История российских евреев (1881-1917)

ОЧЕРК ВОСЬМОЙ

1

Зa тридцать лет правления Николая I увидело свет огромное количество правительственных указов о евреях - около шестисот! Это составило почти половину всех законов о евреях, которые выпустили в Российской империи за все время ее существования. Вряд ли был другой народ в государстве, на который в таком огромном количестве сыпались правительственные постановления и разъяснения, поправки к законам и поправки к поправкам. Трудно теперь понять, почему император уделял несоразмерно большое внимание столь малому народу, который вполне бы мог затеряться среди других народов Российской империи и избежать - подобно другим - этой бурной административной активности. Не было тогда опасений, что евреи взбунтуются в один прекрасный день подобно полякам или станут резать "неверных" подобно "немирным" кавказцам, - и тем не менее Николай I и его правительство с маниакальной настойчивостью вводили один закон за другим, чтобы "обезвредить" евреев и непременно обратить их в православие.

Надо отдать ему должное: когда факты доказывали невиновность евреев, Николай I немедленно снимал с них всякие обвинения. Но он же был инициатором многих ограничительных законов и вникал практически во все мелочи еврейской жизни, хотя огромная Российская империя предоставляла ему массу иных забот. Это он повелел - несмотря на возражения кабинета министров - выслать из центральных губерний всех евреев-винокуров, хотя там не хватало еще русских мастеров, и выселение пошло во вред делу. Это в его царствование выселяли евреев из Киева и из Курляндии, из Севастополя и Николаева, а евреям Царства Польского запретили переселяться в российские пределы, "дабы преградить чрезмерное размножение в России сих людей, более вредных, нежели полезных для государства". Это Николай I распорядился выселить евреев из пятидесятиверстной пограничной полосы на западе России - с такой категорической резолюцией: "исполнить без всяких отговорок", и он же, в нарушение собственного закона, ограничил прием евреев с высшим образованием на государственную службу - "не иначе, как в одних западных губерниях". А когда Государственный Совет порекомендовал ему хотя бы частично уравнять евреев в рекрутской повинности с остальным населением, он отказал категорически: "Оставить по-прежнему".

Своими постановлениями правительство вторгалось во все области внутренней жизни евреев и даже попыталось изменить их внешний облик. В какой-то момент в Петербурге решили, что традиционная одежда "отталкивает евреев от всякого сообщения с христианами", и решили эту одежду искоренить. Власти ввели особый налог на "шитье еврейской одежды со всякого мужского и женского верхнего платья", и в городах этот указ оглашали публично, "с барабанным боем, чтобы никто из евреев не смел противиться…" (Не надо только полагать, что подобное ограничение было некиим новшеством и касалось одних лишь евреев. Еще при Павле I дворянам и жителям столиц запретили носить фраки, но разрешили зато немецкое платье с точным указанием его цвета и размера воротника. Запретили надевать жилеты, но разрешили взамен них камзолы. Башмаки можно было носить с пряжками, но ни в коем случае не с лентами, а короткие сапоги с отворотами или со шнурками безусловно изымались из употребления. Не позволяли даже "безмерно увертывать шею платками", но разрешали "повязывать ее без излишней толстоты").

Еврейские законоучители прошлого установили, что ношение традиционной одежды предохраняет евреев от слияния с другими народами, и даже требовали подвергнуть жизнь опасности во времена преследований, но не делать перемен в одежде. Российские евреи усматривали в политике властей покушение на их веру и - как сообщали тогда - "простирали свое упрямство до неистовства". Члены особой раввинской комиссии заявили правительству, что "обыкновенные полицейские меры мало обещают успеха. Еврей будет разоряться платежом налога на одежду, но добровольно не покинет ее. Нужны будут меры насилия, а может быть и хуже".

В 1844 году налог ввели уже не за шитье, а за ношение еврейской одежды. В каждой губернии устанавливали свои цены, и в Вильно, к примеру, брали с купцов первой гильдии по пятьдесят рублей в год за право сохранить традиционный костюм, с мещан по десять рублей, а с ремесленников - по пять. За одну только ермолку на голове полагалось с каждого еврея от трех до пяти рублей серебром ежегодно. Правительственный комитет рекомендовал отменить этот налог, но Николай I повелел: "Отнюдь нет, а продолжать с желающих носить ермолки положенную подать - пять рублей серебром". Затем вышел указ об окончательном запрещении еврейской одежды с первого января 1851 года: "Всякое различие в еврейской одежде с коренными жителями должно быть уничтожено". Одним только старикам - с особого разрешения генерал-губернаторов - позволили донашивать их традиционное платье. Запретили "ношение пейсиков". Высочайшим повелением запретили "женщинам-еврейкам брить головы при вступлении в брак" - за нарушение штраф в пять рублей. Обязали раввинов носить общую с коренным населением одежду, а употребление таллесов и тфилин разрешили лишь в синагогах и запретили появляться в них на улицах.

Однако евреи продолжали упорствовать. Женщины покрывали головы низко повязанными косынками, чтобы скрыть бритые головы, а мужчины выходили на улицу в длинных, до пят, халатах и прятали под ними короткие панталоны, чулки, пояса и башмаки. Но надзор за соблюдением этого закона возложили на полицию, и та старалась со всей решительностью и по своему разумению. "Пейсы должны быть не более полутора вершков, считая оные с передней части виска", - указывал некий полицмейстер, и городовые выполняли это неукоснительно.

Паулина Венгерова, очевидец тех событий, писала в своей книге "Воспоминания бабушки": "Городовой увидел на рынке бедного еврея в длиннополом кафтане. Он прежде всего накинулся на еврея с бранью, потом, подозвав к себе на помощь другого городового, вынул из кармана большие ножницы, которые постоянно имелись у полицейских, и оба блюстителя закона принялись приводить жертву в "культурный" вид. Одним взмахом ножниц отрезали обе полы его длинного кафтана, который превратился в нечто вроде фрака, затем у него сорвали шапку и обрезали длинные ушные локоны (пейсы)… После того городовые отпустили его, и толпа долго хохотала над его жалким, уродливым видом… Если случалось, что у полицейских не оказывалось при себе ножниц, то они заменяли их двумя камнями: застигнутого врасплох еврея клали на землю, под каждый из его злополучных ушных локонов подсовывался камень, а другим камнем до тех пор терли волосы, пока локон не отпадал. Такого рода операция причиняла, конечно, страшную боль, но это не принималось во внимание".

Виленские женщины попросили у местного начальства, чтобы им разрешили покрывать бритые головы париками или специальными косынками, но в этом усмотрели "противление Монаршей воле" и просьбу отклонили. Городовые отнимали у женщин парики и уничтожали их в полицейских участках; срывали с голов и косынки, чтобы убедиться в исполнении царского приказа. "Передо мной стояла женщина, еврейка, с обнаженной, гладко выбритой головой, - вспоминала Венгерова. - Несчастная имела совершенно потерянный вид - от стыда и сознания, что она совершает великий грех, стоя перед толпой с непокрытой головой. Со слезами в голосе она молила городового вернуть ей чепец, который он бесцеремонно сорвал у нее с головы и потрясал им в воздухе при громком смехе толпы".

Местные власти усердствовали вовсю, а волынский губернатор собрал в Житомире представителей еврейской общины и сказал им: "Я хочу, чтобы жители моей губернии дали пример самоскорейшего, добровольного оставления еврейских одежд. Стыд, позор, срам!… Закосневши в суеверии, сердца ваши окаменели, чужды всякой чувствительности к изящному, преданы только хитрости и коварству… Вам и камчадалам вредит целебный луч благотворного солнца, и чистая, прозрачная атмосфера образованности теснит… Неизречимые благости монарха изливаются на вас… Сей великий вселенный монарх, идеал героизма и величества, печется о вашем благосостоянии. Вы счастливы до зависти!"

Но евреи сумели продержаться до смерти Николая I, несмотря на строгие правительственные распоряжения и крутые полицейские меры. И хотя эти законы не отменили и при Александре II, их уже практически не применяли. Многие сохранили свои традиционные одежды, и из Умани с гордостью писали в еврейскую газету: "Слава Богу, наш город - город благочестивый, он не осквернен, подобно другим городам, и в короткое платье никто еще у нас не облачился".

Трудно объяснить сегодня людям, далеким от своей традиции, по какой причине их предки в девятнадцатом веке так упорствовали в желании сохранить прежний свой костюм. Ответ на это дал в те времена один из белорусских раввинов, потомок рабби Шнеура Залмана. Он сказал: "Все в Законе важно. Все важно - или нет Закона. Сегодня одно найдут неважным, завтра другое; сегодня один что-нибудь отбросит, завтра - другой, и здание Закона начнет разрушаться. Мы должны охранять от этого наше еврейство. Наш Закон - это наше отечество, крепость нашего племени, - зачем его ослаблять?"

2

В апреле 1835 года Николай I подписал очередное "Положение о евреях", которое учло прежние ограничительные законы и добавило к ним новые. Черту оседлости сохранили в прежних ее границах, за исключением Киева, Севастополя и Николаева, где евреям запретили селиться. Во внутренние губернии позволили приезжать лишь купцам первой гильдии - по делам и на короткий срок. В деловых бумагах велено было употреблять русский, польский или немецкий язык, но "отнюдь не еврейский". Запретили строить синагоги поблизости от церквей; еврейским детям разрешили поступать в общие школы лишь в тех местах, где "жительство отцам их дозволено", а про непосильный рекрутский набор было особо оговорено, что он "сохраняет свою силу".

Затем в Петербурге пришли к выводу, что найдена, наконец-то, истинная причина "религиозного фанатизма и отчужденности" евреев - Талмуд. Это Талмуд, якобы, "питает в евреях самое глубочайшее презрение к народам других вер", призывает их "к господству над прочими" и позволет им всякие преступления по отношению к христианам. Против Талмуда и его последователей бессильными окажутся и рекрутская повинность, и выселение из деревень и прочие "полицейские ограничения". Возможен только один путь - "устранить просвещением" влияние Талмуда, а для этого следует на смену хедерам открыть начальные еврейские училища с преподаванием русского языка и общеобразовательных предметов. Обучение в этих училищах "должно мало-помалу уничтожить в евреях фанатизм разъединения" и привести к постепенному обращению в христианство, но об этом не следует говорить открыто, чтобы заранее "не вооружить против училищ большинство евреев".

Удивительное дело: правительство так жаждало обратить этот народ в православие, что даже предоставляло евреям такие привилегии, которых была лишена большая часть христианского населения. Власти не очень-то старались просвещать свой народ, и еще при Александре I министр народного просвещения указывал своим подчиненным: "Обучать грамоте весь народ… принесло бы более вреда, нежели пользы". Вторил ему и министр просвещения при Николае I: "Для молодых людей, отчасти рожденных в низших слоях общества…, высшее образование бесполезно, составляя лишнюю роскошь и выводя их из круга первобытного состояния, без выгоды для них и для государства". Сам Николай I предлагал чиновникам "сообразить, нет ли способов затруднить доступ в гимназии для разночинцев?" - и повелел для этого повысить плату за обучение. Количество студентов в каждом университете ограничили до трехсот; основная масса населения страны была малограмотной или вообще неграмотной, но правительство заботилось не о них, а о насаждении светского образования среди грамотных евреев - для обращения их в православие.

К тому времени в общих начальных школах, гимназиях и в российских университетах практически не было евреев. Первый еврей-студент появился в Московском университете в 1840 году: это был Леон Мандельштам, который впоследствии перевел Тору на русский язык. Но в черте оседлости уже существовало несколько еврейских школ - в Варшаве, Одессе, Вильно, Кишиневе и Риге, где преподавали общеобразовательные предметы. В одесской школе обучались четыреста учеников и даже открыли женское отделение на триста девушек, а из Риги правительственный ревизор докладывал в Петербург: "Еврейская школа в Риге, так недавно возникшая под управлением опытного, благонамеренного и основательного ученого директора Лилиенталя, уже успела развиться и находится в цветущем состоянии. Удовольствием считаю свидетельствовать об изумительных там успехах в географии, истории, грамматике немецкой, арифметике и даже в русском языке".

Властям нужен был "благонамеренный" еврей для насаждения просвещения среди еврейского населения, и для этой цели использовали директора рижской школы Макса Лилиенталя, выпускника немецкого университета, сторонника эмансипации евреев и религиозной реформы. Его послали в западные губернии, чтобы познакомить еврейские общины с "благими намерениями правительства", но в Вильно Лилиенталя встретили настороженно и сразу же спросили: "Какую вы можете дать гарантию, что не будет посягательства на нашу религию?" На это Лилиенталь ответил: "Родившись в России, вы, разумеется, лучше меня знаете, что невозможно представить вам какую-либо гарантию. Воля государя неограничена и поставлена выше всего; он может сегодня взять обратно то, что обещал вчера, - так могу ли я, бедный чужестранец, давать вам какое-либо ручательство?" Красноречием и угрозами Лилиенталь убедил виленских евреев принять участие в этом деле и каким-то образом влиять на него, нежели отдать все на откуп правительству, - и из Вильно поехал в Минск.

Там его встретили враждебно. Толпа на улице ругала и оскорбляла его. "Зачем ты, губитель еврейства, явился сюда? - кричали ему. - Чтобы развратить наших детей, нашу молодежь?!" Озлобление против Лилиенталя было так велико, что его распространяли и на людей, с которыми Лилиенталь случайно заговаривал на улице. Однажды он остановил одного уважаемого старика-учителя и спросил его, как пройти в нужное ему место. "Менее чем через час, - вспоминал современник, - по городу стало кружить известие, что такой-то простоял на улице с "безбожным доктором" битых два чаca, обнимался с ним, целовался и потом укатил вместе с ним к губернатору - делать доносы на евреев, еврейскую религию и так далее. Стало быть, он с ним - старые друзья-приятели. Стало быть, он и вызвал его из еретической Неметчины в наш город на погибель Израиля и его святого учения".

Но были в Минске и иные возражения: "Пока государь не предоставит еврею гражданских прав, - говорили Лилиенталю руководители общины, - образование будет для него одним только несчастьем. Необразованный еврей не гнушается унизительным заработком посредника или старьевщика; и он, и его многолюдная семья довольствуются своим скудным достатком. Но образованный и просвещенный еврей, безо всяких прав в государстве, может отпасть от своей веры из-за горького чувства неудовлетворенности, - а к этому честный еврейский отец ни в коем случае не станет готовить своих детей". Лилиенталь хорошо это понимал и однажды предложил правительству, чтобы выпускникам казенных училищ пообещали право повсеместного жительства - "хотя бы в перспективе". На этой его просьбе министр просвещения кратко пометил: " Невозможно".

Ездил Лилиенталь и по югу России, побывал в Одессе, Кишиневе, Бердичеве, и малочисленные сторонники светского образования встречали его с энтузиазмом и слагали в честь создателей школьной реформы оды и дифирамбы. Многие "маскилим" просили Лилиенталя зачислить их в учителя и даже жаловались на него за то, что он хотел пригласить специалистов из-за границы. "Наша земля не оскудела знанием, - писали они в Петербург. - Государству нечего искать ученых людей на стороне. Пусть оно кликнет клич у себя дома, и учителя явятся".

Но у "маскилим" не было в обществе практически никакого влияния. Всякая очередная реформа правительства немедленно возбуждала у еврейского населения недоверие, опасение и желание оградить от нападок свою веру. В тот самый момент особой высочайшей резолюцией - неожиданно и врасплох - повелели выселить всех евреев из пятидесятиверстной полосы на границе с Пруссией и Австрией. Тысячи семейств в одно мгновение обрекли на разорение и скитания, - так могли ли их единоверцы усматривать в очередных планах правительства заботу о благе малого народа? Будущую школьную реформу немедленно отождествили с рекрутской повинностью: в одном случае забирали в армию, в другом - в казенные училища. Не помогали никакие уговоры и заверения Лилиенталя, и евреи встретили вновь созданные училища безо всякого энтузиазма и доверия.

В ноябре 1844 года Николай I подписал два документа: гласный указ "об образовании еврейского юношества" и секретную инструкцию. Указ повелевал учредить казенные еврейские училища для начального образования детей, а также два раввинских училища в Вильно и Житомире для подготовки раввинов и учителей. А секретная инструкция указывала, что смотрителями училищ могут быть одни лишь христиане, "раввинское познание" не должно входить в учебные программы, и что следует изыскивать разные пути для постепенного закрытия хедеров. Средства на содержание новых училищ поступали со вновь введенного свечного сбора - сбора с "шабашных свечей", зажигаемых при наступлении субботы и праздников. Общую сумму свечного сбора со всех общин установили в двести тридцать тысяч рублей и особо отметили, что "под названием шабашных свечей разумеются не только обыкновенные… свечи, но и лампы, и всякого рода светильники, без различия сожигаемого в них материала".

С 1847 года стали открываться казенные еврейские училища, и их появление встретили в общинах всеобщими постами и молитвами. Современник писал: об этих училищах "ходили разные слухи, пугавшие как родителей, так и детей. Родители знали, что в школах сидят без шапок и Тору объясняют по-немецки. Детям рассказывали, что там наказывают так: учеников привязывают головой и ногами к скамейке, а сечет их солдат… Но как ни толковали, как ни возмущались, а от нового указа нельзя было уйти, и вот в общине решили отдать в казенную школу как жертву Молоху десять-пятнадцать мальчиков из беднейших семей…" Это же подтверждали и чиновники в официальных отчетах: "Евреи в высшей степени неохотно посылают детей в эти училища, предпочитая поверять их ме-ламедам. Посещают же училища дети совершенно бедных евреев, лучше сказать - нищих, да и те часто ходят туда только по найму богатых евреев, чтобы нельзя было обвинить тех в упорном противодействии мерам правительства".

Училища содержались на еврейские деньги, а смотрители-христиане - грубые порой и невежественные - обзывали учеников "паршивыми жиденятами". "Смотрители самым добросовестным образом трудились над тем, чтобы еврейские дети боялись училища хуже чумы… - писал современник. - Эти люди без всякого образования, без всякой человечности, смотрели на еврейские училища, как на дойную корову, а на своих учеников и еврейских преподавателей, как на презренных тварей". В казенных училищах еврейские предметы преподавали в "антиталмудическом духе", и это, конечно же, не способствовало популярности новых школ. Более половины учеников почти всегда отсутствовали на уроках: откупались деньгами, нанимали специальных людей, чтобы они сидели в классе, любыми путями старались оградить детей от нежелательного влияния, а смотрители училищ посылали в Петербург фиктивные отчеты с завышенными цифрами посещаемости. Правительственный ревизор писал: "Как и следовало ожидать, школы пошли неуспешно… Как вверит религиозный еврей свое дитя учреждению, начальник которого - христианин и который преследует Бог весть какие планы?"

Со временем и "маскилим" стали возмущаться порядками в казенных училищах. "Наш народ - не дикая орда, в которой нужно распространять первые начала грамотности и письменности, - писали в еврейской газете. - Это народ, в жизнь которого проникают - уже тысячелетия - школа и учение, ученость и литература, как непременные ее части". Даже Макс Лилиенталь разочаровался в новой системе образования. Он знал слишком много о планах и намерениях правительства; возможно, опасался обычным путем подать в отставку и потому, как говорили, тайно бежал из России. "Лживы те мотивы, - писал он из Америки, - которые выдвигают пред общественным мнением Европы, оправдывая суровые мероприятия неисправимостью евреев… Евреи должны поклоняться греческому кресту, - тогда царь будет удовлетворен, независимо от того, дурны эти выкресты или хороши… Мы обязаны поведать свету, что зло крылось не в воле наших собратьев, а в яростном прозелитизме" - то есть в желании властей обратить евреев в христианство.

Получив светское образование, выпускники казенных и раввинских училищ не могли вырваться из черты оседлости и применить на практике свои знания, а потому более остальных ощущали свое бесправие и унижение. "Между ними и их родителями, - писали в еврейской газете, - между ними и прежним образом жизни будет лежать пропасть. Школа их переродила, а раз они ее покидают, перед ними должна появиться возможность применения своих сил, возможность снискания для себя пропитания. Иначе это означало бы - превращать бессознательных несчастливцев в сознательных". Общины не желали принимать раввинов - выпускников раввинских училищ, которые были недостаточно подготовлены и пренебрегали порой традиционными обычаями и религиозными заповедями. Выпускник училища, приезжая в какой-либо городок, чтобы стать там учителем, выделялся среди своих единоверцев костюмом, манерами, образом жизни. Для них он был "апикойресом" - еретиком, нарушителем вековых традиций, с которым не желали иметь ничего общего.

Но и для местного христианского общества этот учитель оставался тем же "презренным жидом", как и все прочие евреи, хотя он и носил уже форменный мундир. В городе Каменец Подольский жена смотрителя еврейского училища глубоко оскорбилась, когда на званом приеме столкнулась с учителем-"жидком", сослуживцем своего мужа, потому что благородной даме - заявила она во всеуслышание - неприлично даже смотреть на этого человека. Светское образование неумолимо вело еврея к одиночеству и изоляции, которые он болезненно переносил. Тот самый учитель из Каменец Подольского, отталкиваемый своими единоверцами и презираемый чужими, заболел душевным расстройством и покончил жизнь самоубийством. Не случайно оплакивал еврейский поэт судьбу единоверца - в таких непритязательных стихах: "Зачем же чувства для еврея, И пыл страстей ему на что? К тому ль, чтоб понял он скорее, Как ненавидят все его?!…"

3

В 1836 году правительство приняло неожиданное решение: заселить евреями пустующие земли Сибири, чтобы создать гам новые сельскохозяйственные колонии. Об этом оповестили все еврейские общины, и сразу же нашлись желающие переселиться. Жизнь "взаперти" в черте оседлости была невыносимой, из года в год власти допекали очередными ограничениями, да к тому же евреи-колонисты освобождались на пятьдесят лет от рекрутского набора, - а какие родители не отправились бы даже на край света, чтобы спасти своих детей от призыва в армию на двадцать пять лет?

Не осталось практически ни одного города в западном крае, откуда евреи не просились бы в Сибирь. Из Вильно готовы были немедленно отправиться в путь двести восемьдесят шесть нищих, многодетных семейств; из Гродно - сорок пять семейств, из Витебска - сто тридцать девять, из Митавы - пятьдесят. Кагалы задерживали их отправку, чтобы дотянуть до очередного воинского набора, - и потому самые энергичные, а порой и самые отчаявшиеся, бросали все и шли пешком в Сибирь. Переселенцы объявились неожиданно в Тамбове - к изумлению местных жителей: голодные, больные и в лохмотьях. Об их появлении докладывали из Пензы и Владимира, они прошли через Казань, застряли на зиму в Симбирске. Никто не знал, что ждет их впереди - какой климат, какие условия жизни, но это никого не останавливало. Сибирь была в тот момент избавлением от кошмарного настоящего и зыбкой надеждой на будущее.

Волна переселенцев нарастала. Министр финансов уже просил Николая I выделить для них дополнительные участки земли, но неожиданно для всех император начертал такую резолюцию: "переселение евреев в Сибирь - приостановить". Трудно сказать, что повлияло на его решение, но вскоре последовало постановление правительства: "Поселение евреев в Сибири решительно и навсегда прекратить… Партии евреев, кои… находятся в пути, обратить в Херсонскую губернию, для водворения в тамошних еврейских колониях". Тут же стали ловить переселенцев по всем трактам и по этапу направлять в Новороссию, и всего лишь малому их количеству удалось добраться до выделенных земель за Омском. Их тоже хотели отправить обратно, но император счел "несправедливым вновь переводить евреев", и этой малой группе разрешили поселиться в Сибири.

В скором времени более двух тысяч новых семей оказались в Новороссийском крае, а тысячи других, уже распродавших свое имущество, собирались в путь из местечек и городов Белоруссии и Курляндии. И опять местные власти оказались неподготовленными к их переселению. Путь был долог, труден и непривычен; переселенцы жаловались на произвол чиновников, которые недодавали "им деньги на еду и грубо с ними обращались; старики и больные отставали по дороге и умирали, не добравшись до Новороссии. "Люди сии, - докладывали в Петербург, - не имея необходимой теплой одежды и способов пропитания, не могут продолжать далее пути. Многие из них заболели, некоторые умерли, а оставшиеся питаются подаянием". Но и в колониях не были готовы к их приему. Новоприбывших поселили у старожилов, до пятнадцати человек в маленьком доме, и сразу же вспыхнула эпидемия. Тиф, дизентерия и "простудная горячка" за одну только зиму унесли пятьсот пятьдесят человек, и половину из них составили старые колонисты. Новоприбывшим выдавали пайки, чтобы они могли продержаться первое время, но делали это с постоянными опозданиями и бюрократическими проволочками. Очень долго обсуждали, к примеру, можно ли в паек включать крупу; по этому поводу даже запрашивали Петербург, и в архивах сохранилось особое дело - "О том, должно ли отпускать на продовольствие еврейским колонистам к муке еще и крупу". А когда все же решили, что крупу "должно отпускать", правительственный ревизор отметил в отчете, что выдаваемая колонистам крупа совершенно протухла и не годится в пищу.

В 1844 году правительство выпустило указ об уничтожении кагалов. Фактически это был конец общинной автономии: все дела передавали в ведение полицейских учреждений, городских дум и ратуш, и выборного кагального управления больше не существовало. Но правительство не желало отменять специальные еврейские налоги и особую форму рекрутской повинности, и для этой цели сохранили ответственных за рекрутский набор и сборщиков податей, которых продолжала назначать община. Средства с коробочного сбора подпадали теперь под контроль местных властей, и община не могла уже распоряжаться ими по своему усмотрению. Из этих сумм первым делом покрывали долги по государственным налогам, затем брали на содержание казенных училищ, на поощрение земледелия, и только остатки шли на нужды общины.

Затем подошла очередь "разбора" - самой, пожалуй, жестокой меры воздействия. Евреев России решили разделить на два разряда - "полезных" и "бесполезных". "Бесполезные" обязаны были в короткий срок обратиться к занятиям земледельца или ремесленника, иначе против них обещали применить самые жестокие репрессивные меры. Этот насильственный способ "обращения к полезному труду" вызвал возражения даже среди высших сановников. Новороссийский генерал-губернатор называл эту меру "кровавой операцией над целым классом людей", которые будут обречены на гибель безо всякой пользы для страны. Он писал в Петербург: "Самое название "бесполезных" для нескольких сотен тысяч людей, по воле Всевышнего издревле живущих в империи, и круто и несправедливо… Многочисленные торговцы считаются бесполезными и, следовательно, вредными, тогда как они мелкими, хотя и оклеветанными промыслами помогают с одной стороны промышленности сельской, а с другой - торговой". Но возражения не помогли, не помогли и просьбы Государственного Совета об отсрочке, и в ноябре 1851 года Николай I утвердил "Временные правила о разборе евреев".

По этим правилам все еврейское население разделили на пять разрядов: купцы, цеховые ремесленники, земледельцы, "мещане оседлые" и "мещане неоседлые". "Бесполезными" были признаны "неоседлые мещане", которые не владели недвижимой собственностью. В эту группу попало подавляющее большинство еврейского населения черты оседлости - мелкие торговцы, приказчики, извозчики, канторы, резники, меламеды, синагогальные служители, посредники, чернорабочие и лица без определенных занятий. Даже многие ремесленники попали в эту категорию, потому что они не состояли в ремесленных цехах и не имели свидетельств о знании ремесла. "Для обуздания тунеядства" правительство готовило против "бесполезных" особые полицейские меры; несколько лет подряд новый закон о "разборе" пугал сотни тысяч людей, но затем подошла Крымская война, когда было уже не до евреев, и этот закон так и остался на бумаге.

В марте 1846 года в Петербург приехал из Англии Мозес (Моше) Монтефиоре, баронет, верховный судья Лондона, знаменитый на весь мир защитник угнетенных евреев. Незадолго до этого ему удалось спасти от казни евреев Дамаска и снять с них обвинение в ритуальном убийстве, и теперь он приехал в Россию, обеспокоенный положением единоверцев. С собой у него было рекомендательное письмо от английской королевы, и в Петербурге его приняли с исключительными почестями. Он беседовал с министрами и лично с Николаем I и писал в Лондон, что император принял его "очень благосклонно и терпеливо выслушал все доводы". Николай I посоветовал Монтефиоре объехать край с еврейским населением и представить ему затем свои замечания и предложения. Монтефиоре пробыл в Петербурге две недели, молился с солдатами-евреями в маленькой солдатской молельне, а затем отправился в обратный путь. Он посетил Вильно, Варшаву и другие города черты оседлости, и повсюду евреи оказывали ему восторженный прием. Его называли "Божьим посланником"; раввины и самые уважаемые люди выходили ему навстречу; отпечатали в огромном количестве портреты Монтефиоре и сопровождавшей его жены, которые затем - на протяжении десятков лет - висели в домах у евреев.

Паулина Венгерова писала в "Воспоминаниях бабушки": Монтефиоре въехал в Вильно "среди целого моря человеческих голов, над которым высилась коляска…, - толпа, казалось, вносила дорогих гостей на своих плечах. Полиция не могла остановить стихийного движения. В городе все улицы были запружены народом, скопившимся даже на крышах. Торговые люди забыли про дела, ремесленники покинули мастерские… Монтефиоре осаждали толпы просителей, и он роздал бедным за несколько дней своего пребывания огромные суммы денег… Приходили к нему из окрестностей Вильны и бедные евреи, которым грозило выселение из деревень. Они плакали, рассказывая о надвигающихся бедствиях, и Монтефиоре отнесся к ним с глубоким сочувствием, разделяя их горе, обещая употребить все свои силы, чтобы предотвратить несчастье".

Местное начальство также выказывало гостю из Англии свое уважение. "Монтефиоре с женой отправились в собственной коляске, украшенной гербом с надписью "Иерусалим", на званый банкет к генерал-губернатору, - вспоминала Венгерова. - В мощной и видной фигуре сэра Мозеса Монтефиоре, одетого в красный, расшитый золотом мундир английского шерифа, со шпагой, украшенной брильянтами, в шляпе со страусовыми перьями, трудно было узнать скромного благочестивого старого господина в простом черном сюртуке, который так ревностно молился накануне в синагоге… Монтефиоре и его жену обступили густой толпой, так что генерал-губернатору пришлось сдерживать своих приглашенных и потребовать от них более почтительного отношения к иностранному гостю. "Помните, - объяснял он им, - что этот господин пользуется расположением английского двора и имеет влияние даже в политике". Один польский граф обратил внимание общества на драгоценности, которые носила леди Монтефиоре, и утверждал, что каждая из ее серег дороже стоит, чем все поместья многих магнатов. Были в обществе и люди, раздосадованные вниманием, которое выказывали "приезжему еврею", и они не скрывали своего неудовольствия".

Из Лондона Монтефиоре прислал в Петербург свои записки о положении российских евреев и способах оказания им необходимой помощи. Не евреи должны добиваться равных прав своим "добрым поведением", писал он, но власти обязаны предоставить им эти права, без которых никакой народ не сможет достичь преуспеяния. Только от равноправного гражданина можно требовать исполнения обязанностей, налагаемых обществом, и потому Монтефиоре просил предоставить евреям "равноправие со всеми прочими подданными". Николай I прочитал его записки и просил передать "сиру Монтефиоре, что доколе в нравах евреев не произойдет желаемого преобразования, нельзя вдруг уничтожить поставленных противу евреев остережений и изъятий…" Император признал, однако, что в этих записках "есть замечания справедливые… Но когда Монтефиоре говорит о попытке сравнения прав евреев с христианами, то это допустить не можно, и я на свой век этого не допущу".

4

Сразу же после вступления на престол Николай I распорядился "всех евреев, проживающих в Петербурге без дела, немедленно выслать, а о прочих составить точный список". Из этого списка следует, что в 1826 году жили в Петербурге временно, по паспортам губернаторов, двести сорок восемь евреев. И среди них - двое портных, сапожник, учитель музыки, золотых дел мастер, скорняки, настройщики фортепьяно, три мастера по изготовлению курительных трубок, мастера по производству зонтиков, шлифовальщики, красильщики мехов и каретники. Жил там и раввин из Могилева, жили купцы с приказчиками, а также зубные врачи и акушерки, про которых было сказано, что "немалое число врачей и повивальных бабок из евреек состоят на государственной службе и продолжают оную с похвалой".

После распоряжения императора большинству евреев не продлили паспорта и выслали их из столицы. В Петербурге могли жить лишь еврейские солдаты, придворная акушерка и семьи трех зубных врачей, состоявших на государственной службе, один из которых лечил самого императора. Запретили даже резнику поселиться в Петербурге, чтобы это "не послужило бы укреплению евреев в столице", а пойманных с просроченными паспортами император приказал немедленно сдать в арестантские роты. Для устрашения прочих об этом оповестили всех евреев черты оседлости, чтобы они не отговаривались потом незнанием и "не могли прокрадываться в столицы и этим навлекать на местные власти огорчительное негодование Его Императорского Величества".

Из Киева евреев пытались выселить еще при Павле I. Киевский магистрат сослался тогда на старинную привилегию 1619 года - "чтобы ни один жид в городе Киеве не жил" - и потребовал выселить одиннадцать купцов и шестьсот пятьдесят шесть мещан с их семействами. Но киевский генерал-губернатор сообщил в Петербург, что лучшие ремесленники в городе - это евреи, что христианские купцы "не стараются о том, чтобы в торговых лавках были все нужные для городских обывателей товары", и потому для выселения "нет никакого резона". И Павел I повелел: "Евреев, никуда не переселяя, оставить на жительстве в Киеве".

При Александре I жили в Киеве около полутора тысяч евреев; у них был молитвенный дом на Подоле и синагога на Печерске. Но в 1827 году, уже при Николае I, местные власти вновь заявили, что присутствие евреев и их молитвенных домов противоречит старинным привилегиям города и не соответствует этому святому месту, где покоятся мощи угодников. Очередной генерал-губернатор попросил отсрочить выселение, выгодное лишь христианским купцам, так как без евреев "многие товары и изделия не только вздорожают, но и вовсе невозможно будет их иметь". Тем не менее евреев выселили из Киева, синагоги закрыли, и уже через самое малое время современник отметил: "Город Киев сильно пострадал… После этого выселения в нем упала торговля и промышленность, вздорожали предметы потребления".

С 1843 года евреям разрешили приезжать в Киев на время, для оживления торговли и ремесел, но останавливаться они могли только на двух подворьях, чтобы полиции легче было за ними следить. Так образовалось в Киеве еврейское гетто. Некая чиновница Екатерина Григорьева брала эти подворья в аренду у города и извлекала затем доход с евреев, сдавая им тесные и грязные номера. К десяти вечера евреи должны были возвратиться туда из города, и продовольствие они могли покупать лишь у той же Григорьевой. В 1857 году гетто ликвидировали, а уже через несколько лет в Киеве, в специально выделенных кварталах, жили три тысячи евреев и было там четыре молитвенных дома.

В первой четверти девятнадцатого века в Москве не было постоянной еврейской общины. Туда приезжали из черты оседлости - временно, по делам, с паспортами от губернаторов, но некоторые, естественно, задерживались на более долгий срок и жили в Москве незаконно. Если кто-нибудь из евреев умирал, его единоверцы давали пять рублей священнику Дорогомиловского кладбища, и тот разрешал похоронить покойника за кладбищенским валом. Постоянная еврейская община в Москве образовалась в конце двадцатых годов девятнадцатого века, когда туда прислали еврейских солдат, и тогда же появилось в Москве еврейское кладбище и молитвенные дома.

В 1826 году московские купцы пожаловались генерал-губернатору, что евреи продают и покупают товары в Москве "безо всякого сношения с московскими купцами, к явному их подрыву и стеснению". Но за евреев заступились московские фабриканты, которые продавали им товары на вывоз на многие миллионы рублей. И тогда власти приняли компромиссное решение: еврейским купцам разрешили приезжать в Москву на короткий срок, без жен и детей; они могли покупать товары только на вывоз, но не торговать и не заводить лавки, а жить им дозволялось лишь на Глебовском подворье в Зарядье. Так образовалось еврейское гетто в Москве, и каждого еврея, приезжавшего в город по разрешению, прямо с заставы отправляли на подворье под надзором конвойного.

Глебовское подворье принадлежало казне, и доходы с него шли на содержание московской глазной больницы. Жители подворья не могли устраивать там синагогу и общее богослужение, но им разрешили молиться по отдельности "по своему обычаю". Они обязаны были возвращаться в гетто засветло, а с вечера и до утра ворота запирали и никого не выпускали в город. Приезжие страдали там от тесноты; жизнь в гетто обходилась очень дорого, и купцы платили за комнаты впятеро больше, чем в других местах. "И что за комнаты! - вспоминал очевидец. - Грязь, копоть, нечистота в каждом уголке… Люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут". Чтобы увеличить доход, власти не позволяли купцам упаковывать на фабриках купленные товары, и потому их везли на подворье, где за упаковку брали с евреев завышенные цены. Рогожу, бумагу и веревки для упаковки разрешали покупать лишь на подворье, "и все это в половину хуже, но зато в четыре раза дороже, чем в других местах".

В 1847 году шкловские купцы пожаловались на условия жизни в Глебовском подворье, и особый правительственный ревизор доложил в Петербург, что "угнетения, претерпеваемые евреями, превышают всякое вероятие; обязанные жить там поневоле, согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже дворнику и коридорщику…" Но гетто в Москве, тем не менее, сохранили, чтобы за его счет могла существовать городская глазная больница: ведь чистый доход с подворья составлял огромную сумму - не менее тридцати тысяч рублей в год. "Почему, - писал ревизор, - евреи обязаны способствовать поддержанию больницы? Почему содержание этого заведения не падает на армян, персиян, греков, на всех жителей столицы, а непременно на одних евреев?'

Министерство внутренних дел рассылало особые циркуляры "о евреях, скитающихся по России", и потому полиция строго следила за вновь приезжавшими. Срок пребывания в Москве был ограничен и задержаться там удавалось лишь по справке врача. "И тогда я заболел, - вспоминал современник. - Явился врач, стал кричать: "врешь! ты здоров!", но, пощупав пульс и коснувшись для этого моей ладони, он нашел в последней явные болезненные симптомы (деньги) и, переменив тон, произнес: "действительно, вы нездоровы: дорога изнурила вас, вы должны здесь отдохнуть…"

Однако не всегда это заканчивалось так благополучно. Однажды некий еврей решил остановиться в Москве на короткий срок, чтобы "написать в честь государя несколько поздравительных стихов". Но его тут же выслали из города и посоветовали излить свои верноподданнические чувства в черте оседлости.

5

Это событие случилось 29 декабря 1843 года в городе Мстиславле Могилевской губернии. Солдаты городской инвалидной команды во время обыска обнаружили в еврейской лавке два ящика контрабанды. Они хотели отвезти ящики в полицию, но еврей-извозчик воспротивился, и тогда солдаты избили его и прикладом ружья тяжело ранили в голову. С базарной площади набежала толпа, стала теснить солдат, и в этот момент подпоручик Бибиков, начальник инвалидной команды, будучи навеселе и "видя удобный случай поколотить жидов", приказал солдатам бить евреев. Началась свалка. Полилась кровь. Толпа разбежалась. Ящики с контрабандой, в конце концов, отвезли в полицию, а затем обнаружили, что несколько солдатских ружей были поломаны.

Местные власти опасались, что евреи станут жаловаться на их самоуправство, и в тот же день составили акт. В нем они написали, что евреи города взбунтовались и напали на конвой, чтобы отбить у него контрабандный товар. Но через день те же самые люди одумались и составили новый протокол, где отметили, что "во время выемки контрабанды помешательства никакого не происходило". Подпоручик тоже, очевидно, понимал, что "перешел границу и чрез меру потешился над евреями"; вся эта история, вероятнее всего, прошла бы незамеченной, - но тут в дело вмешался еще один человек, и ситуация стала угрожающей.

Это был некий Арье Брискин, торговый посредник, человек злобного характера, на которого жаловался весь город - евреи и христиане. Когда накопилось много жалоб на его злоупотребления, губернатор предложил кагалу сдать его в солдаты. Составили акт, Брискина посадили в острог, но там он крестился и тут же вышел на свободу под новым именем - Александр Васильев. Он даже ездил в Петербург с доносом на евреев города, но жалоба его не подтвердилась, и на него завели дело о клевете. Узнав о событиях на базарной площади, Васильев тут же сообразил, что у него появилась возможность свести счеты со своими прежними единоверцами. Он предложил подпоручику Бибикову отправить донесение о бунте евреев, угрожал даже, что сам сообщит об этом, - но, впрочем, за двести рублей соглашался на мировую. Подпоручик послал его к евреям города, чтобы те уплатили семьсот рублей: двести - Васильеву и пятьсот - ему, но торг не состоялся, и донесение о "бунте" ушло в Могилев.

Дело закрутилось, и могилевский губернатор немедленно сообщил в Петербург, что триста евреев пытались отбить ящики с контрабандой. "Евреи, - докладывал он, - напав с азартом на конвойных нижних чинов, причинили им жестокие побои… Изломано у конвойных десять ружей, четырем человекам нанесены по лицам боевые знаки, пятому перебита рука". Министр внутренних дел сдержанно отнесся к этому донесению в ожидании дополнительного расследования, но Николай I категорически и без промедления повелел: "Главных виновников по этому происшествию предать военному суду, а между тем, за буйственный поступок евреев того города, взять с них с (каждых) десяти человек одного рекрута".

Известие об этом ошеломило евреев города. Они и так с трудом выполняли ежегодную норму поставки рекрутов, сдавали в армию калек и детей, а теперь с них полагалось внеочередно еще сто девяносто три человека. Вся община со свитками Торы, рыдая, пошла на кладбище, и там они три дня постились и молились над могилами предков с просьбой о заступничестве. "По отзывам городских жителей-христиан, - сообщал в Петербург особый чиновник, - вопль и стенание их превосходили всякое вероятие". А в еврейской хронике сказано об этом еще более драматически: "Весь народ затрепетал; у всех волосы встали дыбом на голове, все лица побледнели, все смотрели друг другу в глаза, как бы спрашивая: откуда же придет спасение наше?… И горько завопили сыны израильские, и взывали к Богу: "Неужели Ты хочешь истребить остаток Израиля?… Сжалься хоть над нашими малыми детьми!"

А в Мстиславле уже начала работать следственная комиссия и открылся пункт по приему рекрутов. Чиновник из Петербурга сообщал, что специально назначенные люди "без всякого сострадания днем, а более в ночное время, ездили на подводах и забирали всех возрастов евреев, начиная с семи лет, в полицию и в пожарный дом и без всякого стыда торговались за выпуск и освобождение от рекрутства…" Забирали даже из синагог во время молитвы: взрослых - по списку, а малолетних по жребию, который тут же и бросали. Кричащих от ужаса детей вырывали из рук родителей и уводили на призывной пункт, а матери и отцы бежали вслед за ними и рыдали, как над покойниками. Дело шло споро, и уже через малое время сдали в солдаты тридцать два человека.

Почти целый год Мстиславль был на осадном положении, и даже христиане страдали от этого бедствия. Торговля в городе прекратилась. Иногородние боялись туда приезжать. Убегавших из города ловили и возвращали назад в кандалах. На кладбище и в синагогах постоянно молились об отвращении беды. Многие семьи голодали, потому что мужчины не могли выезжать на заработки, и евреи из соседних местечек привозили в город хлеб для раздачи голодным. А следственная комиссия пока что записывала показания главных свидетелей - выкреста Васильева, некоего еврея Меньки, который в тот момент ожидал суда за свои проступки, и известного в городе портного-полуидиота. Эти "очевидцы" добавляли подробность за подробностью и даже договорились до того, что евреи, будто бы, нещадно били солдат пудовыми гирями. Давали показания и местный протоиерей, почтмейстер, стряпчий и другие лица, чтобы обыкновенную уличную драку обратить в еврейский "бунт" и выгородить местное начальство.

Первыми арестовали тех членов кагала, которые некогда подписали протокол о сдаче в рекруты Брискина-Васильева. Всего в тюрьме побывало сто шестьдесят человек, но они ни в чем не признавались, - и тогда в город приехал губернатор из Могилева. Запуганные евреи послали к нему депутацию с хлебом-солью, но он не пожелал принять их дары и грозно закричал: "Прочь, изменники и бунтовщики! Не думайте, что избегнете наказания!" Губернатор лично допрашивал свидетелей и обвиняемых, но, не получив нужных показаний, приказал всем арестованным евреям обрить правую сторону головы, правый ус и левую сторону бороды. Первым обезобразили нотариуса Лейтеса, главного врага Васильева, и весь день Васильев носил его "волосы по городу и показывал жене и родным Лейтеса, хвастаясь своей властью". Губернатор даже отстранил от должности местного квартального надзирателя, который не соглашался давать нужные показания, а затем сообщил в Петербург, что "из собранных сведений удостоверился" на месте в еврейском "бунте".

И тогда на защиту мстиславских евреев выступил купец Ицхак Зеликин из Монастырщины, человек редкой доброты. Он плохо говорил по-русски, однако у него были деловые связи с влиятельными людьми, и он часто помогал своим единоверцам деньгами, советами и ходатайствами. "Реб Ицеле Монастырщинер, - говорит о нем народное сказание, - был самым обыкновенным евреем. Он даже не был особым ученым. Он вел очень большие дела, держал казенные подряды, и имя реб Ицеле гремело по всей округе, в десяти губерниях, на сотни верст кругом. И приобрел реб Ицеле такой почет и имя не богатством, даже не своей щедростью, а только готовностью идти на самопожертвование за своих братьев-евреев. Где бы ни случилось несчастье, напраслина, напасть - бежали прежде всего к реб Ицеле, и он никогда никому не отказывал в помощи и защите".

Перед тем, как отправиться в Петербург, реб Ицеле посоветовал Мстиславским евреям назначить пост, молиться в синагогах, и сам со слезами умолял Всевышнего, чтобы Он "умудрил его для спасения несчастных". В столице реб Ицеле сумел передать прошение начальнику Третьего отделения графу А.Бенкендорфу, и тот - после проверки - доложил императору, что евреев до окончания следствия не выпускают из Мстиславля, "по недостатку хлеба многие из них начали пухнуть… и находятся в самом бедственном положении", а местные власти задерживают "не подлежащих набору, и потом за деньги освобождают их". Николай I повелел: "с виновными поступить по всей строгости законов", - ив Мстиславле была создана еще одна следственная комиссия с участием чиновников из Петербурга.

Эта комиссия определила, наконец-то, что евреи не собирались отбивать контрабандный товар, а драку начали солдаты. Да и подпоручик Бибиков признался, что собственноручно поломал два ружья для подкрепления своей версии и ложно показал в донесении, что одному из солдат сломали руку. Доносчиков-лжесвидетелей и некоторых чиновников города велено было отдать под суд, а с ними и несколько евреев - за активное участие в драке. Но самое главное: Николай I повелел прекратить дополнительный набор в рекруты и возвратить по домам тех, что отданы были сверх нормы в солдаты.

Второго ноября 1844 года чиновник по особым поручениям прибыл в Мстиславль и объявил евреям о царском повелении. "Восторга… - докладывал он в Петербург, - описать невозможно. Они рыдали, падали ниц на землю, молились за здравие Государя Императора… Потом, когда первые порывы радости несколько утихли, все еврейское общество отправилось в синагогу молиться Богу… Никак не ожидали они избавления взятых уже в рекруты". Многие годы после этого евреи города Мстиславля постились в тот день, когда пришел к ним указ о взятии в рекруты каждого десятого, и многие годы торжественно читали благодарственные молитвы в день избавления. Масса легенд появилось в народе о "мстиславском буйстве" и о победе справедливости, и в каждой из них упоминается заступник евреев, реб Ицеле Монастырщинер - "память праведника да будет благословенна".

Остается только добавить, что один из доносчиков, выкрест Васильев, открыл в городе гостиницу и очень любил гулять по базарной площади и беседовать с евреями на идиш. Даже с собственной женой, которая тоже крестилась, он разговаривал только на идиш, потому что русский язык знал очень плохо. Другой доносчик, некий Менька, тоже жил в Мстиславле, лечил больных, но евреи к нему не ходили и дел с ним не имели. Менька жил уединенно и молчаливо, и лишь на Рош га-шана и на Йом Кипур приходил в синагогу и молился в стороне от всех. Его ненавидела за прошлое вся община, а дети распевали о нем песенку, которая начиналась такими словами: "Пусть лекаря Меньку схватит чума!"

Лазарь Зельцер, представитель еврейских общин Шклова и Витебска, много лет лет подряд ходатайствовал за своих единоверцев перед высшими сановниками империи и даже лично подавал прошения Николаю I и наследнику Александру. По тем временам это считалось чрезвычайно рискованным делом, и Зельцера арестовали однажды за то, что в одном из своих прошении он "дерзнул коснуться политики правительства". Его объявили "важным преступником", но он сумел оправдаться и вернулся домой поседевшим и состарившимся. "На этот раз ты свободен, - сказали ему, - но смотри, больше не попадайся!"

Однажды через Шклов проезжал Николай I, и Зельцер решил представить ему очередное прошение. Во главе еврейской депутации он стоял на улице в ожидании императора, но когда подъехала роскошная карета, то оказалось, что Николай I крепко спал, и весь царский поезд без остановки проехал через город. Но Лазарь Зельцер не отказался от задуманного! Он тут же сел в одну из фельдъегерских колясок, доехал до ближайшей станции и там, стоя на подножке царской кареты, изложил суть дела и преподнес прошение. Беседа продолжалась более четверти часа, царь задавал ему вопросы, а Зельцер отвечал на них весьма находчиво. Наконец царь похлопал его по плечу, промолвил: "Храбрый еврей" - и поехал дальше. Один из его сановников сказал потом Зельцеру: "Да знаете ли вы, кто такой император Николай? Когда Николай поднимает руку в своем кабинете, вся Европа трепещет!"

Представляться императору Лазарь Зельцер должен был не в традиционной еврейской одежде, а в черном суконном "панском" сюртуке. Все понимали, что ради такого чрезвычайного дела следует пойти на уступки, но вслух об этом не говорили даже в семье Зельцера. Однажды ночью с большой таинственностью послали за польским портным, и в самой отдаленной комнате дома он снял с хозяина мерку для суконного сюртука. Через неделю сюртук был готов, и когда его примеряли на Зельцера все в той же отдаленной комнате, туда неожиданно вошел его старик-отец. Он тоже прекрасно понимал необходимость такого шага, но, увидев своего сына в "панском" сюртуке, разрыдался' и вышел из комнаты со словами: "Мой единственный сын… До чего я дожил!…"

В европейских газетах много писали о плачевном положении евреев России и изыскивали места для их переселения в другие страны. Дальше газетных статей дело не шло, но в 1846 году еврейский купец из Марселя Яаков Ицхак Алтарас сделал первый практический шаг. Он предложил переселить в Алжир, незадолго до этого завоеванный Францией, сорок тысяч еврейских семейств из России - для занятия там земледелием. Деньги на покупку земли и переселение должны были дать банкирский дом Ротшильдов в Париже и другие богатые евреи Европы. Алтарас приехал в Петербург с рекомендательными письмами, из которых следовало, что французское правительство одобряет план поселения евреев в своей колонии и предоставит им в Алжире землю и гражданские права. Николай I решил, что "полезно было бы переселить заграницу некоторую часть" евреев, и правительство согласилось выпускать без выкупа из Царства Польского бедные еврейские семьи, кроме мужчин призывного возраста. Но по неизвестным причинам на этом все и закончилось: Алтарас неожиданно уехал из России, и никого в Алжир не переселили.

В Большой Старой синагоге города Вильно служил Ицеле-псаломщик, небольшой, тщедушный, истощенный вечным недоеданием человек с выразительными печальными глазами. Целый день, с раннего утра и до позднего вечера, Ицеле громко распевал псалмы, и все вокруг называли его "пильщиком псалмов", потому что его голос напоминал скрип тупой пилы. Каждый раз перед наступлением субботы Ицеле бегал по огромной синагоге, зажигал свечи в многочисленных висячих медных подсвечниках, и его безбородое лицо сияло от счастья, потому что он делал святое дело, встречая огнями "царицу-субботу". Однажды он даже поссорился с раввином, который вместо него хотел зажечь свечи. Это была его работа, и ее он не доверял никому.

Когда знаменитый Монтефиоре приехал в Вильно, он зашел и в Большую Старую синагогу. Был уже поздний вечер и в синагоге, кроме Ицеле, никого не оказалось. Монтефиоре осмотрел синагогу и обратил внимание на декоративные окна, на которых было нарисовано голубое небо, залитое солнцем, и золотистые облака. "Кто расписывал эти окна?" - спросил Монтефиоре. "Кто расписывал? - ответил Ицеле. - Конечно же, еврей". "Хорошо нарисовано", - сказал Монтефиоре. "Еще бы! - ответил Ицеле. - Ведь это же угодная Богу работа". "Немало денег, наверно, стоили эти окна", - сказал Монтефиоре."Ого! - ответил Ицеле. - Нам бы с вами иметь половину этих денег!" Монтефиоре улыбнулся и дал Ицеле серебряную монету, которую тот немедленно опустил в кружку с надписью "На свечи для синагоги".

А через год из Лондона пришел денежный перевод на имя Ицеле. В сопроводительном письме Монтефиоре писал: "Я узнал, что синагогальные окна обошлись в восемнадцать фунтов. Посылаю Ицеле-псаломщику эту сумму, причем от своей половины отказываюсь в его пользу. М.Монтефоре" (восемнадцать - символическая цифра, соответствует в числовом значении слову "хай", что на иврите означает "жизнь"). Получив такую огромную сумму, Ицеле-псаломшик первым делом купил себе холст на "тахрихим" - погребальный саван, заплатил за место на кладбище, а оставшиеся деньги раздал псаломщикам других синагог.

В день смерти Монтефиоре было сто один год, и в этом же возрасте умер в Вильно Ицеле-псаломщик. К тому времени решили провести в Большой Старой синагоге электрическое освещение, но Ицеле ничего об этом не знал. Он все так же распевал псалмы и зажигал свечи в честь "царицы-субботы". Однажды он подошел к подсвечнику, чтобы зажечь свечу, но тут вся синагога неожиданно озарилась ярким электрическим светом. Ицеле выронил из рук свечу, крикнул "Шма, Исраэль" - "Слушай, Израиль" и упал замертво на каменный пол.

Одну из легенд про "мстиславское буйство" - со слов витебского старика-еврея - записал и литературно обработал писатель С.Ан-ский. В этой легенде рассказывается о том, как евреев обвинили в бунте и даже в убийстве солдата, и как реб Ицеле Монастырщинер вместе с раввином города Мстиславля поспешили в Петербург (под именем Кукрин выведен в легенде министр финансов граф Е.Канкрин):

"Реб Ицеле ехал в Петербург не так себе, не на ветер. Он был очень дружен с самим Куприным, первым министром при дворе. Кукрин души не чаял в реб Ицеле, называл его не иначе, как "мой Ицка", и даже иногда советовался с ним о государственных делах. Кукрин принял его с почетом, усадил в самом лучшем зале, выслушал историю до самого конца и сказал:

- Слушай, Ицка! Ты знаешь, что для тебя я готов все сделать. Но тут я бессилен вам помочь. Государь пылает гневом. Он ничего слышать не хочет. С ним нельзя даже заговорить об этом деле.

Но реб Ицеле не был ребенком. Он не смутился и сказал:

- Властелин мой, Кукрин! Это для меня не ответ. Ты должен спасти мстиславскую общину. И если ты это сделаешь, я твой вечный должник на многие поколения. Понимаешь?…

Когда Кукрин услышал такие слова, он начал ходить по комнате и думать. Долго он думал, а потом сказал:

- Я попытаюсь поговорить с наследником. Может быть, он заступится. Он любит евреев. Завтра я дам тебе ответ.

Назавтра приезжает на постоялый двор сам Кукрин и говорит:

- Ну, Ицка, вы имеете великого Бога! Наследник согласился поговорить с государем. Но прежде он хочет видеть тебя и раввина. Завтра в три часа дня я повезу вас во дворец…

Огромный зал, украшенный золотом и драгоценными камнями, был полон министрами и генералами, сенаторами и графами. И все стоят молча, навытяжку, и ждут. А у дверей - два солдата с обнаженными саблями. И напал на реб Ицеле великий страх и трепет.

И вот открылась дверь, а за ней открылась другая дверь, и третья, и четвертая, и так - двадцать дверей, одна за одной, и у каждой двери - по два солдата с обнаженными саблями. И появился наследник. Он был одет с головы до ног в золотое платье, на голове его была корона, и он весь сиял.

- Реб Ицеле! - прошептал раввин. - Он не касается земли…

Сердце у реб Ицеле замерло, в глазах потемнело. А наследник подвигался все ближе, ближе, ближе… И становился все больше, все выше, все грознее…

- "Благословен Ты, Господь наш, Владыка мира, уделивший из Своего величия смертному…" - прошептал реб Ицеле обязательную при виде особ царской крови молитву и… упал в обморок.

Очнувшись, он увидел себя на кровати, в богатой и роскошной комнате, а вокруг него стояли самые великие доктора с лекарствами. В это время входит Кукрин и говорит:

- Ицка! Ваш Бог опять заступился за вас. Наследник был очень тронут тем, что ты упал в обморок. Он рассказал об этом государю, а государь сказал: "Человек, который падает в обморок при виде царского лика, не станет лгать. Приведите его ко мне"…

Реб Ицеле испугался государя гораздо больше, чем наследника. Особенно испугался он его строгого взгляда. У императора Николая был такой взгляд, от которого самые сильные люди падали в обморок, а у женщин бывали выкидыши. Только благодаря укрепляющим каплям мог реб Ицеле устоять перед императором.

Как только царь увидел его, он тотчас же гневно крикнул:

- Как вы, жиды, осмелились убить моего солдата?!

- Властелин мой, государь! - ответил реб Ицеле, низко кланяясь. - Евреи неповинны в крови твоего солдата.

- Но мои чиновники написали мне, что евреи убили солдата. Я моим чиновникам верю!

- Твои чиновники - люди, - ответил на это реб Ицеле, - и могли ошибиться. Пошли, государь, высшего генерала, чтобы он мог исследовать дело, и правда выяснится.

Тут царь взглянул ему прямо в глаза так, что у реб Ицеле вся кровь застыла в жилах, и спросил:

- Ну, а что будет, если генерал, которого я пошлю, тоже подтвердит, что евреи убили солдата? Чем ты мне тогда ответишь за то, что обманул меня, своего государя?

- Властелин мой, государь! - ответил на это реб Ицеле. - Чем я, ничтожный червь, могу отвечать перед тобой? Но если ты спрашиваешь, я должен отвечать. Если окажется, что я обманул тебя, пусть все мое состояние будет взято в казну; у меня есть семеро сыновей - пусть все они будут сданы в солдаты. А меня самого вели заковать в кандалы и сослать на каторгу.

Этот ответ понравился государю. Он положил реб Ицеле руку на плечо и мягко сказал:

- Поезжай домой. Сегодня же поедет в Мстиславль генерал исследовать все дело. И если окажется, что евреи не виноваты, будь уверен, что они не будут наказаны…

Ну, что рассказывать дальше?… Реб Ицеле в тот же день поехал домой. В тот же день выехал в Мстиславль и важный генерал. Три недели продолжалось следствие - и выяснилось, что у одного солдата нечаянно выстрелило ружье, и другой солдат был убит. Наказание сняли с евреев, и они учредили в память этого дня местный праздник, который празднуется ежегодно, до сих пор…"