История Тайной канцелярии Петровского времени

I

Итак, в мае 1726 года петровская Тайная канцелярия закончила свое существование, формально будучи присоединена к Преображенскому приказу, а фактически совершенно уничтожена. Огныне все дела по первым двум пунктам передавались в исключительное ведение Преображенской канцелярии. Можно было бы полагать, что Преображенская канцелярия, почерпнув сил в таком новом влиятельном положении, займет, возродившись, прочное и высокое место среди других государственных учреждений России того времени. Однако этого не случилось: к 1726 году и князь Ромодановский, и канцелярия его ведения уже начали клониться к упадку. Ромодановский, тогда больной и слабый человек, постоянно живший в Москве, вышел уже из круга тех лиц, которые держали в своих руках управление государством; политические события, связанные со смертью Петра, выдвинули на первый план других людей, немедленно ревниво взявших в свои руки в лице Верховного тайного совета управление Россией, людей, которым Ромодановский был чужд и не нужен. Находившаяся в Москве Преображенская канцелярия с ее все-таки разнохарактерными функциями не могла уже удовлетворять насущным, жгучим потребностям Петербурга, и если ей можно было поручать дела, то только «не такие важные», о которых говорит указ от 28 мая 1726 года. При таком положении дела Преображенская канцелярия, естественно, остается на заднем плане и продолжает постепенно терять значение, а князь Ромодановский, все менее способный к личному вмешательству в этот процесс, уже никак не может остановить этот процесс.

Прошедший через Верховный тайный совет указ 1727 года о передаче части «дел государственных» Сенату, роль которого к этому времени была сведена к выполнению функции канцелярии при Верховном тайном совете, окончательно добил Преображенскую канцелярию.

Верховный тайный совет был создан в феврале 1726 года. Сейчас же вслед за его учреждением получило одобрение государыни «мнение не в указ о новом учрежденном Тайном Совете»; пункт 10 этого мнения гласил: «Сенат и прочие коллегии остаются при своих уставах; но дела особенной важности, о которых в уставе нет определений или которые подлежат собственному решению Ее Императорского Величества, они должны с своим мнением передавать в Верховный Тайный Совет». Под делами особенной важности подразумевались дела «против первых двух пунктов». Немногим позже императрица выразила категорическое желание, чтобы все случаи присуждения к смерти, натуральной или политической, тоже представлялись ей через Совет; ведь большинство дел «против первых двух пунктов» влекло за собой для виновных именно такого рода наказание. В результате все важные дела по «слову и делу» (неважными считались разве что совсем мелкие, вроде ложных оговоров) попали под контроль Верховного тайного совета, а сам он сделался непосредственным начальником Преображенской канцелярии, как учреждения почти исключительно ведавшего важными делами. При этом надо заметить, что ко времени полного формирования деятельности Верховного тайного совета Тайная канцелярия уже не существовала.

В течение второй половины 1726 года и начала 1727 года Ромодановский личными докладами предлагал на рассуждение и решение Верховного тайного совета «краткие выписки» по «важным» делам, решение коих он на себя брать не осмеливался и не хотел. Необходимо заметить, что никаких норм относительно того, когда дело должно было вноситься в Совет и когда можно было решать его самой Преображенской канцелярии, видимо, не имелось; классификация дел по их «важности», при большой неопределенности этого термина, сводилась к личному усмотрению Ромодановского как начальника канцелярии. Соответственно и ответственность за понимание «важности» всецело ложилась на того же Ромодановского, который, при усмотренной неправильности действий, мог быть — по крайней мере, теоретически — «жестоко штрафован», как всякий судья, вынесший неверный, по мнению высшей инстанции, приговор. Впрочем, по отношению к Ромодановскому в силу его влиятельности это не могло иметь приложения, и, следовательно, произвольность его действий ничем не ограничивалась.

«1726 года декабря 9 дня в Верховном Тайном Совете действительный тайный советник кн. Ромодановский доносил о колодниках, которые в Преображенской Канцелярии держатся по важным делам в непристойных словах… и предложил пять кратких выписок». Верховный тайный совет по этим выпискам выносил постановления; иногда он давал указания о дополнительном следствии, о его направлении и проч., вмешиваясь таким образом непосредственно в саму деятельность канцелярии. С конца 1726 года представления по делам Преображенской канцелярии в Верховный тайный совет вместо Ромодановского делает Ушаков, а после его отъезда в 1727 году из Петербурга обязанность эта пала на секретарей канцелярии; бывало и так, что выписки присылались в Совет без всякого от канцелярии докладчика. Однако при всех этих переменах порядок рассмотрения докладов в Совете оставался неизменным.

«1726 декабря в 21 день в Верховном Тайном Совете генерал-майор Ушаков докладывал о колодниках по важным делам Преображенской Канцелярии в непристойных словах, касающихся к превысочайшей чести Ее Императорского Величества, и предложил три краткие выписки, которые в Верховном Тайном Совете слушаны, и Ее Императорское Величество указала…» или: «1727 года января 16 дня в Верховном Тайном Совете генерал-майор Ушаков доносил о колодниках по важным делам Преображенской Канцелярии в непристойных словах, касающихся к превысочайшей чести Ее Императорского Величества и предложил три краткие выписки, которые в Верховном Тайном Совете слушаны; и Ее Имп. Величество указала…» Затем выносились приговоры. Совершенно так же после отъезда Ушакова докладывал в Совете на заседаниях 6, 9 и 20 июня 1727 года о делах Преображенской канцелярии секретарь Степан Патокин.

До мая 1727 года «важные» дела в основном шли в Верховный тайный совет именно из Преображенской канцелярии, но иногда, пусть и в небольшом количестве, они поступали от других учреждений. В июле 1726 года бригадир Вельяминов[112] доносит на имя императрицы из Малороссии о двух полковниках малороссийских, которые «явились в непристойных словах»; это дело было уже расследовано (с допросами, пытками и проч.) Малороссийской коллегией, которая прислала в Верховный тайный совет подробный экстракт. На основании этого экстракта Совет вынес указ-приговор о ссылке этих полковников в Сибирь за их непристойные слова. Примерно в то же время барон Унгерн-Штернберг допустил по отношению к императрице оскорбительные выражения; дело это расследовалось, очевидно, в Военной коллегии, по экстракту из которой, видимо, и состоялось решение Совета в виде манифеста от 9 июня 1727 года.

Иногда Верховный тайный совет, получив доношение по двум первым пунктам, поручал произвести по нему следствие кому-либо постороннему и представить доклад на резолюцию. Так, в начале 1727 года было поручено «учрежденному суду невского полку» расследовать о доносе кн. Волховского на одного солдата, который будто бы говорил «непристойные слова». Исполнив поручение, «суд» представил «экстракт» на усмотрение Совета, который по нему ставит приговор о разжаловании Волховского в солдаты за ложный оговор.

Таким образом, Верховный тайный совет рассматривает, во-первых, в кратких докладах наиболее важные дела из Преображенской канцелярии; во-вторых, дела по таким же докладам из других учреждений; в-третьих, иногда, ознакомившись с началом дела, сам поручает какому-либо произвести следствие и представить результаты в виде краткого экстракта. Но окончательные приговоры во всех случаях выносит только сам Совет. Из всего этого следует, что Совет взял целиком и полностью на себя решение дел «против первых двух пунктов».

В мае 1727 года ситуация — по почину опять-таки Совета — несколько меняется[113]. 22 мая последовал указ: «…Ежели кто за кем знает злое умышление на здоровье Его Императорского Величества, второе: об измене, третье: о возмущении или бунте, о тех из ближних к С.-Петербургу — Новогородской, Лифляндской и Эстляндской губерний доносить в Сенат, а из дальних губерний и провинций в Москву к д. т. с. и генералу-губернатору князю Ромодановскому, а в Верховный Тайный Совет писать им о том для ведома немедленно». Этим указом, по неясным теперь для нас мотивам, Совет делит сферу деятельности Преображенской канцелярии между нею и Сенатом, оставляя за собой право директивной инстанции. Это положение еще раз обозначается через полгода, 5 января 1728 года, когда Совет своим указом весьма определенно велит Сенату о делах «важных, со мнением докладывать» и ничего не решать самому.

С этого времени все учреждения без всякого следования стали отправлять колодников с доношениями иногда даже прямо Верховному тайному совету. Исключение составляла Преображенская канцелярия, которая по-прежнему присылала в Совет на резолюцию свои экстракты. С другой стороны, росло число случаев передачи от имени Совета «важных» дел для розыска специально назначенным лицам или учреждениям, и возникла совершенно новая практика — ведение самим Советом всего дела, с начала до конца. Словом, Совет все более входил сам в производство «дел государственных», что свидетельствует о возрастании их «важности» в глазах правительства.

Случаи передачи дел для розыска особенно участились с 1727 года; таким образом, наметилось возвращение к системе частного поручения. Например, в одном из указов Верховного тайного совета говорится: «1727 года октября в 30 день Его Императорское Величество указал, по донесению Никиты Перцева исследовать и разыскивать генералу-лейтенанту и подполковнику от гвардии Семену Салтыкову и прочим определенным с ним; и о том ему дать указ из В.Т. Совета». Исполняя повеление, Салтыков производит следствие и представляет его результаты Совету в виде «экстракта». В сентябре 1728 года Военная коллегия подает Совету доношение об изменах и волнениях среди донских казаков. Совет поручает это дело розыскивать кн. Мих. Голицыну, который ведет весь розыск и присылает его Совету, а тот уже выносит приговор.

16 августа 1727 года Иван Дмитриев-Мамонов пишет рапорт: «…По указу Вашего Императорского Величества, каков объявлен мне в Верховном Тайном Совете, велено: гв. капитана Бредихина о человеке его Иване Гаврилове, который в прошедшем июне месяце сказал за собой Е.И. В. слово, по какому делу он Гаврилов держится, и справясь о прежнем по доносу его деле с Тайной Канцелярией, учиня экстракт, с мнением подать в Верховном Тайном Совете. И по тому Вашего Императорского Величества указу экстракт с мнением моим при сем всеподданейшем доношении прилагаю. Иван Дмитриев-Мамонов». Далее в деле идет этот экстракт, а затем «мнение» о наказании колодника, и Совет выносит приговор согласно «мнению».

С мая 1727 года в Верховный тайный совет начинает присылать экстракты Сенат — по тем делам, которые сам решать не осмеливается. Например, в «выписках», датируемых ноябрем 1727 года, говорится, что Сенат препровождает дела Совету потому, что «по тем делам… решения собою учинить не может». Дав указ по этим делам, Совет замечает: «…Впредь о таких колодниках, которые являться будут не в важных делах чинить решение по указам Сенату, а о важных — со мнением докладывать Верховному Тайному Совету». Так формально Советом установлен тот же порядок, какой существовал в отношении Преображенской канцелярии, и по отношению к Сенату.

В середине 1729 года Сенат присылает в Совет доношение и экстракт по доносу на архиеп. Дашкова[114], который будто бы назвал царский указ «чертовым»; донос оказывается ложным, и по сенатскому экстракту Совет приговаривает наказать доносчика. Но иногда Сенат, видимо, не решался сам даже и к следствию приступить без санкции Совета; в ноябре 1728 года в Сенат из Ревеля были присланы солдаты, давшие показание о «непристойных словах» одного капрала; и Сенат производит следование по этому делу только тогда, когда «по докладу через обер-прокурора Воейкова[115] от собрания Верховного Тайного Совета приказано… оных распросить в Сенате и доложить о том». В конце того же года Сенат отправляет еще один донос на усмотрение Совета и только тогда приступает к следованию, когда «по приказу Верховного Тайного Совета велено оным доносителем розыскивать и пытать, а что с розыску покажется, о том доложить в Верховном Тайном Совете». Бывали случаи, когда Совет сам передавал Сенату какой-либо донос для учинения розыска; так, в апреле 1728 года он передал Сенату дело «о раздьяконе, говорившем слово за собой… для роспросу и исследования».

Таким образом, Сенат и Преображенская канцелярия играли при Верховном тайном совете скорее чисто служебную роль исполнительного органа в делах «особенно важных»; а все направление и разрешение таких дел было в руках самого Совета. Но вскоре Совет стал и сам производить розыск, причем к 1729 году это происходит все чаще и чаще. Это случилось не вдруг и не сразу; мы уже видели, что Совет вмешивался в дела Преображенской канцелярии. И когда с 1728 года и до конца своего существования во многих делах он сам выступает в качестве первой инстанции, то это выглядит только расширением и развитием прежней практики. Мы не имеем достаточных данных, чтобы без обиняков говорить, почему так произошло. Можно только догадываться, что способствовало этому, во-первых, начавшееся умирание Преображенской канцелярии, во-вторых, постоянное возрастание «важности» дел «против первых двух пунктов» в глазах правивших министров — членов Верховного тайного совета.

Существовал порядок, при котором, как только канцелярия Совета получала доношение и колодников при нем от какого-либо учреждения, секретари были обязаны, не откладывая, доносить об этом министрам. Например: «1729 мая в 28 день из Верховного Тайного Совета к господам министрам… (идет их перечисление)… посылан секретарь Ан. Кривцов доложить о приведенных в Верховный Тайный Совет колодниках из Полицеймейстерской канцелярии: Дмитровской полусотни о Иване Иванове да о дворцовом крестьянском сыне Иване Горбачеве, из дворцовой канцелярии — о пильщике Федоре Кобылине, — он же Го-га, которые, сидя в тех канцеляриях под караулом, сказали за собой Его Императорского Величества слово и дело по первому пункту; тех колодников поволят ли принять, и для спросу их сами изволят быть в Верховном Тайном Совете, и когда? Или поволят приказать распросить тайному советнику господину Степанову[116]… и по тем расспросным речам доложить». Или: «1729 года мая в день 29 Верховного Тайного Совета господам министрам… (идет их перечисление)… посылан секретарь Ант. Кривцов доложить о присланных колодниках в Верх. Тайный Совет от генерала графа ф.-Миниха ингерманландского пехотного полка о солдате Александре Данилове, из Дедилова — о поповом сыне Андрее Степанове, которые сказали за собой: Данилов — слово и дело, а попов сын — слово Его Императорского Величества; и о тех колодниках им господам министрам докладывано сего ж мая 30 дня; и изволили согласно приказать помянутых колодников распросить тайному советнику господину Степанову». Таким образом, министры производили первый предварительный допрос сами или поручали это сделать секретарю канцелярии Верховного тайного совета Василию Степанову.

Дело далее первого допроса не продолжалось, если сразу же выяснялось, что сказавший «слово и дело» на самом деле ни за кем его не знает; тогда министрами немедленно же ставился приговор об учинении за «ложное сказывание» соответственного наказания. «Июля 2 дня 1729 году, — читаем в одном деле, — вышеписанный колодник… перед собранием Верховного Тайного Совета расспрашивай секретно, а по расспросу его такого важного дела… не явилось, а сказал другие непристойные слова, которых и записывать неприлично: того ради рассуждено: за сказывание его такого важного дела, которое он за собой объявил в Переславле-Рязанском ложно, учинить наказание: бить кнутом и послать в ссылку в Сибирь». «ДьячокДем. Васильев, — читаем в другом деле, — июня 18 дня при собрании господ министров спрашивай секретно; и потом приказали записать, что по расспросу такого дела, что он объявил, за ним не явилось… и для того за ложное слово повелело его отдать в полицию и бить при колодниках кнутом».

Однако так скоро и просто протекал процесс сравнительно редко. Чаще дело шло гораздо сложнее; впрочем, оно часто бывало сложнее и при «ложном оказывании». Мы позволим себе подробно изложить одно дело начала 1729 года, в котором с большой наглядностью проступает роль министров Верховного тайного совета. Дело началось с присланного Адмиралтейств-коллегией «доношения» о том, что «свечник Михайло Волков… сказал… в Санкт-Петербурге за собой государево слово, касающееся к первому пункту»; первый расспрос был сделан Волкову Степановым, который «спрашивал, чтоб он объявил подлинно, что донос имеет и за кем слово знает сущею правдою…». Далее следуют показания Волкова, в которых он оговаривает нескольких человек, которые немедленно указом Совета были вытребованы. Затем «января 31 дня перед собранием Верховного Тайного Совета колодник… Волков спрашивай, подлинно ли он утверждает на своем расспросе… на что он ответствовал, что он те слова слышал» (слова, о которых он донес). Затем идет ряд очных ставок, потом опять допросы отдельных лиц, обвиняемых и свидетелей — и все в присутствии самих господ министров. В результате вереницы следственных дейтвий «рассуждено его Волкова пытать из подлинных речей». И в тот же день «января 31 числа при присутствии господ министров государственного канцлера и кавалера Гав. Ив. Головкина[117] да т.д. сов. кн. Долгорукова вышеозначенный доноситель Волков привожен в застенок и спрашивай… а на виске говорил паки…» (идет изложение его показаний). Отчет об этом допросе кончается записью: «Было ему 32 удара». Но в результате никаких точных данных добыть не удалось, и когда на допросе 3 февраля Волков опять путается в показаниях, то «того ж февраля 3 дня сего 1729 году в присутствии господ министров… Головкина да… Долгорукова вышеозначенный же Волков привожен в другой ряд в застенок и расспрашивал, подлинно ли утверждается; было ему двенадцать ударов».

18 февраля в собрании Верховного тайного совета присутствуют барон Андрей Иванович Остерман[118], самый влиятельный из министров, и министр кн. В.Л. Долгоруков, и при них были снова допрошены — с очными ставками — все свидетели и обвиняемые по делу Волкова. Через десять дней главный заводчик всего дела измученный Волков почувствовал приближение смерти; «…февраля 28 дня 1729 года в присутствие в Верховном Тайном Совете господ министров… Головкина… Долгорукова… и Голицына[119] л.-гв. сержант Александр Арбузов да Константин Ушаков доносили, что содержащийся колодник Мих. Волков требует священника для исповеди, о чем и министрам докладывано». Министры решили не упускать удобного момента и немедленно «изволили приказать к тому колоднику сходить т. с. В. Степанову да ст. сов. А. Маслову[120], и спросить его с увещанием, подлинно ль те слова… говорить научали его… и того ж числа означенный тайный и стацкий советники оного Волкова спрашивали». Впрочем, еще раньше, 4 февраля, после пыток стал Волков «болен» и потребовал к себе священника для исповеди, о чем сержант Ушаков доносил «в Совете в небытность в собрании господ министров»; секретарь Богданов об этом доложил кн. Долгорукову «в доме его», «и его сиятельство изволил приказать священника для исповедования к нему допустить, и тому священнику приказать у него Волкова при исповедании спрашивать по духовности, правда ли он Волков… сказал, что показано от него Волкова в расспросе и с розыску… или он то затеял напрасно». Священник исполнил приказ Долгорукова и, пользуясь исповедью, занялся розыском, о результатах которого доносил в Верховный тайный совет, «что показанного Волкова он исповедывал и святых тайн сообщил, и при исповеди по вышеозначенному приказу его спрашивал», на что Волков отвечал, что он говорил «самую правду». Таким образом, верховники вводили в процесс и это старое средство, так часто употреблявшееся еще в петровской Тайной канцелярии. Но этим дело не кончилось: Волков все-таки остается жив и процесс тянется далее. 7 марта опять «пред собранием господ министров спрашивай Волков паки с увещанием», после чего «рассуждено пытать в третей». Дальнейшие пытки Волкова идут уже в присутствии Степанова и Маслова без министров, причем при третьей пытке он был еще «жжен огнем». В конце этого ряда всяческих пыток, видимо, утвердились на признании Волкова, сделанном при последней пытке, что он все сочинил и ложно оклеветал.

Мы нарочно подробнее остановились на этом конкретном примере, чтобы яснее показать те приемы, которыми пользовались министры Верховного тайного совета, когда они считали необходимым расследовать дело лично. Как можно заметить, ничего нового, ничего особенного нет в этих приемах; все они уж хорошо были известны и ранее, и именно в таком порядке применения. Преображенская и Тайная канцелярии применяли ту же систему в отношении «государственных дел»; разве что присутствовать при пытках министры не любили, да и сравнительно реже — в общем числе случаев — к ним прибегали.

Позволим себе привести в кратком пересказе еще одно характерное дело того же 1729 года. «Августа 13 дня 1729 году в собрании господ министров в доме государственного канцлера и кавалера графа Гаврилы Ивановича Головкина присланный из архангелогородцкой губернии монах Маркел спрашивай от самих министров, а в расспросе сказал…» — далее в деле идет показание монаха о «слове и деле», которое он объявил «за собой» (непристойные слова), и ниже — его подпись. Затем записано: «Того же числа означенный иеродьякон Яков спрашивай, а в расспросе сказал… (и опять подпись, теперь уже иеродьякона) И того же числа дана им Маркелу и Якову очная ставка: а на очной ставке монах Маркел утверждался на прежних словах… а иеродьякон тож говорил, что и в распросе своем… Того ж числа стряпчий Митрофан спрашивай, а в расспросе сказал… (идет показание за подписью) и того ж числа дана им Мар-келу и Митрофану очная ставка… Митрофан того ж числа при доносчике Маркеле спрашивай… И по приказу господ министров велено его Маркела спросить со увещанием господам тайному советнику Степанову да статскому советнику Маслову, и ежели в том утвердится, то, растригши, пытать… И августа в 14 день по приказу господ министров при тайном советнике да статском советнике же Степанове и Маслове» расспрашивали Маркела с увещанием. Так как он стоял на прежнем показании, то дошло до пытки: «…и августа 18 дня по приказу вышеозначенных же господ тайного и статского советников показанной монах Маркел чрез требование присланным из Синода… иеромонахом Симеоном… рострижен… и того ж числа при вышеозначенных же тайном и статском советниках оный рострига Михаиле привожен в застенок и паки спрашивай со увещанием… и того же времени подьят на виску и паки спрашивай, и на виске говорил те ж речи, и потом бит кнутом, а с пытки говорил те ж речи; было ему 25 ударов».

27 августа 1729 года Маркел через караульного потребовал к себе секретаря, и «по приказу» Маслова «ходил к нему секретарь Иван Богданов»; Маркел заявил, что весь его оговор ложный, что все «сказал он напрасно». Тогда Верховный тайный совет решил для выяснения подлинности речей «пытать его еще дважды». 3 сентября Маркел был «привожен в застенок» и пытан: «…на виске и с пытки говорил те же речи, что то все затеял… напрасно и приносит в том повинную… При том розыске присутствовали господа тайной да статской советники Степанов да Маслов». «…Октября 10 дня вышеозначенной рострига Михайло в собрании господ министров спрашивай» был, подлинно ль он все затеял «напрасно» и кто его научил, «на что ответствовал, что подлинно затеял с безумства, а никто его не научал»; посему было «рассуждено пытать его еще»; «…декабря 3 дня означенный рострига Михайло привожен в застенок», там пытан («и было ему пять ударов»), и опять он подтвердил ложность своего оговора; «при том розыске присутствовали господа советники тайный Степанов, да статский Мас-лов». Вслед за этим, 12 января 1730 года, следует указ Совета о наказании бывшего монаха: «…бить кнутом нещадно и, вырезав язык, послать в ссылку в Сибирь на вечную работу». Для полноты характеристики процесса можно еще добавить, что в практику Верховного тайного совета входила непосредственная посылка в провинцию — для доставки к следствию нужных лиц — сержантов гвардии, которые отчитывались непосредственно перед ним о ходе исполнения возложенного на них поручения.

Нельзя не заметить, что, очевидно, существовало правило выносить приговор «согласным мнением» министров, что выражалось и в том, что один министр никогда этого не делал, а всегда происходил обмен мнениями; был обмен этот действительным или только одной лишь формальностью — сказать мы не можем; однако уже существование такого, хотя бы и, по существу, формального, обычая характеризует известное стремление к коллегиальности. Когда после расспроса колодника «перед собранием Верховного Тайного Совета» ему присуждалось наказание, то тут же постановлялось, например, «то рассуждение объявить прежде действ, тайн. сов. барону Андрею Ивановичу Остерману, князю Алексею Григорьевичу Долгорукому[121]». Встречается и такая форма записи: «…князь Дмитрий Михайлович Голицын мнение свое приказал протчим господам министрам объявить… помянутого колодника, отрезав ему нос или ухо, послать в Сибирь».

Именно таким образом «дела государственные» вел самолично Верховный тайный совет, высшее учреждение в государстве, роль которого, в то время особенно, была исключительно политическая, как в делах внешних, так и в делах внутренних. Отстранив от себя всякую чисто деловую деятельность, сделавшись учреждением с высшей направляющей политической силой, Совет почему-то вдруг принимает на себя почти целиком всю черновую работу по расследованию преступлений, касающихся первых двух пунктов, — преступлений зачастую крайне мелких, вздорных. Объяснение этому, видимо, можно найти только в том, что такого рода делам в их совокупности Верховный тайный совет придавал значение политическое, почему и считал себя обязанным входить в ближайшее их рассмотрение.

Однако все же известен случай — единственный за последние полтора года существования Верховного тайного совета, — когда Совет после первого допроса, хотя дело оказывалось «против первых двух пунктов», решал не следовать его самому, а поручить это произвести другому учреждению, оставив за собой право учинить приговор. В июле 1729 года Адмиралтейств-коллегия прислала в Совет колодника, сказавшего за собой «слово и дело». После расспроса, сделанного кн. Вас. Долгоруким, Совет постановляет послать колодника «в адмиралтейскую коллегию, велеть оной коллегии… о всем том разыскивать без всякого замедления… и что по розыску явится, о том донести в Верховный Тайный Совет». Такого рода практика, очевидно, была мало распространена.

Таким образом, к концу своего существования Верховный тайный совет, все ближе входя в производство дел «против первых двух пунктов», наконец почти всецело сосредоточил у себя их «следование» и решение. В этом можно видеть окончательное признание политического значения за ними, из чего заранее намечаются и важность, и сила того учреждения, которое в будущем будет заведовать делами такого рода.

II

В то время, когда Верховный тайный совет, как мы только что видели, властно взял в свои руки «дела государственные», однако ж все еще существовала Преображенская канцелярия, а с 1727 года, как мы знаем, часть «дел государственных» Совет поручал Сенату. Таким образом, Преображенская канцелярия и Сенат разделяли с Советом деятельность по делам «против первых двух пунктов» в качестве подчиненных ему инстанций. К деятельности Преображенской канцелярии и Сената в этот период мы теперь и обратимся, чтобы с возможной точностью прийти к последнему моменту нашего исследования — к оказавшемуся неизбежным возрождению петровской Тайной канцелярии в виде Канцелярии тайных розыскных дел 1731 года.

Как мы уже знаем, едва возникнув, Верховный тайный совет подчинил Преображенскую канцелярию своему непосредственному наблюдению. Поначалу доклады Совету делал лично Ромодановский, а с осени 1726 года по всем делам Преображенской канцелярии появляется новый докладчик — человек, до того времени как будто не имевший к Преображенской канцелярии непосредственного отношения. Это был давно уже знакомый нам Андрей Иванович Ушаков.

Указа о передаче «ведения» Преображенской канцелярией Ушакову нигде найти не удалось; возникает даже вопрос, в какой форме этот указ был дан; но что он существовал — это вне сомнения. Когда весной 1727 года Ушакова постигла опала, и его отослали из Петербурга «к другой команде», то он подал 8 мая 1727 года рапорт в Верховный тайный совет: «…По именному блаженные и вечнодостойные памяти Ее Императорского Величества указа ведал я Преображенскую канцелярию, а ныне по указу отправлен в Ревель к команде ген.-лейтенанта Бона[122]; и оную канцелярию кому указом поведено будет ведать? Генерал лейтенант Ушаков». Кроме того, до нас дошло письмо Макарова Ромодановскому от 7 января 1727 года, где Макаров пишет, что в ноябре 1726 года архангелогородский губернатор Измайлов писал Екатерине о колодниках, им отосланных в Преображенский приказ, «и какие дела до них касаются, — заканчивал Макаров свое письмо, — о том извольте сюды писать к Андрею Ивановичу Ушакову».

Из сопоставления разных данных можно заключить, что в конце 1726 года — возможно, по частному случаю — Ушаков привлекается, как посредник между Петербургом и находящимся в Москве Преображенским приказом; тогда же ему, вероятно, было поручено «ведать» приказ в Петербурге. Это предположение подкрепляется еще и тем, что первый раз в протоколах Верховного тайного совета упоминается о докладах дел приказа Ушаковым под 16 декабря 1726 года. Кроме того, мы имеем следующее известие: «1726 г. декабря 9 дня в Верховном Тайном Совете действительный тайный советник князь Ромодановский доносил о колодниках, которые в Преображенской Канцелярии держатся по важным делам в непристойных словах… и предложил пять кратких выписок». Из этого можно сделать вывод, что до передачи «ведения» делами приказа в Петербурге Ушакову Ромодановский сам приезжал в Петербург с докладами; не надо забывать, что, вероятно, уже к этому времени болезни сильно одолели Ромодановского и поездки в Петербург стали для него тяжелы; быть может, и это сыграло роль в поручении Ушакову «ведать» приказ.

Таким образом, с наступлением нового царствования в управлении Преображенским приказом происходит крупное изменение: приказ фактически попадает под начало к Верховному тайному совету, а несколько позже по делам приказа начинает докладывать постороннее лицо, «ведающее» приказ в Петербурге, — А.И. Ушаков. Правда, как ни велика была эта перемена, она мало отразилась — внешне, по крайней мере, — на деятельности приказа в Москве; почти невозможно уловить существенные изменения в его делопроизводстве; нельзя только не заметить, что с 1726 года меняется форма постановлений приказа. Ранее она была такова: «…в (число) ближний стольник князь Иван Федорович Ромодановский, слушав (изложение дела) приказал… (следует приговор)»; с 1726 года форма заменяется новой: «…в Преображенском приказе определено (изложение дела и приговор)». Это изменение едва ли, впрочем, можно ставить в связь с изменением в положении Приказа, тем более что никаких иных перемен не заметно; как ранее, так и до самого последнего указа, до самых последних дней деятельности приказа во главе его стоит один Ромодановский; только изредка появляются в делопроизводстве указы, присылаемые за рукою Ушакова. Это все еще раз подтверждает наше предположение, что «ведал» Ушаков Преображенским приказом только в Петербурге, как бы заменяя там Ромодановского при сношениях приказа с Верховным тайным советом.

Роль Ушакова при этом сводилась, видимо, к представлению им Совету докладов по частным делам. Иногда, впрочем, Ушаков докладывал по делам общего характера; он даже входил с докладом непосредственно к императрице и после «предлагал» Верховному тайному совету резолюцию Екатерины. Так, 16 января на заседании Совета «из Преображенской канцелярии» была подана «форма указа», чтобы не извинять непристойные слова, если даже они произнесены в пьяном виде, и «по предложению тогда же г.-м. Ушакова, оную де форму Ее Императорское Величество изволила слушать и указала быть в той силе», а 30 января Советом был подписан указ о публикации этого указа через Сенат.

Первый раз, как мы видели, в протоколах Верховного тайного совета упоминается о докладе дел Ушаковым по Преображенской канцелярии под 21 декабря 1726 года. Отметки о таких докладах Ушакова встречаются в протоколах и журналах Верховного тайного совета от 16 января, 30 января и, наконец, 24 апреля 1727 года. Есть указ о делах Преображенской канцелярии, выпущенный Советом по представлению Ушакова, датируемый маем 1727 года. После манифеста от 26 мая 1727 года, которым было поведено: «Андрея Ушакова определить к другой команде, куда надлежит», Ушаков, уезжая в Ревель, как мы знаем, просит назначить лицо, чтобы передать «ведение» приказом. Неизвестно, какая резолюция последовала на эту просьбу, однако можно думать, что «ведение» это более никому не поручалось, потому что в дальнейшем — до самого упразднения Преображенского приказа — дела его или просто присылались в Совет в «выписках», или докладывались секретарем Патокиным.

Наконец, в 1729 году кн. Ромодановский, мучимый подагрой и каменной болезнью, просит освободить его от дел; ему была дана отставка и одновременно Преображенской канцелярии повелели «не быть».

Мы выше уже видели, что «ведение» дел «против первых двух пунктов» вменено было Сенату в прямую обязанность указом от 22 мая 1727 года; однако еще до этого указа в ведение Сената, возможно случайно, попадали подобные дела. Например, 9 сентября 1726 года на заседании Верховного тайного совета обер-прокурор Сената Бибиков и докладывал «о дьяконе, содержащемся в непристойных словах»; по решению Совета, «оное доношение отдано ему Бибикову по-прежнему и притом приказано, чтоб о том велели розыскивать и следовать в Москве сенатскому члену графу Мусину-Пушкину[123]». После же майского указа 1727 года, представляя в Верховный тайный совет доношение о делах «по первым двум пунктам», Сенат прямо указывает, что они поступили к нему именно в силу этого указа. Тут же есть характерная фраза, что Сенат потому передает выписку об этих делах Совету, что «по тем делам… решения собою учинить не может». И Совет одобряет и подтверждает на будущее время практику, чтобы Сенату самому ничего не решать в делах «важных», а «с мнением докладывать Верховному Тайному Совету», что и исполнялось неукоснительно. Надо думать, однако, что так поступали только с особо «важными» делами; если же дело признавалось незначительным, то Сенат решал его самостоятельно, не доводя до сведения Совета. Например, в 1729 году Тобольская губернская канцелярия прислала для указа в Сенат уже расследованное ею дело, которое выросло из доноса живописца Буткеева на секретаря Баженова: дескать, тот, увидев портрет Петра II, нарисованный доносителем, заметил, что «персона» государя «написана… в дураческом платье», в чем Буткеев усмотрел «поношение особы Его Величества». Сенат 28 июля 1727 года вынес окончательный приговор по этому делу своей властью, не увидев в нем «важности» и соответственно не сочтя нужным послать его на утверждение в Совет. Был сделан вывод, что «Баженов те слова говорил не к поношению Его Императорского Величества персоны, а об оном живописце ве неисправном мастерстве», на основании чего доносчику Буткееву приговорили дать плетьми, «дабы впредь другие на то смотря, так продерзостно чинить… не дерзали». Делами по первым двум пунктам Сенат занимался сам, никогда не передоверяя их ведение своей канцелярии, как порой поступали другие учреждения, чинившие приговоры по экстрактам, подготовленным секретарями. При Сенате не было даже какого-либо относительно прочного учреждения для работы с такими делами. Имеются лишь не совсем определенные, туманные намеки на зачатки чего-то подобного в канцелярии Сената; есть основания полагать, что после майского указа 1727 года на усиление канцелярии Сената были переданы из канцелярии Верховного тайного совета бывшие приказные Тайной канцелярии, которые, видимо, и в канцелярии Совета составляли нечто вроде особого отделения. Таким образом, возможно, что в 1731 году, формируя свою канцелярию при Сенате, Ушаков нашел для нее более или менее подготовленные кадры приказных.

Когда в начале 1730 года Совету велели «не быть», Сенат вернул свое прежнее значение и силу, вновь став первым учреждением государства. Соответственно перешли Сенату и все «дела государственные», и не только сами дела, но и в полном объеме роль высшего судилища по преступлениям «против первых двух пунктов». Необходимо помнить, что Преображенской канцелярии уже не существовало, то есть не осталось более ни одного учреждения, специально ведавшего «государственные дела». Указом от 10 апреля 1730 года на Сенат возлагается следование и решение дел по первым двум пунктам. Но задача эта оказалась невыполнима без ущерба для всей деятельности Сената. Такова, по крайней мере, официальная мотивировка именного указа от 24 марта 1731 года, которым была возрождена Тайная канцелярия. Верна ли эта мотивировка по существу, или за ней крылось что-либо другое, остается неясным; для нас в данный момент это не имеет значения; нам только важно отметить несомненный факт, что петровская Тайная канцелярия возродилась, возродилась в прежнем виде своем, с прежним названием своим, с прежним министром своим во главе. Указом от 24 марта 1731 года поведено было «важные дела», стекавшиеся в Сенат, «ведать… Ушакову» и, «когда он востребует к решению оных дел канцелярских служителей и прочего… в том по предложениям его Ушакова решение учинить в Сенате». 6 апреля «Пр. Сенат приказали… именовать оную Канцелярию Тайных Розыскных Дел» и отныне все «важные дела» отовсюду «отсылать к нему господину генералу Ушакову».