История великих путешествий. Том 3. Путешественники XIX века

Глава первая НА ЗАРЕ ВЕКА ОТКРЫТИЙ

В конце XVIII и в начале XIX века число великих географических открытий заметно уменьшается.

Мы знаем, что Французская Республика организовала экспедицию на розыски Лаперуза и направила капитана Бодена в плавание к берегам Австралии, давшее важные результаты. Это были единственные свидетельства интереса, которые разбушевавшиеся страсти и братоубийственные войны позволили правительству проявить к такой французской науке — географии.

Позже в Египте Бонапарт окружил себя целым штабом выдающихся ученых и художников. Тогда-то были собраны материалы для великолепного труда, который впервые дал верное, хотя и неполное представление о древней цивилизации в Стране Фараонов. Однако когда в Бонапарте окончательно проявился Наполеон, эгоистический властелин, подчинявший все своей отвратительной страсти, войне, он уже не хотел и слышать об исследованиях, путешествиях и открытиях. Ведь они отнимали бы у него деньги и людей. А он сам тратил то и другое в таком количестве, что не мог позволить себе подобную бесполезную расточительность. Поэтому он и уступил Соединенным Штатам всего за несколько миллионов последние остатки французской колониальной империи в Америке.

К счастью, в мире оставались народы, не подвластные его железной руке. Хотя эти страны вели непрестанную борьбу с Францией, в них находились люди, которые по своей воле расширяли поле географических познаний, создавали на подлинно научном фундаменте археологию и приступили к первым лингвистическим и этнографическим исследованиям.

Во Франции ученый географ Мальтбрун[1] в статье, опубликованной им в 1817 году в первом номере журнала «Annales des voyages» («Летопись путешествий»), кропотливо и чрезвычайно точно рисует состояние географической науки к началу XIX века и перечисляет дальнейшие ее задачи. Он особо останавливается на успехах, достигнутых в области мореходства, астрономии и языкознания. Ост-Индская компания[2] не только не скрывает своих открытий, как это делала из боязни конкуренции Компания Гудзонова залива, но создает научные общества, публикует путевые журналы и поощряет путешественников. Даже война способствует науке — мы уже говорили, что французская армия занималась в Египте сбором материалов для громадного научного труда. Вскоре порыв благородного соревнования охватывает все народы.

В начале XIX века на первое место по количеству великих географических открытий выдвигается одна страна. Эта страна — Германия. Первые немецкие исследователи так старательны, их воля так упорна, а инстинкт так верен, что последующим путешественникам остается только проверять и дополнять их открытия.

Первым по времени был Ульрих Яспер Зетцен. Он родился в 1767 году в Восточной Фрисландии, окончил университет в Гёттингене и опубликовал несколько работ по статистике и по естественным наукам, к которым испытывал врожденную склонность. Эти статьи обратили на него внимание правительства.

Мечтою Зетцена — как впоследствии и Буркхардта — было путешествие в Центральную Африку. Но предварительно он хотел исследовать Палестину и Сирию, страны, к которым «Палестинское общество», основанное в Лондоне в 1805 году, привлекло позже всеобщее внимание. Зетцен набрал побольше рекомендательных писем и в 1802 году выехал в Константинополь.

Хотя в Святую землю и в Сирию тянулось множество паломников и путешественников, об этих странах имелись на редкость смутные сведения. Вопросы физической географии не были изучены с достаточной полнотой. Собранные сведения были скудны, а некоторые области, например Ливан и Мертвое море, еще вовсе никто не исследовал. Сравнительное географическое изучение этих стран, по сути дела, не начиналось. Чтобы заложить его основы, понадобился ревностный труд английского «Палестинского общества» и научный багаж многих путешественников. Но Зетцен, обладавший разносторонними познаниями, оказался отлично подготовленным для исследования этой страны, которая пока, сколько ее ни посещали, оставалась на деле неведомой.

Зетцен пересек всю Анатолию и в мае 1804 года прибыл в Алеппо[3]. Там он прожил почти год, занимаясь практическим изучением арабского языка, делая выписки из трудов восточных географов и историков и уточняя астрономическое положение города. Кроме того, он производил исследования по естественной истории[4], собирал старинные рукописи и перевел множество народных песен и легенд, которые имеют важное значение для близкого ознакомления с жизнью народа.

В апреле 1805 года Зетцен выехал из Алеппо в Дамаск. Сначала ему пришлось пересечь Хауранский и Джоланский округа, расположенные на юго-восток от этого города. До него еще ни один путешественник не посещал этих двух провинций, игравших довольно важную роль в истории евреев во времена римского господства и называвшихся тогда Ауранитис и Гаулонитис. Зетцен первый дал нам их географическое описание.

Отважный путешественник изучил также Ливан, и особенно Баальбек. От Дамаска он направился к югу, достиг Иудеи и исследовал восточную часть Хермона, восточный берег Иордана и побережье Мертвого моря. Здесь жили когда-то племена, хорошо известные в еврейской истории — аммонитяне[5], моавитяне[6], галадиты[7], батанеи[8] и другие. Южная часть страны в эпоху римского владычества носила название Переи, и там-то и находился знаменитый Декаполис, то есть «Союз десяти городов». В Новое время ни один путешественник не посещал Переи[9]. Для Зетцена это обстоятельство явилось поводом именно оттуда начать свои исследования.

Дамасские друзья Зетцена пытались отговорить его от задуманного предприятия и рассказывали ему о трудностях и опасностях пути, на котором легко было наткнуться на бедуинов[10], но ничто не могло его удержать. Впрочем, прежде чем посетить Декаполис и установить состояние его развалин, Зетцен объехал небольшую страну, по названию Ладша. О ней в Дамаске ходила дурная слава из-за хозяйничавших там бедуинов, но, по слухам, в этой области сохранилось много замечательных остатков древности.

Зетцен выехал из Дамаска 12 декабря 1805 года с проводником-армянином. Однако тот заблудился в первый же день, и Зетцен, предусмотрительно запасшийся пропуском паши, дальше уже двигался от селения к селению и в каждом требовал себе для сопровождения вооруженного всадника.

«Часть Ладши, виденная мною, — отмечает путешественник в отчете, напечатанном в старых "Анналах путешествий", — сложена, как и Хауран, базальтом, подчас очень пористым, и во многих местах представляет собою обширные каменистые пустыни. Селения — большей частью разрушенные — расположены на скалистых склонах. Черная окраска базальта, обвалившиеся башни, храмы и дома, полное отсутствие деревьев и зелени — все придает этим местам мрачный, унылый вид и даже наполняет душу каким-то страхом. Почти в каждом селении находишь то греческие надписи, то колонны, то еще какие-нибудь другие остатки античной культуры (я списал, в числе других, надпись императора Марка Аврелия). Дверные створки здесь, как и в Хауране, делают из базальтовых плит».

Едва Зетцен приехал в деревню Герата и расположился на отдых, как появилось человек десять всадников. Они объявили от имени помощника правителя Хаурана, что им велено схватить его. Их начальник Омар-ага[11], услыхав, что путешественника уже видели здесь в прошлом году, и вообразив, что пропуск у него поддельный, велел привести его к себе.

Сопротивление было бесполезно. Нисколько не встревожась этим происшествием, казавшимся Зетцену пустой помехой, он проехал полтора дневных перехода в глубь Хаурана, где на караванной дороге, ведущей в Мекку, его встретил Омар-ага.

Он довольно хорошо принял Зетцена, и на следующий день тот уехал. Однако при встречах с многочисленными отрядами арабов Зетцен, сумевший внушить им уважение своим видом, убедился в том, что Омар-ага имел намерение ограбить его.

По возвращении в Дамаск выяснилось, что найти проводника для путешествия по восточному берегу Иордана и вокруг Мертвого моря очень трудно. Наконец некий Юсуф аль-Милки, исповедовавший греческую веру, в течение тридцати лет торговавший с арабскими племенами и бывавший в областях, куда стремился Зетцен, согласился сопровождать его туда.

И вот 19 января 1806 года два путника выехали из Дамаска. Зетцен оделся в платье шейха и захватил с собой лишь кое-какую одежду, необходимые книги, бумагу для засушивания растений и набор лекарств, нужных ему как доктору, за которого он себя выдавал.

Два округа — Рашея и Хасбея, расположенные у подножия горы Хермон, в то время года еще увенчанной снежной шапкой, — были исследованы им раньше других, так как во всей Сирии они оставались пока наименее изученными.

По другую сторону этой горы путешественник посетил деревню Ашха, населенную друзами, резиденцию эмира — Рашею, а затем Хасбею, где остановился у ученого греческого епископа Шура или Шейды, к которому у него было рекомендательное письмо. Особое внимание путешественника в этой гористой местности привлекли залежи асфальта, вещества, «применяемого здесь для защиты виноградников от насекомых».

Из Хасбеи Зетцен добрался до Банияса, старинной Кесареи Филипповой, теперь превратившейся в жалкую деревушку из двух десятков хижин. Остатки древней крепостной стены еще можно было различить, но от великолепного храма, воздвигнутого Иродом[12] в честь Августа[13], уже не сохранилось и следа.

Река Банияс у древних считалась истоком Иордана; однако этого наименования заслуживает скорее река Хасбани, как самый большой приток его[14]. Зетцен обследовал Хасбани, а также озеро Мерон, в старину называвшееся Самахонитис.

В этих местах его покинули все погонщики мулов, ни за что не соглашавшиеся идти с ним к мосту Дшир-Бехат-Якуб; Зетцен расстался и со своим проводником Юсуфом, которого пришлось послать большой дорогой в Тивериаду[15], а сам всего с одним арабом пешком отправился к этому опасному месту.

Но, придя к Дшир-Бехат-Якубу, Зетцен долго не мог найти никого, кто согласился бы сопровождать его на восточный берег Иордана, пока наконец один местный житель, прослышав, будто он доктор, не обратился к нему с просьбой посетить шейха, страдавшего от болезни глаз и жившего на восточном берегу Тивериадского (Геннисаретского) озера.

Зетцен не упустил этого случая, и хорошо сделал. Он не спеша осмотрел Тивериадское озеро и реку Вади-Шеммах — правда, не без риска, что проводник ограбит или даже убьет его. Таким образом он достиг Тивериады (назьюавшейся Табарией у арабов), где Юсуф дожидался его уже много дней.

«Город Тивериада, — поясняет Зетцен, — расположен на самом берегу озера. Со стороны суши он окружен крепкой стеной из обтесанных базальтовых глыб, но, несмотря на это, его трудно назвать городом. От былого великолепия не сохранилось и следа, и можно обнаружить только развалины древнего города, которые простираются до горячих источников, находящихся на расстоянии одного лье к востоку. Над главным источником знаменитый Джеззар-паша[16] соорудил помещение для ванн. Будь эти воды в Европе, они, наверное, стали бы самыми излюбленными из всех известных. В долине, вокруг озера, благодаря концентрации тепла хорошо растут финиковые пальмы, лимонные и апельсиновые деревья, а также индигоноска[17]. В более возвышенных местах произрастают плоды, требующие умеренного климата».

К западу от южного конца озера виднеются кое-где остатки старинного города Тарихея. Отсюда начинается прекрасная равнина Эль-Гор, стиснутая между двумя горными цепями и почти не возделанная. Сейчас она служит только местом кочевья для арабских племен.

Зетцен без особых препятствий продолжал свое путешествие по Десятиградию[18]; однако, чтобы уберечься от алчных туземцев, ему пришлось переодеться нищим.

«Поверх сорочки, — рассказывает он, — я надел старый "камбас", то есть халат, а поверх него старую рваную синюю женскую рубаху, обмотал голову тряпкой и обулся в опорки. Старый, изорванный "аба"[19], накинутый на плечи, защищал меня от холода и дождя, а длинный сук служил посохом. Мой проводник, грек-христианин, оделся почти так же, и в этом наряде мы шли по стране десять дней. Часто нас задерживали холодные дожди, и мы не раз мокли до костей. Однажды мне пришлось целый день брести босиком по жидкой грязи, потому что по этой жирной, размокшей почве в моих рваных туфлях нельзя было идти».

Драа, находящаяся несколько дальше, представляет собой груду заброшенных развалин. От зданий, которыми она когда-то была знаменита, ничего не осталось.

В следующем округе — Эль-Боттин — имеются тысячи выдолбленных в скалах пещер, где жили старинные обитатели этих мест. Почти так же обстояло дело и во время посещения Зетцена.

Мкес был некогда — судя по многочисленным древним колоннам и саркофагам — большим богатым городом. Зетцен отождествляет Мкес с Гадарой, одним из второстепенных городов Десятиградия.

В нескольких лье оттуда лежит в развалинах Абиль, в древности Абила. Зетцен не мог уговорить своего проводника отправиться туда, так тот был напуган слухами об арабах бени-шахар, и ему пришлось пойти одному.

«Город совершенно разрушен и всеми покинут, — записал путешественник, — в нем не уцелело ни единого здания, и лишь по развалинам и обломкам можно судить о его былом величии. Местами сохранилась прекрасная крепостная стена, и часто встречаются своды и колонны из мрамора, базальта и серого гранита. За стеною я тоже видел большое количество колонн и между ними две — громадной величины. Я решил, что здесь стоял большой храм».

После округа Эль-Боттин Зетцен попал в округ Эджлун. Вскоре он обнаружил обширные развалины Джерраша, которые могут сравниться с руинами Пальмиры и Баальбека,

«Необъяснимо, — говорит Зетцен, — почему этот когда-то прославленный город мог ускользнуть от внимания любителей древности. Он расположен на довольно плодородной открытой равнине, орошаемой рекой. На пути к нему я видел много гробниц с прекрасными барельефами. У самой дороги я заметил как-то саркофаг с греческой надписью. Стены города совсем обвалились, но еще можно разобрать, что они тянулись на три четверти лье или даже на целое лье. Эти стены построены целиком из тесаного мрамора. Внутри города местность неровная и понижается к реке. Дома горожан не сохранились; зато я заметил много общественных зданий, отличающихся прекрасной архитектурой. Я обнаружил два великолепных мраморных амфитеатра прочной постройки с колоннами, нишами и т. д., и все это хорошо сохранилось. Есть там несколько дворцов и три храма. В одном из них был перистиль[20] из двенадцати больших колонн коринфского ордера, и одиннадцать из них еще стояли. В другом я видел упавшую колонну из прекраснейшего египетского полированного гранита. Я нашел также отделанные пилястрами[21], хорошо сохранившиеся городские ворота с тремя арками. Среди других памятников старины, обнаруженных мною, мне особенно понравилась длинная улица, пересеченная другой и украшенная с обеих сторон мраморными колоннами коринфского ордера. Один ее конец упирался в полукруглую площадь с шестьюдесятью ионическими колоннами. У перекрестка на каждом из четырех углов виднеются большие пьедесталы из обтесанного камня, на которых когда-то, наверное, стояли статуи. Сохранилась также часть мостовой из больших тесаных камней. В общем, я насчитал около двух сотен колонн, многие из которых еще сохранили антаблемент[22]. Упавших колонн несравненно больше. К тому же я осмотрел только половину города, а за рекой в другой его половине, пожалуй, найдется еще немало замечательных остатков старины».

Зетцен считает, что Джерраш не что иное, как древняя Герасса, город, до сих пор весьма неточно обозначавшийся на всех картах.

Затем путешественник перешел реку Нахр-эз-Зерка или, как ее называют еврейские историки, Яббок, образующую северную границу страны аммонитян, и проник в область Эль-Белька, когда-то цветущую, но теперь пустынную и заброшенную, где имеется только один город Эс-Сальт — в древности Аматуза. Потом Зетцен посетил Амман, который под названием Филадельфии славился среди городов Декаполиса; там еще можно было напасть на образцы древнего искусства. Дальше он побывал в Элеале — старинном городе амореев[23]. В Мадабе (во времена Моисея носившей название Мадба[24]), на горе Нево[25], в Дивоне[26] и в стране Keppaк[27], родине моавитян. Затем он осмотрел развалины Раббы — древней резиденции правителей страны, называвшейся тогда Раббат[28], и, с превеликими трудностями перейдя гористую местность, прибыл наконец в область Гор-эс-Сафия, расположенную у южной оконечности Мертвого моря.

Стояла страшная жара, а идти приходилось по обширным солончаковым равнинам, не орошаемым ни одним ручейком. Наконец 6 апреля измученный жаждой Зетцен прибыл в Вифлеем, а вскоре и в Иерусалим.

За время своего путешествия Зетцен побывал в крайне любопытных местах, которых до него не посещал ни один путешественник Нового времени. Он собрал ценные сведения о свойствах воды Мертвого моря, опроверг кучу глупейших россказней, исправил ошибки на самых точных картах, помог определить многие старинные города Переи и установил существование многочисленных развалин, свидетельствовавших о былом процветании, достигнутом этой страной при господстве римлян. 25 июня 1806 года Зетцен выехал из Иерусалима и морем вернулся в Акку[29].

«Этот переход стал настоящей экспедицией открытий», — писал Вивьен де Сен-Мартен[30] в статье, опубликованной в 1858 году в «Revue Germanique».

Но Зетцен не хотел оставлять свои открытия незавершенными. Через десять месяцев он вторично объехал «Асфальтовое озеро» (Мертвое море) и во время этого второго путешествия значительно пополнил свои первоначальные наблюдения.

Затем путешественник перебрался в Каир, где провел два года. Там он собирал восточные рукописи (большинство манускриптов, составляющих богатство библиотеки университета в Готе, куплено им), а также всевозможные сведения о внутренних областях страны. Однако, руководствуясь верным инстинктом, он записывал только те данные, которые могли претендовать на почти абсолютную точность.

Зетцен с его неутомимой жаждой новых открытий не мог долго предаваться относительному — хотя и далекому от праздности — покою. В апреле 1809 года он окончательно покинул столицу Египта и через Суэц направился на Синайский полуостров, где рассчитывал провести некоторое время, перед тем как двинуться в Аравию. Аравия была тогда мало известна, и ее посещали лишь купцы, ездившие туда для закупки «бобов Моха»[31]. До Нибура[32] ее не посещала ни одна экспедиция научного характера, которая поставила бы своей целью изучение географии страны и нравов ее обитателей, а путешествие самого Нибура осуществилось благодаря профессору Микаэлису[33], которому понадобились некоторые сведения, чтобы разъяснить темные тексты в Библии; расходы взял на себя король Дании Фредерик V. В экспедиции принимали участие математик Хавн, естествоиспытатель Форскол, доктор Крамер, художник Брауренфайнд и военный инженер Нибур. Естественно, что эта группа вдумчивых и ученых людей отлично справилась с поставленной целью.

Между 1762 и 1764 годами они посетили Египет, гору Синай, город Джидду, потом высадились в Лохее[34] и проникли в глубь Счастливой Аравии;[35] каждый занимался исследованиями в соответствии со своей специальностью. Но болезни и тяготы пути сломили отважных путешественников. Вскоре Нибур остался один и ему самому пришлось обработать наблюдения, сделанные им совместно со своими товарищами. Его труд — неистощимый источник сведений — сохранил ценность и до наших дней.

Зетцену хотелось превзойти своего предшественника. Для достижения этой цели он не останавливался ни перед чем. 31 июля он всенародно объявил себя последователем ислама и через Суэц отправился в Мекку, намереваясь проникнуть туда под видом паломника. По пути в святой город Зетцен побывал в Джидде. Его чрезвычайно поразило скопление верующих и необыкновенное своеобразие этого города, существующего благодаря религиозному культу и ради него.

«Все окружающее, — вспоминал ученый, — возбуждало во мне такое бурное волнение, какого я не испытал больше нигде».

Путешествие в Мекку, а также поездку в Медину не стоит передавать подробно. Описание этих священных городов всегда будет заимствоваться из точного и правдивого рассказа Буркхардта. К тому же работы Зетцена до середины прошлого столетия были опубликованы лишь в отрывках (в «Анналах путешествий» и в «Переписке барона Заха»). И только в 1858 году вышли в свет на немецком языке путевые дневники Зетцена, и то в неполном виде.

Из Медины путешественник вернулся в Мекку, где, стараясь не привлекать к себе внимания, занялся изучением города и религиозных обрядов, а также астрономическими наблюдениями, давшими возможность определить точное местоположение столицы ислама.

Двадцать третьего марта 1810 года Зетцен вернулся в Джидду. Затем вместе с арабом, который в Мекке был его постоянным советчиком и руководителем, он отплыл в Ходейду, один из главных портов Йемена. Пройдя Байт-эль-Факих, гористую местность, где разводят кофе, и около месяца пролежав больным в Дуране, Зетцен 2 июня прибыл в Сану, столицу Йемена, которую он называл прекраснейшим из городов Востока. 22 июля он добрался до Адена и в ноябре был в Мохе, городе, которым помечены последние полученные от него письма. По возвращении в Йемен его, как и Нибура, ограбили: у него отняли все вещи и коллекции под тем предлогом, будто бы он ловил разных животных и делал из них настой для отравления источников.

Но Зетцен не желал примириться с этим ограблением. Он немедленно отправился в Сану, где рассчитывал подать имаму[36] жалобу. Это случилось в декабре 1811 года. Несколько дней спустя распространился слух о его внезапной смерти в Таиззе. Вскоре это известие дошло до европейцев, посещавших арабские порты.

Кто был повинен в этой смерти? Имам или разбойники, ограбившие Зетцена? Для нас это теперь не имеет значения. Можно только сожалеть, что оборвались исследования путешественника, так хорошо подготовленного и уже свыкшегося с обычаями и нравами арабов, и досадовать, что большая часть его дневников и наблюдений погибла безвозвратно.

«Зетцен, — подтверждает Вивьен де Сен-Мартен, — был после Лудовико Вартемы[37] [1503] первым путешественником, посетившим Мекку, а Медины, освященной могилой Пророка, до Зетцена не видел ни один европеец».

Из этого ясно, насколько ценны отчеты этого беспристрастного, хорошо осведомленного и правдивого путешественника.

Как раз тогда, когда внезапная смерть положила конец деятельности Зетцена, Буркхардт пустился по его следам и подобно ему начал свое долгое и тщательное изучение Аравии с путешествия по Сирии.

«В истории науки, — пишет Вивьен де Сен-Мартен, — редко случается, чтобы два человека, почти равные по своим достоинствам, следовали друг за другом по той же стезе и один из них продолжал дело другого. Действительно, Буркхардт шел во многих отношениях по следам, проложенным Зетценом, и, сопутствуемый в течение долгого времени благоприятными обстоятельствами, помогавшими ему совершать свои многочисленные экспедиции, сумел прибавить многое к открытиям, сделанным его предшественником».

Хотя Иоханн Людвиг Буркхардт родился в Лозанне[38] и не был англичанином, его все-таки надо причислить к английским путешественникам. В самом деле, благодаря своим родственным связям с сэром Джозефом Банксом — естествоиспытателем и спутником Кука, с Гамильтоном — секретарем Африканского общества — и благодаря их дружескому содействию Буркхардт мог осуществить свои поездки с пользой для науки.

Буркхардт был человеком широко образованным. Сперва он занимался в университетах Лейпцига и Геттингена, где слушал лекции Блуменбаха[39]. Затем продолжал свои занятия в Кембридже и изучал там арабский язык. В 1809 году он отплыл на Восток.

Чтобы подготовиться к тяготам жизни путешественника, он добровольно подолгу постился и обрекал себя на муки жажды. Иногда подушкой ему служила лондонская мостовая, а постелью — пыльная дорога. Но что значили эти мальчишеские попытки тренироваться в сравнении со страданиями, какие приносит с собой научное подвижничество?

Отправляясь из Лондона в Сирию, где он должен был совершенствоваться в арабском языке, Буркхардт намеревался сначала посетить Каир и добраться до Феццана путем, который когда-то проложил Хорнеман. Оказавшись в этой стране, он предоставил бы обстоятельствам подсказать ему наиболее удобную дорогу.

Буркхардт принял имя Ибрахима ибн Абдаллаха и выдавал себя за мусульманина-индийца. Чтобы заставить поверить в этот маскарад, путешественник часто должен был прибегать к разным хитростям. В некрологе, напечатанном в «Анналах путешествий», рассказывается, что, когда Буркхардта просили поговорить на хиндустани, он не задумываясь начинал изъясняться по-немецки. Один переводчик-итальянец, подозревавший в нем «гяура»[40], дошел до того, что потянул его за бороду, то есть нанес самое тяжелое для мусульманина оскорбление. Буркхардт настолько вошел в свою новую роль, что немедленно ответил мощным ударом кулака. Бедный итальянец отлетел кувырком шагов на десять, а зрители разразились смехом и, полностью убедившись, что путешественник бесспорно был тем, за кого себя выдавал, мигом перешли на его сторону.

С сентября 1809 года по февраль 1812 года Буркхардт оставался в Алеппо и только раз прервал изучение языка и нравов сирийцев для того, чтобы съездить в Дамаск, Пальмиру и Хауран — места, где до него побывал лишь Зетцен.

Рассказывают, что во время одной поездки в Зор, местность, расположенную на северо-восток от Алеппо, на берегу Евфрата, воры, напав целой бандой, ограбили его и отняли даже платье. На нем остались только штаны, но жена одного из вожаков, не получившего своей доли в добыче, хотела стащить с него и эту необходимую часть одежды.

«Экспедициям Буркхардта, — говорится в "Revue Germanique" ("Германское обозрение"), — мы обязаны множеством сведений о краях, о которых мы раньше имели представление лишь по отрывочным сообщениям Зетцена. Даже в часто посещавшихся районах наблюдательный ум Буркхардта давал ему возможность собрать интересные факты, которыми пренебрег бы рядовой путешественник. Эти ценные материалы издал позже полковник Мартин Уильям Лик, тоже выдающийся путешественник и ученый-географ, обладавший разносторонними знаниями».

Буркхардт повидал Пальмиру и Баальбек, склоны Ливана и долину Оронта[41], озеро Хула и истоки Иордана. Он сообщил первые сведения о многих древних городах. Именно благодаря его указаниям удалось точно определить местоположение прославленной Апамеи[42], хотя он сам и его ученый издатель сделали из своих данных ошибочные выводы. Наконец, его путешествия в Аурантис тоже дали — даже после поездок Зетцена — ценные географические и археологические сведения, помогающие уяснить состояние страны в настоящее время и проливающие яркий свет на задачи сравнительной географии всех эпох.

В 1812 году Буркхардт покидает Дамаск, посещает побережье Мертвого моря, долину Ахаба[43] и древний порт Эцион-Гебер[44] — области, теперь вдоль и поперек изъезженные толпами англичан с путеводителями в руках, но куда в те времена можно было попасть, лишь рискуя жизнью. В одной из боковых долин путешественник обнаружил внушительные развалины Петры, древней столицы Петрейской, то есть Каменистой, Аравии.

К концу года Буркхардт был уже в Каире. Ему не хотелось сразу присоединяться к каравану, отправлявшемуся в Феццан, потому что его очень тянуло в Нубию, страну гораздо более любопытную для всякого историка, географа и археолога. Эту колыбель египетской культуры посетили в конце XVII века португалец Алвариш и французы Понсе и Ленуар-Дюруль, а в начале XVIII столетия Брюс, отчет которого столько раз подвергался сомнению, и наконец Норден, не заходивший дальше города Эд-Дирра.

В 1813 году Буркхардт исследует Нубию. Поездка обошлась ему всего в сорок два франка. Эту скромную сумму трудно сравнивать с тем, что затрачивается теперь на любую попытку путешествий по Африке. Правда, Буркхардт умел пообедать горстью дурро[45], а весь его «караван» состоял из двух дромадеров[46]. Но около того же времени двое англичан, Ли и Смелт, проехали по этой же стране, рассыпая на своем пути золото и всяческие подарки, и тем, кто шел вслед за ними, дорога стоила уже гораздо дороже.

Вскоре Буркхардт миновал пороги Нила.

«Немного далее, — говорится в отчете, — около места под названием Гебель-Ламуль проводники-арабы обычно вымогают богатые подарки у тех, кого они сопровождают. Вот как они это проделывают. Они останавливаются, спешиваются и из песка и камешков делают небольшую кучку, похожую на те, что насыпают на своих могилах нубийцы. Они называют это — «рыть путнику могилу». Все это сопровождается настойчивыми требованиями подарка. Буркхардт, увидев, что проводник взялся за такую постройку, преспокойно последовал его примеру и сказал: «А это твоя могила, — ведь мы братья, и будет вполне справедливо похоронить нас вместе». Араб не мог удержаться от смеха. Они развалили свои зловещие постройки, и оба взобрались на верблюдов такими же друзьями, как и раньше. Араб тут же процитировал следующий стих из Корана: «Ни один смертный не ведает, в каком уголке земли выроют ему могилу».

Буркхардт очень хотел проникнуть в Донголу. Однако ему пришлось ограничиться лишь сбором сведений — правда, очень интересных — об этой стране и о мамелюках[47], нашедших там себе убежище после резни, учиненной среди этого могущественного войска арнаутами[48] по приказу египетского паши.

На каждом шагу внимание путника здесь привлекают развалины древних городов и храмов. Наиболее любопытные из них встречаются в Ибсамбуле[49].

«Перед храмом, построенном на самом берегу Нила, — сообщается в отчете, — стоят шесть огромных фигур — от земли до колен я отмерил шесть с половиной футов. Они изображают Осириса[50] и Исиду[51] в различных положениях. Стены, а также и капители[52] колонн покрыты росписью и иероглифическими надписями. Судя по стилю, они очень древние. Все это высечено из цельного камня прямо в скале. Фигуры, по всей вероятности, были окрашены в желтый цвет, а волосы — в черный. В двухстах ярдах[53] от храма видны остатки еще более громадного сооружения. Четыре огромные фигуры так засыпаны песком, что нельзя даже разобрать, стоят они или сидят».

Какой смысл задерживаться на описании памятников, теперь уже хорошо известных, обмеренных, зарисованных и сфотографированных? Отчеты путешественников того времени интересны для нас лишь тем, что мы можем по ним судить о прежнем состоянии этих руин и о переменах, происшедших с тех пор в результате грабежей.

Во время своей первой экспедиции Буркхардт объехал только берега Нила, то есть очень узкую полосу, пересеченную короткими долинами, выходящими к реке. Он считает, что здесь, на пригодной для земледелия речной пойме, имеющей четыреста пятьдесят миль в длину и четверть мили в ширину, живет сто тысяч человек.

«Мужчины обычно хорошо сложены, сильны и мускулисты, но ростом несколько ниже египтян. Безусые, с небольшой бородкой, окаймляющей подбородок, они производят приятное впечатление и превосходят египтян мужеством и умственным развитием. Они любопытны и обо всем расспрашивают, но воровство им чуждо. Иногда им удается собственным трудом сколотить себе в Египте небольшое состояние, но у них нет торговой жилки. Женщины наделены теми же физическими качествами: все они хорошо сложены, а некоторые даже красивы; в чертах лица у них много кротости, и они очень скромны. Иные путешественники судили о наружности нубийцев слишком строго: правда, их тип различен в разных местностях: там, где пространство годной для обработки земли шире, люди хорошо сложены. В местах, где полоса плодородной земли чрезвычайно узка, обитатели на вид гораздо слабее, а кое-где они похожи на ходячие скелеты».

Страна стонала под деспотическим игом потомков командира боснийских наемников, ежегодно выплачивавших Египту ничтожную дань. Однако и эта малость послужила для них предлогом, для того чтобы душить поборами несчастных феллахов[54]. Буркхардт приводит довольно любопытный пример бесцеремонной наглости, с которой кашефы грабят население.

«Кашефу Хасану, — рассказывает он, — понадобился ячмень для лошадей. С толпой своих рабов он отправился прогуляться по полям. Около одного хорошего ячменного поля он увидел его владельца — крестьянина. "Ты плохо обрабатываешь землю! — вскричал он. — Ты посеял ячмень там, где можно бы собрать отличный урожай арбузов, которые стоят вдвое больше. Вот тебе арбузные семена, — тут он дал крестьянину горсточку семян, — засей свое поле, а вы, рабы, повырывайте этот плохой ячмень и несите ко мне"».

Отдохнув немного, в марте 1814 года Буркхардт предпринял новое путешествие — на этот раз не к берегам Нила, а в Нубийскую пустыню. Считая, что бедность лучшая защита в пути, осторожный путешественник отослал слугу, продал верблюда и, оставив себе одного осла, присоединился к каравану бедных торговцев.

Караван вышел из Дарау, деревни, населенной наполовину феллахами, наполовину абабдеями[55]. Вначале феллахи отнеслись к путешественнику плохо — не потому, что они подозревали в нем европейца, но, напротив, потому, что принимали его за турка из Сирии, явившегося с намерением отбивать у них торговлю рабами, которую они считали своей монополией.

Незачем здесь приводить названия колодцев, холмов и долин этой пустыни. Лучше дать очерк внешнего вида местности, как это сделал сам путешественник.

Брюс, побывавший там раньше, изображает эту пустыню в слишком мрачных красках и, чтобы прибавить себе заслуг, преувеличивает трудности пути. Но если верить Буркхардту, дорога не так безводна, как между Алеппо и Багдадом или между Дамаском и Мединой. Нубийская пустыня вовсе не представляет собою безграничной песчаной равнины, унылое однообразие которой ничем не нарушается. Она усеяна скалами, достигающими подчас двухсот — трехсот футов[56] в высоту и кое-где поросшими высокими пальмами «дум»[57] и акациями. Мелкая листва этих деревьев не дает защиты от палящих лучей солнца; недаром арабская поговорка гласит: «Не жди помощи от вельможи и тени от акации».

Пройдя Шигру, где в горах находится один из лучших источников, караван достиг Нила у селения Анкейр, или Вади-Бербер.

В общем, единственная опасность при переходе через пустыню заключается в том, что колодцы Неджейма могут оказаться пересохшими. Других трудностей ожидать не приходится, если только не сбиться с дороги, а это при хороших проводниках вряд ли возможно. Поэтому тяготы, перенесенные Брюсом в этих краях, видимо, чрезвычайно преувеличены, хотя отчеты шотландского путешественника обычно заслуживают доверия.

Обитателей Бербера Брюс называет барбаренами. У них красивое телосложение, а черты лица совсем другие, чем у негров. Они сохраняют чистоту крови, выбирая жен лишь из числа девушек своего племени или среди сородичей — арабов.

Описание характера и нравов этого народа у Буркхардта не только очень любопытно, но и поучительно. Испорченность нравов у жителей Бербера невероятна. Этот маленький город, где перепродаются товары и встречаются караваны, куда сгоняют рабов, не мог не стать настоящим разбойничьим притоном.

Торговцы из Дарау, на защиту которых полагался до сих пор Буркхардт (полагался зря, потому что они только и старались поживиться за его счет), прогнали его, когда караван покидал Бербер, и путешественник был вынужден искать покровительства у проводников и погонщиков ослов, охотно принявших его в свою компанию.

Десятого апреля чуть южнее впадения Могрена (по Брюсу — Мареб) караван был ограблен правителем города Эд-Дамер. Этот городок заселен факирами и приятно отличается своей чистотой и порядком от грязного, полуразрушенного Бербера. Факиры занимаются всяческим колдовством, магией и самым отъявленным шарлатанством. Один из них даже заставлял блеять ягненка в желудке человека, который его украл и съел. Население слепо верит в такие чудеса, и с сожалением приходится отметить, что его невежество очень помогает властям сохранять порядок и спокойствие в городе и вообще способствует процветанию края.

Из Эд-Дамера Буркхардт попал в Шенди, где прожил целый месяц, и никто там не заподозрил в нем неверного. Незначительное во времена Брюса селение Шенди теперь разрослось до тысячи домов. Здесь ведется крупная торговля, причем обменной единицей являются рабы, верблюды и дурро. Больше всего здесь торгуют камедью[58], слоновой костью, золотом в слитках и страусовыми перьями.

Число рабов, ежегодно продаваемых в Шенди, достигает, по словам Буркхардта, пяти тысяч: две тысячи пятьсот увозят в Аравию, четыреста — в Египет, тысячу — в Донголу и на побережье Красного моря.

Путешественник воспользовался своим пребыванием на границе Сеннара и собрал некоторые сведения об этой стране[59]. Ему сообщили много любопытного и своеобразного. Между прочим, рассказывали, как ее властелин пригласил однажды посла Мухаммеда Али[60] на смотр кавалерии, которую он сам считал весьма грозной. Посол, в свою очередь, попросил разрешения показать сеннарцам, как действует имевшаяся у него турецкая артиллерия. При первом залпе двух маленьких полевых пушек, навьюченных на верблюдов, сеннарская кавалерия, пехота, все зеваки, двор и сам повелитель в ужасе бежали прочь!

Буркхардт распродал тут все свои пожитки. Затем, так как ему надоели приставания египетских купцов, его дорожных спутников, он присоединился к направлявшемуся в Суакин каравану. Ему хотелось побывать в совершенно неизвестной области, отделявшей этот город от Шенди. Из Суакина путешественник рассчитывал отплыть в Мекку, надеясь, что звание «хаджи»[61] сильно поможет ему в осуществлении его дальнейших планов.

«Эти хаджи, — рассказывает он, — составляют особое сословие, и никто не осмеливается тронуть ни одного из них из боязни восстановить против себя всех остальных».

С караваном, к которому присоединился Буркхардт, шло сто пятьдесят купцов и триста рабов. Две сотни верблюдов были нагружены тяжелыми тюками табака и свертками «даммура» — ткани, изготовляемой в Сеннаре.

Внимание нашего путешественника вскоре было привлечено рекою Атбара; после перехода по безводным пустыням берега ее, поросшие большими деревьями, приятно ласкали взор.

Путники следовали по течению реки вплоть до плодородной местности Така. Белая кожа шейха Ибрахима — как известно, такое имя принял Буркхардт — во многих деревнях вызывала крики страха у женщин, редко видавших арабов.

«Однажды, — рассказывает путешественник, — деревенская девушка, у которой я купил несколько луковиц, сказала, что прибавит мне еще, если я сниму тюрбан и покажу ей свою голову. Я потребовал восемь штук, и она тут же отдала их мне, а затем я исполнил ее желание. Увидев мою наголо бритую белую голову, она отскочила в ужасе. Когда же я спросил ее шутя, не хочет ли она иметь мужа с такой головой, она с величайшим отвращением стала клясться, что предпочла бы самого безобразного раба из Дарфура»[62].

Не доходя до Гоз-Регеба, Буркхардт заметил одно строение. Ему сказали, что это какой-то храм. Он бросился было в ту сторону, но спутники стали звать его обратно.

«Тут все окрестности полны разбойников! — кричали они. — Ты и сотни шагов не пройдешь, как на тебя нападут!»

Путешественник так и не выяснил, был ли то египетский храм или, быть может, какая-нибудь постройка времен Аксумского царства[63].

Караван вступил затем в страну Така, или Эль-Гаш. Это большая равнина, в июне и июле затопляемая разливом небольших речек, ил которых необыкновенно плодороден. Дурро, растущее здесь, продают в Джидде на двадцать процентов дороже лучшего египетского проса. Местные жители, которых называют адендоа, известны как предатели, воры и кровожадные люди, а жены их развращены почти так же, как женщины Шенди и Бербера.

На пути из Таки к берегам Красного моря в Суакин приходится пересекать горную цепь. Горы сложены известняками, и до самого Шинтераба не встречается гранитов. Переход через эту гряду не труден, и путешественник 26 мая прибыл в Суакин.

Но бедствия, предназначенные судьбою Буркхардту, еще не кончились. Ага и эмир[64] сговорились его ограбить. Они накинулись на него, как на последнего раба, однако предъявленные им фирманы от Мухаммеда Али и Ибрахим-паши совершенно изменили дело. Вместо тюрьмы, которой ему угрожали, его отвели к аге, а тот решил поселить его у себя и даже подарил молодую рабыню.

«Такой двадцатипятидневный переход от Нила к Красному морю, — писал Вивьен де Сен-Мартен, — был совершен европейцем впервые. Благодаря ему в Европе получили точные сведения о живущих в этих краях полукочевых-полуоседлых племенах. Наблюдения Буркхардта не утратили своего значения и представляют безусловно поучительное и в то же время на редкость занимательное чтение».

Седьмого июля Буркхардту удалось отплыть на туземном корабле в Джидду, служащую портом для Мекки.

Джидда, куда он прибыл через одиннадцать дней, лежит на берегу моря и окружена стенами, которые не могут противостоять артиллерии, но представляют отличную защиту от ваххабитов. Эти последние, часто именуемые «пуританами ислама», образуют особую секту, стремящуюся вернуть магометанству его первоначальную чистоту[65].

«Одна батарея, — сообщает Буркхардт, — охраняет вход со стороны моря и господствует над всем портом. Там стоит на лафете огромная пушка, стреляющая ядрами весом в пятьсот английских фунтов. Эта пушка известна по всему Арабскому заливу, и одной ее славы достаточно для обороны Джидды».

Большой недостаток этого города — отсутствие пресной воды, которую берут из колодцев, находящихся почти за две мили. Без садов, без всякой растительности, без финиковых пальм, Джидда представляет исключительно своеобразное зрелище. В городе насчитывается двенадцать — пятнадцать тысяч жителей, но цифра эта удваивается во время паломничества. Население Джидды далеко не все является коренным: оно состоит из уроженцев Хадрамаута и Йемена, из суратских и бомбейских индусов и малайцев: придя сюда в качестве паломников, люди оставались здесь жить, и таким образом основался город.

В отчете Буркхардта наряду с подробностями о нравах, образе жизни, ценах на съестное и количестве купцов встречаются любопытнейшие анекдоты.

Рассказывая о своеобразных обычаях жителей Джидды, путешественник говорит: «Здесь почти все обитатели привыкли с утра проглатывать небольшую чашечку растопленного масла — "ги", — затем пьют кофе, которое считается сильным тонизирующим средством. Люди свыкаются с самого детства с таким завтраком и, изменяя своей привычке, чувствуют себя плохо. Представители высших сословий ограничиваются одной чашечкой масла, но люди, принадлежащие к низшим сословиям, втягивают еще полчашки масла через нос, полагая, будто этим они препятствуют проникновению заразы в организм».

Двадцать четвертого августа путешественник выехал из Джидды в Таиф[66]. Дорога шла через горный хребет по самым романтическим долинам, среди роскошной растительности, которую так странно видеть в этих краях. Буркхардта там приняли за английского шпиона и старательно следили за ним. Несмотря на внешне хороший прием паши, он не пользовался никакой свободой передвижения и был стеснен в своих наблюдениях.

Таиф славится своими прекрасными садами: розы и виноград вывозят оттуда во все районы Хиджаза[67]. Раньше этот город вел обширную торговлю и достиг значительного процветания, но потом его разграбили ваххабиты.

Слежка, установленная за Буркхардтом, заставила его поторопиться с отъездом. 7 сентября он двинулся в Мекку. Отлично изучив Коран и превосходно зная все мусульманские обряды, Буркхардт прекрасно исполнял роль паломника. Его первой заботой было — как это предписывает закон каждому правоверному, вступающему в Мекку — облачиться в «ихрам»[68] — то есть в одежду без швов; одним куском коленкора обертывают чресла, другой набрасывают на шею и плечи. Первая обязанность паломника — идти прямо в мечеть, даже не обеспечив себя ночлегом. Буркхардт выполнил это требование, как выполнил и прочие предписанные для этого случая обряды и церемонии специального характера, не представляющие для нас особого интереса, почему мы на них и не останавливаемся.

«Мекку, — вспоминал Буркхардт, — мы вправе назвать красивым городом. Улицы ее шире, чем в других восточных городах. Дома высокие, каменные; благодаря многочисленным окнам, выходящим на улицу, у города более оживленный и более европейский вид, чем у городов Сирии и Египта, где в домах по наружному фасаду редко пробивают окна. У каждого дома есть терраса, побеленный пол которой имеет слабый скат, чтобы вода по желобам стекала на улицу. На этих площадках, скрытых за невысокими стенками, по общему на Востоке правилу, не подобает показываться мужчине, так как его могли бы обвинить в подглядывании за женщинами, большую часть своего времени проводящими на террасе дома. Они сушат там зерно, развешивают белье и занимаются другими домашними делами. Единственная общественная площадь в городе — просторный двор Большой мечети. Деревьев мало, ни один сад не радует взора, и город оживляется лишь при появлении паломников. Тогда повсюду возникают многочисленные лавчонки, полные товаров. За исключением четырех-пяти просторных домов, принадлежащих шерифу[69], двух медресе, то есть училищ, теперь превращенных в склады зерна, и мечети со школами при ней и несколькими пристройками, Мекка не может похвастать больше ни одним общественным зданием и в этом отношении уступает даже другим восточным городам той же величины».

Улицы в городе немощеные, а так как о сточных канавах там нет и помина, то повсюду неописуемая грязь и везде стоят мутные лужи.

Воды ждать можно только с неба, и ее собирают в цистерны. Колодезная вода так солона, что пить ее невозможно.

«В самом широком месте долины, в середине города, высится мечеть, называемая Бейт-Уллах, или Эль-Харам[70]. В других городах Востока есть мечети почти такие же большие и притом гораздо красивее, а эта примечательна лишь тем, что в ее ограде находится Кааба[71]».

Мечеть стоит на вытянутой в длину площади, которая окружена колоннадой. С восточной стороны колонны поставлены в четыре ряда, с других сторон — в три. Колонны соединены между собой стрельчатыми аркадами. Каждые четыре колонны накрыты небольшим куполом, обмазанным известкой и побеленным снаружи. Некоторые колонны из белого мрамора, иные из гранита или порфира, но большинство из обыкновенного камня с окрестных гор.

Сама Кааба так часто разрушалась и восстанавливалась, что от седой древности в ней не осталось и следа. Но она существовала раньше мечети, двор которой окружает ее сейчас.

«Кааба стоит, — сообщал путешественник, — на наклонно сложенном фундаменте фута в два вышиною. Так как крыша плоская, Кааба кажется издали правильным кубом. Единственная дверь, через которую входят и которую открывают два-три раза в год, устроена с северной стороны на высоте почти семи футов над землей. Поэтому туда можно попасть только по деревянной лестнице. В северо-восточном углу Каабы, у двери на высоте четырех-пяти футов вмазан в стену знаменитый «черный камень», образующий часть угла здания. Очень трудно точно установить, что это за камень. Поверхность его стерлась от поцелуев и прикосновений миллионов паломников. Стены Каабы закрыты снаружи огромным куском черной шелковой ткани, доходящим до самой крыши. Это покрывало или занавес называется «кисва»[72] и ежегодно обновляется во время паломничества. Его привозят из Каира, где оно изготовляется за счет повелителя правоверных[73]».

Буркхардт дает первое по времени и достаточно подробное описание Мекки и ее святилища. Поэтому мы сочли нужным привести здесь выдержки из подлинного отчета. Число выдержек можно было бы умножить, так как в отчете приведены самые обстоятельные сведения о других достопримечательностях: о священном источнике, под названием Земзем (вода из него считается верным средством от всех болезней), о Вратах Спасения, о здании Макам-Ибрахим, заключающем камень, на котором стоял Авраам[74], когда он строил Каабу, и который сохранил отпечаток его колен, а также о других строениях в ограде храма.

С тех пор как Буркхардт сделал свое точное и полное описание, в Мекке ничего не изменилось. И теперь там то же стечение паломников, тянущих те же песнопения. Изменились только люди.

Рассказав о празднествах и о священных восторгах правоверных, Буркхардт самыми мрачными красками изображает последствия этого стечения людей, собирающихся со всех концов света.

«С приходом верующих, которые заканчивают здесь свое паломничество, вид мечети совершенно преображается, — записал он. — Ослабевшие от тягот путешествия люди болеют и умирают из-за того, что "ихрам" плохо защищает их от непогоды, а также из-за нездоровых жилищ в Мекке и от слишком скудной пищи, а подчас и полного отсутствия съестного. Поэтому в храме скапливается много трупов, принесенных, чтобы имам прочел над ними молитвы, и больных, которых по их просьбе приводят туда. Многие из них, когда подходит смертный час, просят положить их под колоннадой, чтобы они могли исцелиться видом Каабы или, по крайней мере, найти утешение в сознании, что испускают дух в священных стенах. Иные несчастные исхудалые паломники, истерзанные болезнями и голодом, ползут вдоль колоннады, а когда у них не остается сил протягивать к проходящим руку, ставят около своей подстилки чашку для подаяния в надежде на милосердие проходящих. Чувствуя приближение конца, они заворачиваются в свои лохмотья, и часто минует целый день, прежде чем кто-либо заметит, что они мертвы».

Закончим наши выписки из отчета Буркхардта о Мекке его оценкой жителей этого города.

«Хотя жители Мекки и отличаются большими достоинствами, хотя они приветливы, гостеприимны, веселы и горды, они в то же время у всех на виду нарушают предписания Корана — пьют, играют и курят. Обман и вероломство перестали считаться преступлением у жителей Мекки; отлично зная, что их пороки вызывают сплетни, всякий из них сам громит испорченность нравов, но никто не подает примера к исправлению».

Пятнадцатого января 1815 года Буркхардт покинул Мекку, пристав к небольшому каравану паломников, направлявшихся к могиле пророка. Путешествие в Медину, так же как и переход из Джидды в Мекку, совершается ночью, что затрудняет задачу наблюдателя, а зимой и менее удобно, чем если бы оно совершалось при дневном свете. Надо пересечь долину, поросшую кустарником и финиковыми пальмами. Местность в восточном конце ее хорошо обработана и носит название Вади-Фатима или просто Эль-Вади. Немного дальше лежит долина Эс-Сафра, знаменитая насаждениями финиковых пальм и базаром, на который стекаются все соседние племена.

«Рощи финиковых пальм, — вспоминает путешественник, — тянутся почти на четыре мили. Они принадлежат жителям Сафры и окрестным бедуинам, которые посылают сюда батраков из числа своих сородичей, чтобы те занимались поливкой, а сами приходят, когда финики уже поспевают. Финиковые пальмы являются предметом торговли, переходят из рук в руки и их продают поштучно. Выкуп, уплачиваемый отцу невесты, часто равняется трем пальмам. Их сажают глубоко в песок, который привозят из средней части долины и насыпают кучей вокруг корней. Кучу надо ежегодно восстанавливать, так как бурные потоки воды уносят песок. Каждый садик окружен глиняной или каменной стеной. Крестьяне живут в многочисленных деревушках или в отдельно стоящих домах, разбросанных среди деревьев. В роще около рынка бьет главный источник. Рядом высится небольшая мечеть, скрываясь в тени высоких каштанов, каких я не видел нигде в Хиджазе…»

Буркхардту понадобилось тринадцать дней, чтобы добраться до Медины. Это довольно долгое путешествие для него не пропало зря, так как он собрал много сведений об арабах и ваххабитах. Как и в Мекке, здесь первая обязанность паломника посетить гробницу и мечеть Магомета[75]. Однако здешние обряды проще и короче, и паломник отделывается от них в четверть часа.

Уже пребывание в Мекке оказалось очень вредно для Буркхардта. В Медине он заболел перемежающейся лихорадкой. Скоро приступы стали ежедневными, а затем повторялись раз в три дня. Буркхардт так ослабел, что уже не мог подниматься со своего коврика без помощи раба — «парня, по характеру и привычкам пригодного для ухода скорее за верблюдом, чем за своим изнуренным и павшим духом хозяином».

Болезнь на три месяца приковала Буркхардта к постели. Причиной его нездоровья был дурной климат, отвратительная вода и великое множество свирепствовавших кругом болезней. Ему пришлось отказаться от намерения пройти пустыней до Акабы, и он поспешил добраться до Янбу, откуда мог бы отплыть в Египет.

«На мой взгляд Медина построена, — пишет он, — лучше других городов Востока, если не считать Алеппо. Она вся из камня. Дома обычно двухэтажные с плоской кровлей. Так как стены не выбелены, а здешний камень бурого цвета, то улицы выглядят довольно мрачно. Большей частью они очень узки, подчас всего в два-три шага шириною. Медина сейчас имеет заброшенный вид, дома начинают разрушаться. Их владельцы, извлекавшие когда-то большую прибыль от стечения паломников, теперь получают меньше доходов, потому что ваххабиты препятствуют посещению могилы Магомета, которого они считают простым смертным. Главная святыня Медины, придающая этому городу одинаковое значение с Меккой, — Большая мечеть с гробницей Магомета. Она не так велика, как Большая мечеть в Мекке, но выстроена по сходному плану: обширный квадратный двор, со всех сторон окруженный крытыми галереями, и небольшое строение в центре. Знаменитая гробница находится ближе к юго-восточному углу. Вокруг гробницы поставлена железная, выкрашенная в зеленый цвет решетка, хорошей работы, похожей на филигранную, с вплетенными в узор медными надписями. Четыре двери ведут внутрь ограды, но три из них всегда закрыты. Знатные люди легко получают разрешение на вход, а остальные подкупают главных смотрителей за пятнадцать пиастров. Внутри можно различить завесу, скрывающую могилу и отстоящую от нее на несколько шагов».

Историк Медины говорит, что за этой завесой находится квадратное сооружение из черного камня, с двумя колоннами. Внутри похоронены Магомет и два первых его ученика — Абу Бакр[76] и Омар[77]. Историк сообщает, что их могилы представляют собою глубокие ямы и что гроб, в котором покоится прах Магомета, обит серебром и накрыт мраморной плитой с надписью: «Во имя Аллаха, яви ему свое милосердие».

Легенда, когда-то широко распространенная в Европе, будто гробница пророка висит в воздухе, в Хиджазе совершенно неизвестна.

Сокровищница мечети почти совсем расхищена ваххабитами, но можно предполагать, что и до них очередные хранители гробницы не раз заглядывали в нее.

В отчете Буркхардта еще много любопытных подробностей о Медине и ее жителях, об ее окрестностях и о других менее примечательных местах, которые посещают паломники. Мы сделали уже достаточно выписок, чтобы у читателя, который пожелал бы глубже проникнуть в не изменившиеся с той поры нравы и обычаи арабов, появилось желание обратиться к подлиннику.

Двадцать первого апреля 1815 года Буркхардт присоединился к каравану и с ним пришел к воротам Янбу, где свирепствовала чума. Наш путешественник вскоре заболел. Он так ослаб, что ему было не под силу даже искать убежища в деревне. Об отъезде из города не могло быть и речи, так как все корабли, готовые к отплытию, были переполнены больными солдатами. Ему пришлось провести восемнадцать дней в этом городе, охваченном эпидемией, прежде чем удалось сесть на небольшое судно, доставившее его в Кусайр[78], а оттуда в Египет.

Вернувшись в Каир, Буркхардт узнал там о смерти своего отца. Здоровье самого путешественника было сильно подорвано болезнью. Поэтому он только в 1816 году мог совершить восхождение на гору Синай. Занятия естественной историей и подготовка к печати путевых дневников, а также обширная переписка поглощали все его время до конца 1817 года. Он собирался присоединиться к каравану, направлявшемуся в Феццан, когда у него внезапно начался бурный приступ лихорадки, и, проболев несколько дней, Буркхардт скончался со словами: «Напишите матери, что мои последние мысли были о ней».

Буркхардт был настоящий путешественник. Образованный, точный даже в мелочах, мужественный и выносливый, наделенный цельным и решительным характером, он оставил нам ценнейшие записки. Отчет о его путешествии по Аравии, внутренние области которой ему, к сожалению, не пришлось посетить, так полон, так достоверен, что благодаря ему мы теперь знаем об этих краях больше, чем об иных странах Европы.

«Никогда, — писал он своему отцу в письме от 13 марта 1814 года из Каира, — никогда я не сказал ничего о виденном или встреченном мною, что не было бы вполне согласно с моей совестью — ведь не для того же, чтобы писать романы, я подвергался таким опасностям!»

Исследователи, побывавшие после Буркхардта в странах, посещенных им, единогласно подтверждают правдивость этих слов и восхваляют его точность, его знания, его проницательность.

«Мало кто из путешественников, — писало "Германское обозрение", — был одарен такой тонкой наблюдательностью, которая является природным даром и, как всякие выдающиеся качества, встречается очень редко. Он обладал особым чутьем, помогавшим ему распознавать истину даже в тех случаях, когда он не мог руководствоваться личными наблюдениями. В результате и то, что он передает с чужих слов, тоже имеет свою ценность, чем редко отличаются сведения такого рода. Его положительный ум, благодаря размышлениям и научным занятиям зрелый не по возрасту (Буркхардту, когда его настигла смерть, шел только тридцать третий год), направляется прямо к цели и останавливается у нужного предела. Его всегда трезвые рассказы насыщены фактами, и все-таки его отчеты читаются с бесконечным наслаждением. Он заставляет в них любить себя как человека, и как ученого, и как превосходного наблюдателя».

В то время как страны библейской истории стали объектом исследований Зетцена и Буркхардта, родина большинства европейских языков — Индия — тоже привлекла к себе взоры многочисленных специалистов по лингвистике, литературе, истории религий, а также и по географии. Мы займемся только путешествиями, связанными с различными вопросами физической географии. Их разрешению содействовало проникновение в страну Ост-Индской компании и проведенные англичанами работы.

В одном из предыдущих томов мы рассказали, как в Индии установилось португальское владычество. Объединение Португалии с Испанией привело в 1599 году к потере Португалией своих колоний, попавших в руки Голландии и Англии. Последняя тут же передала монополию на торговлю с Индией в руки Ост-Индской компании, которой в дальнейшем суждено было сыграть важную историческую роль.

К этому времени великий могольский император Акбар[79], седьмой потомок Тимура, на развалинах раджпутских государств основал в Индостане и Бенгалии обширную империю. Эта могущественная империя благодаря личным качествам Акбара, заслужившего прозвище «Благодетеля человечества», достигла при нем полного расцвета. Отцовскую традицию продолжал Шах-Джахан[80], но после него внук Акбара, Аурангзеб[81], наделенный ненасытным честолюбием, умертвил своих братьев, заключил в темницу отца и захватил власть. В то время как могольская империя наслаждалась глубоким миром, гениальный авантюрист по имени Севаджи заложил основы махратской империи[82]. Религиозная нетерпимость Аурангзеба и его коварная политика вызвали восстание раджпутов и гражданскую войну, которая, поглотив основные ресурсы государства, подорвала его могущество. Поэтому за смертью великого узурпатора последовало падение империи. До тех пор Ост-Индская компания никак не могла расширить полосу территории, окаймлявшую ее порты, но теперь она искусно воспользовалась раздорами набобов[83] и раджей[84] Индостана. Однако влияние и власть английской компании существенно упрочились только после захвата Мадраса в 1746 году французами под командованием Лабурдоннэ[85] и во время борьбы с французскими войсками во времена правления Дюплекса[86].

В результате коварной, хитрой и циничной политики английских губернаторов Клайва и Хастингса, которые, применяя то силу, то предательство, то подкуп, строили величие своей родины за счет своей чести, компания к концу столетия овладела огромной территорией с населением в шестьдесят миллионов человек. Теперь владения англичан включали Бенгалию, Бихар, провинции Бенарес, Мадрас и весь северный Сиркар. Только султан Майсура, Типпу-Саиб, вел еще упорную борьбу, но и он не был в силах устоять против коалиции, которую ухитрился сколотить полковник Уэлзли. Не имея более ни одного опасного врага, компания в дальнейшем при помощи подкупов подавляла любую попытку сопротивления и под личиной покровительства навязывала последним независимым раджам английские гарнизоны, которые те должны были содержать за свой счет.

Можно бы подумать, что английское господство не вызвало ничего, кроме ненависти. Вовсе нет. Компания, уважавшая права личности, ничего не изменила ни в религии, ни в законодательстве, ни в нравах. Таким образом, не стоит удивляться, что путешественники, даже когда они углублялись в районы, не принадлежащие Великобритании, в очень малой мере подвергались опасностям. В самом деле, с тех пор как Ост-Индская компания смогла отказаться от политических интересов, она стала поощрять исследователей этих обширных пространств. В то же самое время компания посылала путешественников на разведку в соседние страны. Теперь мы перейдем к краткому рассмотрению этих разнообразных экспедиций.

Одна из самых любопытных и самых ранних была экспедиция Уэбба к истокам Ганга.

Об этой реке европейцы имели очень недостоверные и противоречивые сведения. И вот правительство Бенгалии, понимая, насколько важно обследование такой большой водной артерии для развития торговли, организовало в 1807 году экспедицию в составе Уэбба, Рэйпера и Хирси, в сопровождении сипаев[87], переводчиков и слуг-туземцев.

Первого апреля 1808 года экспедиция прибыла в Гардвар[88], небольшой город на правом берегу Ганга. Так как он расположен у начала плодородной индостанской низменности, то его часто посещают паломники. Там в священной реке в знойное время года совершаются очистительные омовения. Но паломничество не обходится без реликвий и без торговли ими, и Гардвар поэтому сделался важным рынком, где продавали лошадей, верблюдов, сурьму, ассафетиду, сушеные фрукты, шали, стрелы, кисею, ткани из хлопка и шерсти, всякие товары из Пенджаба, Кабулистана[89]и Кашмира. Добавим, что там продавали и рабов в возрасте от трех до тридцати лет по цене от десяти до ста пятидесяти рупий[90]. Этот рынок, где смешивается столько лиц, столько языков, столько разнообразных одежд, представляет собою очень занимательное зрелище.

Английская экспедиция отправилась 12 апреля и по дороге, усаженной смоковницами и белыми шелковицами, добралась до Гардвара. Неподалеку, на речках, поросших по берегам ивняком и малиной, крутились водяные мельницы очень простого устройства. Земля там плодородна, однако тирания правителей мешала населению извлекать из нее достаточный доход. Вскоре местность стала гористой, но все еще попадались персики, абрикосы, орехи и другие европейские фруктовые деревья. Дальше путникам уже пришлось углубиться в горные цепи, являющиеся отрогами Гималаев.

Через некоторое время в глубине ущелья участники экспедиции увидели Бхагиратхи, которую ниже по течению называют Гангом. Вдоль левого берега реки тянутся высокие, почти голые горы. Направо расстилается плодородная равнина. В деревне Чивали разводят много мака для получения из него опиума. Все местные крестьяне зобаты, что несомненно объясняется свойствами воды.

В Джошваре путники перешли через канатный мост, называемый на местном наречии «джула», — своеобразное и очень опасное сооружение.

«На обоих берегах реки, — рассказывает Уэбб, — в землю на расстоянии трех футов друг от друга вбивают по два толстых кола. Поперек за ними кладут по бревну. К бревнам привязывают с дюжину толстых канатов и наваливают на них огромные кучи срубленных деревьев. Веревки делят на два пучка, отстоящие один от другого на один фут, и перебрасывают их на другой берег. Затем над рекою протягивают веревочную лестницу и привязывают ее к этим канатам, заменяющим перила. Ветки, положенные на нее на расстоянии двух с половиной, а то и трех футов, образуют настил моста. Они обычно очень тонки и, кажется, вот-вот сломаются, так что путникам, естественно, приходится больше рассчитывать на канаты и все время цепляться за них. У человека, отважившегося ступить на это зыбкое сооружение, при первом же шаге может закружиться голова, так как оно раскачивается под ногами из стороны в сторону, а грохот потока, над которым висит путник, действует отнюдь не успокоительно. Мост к тому же так узок, что, когда на нем встречаются двое, одному приходится вплотную прижиматься к канатным перилам, чтобы другой мог пройти».

Путешественники проехали затем через Бахарат. Большинство домов в нем так и не было восстановлено после землетрясения 1803 года.

Но рынок, имеющийся там, и само местоположение Бахарата, лежащего на скрещении дорог из Джемохи, Кедарната[91] и Сринагара[92], придавало этому поселку некоторое значение. После Батхери дорога стала такой плохой, что пришлось бросить поклажу, а когда дорога превратилась просто в тропинку, которая вилась вдоль пропастей по каменистым осыпям и скалам, англичане должны были повернуть назад.

Девапраяга стоит на слиянии рек Бхагиратхи и Алакнанды. Первая река мчится с севера с бешеным грохотом. Вторая — спокойнее, глубже и шире; тем не менее вода в ней в период дождей поднимается иногда на сорок шесть футов выше обычного уровня. Слияние этих двух рек образует Ганг.

Это священное и всеми почитаемое место. Брахманы[93] придумали способ получать здесь изрядный доход: они устраивают нечто вроде купален, где паломники за плату могут совершать омовение, не опасаясь быть унесенными течением.

Через Алакнанду путники перебрались по особому мосту, называемому «диндла».

«Такой мост, — говорится в отчете, — делается из трех-четырех толстых веревок, закрепленных на берегах. Небольшой ящик размером в восемнадцать квадратных дюймов подвешивается к ним на обручах, укрепленных с двух его сторон. Путешественник усаживается в ящик и переправляется с одного берега на другой при помощи веревки, за которую тянет человек, стоящий на противоположном берегу».

Тринадцатого мая экспедиция вошла в Сринагар. Любопытство жителей было так возбуждено, что городские власти обратились к англичанам с посланием, прося их пройтись по городу.

Сринагар, где в 1796 году уже побывал полковник Хардуик, был почти полностью разрушен землетрясением 1803 года. Затем в том же году его разграбили гуркхи[94]. Тут Уэбб встретился с людьми, посланными им в Ганготри[95] по пути, которым он сам не мог пройти. Они побывали у истоков Ганга.

«Большая скала, — свидетельствует с их слов Уэбб, — с двух сторон омываемая неглубоким потоком, имеет сходство с лежащей коровой. На поверхности скалы с одного края есть углубление. Из-за него-то и возникло в фантазии людей представление, побудившее окрестить скалу "Гаумокхи", что значит "пасть коровы"; по народному преданию, она изрыгает воду священной реки. Дальше идти было невозможно: перед индийцами отвесной стеною вздымалась гора. Ганг, по-видимому, выходил из-под снега у ее подножия. Долина здесь заканчивалась. Никто никогда не проникал дальше».

Обратный путь путешественники проделали другой дорогой. Они видели слияние Ганга и Кели-Ганга[96], или Мандакни, большой реки, берущей начало в горах Кердара[97], встречали огромные стада коз и овец, навьюченных зерном, прошли много ущелий, посетили города Бадринатх и Мана[98], наконец, в ужасный холод и снегопад, они достигли водопада Барсу.

«Здесь, — утверждает Уэбб, — заканчивается путь пилигрима. Многие идут сюда для того, чтобы их оросили брызги священного водопада. Течение Алакнанды в этом месте можно проследить до юго-восточного конца долины, но ложе реки совершенно скрыто под грудами снега, накопившегося за многие века».

Уэбб приводит также некоторые подробности о женщинах Маны. На шее, в ушах, в носу они носят золотые и серебряные украшения и ожерелья, которые никак не гармонируют с их грубой одеждой. У иных детей путешественники видели серебряные браслеты и ожерелья стоимостью в шестьсот рупий.

Зимою этот город, ведущий большую торговлю с Тибетом, совершенно заносит снегом. Жители ищут спасения в соседних городах.

В Бадринатхе путешественники посетили храм, известный далеко за пределами этого края. Само строение, его внешний и внутренний вид не дают никакого понятия о громадных суммах, затрачиваемых на его содержание. Это одно из стариннейших и наиболее почитаемых святилищ Индии. Омовения совершают здесь в бассейнах с очень горячей серной водой.

«Число горячих источников очень велико, — говорится в отчете. — У всякого свое название и особое свойство, а брахманы, конечно, ухитряются извлекать пользу из каждого. И бедный паломник, совершая по очереди требуемые омовения, замечает, что не только убывает количество его грехов, но и кошелек его скудеет. Многочисленные поборы, которые взимают на этом пути к раю, могли бы привести его к выводу, что хождение по узкой стезе добродетели тоже обходится недешево».

Храму принадлежат семьсот деревень, подаренных правительством, переданных в качестве залога по ссуде или пожертвованных людьми, которые их нарочно для этого купили.

Первого июня экспедиция прибыла в Джошиматх. Там проводник-брахман получил от правительства Непала распоряжение как можно скорее выпроводить англичан на территорию, принадлежащую компании. Тогда только он понял — правда, слишком поздно, — что экспедиция предпринята англичанами не столько ради научных, сколько ради политических целей. Месяцем позже Уэбб и его спутники вернулись в Дели. Результатом экспедиции Уэбба было окончательное установление истоков Ганга и изучение верхнего течения рек Бхагиратхи и Алакнанды. Таким образом, экспедиция выполнила задачу, поставленную перед ней компанией.

В 1808 году английское правительство решило послать новую группу в Пенджаб. Анонимный отчет этой экспедиции, напечатанный в «Анналах путешествий», содержит много любопытных подробностей. Поэтому мы приведем из него некоторые выдержки.

Шестого апреля 1808 года английский офицер прибыл со своей группой в Гардвар, куда во время ежегодной ярмарки стекались сотни тысяч людей. В городе Барейли, расположенном между реками Джамна и Сатледж, путешественник сделался жертвой любопытства женщин, просивших разрешения навестить его.

«Их взгляды и жесты, — говорится в отчете, — выражали изумление. От души смеясь, они подошли ко мне поближе. Их веселость вызывалась цветом моего лица. Они засыпали меня вопросами, хотели знать, ношу ли я шляпу, бываю ли когда-нибудь на солнце, всегда ли сижу взаперти или все-таки выхожу на улицу под балдахином и ложусь ли спать на столе в своей палатке (моя постель стояла тут же, но занавески были задернуты). Затем они подробно осмотрели постель, подкладку шатра и все остальное.

Все мои посетительницы были очень миловидны, с правильными и мягкими чертами лица. Оливковый тон кожи представлял приятный контраст с белыми ровными зубами — что характерно для всех жителей Пенджаба».

Английский офицер посетил города Мустафабад и Умбалла. Местность, по которой он проехал, населена сикхами[99], основой характера которых является благожелательность, гостеприимство и правдивость. Это, по мнению автора, самое привлекательное из всех индийских народностей. На дальнейшем пути, преодоленном без особого труда, путешественник миновал несколько мелких городов Пенджаба и прибыл в Амритсар.

Амритсар по архитектурному облику красивее остальных больших городов Индостана. Это главный пункт по перепродаже шалей и шафрана, а также и других товаров Декана.

«14-го числа, — рассказывает путешественник, — я надел белые туфли и, с соблюдением соответствующих обрядов, посетил Амритсар — то есть "бассейн с напитком бессмертия"[100]. Отсюда и название города. Амритсар — водоем площадью в сто тридцать пять квадратных ярдов — выложен обожженным кирпичом. Посередине высится красивый храм, куда проходят по дамбе. Храм прекрасно отделан как снаружи, так и внутри, и раджа на свой счет часто добавляет новые украшения. В этом-то священном месте и лежит за шелковой занавесью книга законов, составленных Гуру и записанных гурумухтинским алфавитом. Храм называется Хермендель — то есть Обитель Бога[101]. При нем состоит около шестисот "акали", или священников. На доброхотные даяния прихожан они построили себе удобные дома. Хотя эти священники и пользуются безграничным уважением, все же они не совсем лишены пороков. Получив деньги, они тратят их с такой же легкостью, с какой они им достаются. Число красивых женщин, каждое утро являющихся в храм, поистине громадно. Своим изяществом, отличным сложением и чертами лица эти красавицы значительно превосходят женщин из низших классов Индостана».

После Амритсара английский офицер посетил Лахор. Данные о том, что сохранилось от этого великого города к началу XIX столетия, представляют большой интерес.

«Очень высокие стены, — говорится в отчете, — украшены снаружи со всей восточной роскошью, но они обваливаются, так же как и мечети, и дома горожан. На этот город, как на Дели и Агру, время наложило свою тяжелую разрушающую руку. Теперь развалины Лахора не менее обширны, чем руины древней столицы»[102].

Через три дня после прибытия путешественник был принят правителем Ранджитом Сингхом, который обошелся с ним очень любезно. Беседа велась главным образом о военном искусстве. Радже исполнилось тогда двадцать семь лет. Его лицо было бы приятно, если бы он не потерял из-за оспы один глаз. Он держался просто и приветливо, и в нем чувствовался властелин. Посетив гробницу Шах-Джахана[103], Шалимар[104] и другие достопримечательности Лахора, офицер вернулся в Дели, а затем во владения компании. Благодаря ему об этих любопытных краях стало известно несколько больше, и новые сведения тотчас возбудили ненасытную жадность английского правительства.

В следующем, 1809-м году компания послала к эмирам провинции Синд[105] посольство в составе Николаса Хенки Смита, Хенни Эллиса, Роберта Тейлора и Генри Поттинджера. Конвоем командовал капитан Чарлз Кристи.

Посольство на судне было доставлено в Карачи. Начальник этой крепости отказался дать разрешение на высадку, пока он не получит указаний от эмиров. Произошел обмен письмами, и в одном из писем Смит нашел некоторые неправильности в обозначении титулов и званий генерал-губернатора и эмиров. Начальник крепости оправдывался своим незнанием персидского языка и заявил, что, желая полностью ликвидировать недоразумение, предлагает по выбору посла казнить или ослепить того, кто писал письмо!

Англичане удовлетворились таким заявлением и отказались от казни виновных.

Письма эмиров были написаны в тоне презрительного превосходства. В то же время эмиры стянули свои войска в количестве восьми тысяч человек и чинили всевозможные препоны попыткам англичан собрать хоть какие-нибудь сведения. После долгих переговоров, во время которых гордость англичан бывала не раз уязвлена, посольство получило разрешение выехать в Хайдарабад[106].

За Карачи, главным торговым портом Синда, вдоль побережья океана расстилается широкая равнина, где не увидишь ни дерева, ни кустика. Пять дней ушло на то, чтобы пересечь ее и добраться до Татты, старинной столицы Синда, в то время уже покинутой и лежавшей в развалинах. Раньше каналы соединяли ее с Индом — громадной рекой, у своего устья широкой, как морской залив. Об этой реке Поттинджер собрал более ценные, подробные и полезные сведения, чем до тех пор имевшиеся.

Было заранее условлено, что посольство под каким-нибудь благовидным предлогом разделится на две части и доберется до Хайдарабада разными путями, чтобы узнать побольше о географии страны. Так и было сделано. Однако в Хайдарабаде снова пришлось вести неприятные и затяжные переговоры насчет аудиенции для посольства, не соглашавшегося на унизительные требования эмиров.

«Обрыв, на котором высится восточный фасад крепости Хайдарабад, — рассказывает Поттинджер, — кровли домов, даже самые укрепления — все было усеяно множеством жителей обоего пола, громкими кликами и рукоплесканиями выражавшими нам свое расположение. Перед дворцом, в том месте, где англичанам надо было спешиться, их встретил Ули-Мухаммедхан и некоторые другие знатные сановники. Они повели нас к широкому открытому помосту, на дальнем конце которого сидели эмиры. Помост был устлан богатейшими персидскими коврами, и нам пришлось снять обувь. Едва посол ступил на помост и направился к властителям, как они все трое поднялись и стояли, пока он не дошел до указанного ему места. В отличие от мест других членов посольства, оно было покрыто вышитым сукном. Властители обратились к каждому из нас с очень вежливыми расспросами о нашем самочувствии. Впрочем, так как прием был пустой церемонией, все ограничилось любезностями и учтивыми фразами… На эмирах было множество драгоценных камней, не считая тех, что украшали рукоятки и ножны их сабель и кинжалов. На перевязях сверкали изумруды и рубины необыкновенной величины. Эмиры занимали места по возрасту: старший сидел посередине, средний по правую руку от него, младший по левую. Тонкая войлочная подстилка покрывала пол, а поверх нее лежал шелковый тюфяк толщиною с дюйм и ровно такого размера, чтобы три властителя уместились на нем».

Отчет заканчивается описанием Хайдарабада — крепости, вряд ли способной устоять перед натиском европейского войска, — и различными соображениями о характере посольства, одной из целей которого было закрытие французам доступа в Синд. Как только соглашение было заключено, англичане вернулись в Бомбей.

Благодаря этому путешествию Ост-Индская компания ближе ознакомилась с одной из пограничных стран и получила много ценных сведений о природных богатствах этой области, пересекаемой Индом — известной еще в древности огромной рекой, которая берет начало в Гималаях и по которой можно легко доставлять товары с орошаемой ею обширной территории. Правда, цель путешествия была скорее политического характера, но географической науке потребности политики принесли пользу и на этот раз.

Немногие сведения, имевшиеся до тех пор об областях, лежащих между Кабулистаном, рекой Индом, Персией и Индийским океаном, были и недостаточны и неточны.

Компания, вполне довольная тем, как капитан Кристи и лейтенант Поттинджер выполнили поручение, решила доверить им новое, более щекотливое и трудное предприятие. Им предлагалось пробраться по суше через Белуджистан к генералу Малькольму, послу в Персии, и собрать об этом обширном крае данные более подробные и более точные, чем те, которые имелись ранее.

Нечего было и надеяться пройти в европейском платье через Белуджистан с его фанатичным населением. Поэтому Кристи и Поттинджер обратились к одному купцу-индийцу, который поставлял лошадей правительствам Мадраса и Бомбея, и тот послал их, как своих агентов, в Калат, столицу Белуджистана.

Второго января 1810 года два офицера отплыли из Бомбея в Сонмиани, единственный морской порт провинции Лхосса, куда они прибыли, сделав по дороге остановку в Порбандаре на гуджаратском[107] берегу.

Местность, которую путешественникам пришлось пересечь, чтобы добраться до Белы, представляет собою сплошное соленое болото. «Джам», то есть правитель города Белы, оказался умным человеком. Он забросал англичан вопросами, свидетельствовавшими о стремлении к знанию, и поручил вождю племени безенджо провести путешественников в Калат.

Климат этих мест очень не похож на бомбейский. Поттинджер и Кристи в горах страдали от жестокого холода, от которого даже замерзала вода в бурдюках.

«Калат, — писал Поттинджер, — это столица всего Белуджистана, почему он и называется Калат, то есть Большой город. Он расположен на возвышенности в западном конце хорошо возделанной долины длиною около восьми миль, а шириною около трех. Большая часть этого пространства занята садами. Город образует квадрат. С трех сторон он опоясан глинобитной стеною высотой футов в двадцать, с устроенными через каждые двести пятьдесят шагов бастионами; в них, как и в стенах, много бойниц для стрелков. Мне не пришлось побывать во дворце. Издали он выглядит беспорядочным скоплением обыкновенных глинобитных строений с плоскими кровлями вроде террас. Все это находится под защитой низких стен с брустверами и бойницами. В городе насчитывают почти две с половиной тысячи домов и свыше тысячи в предместьях. Дома построены из полуобожженного кирпича и досок и обмазаны глиной. Улицы в общем шире, чем в других азиатских городах. На многих улицах имеются тротуары для пешеходов, приподнятые над проезжей частью. Посередине — открытая сточная канава, что очень неприятно, так как в нее выбрасывают мусор и нечистоты и в ней скапливается и застаивается дождевая вода. Никаких правил, обязывающих горожан чистить канавы, не существует. Что еще мешает городу быть красивым и чистым, так это обычай выдвигать вперед верхние этажи домов, отчего внизу на улицах темно и сыро. Базар в Калате огромный и полон самых различных товаров. Ежедневно сюда привозят и продают по сходной цене мясо, зелень и другие съестные припасы».

Население, по словам Поттинджера, делится на резко отличающихся между собой белуджей и брахуи; те и другие подразделяются, в свою очередь, на множество племен. Первые, судя по их виду и языку, родственны современным персам; у брахуи, наоборот, сохранилось много старинных слов из языка хиндустани. Частые браки между представителями этих двух народностей положили начало третьей.

Белуджи, выходцы из гор Мекрана[108], все сунниты, то есть считают четырех первых имамов законными наследниками Магомета. Отличаясь всеми достоинствами и недостатками пастушеского племени, они гостеприимны, но зато ленивы и проводят время за игрой и курением. Обычно белуджи ограничиваются одной-двумя женами и не так ревниво, как другие мусульмане, скрывают их от посторонних взглядов. Со своими многочисленными рабами обоего пола они обращаются хорошо. Белуджи отличные стрелки и страстные охотники. Наконец, они безгранично храбры и развлекаются набегами, называемыми «чепао». Такими налетами обычно занимаются нааруи — наиболее дикие и склонные к грабежам из всех белуджей. Брахуи отличаются еще большей приверженностью к кочевому образу жизни. Они деятельны, сильны и исключительно выносливы: выдерживают и ледяной холод в горах, и палящий зной на равнинах. Брахуи обычно небольшого роста и так же отважны, так же искусны в стрельбе, так же верны своему слову, как и белуджи, однако не питают такой страсти к грабежам.

«Я не встречал среди азиатских племен, — утверждает Поттинджер, — ни одного схожего с белуджами, — мне часто попадались белуджи, у которых волосы и борода были каштановые».

После довольно короткого пребывания в Калате два английских офицера, все время выдававшие себя за торговцев лошадьми, решили, что им пора продолжать путешествие. Но вместо того, чтобы следовать большой дорогой в Кандагар, они поехали через унылую бесплодную, малонаселенную страну, которую орошает река Каиссер, пересыхающая летом. Они прибыли в городок Нушки, расположенный на границе Афганистана.

Там белуджи, видимо доброжелательно настроенные, стали говорить англичанам о трудностях, ожидающих их на пути в Хорасан и в его столицу Герат, если они направятся через Седжистан[109].

— Лучше, — советовали они, — поезжайте в Керман, через Кеджи, Бемпур или через Серхед (деревню на западной границе Белуджистана), а оттуда уже пробирайтесь в Нармешир[110].

Поттинджер и Кристи задумали двинуться двумя разными дорогами. Такое решение противоречило инструкциям, но «мы оправдывали его, — говорится в отчете, — несомненными выгодами, которые оно сулило. Ведь таким образом нам удалось бы добыть гораздо больше географических и статистических сведений о стране, которую нам поручено было исследовать, чем если бы мы путешествовали вместе».

Первым — по дороге в Душак[111] — отправился Кристи. Мы проследим его путь позже.

Через несколько дней в Нушки пришли письма из Калата, в которых корреспондент Поттинджера сообщал ему, что посланцы эмиров Синда разыскивают обоих путешественников. Эмирам стало известно, кто они на самом деле, и теперь Поттинджеру ради собственной безопасности следовало поскорее уезжать.

Двадцать пятого марта английский лейтенант направился в Сераван[112] — маленький городок на афганской границе. По дороге Поттинджер видел странные сооружения — гробницы или алтари. По преданию, их строили «гебры» — огнепоклонники, которых теперь называют «парсами».

Сераван расположен в шести милях от гор Серавани[113], среди бесплодной голой местности. Город возник только благодаря постоянному обилию воды в реке Бели — преимущество, неоценимое в краях, часто страдающих их засух, неурожаев и голода.

Затем Поттинджер посетил округ Кхаран[114], который славится сильными и выносливыми верблюдами, и пересек пустыню, занимающую южную часть Афганистана. Песок здесь чрезвычайно мелкий, его частицы для пальцев почти неощутимы. Под действием ветра он образует холмы от десяти до двадцати футов в вышину, отделенные один от другого глубокими лощинами. Даже при отсутствии ветра бесчисленные песчинки носятся в воздухе и порождают особый мираж. Проникая в глаза, рот и ноздри, они вызывают сильное раздражение и неутолимую жажду.

Вступив на территорию Мекрана, Поттинджер был вынужден прикинуться «пирзаде», то есть «святым»[115], потому что здешние обитатели в большинстве своем грабители, и, выдавая себя за купца, он мог бы подвергнуть себя большой опасности.

После деревни Гуль в округе Дайзук[116] они миновали разрушенные крепости Асманабад и Хефтер и пришли в город Пура[117], где Поттинджер вынужден был признаться, что он «франги» (европеец), чем вызвал великое негодование у проводника, который в течение двух месяцев, прожитых вместе, ни разу не усомнился в нем и перед которым он часто демонстрировал свою святость.

Наконец, изнемогая от усталости, Поттинджер добрался до Бампура, где в 1809 году побывал капитан бенгальских сипаев, Грант. Благодаря прекрасной памяти, оставленной по себе этим офицером, Поттинджер был принят сердаром[118]. Но вместо того, чтобы предоставить в распоряжение англичанина все необходимое для продолжения путешествия или удовлетвориться скромными подарками, сердар сумел еще выклянчить у Поттинджера пистолеты, которые пригодились бы тому во время дальнейших странствий.

Басман — последнее оседлое поселение в Белуджистане. Здесь есть горячий серный источник; его воду белуджи считают прекрасным средством от кожных болезней.

Границы Персии в то время еще не были точно установлены. Существовала широкая полоса, которая не была нейтральной территорией, а то и дело становилась спорной и служила постоянной ареной кровопролитных схваток.

Небольшой городок Реган в области Нармешир очень привлекателен. Это крепость, вернее, укрепленный поселок, окруженный прочными высокими стенами с бастионами.

Дальше, уже в самой Персии, находится Бам, город, судя по окружающим его развалинам, когда-то весьма значительный. Правитель его принял Поттинджера очень любезно.

«Подойдя поближе к тому месту, где я стоял, — рассказывает путешественник, — он обернулся к одному из приближенных и спросил, где "франги". Ему указали на меня: он сделал мне знак следовать за собой. Потом окинул меня с головы до ног внимательным взглядом и, увидев, как я был одет, явно очень изумился. По правде сказать, мой костюм был достаточно странным и вполне оправдывал такое неучтивое рассматривание. На мне была грубая рубаха, какие носят белуджи, и штаны, бывшие когда-то белыми. Но за шесть недель непрерывной носки они побурели и превратились почти в лохмотья. Прибавьте к этому синий тюрбан, веревку, заменявшую пояс, а в руках толстую палку, сослужившую мне немалую службу при ходьбе и помогавшую отбиваться от собак».

Несмотря на плачевный вид представшего перед ним оборванца, правитель принял Поттинджера со всей приветливостью, какую можно было ожидать от мусульманина, и дал ему проводника до Кермана.

Третьего мая путешественник вошел в этот город, чувствуя, что проделал самую трудную часть путешествия и теперь находится почти в безопасности.

Керман — столица старинной Кирмании[119]. При господстве афганцев он был цветущим городом, и шали местного производства соперничали с кашмирскими.

В Кермане Поттинджер стал свидетелем зрелища частого в этой стране, где жизнь человека не ставят ни во что; у европейца оно, однако, не может не вызывать ужаса и отвращения.

«Пятнадцатого мая, — сообщает путешественник, — правитель города, который был одновременно зятем и племянником шаха и сыном его жены, сам чинил суд над людьми, обвинявшимися в убийстве одного из его слуг. Трудно представить себе, в каком страхе и беспокойстве целый день находились жители. Чтобы никто не мог уйти из города, ворота были закрыты. Правительственные чиновники не занимались делами. Без всякого предупреждения людей тащили в суд и заставляли выступать свидетелями. Я видел, как нескольких человек вели во дворец: они тряслись от страха, словно шли на пытку. К трем часам пополудни правитель вынес приговор тем подсудимым, вина которых подтвердилась. Одним выкололи глаза; другим вырвали язык. Еще некоторым отрезали уши, нос, губы, обрубили обе руки или пальцы на руках и ногах. Мне говорили, что во время исполнения приговора, пока калечили этих несчастных, правитель сидел у того же окна, где я его видел раньше, и отдавал приказания без малейших признаков сострадания или ужаса перед происходившим».

Из Кермана Поттинджер добрался сначала до Шехро-Бабека — города, расположенного на равном расстоянии от Иезда, Шираза и Кермана. Оттуда он пошел в Исфахан, где с радостью встретил своего спутника Кристи, и наконец в Мерагу, где застал генерала Малькольма. Прошло уже семь месяцев, как путешественники покинули Бомбей. За это время Кристи проделал две тысячи двести пятьдесят миль, а Поттинджер — две тысячи четыреста двенадцать. Но сейчас нам надо вернуться вспять и посмотреть, как Кристи выкручивался из трудностей предпринятого им путешествия. Это оказалось гораздо проще и легче, чем он предполагал!

Он покинул Нушки 22 марта, перевалил через горы Вашути и по невозделанной стране, почти по пустыне, дошел до берегов Гильменда, реки, впадающей в озеро Хамун[120].

«Гильменд, — писал Кристи в своем отчете, представленном компании, — проходит вблизи города Кандагара и течет на юго-запад, затем почти в четырех днях пути от Джелалабада поворачивает в Систан, огибает горы и образует озеро. Около Пулалака, где мы побывали, река достигает ширины в тысячу двести футов и очень глубока. Вода в ней прекрасная. По обоим берегам на расстоянии полумили от реки земля орошается и возделывается. Дальше начинается пустыня, поднимающаяся отвесными уступами. Берега реки густо поросли тамариском, а местами служат пастбищем для скота».

Систан, раскинувшийся по берегам Гильменда, занимает всего пятьсот квадратных миль. Обитаемые места тянутся лишь по берегам реки, ложе которой углубляется ежегодно.

В Эломдаре Кристи послал за одним индийцем, к которому имел рекомендательное письмо. Тот ему посоветовал отослать белуджей и переодеться паломником. Несколько дней спустя Кристи был уже в Душаке, называемом также Джелалабадом.

«Развалины старого города раскинулись почти на таком же пространстве, как в Исфахане, — говорит путешественник. — Он был построен, как все города Систана, из полуобожженного кирпича. Дома были двухэтажными, с куполообразными крышами. Новый Джелалабад — город чистый, красивый и все время растет. В нем около двух тысяч домов и довольно большой базар».

Кристи проделал дорогу из Душака в Герат без особого труда. Ему только пришлось принимать некоторые предосторожности, чтобы не вызвать подозрений.

Герат расположен в долине среди высоких гор. Долина орошается рекой, поэтому здесь повсюду плодовые сады и огороды. Город занимает пространство в четыре квадратных мили, окружен стеною с башнями и опоясан рвами, наполненными водой. Главные достопримечательности города — обширные базары с многочисленными лавками и Пятничная[121] мечеть.

Редко какой город построен так тесно и имеет такое смешанное население, как Герат. Кристи считает, что в нем около ста тысяч жителей. Это, быть может, самый большой торговый город той части Азии, где правят еще туземные властители. Герат находится на скрещении торговых путей между Кабулом, Кандагаром, Индостаном, Кашмиром и Персией. Он сам поставляет некоторые товары, пользующиеся большим спросом: лошадей, шелка, шафран и ассафетиду.

«Это растение, — говорит Кристи, — достигает в высоту двух-трех футов. Стебель имеет до двух дюймов в диаметре и наверху заканчивается зонтиком, который, созревая, становится желтым и напоминает цветную капусту. Индийцы и белуджи очень любят ассафетиду. Для еды стебель жарят в золе, а зонтик тушат, как обычные овощи. Все-таки она и тогда сохраняет противный вкус и запах».

Как и в других восточных городах, в Герате есть большие общественные сады, но о них заботятся лишь ради плодов, которые продают на базаре.

Прожив месяц в Герате, Кристи покинул город. Он переоделся торговцем лошадьми и ловко распространил слух о том, что отправляется в паломничество в Мешхед, но скоро вернется обратно. И по областям, разоренным узбеками, разрушавшими бассейны для дождевой воды, он отправился в Иезд.

Иезд очень большой, густонаселенный город, стоящий у края песчаной пустыни. Его называют Дар-уль-Эбадет, или «обитель поклонения». Город славится порядком и безопасностью, что весьма содействовало развитию торговли с Индостаном, Хоросаном, Персией и Багдадом.

«Базар обширен, — рассказывает Кристи, — и полон товаров. В городе двадцать тысяч домов, не считая домов, принадлежащих гебрам. Этих последних насчитывается около четырех тысяч. Они — народ деятельный и трудолюбивый, хотя и живут под жесточайшим гнетом».

Сто семьдесят миль от Йезда до Исфахана Кристи проехал по хорошей дороге. Он остановился во дворце эмира Уд-Дауле и, как мы уже говорили, с радостью встретил в этом городе своего товарища Поттинджера. Два офицера теперь могли поздравить друг друга с тем, что удачно выполнили свою миссию, преодолев опасности долгого пути по стране с фанатичным населением.

Сделанного нами краткого пересказа, вероятно, достаточно, чтобы судить, насколько любопытен отчет Поттинджера. По сравнению с отчетами предшественников он отличается гораздо большей точностью и полон очень интересных суждений, исторических фактов, анекдотов и географических описаний.

С середины XVIII века Кабулистан не переставал быть ареной ожесточенных гражданских войн. Соперники, с большим или мёньшим правом претендовавшие на престол, опустошали область огнем и мечом и в конце концов превратили эту богатую когда-то страну в пустыню. Теперь только развалины городов говорят о былом процветании, которому, видимо, не суждено возвратиться.

В 1808 году в Кабуле правил Шуджа-уль-Мульк[122]. Англия была сильно обеспокоена планами Наполеона, который хотел нанести ей удар в Индии и пытался при посредстве Гардана заключить союз с персидским шахом. Поэтому английское правительство решило послать посольство к повелителю Кабула с целью привлечь его на сторону Ост-Индской компании.

Послом был назначен Маунтстюарт Элфинстон, который оставил нам очень интересный отчет о своей поездке. Ему мы обязаны совершенно новыми сведениями обо всей этой области и о племенах, ее населяющих. Его книга опять приобретает значение в наши дни. Нельзя без любопытства читать страницы, посвященные киберийцам и другим горцам, героям событий, развертывающихся перед нашими глазами.

Элфинстон выехал из Дели в октябре 1808 года, достиг Канунда, где начинаются движущиеся пески, и вступил в Шехавути — округ, населенный раджпутами[123]. К концу октября посольство добралось до Сингауны, красивого города, в котором правил тогда раджа, оказавшийся завзятым курильщиком опиума.

«Это был, — рассказывает путешественник, — маленький человечек, с расширенными, горящими от употребления опиума глазами. Бороду, разделенную надвое, он зачесывал к ушам, что придавало ему грозный и дикий вид».

Отсюда Элфинстон направился в город Джунжунья, сады которого кажутся такими свежими среди пустыни. Этот город пока не зависит от биканерского раджи, чей доход не превышает 1 250 000 франков. Приходится удивляться, как этому властителю удается собрать и такую сумму с бесплодной, высохшей страны, где бегают только миллионы крыс, стада газелей да дикие ослы.

«Тропинка вилась по песчаным холмам и была довольно узка, — вспоминал Элфинстон, описывая передвижение своего каравана, — два верблюда с трудом могли идти рядом. Если какой-нибудь верблюд хоть чуть-чуть уклонялся в сторону, он увязал в песке, как в снегу. Поэтому из-за малейшей задержки в голове колонны останавливался весь караван, а когда отставал хвост, то и авангард не мог двигаться вперед. Из опасения, как бы отделившиеся погонщики не затерялись среди песчаных холмов, все время подавали сигналы звуками трубы или барабана и всячески старались не отрываться друг от друга».

Не напоминает ли все это передвижение армии? Воинственные звуки, блеск мундиров и оружия — что тут похожего на посольство с мирными целями?

«Наши солдаты и слуги мучительно страдали, — сообщает посол далее, — от нехватки воды и дурного качества той, которую нам приходилось пить. Правда, обилие арбузов давало возможность утолять жажду, но это не обходилось без ущерба для здоровья. Большинство туземцев-индийцев, сопровождавших нас, болело изнурительной лихорадкой и дизентерией. За первую неделю нашего пребывания в Биканере[124] умерло сорок человек».

О Биканере можно сказать то же, что Лафонтен[125] писал о плавающих палках:

«Издалека смотреть — так кое-что, а близко подойдешь — не видно ничего».

Издали этот город кажется привлекательным, но в действительности он представляет собой беспорядочное скопление глинобитных хижин. Страна в это время была наводнена войсками пяти армий, и воюющие стороны засылали посланца за посланцем к англичанам, стараясь добиться от них материальной помощи или хотя бы моральной поддержки.

Элфинстон был принят биканерским раджей. «Его двор сильно отличался от тех дворов, какие мне до сих пор пришлось видеть в Индии. Люди здесь белее индийцев, похожи на евреев чертами лица и носят на голове великолепные тюрбаны. У раджи и его близких родственников пестрые головные уборы украшены драгоценными камнями. Раджа опирался на стальной щит с шишкой посередине, инкрустированный по краям рубинами и алмазами. Раджа начал разговор с того, что посоветовал нам остерегаться жары и назойливости черни. По индийскому обычаю, мы сели на пол, и раджа обратился к нам с речью. Он сказал, что является вассалом властителя Дели, а так как Дели находится под господством англичан, то он рад признать в моем лице верховную власть нашего правительства. Он велел принести ключи от крепости и подал мне, но я отказался их принять, ибо не имел на это никакого права. После долгих уговоров раджа согласился оставить ключи у себя. Спустя короткое время появилась труппа баядерок. Танцы и пение не прекращались до самого нашего отъезда».

За Биканером приходится опять идти пустыней; посреди нее, на реке Гифасе[126], по которой когда-то плыл флот Александра Македонского[127] и которая вовсе не отвечает представлению, возникающему при этом воспоминании, стоят города Муджгур и Бахавалпур. В Бахавалпуре посольство поджидала густая толпа жителей. На другой день прибыл Бахавал-хан, правитель одной из восточных провинций Кабулистана. Он привез английскому послу роскошные подарки и проводил его по правому берегу Гифаса до Мултана, славящегося своими шелковыми тканями. Правитель этого города, узнав о прибытии англичан, ужасно перепугался. Долго совещались, как быть, если англичане неожиданно захватят город или потребуют его сдачи.

Но тревога вскоре улеглась, и встреча была самой сердечной. Описание, которое приводит Элфинстон, хотя и кажется преувеличенным, все же довольно любопытно.

«Правитель, — сообщает он, — приветствовал секретаря посольства Стречи по персидскому обычаю. Они бок о бок направились к шатру, а между тем беспорядок вокруг все увеличивался. Тут раздавали тумаки; там всадники давили пеших. Лошадь мистера Стречи чуть не опрокинули, и секретарь с трудом удержался на ней. У самого шатра хан и его свита по ошибке на всем скаку налетели на конницу. Та еле успела перестроиться, чтобы пропустить их. Войско беспорядочно отступило к шатру, слуги хана бросились наутек, ширмы перед шатром были сорваны и полетели под ноги, полопались даже веревки, и полотнища чуть не свалились нам на голову. В шатер тотчас набилось много народу, и ничего нельзя было разглядеть. Правитель и десятеро его спутников уселись, остальные стояли, держа на караул. Визит не затянулся: правитель только усердно перебирал четки и торопливо твердил: "Добро пожаловать! Добро пожаловать!" Наконец он заявил, что мне уже, вероятно, надоела эта толкотня, и удалился».

Рассказ звучит забавно. Верен ли он во всех подробностях? Это, разумеется, не важно. 31 декабря посольство переправилось через Инд и вступило в страну, заботливо и старательно возделанную, что никак не напоминало Индостан. Местное население никогда не слышало об англичанах и путало их с монголами, афганцами или индусами. В результате среди этого легковерного народа об англичанах ходили самые странные слухи.

В Дера-Гази-Хане пришлось задержаться почти на месяц, пока не нашелся наконец «мехмендар» — чиновник, который должен был представить послов правителю. Двое англичан воспользовались задержкой и взобрались на пик Тахти-Сулейман[128], или «Трон Соломона», куда, по преданию, пристал после потопа Ноев ковчег.

Отъезд из Дера-Гази-Хана состоялся 7 февраля. Посольство по прекрасной местности добралось до Пешавара, куда направился и правитель, так как Дера не была постоянной резиденцией двора.

«В день нашего прибытия, — говорится в отчете, — нам доставили обед из дворцовой кухни. Кушанья были превкусные. В дальнейшем нам стали готовить мясные блюда на наш манер, но правитель продолжал посылать нам для завтрака, обеда и ужина столько съестного, что его хватило бы на две тысячи человек, на две сотни лошадей и на изрядное число слонов. Как ни была велика наша свита, с таким количество продуктов мы не могли справиться, но лишь по прошествии почти месяца мне с великим трудом удалось убедить его величество воздерживаться впредь от излишней расточительности».

Как и следовало ожидать, переговоры относительно представления ко двору оказались затяжными и трудными. Наконец все устроилось, и прием был настолько сердечным, насколько позволяют дипломатические обычаи. Одежда правителя сверкала бриллиантами и другими драгоценными камнями. На нем была великолепная корона, и в одном из его браслетов сиял «Кохинор»[129] — самый большой из существующих алмазов[130], изображение которого приводит Тавернье[131] в своих «Путешествиях».

«Я должен признаться, — пишет Элфинстон, — что если иные предметы, а особенно чрезвычайно богатая одежда правителя, и вызывали удивление, зато многое вовсе не оправдало моих ожиданий. В общем, в глаза бросаются не столько признаки благоденствия могущественного государства, сколько симптомы упадка когда-то процветавшей монархии».

Тут же посол рассказывает о жадности придворных сановников, не сумевших мирно поделить подарки англичан, и приводит другие мелочи, подействовавшие на него весьма тягостно.

Второе свидание с правителем произвело на Элфинстона более благоприятное впечатление.

«Трудно поверить, — пишет он, — чтобы восточный владыка мог так хорошо держаться и выказывать радушие, сохраняя достоинство».

Равнина Пешавара, со всех сторон, кроме восточной, окруженная высокими горами, орошается тремя рукавами реки Кабул, которые потом сливаются вместе, а также многочисленными ручьями. Поэтому равнина исключительно плодородна. Сливы, персики, груши, айва, гранаты, финики растут повсюду. Население, редкое в бесплодных местностях, по которым прежде проезжало посольство, словно сошлось в Пешавар со всей страны, и лейтенант Макартни насчитал с одной возвышенности не меньше тридцати двух деревень.

В самом городе Пешаваре числится около ста тысяч жителей, обитающих в трехэтажных кирпичных домах. Много мечетей, правда, ничем не замечательных, хороший караван-сарай и «баллаиссаур» (то есть укрепленный замок), где правитель принимал посольство, — вот и все достопримечательности Пешавара. Многоплеменная, разнообразно одетая толпа представляет собою изменчивое зрелище, настоящий человеческий калейдоскоп, словно нарочно созданный для того, чтобы поразить пришельцев. Персы, афганцы, хайберийцы[132], хазарейцы[133], дуррани[134] и т. д., лошади, дромадеры и бактрийские верблюды — здесь, среди двуногих и четвероногих, натуралисту найдется на кого посмотреть, найдется что описать. Но главная прелесть этого города, как вообще Индии, — это сады и в них изобилие удивительно ароматных цветов, в особенности роз.

Положение правителя было непрочно, а тут еще Сжухау — его брат, которого он сверг с престола, — воспользовавшись народным восстанием, взялся за оружие и захватил Кабул. Дальнейшее пребывание посольства в Пешаваре стало невозможным, и пришлось снова двинуться в путь. Миновав Атток, англичане добрались до долины Хуссун-Абдул, славящейся своей красотой. Там Элфинстон должен был остановиться и ждать, пока на полях сражения решалась судьба кабульского трона. Но в это время он получил письма, отзывавшие его в Дели. Впрочем, Сжухау не повезло, и, разбитый наголову, он принужден был искать спасения в бегстве.

Посольство направилось дальше и прошло по области, населенной сикхами — грубыми, полуголыми и почти дикими горцами.

«Сикхи (несколько лет спустя заставившие всех говорить о себе) — люди высокого роста, худощавые, но очень сильные, — сообщает Элфинстон. — Они не носят другой одежды, кроме коротких штанов, лишь наполовину закрывающих ляжки. Часто на плечи они небрежно накидывают большой плащ из шкур. Тюрбаны у них небольшие, но очень высокие и сплюснуты спереди. Ножницы никогда не касались ни их волос, ни бороды. Их оружие — лук или кремневое ружье. У знатных людей луки очень красивые, и без них они не ходят даже в гости. Почти весь Пенджаб принадлежит Ранджиту Сингху, который в 1805 году был просто одним из вождей. В период нашего путешествия он только что захватил верховную власть над страной, занимаемой сикхами, и принял титул раджи».

Возвращение в Дели не ознаменовалось никакими происшествиями, заслуживающими внимания. В отчете Элфинстона, кроме рассказа о событиях, происходивших на глазах у англичан, имеется много очень ценных сведений о географии Афганистана и Кабулистана, о климате, о животных и растениях, а также о полезных ископаемых этого обширного края.

Происхождение народа, история, управление, законодательство, положение женщин, религия, язык, торговля — таково содержание многих очень интересных глав отчета Элфинстона. Поэтому даже самые осведомленные журналисты многое заимствовали из этого отчета, когда англичане затеяли новую экспедицию в Афганистан.

Труд заканчивается подробнейшим обзором племен, составляющих население Афганистана, и подбором ценнейших для того времени данных о соседних областях.

Вообще отчет Элфинстона любопытен, интересен и во многом достоверен; к нему и сейчас полезно обращаться за справками.

Ост-Индская компания была неутомима в своем рвении. Не успевала вернуться одна экспедиция, как следующая уже отправлялась в другом направлении и с новыми поручениями. Нужно было зондировать почву в окружающих странах, постоянно быть в курсе столь изменчивой азиатской политики и препятствовать образованию союза туземных племен против захватчиков. В 1812 году другой замысел, уже более мирный, послужил причиной путешествия Муркрофта и капитана Херси к озеру Манасаровар в провинции Гундес, составляющей часть Малого Тибета[135]. Задачей путешественников было привести из Кашмира стадо тонкорунных коз, из шерсти которых ткут знаменитые на весь свет шали, а кроме того, предполагалось окончательно опровергнуть утверждение индусов, будто Ганг берет свое начало за Гималаями в озере Манасаровар.

Тяжелое и опасное поручение! Сначала надо было проникнуть в Непал, доступ куда очень затрудняло тамошнее правительство, а оттуда вступить в страну, не допускавшую к себе ни обитателей Непала, ни — тем более — англичан. Эта страна и была Гундес.

Путешественники переоделись индусскими паломниками. Их сопровождали двадцать пять человек, и, как это ни удивительно, одному из слуг было приказано идти, делая шаги по четыре фута. Надо признаться, весьма приблизительное средство для измерения пройденного пути!

Муркрофт и Херси перешли Барейли и двигались тем же путем, что и Уэбб, до Джошиматха, который покинули 26 мая 1812 года. Преодолевая непрестанно возникавшие трудности, они Должны были перевалить через последние отроги Гималаев. Селения там редки, а потому они с трудом раздобывали провизию и носильщиков, дороги же плохи и проложены на очень большой высоте над уровнем моря.

Тем не менее англичане побывали в Дабе, где находится очень почитаемый ламаистский монастырь, в Гартоке[136], Майзаре, а в четверти мили от Тиртапури видели интересную достопримечательность — горячие источники.

«Вода выходит, — говорится в отчете, напечатанном в "Анналах путешествий", — из двух отверстий по шесть дюймов в диаметре. Отверстия эти находятся на известняковом плато протяжением в три мили, возвышающемся на десять — двенадцать футов над окружающей равниной. Плато покрыто известковыми туфами[137], осаждающимися из подземных вод при их охлаждении на поверхности. Вода бьет на высоту четырех дюймов. Она очень прозрачна и так горяча, что в ней нельзя держать руку дольше нескольких секунд. Над источниками висит густое облако пара. Вода, растекаясь по почти горизонтальной поверхности, вымывает водоемы различной формы. Они заполняются известковыми осадками и постепенно уменьшаются. Когда их дно поднимается, вода вымывает себе новые углубления, которые в свою очередь заполняются отложениями. Вода таким образом стекает из одного водоема в другой, пока не достигнет равнины. Осадок, оставляемый ею вблизи отверстий, бел, как самый чистый алебастр[138]. Несколько дальше он становится соломенно-желтым, а еще дальше — желто-шафранным. У другого источника осадок сначала розового цвета, потом — темно-красного. Все это плато, создававшееся в течение многих столетий, окрашено в различные оттенки».

Тиртапури, резиденция ламы, с незапамятных времен является излюбленным местом паломничества, что доказывает стена более четырехсот футов в длину и четырех в ширину, сложенная из камней, испещренных молитвами.

Первого августа путешественники покинули эти места и направились к озеру Манасаровар. Справа от них осталось озеро Раванрад, откуда, как считалось, берет начало основной исток реки Сатледж.

Озеро Манасаровар лежит в котловине среди раскинувшихся по склонам обширных лугов, над которыми с юга высятся гигантские горы. Из всех мест, почитаемых индусами, это самое священное. Причиной тому, вероятно, удаленность его от Индостана, трудности и опасности пути и, наконец, необходимость брать с собой деньги и съестные припасы.

По мнению индийских географов, из этого озера выходят Ганг, Сатледж и Кали. Муркрофт не сомневался, что первое из этих утверждений ложно. Решив проверить два остальных, он обследовал крутые берега озера, изрезанные глубокими ущельями, и видел много впадающих в него речек, но ни одной выходящей из него. Возможно, до землетрясения, разрушившего Сринагар, из озера Манасаровар вытекала какая-нибудь река, но Муркрофт не нашел никаких ее следов. Озеро имеет продолговатую неправильную форму и расположено между Гималаями и горами Кайлас; его длина — пять лье[139], а ширина — четыре.

Теперь задача экспедиции была выполнена. Муркрофт и Херси повернули назад в сторону Индии, прошли до Гангри и побывали на озере Раванрад, но Муркрофт слишком ослабел, чтобы обойти его кругом. Он достиг Тиртапури, затем Дабы и с великими мучениями перебрался через перевал, отделяющий Индостан от Тибета.

«Пронизывающий, холодный ветер дует с покрытых снегами гор Бутана, — говорится в отчете, — подъем на перевал долог и труден, а скользкий спуск крут и требует большой осторожности. В общем, мы намучились изрядно. Наши козы по недосмотру погонщиков сбились с дороги и вскарабкались на скалы у самого края пропасти глубиной футов пятьсот. Один горец согнал их с этого опасного места; они стали спускаться и побежали вниз по обрывистому склону. Из-под ног коз вниз летели камни, которые могли попасть в бежавших впереди, и забавно было наблюдать, с какой ловкостью козы на бегу увертывались от камней».

Вскоре гуркхи, прежде только чинившие препятствия путешественникам, нагнали их и решили захватить. Твердость англичан долгое время сдерживала этих диких фанатиков, но под конец, когда число гуркхов увеличилось, они расхрабрились и напали на лагерь.

«На меня бросились сразу двадцать человек, — рассказывает Муркрофт, — один схватил за шею и, упершись коленом мне в живот, тянул за шейный платок, стараясь задушить, другой закинул за ногу веревку и тащил назад. Я уже терял сознание. Ружье, на которое я опирался, выскользнуло у меня из рук, я упал. Меня потащили за ноги, потом накрепко скрутили. Когда я очнулся, то увидел вокруг себя победителей, на лицах которых сияло неописуемое злорадство. Опасаясь, как бы я не удрал, двое воинов повели меня на веревке. Время от времени мне давали здорового тумака, несомненно для того, чтобы я лучше уяснил себе свое положение. Херси никак не думал, что на нас нападут так скоро. Он полоскал рот, когда началась свалка, и не слыхал, что я звал его на помощь. У наших людей не оказалось под рукой даже того небольшого количества оружия, что мы имели. Некоторым удалось ускользнуть, уж не знаю каким образом. Других захватили, в том числе и Херси. Его не связали, как меня, а только держали за руки».

Предводитель отряда объявил двум англичанам, что они задержаны. Их обвиняли в том, что они тайком проникли в страну, переодевшись индусскими паломниками. Один факир, которого Муркрофт нанял погонщиком коз, все-таки умудрился убежать и отнес два письма английским властям. Тотчас же были предприняты меры, и 1 ноября путешественники получили свободу. Им не только принесли извинения, но отдали все отнятое, и раджа Непала разрешил им покинуть страну. Все хорошо, что хорошо кончается!

В заключение остается упомянуть экспедицию Фрейзера в Гималаи и остановиться на поисках Ходжсоном[140] в 1817 году истоков Ганга.

Капитан Уэбб, как мы уже говорили, сам исследовал течение Ганга от долины реки Дуна до Каджани у Рейтала. Капитан Ходжсон выехал из этого города 28 мая 1817 года и три дня спустя достиг истока Ганга за Ганготри. Он увидел, что река выходит из низкого свода под огромным фирновым[141] полем толщиной свыше трехсот футов. Поток сразу довольно значителен и достигает в среднем не меньше двадцати семи футов в ширину и восемнадцати дюймов в глубину.

По всей вероятности, в этом месте Ганг впервые выходит на поверхность. Какова его длина под толщей фирна? Возникает ли он в результате таяния этих снегов? Выходит ли из-под земли? Вот вопросы, которые стремился разрешить капитан Ходжсон. Однако, когда ему захотелось подняться выше, чем соглашались проводники, он по шею увяз в снегу и был вынужден с великим трудом вернуться на тропу. Место выхода Ганга на поверхность находится в самих Гималаях на высоте двенадцати тысяч девятисот четырнадцати футов над уровнем моря.

Ходжсон исследовал также истоки реки Джамуны. Снежное поле в Джамаутри, откуда, между двумя отвесными гранитными стенами, вырывается Джамуна, простирается, по крайней мере, на сто восемьдесят футов в ширину и в толще имеет более сорока футов. Исток находится на юго-восточном склоне Гималаев.

Владычество англичан в Индии распространялось на значительную территорию, но именно в этом обстоятельстве и таилась опасность. Население, состоявшее из различных народов и народностей, часто имевших за собой славное прошлое, оказалось в подчинении только благодаря известному политическому принципу: «Разделяй и властвуй». Но разве не могло случиться, что в один прекрасный день эти народы забудут свои распри и обратятся против чужеземцев?

Ост-Индская компания предвидела такую возможность, и все ее действия были направлены на укрепление системы, которую ей долго удавалось применять с таким успехом. Некоторые соседние государства, еще достаточно могущественные и внушавшие опасения британскому правительству, могли предоставить убежище недовольным и стать очагом интриг. А среди этих соседних держав внимательнее всего надо было наблюдать за Персией, не только из-за ее близости к России, но и из-за возникшего у Наполеона гениального замысла, который ему не позволили привести в исполнение его европейские войны.

В феврале 1807 года французское правительство назначило генерала Гардана, заслужившего свой чин во время революционных войн и отличившегося при Аустерлице[142], Йене[143] и Эйлау[144], полномочным послом в Персии с особым поручением заключить союз с шахом Фетх-Али[145] против Англии и России. Это был удачный выбор, потому что один из предков генерала Гардана уже исполнял такую должность при дворе шаха. Гардан проехал через Венгрию, добрался до Константинополя и Малой Азии. Но когда он приехал в Персию, Аббас-Мирза[146] уже заступил место своего умершего тем временем отца Фетх-Али.

Новый шах учтиво принял французского посла, засыпал его подарками и даровал некоторые привилегии католическим священникам и французским купцам. Впрочем, это посольство больше ничего не добилось, так как ему всячески мешал английский генерал Малькольм, влияние которого взяло тогда перевес. В следующем году Гардан, увидев, что все его замыслы терпят крушение, и поняв, что он не может надеяться на какой-либо успех, разочарованный возвратился во Францию.

Анж де Гардан, брат посла, исполнявший обязанности секретаря, составил довольно краткий отчет о путешествии. Эта работа содержит кое-какие любопытные подробности о персидских древностях, но сильно уступает работам, опубликованным англичанами. В связи с путешествием Гардана следует упомянуть об отчете французского консула Адриана Дюпре, входившего в состав посольства. Отчет был напечатан под названием «Путешествие в Персию, совершенное в годы 1807 — 1809, через Анатолию, Месопотамию и Константинополь на край Персидского залива, а оттуда в Иран, с приложением подробностей о персидских нравах, обычаях и занятиях, о тегеранском дворе и с замечаниями о народах Персии». Это сочинение в значительной мере оправдывает свое заглавие и является хорошим вкладом в изучение географии и этнографии Персии.

Англичане провели в Персии гораздо больше времени, чем французы, и благодаря одному этому накопили более обширный материал и могли лучше разобраться в собранных ими сведениях.

Среди трудов, долгое время считавшихся особенно авторитетными, надо прежде всего назвать два отчета Джеймса Морьера. Досуг, который предоставляла ему должность секретаря посольства, он использовал, чтобы поглубже вникнуть во все подробности персидского быта. По возвращении в Англию он напечатал много романов из восточной жизни: разнообразие описаний, тщательность и верность изображения, новизна обстановки — все это принесло его книгам шумный успех.

Во-вторых, назовем толстый том записок Джона Макдональда-Киннера о Персидском государстве. Эта работа по популярности оставила далеко позади все напечатанное ранее. Она не только дает нам самые подробные сведения о границах государства, о горах, реках и климате, как утверждается в заглавии, но содержит также точнейшие данные о правлении, государственном строе, армии, о торговле, животном и растительном мире, полезных ископаемых, о населении и финансах.

Представив в широких и ярких картинах всю совокупность материальных и духовных возможностей Персидского государства, Киннер переходит к описанию отдельных провинций, о которых сообщает множество интереснейших данных. Все это делает его труд самым полным и самым беспристрастным из всех, какие только были опубликованы до последнего времени.

Между 1808 и 1814 годами Киннер объехал вдоль и поперек всю Малую Азию, Армению и Курдистан, занимал различные должности и выполнял многочисленные поручения; все это дало ему возможность многое увидеть и сравнить. Офицер на службе компании, политический советник у Карнатикского[147] набоба и просто путешественник, он всегда оставался во всеоружии своего критического ума. Многие события и перевороты, причины которых ускользали от стольких исследователей, были ему ясны благодаря знаниям, накопленным им, о нравах, обычаях и характере людей Востока.

В то же время другой офицер на службе Ост-Индской компании, Уильям Прайс, в 1810 году занимавший должность переводчика и помощника секретаря в посольстве сэра Гора Узли[148] в Персии, занялся расшифровкой клинописи. За эту задачу уже многие брались и приходили к самым странным и неправдоподобным заключениям. Как у всех его современников, научные взгляды Прайса были недостаточно обоснованны, а объяснения малоудовлетворительны. Но он сумел привлечь многих ученых к разрешению этой трудной задачи, в то же время продолжая традиции Нибура и других востоковедов.

Ему мы обязаны отчетом о путешествии английского посольства ко двору персидского шаха. Впоследствии он опубликовал две статьи о древностях Персеполиса[149] и Вавилона.

В свою очередь, брат сэра Гора Узли, Уильям Узли[150], сопровождавший его в качестве секретаря, использовал свое пребывание при дворе в Тегеране, чтобы изучить Персию. Однако его труды не касаются ни географии, ни хозяйства страны. Они ограничиваются надписями, медалями, манускриптами, литературой — одним словом, тем, что связано с духовной и материальной историей страны. Его заслугой является издание Фирдоуси[151], а также опубликование многих других сочинений, которые, наряду с только что упомянутыми, помогают нам пополнить наши познания о стране шахов.

В это же время началось ознакомление еще с одной полуазиатской-полуевропейской страной. Мы говорим о Кавказе.

Уже во второй половине XVIII века один русский врач, Иоганн Антон Гюльденштедт[152], посетил Астрахань и побывал у пределов русских владений — в Кизляре на Тереке. Он посетил Грузию, где его с почетом принял царь Ираклий. Он видел Тифлис (Тбилиси) и достиг Имеретии. В следующем, 1773 году он посетил Большую Кабарду, Восточную Куманию[153], осмотрел развалины Меджари, добрался до Черкасска, Азова, исследовал устье Дона и собирался закончить свое длительное путешествие изучением Крыма, но тут его отозвали в Санкт-Петербург.

Гюльденштедт не напечатал полностью отчетов о своих экспедициях, так как смерть застигла его во время подготовки материалов. В Санкт-Петербурге их издателем стал молодой немец[154], уроженец Пруссии — Генрих Юлиус Клапрот[155], который впоследствии совершил путешествие в те же края.

Клапрот родился 11 октября 1783 года в Берлине и уже в раннем детстве проявил удивительные способности к восточным языкам. В пятнадцать лет он совершенно самостоятельно научился китайскому языку и, едва закончив свои занятия в университетах Галле и Дрездена, стал издавать «Азиатский журнал»[156]. Приглашенный в Россию графом Потоцким[157], он сразу же был назначен адъюнктом Отделения восточных языков в Санкт-Петербургской академии.

Клапрот не принадлежал к числу тех «почтенных» кабинетных ученых, которые только и делают, что корпят над книгами. Он понимал науку гораздо шире. По его мнению, самым верным способом в совершенстве изучить языки, нравы и обычаи Востока было ознакомление с ними на месте.

Поэтому Клапрот попросил позволения сопровождать посла Головкина, направлявшегося в Китай по суше. Получив необходимое разрешение, ученый путешественник поехал один в Сибирь и побывал у самоедов[158], тунгусов, башкир, якутов, киргизов и многих других финских или татарских народностей, кочевавших по этим пустынным просторам. Затем он прибыл в Иркутск, где вскоре его нагнал Головкин. После краткой остановки в Кяхте Головкин 1 января 1806 года переехал китайскую границу.

Но наместник Монголии захотел, чтобы посол выполнил церемонии, которые тот счел для себя унизительными. Так как оба не желали ни в чем уступать, посольство вынуждено было повернуть обратно. Клапроту не хотелось возвращаться той же дорогой; он предпочел познакомиться с новыми для него племенами и проехать югом Сибири. Во время этого долгого путешествия, занявшего двадцать месяцев, Клапрот собрал большую коллекцию книг — китайских, маньчжурских, тибетских и монгольских, — использованных им позже в большом труде «Asia polyglotta» — «Многоязычная Азия»[159].

Назначенный по возвращении в Санкт-Петербург экстраординарным академиком, он, по предложению Потоцкого, получил вскоре задание отправиться на Кавказ для изучения его истории, археологии и географии. Клапрот провел целый год в поездках[160], часто опасных, по труднопроходимой стране и посетил места, где в конце предыдущего столетия побывал Гюльденштедт.

«Тифлис, — говорит Клапрот (это описание очень любопытно, если сравнивать его с описаниями других современников), — называемый так за его горячие источники, делится на три части: собственно Тифлис, или старый город; Кала, то есть крепость, и пригород Исни. Омываемый Курой, этот город за своими стенами подчас представляет просто развалины. Улицы здесь настолько узки, что арба, или повозка на высоких колесах, так часто упоминаемая в описаниях Востока, с трудом проезжает даже по самым широким. По остальным еле-еле может проехать всадник. Дома кое-как построены из голышей и кирпича на глиняном растворе и не простоят, вероятно, и пятнадцати лет. В Тифлисе два рынка, но все чрезвычайно дорого, и шали, так же как и шелковые ткани, которые выделывают в других азиатских странах по соседству, продаются там по ценам выше петербургских».

Невозможно говорить о Тифлисе, не сказав ничего о горячих источниках. Приведем еще одну цитату из Клапрота:

«Знаменитые горячие бани были когда-то великолепны, но сейчас находятся в запустении. Впрочем, есть и такие, в которых стены и потолки облицованы мрамором. В воде содержится некоторое количество серы, и мыться ею очень полезно. Местные жители, особенно женщины, пользуются банями без всякой меры. Женщины проводят там целые дни и берут с собой туда обед».

Основой питания, по крайней мере в горных районах Грузии, является "пури" — хлеб, очень жесткий и невкусный; выпечка его производится довольно странным способом.

«Вымесив хорошенько тесто, — говорится в отчете, — приносят сухих дров и разжигают яркий огонь во врытых в землю глиняных горшках высотою фута в четыре и шириною в два. Когда огонь сильно разгорится, грузины стряхивают над этим горшком свои красного цвета шелковые рубашки и штаны, уничтожая в пламени насекомых, которыми кишат одежды. Только после подобной церемонии в горшки бросают тесто кусками величиной в два кулака. Отверстие сосуда сразу накрывают крышкой, а сверху кладут тряпки, чтобы жар не уходил и хлеб пропекся хорошо. Этот "пури" тем не менее всегда пропечен плохо и тяжел для пищеварения».

Рассказав о том, чем может угостить бедняк горец, побываем теперь вместе с Клапротом на обеде у князя.

«Перед нами расстелили, — говорит он, — длинную полосатую скатерть, шириной в полтора локтя[161], и очень грязную. На нее положили для каждого гостя по овальному сыру, длиной в три пяди[162], шириною в две, а толщиной едва в палец. Потом принесли много маленьких латунных мисок с бараньим пловом, жареной курицей и ломтями сыра. Князю и грузинам подавали копченую лососину со свежей зеленью, потому что день был постный. В Грузии не имеют понятия о ложках, вилках и столовых ножах. Суп пьют прямо из миски; мясо хватают руками и рвут пальцами на куски, какие могут влезть в рот. Желая выразить дружеские чувства, кидают друг другу лакомый кусок. Блюда ставят прямо на скатерть. Когда обед кончается, подают виноград и сушеные фрукты. Во время еды по кругу всем щедро подливают отличное красное вино собственного приготовления. Его пьют из плоских серебряных чаш, напоминающих блюдца».

Эта картина нравов не лишена занимательности; рассказы Клапрота о других эпизодах его путешествия тоже достаточно интересны. Вот как он описывает поездку к истокам Терека, местонахождение которых довольно точно указал Гюльденштедт, сам их не видевший.

«17 марта прекрасным, но прохладным утром я отправился из деревни Утсфар-Хан. Меня сопровождали пятнадцать осетин. После получаса ходьбы мы начали подниматься по крутой и трудной дороге, пока не дошли до места впадения Утсфар-Дона в Терек. Дальше дорога становилась все хуже. Мы двигались около одного лье по правому берегу реки, имевшей здесь еле-еле десять шагов в ширину, хотя она и вздулась от таяния снегов. На этом берегу нет никакого жилья. Продолжая подниматься, мы достигли подножия горы Хоки, называемой также Истир-Хоки. Наконец мы добрались до места, где русло реки было загромождено большими камнями. Мы легко перебрались на другую сторону и попали в деревню Цивратте-Кан, где позавтракали. Здесь сливаются вместе мелкие ручьи, образующие Терек. Я был рад, что достиг цели моей поездки, и выплеснул в поток стакан венгерского вина, а второе возлияние сделал в честь духа горы, у которой Терек берет свое начало. Осетины, решившие, что я совершаю религиозный обряд, сосредоточенно смотрели на меня. На гладкой стороне огромной сланцевой скалы я велел написать красной краской дату нашего путешествия, а также мое имя и имена моих спутников. Потом мы поднялись еще немного выше до деревушки Ресси».

В конце своего отчета о путешествии, выдержки из которого мы могли бы продолжить, Клапрот подводит итоги собранным данным о населении Кавказа и особенно подчеркивает разительное сходство между некоторыми грузинскими наречиями и языком финнов и вогулов. Это было новым и плодотворным сопоставлением.

Упоминая о лезгинах, обитающих на Восточном Кавказе, в стране, носящей название Дагестана, или Лезгистана, Клапрот пишет, что не надо пользоваться словом «лезгин», точно так же, «как порой жителей азиатского севера именуют ошибочно скифами или татарами», потому что — добавляет он несколько позже — они вовсе не образуют одну нацию, о чем свидетельствует и множество наречий, распространенных в этой стране, «однако — как кажется — произошли они от одного корня, хотя время сильно их изменило». В этом утверждении содержится странное противоречие: либо говорящие на одном языке лезгины образуют одну нацию, либо, не образуя нации, они не могут говорить на наречиях, произошедших от одного корня[163].

Если верить Клапроту, то лезгинский словарь обнаруживает много общего с языками других народов Кавказа и даже с самоедскими[164] и финскими[165] диалектами Сибири.

К западу и северо-западу от лезгин живут метцджеги, или чеченцы, возможно, самые древние обитатели Кавказских гор[166]. Паллас между тем так не считает — он видит в чеченцах племя, отделившееся от аланов[167]. Чеченский язык имеет много аналогий и соответствий с самоедским, вогульским и прочими сибирскими языками и даже со славянскими говорами[168].

Черкесов, или сиркасов, древние греки называли сикхами. Они населяли Восточный Кавказ и Крымский полуостров, часто меняя места жительства. Язык их заметно отличается от других кавказских наречий, потому что черкесы «точно так же, как вогулы[169] и остяки[170] — а мы только что показали, что лезгинский и чеченский похожи на эти сибирские языки, — относятся к одному корню, от которого, уже в весьма далекие времена, пошло множество стволов, один из которых был, весьма вероятно, образован гуннами[171]. Черкесское произношение относится к самым трудным; некоторые согласные артикулируются с таким напряжением голосовых связок, что ни один европеец не сумеет передать эти звуки.

На Кавказе живут также абазины[172], никогда не покидавшие Черноморского побережья, на котором они появились в глубокой древности, и осеты, или асы[173], относящиеся к народам индо-германского[174] корня. Свою страну они называют Иронистаном, а самих себя — иронами[175]. Клапрот видит в них мидийских сарматов[176] не только из-за названия, которое он сближает с Ираном, но и по сходству языка, «который еще лучше, чем исторические документы, и притом неопровержимым образом, доказывает, что они принадлежат к тому же корню, что и мидийцы и персы». Подобная точка зрения представляется нам весьма гипотетичной, поскольку во времена Клапрота очень мало знали об языке мидийцев (дешифровка клинописных надписей еще не проводилась), для того чтобы судить о его сходстве с наречием, на котором говорят осетины[177].

«Между тем, — продолжает Клапрот, — найдя в этом народе потомков мидийских сарматов древних авторов, еще более удивительно признать в них еще и потомков алан, занимавших некогда страну к северу от Кавказа».

И дальше: «Из всего сказанного ранее вытекает, что осетины, называющие себя иронами, являются мидийцами, которые сами себя называли иранами и которых Геродот знал как ариоев. Античные авторы называли их еще мидийскими сарматами, принадлежавшими к мидийской колонии, основанной на Кавказе скифами. В средневековье они стали асами, или алэнами; в русских летописях они были известны как ясы, и по этому народу часть Кавказских гор назвали Ясийскими».

Не будем здесь спорить обо всех этих будто бы родственных связях. Критикам нетрудно справиться с подобного рода утверждениями. Мы же приведем только один из выводов Клапрота. Рассуждая об осетинском языке, путешественник утверждает, что его произношение весьма похоже на некоторые нижненемецкие или славянские диалекты.

Что же касается грузин, то они коренным образом отличаются от всех соседних народов — как языком, так и своими физическими и духовными характеристиками. По Клапроту, грузины подразделяются на четыре основных племени: картулийцы, мингрелы, сваны, жители высокогорий по южному склону Кавказского хребта, и лазы, племя дикое и весьма склонное к разбою.

Как видим, собранная Клапротом информация была достаточно любопытной и в новом свете показывала миграции древних народов. Проницательность и прозорливость путешественника чрезвычайны, память его изумительна. Ученый берлинец оказал заметную услугу лингвистике. Жаль, что его человеческие качества, его деликатность, мягкость характера не достигли высот профессорского знания и ученой проницательности[178].

Теперь нам надо покинуть Старый Свет, чтобы рассказать об исследованиях, произведенных на территории молодой республики Соединенных Штатов.

Едва федеральное правительство справилось с затруднениями, вызванными войной, едва оно было признано и окончательно организовалось, как широкие круги общества обратили свое внимание на те богатые мехами области, которые когда-то привлекали сначала англичан, а затем испанцев и французов.

Залив Нутка и соседние берега, обследованные великим Куком и такими искусными мореплавателями, как Куадра[179], Ванкувер[180] и Маршан[181], принадлежали американцам. И доктрина Монро[182], наделавшая позже столько шуму, уже зарождалась в умах государственных деятелей той поры.

По предложению, внесенному в Конгресс, капитану Мэриуэтеру Льюису[183] и лейтенанту Уильяму Кларку[184] было поручено исследовать Миссури от ее впадения в Миссисипи до истоков, а затем перевалить через Скалистые горы, чтобы установить самый короткий и легкий путь от Мексиканского залива до Тихого океана. Кроме того, эти офицеры должны были завязать торговые отношения с индейцами, если те им повстречаются.

Экспедиция состояла из отряда солдат и волонтеров; всего в ней, считая и начальников, было сорок три человека. Одна лодка и два туземных челнока служили для передвижения.

Четырнадцатого мая 1804 года американцы покинули речку Вуд-Ривер, впадающую в Миссисипи, и вошли в Миссури. Судя по записям в дневнике, опубликованном Гассом, участники экспедиции считали, что их ожидают величайшие опасности и что им придется сражаться с дикарями гигантского роста, питавшими неукротимую ненависть к белым.

В первые же дни этого крупнейшего перехода на лодках, с которым могли равняться в прошлом только плавания Орельяны[185] и Кондамина[186] по Амазонке, американцам повезло, и они повстречали одного старого француза с несколькими индейцами племени сиу. Это был канадский охотник; он говорил на языках большинства племен, живших по берегам Миссури, и согласился сопровождать их вместо переводчика.

Один за другим они прошли притоки — Оседж, Канзас, Платт (Шеллоу-Ривер) и Уайт-Ривер. Им попадались многочисленные группы индейцев — оседжей и сиу, которые все, по-видимому, находились на грани полного вырождения. Одно племя сиу жестоко пострадало от оспы, и выжившие индейцы, охваченные каким-то безумием, убили своих жен и детей, пощаженных болезнью, а сами бежали прочь из зараженных мест.

Немного дальше путешественники встретили индейцев из племени арикара[187], которые сначала произвели на них впечатление самых честных, приветливых и трудолюбивых из всех индейцев, виденных ими. Несколько случаев воровства вскоре заставили их изменить свое мнение о характере арикара. Индейцы этого племени, как ни странно, занимались не только охотой: они выращивали разные злаки, горох и табак.

Иначе обстояло дело с манданами[188], более крепкими физически, чем их собратья. У них есть странный обычай, встречающийся и в Полинезии: они не хоронят своих мертвых, а кладут их на высокие помосты.

В отчете Кларка сообщаются некоторые подробности об этом любопытном племени.

Первейшим свойством божества манданы полагают способность исцелять. Вследствие этого они признают два божества: одного они называют Великим Целителем, другого — Великим Духом. Может быть, для них жизнь так важна, что они почитают любые силы, которые могут ее продлить?

Не менее примечательна легенда об их происхождении. Сначала они будто бы жили в большом подземном селении, у берега озера. Но корни одной виноградной лозы проникли так глубоко, что дошли до манданов. Тогда некоторые из них поднялись по этой импровизированной лестнице и очутились на поверхности земли. Они вернулись домой с такими пылкими рассказами о богатых охотничьих угодьях, об обилии на земле дичи и плодов, что прельщенный народ тут же решил добраться до этих благословенных краев. Уже половина племени вышла на поверхность земли, когда лоза согнулась под тяжестью одной толстой женщины и обломилась, так что остальные уже не могли выбраться наверх. Манданы верят, что после смерти вернутся на свою подземную родину. Правда, туда попадут лишь те, совесть которых окажется чиста. Остальные будут ввергнуты в огромное озеро.

Первого ноября путешественники остановились на зимовку у этого племени. При помощи имевшихся у них инструментов они построили по возможности удобные хижины и почти всю зиму, несмотря на довольно жестокие холода, занимались охотой, которая из развлечения скоро превратилась для них в необходимость.

Как только Миссури вскрылась, исследователи стали готовиться в дальнейший путь. Нагрузив лодку добытыми мехами, они отправили часть людей в Сент-Луис, и теперь их осталось всего тридцать человек, полных решимости вынести все что угодно, но достичь своей цели.

Путешественники вскоре миновали устье реки Иеллоустон («Реки Желтого Камня»), почти такой же могучей, как и Миссури, и берега, изобиловавшие дичью, остались позади.

Достигнув места, где река разветвлялась, они оказались в большом затруднении. Какая из этих двух рек, почти одинаково полноводных, была Миссури? Капитан Льюис во главе отряда разведчиков поднялся вверх по течению южной ветви и вскоре увидел Скалистые горы, сплошь покрытые снегом. Вдали слышался ужасный грохот, и, ориентируясь по нему, капитан через некоторое время вышел к месту, где Миссури ровной стеной обрушивалась вниз по каменному скату. Еще выше на протяжении многих миль река образовывала непрерывные пороги.

Продолжая двигаться вдоль южного русла, отряд углубился в горы. Река три или четыре мили бурно мчится там между двумя отвесными стенами. Наконец основной поток разделился натрое. Эти три реки получили названия Джефферсон, Мадисон и Галлатин — по именам знаменитых деятелей американской республики[189].

Вскоре экспедиция преодолела последний подъем и стала спускаться по склону, обращенному к Тихому океану. Американцы взяли с собой одну женщину, по имени Созоне; молодой девушкой она была похищена восточными индейцами. Она добросовестно исполняла обязанности переводчика, а когда в вожде одного племени, выражавшего сначала враждебные намерения, она признала своего брата, то индейцы стали относиться к чужеземцам очень благожелательно. К несчастью, эти края были бедны, и их обитатели питались лишь лесными ягодами, древесной корою и животными, если их удавалось добыть.

Американцам, не привыкшим к такой скудной пище, пришлось съесть своих лошадей, впрочем, сильно отощавших, и покупать у туземцев всех собак, которых им соглашались продать. Поэтому путешественников даже прозвали: «пожиратели собак».

В местах с более теплым климатом жители отличались более мягким характером; здесь и пища стала обильнее, а когда путешественники достигли реки Орегона, называемой также Колумбией, хорошим подспорьем для них оказалась ловля лососей. Плавание по Колумбии сопряжено с большим риском; приближаясь к океану, она образует обширный эстуарий[190], где волны, набегая с открытого океана, борются с течением реки[191]. Не раз утлый челнок чуть не перевернулся, и американцам грозила опасность утонуть, так и не добравшись до побережья океана.

Довольные тем, что они все-таки достигли своей цели, американцы остались в устье Колумбии на зиму, а когда наступили теплые дни, направились обратно в Сент-Луис, куда и прибыли в мае 1806 года, пробыв в экспедиции два года четыре месяца и десять дней. Путешественники подсчитали, что от Сент-Луиса до устья Орегона они проделали не меньше 1378 лье[192].

Первый шаг был сделан. Вскоре последовало несколько разведывательных экспедиций во внутренние области нового материка. В дальнейшем они приобретают сугубо научный характер, благодаря чему стоят особняком в истории открытий.

Несколько лет спустя сэр Томас Стемфорд Рафлс[193], один из самых великих колонизаторов, которым может гордиться Англия, организатор военной экспедиции, овладевшей голландскими колониями в Индонезии, был назначен губернатором Явы. За время своего пятилетнего управления Рафлс провел значительные реформы и отменил рабство. Но, как ни поглощала его эта работа, она не помешала ему собирать все нужные материалы для составления двух громадных томов ин-кварто, представляющих огромный интерес. Кроме истории Явы, они содержат массу прежде не известных подробностей о населении внутренних районов острова и ряд чрезвычайно обстоятельных естественно-исторических и геологических сведений. Поэтому не приходится удивляться, если в честь того, кто так много рассказал нам об этом большом острове, имя «раффлезия» было дано огромному цветку, который достигает подчас метра в диаметре и весит до пяти килограммов.

До Ралфса было известно только побережье Суматры. Он первый проник внутрь острова и посетил округа, населенные пасумахами[194], атлетически сложенными земледельцами. На севере он дошел до Менангкабо[195], знаменитой столицы малайского государства, и даже пересекал весь остров от Бенкулена до Палембанга.

Но самую большую славу принесло сэру Томасу Стемфорду Рафлсу другое: он указал правительству Индии на исключительное положение Сингапура и превратил последний в открытый порт, который вскоре приобрел важное значение.

Глава вторая ИССЛЕДОВАНИЯ И КОЛОНИЗАЦИЯ АФРИКИ

Глава третья НАУЧНОЕ ИЗУЧЕНИЕ ВОСТОКА И ЭКСПЕДИЦИИ ПО АМЕРИКЕ

Хотя открытия, о которых мы собираемся рассказать, собственно говоря, и не являются географическими, они все же пролили новый свет на многие древние цивилизации, настолько расширили сферу истории, а также общие воззрения, что мы не можем не сказать о них несколько слов.

Так, разбор клинописных памятников и расшифровка иероглифов были очень важными событиями по их последствиям. Перед нами раскрылось множество фактов, которые до тех пор были не известны или в исковерканном виде дошли до нас в более или менее фантастических рассказах древних историков — Диодора[339], Ктесия[340] и Геродота. Поэтому невозможно обойти молчанием столь значительные научные открытия.

Благодаря им мы близко знакомимся с новым миром, с высокоразвитой культурой, с нравами, образом жизни и обычаями, совершенно не схожими с нашими. Как любопытно держать в руках счета управляющего какого-то вельможи или правителя области, читать такие романы, как «Сетна»[341] и «Два брата»[342], такие сказки, как «Сказка об обреченном царевиче»[343].

Раньше древние постройки огромных размеров, прекрасные храмы, роскошные склепы, художественно изваянные обелиски были для нас только великолепными памятниками. Теперь же, когда прочитаны покрывающие их надписи, они рассказывают нам о жизни царей, воздвигнувших их, и сообщают обстоятельства, сопутствовавшие их сооружению.

Сколько имен народов, не упоминаемых греческими историками, сколько исчезнувших городов, сколько подробностей относительно религии, искусства, ремесла, быта; сколько политических или военных событий со всеми деталями раскрывают нам иероглифы или плиты, покрытые клинописью!

Мы знакомимся с повседневной жизнью древних народов, о которых раньше имели лишь неполные и, так сказать, поверхностные сведения; теперь у нас даже есть представление об их литературе. Может быть, не так уж далек день, когда мы будем знать жизнь египтян XVIII века до нашей эры не хуже, чем жизнь наших предков в XVII и XVIII веках после Рождества Христова.

Карстен Нибур сообщил о сделанных непонятными надписях Персеполиса и первый снял с них точные и полные копии. Производилось немало попыток прочесть эти надписи, но все было напрасно, пока наконец благодаря гениальному вдохновению и блестящей интуиции Гротефенду[344] — ученому филологу из Ганновера — не удалось в 1802 году проникнуть в окутывавшую их тайну.

И как же действительно своеобразны и как трудно поддаются толкованию эти клинописные надписи! Представьте себе ряд клиньев («cuneus»), поставленных различным образом и образующих расположенные по горизонтали сочетания, что выражают эти сочетания? Представляют ли они звуки и слоги или буквы вроде наших, из которых складываются целые слова? Имеют они идеографическое[345] значение, как иероглифы китайского письма? Какой язык скрывается за ними? Вот сколько задач надо было разрешить. Были лишь основания думать, что надписи, привезенные из Персеполиса, сделаны, вероятно, на языке древних персов, но Раск, Бопп[346] и Лассен[347] еще не успели провести исследования иранских языков и показать их родство с санскритом.

Рассказать о том, путем каких остроумных умозаключений, гипотез, попыток и догадок Гротефенд пришел к распознанию алфавитного письма, как ему удалось в некоторых сочетаниях выделить имена, бывшие, по его предположению, именами Дария[348] и Ксеркса[349], как благодаря этому он определил многие буквы, а зная их, прочел и другие слова, — рассказывать все это — значило бы выйти из рамок нашей книги. Так или иначе метод был найден. Другим оставалось лишь дополнять и совершенствовать его.

Все же прошло больше тридцати лет, прежде чем изучение клинописи достигло заметных успехов. Новый значительный шаг вперед сделал французский ученый Эжен Бюрнуф[350]. Использовав свое знание санскрита[351] и языка «зенд»[352], он доказал, что язык надписей Персеполиса был просто диалектом «зенда», на котором говорили в Бактрии[353] еще в VI веке до нашей эры и на котором записаны книги Зороастра[354]. Его работа вышла в 1836 году. В то время немецкий ученый из Бонна Лассен, занимавшийся изысканиями в этой же области, пришел к тождественным выводам.

Вскоре все имевшиеся надписи были прочитаны и был установлен весь алфавит, за исключением небольшого числа знаков, относительно которых ученые не могли прийти к согласию.

Но все-таки это был только фундамент, а здание оставалось еще далеко не завершенным. Действительно, ученые заметили, что надписи из Персеполиса, по-видимому, повторялись в трех параллельных колонках. Не имели ли они здесь дело с одним и тем же текстом на трех главных языках империи Ахеменидов[355] — персидском, мидийском и ассирийском, или вавилонском[356]. Предположение оказалось верным. После расшифровки одной такой надписи появилась возможность сопоставить ее с остальными и дальше действовать так, как действовал Шампольон[357] в отношении Розеттского камня, на котором рядом с греческой надписью имелись два перевода, сделанные письмом демотическим[358]и иероглифическим.

Удалось установить, что другая надпись сделана на ассиро-вавилонском языке, принадлежащем, как еврейский, химьяритский[359] и арабский, к семитской языковой семье, а третья — на языке, получившем название мидийского и приближающемся к турецкому и татарскому[360]. Но распространяться об этих исследованиях — значило бы вторгаться в чужую область. Это должно было стать задачей таких ученых, как датчанин Вестергорд[361], французы де Сольси[362] и Опперт[363], англичане Норрис[364] и Роулинсон[365], если упоминать только самых известных.

Знакомство с санскритом и исследования брахманской литералы (о чем мы расскажем ниже) положили начало новой отрасли науки, которая сделала со временем большие успехи. Огромная область, называемая востоковедами «Ираном» и включающая Персию, Афганистан и Белуджистан еще задолго до появления на исторической арене Ниневии и Вавилона, была средоточием развитой культуры, связанной с именем Зороастра — законодателя, воина и основателя религии. Его ученики, преследуемые в эпоху мусульманского завоевания, изгнанные из своего древнего отечества, где сохранилась их религия, бежали на северо-запад Индии и стали там известны под именем парсов.

В конце XVIII столетия француз Анкетиль-Дюперрон[366] привез в Европу точную копию со священных книг парсов, написанных на языке самого Зороастра. Дюперрон их перевел, и в продолжение шестидесяти лет они были для всех ученых источником сведений о религии и языке Ирана. Эти книги известны под названием «Зенд-Авеста»: оно состоит из обозначения языка — зенд и заглавия книги — Авеста[367].

Но после успехов в изучении санскрита надо было по-иному подойти к этой области знаний, применив новые, строгие методы. В 1826 году датский филолог Раск, а затем глубокий знаток санскрита Эжен Бюрнуф снова взялись за изучение зенда. Бюрнуф даже опубликовал в 1834 году капитальное исследование, посвященное «Ясне»[368] — исследование, составившее эпоху. Обнаруженное сходство древнего санскрита и зенда давало основание предполагать, что оба эти языка имеют общее происхождение, и доказывало родство, вернее сказать — единство, народов, на них говоривших. У этих народов мы обнаруживаем одни и те имена божеств и одинаковые предания, не говоря уже о сходстве нравов и о том, что оба они в древнейших писаниях называют себя одним и тем же родовым именем — арии. Незачем, пожалуй, говорить о том, насколько важно было открытие, проливавшее совершенно новый свет на начальный период нашей истории, так долго остававшийся неизвестным.

С конца XVIII столетия, то есть с того времени, когда англичане прочно утвердились в Индии, всестороннее изучение природы этой страны проводилось очень энергично. Оно, естественно, обогнало этнологию[369] и смежные науки, для расцвета которых нужна более твердая почва и более спокойные времена. Вместе с тем само собой понятно, что знакомство со страной необходимо и для управления ею, и для торговли. Поэтому маркиз Уэлзли[370], бывший тогда управляющим Ост-Индской компании, сознавая всю важность составления карты английских владений, в 1801 году поручил пехотному офицеру Уильяму Лемтону[371] связать тригонометрической сетью восточное и западное побережье Индии с обсерваторией в Мадрасе.

Но Лемтон этим не ограничился. Он точно измерил дугу меридиана от мыса Коморин[372] до деревни Такур-Кера в пятнадцати милях на юго-восток от Элличпура[373]. Длина этой дуги превышала двенадцать градусов. С помощь знающих офицеров, среди которых следует упомянуть полковника Эвереста[374], правители Индии добились бы завершения поставленной перед топографами задачи значительно раньше 1840 года, если бы новые захваты территорий не отдаляли все время срока окончания съемки.

Почти в то же время зародилось стремление к изучению литературы Индии.

Именно в Лондоне, в 1776 году, появился первый перевод отрывков из самых важных индийских кодексов. Девять лет спустя в Калькутте сэром Уильямом Джонсом[375], первым европейцем, в совершенстве изучившим санскрит, было основано Азиатское общество, журнал которого «Азиатские исследования» («Asiatic Researches») сообщал обо всех научных работах, касающихся Индии.

Вскоре, в 1789 году, Джонс опубликовал свой перевод драмы «Шакунтала»[376], прелестный образец индийской литературы, исполненный чувства и изящества. Непрерывным потоком стали выходить санскритские словари и грамматики. В Британской Индии началось настоящее соревнование. Оно, разумеется, перекинулось бы и в Европу, если бы континентальная блокада[377] не препятствовала проникновению книг, опубликованных за границей. Однако даже в эту эпоху некий англичанин, по фамилии Гамильтон, живший в это время в Париже на положении пленного, изучал восточные рукописи во французской Национальной библиотеке и надоумил Фридриха Шлегеля[378] заняться санскритом, для изучения которого теперь необязательно было выезжать на место.

Учеником Шлегеля был Лассен, о котором нам уже пришлось говорить. Они оба погрузились в изучение литературы и древностей Индии, уделяя большое внимание публикации, переводу и комментариям текстов. В то же время Франц Бопп тоже упорно занимался санскритом, сделал свои грамматики общедоступными и пришел к заключению (тогда вызывавшему удивление, а теперь принятому всеми) о родстве индоевропейских языков.

Вскоре установили, что Веды[379] (пользовавшиеся особенным почтением и потому не подвергавшиеся никаким переделкам) сохранили очень древний и очень чистый язык, на котором были когда-то написаны. Близкое сходство их языка с языком зенд заставляло относить создание Вед к тому периоду, когда еще не произошло выделения двух ветвей арийской языковой семьи.

Потом изучили оба эпоса брахманской эпохи, наступившей вслед за ведийской — «Махабхарату»[380] и «Рамаяну»[381]. Благодаря более глубокому познанию языка и более близкому знакомству с мифами ученым удалось приблизительно установить время создания этих поэм, вычленить в них многочисленные позднейшие вставки, распознать в этих чудесных аллегориях все, что оставило след в истории и географии страны.

В результате терпеливых и кропотливых исследований ученые пришли к выводу, что языки кельтский, греческий, латинский, германский, славянский и персидский имеют общее происхождение и что материнским языком был именно древнеиндийский. Если язык был единым, то и народ должен был быть единым, различия, существующие в наши дни между перечисленными языками, объясняют последовательным дроблением первобытного народа; о времени ответвления народов можно приблизительно судить по большей или меньшей близости их языков к санскриту и по характеру заимствованных из него слов, по своей природе соответствующих различным ступеням развития цивилизации.

Одновременно создается ясное и четкое представление о жизни, какую вели праотцы индоевропейских народов, и о переменах, которые вносила в нее цивилизация. Веды показывают нам этот пранарод в то время, когда он еще не распространился по всей Индии и занимал только Пенджаб и Кабулистан. Эти поэмы делают нас свидетелями борьбы пришельцев с первоначальным населением Индостана, оказывавшим ожесточенное сопротивление, так как победители зачисляли его лишь в самые низшие и позорные из своих каст. Благодаря Ведам мы входим во все подробности пастушеской и патриархальной жизни ариев, приобщаемся к той относительно спокойной семейной жизни и задаемся вопросом, стоит ли ожесточенная борьба современников тех мирных радостей, которыми отсутствие чрезмерных потребностей наградило их праотцев.

Мы, разумеется, не можем долго задерживаться на затронутой теме; но из того малого, что мы рассказали, читатель легко поймет, насколько важны были эти исследования с точки зрения истории, этнографии и лингвистики. Мы отсылаем его за остальными подробностями к специальным сочинениям востоковедов. Результаты, которых до 1820 года добились исследователи Индии в различных областях знания, изложены были с пониманием дела и беспристрастностью в обширном труде Уолтера Гамильтона, носящем заглавие «Географическое, статистическое и историческое описание Индостана и соседних стран». Это одно из тех произведений, которые, знаменуя определенный этап в истории науки, точно определяют степень ее развития в данную эпоху.

После беглого обзора работ, касающихся духовной и общественной жизни индусов, следует сказать о том, что предпринималось для изучения природы страны.

Один из самых поразительных выводов, к которому пришли в результате своих путешествий Уэбб и Муркрофт[382], состоял в том, что Гималайские горы необычайно высоки. По приблизительным расчетам этих исследователей, Гималаи оказались, во всяком случае, не ниже самых высоких вершин Анд. Измерения полковника Колбрука позволили ему утверждать, что вершины этой горной цепи достигают двадцати двух тысяч футов, а его подсчеты, по-видимому, давали цифру меньше действительной. Уэбб, в свою очередь, измерил одну из высочайших гор Гималаев — Джамунавагари[383] — и определил, что ее вершина поднимается на двадцать тысяч футов выше того плато, на котором она находится и которое возвышается приблизительно на пять тысяч футов над низменной равниной. Не удовлетворившись этими результатами, ему самому казавшимися слишком приблизительными, Уэбб измерил тогда со всей возможной математической точностью Девалагири (или «Белую гору»), и по расчетам получилось, что ее вершина достигает двадцати семи тысяч пятисот футов[384].

Особенно поражают в Гималаях параллельные ряды горных хребтов, как бы карабкающихся друг на друга. Это дает гораздо более яркое представление об их высоте, чем дало бы зрелище стоящего посреди равнины пика, гордая вершина которого теряется в облаках.

Результаты Уэбба и Колбрука, однако, подтвердились, когда полковник Кроуфорд измерил тригонометрическим способом восемь самых высоких вершин Гималаев. Высочайшей из них, по данным Кроуфорда, оказалась гора Чумулари, расположенная у границ Бутана и Тибета: ее вершина находится на высоте тридцати тысяч футов над уровнем моря[385].

Эти цифры, хотя они и совпадали и хотя трудно было допустить, чтобы все наблюдатели ошибались, весьма изумили ученый мир. Главное возражение состояло в том, что в этих краях, по теоретическим расчетам, снеговая линия[386] должна проходить на высоте почти тринадцати тысяч футов над уровнем моря. Поэтому казалось невероятным, чтобы по Гималайским горам действительно росли леса гигантских сосен, как утверждали все исследователи.

И все же опыт показал ошибочность теоретических рассуждений. Во время своего второго путешествия Уэбб поднялся на Нити-Гот, самый высокий в мире горный перевал, и определил его высоту. Она равнялась шестнадцати тысячам восьмистам четырнадцати футам[387]. Уэбб не только не обнаружил на перевале снега, но отметил, что в летнее время снега не сохранилось и на скалах, вздымающихся еще на триста футов над перевалом. Крутыесклоны, где уже трудно было дышать, поросли великолепными лесами, состоявшими из сосен, кипарисов, кедров и елей.

«Уэбб, — пишет Десборо Кули[388], — объясняет отступление границы вечного снега в Гималаях тем, что их главные вершины вздымаются к небу посреди высоко приподнятого плато. Так как нагретость воздуха зависит главным образом от количества солнечной радиации, отраженной поверхностью земли, то отсюда следует, что близость обширных равнин должна оказывать существенное влияние на температуру в горах. Этих замечаний, по нашему мнению, вполне достаточно, чтобы опровергнуть возражения некоторых ученых, считающих, что Гималаи не поднимаются так высоко. Их можно с полной уверенностью считать самыми высокими горами во всем мире».

Теперь надо сказать несколько слов об одной экспедиции, предпринятой в края, уже посещенные Уэббом и Муркрофтом.

У путешественника Фрейзера[389] не было ни инструментов, ни инструкций для измерения высоких вершин, среди которых он намеревался побывать, но он обладал острым восприятием, и его занимательный отчет местами представляет большой интерес. Он посетил истоки Джамуны и, хотя поднимался на высоту более двадцати пяти тысяч футов, повсюду видел деревни, живописно лепившиеся по склонам, испещренным пятнами снега. Затем Фрейзер, несмотря на возражения проводников, отправился к Ганготри. Проводники говорили, что дорога крайне опасна и что там дует гибельный ветер, лишающий сознания всякого, кто отважится туда подняться. Исследователь все же поднялся к Ганготри и был так восхищен величием и великолепием пейзажей, что испытанное им наслаждение искупило все трудности пути.

«Гималайские цепи, — описывал Фрейзер, — чрезвычайно своеобразны. Все путешественники, видевшие их, согласятся со справедливостью такого мнения. Действительно. Гималаи не похожи ни на какие другие горы, и когда смотришь на них с какой-нибудь возвышенности, их причудливые очертания, остроконечные пики необыкновенной высоты вызывают такое удивление в пришельце, что тот не может оторвать от них глаз и подчас чувствует себя словно во власти обманчивого миража».

Теперь мы должны покинуть Индию и перенестись в Аравию, по которой было совершено несколько интересных путешествий. Прежде всего надо упомянуть об экспедиции капитана английской армии Сэдлера. Приняв на себя в августе 1819 года поручение губернатора Бомбея к Ибрахим-паше, который вел войну с ваххабитами, Сэдлер пересек Аравийский полуостров от порта Эль-Катиф в Персидском заливе до Янбу на Красном море.

Этот любопытный отчет о переходе через Аравию, какого до тех пор не совершал ни один европеец, к несчастью, не был напечатан отдельной книгой, и с ним можно ознакомиться лишь по очень редкому изданию под названием «Записки Бомбейского литературного общества».

Почти в то же время, между 1821 и 1826 годами, английское правительство поручило капитанам первого ранга Морсби[390] и Хейнзу гидрографические работы, целью которых являлась сплошная съемка берегов Аравии. Таким образом была составлена наконец первая точная карта этого полуострова.

В начале этого тома говорилось об археологических и исторических исследованиях и разысканиях Зетцена и Буркхардта в Сирии и Палестине. Остается сказать несколько слов об одной экспедиции, результаты которой были особенно важны для физической географии. Речь идет о путешествии баварского натуралиста Генриха Шуберта[391].

Объехав Нижний Египет и Синайский полуостров, Шуберт в 1837 году вступил в Палестину. Баварского ученого сопровождали двое его друзей — доктор Эрдль и художник Мартин Бернац.

Путешественники, высадившись в Акабе на Красном море, двинулись с маленьким арабским караваном в Хеврон[392]. На дорогу, по которой они шли, никогда еще не ступала нога европейца. Вокруг расстилалась широкая плоская долина, тянувшаяся доМертвого моря и некогда, может быть, служившая для него стоком в Красное море. У Буркхардта и многих других, которые лишь догадывались об этой долине, возникало такое же предположение, причем прекращение стока воды по ней они приписывали поднятию земной поверхности. Измерения высоты различных точек, сделанные Шубертом и его спутниками, доказали ошибочность такой гипотезы.

Действительно, начинаясь от залива Акаба, дорога на протяжении двух-трех дней пути поднимается в гору до места, называемого арабами «седлом», и затем спускается к Мертвому морю. Водораздел находится на высоте семисот метров над уровнем моря. Во всяком случае, таковы данные, полученные через год французским путешественником графом Берту, изучавшим те же места.

На пути к Асфальтовому озеру (Мертвому морю) Шуберт и его спутники занимались и другими барометрическими наблюдениями. Они очень удивились, увидев, что их прибор показал девяносто один фут «ниже» уровня Красного моря, а затем и дальнейшее постепенное понижение. Сначала они решили, что вкралась какая-то ошибка, но, смирившись с очевидностью, должны были признать, что Асфальтовое озеро никогда не могло изливаться в Красное море по той причине, что уровень озера гораздо ниже морского уровня.

Тот факт, что Мертвое море расположено во впадине, становится еще более очевидным, когда, идя от Иерусалима, приближаешься к Иерихону. Дорога проходит по длинной, круто спускающейся долине. Уклон кажется особенно крутым, потому что гористые плато Иудеи, Переи и Хаурана очень высоки (последние поднимаются почти на три тысячи футов над уровнем моря).

Все же и общий вид этих мест, и свидетельства приборов так явно противоречили до тех пор господствовавшему мнению, что Эрдль и Шуберт с некоторым сомнением отмечали свои результаты, приписывая их неисправности барометра и внезапным резким колебаниям атмосферного давления. Но на обратном пути в Иерусалим ртуть в барометре снова вернулась к среднему уровню, как это было до их отправления в Иерихон. Волей-неволей приходилось признать, что Мертвое море расположено по меньшей мере на шестьсот футов ниже Средиземного — цифра, которая, как доказали более поздние исследователи, была в два раза меньше действительной[393].

Спору нет, путешественникам посчастливилось внести существенную поправку, имевшую важные последствия, потому что она привлекла внимание ученых к явлению, вскоре подтвержденному другими исследователями.

Таким образом, физико-географические данные о бассейне Мертвого моря все пополнялись и уточнялись. Два американских миссионера, Эдуард Робинсон и Эли Смит, в 1838 году дали новый толчок исследованию библейской географии. Они были предшественниками фаланги путешественников, натуралистов, историков, археологов и инженеров, которые под руководством Английской ассоциации или наряду с ней стали вскоре исследовать землю патриархов, помогли исправить карту и, наконец, совершили много открытий, проливающих новый свет на историю древних народов, по очереди владевших этим уголком Средиземноморского бассейна.

Не только бассейн Мертвого моря, но и другие области Азии привлекали внимание эрудитов и путешественников. Вся Малая Азия вскоре открыла любознательности ученых сокровища, хранившиеся в ее недрах. Путешественники пересекали ее из конца в конец. Паррот[394] посетил Армению, Дюбуа де Монперё[395] в 1839 году объехал Кавказ; Эйхвальд[396] в 1825 и 1826 годах исследовал побережье Каспийского моря. Наконец, Александр Гумбольдт благодаря щедрости российского императора Николая, продолжил в азиатской части России и на Урале общие физические и географические наблюдения, которые он с таким рвением производил в Новом Свете[397]. Вместе с минералогом Густавом Розе, натуралистом Эренбергом, известным своими путешествиями по Верхнему Египту и Нубии, и горным инженером Гельмерсеном Гумбольдт объехал Сибирь, посетил золотые и платиновые прииски на Урале, исследовал прикаспийские степи, а также Алтайские горы до самых границ Китая. Ученые поделили между собой работу. Гумбольдт взял на себя астрономические, магнитные, физические и естественно-исторические наблюдения, а Розе вел путевой дневник, который опубликовал на немецком языке в 1837-1842 годах.

Результаты этой научной экспедиции, хоть и проделанной очень быстро — всего за девять месяцев ученые проехали не менее 11 500 миль, — были очень значительны.

В первой публикации, появившейся в Париже в 1838 году Гумбольдт ограничился только климатологией и геологией Азии. Однако за этой предварительной работой последовал в 1843 году капитальный труд — «Центральная Азия».

«Он собрал и систематизировал в этой книге, — отмечает Ларокет, — главные научные результаты своей поездки в Азию и изложил остроумнейшие соображения о форме материков и о строении гор Тартарии. Особенно много внимания он уделил обширной впадине, которая тянется из Северной Европы к центру Азии, через моря Каспийское и Аральское».

Теперь нам надо покинуть Азию и вкратце рассказать о различных путешествиях по Новому Свету, с начала века следовавших одно за другим.

В то время, когда Льюис и Кларк пересекали Северную Америку от Соединенных Штатов до Тихого океана[398], молодой офицер, лейтенант Зебулон Монтгомери Пайк[399] получил в 1807 году приказ правительства разведать истоки Миссисипи. Он должен был постараться также завязать дружеские отношения с индейцами, которые ему повстречаются.

Хорошо принятый вождем могущественного объединения индейцев сиу[400] и получив от него даже священную трубку — талисман, обеспечивающий помощь союзных племен, — Пайк поднялся по Миссисипи и миновал два больших притока этой огромной водной артерии — Чиппева и реку Святого Петра[401]. Но от впадения реки Святого Петра до водопадов Сент-Энтони течение Миссисипи преграждено многочисленными водопадами и порогами. Добравшись до 45° северной широты, Пайк и его спутники были вынуждены бросить каноэ и продолжать путь на санях. К страшным зимним холодам вскоре добавились муки голода, но ничто не могло остановить отважных путешественников. Следуя вдоль значительно сузившейся Миссисипи, они прибыли в феврале к озеру Лич (озеро Пиявок), где их радушно приняли в своем лагере монреальские охотники за пушным зверем.

Побывав на озере Ред-Сидар (Красного Кедра), Пайк вернулся в Порт-Луи[402]. Это трудное и опасное путешествие длилось около девяти месяцев, и, хотя его цель и не была достигнута, оно все же принесло пользу науке.

Находчивость, хладнокровие и храбрость Пайка не прошли незамеченными; правительство вскоре повысило его в чине (он стал майором) и доверило ему руководство новой экспедицией.

На этот раз дело шло об исследовании обширного пространства между Миссисипи и Скалистыми горами, об открытии истоков Арканзаса и Ред-Ривер (Красной реки). С двадцатью тремя спутниками Пайк поднялся по Арканзасу. Эта красивая река судоходна до самых гор, где она берет начало (то есть почти на протяжении двух тысяч миль), и лишь в летние месяцы ее течение преграждают песчаные мели.

Однако плавание еще не закончилось, как наступила зима. Жестокие мученья, пережитые Пайком во время первого путешествия, повторились и оказались даже еще более тяжкими. Дичь попадалась так редко, что отряд четыре дня оставался без пищи. Многие отморозили ноги, и это усугубило трудности пути для тех, кто еще оставался здоровым. Достигнув истоков Арканзаса, майор спустился к югу и вскоре вышел к довольно большой реке, которую принял за Ред-Ривер.

Это была Рио-Гранде, река, берущая свое начало в Колорадо, тогда еще испанской провинции, и впадающая в Мексиканский залив.

Мы уже говорили, с какими трудностями Гумбольдт получил разрешение на въезд в испанские владения; по этому одному можно судить, до чего не любили испанцы пускать чужеземцев на свои земли. Вскоре майор Пайк и его люди были окружены отрядом испанских солдат, взяты в плен и доставлены в Санта-Фе. Жалкий вид — одежда в лохмотьях, истощенные лица — говорил не в пользу американцев, и испанские солдаты приняли их сначала за дикарей. Все-таки, когда ошибка разъяснилась, Пайка и его спутников отправили сушей в Луизиану. 1 июля 1807 года они прибыли в Накитош.

Неудачный исход этой экспедиции на некоторое время охладил рвение правительства Соединенных Штатов, но не частных лиц, купцов или охотников, которых с каждым днем в стране становилось все больше. Многие из них пересекали Америку из конца в конец, от Канады[403] до Тихого океана. Среди таких путешественников-одиночек надо особо отметить Даниэля Уильяма Хармона, служащего Северо-Западной компании, который, пройдя от 47-го до 53-го градуса северной широты, побывал на озерах Гуроне, Верхнем, Дождей[404], Лесном, Манитобе, Виннипеге, Атабаске, Большом Медвежьем и дошел до Тихого океана.

Меховая компания в Астории — поселке, расположенном в устье Колумбии, — тоже много сделала для исследования Скалистых гор и отыскания пути через них.

Четверо служащих этой компании, отправившись из Астории в июне 1812 года, поднялись по реке Колумбия, перевалили Скалистые горы и, двигаясь на восток-юго-восток, достигли одного из истоков реки Платт, затем спустились по ней до Миссури и, пройдя по никем не исследованным областям, 30 мая 1813 года прибыли в Сент-Луис.

В 1811 году другая экспедиция в составе шестидесяти человек, выйдя из Сент-Луиса, поднялась по Миссури до поселений племени арикара[405]. Испытав большие лишения, потеряв несколько человек из-за недостатка пищи и трудностей пути, она в начале 1812 года добралась до Астории.

Результатом этих путешествий была не только топографическая съемка местности; они сопровождались также удивительными и вовсе не предвиденными открытиями. Так, в долине реки Огайо, а также в обширном краю между Иллинойсом и Мексикой, были найдены развалины и укрепления со рвами и даже бастионами. Некоторые из укреплений занимали площадь в пять-шесть акров[406]. Какому народу следовало приписать эти сооружения, говорившие о культуре гораздо более высокой, чем культура индейцев? Этот трудный вопрос до сих пор еще не решен.

Исчезновение индейских племен, наблюдения над жизнью которых носили поверхностный характер, уже тревожили филологов и историков, сожалевших, что они не успели исследовать язык этих вымиравших народов. Изучение индейских наречий и сравнение их с древними языками могло бы дать какие-нибудь неожиданные указания относительно происхождения этих кочевых племен. Зато началось изучение флоры Северной Америки и ее геологии; разведка недр впоследствии принесла ученым чудесные сюрпризы.

Так как для правительства было очень важно приступить поскорее к исследованию обширных территорий, отделявших Соединенные Штаты от Тихого океана, то оно не могло надолго откладывать отправку новой экспедиции.

И вот в 1819 году военный министр поручил майору Лонгу разведать область, расположенную между Миссисипи и Скалистыми горами, разведать течение Миссури и ее главных притоков, определить путем астрономических наблюдений координаты наиболее важных точек, изучить индейские племена и, наконец, описать все, представлявшее какой-либо интерес — будь то ландшафт страны, животное, растение или минерал.

Отправившись из Питтсбурга 5 мая 1819 года на пароходе«Сапер Запада», участники экспедиции 30 мая достигли местаслияния Огайо с Миссисипи, по которой поднялись до Сент-Луиса.

Двадцать девятого июня они увидели устье Миссури. Сэй[407], которому были поручены зоологические наблюдения, прошел заиюль всю область до Форт-Осейджа, где его поджидал пароход. Майор Лонг воспользовался стоянкой и отправил отряд, поручив ему разведать местность между реками Канзас и Платт. Однако отряд подвергся нападению, и, так как грабители наряду с другим имуществом отняли лошадей, людям пришлось вернуться.

Получив на Коровьем острове подкрепление из пятнадцати человек, экспедиция 19 сентября добралась до Форт-Лайзы поблизости от Каунсил-Блафса и зазимовала там. Американцы жестоко страдали от цинги, против которой у них не было никаких средств, и потеряли умершими сто человек. То есть почти треть своего состава.

Майор Лонг тем временем добрался в лодке до Вашингтона и привез оттуда приказ не продолжать плавания по Миссури, а направиться к истокам реки Платт, чтобы по Арканзасу и Ред-Ривер достичь Миссисипи.

Шестого июня путешественники покинули «Стоянку Саперов», как они называли свою зимовку, и по долине реки Платт более чем на сто миль углубились в травянистые прерии, населенные громадными стадами бизонов и оленей, благодаря чему у экспедиции не было недостатка в мясе.

За этими безграничными прериями, однообразие которых не нарушалось ни одной возвышенностью, началась песчаная пустыня, почти на протяжении четырехсот миль отлого поднимающаяся к Скалистым горам. Изрезанная обрывистыми глубокими оврагами, каньонами и ущельями, где в глубине под хилой и скудной травой журчат мелкие ручейки, эта пустыня поросла одними кактусами с острыми, грозными иглами

Шестого июля экспедиция достигла подножия Скалистых гор. Доктор Джеймс[408] взобрался на один из пиков, поднимающийся на 11 500 футов над уровнем моря, и назвал этот пик своим именем[409].

«С вершины этого пика, — рассказывает Джеймс, — на северо-западе и юго-западе видны бесчисленные горы, белые от снега; самые дальние покрыты им до подножия. К западу прямо под нами лежала узкая долина реки Арканзас; за ее течением, направленным на северо-запад, можно было проследить на расстоянии шестидесяти с лишним миль. На северном склоне горы лежали огромные толщи льда и снега. К востоку до самого горизонта тянулась широкая, постепенно повышавшаяся равнина»[410].

В этом месте экспедиция разделилась на две части. Одна под руководством майора Лонга должна была направиться к истокам Ред-Ривер; другой во главе с капитаном Беллом предстояло спуститься по реке Арканзас до Форт-Смита. Два отряда расстались 24 июля. Первый, введенный в заблуждение сведениями, полученными от индейцев племени каскаския[411], и из-за неточности карт принял реку Канейдиан за Ред-Ривер и заметил свою ошибку, только достигнув слияния этой реки с Арканзасом. Встреченные отрядом индейцы каскаския вели трудную жизнь, но они были лихими наездниками и искусно ловили при помощи лассо диких мустангов, потомков лошадей, привезенных в Мексику испанскими завоевателями.

Что касается второго отряда, то его тоже ждали злоключения: из него бежали четверо солдат и унесли с собой, наряду со многими другими ценными вещами, путевые дневники Сэя и лейтенанта Свифта.

В этих пустынных местах, где почва покрыта слоем песка, по которому реки несут солоноватую илистую воду, обоим отрядам приходилось страдать от недостатка продовольствия.

Экспедиция привезла в Вашингтон шестьдесят шкур диких животных, несколько тысяч насекомых, в том числе пятьсот прежде неизвестных видов, гербарий, состоявший из четырехсот — пятисот неизвестных растений, много зарисовок пейзажей, а также материалы для составления карты пройденных путешественниками областей.

Руководство новой экспедицией 1828 года тоже было поручено майору Лонгу, деятельность которого получила высокую оценку. Выступив в апреле из Филадельфии, он добрался до реки Огайо, пересек штат того же названия, затем штаты Индиана и Иллинойс. Достигнув Миссисипи, он поднялся по ней до впадения реки Святого Петра, по которой когда-то путешествовали Карвер[412] и барон Лаонтан[413]. По этой реке Лонг двигался до ее истока, миновал озеро Траверс, достиг озера Виннипег, исследовал реку того же названия, побывал на Лесном озере, озере Дождей и добрался до плато, отделяющего бассейн Гудзонова залива от бассейна залива Святого Лаврентия. Наконец по озеру Колдуотер и по Дог-Крик он достиг озера Верхнего.

Все эти места издавна посещались канадскими охотниками и трапперами[414], но правительственная экспедиция с заданием составить карту прибыла туда впервые. Путешественники были поражены красотой местности, орошаемой Виннипегом. Эта река, часто образующая живописнейшие пороги и водопады, течет между двумя отвесными стенами гранитных скал, поросших наверху зеленью. Красота этих пейзажей после однообразия равнин, по которым они двигались до тех пор, вызывала восторг путешественников.

Изучение Миссисипи, прерванное после экспедиции Монтгомери Пайка, было возобновлено в 1820 году генералом Кассом, губернатором штата Мичиган.

Выступив из Детройта в конце мая с двадцатью людьми, привычными к жизни в лесах, он достиг верхнего течения Миссисипи, побывав по дороге у озер Гурон, Верхнего и Санди. Его спутники были вконец измучены и остановились там лагерем, а он сам продолжал исследование реки в лодке. На протяжении полутораста миль быстрое течение Миссисипи не встречало преград, но затем начались пороги, тянувшиеся миль на двенадцать вплоть до водопада Пекгама.

Выше водопада река течет гораздо медленнее, извиваясь по необъятным саваннам до озера Лич. Миновав озеро Виннипег, Касс 24 июля достиг другого озера и назвал его своим именем. Однако он не решился идти дальше, потому что у его немногочисленного отряда оставалось теперь совсем мало продовольствия и охотничьих припасов.

Как ни близко подходили путешественники к истокам Миссисипи, все же их не достиг пока никто. Считалось, что река выходит из небольшого озерка, носившего название Ла-Биш (озеро Лани) и расположенного в шестидесяти милях от озера Касс[415]. И только в 1832 году, когда генерал Касс стал военным министром, занялись снова разрешением этой важной задачи.

Руководство экспедицией, состоявшей из тридцати человек — в том числе десяти солдат, офицера, на которого возлагались гидрографические работы, доктора, геолога, переводчика и миссионера, — были поручено путешественнику, по фамилии Скулкрафт[416], за год до того исследовавшему область индейцев чиппева[417], лежащую на северо-запад от озера Верхнего.

Скулкрафт, отплыв из Сент-Мэри 7 июня 1832 года, посетил индейские племена в окрестностях озера Верхнего и вскоре вошел в реку Сент-Луис. Сто пятьдесят миль отделяло Скулкрафта от Миссисипи. Из-за порогов и топких берегов на этот переход у него ушло около десяти дней. 3 июля экспедиция достигла фактории купца Эйткина, расположенной на берегу реки, а наутро отпраздновала годовщину независимости Соединенных Штатов.

Спустя два дня Скулкрафт был уже перед водопадом Пекгама и расположился лагерем на мысе Ок-Три (Дубовом). В этом месте река делает много изгибов, но проводники вели экспедицию по тропинкам, значительно сократившим расстояние. Затем Скулкрафт прошел озеро Кросс, озеро Виннипег и 10 июля прибыл к озеру Касс. Дальше никто из его предшественников не заходил.

Группа чиппева провела американцев к своему лагерю на острове посреди озера. Уверившись в дружественном расположении индейцев, командир оставил здесь своих спутников, а сам в сопровождении лейтенанта Аллена, доктора Хаутона, миссионера и нескольких индейцев отправился дальше в пироге.

Они прошли сначала озеро Таскодиак, затем озеро Траверс. Несколько далее этого последнего Миссисипи разветвляется. Проводник повел Скулкрафта по восточному руслу. Они пересекли озера Маркетт, Ла-Салл и Куббакунна и достигли места впадения реки Найвы, главного притока этого ответвления, выходящей из озера, которое кишело змеями с золотистыми головками. Наконец, пройдя через небольшое озеро Узава, экспедиция достигла озера Айтаска, откуда начинается западный исток реки Миссисипи.

Озеро Айтаска, или Ла-Биш, как его называли французы, имеет в длину не более семи-восьми миль и окружено холмами — мрачными от темной хвои растущих на них сосен. По мнению Скулкрафта, озеро находится на высоте 1500 футов над уровнем моря, но эта цифра не слишком достоверна, так как в распоряжении начальника экспедиции не было нужных приборов[418].

Возвращаясь к озеру Касс, путешественники, двигаясь по западному ответвлению Миссисипи, исследовали главные его притоки. Затем Скулкрафт побывал у индейцев, населявших эти области, и заключил с ними договоры.

Итак, задание было выполнено, и теперь Миссисипи была изучена от устья до истоков. Экспедиция собрала множество любопытных материалов о нравах, обычаях, истории и языке туземцев. Естествознание обогатилось немалым количеством новых или почти неизвестных видов животных и растений.

Но деятельность американцев не ограничивалась этими правительственными экспедициями. В новые области устремилось множество трапперов. По большей части совершенно безграмотные, они не могли внести своими открытиями вклад в науку. Иначе обстояло дело с Джеймсом Патти[419], опубликовавшем рассказ о своих романтических приключениях и опасных переходах в области, лежащей между Нью-Мексико и Новой Калифорнией. Спустившись по реке Хила до ее устья, Патги посетил малоизвестные народы — такие как хота[420], эйотаро, папавары[421], моки[422], юма[423], мохава[424], навахо[425] и другие, сношения с которыми раньше были очень редкими. На берегах Рио-Эйотарио он обнаружил развалины древних памятников, каменные стены, рвы и старые гончарные мастерские, а в ближайших горах — медные, свинцовые и серебряные рудники.

Очень любопытным путевым дневником мы обязаны также доктору Вилларду; во время трехлетнего пребывания в Нью-Мексико он проплыл по Рио-Гранде от ее истока до устья.

Наконец, в 1831 году капитан Уайет[426] и его брат исследовали Орегон[427] и область, примыкающую к Скалистым горам.

Экспедиции в Центральную Америку после путешествия Гумбольдта следовали тоже одна за другой. Еще в 1787 году Бернаскони открыл развалины Паленке[428], впоследствии столь знаменитые.

В 1822 году Антонио дель Рио опубликовал их подробное описание, сопроводив его даже несколькими рисунками Фредерика Вальдека, будущего исследователя этого мертвого города[429].

Капитан Гийом Дюпэ и художник Кастаньеда за 1805 — 1807 годы совершили одно за другим путешествия в тогдашнюю провинцию Чиапас и в Паленке. Результатом их экспедиций явилось великолепное сочинение с рисунками, изданное в 1830 году.

В 1832 году Вальдек[430] прибыл в Паленке и прожил там целых два года. Он проводил раскопки, снимал планы и разрезы, делал чертежи памятников, занимался копированием их еще не разгаданных иероглифов[431] и собрал множество совершенно новых материалов как по естественной истории, так и о нравах обитателей страны[432].

Надо также упомянуть полковника Хуана Галиндо, исследователя Паленке, Копана[433] и других городов, таящихся в глубине тропических лесов Центральной Америки[434].

Труды Гумбольдта, изданные им после длительного пребывания в Экваториальной Америке, послужили толчком к развитию географической науки, но в дальнейшем оно чрезвычайно замедлилось из-за борьбы испанских колоний с метрополией. Но едва только местные правительства добились какого-то подобия устойчивости, как отважные путешественники устремились в глубь материка, который тогда был поистине «новым светом», потому что из-за ревнивой подозрительности испанцев он долго оставался недоступным для ученых.

Теперь естествоиспытатели и инженеры начинают разъезжать по Южной Америке и даже обосновываются там. А вскоре, в 1817 — 1820 годах, правительства Австрии и Баварии[435] решают послать в Бразилию совместную научную экспедицию во главе с докторами Шпиксом[436] и Мартиусом[437]. Путешественники собрали многочисленные материалы по ботанике, этнографии, статистике и географии этих малоизвестных областей, а Мартиус написал о флоре страны монументальный труд. Это издание, напечатанное на средства правительств Австрии и Баварии, является в своем роде образцовым. В то же самое время специальные сборники — «Летопись путешествий» Мальтбруна и «Бюллетень Географического общества», если упоминать только французские издания, — с готовностью стали принимать и печатать все адресованные им сообщения, преимущественно же — о Бразилии и провинции Минас-Жерайс.

Примерно в то же время прусский генерал-майор, принц Вид-Нёйвид[438], которому мир, заключенный в 1815 году, принес неожиданный досуг, увлекся естествознанием, географией и историей. Он вместе с натуралистами Фрайрайссом и Зелловом совершил даже путешествие с научной целью во внутренние области Бразилии и уделил большое внимание изучению природы, в особенности животного мира.

Спустя несколько лет, в 1836 году уже прославившийся, несмотря на свою молодость, французский натуралист Альсид Орбиньи[439] получил от администрации Национального музея[440] предложение возглавить экспедицию для изучения природы Южной Америки. В течение восьми лет Орбиньи ездил по Бразилии, Уругваю, Аргентине, Патагонии[441], Чили, Боливии и Перу.

«Такое путешествие, — сказал Дамур[442] в речи, произнесенной на похоронах Орбиньи, — совершенное в областях, столь различных по своему растительному и животному миру, по климату, по составу почвы и по нравам обитателей, на каждом шагу представляет новые опасности. Орбиньи, наделенный крепким здоровьем и неисчерпаемым энтузиазмом, преодолевал препятствия, которые отпугнули бы многих путешественников. Однажды в холодных областях Патагонии, среди диких племен, все время враждовавших между собой, ему пришлось принять участие в войне и сражаться в рядах племени, оказавшего ему гостеприимство. К счастью для отважного путешественника, победу одержала его сторона, и он мог свободно продолжать свой путь».

Потребовалось тринадцать лет напряженного труда, чтобы обработать результаты этих путешествий. Сочинение Орбиньи, затрагивающее почти все отрасли знания, оставляет далеко позади себя все, что было раньше напечатано о Южной Америке. История, археология, зоология, ботаника занимают там почетное место. Но наиболее важный раздел этого энциклопедического произведения посвящен человеку Америки. В нем автор изложил все данные, собранные им самим о физических особенностях, нравах, языках и верованиях народов Южной Америки, а также проанализировал и подверг критике сведения по этому вопросу, полученные им из вторых рук. Работы подобной ценности достаточно, чтобы обессмертить имя французского ученого и оказать величайшую честь нации, причисляющей такого человека к своим сыновьям.