История Вифинского царства

§ 1. Царская власть в эллинистической Вифинии

Изучение государственного устройства эллинистических держав, и не в последнюю очередь самого института эллинистической монархии занимает в трудах историков-антиковедов важное место. И это вполне закономерно: ведь такая тематика позволяет показать (может быть, даже наиболее наглядно) сущность греко-восточного синтеза в сфере внутренней организации новых государств, возникших на территории распавшейся империи Александра.

Вифинское царство в этом отношении является весьма перспективным предметом исследования[1]. Между тем сложивший в нем институт монархической власти до сих пор не становился объектом целенаправленного изучения, и в результате этого присущие ему особенности всестороннего освещения до сих пор не получили. Специфика вифинской государственности, пожалуй, до сих пор остается нераскрытой, в подтверждение чего можно привести мнение Дж. Витуччи: "...В отношении политической, социальной и административной структур Вифинское царство... в основном стоит в том же ряду, что и другие эллинистические монархии"[2]. Возможность отойти от подобных нивелирующих оценок связана с рассмотрением царской власти в Вифинии как синтетического явления, порожденного взаимодействием четырех традиций государственности: фракийской, ирано-ахеменидской, собственно эллинистической (то есть македонской в своей основе с вкраплениями различных восточных элементов) и анатолийской[3].

Основания для такого подхода достаточно очевидны: ведь на протяжении I тыс. вифинский племенной союз сначала входил в состав фракийской этнической общности, затем был включен в империю Ахеменидов, а после достижения и укрепления независимости занял свое место среди государственных образований эпохи эллинизма. Отмечалось также и близкое типологическое сходство Вифинского государства с соседними царствами северной и центральной Малой Азии, обусловленное, во-первых, более прочным сохранением местных азиатских элементов в социально-экономической и политической структуре этих государств по сравнению с другими регионами эллинистического мира, во-вторых - значительным сходством тех политических условий, в которых происходило складывание этих монархий "второго ранга" в период диадохов[4]. Однако при исследовании конкретного исторического материала выясняется, что влияние, испытываемое Вифинией со стороны Персидской империи, по источникам прослеживается довольно слабо[5]. Общеэллинистический компонент (при всей очевидной условности такого определения) в структуре Вифинского государства, безусловно, преобладает, но значительное число фактов из истории династии может быть более или менее убедительно интерпретировано только при соотнесении их с фракийским "наследием" или с приведением аналогий из истории Понта, Каппадокии, Пергама. Поэтому представляется оправданной попытка проследить взаимодействие и синтез двух основных элементов вифинской государственности - собственно фракийского и общеэллинистического - на фоне анатолийского "субстрата", что может позволить выявить специфические черты монархической власти в Вифинии на всем протяжении от ее складывания до прекращения независимого существования царства[6].

Вифинскую βασιλεία возможно рассматривать в двух аспектах: статическом и динамическом. Первый из них состоит в изучении этого института в его "нормальном функционировании" - примерно по такой же схеме, которая была успешно апробирована в классическом исследовании Э. Бикермана "Государство Селевкидов". Оно включает в себя анализ царского именника и тронных эпитетов, правовых основ царской власти, ее сакрализации и внешней атрибутики, порядка наследования, повседневной жизни царского двора, основных направлений брачно-династической политики и т. д. Сюда же должно быть отнесено восстановление максимально полной генеалогии вифинского царского дома, по-скольку до недавнего времени эта задача решалась без углубленного анализа источников[7]. Динамический же аспект монархической государственности в Вифинии наиболее отчетливо проявляется при рассмотрении нередких в истории страны династических усобиц и смут, когда конкретные политические обстоятельства вступали в противоречие с правовыми нормами, регулировавшими порядок престолонаследия, что зачастую приводило к частичному изменению и модификации последних. Интересно, в частности, проверить, насколько применима к династической истории Вифинии теория "амфиметрических" кризисов, вызванных борьбой за престол сыновей царя от разных жен (ее автором является английский антиковед Д. Огден)[8].

Вопрос о времени обретения вифинцами своей государственности довольно сложен. Прежде всего, следует подчеркнуть, что династия вифинских правителей ни у древних авторов, ни в современной историографии не получила устойчивого наименования, восходящего к ее мифическому или реальному основателю, подобного таким, как Ахемениды, Аргеады, Селевкиды, Птолемеи, Атталиды и пр. Отсутствие такого "знакового" имени в некоторой степени роднит вифинскую династию с правящими домами европейской Фракии, где, насколько известно, сходные определения также отсутствовали: обычно говорится о царях одрисов, астов, сапеев и др. Применительно к вифинским царям в письменных источниках наиболее употребительной тоже является характеристика "ὁ δεῖνα βασιλεὺς· Βιθυνῶν", имеющая в ряде случаев (в официальных надписях) и "формульный" смысл. Таким образом, в вифинской государственности (особенно на ранних стадиях ее существования) структурообразующим элементом являлась не персональная власть того или иного правителя (как в государствах диадохов и их преемников), а, как и во Фракии, "национальная" составляющая[9].

Вполне закономерно, что именно фракийские традиции (возможно, взаимодействующие с еще более архаичными фригийскими[10]) в целом определяли развитие монархической власти в Вифинии с самого начала ее оформления. Достоверные сведения о Вифинии как об относительно самостоятельном государственном образовании, как уже отмечалось (гл. II, § 1), относятся только ко второй половине V в.: ни сообщение Аппиана (Mithr., 2) о правлении в Вифинии 49 (sic! - О. Г.) царей[11], ни информация Страбона (XII, 4, 3) и Стефана Византийского (s. v. Προῦσα) о некоем Прусии, время жизни которого должно было бы относиться к середине - второй половине VI в., всерьез приниматься не могут.

Вновь обратимся к сведениям Мемнона о первых правителях Вифинии: "Тогда (около 435 г., времени выведения афинской колонии в Астак. - О. Г.) у вифинов находился у власти Дидалс (Δυδαλσοῦ τηνικαῦτα τὴν Βιθυνῶν ἀρχὴν ἔχοντος). После его смерти правит Ботир (Βοτείρας), живший семьдесят пять лет. Ему наследует его сын Бас... Жил он семьдесят один год, из которых процарствовал (ἐβασίλευσε) пятьдесят. Его сын и наследник власти Зипойт... прожил семьдесят шесть лет, а обладал властью (κρατήσας δὲ τῆς ἀρχῆς) сорок восемь" (F. 12, 3-5). Прежде всего, здесь важна довольно точная хронология правления представителей вифинской династии: поскольку приблизительно известен момент смерти Зипойта, 280/279 г., годы его правления приходятся на 328/327 - 280/279, а Бас был у власти в 377/376 - 328/327 гг. Более чем шестидесятилетний период правления Дидалса и Ботира, исходя из известного, достаточно продолжительного срока жизни последнего, уместно разделить приблизительно пополам (или, быть может, отвести Ботиру чуть больше половины этого интервала): при этом получится, что он правил примерно с 410 г., а Дидалс - по-прежнему, как минимум, с 435 г. (скорее, с несколько более раннего времени). Разумеется, последние выкладки имеют всего лишь предположительный характер.

Данный пассаж Мемнона, несмотря на свою кажущуюся ясность, вызвал гипотетические замечания исследователей о предполагаемых особенностях передачи власти вифинскими династами V-IV вв. Так, Дж. Витуччи отметил, что Мемнон, возможно, не случайно не называет Ботира сыном Дидалса[12]. В отличие от этого мнения, которое в принципе может быть верным, идея Х. Берве о том, что Бас будто бы был свергнут своим сыном Зипойтом[13], абсолютно произвольна[14].

Отдельного рассмотрения заслуживают имена вышеназванных вифинских династов. Первое из них (известное в слегка различающихся вариациях) является, видимо, сугубо вифинским[15]; то же самое можно сказать и про эндемичное ЛИ Ботир[16]. Несколько иная ситуация складывается с именем Бас. Этимология этого антропонима остается не вполне понятной[17], неясно также и то, можно ли считать это имя специфически вифинским, поскольку оно зафиксировано и в других районах Малой Азии[18].

Еще более сложную проблему представляет собой трактовка ЛИ Зипойт. Его обычно также считают характерным только для Вифинии, хотя его происхождение неясно[19]. Имеются основания считать его все-таки принадлежащим к фракийскому ономастикону, как полагал уже Павсаний: "Зипойт... фракиец, судя по имени" (Ζυποίτης... Θρᾷξ γένος εἰκάζοντί γε ἀπὸ τοῦ ὀνόματος-V, 12, 7)[20]. Если верно предположение Д. Дечева, что этот антропоним восходит к фракийскому Ζίπα (сияющий, блестящий)[21], то допустимо предположить его калькированный перевод во фразе Мемнона (как мы помним, хорошо знавшего вифинскую историю II, возможно, имевшего доступ к собственно вифинским источникам): Ζιποίτης, λαμπρὸς - (sic! - О. Г.) ἐν πολέμοις - F. 12, 5).

Так или иначе, при всей неоднозначности трактовок ономастического материала, связанного с вифинской династией, едва ли могут оставаться сомнения в том, что в доэллинистический период исконные фрако-анатолийские политические устои в структуре вифинской βασιλεία были несомненно преобладающими. Характерно, что и в дальнейшем, вплоть до середины II в., у вифинских правителей туземные именные формы перемежались с греческими.

Так, известно, что у Зипойта I было четыре сына. Старший из них, ставший наследником престола, носил греческое Никомед (Memn., F. 12, 6). Как было показано в соответствующем разделе монографии, он зарекомендовал себя последовательным филэллином, и это обстоятельство привело датскую исследовательницу Л. Ханнестад к любопытному предположению, что первоначально этот монарх, как и его предки, носил коренное вифинское имя, но сменил его при вступлении на престол[22]. Один из младших братьев Никомеда обладал традиционным династическим именем Зипойт (Memn., F. 9, 5); как звали двух других сыновей Зипойта I (один из которых был уничтожен Никомедом в ходе той же междоусобицы, а второй остался в живых), в точности неизвестно, но на этот счет может быть высказано одно предположение.

Оно основано на данных "Плавания по Боспору" Дионисия Византийского, который упоминает очень глубокий залив Мукапорис с удобной гаванью на азиатском берегу пролива, который был "назван по имени некоего из царей Вифинии" (κέκληται δ᾿ ἀπό τινος- τῶν τῆς Βιθυνίας βασιλέων[23] - 96). Такой правитель ближе неизвестен, хотя имя Мукапорис/Мокапорис относится к числу весьма распространенных фракийских ЛИ и нередко встречается в Вифинии[24]. Особенно важно, что это имя входит во фракийский "царский" именник: так звали одного из членов царского дома одрисов[25], племени, родство с которыми прокламировалось в "официальной" генеалогии вифинов (см. гл.I, § 2). Видимо, под этим царем нужно подразумевать какого-то представителя боковой ветви вифинской династии, обладавшего определенными властными полномочиями, чей статус мог быть приравнен греческими современниками к царскому (этому способствовала существовавшая в Вифинии практика разделения страны на несколько полу/самостоятельных доменов в моменты династических кризисов, о чем подробно см. далее). Таковым вполне можно считать одного из двух братьев Никомеда I, который, подобно Зипойту "Вифину", мог обладать какими-то территориальными владениями (de jure под верховенством Никомеда?) в ходе "братоубийственной войны" 270-х гг. Кроме того, последний из оставшихся в живых сыновей Зипойта I, женившийся после смерти Никомеда на его вдове (Memn., F. 14, 2), мог обладать статусом, приближенным к царскому, и во время кризиса 250-х гг. Наконец, как отмечалось в гл.III, § 1, и данные Мемнона, и эпиграфические документы с Коса с большой степенью вероятности свидетельствуют о возможности разделения Вифинии между Зиэлом и кем-то из его противников (единокровных братьев) на протяжении 250-240-х гг.[26] Не исключено, что одного из них как раз и звали Мукапорисом. Другие возможности атрибуции этого имени кому-то из представителей вифинской династии значительно менее вероятны[27].

Показательно, что каждый из перечисленных здесь "кандидатов" считаться "царем Мукапорисом" должен был быть хорошо известным византийцам: с первым они могли воевать, будучи партнерами Никомеда I по Северной лиге; второго и третьего, как назначенных Никомедом гарантами прав его наследников (Memn., F. 14, 1), граждане Византия обязаны были поддерживать в их борьбе против Зиэла. Дионисий, без сомнения, очень широко использовал материалы по истории Византия в качестве источников своего сочинения, и как раз из них он мог почерпнуть информацию о Мукапорисе.

События первой половины III в. однозначно указывают на едва ли не главную роль династических кризисов во внутриполитической истории страны. Необходимо попытаться выявить механизм возникновения этих усобиц и закономерности их развития. Здесь самое время обратиться к рассмотрению концепции "амфиметрических" смут, сформулированной Д. Огденом (см. выше, с. 418). Английский историк исходит из того, что для монархов эллинистического мира, согласно македонской традиции, нормальной считалась практика полигамии, и это порождало большое количество споров за власть между сыновьями одного царя от разных жен[28]. Частое использование полигамии в государствах Аргеадов и Антигонидов, обусловленное тем, что, по мнению монархов, лучше было иметь слишком много наследников, чем слишком мало, отмечалось и Э. Кэрни[29]. Строго говоря, у нас нет полной уверенности в том, что сыновья Зипойта I происходили от одной матери, хотя эта возможность кажется все же более вероятной[30]. Но в какой мере применимы обозначенные выше положения к династической истории Вифинии? Безусловно, в ней имели место типично "амфиметрические" смуты - в ходе борьбы Зиэла с его сводными братьями, во время мятежа Никомеда (II) против отца (149 г.) и в период усобицы между Никомедом IV и Сокартом в 90-е гг., которые могли быть вызваны именно существованием при вифинском дворе полигамии или конкубината. Тем не менее здесь отнюдь не обязательно видеть воздействие македонской политической традиции: Арриан Флавий в передаче Евстафия сообщает, что полигамия (можно предположить, что речь идет о многоженстве вифинских царей, как-то повлиявшем на событиями истории Вифинии) могла иметь и собственно фрако-вифинские корни: "Говорит он (Арриан Флавий. - О. Г.) и о том, что у фракийцев был обычай иметь много жен, чтобы от них иметь многочисленных детей, а пошел этот обычай, как он сообщает, от их царя Долонка, у которого было много детей от многих жен" (Arr, Bithyn., F. 13 Roos = Eustath. ad Dionys., 322, p. 274, 37)[31]. Таким образом, фракийские установления могли играть определенную роль и в брачной политике вифинских монархов.

Фрако-фригийская антропонимическая традиция была продолжена Никомедом I, несмотря на его филэллинизм: очевидно, в период его правления местные имена членов царского дома воспринимались вифинским обществом гораздо лучше, нежели греческие. Чрезвычайно важную информацию об этом сообщает с опорой на "Вифиниаку" Арриана византийский автор Иоанн Цец: "Сын Зипойта, тот Никомед, который основал Никомедию, отец Пругия - Прусия, имевшего одну кость <вместо> всех зубов... Указанный Никомед, отец этого однозубого Прусия, основателя города Прусы у Олимпа, имел огромного пса молосской породы, очень ему преданного. Однажды пес увидел, что супруга Никомеда по имени Дитизела, фригийка родом, мать Прусия, Зиэла и Лисандры, играла с царем, и, подумав, что она враждебна ему, пес растерзал ей правое плечо, разорвав зубами мясо и кости. Она умерла на руках царя и была похоронена с величайшей пышностью в Никомедии в гробнице из позолоченного камня" (Tzetz., Chiliad., III, 950 = Arr., Bithyn., F. 63 Roos). Описание событий Цецем дает важный terminus post quern - время основания новой столицы, Никомедии (264 г.); отсюда следует, что дети Никомеда от второго брака к моменту его смерти ок. 255 г. действительно были еще очень малы. Кроме того, эти данные уточняют генеалогию вифинской династии, указывая, что у Зиэла была сестра Лисандра. Сложнее вопрос с упоминаемым Цецем[32] Прусием: предполагаемый сын Никомеда спутан византийским автором сразу с двумя омонимами: Прусием I и Прусием "Однозубым", сыном Прусия II, что делает его историчность, на мой взгляд, весьма сомиительной[33].

Отдельно следует остановиться на интерпретации имени третьего вифинского царя. В науке высказывалось мнение о том, что оно имеет фригийские корни[34], и это выглядит вполне вероятным в свете упомянутого выше фригийского происхождения матери Зиэла. Однако относительно недавно были получены данные, которые заставляют если не отвергнуть эту точку зрения целиком, to, по крайней мере, несколько скорректировать ее в пользу фракийского происхождения этого ЛИ. На серебряной чаше, обнаруженной в погребении из так называемой "Долины царей" в районе болгарского города Казанлык, выполнена надпись ΔϒΝΤΟΖΗΙΛΑϒΙΟΣ[35]. Имя владельца чаши, равно как и особо важный для нас в данном случае его патронимик Ζηίλα, имеют несомненные параллели с вифинскими ЛИ[36]. Проблема, однако, состоит в том, что для VI-V вв. (а именно так датируются и надпись, и само захоронение) крайне сложно предполагать появление вифинца в среде фракийской аристократии (тем более в регионе, удаленном на значительное расстояние от черноморского побережья): столь ранние контакты между Вифинией и европейской Фракией не зафиксированы. Это может заставить видеть во владельце фиалы этнического фракийца, что приводит к мысли о фракийском же происхождении ЛИ Зиэл (или, по крайней мере, о присутствии в этом имени некоего фракийского элемента).

Два преемника Зиэла на престоле носили исконно вифинское имя Прусий; так же звали и одного из сыновей Прусия II. Только после Никомеда II в царской фамилии окончательно утверждаются греческие имена: Никомед, Сократ.

Весьма любопытными представляются и конкретные указания источников на этническую идентификацию вифинской династии, хотя они требуют критической оценки. Никомед I, единственный представитель царского дома Вифинии, без каких-либо оговорок назван в "оракуле Фаэннис" "фракийским царем" (Zosim., II, 37, 1). Хотя это высказывание не содержит явного противоречия, трудно с уверенностью полагать, что оно отражает реальное отношение греков к Никомеду именно как к фракийцу: скорее, здесь нужно видеть особенности специфического "архаизирующего" стиля, характерного для пророчеств, исходящих из святилищ Аполлона (подробнее см. гл.III, § 1). Еще менее достоверна фраза Малалы, именующего вифинскую династию "македонянами" (VIII, 67): очевидно, в этом позднем источнике присутствует нивелирующий подход к державам эллинистического мира.

Проанализированный выше фрагмент Цеца стоит поставить в связь с сообщением Плиния Старшего о тех же драматических событиях, связанных с гибелью первой жены Никомеда. Римский автор сообщает: "Упоминается и (собака. - О. Г.) вифинского царя Никомеда, растерзавшая его жену Косингис, поскольку та играла со своим мужем" (memoratur et Nicomedis Bithyniae regis, uxore eius Cosingi[37] lacerata propter lasciviorem cum marito iocum - NH, VIII, 144). Общий контекст этих пассажей весьма схож, за исключением одной немаловажной детали: имени царицы. Затрудняет понимание информации Плиния то обстоятельство, что никакого женского ЛИ вроде Коси(н)гис ни в Малой Азии (Фригии?), ни где бы то ни было еще не обнаружено[38], что выглядит особенно странным на фоне конкретного указания Арриана/Цеца о происхождении Дитизелы[39]. Не исключено, что сообщение Плиния подверглось искажению из-за ошибки в рукописной традиции: первоначально в тексте могло стоять "uxore eius consanguinea", что придает этому пассажу совершенно неожиданный смысл: получается, что Никомед I мог быть женат на своей близкой родственнице!

Несмотря на кажущуюся парадоксальность такого варианта, исключать его отнюдь не следует. Нам не известно, кем была жена Зипойта I, но едва ли она могла принадлежать к греко-македонской политической элите. Туземные имена обеих жен Никомеда I свидетельствуют о том, что он, как и его отец, еще не был в полной мере признан эллинистическими владыками македонского происхождения равным партнером для установления династических связей. В таких условиях женитьба на родственнице[40] могла способствовать повышению авторитета вифинского царя и, что особо важно, закреплению его приоритетных прав на отеческий престол в условиях противостояния со своим братом (братьями) в нач. 270-х гг., если допустить, что данный брак был заключен именно в это время. Более вероятным кажется все же заключение этого альянса до названных событий, так как к тому моменту Никомед, скорее всего, был уже в зрелом возрасте; но в любом случае брак с Дитизелой должен был предоставить ему преимущества иеред его братьями-соперниками.

Не исключено, что брачно-династическая политика вифинских монархов уже в это время формировалась под некоторым воздействием македонских политико-правовых институтов. В частности, в науке отмечалось, что в эпоху борьбы диадохов для протагонистов большой политики важное значение приобрели браки с принадлежавшими к царской династии Аргеадов женщинами, по-видимому, позволявшие их мужьям приобретать соответствующий сакральный статус и претендовать на полноценную с точки зрения македонской традиции царскую власть[41]. Подобная же практика могла оформиться и в Вифинии, хотя, разумеется, у нас нет никаких конкретных данных о сакральной "составляющей" предполагаемого брачного альянса между Никомедом и его родственницей, фригийской княжной. Тем не менее достаточно значимым мог быть и собственно формально-юридический аспект подобной акции; династический кризис 250-х гг. подтверждает принципиальную возможность заключения довольно необычных (в том числе и кровнородственных) браков в вифинском царском доме и особую значимость этого средства династической политики в целом.

После смерти Дитизелы Никомед женился вторично: его супругой стала некая Этазета (Memn., F. 14, 1). о ее происхождении нет никаких сведений, но, исходя из ее имени[42], не стоит сомневаться в ее принадлежности к-среде местной фрако-анатолийской знати. Высокий статус Этазеты подтверждается тем, что именно ее детям по завещанию Никомеда были переданы права на престол в обход Зиэла, который был даже вынужден бежать от козней мачехи (Ibid.). Показательно, что один из сыновей Этазеты был наречен по имени первого вифинского царя Зипойтом (Полибий называет его "Тибойт" - IV, 50, 8): возможно, именно ему отводилась роль основного претендента на престол. Для обеспечения прав детей Этазеты перед лицом угрозы со стороны Зиэла был предпринят довольно нестандартный шаг: вдова царя была выдана замуж за его брата, причем, по словам Мемнона, организовали это "вифины" (F. 14, 2), видимо, те самые высшие круги местной знати, с которыми была тесно связана Этазета и которые, видимо, располагали определенными полномочиями в сфере государственного управления (об этом подробнее см. далее).

Оказавшись в столь непростой ситуации, Зиэл, как кажется, сумел обнаружить адекватный ответ на действия своих противников. В соответствующем месте монографии обосновывалось предположение о том, что Зиэл мог жениться на собственной сестре Лисандре, о которой нам известно из сообщения Арриана/Цеца: именно она и могла фигурировать как ἀδελφή в надписи из архива косского Асклепийона, автором которой в соответствующем месте монографии было предложено считать Зиэла. В условиях острого политико-династического кризиса, расколовшего всю страну на два враждебных лагеря, возможность получить дополнительное средство обоснования своих прав на трон за счет брака с сестрой была для изгнанного вифинского принца чрезвычайно актуальной, и то, что он сумел ею воспользоваться, характеризует его как весьма незаурядного и изобретательного политика. Не исключено, что претендент на вифинский престол при выборе супруги мог ориентироваться на опыт Птолемея II, если, как предполагалось, тот действительно стал его союзником, отойдя от выполнения обязательств перед наследниками Никомеда.

Разумеется, предположения о браках Никомеда I и Зиэла с родственницами высказаны здесь только в плане гипотез, надежного фактического подтверждения которым пока что не существует. Но следует подчеркнуть, что традиция женитьбы на сестрах не являлась чем-то исключительным для малоазийских династий: ее придерживались, к примеру, в IV в. правители Карии[43]. Если допустить существование такого обычая в Вифинии, то едва ли возможно думать о его фракийском происхождении: в самой Фракии аналогичные примеры, насколько мне известно, не зафиксированы. Возможно, здесь имело место влияние со стороны Ахеменидов, которое Д. Огден склонен видеть в восприятии практики кровнородственных браков Селевкидами[44]. Наконец, нужно отметить, что еще один случай кровнородственного брака в истории Вифинии (причем даже еще более экстравагантный!) действительно имел место: речь идет о кратковременной женитьбе Никомеда IV Филопатора на сестре отца (Gran. Lic., XXXV, 29, 7 - 30, 3). Выглядит совершенно очевидным смысл этого довольно странного брачного союза: посредством его Никомед, чьи права на престол не были бесспорными, пытался приобрести преимущество над своим соперником Сократом. Впрочем, успеха ему эта акция, скорее всего, не принесла: скорую смерть тетки Филопатора вряд ли возможно считать случайностью. Скорее всего, между вновь взошедшим на престол царем и его супругой произошел какой-то конфликт, завершившийся плачевно для последней.

В правление Зиэла произошло еще одно важное изменение в брачно-династической политике Вифинии. Вифинская династия породнилась с Селевкидами - одним из ведущих царских домов эллинистического мира. Замуж за селевкидского принца Антиоха Гиеракса была выдана дочь Зиэла, чье имя остается неизвестным (Porphyr., FGrH, 260 F. 32, 8 = Euseb., Chron., I. P. 251 Schoene)[45]. Вероятно, заключение этого брачного альянса в полной мере отвечало интересам обеих сторон: Гиеракс приобрел ценного союзника для борьбы с Атталом, а вифинский царь получил возможность поставить себя на один уровень в правовом отношении с великими державами. Это изменение ситуации, видимо, нашло свое выражение даже в системе летосчисления, применявшейся в малоазийских монархиях (хотя и не получившей широкого распространения, для чего она, видимо, и не предназначалась). Именно так могут быть поняты данные византийского автора IX в. Георгия Синкелла о каппадокийской, вифинской и понтийской династиях. Продолжительность их правления оценивается им соответственно в 160, 213 и 218 лет (Synk. Ed. Mosshammer: о Каппадокии: P. 332, 6-7 = Diod., XXXI, 19, 9; о Вифинии и Понте: P. 378, 30-32 P. 333,17-18, P. 332. 4-5). Обычно эти сообщения считаются крайне противоречивыми и ненадежными[46], однако тщательный анализ данных письменной традиции и нумизматических материалов позволяет прийти к выводу, что Синкелл воспроизводит здесь данные каких-то хроник эллинистического времени, в которых "отсчет лет царского статуса" ведется от момента заключения браков представителей династий трех "малых" монархий с Селевкидами. Введение этой политико-правовой нормы, судя по всему, вовсе не было навязано сирийскими царями; напротив, можно считать, что оно произошло по инициативе самих малоазийских правителей, знаменуя собой уравнивание их статуса с положением владык македонского происхождения. Из данных "Хронографии" Синкелла следует, что дочь Зиэла была выдана замуж за Антиоха Гиеракса ок. 235 г., и это вполне возможно в том случае, если брак ее родителей состоялся, как это предполагалось выше, примерно во второй половине 250-х гг.

В дальнейшем сын и внук Зиэла в своей брачно-династической политике сделали ставку на Македонию, что обусловливалось и внешнеполитической ориентацией Вифинии в кон. III - перв. пол. II в. Женой Прусия I стала, скорее всего, сестра Филиппа V Апама (см. гл.III, § 1). Исходя из иранского происхождения этого имени, ее обычно считают родившейся от брака македонского царя Деметрия с селевкидской принцессой Стратоникой[47]. Между тем имеются веские основания полагать, что ее матерью все-таки являлась другая жена Деметрия, эпирская принцесса Фтия[48]; на выбор же имени могло повлиять то обстоятельство, что она была первой женщиной в доме Антигонидов, родившейся после установления связей с Селевкидами, и ее назвали в честь "прародительницы" с этой стороны - Апамы, жены Селевка I.

Некоторые неоднозначные детали наличествуют и в трактовке браков Прусия II. Имя его первой жены Апамы, матери Никомеда Эпифана и сестры македонского царя Персея, известно из надписи, обнаруженной в Пирее[49]. Не вполне ясно, однако, когда именно и по каким причинам был заключен второй его брак - с дочерью или сестрой царя фракийцев-кенов Диэгила (App., Mithr., 6). Я. Зайберт, в частности, полагает, что время этого альянса установить не удается[50], однако, если следовать предложенной в гл.IV, § 1 трактовке сообщения Суды о Прусии "Однозубом", родившемся в данном браке (s. v. Ἀπολλωνίὰς λίμην), то гипотеза на этот счет может быть предложена. При допущении о том, что в 149 г., к моменту мятежа Никомеда против отца, Прусий "Однозубый" уже был совершеннолетним, женитьба Прусия II на Апаме и рождение их сына должны быть отнесены ко времени непосредственно после окончания Третьей Македонской войны в 168 г., и это хорошо согласуется с явным стремлением вифинского царя дистанцироваться от побежденного Римом его шурина Персея, проявившимся во время его визита в Рим[51]. Возникает предположение, что брак с сестрой Персея к атому моменту мог быть расторгнут Прусием или же она попала в опалу при никомедийском дворе; тем самым вновь ставится на повестку дня вопрос о существовании полигамии в вифинской династии.

Вполне закономерным выглядит и то, что в дальнейшем брачно-династическая политика вифинских монархов "смещается" в восточном направлении, в сторону Понта и Каппадокии: ведь именно с этими государствами были связаны наиболее важные и драматические события вифинской истории кон. II - нач. I в. Понтийское или каппадокийское происхождение выглядит наиболее вероятным для Нисы - жены Никомеда III Эвергета и матери Никомеда IV Филопатора (Memn., F. 22, 5) (впрочем, историчность ее иногда небезосновательно оспаривается; см. выше, с. 373). Глубокая вовлеченность последних двух царей Вифинии в отношения с Каппадокией и Понтом наглядно проявилась в их браках: третьей женой Эвергета стала сестра Митридата VI Лаодика (Just., XXXVIII, 1, 4; OGIS 345), а Филопатор взял в супруги Нису - ее дочь от Ариарата VI Каппадокийского (Gran. Lic., XXXV, 30, 2-3). Забегая вперед, можно отметить: установление родственных связей с этими правящими домами стало причиной того, что потомки последних вифинских монархов сумели включиться в систему римского "династического управления" на Востоке и играть некоторую политическую роль в течение нескольких десятилетий после гибели Вифинского царства.

Возвращаясь к проблеме фракийского наследия в структуре вифинской государственности, нужно отметить, что ранние монеты вифинских царей также не свободны от фракийского влияния, проявлявшегося в отражении некоторых местных культов[52]. На реверсе серебряной тетрадрахмы Никомеда I изображена богиня Бендида[53], а мужская фигура на драхмах этого же царя была отождествлена Т. Рейнаком с Аресом[54]. Почитание бога войны у вифинских племен далеко не случайно: специфической чертой царской власти в Вифинии долгое время оставался ее ярко выраженный военный характер.

Полибий в своем известном пассаже, гневно осуждая Прусия II, перечисляет его пороки: он был "трусом и бабой в военном деле" и "во всех случаях жизни проявлял дряблость души и тела"; поэтому если "ни один народ не выносил такого рода слабости в своих царях, то народ вифинский - в особенности" (XXXVII, 7, 1-3; пер.Ф. Г. Мищенко). Эд. Мейер видит в этом сообщении лишь доказательство воинственности вифинцев и существования у них чувства собственного достоинства[55], что трудно принять буквально[56]. Недостаточная компетентность Прусия II в военном деле не только была вызовом общественному мнению вифинцев, но и находилась в вопиющем противоречии с одним из основополагающих принципов вифинской βασιλεία (имеющим непосредственные точки соприкосновения с фракийскими установлениями)[57], Согласно которому каждый вифинский царь должен был быть умелым полководцем и отважным воином. Идеалом здесь могли быть династ Бас - ведь он своими победами "подготовил то, что македоняне отказались от Вифинии" (Memn., F. 12, 4), Зипойт, "прославившийся в войнах" (F. 12, 5), Зиэл, которого Арриан сравнивал по доблести с Гераклом (Arr., Bithyn., F. 64 Roos)[58], или Прусий I, которого Мемнон называет предприимчивым и многое совершившим (Memn., F. 19,1)[59] (характерно, что все эти сообщения, судя по всему, восходят к собственно вифинской традиции). Данная особенность сближала Вифинию с державой Селевкидов, военный характер которой особо подчеркивает Э. Бикерман[60], но означенная черта была присуща не всем эллинистическим государствам в равной мере. Так, в Птолемеевском Египте на первый план выдвигалась сакральная сущность монархической власти[61]. Постепенно, с правления Никомеда I, военный характер монархии в Вифинии начинает сочетаться с формируемым в официальной пропаганде образом монарха - покровителя религии, культуры и искусств, который с середины II в. становится преобладающим (Gran. Lic., XXXV, 29, 3-5; см. также эпиграфические свидетельства о филэллинской деятельности Прусия II и Никомедов II-IV в соответствующих главах монографии).

В правление Зипойта фрако-анатолийские элементы в организации вифинской государственной власти впервые вступают во взаимодействие с общеэллинистическим компонентом. Ярким свидетельством этого стало принятие им в 297/296 г. после победы над Лисимахом титула царя и учреждение вифинской царской эры[62]. Однако Диодор называет Зипойта "ὁ βασιλεύς τῶν Βιθυνῶν", рассказывая о событиях 315 г. (XIX, 60, 3), и К. Ю. Белох на этом основании сделал вывод, что монархическая форма правления и титул βασιλεύς в Вифинии, как и во Фракии, были традиционными[63]. Это мнение не разделяется современными исследователями[64], поскольку Диодор, видимо, не придерживался точной терминологии[65], а гораздо лучше осведомленный в вифинской истории Мемнон называет Зипойта "ὁ Βιθυνῶν ἐπάρχων" (F. 6, 3). Впрочем, и здесь остаются некоторые нерешенные проблемы, ибо Мемнон ни разу не говорит о царской власти Зипойта (даже рассказывая о событиях после 297 г.) и, напротив, подразумевает таковую у его отца Баса.

Безусловно, 297/296 г. стал значительным рубежом в истории вифинской династии. Предпринятый Зипойтом политико-юридический акт вполне следовал действиям диадохов, провозгласивших себя царями по примеру Антигона Одноглазого, и представлял собой "классически правильный" пример принятия титула βασιλεύς· в результате победы над владыкой македонского происхождения, уже обладавшим царским титулом в течение нескольких лет. Вифинский династ посредством этого шага явно стремился утвердиться в политической системе, созданной новыми властителями[66], и его действия оказались весьма привлекательными для его современников - правителей, не принадлежащих к элите греко-македонского мира, но имевших все основания повысить свой статус вслед за новоиспеченным вифинским монархом. к их числу следует отнести, прежде всего, Митридата I Понтийского[67], а также, возможно, и Спартока III Боспорского[68]. Именно это обстоятельство (наряду с введением отсчета "лет царского статуса" от заключения браков с Селевкидами), на мой взгляд, является одним из наглядных проявлений существования общего политико-правового пространства, в котором действовали правители формирующихся малоазийских государств. Это, в свою очередь, служит одним из оснований к тому, чтобы объединять монархии северной и центральной Малой Азии в особый политико-географический комплекс, характеризующийся целым набором специфических черт[69].

Было бы ошибкой полагать, что с началом эпохи эллинизма и восприятием элементов македонской государственности фракийские традиции в истории Вифинии сразу теряют свое значение. Напротив, их присутствие и весьма ощутимое влияние фиксируются в течение весьма длительного времени - практически до конца независимого существования царства. И наиболее отчетливо эти архаичные устои, вступавшие во взаимодействие с установлениями иного происхождения, проявлялись в моменты нередких в истории страны династических смут. Если в III-IV главах монографии эти события анализировались в основном с точки зрения фактологии, то здесь уместно рассмотреть их правовую составляющую.

Начнем с "братоубийственной войны" 270-х гг. Как следует из сообщения Мемнона, Зипойт I завещал власть старшему из своих сыновей, что вполне естественно и было типично как для эллинистических держав, так и для Фракии[70]. Однако неясным кажется статус остальных его детей. В источнике говорится о Зипойте II: ὃς τῆς Θυνιακῆς ἐπῆρχε Θρᾴκης (Memn., F. 9, 5), что расценивается многими исследователями как свидетельство захвата им этой области[71]. Более обоснованной представляется несколько иная версия этих событий. Кажущийся более точным по контексту перевод слова ἐπῆρχε как "управлял" (а не "владел", согласно В. П. Дзагуровой), может указывать на то, что власть в Финийской Фракии не была узурпирована Зипойтом, а принадлежала ему на основании определенного наследственного права[72]. Терминологию сообщения Мемнона можно сопоставить с мнением тех исследователей, которые считают, что Понтийское царство было разделено на эпархии[73]; подобного рода территориально-административной единицей в составе Вифинии могла быть и Финийская Фракия (хотя аналогия тут, конечно, весьма относительная). Господство Зипойта в этой области, при всей отрывочности сведений о нем, напоминает власть фракийских парадинастов[74], а сама ситуация 280-278 гг. в Вифинии несколько сходна с положением дел во Фракии, когда после смерти царя одрисов Котиса I (359 г.) разгорелась борьба за власть между Керсоблептом, Амадоком и Берисадом, завершившаяся разделом царства[75]. Уместна параллель и с эпизодами I в. н. э., когда римляне после смерти фракийского царя Реметалка I разделили власть в стране между его сыном Котисом и братом Рескупоридом (Tac., Ann., II, 64), а затем передали господство над отдельными районами Фракии детям Котиса и Реметалку - сыну Рескупорида (III, 38).

В подробно рассмотренном ранее конфликте между Зиэлом и детьми Никомеда I от второго брака особо примечательными кажутся сразу несколько моментов формально-юридического плана. Во-первых, довольно непонятным кажется указание Мемнона на то, что Никомед записал наследниками своих детей от второго брака (κληρονόμους μὲν τοὺς ἐκ τῆς δευτέρας γυναικὸς γράφει παῖδας), а не кого-то одного из них. Схожий эпизод, имевший место более чем через сто лет после описываемых событий, изложен Юстином: "Прусий (II. - О. Г.) задумал убить своего сына Никомеда, так как... заботился о младших своих сыновьях, прижитых им от мачехи Никомеда" (Just., XXXIV, 4, I)[76]. Завещание царской власти не одному, а нескольким наследникам, вне какой-либо связи с практикой регентства или обычного соправительства, в корне противоречило бытовавшему в эллинистических монархиях принципу, согласно которому суверенная власть целиком переходила только к одному правомочному лицу[77]. Не следует ли видеть в этих действиях вифинских царей проявление каких-то архаичных установлений, вероятно, также фракийского происхождения?

Роль женитьбы брата Никомеда на его вдове Этазете уже рассматривалась выше. Наконец, события 255-253 гг. положили начало закреплению в истории вифинской династии еще одного типичного для эллинистического мира принципа: праву царя назначать своего преемника особым распоряжением, отступая от передачи власти старшему сыну[78]. Конфликты, вызванные противоречием двух систем престолонаследия: одной - основанной на праве первородства, другой - на праве монарха распоряжаться своим "достоянием" - царской властью - по собственному усмотрению, были нередки в державе Селевкидов[79]; не избежала их и Вифиния. В рассматриваемом здесь эпизоде развязанная Зиэлом гражданская война завершилась для него успешно; из этого следует, что осуществлению официально выраженной воли Никомеда I воспрепятствовало реальное соотношение военно-политических сил.

Воцарение Зиэла сопровождалось отдельными неоднозначными деталями, которые уже в течение длительного времени привлекают внимание исследователей. Специфика вифинской βασιλεία определенным образом отразилась в титулатуре Зиэла в его письме "совету и народу Коса" - βασιλεὺς Βιθυνῶν Ζιαήλας (См. анализ этого документа в гл.III, § 1). Употребление в официальном документе определения-этникона в сочетании с именем царя и самим титулом βασιλεύς - крайне редкое явление для эллинистической эпохи. На этом основании некоторые антиковеды пытались провести параллели между Вифинией и Македонией (где также встречались подобные официальные формулы), усматривая сходство в общественной психологии вифинцев и македонян с якобы присущим ей "сильным национальным самосознанием" (keen national consciousness)[80]. Хотя отрицать факт определенной этнической и политической консолидации вифинцев в IV-III вв. не следует, подобные выводы строятся на слишком зыбких основаниях и едва ли могут быть приняты. Не имея возможности каким-либо иным образом объяснить столь необычное словоупотребление, многие историки склонны видеть в нем следствие ошибки царского секретаря, недостаточно основательно знакомого с особенностями общепринятых норм царской титулатуры[81].

Однако эта версия не дает убедительного ответа на вопрос об особенностях приводимой в надписи титулатуры: ведь титул Зиала в том виде, в каком он приведен в документе, - это в любом случае не описка, а результат выражения каких-то политико-правовых норм, пусть даже не вполне соответствующих общеэллинистическим образцам[82]. По понятным причинам подобная формулировка с употреблением этникона не могла быть отнесена к представителям царских родов Селевкидов или Птолемеев - тем суверенам, чья власть носила исключительно личный характер и нисколько не отождествлялась с "национальной" монархией[83]. Однако в истории Фракии имел место отраженный в эпиграфических памятниках инцидент, рассмотрение которого с большой долей вероятности способно помочь в объяснении того "уникального исключения"[84], какое являет собой титул Зиэла.

Дело в том, что близкая по форме титулатура засвидетельствована и для уже упоминавшегося Реметалка II: βασιλεύοντος Θρακῶ[ν Ροιμητάλκου][85] и Ροιμητάλκου Θρακῶν βασιλέως (IGB I 378). Характерно, что в более ранних надписях он именовался династом, но после описанных Тацитом событий (Tac., Ann., II, 67; III, 38; IV, 5; 47), приведших к фактическому объединению страны под его началом, принял новый титул, до того не употреблявшийся[86]. Появление еще одного соответствия между монархической властью во Фракии и Вифинии показательно само по себе, однако сходство не исчерпывается только этой деталью. Ведь Зиэл занял престол после длительной и упорной борьбы за власть, и не исключено, что до того, как им была одержана окончательная победа, ему пришлось идти на компромиссы. Следует особо подчеркнуть: Мемнон говорит о заключении между враждующими сторонами каких-то договоров, приведших к установлению мира (F. 14, 2); и можно допустить, что их результатом стало принятие промежуточных решений, включавших в себя как крайнюю меру даже временное разделение территории Вифинии между Зиэлом и его противниками (подробнее см. гл.III, § 1). Фактическое сохранение единства страны и подчеркивание его (а, следовательно, и легитимности собственного правления) с помощью пропагандистских средств оставалось для Зиэла (как и для Реметалка во Фракии) очень важной задачей даже спустя многие годы после его воцарения, причем, судя по всему, реальное господство над всей территорией страны Зиэлом было установлено далеко не сразу. Можно предположить, что именно на достижение этой цели и было направлено употребление необычной формулы βασιλεὺς Βιθυνῶν. Впрочем, как было показано в соответствующем месте данной монографии, на момент ее появления в письме косцам, скорее всего, реальное единовластие еще не было Зиэлом достигнуто.

Восстановление аналогичного титула в надписи Никомеда IV из Афродисия было предложено английской исследовательницей Дж. Рейнольдс[87], причем исследовательница, видимо, следует логике С. Доу и Ч. Эдсона, объясняя появление данной формулы тем, что она была употреблена в письме, адресованном гражданам независимого государства, а не собственным подданным. Тем не менее, если датировать этот документ временем, когда Никомед IV вернул себе престол после узурпации Сократа Хреста и вновь установил контроль над страной (ок. 90 г.) (а Дж. Рейнольдс не исключает и такой возможности), то появление этой формы титулатуры может оказаться вполне обоснованным. Остается в целом неясным, как именно была разделена территория Вифинии между двумя враждующими претендентами на престол, на каких основаниях ими чеканились собственные монеты и имелись ли к тому какие-либо конкретные правовые (договорные?) предпосылки; но то, что почва для такого развития событий была подготовлена архаичными особенностями вифинской государственности, представляется довольно очевидным.

Конфликт, вызванный завещанием Никомеда I и его произвольной трактовкой заинтересованными сторонами, получил неожиданный отклик спустя приблизительно тридцать лет после его окончания. В 220 г. во время войны между Прусием I и византийцами последние решили дестабилизировать положение своего врага, вызвав из Македонии нашедшего там убежище Зипойта (Тибойта), сводного брата Зиэла (Polyb., IV, 50, 1). Византийцы, как сообщает Полибий, намеревались выдвинуть его в качестве претендента на вифинский престол: (οἱ δὲ Βυζάντοι... ἐπί τε τὸν Τιβοίτην ἐζαπέστελλον... ἐδόκει γὰρ οὐχἧττον ἡ Βιθυνῶνἀρχὴ Τιβοίτῃ καθήκειν ἤ Προυσίᾳ διὰ τὸ πατρὸς ἀδελφὸν αὐτὸν ὐπάρχειν τῶ Προυσία - IV, 50, 8-9). Из источника, впрочем, отнюдь не следует, что династические права Зипойта были предпочтительны[88]; скорее, они признавались лишь византийцами, чью акцию Д. Браунд расценивает как продолжение прежних опекунских обязательств, включавших в себя "предоставление военной силы против узурпации"[89]. Мнение Ф. Уолбэнка, будто бы ни Зиэл, ни Прусий I не имели законного царского титула, о чем свидетельствует оказанная Зипойту поддержка, не кажется убедительным: события конца 250-х гг. уже потеряли свою актуальность, а действия византийцев и Македонии следует рассматривать как попытку воспользоваться сложившейся на тот момент внешнеполитической конъюнктурой, а не как проявление правовых норм, связанных с "внешним опекунством". Ни о каких волнениях в Вифинии, вызванных неожиданно возобновившимися претензиями Зипойта на престол, источники ничего не сообщают; скорее всего, их просто не было.

Другая ситуация, связанная с назначением царем своего преемника в обход старшего сына, создалась в 149 г. Прусий II, очевидно, не будучи уверен в действенности распоряжения, которое предоставило бы право на престол его младшим детям, родившимся от брака с дочерью или сестрой царя фракийского племени кенов Диэгила (App., Mithr., 6), решил прибегнуть к более простому, с его точки зрения, средству - тайному убийству старшего сына, Никомеда. Это решение могло быть составной частью своеобразной "панфракийской" политики, отдельные проявления которой, кажется, имели место во второй половине царствования Прусия II. Суть ее заключалась в династическом и внешнеполитическом сближении с фракийским властителем, в отходе от последовательного филэллинизма и в ориентации на интересы наименее эллинизированных слоев вифинского общества. Однако замысел царя не осуществился; Никомед II, пользовавшийся симпатиями вифинцев и поддержкой Пергама, сверг своего отца, а затем убил его[90].

Наконец, династический кризис, вызванный (при участии Митридата Евпатора) борьбой за престол между Никомедом Филопатором и Сократом Хрестом в 90-80-х гг., по крайней мере внешне вполне соответствует типичным для эллинистического мира "амфиметрическим" смутам (хотя в его развитии, как было показано выше, занимали определенное место и собственно фракийские устои).

Все эти разобранные выше сходные между собой события, видимо, имеют в своей основе связанные общим происхождением юридические нормы, регулировавшие порядок наследования царской власти и допускавшие возможность расчленения страны на отдельные области, которые передавались во владение тем или иным представителям царской семьи. При этом не исключалась вероятность "разделения" самой суверенной власти, хотя чаще верховное правление оставалось за одним из членов династии. Существование подобной практики, конечно же, никоим образом не способствовало сохранению стабильности внутри страны, хотя в отдельные моменты оно могло играть и положительную роль, приглушая остроту внутридинастических смут. Любопытно, что в чем-то сходное обыкновение разделения власти между представителями царского дома засвидетельствовано источниками в Македонии V в. до н. э. Так, свои "уделы" некоторое время имели братья македонского монарха Пердикки II (ок. 454-413 гг.), однако царями они не именовались (Thuc., II, 100, З)[91]. Еще более показательно существование института "двоецарствия" в Эпире, где его функционирование прослеживается гораздо отчетливее[92]; однако вряд ли здесь возможно говорить о каком-то генетическом родстве царской власти в Вифинии и Эпире. Скорее, нужно допустить, что появление близких по форме правовых установлений, регулирующих функционирование властных механизмов в двух государствах, было порождено некоторым сходством принципиально важных черт их исторического развития. Главной из них может считаться ограничение царской власти сильной племенной аристократией, способной оказывать непосредственное влияние на ход династических кризисов и реально контролировать состояние дел в государстве.

При минимальном количестве сведений о внутриполитической истории Вифинии существование и функционирование этой социальной силы может быть прослежено лишь предположительно, но, что характерно, проявлялось оно исключительно в критические моменты истории страны. Во-первых, упоминание этноса как "носителя государственности" присутствует (как отмечалось, с известной долей предположительности) в трех эпиграфических документах: в титуле βασιλεύς Βιθυνῶν, связанном с именами Зиэла и Никомеда Филопатора, и в надписи из Каллатиса (о ней см. с. 203), причем в тексте последней "вифины" фигурируют как вполне самостоятельная политическая величина, не связанная ни с кем из монархов. Во-вторых, довольно показательный материал содержится и в письменной традиции.

Так, явно не случайной выглядит и характеристика восставшего против Никомеда I его брата Зипойта как Ζιποίτης ὁ Βιθυνός (Memn., F. 9, 5): выступив против филэллинского курса нового царя, он должен был апеллировать к исконным традициям вифинского общества, и в данном случае его "этническое" прозвище могло означать некий противовес и политике, и даже греческому имени его противника (если оно действительно было выбрано тем "ad hoc"!). Вполне закономерно, что в ходе того же конфликта большинство вифинской знати должно было поддержать Зипойта Вифина, и потому именно против него и был направлен первый удар союзных Никомеду галатов (F. 11, 5). Разумеется, остаются совершенно неясными причины, вынудившие Никомеда завещать власть детям от второго брака, но отнюдь не исключено, что Этазета как представительница коренной вифинской аристократии пользовалась в ее среде несравненно большим авторитетом, нежели прежняя жена царя, иноплеменница Дитизела (хотя нельзя забывать и о возможности родства последней с Никомедом). Именно это обстоятельство и могло предопределить решительную позицию вифинов ("дворцовой парши", по определению Х. Хабихта[93] ), выступивших в поддержку cыновей Этазеты в ходе междоусобной войны 250-х гг. (F. 14, 2). Наконец, как было показано в гл.IV, § 3, именно представителям высшей вифинской знати могло быть передано формальное руководство страной во время оккупации ее Митридатом Евпатором в ходе первой войны с Римом (F. 25, 2). Все эти сообщения не могут, конечно же, считаться безусловно надежным доказательством истинности предлагаемой здесь гипотезы; но они содержатся в произведении Мемнона, хорошо знавшего вифинскую историю и, как неоднократно подчеркивалось, скорее всего, использовавшего собственно вифинские материалы. Это, на мой взгляд, заставляет относиться к ним с самым пристальным вниманием.

Итак, сосуществование и взаимодействие в Вифинии механизмов, ограничивающих царскую власть, - института, напоминающего фракийскую парадинастию и приводившего иногда к разделению страны на несколько доменов, власть в которых принадлежала тем или иным представителям династии, а также влияние на ход государственных дел родовой аристократии (каким-то образом институционально оформленного?) могут считаться весьма специфической чертой, характеризующей своеобразие вифинской βασιλεία. Но наряду с этим в эпоху эллинизма монархическая власть в Вифинии, как уже неоднократно подчеркивалось, формировалась и эволюционировала под влиянием традиций великих эллинистических держав, в которых задавала тон македонская политическая практика.

В развитии данного процесса можно выделить два этапа. Первый из них - период первичного синтеза фрако-анатолийских и общеэллинистических элементов государственности, происходивший с попеременным преобладанием то одних, то других. Попытки Зипойта поставить себя на один уровень с другими суверенами, приняв царский титул, имели определенный вес, но в целом не принесли желаемых результатов. Только Никомед I, по словам М. И. Ростовцева, заявил о себе как "греческий царь с греческим именем и греческой столицей"[94], чему способствовала прежде всего проводившаяся им филэллинская политика. В дальнейшем в деятельности вифинских монархов"(прежде всего, Зиэла и Прусия II) имели место отдельные "рецидивы" политики, основой которой были фракийские традиции.

Этап развития вифинской государственности практически в полном соответствии с традициями и образцами эллинистических монархий берет начало в период царствования Никомеда II. В это время окончательно складывается концепция божественного происхождения царской власти, что нашло отражение в эпиграфических памятниках, связанных с именами Никомеда II и его матери Апамы[95]. Никомед II первым в вифинской династии принял почетное имя и был назван Эпифаном; его преемники тоже последовали этому примеру и получили эпитеты Эвергет и Филопатор[96]. Характерно, что сын и внук Никомеда Эпифана сохраняли на своих монетах его изображение[97]; наряду с введением датировки монет по годам царской эры данное обстоятельство расценивается как проявление желания считать воцарение Никомеда II новым основанием династии[98] и тем самым еще резче подчеркнуть разрыв не только с самой личностью непопулярного Прусия II, но и с его политикой. Только в правление Никомеда Филопатора в кризисных событиях, связанных с борьбой за престол и отчасти инспирированных извне, вновь проявились архаичные фракийские установления (хотя их смысл и содержание к тому времени, вероятно, уже значительно трансформировались).

В Вифинии, как и в других эллинистических государствах, царь de jure сосредоточивал в своих руках всю военную и государственную власть[99]. При вифинском дворе отмечено присутствие "друзей" царя[100] и, возможно, телохранителей (σωματοφύλακες) (App., Mithr., 5). Насколько можно судить по данным нумизматических и нарративных источников, внешняя атрибутика вифинских царей тоже не была чем-то необычным: среди знаков царского достоинства фигурируют диадема и пурпурное одеяние[101].

Совсем немного из-за скудости источниковых данных известно и о повседневной жизни вифинского царского двора. Судя по всему, при Никомеде I он стал центром культуры, науки и искусств, о чем свидетельствует деятельность скульптора Дидалса (см. с. 194), изысканных нравов и роскоши (Athen., I, 7, d-f). Традиционным видом времяпрепровождения и этого монарха, исходя из сообщения Арриана в передаче Цеца (Tzetz., Chiliad., III, 950 = Arr., Bithyn., F. 63 Roos) и некоторых его преемников, в частности Прусия II (App., Mithr., 2; Suid., s. v. Θηρία), являлась охота, для чего в Вифинии существовали весьма благоприятные условия[102]. Несмотря на кризис в политическом и экономическом положении Вифинии в начале I в., никомедийский двор продолжал славиться чрезмерной роскошью[103], а также испорченностью нравов (Suet., Caes., 8; 52; Dio Cass., XLIII).

Не вполне ясно, где и как завершали свой жизненный путь представители династии. Известно, что при Никомеде I их хоронили в столице, Никомедии (Tzetz., Chiliad., III, 950 = Arr., Bithyn., F. 63 Roos), и это выглядит вполне естественным. С царским захоронением, как указывалось во введении книги, предположительно могут быть отождествлены ограбленные еще в древности гробницы у селения Уч Тепелер неподалеку от г. Измид. Однако вопрос о месте погребения Прусия I не имеет пока однозначного разрешения: из сообщения Диона Хризостома (XLVII, 17), к сожалению, непонятно, был ли этот царь похоронен в Никомедии или Прусе-Олимпийской[104]. Сомнения имеются и относительно Прусия II: богатый монументальный саркофаг в окрестностях Никеи, сохранившийся до сих пор, иногда считают его гробницей[105].

Очевидно, в условиях крайнего недостатка источникового материала, освещающего социально-экономическое развитие Вифинского царства, и эта сфера его истории должна в основном также рассматриваться через призму государственной деятельности царского дома (равно как и в связи с положением греческих полисов в составе монархии). В Вифинии, как и в других эллинистических царствах, вся территория страны, за вычетом земельных владений полисов, входила в категорию царских владений - χώρα βασιλική[106]. Об этом свидетельствуют, в частности, два сообщения Цицерона в датируемой самым началом 63 г. речи о земельном законе Публия Сервилия Рулла. В первом из них оратор говорит о стремлении децемвиров продать "все земли, города, соляные промыслы, словом, всю Вифинию" (omnis agros, urbis, stagna, portus, totam denique Bithyniam - De leg. agr., II, 40); во втором пассаже речь идет о царских землях Вифинии (agros Bithynniae regios), доходы с которых на тот момент получали публиканы (50). Если Цицерон здесь точен, а не перечисляет все достояние Вифинии обобщенно и собирательно, то на основании его высказываний можно сделать вывод о большом удельном весе в экономике Вифинии таких ее элементов, как морские порты и соляные варницы. о верховной собственности царя на землю и зависимое население (видимо, как-то связанное с ней) свидетельствуют и данные о дарении Никомедом Эвергетом рабов Дельфийскому святилищу (OGIS 345).

Подобно другим эллинистическим монархам[107], вифинские монархи активно насаждали и расширяли систему военных поселений на царских землях, решая тем самым одновременно и экономические и военные задачи. Данные о подобных поселениях имелись ранее только относительно территорий, контроль вифинских царей над которыми был спорным, - Мизии (см. гл.IV, § 2, прим. 145) и Фригии Эпиктет (см. гл.III, § 2, прим. 357); то есть здесь наиболее правомерно говорить о выведении катойкий как средстве закрепления военно-политического присутствия Вифинии в регионах, становившихся объектами ее вооруженного соперничества с соседями. Тем не менее, недавно немецкий исследователь Т. Корстен на основании тщательного анализа эпиграфического и археологического материала эллинистического времени из округи Прусы-Олимпийской и Никеи пришел к выводу, что и в этих собственно вифинских землях существовала подобная же практика. Лица, носившие негреческие имена и погребенные под качественными и дорогими могильными стелами (некоторые из них несут изображение всадника), по его мнению, "были военными колонистами и как таковые являлись владельцами поместий; либо после службы, либо во время ее (с тем, чтобы они могли оплачивать свое воинское снаряжение) им предоставлялись земельные участки, на которых (и за счет которых) они могли жить"[108].

На всем протяжении периода государственной самостоятельности Вифинии только корона обладала официальным правом выпуска бронзовой, серебряной и золотой монеты, что, разумеется, было важнейшим источником пополнения царской казны. Впрочем, бурные события последних десятилетий независимого существования государства показали, что контроль царей над монетным делом оказывался в отдельные моменты времени весьма эфемерным.

* * *

Вифинское царство в результате реализации завещания Никомеда IV разделило судьбу других эллинистических государств, включенных в Римскую державу не силой оружия, а посредством иных форм политической экспансии Рима в Восточном Средиземноморье. Выхода из последнего в истории страны династического кризиса представителям правящей династии обнаружить не удалось, и нестабильное положение царского дома оказалось одним из факторов, приведших к крушению вифинской государственности. Чем же объясняется непрочность организации государственной власти в Вифинии?

Можно назвать две главные причины. Первая из них - некоторая отсталость политических институтов вифинского общества, восходящая (по крайней мере, отчасти) к фракийскому наследию и далеко не всегда соответствовавшая историческим условиям эпохи эллинизма. Консервативность отдельных устоев вифинской государственно-политической системы значительно затрудняла нормальную передачу власти и вела к многочисленным смутам, заговорам и узурпациям - явлениям, и без того достаточно широко распространенным в истории эллинистических династий. Несмотря на это, продолжительность правления каждого из восьми вифинских царей была весьма значительна - от двадцати лет у Никомеда IV, дважды лишавшегося престола, до почти половины века у Зипойта и Прусия I! В этом, наверное, следует видеть один из парадоксов истории Вифинии.

Вторая причина видится в сложности синтеза различных традиций государственности и невозможности их органичного соединения в рамках единого института монархической власти. В данном аспекте положение Вифинии было довольно своеобразным: ведь в этой стране греко-македонская цивилизация вступала в контакт не с чисто азиатским субстратом, а с элементами общественных отношений, характерных для племен европейских фракийцев, приобретшими, кроме того, ряд своеобразных черт в результате слияния с анатолийскими и, возможно, иранскими традициями. Взаимодействие столь различных факторов часто приводило к довольно неожиданным результатам, и можно констатировать, что определение эллинизма как периода, лишенного стабильности и характеризующегося поиском во всех направлениях[109], находит убедительное подтверждение в становления и эволюции царской власти в Вифинии.

Как завершающая страница ее истории должна расцениваться деятельность на исторической арене последних (побочных) представителей царского рода уже после аннексии Вифинии Римом. В гл.IV, § 3, довольно подробно обосновывалось предположение о том, что имеются основания говорить даже о двух ветвях такоиых[110]. Первую из них образовали дети "Пилемена" - сына Никомеда Эвергета, возведенного им под этим династическим именем на пафлагонский престол. Одного из них звали также Пилеменом[111], а другого Атталом[112] (Strabo, XII, 3, 1; App., Mithr., 114; Dio. Cass., XLVIII, 33, 5; Eutrop., VI, 14, 1; Suid., s. v. Πομπήϊος). Аттал Эпифан умер (вероятно, после брата) в 41/40 г., и его преемником на троне стал тетрарх галатов тектосагов Кастор, с вифинской династией уже никак не связанный.

Самыми же последними потомками вифинских царей следует считать Ликомеда - сына Нисы, жены Никомеда Филопатора, и его дочь Ородалтис, матерью которой с большой вероятностью являлась Орсабарис, дочь Митридата Евпатора. Ородалтис, состоя в родстве и с понтийской, и с каппадокийской, и (формально, так как ее отец, видимо, не являлся законным сыном Никомеда Филопатора) с вифинской династией, также обладала достаточно высоким властным статусом, хотя, разумеется, в сугубо локальных масштабах: она правила в Прусиаде-Приморской, бывшем. Киосе. Эта правительница не сыграла никакой реальной роли в политической жизни того времени, но появление ее весьма символично. В сложной и запутанной политико-династической ситуации в Анатолии и Причерноморье I в. при отсутствии прямых наследников древних властителей царская власть нередко передавалась римлянами женщинам из среды местной аристократии, которые должны были служить послушными проводниками внешней политик сената[113]. Несмотря на то что власть этих правительниц часто носила сугубо марионеточный характер, в формально-юридическом отношении их престиж мог быть довольно высоким. Именно так, судя по всему, и произошло с Ородалтис: выглядит очень вероятным, что как раз с окончанием ее правления, приходящимся на 22 г., Георгий Синкелл синхронизирует завершение правления и вифинской и понтийской династий, начало которых он связывает с установлением брачно-династических связей этих правящих домов с Селевкидами (Synk. P. 378, 30-32 P. 333,17-18, P. 332. 4-5 Ed. Mosshammer). Последние реликты старых традиций эллинистической государственности в Малой Азии окончательно уходили в прошлое: на смену им шло утверждение римского господства во всех сферах государственной жизни и идеологии.

* * *

В приводимой ниже генеалогической схеме вифинской династии суммирована информация, изложенная как в данной главе, так и в других частях монографии. В ней учтены все прямые и побочные представители вифинского царского дома, существование которых прослеживается по источникам (на основании хотя бы единичных упоминаний); этим она существенно отличается от тех стемм вифинской династии, которые составлялись ранее[114]. Определена предположительная степень родства последних вифинских царей с малоазийскими правителями I в., являвшимися объектами дипломатических манипуляций Рима уже после аннексии Вифинии. Указаны уточненные данные пребывания у власти правителей, занимавших вифинский престол, годы смерти тех или иных представителей династии, предположительные даты заключения наиболее важных династических альянсов.

§ 2. Греческий полис в составе Вифинской монархии

Нет необходимости специально останавливаться на том значении, которое имеет проблема взаимоотношения полиса и центральной власти в эллинистической монархии: она правомерно считается одним из краеугольных камней для понимания самой сущности эллинизма[1]. Разумеется, процесс выстраивания и последующего функционирования связей между полисом и царской властью в различных регионах эллинистического мира не представлял собой чего-то единого; можно говорить лишь о том, что только наиболее принципиальные особенности отношений этих двух элементов эллинистической государственности воспроизводились (разумеется, с теми или иными вариациями) в большинстве эллинистических государств. Детали же их взаимодействия должны рассматриваться в каждом конкретном случае специально, и исследователю нужно быть готовым к тому, что полученные результаты не поддадутся однозначной трактовке и едва ли смогут уложиться в заранее предопределенные схемы.

Вопросу о положении эллинских полисов в составе Вифинского царства до сих пор не уделялось специального внимания. В условиях недостатка источниковых данных (в первую очередь репрезентативных эпиграфических материалов) историки обычно ограничивались констатацией фактов самого общего характера - таких, к примеру, как указания на довольно жесткий контроль центральной администрации над положением полисов (что проявлялось, в частности, в отсутствии у последних права чеканки собственной монеты[2]) или на различия в статусе старых эллинских центров, подчиненных вифинскими царями, и тех городов, которые были основаны ими самими[3]. Эти в общем верные наблюдения не получили, к сожалению, дальнейшего развития, а потому и специфика связей между полисом и монархией в Вифинии осталась нераскрытой.

Причину этого, как представляется, следует искать в том, что, как это ни странно, в мировом антиковедении, кажется, еще не была четко сформулирована и не получила концептуального оформления мысль, что характер взаимоотношений между монархией и полисом в эпоху эллинизма (особенно на ранней стадии их формирования) во многом определялся этнической принадлежностью правящих династий в тех или иных государствах[4]. Между тем выглядит вполне очевидным, что правители складывающихся малоазийских монархий, будучи представителями лишь частично эллинизированной восточной знати, не могли и не хотели воспринимать греческие полисы так, как относились к ним цари македонского происхождения (прежде всего, Селевкиды), часто считавшие их своего рода "точками опоры" и инструментом поддержания контроля над подчиненным азиатским населением[5]. Соответственно иначе, чем в великих эллинистических державах, должны были строиться в малых монархиях и отношения между греками - в основном пришлыми жителями вновь основанных городов - и коренными жителями страны, обитавшими преимущественно в деревнях[6]. И вифинский материал нередко дает тому весьма наглядные подтверждения.

В последние десятилетия в историографии появились основательные подборки данных ог городах, основанных эллинистическими монархами, в том числе и царями Вифинии[7]. Впрочем, нужно подчеркнуть, что в них анализируются по преимуществу лишь отдельные моменты, связанные, прежде всего, именно с со временем и обстоятельствами основания того или иного полиса, а "словарный" принцип подачи материала придает ему некую статичность. Последнего недостатка, вероятно, можно избежать, если рассматривать градостроительство представителей вифинской династии и, шире, вообще их политику по отношению к эллинским общинам на фоне таких явлений, как филэллинская политика царей Вифинии, этническое взаимодействие греков и местного населения, эллинизация страны, которая отчасти может быть прослежена на материалах просопографии и ономастики. Кроме того, несмотря на крайнюю скудость сведений о вифинских полисах в эпоху эллинизма в целом, не позволяющую воссоздать "панорамный" взгляд на их историю, практически с каждым из них оказывается связан цельный и самостоятельный сюжет, проливающий свет на самые различные стороны положения эллинских общин в составе Вифинского царства. Будучи соединены воедино, они помогут нарисовать картину, существенно отличающуюся от той, которая имеется в историографии на данный момент. Именно такой подход и будет представлен в данном параграфе.

Говоря о предпосылках формирования системы "полисмонархия" в Вифинии, следует констатировать, что изначально они не могли быть благоприятными. Причина тому весьма очевидна: это напряженный, а то и прямо враждебный характер отношений между вифинскими племенами и греческими колонистами практически на всем протяжении до эпохи эллинизма и в ее начале. Особой остроты противоречия между вифинцами и эллинами достигли в правление Зипойта. Подробно разобранные в соответствующих разделах книги конфликты между ним и Калхедоном, Астаком, Гераклеей должны расцениваться как фактор, значительно ограничивший интенсивность и продуктивность отношений между вифинцами и греками в дальнейшем.

Вероятно, именно в этом кроется главное объяснение очень незначительных масштабов проникновения вифинцев в состав гражданских коллективов старых греческих центров северо-западной Малой Азии, избежавших подчинения вифинским царям[8]. В частности, в Калхедоне обнаружена лишь одна[9] надпись эллинистического времени, содержащая ЛИ Папий (CIG 3794), которое может считаться вифинским (хотя его довольно широкое распространение во всем причерноморском регионе не позволяет считать такую идентификацию полностью надежной). Всего в Калхедоне и его округе антропонимы вифинского и, шире, анатолийского происхождения встречаются пять раз; помимо уже упомянутого ЛИ Папий, это следующие имена: Μουκιανοῦ[10] (Gen.), Ἄφη[11], Σηῖος[12], Ἄπφης (Gen.) (CIG 3796). Все содержащие их надписи датируются первыми веками нашей эры.

То же имя Папий носил гражданин Гераклеи Понтийской, получивший в 130/131 г. н. э. проксению в Херсонесе Таврическом[13]. Других антропонимов, которые можно было бы считать вифинскими, в обширной гераклейской просопографии не обнаружено. Объяснить это можно тем, что большая часть связанных с Гераклеей материалов относится к сфере керамической эпиграфики, а ремесло традиционно не входило в основной круг занятий малоазийского населения, связанного с греческим полисом[14]. В силу этого обстоятельства отсутствие сколько-нибудь значительного количества вифинских имен в гераклейском ономастиконе не должно вызывать удивления. Тем не менее для представителей варварского окружения Гераклеи пути к включению в состав населения города не были совершенно закрыты: сохранились свидетельства о четырех гераклеотах, носивших имя Δάος[15], а несколько других жителей Гераклеи были названы разнообразными негреческими именами: пафлагонским - Θύς[16], кельтским (?) - Δόλης[17], фракийским - Κόκκος[18], анатолийским - Μάμα[19] и даже персидским - Σασίνης[20]. Можно предположить, что появление этих варварских ЛИ в именнике Гераклеи носило преимущественно случайный характер, а отсутствие в нем вифинских антропонимов объясняется недружественным характером отношений между Вифинией и Гераклеей почти на всем протяжении классической и эллинистической эпох. Интересно, что "проводником" вифинского этнического влияния на состав населения полиса в данном случае не выступила и обширная хора, тогда как история Византия и Кизика дает прямо противоположные примеры.

Количество ЛИ туземного (причем чаще всего именно вифинского) происхождения в надписях, обнаруженных в этих полисах и их округе, достаточно значительно, чтобы его можно было проигнорировать или оставить без комментариев. Византий и Кизик, несколько более удаленные от Вифинии географически, чем Гераклея и Калхедон, были сильны в экономическом и политическом отношении и почти всегда могли позволить себе проводить независимую политику. Очевидно, появление в их ономастиконе фрако-вифинских ЛИ нельзя объяснить существованием устойчивых экономических и политических связей с Вифинией: у нас нет достаточных оснований говорить о подобного рода контактах (особенно у Кизика). Здесь работали иные каналы эллинизации фрако-вифинского населения, связанные, прежде всего, с обширными земельными владениями Византия и Кизика.

Блестящий анализ имен, встречающихся на надгробных стелах Византия, был проведен Л. Робером[21]. Он уверенно определяет ЛИ Διλιπόρις, Δάδας, Μουκάζεις, Ἄπφη, Μουκαπόρις, Σπόκης, Λάλα, Παπᾶ (Gen.), Ἔια[22] (II-I вв.) как фракийско-малоазийские и связывает их появление в первую очередь не только и не столько с влиянием европейской Фракии[23], сколько с распространением политического господства и отчасти культурного влияния Византия на анатолийские территории, заселенные вифинцами. Видимо, за несколько веков после образования византийских владений в Азии в 416 г. часть фрако-вифинского населения могла инкорпорироваться в состав жителей Византия, существенным образом изменив свой изначально неполноправный юридический статус.

Положение Кизика в плане его взаимодействия с варварским окружением было еще более своеобразным. Чрезвычайно многочисленные надписи (в том числе и надгробные) из самого города и сго окрестностей содержат немалое количество разнообразных варварских имен. Пестрота этнического состава связанных с этим полисом негреческих ЛИ была отмечена еще Ф. Хэзлаком[24]; им же была предпринята попытка идентифицировать некоторые из них. С предлагаемым исследователем определением имен Νά, Νάνα, Ἄννα, Ἔνα[25] как вифинских трудно согласиться: они входят в категорию так называемых Lallnamen и, скорее, относятся к общеанатолийскому ономастикону. Тем не менее в ЛИ [Ζιπ]οίτης[26], Ζῆλα[27], Διλιπορηος· (Gen.)[28], Μοκαπορεως· (Gen.)[29], Παπαρίων[30] Πάπιας[31], Ἄπη[32], Πριηπίδος[33] (Gen.), Μούκιε (Voc.) и Μουκίου[34] (Gen.), происходящих из самого города или его округи, вероятно, следует видеть именно вифинское их происхождение[35]. Некоторые из здешних антропонимов, имеющих несомненные параллели в европейской Фракии, в Вифинии не встречаются (Ῥοιμητάλκης[36], Μοκα[37]), а отдельные имена распространены по обе стороны Пропонтиды (Σεύθης, Αὐλυζέλμις[38], Σαδάλας[39]). Интересно, что большая часть этих туземных имен появляется в Кизике не в римское, как в некоторых других малоазийских городах, а в эллинистическое время, что служит подтверждением мнению о постепенном уменьшении доли местных ЛИ под греческим и римским влиянием[40].

Отдельные черты взаимоотношений греческого и вифинского обществ, продемонстрированные на примере полисов, сохранивших независимость от агрессивных притязаний Вифинии, могут быть экстраполированы и на положение городов внутри самого царства. Следует отметить, прежде всего, вообще очень небольшое число туземных имен практически во всех вифинских городах.

Тем не менее вряд ли можно сомневаться в том, что по крайней мере один город Вифинии не мог обладать греческим населением сколько-нибудь значительной численности и, вероятно, вообще не имел настоящего полисного статуса. Речь идет, разумеется, о Зипойтионе, основанном первым вифинским царем и по традиции эллинистических монархов названном им в свою честь (Memn., F. 12, 5; Steph. Byz., s. v. Ζιποίτιον). Вероятно, город был заложен уже после 297 г. и в течение какого-то (относительно короткого) времени мог служить столицей царства[41]. Возможно, именно Зипойтион подразумевается в адресованном Никомеду I "пророчестве Фаэннис", в действительности созданном в калхедонском святилище Аполлона Хрестерия (см. гл.III, § 1), где говорится об утрате царем некоего города (в ходе междоусобной войны) (Zosim., II, 37, 1): в начале 270-х гг. в Вифинском царстве просто не было других городов, которые могли быть прочно связаны с царской династией.

Ни местоположение[42], ни дальнейшая судьба Зипойтиона совершенно неясны. Выглядит весьма правдоподобным мнение, что он был расположен в глубине вифинской территории и не сыграл в истории никакой роли[43]; не исключено даже, что Зипойтион был оставлен жителями после основания Никомедии[44]. Неизменно враждебные отношения Зипойта с греками едва ли оставляли возможность для того, чтобы в число населения города входило большое число греческих колонистов. Вероятно, во многом именно из-за этого обстоятельства первая попытка градостроительства у вифинской династии оказалась малоудачной.

Весьма показателен и другой опыт контактов Зипойта с греками. В какой-то момент после 315 г. им был подчинен Астак, который затем разрушил Лисимах (Strabo, XII, 4, 2). Весьма любопытную информацию, связанную с этими событиями, сообщает Павсаний: "По его (Никомеда) имени переменено было название и самого большого из полисов Вифинии, до того называвшегося Астаком; а сначала основателем его был Зипойт, судя по имени, фракиец" (ἀπὸ τούτο δὲ καὶ τῆι μηγίστηι τῶν ἔν Βιθυνίαι πόλεων μετεβλήθη τὸ ὄνομα Ἀστακῶι τὰ πρὸ τούτου καλουμένης τὰ δὲ ἐξ ἀρχῆς αὐτῆι Ζυποίτης ἐγένετο οἰκιστὴς, Θραῖξ γένος εἰκάζοντι γε ἀπὸ τοῦ ὀνόματος - V, 12, 7). Дать этому пассажу убедительное обоснование довольно трудно. Ф. Якоби полагает, что Павсаний опирался на надежный источник, и потому его слова не могут быть отвергнуты как простая ошибка[45]; если это так, то логичнее всего трактовать сообщение Павсания как еще один аргумент в пользу временного пребывания в Астаке резиденции Зипойта. Но высказывание греческого историка все же слишком противоречиво[46]. В частности, употребление выражения ἐξ ἀρχῆς·, поскольку оно относится к "основанию" Астака Павсаниевым Зипойтом, подразумевает, как кажется, значительный временной промежуток между этим событием и переименованием города при Никомеде[47]. Если видеть неточность в сообщении Страбона об истории Астака и полагать, что в действительности у него должна идти речь только о синхронизации правления Дидалса и повторного основания Астака афинянами (см. с. 101), то можно допустить, что подобного рода ошибку совершил и Павсаний, используя те же источники, что и Страбон (Нимфида?). Вместо родоначальника вифинской династии Дидалса, о котором идет речь в связи с историей Астака у Страбона (XII, 4, 2) и у Мемнона (F. 12, 3), он упомянул о гораздо более известном ее представителе Зипойте, при том что фракийское (точнее, фрако-анатолийское) происхождение обоих этих имен несомненно.

Возможен, правда, и еще один вариант трактовки сведений источников об "основании" Астака вифинскими правителями, позволяющий увязать их воедино. Выглядит явно не случайным, что с историей этого города соотносятся имена сразу трех представителей династии - первого известного из них, Дидалса, и двух фактических основателей царства - Зипойта и Никомеда. Исходя из реконструкции событий Вифинии 250-240-х гг., предлагаемой в гл.III, § 1, можно предположить, что здесь воспроизводятся два момента пропагандистской программы вифинских царей, приобретшие на тот момент особую политическую актуальность. Это, во-первых, подчеркивание преемственности между Астаком (одной из древнейших греческих колоний на Пропонтиде!) и новой столицей государства, Никомедией; во-вторых, акцентирование древности связей (в действительности не носивших характера основания города или даже вообще не существовавших) между вифинским царским домом и Астаком как мегарской колонией, что позволяло Никомеду и Зиэлу формировать свой имидж как полноправных представителей греческого мира, связанных родством с дорийскими полисами.

Возвращаясь к исторической судьбе Астака, следует отметить, что она оказалась незавидной: город, существовавший до того уже более четырехсот лет, так и не был восстановлен после разрушения Лисимахом. Зипойт, скорее всего, располагал всеми необходимыми для этого средствами и возможностями, но предпочел основать "чисто вифинский" Зипойтион - предприятие, которое себя также не оправдало. Этот пример свидетельствует о явном пренебрежении первого вифинского царя как интересами населения греческих полисов, так и овладением выгодными морскими путями и представляет собой яркий контраст с деятельностью других представителей вифинской династии, прежде всего - его сына и наследника Никомеда I.

Деятельность этого царя, как уже отмечалось, дает наиболее яркие примеры истинно филэллинской политики, проводимой им не только во внешней, но и во внутренней политике. Важнейшим звеном последней должно было стать включение в состав царства Никеи, ставшей впоследствии одним из наиболее значительных городских центров царства.

Историю этого полиса следует рассмотреть подробнее. Он был первоначально основан под именем Антигонеи[48] Антигоном Одноглазым (дата этого события остается дискуссионной)[49], а после 301 г. Лисимах переименовал его в честь своей жены, дочери Антипатра (Strabo, XII, 4, 7; Steph. Byz., s. w. Νίκαια, Ἀντιγόνεια). Существует информация о том, что ранее город носил имя Геликора и был захвачен мизийцами (Not. Episc., III, 143)[50] (вероятно, еще в эпоху персидского господства). Сохранились и сведения, наверняка восходящие к местной полисной традиции, о составе первопоселенцев. Стефан Византийский называет их выходцами из македонской области Боттиэи (s. v. Νίκαια), а Мемнон считает их родиной Никею, располагавшуюся в Локриде недалеко от Фокиды, причем указывает, что первые колонисты принимали участие в походе Александра Великого (F. 28, 9-10). Последнее сообщение может быть понято так, что ветераны Александра были поселены здесь Антигоном[51]. Резюмирует данные об основании Никеи Дион Хризостом: город заселили македоняне и первые из эллинов, а основателями его были величайшие герои и боги (Or., XXXIX, I)[52].

Все эти высказывания античных авторов (а из всех вифинских городов именно для Никеи они наиболее многочисленны) наглядно иллюстрируют, сколь внимательно относились граждане полиса, основанного как военная колония и весьма молодого по общеэллинским меркам, живущие в довольно-таки захолустном углу ойкумены, к своему прошлому - реальному и мифическому, как важны были для них осознание связи с метрополией и самоидентификация. Судя по всему, эти идеи нашли определенное отражение и в местной исторической традиции: Плутарх сообщает о сочинении по истории Никеи, принадлежащем перу историка Менекрата (Thes., 26). Пример Никеи дает понять, что полисы, входившие в состав Вифинского царства, отнюдь не должны считаться простыми "винтиками" в механизме его государственной системы: это были сложные и развивающиеся социально-политические организмы, обладающие особой системой ценностей и старавшиеся строить отношения с внешним миром на основе собственных принципов[53].

Особенно ярко эти присущие полисной организации эллинистической эпохи как таковой и конкретно Никее черты проявились в крайне напряженной обстановке конца эпохи диадохов - начала периода эпигонов. В ходе многочисленных военных конфликтов различного масштаба и интенсивности малоазийские полисы (в особенности такие относительно незначительные, как Никея), разумеется, далеко не всегда могли противостоять как македонским владыкам, так и местным правителям чисто военными средствами. Тем не менее они стремились использовать любую возможность если не для обретения реальной политической независимости, то хотя бы для выдвижения лозунгов, связанных с основополагающими для полисной идеологии идеями свободы и автономии.

В этом убеждает анализ так называемой вифинской городской или проконсульской эры, требующий специального и довольно пространного экскурса[54]. Эта система летосчисления носила локальный характер и потому осталась значительно хуже изученной, нежели вифинская царская эра. Между тем обращение к ней может дать новый материал для выявления специфики положения полисов в составе не только Вифинского царства, но и римской провинции Вифиния-и-Понт, что в принципе не удивительно: сюжеты, связанные с хронологией, нередко должны рассматриваться на весьма длительных периодах времени. Обращение данного вопроса позволяет прийти к ряду немаловажных выводов относительно организации государственного управления в эллинистической и римской Малой Азии, а также по-новому оценить некоторые конкретные эпизоды из истории полисов Вифинии, в первую очередь Никеи.

Монеты, датированные 222, 223, 224 и 236 гг. вифинской городской или проконсульской эры, выпускались в 61/60-59/58 и 47/46 гг. при проконсулах Вифинии соответственно Гае Папирии Карбоне и Гае Вибии Пансе в шести вифинских городах - Никомедии, Никее, Прусе-Олимпийской, Апамее, Тиосе и Вифинионе[55]. Помещенные на них легенды и изображения не являются чем-то необычным, и потому наиболее ценную информацию несет именно их датировка по новой эре. Эти монеты вызывали интерес главным образом специалистов по вифинской региональной и римской провинциальной нумизматике[56], совсем не часто становясь объектом внимания историков, занимающихся изучением эллинистической и римской Малой Азии в более широком ракурсе. Обращаясь к их анализу, необходимо решить, прежде всего, следующие вопросы: 1) Какое событие послужило причиной введения новой эры в Вифинии в 282/281 г., являющемся, согласно помещенным на монетах датам, начальной точкой отсчета лет по данной эре? 2) Как объяснить чеканку этих монет городами, которые к моменту начала ее отсчета либо не входили в состав Вифинского царства (Мирлея - будущая Апамея), либо вообще еще не были основаны (Никомедия, Вифинион и Пруса-Олимпийская)? 3) Что вызвало к жизни появление этих монетных типов именно в римское время и конкретно в 61/60-59/8 и 47/46 гг.?

Отвечая на первый вопрос, историки выдвинули два предположения. Первое из них, имеющее на данный момент большее число сторонников и высказанное в том числе в ряде новых и весьма основательных работ[57], сводится к тому, что именно в 282/281 г. до н. э. под контроль вифинского царя Зипойта подпала Никея - полис, с которым все исследователи так или иначе связывают начало "городской" эры. То, что истоки нового летоисчисления следует искать в истории этого города, видно из факта начала чекана монет с датировкой по "проконсульской" эре именно в Никее (остальные из указанных полисов перешли на данную эру только два года спустя). Кроме того, монеты Никеи также наиболее многочисленны по количеству известных на сегодняшний день экземпляров. Известен 21 тип таких монет из Никеи, тогда как из Никомедии - 13, из Апамеи - 4, из Вифиниона - 2, из Прусы-у-Олимпа и Тиоса - по одному.

Итак, к 282/281 г., по мнению исследователей, в состав царства вошли и территории, на которых располагались основанные позднее полисы, датировавшие монету по "проконсульской" эре. К. Штробель, в частности, пишет следующее: "Для основанных позже Апамеи, Прусы у Мизийского Олимпа и Вифиниона этот год (282/281. - О. Г.) как начало эры может быть объяснен только в связи с вифинской победой (над Лисимахом. - О. Г.), а также провозглашенным вифинским царем освобождением (sic! - Кого, если эти города еще не были основаны?! - О. Г.) из-под управления Лисимаха, равно как и от продолжающегося монархического (то есть селевкидского) господства"[58]. Очевидна слабость аргументации в этом пункте: ведь Мирлея в начале III в., без сомнения, сохраняла независимость от Вифинии. Не слишком убедительно выглядит и предположение о причинах ввода новой эры в Вифинионе: не говоря уже о том, что переход под контроль Вифинии территории, на которой этот город был основан спустя сто лет или даже более[59], кажется весьма сомнительным основанием для подобной пропагандистской акции, сам факт стратегического интереса Зипойта к этому району ничем не доказан.

Столь же не ясна и ситуация с Тиосом. Известны его монеты с легендой ΕΛΕϒΘΕΡΙΑ. Эрнст Мейер относит их к 290 г.[60], а О. Руге - к событиям междоусобной войны в Вифинии в 279- 277 гг.[61] Оба эти варианта возможны, но все же более обоснованной кажется датировка 282-281 гг., тем же временем накануне или сразу после гибели Лисимаха. К. Штробель полагает, что для Тиоса началом местной эры могло послужить его действительное освобождение изпод царского господства[62], а не сам переход под власть вифинцев; очевидно, это отличает его от других вифинских городов? Но в чем состоят эти отличия, историк не объясняет; сделать это, пожалуй, пока невозможно[63].

Что же касается Никеи, то в качестве основного (и единственного, помимо общих соображений!) аргумента в пользу установления вифинского господства над ней, по крайней мере к началу 281 г., приводится находка в 30 км от этого города, на западном берегу Асканийского озера, надгробия вифинца Менаса, сына Биоэриса. Однако подробное рассмотрение этого вопроса (см. гл.II, § 2) заставляет склониться к мнению, что такой взгляд абсолютно неоправдан.

Существуют ли иные основания полагать, будто именно предполагаемое включение Никеи в состав Вифинского царства в 282/ 281 г. стало причиной учреждения местной эры? Представляется вполне очевидным, что вхождение города в состав Вифинии означало для этого полиса фактическое подчинение варварам (едва ли греки в начале III в. могли относиться к вифинцам по-другому), а потому не могло быть воспринято его гражданами иначе, чем покорение сувереном, значительно проигрывавшим по части политического авторитета македонскому царю Лисимаху. Зная, сколь жесткую политику по отношению к греческим полисам неизменно проводил Зипойт, не приходится сомневаться, что подчинение им Никеи (если считать, что оно состоялось!) носило насильственный характер; достаточно вспомнить сколь упорно противилась вифинскому "освобождению" (применяя терминологию К. Штробеля) Гераклея Понтийская. Тем более не подлежит сомнению, что и римской провинциальной администрацией в 61/60 г. происшедшее свыше 200 лет назад подчинение Никеи Вифинскому царству, уже канувшему в политическое небытие, не могло быть воспринято как достойное упоминания событие.

Гораздо более вероятно, что для Никеи такой точкой отсчета должно было стать ее освобождение от господства Лисимаха, которое произошло именно в конце 280-х гг. Лисимах, безусловно, имел некоторые основания рассчитывать на лояльное отношение к себе со стороны граждан этого полиса, поскольку он был непосредственно причастен к его основанию и даже дал ему то имя, которое окончательно закрепилось в истории. Однако для самих никейцев выход из державы Лисимаха означал первую (и, как оказалось, единственную за всю историю города в античности!) возможность приобрести полную независимость. Поэтому кажется вполне оправданным решение присоединиться к исследователям, высказывающим мнение (чаще всего, однако, без какой-либо аргументации), что именно это событие получило отражение в отсчете лет по "городской" эре[64]. Очевидно, по мере ослабления державы Лисимаха Никее на короткое время удалось добиться самостоятельности в числе других малоазийских городов, о чем говорит Мемнон (F. 5, 7)[65]; в состав Вифинии же она вошла, вероятно, только при Никомеде I, в ходе совместной войны Северной лиги и галатов против Антиоха I, хотя детали всех этих событий, к сожалению, остаются для нас неизвестными. Существует даже единственный экземпляр монеты никейского автономного чекана[66], правда, подлинность его сомнительна[67], но здесь следует вспомнить упоминавшуюся выше монету Тиоса: выглядит абсолютно логичным, что два полиса западной Малой Азии ознаменовали обретение независимости выпуском собственной монеты.

Следует обратиться также к крайне скудным данным эпиграфики, в которых можно увидеть примеры появления вифинской городской эры.

Первый из них - три посвятительные надписи фиаситов из района Мирлеи/Апамеи, датированные 174, 177 и 178 гг. некой эры[68] - какой именно (царской, городской или даже какой-либо другой, по мнению Т. Корстена), установить не удается, но по чисто хронологическим соображениям здесь равным образом возможны и первая и вторая. Даже если вести отсчет по "старшей" царской эре, то полученные даты все равно относятся к тому времени, когда территория, где были обнаружены содержащие их надписи, уже бесспорно входила в состав Вифинского царства[69], и это делает гораздо более вероятным употребление датировки по царской эре. Подобного же рода свидетельством является надпись из окрестностей Прусы-Олимпийской, в которой фиксируется отсчет лет по некой эре. Надпись датирована 239 г.[70], и, следовательно, независимо от того, какая эра в ней использована, время ее создания приходится уже на период включения Вифинии в Римскую державу. В этом случае логичнее ожидать, конечно, датировки по городской эре (тем более, что она к этому времени уже была в ходу, как свидетельствуют монеты): под управлением римлян царская эра едва ли могла сохраниться. Но в обоих этих случаях мы вынуждены оставаться лишь в рамках более или менее вероятных предположений.

Большее значение имеет хорошо известный декрет из Прусы-Олимпийской в честь эпистата Мениска, сына Зенобродия (?): здесь необходимо учитывать некоторые хронологические тонкости, которые могут повлиять на предпочтение одной эры другой. Подробный анализ этого документа будет проведен в разделе работы, касающемся Прусы; здесь же достаточно отметить, что декрет в честь Мениска также не может служить надежным основанием для того, чтобы предполагать функционирование вифинской городской эры в период независимого существования монархии.

Отсутствие надежных свидетельств об использовании в Вифинии "городской" эры в период сохранения независимости царства вполне понятно: как видно, данная система летоисчисления должна была ассоциироваться с не поощрявшимися в царстве полисными свободами. В этом свете видится абсолютно закономерным первое появление эры именно в римское время. В духе римской политики, направленной на поощрение свобод лояльно относившихся к ним общин[71], был поиск более "славных" примеров из прошлого подчиненных им полисов, чем могло быть подчинение Никеи Вифинии, тем более что сами греки, как свидетельствуют многочисленные примеры, были вполне самостоятельны в вопросах утверждения своих местных эр[72].

То, что введение "проконсульского" чекана приходится уже на третий год после преобразований Помпея в Азии, указывает на его важное значение для организации новой системы управления в Вифинии и на особую роль в ней Никеи. Можно предположить, что именно этот полис в данное время являлся вифинской столицей и местом пребывания проконсула.

Вопрос о метрополии римской Вифинии остается дискуссионным: большая часть историков высказывается в пользу прежней столицы царства, Никомедии[73], но некоторые исследователи считают таковой именно Никею[74], которая была метрополией во времена Страбона (XII, 4, 7). Думается, анализируемые здесь нумизматические материалы предоставляют еще один аргумент в пользу последней точки зрения.

Чем же еще могли быть обоснованы притязания Никеи на столичный статус? Во-первых, ее значительно более ранним, чем у Никомедии (лет на 50), основанием. Во-вторых, тем, что она могла являться столицей страны до того, как эта функция перешла к Никомедии (270-е - нач. 260-х гг.)[75]. Учитывая весьма ощутимый разрыв в целях, средствах и методах проведения внешней и внутренней политики между Зипойтом и его преемником, логично предположить, что Никомедом I столица из Зипойтиона была перенесена, скорее всего, именно в Никею: других значительных городов в Вифинии тогда не существовало. Возможно, именно тут Никомедом были отчеканены первые монеты царства[76], прежде всего, с изображением вооруженного копьем всадника и буквами ΣΩ на реверсе: они явно выпущены "по горячим следам" войны с Антиохом I. Наконец, с некоторой долей вероятности реконструируются попытки Прусия II придать Никее большее значение, чем она имела при его предшественниках. Это следует как из сообщения Аппиана о том, что в 149 г. во время мятежа Никомеда (будущего Эвергета) Прусий решил первоначально скрыться именно в Никее (Mithr., 6), так и из факта чеканки значительной части монет этого царя в данном городе[77].

В этом случае становится понятным появление эры, связанной с обретением Никеи независимости, на монетах других общин: ее "навязывание" было пропагандистской акцией, способной поднять авторитет данного полиса, прежде всего, в глазах ее "соперницы" Никомедии. Аналогий такого рода действиям мне не встречалось, но подобное мероприятие кажется вполне вероятным, поскольку оно могло осуществляться при непосредственном участии римских должностных лиц. Хорошо известно, главным образом из речей уроженца Вифинии Диона Хризостома, сколь острая борьба за первенство в Вифинии шла между Никомедией и Никеей во II в. н. э.; теперь же становится понятным, что начало она берет уже в первые годы существования римской провинции Вифиния-и-Понт. При этом выглядит вполне естественным и то обстоятельство что "проконсульская" эра фиксируется только на монетах собственно вифинских полисов, не будучи связана с другими центрами римской провинции: очевидно, ее пропагандистское воздействие должно было быть направлено на города, исторически наиболее тесно связанные с Никеей.

Осталось дать ответ на последний вопрос - объяснить функционирование "городской" эры в Вифинии именно в указанные годы, однако сделать это состояние наших источников, видимо, не позволяет. Следует ограничиться предположением, что начальный год ее обозначения на монетах ознаменовался каким-то немаловажным событием в истории провинции, быть может, связанным с Никеей, но это все, что пока можно сказать. Столь же неясными остаются и причины перерыва в функционировании "городской" эры и полного прекращения ее употребления.

Вместе с тем сам факт появления "проконсульской" эры на монетах городов Вифинии наглядно свидетельствует о том, сколь различных методов в построении отношений с греческими полисами придерживались вифинские цари, с одной стороны, и римляне - с другой. В самом деле, если вифинские монархи вообще не допускали чеканки в подчиненных им полисах собственной "квазиавтономной" монеты, то римляне не только позволили это, но и поместили на монетах городов Вифинии эру, вызывающую самые непосредственные ассоциации с подспудно чтимыми греками полисными свободами! Проведенный анализ еще раз свидетельствует, что римская политика в малоазийском регионе была гораздо более гибкой и глубоко продуманной, чем действия эллинистических правителей, далеко не всегда способных во взаимоотношениях с греками отрешиться от политических амбиций и, быть может, этнических предубеждений, как это и иногда и бывало в Вифинии.

Конкретные обстоятельства, при которых произошло подчинение Никеи Никомедом I, остаются неизвестными, но, судя по всему, полис занял немаловажное место в экономической и политической структуре царства благодаря обширным и плодородным земельным владениям (Strabo, XII, 4, 7) и довольно выгодному, несмотря на удаленность от моря, местоположению. Данные о присутствии никейцев в различных регионах эллинистического мира довольно многочисленны[78] (по скромным масштабам вифинских полисов) и уступают в количественном отношении только материалам, связанным с никомедийцами.

В округе современного селения Енишехир, ровно на полпути между городами Изник и Бурса, обнаружена чрезвычайно интересная надпись, которая способна пролить свет на организацию административного управления в царстве[79]. Это стела над коллективным погребением, на которой среди прочих начертано имя Сусариона, сына Феофила, и упомянута его должность: γραμματεὺς· [δι]οικετοῦ (сткк. 2-3), что можно условно перевести как "секретарь управляющего". Надпись следует датировать эллинистическим временем, хотя против того, чтобы отнести ее к эпохе диадохов (в частности, к периоду политического преобладания в этом регионе Лисимаха[80]), свидетельствует значительное количество туземных имен на памятнике[81]: едва ли вифинец мог тогда занимать какой-либо пост при дворе македонского владыки. В то же время не подлежит сомнению, что должность диойкета связана именно с единоличной, преимущественно царской властью. Отсюда следует, что вифинская χώρα βασιλική, где выполняли свои обязанности грамматевс Сусарион и его начальник-диойкет, вклинивалась между земельными владениями двух полисов, Никеи и Прусы-Олимпийской: очевидно, они были не слишком обширными.

Ο внутренней истории полиса в эпоху эллинизма мало что известно. Судя по всему, Никея была организована и распланирована по типичным для эллинского мира образцам. Страбон, воспроизводя реалии своего времени, пишет о Никее: "В окружности город имеет 16 стадий и по форме четырехугольный; в нем четверо ворот, расположен на равнине и изрезан улицами; в силу этого с одного камня, поставленного в центре, в гимнасии, видны эти ворота" (XII, 4, 7). Любопытно, что такая планировка города сохранилась вплоть до настоящего времени[82].

Самым же важным мероприятием Никомеда I, без сомнения, явилось основание новой столицы царства - Никомедии. Традиционная дата этого события - 264 г. (Euseb., Chron., II, P. 121 Schoene), хотя приводятся и иные версии, ничего, впрочем, принципиально не меняющие[83]. Никомедия, отчасти подобно Никее, была связана с более ранними эллинскими колониями, располагавшимися в этом регионе. Сведения об истории первой из них, Ольвии, весьма противоречивы: неизвестна ни ее метрополия, ни точное местоположение. Судя по всему, она находилась на побережье Астакского залива (Ps. - Scyl., 92 = GGM I, 67), который дажс однажды фигурирует под названием Ольвийского (Mela, I, 100). Плиний Старший отождествляет Ольвию не с Никомедией, а с Никеей (NH, V, 148), но это, вероятно, ошибка[84]. Тем не менее выглядит вполне оправданным мнение, высказанное на основании сообщения Стефана Византийского (s. v. Νικομήδεια), о том, что Ольвия (видимо, вместе с Астаком) участвовала в синойкизме, в результате которого и была создана Никомедия[85].

Более достоверными выглядят связи, объединяющие вифинскую столицу с Астаком. Эта древняя мегарская колония[86] располагалась всего лишь в нескольких километрах от Никомедии, "напротив" нее (Memn., F. 12, 1), в крайнем юго-восточном углу Астакского залива; этот район, к сожалению, слабо изучен археологически, хотя здесь были обнаружены некоторые материалы доэллинистического времени - например, статуя куроса[87]. После разрушения Астака Лисимахом население полиса, видимо, в течение нескольких десятилетий жило в близлежащих селениях, пока не было перемещено Никомедом во вновь основанный им город (Strabo, XII, 4, 2)[88], причем Павсаний говорит просто о переименовании Астака в Никомедию (V, 12, 7) (об упоминании в этом массаже Зипойта, а также о возможной причастности к "основанию" Астака Дидалса говорилось выше).

Никомедия и Астак отождествлялись между собой столь тесно, что округа вифинской столицы в некоторых надписях римского императорского времени именуется Ἀστακίη (IG. II/III²; SEG IV № 105)[89], а В одном из поздних источников название Астак вообще употреблено наряду с именем Никомедии ([90]. Весьма вероятно, что мотив прочной связи между Астаком, Никомедией и вифинской династией создавался и эксплуатировался целенаправленно с правления Никомеда I и, возможно, с самого момента основания столицы, поскольку он позволял вифинским царям активно претендовать на "родство" с дорийскими полисами и тем самым стать полноправными представителями эллинского мира.

Разумеется, Никомедия как столица царства должна была обладать целым рядом привилегий, первой и самой естественной из которых следует считать предоставление ей (скорее всего, ее основателем) реального полисного статуса. к сожалению, мы располагаем лишь одним эпиграфическим свидетельством существования и функционирования в Никомедии совета органов внутреннего самоуправления: речь идет о фрагментарно сохранившейся надписи (TAM IV 1 № 2)[91], в которой говорится о прибытии послов некоего остающегося неизвестным полиса к совету и народу (Никомедии) (сткк. 6-7) и царю Прусию (сткк. 10-11) (тем самым датировка надписи укладывается в период последней трети III - первой половины II в.). Конечно, на основании единственного свидетельства трудно прийти к сколько-нибудь обоснованным выводам, но создается впечатление, что буле и демос вифинской столицы представляли собой структуры, относительно автономные по отношению к центральной власти.

Другие две надписи[92], освещающие проблему отношений между полисом и монархией в Вифинии, к сожалению, еще менее информативны (в значительной мере из-за их позднего происхождения и плохой сохранности), но также не лишены интереса. В этих документах римского времени, судя по всему, сравнивается отношение к полису со стороны римских императоров и вифинских царей. Первый из них содержит слова: "не хуже... и пожертвования городу... царей (ваших?)... императоров" и т. д. По мнению опубликовавшего надпись Ф. К. Дернера, речь здесь идет о дарениях, которые совершали никомедийцам вифинские монархи и римские императоры после разрушительных землетрясений, причем, как кажется, представители вифинской царской династии в этом отношении не уступали римлянам. В каком контексте упоминаются "прежние цари" во второй из указанных надписей (стк. 9), определить невозможно.

В двух или трех надписях, опять-таки римского периода, Никомедия характеризуется как "священный и неприкосновенный город"[93]; очевидно, полису никомедийцев в какой-то момент было предоставлено почетное и выгодное право асилии. К. Ригсби полагает, что это могло произойти либо в период вифинско-пергамских конфликтов II в., либо уже в римское время[94], однако возможным (и даже, на мой взгляд, наиболее вероятным) представляется еще один вариант. Инициатором этого благодеяния, оказанного Никомедии, допустимо считать третьего вифинского царя, Зиэла, который провел аналогичную акцию в отношении косского святилища Асклепия. Видимо, он же (или, что представляется несколько менее вероятным, еще его отец) предоставил жителям своей столицы поистине уникальную привилегию, характер которой остается неясным ввиду отсутствия в эллинистическом мире других подобных примеров. Имеется в виду появление слов "наши (со)граждане" (οἱ ἡμέτεροι πολῖται) в стк. 21 "письма неизвестного царя" из архива косского Асклепийона, автором которого, как было показано в гл.III, § 1, с большой степенью вероятности следует считать именно Зиэла. Принял ли никомедийское гражданство сам царь (хотя сложно представить, как это могло произойти)? Или же никомедийцам были предоставлены какие-то экстраординарные льготы политического, административного или экономического характера? Эти вопросы пока что остаются открытыми. Несомненно одно: на фоне столь значительных благодеяний, оказанных вифинскими царями гражданам своей столицы, такое "ущемление" прав полиса, как отсутствие у него права чеканить собственную монету, пожалуй, не должно считаться чересчур серьезным.

В римское время Никомедия была крупным, процветающим и красивым городом, что, вероятно, явилось прямым продолжением развития вифинской столицы в эллинистический период. Либаний сообщает, что закладка полиса сопровождалась счастливыми предзнаменованиями - появлением орла и змеи (Or., LXI, 4-5). Столица Вифинии являлась значительным культурным и религиозным центром: вероятно, именно к эллинистической эпохе возможно относить сооружение в городе четырех храмов: Зевса (Стратия?) (Just., XXXIV, 4, 5), Исиды (Plin. Sec., Kpist., Χ, 33, I)[95], Асклепия (Paus., III, 3, 8), Матери богов (Plin. Sec., Epist., X, 49, l)[96].

Несколько сложнее оценить экономическую роль Никомедии. При том, что этот город, исходя из общих соображений, должен был быть крупным центром торговли, ремесленного и аграрного производства, конкретные данные обо всех этих отраслях хозяйства практически отсутствуют, что составляет яркий контраст с информацией, имеющейся для римского времени[97]. Относительно коммерческого значения Никомедии можно заметить, что оно могло не получить ожидаемых масштабов по той причине, что географическое положение города было в известной мере двойственным. С одной стороны, Никомедийский залив обладал весьма удобной гаванью, достаточно обширной и укрытой от ветров, что создавало важные предпосылки для развития Никомедии как морского порта[98]. Вместе с тем ввиду значительно протяженности залива вифинская столица оказалась довольно отдаленной от основных водных коммуникаций, прежде всего, Боспора Фракийского[99], вследствие чего экономический потенциал Никомедии мог оказаться несколько ограниченным. Тем не менее, судя по просопографическим данным, граждане Никомедии относительно часто появлялись в других полисах Греции (что, скорее всего, следует считать следствием каких-то торговых контактов): по количественному показателю в этом отношении вифинская столица превосходит остальные полисы страны. Так, в Афинах по надписям эллинистического времени зафиксировано пребывание 4 никомедийцев[100]; 8 граждан полиса находилось в период эллинизма на Косе[101] (это довольно значительное число, вероятно, следует объяснить особым характером отношений между Косом и Никомедией как преемницей Астака, установившихся уже в середине III в.). Метек-никомедиец проживал во II-I вв. в Смирне (CIG 3142); четыре наемника родом из Никомедии входили в состав птолемеевского гарнизона в Фиваиде[102]. Разумеется, в римское время численность граждан Никомедии, пребывавших в различных городах Средиземноморья и бассейна Черного моря, возрастает многократно.

Как и относительно других полисов Вифинии, мы практически не располагаем сведениями о земельных владениях Никомедии в эллинистическую эпоху. Тем не менее надгробная стела Мокасия, сына Зиагрия (кон. II в.), обнаруженная в селении Караматли[103] (в северу от Никомедии; вероятно, эта территория входила в состав хоры полиса), дает некоторые представления о том, как было организовано управление этими землями. Если принять восстановление должности погребенного, [ὁρ]οφύλαξ (стк. 2), то становится ясным, что он был кем-то вроде деревенского сторожа (судя по изображению на рельефе, он объезжал вверенные ему владения верхом). Скорее всего, должность горофилака, в отличие от диойктета и его грамматевса, не была связана с центральной административной властью. Но кто руководил действиями его и других должностных лиц, какова была система землевладения, размеры полисной хоры в целом и отдельных ее участков - все это остается неизвестным.

Фрагмент речи Диона Хризостома, обращенной к никомедийцам, содержит указание на десятину, собираемую полисом с вифинцев (Or., XXXVIII, 26: δεκάτα <τὰ> παρὰ τῶν Βιθυνῶν), то есть, вероятно, с сельского населения; но это указание, при всей его несомненной важности (это, в сущности, единственное упоминание о налогах в Вифинии), описывает экономические реалии, характерные, скорее всего, для римского, а не эллинистического времени[104]. Можно лишь еще раз констатировать, что сельская территория Вифинии делилась на царские владения (где, вероятно, существовала система военных поселений, подчиненных монархам), и на территории, подвластные полисам.

Основание Никомедии стало самым важным, но не единственным достижением второго вифинского царя в градостроительстве. Вероятно, именно ему следует приписать основание эмпория Никомедиона (Steph. Byz., s. v. = Arr., Bithyn., F. 6 Roos), о котором, ничего более не известно. Впрочем, сам факт его существования показывает, что второй вифинский царь применял на практике различные модели развития экономической инфраструктуры страны. Наряду с полисами - наиболее существенными элементами всей хозяйственной системы царства - определенную роль в ней могли играть и менее значительные населенные пункты, эмпории, служившие центрами торгового обмена (вероятно, главным образом внутреннего).

Информация о градостроительных мероприятиях Зиэла крайне недостоверна и отрывочна, что вполне закономерно: большая часть его правления прошла в борьбе за престол и в многочисленных войнах. Стефан Византийский (s. v. Ζήλα) говорит об основании им Зеилы в Каппадокии (имя самого царя воспроизводится им как Ζηίλας). Хотя Стефан называет Зеилу полисом, скорее всего, это был какой-то опорный пункт или крепость, основанная Зиэлом во время нам неизвестных (но выглядящих в принципе вероятными) военных предприятий. Информация Плиния Старшего: civitas Ziela intus, nobilis clade Triarü et victoria C. Caesaris (NH, VI, 10), разумеется, должна быть отнесена к Зеле в Понте, где состоялись сражения Митридата с Триарием и Цезаря с Фарнаком[105], но не исключено, что приведенное римским эрудитом название, не имеющее никаких параллелей, представляет собой результат контаминации имен нескольких малоазийских городов, в том числе и того, который мог быть основан третьим царем Вифинии.

Тем не менее если верна предложенная выше реконструкция взаимоотношений Зиэла с никомедийцами, выразившаяся, в частности, в предоставлении им особых привилегий и в провозглашении их "согражданами" царя в косском рескрипте, то это характеризует Зиэла как политика, который довольно искусно выстраивал линию взаимоотношений с греками как внутри страны, так и на международной арене.

Вне всякого сомнения, наиболее сложной и многоплановой была градостроительная деятельность Прусия I, как и его контакты с греческим миром в целом. Этот монарх, с одной стороны, основывал города сам, мобилизуя экономические и демографические ресурсы своего царства, которые, видимо, уже были достаточны для организации и проведения предприятий такого рода. В то же время весьма яркие и драматичные страницы были вписаны им в историю взаимоотношений с эллинством путем вооруженного захвата и последующей реорганизации старых греческих городов. Это относится прежде всего к Киосу, милетской колонии, насильственно включенной в состав Вифинского царства в 202 г. и впоследствии переименованной в Прусиаду-Приморскую.

Киос, изначально в территориальном отношении принадлежавший к Мизии (Scyl., 93), впервые вступил в контакты с Вифинией при Никомеде I. Неясно, был ли он членом Северной лиги, но к 255 г. кианийцы значились в числе опекунов наследников Никомеда I (Memn., F. 14, 1). Любопытно, что еще до подчинения Киоса Прусием I один из граждан полиса носил имя Сангарий, распространенное в Вифинии[106]. В дальнейшем, однако, на всем протяжении эллинистического и римского периодов вифинские имена появляются почти исключительно в сельской округе полиса[107]: лишь в начале II в. н. э. в списке эфебов появляется патронимик Ἄπφου[108]. Очевидно, Киос даже после завоевания и разрушения македонянами и вифинцами и повторного заселения сохранил по преимуществу гражданский коллектив, практически не подверженный внешнему этническому влиянию. к сожалению, невозможно понять, за счет чего Прусию I удалось создать такое положение - либо он имел в своем распоряжении достаточное количество эллинских колонистов, либо же население Киоса, вопреки Полибию, не было продано в рабство поголовно.

Как эпиграфическое свидетельство того, что Прусий I почитался в Прусиаде-Приморской как основатель города, ранее привлекалась надпись римского времени OGIS 340, которую восстанавливали как [Προυσίας βασι]λε[ὺ]ς Κ[α]λλίνεικος κτ[ίσ]της· τὴς πόλεως. Тем не менее сейчас считается надежно доказанным, что вместо имени царя следует читать [Ἡρακ]λ[ῆ]ς[109], поскольку хорошо известно, что Геракл пользовался в Киосе особым почитанием[110].

Характер отношений между гражданским коллективом Прусиады-Приморской и царской властью получает частичное освещение в одной фрагментарно сохранившейся надписи[111], где упоминаются посещение города кем-то из вифинских царей (сткк. 5, 9, 10, 19) и проведение в его честь празднеств с жертвоприношениями (стк. 21). В сткк. 11-12 можно увидеть свидетельство денежных раздач, видимо, осуществленных монархом в полисе. Декрет выдержан во вполне "верноподданническом" тоне (ср. упоминание великодушия царя в стк. 24), что вполне понятно, поскольку он представляет собой официальный документ. Возможно, эту надпись следует понимать как указание на существование в гимнасии Прусиады культа царя[112]. Однако имеется целый ряд оснований полагать, что в лице гражданского коллектива Киоса вифинская монархия имела своего рода "скрытую оппозицию" собственной власти, проявлявшуюся в самых различных сферах.

Так, довольно неожиданным выглядит то обстоятельство, что граждане Прусиады располагали определенной свободой действий не только во внутренних делах (что типично для эллинистических полисов), но и в вопросах, частично связанных с международной политикой. В городе была обнаружена надпись, в которой говорится об участии его граждан в качестве третейских судей, разбиравших внутренние споры в Магнезии-у-Сипила, которая входила в состав государства Атталидов[113]. В условиях почти постоянной напряженности между Вифинией и Пергамом этот факт свидетельствует об определенной автономии граждан полиса и возможности поддерживать контакты с "потенциальными противниками" вифинских монархов (хотя этот момент, разумеется, не следует абсолютизировать).

Необходимо отдельно рассмотреть возможные варианты восстановления несохранившегося названия города в стк. 6. Издатели надписи предпочитают восстанавливать ἄνδρα[ς· ἐγ Κίου], что, действительно, было бы весьма заманчиво в свете излагаемой далее концепции[114]; однако в таком случае эта строка будет существенно короче остальных. Быть может, следует предпочесть употребление в надписи более длинного имени полиса - Προυσιάδος. Это вопрос далеко не праздный, ибо именно с апелляцией к исконному имени полиса связывается единственная для его граждан возможность хотя бы символически противопоставить себя власти вифинских царей.

Действительно, если обратиться к наиболее многочисленным и лучше всего систематизированным афинским материалам, то в них четырежды фиксируются полисонимы, восходящие к старому имени города (Κιανός / Κιανή) и относящиеся ко II-I вв., когда Киос уже давно был переименован в Прусиаду (IG. II2 9017, 9020, 9024, 9025). По крайней мере часть из них относится ко времени существования Вифинского царства. В надписях римского времени, обнаруженных в самом городе, определение Κιανός отмечено пять раз[115], а производное от нового названия полиса отсутствует вообще. В свою очередь, Προυσιάς как указание на происхождение погребенной встречается в Аттике лишь однажды (IG. II² 10117)[116].

В том, что подобная самоидентификация отнюдь не была случайной, убеждают последующие события из истории города: его повторное переименование в Киос, зафиксированное на монетах времени императора Клавдия, где появляется легенда ΚΙΑΝΩΝ[117].

Таким образом, если расценивать стремление граждан Киоса/ Прусиады-Приморской употреблять в частных и официальных надписях эллинистического и римского времени, а затем и на монетах прежнее, "историческое" название полиса как показатель существования некоей "фронды", имеющей, разумеется, чисто символическое значение, но все же направленной против Вифинской монархии, то появляются основания полагать, что гражданский коллектив полиса не был создан Прусием заново. Видимо, значительное количество коренных кианийцев осталось жить в родном городе и после его подчинения Вифинии и переименования и продолжало хранить память о его независимом прошлом (особенно показательны в этом отношении, разумеется, надписи с полисонимом "кианиец", относящиеся к эпохе эллинизма). Можно констатировать, что эта "архаизация" имела очевидный политический подтекст, а по своему значению и направленности она мполне может быть сопоставлена с учреждением "городской" эры в Никее.

Отличие положения Прусиады-Приморской от других полисов Вифинии состояло в том, что она после прекращения сущестования независимого Вифинского царства в течение нескольких десятилетий пребывала под властью последних представителей вифинской и понтийской царских династий - цариц Орсабарис и Ородалтис (см. гл.V, § I)[118]. В целом же судьба Киоса имела много общего с судьбой расположенной неподалеку от него Мирлеи, вошедшей в состав Вифинского царства под именем Апамеи. Вероятно, это во многом было следствием того, что Киос и Мирлея были завоеваны Прусием I при помощи Филиппа V Македонского примерно в одно и то же время и при сходных обстоятельствах (хотя захват Мирлеи, судя по всему, не сопровождался такими жестокостями, как подчинение Киоса). Как уже отмечалось в соответствующем месте монографии, источники не дают полной ясности в вопросе о том, кто повторно основал полис мод именем Апамеи - Прусий I (Strabo, XII, 4, 3; Hermipp. 1HG III, F. 72) или его внук Никомед II (Steph. Byz., s. vv. Άπάμεια, Μύρλεια); первый вариант, очевидно, выглядит более вероятным.

Подобно Киосу, Мирлея после реорганизации Прусием I, судя по всему, не восприняла сколько-нибудь значительного количества негреческого этнического элемента. С большей или меньшей степенью уверенности можно считать уроженцем именно этого, а не другого одноименного города, апамейца Диазельмия, офицера на египетской службе, похищенного с родины пиратами (SEG VIII № 497) (в пользу этого свидетельствует несомненно фракийский характер имени). Другие туземные ЛИ обнаружены на хоре Апамеи и датируются, вероятнее всего, римским временем[119]. В надписях, обнаруженных в самом городе, указание на гражданство, выраженное полисонимом Ἀπαμεύς, встречается один раз[120], а прежнее имя полиса не фигурирует вообще. Тем не менее в письменной традиции некоторая неясность по вопросу о двух названиях города все-таки существует. Так, Плиний сообщает, что в его время Апамея назвалась Мирлеей (ΝΗ, V, 143). Стефан Византийский, говоря об Апамее Вифинской, указывает, что ранее она носила название Мирлеи, и, наоборот, говорит, что Мирлея теперь называется Апамеей, но в обоих случаях приводит этникон Μυρλεανός (s. w. Ἀπάμεια, Μύρλεια), в том числе говоря об известном враче Асклепиаде Мирлеанском (I в.)[121]. Весьма показательный материал дает и нумизматика: практически сразу после окончания Третьей Митридатовой войны и образования провинции Вифиния-и-Понт Апамея начинает чеканить монеты, на которых встречаются различные варианты легенды: ΑΠΑΜΕΩΝ, ΜϒΡΛΕΑΝΩΝ или "компромиссный вариант" - ΑΠΑΜΕΩΝ ΜϒΡΛΕΑΝΩΝ[122]. Разумеется, чеканка этих монет была осуществлена с санкции римских властей, и выбор легенды не противоречил их политическим установкам, при том, что Апамея была по завершении войны с Митридатом была вынуждена принять римскую колонию (Strabo, XII, 4, 3). В этом опять-таки видится некоторая аналогия с введением "проконсульской" эры: римляне шли навстречу грекам в их стремлении декларировать традиционные полисные ценности за счет выбора как монетных типов, так и имен своих городов[123], чего они, разумеется, были лишены в период существования суверенного Вифинского царства. При этом приоритет в акции "обратного переименования" принадлежал именно Апамее, так что граждане Прусиады-Приморской спустя восемьдесят с лишним лет могли последовать примеру жителей близлежащего полиса.

В случае с Киосом и Мирлеей, как видно, Прусий I должен был считаться с прежним населением греческих общин, не желавших полностью отказываться от своего прошлого. Очевидно, иная ситуация складывалась при основании новых городских центров: в этих случаях вифинский монарх был меньше скован какими-либо ограничениями и мог определять их устройство, сообразуясь главным образом с собственными интересами. Первым из городов, который был создан Прусием почти "на пустом месте", стал, скорее всего, Вифинион, располагавшийся на месте современного г. Болу. Ранее высказывались предположения, что основание Вифиниона маркирует расширение вифинской территории на восток во время правления Никомеда I[124] или Зиэла[125]. Ныне предполагается, что вифинский контроль над территорией, где был заложен Вифинион, был установлен ок. 198-196 гг. и сохранялся вплоть до поражения в Первой вифинской войне в 183 г.[126], однако нижняя граница выглядит довольно умозрительной: никаких надежных подтверждений этой даты не существует. Гораздо более вероятным выглядит тот факт, что Вифинион был основан в качестве плацдарма для подготовки кампании против Гераклеи Понтийской[127], и такое допущение позволяет высказать предположения, во-первых, о времени его основания (несколько ранее 190 г.) и, во-вторых, о его возможном статусе как военной колонии, не обладавшей первоначально полисными правами. Последнее может получить некоторое косвенное подтверждение в информации Павсания о том, что первоначально Вифинион был основан аркадянами из Мантинеи (VIII, 9, 7). Привлекая аналогию из истории Никеи, допустимо предположить, что на месте Вифиниона находилось какое-то поселение греческих военных колонистов, основанное, возможно, в ходе воин диадохов[128], но этот вопрос следует пока оставить открытым. Совершенно неясно также, как и когда Вифинион приобрел полисный статус, если сначала он действительно был лишь военным поселением.

Никаких материалов эллинистического периода из Вифиниона не сохранилось. Наиболее информативным оказалось посвящение римского времени, в стк. 5 которого издатель надписи Ф. К. Дернер предлагал чтение γ[ερο]υσίαι[129], что было изменено Л. Робером на Π[ρο]υσίαι[130]. Тем самым французский эпиграфист получил доказательство того, что основателем Вифиниона был Прусий I, а К. Штробель предположил, что это мог быть его сын[131]. Первый вариант, пожалуй, выглядит более вероятным, так как в данном случае основание Вифиниона совпало бы по времени с периодом экономического и политического подъема Вифинии.

Судя по указанному посвящению, в честь Прусия как основателя города в Вифинионе был учрежден его культ. Это первый относительно надежный пример такого рода, свидетельствующий о героизации греками представителей вифинской династии. Существуют другие свидетельства того, что именно Прусий пользовался в этом полисе особым уважением: в надписях зафиксировано три случая упоминания этого ЛИ, причем один раз - в форме женского имени Προυσίας[132]. Особенно любопытно упоминание Прусия, сына Архедема, который в числе других сограждан был агонофетом и гимнасиархом в своем полисе[133]: это, как кажется, довольно близкая параллель надписи из Мизии Абреттены, где говорится о проведении игр, агонархами которых были представители "рода Зиэла"[134].

Выглядит вполне закономерным, что в Вифинионе, городе, расположенном вдалеке от морского побережья, где существование более раннего греческого поселения представляется спорным, процент этнических вифинцев в составе гражданского коллектива должен был быть более высоким. Действительно, помимо имени Прусий в самом городе зафиксированы туземные ЛИ Παπιανός, Διλης и Παπούλου (Gen.)[135], а в округе города также довольно многочисленны надгробия с фрако-вифинскими и анатолийскими антропонимами.

При императоре Клавдии Вифинион был переименован в Клавдиополис (Dio Cass., LXIX, 11, 12), хотя порой в источниках появляется его прежнее название (Plin., NH, V, 149) (для Плиния, как свидетельствуют приведенные выше ссылки, вообще характерна тенденция к "архаизации" названий вифинских городов). Л. Робер считает имя Вифинион "проявлением вифинского национализма"[136], с чем, на мой взгляд, сложно согласиться: едва ли этой цели могло служить наименование небольшого и, видимо, малозначительного городка. к тому же, как было показано в гл.I, § 2, мифологическая генеалогия вифинов, переданная Стефаном Византийским и Аппианом, вряд ли может рассматриваться как "официальная версия" происхождения народности, признанная при никомедийском дворе, поскольку она связана скорее с европейской ветвью вифинов.

Вероятно, ок. 190 г., после основания Вифиниона и до похода Прусия I против Гераклеи, в состав Вифинского царства вошел Киер, получивший новое название Прусиада-на-Гипии[137]. Первый период вифинского господства над Киером пришелся на самый конец царствования Зипойта и начало правления Никомеда; он оказался коротким и не оставил в истории города заметных следов. После же подчинения Киера Прусием I в его внутренней организации, насколько можно судить по довольно немногочисленным данным (к сожалению, исключительно римского времени), произошли довольно серьезные изменения.

Фраза В. Амелинга о том, что Киер "был основан как греческий город и оставался таковым даже после включения в состав Вифинского царства"[138], пожалуй, нуждается в некотором уточнении. Дело в том, что в надписях этого города 12 (!) раз упоминается существование филы Прусиады[139], что может служить надежным основанием для вывода о существовании культа Прусия как основателя города и в этом полисе. Кроме того, только в Прусиаде-на-Гипии, как и в Вифинионе, засвидетельствовано употребление личных имен Прусий и Прусиада[140]. Туземный ономастикон Прусиады-на-Гипии представлен также именами Βωβᾶς[141], Ἀπφουτιανός[142], Ἄπφου (Gen.)[143]. Особенно распространено среди местной элиты было ЛИ Παπιανός, встречающееся здесь 14 (!) раз[144]; вероятно, многие из граждан, носившее это имя, были родственниками. Все это позволяет говорить о довольно значительном влиянии собственно вифинского этнического окружения на гражданский коллектив полиса, которое, видимо, дополнялось существованием религиозно-идеологического воздействия со стороны монархии (существование культа царя).

Таким образом, в исторических судьбах Вифиниона и Прусиады-на-Гипии выявляется немало общих черт, порожденных, видимо, как географическим фактором (их территориальная близость между собой и удаленность от моря), так и сходными обстоятельствами, при которых оба полиса вошли в состав Вифинии.

Ο положении Тиоса в составе Вифинского царства ничего не известно. Он наряду с Киером в течение короткого времени был подчинен Вифинии при Зипойте, а затем возвращен Никомедом I Гераклее. Показательно, что в начале III в. - сначала еще в период правления в Геракле Амастрии, а затем, скорее всего, после гибели Лисимаха - Тиос демонстрировал некоторые тенденции к независимости. В дальнейшем полиса положение во многом определялось притязаниями на господство над ним со стороны Вифинии, Гераклеи, Понта и Пергама, что особенно ярко проявилось во время Понтийской войны. От других городов, завоеванных и вновь основанных Прусием I, Тиос отличает то, что он сохранил свое исконное название; это, как кажется, можно объяснить тем, что оно было образовано от имени вифинского божества (см. подробнее гл.I, прим. 76). Любопытно, что в римское время на Боспоре отмечено присутствие двух уроженцев Тиоса (КБН 705, 732): вероятно, этот городок уже в эллинистическое время стал связующим звеном между Вифинией и государствами понтийского бассейна. Возможно, эти связи не обрели значительной интенсивности именно потому, что возможности Тиоса как морского порта были невелики.

Пожалуй, наибольшее количество загадок связано с историей Нрусы-Олимпийской: неясным остается и происхождение названия города, и время его основания, и целый ряд связанных с ним эпизодов. He следует упускать из виду, что местный уроженец Дион Хризостом называет Прусу небольшим[145] и не так давно основанным городом (Or., XLIV, 9). Отчасти и поэтому, как уже не раз отмечалось выше, попытки возводить основание этого города к некоему царю Прусию, жившему в VI в. и воевавшему либо с Крезом (Strabo, XII, 4, 3), либо с Киром (Steph. Byz., s. v. ΙΙροῦσα), абсолютно необоснованны: закладку этого города следует связывать с деятельностью Прусия I, как об этом говорит, например Цец (исказив текст Арриана - Bithyn., F. 63 Roos). Впрочем, надпись, которую ранее трактовали как свидетельство основания Прусы этим царем, сейчас признана подделкой[146]; неясным остается и тот грамматический принцип, в соответствии с которым было образовано название полиса, отличающееся от дважды засвидетельствованного Προυσιάς[147]. Никакой достоверной информации о ктисте полиса не могут сообщить и его монеты[148].

Неудивительно, что в такой ситуации вопрос о точном времени основания Прусы не имеет однозначного разрешения. Несколько странно, правда, выглядят попытки определить его с точностью до года: в частности, абсолютно произвольными кажутся попытки датировать закладку города 184 г.[149]: представляется, что Прусию I, терпевшему в это время неудачи в борьбе с Эвемном II, было вряд ли возможно основать город на территории, вифинский контроль над которой был установлен совсем недавно (а в ходе войны мог быть уже и потерян). Более обоснованными выглядят точки зрения, согласно которым Пруса была заложена несколько раньше - ок. 190 г.[150] или в первой половине 180-х гг.[151]

Особый интерес представляет декрет из Прусы в честь царского эпистата Мениска[152]. Датировка документа зависит от решения двух вопросов: 1) как все-таки следует читать плохо сохранившееся обозначение года; 2) по какой эре ведется счет лет в первой строке этой надписи (тем самым вновь поднимается вопрос об употреблении в Вифинии царской и городской эр). Если считать, что в документе употреблена именно датировка по вифинской городской эре, и принять наиболее вероятное прочтение года создания надписи как [ἔτους ἑκατοστοϋ κ]αὶ δεκάτου (110 г. виф. гор. э. - 172 г.)[153], получается, что полис уже существовал к данному времени. Это находит подтверждение в сообщении Плиния Старшего о том, что Пруса была якобы заложена Ганнибалом (NH, V, 148)[154], который, как известно, прибыл в Вифинию вскоре после 188 г. Достоверность данного сообщения косвенно может быть подтверждена указаниями на то, что Ганнибал (очевидно, до Вифинии) посетил еще и Армению, где основал для царя Артаксия город Артаксату (Strabo, XI, 14, 6; Plut., Luc., 31): очевидно, великий пуниец на последнем этапе своей карьеры проявил себя и как градостроитель[155].

Если же считать, что датировка надписи дана по вифинской царской эре, начинающейся на 15 лет раньше, то составление декрета приходится на 187/186 г., а сообщение Плиния несколько "повисает в воздухе", поскольку на предполагаемую деятельность Ганнибала в Армении остается слишком мало времени[156]; таким образом, появляются, казалось бы, некоторые основания в пользу того, чтобы искать у введения "городской эры" в Прусе некие причины, сходные с теми, о которых говорят К. Штробель и другие исследователи, считающие ее связанной с "вифинской экспансией" конца 280-х гг. (см. выше, с. 471). Вместе с тем крайне странным было бы употребление в Прусе этого времени системы летоисчисления, берущей начало в Никее, причем в декрете в честь царского чиновника! Поэтому употребление в прусийском декрете датировки по царской эре кажется наиболее вероятным; при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что оно нисколько не противоречит указанию на причастность Ганнибала к основанию Прусы. Уже давно высказывалось мнение, что на месте итого города ранее существовало другое, менее значительное поселение, возможно, не имевшее первоначально полисного статуса[157]. Подтверждение этому дают и найденные в окрестностях города два рельефа, датируемые предположительно III в.[158] Пруса, будучи основана как полис Прусием I в конце 190-х - первой половине 180-х гг., несомненно, должна была служить форпостом в планируемой им войне против Пергама[159], так что какая-то деятельность Ганнибала, сыгравшего в этом конфликте самую заметную роль, в данной связи вполне вероятна. Видимо, именно благодаря ему город и приобрел большее значение (о чем и говорит Плиний).

Декрет в честь Мениска важен и тем, что раскрывает некоторые детали взаимоотношений между полисом и центральной властью. Прежде всего, заслуживает упоминания в тексте совета и народа полиса, от лица которых и принят документ (F. A, стк. 1). Показательно и назначение в город специального царского чиновника эпистата, причем находился он в Прусе уже в течение определенного времени (F. А, стк. 5). Исходя из общих соображений, кажется вполне логичным, что эпистат как представитель монархии присутствовал в городе именно в начальный период его существования, когда было необходимо наладить нормальное функционирование всех административных и хозяйственных структур.

Видимо, Мениск, сын Зе(н?)обродия, оказывал гражданам какие-то услуги, на что указывает упоминание задолжавших ему граждан (F. A, стк. 9), которым он, видимо, простил долги (см. также упоминание неких выгод, вероятно, достигнутых благодаря Мениску - F. B, стк. 3). Отдельного упоминания заслуживает слово κηρύκειας (F. B, стк. 8), основное значение которого - выполнение посольской миссии[160]; однако в данном контексте более уместным кажется другое понимание этого термина, связанное с организацией публичных торгов[161], что заставляет отнести деятельность прусийского эпистата (по крайней мере, как она представлена в надписи) в основном к финансовой сфере, хотя, конечно, круг его полномочий был гораздо более широким[162].

Несмотря на то что Пруса располагалась в глубине материка и не имела выхода к морю, в ней, в отличие от Вифиниона и Киера, не было сколько-нибудь заметного процента негреческого населения: лишь в одной надписи III в. н. э. зафиксировано широко распространенное в Вифинии ЛИ Папарион[163]. В то же время список туземных имен на территории округи Прусы весьма обширен: он включает в себя 32 антропонима не только фрако-вифинского и малоазийского, но также иранского, пафлагонского и вообще неясного происхождения[164]. Разумеется, здесь сыграло свою роль расположение города на пограничной территории, этнический состав населения которой был чрезвычайно сложным.

Никаких данных об истории Прусы в эллинистическое время, к сожалению, практически не сохранилось. После Третьей Митридатовой войны, войдя в состав римской провинции, город, по словам Страбона, обладал прекрасным государственным устройством (XII, 4, 3). В дальнейшем он являлся значительным экономическим центром римской провинции, Византийской и Османской империй, а в настоящее время Бурса, преемница Прусы-Олимпийской, является одним из крупнейших городов Турции.

Подводя итоги достижениям Прусия I в сфере основания новых городов, включения старых греческих центров в состав царства и их реорганизации, а также и его филэллинской политике в целом, следует отметить, что связи этого монарха с греческим миром были чрезвычайно сложными и многообразными. Ему удалось, не останавливаясь перед применением военной силы, организовать оптимальное использование экономического, демографического, а также, быть может, и военного потенциала эллинских полисов в рамках своего государства. При этом он демонстрировал умение извлекать из отношений с эллинами непосредственную политическую выгоду, не ущемляя без необходимости их интересов. В частности, как одно из проявлений филэллинизма (претерпевшего, впрочем, весьма специфические модификации) можно расценивать его действия по организации системы взаимодействия между центральной властью и полисами, которые оставляли возможности для организации диалога даже в таких случаях, как, например, с Киосом. Свободы греческих общин в Вифинском царстве, разумеется, были ограниченны, но едва ли случайно отсутствие каких-либо свидетельств о попытках прямого противостояния полисов вифинским монархам. Грекам оставалась лишь возможность организации "морального сопротивления", которое проявлялось в введении "городской" эры, использовании прежних обозначений гражданства и т. д.

Из преемников Прусия I никто не вел столь активной градостроительной политики, и это обстоятельство вполне объяснимо. Вифиния миновала пик своего политического развития, а с прекращением территориального роста государства естественным образом отпала необходимость в основании новых городов для установления политического и экономического контроля над вновь приобретенными землями. Поэтому с большей или меньшей степенью уверенности можно говорить лишь об одном городе, созданном вифинскими царями после Прусия I. Речь идет об Эпифании в Вифинии (St. Byz., s. v.), которую, исходя из самого названия, следует считать основанием Никомеда II Эпифана[165]. Об этом населенном пункте больше нет никакой информации, что, вероятно, не случайно: едва ли это был значительный административный и экономический центр. Можно высказать предположение о регионе, где его следует локализовать, поскольку есть основания считать, что единственное территориальное приращение было совершено Никомедом II после подавления восстания Аристоника где-то в районе Мизии, на западных рубежах царства (см. подробнее гл.IV, § 2). Если допустить, что Эпифания была основана именно здесь, кажется более понятным сообщение того же Стефана Византийского об основании Мирлеи-Апамеи Никомедом II (s. w. Ἀπάμεια, Μύρλεια): Мирлея расположена недалеко от Мизии, и Стефан или его источник могли допустить смешение информации между новым названием этого полиса и областью, в которой был расположен основанный Никомедом Эпифаном город.

Наконец, нужно упомянуть еще два населенных пункта Вифинии, которые могут считаться основаниями эллинистического времени. Первый из них, правда, никак не связан с градостроительной деятельностью самой вифинской династии, но может иметь отношении к истории Вифинии. Имеется в виду Эллинополис, о котором в источниках имеется только два сообщения. Первое из них связывает основание города с кем-то из представителей пергамского царского дома: "Аттал, собрав жителей из эллинских городов, основал город и назвал его Эллинополисом" (Etym. Magn., s. ν. Ἑλληνόπολις· = Apollod., FGrH, 244, F. 77). Стефан Византийский определяет отношение Эллинополиса к Вифинии: "Эллинополис, город Вифинии. После повторного заселения (μετὰ τὸν ἀνοικισμόν[166]) Бисалта". Если считать, что речь идет об одном и том же городе, то с учетом неопределенности западных рубежей Вифинии вполне возможной выглядит локализация этого населенного пункта где-то на мизийско-вифинском пограничье. Из возможных основателей Эллинополиса наиболее вероятной кажется фигура Аттала II[167]. Возможно, что название, связанное с наименованием фракийского племени, следует как-то соотнести с его кампанией во Фракии против Диегила (ок. 145 г.?)[168], но ничего более конкретного по этому вопросу сказать нельзя.

Никополис в Вифинии упоминается Плинием Старшим (V, 150) и Стефаном Византийским (s. v.). Судя по названию, этот город мог быть основанием эллинистического времени, но больше о нем ничего не известно.

Таким образом, подводя итоги градостроительной деятельности вифинской династии, можно охарактеризовать ее как весьма сложный и многоплановый феномен, важную составную часть филэллинской политики вифинской династии в целом. Она могла преследовать в зависимости от специфики момента различные цели: освоение новых территорий и установление над ними политико-административного контроля, овладение выгодными торговыми путями, развитие экономического, демографического и культурного потенциала страны за счет привлечения во вновь созданные полисы эллинских поселенцев. Почти все основания полисов вифинскими царями оказались исторически успешными предприятиями: новые центры сохраняли свое значение в рамках не только независимого Вифинского царства, но и Римской державы и даже в последующие эпохи.

Несмотря на довольно неблагоприятное "наследие" в отношениях с греками, сложившихся еще в доэллинистическое время, а также на периодические конфликты с эллинскими соседями, вифинские монархи вели в целом довольно гибкую филэллинскую политику, вполне отвечавшую требованиям своего времени. То же можно сказать и про отношение вифинской монархии к полисам, входившим в ее состав. Хотя последние и были лишены права на ведение самостоятельной внешней политики (что совершенно типично и для других эллинистических монархий), для их развитии как центров экономики, науки и культуры в составе Вифинского царства не существовало серьезных препятствий. Уроженцами Вифинии эллинистического времени были медик Асклепиад, географ Гиппарх из Никеи[169], грамматик Асклепиад Никейский (ученик Аполлония Родосского), его тезка из Мирлеи/Апамеи, историк и филолог, литераторы Демосфен Вифинский и Парфений из Никеи[170]. Характерно, что все они были гражданами тех или иных вифинских полисов (так же, как и приближенные Прусия II в надписи из Аптер). Но существует по крайней мере один пример активной деятельности в сфере культуры и этнического вифинца - известного скульптора Дидалса, автора скульптурного изображения Зевса Стратия (Arr., Bithyn., F. 20 Roos = Eustath. ad Dionys., 793, p. 355, 44) и знаменитой статуи Афродиты (Plin., NH, XXXVI, 15)[171]. Тем самым вифинские полисы в полной мере сыграли роль очагов культуры и искусства не только в своей стране, но и в эллинистическом мире в целом.