История Рима от основания Города

Книга II

1. Отсюда я начну повествовать о подвигах, совершенных уже свободными римским народом в мирное и военное время, о ежегодно сменяющихся магистратах и господстве законов, более прочном, чем господство людей. Гордость последнего царя сделала свободу еще более приятной. Ибо первые цари царствовали так, что все, один за другим, совершенно заслуженно считаются основателями, по крайней мере, частей города, которые они вновь присоединяли, чтобы поселять там прибавившихся при них граждан. И нет сомнения, что тот же Брут, который приобрел такую славу изгнанием царя Тарквиния Гордого, оказал бы очень дурную услугу государству, если бы, несвоевременно увлеченный страстью к свободе, отторг власть у кого-нибудь из предшествовавших царей. Ведь что было бы, если бы среди того сброда пастухов и пришельцев, бежавших из своих родных стран, добившихся под охраной неприкосновенного храма свободы или, по крайней мере, безнаказанности, сброда, не сдерживаемого страхом перед царем, начались волнения, вызванные трибунскими смутами, и граждане, живя в чужом городе, начали враждовать с патрициями, прежде чем успели сблизиться между собою, женившись и обзаведшись семьями, а с течением времени привязывались и к самой земле? Раздоры рассеяли бы слабые еще элементы государства, которые спокойное управление укрепило и, постепенно развивая, довело до той зрелости, при которой уже возможны добрые плоды свободы. Начало свободы надо видеть в том, что консульская власть сделана была годичной, а не в каком-нибудь ограничении царской власти. Первые консулы удержали все права и все знаки ее; были приняты меры только против того, чтобы страх не оказался удвоенным, если оба одновременно будут иметь ликторов[146].

С согласия товарища Брут первый принял знаки власти; впоследствии он с таким же рвением охранял свободу, с каким вначале добивался ее. Прежде всего, чтобы впоследствии царские просьбы или дары не могли поколебать народ, с жадностью ухватившийся за неведомую свободу, он заставил его поклясться, что он не допустит никого царствовать в Риме. Затем, чтобы сама многочисленность сената содействовала усилению этого сословия, он посредством избрания старейших из всадников пополнил до трехсот число сенаторов, уменьшившееся вследствие казней, произведенных царем; по преданию, отсюда установился обычай, чтобы были приглашаемы в сенат отцы и «приписанные» [147]; именем последних называли избранных после, то есть новый сенат. Это удивительно помогло установлению согласия в государстве и привязанности плебеев к патрициям.

2. Затем позаботились о делах божественных. Так как некоторые жертвоприношения за государство были совершаемы самими царями, то, чтобы в чем-нибудь отсутствие царя не стало заметным, выбирают царя-жреца[148]. Этот жрец был подчинен понтифику, чтобы почет, связанный с этим именем, не оказался помехой свободе, о которой тогда имели наибольшее попечение.

И, пожалуй, перешли меру, ограждая свободу со всех сторон, даже в самых пустых делах. Так, например, у одного из консулов, безупречного во всех отношениях, имя оказалось ненавистным государству: очень-де Тарквинии привыкли царствовать – начало положил Древний, затем царствовал Сервий Туллий. Тарквиний Гордый даже во время перерыва не забыл о царстве как о чем-то чужом и захватил его путем преступного насилия, точно свою родовую наследственную собственность. По изгнании Гордого власть оказывается у Коллатина: Тарквинии не могут жить частными людьми! Не нравится имя: оно опасно для свободы. Такие мысли, которыми сперва исподволь испытывали настроение народа, распространились по всему государству, и Брут сзывает на собрание народ, встревоженный подозрением. Здесь он прежде всего читает клятву народа, что он не допустит никого царствовать или даже быть в Риме такому человеку, от которого могла бы грозить опасность свободе. От этого всячески надо остерегаться и нельзя пренебрегать ничем, относящимся сюда. Неохотно-де он говорит, ввиду личности, о которой идет речь, и не стал бы говорить, если бы любовь к государству не одерживала верх: не верит римский народ в прочность приобретенной свободы; царский род, царское имя не только остаются в государстве, но и пользуются властью; это противодействует, это препятствует свободе. «Устрани ты этот страх добровольно, Луций Тарквиний, – говорит Брут. – Признаемся, мы помним, что ты изгнал царей; заверши же свое благодеяние, удали отсюда царское имя! По моему совету граждане не только выдадут тебе все твое имущество, но даже сделают щедрую прибавку, если тебе чего-нибудь недостает. Уйди другом; освободи государство от страха, быть может неосновательного; все убеждены, что вместе с родом Тарквиниев устранена будет отсюда царская власть».

Сперва консул от удивления перед этим новым для него и неожиданным обстоятельством не мог сказать ни слова; затем, когда он попробовал заговорить, то его окружили главные лица государства и начали усиленно просить о том же. Все эти речи, однако, производили на него не особенное впечатление; когда же начал говорить Спурий Лукреций, старший по возрасту и по почету, и притом его тесть, то прибегая к просьбам, то к убеждениям, чтобы он преклонился пред единодушной волей государства, тогда консул, опасаясь, что потом, как только он станет частным лицом, все это будет приведено в исполнение с лишением его всего состояния да еще с присоединением какого-нибудь бесчестия, отказался от консульства и, перевезя все свое имущество в Лавиний, удалился из государства. Брут, согласно постановлению сената, внес к народу предложение, чтобы все, принадлежащее к роду Тарквиниев, объявлены были изгнанниками. В центуриатных комициях он избрал себе в товарищи Публия Валерия, содействовавшего ему при изгнании царей.

3. Хотя никто не сомневался, что со стороны Тарквиниев грозит война, но она последовала позже, чем можно было ожидать. Впрочем, сверх чаяния, свобода едва не была потеряна вследствие коварства и измены. Между римской молодежью было несколько юношей довольно знатного происхождения, страстям которых во время господства царей было больше простора; то были сверстники и приятели молодых Тарквиниев, привыкшие жить без стеснения. Тогда же, по уравнении прав всех, тоскуя по прежней воле, они начали жаловаться друг перед другом, что свобода других обратилась для них в рабство: царь – человек, рассуждали они, а потому у него можно выпросить необходимое, будет ли то законно или незаконно; тут есть место расположению, благодеянию; он может и гневаться, и миловать; он умеет различить друга и недруга; между тем законы глухи, неумолимы, удобнее и лучше для слабого, чем для сильного, и если преступишь предел, то нет тебе ни снисхождения, ни милости! Рискованное дело, среди стольких человеческих заблуждений, жить, опираясь лишь на невинность!

Когда уже само собой существовало такого рода недовольство, являются царские послы, требуя лишь выдачи имущества и ни словом не упоминая о возвращении царей. Когда их требование было выслушано в сенате, то совещание о нем продолжалось несколько дней; опасались, что отказ в выдаче может подать повод к войне, а выдача послужит средством и помощью вести ее. Между тем послы начали усиленно хлопотать о другом: открыто требуя возврата имущества, они тайно строили планы восстановления царской власти и испытывали настроение знатных молодых людей, обходя их, будто бы с целью добиться того, о чем они говорили. Кто выслушивал без возражений их речи, тем они передавали письма от Тарквиниев и вели переговоры о том, чтобы ночью тайком впустить семью царя в город.

4. Сперва это дело было доверено братьям Вителлиям и Аквилиям. Сестра Вителлиев была замужем за консулом Брутом, и от этого брака были дети, уже юноши, Тит и Тиберий; дядья сделали и их участниками своего плана. Кроме того, привлечены были к этому замыслу еще несколько знатных юношей, имена которых утратились с течением времени. Между тем в сенате взяло верх мнение, что имущество следует выдать; это самое обстоятельство послужило для послов основанием оставаться в городе, так как они испросили у консулов срок на приготовление телег для вывоза царского имущества; все это время они проводили в совещаниях с заговорщиками и своими настояниями добились того, чтобы им дано было письменное удостоверение к Тарквиниям, ведь каким-де образом иначе они могут поверить, что послы докладывают им о столь важном деле не вымышленное? Письма были даны; но, будучи предназначены служить гарантией верности дела, они помогли открыть преступление.

Ибо, когда накануне отъезда к Тарквиниям послы случайно обедали у Вителлиев и заговорщики, удалив свидетелей, вели там между собой, по обыкновению, длинные беседы о своей затее, их разговор подслушал один из рабов; он уже и раньше подозревал, в чем дело, но ждал момента, когда послам будут вручены письма, захватив которые можно было изобличить заговор. Увидев, что они вручены, он донес о случившемся консулам. Консулы, выйдя из дому, чтобы арестовать послов и заговорщиков, без шума захватили врасплох весь заговор; прежде всего озаботились, чтобы письма не были уничтожены. Изменники немедленно были закованы, а относительно послов несколько призадумались, и хотя они были признаны виновными в деле, за которое их следовало считать врагами, тем не менее международное право восторжествовало.

5. Дело относительно имущества царского, которое решили было выдать, поступило вновь на рассмотрение сената. Под влиянием раздражения сенат запретил выдачу, но запретил и конфискацию в казну: оно было отдано на разграбление народу, чтобы, получив часть этой добычи, он навсегда потерял надежду на примирение с царями. Поле Тарквиниев, находившееся между городом и Тибром, посвящено было Марсу и стало после того называться Марсовым полем[149]. Говорят, что там была посеяна пшеница и она уже созрела для жатвы, но так как есть плоды с этого поля было грешно[150], то посланная туда толпа народу, срезав хлеб, перетащила его в коробах вместе с соломою в Тибр, в котором было мало воды, как это обыкновенно бывает в жаркое лето. Вследствие этого кучи хлеба, останавливаясь на мелких местах, затянуты были тиной; из этого и других туда же нанесенных предметов, которые без разбора несет течение реки, образовался мало-помалу остров. После, вероятно, сделана была насыпь, и вообще труды рук человеческих помогли образованию возвышенной площади, достаточно прочной даже для сооружения храмов[151] и портиков.

По расхищении царского имущества изменники были осуждены и казнены; казнь эта потому особенно бросалась в глаза, что консульское звание налагало на отца обязанность наказать детей; и того именно, которого следовало бы удалить как зрителя, судьба сделала исполнителем казни. Стояли привязанными к позорному столбу знатнейшие юноши; но от всех остальных, словно неизвестных, отвлекали всеобщее внимание дети консула и вызывали сожаление не столько наказанием, сколько преступлением, которым они заслужили его: они решились предать некогда Гордому царю, а ныне враждебному изгнаннику только что освобожденное отечество, отца-освободителя, консульство, основанное домом Юниев, сенаторов, народ, наконец, всех римских богов и граждан. Консулы сели на свои места и послали ликторов совершать казнь. Раздев их, они секут розгами и казнят секирами, и во все время обращало на себя внимание выражение лица отца, и при совершении предписанной законом казни ясно проявилось родительское чувство[152]. После казни виновных, чтобы и в том и в другом отношении[153] дать достойный пример для удержания от преступления, назначена была награда донесшему: деньги из казны, освобождение и право гражданства. Говорят, что он первый был освобожден розгой; по мнению некоторых, само название «виндикта» произошло от него, так как его имя было Виндиций[154]. После него было соблюдаемо, чтобы освобождаемые этим способом признаваемы были гражданами.

6. Получив известие о случившемся, Тарквиний, под влиянием не только огорчения, что рушатся его великие надежды, но также ненависти и раздражения, решил готовиться к открытой войне, после того как увидел, что путь для коварства прегражден. И вот, умоляя, он стал обходить города Этрурии; больше всего он упрашивал жителей Вей и Тарквинии, чтобы они не допустили его, их соотечественника, одной с ними крови, погибнуть на их глазах вместе с юными сыновьями изгнанником, нищим, который еще недавно обладал столь сильным царством. Другие из чужой земли были призываемы в Рим на царство, а он, царь, прогнан преступными заговорщиками из близких ему людей как раз в то время, когда был на войне, заботясь об увеличении Римского государства. Не найдя одного человека, достойного царствовать, они расхитили власть по частям; имущество его они отдали на разграбление народу, чтобы не осталось никого, кто бы не был участником злодеяния. Он хочет вернуться в свое отечество и получить назад царскую власть, хочет преследовать неблагодарных граждан. Пусть они поддержат его, помогут ему; пусть они отомстят вместе и за свои прежние обиды – многократное избиение легионов[155] и отнятие полей. Эти речи подействовали на вейян, и они грозно и громко заявляют, что, хоть под предводительством римского вождя, следует уничтожить позор и вернуть потерянное на войне. Жителей Тарквинии побуждало имя царя и родство с ним: лестным представлялось, чтобы их соотечественники царствовали в Риме. Таким образом, две армии двух государств пошли за Тарквинием добиваться возвращения царства и преследовать войною римлян.

Когда неприятель вступил в римскую область, консулы вышли ему навстречу: Валерий вел пехоту, выстроив ее в каре; впереди Брут вел разведку с конницей. Точно так же впереди неприятельского войска шла конница под начальством царского сына, Аррунта Тарквиния; сам царь с легионами шел сзади. Узнав издали по ликторам консула, а затем ближе и яснее увидав и лицо Брута, Аррунт с гневом воскликнул: «Вот тот человек, который изгнал нас из отечества; вон он величественно выступает, украшенный нашими знаками власти! Боги – мстители за царей, помогите мне!» Он пришпоривает коня и в ярости направляет его на самого консула. Брут заметил, что он идет на него. В то время считалось почетным, чтобы вожди лично участвовали в битве, поэтому он с жаром бросается навстречу поединку. Забыв о прикрытии своего тела, лишь бы ранить врага, они с таким ожесточением налетали один на другого, что оба, пронзив сквозь щит друг друга, с копьями в ранах упали замертво с коней. В то же время началась общая конная битва, а немного спустя подошла и пехота. Победа склонялась то на ту, то на другую сторону, и никто не взял верх: с обеих сторон победил правый фланг, а левый был побежден. Вейяне, привыкшие терпеть поражения от римлян, были рассеяны и обращены в бегство, зато тарквинийцы, новые враги, не только устояли, но даже прогнали находившихся против них римлян.

7. После такого сражения на Тарквиния и этрусков напал столь великий ужас, что ночью обе армии, вейская и тарквинийская, оставив свое предприятие как напрасное, разошлись по домам. Присоединяют чудесные рассказы об этой битве: среди тишины следующей ночи из Арсийского леса слышен был громкий голос; признали его за голос Сильвана[156]; он сказал следующее: «В битве пало у этрусков на одного больше: победа на стороне римлян». По крайней мере, благодаря этому римляне ушли оттуда как победители, а этруски – как побежденные; после того как рассвело и не видно было никого из врагов, консул Публий Валерий собрал доспехи и с триумфом вернулся оттуда в Рим. Товарища он похоронил с возможною для того времени торжественностью; но гораздо более почетным для погибшего был общественный траур, замечательный особенно тем, что матроны оплакивали его год, как отца, за то, что он явился столь суровым мстителем за оскорбление целомудрия.

Затем оставшийся в живых консул, пользовавшийся расположением, не только возбудил зависть, но даже подвергся подозрению, соединенному с ужасным обвинением – так изменчиво настроение толпы! Молва гласила, что он стремится к царской власти, так как не потребовал выбора товарища на место Брута и строил себе дом на вершине Велии[157]: это-де сооружается неприступная крепость на высоком и укрепленном месте. Эти речи и доверие к ним в народе возмущали дух консула, а потому, созвав граждан на собрание, он с опущенными пучками прутьев[158] вошел на кафедру. Приятно было толпе видеть, что знаки власти преклонились перед ней и тем было признано, что выше величие и сила народа, а не консула. Здесь, потребовав внимания, консул хвалил судьбу своего товарища, так как он, освободив отечество, в высшей должности, сражаясь за родину, умер в расцвете славы, когда она не успела еще обратиться в ненависть; он же, пережив свою славу, спасен для ненавистного обвинения и, будучи освободителем отечества, приравнен к Аквилиям и Вителлиям. «Неужели же, – сказал он, – никогда никакая доблесть не будет уважаема у вас настолько, чтобы ее не могло оскорбить подозрение? Мне ли, жесточайшему врагу царей, было бояться, что я сам подвергнусь обвинению в стремлении к царской власти? Мне ли было думать, что меня могут бояться сограждане, хотя бы я поселился в самой Крепости и на Капитолии? От столь ничтожного обстоятельства зависит у вас моя репутация? Неужели до того слабо обосновано доверие ко мне, что важнее где я, чем кто я? Не помешает вашей свободе, квириты, дом Публия Валерия; безопасна будет для вас Велия. Я снесу свой дом не только на ровное место, но даже поставлю его под горой, чтобы вы жили выше меня, подозрительного гражданина; пусть на Велии строятся те, которым лучше можно доверить свободу, чем Публию Валерию!» Немедленно весь материал был отвезен под Велию, и дом построен у подножья холма, где теперь находится храм Вики Поты[159].

8. Затем консул предложил законопроекты, которые не только освобождали его от подозрения в домогательстве царской власти, но до такой степени повернули дело совсем в другую сторону, что сделали его любимцем народа, почему и дано было ему прозвание Публикола[160]. Особенно приятны были толпе законопроекты об апелляции к народу на решение магистратов и об объявлении вне покровительства законов и конфискации имущества того, кто замыслит захватить царскую власть. После того как он провел их один, чтобы одному пользоваться и благодарностью за них, под его председательством состоялись комиции для избрания товарища. Консулом был выбран Спурий Лукреций, который уже не имел по преклонности возраста достаточно сил для исполнения консульских обязанностей и умер через несколько дней. На место Лукреция избран был Марк Гораций Пульвилл. У некоторых древних писателей я не нахожу имени консула Лукреция; на место Брута они ставят прямо Горация; память о Лукреции утратилась, вероятно, потому, что он не прославил своего консульства никаким деянием.

Храм Юпитера на Капитолии не был еще освящен; консулы Валерий и Гораций бросили жребий, кому сделать это; жребий пал на Горация, а Публикола отправился на войну с Вейями. Родственники Валерия огорчились гораздо сильнее, чем следовало, тем, что освящение столь славного храма предоставляется Горацию. После всевозможных попыток помешать этому, напрасно испробовав все другие средства, в тот момент, когда консул держался уже за косяк храма и молился богам[161], они передают страшную весть, что сын его умер и что он, член пораженного несчастием дома, не может освящать храм. Не поверил ли он или был столь силен духом, точно не засвидетельствовано, и решение вопроса является трудным; но при этом известии он будто бы лишь распорядился похоронить его, а затем, держась за косяк, окончил молитву и освятил храм.

Вот что свершилось в первый год по изгнании царей дома и на войне.

9. Затем были избраны консулами Публий Валерий (во второй раз) и Тит Лукреций[162] [508 г.]. Уже Тарквинии бежали к Ларту Порсене, царю Клузия[163]. Здесь, соединяя советы и просьбы, они то просили не допускать оставаться нищими в изгнании их, по происхождению этрусков, одной с ними крови, носящих то же имя, то даже советовали не оставлять без отмщения зарождающийся обычай изгонять царей. Свобода-де сама по себе достаточно заманчива; если цари не станут защищать своей власти с той же энергией, с какой государства домогаются свободы, то высшие сравняются с низшими; не будет в государствах ничего высокого, ничего выдающегося; близок конец царской власти, учреждения прекраснейшего, какое только существует у богов и у людей. Порсена, считая для этрусков весьма почетным как то, чтобы в Риме был царь, так особенно то, чтобы он был этрусского племени, двинулся с враждебным войском на Рим. Никогда раньше сенат не был в столь великом страхе; до того сильно было тогда государство Клузийское и велико имя Порсены. И боялись не только врагов, но и своих граждан, опасаясь, как бы римская чернь со страха не впустила царей и не приняла мира даже под условием рабства. Ввиду этого сенат сделал в то время много угодного народу. Прежде всего позаботились о продовольствии[164]: для закупки хлеба отправлены были одни в землю вольсков, другие – в Кумы. Равным образом все расходы по добыванию соли были приняты на казенный счет и частные лица лишены были права продавать ее, так как назначали непомерную цену; освобожден был народ и от уплаты пошлин и налога на военные издержки, так что вносили их богатые, которые в состоянии были платить; бедные достаточно-де вносят, выращивая детей. Благодаря этой снисходительности сенаторов, при последовавших тяжелых обстоятельствах, во время осады и голода, сохранялось такое согласие в государстве, что самые безправные столько же страшились имени царя, сколько высокопоставленные, и никто впоследствии не достиг преступными средствами такой популярности, какой пользовался в то время весь сенат за хорошее управление.

10. Когда появились враги, то все из деревень переселяются в город; вокруг самого города расставляют сторожевые отряды. Одни пункты, казалось, были защищены стенами, другие – Тибром. Мост на сваях[165] чуть было не пропустил неприятелей, если бы не нашелся один человек – Гораций Коклес[166]: в лице его в тот день судьба города Рима нашла своего защитника. Находясь случайно на сторожевом посту у моста, он увидел, что неприятели, внезапно напав, овладели Яникульским холмом и оттуда быстро бегут вперед, тогда как его воины в ужасе бросают оружие и покидают ряды. Удерживая отдельных воинов, становясь им на дороге и заклиная их, он призывал в свидетели богов и людей, что они напрасно бегут, покинув пост; ведь если они перейдут и оставят за собой мост, то в один миг неприятелей будет больше на Палатинском и Капитолийском холме, чем на Яникульском. Поэтому он просит и объясняет им, чтобы они разрушили мост мечом, огнем, чем только могут; он же встретит напор врагов и окажет им возможное для одного сопротивление.

И вот он идет к входу на мост и, выделяясь из толпы беглецов, спины которых были видны, оружием, обращенным на врага, для того чтобы вступить врукопашную, он озадачил его самой своей неслыханной дерзостью. Впрочем, стыд удержал с ним двух – Спурия Ларция и Тита Герминия, мужей знаменитых происхождением и подвигами. Вместе с ними он короткое время выдерживал первое нападение и самую ожесточенную схватку; затем, когда оставалась уже небольшая часть моста и разрушавшие звали их к себе, он заставил и этих отступить в безопасное место. Затем, грозно обводя суровыми взорами знатнейших этрусков, он то вызывает отдельных лиц, то бранит всех, говоря, что они, рабы гордых царей, не знающие своей свободы, идут отнимать чужую. Некоторое время они медлили, смотря один на другого, не начнет ли кто бой. Стыдно затем стало войску, и, подняв крик, они со всех сторон пускают стрелы в одинокого врага. Так как он все стрелы принял на противопоставленный щит и, твердо стоя, с тем же упорством продолжал защищать мост, то неприятели начали уже пытаться столкнуть этого мужа; но вдруг треск разрушенного моста, а вместе с ним крик римлян, ободренных окончанием работы, напугал врагов и остановил нападение. Тогда Коклес воскликнул: «Отец Тиберин! К тебе я молюсь, милостиво прими на свои волны это оружие и этого воина!» С этими словами он прыгнул в оружии в Тибр и под градом сыпавшихся стрел невредимо переплыл к своим, дерзнув на подвиг, которому суждено было встретить среди потомства больше славы, чем веры. Государство было благодарно за такую доблесть: на площади для выборов была поставлена его статуя и подарено ему столько земли, сколько он мог обвести плугом в день. Рядом с общественными почестями выражалось и усердие частных лиц: несмотря на крайнюю нужду, каждый по мере достатка приносил что-нибудь, отнимая у себя насущно необходимое.

11. Потерпев первую неудачу, Порсена, вместо штурма города, решился на осаду его: расположив на Яникульском холме гарнизон, сам он стал лагерем на ровном месте на берегу Тибра, стянув отовсюду суда и для караулов, чтобы они не допускали подвоза хлеба в Рим, и для того, чтобы они перевозили через реку в разных местах, где представится случай, воинов для грабежа. В короткое время он сделал всю римскую область до того небезопасной, что не только все остальное имущество свозили с полей в город, но даже сгоняли туда весь скот, и никто не решался выпускать его за ворота. Впрочем, столько простора предоставлено было этрускам скорее намеренно, чем вследствие страха: консул Валерий, ожидая случая врасплох напасть на большую и беспорядочную толпу и не желая мстить за пустяки, берег силы, чтобы жестоко наказать за более серьезное. Итак, с целью выманить грабителей он велит своим на следующий день выгнать большое количество скота за Эсквилинские ворота, наиболее удаленные от неприятеля, полагая, что враги узнают об этом от неверных рабов, перебегавших к ним из-за осады и голода.

И действительно, они узнали об этом из показания перебежчика и, рассчитывая захватить всю добычу, переправились через реку в гораздо большем числе. Тогда Публий Валерий приказывает Титу Герминию спрятаться с небольшим отрядом у второго камня[167] по дороге в Габии, а Спурию Ларцию – стоять с легковооруженными юношами у Коллинских ворот, пока неприятель минует их, а затем выступить оттуда, чтобы отрезать ему отступление к реке. Один из консулов, Тит Лукреций, вышел через Невиевы ворота с несколькими манипулами, а сам Валерий вывел отборные когорты с Целиева холма. Их первых увидали враги; Герминий, услыхав шум, выбежал из засады и, повернув этрусков на Лукреция, рубил их с тыла; криком отвечали справа и слева – от Коллинских и Невиевых ворот; попав в середину, грабители были перебиты, так как не были равны силами, чтобы сразиться, а к отступлению отрезаны были все пути. На этом кончились столь беспорядочные нападения этрусков.

12. Осада тем не менее продолжалась, равно как и нужда в хлебе, который чрезвычайно поднялся в цене, и Порсена уже надеялся взять город при помощи обложения, но в это время знатный юноша Гай Муций вознегодовал, что римский народ в пору рабства, находясь под властью царей, ни в одну войну и ни одним врагом не был осажден, а теперь, освободившись, заперт теми самыми этрусками, войска которых часто разбивал. И вот, полагая, что следует отомстить за этот позор каким-нибудь великим и смелым предприятием, он сперва хотел на свой страх пробраться в неприятельский лагерь. Однако опасаясь, что его могут схватить римские стражи как перебежчика, если он пойдет без разрешения консулов и без чьего бы то ни было ведома (а нынешнее положение города будет подтверждать это подозрение), он обратился к сенату. «Я хочу, отцы, – сказал он, – перейти Тибр и, если возможно, пробраться в неприятельский лагерь не с целью грабежа и не с тем, чтобы мстить за опустошения; если боги помогут, то я имею в уме более серьезное дело!» Сенаторы одобряют. Спрятав под одежду меч, он отправляется.

Прибыв туда, он остановился в самой густой толпе перед трибуналом царя. Случайно там происходила раздача жалованья воинам, причем секретарь, сидевший вместе с царем, почти в такой же одежде, был очень занят, и все воины подходили к нему. Боясь спросить, который Порсена, чтобы не выдать себя сознанием, что он не знает царя, и слепо следуя руководству судьбы, он убил вместо царя секретаря. Пробираясь оттуда через испуганную толпу туда, куда открывал ему путь окровавленный меч, он был схвачен царскими телохранителями, сбежавшимися на крик. Став перед трибуналом царя и в такую страшную минуту более внушая другим боязнь, чем боясь сам, он сказал: «Я римский гражданин; зовут меня Гай Муций; как враг, я хотел убить врага, а так же готов умереть, как готов был совершить убийство. Римляне умеют храбро и действовать, и терпеть. И не один я замыслил это против тебя: за мною следует длинный ряд ищущих той же чести. Итак, если тебе угодно, то приготовься каждый час рисковать своей головой и видеть в преддверии своего дворца меч врага – такую войну объявляем тебе мы, римские юноши; не бойся войска, не бойся битвы; ты один будешь иметь дело с отдельными людьми!»

Когда царь, воспламененный гневом и напуганный опасностью, отдавал приказание развести кругом огни, грозя ему, если он не раскроет тотчас же, о каких засадах он говорил ему загадочно, тот ответил: «Вот тебе, чтобы ты понял, как мало ценят тело те, которые предвидят великую славу!» При этих словах он положил правую руку на огонь, разведенный для жертвоприношения. Когда он жег ее, точно ничего не чувствуя, царь, вне себя от удивления, вскочил со своего седалища, приказал оттащить юношу от алтаря и сказал: «Уходи ты, дерзнувший на более вражеское дело против себя, чем против меня! Я сказал бы: хвала тебе, если бы твоя доблесть стояла за мое отечество; теперь же я освобождаю тебя от ответственности, которой ты подлежал по праву войны, и отпускаю отсюда целым и невредимым». Тогда Муций, как бы желая отблагодарить, сказал: «Так как ты чтишь доблесть, то получи в дар от меня то, чего ты не мог добиться угрозами: мы, триста лучших римских юношей, поклялись бороться против тебя этим способом. Первый жребий пал на меня; остальные будут являться каждый в свое время, кому придется по жребию, пока судьба не даст попасть в тебя!»

13. По уходе Муция, получившего затем за потерю правой руки прозвище Сцевола[168], в Рим явились послы от Порсены: первая опасность, от которой спасла его только ошибка убийцы, и перспектива подвергаться ей столько раз, сколько остается заговорщиков, произвели на царя такое впечатление, что он сам предложил римлянам мирные условия. Напрасно при этом заводилась речь о возвращении Тарквиниев на царство; впрочем, это делалось скорее потому, что он не мог отказать в просьбе Тарквиниям, чем потому, чтобы он не предвидел отказа со стороны римлян. Но он добился возвращения вейянам земель, и римляне вынуждены были дать заложников, если хотят, чтобы был сведен гарнизон с Яникульского холма. По заключении мира на этих условиях Порсена свел войско с Яникульского холма и удалился из римских пределов. Гаю Муцию сенаторы за доблесть подарили поле за Тибром, названное потом Муциевыми лугами.

Такой почет, оказанный доблести, побудил и женщин к заслугам перед государством: девица Клелия, одна из заложниц, пользуясь тем, что этрусский лагерь находился недалеко от берега Тибра, обманула стражей, предводительствуя отрядом девиц, переплыла через Тибр под вражескими стрелами и вернула их всех в добром здоровье в Рим родственникам. Когда это было возвещено царю, он прежде всего, под влиянием раздражения, послал в Рим послов требовать выдачи заложницы Клелии; за остальными-де он не гонится. Затем, сменив гнев на удивление, он стал говорить, что это дело превышает подвиги Коклесов и Муциев, и заявил, что если заложница не будет выдана, то он сочтет договор нарушенным, если же будет выдана, то он отпустит ее невредимой домой. Обе стороны сдержали слово: и римляне вернули залог мира согласно договору, и царь этрусков не только не наказал, но и почтил доблесть и, похвалив девушку, сказал, что дарит ей часть заложников; пусть сама выберет, кого хочет. Говорят, что когда все они были выведены, то она выбрала несовершеннолетних, что делало честь ее целомудрию, да и сами заложники единодушно одобряли, что освобождаются из рук врага люди того возраста, в котором легче всего обидеть. По возобновлении мира римляне воздали невиданной доблести женщины небывалый почет, назначив ей конную статую: в конце Священной улицы поставлено было изображение девицы, сидящей на коне.

14. В числе формальностей, соблюдаемых при продаже добычи, существует обычай, сохранившийся с древности до наших дней, совершенно несогласный со столь мирным отступлением этрусского царя от города, – это обычай продавать имущество царя Порсены. Он непременно или возник во время войн и сохранился затем в мирное время, или же зародился по менее важному поводу, чем показывает название его – продажа имущества врага. Из дошедших до нас объяснений более всех подходит то, по которому Порсена, уходя с Яникульского холма, ввиду тогдашней нужды города, возникшей вследствие продолжительной осады, подарил римлянам богатый лагерь, куда свезено было с близких тучных полей Этрурии много хлеба; затем, чтобы народ, если его допустить, не разграбил все это, точно вражеское достояние, оно было продано и названо «имуществом Порсены»; следовательно, это название скорее обозначает благодарность за милость, чем аукционную продажу царского имущества, не бывшего даже во власти римского народа.

Оставив войну с римлянами, Порсена, чтобы не показалось, что войско напрасно было приведено в эти места, отправил с частью сил сына Аррунта осаждать Арицию. Неожиданность сперва поразила арицийцев; но затем, призвав помощь от латинских народов и из Кум, они прониклись такой надеждой, что отважились решить дело боем. В начале сражения этруски столь стремительно бросились, что первым же натиском рассеяли арицийцев; куманские же когорты, воспользовавшись против силы искусством, несколько уклонились, а когда враги пронеслись врассыпную вперед, то они, повернув знамена, напали на них с тыла; попав таким образом в середину, этруски, почти уже одержавшие победу, были перебиты. Незначительная часть их, потеряв вождя, в положении и в одежде умоляющих, без оружия бежала в Рим, не имея ближе никакого пристанища. Здесь они ласково были приняты и размещены как гости. По выздоровлении от ран одни отправились домой, извещая о гостеприимном обращении римлян; многих удержала в Риме привязанность к друзьям и к городу. Им отведено было место для поселения, наименованное после этого Этрусским кварталом[169].

15. Затем консулами были Спурий Ларций и Тит Герминий [506 г.]. В этот год в последний раз явились от Порсены послы для переговоров о возвращении на царство Тарквиния. Им дан был ответ, что сенат отправит к царю посольство; и действительно, немедленно снаряжены были наиболее почтенные отцы. Вместо ответа предпочли отправить избранных отцов не потому, чтобы нельзя было коротко ответить, что не примут царей, но с тем, чтобы навсегда прекратить даже упоминание об этом и чтобы люди, оказавшие столько взаимных услуг, не тревожили друг друга, ибо он станет просить о том, что идет наперекор свободе римского народа, а римляне, если не захотят легкомысленно губить себя, то должны будут отказывать человеку, которому они ни в чем не хотели бы отказать. У римского народа не царство, а свободное управление. Так решили они – скорее открыть ворота врагам, чем царям; таково желание всех, чтобы конец свободы в городе был концом самого города. Поэтому они просят его, если он желает Риму добра, оставить его свободным. Царь, объятый чувством уважения к ним, ответил: «Так как таково ваше решение и вы упорно стоите на нем, то я не стану больше надоедать вам, напрасно прося об одном и том же, и не стану обманывать Тарквиниев, подавая надежду на помощь, которой я вовсе не могу оказать им; чтобы ничто не нарушало мира моего с вами, пусть он ищет себе другого места изгнания, хочет ли он воевать или жить мирно». К этим словам он присоединил дело, обнаруживавшее еще более его дружеское расположение, – вернул остальных заложников и отдал вейские земли, отнятые по договору у Яникульского холма. Тарквиний, потеряв всякую надежду на возвращение, отправился в изгнание в Тускул к зятю своему Мамилию Октавию. Таким образом, у римлян установился прочный мир с Порсеной.

16. Консулы Марк Валерий и Публий Постумий. В этот год [505 г.] была удачно ведена война с сабинянами; консулы праздновали триумф. Затем сабиняне стали напряженно готовиться к войне. Против них, а вместе на случай опасности со стороны Тускула, с которым, хотя и не было открытой войны, но все же можно было опасаться ее, в консулы были выбраны Публий Валерий (в четвертый раз) и Тит Лукреций (во второй) [504 г.]. Возникший у сабинян спор между сторонниками войны и мира имел последствием переселение значительного числа людей оттуда в Рим. Так, Аттий Клавз, называвшийся потом в Риме Аппием Клавдием, стоявший за мир, но теснимый подстрекателями к войне, не имея сил справиться с их партией, перешел в сопровождении большой толпы клиентов[170] из Инрегилла в Рим. Им дано было право гражданства и отведено поле за Аниеном. После того как к ним присоединились новые граждане из той же области, образовалась триба, которая получила название Старой Клавдиевой. Аппий, принятый в сенат, спустя немного времени приобрел уважение, каким пользовались старейшие члены его.

Консулы отправились с войском в Сабинскую область и с триумфом вернулись в Рим, после того как сперва опустошениями, а затем в сражении нанесли такой урон врагам, что надолго можно было не бояться возобновления войны с их стороны. Спустя год, в консульство Агриппы Менения и Публия Постумия [503 г.], умер Публий Валерий, по мнению всех, первый человек и на войне, и в мире, пользовавшийся огромной славой, но имевший и столь скудные средства, что его не на что было похоронить: деньги были отпущены из казны. Матроны оплакали его, как Брута. В тот же год отпали к аврункам две латинские колонии, Помеция и Кора[171]. Началась война с аврунками, но вся она была сосредоточена около Помеции после поражения огромного войска, храбро встретившего консулов при вступлении в их пределы. Резня происходила после битвы в таких же размерах, как и во время ее: число убитых было значительно больше числа пленников, да и те всюду были избиваемы. В пылу военного раздражения не пощадили и заложников, которых было взято до трехсот. И в тот год в Риме праздновали триумф.

17. Следующие консулы, Опитер Вергиний и Спурий Кассий [502 г.], окружили Помецию сперва армией, а потом винеями[172] и другими осадными сооружениями. Аврунки, руководясь скорее непримиримой ненавистью, чем какою-нибудь надеждой или удобным случаем, сделали против них вылазку, и так как большее число их вооружилось огнем, чем мечом, то они наполнили все кровопролитием и пожаром. Сжегши винеи, ранив и убив много врагов, они чуть не убили одного из консулов (авторы не передают которого), когда тот, тяжелораненый, упал с лошади. После этой неудачи вернулись в Рим. Среди большого числа раненых принесен был и консул, надежда на жизнь которого была сомнительна. По прошествии небольшого промежутка времени, достаточного для излечения ран и пополнения войска, сделано было нападение на Помецию с большим ожесточением и с усиленной армией. Когда винеи и другие осадные сооружения были восстановлены и дело было близко к тому, что воины могли взойти на стены, город был сдан. Впрочем, после сдачи произошла не менее жестокая расправа с аврунками, чем если бы город был взят силою: старейшины были казнены, другие колонисты проданы как военнопленные; город разрушен, поле продано. Консулы праздновали триумф не столько вследствие важности оконченной войны, сколько потому, что удовлетворили жажду мести.

18. В следующем году консулами были Постум Коминий и Тит Ларций [501 г.]. В этом году, когда во время игр в Риме сабинская молодежь, шутя, захватывала публичных женщин, вследствие стечения народа поднялась драка и почти что побоище, и этот пустячный случай едва не подал повода к мятежу. Кроме страха перед войной с латинами, присоединились еще точные известия о союзе тридцати народов[173], поднятых Октавием Мамилием. Когда государство встревожено было ожиданием столь серьезных событий, то в первый раз заговорили об избрании диктатора. Но нет точных известий, в котором году случилось это, каким консулам не доверяли за принадлежность их к партии Тарквиния (существует и такое известие) и кто был избран первым диктатором. Впрочем, у древнейших писателей я нахожу, что первым диктатором был выбран Тит Ларций, а начальником конницы – Спурий Кассий. Избираемые были из бывших консулов – так предписывалось в законопроекте, предложенном касательно выбора диктатора[174]. Тем более я вижу основания верить тому, что руководителем и старшим над консулами[175] поставлен был Ларций, консуляр[176], а не Марк Валерий, сын Марка, внук Волеза, не бывший еще консулом; мало того, если бы хотели избрать диктатора непременно из этого дома, то избрали бы скорее отца – Марка Валерия, человека выдающейся доблести и бывшего консула.

Таким образом избран был в Риме первый диктатор. При виде несомых перед ним секир народом овладел великий страх[177] – теперь его распоряжений стали слушаться еще больше. Нельзя тут было, как при консулах, пользовавшихся одинаковой властью, рассчитывать на поддержку другого, не было апелляции, вообще ничто не могло помочь, кроме беспрекословного послушания. Избрание диктатора в Риме напугало и сабинян тем более, что они знали, что это сделано из-за них. Поэтому они посылают послов просить мира. На просьбы их, обращенные к диктатору и сенату, простить проступок молодых людей, отвечали, что юношей простить можно, а старших нельзя, потому что они за одной войной затевают другую. Тем не менее переговоры о мире начались, и сабиняне получили бы его, если бы согласились, как того требовали римляне, уплатить издержки, произведенные на эту войну. Она была объявлена; но год прошел спокойно, так как обе стороны молча соблюдали перемирие.

19. Консулы Сервий Сульпиций и Маний Туллий [500 г.]; не случилось ничего достойного упоминания. Затем консулами были Тит Эбуций и Гай Ветусий [499 г.]. В их консульство последовала осада Фиден и взятие Крустумерии; Пренеста от латинов отпала к римлянам. Не отлагали долее и латинской войны, грозившей уже несколько лет. Диктатор Авл Постумий и начальник конницы Тит Эбуций отправились с большими пешими и конными силами, повстречались с неприятельским войском у Регилльского озера в Тускуланской области и, ввиду слухов о присутствии в латинском войске Тарквиниев, не могли удержаться от немедленной битвы. Поэтому и сражение это было гораздо серьезнее и ожесточеннее остальных; вожди ведь не ограничились высшим руководством в сражении, а дрались сами, лично вступая в битвы, и почти никто из начальников ни с той, ни с другой стороны не вышел без раны, кроме римского диктатора. Когда Постумий, находясь в первом ряду, ободрял и расставлял своих, Тарквиний Гордый, несмотря на преклонный уже возраст и слабые силы, направил на него коня, но, пораженный в бок, унесен был сбежавшимися воинами в безопасное место. И на другом фланге начальник конницы Тит Эбуций напал на Октавия Мамилия, но не застал врасплох тускуланского вождя; напротив, и он пустил на него коня. И с такой силой устремились они, держа копья друг против друга, что у Эбуция была пробита рука, а у Мамилия поражена грудь; он отступил во второй ряд, Эбуций же, не будучи в состоянии держать копье в раненой руке, оставил поле сражения. А латинский вождь, не смущаясь раной, поощрял своих к битве; видя, однако, что его воины напуганы, он подзывает когорту римских изгнанников под командой сына Луция Тарквиния. Так как эти сражались с большим ожесточением вследствие потери имущества и родины, то на некоторое время битва была возобновлена.

20. Когда римляне начали уже отступать на этой стороне, Марк, брат Валерия Публиколы, увидел неустрашимого молодого Тарквиния выставляющим себя на показ в первом ряду изгнанников; воспламенясь славою своих предков и желая, чтобы честь убиения царей, как и изгнание их, принадлежала тому же роду, он пришпорил коня и с копьем в руке неистово устремился на Тарквиния. Тарквиний отступил перед свирепым врагом в ряды своих; Валерия же, неосторожно врезавшегося в ряды изгнанников, поразил кто-то, напав сбоку; рана всадника не остановила коня, и римлянин замертво покатился на землю, а оружие упало на его тело. Диктатор Постумий, увидев гибель столь важного лица, ожесточенное нападение изгнанников, несшихся в карьер, панику и отступление своих воинов, дает знак своей когорте, состоявшей из отборных воинов и находившейся при нем для охраны: считать за врага всякого, кто покинет строй. Таким образом, видя опасность с обеих сторон, бежавшие римляне повернули на врага и битва завязалась вновь. Только тут когорта диктатора вступила в сражение. Бодрые и смелые, напали они на усталых изгнанников и стали бить их.

Тут опять произошло сражение между вождями. Латинский главнокомандующий, видя, что когорта изгнанников почти окружена римским диктатором, быстро выводит в первую шеренгу несколько вспомогательных когорт. Легат[178] Тит Герминий, увидев, что они стройно приближаются, и узнав среди них по одежде и вооружению Мамилия, с гораздо большим неистовством, чем немного раньше начальник конницы, вступил в бой с неприятельским вождем, так что, поразив в бок Мамилия, убил его одним ударом; но и сам, снимая доспехи с врага, был поражен дротиком и, принесенный победителем в лагерь, скончался, пока принимались первые меры для лечения раны. Тогда диктатор подъезжает к всадникам, заклиная их, ввиду утомления пехоты, сойти с коней и вступить в бой. Те послушались: соскакивают с коней, выбегают в первую шеренгу и выставляют свои щиты вместо сражающихся перед знаменами. Пехота быстро собирается с духом, увидев, что битва стала одинакова для всех и что знатнейшие юноши сражаются вместе с ними и подвергаются одинаковой опасности. Тут только латины дрогнули и строй их подался. Всадникам подвели коней, чтобы можно было гнаться за врагом; последовал и пеший строй за ними. Тут диктатор, прибегая и к божеской, и к человеческой помощи, обещал, говорят, храм Кастору[179] и объявил награду тому воину, который войдет первым или вторым в неприятельский лагерь; и воодушевление было так велико, что римляне одним натиском прогнали врага и взяли лагерь. Так произошло сражение при Регилльском озере. Диктатор и начальник конницы с триумфом возвратились в Рим.

21. В течение следующих трех лет не было ни прочного мира, ни войны [498–495 гг.]. Консулами были Квинт Клелий и Тит Ларций, а затем Авл Семпроний и Марк Минуций. В их консульство освящен был храм Сатурна и установлен праздник Сатурналий[180]. Затем консулами были Авл Постумий и Тит Вергиний. У некоторых писателей я нахожу известие, что только в этом году произошла битва при Регилльском озере и что Авл Постумий, ввиду ненадежности товарища, отказался от консульства, и потому был выбран диктатор. Хронологические неточности сбивают исследователя, так как одни так, другие иначе распределяют должностных лиц, и при столь отдаленной древности не только событий, но и авторов нельзя разобрать ни того, какие консулы за какими следовали, ни того, что когда случилось.

Затем консулами стали Аппий Клавдий и Публий Сервилий [495 г.]. Этот год ознаменован был известием о смерти Тарквиния. Он умер в Кумах, куда ушел к тирану Аристодему[181] после поражения латинов. Эта весть ободрила и патрициев, и плебеев; но у патрициев радость была чрезмерной: сильные люди начали обижать плебеев, за которыми до того времени они особенно ухаживали. В том же году колония Сигния, выведенная царем Тарквинием, была выведена снова, после того как пополнено было число колонистов[182]. В Риме образована двадцать одна триба[183]; в майские иды освящен храм Меркурия[184].

22. Во время латинской войны с вольсками не было ни мира, ни войны, ибо вольски приготовили вспомогательные отряды для латинов и послали бы их, если бы не были предупреждены римским диктатором, а этот последний торопился, чтобы не пришлось сражаться одновременно с латинами и вольсками. Раздраженные действиями вольсков, консулы двинули легионы в их область. Те не боялись наказания за одно только намерение, а потому были поражены неожиданностью: забыв об оружии, они дают триста заложников – детей первых людей в Коре и Помеции. Таким образом, легионы были уведены оттуда без сражения. Но, спустя немного времени, вольски, оправившись от страха, вернулись к прежнему плану: опять исподтишка они готовятся к войне, заручившись союзом с герниками. Кроме того, они рассылают всюду послов волновать Лаций, но латины вследствие недавнего поражения, понесенного при Регилльском озере, злобствуя и негодуя на всякого, кто бы ни стал советовать войну, не воздержались даже от оскорбления послов: схватив вольсков, они привели их в Рим. Передав их там консулам, они заявили, что вольски и герники готовят войну против римлян. Доклад сенату по этому делу был столь приятен отцам, что они вернули латинам шесть тысяч пленников и передали новым магистратам дело о заключении с ними договора, в котором чуть не навсегда было отказано. Это, конечно, обрадовало латинов, и сторонники мира были в большой чести. В дар Юпитеру Капитолийскому они посылают золотой венец. Вместе с посольством, принесшем дар, явилась целая толпа отпущенных пленников: они отправляются в дома тех, у кого были в рабстве, благодарят за кроткое обращение с ними в пору их несчастия, затем заключают гостеприимный союз[185]. Никогда прежде латинская община и граждане ее не были в более тесном единении с Римским государством.

23. Но, с одной стороны, грозила война в вольсками, с другой – внутри государства царило несогласие вследствие непримиримой ненависти между патрициями и плебеями, преимущественно из-за попавших в кабалу в силу долговых обязательств. Последние громко роптали, что, сражаясь в чужих краях за свободу и господство, дома они находятся в плену и угнетении у сограждан, что свобода плебеев более в безопасности на войне, чем во время мира, и среди врагов, чем среди сограждан. Это раздражение, которое само по себе было готово прорваться каждую минуту, разожжено было крайне несчастным положением одного человека. Какой-то старик, на котором видны были знаки всех его страданий, прибежал на форум; одежда была запачкана грязью, еще более жалкий вид имело тело его, по бледности и худобе похожее на скелет; отросшая борода и волосы делали выражение лица его диким. Но при всем таком безобразии его можно было узнать; говорили, что он был начальником центурий, упоминали со страданием и о других его военных отличиях; сам он показывал раны на груди, свидетельствовавшие о нескольких доблестных сражениях. Когда окружавшая его толпа, очень похожая на народное собрание, спросила, откуда эта одежда и этот безобразный вид, он ответил, что задолжал, служа в сабинскую войну, так как вследствие опустошения поля потерял урожай; мало того, пожар истребил его дом, все имущество было расхищено, скот угнан, и в это тяжелое для него время потребован был взнос на военные надобности. Увеличившийся от процентов долг сперва лишил его отцовской и дедовской земли, затем и остального имущества и наконец, точно тля, добрался и до тела: кредитор не только взял его в рабы, но отвел на работы в подземелье и предал на мучения. При этом он показал спину, обезображенную следами от недавно полученных ударов. Видя это и слыша его рассказ, народ поднимает страшный крик. И шум уже не ограничивается форумом, а распространяется всюду, по всему городу. Должники в оковах и без оков вырываются отовсюду на улицу и взывают к квиритам[186] о защите. Всюду являются готовые следовать за мятежниками; везде многочисленные толпы по всем улицам с криком бегут на форум.

Случайно находившиеся на форуме сенаторы, подвергаясь большой опасности, попали в эту толпу; и она дала бы волю рукам, если бы консулы Публий Сервилий и Аппий Клавдий не поспешили явиться для подавления мятежа. Тогда толпа обратилась на них и начала указывать на оковы и обезображенный вид свой; ссылаясь на службу в разных местах, они говорили, что вот до чего дослужились. Гораздо более угрожая, чем прося, они требуют созыва сената и окружают курию, собираясь сами решать и руководить общественным советом. Лишь очень немногие сенаторы, случайно встреченные, были собраны консулами; прочие боялись показаться не только в курии, но и на форуме, и по малочисленности сената не могло быть никакого совещания. Тогда народ решил, что над ним насмехаются и затягивают дело; неявившиеся сенаторы отсутствуют-де не случайно и не из страха, а чтобы затормозить дело; сами консулы отстраняются и, несомненно, издеваются над их бедственным положением. И дело было уже близко к тому, что даже высокое звание консулов не сдержит раздражения толпы, как, наконец, сенаторы собираются, не зная, что рискованнее, – медлить или идти; когда же наконец собрание курии стало многолюдно, то ни сенаторы, ни даже консулы не могли прийти к соглашению между собою. Аппий, муж крутого нрава, полагал, что следует воспользоваться консульской властью: схватить одного-другого, и все успокоятся; Сервилий же, более склонный к кротким мерам, считал и более безопасным, и более легким успокоить, а не сокрушить возбужденный народ.

24. Тем временем появилась другая, еще бóльшая угроза: прискакали латинские всадники со страшной вестью, что вольски двигаются с армией осаждать город. Это известие произвело совершенно противоположное впечатление на патрициев и на плебеев – так резко разделило несогласие одно государство на две партии. Плебеи ликовали, говоря, что боги являются карателями гордости патрициев, и подстрекали друг друга не записываться в войско: лучше вместе погибать, чем поодиночке; пусть патриции служат, пусть берутся за оружие, чтобы одни и те же подвергались опасности войны и пользовались выгодами от нее! Между тем сенаторы, опечаленные и напуганные двойной опасностью – со стороны граждан и со стороны врагов, стали просить консула Сервилия, который лучше умел ладить с народом, спасти государство, обуреваемое столь великими опасностями. Тогда консул, распустив сенат, является в народное собрание. Здесь он сообщает, что сенат озабочен улучшением положения плебеев; но обсуждению вопроса хоть и о большей, но все же о части государства помешал страх за все государство. Да и возможно ли, когда неприятель почти у ворот города, предпринять что-нибудь прежде войны? Вместе с тем, если бы и последовало с этой стороны какое-нибудь облегчение, то и для плебеев не было бы почетно, что они взяли оружие за отечество лишь по получении награды, да и для патрициев неприлично, что они позаботились о бедственном положении своих сограждан под давлением страха, а не после, по доброй воле. Доверие к своей речи он вызвал эдиктом, которым запрещал кому бы то ни было держать римского гражданина в оковах или в заключении, лишая его тем возможности записаться у консулов в войско, и владеть или продавать имущество воина или держать в кабале его детей или внуков, пока он находится в лагере. По опубликовании этого эдикта и бывшие здесь должники записывались в войско, и отовсюду, со всего города, бежали на форум для принесения присяги узники, вырывавшиеся из домов, так как право держать их было отнято у кредиторов. Таким образом, составился большой отряд, и доблесть, и усердие его в войне с вольсками выделялись более всех других. Консул выводит войска против неприятеля и разбивает лагерь на небольшом расстоянии от него.

25. В ближайшую затем ночь вольски, надеясь на раздоры римлян, пытались напасть на лагерь, рассчитывая, не перебежит ли кто, пользуясь ночным временем, или не последует ли какой-нибудь измены. Караульные услыхали и подняли войско; по данному сигналу все сбежались к оружию; таким образом, это предприятие не удалось вольскам. Остальную часть ночи оба войска спали. На рассвете следующего дня вольски, наполнив рвы, нападают на вал. И уже со всех сторон они разрушали укрепления, а консул медлил некоторое время, чтобы увериться в настроении воинов, хотя все, а особенно бывшие в кабале, громко требовали сигнала к сражению; убедившись же в большом воодушевлении, он дал наконец сигнал к вылазке и выпустил воинов, жаждавших сразиться. При первом же натиске враги были прогнаны; когда они бежали, их поражали с тыла, пока пехота могла преследовать; конница же гнала оробевших до самого лагеря. Затем сам лагерь, окруженный легионами, был взят и разграблен, после того как страх выгнал вольсков и оттуда. На следующий день легионы отведены были к Свессе Помеции, куда бежали враги, а через несколько дней город был взят и предан разграблению. Это несколько подкрепило терпевших нужду воинов. Консул с величайшей славою приводит победоносное войско назад в Рим. На пути в город к нему являются послы эцетрийских вольсков[187], которые, по взятии Помеции, испугались за свое существование. По постановлению сената[188] им был дарован мир, но земля отнята.

26. Вслед за тем и сабиняне напугали римлян; но это скорее был переполох, чем война. Ночью в город принесено было известие, что сабинское войско, производя грабеж, достигло реки Аниен: здесь повсюду разграбляются и сжигаются усадьбы. Туда немедленно со всеми конными силами послан был Авл Постумий, бывший диктатором в латинскую войну; с отборным отрядом пехоты последовал консул Сервилий. Всадники окружили бóльшую часть бродивших врассыпную грабителей, а когда подошла пехота, то сабинское войско не оказало ей сопротивления: утомленная переходами и ночным грабежом, большая часть лежала объевшись и опившись по усадьбам и едва имела достаточно сил, чтобы бежать.

В одну ночь услыхали о сабинской войне и окончили ее, а на следующий день, когда уже надеялись, что везде царит полный мир, явились в сенат послы от аврунков с объявлением войны, если римляне откажутся отступить с полей вольсков. Одновременно с послами выступило из дому войско аврунков; известие о том, что его видели уже недалеко от Ариции, произвело такое смятение в Риме, что нельзя было по порядку спросить мнения сенаторов и, во всяком случае, нельзя было дать мирного ответа, когда враги шли войною и когда сами римляне готовили оружие. В Арицию двинулось войско с целью нападения; неподалеку от нее последовало столкновение с войсками аврунков, и дело было решено одной битвой.

27. Разбив аврунков, римский народ, победоносно окончивший в считанные дни столько войн, ожидал исполнения обещаний консула, подтвержденных сенатом, как вдруг Аппий, и по врожденной гордости, и с целью подорвать доверие к товарищу, начал с особенной строгостью решать дела о долгах. Один за другим стали поступать во власть кредиторов те, которые раньше были у них в кабале, такой же участи подвергались и другие. Если это касалось какого-нибудь воина, то апеллировали к товарищу; бегут к Сервилию, ссылаются на его обещания; с упреком указывают ему каждый на свои военные заслуги и на полученные раны. Требуют, чтобы он или доложил сенату, или сам помог им – гражданам как консул, воинам как главнокомандующий. Консул принимал это к сердцу, но обстоятельства заставляли его изменить свое мнение: до такой степени не только товарищ его, но и вся аристократическая партия упорно стояла за противную сторону. И вот, стараясь соблюсти середину, он не избежал ненависти плебеев и не заслужил расположения патрицеев: эти считали его за слабого и честолюбивого человека, плебеи же – за лживого; а вскоре стало ясно, что его ненавидят так же, как Аппия. Между консулами возник спор, кому освящать храм Меркурия. Сенат, отклонив решение этого дела от себя, передал его народу: кому из них воля народа предоставит освящение храма, тот должен будет заведовать продовольствием[189], установить товарищество купцов[190], совершить церемонию освящения в присутствии понтифика[191]. Народ предоставил освящение Марку Леторию, центуриону первого манипула, и было очевидно, что это сделано не столько для возвеличивания его – ибо предоставленное ему исполнение государственного дела было слишком высоко сравнительно с его положением, – сколько для унижения консулов[192].

Это ожесточило, конечно, консула Аппия и патрициев; но плебеи ободрились и начали действовать совершенно иным путем, чем было решили: отчаявшись в защите со стороны консулов и сената, они собирались отовсюду всякий раз, как видели, что в суд ведут должника. И за шумом и криком нельзя было слышать решения консула, и никто не повиновался состоявшемуся приговору. Толпа на глазах консула оскорбляла отдельных лиц и действовала силой, так что весь страх и опасность с должников стали обращаться на кредиторов.

Сверх этого, распространился страх перед сабинской войной; когда объявлен был набор, никто не записывался; Аппий негодовал и нападал на честолюбие товарища, который предает отечество своим угодным народу молчанием, и к отказу разбирать дела о долгах присоединяет теперь отказ производить набор, несмотря на постановление сената; но государство не совсем покинуто и консульская власть не низвергнута: он один защитит величие свое и сената. И действительно, когда вокруг него стояла обычная толпа, разбалованная своеволием, он приказал схватить одного выдающегося вождя мятежников. Когда ликторы уже тащили его, тот апеллировал к народу; и консул, ввиду несомненности решения народа, не уступил бы протесту, если бы его упорство не было, хоть и с трудом, сломлено скорее авторитетным советом знатных людей, чем криком народа; столько было у него мужества, чтобы выдерживать ненависть! Зло увеличивалось со дня на день не столько потому, что раздавались громкие крики, сколько, что было гораздо хуже, потому, что оно принимало вид крамолы и тайных совещаний. Наконец ненавистные народу консулы оставили власть; Сервилий не угодил ни тем ни другим, а Аппий приобрел решительное расположение патрициев.

28. Затем вступают в консульство Авл Вергиний и Тит Ветузий [494 г.]. Плебеи, не зная, каковы будут для них новые консулы, собираются по ночам частью на Эсквилийском холме, частью на Авентинском, чтобы потом не становиться на форуме в затруднительное положение, принимая решения без предварительного соглашения, и не действовать во всем безрассудно и случайно. Считая это опасным, как оно и было на самом деле, консулы докладывают сенату, но обсудить это сообщение по порядку не удалось: с таким шумом принято было это известие, со всех сторон так громко выражали негодование сенаторы на то, что консулы слагают ответственность на сенат в тех случаях, где они должны принимать решения сами в силу своей власти. Разумеется, если бы были в государстве настоящие должностные лица, то в Риме было бы только одно общественное собрание; теперь государство разделено на тысячу курий и собраний, так как одни совещания происходят на Эсквилине, другие – на Авентине. Один истинный муж (ведь это значит больше, чем быть консулом), каков был Аппий Клавдий, в минуту рассеял бы эти собрания. Выслушав порицание, консулы спросили, что же им делать; они заявили, что готовы действовать так энергично и сурово, как это будет угодно сенаторам; решено было строжайшим образом произвести набор: плебеи-де балуются от безделья.

Распустив сенат, консулы выступают на трибунал[193] и вызывают поименно юношей. Когда никто не отзывался на вызов, стоявшая кругом толпа, точно народное собрание, заявляет, что больше нельзя уже обманывать плебеев: если государство не будет сдерживать обещаний, то никогда не найдется ни единого воина; прежде следует всем вернуть свободу, чем раздавать оружие, чтобы на бой шли за отечество и сограждан, а не за господ. Консулы видели, чего хочет сенат, но не видели, чтобы кто-нибудь из тех, которые за стенами курий держали такие страшные речи, делил с ними народную вражду. Ясно было, что борьба с народом будет жестокая. Итак, прежде чем решиться на крайнее средство, они постановили еще раз посоветоваться с сенатом. Тут к креслам консулов поспешно подбежали младшие сенаторы, требуя, чтобы они отказались от консульства и сложили власть, поддержать которую у них недостает мужества.

29. Достаточно испробовав то и другое[194], консулы наконец заявили: «Чтобы вы не говорили, что были в неведении, сенаторы, мы объявляем вам, что предстоит великое восстание. Мы требуем, чтобы те, которые особенно упрекают нас в трусости, присутствовали, когда мы станем производить набор; если вам так угодно, то мы будем действовать согласно мнению тех, которые стоят за самые решительные меры». Консулы возвращаются на трибунал и приказывают нарочито звать по имени одного из стоявших на виду. Так как тот стоял молча, а около него несколько человек образовали круг, чтобы его не обидел кто-нибудь, консулы посылают к нему ликтора. Когда ликтор был прогнан, стоявшие около консулов сенаторы кричат, что это возмутительно, и сбегаются, чтобы помочь ему. Но когда от ликтора, которому только лишь не позволили взять вызванного, народ бросился на сенаторов, то драка была остановлена только вмешательством консулов; дело, впрочем, обошлось без камней и без оружия и ограничилось больше криком и раздражением, чем насилием.

Бурно был созван сенат, еще более бурно происходило совещание, причем побитые требовали следствия и наиболее рассвирепевшие соглашались с этим, но не выражая толковых мнений, а крича и шумя. Когда наконец раздражение успокоилось вследствие упрека, сделанного консулами, что в курии не больше здравомыслия, чем на форуме, совещание началось в порядке. Было три мнения. Публий Вергиний полагал, что не следует обобщать дела, следует иметь суждение только о тех, которые, поверив Публию Сервилию, пошли на войну с вольсками, аврунками и сабинянами. Тит Ларций высказывался, что не то теперь время, чтобы только за заслуги награждать; все плебеи обременены долгами, и только общие мероприятия могут помочь им; напротив, если положение одних будет одно, а других другое, то несогласие усилится, а не прекратится. Аппий Клавдий, и по природе не склонный к кротким мерам и ожесточенный частью ненавистью к нему народа, частью похвалами сенаторов, заявил, что столь сильные беспорядки произошли не от бедствий, а от своеволия и что плебеи больше балуются, чем неистовствуют. И именно это зло есть следствие права апелляции, ведь консулы только грозят, а не управляют, когда можно апеллировать к тем, которые одинаково виноваты». «А ну-ка, – сказал он, – выберем диктатора, на которого нет апелляции! И эта ярость, которая теперь все повергает в пламя, стихнет. Пусть тогда кто-нибудь толкнет мне ликтора, когда будет знать, что право распорядиться его спиной и жизнью находится в руках диктатора, чье величие он оскорбил!»

30. Многим мнение Аппия казалось жестоким и суровым, каково оно и было на деле; с другой стороны, мнения Вергиния и Ларция подавали дурной пример, особенно же Ларция, так как оно уничтожало кредит. Средним и умеренным в обоих отношениях представлялся совет Вергиния; но вследствие партийных расчетов и соблюдения личных интересов, которые всегда мешали и будут мешать общественным решениям, победа осталась за Аппием, и дело было близко к избранию его диктатором. Это непременно ожесточило бы плебеев, а между тем положение было весьма опасно, так как вольски с эквами и сабиняне разом были под оружием. Но консулы и старшие сенаторы озаботились, чтобы власть, располагающая к крутым мерам, была предоставлена кроткому человеку. Диктатором был избран Маний Валерий, сын Волеза. Хотя плебеи и понимали, что диктатор избран против них, но, имея права апелляции по закону, проведенному его братом, не боялись ничего дурного для себя и никакого высокомерия со стороны этого рода. Затем изданный диктатором эдикт, весьма похожий на эдикт консула Сервилия, укрепил это настроение; полагая, что и на личность его, и на власть можно положиться, они, оставив борьбу, записались в войско. Набралась армия, как никогда до того времени, – десять легионов; по три было дано консулам, а четыре взял диктатор.

И войну уже нельзя было откладывать. Эквы напали на латинскую землю. Латинские послы просили сенат или послать им помощь, или позволить им самим взяться за оружие для защиты своих пределов. Признано было более безопасным защитить безоружных латинов, чем позволить им снова взяться за оружие. Послан был консул Ветузий, и на этом опустошение кончилось. Эквы отступили с равнины и, полагаясь более на местоположение, чем на оружие, стали защищаться на вершинах гор.

Другой консул пошел на вольсков; чтобы тоже не терять времени, он, преимущественно опустошением их полей, заставил неприятелей придвинуть ближе лагерь и сразиться. На равнине, лежащей между двумя лагерями, обе враждебные армии выстроились, каждая перед своим валом. Вольски значительно превосходили численностью; поэтому они начали битву, разбившись на части и небрежно. Римский консул, не выдвигая вперед строя и не позволяя отвечать на крик врагов, приказал своим стоять, вонзив копья в землю, а когда враг подойдет очень близко, тогда начать со всей силой битву мечами. Утомленные бегом и криком, вольски бросились на римлян, которые, по-видимому, оцепенели от страха, но затем, почувствовав натиск лицом к лицу и увидев сверкающие перед их глазами мечи, в смятении, совершенно как будто попав в засаду, обратили тыл; однако и для бегства у них не было сил, так как они бегом шли на бой. Напротив, римляне, стоявшие в начале битвы спокойно, были со свежими силами, легко нагнали утомленных и взяли лагерь приступом; лишив же врага лагеря, они преследовали его до Велитр и ворвались в город – победители вместе с побежденными. И здесь при избиении всех без различия пролито было больше крови, чем в самом сражении. Пощада была оказана немногим – тем, которые сдались без оружия.

31. Пока это происходило в земле вольсков, диктатор разбивает, обращает в бегство и лишает лагеря сабинян, война с которыми была гораздо серьезнее. Послав конницу, он привел в смятение неприятельский центр, который был недостаточно укреплен вглубь вследствие растянутости флангов; на смешавшихся напала пехота. Одним натиском был взят лагерь и окончена вся война. После битвы при Регилльском озере не было в те годы другой – более славной. Диктатор с триумфом въезжает в город. Сверх обычных почестей ему и потомкам его было даровано место, чтобы смотреть представления в цирке, и на этом месте поставлено курульное кресло. После победы над вольсками у тех было отнято поле, лежащее около Велитр; а в Велитры отправлены поселенцы из Рима и выведена колония.

Несколько времени спустя дана была битва эквам, хотя и против воли консула, так как приходилось подступать к врагу на невыгодной позиции. Но обвинения со стороны воинов, что он затягивает дело, чтобы диктатор сложил должность, прежде чем они вернутся в город, – и таким образом обещания его остались столь же тщетными, как и обещания консула, – заставили его рискнуть двинуть войско на противолежащие горы. Это неосторожное предприятие удалось вследствие трусости врагов: прежде чем римляне подошли на расстояние полета стрелы, изумленные их смелостью неприятели покинули лагерь, хотя он был расположен в прекрасно укрепленном месте, и бросились в лежащую сзади равнину. Добычи здесь было много, и победа стоила мало крови.

После военной удачи в трех местах ни патриции, ни плебеи не перестали заботиться об исходе домашних недоразумений; ибо частью влиянием, частью происками ростовщики приняли такие меры, которые не только обманули надежды плебеев, но и сделали тщетными все старания диктатора. Валерий, по возвращении консула Ветузия, повел в сенате прежде всего речь о защите интересов победителя народа и сделал доклад, какие меры представляются ему необходимыми относительно попавших в кабалу. Когда предложения его были отвергнуты, то он сказал: «Не нравятся вам мои советы помириться; клянусь, скоро вы будете желать, чтобы защитники римских плебеев похожи были на меня. Я же не стану более обманывать своих сограждан и не буду напрасно оставаться диктатором. Внутренние раздоры и внешняя война вызвали необходимость для государства в этой должности: внешний мир достигнут, а дома этого не допускают; я буду присутствовать при мятеже лучше как частный человек, чем как диктатор». Выйдя после этих слов из курии, он сложил диктатуру. Для плебеев было очевидно, что он отказался от должности, возмущаясь за них; поэтому, когда он уходил домой, его провожали, выражая ему свое расположение и восхваляя его, как если бы он сдержал свое обещание, так как с его стороны не было препятствий к исполнению его.

32. Затем патрициями овладел страх, как бы в случае распуска войска не начались опять тайные сходки и совещания. И вот, полагая, что так как воины давали присягу консулам, то она для них обязательна и теперь, хотя набор произведен был диктатором, они приказали вести войска из города под предлогом возобновления эквами военных действий. Это распоряжение ускорило мятеж. И сперва, говорят, шла речь об убийстве консулов, чтобы освободиться от присяги; но узнав, что никакая святость обязательств не уничтожается преступлением, они, по совету некоего Сициния, без позволения консулов ушли на Священную гору[195] в трех тысячах шагах от города за Аниеном (это предание более распространено, чем сообщаемое Пизоном, что удаление последовало на Авентинский холм). Здесь без всякого вождя, укрепив лагерь валом и рвом, забирая с полей лишь необходимое для пропитания, они держались несколько дней спокойно, никем не задеваемые и никого не задевая.

В городе распространилась сильная паника, и обоюдный страх держал всех в напряженном состоянии: покинутые своими, плебеи опасались ярости патрициев, патриции боялись оставшихся в городе плебеев, не зная, чего лучше желать: чтобы они оставались или уходили? Долго ли ушедшая толпа будет спокойна? Что будет, если тем временем разразится какая-нибудь внешняя война? Тут, конечно, остается надежда лишь на согласие граждан; правдой или неправдой, но его надо восстановить в государстве! Ввиду этого решено было отправить к плебеям посредником Менения Агриппу, человека, обладавшего даром слова и приятного плебеям, из среды которых он сам происходил. Допущенный в лагерь, говоря по-старинному безыскусно, он рассказал, по преданию, лишь следующее: «В то время, когда в организме человека не было такой гармонии, как теперь, а каждый член имел свою волю, свои речи, все части тела вознегодовали, что их хлопоты, их труды и услуги достают все для желудка, а он, сидя спокойно в середине, только наслаждается доставляемыми ему благами; поэтому состоялось соглашение, чтобы руки не подносили пищу ко рту, рот не принимал предлагаемого, зубы не жевали. Желая в раздражении своем усмирить желудок голодом, сами отдельные члены и все тело исхудали до крайности. Из этого выяснилось, что и служба желудка не лишена значения, что он столько же питается, сколько питает, так как возвращает во все части тела, распределяя равномерно по жилам, изготовленную из съеденной пищи кровь, благодаря которой мы живы и сильны». Проводя отсюда сравнение, как похоже возмущение членов человеческого тела на раздражение плебеев против патрициев, он изменил настроение умов.

33. Затем начались переговоры о примирении и было дано согласие на выставленное плебеями условие, чтобы у них были свои неприкосновенные магистраты[196], которые имели бы право подавать помощь против консулов, и чтобы никто из патрициев не мог занимать эту должность. Таким образом, были избраны два народных трибуна – Гай Лициний и Луций Альбин [493 г.]. Они избрали себе трех товарищей; в числе их был и Сициний, виновник удаления; кто были два остальные, о том существует разногласие. Некоторые утверждают, что на Священной горе было выбрано только два трибуна и там проведен закон о неприкосновенности их.

Во время удаления плебеев вступили в консульство Спурий Кассий и Постум Коминий. При них заключен был договор с латинскими народами. Для заключения его один из консулов остался в Риме, другой, посланный для ведения войны с вольсками, разбил и обратил в бегство антийских вольсков и, преследуя их до города Лонгулы, овладели стенами его. Вслед за тем он взял Полуску, также вольский город, а после того сделал ожесточенное нападение на Кориолы.

В то время находился в лагере в числе знатнейших юношей Гней Марций, молодой человек и умный, и храбрый, прозванный впоследствии Кориоланом. Он случайно стоял на сторожевом посту, когда римское войско, осаждавшее Кориолы, сосредоточив свое внимание на запертых в городе гражданах, нисколько не опасалось войны с другой стороны, а между тем подверглось нападению вольских легионов, пришедших от Антия[197]; в то же время осажденные сделали вылазку из города. С отборным отрядом воинов он не только отразил нападение сделавших вылазку, но через открытые ворота мужественно ворвался в город, произвел резню в ближайшей части его и, схватив поспешно огонь[198], зажег здания, прилегавшие к стене. Крик горожан, смешанный с плачем женщин и детей, поднявшимся, по обыкновению, при смятении, прибавил храбрости римлянам и напугал вольсков; показалось, что город, на помощь которому они пришли, был взят. Так антийские вольски были разбиты, а город Кориолы завоеван. Этим отличием Марций настолько затмил славу консула, что совсем исчезло бы воспоминание о войне Постума Коминия с вольсками, если бы не оставался памятником договор с латинами, вырезанный на бронзовой колонне[199] и заключенный, за отсутствием товарища, одним Спурием Кассием.

В том же году умер Менений Агриппа, всю жизнь свою пользовавшейся одинаковым расположением патрициев и плебеев, а после удаления сделавшийся еще дороже плебеям. Этого посредника и третейского судью в восстановлении согласия среди граждан, посла патрициев к плебеям, вернувшего плебеев в город, не на что было похоронить; погребение было устроено плебеями, внесшими поголовно по шестой части асса.

34. Затем консулами были избраны Тит Геганий и Публий Минуций. В тот год [492 г.], когда и на границах царило спокойствие, и дома было восстановлено согласие, государство постигло другое, более тяжелое бедствие – сперва дороговизна съестных припасов, явившаяся следствием того, что поля остались, по случаю удаления плебеев, невозделанными, а затем такой голод, какой бывает у осажденных. И дело непременно дошло бы до гибели рабов и плебеев, если бы консулы не приняли мер, разослав для закупки хлеба во все стороны, не только в Этрурию, в правую сторону по берегу от Остии, и не только в левую – через страну вольсков в Кумы, но даже в Сицилию; так вражда с соседями заставила искать помощи в отдаленных странах. Когда хлеб был закуплен в Кумах, то корабли с ним были задержаны тираном Аристодемом в залог за имущество Тарквиниев, которого он был наследником. В земле вольсков и Помптинской области даже купить ничего нельзя было; сами закупщики хлеба подвергались даже опасности нападения со стороны народа. Хлеб из Этрурии пришел по Тибру и поддержал плебеев. Несвоевременная при столь стесненном продовольствии война обрушилась бы на них, если бы вольсков, уже бравшихся за оружие, не поразила страшная моровая язва. Это бедствие так напугало врагов, что, даже когда оно ослабело, страх их не прошел; пользуясь этим, римляне увеличили число колонистов в Велитрах, а в горы, в Норбу, выслали новую колонию, которая должна была служить оплотом в Помптинской области.

В правление следовавших затем консулов Марка Минуция и Авла Семпрония [491 г.] привезено было из Сицилии большое количество хлеба и возбужден был в сенате вопрос, почем отпускать его народу. Многие высказались, что пришло время прижать плебеев и вернуть права, исторгнутые у патрициев насильственно – путем удаления. В числе первых Марций Кориолан, враг трибунской власти, говорил: «Если они хотят прежних низких цен на продовольствие, то пусть вернут прежние права патрициям. Почему я вижу силу плебейских чиновников, силу Сициния, сам находясь под ярмом, точно выкупив свободу у разбойников? Ужели я стану переносить этот позор долее, чем к тому вынуждает необходимость? Я, не потерпевший царя Тарквиния, стану терпеть Сициния? Пусть он теперь уходит, пусть зовет с собой плебеев: открыта им дорога на Священную гору и другие холмы. Пусть они грабят хлеб с наших полей, как они грабили три года тому назад; пусть они пожинают плоды дороговизны, которую создало их возмущение. Смело утверждаю, что, укрощенные этой бедой, они предпочтут сами стать земледельцами, чем с оружием в руках мешать возделыванию земли своим удалением». Насколько трудно сказать, следовало ли так поступить, настолько, по моему мнению, возможно было патрициям под условием удешевления продовольствия избавить себя и от трибунской власти, и от всех прав, тяготивших их.

35. Но и сенат признал это мнение слишком суровым, и раздраженные плебеи едва не взялись за оружие: их уже теснят голодом, точно неприятелей, лишают пищи и насущно необходимого; иноземный хлеб, единственное пропитание, неожиданно посланное судьбою, будет вырван изо рта, если Гнею Марцию не будут выданы трибуны связанными, если он не получит удовлетворения, бичуя римских плебеев. Он является новым палачом для них, так как приказывает: умирать или идти в рабство. При выходе из курии он подвергся бы нападению, если бы трибуны в пору не назначили ему срок явиться в суд[200]. Это успокоило раздражение: всякий видел себя судьей, господином над жизнью и смертью врага. Марций сперва с презрением слушал угрозы трибунов: им-де дано право защищать, а не наказывать; они трибуны плебеев, а не патрициев. Но плебеи были до того враждебно настроены, что патриции считали себя вынужденными пожертвовать одним человеком. Тем не менее, несмотря на негодование плебеев, они оказали им сопротивление, прибегая частью к личному влиянию, частью к влиянию всего сословия. Сперва попробовали, нельзя ли расстроить дело, отстраняя при помощи разосланных клиентов угрозами от сходок и совещаний. Затем выступили все – можно было подумать, что все патриции подсудимые, – умоляя плебеев подарить им одного только гражданина, одного только сенатора, как будто виноватого, если они уже не хотят освободить невинного[201]. Но так как он сам в назначенный день не явился, то раздражение упорно держалось. Осужденный заочно, он ушел в изгнание к вольскам, грозя отечеству и уже тогда питая враждебные замыслы.

Вольски любезно приняли его и с каждым днем тем с бóльшим почтением относились к нему, чем больше он проявлял гнев на земляков и чем чаще слышались то жалобы, то угрозы его. Он пользовался гостеприимством Аттия Тулия. Последний выделялся в то время знатностью среди вольсков и был всегда врагом римлян. И вот они совещаются о войне против Рима, один – подстрекаемый старинной враждой, другой – недавней обидой. Они понимали, что нелегко побудить народ после стольких несчастных попыток снова взяться за оружие: многие предшествовавшие войны, а в последнее время моровая язва истребили молодежь, а это сокрушило дух сопротивления; так как ненависть ослабела уже от времени, то надо действовать искусственными средствами, чтобы вызвать раздражение какой-нибудь новой обидой.

36. Как раз в Риме готовились к Великим играм, подлежавшим возобновлению[202]. Причина возобновления была следующая: во время игр рано утром, еще до начала представления, какой-то хозяин гнал через цирк раба под колодкой и сек его; затем начались игры, точно будто бы приведенное обстоятельство не имело никакого отношения к празднеству. Немного погодя плебей Тит Латиний видел сон: ему представилось, будто Юпитер сказал ему, что на играх ему не понравился предводитель процессии; если игры не будут повторены в великолепной обстановке, то город подвергнется опасности; пусть он идет и возвестит об этом консулам. Хотя ум его не был, конечно, свободен от религиозного страха, однако уважение к значению должностных лиц и опасение показаться смешным одержали верх. Эта нерешительность дорого обошлась ему: через несколько дней он потерял сына. Чтобы причина этой неожиданной беды не осталась сомнительной, душевно измученному явилось во сне то же лицо, спрашивая, достаточно ли он награжден за небрежение к воле божества. Предстоит еще горше, если он не отправится поскорее и не сделает сообщения консулам. Дело было уже ясно, а когда он, однако, медлил и откладывал, его поразила страшная болезнь, проявившаяся во внезапном параличе. Тут гнев богов уже подействовал на него. И вот, измученный предшествовавшими и настоящими бедами, он созывает на совет близких и излагает им виденное и слышанное, неоднократное явление во сне Юпитера, угрозы и гнев небожителей, сбывшиеся в его несчастиях; по единогласному решению всех присутствующих его несут на носилках на форум к консулам; внесенный оттуда по приказанию консулов в курию, он рассказал то же самое сенаторам к великому удивлению всех; и вот свершается новое чудо: рассказывают, что он, который внесен был в курию лишенным движения всех членов, исполнив свой долг, ушел домой пешком.

37. Сенат постановил отправить игры самым торжественным образом. На эти игры, по совету Аттия Туллия, явилось множество вольсков. Перед началом игр Тулий, согласно уговору с Марцием, явившись к консулам, заявляет, что имеет сделать секретное сообщение по государственному делу. По удалении свидетелей он говорит: «Против воли я должен сказать нечто дурное о своих согражданах. Но я являюсь не с обвинением, что они уже совершили что-нибудь, а с предостережением, чтобы им не удалось совершить. Наши граждане непостоянны в гораздо большей степени, чем я хотел бы. Это мы испытали во многих поражениях, так как самим существованием своим мы обязаны не своим заслугам, а вашему терпению. Теперь здесь большое количество вольсков; у вас игры, граждане будут заняты зрелищем. Я помню, чтó при таком же случае сделали в этом городе сабинские юноши; страх берет, чтобы не случилось чего-нибудь необдуманного и безрассудного. Я решил, консулы, в наших и ваших интересах наперед сказать вам об этом. Что касается до меня, то я решил теперь же уйти отсюда домой, чтобы, оставаясь, не попасть в какую-нибудь беду за участие в чем-нибудь словом или делом». Сказав это, он ушел.

Когда консулы донесли сенату об этом сомнительном деле, переданном, однако, верным лицом, то по обыкновению обратили больше внимания на свидетеля, чем на суть дела, а это повело к принятию даже излишних мер предосторожности. Состоялось сенатское постановление об удалении вольсков из города, и разосланы были глашатаи с приказом, чтобы они ушли до наступления ночи. Сперва, когда они бежали собрать у знакомых свои вещи, их объял великий ужас; а затем, когда они уходили, ими овладело негодование, что их, точно злодеев и оскверненных, удалили от игр, от праздника, от этого, так сказать, сообщества богов и людей.

38. Шли они почти сплошными вереницами, и Туллий, пришедший наперед к Ферентинскому источнику, встречал знатнейших, по мере прибытия их, жалобами и выражением негодования; все они, охотно слушая речи, вторившие их раздражению, пошли за ним на поле, лежащее ниже дороги, а за ними собралась и остальная толпа. Здесь, точно оратор в народном собрании, упомянув о прежних обидах, причиненных римским народом, и поражениях, понесенных вольсками, он сказал: «Забыв все остальное, как вы относитесь к этому сегодняшнему оскорблению – к празднованию игр, начатому нашим позором? Или вы не понимаете, что сегодня отпразднован триумф над вами? Что ваше удаление послужило зрелищем для всех граждан и пришельцев, для стольких соседних народов, а ваши жены и ваши дети уведены на глазах всех? О чем, по вашему мнению, думали все, которые слышали слова глашатая, которые видели вас уходящими, которые повстречались с этой опозоренной толпой, как не о каком-нибудь безбожном деле? Потому нас гонят с места благочестивых, из их собрания, что мы своим присутствием осквернили бы игры и вызвали бы очистительные жертвоприношения. Что же далее? Вам не приходит в голову, что мы живы потому, что поспешили уйти? Разумеется, если то, что мы делаем, есть удаление, а не бегство. И вы не считаете вражеским этот город, оставшись в котором один день, вы все бы погибли? Они объявили вам войну, и великое горе будет объявившим, если только вы мужи!» Раздраженные сами по себе и воспламененные еще более этими словами, они разошлись оттуда по домам и, подстрекая каждый свое племя, добились отпадения всех вольсков.

39. Согласно решению всех племен, главнокомандующими для этой войны были выбраны Аттий Туллий и римский изгнанник Гней Марций, на которого полагали больше всего надежд [488 г.]. И он не обманул этих надежд, доказав, что Римское государство сильнее вождями, чем армией. Отправившись в Цирцеи, он прежде всего выгнал оттуда римских колонистов и, освободив таким образом этот город, передал его вольскам. Перейдя отсюда проселочными дорогами на Латинскую дорогу, он отнял недавно приобретенные римские города – Сатрик, Лонгулу, Полуску, Кориолы; затем взял Лавиний; затем, один за другим, Корбион, Вителлию, Требий, Лабики и Пед. Наконец от Педа он двинулся к Риму и, расположившись лагерем в пяти тысячах шагов от города у Клуилиева рва, начал опустошать оттуда римские поля, послав с опустошителями наблюдателей, которые следили бы за неприкосновенностью полей патрициев, – то ли потому, что он был более раздражен против плебеев, то ли с целью посеять раздор между патрициями и плебеями. И он бы возник, – так своими обвинениями трибуны возбуждали против знати и без того уже ожесточенных плебеев! – но страх перед внешним врагом, эти самые крепкие узы согласия, соединял умы, хоть и относившиеся друг к другу с подозрением и неприязнью.

В одном только не было согласия: сенат и консулы полагали всю надежду на оружие, а народ все предпочитал войне. Консулами были уже Спурий Навтий и Секст Фурий[203]. Когда они делали смотр легионам и распределяли отряды по стенам и другим пунктам, где казалось необходимым иметь сторожевые посты и караулы, их сперва напугала мятежным криком огромная толпа, требовавшая мира, а затем заставила созвать сенат и сделать доклад относительно отправления послов к Гнею Марцию. Сенаторы согласились с докладом, когда убедились, что мужество плебеев поколебалось; но отправленные к Марцию послы с просьбой о мире принесли суровый ответ: переговоры возможны, если вольскам будут возвращены поля; если же они хотят спокойно пользоваться добытым на войне, то он, помня об обиде, нанесенной ему гражданами, и о гостеприимстве друзей, постарается доказать, что изгнание раздражило, а не сокрушило его. Когда те же лица вновь были посланы, то их не пустили в лагерь. Рассказывают, что ходили в неприятельский лагерь с просьбами и жрецы в своих священных одеждах; но и они не более, чем послы, имели успех.

40. Тогда матроны толпой собираются к матери Кориолана Ветурии и его жене Волумнии. Было ли то следствием общественного рвения или страха женщин, я не нахожу точных известий; во всяком случае они добились того, что и Ветурия, женщина преклонных лет, и Волумния, неся с собою двух своих маленьких сыновей от Марция, пошли в неприятельский лагерь, и так как мужи не в состоянии были защищать город оружием, то женщины попытались защитить его мольбами и слезами.

Когда они пришли к лагерю и Кориолану было возвещено, что явилась большая толпа женщин, то сперва, при виде женских слез, он обнаружил еще большее упорство, так как остался бесчувственным перед величием государства при появлении послов и перед святыней, представшей пред его взорами и умом, при прибытии жрецов. Затем один из приближенных, узнав среди других объятую горем Ветурию, стоявшую между невесткой и внуками, сказал: «Если меня не обманывают глаза, то тут твоя мать, жена и дети». Тогда Кориолан, приведенный в замешательство, почти как безумный, побежал со своего места навстречу матери с распростертыми объятиями; но эта женщина, сменив мольбы на гнев, сказала: «Прежде чем принять объятия, позволь мне узнать, к врагу или к сыну я пришла, пленница или мать я в твоем лагере. К тому ли влекла меня долгая жизнь моя и несчастная старость, чтобы я видела тебя сперва изгнанником, а потом врагом? Ты мог опустошать эту землю, которая родила и вскормила тебя? В каком бы враждебном и угрожающем настроении ты ни пришел сюда, неужели твой гнев не пал при вступлении в эти пределы? В виду Рима не пришло тебе на мысль: “За этими стенами мой дом и пенаты, мать, жена и дети?” Итак, если бы я не родила, то Рим не был бы в осаде; если бы у меня не было сына, то я умерла бы свободною в свободном отечестве. Но мне уже не осталось ничего более позорного для тебя и более прискорбного для меня, и если я весьма несчастна, то ненадолго; ты подумай об этих, которых, в случае твоего упорства, ждет или преждевременная смерть, или продолжительное рабство!» Затем объятия жены и детей, вопль всей толпы женщин, оплакивавших себя и отечество, сломили наконец решимость этого мужа. Обняв своих, он отпускает их, а сам отодвигает лагерь от города.

Рассказывают, что, когда войска были уведены из римской области, то вследствие негодования на его поступок он погиб – по одним одной, а по другим – другой смертью. У Фабия, древнейшего писателя, я нахожу известие, что он дожил до старости; по крайней мере, по его рассказу, на склоне дней он часто повторял, что для старика изгнание еще гораздо тяжелее. Римские мужи не лишили женщин должной им похвалы – столь чуждо было тому времени стремление порочить чужую славу! – и даже для увековечения этого события, соорудили и освятили храм Женскому Счастью[204].

Затем, присоединив эквов, вольски вернулись в римскую область, но эквы не согласились признавать долее вождем Аттия Туллия; из спора, вольски или эквы должны дать вождя соединенному войску, возник раздор, а затем ожесточенная битва. Тут судьба римского народа истребила два неприятельских войска в битве, столь же гибельной, сколь и упорной.

Консулами стали Тит Сициний и Гай Аквилий [487 г.]. На долю Сициния выпала борьба с вольсками, на долю Аквилия – с герниками[205], тоже взявшимися за оружие. В том году герники были окончательно побеждены; борьба с вольсками ничего не решила.

41. Затем консулами стали Спурий Кассий и Прокул Вергиний [487 г.]. С герниками заключен был договор; две трети полей у них было отнято[206].

Половину их консул Кассий полагал отдать латинам, а половину плебеям. К этому дару он хотел присоединить часть общественного поля, с упреком указывая, что оно, будучи собственностью государства, находится в руках частных лиц[207]. Многим патрициям, состоявшим владельцами этой земли, такая мера грозила опасностью для их благосостояния. Но беспокоились они и за государство, полагая, что своею щедростью консул создает себе могущество, опасное для свободы. Тогда в первый раз опубликован был аграрный законопроект, обсуждение которого в последующее время до наших дней всегда сопровождалось великим потрясением государства.

Этой раздаче воспротивился другой консул, опираясь на сенат и встречая противодействие со стороны части плебеев, которые сперва начали роптать, что дар этот теряет цену, став общим для граждан и союзников; затем они неоднократно слышали в собрании как бы пророчества консула Вергиния, что предлагаемый товарищем дар гибелен, что эти поля приведут их будущих владельцев к рабству, что они открывают путь к царской власти. С какой стати, в самом деле, было привлекать сюда же союзников и латинское племя? Какая иная цель была возвращать третью часть отнятого поля герникам[208], недавно бывшим врагами, как не та, чтобы эти народы вместо Кориолана считали вождем Кассия? И уже противник, мешавший проведению аграрного закона, стал делаться популярным. Затем оба консула наперерыв друг перед другом стали угождать народу. Вергиний заявлял, что он допустит отвод полей лишь в том случае, если он будет произведен только римским гражданам; Кассий, стремившийся раздачей полей заслужить симпатию и союзников и потому не особенно угодивший гражданам, желая склонить их на свою сторону иным даром, приказал разделить народу деньги, вырученные от продажи сицилийского хлеба. Но плебеи отвергли этот дар, считая его не чем иным, как наличной платою за царскую власть, – до такой степени, вследствие зародившегося подозрения в домогательстве царской власти, граждане презирали в душе его подарки, точно все у них было в изобилии.

Известно, что немедленно по сложении должности он был осужден и казнен. Некоторые передают, что виновником казни его был отец; он, расследовав дело дома, высек и казнил сына, а имущество его посвятил Церере[209]; на эти деньги была изготовлена статуя и на ней вырезано: «Дар дома Кассиев». У других я нахожу известие – и оно ближе к истине, – что квесторы Цезон Фабий и Луций Валерий привлекли его к суду за государственную измену, и он осужден был судом народа, а дом его разрушен по распоряжению властей. Это площадь, находящаяся перед храмом Земли[210]. Во всяком случае, был ли то суд домашний или общественный, осуждение его состоялось в консульство Сервия Корнелия и Квинта Фабия [485 г.].

42. Раздражение народа против Кассия было непродолжительно. Прелесть аграрного законопроекта сама по себе, по устранении предложившего его, начала привлекать граждан, и страстное желание добиться его усилилось вследствие скаредности патрициев, которые после победы, одержанной в том году над вольсками и эквами, обошли воинов добычей: все взятое у врагов консул Фабий продал и отдал в казну. Из-за последнего консула имя Фабиев стало ненавистно плебеям; тем не менее патриции добились избрания в консулы Цезона Фабия вместе с Луцием Эмилием [484 г.]. Раздраженный этим еще более, народ вызвал домашними раздорами внешнюю войну, а во время ее гражданские распри были оставлены. Примирившиеся патриции и плебеи, предводимые Эмилием, в удачной битве разбили восставших вольсков и эквов. Но больше врагов погибло в бегстве, чем в битве: с таким упорством всадники преследовали рассеявшихся. В том же году в квинтильские иды был посвящен храм Кастора; обещан он был в латинскую войну диктатором Постумием; освящение совершил сын его, избранный для этого в дуумвиры[211].

И в этом году умы плебеев были волнуемы заманчивым аграрным законопроектом. Народные трибуны старались проявить свою популярную власть в угодных народу предложениях; патриции же, считая, что и без надежды на поживу народ слишком много неистовствует, с ужасом смотрели на эти подачки, побуждавшие его к безрассудству. Консулы оказались весьма деятельными вождями сопротивления патрициев. Поэтому победа оказалась на стороне этой партии и не только в настоящий момент, но и на следующий год [483 г.] привела к избранию в консулы Марка Фабия, брата Цезона, и Луция Валерия, еще более ненавистного плебеям за обвинение Спурия Кассия. И в этом году шла борьба с трибунами. Законопроект не прошел, а те, которые внесли его, оказались хвастунами, так как не дали предполагаемого дара. Имя Фабиев прославилось тремя следовавшими одно за другим консульствами, которые все сопровождались беспрерывными спорами с трибунами; поэтому эта высокая честь довольно долго оставалась за этим родом, так как считали, что она в надежных руках.

Затем началась война с вейянами и восстание вольсков. Сил для ведения внешних войн было почти в избытке, а ими злоупотребляли, затевая распри между собой. При всеобщем уже возбуждении умов почти ежедневно в городе и в деревнях стали появляться грозные небесные знамения. Прорицатели, вопрошаемые и от имени государства, и частными лицами и производившие гадания то по внутренностям животных, то по полету птиц, объясняли причину такого раздражения божества не чем иным, как ненадлежащим совершением священнодействий. Однако все эти ужасы разрешились тем, что весталка Оппия, обвиненная в прелюбодеянии, была казнена.

43. Затем консулами стали Квинт Фабий и Гай Юлий [482 г.]. В этом году не утихало внутреннее разногласие, а внешняя борьба шла еще более ожесточенная. Эквы взялись за оружие; кроме того, вейяне вступили в римскую область, опустошая поля. Когда тревога, причиняемая этими войнами, усиливалась, консулами сделались Цезон Фабий и Спурий Фурий. Эквы осаждали латинский город Ортону; вейяне, награбив уже много добычи, грозили осадить сам Рим.

Эти ужасы, которые должны были укротить плебеев, напротив, содействовали подъему их духа. И не по собственному почину они вновь прибегли к отказу от службы, но трибун Спурий Лициний, полагая, что пришло время воспользоваться крайне стесненным положением и навязать патрициям аграрный закон, взялся мешать ведению войны. Впрочем, все раздражение, которое он вызвал, злоупотребляя трибунской властью, обрушилось на самого виновника, и нападение консулов на него не было более ожесточенно, чем нападение собственных его товарищей, при содействии которых консулы и произвели набор. Войско набирается для ведения одновременно двух войн: одно передается Фабию, чтобы он вел его против вейян, а другое Фурию – против эквов. И в земле эквов не случилось ничего достойного упоминания; у Фабия же гораздо более хлопот было с гражданами, чем с врагами. Один этот муж, сам консул, насколько то зависело от него, поддерживал государственное дело, которое войско, из ненависти к нему, старалось предать. Ибо когда консул, весьма многих талантов главнокомандующего, обнаруженных им и в приготовлении к войне, и в ведении ее, так построил войско, что рассеял врага, выпустив лишь конницу, пехота отказалась преследовать рассеянных; и ни увещания ненавистного вождя, ни даже преступность дела и позор государства в настоящую минуту, а затем и опасность, что мужество вернется к неприятелю, не могли заставить их ускорить шаг или хоть, по крайней мере, стоять в строю. Не получив приказания, они поворачивают знамена и печальные – можно было подумать, что они побеждены, – возвращаются в лагерь, проклиная то вождя, то усердие всадников. И полководец не изыскал никаких средств, чтобы побороть этот столь пагубный пример: до такой степени у человека выдающихся дарований скорее может не хватить уменья управиться с гражданами, чем победить врага. Консул вернулся в Рим, не столько увеличив свою славу, сколько раздражив и ожесточив против себя ненависть. Тем не менее патриции добились того, что консульство осталось за родом Фабиев: консулом выбирают Марка Фабия, а в товарищи ему дают Гнея Манлия.

44. И в этом году [480 г.] один трибун выступил с предложением аграрного закона. То был Тиберий Понтифиций. Вступив на тот же путь, что и Спурий Лициний, точно тому сопутствовал успех, он на некоторое время помешал набору. Когда среди патрициев снова произошло смятение, то Аппий Клавдий заявил, что в прошедшем году трибунская власть побеждена: на деле – только на время, а по примеру – на вечные времена, так как оказалось, что она разрушается своими силами[212]. Всегда ведь найдется трибун, который захочет одержать победу над товарищем и заручиться расположением аристократии, содействуя благу государства; если нужно несколько, то и несколько трибунов всегда будет готово помогать консулам, но даже одного достаточно против остальных. Пусть только консулы и старейшие патриции стараются привлечь на сторону интересов государства и сената если не всех, то хоть нескольких трибунов. Убежденные советами Аппия, все патриции стали обращаться вежливо и приветливо с трибунами, да и бывшие консулы, пользуясь правами, вытекавшими из частных отношений к отдельным лицам, где влиянием, где авторитетом добились того, что те согласились обратить силу трибунской власти на пользу государства; таким образом, опираясь на содействие девяти трибунов[213] против одного противника общего блага, консулы произвели набор войска.

Затем они отправились на войну против Вей, куда сошлись вспомогательные войска со всей Этрурии, не столько из расположения к вейянам, сколько в надежде, что внутренние раздоры могут разрушить Римское государство. Знатнейшие люди в собраниях всех народов Этрурии громко заявили, что сила римская вечна, если они сами не станут уничтожать друг друга внутренними раздорами. Это единственная отрава, это единственная язва для сильных государств, делающая великое господство их конечным. Долго было сдерживаемо это зло – часто разумными планами патрициев, часто терпением плебеев, но уже дело дошло до крайности: из одного государства стало два, у каждой партии свои должностные лица, свои законы. Сперва беспорядки происходили при наборах, но во время войны все-таки оказывали повиновение вождям; что бы ни происходило в городе, но если в войсках сильна была дисциплина, то государство могло держаться; но обычай не слушаться властей следует за римским воином уже в лагерь. В последнюю войну во время самого боя, в минуту ожесточения, вследствие соглашения воинов, победа добровольно была передана побежденным эквам, знамена покинуты, вождь оставлен в строю, без приказания последовало возвращение в лагерь. Конечно, при настойчивости Рим может быть побежден собственными воинами; надо только объявить войну и открыть военные действия; остальное сделают сама судьба и боги. Эти надежды вооружили этрусков, бывших в многочисленных превратностях судьбы и побежденными, и победителями.

45. И консулы римские ничего не боялись, кроме своих собственных сил, своего оружия. Воспоминание о дурном примере, данном в последнюю войну, не позволяло доводить дело до того, чтобы одновременно надо было бояться двух войск. Итак, они держались в лагере, не решаясь сразиться ввиду двойной опасности: время и сами обстоятельства, думали они, быть может, ослабят раздражение и возвратят здравомыслие народу. Тем сильнее спешили действовать вейяне и этруски: сперва они вызывали на бой, подъезжая к лагерю с громким криком, а наконец, когда это нисколько не действовало, они стали бранить то самих консулов, то войско: притворные внутренние раздоры, говорили они, являются лишь прикрытием трусости и консулы столь же мало надеются на храбрость воинов, сколь мало доверяют их образу мыслей; небывалая форма мятежа – тишина и бездействие воинов. К этому они присоединяли частью верные замечания о необычайном происхождении римлян. К этим возгласам, раздававшимся под самым валом и у ворот, консулы относились довольно равнодушно; но неопытная толпа то выражала негодование, то стыдилась и забывала о домашних невзгодах: она не желает оставить неотмщенными врагов, но и не желает успеха ни патрициям, ни консулам; в душе плебеев происходит борьба между ненавистью к своим и к врагам. Наконец последняя одерживает верх: до такой степени высокомерно и нагло издевался враг! Толпой они собираются к палатке главнокомандующего, требуют, чтобы был подан сигнал. Консулы, как бы в раздумье, перешептываются и долго беседуют. Они желали сразиться, но желание надо было подавить и скрыть, чтобы сопротивлением и медленностью усилить пыл разгоряченных воинов. Отвечают, что это преждевременно, что не пришла еще пора сразиться; пусть остаются в лагере. Поэтому издают распоряжение воздерживаться от сражения; если кто без приказания вступит в бой, то будет наказан, как враг. Разойдясь, воины воспламеняются тем большим желанием сразиться, чем меньше его видят в консулах; и враги еще с гораздо большим ожесточением раздражают их, узнав, что консулы решили не давать битвы: оскорбления, думали они, останутся безнаказанными, воинам не доверяют оружия, вспыхнет ожесточенное восстание, наступил конец Римскому государству. В надежде на это они подбегают к воротам, усиливают брань, едва удерживаются от штурма лагеря. Но тут римляне не могли уже дольше выносить обид: по всему лагерю, со всех сторон бегут к консулам; уже не в сдержанной форме, как прежде, не через посредство старших центурионов передают свои требования, но повсюду все кричат. Решение назрело, но консулы медлят. Когда затем побуждаемый усиливавшимся шумом товарищ готов был уже уступить, опасаясь восстания, Фабий, дав знак молчать, сказал: «Я знаю, Гней Манлий, что они могут победить; но по их собственной вине я не знаю, хотят ли они этого. Итак, я бесповоротно решил не давать сигнала к битве, если они не поклянутся вернуться из этого боя победителями. Консула римского воины раз обманули в битве, но богов не обманут никогда!» В числе первых, требовавших битвы, находился центурион Марк Флаволей. «Победителем, – сказал он, – Марк Фабий, я вернусь из сражения!» На случай обмана он призывает на себя гнев отца-Юпитера, Марса Защитника и иных богов. Затем все воины, выступая вперед один за другим, повторяют ту же клятву. После этого подается сигнал; берут оружие, идут на бой полными гнева и надежды. Пусть теперь злословят этруски, пусть теперь, когда они вооружены, идут на них эти враги, острые на язык. В тот день явили все отменную доблесть – и патриции, и плебеи; особенно отличился род Фабиев. Они решили этой битвой примирить с собою плебеев, которых вооружили против себя многими гражданскими распрями.

46. Войско выстраивается, не отказывается и враг: ни вейяне, ни этрусские легионы. Они почти уверены были, что с ними так же будут сражаться, как сражались с эквами; можно-де надеяться и на другое, более тяжкое преступление, ввиду столь сильного раздражения и когда к тому представляется двойственный случай[214]. Но дело вышло совсем иначе: ни на какую из предшествовавших битв римляне не шли с бóльшим ожесточением – так озлобило их, с одной стороны, издевательство врага, с другой – медлительность консулов. Едва этруски успели развернуть ряды, как в самом начале суматохи дротики были не то что пущены, а, скорее, зря брошены, и дело дошло до рукопашной, до мечей, когда сражение отличается особенной яростью.

В первом ряду Фабии обращали на себя внимание и служили примером гражданам. Тут находился и Квинт Фабий, бывший три года назад консулом; стремительно несясь в густые ряды вейян и неосторожно попав в кучу врагов, он был пронзен мечом в грудь этруском, человеком страшной силы и мастером владеть оружием; когда меч был извлечен, Фабий упал, склонив голову к пробитой груди. Гибель этого одного мужа почувствовали оба войска, и римляне стали отступать; но консул Фабий перепрыгнул через тело и, выставив вперед небольшой щит[215], сказал: «В том ли вы клялись, воины, что вернетесь в лагерь беглецами? Или вы даже трусливейших врагов боитесь более, чем Юпитера и Марса, которыми вы клялись? А я, не дававший клятвы, или вернусь победителем, или, сражаясь, лягу здесь около тебя, Квинт Фабий!» Тогда Цезон Фабий, консул предыдущего года, сказал консулу: «Или ты думаешь, брат, убедить их этими словами сражаться? Боги, которыми они клялись, заставят их; мы же, как подобает вождям, как прилично роду Фабиев, будем возбуждать мужество воинов сражением, а не увещеваниями». Так два Фабия с копьями наперевес выбежали в первый ряд и увлекли за собою все войско.

47. Когда на одной стороне битва была восстановлена, консул Гней Манлий поощрял сражаться на другом фланге, где счастье было почти таким же изменчивым. Как на том фланге было с Квинтом Фабием, так и тут за консулом Манлием, пока он гнался за врагами, точно они были уже разбиты, бодро следовали воины; когда же он, получив тяжкую рану, вышел из строя, они дрогнули, думая, что он убит, и отступили бы, если бы поколебавшееся счастье не поддержал другой консул, прискакавший во весь опор в эту сторону с несколькими отрядами всадников, крича, что товарищ жив и что он сам победил, так как другой фланг врагов рассеян. Для восстановления порядка является и сам Манлий. Узнав обоих консулов, воины ободрились.

Вместе с тем ряды врагов были уже редки, так как, надеясь на численное превосходство, они послали резервы брать лагерь. Сделав на него не особенно энергичное нападение, они тратили время, думая больше о добыче, чем о битве; тем временем римские триарии[216], не бывшие в состоянии выдержать первого натиска, послали к консулам известие о своем положении, а сами по собственному почину собрались в кучу, возвратились к преторской палатке и возобновили сражение. Консул Манлий, вернувшись в лагерь, поставил у всех ворот воинов и отрезал врагам путь. Это отчаянное положение возбудило в этрусках скорее ярость, чем храбрость. Ибо после нескольких неудачных нападений в тех местах, где являлась надежда выйти, одна кучка юношей бросилась на самого консула, заметив его по оружию. Его спутники первыми приняли на себя стрелы, но затем не в состоянии были выдержать напор: консул пал, пораженный смертельной раной, и все рассеялись. Храбрость этрусков растет, а трепещущих римлян страх гонит через весь лагерь, и они дошли бы до крайности, если бы легаты, подхватив тело консула, не открыли одни ворота, освободив путь врагам. Тут они выскочили, но, уходя беспорядочной толпой, натолкнулись на победителя – другого консула. Здесь враги были снова рассеяны и перебиты.

Одержана была блестящая победа, но ее омрачила смерть двух столь славных мужей. Ввиду этого, хотя и состоялось сенатское постановление относительно триумфа, но консул заявил, что он вполне согласен допустить триумф войска вследствие особенной его доблести, проявившейся в этой войне, если только оно может праздновать триумф без вождя; сам же он по причине семейного траура по смерти брата Квинта Фабия, ввиду того, что государство, потеряв одного из консулов, отчасти осиротело, пораженный общественной и частной скорбью, не может принять лаврового венка. Этот отказ от триумфа был славнее всякого триумфа – так иной раз своевременно отклоненное прославление воздавалось в большей мере. Затем он распоряжался подряд двумя похоронами, товарища и брата, и обоим сказал надгробные речи; уступая им при этом свои заслуги, он тем самым вызвал признание большей части их за собой. Вместе с тем, помня о задуманном в начале консульства примирении с плебеями, он распределил между патрициями лечение раненых воинов. Большая часть была помещена к Фабиям, и нигде за ними не было более тщательного ухода. С этого времени Фабии стали уже популярны исключительно благодаря своим качествам, полезным для государства.

48. Итак, вместе с Титом Вергинием получил консульство Цезон Фабий [479 г.], опираясь столько же на патрициев, сколько и на плебеев. Пользуясь тем, что надежда на примирение уже в некотором смысле возникла, он заботился о войне, о наборе и обо всем ином в такой же степени, как о том, чтобы при каждом удобном случае плебеи сближались с патрициями. С этой целью в начале года он высказал мнение, что, прежде чем выступит какой-нибудь трибун с аграрным законопроектом, сенаторы должны предупредить его своим даром, разделив возможно равномерно плебеям отнятое у врага поле: вполне справедливо, чтобы им владели те, чьей кровью и потом оно приобретено. Сенаторы отвергли это предложение; некоторые даже жаловались, что энергичный некогда характер Цезона вследствие чрезмерной жажды славы слабеет и исчезает. Дальнейшей борьбы партий в городе не последовало. Латины были тревожимы нападениями эквов. Цезон, посланный туда с войском, перешел в землю самих эквов, чтобы опустошать ее; последние отступили в города и держались в стенах; вследствие этого не произошло ни одной замечательной битвы.

Между тем вейяне нанесли поражение вследствие неосторожности другого консула, и не явись своевременно на помощь Цезон Фабий, войско погибло бы. С того времени не было ни мира ни войны с вейянами; дело стало очень похоже на разбой: перед римскими легионами они отступали в города; но как только узнавали об их удалении, делали набеги на поля, превращая попеременно войну в мир, а мир в войну. Таким образом, нельзя было ни бросить, ни закончить этой борьбы. А между тем предстояли и другие войны: со стороны эквов и вольсков, которые оставались спокойными лишь до тех пор, пока давала себя чувствовать свежая боль от последнего поражения, или же – в ближайшем будущем – со стороны сабинян, постоянно враждебно настроенных, а также от всей Этрурии. Но вейяне были врагами не столько страшными, сколько постоянными, и чаще тревожили обидами[217], чем действительными опасностями; таким образом они ни минуты не позволяли забыть о себе и заняться чем-нибудь другим.

Тогда явились в сенат Фабии. За всех речь держит консул: «Как вам известно, сенаторы, война с вейянами нуждается не столько в большом, сколько в постоянном отряде. Вы заботьтесь о других войнах, а Фабиям предоставьте вейскую. Ручаемся вам, что величие римского имени не подвергнется там опасности. Мы имеем в виду частными средствами вести эту, так сказать, нашему роду принадлежащую войну; государство будет свободно от поставки туда воинов и отпуска денег». За это была выражена им глубокая признательность. Выйдя из курии, консул вернулся домой в сопровождении толпы Фабиев, стоявшей в ожидании сенатского постановления в преддверии курии. Им приказано было на следующий день явиться в оружии к дому консула; затем они разошлись по домам.

49. Молва об этом распространяется по всему городу; Фабиев превозносят до небес: один род принимает на себя государственное бремя, вейская война перешла на попечение частных лиц, ведется частным оружием. Если найдется в городе два столь сильных рода, если один возьмет себе вольсков, другой эквов, то все соседние народы могут быть покорены, тогда как римский народ будет жить в мире. На следующий день Фабии вооружаются и сходятся в назначенное место. Консул, выйдя в военном плаще[218], видит перед домом своим весь род Фабиев построившимся в ряды. Вступив в середину, он приказывает нести знамена. Никогда еще по городу не двигалось войско столь малочисленное, но в то же время столь славное и возбуждающее большее удивление: триста шесть воинов[219], все патриции, все одного рода, из коих никого даже деятельный сенат не отверг бы в любое время в роли вождя, шли, грозя силами одного рода погубить вейский народ. За ними следовала целая толпа: тут были и свои – родственники и друзья, которые мечтали не о чем-нибудь обыкновенном, будь то надежда или страх, но непременно о великом[220]; были и чужие, привлеченные заботами о государстве, недоумевающие, как выразить свое расположение и удивление. Желают им мужества и счастья в походе, желают исхода, соответствующего замыслу; после того обещают консульства и триумфы, всякие награды и почести. Когда они проходили мимо Капитолия и Крепости и других храмов, то сопровождавшие молились богам, которых видели и которых мысленно представляли себе, чтобы они даровали этому отряду счастливый и благополучный поход и вернули их в скором времени здоровыми к родителям на родину. Но молитвы были напрасны. Отправившись по Несчастной улице[221], через правую арку Карментальских ворот, они дошли до реки Кремера[222]. Это место было признано удобным для сооружения крепостцы.

Затем консулами стали Луций Эмилий и Гай Сервилий [478 г.]. И пока дело ограничивалось только опустошениями, то Фабиев было достаточно не только для защиты их крепостцы, но и на всем пространстве, где этрусские земли прилегают к римским, бродив по тем и другим границам, они защищали все свое и подвергали опасности вражеское. Затем последовал небольшой перерыв в опустошениях; тем временем вейяне, призвав войска из Этрурии, приступили к осаде крепостцы на Кремере, и римские легионы, приведенные консулом Луцием Эмилием, вступили в бой с этрусками; впрочем, вейяне едва имели время построить войско: в первые минуты лихорадочной поспешности, пока под знаменами размещаются ряды войска и резервы, налетавший внезапно с фланга отряд римских всадников не дал возможности не только начать битву, но и устоять на месте. Отброшенные таким образом к Красным Скалам[223], где у них был лагерь, они умоляют о мире; но, по врожденному легкомыслию, еще до удаления римского отряда с Кремеры, стали жалеть, что получили его.

50. Опять у вейского народа началась с Фабиями борьба, хотя приготовлений к большой войне не было сделано и дело не ограничивалось уже набегами на поля или внезапными нападениями на грабителей; несколько раз сражались и в чистом поле, со знаменами с обеих сторон. И часто один род римского народа одерживал победу над могущественнейшим по тому времени этрусским городом. Это сперва огорчало и возмущало вейян, затем, сообразно с обстоятельствами, возник план уловить жестокого врага в засады; поэтому им даже приятно было видеть, что от больших успехов у Фабиев увеличивается храбрость. Ввиду этого неоднократно навстречу грабителям, как бы случайно, гнали стада, поселяне оставляли поля пустыми, а вооруженные отряды, которые были посылаемы, чтобы удержать опустошения, бежали чаще от притворного, чем от истинного страха.

И уже Фабии с презрением смотрели на врага, думая, что их непобедимого оружия не может сдержать никакое место и никакое время. Эта самонадеянность увлекла их так далеко, что они побежали за скотом, который увидели далеко от Кремеры за большим полем, хотя тут и там заметны были вооруженные враги. И когда, не замечая того, они проскакали мимо засад, расположенных на самом пути, и, рассыпавшись, ловили разбежавшийся по обыкновению от страха скот, внезапно враги поднимаются из засад и показываются перед ними. Сперва их испугал послышавшийся со всех сторон крик, а затем отовсюду посыпались стрелы. По мере того как этруски сходились, Фабии были окружаемы уже беспрерывной цепью вооруженных, и чем больше враг наступал, тем более и они вынуждаемы были собираться в тесный круг; это делало заметной их малочисленность и многочисленность этрусков, так как число рядов последних вследствие тесноты места увеличилось. Прекратив битву, которая велась равномерно на все стороны, они отступают в одно место; напирая туда телами и оружием и построившись клином, они проложили себе путь. Дорога вела на полого возвышавшийся холм. Здесь только они остановились; затем, получив возможность на возвышенном месте перевести дух, они оправились от страха и даже отразили подступавших; пользуясь удобством места, меньшинство победило бы, если бы посланные в обход горами вейяне не взобрались на вершину холма. Это дало опять перевес врагу. Фабии все до одного были перебиты и крепостца их занята. Согласно засвидетельствовано, что все триста шесть человек погибли и остался один только близкий к совершеннолетию наследник рода Фабиев[224], которому суждено было и в мире, и на войне неоднократно помогать римскому народу в критические минуты.

51. Во время этого поражения консулами были уже Гай Гораций и Тит Менений [477 г.]. Последний немедленно был послан против этрусков, возгордившихся победой. Но и тогда дело шло неудачно, и враги заняли Яникул; город, теснимый, кроме войны, дороговизной, был бы осажден – этруски перешли уже Тибр, – если бы консул Гораций не был отозван из земли вольсков. И эта война угрожала самим стенам, так что первая нерешительная битва была у храма Надежды[225], вторая – у Коллинских ворот. Хотя здесь на римской стороне был и незначительный перевес, но в этой битве к воинам вернулось прежнее мужество, укрепив их для будущих сражений.

Консулами стали Авл Вергиний и Спурий Сервилий [476 г.]. После поражения, понесенного в ближайшей битве, вейяне воздержались от боя; происходили опустошения и делались нападения на римские поля во все стороны с Яникула, точно из крепости; ни скот, ни поселяне нигде не были в безопасности. Но они были обмануты тем же способом, каким обманули Фабиев. Преследуя скот, разогнанный нарочито повсюду для приманки, они попали в засаду. И насколько число их было больше, настолько сильнее была резня. Возникшее из этого поражения крайнее ожесточение послужило основанием и началом для большего побоища. Ибо, переправившись ночью через Тибр, они бросились штурмовать лагерь консула Сервилия. Прогнанные оттуда с большими потерями, они едва отступили на Яникул. Немедленно консул сам переходит Тибр и укрепляет лагерь под Яникулом. На рассвете следующего дня, ободренный в значительной степени вчерашней удачной битвой и еще более побуждаемый нехваткой хлеба хоть и к рискованному предприятию, да лишь бы оно скоро кончилось, он неосторожно направил войско прямо на Яникул на неприятельский лагерь, был оттуда прогнан с бóльшим позором, чем накануне враги, и спасся сам с войском лишь благодаря прибытию товарища. Попав между двух армий и поворачивая тыл то к одной, то к другой, этруски были совершенно уничтожены. Так, благодаря удачному, но безрассудному предприятию, окончена была вейская война.

52. С водворением мира подешевели съестные припасы в городе: и потому, что был привезен хлеб из Кампании, и потому, что вынуто было все припрятанное, после того как все перестали бояться голода в будущем. Затем обилие и мир снова сделали народ необузданным, и он стал искать прежнего, внутреннего, зла, когда не стало внешнего. Трибуны начали волновать плебеев, прибегая к своей обычной отраве – аграрному законопроекту – и возбуждая не только против всех патрициев, сопротивлявшихся им, но и против отдельных лиц. Предложившие аграрный законопроект Квинт Консидий и Тит Генуций привлекли к суду Тита Менения. В вину ставилась ему потеря крепостцы на Кремере, так как он, будучи консулом, стоял лагерем неподалеку. Это обвинение привело его к гибели, хотя патриции стояли за него не меньше, чем когда-то за Кориолана, и расположение к отцу его Агриппе еще не утратилось. Трибуны, однако, уменьшили наказание: хоть и требовали они казни, по обсуждении приговорили его к уплате двух тысяч медных ассов[226]. Но и оно обратилось для него в смертную казнь: говорят, что он не вынес позора и огорчения, заболел и умер.

Затем предан был суду другой – Спурий Сервилий, как только сложил консульство, уже в начале года [475 г.]. Это было при консулах Га е Навтии и Публии Валерии; когда трибуны Луций Цедиций и Тит Стаций назначили ему срок явки в суд, он встретил их вызов не просьбами своими или патрициев, как Менений, но выражением полной уверенности в своей невинности и в расположении к нему. И ему поставлена была в вину битва с этрусками у Яникула. Но, будучи человеком пылкого характера, как прежде при опасности государства, так тогда при своей, он уничтожил ее смелостью: в грозной речи он опроверг не только трибунов, но и плебеев и упрекал их за осуждение и смерть Тита Менения, несмотря на то что его отец своими стараниями некогда вернул их и благодаря ему они имеют теперь и эти законы, и этих должностных лиц, при посредстве которых неистовствуют. Поддержал его и товарищ Вергиний, выставленный свидетелем, уделив ему часть своей славы; особенно же помог ему суд над Менением – так переменилось тогда настроение.

53. Домашние споры кончились: началась война с вейянами, к которым присоединились сабиняне. Консул Публий Валерий, посланный по прибытии вспомогательных войск от латинов и герников с армией в Вейи, немедленно напал на сабинский лагерь, расположенный перед стенами союзников, и навел на сабинян такой страх, что, пока те делали вылазки отдельными манипулами в разных местах, чтобы удержать напор врага, взял лагерь, проникнув в него через те ворота, на которые направил свое первое нападение. За валом произошла затем не битва, а резня. Из лагеря смятение распространяется и на город; вейяне в страхе, точно их город взят, хватаются за оружие. Часть идет на помощь сабинянам, часть нападает на римлян, устремивших все свое внимание на лагерь. На некоторое время римляне поколебались и пришли в смятение; но затем, повернув знамена на обе стороны, они и сами оказывают сопротивление, и посланная консулом конница рассеивает и обращает в бегство этрусков; в один час побеждены были два войска, два могущественнейших и величайших соседних народа.

Пока это происходит у Вей, вольски и эквы расположились лагерем в латинской области и опустошали ее. Сами латины, без римского вождя или помощи, в союзе с герниками лишили их лагеря; вернув свое, они захватили еще большую добычу. Тем не менее против вольсков был послан из Рима консул Гай Навтий; я полагаю, в Риме не понравилось, что союзники без римского вождя и войска сами, собственными силами и по собственному плану, ведут войны. Все роды бедствий и обид применены были против вольсков, и все-таки нельзя было добиться, чтобы они вышли на бой.

54. Затем консулами были Луций Фурий и Гай Манлий [474 г.]. На долю Манлия достались вейяне; но войны не было; согласно просьбе, им дано было на сорок лет перемирие, после того как приказано было доставить хлеб и уплатить издержки. С водворением мира немедленно следуют внутренние раздоры. Плебеи неистовствовали, волнуемые аграрным законопроектом трибунов. Консулы, нимало не устрашенные осуждением Менения и опасностью Сервилия, усиленно сопротивлялись. Когда они слагали власть, то привлечены были к суду трибуном Гнеем Генуцием.

В консульство вступают Луций Эмилий и Опитер Вергиний [473 г.]; в некоторых летописях вместо Вергиния я нахожу консула Вописка Юлия. В этом году – какие бы там консулы ни были – обвиненные перед народом Фурий и Манлий обходят в траурной одежде как плебеев, так и младшее поколение патрициев. Убеждают, склоняют не принимать должностей и управления государством; консульские пучки, претексту и курульное кресло следует считать не чем иным, как принадлежностями похоронной церемонии; облеченные блестящими знаками власти, точно жертвенными повязками, предназначаются к смерти. Если им так нравится консульство, то пусть они уже теперь убедятся, что оно находится в плену и угнетении у всесильных трибунов; консул, точно трибунский служитель, должен делать все по мановению и распоряжению трибуна; если же он пошевелится, если обратит внимание на патрициев, если подумает, что в государстве есть еще что-нибудь, кроме плебеев, то он должен живо представить себе изгнание Гнея Марция, осуждение и смерть Менения. Возбужденные такими речами, патриции начали совещаться не в курии, а частным образом и не доводя о том до сведения большого числа лиц. Поскольку решено было, что подсудимых надо освободить правдой или неправдой, они одобряли все самые суровые мнения, и не было недостатка в исполнителях даже дерзкого дела. И вот в день суда плебеи в напряженном ожидании стояли на форуме, они сперва дивились, отчего не выходит трибун; затем, когда замедление начало уже представляться очень подозрительным, полагали, что он запуган знатью, и жаловались, что общественное дело покинуто и предано. Наконец бывшие у преддверия жилища трибуна возвестили, что он найден дома мертвым. Когда молва разнесла эту весть по всему собранию, то подобно тому, как войско рассеивается по убиении вождя, и плебеи разбежались все в разные стороны. Но особенно напуганы были трибуны, убедившиеся смертью товарища, сколь лишена значения помощь, представляемая законами о неприкосновенности их. И патриции неумеренно выражали свою радость: до того никто не раскаялся в вине, что даже невинные желали казаться свершившими ее и открыто говорили, что власть трибунов следует укротить злодеяниями.

55. Еще под впечатлением этой победы, дававшей очень дурной пример, объявляется набор, и консулы производят его без всякого протеста со стороны напуганных трибунов. Тогда плебеи стали гневаться больше на молчание трибунов, чем на распоряжения консулов, и говорили, что настал конец их свободе, что опять все вернулось к старому; вместе с Генуцием погибла и похоронена власть трибунов. Надо действовать иначе и изыскивать иные способы сопротивления сенату; способ же тут один: плебеи, не находя ни в ком защиты, должны сами защищать себя. Двадцать четыре ликтора служат консулам, и все они плебеи; нет учреждения более достойного презрения и более слабого, если только есть люди, которые могут не обращать на них внимания; но каждый представляет их себе чем-то большим и страшным. Такими речами возбудили они друг друга, и вот к плебею Волерону Публилию, который говорил, что он не обязан идти в солдаты, потому что он командовал ротой, консулы послали ликтора. Волерон обращается к трибунам; когда же никто не подавал ему помощи, консулы приказывают обнажить его и приготовить розги. «Я апеллирую к народу, – сказал Волерон, – так как трибуны предпочитают видеть, как на их глазах секут римского гражданина, чем погибать самим в своей постели от рук ваших». Чем громче кричал он, тем яростнее ликтор рвал с него тогу и раздевал его. Тогда Волерон, очень сильный сам по себе и поддерживаемый подошедшими, оттолкнул ликтора и скрылся в самой гуще толпы, откуда раздавался особенно сильный крик негодующих за него, и уже оттуда взывал: «Я апеллирую и умоляю народ о защите; помогите, граждане, помогите, товарищи! Нечего ждать трибунов, которые сами нуждаются в вашей помощи». Возбужденная толпа готовится будто к сражению; и было очевидно, что наступил решительный момент, что никакое ни общественное, ни частное право не будет ни для кого священным. Выйдя навстречу этой ужасной буре, консулы легко убедились в том, что величие без силы беззащитно. Ликторы были оскорблены, пучки сломаны, с форума они были загнаны в курию, не зная, насколько Волерон захочет пользоваться своей победой. Когда шум стих, созвав сенат, они жалуются на причиненную им обиду, на насилие со стороны плебеев, на дерзость Волерона. Хотя было высказано много резких мнений, но верх одержали старейшие, решившие, что сенаторам не следует состязаться с неразумными плебеями в раздражении.

56. Обратив на Волерона свое расположение, плебеи в ближайшие комиции избирают его народным трибуном на тот год, когда консулами были Луций Пинарий и Публий Фурий [472 г.]. Наперекор всеобщему мнению, что он займет свое трибунство преследованием консулов предыдущего года, он, ставя личное оскорбление ниже общего дела, ни единым словом не затронул консулов, а внес к народу предложение, чтобы плебейские чиновники избирались на трибутных комициях. Предложение касалось очень важного предмета, хотя и озаглавливалось именем, на первый взгляд, вовсе не страшным: оно совершенно лишало патрициев возможности при помощи голосов своих клиентов выбирать угодных им трибунов[227]. Этому весьма приятному для плебеев предложению упорно сопротивлялись патриции, и хотя ни консулам, ни знатнейшим лицам не удалось своим влиянием добиться вмешательства кого-нибудь из коллегий трибунов (что представляло единственную возможность противодействия), тем не менее это дело, трудное в силу своего важного значения, вследствие партийной борьбы затянулось на целый год. Плебеи вновь выбирают трибуном Волерона, патриции же, полагая, что дело дойдет до решительного столкновения, проводят в консулы Аппия Клавдия, сына Аппия, ненавистного и враждебного плебеям уже со времени борьбы, веденной его отцом. В товарищи ему дается Тит Квинкций.

С самого начала года [471 г.] речь шла прежде всего о новом законопроекте. Но как Волерон был автором закона, так товарищ его Леторий был столь же новым, сколь и усердным защитником его. Решительным делала его огромная военная слава, так как в то время не было никого, кто бы превосходил его личной храбростью. И между тем как Волерон говорил лишь о законопроекте, воздерживаясь от нападок на консулов, этот, начав с обвинения Аппия и рода его, высокомерного и жестокого против римских плебеев утверждал, что патриции выбрали не консула, а палача, чтобы мучить и терзать плебеев. Но грубая речь военного человека не соответствовала его свободолюбивому образу мыслей. И вот, ощущая недостаток в выражениях, он сказал: «Так как я нелегко говорю, но твердо держусь того, что сказал, то прошу вас, явитесь завтра сюда. Здесь я или умру на ваших глазах, или проведу законопроект».

На следующий день трибуны занимают освященное место[228]; консулы и знать, чтобы помешать закону, остаются в собрании. Леторий приказывает удалить всех, кроме желающих подавать голоса[229]. Но знатные юноши стояли, нимало не отступая перед курьерами[230]. Тогда Леторий приказывает взять некоторых из них. Консул Аппий отрицает право трибуна против кого-нибудь, кроме плебеев; он ведь чиновник не всего народа, а плебеев; даже сам он, в силу своей высшей власти, не может, согласно обычаю предков, удалять[231], так как говорится: «Если вам угодно, квириты, уходите». Рассуждая небрежным тоном о законах, он легко мог взволновать Летория. И вот раздраженный трибун посылает к консулу курьера, а консул – к трибуну ликтора, крича, что он частный человек, не имеет высшей власти, что он не чиновник; и трибун подвергся бы оскорблению, если бы все собрание с яростью не поднялось на консула в защиту трибуна и не сбежалась бы со всего города на форум возбужденная толпа. Но Аппий упорно выдерживал эту бурю; и конечно дело дошло бы до кровопролития, но другой консул, Квинкций, поручил консулярам, если нельзя будет иначе, то хоть силой увести товарища с форума, а сам успокоил просьбами рассвирепевший народ и убедил трибунов распустить собрание; пусть дадут срок успокоиться гневу; время не лишит их принадлежащей им силы, а прибавит к силе рассудительность, и сенат подчинится народу, и консул – сенату.

57. С трудом успокоил Квинкций плебеев, еще с гораздо большим трудом патриции – другого консула. Когда наконец собрание плебеев было распущено, под председательством консулов происходит заседание сената. Здесь страх и раздражение поочередно вызывали различные мнения; но с течением времени, чем больше умы от увлечения обращались к размышлению, тем больше забывали о борьбе, так что даже выразили благодарность Квинкцию за его содействие успокоению раздоров. Аппия просят стремиться только к такому величию консульской власти, какое может быть в государстве, желающем согласия. В то время как трибуны и консулы все рвут к себе, посередине не остается вовсе сил; государство разделено и растерзано; стремятся не столько к целости его, сколько к обладанию им. Напротив, консул призывал в свидетели богов и людей, что из трусости государство предают и покидают; не сенату недостает консула, а консулу – сената; принимаются более тягостные законы, чем были приняты на Священной горе. Тем не менее, побежденный единодушием сенаторов, он смолк.

58. Закон прошел тихо. Тогда трибуны в первый раз были выбраны в трибутных комициях. Пизон свидетельствует, что прибавлено было три трибуна, как будто бы раньше было два. Он приводит и имена трибунов: Гней Сикций, Луций Нумиторий, Марк Дуиллий, Спурий Ицилий, Луций Мецилий.

Во время беспорядков в Риме началась война с вольсками и эквами. Они опустошили поля, чтобы, в случае какого-нибудь удаления плебеев, последние имели основание обратиться к ним; но когда восстановлено было согласие, они отодвинули лагерь назад. Аппий Клавдий послан был в землю вольсков, а на долю Квинкция достались эквы. Ту же суровость, которую Аппий проявлял дома, проявил он и на войне, но только с большей свободой, потому что она не стесняема была трибунскими оковами. Он ненавидел плебеев ненавистью, превышавшей ту, которую он унаследовал от отца; он считал, что он побежден ими; хотя и избрали как противовес власти трибунов его, единственного консула, но закон прошел, тот закон, который при помощи некоторых крутых мер прежние консулы остановили, хотя сенат и не возлагал на них таких надежд. Это раздражение и негодование побуждали его суровый дух терзать войско жестокими распоряжениями. И ничем нельзя было укротить воинов; так сильно укрепился в них дух сопротивления! Все делалось медленно, вяло, небрежно, наперекор; ни стыд, ни страх не мешали идти тихо всякий раз, как вождь желал ускорить марш; если он являлся поощрять к работе, то все ослабляли прилежание, обнаруженное добровольно; в присутствии его опускали взоры, и если он проходил мимо, то втихомолку посылали ему проклятия; все это порой тревожило и этот дух, которого не могла сломить ненависть плебеев. Испробовав напрасно все крутые меры, он перестал уже разговаривать с воинами, говоря, что войско развращено центурионами, называл их иногда в насмешку народными трибунами и Волеронами.

59. Все это было известно вольскам, и тем сильнее они наступали, надеясь, что римское войско будет так же раздражено против Аппия, как было раздражено против консула Фабия. Впрочем, ненависть против Аппия была гораздо сильнее, чем против Фабия, ибо они не только не желали победить, как воины Фабия, но даже желали быть побежденными. Выведенные в строй, они в позорном бегстве устремились в лагерь и остановились только тогда, когда увидали движение вольсков на укрепления и позорное избиение арьергарда. Тогда они были вынуждены сразиться, так что победоносный уже враг был отброшен от вала; тем не менее ясно было, что римские воины не хотели только отдавать свой лагерь, а во всем остальном они рады своему поражению и бесчестию. Когда, нисколько не смущенный этим, суровый Аппий хотел еще прибегнуть к строгости и готов был созвать собрание, к нему сбегаются легаты и трибуны, убеждая его ни в каком случае не прибегать к власти, вся сила которой основывается на готовности слушаться. Все воины говорят, что они не пойдут на собрание, повсюду слышны голоса, требующие удаления лагеря из вольской области. Победоносный враг недавно был почти в воротах и на валу, и перед глазами всех очевидная, а не только призрачная великая беда.

Уступив наконец ввиду того, что выгадывается только отсрочка наказания, консул отменил собрание. Он приказал объявить на завтрашний день отправление, а на рассвете сигналом дал знак выступать. Когда войско выступило из лагеря, вольски, точно поднятые тем же сигналом, напали на арьергард. Шум, достигший оттуда до авангарда, произвел такое смятение среди частей и отрядов, что невозможно было ни слышать команды, ни строиться. Все думали только о бегстве. И они неслись врассыпную через груды тел и наваленного на них оружия так, что римляне только тогда остановили бегство, когда враг прекратил преследование. Собрав наконец воинов из рассеявшего их бегства, консул, напрасно посылавший вслед своим приказание вернуться, расположился лагерем на дружественной земле. Созвав собрание, он основательно упрекал войско, предавшее военную дисциплину, ушедшее от своих знамен, спрашивая отдельных лиц, где их знамена, где оружие. Затем, подвергнув наказанию розгами, он казнил безоружных воинов, знаменосцев, покинувших знамена, кроме того, центурионов и пользовавшихся двойным пайком[232], которые оставили свои ряды; из остального войска взят был по жребию для казни каждый десятый.

60. Напротив, в земле эквов консул и воины соперничали в предупредительности и услугах. Квинкций был более кроток по природе своей, а несчастная суровость товарища еще более склоняла его в пользу своего характера. Не решаясь выступить против вождя и войска, столь согласных между собою, эквы позволяли врагу ходить по их стране с целью опустошить ее; и ни в одну войну до того не была сгоняема добыча с более обширного пространства. Вся она была предоставлена воинам. Присоединялись и похвалы, которые не менее наград радовали сердца их. Войско вернулось более расположенным к вождю, а через него и к патрициям, говоря, что им дан сенатом отец, а другому войску – тиран.

Этот год, прошедший при различном военном счастье в жестокой борьбе дома и вне, особенно прославился трибутными комициями, имевшими более значения, как победа в затеянной борьбе, чем по реальной выгоде, ибо удаление из собрания патрициев не столько усилило плебеев или ослабило патрициев, сколько лишило достоинства сами комиции.

61. Последующий год [470 г.], год консульства Луция Валерия и Тита Эмилия, был более бурным как вследствие борьбы сословий из-за аграрного законопроекта, так и вследствие суда над Аппием Клавдием. Этот самый ожесточенный противник законопроекта, поддерживавший дело владельцев общественного поля, точно третий консул, был привлечен к суду Марком Дуиллием и Гнеем Сикцием. Никогда до того не был привлекаем к народному суду обвиняемый, столь ненавистный плебеям, накопившим злобу и против него, и против его отца. Но и патриции едва ли выступали так усердно в защиту кого-нибудь другого: предавался ведь раздраженным плебеям, думали они, борец за сенат и защитник его достоинства, стоявший против всех мятежей, поднимавшихся и трибунами, и плебеями, только перешедший меру в борьбе.

Сам Аппий Клавдий единственный из сенаторов ни во что не ставил ни трибунов, ни плебеев, ни суд над собою. Ни угрозы плебеев, ни мольбы сената ни на минуту не могли его склонить не только переменить одежду и просьбами заискивать расположения плебеев, но даже смягчить или убавить хоть сколько-нибудь обычную резкость речи, когда пришлось вести свое дело перед народом. То же выражение лица, то же презрение во взоре, тот же тон речи, так что большая часть плебеев так же боялась Аппия-подсудимого, как боялась Аппия-консула. Он сказал одну только речь в обычном своем обвинительном тоне, и до того поразил своей твердостью и трибунов, и плебеев, что они добровольно отсрочили дело, а потом позволили затянуть его. Между тем прошло немного времени; но прежде чем наступил назначенный срок, он заболел и умер. Когда трибуны попытались помешать произнесению над ним похвального слова, то плебеи не пожелали лишить погребения такого великого мужа обычной почести, и, явившись в большом числе на похороны, столь же спокойно выслушали хвалы умершему, как слушали обвинения против живого.

62. В том же году консул Валерий, отправившийся с войском в землю эквов, не будучи в состоянии вызвать врага на бой, приступил к осаде лагеря. Делу помешала посланная небом ужасная буря, сопровождавшаяся градом и громом. Удивление затем усилилось, когда за знаком к отступлению вернулась тихая и ясная погода; ввиду этого приступить вновь к штурму лагеря, как бы находящегося под защитою божества, представлялось безбожным. Все вызванное войною раздражение обратилось к опустошению полей. Другой консул, Эмилий, вел войну в земле сабинян. И там поля были опустошены, так как враг держался в стенах. Вызванные затем сожжением не только усадьб, но и деревень, которые были густо заселены, сабиняне вышли навстречу грабителям, но после нерешительной битвы на следующий день отодвинули лагерь в более безопасные места. Консул признал это достаточным, чтобы оставить врага как побежденного, хотя вся война не была еще и начата.

63. Когда раздоры дома во время этих войн продолжались, консулами сделались Тит Нумиций Приск и Авл Вергиний [469 г.]. Было очевидно, что плебеи не допустят долее замедления в принятии аграрного закона, и готовилось жестокое возмущение; но в это время по дыму от пожара усадьб и по бегству поселян узнали, что вольски близко. Это обстоятельство подавило мятеж, уже подготовленный и почти прорывавшийся. Внезапно отправившиеся по распоряжению сената на войну консулы вывели из города всю молодежь и тем успокоили остальных плебеев. А враги форсированным маршем удаляются, напрасно только напугав римлян; Нумиций отправился против вольсков в Антий, а Вергиний – против эквов. Здесь, едва не потерпев большого поражения вследствие нападения из засады, воины поправили своей доблестью дело, погибшее было по небрежности консула. Лучше велась война в земле вольсков; разбитые в первом сражении, враги побежали к богатейшему по тому времени городу Антию. Не решившись штурмовать его, консул взял у антийцев другой город, далеко не такой богатый, – Ценон. Пока эквы и вольски отвлекали римское войско, сабиняне, производя опустошения, дошли до самых ворот города. Затем спустя немного дней, когда оба раздраженные консула вступили в их пределы, сами понесли от двух армий больше урона, чем причинили.

64. Конец года прошел довольно мирно, но его, как всегда, нарушила борьба патрициев и плебеев. Рассерженные плебеи не пожелали принять участия в комициях для избрания консулов; патрициями и их клиентами в консулы были выбраны Тит Квинкций и Квинт Сервилий. Этот год [468 г.] похож был на предыдущий – вначале мятежный, а затем спокойный вследствие войны с внешними врагами. Сабиняне, пройдя форсированным маршем через крустуминские поля, произвели резню и пожар за Аниеном и хотя были прогнаны чуть не от Коллинских ворот и стен города, но угнали огромную добычу и много пленных. Консул Сервилий, преследуя их с войском, готовым вступить в бой, самой армии догнать не мог, так как место было ровное, но произвел опустошение на столь обширном пространстве, что не оставил ничего нетронутым и вернулся, взяв гораздо большую добычу.

И в земле вольсков дело велось отменно, благодаря усердию как вождя, так и воинов. Сперва дана была битва на равнине с огромными потерями и большим кровопролитием с обеих сторон. И римляне, малочисленность которых делала потери более чувствительными для них, отступили бы, если бы консул не ободрил войска, прибегнув к обману, послужившему ко благу, крича, что на другом фланге враги бегут. Сделано было нападение, и римляне, считая себя одерживающими победу, победили на самом деле. Опасаясь, чтобы чрезмерное преследование не повело к возобновлению сражения, консул приказал трубить отступление. Прошло несколько дней, во время которых обе стороны как бы молча заключили перемирие; тем временем из всех племен вольсков и эквов сошлось в лагерь огромное количество людей, не сомневаясь, что если римляне заметят это, то ночью уйдут. Поэтому около третьей стражи они идут на штурм лагеря. Успокоив смятение, возникшее было от внезапного страха, Квинкций, приказав воинам спокойно оставаться в палатках, выводит на стражу когорту герников, а горнистам и трубачам приказывает, сев на коней, трубить перед валом и держать неприятеля в тревоге до света. Остальную часть ночи в лагере все было настолько спокойно, что римляне могли даже заснуть. А вольсков держал в напряженном состоянии вид вооруженных пехотинцев, которых, им казалось, было больше и которых они принимали за римлян, а также фырканье и ржание коней, которые горячились, чуя необычных всадников и, кроме того, звуки труб.

65. Когда рассвело, римляне, свежие и выспавшиеся, выведены были в строй и при первом натиске поколебали утомленных стоянием и караулами вольсков; впрочем, враги скорее отступили, чем были прогнаны, так как сзади были холмы, куда безопасно можно было отступить в полном порядке за первые ряды. Консул, дойдя до неровного места, остановил войска. Воины с трудом были сдерживаемы, кричали и требовали, чтобы им позволено было наступать на пораженных. Еще энергичнее действовали всадники: окружив вождя, они громко заявили, что пойдут вперед знамен. Пока консул медлил, надеясь на доблесть воинов, но, не доверяя месту, они кричали, что пойдут, и за криком последовало дело. Вонзив метательные копья в землю, чтобы с большей легкостью взбираться на крутизну, они устремляются бегом. Вольски, пустив при первом нападении копья, бросают валявшиеся под ногами камни на наступающих и, приведя их частыми ударами в смятение, начинают теснить с возвышенного места. И левый фланг римлян очутился бы в затруднительном положении, если бы консул не рассеял страх уже отступавших воинов, возбуждая стыд, упрекая их и в безрассудстве, и в трусости. Сперва они оказывают упорное сопротивление, затем, когда, не покидая своего места, отдохнули, решаются сами двинуться вперед и с новым криком наступают; возобновив нападение, они карабкаются вверх и преодолевают трудность местоположения. Уже они были близки к тому, чтобы взобраться на вершину холма, как враги обратили тыл; несясь врассыпную, и бегущие, и преследующие почти вместе вступили в лагерь. Во время этой паники лагерь был взят. Те вольски, которые могли убежать, устремились в Антий. В Антий приведено было и римское войско. После осады, продолжавшейся немного дней, город был сдан не вследствие необычайных нападений осаждавших, но потому, что уже со времени той несчастной битвы и потери лагеря вольски пали духом.