончалось так. Об этом свидетельствует целый ряд мероприятий, с помощью которых стремились предупредить или обречь на неудачу все подобного рода попытки со стороны рабов, как, например, кольца, которыми сковывали их ноги, ошейник, который они носили на шее, клеймо на лбу, объявления через глашатаев и афиши, присяжные сыщики, награды, обещанные тем, кто приведет беглых, и наказания, угрожавшие приютившим их. Ни неудача, ни ужасные наказания, следовавшие за ней, не оказывали того действия, которое приписывается совету Эзопа. Не всегда имело силу даже мягкое обращение, если можно верить утешениям Сенеки, обращенным к его другу Луцилию, умеренность и милосердие которого он хвалил в другом месте. В общем раб оставался равнодушным, если ему приходилось менять хозяина, как ослу в басне: «Если я должен нести вьючное седло».

Но раб был не только ненадежным владением, но и опасной собственностью. Были, несомненно, и среди рабов примеры привязанности и искренней преданности. Не все хозяева были жестоки, и их гуманность могла наперекор влиянию института рабства пробудить самые благородные человеческие чувства в этих нередко низко павших душах. Называют рабов Грументы, которые вывели ее из взятого приступом города, сделав вид, что ведут ее на казнь; указывают на раба Веттия, взятого в плен, убившего сперва своего господина, чтобы освободить его, а затем и себя. Подобные примеры были особенно многочисленны в самые тяжелые дни гражданских войн. Были рабы, которые не только противостояли всяким соблазнам и скрывали местонахождение своих обреченных на смерть хозяев, как, например, рабы Варрона, но и такие, которые сами охраняли и защищали их. Мы видим, как некоторые из них соглашались принимать участие в их хитрых планах и выдавали себя за телохранителей какого-нибудь Апулея или Арунция, когда последние, чтобы лучше обставить свой побег, переоделись в одежду центуриона и сделали вид, что преследуют изменников; или как они сопровождали в качестве ликторов Помпония, который со знаками преторского звания осмелился проехать по Риму, выехать через ворота города на государственной колеснице, пересечь всю Италию и перебраться в Сицилию, в лагерь Помпея на судне, принадлежащем триумвирам. В других случаях их преданность не ограничивалась простым содействием: рабы сами придумывали разные хитрости. Так, во время избиения, устроенного Марием, рабы Корнута бросили в пламя костра труп неизвестного, который они выдали солдатам за труп своего господина. Во время проскрипций второго триумвирата раб Реасция сделал больше. Испытав на себе поочередно и милости и гнев этого римлянина, заклеймившего его за некоторые преступления, он сопровождал его во время его бегства и не только не выдал его, но, наоборот, укрыл его в пещере. Затем, так как этому убежищу грозила опасность быть открытым, он набросился на первого прохожего, убил его и выдал его палачам за своего господина, призывая в свидетели своей мести знаки клейма, запечатленные на его лбу. Иногда рабы жертвовали собой и спасали своих хозяев ценой своей собственной жизни, обмениваясь с ними одеждой и ожидая смерти. Аппиан приводит еще несколько других примеров из времен гражданских войн, а Сенека, приводящий много таких случаев, берет их из эпохи более поздней, но не менее страшной, – эпохи доносов при Тиберии. Но все эти примеры – лишь частные случаи, которым можно противопоставить другие. Жажду мести со стороны рабов не всегда удерживал страх перед еще более жестокой казнью: как же могла она устоять перед безнаказанностью? Как могли они не поддаться призывам проскрипций, которые обращались к самым низменным страстям их рабской натуры и возбуждали их против господ, соблазняя их возможностью мести, золотом и свободой? Как часто раб сам становился палачом того, кто мог располагать его собственной жизнью! Как часто матери в слезах напрасно простирали руки к своим жестоким служанкам! Аппиан приводит наряду с вышеупомянутыми примерами преданности подобные же примеры измен со стороны вольноотпущенников и рабов. Но нередко общественное чувство возмущалось этим и старалось их обуздать. Один раб, принесший Крассу письменные доказательства против Карбона, был отослан к нему назад в цепях; другой, предавший своего хозяина во время борьбы Мария и Суллы, был отпущен на волю в награду за донос, а затем казнен как предатель. Во время второго триумвирата один негодный раб, купивший свою свободу ценой такой измены, дошел в своей наглости до того, что в качестве получившего с торгов право на имущество приговоренного к смерти выступил против его разоренной семьи, но народ заставил триумвиров вернуть его этой семье как раба; другой донес о благородной хитрости своего товарища, одевшегося в платье своего хозяина, чтобы спасти его ценой своей жизни, но народ не успокоился до тех пор, пока не принудил магистратов распять на кресте предателя и дать свободу верному слуге.

Итак, эти анекдоты как бы уравновешивают друг друга, и одна их часть может быть многочисленнее другой, в зависимости от той точки зрения, которой моралист придерживается в этом вопросе, т. е. рассматривает ли он его с точки зрения мягкости или жестокости хозяев. Но какие же факты носили наиболее общий характер? Историк установил их в следующем своем суждении о проскрипциях: «Наиболее частые примеры верности встречаются среди женщин, затем среди вольноотпущенников и реже всего – среди рабов». То же можно отметить и в эпоху доносов времен Империи. Когда закон, оберегавший интересы семьи и запрещавший принимать свидетельства рабов против своих хозяев, изданный Тиберием, был открыто отменен Гаем (Калигулой), полился целый поток обвинений. Об этом можно судить по размерам и продолжительности тех кровавых репрессий, которые применял Клавдий на их основании. Но зло на этом не прекратилось. Тацит, клеймивший всю эту эпоху деспотизма, точно так же как и Плиний, сравнивавший Траяна с его предшественниками,- оба свидетельствуют об этой готовности рабов идти навстречу обращенным к ним призывам. Сенека имел в виду не только воспоминания об этих более поздних временах, но и всю историческую традицию, когда он говорил: «Вспомните примеры погибших в расставленных им дома сетях, благодаря открытому ли нападению или благодаря обману, и вы убедитесь в том, что не меньшее число их погибло от мстительности рабов, чем стало жертвами тиранов». В самом деле, раб был врагом, допущенным в самые недра семьи: «Сколько рабов, столько врагов» – гласила пословица. Их обычным оружием были: измена в смутные времена, доносы в эпоху деспотизма, а в спокойные времена – яд и тайные козни. Один вольноотпущенник, заведующий делами Коммода, приветствовал смерть, так как таким образом он избавлялся наконец от неволи, в которой держали его его же собственные рабы, и он завещал, чтобы это выражение радости было написано на его надгробном камне.

Императоры, больше всего поощрявшие доносы, из которых они извлекали пользу, решили принять строгие меры против этой домашней опасности, грозившей только со стороны рабов. Мысль о мести не могла зародиться в душе одного раба; всегда можно предположить, что она является общей для всех его товарищей, поэтому все рабы считались как бы соучастниками в преступлении: они казались подозрительными в том случае, если они не догадались о нем, виноватыми, если не предупредили его. И если хозяин погибал жертвой насилия, то к смерти приговаривали всех рабов. Таков был обычай, торжественно подтвержденный сенатским постановлением, внесенным Силаном во времена Нерона: «…так как, – гласил закон, – семейная безопасность находилась бы под сильной угрозой, если бы рабы не были вынуждены под страхом смерти защищать своих хозяев против своих же слуг и чужих людей». Господином считался не только отец, но и сыновья, даже вышедшие из-под его власти (совершеннолетние), а к рабам причисляли вольноотпущенных в силу завещания, вольноотпущенных на известных условиях. Исключались дети, слепые, сумасшедшие, глухие, немые, если их инвалидность послужила им препятствием (оказать эту помощь), больные, но только в том случае, если болезнь была настолько тяжелая, что приковывала их к постели, рабы, сидящие в заключении, если их цепи были так крепки, что они не могли их разбить. Таков был закон. Случай применить его представился в правление Нерона по поводу смерти Педания, о котором мы упоминали в главе о «Числе рабов». Речь шла о том, чтобы предать казни 400 человек, виновных лишь в том, что они находились под одной крышей с их убитым господином. Толпа, тронутая жалостью при виде стольких невинных жертв, волновалась, грозя восстанием. В сенате мнения тоже разошлись, но тогда Гай Кассий выступил с защитой следующих принципов: «Предкам нашим душевные свойства рабов внушали недоверие даже в том случае, если эти последние родились на одних с ними полях или в одних и тех же домах и тотчас же вместе с жизнью воспринимали любовь к своим господам. Но с тех пор, как мы ввели в число наших рабов целые племена с их отличными от наших обычаями, их чуждыми для нас суевериями, их неверием, то такой сброд людей можно обуздать не иначе, как страхом». И это страшное избиение привели в исполнение совершенно хладнокровно, несмотря на народное возмущение; народ, неимущий и сам раб по происхождению, не имел оснований бояться этих заговоров.

2

Рабство грозило опасностью не только семье, но, как мы это видели в другом месте, и государству.

Рим в противоположность Спарте не принимал против своих рабов никаких репрессивных мер, но и не оказывал им снисхождений, характеризовавших политику Афин. Он оставлял их на произвол господ и нисколько не интересовался ими, принимая, хотя намеренно и не вызывая против них, все последствия домашнего деспотизма, так как считал себя достаточно сильным, чтобы подавлять их. Но в первые века Республики глубокая вражда, разделявшая два класса, и полное подчинение плебеев патрициям не раз оказывали поддержку рабам и во всяком случае всегда сильно обнадеживали их. Хотя рабы были тогда менее многочисленны и не так сильно эксплуатировались, быть может, благодаря простоте нравов той эпохи, они тем не менее никогда не переставали составлять заговоры, что нередко угрожало государству большими опасностями. Их «навязчивой идеей» было поджечь город и захватить Капитолий. Такова была цель первого заговора в 501 г. до н. э.; он был раскрыт, а виновные распяты; но в следующем же году был составлен новый заговор, с участием плебеев, начинавших понимать, что изгнание царей еще не означает уничтожения тирании. Главари опять-таки были казнены. Несколько позднее, во время войны с вольсками, к рабам присоединились изгнанники, и заговор начался успешно. Гердоний вместе с 4500 заговорщиков занял укрепление и убил одного из консулов, но и он в свою очередь погиб под натиском патрициев, и снова были воздвигнуты кресты для побежденных. В 419 г. – новый заговор, который, по-видимому, имел широкое разветвление и в сельских местностях. Их все так же воодушевляла мысль сжечь город и занять Капитолий с целью вызвать смятение. Кроме того, заговорщики хотели убить своих хозяев, стать на их место, забрав себе их жен и их имущество. Это удалось осуществить менее жестоким способом и вначале довольно успешно рабам из вольсиниев, которые, захватив власть, возымели довольно дикую мысль придать своей попытке легальную форму, завладев имуществом в силу завещаний, продиктованных ими господам, и разрешая приказами все фантазии их грубых страстей по отношению к женщинам.

Начало Пунических войн и затем победы Ганнибала в Италии вновь оживили надежды рабов и вызвали целый ряд заговоров. Но победа Рима, казалось, должна была бы их обескуражить, а объединение обоих классов давало с тех пор республике более сильные гарантии против этих внутренних брожений. Тем не менее рост числа рабов и все вытекавшие отсюда последствия, указанные нами выше, давали больше поводов для подобного рода попыток. Война рабов готова была вспыхнуть в 198 г. у самых ворот Рима: пленный Карфаген едва не застал врасплох своего гордого победителя. Заложники, данные Карфагеном в силу договора 201 г., содержались в Сетии. Они происходили из наиболее знатных фамилий и держали для своих услуг большое количество служителей. Было много рабов и у жителей, так как только что кончалась вторая Пуническая война. Эти рабы почти все принадлежали к тому же племени и были куплены при продаже военной добычи. Они составили заговор и сообщили свой план городским рабам и рабам соседних городов, Норбы и Цирцей. Все было готово. Ждали только начала назначенных в Сетии игр, чтобы напасть на жителей во время самого представления. Захватив их врасплох и перебив во время возникшего беспорядка, они затем рассчитывали занять Норбу и Цирцеи. Но заговор опять-таки был раскрыт; два раба явились рано утром к претору Лентулу и выдали ему план заговорщиков. Он созывает сенат, получает полномочия и отправляется с пятью легатами; что касается солдат, то он собирал их по пути, заставляя приносить военную присягу всех, кого он заставал на полях. С этим импровизированным отрядом приблизительно в 2 тысячи человек он внезапно появился в Сетии. Главари заговора были арестованы, рабы разбежались. Их преследовали на полях, их окружали повсюду; но все-таки римлянам не удалось захватить всех виновных, так же как не удалось и запугать их. Они решили направиться в Пренесту, но Лентул опередил их. 500 участников заговора были казнены. Город тем не менее был охвачен ужасом перед тем, что заложники, пленники из Карфагена, осмелились составить подобный заговор! Во всех кварталах была поставлена стража, низшие магистраты получили приказ делать обходы, триумвиры тюрем – удвоить бдительность, союзникам в Лациуме сообщили, чтобы заложников держали совсем отдельно, чтобы на пленных наложили оковы не менее 10 фунтов весом и чтобы их держали только в общественных тюрьмах.

Едва была устранена эта опасность в Лациуме, как вспыхнула новая в Этрурии (в 196 г.). Восстание рабов навело на всех ужас, и, чтобы подавить его, потребовался целый легион под начальством претора. Одни были рассеяны и убиты, другие захвачены. Главари наказаны розгами, а затем распяты на крестах, остальные возвращены хозяевам. Затем пришла очередь Апу-лии (в 185 г.). Отряды восставших пастухов свирепствовали по большим дорогам и опустошали общественные земли. Претор, получивший в качестве провинции Та-рент, был вынужден прибегнуть к мерам крайней строгости: 7 тысяч были приговорены к смерти. Многим удалось бежать, остальные же были казнены.

В этих заговорах уже не было речи о взятии Рима и о том, чтобы самим занять его место. Силы республики значительно увеличились, она расширила свое господство и свое влияние; рабский же класс, также сильно увеличившийся, все же был слаб, так как его разбросанность и разобщенность не позволяли ему в равной мере использовать имеющиеся у него средства. Это были смелые попытки, но всегда частичные и в силу необходимости уступавшие тем средствам, которые Рим черпал в своей организации для их подавления. Все же в этой борьбе было нечто тревожное для государства, так как эти восстания, как бы ограниченны они ни были, звучали призывом ко всему классу рабов. Угроза Риму не могла ограничиться одним только пунктом, не вовлекая и всю остальную массу рабов, в республике же была одна такая область, где изолированность положения, менее бдительный надзор, более значительное число рабов и более жестокое обращение с ними могли вызывать более частые случаи восстаний и способствовать их шансам на успех: этой областью была Сицилия. Именно здесь должна была вспыхнуть вся злоба, скопившаяся в классе рабов вследствие злоупотреблений хозяев своей властью. Но Сицилия была только тем, чем сделала ее Италия, поэтому в Италии следует искать причины того огромного пожара, очагом которого сделалась Сицилия.

3

Сицилия была житницей Рима; именно она поставляла Италии то зерно, производством которого сама Италия стала пренебрегать. Римские всадники поделили между собой земли, захваченные благодаря завоеванию, и сицилийцы соревновались с ними в способе обработки, не имевшем себе конкурентов за пределами этой области: этот способ состоял в эксплуатации рабского труда. Все войны, которые вел Рим, поставляли им рабов, и они их сконцентрировали на этом острове, не принимая никаких особых мер предосторожности; они только накладывали на них клейма, как это было принято делать со скотом, и заставляли их беспрерывно работать. Ослепленные требованиями безмерной алчности, они стремились увеличить свой доход не только сверхурочной работой, но и уменьшением обычных норм раздачи одежды и пищи. Таким образом, для того чтобы обеспечить себя самым необходимым, рабы толпами бродили по стране и занимались убийствами и грабежами, совершенно так же как и в Италии, Там поля превратились в пастбища, на которых хозяйничали пастухи, занимаясь разбоем, так как хозяева не предоставляли своим рабам иных средств к существованию, кроме свободы добывать их как они захотят и как смогут. В Сицилии, как в стране завоеванной, безнаказанность была еще более обеспечена. Воровство здесь было не только дозволено, но даже поощрялось, и знатные лица страны, связанные с всадниками по своему богатству, не только не уступали, но часто даже превосходили их чрезмерной наглостью, больно отражавшейся на слабых. Однажды рабы пришли почти совсем голые к своему хозяину, Дамофилу, уроженцу Энны, и стали жаловаться на свою нужду. Дамофил, раздраженный их жалобами, спросил, почему они бродят в таком виде по стране, когда они легко могли бы добыть себе силой одежду и снабдить ею тех, кто также в ней нуждался. Затем он велел их привязать к столбам и наказать плетьми, после чего он их, окровавленных, безжалостно отправил обратно.

Эти привычки к грабежу, не только терпимые, но и вменяемые в обязанность людям, не имевшим никаких нравственных устоев, принуждаемых к тому нуждой и обладавших к тому же физической силой, необходимой для поддержания смелости, в самое короткое время увеличили до бесконечности число преступлений. «Они начали с того, что стали убивать по дорогам одиночных путешественников, затем они перешли к нападениям целыми бандами ночью на фермы и дома, владельцы которых были недостаточно сильны, чтобы защищаться; они занимали их силой, грабя и убивая тех, кто осмеливался сопротивляться. Наглость их все росла и дошла до того, что ни один путешественник в Сицилии не решался отправляться в путь, когда начинало смеркаться, а люди, жившие обычно в деревне, не могли себя считать в безопасности. Насилие и разбой царствовали повсюду, и везде совершались бесчисленные убийства. Пастухи, привыкшие спать под открытым небом и носить оружие, отличались, благодаря привычке к такой жизни, смелостью и дерзостью. Вооруженные дубинами, пиками и крепкими посохами, одетые в волчьи шкуры и шкуры диких кабанов, они имели страшный вид и мало чем отличались от воинов. Стая сильных собак, следовавшая за ними, обеспечивала им безопасное существование, а обильная молочная и мясная пища, в которой эти дикари не ощущали недостатка, укрепляла их силы, поддерживая в них одновременно их дикие природные наклонности». Сицилия превратилась в страну Циклопов. Можно было подумать, что живешь во времена Полифема!

«Итак, наглость рабов, заручившись, так сказать, покровительством хозяев, привела к тому, что вся страна была наводнена этими злодеями, делившимися на отряды для нападений. Наместники провинций не раз хотели обуздать наглость рабов, но не решались их наказывать, удерживаемые влиянием и весом, которым пользовались хозяева этих рабов, и были вынуждены предоставить эту страну во власть организованному разбою, так как большинство землевладельцев Сицилии были римскими всадниками и судьями в тех процессах, которые нередко поднимались против наместников провинций, и потому они боялись выступать против тех, кто мог их осудить».

Наместники на все смотрели сквозь пальцы, поскольку за поступками рабов скрывалась рука хозяина, и страдали от них только крестьяне. Но рабы не могли остановиться на этом. Хозяева вооружили рабов и в то же время продолжали осыпать их побоями и издевательствами. А что, если бы они воспользовались этим оружием для дела мести!

Они уже давно помышляли об этом. Свободное время, предоставлявшееся им для разбоя, рабы употребляли также на то, чтобы обдумывать план мести. Они собирались и сговаривались, так как по отношению к ним не были приняты те меры предосторожности, которые советовали еще Платон и Аристотель. Почти все рабы происходили из Азии и большинство из Сирии, славившейся своими сильными пахарями. Напрасно в этом случае было бы прибегать к политике осторожного Катона, всегда поддерживавшего несогласия среди своих рабов, относясь к ним с недоверием и больше всего опасаясь их единодушия: общим врагом для всех был хозяин. Один и тот же язык, одна и та же кровь объединяли рабов в чувстве ненависти к этому гнету и в жажде положить ему конец.

При таких настроениях они были крайне восприимчивы ко всякого рода внушениям, находившим в них отклик. В образе такого наставника явился сириец Евн, сумевший получить над ними какую-то сверхъестественную власть. Сперва он выдавал себя за прорицателя, уверяя, что он во сне получает предсказания о будущем. Затем, когда его авторитет укрепился благодаря первым удачным предсказаниям, искусство оракула перестало его удовлетворять, и он стал утверждать, что находится в непосредственном общении с богами, являющимися ему в видимых образах. И чтобы в глазах толпы уже не спускаться больше из этой сферы сверхъестественного, он стал давать ответы вопрошающим не иначе, как изрыгая искры и пламя: для этого чуда требовалось только немного огнива и скорлупы от ореха. Хозяин Евна не предпринимал ничего для борьбы с этим влиянием и для дискредитирования его странной репутации среди рабов. Возможно, что он извлекал из этого пользу: во всяком случае, он забавлялся тем, что приводил его на свои пиры, чтобы развлекать своих собутыльников серьезностью, с которой тот давал свои предсказания. Раб заявлял, что он будет царем, а участники пира, смеясь, спрашивали его, как он воспользуется своей суверенной властью. Некоторые брали со стола куски мяса и предлагали ему с просьбой вспомнить об этом, когда он будет царствовать.

Но эти предсказания, являвшиеся для хозяев лишь предметом забавы, питали надежды рабов. Достаточно было какого-нибудь случая, достаточно было одного слова Евна, чтобы вспыхнуло восстание рабов. И такой случай представился.

Дамофил, о жестокости и надменности которого мы упоминали выше, занимал первое место среди богатых людей Сицилии. Являясь соперником италийцев, водворившихся в его родной стране, он также претендовал на обширные поместья, на латифундии. Он собрал там большое количество рабов, рабов труда и рабов роскоши, и гордился тем, что возил их со своей свитой по всей стране, вооруженных, как солдаты, или наряженных в пышные одежды. Но под этим великолепием скрывались все та же скупость и та же жестокость. Рабы, безразлично, были ли они свободными по своему происхождению или нет, поступая к нему, клеймились, а иногда и заковывались в цепи. Что же касается тех, кого он назначал на самые тяжелые работы, то мы уже говорили о том, что их ожидало, если они осмеливались приходить к нему с просьбой о хлебе и одежде. «Не проходило дня, – продолжает Диодор, – чтобы этот самый Дамофил не подвергал несправедливым пыткам кого-нибудь из рабов; а его жена Ме-галлида, находившая удовольствие в этом жестоком обращении, первая требовала наказания провинившегося, будь то мужчина или женщина. Доведенные до отчаяния жестоким обращением со стороны обоих супругов, рабы, не ожидая в будущем более ужасных наказаний, которых следовало бы бояться больше тех, которые они испытывали теперь, приняли наконец решение восстать против своих хозяев».

Они обратились к Евну и спросили, разрешают ли боги привести в исполнение их заговор. Евн, подкрепляя свои речи обычными знамениями, ответил им, что они не только разрешают, но даже приказывают сделать это, не теряя ни одной минуты. Он сам стал во главе их, и под его предводительством 400 наспех собранных рабов завладели Энной, ворвались в дома, повсюду внося бесчестие и смерть и проявляя при избиениях и издевательствах неслыханную утонченность. Все городские рабы откликнулись на этот призыв и, убив своих хозяев, обратились против остальных граждан. Но все без исключения хотели обагрить свои руки в крови Дамофила и его жены. Их арестовали в загородном доме и поволокли в город, связав и осыпая тысячами оскорблений. Затем ввели в театр, куда собрались все рабы, чтобы придать своей мести больше торжественности. Там Дамофил, все еще пытавшийся избежать предстоящей ему участи, был задушен двумя рабами, а Мегаллида, выданная женщинам, после продолжительных мучений была сброшена с одной из башен. Пощадили только их дочь, настолько же скромную в своих привычках и добрую по характеру, насколько ее родители были чванными и жестокими. Рабы нередко были свидетелями, как она старалась утешить рабов, приговоренных к наказанию розгами, и доставляла пищу тем, кого заковывали в цепи. Поэтому она с первого же момента восстания сделалась предметом их особой заботливости, и раб, нанесший смертельный удар ее отцу, сам взялся следить за тем, чтобы она, окруженная заботой и вниманием, благополучно добралась до Катаны, где находились ее родные. «Этот пример, – говорит Диодор, – доказывает, что все эксцессы, допущенные рабами, происходят не из прирожденной жестокости характера, а являются лишь актом мести за дурное обращение, жертвой которого они были» (133 г. до н. э.).

Евн был провозглашен царем. Он принял имя Ан-тиоха для себя, а своему новому народу дал имя сирийцев; открылось общее собрание рабов, чтобы решить судьбу свободных людей; все были приговорены к смерти, исключая тех, кто знал оружейное мастерство. Эти последние были закованы в цепи и должны были изготовлять оружие для своих новых господ. В ожидании этого совет, составленный Евном из наиболее ловких своих товарищей, готовил все для предстоящей войны. Один из них, Ахей, энергично осуждавший избиения, проявил себя как наиболее умный и храбрый воин во время сражений. В три дня он вооружил 6 тысяч человек и, увлекши за собой толпу, вооружившуюся чем попало- топорами, серпами, косами и вертелами, пращами и простыми палками, обожженными в огне, – всюду вносил опустошение, выдерживал натиски и восторжествовал над посланным против него войском. На его стороне было уже 10 тысяч сражающихся. Около Агригента собралась новая толпа приблизительно в 5 тысяч человек под начальством киликийца Клеона, и римляне надеялись, что они перережут друг друга. Но Клеон встал под начало Евна. Их было уже 20 тысяч, когда Луций Гипсей прибыл из Рима, чтобы подавить восстание. Но вскоре число рабов достигло 200 тысяч вооруженных, и эти люди, говорит Флор, которые должны были бы быть приведены к хозяевам охотниками за беглыми, сами обращали в бегство славные войска римских преторов.

Эти успехи пробудили роковые отголоски в Риме. 150 рабов осмелились составить заговор в Риме, 450 – в Пренесте, 4 тысячи- в Синуессе; за пределами Италии, в Македонии, в Аттике, где количество рабов было еще очень значительно, на Делосе, главном рынке рабов, – везде собирались отряды рабов и угрожали всеобщим восстанием. Его предупредили немедленным подавлением этих пока одиночных попыток. Но в Сицилии мятежники еще не встретили победителя. Они брали города, разбивали высланные против них войска, осыпая их оскорблениями во время атаки и проявляя невероятную жестокость после победы; нисколько не думая о том, чтобы в свою очередь обратить их в рабство, они отрубали своим пленникам руку или кисти рук. Но это не все: вся масса населения Сицилии, более близкая к их условиям жизни благодаря своей бедности, чем к богатым, с которыми у них была общей только свобода, рукоплескала этим переменам судьбы и даже помогала им. Было отмечено, что в то время, как мятежники щадили жилища крестьян, плоды, приносимые землей, и даже свободных людей, занятых земледельческим трудом, городская толпа под предлогом выступления против них рассеивалась по полям, поджигая и грабя там, где первые воздержались от этого.

Пора было положить конец этим беспорядкам. Если Карфаген, Коринф и Нуманция признали власть Рима, то ему не приличествовало отступать перед своими собственными рабами. И тем не менее у Рима не было достаточно сил, чтобы победить их; если уж обычные средства их военного искусства оказались бессильными перед грозными позициями Тавромении и Энны, то тем более бессильны были они против людей, при=-выкших ко всевозможным лишениям, которые под давлением голода скорее были готовы есть мясо своих жен, детей и друг друга, чем уступить. Римляне должны были прибегнуть к измене, благодаря которой Ру-пилий проник в Тавромению. Все оставшиеся в городе рабы, подвергнутые сначала пытке, были сброшены с башни. Та же измена открыла римлянам ворота в Энну после смерти храброго Клеона. Его брат Кома, захваченный живым, лишил себя жизни. Сам Евн вместе со своими приближенными бежал в горы, расположенные в центре острова, где он мог найти надежное убежище благодаря их извилинам и крутизне. Его телохранители, видя, что его преследуют и что для них нет спасения, перебили друг друга. Его самого нашли укрывшимся в глубокой долине с четырьмя своими слугами: поваром, пекарем, банщиком и шутом, забавлявшим его во время его трапез, – смешные и жалкие остатки царского достоинства, сохраненные им во время бегства. Убить такого царя сочли ниже своего достоинства: его бросили в тюрьму, где он погиб медленной смертью, сгнив заживо.

Рупилий дезорганизовал мятеж. Он лишил восставших их гавани Тавромения и их опорного пункта Энны. Всякое сопротивление стало невозможным, и достаточно было одного отборного отряда, чтобы обойти все тайные убежища в горах и окружить беглецов. Он покинул усмиренную Сицилию и вернулся в Рим, получив там «овацию», а не триумф: боялись унизить высокое достоинство триумфа именем «рабского». Кроме того, триумф был неполный, так как само рабство не было уничтожено. Поскольку в Сицилии продолжали существовать рабы, там был и враг, всегда готовый поднять восстание.

4

Прежде чем представился новый случай к общему восстанию, несколько отдельных попыток имело место в самой Италии; восстания 30 рабов в Нуцерии и 200 в Капуе были подавлены, едва успев зародиться. Затем вспыхнуло более значительное движение, во главе которого стал римский всадник по имени Веттий. Влюбившись в молодую рабыню, он купил ее у господина за 7 аттических талантов, на каковую сумму и дал обязательство. Но по истечении срока платежа и всякого рода отсрочек, не будучи все же в состоянии уплатить свой долг, он не нашел другого средства избавиться от своих кредиторов и сохранить свою прекрасную рабыню, как сделаться царем. Он купил доспехи, вооружил ими 400 человек из своих слуг и с легкостью склонил их принять участие в своем предприятии. Там, где их господин мечтал о царском достоинстве и почестях, им мерещилась свобода. Он на чал с того, что велел наказать розгами и обезглавить своих кредиторов. Затем во главе 700 человек он расположился лагерем, приглашая к себе всех окрестных рабов, число которых достигло 4 тысяч. В первой же стычке он разбил Луция Лукулла, выступившего из Рима с 600 отборных воинов и набравшего еще 4 тысячи человек в Кампании. Но побежденный нашел изменника в лице одного из главных офицеров Веттия. Веттий сам покончил с собой, а все остальные были преданы смерти, за исключением предателя.

Это событие, само по себе весьма незначительное, вызвало известную сенсацию в городе. В тот самый момент, когда северные варвары, кимвры и тевтоны, подошли к границам республики и остановились там, временно прекратив свое победоносное шествие, будучи как бы уверены в том, что всегда смогут двинуться на Рим, чтобы потребовать там выкупа, этот самый Рим был свидетелем того, как в самом его центре бунтовало другое варварское, порабощенное население, столь нетерпеливое, что самой вздорной затеи было достаточно, чтобы собрать 4 тысячи человек, готовых бросить ему вызов у самых ворот города. Но этот мятеж, по словам Диодора, был только прелюдией. Настоящим местом восстаний была Сицилия. Зло приняло там такие огромные размеры, что сам Рим дал повод к вспышке, желая проявить свою справедливость и в то же время не будучи в состоянии проявить ее до конца.

Чтобы выступить против Югурты, Марий допустил в легионы неимущих; чтобы бороться с кимвра-ми, сенат разрешил ему набирать вспомогательные войска даже в странах, расположенных не на берегах Средиземного моря, странах, еще не покоренных и варварских. Он просил их у Никомеда, царя Вифинии, и всем известен полученный им ответ: у царя не было подданных, так как большая часть за неплатеж была уведена откупщиками налогов и продана в разные страны в качестве рабов. Это заявление вскрыло язву, общую всем подданным и союзным народам республики: это был, как мы уже говорили, тот новый источник, откуда по окончании великих войн преимущественно набирали рабов. Сенат не решался открыто перед всем светом признать законность этого явления. Один из декретов запрещал обращать в рабство свободнорожденного человека, принадлежащего к союзным народам, и предписывал наместникам провинций возвращать свободу тем, кто был несправедливо лишен ее. Когда этот декрет был опубликован в Сицилии, то 800 рабов в течение нескольких дней заставили признать свое право свободнорожденных; и со всех сторон к трибуналу претора продолжали прибывать все новые толпы. Рабы заволновались, но в свою очередь заволновались и хозяева. Если бы пришлось расследовать происхождение каждого отдельного случая порабощения, то ни один хозяин не мог быть уверен в своей собственности. Выполнение декрета было почти равносильно отмене рабства. Хозяева обратились к наместнику, и он, в результате ли подкупа или своей слабости, а может быть, и из-за страха перед этой новой опасностью, закрыл свой трибунал и на все новые заявления рабов отвечал отказом, отсылая их к их хозяевам.

Эти свободные люди, которых хотели вернуть в рабство, не вернулись туда; они нашли убежище в священной роще Паликов и там под эгидой древних богов Сицилии составили план открытого восстания.

Их смелый призыв был услышан. На территории Анциллы 30 рабов, принадлежавших двум очень богатым братьям, задушили их ночью и под начальством раба по имени Вария стали обходить жилище, склоняя рабов к восстанию. Их было всего 200 человек, но они занимали довольно сильную позицию в тот момент, когда против них выступил претор Лициний Нерва. Он, как и его предшественники, прибег к измене. Он обратился к одному разбойнику, который уже в течение двух лет сам по себе вел нечто вроде войны рабов, убивая всех свободных и шадя только рабов, и который на основании этого должен был быть принят ими как настоящий предтеча. Они его действительно приняли в свою среду, поставили во главе, а он их предал. Но ни один раб не дался живым в руки победителя: одни были убиты во время сражения, другие бросились с вершин скал в пропасть.

Претор, предполагая, что благодаря этой расправе он окончательно ликвидировал восстание, распустил свои войска, как вдруг до него дошли слухи, что один римский всадник убит своими рабами и что последние, в числе 80, распространяют вокруг себя волнение. Он собрал тех солдат, которых ему удалось задержать, но не посмел начать решительных действий. Его нерешительность придала смелость рабам, число которых достигло вскоре 2 тысяч. Изменник, предавший и атаковавший их на этот раз в открытом бою, позволил разбить себя, а рабы благодаря этой победе получили оружие и приобрели уверенность, что они воспользуются им не без успеха. Когда число их дошло до 6 тысяч, они провозгласили царем флейтиста по имени Сальвия, пленившего их умы своими экстрава-гантностями и предсказаниями. Но на этот раз мнимый одержимый был человеком и сердечным и талантливым. Он держал своих солдат вдали от городов во избежание разложения и возможных бесчинств, разделив их на три отряда, и благодаря умелому руководству собрал огромную добычу. Вскоре у него было достаточно лошадей для того, чтобы образовать отряд всадников более чем в 2 тысячи человек. С этим отрядом и 20 тысячами пехотинцев он напал на Морганти-ну. К несчастью, в пылу битвы он забыл о необходимости обороняться И был свидетелем того, что римский полководец занял его лагерь. Но он настиг его на обратном пути, рассеял его войска и пожал самые дорогие плоды этой победы благодаря тому, что дал приказ щадить всех бросающих оружие; вместе с оружием он получал и солдат. Число его приверженцев росло с каждым днем, а римляне еще более способствовали этому своими ошибками. Таким образом, Сальвий, возобновив осаду Моргантины, обещал свободу городским рабам, если они примкнут к нему; хозяева обещали им то же, если они сохранят верность, и рабы, находясь еще в их власти, сражались на их стороне. Но после снятия осады претор отказался дать согласие на выполнение обязательства, и тогда почти все рабы перешли к Сальвию.

Восстание ширилось с каждым днем, и, как и в первой войне, городская чернь, враждебно настроенная против власть имущих, содействовала ему, разоряя окрестности. Всюду царил беспорядок, и власть, казалось, была бессильна подавить мятеж. Магистраты, не будучи в состоянии помочь злу, отказались даже от ставших ненужными юридических форм. И ничто среди этой анархии не нарушало уверенности преступления в своей безнаказанности.

Удивительная вещь: это были опять-таки рабы, начавшие первыми проповедовать и показывать пример порядка и умеренности. Киликийский раб Афени-он, как некогда Клеон, организовал другой отряд в Лилибее. Будучи управляющим делами у двух славившихся своим богатством братьев, он был известен рабам своей храбростью и астрологическими познаниями, обаяние которых оказывало, как видно, на них всегда исключительное влияние. Он вооружил 200 человек, служивших под его начальством, объединил всех единомышленников из окрестности и, провозглашенный своими сторонниками царем, намеревался даровать государственное устройство и законы своему народу, допуская в войска только самых храбрых, заставляя других продолжать свои домашние работы и категорически воспрещая всякий грабеж, как будто это была земля, данная ему самими богами. Несмотря на все эти ограничения, его армия насчитывала более чем 10 тысяч человек. Попытка захватить Лилибей, хотя и неудачная, укрепила доверие к нему его сторонников благодаря той пользе, которую он сумел извлечь из нее. Итак, Афенион и Сальвий организовали на двух противоположных пунктах Сицилии как бы двойной центр объединения мятежников. Был момент, как и во время первой войны, когда можно было рассчитывать, что соперничество двух главарей, толкнув их друг против друга, позволит римлянам быть только зрителями их взаимного уничтожения. Афенион был провозглашен царем с самого начала, а Сальвий, одержав ряд побед, позволил закрепить за собой этот титул после торжественного жертвоприношения в храме богов Па-ликов, первых свидетелей и покровителей восстания. Но и на этот раз надежды Рима не сбылись. Трифон (имя, которое раб – царь Сальвий – заимствовал у преемников Александра) предложил Афениону присоединиться к нему для осады Триокалы; и Афенион явился на зов и не задумался занять второе место рядом с тем, кто предупредил его в организации восстания. Город был взят, и Трифон, пожелавший устроить там свою резиденцию, не упустил ничего, что могло способствовать укреплению или украшению новой столицы. Там находился его дворец и форум для народных собраний, так как он собирался дать своим подданным законную конституцию. Он учредил совет, заседавший вместе с ним во время аудиенции, сам же он, в результате странного смешения республиканских обычаев Рима и деспотических форм Азии, показывался народу не иначе, как предшествуемый ликторами, одетый в претексту, обрамленную пурпурной каймой, латиклаву и со всеми обычными эмблемами царского достоинства.

Пора было и Риму подумать о восстановлении своего авторитета в Сицилии. Кимвры и тевтоны возвращались из Испании к границам Италии. И что ожидало ее, если, приблизившись к Альпам, несмотря на сопротивление Мария, они могли бы указать рабам Италии на этот пример торжества восставших рабов у них в тылу? Луций Лукулл, победитель Веттия в Италии, был послан с 17-тысячным войском против мятежников Сицилии. Недоразумение, возникшее между двумя царями, вызванное неосторожными мерами строгости Сальвия против Афениона, вернуло римлянам на короткое время надежду на разрыв между сторонниками обоих царей. Но при приближении опасности они помирились. Разногласия касались теперь только плана действия. Афенион предлагал выйти за стены города, и его мнение восторжествовало: он рассчитывал на численность своих войск, достигавшую 40 тысяч человек, и на свою собственную храбрость. Он почти обеспечил победу своим, как вдруг, пораженный тремя ударами и выбитый из строя, Афенион был вынужден предоставить своих воинов самим себе. 20 тысяч погибло во время бегства; он сам остался на поле битвы и спасся, только прикинувшись мертвым. В силу необходимости пришлось вернуться к плану Сальвия. Рабы заперлись в Триокале, и все усилия Лукулла оказывались тщетными. Его преемник Сервилий не оказался ни более смелым, ни более счастливым. Тем временем Афенион, сделавшись единственным царем после смерти Сальвия, бродил по всей Сицилии, без всякой помехи грабя города и сельские местности, жестоко расправляясь как со свободными, так и с рабами, так как он во всех, кто не следовал за ним, видел изменников. Эти успехи были не только унизительны для римлян, но и представляли серьезную опасность. Рим разбил тевтонов, но кимвры перешли через Альпы, презирая все препятствия и уверенные в своей победе. Оставляя Мария, избранного в пятый раз консулом, во главе войск, действовавших против них, для подавления рабов послали его товарища Аквилия. Аквилий в конце концов победил их благодаря своей храбрости и энергии. При первом же сражении он рассеял врага, во втором он собственноручно убил Афениона и сам был ранен в голову. Едва поправившись от своей раны, он снова атаковал остатки мятежников. Все пали, за исключением тысячи человек, которые во главе с Сатиром были еще способны к сопротивлению. Аквилий обезоружил их, склонив к капитуляции обещанием сохранить им жизнь. И действительно, он отвел их как рабов в Рим… как рабов, предназначенных сражаться с дикими зверями для увеселения римлян. Эти храбрые воины сознавали, что своей жизнью воинов они заслужили иную смерть. Они отказались от этого позорящего их боя и взаимно перебили друг друга на алтарях, воздвигнутых на арене. Их предводитель Сатир до конца присутствовал при этом кровавом жертвоприношении и велел себя убить последнему рабу, который затем умертвил сам себя; смерть, достойная героя, и в этом славном имени история ему не отказала.

Мятеж был подавлен, но не разбой, который в течение последующих лет, называемых годами мира, представлял собой непрерывное продолжение рабских войн. Для подавления его преторы прибегали к самым суровым мерам. Домиций запретил рабам под страхом смерти пользоваться оружием. Один из них, избавивший страну от громадного вепря, был распят на кресте за то, что он убил его копьем: гнусная, недостойная жестокость, которую Цицерон не смеет порицать, а Валерий Максим одобряет. Но эти законы поражали рабов беззащитных, нисколько не затрагивая тех, которые, взявшись за оружие с целью поднять восстание, умели пользоваться им для своей защиты. Глухие брожения не прекращались, проявляясь время от времени в заговорах и частичных восстаниях. Цицерон высказывал сильное сомнение в том, удалось ли Вер-ресу подавить их в течение трех лет своей претуры; он упоминает о заговоре рабов Леонида в Триокале; и один из упреков оратора против Верреса состоял в том, что он не велел распять их на кресте.

В это самое время Сицилия, восстания в которой пробудили столь грозные отклики в Италии, едва не была вовлечена в более общее движение рабов благодаря восстанию, театром действия которого стала теперь в свою очередь Италия, – восстанию гладиаторов.

5

Среди всех категорий рабов не было, без сомнения, более жалких, но в то же время и более страшных. Это были люди, отобранные из числа самых сильных и обученных искусству владеть оружием, чтобы увеселять народ зрелищем своих битв. Привыкшие к крови и ранам, видя постоянно перед глазами смерть, они не знали ни опасностей, ни страха. Но эти привычки, эти нравы, эта привычная смелость, разве не могли они обратиться в другую сторону, неся с собой ужас? Вынужденные посвятить свою жизнь удовольствию своих господ, разве не могли они рискнуть ею, чтобы отомстить им за все свои собственные обиды? Эта мысль занимала все умы, и рано или поздно она должна была вырваться наружу под влиянием человека, более закаленного. Роль такого человека выпала на долю Спартака.

Спартак, фракиец по национальности, номад по происхождению, соединял огромную физическую силу с такими душевными качествами, которые очаровывают и "покоряют людей. Это прирожденное обаяние его характера усиливалось еще благодаря очарованию таинственности. Рассказывали, что в первый раз, когда его привели в Рим для продажи, видели вечером, как вокруг его головы обвилась змея, не нарушая спокойствия его сна; его жена, искусная в толковании таинственных откровений судьбы, увидела в этом знамение того, что он достигнет великого могущества, увенчанного счастливым концом. Заключенный вместе с 200 других фракийцев и галлов в «бойне» (так назывались эти «фабрики смерти»), принадлежащей некоему Лентулу Батиату, отдававшему их в наем в Капуе, он сообщил своим товарищам свой план и доверился им во всем. Несмотря на то, что заговор был открыт, 78 гладиаторам удалось разбить свои оковы. Наспех вооружившись тем, что они нашли на кухне у повара, они у городских ворот встретили повозки, нагруженные оружием для амфитеатра, и захватили его. Этого было достаточно, чтобы разбить войска, посланные из Капуи для их преследования. Они отобрали у них оружие, гордясь тем, что им удалось сменить последние знаки своего рабского состояния на это оружие, отличительный признак воина. Однако вскоре римлянам едва не удалось захватить их. Претор Клодий, посланный против них из Рима, окружил их на горе Везувий, где они укрепились. С этой горы вела одна только узкая тропинка, и здесь он сконцентрировал всех своих солдат. Но гладиаторы, спустившись по отвесным стенам скал при помощи лестниц, сплетенных из виноградных лоз, врасплох напали на отряд Клодия и рассеяли его. Этот первый успех привлек к ним соседних пастухов, людей крепких и ловких; гладиаторы распределили между ними роли в своей маленькой армии; это дало им возможность без особых усилий разбить помощника нового военачальника Варина, его товарища Коссиния и самого Варина. Его лошадь и сопровождавшие его ликторы попали в руки Спартака, и чуть не попал к ним в руки и сам полководец.

Каждая победа доставляла Спартаку новых солдат; под его начальством собралось уже 70 тысяч рабов. Казалось, что с такой армией можно было отважиться на все. Однако все его усилия имели в виду только одну цель: открыть себе дорогу к родине; только там он хотел пользоваться своей свободой. Но не таковы были намерения его сотоварищей. Посвященные благодаря своему положению рабов во все соблазны роскоши, но не испытавшие их лично, они захотели, поскольку теперь на их стороне была сила, сами воспользоваться наслаждениями; они предпочли северным лесам прекрасный климат Италии с его удовольствиями и опасностями. Оставаясь победителем, Спартак был вынужден остановиться для того, чтобы грабить Великую Грецию (юг Италии), а когда он начал приводить в исполнение свой план возвращения на родину, то рабы германского племени откололись от него во главе с Криксом, и это отделение стало для них роковым. После нескольких побед они были окончательно разбиты Геллием недалеко от горы Гаргана. Спартак сгладил впечатление, оставленное их поражением, победив одного за другим обоих консулов, намеревавшихся отрезать ему путь на север. Он принес в жертву манам Крикса (его. мертвой тени) 300 пленных и победоносно продолжал свой путь. Но так как разлив реки По воспрепятствовал его дальнейшему движению, он уступил требованиям своих товарищей. Вынужденный сражаться в Италии, Спартак решил двинуться к Риму; чтобы ускорить свой поход, он сжег свою добычу, задушил пленников и вьючных животных. Со стороны римлян ему не было оказано никакого сопротивления: оба консула снова были разбиты; но он сам остановился, чувствуя, что его войско не было ни достаточно надежным, ни достаточно обученным, чтобы рискнуть на то, чего не решился сделать Ганнибал. Как и он, Спартак направился на юг Италии. Центром своих военных действий он сделал Туриум и привлек туда даже купцов с тем условием, чтобы они снабжали его войско всем, что могло способствовать его укреплению, а не ослаблению. Он пополнял свои запасы, обучал и дисциплинировал свои отряды постоянными упражнениями или небольшими набегами, которые, не развращая их, могли принести им известную выучку.

В Риме царили ужас и смятение. В тоже самое время, когда на противоположных окраинах римского мира приходилось подавлять, с одной стороны, энергичное сопротивление Сертория в Испании, а с другой – возобновившееся движение Митрадата, в самом центре Италии расширялась и как бы укоренялась война рабов, и притом каких рабов! Историк Флор со своей обычной напыщенностью делает вид, что жалеет их. «Можно еще, – говорит он, – вынести позор рабских войн, так как рабы, самой судьбой поставленные в зависимость от всего, составляют как бы низшую ступень человечества, но все же приобщены к благодеяниям нашей свободы. Что касается войны со Спартаком, то я не могу подыскать для нее названия. Когда рабы стали воинами, а гладиаторы – начальниками, то низкое происхождение одних и унизительное звание других присоединили к постигшему нас бедствию еще издевательство и позор». Он покраснел бы от стыда, если бы назвал их врагами («стыдно назвать их врагами»). Но в Риме не краснели; там боялись сражаться с ними. Во время комиций для избрания преторов никто не решался домогаться должности, сопряженной со столькими опасностями. В течение двух лет рабы торжествовали. Наконец выступил Лициний Красc и был назначен: ему скорее, чем кому бы то ни было другому, следовало подвергнуться случайностям этой войны с рабами, ему, чье колоссальное богатство было, главным образом, основано на труде этих рабов-рабочих. Ему дали шесть новых легионов. Этих смелых людей, которые всегда играли со смертью, он мог победить только дисциплиной. Чтобы укрепить ее, он не отступал ни перед какими средствами. В первом сражении войска, порученные его помощнику Муммию, бежали; он велел казнить каждого десятого, по обычаю предков. Но в то время как Красc закалял в крови своих легионов дисциплину древнего Рима, в армии Спартака начались несогласия. Галлы и германцы снова отделились и были разбиты в Лукании. Спартак, видя это, составил следующий план: он решил переправиться в Сицилию, эту классическую страну рабских восстаний, при которых было проявлено так много единодушия и дисциплины. «Двух тысяч было бы достаточно, – говорит Плутарх, – чтобы там снова загорелась затихшая война рабов, достаточно было одной искры, чтобы она снова вспыхнула». Он подошел к проливу и вступил в переговоры с пиратами, этой второй силой, господствовавшей над целой частью римского мира. Побоялись ли они потерять Сицилию, где они пользовались большой свободой во время управления Верреса? Как бы то ни было, была ли их измена обдуманна или нет (во всяком случае она была неполитична), они обманули Спартака, взяли его подарки и бросили его на берегу. Спартак попытался переправиться на остров на плотах, но на этот раз буря преградила путь его смелости. Пришлось покориться необходимости и остаться в Италии, не удаляясь, однако, от Сицилии. Он разбил свой лагерь около перешейка Региума. Красc решил окружить его здесь; он приказал вырыть от одного моря до другого ров шириной в 15 футов, длиной в 65 километров, укрепленный высокой и солидной стеной. Спартак не мешал ему. И чтобы доказать свою уверенность в победе и публично выставить напоказ то, что Красса ожидает в случае поражения, он велел распять на кресте римского пленника на виду у обоих лагерей. Спартак питался вначале тем, что давал ему полуостров, затем, когда этот источник иссяк, он в одну бурную, снежную ночь засыпал ров и перешел через него с третьей частью своего войска. Одно время Красc опасался, что Спартак прямо направится к Риму.

Это движение вызывало у Красса большое беспокойство. Спартак ускользал у него из рук, когда он, казалось, крепко держал его, когда он уже предвидел столь нетерпеливо ожидаемый им конец войны, когда малейшее промедление грозило вырвать у него выгоды победы, так как перед тем, в момент отчаяния и страха, потеряв всякую надежду, он написал сенату, что необходимо отозвать Лукулла из Азии и Помпея из Испании. Он как бы отрекся от победы, и честь ее должна была достаться тому из двух полководцев, кто первый прибудет, чтобы пожать ее плоды. Во время первой атаки, направленной Крассом против отделившегося отряда гладиаторов, победу вырвал из его рук подоспевший Спартак. И во второй, руководимой легатом проконсула, победа осталась бы за Спартаком, если бы в свою очередь на помощь не подошел Красc. Поражение, понесенное вождем гладиаторов, было значительно: он потерял 12 тысяч солдат, причем все были ранены в грудь. В ответ на это он разбил преследовавших его легата Красса и квестора Скорфа. Он уже приближался к горам Петилии, таким образом снова вступая после трех лет войны на тот путь, который он хотел проложить себе своими победами, на путь, ведущий к северу, во Фракию. Но его последний успех вновь воскресил мечты и сопротивление его солдат. Они хотели вновь испытать военное счастье и заставили Спартака вести их против римлян. Это значило идти навстречу всем желаниям Красса. Уже шел слух – и он подтверждался – о возвращении Помпея, которому предстояло бы встретиться с ними на своем пути и одержать победу. Красc вновь принялся окружать Спартака рвом, но Спартак не думал больше о бегстве. Он выстроил всю свою армию, и когда ему привели его коня, он вынул свой меч и убил его со словами. «Если я буду победителем, я найду другого; если же буду побежден, то он мне больше не понадобится». Затем, очищая себе путь среди сражающихся отрядов, пробираясь по нагроможденным друг на друга трупам и оружию, он стал искать Красса. Не найдя его, он убил двух преследовавших его центурионов; тем временем все его соратники были рассеяны. Оставшись один, окруженный неприятелем, он долго сопротивлялся как герой, но наконец пал, подавленный численностью врагов. Итак, победил Красc, но в это время подошел Помпей. Он наткнулся на отряд в 5 тысяч гладиаторов, бежавших с поля битвы, которых он уничтожил без всякого труда. Он донес сенату, что Красc разбил Спартака, но что именно он, Помпей, вырвал последние корни этой войны, «и это римляне охотно слушали и повторяли за ним», – говорит Плутарх. Не помогло Крассу и то, что он воздвиг по дороге из Капуи в Рим 6 тысяч крестов с распятыми на них гладиаторами.

6

Если бы все эти репрессивные меры и могли устрашить рабов, то римляне сами позаботились бы о том, чтобы снова дать им возможность с оружием в руках вступать в бои. Оружие, владеть которым в мирное время им запрещалось под страхом смерти и которое время от времени давалось им вместе со свободой в дни, когда Риму угрожала опасность, стало раздаваться им все чаще и чаще во время внутренних междоусобий. Как сообщники заговоров или как солдаты в гражданских войнах, они принимали участие во всех революциях, потрясавших республику, и на их долю выпало печальное утешение в том, что и они со своей стороны содействовали уничтожению вольностей. Уже Сатурнин – это орудие Мария – в подготовляемом им движении в самом центре Рима показывал им в качестве знамени, чтобы заставить их взяться за оружие в его пользу, шапочку вольноотпущенника. Сам Марий обратился к ним с более непосредственным призывом, когда Сул-ла овладел городом, а этот последний в свою очередь, после одержанной победы, ввел в римские трибы 10 тысяч отпущенных им на волю рабов. Каталина, заимствовавший у прежних рабских восстаний их тактику разорения и поджогов, при их выполнении рассчитывал главным образом на городских рабов; чтобы увеличить свои силы, он рассчитывал также на рабов в остальной Италии, и сенату доносили, что восстание среди них готово вспыхнуть повсеместно, в Капуе и в Апулии. Не хватало солдат, чтобы следить за ними; гладиаторов было слишком много, – их поэтому рассылали по разным муниципиям, чтобы их изолировать и сдерживать. Это, однако, не помешало Катилине найти больше рабов, чем было ему желательно, когда он начал войну. Он был даже вынужден отказывать им из опасения придать своему предприятию характер войны рабов, боясь, что не сумеет удержать их в нужных границах и во всяком случае восстановит против себя всех свободных.

Эта осторожность, продиктованная ему интересами самого заговора, не встречается больше в тех смутах, которые продолжались в Риме после Катилины. Цицерон, указывая на освобождение преступников и восстания рабов, как на одну из причин своего падения и изгнания, ставит в большую заслугу Милону то, что он подавил все усилия и бесчинства Клодия, купив гладиаторов в интересах защиты государства, «которое все зависело от моего спасения», как самодовольно говорил Цицерон. Во время гражданских войн едва ли больше стеснялись прибегать к подобным средствам. И с той и с другой стороны не только принимали, но и старались привлечь к себе подобных помощников и почти всегда оспаривали друг у друга гладиаторов и пастухов, этих старых солдат Спартака, и не раз еще разбивали цепи закованных рабов. Их можно встретить в лагере Лабиена после поражения Помпея, в двух африканских армиях, также и в испанской. После убийства Цезаря заговорщики, отправившись занимать Капитолий во имя свободы, шли под конвоем гладиаторов.

Вторая гражданская война, начатая при подобных же обстоятельствах, пошла по тому же пути. Побежденный Антоний искал себе поддержку даже в тюрьмах рабов, и затем, позднее, когда он был разбит уже не заговорщиками, а Октавием, наибольшую верность сохранили ему гладиаторы, собранные им самим в Кизике для празднования триумфа, надеждой на который он так себя ласкал. Не будучи в состоянии дойти до него, они все же спешили присоединиться к нему и согласились сложить оружие только тогда, когда поверили в его смерть. Октавий набрал из того же источника до 20 тысяч человек для службы во флоте. Секст Помпей всячески ухаживал за своими вольноотпущенниками и слугами, чтобы удержать их при себе, и, владея Сицилией, он значительно увеличил свою армию навербованными там рабами. Верный данному слову, Секст в договоре с триумвирами потребовал свободы для всех, кто сражался под его начальством. Но после победы Октавий разослал во все армии письма, которые должны были быть вскрыты в один и тот же день и немедленно приведены в исполнение. Речь шла о рабах. Все были приведены в Рим, возвращены своим старым хозяевам или же их наследникам из уважения к праву собственности. Те же, которых не требовали обратно, были казнены недалеко от того города, откуда они бежали.

Эти нарушения данного обещания привели к тому, что рабы ясно поняли, чьи интересы они должны защищать во время этих смут. Поэтому параллельно с гражданскими войнами, где они нередко сражались за других, мы видим также продолжение рабских войн в «разбоях»; это было официальное название их восстаний против притеснявшего их общества. Они выступили более решительно как в Италии, так и в Сицилии после этого исключительного акта вероломства со стороны Октавия: собираясь группами, они грабили окрестности Рима и были скорее похожи на фуражиров, чем на простых разбойников. Понадобились самые энергичные меры, чтобы их усмирить. К этим мерам приходилось повторно прибегать в правление того же императора. При Тиберии новое волнение рабов по призыву старого преторианца готово было потрясти всю южную Италию, если бы оно не было подавлено в самом зародыше, благодаря счастливому стечению обстоятельств. Чтобы успокоить это волнение, пришлось привести в Рим вождя и главных зачинщиков. Римляне, по словам Тацита, с ужасом видели, что число рабов в частных домах увеличивается до бесконечности, тогда как число свободнорожденных жителей с каждым днем все убавляется. После смерти Калигулы гладиаторы хотели всех перебить. В правление Нерона – новое движение гладиаторов в Пренесте, и народ невольно вспоминал Спартака и все прежние несчастья. Но к чему все эти попытки? Разве рабы не занимали во время войн вполне определенное место рядом со свободными в армиях, независимо от того, приходилось ли защищать империю с Оттоном против Вите-лия, с Вителием против Веспасиана или нападать на нее с Сакровиром? «Недостойная и отвратительная поддержка, – говорит Тацит с презрением, которого уже больше не разделяли, – недостойная поддержка, которой, однако, домогаются самые щепетильные и суровые полководцы в результате гражданских войн». А свободные люди в свою очередь – разве не были они счастливы тем, что среди всех превратностей судьбы, сопровождавших каждую революцию, они могли найти среди них убежище и избежать смерти под покровом рабства?

Итак, отношение рабов к своим хозяевам соответствовало отношению к ним этих последних: благодарность – за добро, злоба и месть – за злоупотребление властью. Исходя из этого, нам кажется, что взаимоотношения хозяев и рабов следует рассматривать с двух противоположных точек зрения. История, во всяком случае, представляет доказательства защитникам и того и другого взгляда. Нельзя только подсчитывать факты, их надо взвесить каждый в отдельности, исследовать лежащие в их основе принципы и посмотреть, что является правилом и что исключением. Исключения могут быть очень многочисленны, по крайней мере с точки зрения истории, если моралисту вздумалось поместить в сохранившиеся для нас сборники преимущественно подобные анекдоты. Тем не менее факты, вытекающие из определенного принципа, сохраняют за собой общее значение, и отсюда следует исходить в своих суждениях. Итак, в основе отношения к рабам в Риме лежал принцип жестокости, породивший, в свою очередь, ненависть и жажду мести, – и вся история подтверждает этот логический вывод. Несмотря на опасности, сопровождавшие заговоры, несмотря на вполне обоснованный страх, который должна была внушать рассеянным повсюду рабам сильная и могущественная организация государства, рабы все же составляли заговоры, они все же восставали. И эти волнения, более или менее обдуманные, более или менее распространенные, оставили длинный след на протяжении всех веков, которые мы окинули беглым взором, и являлись энергичным протестом против угнетавшего их ига.

Ничего другого и нельзя было ожидать от тех чувств, которые развились в рабском сословии под влиянием всех ужасов их положения, и Риму пришлось испытать не только одно это отрицательное действие, так как институт рабства оказывал двойное влияние и на класс порабощенных и на класс свободных. Мы доказали это по отношению к Греции, нам остается установить это и по отношению к Риму, опираясь на столь же решающие факты.