История русской литературы XX века (20–90–е годы). Основные имена.

А.Т. Твардовский

Александр Трифонович Твардовский (8/21.VI.1910, деревня Загорье Смоленской губернии — 18.XII.1971, Красная Пахра Московской области; похоронен в Москве) — выдающийся русский поэт нашего столетия, проявивший себя уже со второй половины 20–х годов и активно проработавший в литературе почти полвека.

Детство будущего поэта прошло в большой, многодетной семье крестьянина — кузнеца, кормившейся со скудного земельного надела, приобретенного в рассрочку. Заметим, что позже, в 30–е годы, семью Твардовских постигла трагическая судьба: во время коллективизации они были «раскулачены» и сосланы на Север.

С самого раннего возраста мальчик впитал любовь и уважение к земле, нелегкому труду на ней и кузнечному делу, мастером которого был его отец — человек своеобычного, крутого и жесткого характера и вместе с тем — грамотный, начитанный, знавший на память немало стихов. Чуткой, впечатлительной душой обладала мать поэта Мария Митрофановна.

Как позднее вспоминал он о тех временах в «Автобиографии», долгие зимние вечера нередко занимало в их семье чтение вслух книг Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Никитина… Именно тогда в его душе и возникла подспудная и неодолимая тяга к поэзии, в основе которой была сама близкая к природе деревенская жизнь, а также черты, унаследованные от родителей. Еще до поступления в школу он начинает сочинять первые свои стихи.

Учился А. Твардовский в сельской школе в Ляхове, недалеко от Загорья. Уже тогда у него обнаружился острый интерес к происходящему в жизни и страстное желание поделиться своими впечатлениями, рассказать о них другим людям. С 1924 г. он начал посылать небольшие заметки в редакции смоленских газет. «Писал о неисправных мостах, о комсомольских субботниках, о злоупотреблениях местных властей и т. п. Иногда заметки печатались». Это были первые, еще ученические опыты будущего писателя.

В 1928 г., после конфликта, а затем и разрыва с отцом, Твардовский расстался с Загорьем и переехал в Смоленск, где долго не мог устроиться на работу и перебивался грошовым литературным заработком. Позже, в 1932 г., он поступил в Смоленский педагогический институт и, одновременно с учебой, ездил в качестве корреспондента в колхозы, писал в местные газеты статьи и заметки о переменах в сельской жизни.

В это время, кроме прозаической повести «Дневник председателя колхоза» (1932), Твардовский пишет поэмы «Путь к социализму» (1931) и «Вступление» (1932), где преобладает описательность, разговорный, прозаизированный стих, который сам поэт впоследствии называл «ездой со спущенными вожжами». Они не стали поэтической удачей, но сыграли свою роль в становлении и быстром самоопределении его таланта.

В 1936 г. Твардовский приехал в Москву, поступил на филологический факультет Московского института истории, философии и литературы (МИФЛИ) и в 1939 г. окончил его с отличием. В том же году он был призван в армию и зимой 1939–1940 годов в качестве корреспондента военной газеты участвовал в войне с Финляндией.

С первых и до последних дней Великой Отечественной войны Твардовский был ее активным участником. Вместе с действующей армией, начав войну на Юго — Западном фронте специальным корреспондентом фронтовой печати, он прошел по ее дорогам от Москвы до Кенигсберга.

После войны, помимо основной литературной работы, собственно поэтического творчества, он в течение ряда лет был главным редактором журнала «Новый мир», последовательно отстаивая на этом посту принципы истинно художественного реалистического искусства. Возглавляя журнал, он содействовал вхождению в литературу целого ряда талантливых художников — прозаиков и поэтов: Ф. Абрамова, Г. Бакланова, В. Овечкина, В. Тендрякова, А. Солженицына, Ю. Трифонова, Е. Винокурова, С. Орлова, А. Жигулина, А. Прасолова и др.

Первые стихи А. Твардовского были опубликованы в смоленских газетах еще в 1925–1926 годах. В «Автобиографии» поэта читаем: «В газете «Смоленская деревня» летом 1925 года появилось мое первое напечатанное стихотворение «Новая изба». Начиналось оно так:

Широкую известность принесла поэту написанная в середине 30–х годов «Страна Муравия» (1934–1936) — поэма о судьбе крестьянина — единоличника, о его непростом и нелегком пути в колхоз. Тогда же Твардовский пишет циклы стихов «Сельская хроника» (1939). «Про деда Данилу» (1938), стихотворения «Матери» (1937, впервые опубликовано в 1958), «Ивушка» (1938), «Поездка в Загорье» (1939), ряд других заметных произведений. Именно вокруг «Страны Муравии» группируется складывающийся и противоречивый художественный мир Твардовского с конца 20–х годов и до начала Отечественной войны.

Сегодня мы иначе воспринимаем творчество поэта той поры. Следует признать справедливым замечания исследователя о произведениях поэта начала 30–х годов (с известными оговорками они могли бы быть распространены и на все это десятилетие): «Острые противоречия периода коллективизации в поэмах, по сути, не затронуты, проблемы деревни тех лет лишь названы, и решаются они поверхностно — оптимистически». Однако, думается, к «Стране Муравии» с ее своеобразным условным замыслом и построением, фольклорным колоритом это вряд ли можно отнести безоговорочно, равно как и к лучшим стихам предвоенного десятилетия.

В последние годы взгляд на «Страну Муравию» как на поэму, прославляющую коллективизацию, подвергся существенным коррективам и пересмотру в ряде работ. Дело в том, что уже в ранний период для Твардовского была характерна святая, безудержная комсомольская вера в то, что жизнь деревни перестраивается «на новый лад». Но были у него и сомнения, беспокойство, тревожные раздумья, рожденные реальными впечатлениями от происходящего на селе «великого перелома», обернувшегося трагедией русского крестьянства.

Сегодня вполне очевидно двойственное восприятие событий коллективизации в поэме Твардовского. И все же то, что происходило в деревне на рубеже 20–30–х годов, изображается и утверждается в ней, быть может, прежде всего в картинах мощного половодья, весеннего разлива, стремительного движения, охватившего страну:

Вместе с тем несомненно стремление автора передать драматичность судьбы героя, сложность его исканий. Здесь и драма прощания с единоличной жизнью, выразившаяся в самом путешествии Никиты Моргунка, в его мечтах о сказочной Муравии, которой не коснулись нынешние перемены, в его воспоминаниях и переживаниях о коне, о молотьбе… Конечно, это не трагедия «раскрестьянивания», хотя отдельные штрихи и намеки на нее есть в поэме — в словах Ильи Бугрова, возвращающегося из ссылки, в набросках сцены раскулачивания:

Уходящая корнями в реальную жизнь и события в российской деревне 30–х годов, «Страна Муравия» вместе с тем выдержана в сказочно фольклорном поэтическом ключе. Отсюда и сам центральный образ Никиты Моргунка, в котором отчетливо ощутима близость сказочному герою — носителю лучших качеств народа: трудолюбия, честности, доброты, стремления к правде и свободной жизни. И сам путь его поисков воплощается в духе фольклорных и классических традиций русской поэзии, в первую очередь некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

Фольклорное начало находит воплощение во многих образах, мотивах, жанрах, отозвавшихся в поэме, в использовании форм сказки, притчи, песни, частушки — особенно в контрастных сценах кулацкой свадьбы — поминок и колхозной свадьбы. Кстати, эти формы и средства служат и поэтизации колхозной жизни, фигур представителей бывшей крестьянской бедноты — «богатырей» Фроловых и, в частности, председателя колхоза Андрея Фролова с его верой в навязанную сверху утопию — иллюзию, что эта новая, колхозная жизнь — «навечно», «навсегда».

И если в «Стране Муравии» столкнулись две утопии: крестьянская и социалистическая, то для героя и автора неизбежным было прощание с той и другой. Вместе с тем поэма была важна для Твардовского, быть может, прежде всего овладением формой, органически впитанными и реализованными в ней классическими и народно — поэтическими традициями: речевой полифонией, многообразием ритмов, словесно — интонационными находками — вплоть до отдельных строк, которые отзовутся в «Василии Теркине» («Пешим верстам долог счет…»; «И бредет гармонь куда — то…» и др.).

В годы войны Твардовский делал все, что требовалось для фронта, часто выступал в армейской и фронтовой печати: «писал очерки, стихи, фельетоны, лозунги, листовки, песни, статьи, заметки…» (5, 116). Но главный его труд военных лет — это создание выдающейся лирико — эпической поэмы «Василий Теркин» (1941–1945).

Эта, как назвал ее сам поэт, «Книга про бойца» воссоздает достоверную картину фронтовой действительности, раскрывает мысли, чувства, переживания человека на войне. Она выделяется среди других тогдашних поэм особой полнотой и глубиной реалистического изображения народно — освободительной борьбы, бедствий и страданий, подвигов и военного быта.

Василий Теркин фактически олицетворяет весь народ. В нем нашел художественное воплощение русский национальный характер, его существенные черты и качества. Но результат этот был достигнут далеко не сразу. Замысел поэмы и истоки образа ее главного героя относятся еще к довоенному времени, к периоду финской кампании 1939–1940 годов когда на страницах газеты «На страже Родины» появилась условная лубочная фигура веселого, удачливого бойца Васи Теркина, созданная коллективными усилиями.

По окончании войны с Финляндией Твардовский по — новому обратился к работе над образом Теркина, чувствуя, что герой должен измениться, сойти со столбцов «уголков юмора» и «прямых наводок». Летом и осенью 1940 г. поэт все больше проникается охватившими его планами. «Теркин», по тогдашнему моему замыслу, — пишет он, — должен был совместить доступность, непритязательность формы — прямую предназначенность фельетонного «Теркина» — с серьезностью и, может быть, даже лиризмом содержания» (5, 109).

Весной 1941 г. поэт напряженно работает над главами будущей поэмы, но начало войны отодвигает эти планы. «Возрождение замысла и возобновление работы над «Теркиным» относится к середине 1942 г…». С этого времени начинается новый этап работы над произведением: «Изменился весь характер поэмы, все ее содержание, ее философия, ее герой, ее форма — композиция, жанр, сюжет. Изменился характер поэтического повествования о войне — родина и народ, народ на войне стали главными темами».

Первая публикация «Василия Теркина» состоялась в газете Западного фронта «Красноармейская правда», где 4 сентября 1942 г. были напечатаны вступительная главка «От автора» и «На привале». С тех пор и до конца войны главы поэмы публиковались в этой газете, в журналах «Красноармеец» и «Знамя», а также в других печатных органах. Кроме того, начиная с 1942 г., поэма несколько раз выходила отдельными изданиями.

Итак, в результате долгой и напряженной работы по вынашиванию, реализации и воплощению замысла герой произведения перестал быть условной и тем более лубочной фигурой «необыкновенного» человека, «богатыря», он стал проще, конкретнее и вместе с тем — обобщеннее, типичнее, олицетворяя собою весь воюющий народ. Знакомя с ним читателей уже в первой главе, поэт пишет: «Теркин — кто же он такой? / Скажем откровенно: / Просто парень сам собой / Он обыкновенный». И, подчеркнув эту, в отличие от фельетонного персонажа, обычность своего, по сути нового Теркина, он продолжает: «Красотою наделен / Не был он отменной. / Не высок, не то чтоб мал, / Но герой — героем».

Образ Василия Теркина действительно вбирает то, что характерно для многих: «Парень в этом роде / В каждой роте есть всегда, / Да и в каждом взводе». Однако в нем присущие многим людям черты и свойства воплотились ярче, острее, самобытнее. Народная мудрость и оптимизм, стойкость, выносливость, терпение и самоотверженность, житейская смекалка, умение и мастеровитость русского человека — труженика и воина, наконец, неиссякаемый юмор, за которым всегда проступает нечто более глубокое и серьезное, — все это сплавляется в живой и целостный человеческий характер. В его изображении естественно сочетаются классические и фольклорные, народно — поэтические традиции.

В «Книге про бойца» война изображена, как она есть — в буднях и героике, переплетении обыденного, подчас даже комического (см., например, главы «На привале», «В бане») с возвышенным и трагедийным. Прежде всего поэма сильна правдой о войне как суровом и трагическом — на пределе возможностей — испытании жизненных сил народа, страны, каждого человека.

Об этом свидетельствуют не только программные слова о «правде сущей… как бы ни была горька» из вступительной главки, но и буквально каждая страница книги, горестное и трагическое содержание многих ее глав («Переправа», «Бой в болоте», «Смерть и воин», «Про солдата — сироту») и, конечно же, проходящие рефреном ставшие крылатыми ее строки: «Бой идет святой и правый, / Смертный бой не ради славы, / Ради жизни на земле».

Являясь воплощением русского национального характера, Василий Теркин неотделим от народа — солдатской массы и ряда эпизодических персонажей (дед — солдат и бабка, танкисты в бою и на марше, девчонка — медсестра в госпитале, солдатская мать, возвращающаяся из вражеского плена, и др.), он неотделим и от матери — родины. И вся «Книга про бойца» — это поэтическое утверждение народного единства.

Наряду с образами Теркина и народа важное место в общей структуре произведения занимает образ автора — повествователя, или, точнее, лирического героя, особенно ощутимый в главах «О себе», «О войне», «О любви», в четырех главках «От автора». Так, в главе «О себе» поэт прямо заявляет, обращаясь к читателю:

Что же касается жанровых и сюжетно — композиционных особенностей поэмы, то, приступая к работе над ней, поэт не слишком беспокоился на этот счет, о чем свидетельствуют его собственные слова: «Я недолго томился сомнениями и опасениями относительно неопределенности жанра, отсутствия первоначального плана, обнимающего все произведение наперед, слабой сюжетной связанности глав между собой. Не поэма — ну и пусть себе не поэма, решил я; нет единого сюжета — пусть себе нет, не надо; нет самого начала вещи — некогда его выдумывать; не намечена кульминация и завершение всего повествования — пусть, надо писать о том, что горит, не ждет, а там видно будет разберемся» (5, 123).

Вместе с тем своеобразие сюжетно — композиционного построения книги определяется самой военной действительностью. «На войне сюжета нету», — заметил автор в одной из глав. И в поэме как целом, действительно, нет таких традиционных компонентов, как завязка, кульминация, развязка. Но внутри глав с повествовательной основой, как правило, есть свой сюжет, между этими главами возникают отдельные сюжетные связки, скрепы. Наконец, общее развитие событий, раскрытие характера героя, при всей самостоятельности отдельных глав, четко определяется самим ходом войны, закономерной сменой ее этапов: от горьких дней отступления и тяжелейших оборонительных боев — к выстраданной и завоеванной победе. Это, кстати, отразилось и в сохранившихся в окончательной редакции свидетельствах первоначального деления поэмы на три части, обозначаемые и отграничиваемые друг от друга каждый раз лирическими главками «От автора».

В связи с вопросом о жанре произведения Твардовского представляются важными следующие суждения автора: «Жанровое обозначение «Книги про бойца», на котором я остановился, не было результатом стремления просто избежать обозначения «поэма», «повесть» и т. п. Это совпало с решением писать не поэму, не повесть или роман в стихах, то есть не то, что имеет свои узаконенные и в известной мере обязательные сюжетные, композиционные и иные признаки. У меня не выходили эти признаки, а нечто все — таки выходило, и это нечто я обозначил «Книгой про бойца» (5, 125).

Книга Твардовского, при всей ее кажущейся простоте и традиционности, отличается редкостным богатством языка и стиля, поэтики и стиха. Она отмечена необычайной широтой и свободой использования средств устно — разговорной, литературной и народно — поэтической речи. В ней естественно употребляются пословицы и поговорки («Я от скуки на все руки»; «Делу время — час забаве»; «По которой речке плыть, — / Той и славушку творить…»), народные песни (о шинели, о реченьке). Твардовский в совершенстве владеет искусством говорить просто, но поэтично. Он сам создает речения, вошедшие в жизнь на правах поговорок («Не гляди, что на груди, / А гляди, что впереди»; «У войны короткий путь, / У любви — далекий»; «,Пушки к бою едут задом» и др.).

Поэт был несомненно прав, когда в конце своей книги заметил как бы от имени будущего ее читателя; «Пусть читатель вероятный / Скажет с книжкою в руке: / — Вот стихи, а все понятно, / Все на русском языке…» И знаменательно, что в высокой оценке поэмы сошлись не только массы рядовых читателей, но и такие взыскательные мастера словесного искусства, как И.А. Бунин (VI. 476) и Б.Л. Пастернак.

Поэма Твардовского — это героическая эпопея, с отвечающей эпическому жанру объективностью, но пронизанная живым авторским чувством, своеобразная во всех отношениях, уникальная книга, вместе с тем развивающая традиции реалистической литературы и народно — поэтического творчества.

Творчество Твардовского военных лет многообразно. Параллельно «Теркину» он пишет цикл стихов «Фронтовая хроника» (1941–1945), работает над книгой очерков «Родина и чужбина» (1942–1946, опубликована в 1947). Тогда же им были написаны такие шедевры лирики, как «Две строчки» (1943), «Война — жесточе нету слова…» (1944), «В поле, ручьями изрытом… (1945) и др., которые впервые были опубликованы в январском номере журнала «Знамя» за 1946 г. В связи с этой публикацией критик А. Н. Макаров писал:

«Облик войны предстает в них более сложным и суровым, мы бы сказали, более реалистическим, а сам поэт раскрывает перед читателями новые стороны своей гуманной души». Отмеченное качество, которое можно было бы обозначить как трагический гуманизм, отчетливо проявилось в одном из лучших стихотворений подборки «Перед войной, как будто в знак беды…» (1945).

Усиление личностного начала в творчестве Твардовского 40–х годов несомненно сказалось и еще в одном крупном его произведении. В первый же год войны была начата и вскоре после ее окончания завершена лирическая поэма «Дом у дороги» (1942–1946). «Тема ее, — как отмечает сам поэт, — война, но с иной стороны, чем в «Теркине», — со стороны дома, семьи, жены и детей солдата, переживших войну. Эпиграфом этой книги могли бы быть строки, взятые из нее же:

В основе поэмы — скорбное повествование о драматической, горестной судьбе простой крестьянской семьи Андрея и Анны Сивцовых и их детей. Но в ней отразилось горе миллионов, в частной судьбе преломилась всеобщая, страшная трагедия войны, жестокого времени. И рассказ, повествование тесно соединены, слиты с социально — философскими раздумьями поэта. Через трудную судьбу семьи Сивцовых, которую разметала война: отец ушел на фронт, мать с ребятишками была угнана гитлеровцами в плен, в Германию, — поэт не только раскрывает тяготы военных испытаний, но прежде всего утверждает победу жизни над смертью.

Поэма — о жизнестойкости народа, который сохранил силу своего деятельного добра, нравственности, чувства семьи и дома в самых, казалось бы, невыносимых условиях гитлеровских лагерей. Повествуя о смертельно тяжких испытаниях, она вся обращена к жизни, миру, созидательному труду. Не случаен рефрен: «Коси, коса, / Пока роса, / Роса долой — / И мы домой», возникший уже в 1–й главе мотив неминуемого возвращения к мирной работе и жизни.

Хотя в «Доме у дороги» есть достаточно четкая и определенная сюжетная канва, главное здесь все же не в событийности. Гораздо важнее пристальное внимание к духовному миру, внутренним переживаниям действующих лиц, чувства и думы лирического героя, роль и место которого в поэме заметно усилились. Личностное, лирическое, трагедийное начало выдвигается в ней на первый план, становится определяющим, и потому не случайно Твардовский назвал свою поэму «лирической хроникой».

Поэма отмечена многоголосием и в то же время своеобразной пе — сенностью. Отсюда характерные образные, речевые, лексические средства и обороты («плач о родине», «песнь ее судьбы суровой» и др.). Вместе с «Василием Теркиным» эта поэма составляет своеобразную «военную дилогию» — героический эпос военных лет, отмеченный усилением и углублением лирического начала.

Новый этап в развитии страны и литературы — 50–е–60–е годы — ознаменовался в поэмном творчестве Твардовского дальнейшим продвижением в сфере лирического эпоса — созданием своеобразной трилогии: лирической эпопеи «За далью — даль», сатирической поэмы — сказки «Теркин на том свете» и лирико — трагедийной поэмы — цикла «По праву памяти». Каждое из этих произведений по — своему явилось новым словом о судьбах времени, страны, народа, человека.

Поэма «За далью — даль» (1950–1960) — масштабная лирическая эпопея о современности и истории, о переломном времени в жизни миллионов людей. Это — развернутый лирический монолог современника, поэтическое повествование о непростых судьбах родины и народа, об их сложном историческом пути, о внутренних процессах и переменах в духовном мире человека XX столетия.

Поэма складывалась долго и публиковалась по мере написания очередных глав. В процессе формирования художественного целого некоторые главы менялись местами («В дороге»), другие коренным образом перерабатывались, например, «На мартовской неделе» (1954), которая частично и в существенно измененном виде вошла в главу «Так это было».

Подзаголовок поэмы «За далью — даль» — «Из путевого дневника», но это еще мало что говорит о ее жанровом своеобразии. Картины и образы, возникающие по мере развертывания содержания поэмы, носят одновременно конкретный и обобщенный характер. Таковы рождающиеся в воображении автора на основе «заоконных» пейзажных впечатлений масштабные поэтические образы «Волги — матушки» (глава «Семь тысяч рек»), «Батюшки — Урала» («Две кузницы»), разметнувшихся на полсвета сибирских просторов («Огни Сибири»). Но и это не все. Автор подчеркивает емкость избранного «сюжета — путешествия», эпический и философско — исторический масштаб, казалось бы, незамысловатого рассказа о поездке на Дальний Восток:

Движение времени — истории, судьбы народа и отдельной личности, стремление проникнуть в глубинный смысл эпохи, в ее трагические противоречия составляют содержание раздумий лирического героя, его духовного мира. Боли и радости народные отзываются острым сопереживанием в его душе. Этот герой глубоко индивидуален, неотделим от автора. Ему доступна вся гамма живых человеческих чувств, присущих личности самого поэта: доброта и суровость, нежность, ирония и горечь… И в то же время он несет в себе обобщение, вбирает черты многих. Так в поэме складывается представление о внутренне цельном, сложном и многообразном духовном мире современника.

Сохраняя внешние приметы «путевого дневника», книга Твардовского превращается в своеобразную «летопись», «хронику», а точнее — в живую поэтическую историю современности, честное осмысление эпохи, жизни страны и народа в прошедший большой исторический период, включающий и жестокие несправедливости, репрессии сталинских времен (главы «Друг детства», «Так это было»). При этом лирика, эпос, драматическое начало поэмы сливаются, образуя художественный синтез, взаимодействие родовых начал на лирической основе. Поэтому «За далью — даль» и можно определить как своеобразную лирико — философскую эпопею о современности и эпохе.

Вместе с тем поэма отнюдь не свободна от утопической веры в преобразовательские успехи социализма (особенно показательна глава о перекрытии Ангары при строительстве плотины, несущая в себе отзвук эйфории грандиозных послевоенных планов — «великих строек коммунизма»). Читателей же, безусловно, особенно привлекала тема «культа личности». Но Твардовский, разрабатывая ее, оставался в пределах вполне советского, во многом ограниченного сознания. Показателен разговор о «За далью — даль» А.А. Ахматовой и Л.К. Чуковской, состоявшийся в начале мая 1960 г.

«— Прекрасный подарок трудящимся к 1 Мая, — говорит Анна Андреевна. И уверяет, что для Твардовского это прогресс. Все — таки упоминается сталинская неправота. Не одна лишь правота… А я в бешенстве, — записывала автор неопубликованной тогда повести 1940 г. «Софья Петровна» о репрессиях конца 30–х. — Какая же правота у профессионального палача?..

Прогресс, Лидия Корнеевна, явный прогресс, — повторяла Анна Андреевна. — Товарищ растет.

Меня возмущает, — недвусмысленно заявляет Чуковская, — в применении к Сталину… слова «суровый», «грозный», «вел нас в бой» — слова, облагораживающие своей высотою его подлое ремесло. А «тризна», «бразды», «ведал»!.. Я понимаю, что ругательства тут тоже неуместны, мелки (он — то — всего лишь палач, да горе человеческое огромно и свято), но уж высокий слог во всяком случае неприличен! «Ведал»! И как это повернулось перо у Твардовского назвать смерть Сталина утратой?..

Но Анна Андреевна радуется возможности говорить вслух, в печати о сталинской жестокости. У Твардовского в поэме несколько раз: крутой, жестокий. И то — хлеб».

«Товарищ» действительно рос, рос всю жизнь. Сразу после смерти Сталина, в 4–м номере редактируемого им «Нового мира» за 1953 г., он напечатал рядом со статьей А. Фадеева «Гуманизм Сталина» свои стихи «У великой могилы», а уже в конце 1953–го и первой половине 1954 г. опубликовал серию статей (В. Померанцева, М. Щеглова, Ф. Абрамова, М. Лифшица), направленных против тогдашней официозной литературы, и был первый раз отстранен (до 1958 г.) от руководства журналом. «За далью — даль», как верно отметила Ахматова, была для Твардовского новым шагом вперед, хотя концепция сталинизма в поэме вполне соответствовала постановлению ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий» (1956), значительно более «мягкому» в отношении Сталина, чем закрытый доклад Н.С. Хрущева на XX съезде и тем более последовавший в 1961 г. открытый его доклад на XXII съезде КПСС.

В художественной структуре поэмы, в ее языке и стиле тесно связаны, взаимоперетекают черты гражданско — публицистического (иной раз действительно излишне «повышенного») и лирико — исповедального высказывания. В ней широко «задействованы» лексические и интонационно — синтаксические средства народно — разговорной и книжно — литературной речи. В отличие от «Страны Муравии» и «Василия Теркина» в «За далью — даль» возобладала классическая литературно — поэтическая, главным образом, пушкинская традиция.

Параллельно с «За далью — даль» Твардовский работает над сатирической поэмой — сказкой «Теркин на том свете» (1954–1963), изобразившей «косность, бюрократизм, формализм» нашей жизни. По словам автора, «поэма «Теркин на том свете» не является продолжением «Василия Теркина», а лишь обращается к образу героя «Книги про бойца» для решения особых задач сатирико — публицистического жанра» (5, 143).

В основу произведения Твардовский положил условно — фантастический сюжет. Герой его поэмы военных лет, живой и не унывающий ни при каких обстоятельствах Василий Теркин оказывается теперь в мире мертвых, призрачном царстве теней. Подвергается осмеянию все враждебное человеку, несовместимое с живой жизнью. Вся обстановка фантастических учреждений на «том свете» подчеркивает бездушие, бесчеловечность, лицемерие и фальшь, произрастающие в условиях тоталитарного режима, административно — командной системы.

Вначале, попав в «загробное царство», очень уж напоминающее нашу земную реальность целым рядом узнаваемых бытовых деталей, Теркин вообще не различает людей. С ним разговаривают, на него смотрят казенные и безликие канцелярские, бюрократические «столы» («Учетный стол», «Стол Проверки», «Стол Медсанобработки» и пр.), лишенные даже малейшего признака участия и понимания. И в дальнейшем перед ним вереницей проходят мертвецы — «с виду как бы люди», под стать которым вся структура «загробного царства»: «Система», «Сеть», «Органы» и их производные — «Комитет по делам / Перестройки Вечной», «Преисподнее бюро», «Гробгазета» и т. п.

Перед нами возникает целый реестр мнимых, абсурдных, лишенных содержания предметов и явлений: «душ безводный», «табак без дыма», «паек загробный» («Обозначено в меню, / А в натуре нету»)… Показательны характеристики:,Кандидат потусторонних / Или доктор прах — наук», «Надпись: «Пламенный оратор» — /И мочалка изо рта». Через все это царство мертвых и бездушных солдата ведет «сила жизни». В герое Твардовского, символизирующем жизненные силы народа, попавшем в столь необычную обстановку и подвергшемся нелегким испытаниям, возобладали присущие ему живые человеческие качества, и он возвращается в этот мир, чтобы бороться за правду.

Сам Твардовский вел непримиримую борьбу с наиболее мрачным, мертвящим наследием сталинщины, с духом слепого подчинения, косности и доведенного до абсурда бюрократизма. И делал это с позиций утверждения жизни, правды, человечности, высокого нравственного идеала. В сочетании фантастического сюжета и реалистически — бытовых деталей в изображении загробного мира реализовался творческий принцип автора: «С доброй выдумкою рядом / Правда в целости жива…»

Путь сатирического разоблачения тоталитаризма оказался не единственным в творчестве поэта. После завершения и публикации «Теркина на том свете» Твардовский задумывает, а в последние годы жизни пишет лирическую поэму — цикл «По праву памяти» (1966–1969) — произведение трагедийного звучания. Это социальное и лирико — философское раздумье о непростых путях истории, о судьбах отдельной личности, о драматической судьбе своей семьи: отца, матери, братьев. Будучи глубоко личностной, исповедальной, «По праву памяти» вместе с тем выражает народную точку зрения на сложные, трагические явления прошлого.

Поэма Твардовского так и не смогла быть опубликована при его жизни. Она появилась в печати лишь спустя десятилетия — в 1987 г. И причиной тому было стремление автора к бескомпромиссной правде, как он ее понимал, — воскрешающей «живую быль» и неотпускающую боль трагических событий нашей истории.

«По праву памяти» — это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни, в которой отразились тяжелые противоречия времени. Сам мотив поиска правды, как истины и справедливости, сквозной в поэме — от обращения к себе во вступительных строках: «Перед лицом ушедших былей / Не вправе ты кривить душой» — и до завершающих слов о целительном настое «правды сущей», добытой ценой жестокого опыта.

В поэме развиваются и углубляются мотивы, прозвучавшие в книге «За далью — даль» (тема репрессий в главах «Друг детства», «Так это было»), но здесь они приобретают более личностный характер. Ведь все это поистине выстрадано поэтом, поскольку речь идет о судьбе его семьи и его собственной судьбе.

Каково было отцу поэта — честному крестьянину — труженику, зарабатывавшему хлеб собственными, в сплошных мозолях, руками, вынести жестокий и несправедливый, как говорит поэт, «слепой и дикий / Для круглой цифры приговор», по которому он с семьей оказался «в тех краях, где виснул иней / С барачных стен и потолка…» Лицемерие слов «Сын за отца не отвечает», как бы невзначай оброненных «судеб вершителем земным» — Сталиным, лишь подчеркивает и усугубляет вину не только его, но и тех его наследников, кто — «Забыть, забыть велят безмолвно, / Хотят в забвенье утопить / Живую быль».

А эта «живая быль» состоит в том, что слова «отца народов» оборачивались требованием нарушить основные библейские заповеди. «Здесь Твардовский иногда текстуально точен. В Библии сказано: почитай отца своего и мать свою. В тексте поэмы: «Оставь отца и мать свою». Далее. Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего — «лжесвидетельствуй», не убий — «зверствуй», не сотвори себе кумира — «иди за мной». Глас отца народов звучит в поэме как проповедь, но проповедь — Сатаны».

Мучительная и горькая память о жестокой эпохе, об ужасах и преступлениях времен сталинщины, правда о продолжающих и покрывающих ее, полных лжи и показухи брежневских временах — пронизывает последнюю поэму Твардовского. Это по — своему итоговое и в чем — то ключевое произведение для всего его творчества, в том числе и особенно — поэмного.

Еще в «За далью — даль» были сказаны верные слова: «Молчанье — тоже ложь…» Теперь эта бесспорная мысль получает дальнейшее развитие: «Нет, все былые недомолвки / Домолвить ныне долг велит…» Потому что, как замечает поэт, — «Одна неправда нам в убыток / И только правда ко двору!»

Но, конечно, это правда в той мере, в какой она была доступна Твардовскому — члену ЦК КПСС. «Советскость» Твардовского, заставлявшая его иной раз «снисходительно» относиться к Пастернаку и Мандельштаму, Ахматовой и Цветаевой, сказалась и здесь. Когда текст поэмы прочитал Солженицын, у него «руки опустились, замкнулись уста: что я ему напишу? что скажу? Ну да, снова Сталин… и «сын за отца не отвечает»«, а потом «и званье «сын врага народа»,

Со Сталиным Твардовский теперь уже не примирялся, но:

Как же и чем я мог на эту поэму отозваться? — писал со свойственным ему максимализмом Солженицын. — Для 1969–го года, Александр Трифонович, — мало! Слабо! Робко!». Эти слова можно было бы отнести и к стихотворениям того же года «Не всем приятна речь твоя…», «Опять над ленинской страницей…», «Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам…» Однако для «товарища» (вскоре уже и не «избранного» в ЦК) это был продолжающийся рост. В стихотворении «В самый угол шалаша…», написанном тоже в 1969 г., он выражал желание

…не видеть их лица — Резвых слуг любой эпохи:

Следует еще сказать о связи между поэмами Твардовского, о том, что превращает их в живую и целостную, динамическую художественную систему. Так, ряд тем и мотивов «Василия Теркина» становятся «сквозными», отзываются в последующих произведениях: например, сама тема войны, жизни и смерти по — своему звучит в «Доме у дороги», «За далью — даль», «Теркине на том свете». То же относится к теме семьи, родной Смоленщины, образу «друга детства» и военных лет, мотивам «памяти». Все это, являясь компонентами поэтического мира художника, свидетельствует о его единстве и цельности.

Наряду с крупными лиро — эпическими произведениями в 1940–1960–е годы Твардовский пишет стихи, в которых пронзительно отозвалась «жестокая память» войны («Я убит подо Ржевом», 1945–1946, «В тот день, когда окончилась война», 1948, «Сыну погибшего воина», 1949 1951, «Их памяти», 1949–1951 и др.), а также ряд лирических стихотворений, составивших книгу «Из лирики этих лет» (1967). Это сосредоточенные, искренние и самобытные раздумья о природе, человеке, родине, истории, времени, жизни и смерти, поэтическом слове.

Среди написанного Твардовским в 50–е годы можно встретить немало строк, предназначенных, как он был убежден в то время, «подтверждать и закреплять действительность» (V, 319), а потому нередко описательных и риторичных. Однако в поздних стихах поэта, в его проникновенно личностных, углубленно психологических переживаниях 60–х годов раскрываются прежде всего сложные, драматические пути народной истории, звучит суровая память Великой Отечественной войны, отзываются болью нелегкие судьбы довоенной и послевоенной деревни, вызывают сердечный отзвук события народной жизни, находят горестное, мудрое и просветленное решение «вечные темы» лирики.

Родная природа никогда не оставляет поэта равнодушным: он зорко замечает, «Как после мартовских метелей, / Свежи, прозрачны и легки, / В апреле — / Вдруг порозовели / По — вербному березняки» (1966), слышит «Невнятный говор или гомон / В вершинах сосен вековых» («Мне сладок был тот шум сонливый…», 1964), жаворонок, возвестивший весну, напоминает ему далекую пору детства.

Нередко поэт строит свои философские раздумья о жизни людей и смене поколений, об их связи и кровном родстве — так, что они вырастают как естественное следствие изображения природы («Посаженные дедом деревца…», 1965, «Газон с утра из — под машинки…» 1966, «Береза», 1966). В этих стихах судьба и душа человеческая непосредственно смыкаются с исторической жизнью родины и природы, памятью отчей земли: в них по — своему отражаются и преломляются проблемы и конфликты эпохи. Тема преемственности поколений, памяти и долга перед погибшими в борьбе с фашизмом пронзительной нотой входят с стихотворения «Ночью все раны больнее болят…» (1965), «Я знаю, никакой моей вины…» (1966), «Лежат они, глухие и немые…» (1966).

Своей трагической недосказанностью эти стихи тем сильнее и глубже передают ощущение невольной личной вины и ответственности за оборванные войной жизни. Но эта неотпускающая боль «жестокой памяти» и вины относится не только к военным жертвам и утратам. Трагедийно звучит чувство сыновней скорби в цикле «Памяти матери» (1965), окрашенном болью всенародных страданий в годы репрессий.

В последнем из стихотворений этого цикла, «- Ты откуда эту песню, / Мать, на старость запасла…», возникает столь характерный для творчества поэта мотив и образ «переправы», который в «Стране Муравии» представал как устремленное движение к берегу «новой жизни», в «Василии Теркине» — как трагическая реальность кровавых боев с врагом; в стихах «Памяти матери» он вбирает в себя боль и скорбь о судьбе матери, горькое смирение с неизбежной конечностью человеческой жизни:

Поздняя лирика Твардовского включает и ряд стихотворений, написанных в 1969 г. и опубликованных уже после его смерти («Когда обычный праздничный привет…», «Не заслоняй святую боль…», «Всему свой ряд, и лад, и срок…» и др.). Особое место среди них занимает «В случае главной утопии…», ключевой образ — мотив которого, так же как и мотивы «жестокой памяти», «переправы — перевоза», выразительно свидетельствует о цельности и эволюции художественно — поэтического мира Твардовского.

Это, несомненно, трагическое стихотворение — предостережение, проницательное и в чем — то загадочное, вызвало различные толкования в литературе о Твардовском. Автор одной из работ, в частности, пишет:

«Задумавшись, например, о своей участи «в случае главной утопии», поэт с потрясающей силой ставит проблему войны и мира, выражает протест против угрозы атомного уничтожения». Другие предлагают совершенно иную версию: «Что такое «главная утопия», Твардовский знал хорошо. И не только потому, что писал стихи о Ленине и Сталине, тем самым — сознательно или бессознательно — поддерживая фундаментальные опоры советского утопического сознания. Он и сам был во власти этого утопического сознания…».

Как бы то ни было, Твардовский нашел удивительно емкое слово — образ, которое смогло вместить столь потивоположные, но каждый по — своему одинаково роковые, катастрофические для судеб человечества смыслы, как апокалиптический «конец света» в результате глобальной термоядерной войны, так и возможное лишь в фантазии осуществление коммунистического «рая» в планетарном масштабе — «В Азии этой, в Европе ли…» В последних стихах поэт не случайно задумывался не только об итогах и смысле собственной жизни, но и о грядущих судьбах всего человечества.

В лирике А. Твардовского 60–х годов с особой полнотой и силой раскрылись существенные качества его реалистического стиля: демократизм, внутренняя емкость поэтического слова и образа, ритма и интонации, всех стиховых средств при внешней простоте и незамысловатости. Сам поэт видел достоинства этого стиля в первую очередь в том, что он дает «во всей властной внушительности достоверные картины живой жизни» (5, 333). Вместе с тем его поздним стихам свойственны психологическая углубленность и философская насыщенность.

Твардовскому принадлежит ряд основательных, содержащих выношенные и самостоятельные суждения о литературе статей и выступлений о поэтах и поэзии («Слово о Пушкине», 1962, «О Бунине», 1965, «Поэзия Михаила Исаковского», 1949–1969, «О поэзии Маршака», 1951–1967), отзывы и рецензии об А. Блоке, А. Ахматовой, М. Цветаевой, О. Мандельштаме и других, вошедшие в книгу «Статьи и заметки о литературе», выдержавшую несколько изданий.

Вся разнообразная писательская деятельность А. Твардовского несет на себе отпечаток существенных качеств его незаурядной личности: это последовательность и неуступчивость в служении исповедуемым художественным целям и принципам.

В эпоху всяческой ломки и эксперимента Твардовский неизменно утверждал естественность и органичность поэтического творчества, следующего заветам предшественников, опыту духовной культуры народа и человечества, питаемого вечным обновлением, новизной окружающего мира. Конечным результатом этой верности самому себе явилась целостность и динамичность художественного мира поэта как единой и постоянно меняющейся, движущейся системы, в которой нашел воплощение синтез классических и фольклорных традиций.

Продолжая традиции отечественной классики — Пушкина и Некрасова, Тютчева и Бунина, разнообразные традиции народно — поэтического творчества, не обходя и опыт видных поэтов XX века, А. Твардовский продемонстрировал возможности реализма в поэзии нашего времени. Его воздействие на современное ему и последующее поэтическое развитие несомненно и плодотворно.