История Византии. Том 2. 518-602 годы

«ЦАРСКИЙ СВИТОК» АГАПИТА. ИМПЕРАТРИЦА ФЕОДОРА. ДВОР И ЭТИКЕТ. ЦЕРКОВНОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО. СОБЫТИЯ ПЕРВЫХ ЛЕТ ПРАВЛЕНИЯ В СИРИИ И В ПРИДУНАЙСКИХ ОБЛАСТЯХ

Со смертью Юстина началось единодержавие Юстиниана. Искушенный уже в делах государственного управления, он был преисполнен сознания величия императорского сана. Современники понимали настроение своего владыки и один из них, дьякон храма св. Софии Агапит, поднес ему изложение идеала верховной власти в форме изящно изложенных определений обязанностей государя и его высокого положения. Характер посвящения выражен в том, что 72 параграфа, на которые разделен текст, начинаются с букв, которые составляют такую фразу: Тῷ ϑειοτάτω καί εύσεβεστάτω βασελεῖ ήμών ’Ιουστινιανῷ ’Αγαπητός ό ελάχιστος διάκονος, т. е. божественнейшему и благочестивейшему царю нашему Юстиниану смиреннейший дьякон Агапит.[99] «Имея сан превыше всякой чести, о государь, — так начинает Агапит, — почитай превыше всего Бога, который тебя им удостоил, ибо Он, наподобие небесного царства, дал тебе скипетр земного владычества, чтобы ты научил людей хранить правду и удержал лай хулящих его, повинуясь сам его законам и правосудно повелевая подданными». «Уподобляясь кормчему, многоочитый разум царя бодрствует непрерывно, крепко держа руль благозакония и мощно отражая волны беззакония, чтобы корабль вселенского царства не впал в волны нечестия». «Мы, люди, научаемся первейшей и божественной науке — знать себя самих, ибо знающий сам себя познает Бога, а познавший Бога уподобляется Богу, становясь достойным Бога. Достойным Бога является тот, кто не делает ничего такого, что недостойно Бога; но, помышляя божеское, изрекая то, что помышляет, делает то, что говорит». «Выше всех красот царства украшает царя венец благочестия. Богатство уходит, слава проходит, а хвала богопроникновенной жизни живет бессмертные века и ставит ее обладателей превыше забвения». «Существом тела царь равен всем людям, а властью своего сана подобен владыке всего, Богу. На земле он не имеет высшего над собою. Поэтому он должен, как Бог, не гневаться и, как смертный, не возноситься. Если он почтен Божиим образом, то он связан и земным прахом, и это поучает его соблюдать в отношении всех равенство». «Как глаз прирожден телу, так миру — царь, данный Богом для устроения того, что идет на общую пользу. Ему надлежит печься обо всех людях, как о собственных членах, чтобы они успевали в добром и не терпели от зла».[100] В таких афоризмах, часто весьма риторичных, идет это поучение царя в его великом призвании. Умножая свои изречения по числу нужных для акростиха букв, автор развивал идею императора как наместника Бога на земле. Так был настроен и сам Юстиниан, когда заявлял в своем указе, что «Бог подчинил императору самые законы, посылая его людям как одушевленный закон».[101]

Преисполненный сознания величия императорской власти, Юстиниан встал у кормила правления и с присущим ему чувством великого поднял блеск особы императора и его ближайшего окружения. Его супруга, императрица Феодора, разделяла с ним его высокое понятие об императорском достоинстве и сумела в полной мере осуществить прерогативы своего сана августы. За предшествующее время из всех носительниц этого титула только одна Пульхерия деятельно и непосредственно участвовала в государственном управлении. Живая в ту пору идея единства империи, при географическом делении на две половины, нашла свое внешнее выражение в постановке в здании сената статуй трех носителей сана август, Гонория, Феодосия и Пульхерии.[102] Как непосредственно участвовавшая по праву в осуществлении верховной власти, Пульхерия имела свой придворный штат, которого не было у Евдокии, хотя она также пользовалась титулом августы после рождения Феодосия. Обет безбрачия, который Пульхерия принесла вступая в управление государством, она верно несла во все время правления Феодосия, и ее глубокое христианское благочестие смягчало значение столь высокого положения женщины в центре государственной жизни и вносило новую струю в обиход двора и придворной жизни. Положение, какое занимала Пульхерия, не явилось прецедентом для последующих носительниц сана августы. Иначе стало при Юстиниане. Феодора, женщина исключительных дарований и огромного честолюбия, одаренная красотой, порабощавшей людей, сумела разделить с своим царственным супругом его высокое положение. Она принимала непосредственное участие во всех вопросах текущей государственной политики и проявляла свою личную инициативу в тревожных и тяжких вопросах религиозной жизни империи.

Выросли и осложнились старые условия придворного этикета. Форма приветствия высочайшей особы на выходах и приемах, так наз. поклонение, προσκύνησις, заимствованное Диоклетианом у персов, установилось до Юстиниана в том виде, что сановники высших рангов, имевшие звание патриция, подходя к императору, целовали его в грудь с правой стороны и он отвечал на это приветствие поцелуем в голову; остальные чины, являясь на очи государя, склоняли правое колено и так приветствовали высочайшую особу. Супруга императора, даже если имела титул августы, не пользовалась правом на «поклонение». С Юстиниана этикет изменился. Все сановники, являвшиеся к императору или императрице, не исключая и патрициев, падали ниц и целовали обе ноги высочайшей особы, выражая тем свое состояние верноподданных земного владыки.[103] Жены сановников высших рангов являлись во дворец к императрице и совершали поклонение по новому способу. Среди них она избирала себе сотрудниц в разных своих личных делах.[104] Приемы у императрицы были редки, но чрезвычайно многолюдны. Ее выезды из дворца обставлялись с большой торжественностью. При посещениях церквей, монастырей и больниц императрица давала щедрые подарки и делала большие вклады из своих средств. Когда в 528 году Феодора предприняла поездку на воды в Пифии, в провинции Вифинии, ее сопровождал префект города Мина, и в ее свите было много высших чинов и патрициев, огромный штат кубикулариев и военная охрана. В общем свита доходила до четырех тысяч человек.[105]

Гнев императрицы имел роковые последствия для тех, кто навлекал его на себя. В летописях под 534 годом записано о невзгодах Приска, занимавшего пост комита экскувитов. За неуважительный отзыв об императрице он был подвергнут конфискации имущества, сослан в Кизик и заключен в тюрьму. Ему удалось бежать оттуда, но он был схвачен, пострижен в клир и проживал затем в звании дьякона в Никее.[106] Во дворце императрицы была своя особая тюрьма. В ней однажды отсидел 2 года и 8 месяцев заслуженный военачальник Буза за смелое слово во время тяжкой болезни Юстиниана о праве армии указать своего кандидата на императорский престол. Прокопий сообщает, что многие знатные лица побывали в этой тюрьме.[107]

Императрица принимала послов иностранных государств, делала им подарки, вела дипломатическую переписку от своего имени, посылая от себя подарки царственным особам.[108] Новое положение императрицы, как высочайшей особы наравне со своим супругом, было закреплено и упрочено в формуле присяги на верность, которую должны были приносить все чины, как предварительное условие назначения на должность. Они клялись «сохранить чистую совесть и верную службу» (καϑαρὀν συνειδός καί γνησίαν δουλείαν) «святейшим и благочестивейшим нашим владыкам Юстиниану и Феодоре, супруге его величества» (τῆ ὁμοζύγω τού αύτοΰ κράτους).[109]

Жизнь двора замкнулась при Юстиниане в сложный этикет, в котором многое прибавилось к старому наследию в соответствие с личными свойствами императора и императрицы. Один образованный и ученый современник, магистр двора Петр, составил целый трактат о придворных обычаях, в котором давал точное описание отдельных церемоний для руководства преемникам по должности. Константин Багрянородный в своем Обряднике Византийского двора сохранил отрывки из этого сочинения.

Назначения на высшие должности и звания происходили в торжественной обстановке царских выходов по строго выработанному церемониалу. В сохраненных Константином отрывках дано описание церемониала возведения в звание комита приемов, комита схолы, т. е. полка придворной стражи, куропалата, префекта Египта (августала), проконсула, силенциариев и других чинов. Другие назначения совершались во внутренних покоях (ἐν τῷ κουβικουλείω). О церемониях этого рода делались заранее объявления. Силенциарий во время назначения на эту высокую придворную службу получал из рук императора золотой жезл (βέργη). Если же он удостаивался чести быть избранным в число четырех, которые состояли при особе императрицы, то она на торжественном приеме повторяла передачу жезла. Получившие лично от императора дипломы на придворные звания падали ниц и лобызали стопы императора и императрицы. Зачисление в кандидаты, некогда рассадник офицеров, а теперь придворное звание, с блестящим мундиром, совершалось на кафизме ипподрома. Магистр, стоя направо от государя, подавал ему золотую цепь, держа ее на обеих руках. Получавший цепь новый кандидат падал на землю и целовал ноги императора. Кроме чинов и должностей, связанных с действительной службой, были также почетные, различавшиеся в окладе жалованья. Так, из числа референдариев два состояли при императоре, один при императрице, и только эти три получали оклад по должности; остальные были уравнены с трибунами нотариев.[110]

Самым точным образом был выработан церемониал приема послов от других держав. Прибытию посла предшествовал запрос от того двора, откуда он являлся, угодно ли будет его принять; а по приезде посол должен был предварительно повидаться с магистром двора. В сношениях с Персией, где было в обычае обмениваться щедрыми дарами, аудиенции предшествовали точный осмотр и регистрация подарков. Прием послов обставлялся с большой торжественностью. Сенат присутствовал во всем своем составе в парадных шелковых одеждах. В зале стояли кандидаты со своими пажами. Когда посол входил в зал, он повергался ниц перед императором и повторял это трижды, раньше чем предстать перед ним и облобызать его ноги. Лишь тогда начинался обмен любезностями. Император спрашивал о здоровье государя, приславшего посла, тот передавал подарки, которые принимали от свиты посла силенциарии. На этом обыкновенно кончался первый прием, и император милостиво отпускал посла отдохнуть, заявляя, что для обсуждения дел будет назначен другой день. Выражением благодарности со стороны посла заканчивался первый прием, и по команде магистра «transfer» декурион уводил кандидатов. Император поднимался с трона и удалялся во внутренние покои. Посол заходил в схолу магистра, куда являлся вскоре сам магистр и отпускал посла в отведенное ему помещение.

Жизнь двора осложнилась. Высочайшие выходы в тронный зал и ипподром имели характер великолепных и блестящих церемоний. Двор непосредственно участвовал во всенародных увеселениях, и кроме того имел свои торжества. Таковы были обеды, которые давались как по случаю пребывания послов дружественной державы, так и независимо от таких внешних поводов. Старый римский праздник Сатурналий превратился теперь в целый ряд обедов в самые короткие дни года. На них приглашались сановники, имевшие доступ ко двору, по очереди букв алфавита, с которых начинались их имена. Эти пиры требовали больших расходов. В знак траура они отменялись, и деньги шли на другое назначение. Так, по случаю тяжкого землетрясения в декабре 557 года обеды были отложены, и деньги были направлены на пособие пострадавшим от стихийного бедствия.[111]

Принимая империю в единоличное правление, Юстиниан ознаменовал это событие исповеданием веры в форме указа, обращенного ко всему населению империи. Изложив в краткой формулировке соборное учение о св. Троице, Богочеловеке и Богородице, император предавал анафеме учение Нестория, Евтихия и Апполинария, объявлял свою веру единой истинной и для всех обязательной, а всех разномыслящих — еретиками, подлежащими немедленной каре.[112] Забота о насаждении единого истинного богопочитания и вероучения была в сознании Юстиниана первою обязанностью императора перед Богом и людьми. Этому принципу он остался верен во все свое долгое царствование. Еще совместно с Юстином он издал указ о еретиках, в котором было выставлено следующее положение: «Справедливо лишать земных благ того, кто неправильно поклоняется Богу (τοῖς μή τον ϑεόν όρϑῶς προσκυνοΰσι καί τά των ανϑρωπίνων ᾀγαϑῶν έπέχεται)». В том же указе выражено твердое решение не только искоренить язычество и манихейство, но и всякую ересь вообще, а также иудейство и самаритянство. Законодатель заявлял, что он не будет довольствоваться существующими законами, но пойдет дальше в изыскании мер борьбы во славу апостольской церкви.[113] Всем еретикам был предоставлен трехмесячный срок на возвращение в лоно православной церкви, а все храмы еретических общин подлежали передаче православным. Исключение было сделано только в пользу ариан, эксакионитов, как их называли в Константинополе, ввиду соглашения с Теодорихом во время приезда папы Иоанна в 525 году, а равно и того обстоятельства, что арианство было национальным исповеданием готов, которые занимали первое место в составе федератов империи. Еретики были лишены права занимать какие бы то ни было должности на государственной службе, и, как условие приема на службу, была установлена присяга на Евангелии в присутствии трех свидетелей.[114] Все еретики, состоявшие на службе, должны быть немедленно уволены.[115] Только обязанности декурионата и служба когорталинов, имевшие характер наследственных повинностей, были доступны для еретиков.[116] Закон устранял еретиков от профессии адвоката и преподавателя.[117] Им было запрещено всякое отправление культа — собрания, совершение таинств, избрание священников.[118] Они были лишены права быть свидетелями на суде против православных, ограничены в праве наследования,[119] и, за отсутствием православных родственников, имущество еретика должно было переходить в казну.[120] — Так твердо и определенно ставил Юстиниан вопрос об обязательном для всех его подданных правоверии.

Наряду с этими мерами очищения церкви Христовой от «скверны еретических учений» Юстиниан, начиная с первого года своего единовластия, ревностно трудился над регламентацией прав и обязанностей епископов и членов клира. Вошедшие вскоре в его Кодекс указы дают точные определения о посвящении в клир и обязательном для членов клира образе жизни, а также о разного рода благотворительных учреждениях, состоявших в церковном управлении.[121] Указы, касавшиеся церкви и церковного управления, издавались императором на имя патриарха. Хотя содержание их было, по всему вероятию, предметом предварительного соглашения, но с формальной стороны дело имело такой вид, что патриарх, наравне с префектами, получал от императора личные повеления к исполнению и руководству. Начавшееся с первого года правления живое и непосредственное отношение Юстиниана к делам церковным, как в смысле установления догмы христианского верования, так и церковного благоустройства, продолжалось затем непрерывно во все течение его продолжительного царствования и было в его собственном сознании наиболее важной заботой государя.

Приняв по старой традиции консульство на ближайший год после провозглашения императором, т. е. 1 января 528 года, Юстиниан выразил свое понимание величия императорского сана такими великолепными играми и столь щедрыми подарками народу в день вступления в сан, каких не давал доселе ни один из его предшественников на троне.[122] Разделяя с населением своей столицы пристрастие к играм, Юстиниан проявил свой широкий вкус и любовь к роскоши новыми сооружениями на ипподроме. Он перестроил и богато украсил императорскую кафизму и портики, из которых смотрели на игры члены синклита.[123] Свои заботы о благоустройстве столицы он проявил в сооружении огромной цистерны в здании, носившем имя Базилика Илла, и провел в нее воду из старого водопровода, сооруженного некогда Адрианом, который был заново отстроен и расширен.[124] Тогда же были открыты для общественного пользования бани Дагистея, отстройка которых начата была еще при Анастасии. В заморской части города, отделенной Золотым Рогом, Сиках, он построил стены и соорудил театр. В ознаменовании этих своих щедрот он переименовал Сики в Юстинианополь, хотя впрочем это новое имя не вошло в живой оборот речи и осталось лишь воспоминанием, занесенным хронистом в свою летопись.[125]

Год второго консульства Юстиниана отмечен тяжким землетрясением в Сирии. Антиохия, только что начавшая оправляться после ужасного землетрясения 526 года, пострадала вновь от того же бедствия (29 ноября 529 г.). По свидетельству местного летописца, в этот раз погибло 5 тысяч человек. Землетрясение охватило значительный район, и от него пострадали города Селевкия и Лаодикея, где погибших было еще больше, 7 тысяч человек, по преимуществу иудеев, составлявших издавна значительную часть городского населения на Востоке. По старому обычаю, который так часто применялся при императоре Анастасии, Юстиниан освободил население пострадавших городов от прямых податей на три года и отпустил 200 фунтов золота на отстройку общественных зданий. Юстиниан и Феодора приняли также и личное участие в расходах на восстановление Антиохии, которая получила теперь новое имя Теополь, Божий град. Свое внимание к пострадавшим городам Востока Юстиниан выразил также и тем, что предоставил сан иллюстриев знатнейшим гражданам (τοῖς κτήτορσιν).[126]

В следующем, 529 году, религиозная нетерпимость Юстиниана вызвала тяжкие последствия в Палестине. Угроза искоренения, которую возвестил Юстиниан иудеям, не могла быть приведена в исполнение; но она возымела свое действие относительно такой сравнительно немногочисленной и местной по своему характеру иудейской секты, какой были самаритяне в Палестине. Ограничение в правах, как личных, так и имущественных, которому подверглись самаритяне, вызвало наружное присоединение к христианству очень многих членов секты преимущественно из городских жителей. Но сельское население оказалось более стойким, чем их единоверцы-горожане. В мае 529 года началось восстание, центром которого был город Неаполь.[127] Восставшие истребляли огнем и мечом христианские селения, захватили самый город и провозгласили своим царем известного в стране разбойника, Юлиана, сына Савара (или Саварона). Юлиан облачился в царское одеяние и диадему и дал в городе ристания под своим председательством. Один наездник-христианин, по имени Никита, был казнен, вместо награды, которую заслужил своей победой. В городе были разрушены все пять церквей, епископ Саммонá был убит, несколько схваченных священников были изрезаны на куски и сожжены вместе с мощами, какие были в городе. Восстание охватило всю страну и по всем дорогам шел жестокий разбой и грабеж. Самаритяне отправили посольство к царю Каваду, звали его на помощь и сообщали об огромных богатствах, которые находились в Иерусалиме. Против Юлиана выступили войска под начальством Феодора, дукса Палестины,[128] и Иоанна, с ними были также и арабы со своими филархами. В кровопролитном сражении самаритяне потерпели поражение, пал их царь Юлиан, и голова его с диадемой была отослана в столицу, как трофей победы. Число погибших самаритян исчисляли в 20 тысяч человек и столько же было продано на рабских рынках в Персии филархами арабов. Феодор был смещен за то, что не сумел потушить восстание в начале и дал ему разгореться. На его место был назначен антиохиец Ириней, который с помощью арабов продолжал кровавую расправу с самаритянами. Войска окружали их в горах, избивали начальников и всякими мерами насилия принуждали остальных принимать христианство. Император отдал приказ разрушать все синагоги самаритян в стране и воспретил под страхом смертной казни восстанавливать их. Благосостояние страны было надолго подорвано как самим бунтом, так и кровавыми репрессиями, последовавшими за ним.[129]

После подавления восстания христиане совершали всякого рода насилия над самаритянами. Так, в городе Скифополе погиб ужасной смертью один именитый гражданин, по имени Сильван. Он вернулся в город без специального разрешения от императора; христиане схватили его и сожгли на площади.[130] Сын Сильвана Арсений принадлежал к составу столичного сената и пользовался расположением императрицы Феодоры.[131] Иерусалимский патриарх опасался последствий этого злого дела и в то же время считал нужным возбудить ходатайство о податных льготах для христианского населения Палестины, пострадавшего от восстания самаритян. Он обратился с просьбой к знаменитому представителю палестинского монашества Савве отправиться в Константинополь и походатайствовать за христиан. Хотя Савве шел тогда уже 92-й год, но он принял это поручение и отправился в столицу в апреле 530 года. О пребывании Саввы в столице дает самый точный отчет его биограф, Кирилл Скифопольский. Он приписывает воздействию Саввы все строгие меры против самаритян.[132] После первого приема у императора Савва посетил императрицу. Она приняла его ласково и просила его молитв о том, чтобы Бог дал ей сына. Но Савва сказал ей в ответ: «Бог славы да сохранит ваше царство в благочестии и победе», и этим отверг ее просьбу. Старый монах был осведомлен о монофизитских убеждениях Феодоры. Савва просил не только об освобождении от податей населения Палестины, а также о сооружении в Иерусалиме больницы для странников, отстройке новой церкви, заложенной еще патриархом Илией, и возведении новой крепости для защиты созданных им монастырей. Император удовлетворил личные ходатайства Саввы, и в течение 12 лет созидался новый великолепный храм во имя Богородицы. Во время пребывания Саввы в столице к нему явился Арсений с несколькими соплеменниками и принял от него крещение.[133]

В тот самый год, когда восстали на защиту своей религиозной свободы самаритяне, было возбуждено в столице обвинение многих лиц из высшей служебной знати в принадлежности к язычеству. Между ними были квестор Фома, патриций Фока, бывший префект Асклепиодот, бывший референдарий Македоний и многие другие. Все обвиняемые были подвергнуты конфискации имущества и, по-видимому, покончили сами с собою.[134] Тогда же было обращено внимание на духовный центр язычества, каким являлся афинский университет.[135] Объявив в своем указе запрет всем исповедующим «безумие язычества» обучать кого-либо каким-нибудь наукам, Юстиниан закрыл эту старую школу высших знаний. Умолкла эллинская мудрость, конфисковано было накопившееся в течение долгих веков имущество, и последние представители кафедр в числе семи человек решили искать себе места деятельности на чужбине. То были люди, происходившие из восточных областей империи: Далмаций — из Сирии, Евнапий — из Фригии, Присциан — из Лидии, Гермия и Диоген — из Финикии, Исидор — из Газы. Решение афинских профессоров искать почвы для своей деятельности в Персии было вызвано тем, что царевич Хосров имел репутацию глубокого знатока Платона. Хосров не оправдал надежд философов, и вскоре они пожелали вернуться на родину. В текст мирного договора между империей и Персией в 532 году была включена статья о разрешении философам вернуться в империю.[136] С язычеством Юстиниану пришлось ведаться и после 529 года.

Год консульства Юстиниана отмечен в придунайских областях нашествием гуннов, которые перешли через Дунай в большой массе под предводительством двух ханов. Состоявший тогда магистром армии во Фракии Бадуарий выступил против них вместе с начальником гарнизонов Скифии, Юстином. Но битва была неудачна, и Юстин пал в бою. На помощь военным силам Фракии явился со своими войсками магистр армии Иллирика, гунн Акум, недавно принявший крещение и имевший своим восприемником императора. С ним соединился дукс Мезии Констанциол и Годила, вероятно, тот самый кампидуктор, который возлагал шейную цепь на голову Юстина. Совокупными усилиями им удалось разбить гуннов, и в этой битве нашли смерть оба хана. Награбленная гуннами добыча была отнята. Римские вожди считали дело оконченным и в полной беспечности возвращались на свои стоянки. Их подстерегла другая орда гуннов и напала на них врасплох. Во время бегства все три вождя были изловлены на аркан. Годила перерезал веревку и ушел; Констанциол и Акум попали в плен. Первого гунны выдали за 10 тысяч солидов, а Акума увели на родину как изменника.[137] Слабость охраны дунайской границы побудила Юстиниана деятельно приняться за отстройку и усиление старых крепостей, служивших убежищем населению во время нашествий. На следующий год явился в придунайские местности бывший враг империи, Мунд,[138] создавший некогда в запустевших землях северного Иллирика разбойничье царство, которое Теодорих принял под свою охрану. По смерти Теодориха Мунд вступил в сношения с византийским двором, был принят на службу и назначен магистром армии в Иллирике.[139] Большой опыт в военном деле и личная храбрость Мунда сказались в смелых выступлениях против вторгавшихся в пределы империи гуннов и славян, которые совершали в те области свои грабительские набеги и, не встречая отпора, безлюдили окраинные местности.

С самого начала своего правления Юстиниан проявил заботу о поднятии благосостояния своей родины, провинции Дардании, в пределах которой лежал город Бедериана. Старое незначительное укрепление, в округе которого находилась деревня, где он родился, было превращено в цветущий город. Он украсил его общественными зданиями, дал ему имя Первой Юстинианы и хотел сделать его административным и церковным центром северного диоцеза Иллирика. Он отстроил также стены другой старой крепости в тех местах, носившей имя Ульпианы, и переименовал ее во Вторую Юстиниану. Тогда же удостоились внимания императора и другие города Дардании и Дакии.[140] Так как префектура Иллирик входила в церковную юрисдикцию римского папы, то в течение долгих лет шли сношения с римским престолом о соизволении папы на изменение старых церковно-административных отношений в тех областях, и желание Юстиниана сделать кафедру епископа Юстинианы митрополией для соседних провинций встречало возражения и противодействие. Не уладив окончательно дела с папой, Юстиниан издал в 535 году эдикт, которым предоставлял права митрополита епископу Первой Юстинианы.[141] В круг его церковной власти были отведены провинции: Вторая Македония, Дардания, Превалитана, обе Дакии, Средиземная и Прибрежная, Первая Мезия и Вторая Паннония — с частным обозначением: quae in Bacensi est civitate. Так как этим распоряжением умалялась территория митрополии Фессалоникийской, то римский престол долго не давал согласия, и только уже в 538 году папа Вигилий утвердил, в угоду тщеславному желанию императора возвеличить свою родину, его распоряжение 535 года, и епископ Первой Юстинианы стал митрополитом по праву. Провинция Вторая Паннония, давно уже вышедшая из-под власти императора, помянута в указе как входящая в состав империи. Под civitas Bacensis следует признать старый город Бассиану, округ которого лежал между Сингидоном и Сирмием.[142] Восстановление власти над этим уголком старой провинции было, очевидно, результатом военных предприятий храброго Мунда. В том же указе император с гордостью отмечает восстановление своей власти на левом берегу Дуная в двух пунктах: Репидава и Литтерата.[143] По всей вероятности, сообщенные Прокопием в сочинении «О постройках» без указания хронологии заботы Юстиниана об укреплении дунайской границы относятся к тому времени, когда Мунд действовал в Иллирике, а во Фракии был магистром армии храбрый и предприимчивый Хильбудий. Совместными усилиями они отражали напор варваров с севера и закладкой новых укреплений и отстройкой старых старались обеспечить давно оскудевшее земледельческое население в придунайских областях.

ЗАБОТЫ ОБ УСИЛЕНИИ ВОСТОЧНОЙ ГРАНИЦЫ В АРМЕНИИ И СИРИИ. СНОШЕНИЯ С АРАБАМИ. ВОЙНА С ПЕРСИЕЙ. СМЕРТЬ КАВАДА И ВСТУПЛЕНИЕ НА ЦАРСТВО ХОСРОВА. ВЕЧНЫЙ МИР

Военные тревоги на персидской границе, начавшиеся еще при жизни Юстина, вызвали с самого начала правления Юстиниана ряд мер, направленных к усилению средств обороны. В северных областях восточной границы была проведена реформа организации военного управления. Доселе все военные силы на восточной границе находились в ведении одного магистра армии. В самой северной области, называвшейся некогда Великой Арменией, власть императора была представлена военным сановником с титулом комита, который не имел под своей командой полков имперской армии и довольствовался местными военными силами для охраны страны и крепости Феодосиополя (Эрзерум). Лежавшая к юго-западу от Великой Армении армянская территория, ранее вошедшая в пределы империи, была разделена на две провинции: Армения Первая с административным центром в Севастии и Армения Вторая — в Мелитене. Приморская область, с городами Трапезунтом и Неокесарией, составляла провинцию, носившую название Понт Полемона. Армянские земли по верхнему течению Тигра и левых его притоков делились на пять сатрапий, которые имели свое национальное управление. Всю эту обширную территорию Юстиниан выделил в отношении военного управления в новый округ и предоставил его в заведование особому магистру армии. Первым носителем нового звания был знатный армянин Ситта, состоявший в числе оруженосцев Юстиниана, когда он занимал пост придворного магистра армии.[144] В последний год жизни Юстина Ситта действовал на границах персидской Армении вместе с Велизарием. Юстиниан вызвал его в Константинополь, приблизил к трону браком с сестрой императрицы Феодоры, Комитό,[145] и предоставил ему новый пост. Его официальный титул был — vir illustris magister militum per Armeniam et Pontum Polemoniacum et gentes. Указ о назначении Ситты на эту должность вошел в Кодекс (1, 29 5). В его тексте определена территория нового округа и даны общие указания касательно полков имперской армии, переведенных под начальство нового магистра из числа состоявших под начальством магистра армии Востока и обоих придворных (praesentales)[146]. Малала сохранил точное указание на то, что из армии Востока было переведено четыре полка. Ему же мы обязаны свидетельством о том, что с разрешения императора Ситта организовал свой штаб (scrinium) из местных людей ввиду удобства сношений с населением, из которого комплектовались местные военные части.[147] Ситта принялся за усиление существовавших крепостей и возведение новых. Ближайшим к границе важным стратегическим пунктом был город Мартирополь, отстоявший в 240 стадиях (около 50 верст) от Амиды, к северо-востоку от нее. Он был расположен на притоке реки Нимфия, впадающей в Тигр.[148] Стены города были утолщены втрое и надстроены в высоту до 40 футов.[149] Гарнизон его составил один полк из восточной армии. В городе было отстроено много новых общественных зданий и, в ознаменование забот императора, ему было дано новое имя Юстинианополь, которое, однако, не вытеснило старого. Тогда и в ближайшее затем время было отстроено много укреплений в разных местах, и одна из новых крепостей, Анасарф, получила имя Феодориады в честь императрицы.[150]

Предприимчивый и деятельный Ситта не только упрочил власть императора на армянской территории, но распространил ее на горную область по течению реки Чороха, заселенную племенем цаннов. Некогда, в пору расцвета римского могущества, цанны платили дань императору. Когда при имп. Адриане они вышли из повиновения и стали производить грабительские набеги на соседние области, Арриан, объезжавший, по поручению императора, восточное побережье Черного моря, вставил в свой отчет гордое слово: «если цанны (Σάννοι) не покорятся, то они будут истреблены».[151] Впоследствии цанны поставляли свои контингенты в римскую армию, и их отряды с национальным именем помянуты в Списке чинов империи от времени Феодосия Младшего.[152] Ко времени Юстиниана они не признавали над собой ничьей власти, получали денежные дары как от империи, так и персидской державы в обеспечение спокойствия соседних областей, но, поддаваясь своим разбойничьим инстинктам, нередко выходили из своих горных трущоб на грабеж соседей.[153] Ситта сумел смирить этот дикий народ, и цанны признали обязательство ставить свои ополчения под знамена императора. Через горные дебри прошли дороги, в восьми важных стратегических пунктах возникли укрепления, занятые гарнизонами имперских войск, воздвигались церкви, шла проповедь христианства,[154] и в своем эдикте 535 года Юстиниан гордо свидетельствовал о подчинении новой области римской державе.[155]

Одновременно с заботами об усилении римской власти в пограничных с персидскими владениями областях на севере, Юстиниан не упускал из вида интересов империи в сирийских пустынях. В первый год его правления вновь назначенный комит Востока, знатный армянин Патрикий, получил приказание отстроить стены старого города Пальмиры, поставить там гарнизон и организовать на этой окраине службу пограничных солдат из местного населения.[156] Город был заново отстроен и в достаточном количестве снабжен водой. Поставленный там гарнизон имел своей главной заботой следить за движениями персидских арабов, находившихся под властью смелого и предприимчивого царя Аламундара.[157] Разделенные между Персией и империей арабы были в постоянной взаимной вражде. Еще с 502 года филарх Арефа состоял в союзе с империей, и это до известной степени обеспечивало границы империи от нашествий. В 528 году вследствие ссоры с дуксом Палестины Диомидом, он откочевал с небольшой частью своих сил далеко на восток. Враждовавший с ним Аламундар напал на него и убил. Дуксы Евфратизии и Финикии, по приказанию императора, соединили свои силы и вместе с другими филархами арабов направились против Аламундара. Опасаясь встречи с многочисленным неприятелем, Аламундар бежал далеко на юг в пустыню. Вожди вторглись в его стоянки, захватили его ставки, забрали стада и с большой добычей воротились назад.[158] В марте следующего года Аламундар сделал набег в Сирию и, грабя и разоряя все на своем пути, дошел до области города Антиохии. Раньше чем вожди успели собрать силы для отражения, Аламундар ушел с добычей и множеством пленных.[159] Целый год томились пленники в ставках Аламундара. Заподозрив некоторых из них в злых умыслах, он предал их смертной казни в устрашение другим. Желая получить выкуп за остальных, он разрешил им послать доверенных лиц в Антиохию с просьбой о помощи к патриарху Евфрему, назначив 60-тидневный срок для возвращения. Патриарх прочел в церкви воззвание пленных и объявил денежный сбор во всех церквах города. Для той же цели собралась всенародная сходка. Деньги были собраны в нужном количестве, и пленники получили свободу.[160]

В заботах об обеспечении мира на сирийской границе Юстиниан после смерти Арефы положил начало новым отношениям к филархам подвижного и тревожного арабского племени. Персидские арабы были объединены под царской властью. Юстиниан воспользовался этим примером и предоставил одному из филархов, Арефе, сыну Габалы, царскую власть над соплеменниками в пределах Сирии, признал за ним титул царя и ввел его в состав имперской знати, дав ему сан патриция.[161] Христианство, являвшееся могучим фактором политического и культурного воздействия на варварские народы, давно уже проникло в среду арабов. Аламундар оставался язычником, несмотря на попытки воздействовать на него в этом отношении еще при Анастасии.[162] Арефа, как и его соплеменники, исповедовал христианство и впоследствии принимал непосредственное участие в примирении раздоров, возникших в недрах монофизитской церкви, к которой он принадлежал.[163] Свою службу императору он нес до самой своей смерти (569 год). Как союзник на войне, он был, по свидетельству Прокопия, не всегда надежен и не мог соперничать с Аламувдаром в смелости и удаче наездов на противника.

К востоку от северной оконечности Черного моря, за широкими и труднопроходимыми пустынями, лежала плодородная область, носившая название страны Пальм (Φοινίκων). Юстиниан вступил в сношения с обитавшими там арабами, и филарх Абукариб отдал свой недоступный оазис под власть императора, за что и был вознагражден званием филарха всех палестинских арабов.[164] К югу от страны Пальм, на полуострове, который в настоящее время носит имя Аравии, на плоскогорий Неджд, жили два арабских племени, Кинда и Мааб. Сношения с ними начались при Анастасии, когда к ним был послан с дипломатическим поручением дед Нонна. Юстиниан посылал к ним отца Нонна, Авраама. Маабиты находились в зависимых отношениях к химьяритам. Филарх маабитов Кайс, сын Арефы, убил родственника Эсимфея, царя химьяритов, и бежал в безводную пустыню. Юстиниан принял в его судьбе участие и помог вернуться на царство. В 530 году было снаряжено посольство к химьяритам. Его исправлял Юлиан, брат Руфина. Путь его лежал через Александрию по Нилу до пределов Египта, оттуда в приморский город Аду лис, от которого химьяритский берег отстоял на пять дней плавания. Посол был принят с почетом и Кайс был возвращен на царство.[165] Впоследствии Юстиниан имел с ним сношения и вызывал его в Константинополь. Посольство 530 года имело и другие, более реальные интересы. Оно было направлено не только к химьяритам, но и в Аксум. Малала сохранил точное описание приема императорского посла царем Аксума.[166] Торговля китайским шелком шла в ту пору через Персию, и война с персами расстраивала этот оборот. В Византии не имели ясного представления о торговых путях, по которым шли в Персию караваны с шелком, и самое производство шелка связывали с Индией. Император просил царя Аксума и химьяритов захватить караванные пути и направить торговлю шелком в Александрию. Этого они не могли сделать, и Прокопий, имевший также смутные понятия об Индии, возлагал вину на их нерадение.

Захватывая в свой политический кругозор всю территорию арабского племени, Юстиниан воспользовался обращением к нему Аламундара в 531 году, чтобы завязать с ним дружественные сношения, которые скреплялись денежными дарами и вызывали впоследствии нарекания со стороны Хосрова.[167]

Военные действия на восточной границе имели такой же неопределенный и нерешительный характер, как и во время Анастасия. Дело сводилось к вторжениям небольшими силами на территорию противника. В 528 году персы вторглись в римскую Армению под начальством Мермероиса. В его войске было много гуннов-сабиров. Ситта был хорошо осведомлен о месте расположения отдельных частей вторгшейся армии и напал врасплох на лагерь гуннов. Гунны бежали, и лагерь их достался на разграбление победителю. Мермероис стянул свои силы и подошел к городу Сатале, к западу от Феодосиополя. Здесь произошла битва, в которой победа досталась Ситте, и персы отступили.

Вскоре после того недавние победители Велизария и Ситты, Нарзес и Аратий, перешли в подданство императора. Посредником в этом деле был чиновник финансового ведомства Нарзес, который обменялся с ними клятвой верности и выдал им щедрое вознаграждение. В пограничных местностях к северу от Феодосиополя, поблизости от земли цаннов, были золотые россыпи, для охраны которых было сооружено укрепление Фарангий. Разрабатывавший эти россыпи от имени царя Кавада, некто Симеон, сдал крепость Ситте, удержав золото в свою пользу.[168] Младший брат Нарзеса и Аратия, Исаак, узнав о переходе братьев на службу императору, последовал их примеру и сдал Ситте укрепление Болон, находившееся также невдалеке от Феодосиополя. Впоследствии все три брата верно служили императору в его войсках на западе.

Весной того же года Велизарий, командовавший в Даре, получил приказание воздвигнуть новое укрепление в местности к северу от этой крепости по дороге к Нисибину.[169] Еще во время Юстина, когда Тимострат был дуксом Дары, сделана была попытка укрепить это место, но она не удалась.[170] Чтобы обеспечить возможность работ по сооружению крепости, сюда были стянуты войска. Велизарий выступил из Дары, с Ливана пришли вожди Куца[171] и Буза, из Финикии дукс Проклиан, а кроме них были комит Василий, Сабиниан с исаврами и филарх Тафар со своими арабами. Под охраной этой силы воздвигалось укрепление. Чтобы помешать римлянам докончить их дело, персы выступили под начальством Пероза из Нисибина, нарыли рвов и ям и, напав на римские войска, заманили их на приготовленное место, где и нанесли им тяжкое поражение. Велизарий бежал с конницей в Дару. Особенно сильно пострадала пехота. Проклиан пал в битве, Тафар получил смертельную рану, от которой вскоре умер, Василий, Сабиниан и раненый Куца попали в плен. Персы разрушили начатые сооружения и сравняли их с землей.[172]

Получив известие об этой неудаче, Юстиниан немедленно отправил доверенных людей для охраны городов Амиды, Эдессы, Константины, Сергиополя, Берои и выслал затем под командой Помпея, родственника имп. Анастасия, большие подкрепления из гуннов, исавров, фракийцев[173] и иллирийцев. В столице боялись, что персы предпримут нашествие в Месопотамию, но военных действий не было больше в то лето, чему содействовали рано наступившие холода.[174]

Неуспешные действия Велизария в 528 году не ослабили доверия к нему императора, и весною следующего года он был назначен магистром армии Востока. Военных действий с персами в тот год не было. Юстиниан тяготился этой войной, так как она являлась помехой в других его великих делах и замыслах, и отправил к Каваду посольство, поручив его исправление Гермогену.[175] 11 мая Гермоген приехал в Антиохию и, после обязательного предварительного запроса о соизволении царя принять его, отправился дальше. В июле 529 года он был принят царем.[176] Какой характер имели переговоры и какие предложения делал Юстиниан, о том не сохранили сведений наши источники. Но Малала занес в свою хронику текст ответного письма царя Кавада. Царь требовал денег, возлагал на Юстиниана ответственность за те бедствия, которые постигли население областей империи, внушал императору, что он как христианин должен пожалеть ни в чем неповинных людей, уплатить деньги персам и избавить своих подданных от бедствий войны. «Если вы этого не сделаете, — так заканчивалось письмо, — то готовьтесь к войне, располагая годичным сроком, так как я не хочу, чтобы казалось, что я украл победу или получил ее обманом».[177] Мир на восточной границе в течение 529 года облегчил Юстиниану подавление восстания самаритян, разыгравшегося в то лето в Палестине.

На следующий год Пероз, командовавший в Нисибине, выступил с большими силами и подошел к Даре. Велизарий давно поджидал неприятеля и воспользовался спокойствием прошлого года, чтобы усилить оборонительные средства Дары. Его армия, доходившая до 25 тысяч человек, была расположена в укрепленном лагере под стенами Дары. В большой битве, на которую население смотрело со стен крепости, персы понесли тяжкое поражение и отступили в Нисибин. Прокопий, находившийся тогда в Даре, исчисляет потери персов в пять тысяч человек.[178] Вскоре после того Кавад дал разрешение посольству императора явиться к нему. Переговоры шли успешно, и в сентябре месяце Руфин и Александр вернулись в Константинополь с выработанными условиями мирного договора. Юстиниан принял с радостью готовность Кавада заключить мир, и Малала сохранил нам его ответное письмо царю.[179] Но надежды императора на скорое заключение мира не осуществились. Отправленный на Восток Руфин тщетно ожидал разрешения явиться к царю для заключения мира. Перемену в настроении Кавада приписывали тому, что к нему успело найти доступ посольство самаритян, отправленное к нему в начале восстания. Самаритяне звали царя в Палестину, говорили о богатствах Иерусалима и обещали стать на сторону персов, если царь пошлет туда свои войска. Кавад отложил переговоры об условиях мирного договора и заявил претензию насчет золотых приисков, которые находились на пограничии между персидской и римской Арменией, разрабатывались когда-то обеими державами совместно, а в настоящее время находились в исключительном владении империи.[180] Вина самаритян была доказана, так как их послы были пойманы на обратном пути близ Дары и допрошены Велизарием.

Ранней весной 531 года большие силы персов перешли через Евфрат близ Киркезия, вступили в провинцию Евфратизию и, дойдя до города Габалы, в 110 стадиях (ок. 20 верст) от Халкиды, сделали остановку, разбили укрепленный лагерь и рассыпались на грабеж страны. Получив известие о вторжении, Велизарий выступил из Дары с 8-тысячным войском и прошел до Халкиды.[181] К нему присоединились 4 тысячи человек из войск, стоявших в Сирии. Велизарий ограничивался наблюдением за врагом, не пытаясь его отразить. Между вождями не было согласия. Храбрый гунн Суника, отличившийся в битве при Даре в прошлом году, начал действовать самостоятельно и имел успех в стычках с грабительскими отрядами, бродившими по стране. Персы построили осадные машины, разбили стены Габалы, взяли город и перебили население. В Антиохии началась паника, и население бежало на берег моря. Но неприятель не пошел дальше Габалы и, захватив всю награбленную добычу и пленных, двинулся назад в направлении к Евфрату. Неподалеку от Каллиника персы и арабы стали лагерем, подготовляя переправу. Велизарий со всеми силами следовал за отступавшими и окружил их стоянку, имея в виду затруднить им переправу, и вызвал из Каллиника флотилию. Между вождями продолжалось несогласие и раздоры. Уступая настоянию других, Велизарий напал на врага накануне Пасхи, 19 апреля. Боевая линия имперского войска была вытянута по берегу реки. Персы расстроили боевое расположение римлян притворным отступлением и начался ожесточенный бой. Первыми бежали с поля битвы арабы; началось замешательство, окончившееся бегством в Каллиник. С той и другой стороны были в числе павших в бою известные вожди. Из состава римских войск особенно тяжко пострадали исавры, составлявшие пехоту; гунны потеряли 800 человек с храбрым вождем Асканом, много людей потонуло в Евфрате во время бегства. Персы беспрепятственно переправились через Евфрат и продолжали свой поход через Осроену. По пути они осадили и взяли укрепление Абгерсат и истребили весь гарнизон.

Весть о неудаче Велизария была с большой тревогой принята императором, который надеялся на скорое заключение мира. Уполномоченный для соглашения об условиях мирного договора Руфин с весны находился в Иераполе и, известив персидский двор о своем прибытии, тщетно ждал разрешения явиться к Каваду. Немедленно был послан в Антиохию магистр армии во Фракии Констанциол с поручением на месте расследовать дело. Ситта получил приказ перейти на юг, чтобы поддержать расстроенную поражением армию, и перешел в Самосату на Евфрате.[182]

Когда Констанциол вернулся из Константинополя и доложил императору о результатах следствия, Юстиниан отрешил Велизария от командования и отозвал в столицу. Магистром армии Востока был назначен Мунд. Юстиниан считал необходимым продолжать войну, и в июне месяце вожди обсуждали план военных действий. Но в это время Аламундар попросил прислать к нему диакона Сергия для сообщений, которые он хотел сделать императору. Его просьба была немедленно удовлетворена, и Сергий, побывав у Аламундара, отправился в Константинополь с письмом от него. Юстиниан послал Аламундару щедрые подарки, и с тех пор между ними начались сношения, которые продолжались до смерти Аламундара (554 г.). Время от времени Юстиниан посылал ему щедрые денежные дары, предупреждая тем его вторжения.

Военные действия на южном театре войны не возобновились после весеннего набега, окончившегося поражением Велизария. С большей настойчивостью действовали персы в тот год на армянской территории. Персидское войско в шесть тысяч человек вступило в римскую Армению и стало лагерем на территории Амиды. Целью военных действий был Мартирополь. В происшедшем поблизости от города сражении победа осталась за римлянами, и два персидских вождя со своими знаменами попали в плен. Дорофей, заменивший Ситту в командовании, сделал сам вторжение в персидскую Армению и овладел укреплением, которое служило складом для товаров персидских купцов. Он известил императора о ценных сокровищах, находившихся во взятой им крепости, и Юстиниан прислал евнуха Нарзеса, чтобы принять их и доставить в столицу. Первая неудача под Мартирополем не остановила персов. Вскоре они подошли к городу с большими силами и начали правильную осаду, действуя осадными машинами и подрывая стены подкопами. В Мартирополе были искусные инженеры, которые умели справляться с предприятиями врага.[183] Дуксом Мартирополя состоял храбрый вождь Бесса, происходивший из тех варваров, которые после разгрома державы Аттилы поселились близ города Лагерь Марса в Иллирике.[184] Все попытки персов овладеть городом были тщетны. Осада прекратилась, когда в лагерь пришла весть о смерти царя Кавада (13 сентября).[185]

Еще раньше того, во время сношений с Аламундаром, Юстиниан приказал Руфину употребить все усилия, чтобы добиться заключения мира, и послал щедрые подарки Каваду, а императрица со своей стороны жене Кавада, которая была его сестрой.[186] Но после получения известий об успешных действиях в Армении Юстиниан задержал своего уполномоченного. Воротившийся из Самосаты Ситта, как только в лагерь пришла весть о смерти Кавада, выдал персам заложников ввиду предстоящего заключения мира.

Старания Кавада обеспечить наследование Хосрову увенчались успехом. Желание царя принял к сердцу Мебод. В собрании персидской знати, имевшей право голоса в решении вопроса о престолонаследии, Мебод прочел завещание Кавада, и Хосров был возведен на царство. Но дело не обошлось без протеста. Среди магов и знати составился заговор в пользу Зама. Так как он сам вследствие своего физического недостатка не мог быть царем, то заговорщики хотели посадить на трон Сассанидов его сына, а ему предоставить опекунство. Заговор был открыт, и Хосров расправился со своими врагами с обычной у персов жестокостью. Он казнил Зама, всех его братьев по матери и также своих, беспощадно покарал смертью всех лиц, замешанных в заговоре, и в их числе отца своей матери, истребил и потомство Зама, кроме младшего сына, Кавада. Его укрыл один сановник, которому он был доверен,[187] а впоследствии его приютил Юстиниан. Благородный спаситель Кавада через десять лет после того был казнен Хосровом за свое милосердие. Ни Прокопий, ни другие наши источники не сказали нам точно, когда Хосров расправился со своими братьями; но более чем вероятно, что это произошло непосредственно после вступления его на царство и не позднее начала 532 года.

После окончания военных действий, когда время шло уже к зиме, явились в большом числе гунны, которых поджидали персы на помощь во время осады Мартирополя, и в стремительном налете дошли до окрестностей Антиохии. Когда они возвращались с набега, Бесса нападал на отдельные их отряды и отбивал награбленную добычу. По поводу этого набега Юстиниан запрашивал персидский двор, и Хосров заявил о своей непричастности к этому нарушению мира.[188] Переговоры о выработке условий мирного договора приняли решительный характер лишь к осени 532 года. Уполномоченными с римской стороны были Руфин, Гермоген, Александр и Фома. Хосров требовал уплаты 110 кентенариев золота[189] (по 500 фунтов за 22 года, истекшие со времени последней уплаты), сдачи крепостей, взятых во время войны в Армении, Фарангия и Болона, и перенесения резиденции магистра армии из Дары в Константину; крепости в Лазике, Сканду и Сарапаний, он желал удержать за собой. Уполномоченные императора соглашались на все условия, кроме вопроса о крепостях в Лазике. Руфин был отправлен в Константинополь для переговоров с императором и прибыл туда в ноябре.[190] На поездку в оба конца ему было предоставлено 70 дней. Прокопий сообщает, будто император дал согласие на все требования Хосрова. Но когда Руфин уехал с деньгами, которые следовало уплатить Хосрову, он передумал и послал вдогонку Руфину письмо, в котором настаивал на очищении Лазики персами. Посланный нагнал Руфина уже тогда, когда он перевез деньги на персидскую территорию. Хосров, узнав о несогласии Юстиниана на этот пункт условий, оскорбился, и дело было близко к разрыву; но Руфин, имевший большой опыт в обращении с персами, ценой личного унижения побудил Хосрова уступить. Мир был заключен без указания на срок и его называли вечным.

Персы очистили крепости в Лазике, а лазы срыли их до основания, чтобы они не могли служить персам на будущее время; римляне со своей стороны сдали персам захваченные ими укрепления в персидской Армении, и мир вступил в действие.

Хотя условия договора были связаны с тяжкими денежными жертвами и империя признавала себя побежденной стороной, но Юстиниан славил этот мир как знамение благоволения Божия к его державе. Мир на востоке был ему нужен для того, чтобы направить силы империи на запад, где переворот на троне Гензериха в 530 году открыл широкие горизонты для завоевательной политики и восстановления власти римского императора в той римской стране, где православное население томилось под игом иноверных варваров.

КОДИФИКАЦИЯ РИМСКОГО ПРАВА

Тревоги войны с персами и дипломатические сношения с ними, заботы об искоренении язычества, борьба с самаритянами, церковное законодательство, напряженные усилия осуществить единство веры в империи, роскошная суетливая жизнь двора и всенародные увеселения столицы, все это тяжкое, сложное и многообразное дело правления не поглощало всех сил Юстиниана. Лично руководя всем и все направляя, он был в то же время занят великим делом, создавшим ему навеки неувядаемый венец славы. То была кодификация римского права. Эта колоссальная задача восстала перед ним, по всей вероятности, еще тогда, когда он, сын простых селян, превращался в римлянина по духу во время своего учения в Константинопольской высшей школе. Живой интерес императора Анастасия к делу просвещения и науки в том смысле, как тогда понимали это слово, содействовал высоте ученого уровня представителей кафедр, которые умели сообщить своему талантливому ученику глубокое знание обоих языков империи, развили в нем юридическое мышление и помогли ему сознанием и всем сердцем восприять миродержавные идеи Рима. Среди сановников, достигших уже высокого положения, Юстиниан нашел целый ряд людей, которые могли явиться сотрудниками в исполнении великой задачи, пленявшей его воображение и блистательно осуществленной в краткий для такого дела срок семи лет.

Действующее право представляло в ту пору огромную и разнородную по своему составу массу памятников, и знакомство с этим материалом во всем его объеме, обязательное для судьи и администратора, было задачей непосильной. Только одна часть этого материала, а именно императорские указы, стала подвергаться общим обработкам со времен Диоклетиана и с 438 года существовал Феодосиев Кодекс.

За прошедшие с тех пор годы число указов значительно умножилось, но попыток свести их в один сборник и дополнить ими действовавший кодекс сделано не было. Кроме этого непрерывно увеличивавшегося в количестве материала имели значение закона писания великих юристов, получавших от императора право давать ответы по обращаемым к ним частными лицами и правительственными учреждениями вопросам. Это право называлось íus respondendi, а люди, получившие его, — iuris prudentes. На практике возникали нередко затруднения в применении старых и устаревших или неполных законов, авторитетные юристы давали свои толкования, и судьи могли руководствоваться этими ответами при постановке решений. Век великих юристов давно миновал, но он оставил по себе огромное наследие, которое обращалось в подлиннике как в западной половине империи, так и на востоке. Наибольшее значение из великих юристов прошлого имели Ульпиан и Папиниан. Им принадлежало множество ученых сочинений как общего, так и частного содержания, и знакомство с ними было обязательно для всякого практического деятеля, как судьи, так и члена администрации, так как, по старой традиции, функция суда не была отделена от управления. Источниками права были также решения сената, senatus consulta старого времени, начиная с Августа и Тиберия, так как с самого начала империи этим путем восполнялось исчезновение законодательного органа римской республики — народного собрания в Риме. К этому именно источнику права и относились главным образом писания юристов. Этот колоссальный материал, ввиду своей необъятности, не мог быть осилен в период учения в школе. Отсюда, как последствие, всякого рода проволочки в решении дел и неправда в судебных решениях.

С самого начала своего правления Юстиниан вознамерился осуществить великую задачу кодификации действующего права. Подыскав соответственных сотрудников, он начал дело с новой редакции того материала, который уже раньше подвергался общим обработкам, т. е. императорских указов. Эдиктом от 7 февраля 528 года Юстиниан объявил о составе комиссии, назначенной им для редакции нового сборника, который должен был объять материал, сведенный в Феодосиевом Кодексе, устранить из него то, что не имело более практического значения, и включить в новый сборник узаконения, вышедшие после издания Феодосиева Кодекса. В комиссию вошло десять человек. Пять из них были уже заслуженные сановники, удостоивавшиеся консулата и имевшие сан патрициев. То были: бывший квестор двора Иоанн, бывший магистр армии и префект претория Леонтий, бывший магистр армии Фока, бывший префект Востока Базилид и квестор двора Фома. Не столь высокий ранг имели другие пять членов: магистр ведомства имперских агентов Трибониан, магистр канцелярии прошений и судебных дел Константин, комит консистория и профессор права в Константинопольской высшей школе Феофил и два константинопольских адвоката, Диоскор и Презентин.[191] Работа в комиссии шла весьма напряженно и быстро. Из членов комиссии выделился Трибониан, который и был удостоен вскоре назначения на пост квестора.[192] Указом от 7 апреля 529 года Юстиниан возвестил сенату о выходе в свет нового Кодекса права, которому он дал свое имя, назвав его Codex Justiníanus. Материал Феодосиева кодекса был переработан самым основательным образом, приняты были во внимание все последующие указы и очень большое число новых, принадлежавших уже Юстиниану. Кодекс был разделен на 12 книг в воспоминание о 12 таблицах, древнейшем и единственном цельном кодексе римского права, finis aequi iuris, как называл его некогда Тацит. При новой редакции указов первой задачей являлось установление строгого единства и последовательного проведения принципов. Юстиниан писал: Nulla itaque in omnibus praedicti codicis membris antinomia (sic enim a vetustate Graeco vocabulo nuncupatur) aliquem sibi vindicet locum, sed sit una concordia, una consequentia, adversario nemine constituto.[193] Ссылаясь на верховенство императорской власти, Юстиниан заявлял свое право устранять и отменять действовавшие прежде законы и установления.[194] Когда дело были приведено к концу, Юстиниан объявил о вступлении в действие нового кодекса указом от 7 апреля 529 г. на имя префекта претория Мины, на обязанность которого он возлагал разослать текст кодекса по всем провинциям и объявить всем подданным императора о вступлении его в действие с 16 апреля.

Общая схема расположения материала резко отличает этот новый кодекс от кодекса Феодосия, и систематизация материала более продумана и гораздо логичнее. Для духа времени знаменательно, что тогда как в кодексе Феодосия указы, касающиеся религии, составляли последнюю, 16-ю, книгу, в кодексе Юстиниана им отведено первое место, и они заполняют 13 глав, tituli, первой книги, а первый титул носит заглавие: «О верховной Троице и вере католической и чтобы никто не дерзал публично состязаться о ней». Так христианство легло в основу правового строя государственной жизни.

Когда было закончено это первое дело, стало на очередь другое, гораздо более трудное и сложное, а именно: сведение в один систематический сборник всех писаний юристов прошлого времени, имевших силу закона. Указом от 15 декабря 530 года назначена была комиссия из 16 человек под председательством Трибониана, который сумел выказать свою удивительную работоспособность при составлении кодекса. Огромный материал был разделен на несколько разделов, а именно: libri ad Sabinum, ius honorarium, т. е. преторское право, ответы Папиниана, Ульпиана, Павла и Сцеволы. Помимо обилия материала, огромную трудность в исполнении этой задачи представляли противоречия между юристами по разным частным вопросам. При обработке материала надлежало устранить их и водворить повсюду строгое единство. В своем рескрипте к комиссии Юстиниан предоставлял ей право опускать и устранять то, что является повторением или создает противоречия, и оставлял за собой право и обязанность верховного решения спорных вопросов. Общее руководство делом было предоставлено Трибониану, по указанию которого была составлена комиссия из 16 человек. В нее вошли члены прежней комиссии Константин и профессор права в Константинопольской школе Феофил, затем вновь вошли профессора права школы в Берите, Дорофей и Анатолий, магистр царских щедрот Кратин и адвокаты Стефан, Мина, Просдокий, Евтольмий, Тимофей, Леонид, Леонтий, Платон, Яков, Константин и Иоанн. Под одушевленным руководством Трибониана, комиссия ревностно принялась за обработку подлежащего материала. Он являлся в виде двух тысяч книг, текст которых исчислялся в три миллиона стихов.[195] Этот огромный материал был сведен на 150 тысяч стихов. В своем рескрипте перед началом этого дела Юстиниан заявлял, что никто до него не надеялся и не смел мечтать о возможности подобного предприятия и сам он сомневался в его осуществимости; но «воздвигнув руки к небу и призвав вечную помощь», он возымел решимость, «полагаясь на Бога, который может даровать и совершенно безнадежные вещи и приводить их к осуществлению величием своей силы (virtutis)».[196] Несмотря на чрезвычайные трудности, какие представляло составление свода мнений юристов по всей широкой области права, работа шла с одушевленной поспешностью при непосредственном участии Юстиниана. В краткий срок трех лет дело было закончено, и 16-го декабря 533 года вышли в свет Дигесты или Пандекты, как они были названы по-гречески, в 50 книгах.

До издания Дигест около месяца раньше того, 21 ноября, издано было краткое руководство римского права, в четырех книгах, получившее название Институций. Составление этого руководства было делом Трибониана в сотрудничестве с профессорами Феофилом и Дорофеем. О мотивах его составления Юстиниан говорил так: «Усмотрев, что непривычные люди и те, кто, стоя в преддвериях законов, спешат войти в тайны законов, но не в силах снести такую громаду мудрости, мы нашли, что необходимо дать предварительное образование, чтобы, войдя во вкус и как бы напитавшись начатками всего, они могли проникнуть в глубины тайника и принять не мигающими глазами прекрасную форму законов».[197]

Институции, Дигесты и Кодекс представляли всю полноту римского права во всей его глубине и силе. То был, по словам виновника, — templum iustitiae Romanae, создателем которого по праву считал себя Юстиниан. В столь быстром сооружении этого «храма» Юстиниан видел проявление благоволения Божия и призывал «всех людей всего мира» к возношению благодарения Богу за это спасительное дело.[198] Свое законодательство он признавал завершенным и совершенным, единым источником правовой жизни государства на будущее время, с устранением всех прежних юридических сочинений и сборников, не подлежащим никакому толкованию и расширению, а лишь применению. Считая не нужными какие-либо толкования изданного им права, Юстиниан допускал только дословный (κατά πόδα) перевод на греческий язык и примечания в стиле так наз. παράτιτλα, т. е. истолкований точного смысла более трудных для понимания текстов.[199] Но в ту пору, когда Юстиниан в таких выражениях славил свое творение, выяснились для него и для его сотрудников многие недочеты в тексте его Кодекса. Составлена была новая комиссия под председательством Трибониана, в которую вошли Дорофей, Мина, Константин и Иоанн. Текст Кодекса был тщательно пересмотрен и исправлен, в него было внесено много указов самого Юстиниана за годы, последовавшие за первым изданием. Этот текст repetitae praelectionis, т. е. второе исправленное издание, был объявлен окончательным и совершенным, и с 18 ноября 534 года вступил в силу. В первый его титул вошло, под параграфом 8-м, изложение веры, составленное самим Юстинианом и удостоившееся одобрения папы Иоанна.

Нельзя не отметить в Кодексе одной черты, которая является характерной для личности Юстиниана. Она дана в словесной форме выражения. Тогда как тексты указов предшественников Юстиниана не представляют подлинников в целом виде, а только дают краткие извлечения и самую сущность того или другого законодательного акта, указы самого Юстиниана гораздо полнее в словесном отношении и приведены полностью в том виде, как они издавались. Этого различия в форме нет в Кодексе Феодосия. Очевидно, любитель слова Юстиниан дорожил самой формой своего изложения, и комиссия, обрабатывавшая текст Кодекса, не решалась применить к словесной форме его указов свое право изменять и сокращать первую редакцию.

Закончив кодификацию, Юстиниан занялся регламентацией изучения права в школах. Из пяти существовавших тогда школ он сохранил три: в Риме, Константинополе и Берите. Учение было рассчитано на 5 лет. Первый год полагался на изучение Институций и первых четырех книг Дигест, во второй, третий и четвертый годы шло изучение Дигест, кроме последних 14 книг (от 37 до 50), предоставленных любознательности учащихся, в последний, пятый, год изучался Кодекс. Юстиниан всячески поощрял молодых людей к изучению права и оканчивающим курс в обновленных школах присвоил право на титул Justinianus.

Языком права и суда был латинский на всем пространстве римского мира, но живая действительность вызывала отступления, и в Кодексе есть следы того, что Юстиниан, как и Анастасий, издавал свои законы на греческом языке, и латинский текст был только переводом, а не подлинником, какова была древняя традиция, державшаяся еще при Маркиане.

Великое дело Юстиниана имело значение далеко выходящее за кругозор античного человечества, и новая Европа начала свое историческое бытие с идеалом правового государства, который воздействовал на европейские народы. Прошли века, и право Юстиниана стало живым и действующим во всех западноевропейских государствах. Наряду с единым универсальным исповеданием веры христианской стало единое универсальное римское право, как великое наследие будущему от древнего мира.

Гордые слова Юстиниана о завершении храма римской юстиции были им же самим опровергнуты, так как он продолжал сам законодательствовать по разным общим и частным вопросам. Как дополнительные к существовавшему уже цельному и систематизированному Кодексу, эти новые законодательные акты получили имя leges novellae, новые законы, и назывались в сокращении новеллами. Большая часть их относится к административным вопросам гражданского и церковного характера и не заключает в себе новых принципов и норм права, и лишь некоторые имеют своим предметом новые положения в области наследственного права. Еще при Юстиниане делались попытки свести его новые законы в один сборник. Дошедший до нас наиболее полный сборник составлен не раньше времени императора Тиверия, так как в него введены указы двух преемников Юстиниана, Юстина II и Тиверия.

Великое дело Юстиниана имело значение далеко выходящее за кругозор античного человечества, и новая Европа начала свое историческое бытие с идеалом правового государства, который воздействовал на европейские народы. Прошли века, и право Юстиниана стало живым и действующим во всех западноевропейских государствах. Наряду с единым универсальным исповеданием веры христианской стало единое универсальное римское право, как великое наследие будущему от древнего мира.

Гордые слова Юстиниана о завершении храма римской юстиции были им же самим опровергнуты, так как он продолжал сам законодательствовать по разным общим и частным вопросам. Как дополнительные к существовавшему уже цельному и систематизированному Кодексу, эти новые законодательные акты получили имя leges novellae, новые законы, и назывались в сокращении новеллами. Большая часть их относится к административным вопросам гражданского и церковного характера и не заключает в себе новых принципов и норм права, и лишь некоторые имеют своим предметом новые положения в области наследственного права. Еще при Юстиниане делались попытки свести его новые законы в один сборник. Дошедший до нас наиболее полный сборник составлен не раньше времени императора Тиверия, так как в него введены указы двух преемников Юстиниана, Юстина II и Тиверия.

БУНТ «НИКА»[200]

Мирное течение жизни столицы и великие труды императора были резко прерваны страшным бунтом столичного населения, который причинил неисчислимые бедствия городу, потряс трон Юстиниана, залил столицу кровью десятков тысяч людей и принес смерть и разорение многим семействам высшей знати. Этот бунт остался в памяти истории с именем «Ника», т. е. побеждай, каков был лозунг восставших димотов. Почвой, на которой разгорелось это движение, была борьба партий ипподрома, достигшая в ту пору высшего напряжения, благодаря участию двора. Конские ристания и театральные представления под председательством императора или высших сановников были, по старой традиции, возмещением суверенных прав столичного населения, и люди времени Юстиниана были глубоко убеждены, что без ипподрома и театра «жизнь была бы лишена радости». Так выражался Прокопий, который и сам признавал в увлечении борьбой партий какую-то непонятную болезнь, своего рода заразу безумия.[201] При Юстиниане, который широко понимал царственное величие и внес в постановку игр такую роскошь, какой раньше не было видано, жизнь и соперничество партий получили особенное напряжение, и синие, партия императора, позволяли себе всякие бесчинства в отношении своих противников, доводя дело до грабежей и убийств. К раздражению, которое вносило соперничество димов, присоединилось недовольство двумя столпами Юстинианова режима — префектом претория Иоанном Каппадокийцем и квестором двора Трибонианом. Этого последнего обвиняли в корыстолюбии и в том, будто он в угоду этой страсти насиловал законы и постоянно менял их по личным мотивам. Отголоски этих зложелательных слухов сохранились у Прокопия.[202] Иоанн Каппадокиец не мог идти в сравнение с высокообразованным Трибонианом. Он еле знал грамоту, но его огромный административный талант позволял ему справляться со всеми трудностями, какие ставил ему его пост. Широкий полет политики Юстиниана требовал огромных средств, и Иоанн умел добывать деньги.[203] Прокопий называет его самым сильным по уму человеком, какого он знал в своей жизни.[204] Небезупречный в частной жизни, корыстный и любивший грубую роскошь стола,[205] ненавистный императрице Феодоре, он был преданным слугой императора и пользовался полным его доверием. Так как в этих двух сановниках общественное мнение видело виновников всех злоупотреблений и неправд, то против них было сильное возбуждение.

11 января 532 года, в воскресенье, были ристания на ипподроме. Зеленые вели себя буйно, шумели и всячески выражали свое дурное настроение. Они имели в виду пожаловаться на обиды и притеснения, в которых винили кубикулария и царского оруженосца Калоподия. Император через глашатая обратился с вопросом к зеленым по поводу их поведения. Между представителями партии и глашатаем начался очень странный диалог, сохраненный нам Феофаном.[206] Начав с возглашений долголетия императору, зеленые перешли в резкий тон упреков и жалоб на притеснения. В ответ на нетерпеливые вопросы глашатая они назвали имя Калоподия; затем последовали выкрики о притеснениях и несправедливостях, перебранка с синими и взаимные обвинения. Раздражение росло, и когда зеленые закричали, что «лучше быть язычником, чем синим», противники стали их гнать вон. Зеленые покинули свои скамьи с криком: «да будут брошены на живодерню кости зрителей» и тем нанесли оскорбление императору.

Одно случайное обстоятельство подняло общее возбуждение. Префект города Евдемон приговорил к казни семь преступников, сидевших в тюрьме по обвинению в убийствах. Их водили по городу с возглашением их вины, как то было в обычае, и привели в Сикки на лобное место. Четверо из них были приговорены к отсечению головы, а трое — к виселице. Над первыми казнь была совершена, а из трех приговоренных к виселице два оборвались с петли, и это повторилось два раза. Случилось так, что один из них был синий, а другой зеленый. Неудача палача вызвала сострадание толпы, которая овладела несчастными, и монахи соседнего монастыря св. Конона увезли их на лодке и укрыли в церкви св. Лаврентия, имевшей право убежища. Узнав об этом, префект послал солдат сторожить спасенных от виселицы и не дать им уйти.[207]

На следующий день, в январские иды (13 число), император, по старому обычаю, угощал обедом во дворце военных чинов, имевших боевые заслуги, и давал им подарки. В тот же день назначены были ристания на ипподроме. Император присутствовал, и обе партии, сблизившиеся между собою на почве сострадания к двум спасенным висельникам, все время взывали к милосердию императора. Это продолжалось до последнего 22-го состязания возниц. Император не давал ответа на просительные крики народа, и поднимавшееся возбуждение стало проявляться уже в других грозных возгласах: «Человеколюбивым прасинам и венетам многая лета!» Ристания окончились, и народ повалил с ипподрома. Партии имели общий лозунг, слово Νίκα, в предупреждение вмешательства в толпу солдат и экскувитов. Поздно вечером огромная толпа окружила преторий и с грозными криками требовала освобождения спасенных от виселицы, которые находились в церкви св. Лаврентия, охраняемой стражей. Ответа от префекта не последовало. Разъяренная толпа перебила стражу, взломала тюрьму, выпустила заключенных за разные проступки и подожгла преторий. Огонь распространился и на другие здания. Страшное возбуждение толпы побудило многих зажиточных граждан бежать на азиатский берег Босфора.[208]

На следующий день Юстиниан, желая воздействовать на население в примирительном направлении, приказал дать ристания. Но бунтари ответили поджогом портика ипподрома, и огонь дошел до бань Зевксиппа. Чтобы сдержать буйный напор бушевавшей толпы, из дворца вышли войска под начальством Мунда, Констанциола и Василида. В толпе раздавались грозные крики с требованием удалить префекта претория Иоанна Каппадокийца, квестора Трибониана и префекта города Евдемона. Узнав об этом, император немедленно сменил этих лиц и назначил на их места Фоку, Василида и Трифона. Эта уступка не отразилась на настроении народа и не прекратила возбуждения.

Еще более резкий характер принял бунт на третий день, 15 января. Чтобы оттеснить народ от дворца, Велизарий вышел с отрядом готов и стал действовать оружием. Желая прекратить кровопролитие, из храма св. Софии вышли священники со святыми Дарами. Но среди общей суматохи и давки их затолкали. Это вызвало еще большую ярость толпы, в солдат полетели камни из окон соседних домов, в свалке приняли участие женщины. Толпа подожгла портик, носивший имя Халки. Пожар раздуло ветром, и он распространился на примыкавшие к Халке дворцовые помещения схол, протекторов и кандидатов.[209] Толпа повалила в сторону гавани Юлиана. В этом квартале имел свой дворец Проб, племянник имп. Анастасия, брат Помпея. Народ требовал от него оружия; раздавались из толпы крики: «Проба — римским императором», и кончилось тем, что подожгли его дом, но скоро огонь был потушен, и дом Проба уцелел.

Пожары продолжались и на следующий день. На улицах происходили схватки, толпа врывалась в дома и грабила. Трупы убитых таскали по улицам и бросали в море. Не щадили и женщин. Прошел слух, что император бежал, и это еще более раздражило настроение толпы. В субботу, 17 января, в город вступили войска, имевшие свои стоянки в Евдоме и ближайших городах: Регии, Афире и Калабрии. На улицах началось побоище. Бунтовщики еще более ожесточились. Под натиском солдат толпа сбилась у Октагона. Чувствуя себя слабее толпы, солдаты подожгли портик. Огонь распространился и охватил церковь св. Ирины, построенную Иллом, странноприимницу Сампсона с больницей.[210] Здание это сгорело вместе с больными. Сгорело здание сената на площади Августея; огонь охватил храм св. Софии и он сгорел со всем своим великолепием и богатством. Огонь направился в местность вокруг церкви св. Феодора, охватил дом сенатора Симмаха, портик серебреников и все дома до Форума Константина. Бежавшая толпа подожгла дворец Магнавры, но его отстояли, и пожар не распространился с этой стороны.[211]

Во дворце среди других патрициев, считавших своим долгом находиться при особе императора, были также племянники императора Анастасия, Ипатий и Помпей. Вечером в пятый день восстания Юстиниан потребовал, чтобы они удалились, и настоял на этом, несмотря на их протест. В их упорстве Юстиниан увидел подтверждение своего подозрения против них. Была уже ночь, когда они вернулись в свои дома.[212] На следующий день, в воскресенье, 18 января, Юстиниан сделал рискованную попытку воздействовать на настроение взбунтовавшегося населения. Окруженный чинами синклита и военной охраной, он сделал выход на ипподром, взошел на кафизму и, держа открытое Евангелие в руках, клялся, что не будет никого карать за все происшедшие ужасы, так как виноват он один, не вняв просьбам народа о помиловании на ристаниях 13 января. Ответные крики некоторых венетов: «Юстиниан август, твоя победа» (tuvicas), были заглушены другими: «Ты лжешь! Осел! Ты даешь ложную клятву!» Между прасинами и венетами началась свалка, пошли в дело камни. Вернувшись во дворец через крытый ход, Юстиниан считал все потерянным. Он отпустил окружавших его придворных сановников, советуя им разойтись и охранять свои дома.[213]

Когда бунтарям стало известно, что Ипатий находится в своем доме, к нему нагрянула толпа и овладела им. Тщетно жена Ипатия умоляла оставить ей мужа и не вести его на смерть. Толпа увела его на Форум Константина. Там облекли его в пурпурное императорское одеяние, захваченное из дворца Плацидии, вознесли на колонну Константина и приветствовали радостными кликами как императора. С Ипатием был его брат Помпей, бывший префект юрода Юлиан и несколько членов синклита. После первых приветствий пошел спор о том, что делать дальше, и было решено идти на ипподром. Ипатий сам поддерживал это решение. Его провели на кафизму, посадили на трон, и толпа, наполнившая ипподром, возглашала славу новому императору и поношение Юстиниану и Феодоре. Ипатий среди кликов в свою честь думал о другом. Он послал во дворец доверенного человека, кандидата Ефремия, сказать императору, что он привел его врагов на ипподром, где он может с ними справиться. Ефремий встретил во дворце асикрита Фому, и тот сказал ему, что Юстиниан бежал. Судьба, казалось, отдавала трон тому, кого хотел одно время видеть своим преемником Анастасий. 250 прасинов явились с Форума Константина в полном боевом вооружении и собирались возглавить ход во дворец, чтобы водворить там Ипатия. Дело Юстиниана казалось погибшим. На схолариев и экскувитов нельзя было уже полагаться. Не примыкая к восставшим, они выжидали исхода событий. В тесном кругу ближайших людей Юстиниан обсуждал план бегства морем. Но Феодора заявила, что она не покинет дворца, так как для императора его порфира есть и саван. Твердость Феодоры придала бодрости Юстиниану. Он прошел с чинами синклита через крытый ход (кохлею) в прилегавшее к кафизме помещение, называвшееся латинским словом пульпита. Отсюда было слышно и видно все, что делалось на ипподроме.

Нарзес через верных людей раздавал деньги венетам, рассорившимся с прасинами. Мунд с эрулами занял вход на ипподром через крытый ход (кохлею), а Велизарий хотел пройти прямым путем на кафизму. Но стоявшие на страже дворцовые солдаты не открыли ему дверей, притворяясь, что не слышат приказания. Вернувшись во дворец, Велизарий сказал императору, что все погибло, так как измена захватила солдат. Тогда Юстиниан приказал ему пройти через Халку в пропилеи ипподрома. По дымящимся развалинам Велизарий прошел на ипподром и стал вблизи портика венетов, направо от кафизмы. Из среды венетов раздались крики: «Юстиниан август, твоя победа». На них бросились прасины, и началась свалка. Мунд, стоя в воротах, выжидал сигнала от Велизария, и когда тот скомандовал своим воинам обнажить мечи, бросился вперед. На помощь к ним ворвались на арену другие отряды.[214] Солдаты начали теснить толпу и рубить всех. Бораид и Юст, племянники Юстиниана, воспользовавшись замешательством, бросились на кафизму, схватили Ипатия и Помпея и увели их во дворец. На арене ипподрома шла кровавая бойня, и в ней погибло более 30 тысяч человек.

Ипатий и Помпей были заключены в дворцовую тюрьму. Ипатий держал себя спокойно и оправдывался тем, что, приведя толпу бунтовщиков на ипподром, он тем самым спасал положение Юстиниана, выдавая ему его врагов. Помпей пал духом и плакал. На утро оба были казнены, и тела казненных были выставлены напоказ. Ипатия разрешили предать погребению его жене, а труп Помпея был брошен в море. По свидетельству Захарии, Юстиниан хотел помиловать Ипатия, но этому воспротивилась Феодора, и по ее настоянию он был казнен.[215] Имущество казненных было конфисковано. Асикрит Фома, давший ложное сведение о бегстве Юстиниана, был также казнен, а Ефремий — сослан в Александрию.[216]

В толпе, провожавшей Ипатия на ипподроме, было несколько членов синклита. Против них было возбуждено обвинение, и 18 иллюстриев подверглись казни и конфискации имущества, другие были отправлены в ссылку[217]. По всем городам империи были разосланы подробные описания бунта и его подавления. Порядок в Константинополе был восстановлен строгими мерами, которые принимал новый префект Трифон, и на долгое время прекратились всякие народные увеселения.[218] Ближайшая к дворцу часть города представляла страшную картину разрушения, и в дымившихся остатках пожара лежала главная святыня города — храм св. Софии.[219]

Со времени восшествия на престол Юстина имя и дело Анастасия подвергались осуждению и притом в полном единодушии правительства с населением столицы. По требованию папы, он был признан еретиком, и его имя вычеркнуто из церковных диптихов. Если такое отношение к заслуженному предшественнику Юстина не вызывало доселе заступничества за память почившего государя, и многочисленные его родственники верно служили новому правительству, то события, сопровождавшие бунт Ника, показали, что в составе населения столицы были люди, которые хранили добрую память об Анастасии, иначе относившемся к религиозным разномыслиям и заботившемся о своих подданных как о родных детях. Толпа, низвергавшая Юстиниана, влекла на трон того самого человека, которого некогда предназначал на него и сам Анастасий. Казнь Ипатия и Помпея приписывается нашим преданием настоянию Феодоры. Но вероятно, и сам Юстиниан боялся оживления памяти Анастасия в видах безопасности своего трона и династических интересов. Юстиниан и Феодора были окружены большим числом родственников, занимавших разные посты в среде правящей знати, и Феодора принимала самое живое участие в судьбе своих близких. Впоследствии дети Ипатия получили назад уцелевшую часть конфискованного отцовского имущества.[220]

Желая смягчить раздражение толпы в начале бунта, Юстиниан пожертвовал двумя верными слугами, Иоанном Каппадокийцем и Трибонианом. Первого обвиняли в самом беззастенчивом грабеже и разного рода вымогательствах. Действовавшие в империи формы взимания, весьма тяжкие для населения, давали широкий простор злоупотреблениям всякого рода и имели одну цель — обогатить казну деньгами. Иоанн Каппадокиец обогащал не только казну, но и себя лично и вызвал против себя всеобщее ожесточение, которое простерлось и на Трибониана. Его обвиняли в том, будто он изменял законы в интересах частных лиц ради личной наживы. Заменив Трибониана другим лицом на посту квестора, Юстиниан не мог отказаться от его незаменимых услуг в деле кодификации права, которое было теперь в стадии обработки Дигест, и вскоре Трибониан стал опять квестором.[221] В эту пору уже назрела война с вандалами, открывшая новые горизонты для внешней политики Юстиниана. На нее собирал деньги Иоанн. Явилась и новая великая забота об отстройке города, пострадавшего от бунта. Непосредственно участвуя в деле созидания «храма римской юстиции» в роли верховного решителя всех сомнений и затруднений в обработке текста, организуя войну против вандалов, давая простор широким замыслам строительства, Юстиниан находил силы и время отдаваться своей заветной мечте о водворении единства религиозного исповедания в империи. Он пошел в этом деле по новому пути и долгое время питал надежду исполнить этот свой долг пред Богом, наместником которого на земле он сознавал себя как римский император. Широкий размах имперской политики заставил его скоро осознать необходимость услуг финансового гения того времени, каким был Иоанн Каппадокиец, и два года спустя после отставки Юстиниан водворил его опять на том же посту префекта претория.

СВЯТАЯ СОФИЯ[222]

Первым делом, за которое принялся Юстиниан после подавления бунта «Ника», было восстановление главной святыни города, храма св. Софии. Он вложил в него всю свою богатую энергию и в исполнении своих великих замыслов выказал в полном блеске свое чувство грандиозного. Созданный им памятник до сих пор, через полтора тысячелетия, обезображенный снаружи и искаженный внутри, остается чудом искусства. По мысли Юстиниана, новый храм на месте сгоревшего должен был восстать в гораздо больших размерах, чем те, какие имел прежний, и великолепие сооружения должно было соответствовать величию владыки христианского мира и роскоши его столицы. Прежде всего нужно было расчистить место и значительно расширить площадь. Для этого пришлось скупать принадлежавшие частным лицам соседние дома. Это потребовало огромных расходов и сопровождалось различными затруднениями, о чем позднее ходило много баснословных рассказов и легенд.[223]

Святая София

Благосклонная судьба послала Юстиниану двух великих архитекторов, которые стояли на высоте технического знания и умения тех времен. Оба они были родом из Малой Азии, Анфимий — из Тралл и Исидор — из Милета. По свидетельству Прокопия, Анфимий превосходил своим искусством (σοφία μηχαυνκή) всех своих современников и много возвышался над славными механиками прошлого времени.[224] План огромного храма, как он был задуман его составителями, предъявлял новые задачи строительному искусству, и славные архитекторы сумели победить все выяснявшиеся по мере сооружения трудности, прибегая к новым способам и изобретениям. Юстиниан вел это дело с чрезвычайной поспешностью, и как только место было очищено, совершилось его освящение и закладка здания. Первый камень положил сам император. Под руководством обоих архитекторов состояло сто опытных мастеров, и каждый мастер имел под собою сто рабочих. Таким образом, над сооружением храма трудилось одновременно 10 тысяч человек. Принимая живейшее участие во всем, что касалось храма, Юстиниан отказался от обычного послеобеденного сна и каждый день бывал на постройке.

Желая соорудить новый храм из самого лучшего материала, Юстиниан разослал правителям провинций приказ разыскивать самые ценные материалы и доставлять в Константинополь «для сооружения Богом хранимого дивного храма». Часть материала дали древние языческие храмы. Одна римская патрицианка, Марция, прислала из Рима в дар императору восемь порфировых колонн от храма бога-солнца, построенного при имп. Валериане. Мрамор всех цветов доставлялся из лучших каменоломен Кизика, Троады, Афин, Проконнеса, Фессалии, Лаконики, из Египта и Нумидии. Дукс Константин привез из Эфеса восемь монолитных колонн зеленого мрамора из тамошних каменоломен.

План храма св. Софии

План здания был новый, выказавший в полном блеске таланты создавших его художников. То было своеобразное и оригинальное развитие старого типа базилики. Здание храма закрывало площадь в 77 метров длины и 71,7 ширины. С западной стороны к этому четырехугольнику примыкал обширный двор, окруженный портиками. Между двором и храмом, поперек здания, расположен высокий нарфик, из которого девять дверей ведут внутрь храма. Центральное пространство здания представляет квадрат с двумя полукружиями на восток и запад; боковые корабли отделены от центрального пространства великолепной колоннадой в два этажа. В глубине восточного полукружия устроены три абсиды, и средняя, большая из трех, являлась алтарной. Над центральным квадратом высился огромный купол, 31 метр в диаметре, со множеством окон на нижней полосе. Теперешний купол на 30 футов выше первоначального, и высота его над полом 55 метров. Главную трудность сооружения представляло устройство купола. Он возвышался на двух больших арках, которые опирались на четыре колоссальных столба. Камни этих столбов были связаны железом и уложены для прочности на свинцовых листах, свинцом были залиты и все пустоты между камнями. Чтобы облегчить тяжесть купола, изыскан был особый материал: кирпичи из пористой глины, изготовлявшиеся на острове Родосе.[225] Огромный купол, вознесенный на такую высоту, производил, по словам Прокопия, видевшего его в первоначальном виде, впечатление не лежащего своей тяжестью на субструкциях, а свода, спущенного на золотой цепи с неба.[226]

Остававшееся кирпичным снаружи здание блистало внутри всеми цветами разноцветного и разнообразного мрамора в великолепном сочетании тонов и тонкой отделке. Орнаментальная скульптура по всем площадям мрамора и великолепные капители оживляли эту дивную многоцветную декорацию. Мозаика на стенах и плафоне имела по большей части орнаментальный характер из мотивов растительного мира. В куполе красовался большой золотой крест, а в южном портале было изображение Богоматери с младенцем на руках между Константином, который подавал ей город, и Юстинианом, подносившим ей храм. Все здание было залито светом, проникавшим через множество окон в его стенах и целую полосу окон в куполе. Для вечернего освещения служили великолепные серебряные паникадила в виде целых деревьев. Алтарная преграда была вся из чеканного серебра, и над колоннами воздвигались изображения Иисуса Христа, Богоматери, архангелов, пророков и апостолов. Престол был из золота; как верхняя доска, так и ножки, блистали драгоценными камнями. Над престолом возвышался киворий на серебряных золоченых колоннах, и над ним — большой золотой крест. Алтарь был украшен великолепными шелковыми тканями, на которых были вышиты славные дела Юстиниана и Феодоры. В глубине алтаря стоял трон для патриарха, весь серебряный и вызолоченный. На украшение алтаря пошло 40 тысяч фунтов серебра. В середине храма стоял амвон, представлявший из себя чудо ювелирного искусства того времени. Он был весь из серебра. Великолепие храма поражало воображение, и впоследствии ходили рассказы, будто Юстиниан хотел покрыть золотом все стены, но его удержали астрологи, открывшие ему, что если он это сделает, то преемники в далеком будущем ограбят храм и сроют его; это заставило Юстиниана удовольствоваться более скромным материалом, чтобы дать вечность своему созданию.[227] Стоимость сооружения была колоссальна. Когда стены храма поднялись на два локтя над уровнем почвы, он уже стоил 432 кентенария золота, т. е. около 20 миллионов золотых рублей.[228]

Современники чувствовали величие этого дивного храма, и один из них, Прокопий, выразил это в таких словах: «Всякого входящего в этот храм для молитвы сразу охватывает сознание, что храм не есть создание человеческой мощи или искусства, а творение Божией силы». Благочестивое настроение тех времен создало великолепную легенду об ангеле-хранителе храма. — Однажды во время перерыва работ для обеда мастер Игнатий оставил на лесах смотреть за рабочим инструментом своего сына, 14-летнего мальчика, запретив ему сходить с места. К нему подошел некто в белой одежде, похожий с виду на евнуха, с горевшими огнем глазами, и спросил его, почему встала работа, зачем не спешат строить храм, и приказывал ему пойти позвать поскорее рабочих. Мальчик сказал, что он не может оставить своего сторожевого поста; но прекрасный незнакомец настаивал на своем и дал клятву, что не сойдет с места, пока мальчик не вернется. Спускаясь вниз, мальчик встретил отца и рассказал ему о дивном евнухе. Тот поспешил к императору, обедавшему в то время в баптистерии, и рассказал ему о том, что видел мальчик. Император сейчас же созвал всех придворных евнухов и предложил мальчику узнать, кого из них он видел. Но тот никого не признал. Тогда поняли, что то был ангел с неба. Император отослал мальчика на далекие острова, приказав ему никогда не возвращаться в столицу, чтобы оставить навсегда ангела хранителем воздвигнутого им храма.[229]

Великолепие храма, быстрота постройки и колоссальные расходы, перед которыми не останавливался Юстиниан, поразили воображение современников и ближайших потомков. Сложились легенды о чудесной помощи свыше. — Когда постройка поднялась до вторых катехумений, и стали возводить своды, не оказалось в наличности денег на расходы. Император был этим очень расстроен. И вот к нему подошел однажды евнух с благообразным лицом и сказал ему: «Что ты тревожишься из-за денег? Пошли со мной завтра утром несколько людей, и я тебе дам денег, сколько захочешь». На следующий день евнух явился опять на постройку; император послал с ним Стратигия, заведовавшего расплатой с рабочими, квестора Василида, префекта города и еще несколько патрициев; посланных сопровождали 20 мулов с погонщиками. Выехав за город в Евдом, они увидали за трибуналом великолепный дворец и, сойдя с коней, вошли в него с евнухом. Он открыл одну комнату, всю наполненную золотом. На каждого мула было нагружено по четыре кентенария золота, т. е. 80 в общей сложности, и эта огромная сумма была доставлена императору. Император ждал, что евнух явится на следующий день; но он не появлялся более. Тогда император послал к нему людей, привезших от него золото; но они не нашли на том месте никакого дворца, а лишь видели перед собою пустынную незастроенную местность.[230]

Юстиниан принимал все меры к тому, чтобы ускорить сооружение дивного храма, творческая идея которого принадлежала ему. В короткий для такого колоссального сооружения срок пяти лет, 11 месяцев и 10 дней, считая от дня пожара, здание было закончено во всем блеске роскоши и великолепии внутренней отделки.[231] Освящение было совершено 27 декабря 537 года. В этот день Юстиниан приехал из дворца на колеснице, запряженной четверкой коней, в великолепной процессии на площадь Августей. Там его встретил патриарх с клиром и проводил до храма. Пройдя через двор и вступив через средние двери из нарфика внутрь здания, Юстиниан, в восторге от великолепия своего создания, быстро пробежал к амвону и, подняв руки к небу, воскликнул: «Хвала Богу, удостоившему меня докончить такое дело! Я победил тебя, Соломон!»

Освящение храма сопровождалось великолепными всенародными празднествами, на которых народу раздавались щедрые подарки. Храму св. Софии император поднес великолепные сосуды из драгоценных металлов, богатые облачения и отписал 365 имуществ в окрестностях Константинополя в доход на каждый день года.[232] Состав клира при храме был определен в тысячу человек.[233] Общую стоимость здания исчисляли в 3200 кентенариев золота, т. е. около 150 миллионов золотых рублей.

Частые землетрясения, посещавшие Константинополь во вторую половину царствования Юстиниана, повредили здание, купол дал трещины и 7 мая 558 года свалился, похоронив под собою роскошный амвон с его чудесами ювелирного искусства. Архитекторов, создавших храм, уже не было в живых; но искусство, как и ремесло, держалось тогда в семействах по наследству, и восстановление купола было поручено племяннику Исидора. Он скрепил арки, прибавил полукуполы с северной и южной стороны, сузил диаметр купола и поднял его на 30 футов в высоту против прежнего. В этом своем виде купол существует и доселе. Сложные и стоившие немалых средств работы были закончены к концу 562 года, и 24 декабря состоялось вторичное освящение храма. Патриарх Евтихий с клиром встретил императора пением псалма: «Возьмите, князи, врата ваша...»

По поводу этого вторичного освящения придворный поэт Павел силенциарий дал стихотворное описание храма. Начало этой поэмы заключает в себе похвалу императору, и оно было произнесено автором во дворце перед императором. Дальнейший текст, в котором автор описывает архитектуру, материал и художественную отделку храма, был читан перед патриархом в его покоях.[234] Это радостное событие скрасило тяжкие бедствия, угнетавшие в ту пору империю и старца-императора.

Императрица Феодора, разделявшая вкусы и замыслы своего царственного супруга, раньше чем было докончено сооружение св. Софии, начала отстройку храма св. Апостолов, служившего местом упокоения императоров и их близких. Над этой постройкой трудились те же архитекторы, которые строили св. Софию. Они создали новый тип храма с пятью куполами, который впоследствии послужил прототипом для храмов по всему Востоку, перешел к нам на Русь и является в настоящее время у нас самым распространенным типом храма.

Строительная деятельность Юстиниана не прекращалась за все время его правления. Он сооружал храмы и монастыри в столице и ее окрестностях, отстраивал Антиохию после несчастья, постигшего ее в 540 году, сооружал по всей империи гавани, мосты и в наибольшем количестве крепости по всему огромному протяжению границ империи. Строительство стало страстью императора, и он отдавался ей, несмотря на ту постоянную нужду в деньгах, которая отражалась тяжкими последствиями как во внешней, так и во внутренней политике государства. Сокращая расходы на необходимые нужды, не платя жалованья солдатам, расстраивая военную силу империи, относясь с равнодушием к позорным для чести государства событиям, истощая в поисках за деньгами платежные силы населения, Юстиниан продолжал интересоваться строительством до конца своих дней, и время его правления составило эпоху в истории искусства и техники.

В ту пору когда Юстиниан строил св. Софию, он был в расцвете своих сил и одновременно с созданием великого памятника искусства восстанавливал власть римского императора в западных областях, оторванных от римского государственного единства мощью германских племен. За сокрушением царства вандалов последовало отвоевание Италии от готов, затянувшееся на долгое время вследствие осложнений на восточной границе и оживления старой вражды империи с персидской державой. Во внешних войнах Юстиниан своей настойчивой энергией достигал весьма важных результатов, которые создавали новые условия для дальнейшего хода жизни империи.

РАЗГРОМ ЦАРСТВА ВАНДАЛОВ

Со времени заключения мирного договора с вандалами при Зеноне империя отказалась от всяких притязаний на области латинского языка и культуры по всей западной части северного побережья Африки, и византийский двор состоял в дипломатических сношениях с карфагенским, признавая суверенные права вандальских царей над некогда римскими землями. Арианское исповедание христианства, которому оставались верны вандалы, полагало неодолимую преграду для сближения завоевателей с местным населением, а те преследования православных, которые начались еще при Гензерихе и продолжались при его преемниках, поддерживали раздражение туземцев против завоевателей. Византийский двор старался путем дипломатических сношений оказывать содействие туземцам в их духовных нуждах, и гонимые за веру находили приют в Константинополе. Возникновение арианского царства Теодориха в Италии усилило положение вандалов, и при царе Трасамунде дружественные отношения обоих германских государств были скреплены брачным союзом. Трасамунд после смерти первой жены, от которой он не имел потомства, женился на Амалафреде, сестре Теодориха, овдовевшей по смерти первого супруга, царя тюрингов.[236] Теодорих отдал в вено сестре крепость Лилибей на западной оконечности Сицилии и предоставил ей для личной охраны тысячу оруженосцев, при которых состояло пять тысяч воинов.

Время геройских подвигов Гензериха отошло в далекое прошлое, и воинский дух вандалов пал как под влиянием изнеживающего климата, так и той роскоши, которую им дозволяло богатство. По свидетельству Прокопия, который сделал вандальскую кампанию с Велизарием, никакой другой народ не имел такого пристрастия к роскоши, как вандалы. Они наряжались в шелк и золото, жили в роскошных виллах, усвоили пристрастие к играм и всяким зрелищам, со страстью отдавались охоте.[237] Падение воинского духа у вандалов было учтено в Константинополе, равно как и настроение туземцев.

По смерти Трасамунда (523 г.) старшинство в роде перешло к Гильдериху. Немедленно по вступлении на царство, Гильдерих отменил все действовавшие раньше ограничения в правах для православных и лишил арианскую церковь ее господствующего положения, объявив свободу исповедания христианской веры. Добрые отношения с готами были резко нарушены. Амалафреду и ее готов обвинили в каком-то заговоре против вандалов. Готы были перебиты, Амалафреда умерла в заточении, и равеннский двор снес эту обиду.[238] Гильдерих, выросший вдали от военного дела, не был популярен в среде своих соплеменников, и этим воспользовался Гелимер, внук Генцона, старшего сына Гензериха. Он являлся старшим в роде после Гильдериха и предупредил наследование по закону военной революцией. Повод к тому дали внешние обстоятельства. — Поднялись мавры, и опасность была на всех границах. Гильдерих поручил начальство над военными силами Гелимеру. Отразив нашествие, Гелимер заключил с маврами союз и пошел вместе с ними на Карфаген, Гильдерих был низложен и заточен вместе с женой и дочерьми, и на царство вступил Гелимер (530 г.). Новый царь отправил посольство в Константинополь с извещением о совершившемся перевороте; но Юстиниан с позором изгнал послов и требовал от Гелимера, чтобы он немедленно восстановил на царстве Гильдериха. В ответ на это Гелимер перевел Гильдериха в более отдаленное место заточения. На новое требование императора отослать к нему Гильдериха с семейством Гелимер ответил, что он законный царь по избранию своего народа, низложившего Гильдериха за его злоумышления против вандалов. Юстиниан решил начать войну, но главным препятствием к осуществлению этого решения была война на восточной границе империи. Попытки добиться заключения мира с Кавадом были безуспешны. В среде ближайших к особе императора сановников мысль о войне с вандалами не встречала сочувствия. Слишком хорошо были памятны те громадные расходы, которые поглотила несчастная экспедиция Василиска при императоре Льве. Префект претория и оба комита финансов представляли веские возражения, и Юстиниан поколебался в своем настроении. Но идея войны с еретиками была популярна в народе, и враждебные чувства к вандалам были распространены по всему Востоку.[239] 532 год начался страшным бунтом столичного населения, и тревоги настоящего не могли не отвлечь мыслей императора от решенного им великого предприятия. К концу этого года удалось заключить мир с царем Хосровом, и Юстиниан мог приступить к выполнению своего замысла. Когда один епископ, прибывший в столицу с Востока, сообщил императору о посетившем его ночном видении, в котором Иисус Христос повелел ему возвестить императору, что он поможет в войне с неверными и подчинить ему Африку,[240] Юстиниан более не колебался, и война была решена.

Обстоятельства слагались чрезвычайно благоприятно для Юстиниана. В восточной области вандальского царства, в провинции Триполитане, один местный знатный человек, по имени Пуденций, организовал заговор с целью отложиться от вандалов и просил императора о поддержке. Немедленно был отправлен в Триполис отряд войск под начальством Таттимута, и Триполитана была воссоединена с империей. Одновременно с отпадением от вандалов этой удаленной от центра их власти крайней области на востоке, на острове Сардинии поднял мятежное движение гот Года. Гелимер предоставил ему начальство на острове с обязательством доставлять подати, взимаемые с населения. Года задумал создать себе самостоятельное царство и обратился с просьбой о помощи к императору. Отправленного к нему посла он принял уже как царь, желавший вступить в союз с империей. Раньше чем посол успел вернуться, в Сардинию был отправлен вождь Кирилл с отрядом войска в 400 человек. Восстание в Триполисе и узурпация Годы в Сардинии совпали по времени. Ввиду важности острова, откуда получался строевой лес для кораблей, Гелимер решил сначала справиться с Годой и послал туда своего брата Цацона с флотом в 120 кораблей и пятью тысячами войска. Направляясь в Сардинию, Кирилл узнал, что там находится Цацон и изменил курс своего плавания.

Главное командование в войне с вандалами Юстиниан предоставил Велизарию. Транспортный флот состоял из 500 судов водоизмещением от 3 до 50 тысяч медимнов хлеба. Гребцов на судах было 20 тысяч человек. Они были набраны из Египта, с берегов Ионии и Киликии. Военных кораблей типа дромонов было 92, и гребцы на них, числом 2 тысячи, были набраны в самом Константинополе. Общая численность армии была такова: 10 тысяч пехоты и 5 тысяч конницы. Состав армии был обычный по тому времени: регулярные полки составляли только части армии, которую пополняли федераты и варвары-наемники. Под федератами разумелись теперь не исключительно германцы, поселившиеся в империи, а вольные дружины из людей, сделавших военное звание своим промыслом и специальностью. Регулярная пехота находилась под общим начальством Иоанна, иллирийца родом из Диррахия. Во главе конницы стояли доместики Велизария, Руфин и Айган, гунн по племени, Барбат и Папп. Общими начальниками федератов были армянин Дорофей[241] и доместик Велизария Соломон. Отдельные дружины имели своих вождей. Большинство федератов было из Фракии. В составе союзников, σύμμαχοι, были эрулы, в числе 400 человек, с царем Фарой, гунны Балас и Синнион со своими дружинами, числом 6000 человек. Интендантская часть находилась в заведовании Архелая, опытного администратора, занимавшего уже раньше пост префекта претория, а адмиралом флота был опытный в морском деле человек, александриец Калоним. Велизарий получил чрезвычайные полномочия и имел право делать распоряжения на театре войны от имени императора.[242]

В начале июня 533 года флот был готов к отплытию. Раньше чем тронуться в путь, адмиральский корабль подошел к берегу, патриарх Епифаний совершил напутственное молебствие и в благое знамение посадил на корабль только что окрещенного варвара (22 июня). Первая остановка была в Гераклее, где погрузили коней из царских табунов во Фракии. Довольно продолжительную остановку пришлось сделать в Мефоне в Пелопоннесе как вследствие повреждения судов от бури, так и по другой причине. Под действием морской сырости плохо выпеченные сухари загнили и рассыпались в муку, так что хлеб выдавался не счетом, а мерой. Среди солдат начались болезни, и в короткое время умерло 500 человек. Отстоявшись в Мефоне и обновив провиант, Велизарий двинулся на остров Закинф, где суда запаслись водой, и затем на 16-й день плавания флот пристал к берегу Сицилии у подножия Этны в незначительном порте Кавканах, где, по соглашению с Амаласунтой, был открыт рынок для армии. Здесь были собраны сведения о положении дел в Африке, и флот двинулся на юг. Пройдя мимо острова Мелиты (Мальты), флот пристал в гавани Капут-Вада (ныне Рас Кабудия) на африканском берегу в пяти днях по сухому пути от Карфагена. Высадка совершилась вполне благополучно, и Велизарий приступил к укреплению лагеря. Ближайший город на побережье к северу, Силлект, восстановивший свои стены ввиду нашествий мавров, охотно принял имперский гарнизон, и находившийся там прокуратор почты выдал Велизарию всех лошадей этой станции. Велизарий отправил гонца (вередария) к царю Гелимеру с письмом от императора, в котором он писал, что предпринимаемая им война не является нарушением договора, заключенного при имп. Зеноне, так как она направлена лично против Гелимера, нарушившего установленный Гензерихом закон о престолонаследии.

В то время, когда имперский флот достиг африканского берега, Гелимер находился в городе Гермион в провинции Бизацен. Получив известие о высадке имперских войск на территорию Африки, он послал в Карфаген приказ своему брату Аммате казнить Гильдериха и близких ему людей, что и было исполнено. Дав оправиться людям от морского путешествия, Велизарий двинулся на север по побережью. Его путь лежал на города Малый Лептис и Адрумет. Велизарий выслал передовой отряд из 300 отборных всадников под начальством армянина Иоанна и гуннов. Иоанн должен был держаться впереди на расстоянии 20 стадий, а гунны — прикрывать армию с левого фланга. Флот получил приказание двигаться параллельно берегу и, не доходя до Карфагена, занять ближайшую гавань. Делая в день по 80 стадий (около 15 верст), армия дошла до города Грасса в 350 стадиях (около 70 верст) от Карфагена. Во время остановки в Грассе разведчики Велизария столкнулись со сторожевыми постами Гелимера. Продолжая поход, армия направилась к Дециму.

Гелимер стянул в Гермиону большие силы вандалов и назначил здесь сборный пункт для мавров. Но мавров было мало, так как эти ненадежные союзники отпали от вандалов по слуху о приближении имперских войск. Осведомленный о движении армии Велизария, Гелимер имел в виду окружить наступавшего противника в холмистой местности неподалеку от Карфагена, носившей название Ad Decimum.[243] Сюда должны были сойтись войска из Карфагена под начальством Амматы, с запада — отряд в две тысячи человек под командой племянника царя, Гибамунда, а с юга сам Гелимер с главными силами. Движения трех армий не были согласованы, и это погубило дело вандалов. Велизарий в четыре перехода от Грасса подошел к Дециму и разбил свой лагерь в 35 стадиях (7 верст), от поселения этого имени. Оставив пехоту в лагере, он двинулся вперед с конницей. Вандалы знали только конный строй и не имели пехоты в своем ополчении.

Гунны имперской армии наткнулись в своем движении на отряд Гибамунда в две тысячи человек, когда он подходил к Дециму, разбили его и рассеяли. Аммата подходил к позиции, которую должен был занять, с небольшим передовым отрядом. Его войска растянулись по дороге из Карфагена на далеком протяжении и подходили группами по 20—30 человек. Иоанн со своей отборной конницей наткнулся на Аммату и тот немедленно принял битву. Уложив своим мечом 12 человек, он, после этого подвига личной храбрости, пал в бою и его свита бросилась бежать в Карфаген, распространяя панику на встречные отряды, которые также поворачивали назад. Иоанн бросился преследовать убегавших, доскакал со своими людьми до самых стен Карфагена и усеял дорогу трупами. Велизарий, ничего не зная об этих успехах своих передовых отрядов, продвигался вперед. Передовые его всадники наткнулись на трупы товарищей Иоанна на поле битвы с Амматой и стали в нерешительности, не зная, куда им направиться. Поднявшееся облако пыли из-за холма на юге указало им на приближение врага, и когда неприятель показался, они попытались захватить главенствующие высоты. Но вандалы предупредили их и отогнали. Они бежали и увлекли в бегство отряд в 800 всадников, следовавших за ними под начальством Улиариса. В общем бегстве они столкнулись с главными силами, которые вел Велизарий. Остановив бегство и водворив порядок, Велизарий двинулся на врага, желая испытать судьбу конного боя. Между тем Гелимер вместо того, чтобы заняться подготовкой своих сил к встрече с врагом, признав труп Амматы, предался скорби и занялся его погребением. Воспользовавшись этим, Велизарий сделал атаку. Вандалы не устояли, началось бегство, и лишь наступление вечерней темноты прекратило преследование (13 сентября). Вандалы направились на запад и сделали центром своего расположения город Буллу-Регию, в четырех днях пути от Карфагена.[244]

На следующий день войска подошли к Карфагену, и хотя ворота были открыты и город освещен всю ночь, но Велизарий продержал войска в лагере. Раньше чем вступить в город, он отдал строгий приказ по армии, чтобы солдаты не позволяли себе бесчинств и грабежей в Карфагене. Население встретило его с ликованием. Вандалы, остававшиеся в городе в небольшом числе, искали убежища в храмах, и Велизарий давал им ручательство личной безопасности. Солдаты в полном порядке и с соблюдением спокойствия были распределены на постой по частным домам городскими властями и не причиняли никаких обид населению. Велизарий со штабом занял дворец вандальских царей. Радостное настроение туземцев было омрачено появлением купцов с жалобой на грабеж, учиненный Калонимом в Мандракии. Согласно приказанию Велизария, флот не должен был подступать к Карфагену, а держаться вблизи. Так как приближалось время равноденственных бурь, которые носили в Африке славное имя еп. Киприана (середины III века), то флот нашел удобную стоянку в обширном лимане в 40 стадиях от Карфагена. Адмирал Калоним, после получения вести об успехе Велизария, вошел на своем корабле в порт Мандракий и ограбил купцов, как местных, так и чужеземных, корабли которых стояли в этой гавани. Ложная клятва спасла на этот раз Калонима от ответственности, и справедливые жалобы купцов не были удовлетворены.

Первой заботой Велизария по вступлении в город было укрепление стен Карфагена. В сознании своей безопасности от нападения извне, вандалы не ремонтировали стен своей столицы, и они обветшали, а во многих местах развалились. Плохое состояние стен было причиной того, что Гелимер не остался в Карфагене в ожидании войны. Велизарий привел оборонительные средства Карфагена в блестящее состояние, и когда Гелимер, уже как пленник, вступил в Карфаген, он удивился, как смог Велизарий в такое короткое время исполнить такие большие работы, и относил причину всех бедствий, постигших вандалов, к своему нерадению. Брат Гелимера, Цацон, исполнил возложенное на него поручение и справился с Годой. Посланный им вестник прибыл в Карфаген и попал в руки Велизария. Такая же судьба постигла вандальское посольство, возвращавшееся от царя вестготов Тевдиса, которого Гелимер приглашал в союз против императора. Тевдис отклонил предложение и скрыл от послов случайно полученное им известие о взятии Карфагена Велизарием.

Когда Цацон узнал из письма Гелимера о несчастном исходе первого сражения, он немедленно вернулся в Африку и, высадившись на пограничии между Нумидией и Мавританией, прошел со своими войсками в Буллу-Регию.[245] Появление имперской армии в Африке оказало воздействие на мавров. По стародавним обычаям, державшимся в течение веков, их цари получали от императора утверждение в своем наследственном сане и принимали от него внешние отличия царского достоинства. Цари отдельных племен стали отправлять к Велизарию посольства для восстановления старых отношений, и Велизарий, принимая их в союз с империей, посылал им эти отличия. То были — серебряный позолоченный скипетр, серебряный головной убор наподобие венца с серебряными подвесками, белый плащ с золотой застежкой на правом плече, белая расшитая облегавшая тело одежда (хитон) и украшенная золотом обувь. Многие цари выдавали своих детей в заложники, а Велизарий делал им щедрые денежные подарки. На помощь ему мавры не выступали, но не поддерживали и вандалов, выжидая исхода событий.[246]

Сельское население не имело особых причин питать враждебные чувства к вандалам, и Гелимер мог рассчитывать на некоторую помощь с его стороны. Он объявил плату за голову римского солдата, и селяне стали ловить и убивать людей из армии Велизария, когда те выходили в одиночку на грабеж за стены города. Так погибло немало людей; но, по свидетельству Прокопия, то были большею частью не солдаты, а их рабы и прислуга, обычные спутники воина по тогдашним военным нравам. Велизарий высылал конные отряды на разведку в окрестности города. Случалось, что они встречались с вандалами и мерялись иной раз силой, находчивостью и ловкостью.

Стянув все силы вандалов на стоянки близ города Булла-Регия, Гелимер подвинулся ближе к Карфагену и центром своих позиций сделал город Трикамар, в 140 стадиях (около 30 верст) от Карфагена. Отряды вандалов подходили к стенам Карфагена, испортили водопровод и отрезали Велизарию пути сообщения со страной. Агенты Гелимера старались вызвать измену как среди ариан армии Велизария, так и среди местных людей. Они завязали сношения с гуннами и переманивали их на службу к вандалам. Один местный человек был уличен в посредничестве, и Велизарий повесил его на холме близ города в устрашение другим.

В половине декабря Велизарий выслал из города всю конницу, оставив при себе только 500 всадников, и поручил главное командование армянину Иоанну, опытному и храброму вождю, вручив ему и свое знамя. На следующий день он выступил сам с пехотой и конным отрядом. Иоанн вскоре оказался в непосредственной близости к лагерю вандалов близ Трикамара. Позиции врагов были разделены рекой, протекавшей по долине. Видя готовность Иоанна принять сражение, вандалы выстроили боевую линию на противоположном берегу. Иоанн перешел через реку и сделал атаку, но был отбит; то же повторилось и во второй раз, и только после третьей его атаки разгорелась жаркая сеча. Цацон пал в бою, и счастье битвы стало склоняться на сторону войск Велизария. Гунны, стоявшие поодаль и не принимавшие доселе участия в битве, увидев, что вандалы дрогнули, бросились на них и довершили расстройство противника. Вандалы бежали в свой лагерь, оставив на поле битвы 800 павших воинов. Римляне потеряли только 50 товарищей. Все рассыпались на грабеж убитых. Велизарий с пехотой подошел только к вечеру и немедленно двинул все свои силы на приступ. Гелимер, считая дело проигранным, оставил своих и бежал с небольшой свитой. Войска Велизария ворвались в лагерь, началось убийство и грабеж. В лагере оказались огромные суммы денег, доставшиеся победителям. Избивали мужчин, а жен и детей брали в плен. Наступила ночная тьма, и все занялись грабежом. На рассвете Велизарий собрал войска, прекратил убийства и сдававшихся в плен вандалов стал отсылать под военной охраной в Карфаген, равно как и добычу. За Гелимером была снаряжена погоня под начальством Иоанна, но ее задержал несчастный случай. Один пьяный ополченец, целясь на скаку в птицу, нанес смертельную рану вождю и, увидев роковое последствие своего выстрела, бежал в соседнюю церковь. Когда Велизарий подошел к тому месту, над прахом Иоанна был насыпан могильный холм. Не продолжая преследования, он повел войска на побережье и вступил в город Гиппону (Hippo Regius). Вандалы, и в числе их значительные лица, искали убежища в церквах города. Велизарий давал всем ручательство личной безопасности и отсылал их в Карфаген. В гавани стоял корабль с сокровищами Гелимера, который должен был отвезти их в Испанию к царю Тевдису. Препровождавший сокровища прокуратор Бонифаций сдал их Велизарию, выговорив себе неприкосновенность своего личного имущества. В Гиппоне было получено известие о месте, куда скрылся Гелимер. То была крепость на крутой горе Папуа в земле дружественного маврского царя. Велизарий послал Фару с его эрулами и приказал ему обложить крепость и держать ее в осаде.

Возвратившись в Карфаген, Велизарий начал принимать меры к подчинению вандальского царства власти императора. Кирилл со своим отрядом был послан на остров Сардинию с головой погибшего в битве Цацона в доказательство победы. Гарнизон Сардинии сдался, и остров был приведен в зависимость от императора. Из Сардинии Кирилл переехал в Корсику и подчинил этот остров. Отряд пехоты под начальством Иоанна был послан для занятия приморского города Цезареи в Мавритании. Оруженосец Велизария Иоанн получил приказание занять крепость Септем на проливе. Аполлинарий, итальянец по происхождению, состоявший прежде на службе у Гильдериха, был послан с эскадрой занять Балеарские острова. Велизарий хотел занять Лилибей в Сицилии, но готы предупредили имперский отряд и не пустили его в крепость. По этому поводу Велизарий имел переписку с готским начальником острова Сицилии.[247]

Фара обложил крепость на горе Папуа и отрезал все пути сообщения. Тяготясь продолжительной осадой, он сделал попытку взять крепость штурмом, но потерял более ста человек из своего отряда, и с тех пор ограничился осадой. Он обратился к Гелимеру с письмом, в котором советовал ему сдаться на милость императора. В ответе на это письмо Гелимер попросил Фару прислать ему губку, чтобы обмывать разболевшийся глаз, лютню, чтобы под ее аккомпанемент распевать песни о своих несчастьях, и один печеный хлеб, которого он не видел со времени своего бегства в крепость. Фара исполнил желание Гелимера. Осада длилась три месяца, когда, наконец, энергию царя надломила сцена страдания от голода детей. — Одна мавританка истолкла горсточку зерна, сделала лепешку и засунула ее в золу, чтобы испечь. Это было на глазах детей, сына мавританки и племянника Гелимера. Едва лепешка испеклась, как ее вытащил второй и засунул себе в рот. Но другой мальчик вцепился ему в волосы, вырвал лепешку из его рта и съел ее. Этой картины страдания детей не вынес Гелимер. Он известил Фару, что готов сдаться, если ему будет обеспечена личная безопасность. Фара сообщил об этом Велизарию, и тот прислал вождя федератов Киприана, чтобы принять царя. Взаимные клятвы обеспечили безопасность Гелимера и его людей, и они были препровождены в Карфаген (в марте 534 года). Свидание Гелимера с его счастливым победителем произошло в предместии Карфагена Акла. Гелимер поразил всех присутствовавших тем, что, приблизившись к Велизарию, вместо всяких слов приветствия громко рассмеялся. Спутники объяснили, что царь, после всех постигших его бедствий, знает только одно отношение ко всем человеческим делам и считает их достойными только горького смеха.

Велизарий считал свое дело в Африке законченным и просил у императора разрешения вернуться в Константинополь. Ближайшим поводом спешить с отъездом было то, что некоторые из его завистников отправили донос императору, будто Велизарий хочет завладеть Африкой для себя лично, и одно такое письмо попало к нему в руки. Юстиниан предоставил Велизарию действовать по усмотрению, и он, снарядив флот, посадил на суда оставшихся в живых членов дома Гильдериха, пленного царя Гелимера и пять тысяч сдавшихся вандалов и, погрузив богатую добычу, доставшуюся ему от этой войны, отплыл в Константинополь. Своим преемником в командовании армией он назначил своего доместика Соломона.

Велизарий вступил в столицу с триумфом на старый лад, ведя с собой пленных и везя добычу. От своего дома до ипподрома он шел пешком вместе с Гелимером, облеченным в порфиру и в золотом венце. Император восседал на золотом троне на кафизме среди чинов двора и свиты. Представ перед императором, Велизарий пал к его ногам. То же должен был сделать и безучастный ко всему Гелимер, повторявший про себя слова Иисуса, сына Сирахова: «Суета сует». С него сорвали порфиру и венец. Велизарий просил пощады пленному царю, как награды себе за победу. Дочери Гильдериха и его родственники были приняты с надлежащим почетом во дворце, как члены императорского дома Феодосия. Император и императрица щедро одарили их, и они вошли в ряды придворной знати. Юстиниан хотел оказать милость Гелимеру предоставлением ему сана патриция: но так как тот был тверд в своем арианском исповедании, то назначение не состоялось. Он получил поместья в Вифинии и там дожил свои дни. Привезенные Велизарием вандалы составили пять полков, которые были включены в имперскую армию и размещены в пограничных укреплениях Сирии. На ипподроме были выставлены на осмотр народу все сокровища, привезенные Велизарием из Карфагена. Иудеи узнали золотые сосуды из иерусалимского храма, увезенные некогда Титом в Рим и попавшие в 455 году в Карфаген. Они объяснили императору, что эти сосуды могут принести несчастье, если будут находиться не там, куда их определил царь Соломон. Юстиниан внял этому совету и отослал эту часть добычи в храмы Иерусалима.

По старой традиции Велизарий был удостоен за победу консульства на ближайший год, и 1 января 535 года совершил свой консульский выезд. Окруженный блестящей свитой, он ехал в колеснице, которую тащили на себе пленные, и бросал народу, в виде обычных подарков, драгоценные предметы из вандальской добычи. То были золотые и серебряные сосуды, золотые пояса и другие предметы убранства.

Во время своего пребывания в Африке Велизарий осведомлял двор обо всем происходившем в стране, и радостные вести вызывали восторг в сердце Юстиниана. Столь неожиданно быстрый успех в борьбе с вандалами Юстиниан приписывал особому благоволению Господа Бога к его державе. Прославляя победу, он выставлял на первое место религиозный момент войны. Приняв в свой титул новые имена Вандальского и Аланского, он издал весною 534 года указ о восстановлении гражданского управления страною в старых формах. Префектом претория Африки был назначен Архелай, сделавший африканский поход в звании казначея армии. Как в старое время, Африка была разделена на семь провинций; правители четырех из них — Завгитана, область Карфагена, Бизацена и Триполитана — получили титул консуларов, а трех — Нумидия, Мавритания и Сардиния — президов. Штат чиновников при префекте претория был определен в 396 человек, а канцелярии правителей отдельных провинций — в 50 человек. Определены были размеры жалованья всем вновь возникавшим чинам, причем положены были также оклады пяти врачам, двум грамматикам и также двум риторам (sophistae). Новые штаты должны были вступить в действие с 1 сентября 534 года под руководством Архелая.[248] Так как в ту пору Африка еще не была занята в этих пределах римскими войсками, то этот эдикт определял лишь желательное в будущем положение.

Вскоре вслед за этим указом был издан другой (от 13 апреля) на имя Велизария, в котором император давал указания касательно восстановления старых военных командований в стране. То были пять пограничных военных начальников с титулом дуксов: в Триполитане, Бизацене, Нумидии, Мавритании и Сардинии. Велизарию вменялось в обязанность позаботиться о восстановлении пограничных войск, как они здесь некогда существовали при старых римских условиях управления. Специально упомянуто о гарнизоне в крепости Септем на проливе, отделяющем Африку от Испании, где кроме сухопутных войск должна была находиться военная эскадра. При дуксах были восстановлены старые штаты канцелярий с должностями разных наименований и соответственными окладами жалованья. Новые штаты вступали в действие с ближайшего 1 сентября.[249]

Император оговорил в своих указах, что все расходы по управлению страной, как гражданскому, так и военному, должны поступать из доходов Африки. Старая слава богатства этой страны была, очевидно, учтена в предприятии самой экспедиции, окончившейся столь быстро и удачно. Но имущественные отношения в стране за время господства вандалов были самым резким образом изменены, и восстановление прав прежних собственников представляло весьма серьезные затруднения. В следующем году Юстиниан издал два указа на имя Соломона, который со своим военным званием соединил пост префекта претория Африки, вместо назначенного в прошлом году Архелая. В первом из них иски частных лиц по восстановлению прав собственности были ограничены третьим поколением.[250] Во втором восстановлены права карфагенской церкви на принадлежавшие ей раньше имущества, поскольку они оказались во владении представителей арианской церкви или язычников. Вместе с тем на африканских еретиков, ариан и донатистов, а также на иудеев, были простерты все запретительные законы, действовавшие в империи. Еретикам было предоставлено право воссоединяться с господствующею церковью при условии искренности их настроения, «так как всемогущему Богу ничто не является столь приемлемым, как раскаяние грешников». У иудеев было отнято право иметь синагоги, которые подлежали превращению в церкви, и повторен давний запрет иметь рабов христиан.[251]

Восстановление старых порядков, а особенно имущественных прав, создавало условия для тяжких общественных бедствий. Африканские епископы, чувствовавшие себя теперь победителями старого врага, каким являлось арианское духовенство, протестовали против снисходительности императора, который находил возможным оставлять воссоединяющихся в их сане и правах. Этот протест поддержал своим авторитетом папа, создавая тем новые затруднения для императора.

Помимо всех тех тревог, неправд и бедствий, которые являлись неизбежным последствием восстановления по суду нарушенных вандалами имущественных прав населения, восстановление власти императора над Африкой оказалось гораздо сложнее и труднее, чем это представлял себе Юстиниан. Если с разгромом силы вандалов на полях битв и занятием некоторых пунктов побережья и можно было считать законченным подчинение страны императору, то эта зависимость для огромной части территории была лишь номинальной. Велизарий не располагал для этого ни достаточными военными силами, ни временем. С 1 сентября 534 года должны были вступить в действие новые органы римской гражданской и военной власти и Велизарий должен был приступить к организации военной охраны страны, восстановлению старых крепостей и пограничных войск из туземного элемента,[252] но он не мог приняться за водворение новых порядков, так как еще летом покинул Карфаген. По-видимому, не вступал в новую должность и Архелай, так как в конце сентября 535 года полномочия префекта претория перешли к Соломону, который соединил в своих руках как военную, так и гражданскую власть в стране.[253] Кроме римского и глубоко православного туземного населения, на верность которого можно было рассчитывать, на границах с пустыней и отчасти в пределах провинций было много полудиких и совсем диких туземных племен, которые нередко доставляли серьезные затруднения римской власти в прежнее время, а впоследствии нередко поднимались против вандалов. На западной границе Триполитаны жило несколько племен, и наиболее неспокойными из них были левкаты. На юге Бизацены была целая конфедерация маврских племен, признававших над собою власть царя Анталы. С ним в соседстве были цари Есдиласа, Медисинисса, Куцина. На юге Нумидии в горах Авреса было много племен, высвободившихся из-под власти вандалов. Самым могущественным царем в этих пределах был Яуда. Западная область, Мавритания, была заселена туземными племенами. Здесь были могущественные цари Мастина, Массона, Ортайя. Хотя многие из мавританских царей вступили в союз с империей и приняли от Велизария знаки своего царского достоинства, но это не давало никакой уверенности в том, что союз устоит в силе и верховная власть императора утвердится в стране. Не считаясь с местными условиями, Юстиниан издавал свои эдикты в полной уверенности, что вся Африка находится уже под его верховной властью.

ПАДЕНИЕ ОСТГОТСКОГО ЦАРСТВА В ИТАЛИИ

Разгром вандалов в Африке явился угрозой для господства остготов в Италии. Теодорих не имел мужского потомства и выдал свою единственную дочь Амаласунту за храброго гота Евриха из рода Амалов, в надежде передать ему царство. Но Еврих пал на поле брани, оставив младенца-сына Аталариха и дочь Метасвинту. Теодорих обеспечил переход своей власти к внуку, и по его смерти (30 авг. 526 г.) «царем готов и римлян» стал 10-тилетный Аталарих, а власть перешла к Амаласунте, принявшей титул царицы. Воспитанная в среде образованных римлян, Амаласунта не пользовалась расположением своих соплеменников. Ее старания дать римское образование сыну, что сказалось в ее первых распоряжениях, встретили резкий протест со стороны готов, и Амаласунта принуждена была уступить. Она отпустила трех избранных ею воспитателей Аталариха и дала ему компанию готских сверстников. Аталарих скоро обнаружил дурные инстинкты, предался разным порокам, очень грубо относился к матери, и среди влиятельных готов явилась мысль отстранить Амаласунту от правления и удалить ее из дворца. Предупреждая враждебные замыслы, она удалила под видом почетных поручений на окраины царства трех своих главных врагов и сделала запрос Юстиниану, может ли она рассчитывать на прием, если ей придется оставить Италию. Император ответил ей любезным приглашением и приказал приготовить для ее приема дворец в Диррахии. Амаласунта снарядила эскадру и отправила ее в Диррахий. На одном из кораблей были погружены царские сокровища и 40 тысяч фунтов золота (около 20 миллионов золотых рублей). Эти предосторожности были приняты на случай неудачи ее замысла справиться со своими врагами. При помощи верных людей она устроила убийство своих врагов, и когда дело обошлось благополучно, приказала эскадре вернуться в Равенну.

Между тем Аталарих впал от беспутной жизни в чахотку. Предвидя неизбежный конец юной жизни сына, Амаласунта приискивала человека, с которым она могла бы разделить власть по смерти сына. Ближайшим ее родственником был сын Амалафреды, сестры Теодориха, Феодагат. То был уже немолодой человек, получивший римское образование и кичившийся знакомством с философией Платона. Устраивая вопрос о преемстве власти, Теодорих оставил его в стороне. Интерес к философии не мешал Феодагату проявлять большую алчность. Обладая огромными земельными имуществами в Тусции, он старался округлять свои владения и захватывал земли своих римских соседей. Обиженные им собственники обратились с жалобой к царице. Она вызвала Феодагата ко двору, нарядила над ним суд, который разобрал дело и признал вину Феодагата. Амаласунта не прежде отпустила его, как тот удовлетворил справедливые жалобы на него соседей. Феодагат воспылал ненавистью к Амаласунте, и у него явилась мысль войти в сношения с императором и передать ему свои владения в Тусции за соответственное денежное вознаграждение и положение члена сената в Константинополе. Об этом он имел беседу с епископами Ипатием и Димитрием, исправлявшими посольство к папе Иоанну по вопросу об исповедании веры. Членом этого посольства был также сенатор Александр, который имел поручение повидаться с Амаласунтой, чтобы узнать о причине замедления ее отъезда в Диррахий. То была секретная часть его миссии. Официальное поручение, возложенное на него, касалось претензий, которые возбуждал византийский двор в связи с событиями войны с вандалами. Император требовал объяснения, во-первых, насчет того, что готы удержали за собой Лилибей, во-вторых, приняли в Неаполе десять гуннов, изменивших императору в Африке, и в-третьих, нарушили границы империи в своей войне с гепидами, захватив одну римскую пограничную крепость. В официальном ответе императору Амаласунта признавала справедливость претензий насчет перебежчиков, оправдывала неведением солдат нарушение границ в Иллирике, но в то же время решительно настаивала на принадлежности готам Лилибея. Тайная беседа с послом имела другой характер, и речь шла о возможности передачи Италии во власть императора. Для продолжения переговоров император отправил в Равенну Петра, человека очень образованного, пользовавшегося большим его доверием.

Когда Петр был еще в пути, произошло событие, имевшее роковые последствия для готов. Аталарих умирал в чахотке. Амаласунта, опасаясь вражды Феодагата, задумала разделить с ним, как ближайшим родственником, верховную власть по смерти сына. Имея много врагов среди готской знати, она надеялась таким путем упрочить свое положение. Переговоры были успешны, обе стороны обменялись клятвами взаимной верности, и по смерти Аталариха (2 октября 534 года) царь и царица известили византийский двор о совершившейся перемене на троне,[254] и послали уведомление о том римскому сенату в отдельных рескриптах. Амаласунта называла Феодагата своим братом, а он прославлял ее справедливость и поминал о том, что она подвергла и его суду по его неправому делу.[255] Это наружное единодушие продержалось недолго. Феодагат, нарушив клятву, воспользовался своим положением, чтобы войти в сношения с родственниками убитых Амаласунтой членов готской знати, казнил несколько близких к царице людей и заточил ее на острове Больсенского озера. Чтобы оправдать в глазах императора этот поступок, Феодагат отправил в Константинополь посольство из двух сенаторов, Либерия и Опилиона. Вместе с письмом Феодагата послам было вручено письмо Амаласунты, исторгнутое от нее силой, в котором она выражала довольство своим положением. Петр встретил по пути послов Феодагата и, узнав от них о положении дел в Равенне, довел обо всем до сведения императора и ожидал новых инструкций. Юстиниан приказал ему оказать царице всякое содействие. Но когда Петр прибыл в Равенну, Амаласунты уже не было в живых, ее убили с ведома Феодагата ее враги.

Убийство Амаласунты давало Юстиниану формальный повод к войне. Магистр армии Иллирика Мунд получил приказ вступить в Далмацию, а Велизарий — ехать морем в Сицилию. Одновременно с тем Юстиниан отправил посольство к царю франков Теодеберту с щедрыми денежными подарками и предложил ему вступить в союз с империей против нечестивых ариан. Деньги сделали свое дело, и союз был заключен. Союза с Теодебертом искал также и Феодагат и предлагал ему за помощь уступку заальпийских владений готов в южной Галлии и две тысячи фунтов золота. Так как союз с императором был уже заключен, то переговоры с готами затянулись.[256]

Пока Велизарий снаряжался в путь, Мунд вступил в Далмацию, разбил выступивших против него готов и занял Салону, административный центр страны. Велизарий посадил свои войска на суда и отплыл в Сицилию,[257] а в начале декабря высадился в Катании. Дружелюбно встреченный населением, он начал занимать города и лишь в одном — Панорме — встретил сопротивление. Когда вся Сицилия оказалась в его власти, он вступил в Сиракузы. 31 декабря, когда приходился конец консульства Велизария, он справил здесь свой последний консульский выезд и раздал солдатам и народу золотые деньги.[258]

Находившийся в Равенне посол императора Петр вел переговоры с Феодагатом. Напуганный угрозой войны, которую уже начал император, Феодагат готов был не только уступить Сицилию, находившуюся во власти Велизария, но и формально признать верховную власть императора в Италии, поступаясь тем положением царя готов, какое сумел создать себе Теодорих. Он принимал на себя обязательство — посылать ежегодно золотой венец в триста фунтов, выставлять по первому требованию три тысячи воинов, не возводить лично от себя никого в патриции и сенаторы, не казнить без ведома императора и не подвергать конфискации ни сенатора, ни священника, на всех играх и зрелищах возглашать сначала имя императора, ставить свои статуи только вместе со статуей императора и притом свою на втором месте, т. е. с левой стороны.[259] Когда эти условия были выработаны в письменной форме, Петр уехал в Рим для свидания с папой и затем направился в Неаполь. Феодагат потребовал от римского сената ходатайства перед императором о прекращении войны, и сенат красноречивым пером Кассиодора славил Феодагата и просил о мире.[260] Вместе с Петром Феодагат послал своего доверенного человека, пресвитера Рустика. Когда послы уже покинули Рим, их нагнал посланец от Феодагата и вернул их назад. Феодагат опасался, что Юстиниан не примет тех условий и выразил готовность отказаться от власти в Италии. Он сам и его жена принесли в том клятву и заставили поклясться Петра и Рустика, что они сообщат об этом императору лишь в том случае, если он не удовлетворится первыми условиями.

Желая найти авторитетного ходатая за мир Италии перед императором, Феодагат приказал отправиться в Константинополь папе Агапиту, недавно заменившему Иоанна II на римском троне. Папа должен был собраться экстренно, не получил подъемных и взял деньги под залог церковных сосудов.[261] Узнав от Петра о готовности Феодагата сложить власть, Юстиниан отправил в Равенну того же Петра и сенатора Афанасия с предложением Феодагату вызвать Велизария из Сицилии и передать ему двор и власть над страной. Послы имели поручение наделить Феодагата земельными имуществами из государственных домен (patrimonium). Велизарий был поставлен в известность о новом положении дела. Скоро, однако, обстоятельства резко изменились, и Феодагат переменил свое настроение.

В Далмацию вступил сильный отряд готов. Сын Мунда Патрикий, посланный на разведку, встретился с неприятелем, вступил в битву и пал в бою. Пораженный этим несчастьем отец выступил против готов со всеми своими силами, в упорной битве одержал над ними победу и, увлекшись преследованием, получил смертельную рану. Оставшееся без командира войско не вернулось в Салону, а разошлось по своим стоянкам в Иллирике. Салона была свободна, но готы не решились вступить в город, не доверяя настроению жителей, и разошлись по укреплениям Далмации. Феодагат, узнав об этом успехе, резко изменил свое настроение, и когда прибыли в Равенну послы императора, держал с ними иные речи и за напоминание о принятых им обязательствах заключил их под стражу.[262]

Между тем дела в Далмации приняли вскоре другой оборот. Туда вступил Констанциан, комит царских конюшен, с новыми силами. Из Диррахия он направился морем в Эпидавр, собрал нужные сведения и, сделав остановку на острове Лиссе, занял Салону с моря. Те готы, которые были расселены в стране, стали принимать присягу на верность императору. В то же время Велизарий получил приказ переправиться в Италию и считать готов врагами. Передвинув войска из Сиракуз в Мессину, он начал подготавливать переправу. На противоположном берегу в Регии стоял отряд готов под начальством Евримута, зятя Феодагата. Евримут изменил народному делу, явился со своей свитой к Велизарию в Сицилию и принял присягу на верность императору. Велизарий отослал его в Константинополь, и Юстиниан наградил его саном патриция.[263] Покинутые своим вождем готы ушли в главный лагерь, находившийся тогда близ Таррацины.

Велизарий беспрепятственно совершил переправу. Местное население встречало его как освободителя от готского ига. Пройдя через Бруттий и Ауканию, он вступил в Кампанию и подошел к Неаполю. Город был сильно укреплен и имел в своих стенах гарнизон в 800 человек. Население вступило в переговоры с Велизарием, но присутствие гарнизона и верность готам некоторых влиятельных граждан и иудеев, составлявших значительную часть населения, помешали осуществиться состоявшемуся уже соглашению. Попытка взять город штурмом не удалась, но скоро, однако, Неаполь оказался во власти Велизария. В темную ночь исавры пробрались в город по водопроводу, подали сигнал ожидавшим его солдатам, и те полезли на стены. Город был взят. Победители избивали всех встречных, врывались в дома и грабили, а гунны не щадили и церквей. С трудом удалось Велизарию восстановить порядок и прекратить кровопролитие. Готский гарнизон сдался и перешел на службу императору, а жители расправились с теми своими согражданами, которые помешали сдать город без сопротивления.

Феодагат в это время находился в Риме. Весть об измене Евримута вызвала раздражение, а после взятия Неаполя началось открытое возмущение готов. В главном лагере в городе Регате готы низложили Феодагата и подняли на щит старого воина Витигеса, участника всех военных предприятий Теодориха. Новый царь обратился с воззванием «ко всем готам», в котором оповещал свой народ об избрании на царство.[264] В своем обращении к императору Витигес просил мира для Италии и писал о том же магистру двора.[265] Феодагат бежал из Рима в Равенну, но был настигнут на пути своим личным врагом и убит. Вступив в Рим, Витигес взял под стражу сына Феодагата Феодигискла и, собрав на заседание сенат, напоминал о благодеяниях Теодориха и убеждал хранить верность готской державе. Так как Феодагат не сделал никаких приготовлений к войне, то Витегес, взяв заложников от сената и оставив в Риме гарнизон в 4 тысячи человек, направился в Равенну, чтобы из центра готской державы организовать войну. Желая упрочить свое положение на троне, Витигес развелся со своей женой и насильно женился на Метасвинте, дочери Амаласунты. Продолжая переговоры с франками, начатые Феодагатом, он довел их до конца и заключил союз, отказавшись от заальпийских владений и уплатив Теодеберту две тысячи фунтов золота. Вместе с тем были отозваны все гарнизоны, занимавшие укрепления в южной Галлии. В Равенну собирались готы со всех мест своего расселения, получали оружие и коней и организовывались в отряды. Зима 536—537 года прошла в подготовке армии для войны с Велизарием.

Между тем Велизарий вышел из Неаполя на север, оставив в городе гарнизон в 300 человек, и завязал сношения с Римом. Сенат изменил готам, папа Сильверий, недавно занявший престол по смерти Агапита, также стал на сторону императора, и сенатор Фиделий, бывший квестор Аталариха, явился к Велизарию и пригласил его вступить в Рим. Готский гарнизон не считал возможным организовать защиту среди враждебно настроенного населения, и 9 декабря войска Велизария ночью входили в Рим через Ослиные ворота (Porta Asinaria), а готы уходили на север через Фламиниевы. Командир готского гарнизона Левтарид не последовал за своими людьми и предпочел сдаться. Завладев Римом от имени императора, Велизарий отослал в Константинополь ключи от городских ворот.

Предвидя возможность осады, Велизарий позаботился прежде всего об увеличении запасов хлеба. Привезенный им хлеб из Сицилии он сдал в городские магазины и сделал распоряжение, чтобы ближайшее к городу население свозило свой хлеб в Рим. Вскоре к нему явился готский начальник приморской части Самния Пиция и принял присягу на имя императора за себя и поселенных в той области ютов. Велизарий дал под его начальство отряд своих войск и поручил ему охранять эту часть Самния от тех готов, которые остались верны своему национальному делу.[266] Одновременно с тем Велизарий выслал отряды своего войска под начальством Константина и Бессы в Тусцию, и города Сполетий, Перузия и Нарния приняли в свои стены имперские гарнизоны.

Подготовляя войска для войны с Велизарием, Витигес послал в Далмацию небольшие силы под начальством вождей Азинария и Улисигага, предоставив в их распоряжение военный флот. Азинарий должен был привести союзных свевов. Улисигаг был разбит Констанцианом близ Скадроны и отступил к Бурну, где и поджидал Азинария со свевами. Когда тот прибыл, оба вождя подошли к Салоне, чтобы осадить ее с суши и моря. Но действия их были неудачны, а из их флота несколько кораблей было потоплено, другие попали в плен.

Витигес снаряжал армию в Равенне и поджидал тех готов, которые под общим начальством Маркин стояли в гарнизонах в заальпийских владениях, уступленных франкам. По словам Прокопия, готская армия доходила до 150 тысяч человек. Большинство этой силы были тяжеловооруженные всадники с конями, покрытыми броней. Пика и меч, которыми мастерски владели готы, были рассчитаны на бой лицом к лицу с врагом. Искусство стрельбы было заброшено; стрелки их были пешие и во время боя располагались между всадниками. В армии Велизария главную силу составляли легкие конные стрелки. Мастерством в этом деле обладали гунны. Несоответствие тактики и вооружения противников отдавало преимущество имперской армии, как обнаружилось то в дальнейшем ходе событий.

Ранней весной 537 года Витигес двинулся с войсками на юг, не задерживаясь на пути взятием крепостей, занятых гарнизонами имперской армии, и опасался, по словам Прокопия, лишь того, как бы не ушел от него Велизарий. В ожидании наступления готов Велизарий устроил близ Мульвийского моста сторожевое укрепление, но оставленный на охране небольшой отряд бежал, завидев приближение грозной массы неприятельских сил.[267] Когда передовые отряды готов стали подходить к Риму, Велизарий, поддаваясь страсти личного геройства, выступил навстречу с тысячью лучших всадников. В первом налете всадники Велизария опрокинули готов и погнали их. Боевой конь Велизария был темной масти с белой головой. Греки называли таких лошадей словом ϕαλιός, а готы — балан. Готы признали Велизария, и крики «Балан, Балан» раздавались повсюду. Все выстрелы были направлены на Балана, но верные оруженосцы закрывали Велизария щитами. Переходя то в наступление, то отступая и занимая ту или другую возвышенность, как шел в то время кавалерийский бой лихих наездников, Велизарий оставался среди врагов до самого вечера. Когда наконец под напором большой массы он бежал к воротам, его не узнали и не открыли ворот. Перестроив ряды, он сделал атаку, отразил наступавших и уже в темноте вернулся в город со своими храбрецами. Этот подвиг личной храбрости Велизария с живым чувством восторга описал Прокопий, заимствуя краски из Гомера. Велизарий, подвергая все свое дело страшному риску, знал, однако, что делал. Он поразил воображение таких же храбрецов, как он сам, поднял настроение своих слабых в численном отношении войск и создал ореол своему имени у храброго противника.

На следующий день готы подступили к стенам Рима всей своей массой и в шести пунктах занялись устройством укрепленных лагерей на левой стороне Тибра. Огромная линия стен Рима, как их создал еще имп. Аврелиан, не позволяла им обложить город со всех сторон. Чтобы обеспечить свои позиции от возможности нападения со стороны Мульвийского моста и обеспечить сообщение с севером, они соорудили седьмой лагерь на правом берегу реки. В стене, окружавшей Рим, было 14 больших ворот, не считая малых. Велизарий назначил особых командиров для каждых ворот и взял на себя самую слабую часть стены близ Пинциевых ворот (Monte Pincio). Готы испортили все 14 водопроводов, которые с давних пор богато снабжали город водой. Население обречено было довольствоваться водой Тибра и колодцами, и стало испытывать тяжкие лишения. Все роскошные термы, дар прежних императоров населению столицы мира, бездействовали. Перестали работать и мельницы на Яникуле, где сила падения воды служила двигателем колес. Это последнее затруднение Велизарий устранил тем, что устроил плавучие мельницы на баржах на Тибре. Готы стали пускать бревна по течению реки, чтобы испортить ими колеса. Тогда через Тибр была протянута цепь, которая задерживала то, что несла река. Зная по недавнему опыту, как исавры проникли в Неаполь, Велизарий позаботился тщательно замуровать каналы во всех остатках водопроводов в пределах города.

Распределившись вокруг Рима и укрепив занятые позиции, готы принялись строить осадные башни. На 18-й день после обложения Рима Витигес назначил приступ по всей линии укреплений, кроме Ватикана с его святыней, храмом Петра, уважение к которому было традицией еще старых времен Алариха. Готы шли густыми массами и подвозили свои башни на волах. Велизарий сделал строгое распоряжение, чтобы никто не смел стрелять ни из лука, ни из расставленных на стенах метательных орудий, пока он сам не даст сигнала. Когда готы приблизились на расстояние полета стрелы к той башне, где находился Велизарий, он выстрелил из лука и пробил шею предводителю отряда; другая стрела столь же удачно поразила другого. Затем он дал сигнал, и стрельба открылась по всей линии штурма. Быки, тащившие башни и тараны, были перебиты, и орудия готов встали на месте. Остановка орудий и большая потеря в людях вызвали замешательство. Попытки штурма в разных местах встречали смелый отпор и повсюду были отбиты. Особенным ожесточением отличался приступ в том месте стены, где в нее вошел еще во время сооружения стен при имп. Аврелиане мавзолей Адриана, превращенный в бастион. В решительную минуту защитники опрокинули на готов мраморную квадригу, стоявшую наверху этого великолепного сооружения. Блоки мрамора, на которые распались изваяния, передавили множество людей и остановили задор нападавших. Выждав удобный момент, Велизарий сделал смелую вылазку через Саларские ворота и поджег стоявшие на месте осадные башни готов. Попытки штурма возобновлялись до самого вечера, и кровопролитие прекратила наступившая темнота. В Риме всю ночь шло ликование, а готы подбирали своих убитых и подавали помощь раненым. Ссылаясь на показания самих готов, Прокопий утверждает, что их потери были огромны: 30 тысяч человек убитых и еще больше раненых.[268] В гордом сознании победы Велизарий написал императору письмо, в котором сообщал о блестящем успехе и заявлял, что пока он жив, Рим не будет во власти готов.[269]

Так как осада грозила затянуться надолго, то Велизарий старался уменьшить численность населения в Риме. Он распорядился, чтобы жители отсылали в Неаполь свои семейства, а солдаты — лишнюю прислугу. Пути сообщения с югом не были отрезаны, и огромное множество народа двинулось по Аппиевой дороге, а многие уехали морем. Оставшееся в городе рабочее население, для которого прекратились все промыслы, он принимал на службу за жалованье для охраны стен и, давая жителям пропитание, усилил тем самым количество защитников. Готы не нападали на уходивших из Рима жителей. Принимая самые тщательные меры охраны, Велизарий перековывал два раза в месяц ключи городских ворот, менял стражу, проверял по ночам караулы на стенах через верных людей и высылал по ночам за стены сторожевые посты, пользуясь для этой службы преимущественно маврами. Тягости, которые терпело от осады население, вызывали жалобы и неудовольствия, и, опасаясь измены, Велизарий арестовал некоторых видных граждан, заподозрив их в сношениях с готами. В числе подозреваемых оказался папа Сильверий. Он был вызван во дворец, арестован, лишен сана и отослан в Константинополь. В отношении папы этот образ действий имел другую причину, и обвинение в сношениях с готами было только предлогом: император имел в ту пору другого кандидата на папский престол.

Неудачи, постигшие Витигеса под стенами Рима, имели тяжкие последствия для сенаторов, которых он увел из города в обеспечение верности готам. Он послал приказ в Равенну предать их смертной казни. Только двум удалось бежать в Лигурию. То были Цервентин и Репарат, брат Вигилия, будущего папы.

Так как по Тибру шла доставка хлеба в Рим, то Витигес послал сильный отряд готов захватить Порт и поставил в этом важном пункте гарнизон в тысячу человек. Хотя города Остия и Анций оставались в руках Велизария, но подвоз хлеба был существенно затруднен занятием Порта.[270] Через 20 дней после взятия Порта готами Велизарий получил подкрепления в количестве 1500 всадников под начальством вождей Мартина и Валериана. Эта конница состояла из гуннов, славян и антов. Пользуясь превосходными боевыми качествами своих дружинников, Велизарий делал вылазки лихими отрядами. Тесный строй всадников, 200—300 человек, вылетал из ворот, занимал те или другие высоты поблизости от лагеря готов и, опустошив свои колчаны, мчался назад под защиту стоявших на стенах орудий.[271] Потери готов от трех вылазок Прокопий исчисляет в четыре тысячи человек. Приподнятое этим успехом настроение армии и римского населения вынудило Велизария выйти из города с большими силами, выведя не только кавалерию, но и пехоту, в составе которой были дружины добровольцев. Войска вышли сразу через Саларские, Пинциевы и Аврелианские ворота. Битва разгорелась на большом протяжении. Она стоила многих жертв, и исход ее подтвердил все опасения Велизария.[272] С тех пор Велизарий ограничивался мелкими выступлениями конных отрядов. Много славных храбрецов умирало смертью героя, оставляя по себе память дикой удали.

В начале зимы в Риме истощились припасы и начались болезни. Велизарий отправил в Неаполь Прокопия с приказанием снарядить оттуда хлебный транспорт. Готы также стали испытывать недостаток в провианте, и нездоровый климат Кампании вызвал у них тяжкие эпидемические болезни, уносившие много жертв. Так как море оставалось в руках римлян, то в Порт не было никакого подвоза, и высылкой конных отрядов на юг Велизарий сумел стеснить сообщения готов с Кампанией. В это время стали прибывать в Италию подкрепления, о которых Велизарий настоятельно просил императора. В Неаполе высадилось три тысячи исавров с вождями Павлом и Кононом, — в Гидрунте 800 всадников из Фракии под начальством Иоанна, племянника Виталиана, и тысяча всадников из регулярных полков. Зинон с 300 всадниками прошел через Кампанию в Рим. Иоанн, захватив в Калабрии телеги, которые в случае нужды могли служить табором, также прошел в Кампанию. Велизарий сделал распоряжение нагрузить их хлебом и направить в Остию.[273] Выслав отряд навстречу Иоанну, Велизарий отвлек внимание готов вылазками, которые причиняли им большой урон.

Зимние непогоды, тяжкие эпидемические болезни и военные неудачи вызвали падение воинского духа у готов, и Витигес прислал к Велизарию послов для переговоров о перемирии. После некоторых проволочек решено было прекратить военные действия на три месяца. Это дело еще не было окончательно слажено, когда Велизарий получил известие о прибытии в Остию хлебного транспорта из Неаполя и обоза Иоанна. Он съездил ночью в Остию, подбодрил своих и к утру вернулся в город. Хлеб был перегружен на лодки и направлен по Тибру. Хотя в ту пору перемирие еще не было окончательно оформлено и обе стороны не выдали еще заложников, но готы не нападали, и Рим был богато снабжен всяким провиантом. Это случилось около зимнего солнцеворота. Когда произошел обмен заложниками, к императору было отправлено посольство от Витигеса и римлян. Не имея возможности снабдить хлебом гарнизоны Порта и Центумцелл, Витигес вывел оттуда своих изголодавшихся людей, и Велизарий немедленно занял эти города своими отрядами, не обращая внимания на протест готов. После прибытия подкреплений он чувствовал себя достаточно сильным и послал Иоанна с его конницей на зимовку в Пицен, запретив ему начинать военные действия.

Не выждав конца переговоров, готы сделали попытку проникнуть в Рим через арки водопроводов. Но каналы были замурованы, о чем Велизарий позаботился еще в начале осады. Два изменника в Риме взялись опоить вином стражу ворот в слабой части стен близ Тибра на правом берегу реки. Они получили снотворный порошок, который должны были подсыпать в вино. Злой замысел открыл один из предателей и выдал своего товарища. Велизарий приказал отрезать ему нос и уши и верхом на осле препроводил его в лагерь Витигеса.[274] Признав в этом нарушение готами условий перемирия, Велизарий приказал Иоанну начать военные действия в Пицене, и тот начал захватывать семейства готов, которые были расселены в большом числе в этой области. Не пытаясь овладеть городами Ауксимом и Урбином, которые были заняты сильными готскими гарнизонами, Иоанн подступил к Аримину, отстоявшему на один день пути от Равенны. Готский гарнизон был слишком слаб, чтобы с успехом отстаивать этот город, и ушел в Равенну. Иоанн занял этот важный пункт и вступил в сношения с царицей Метасвинтой.

Весть о взятии Аримина заставила Витигеса прекратить бесплодную осаду Рима.[275] Предав огню все сооружения в лагерях под Римом, готы двинулись на север. Когда большая часть их войска перешла на правый берег Тибра, Велизарий сделал вылазку и причинил большие потери отступавшим.[276] Так несчастливо для готов окончилась осада Рима, длившаяся год и 9 дней.

Направляясь на север, готы обошли Перузию, где стоял уже имперский гарнизон, усилили свои гарнизоны в отдельных городах и направились к Аримину. Но Велизарий сумел предупредить Витигеса и послал другим путем в Аримин Мартина и Ильдигера. Они должны были взять пехоту из Анконы и организовать оборону крепости, дав возможность Иоанну вывести оттуда свою конницу. По пути они захватили укрепление Петру. Готский гарнизон сдался, был приведен к присяге на имя императора и отослан к Велизарию. Витигес, подойдя к Аримину, оставил часть своего войска под его стенами, а сам ушел в Равенну.

Хотя Италия к северу от Рима была во власти готов, за исключением лишь нескольких пунктов, но Велизарий, со свойственной ему смелостью, не поколебался отправить отряд своего войска в Лигурию. Поводом к тому послужило прибытие в Рим, когда он был еще в осаде, епископа Медиолана Деция, который явился послом от своего города с просьбой принять его под власть императора. Велизарий отрядил тысячу человек под начальством храброго Мундилы и направил его морем в Геную. Не встречая сопротивления, Мундила прошел до Тицина. Готский гарнизон этой сильной крепости выступил против Мундилы, но был разбит. Мундила прошел дальше на север, и Медиолан открыл ему ворота. Оставив здесь триста человек, Мундила занял остальными своими силами соседние города: Бергам, Комум и Наварию. Это смелое предприятие оказалось весьма рискованным. В Лигурию вступил Урайя, племянник Витигеса, с большими силами готов и вспомогательным отрядом бургундов, которых прислал на помощь царь Теодеберт. Медиолан был осажден, и так как имперский гарнизон был очень слаб и запасов провианта не было в этом большом городе, то положение его стало вскоре очень трудным.

В середине лета Велизарий, оставив в Риме небольшой гарнизон, двинулся со всеми своими силами на север. Готские гарнизоны в Клузии и Тудере предупредили осаду заявлением через депутатов о своей готовности перейти на службу императору. Велизарий отослал их в Неаполь и Сицилию и занял эти крепости своими гарнизонами. В это время в Италию прибыл Нарзес с войском численностью до тысяч человек. В городе Фирме Велизарий встретился с Нарзесом, и на военном совете было решено послать подмогу Иоанну в Аримин. Часть войска была отправлена морем, а другая шла сухим путем по берегу и по дороге через горы. При приближении имперского войска к Аримину готы оставили свои стоянки и ушли в Равенну. Дальнейшие успехи имперской армии были задержаны разногласиями вождей. Велизарий настаивал на необходимости взять Урбин, но Нарзес не оказал ему поддержки и ушел в Аримин, а Иоанн действовал самостоятельно в Эмилии. Хотя Велизарию удалось принудить к сдаче Урбин, но он уже не пытался овладеть другим важным стратегическим пунктом в Умбрии, крепостью Ауксимом (Озимо), и ушел на зиму в Рим. Из Лигурии приходили тревожные вести о трудном положении Медиолана, осажденного готами и бургундами. Посланный Велизарием отряд не решился переправиться через По ввиду слухов о больших силах готов в тех местах. Велизарий приказал идти на помощь Мундиле Иоанну и Мартину; но они желали получить приказание от Нарзеса. По требованию Велизария Нарзес отдал этот приказ, но вожди медлили его исполнить под разными предлогами. Медиолан был доведен до крайности, и Мундила сдал его готам. Хотя он выговорил личную безопасность гарнизону и населению, но готы, вступив в город, избивали всех мужчин, а женщин отдавали в рабство бургундам за помощь в этом деле. В числе погибших был сенатор Репарат. Его изрубили в куски и бросили на съедение собакам. Стены города были разрушены. Без больших затруднений готы отвоевали и другие города, занятые Мундилой, и Лигурия оказалась в их власти.

Так как причиной этой тяжкой утраты было несогласие вождей, то Юстиниан отозвал Нарзеса и предоставил главное командование Велизарию. Из войск, пришедших с Нарзесом, не подчинились этому приказу эрулы, которых было две тысячи человек с тремя царями. Они заключили сепаратный договор с готами, перешли через По, распродали свою добычу и поселились в пределах провинции Венеции.

Витигес, находившийся в Равенне, изыскивал способы усилить себя новыми союзниками. Он обратился к лангобардам, но царь Вахо не пожелал портить свои добрые отношения с императором и отказался от союза. Тогда явилась мысль воспользоваться враждой к империи персидского царя. Два лигурийских священника взялись за большие деньги исправить это посольство, и один из них, для придания большей важности посольству, присвоил себе епископское звание. Им удалось совершить путешествие через империю, запастись переводчиками, и осенью 539 года Хосров принял их в Ктесифонте.

В ту пору, как имперские войска были заняты осадой крепостей на юге от Апеннин, царь Теодеберт перешел через Альпы с большими силами франков, вступил в Лигурию, взял Геную и вышел на линию реки По.[277] Готы встретили франков как союзников; но, дойдя до Тицина, франки напали на готов Урайи, стоявших в лагере неподалеку от города, разогнали их и овладели их лагерем. Такая же судьба постигла римский лагерь близ Дертоны, где стояли войска Иоанна. Разграбив оба лагеря, франки воспользовались запасами провианта. Узнав о прибытии франков, Велизарий обратился с письмом к царю Теодеберту, напоминал ему о союзе, который он заключил с императором, и упрекал за нарушение договора. Франки недолго оставались за Альпами. Запасы хлеба, захваченного в обоих лагерях, скоро истощились, мясная пища вызвала эпидемические заболевания, началось недовольство на царя, и Теодеберт принужден был отступить на север.

Когда в Константинополе стало известно о посольстве Витигеса к Хосрову, который уже давно искал предлога нарушить мир, Юстиниан немедленно отпустил в Италию посольство Витигеса, которое было задержано более года в столице, и обещал прислать уполномоченных для заключения мира. Велизарий все лето 539 года был занят осадой Фезул и Ауксима, не считая возможным перейти на линию По, оставив в тылу эти важные стратегические пункты в руках готов. Когда после долгой осады эти крепости сдались и их гарнизоны принесли присягу на верность императору, он перевел все свои силы за Апеннины и вызвал из Далмации Виталия, приказав ему занять позиции в Венеции, чтобы совместными усилиями отрезать сухопутные сообщения Равенны с Лигурией. Флот блокировал Равенну с моря и не допускал никакого подвоза. Случайное обмеление По задержало в пути суда с хлебом, которые направлялись в Равенну, и все эти запасы достались имперским войскам.

По слухам о трудном положении, в котором оказалась Равенна, франки отправили к Витигесу посольство, а Велизарий, узнав об этом, послал к нему посольство от себя. Витигес принял сначала посольство франков, а потом Велизария. Франки предлагали готам союз против императора на условии совместного владения Италией. Послы Велизария предостерегали готов от союза с франками, напоминая им о событиях близ Тицина. Долго обсуждали старейшины готов свое положение и склонились к решению отказаться от союза с франками и искать соглашения с императором. Посольство франков было отпущено с отказом, и начались сношения с Велизарием. Чтобы стеснить готов, Велизарий через одного подкупленного человека устроил поджог хлебных запасов в Равенне.[278] Урайя, собрав четыре тысячи готов, хотел идти на помощь Витигесу; но Велизарию удалось расстроить его планы. Через верных людей он снесся с Сизигисом, начальником готов, сидевших в местностях Коттийских Альп, и тот изменил национальному делу и принял подданство императора. Вместо Равенны Урайя направился в Альпы, чтобы покарать изменников. Иоанн и Мартин поспешили туда же, взяли несколько укреплений и стали захватывать в плен семейства готов. В войске Урайи было много готов из тех мест. Они оставили строй и поспешили на защиту своих семейств и имущества. Оставшись с малым числом войска, Урайя должен был вернуться в Лигурию.

В это время прибыли к Велизарию уполномоченные для заключения мира римские сенаторы Домник и Максимин. Император предоставлял готам области к северу от реки По и требовал выдачи половины царских сокровищ. Готы принимали эти условия; но Велизарий хотел и надеялся окончить войну с таким же блеском, как и вандальскую, и заявил послам императора, что он не согласен на эти условия и не подпишет мирного договора. Готы стали опасаться обмана и заявили, что согласны на мир только при условии, если договор подпишет Велизарий. Дело затянулось. Между тем в Равенне начался голод. Раздражение, вызванное этим бедствием, обратилось на Витигеса, которого готы считали виновником всех своих неудач. Обаяние, которое произвел на готов Велизарий, подсказало новый выход: предложить Велизарию царство, и Витигес выразил готовность передать ему свой царский венец. Начались переговоры. Велизарий соглашался, но требовал, чтобы его допустили в Равенну, где он будет иметь возможность обсудить дело со старейшинами готов. Так как поведение Велизария вызывало разные неблагоприятные для него толки и у него были зложелатели среди вождей, то он постарался под разными предлогами удалить из армии Бессу, Иоанна, Нарзеса и Аратия с их дружинами. Готским послам он дал клятву в том, что не причинит вреда ни одному готу, и Витигес согласился пустить его в Равенну.

Вступив в город, Велизарий немедленно ввел в его гавань флот с хлебом, разрешил всем готам, имевшим земельные владения на левом берегу По, разойтись по домам и тем уменьшил число готов в городе. Готские командиры из разных мест являлись к Велизарию, считая решенным делом, что он примет царство и власть над готами. Но он стал спешно готовиться к отъезду. Готы сначала не верили, что он их оставит. Когда же это стало вне сомнения, готская знать собралась в Тицине и предложила царский венец Урайе. Тот отказался и указал на Ильдибада. Ильдибад принял власть, но счел нужным напомнить Велизарию об его обещании и отправил к нему посольство. На приеме послы упрекали Велизария, что он предпочитает остаться слугой императора, чем быть царем готов. Окончив свои приготовления, Велизарий уехал и увез с собою Витигеса и Метасвинту, все царские сокровища, детей Ильдибада, которых он задержал в Равенне, и много знатных готов (540 г.).

Приезд полководца, подчинившего Юстиниану другое царство, не сопровождался никакими торжествами в честь победителя.[279] Привезенные им сокровища не были выставлены напоказ народу, их осматривали только чины двора и члены синклита в залах дворца. Витигес получил сан патриция и остался жить в столице. Считая законченным дело завоевания Италии, Юстиниан еще до вступления Велизария в Равенну назначил префектом претория Афанасия, исправлявшего посольство к Витигесу, а начальником финансового управления, логофетом, как стали тогда обозначать этот новый отделенный от префекта претория пост, Александра. Рачительный об интересах фиска, Александр быстро привел в ясность податные списки, стал неукоснительно взыскивать с населения не только подати в полном размере, не принимая в соображение бедствий пережитой войны, но даже и недоимки за время господства готов.[280] Это жесткое отношение к населению Италии вызвало сразу охлаждение того настроения, с которым были встречены освободители от готского ига в начале войны. Несмотря на все строгости взыскания повинностей, денег не хватало для уплаты жалованья солдатам войск, стоявших в Италии, и система реквизиций еще более ухудшала дело. В северных областях Италии оставалось около 12 тысяч войска, но эта армия состояла под начальством 11 командиров, из которых ни один не имел прав главнокомандующего и не пользовался достаточным авторитетом в глазах своих товарищей. Никаких указаний из Константинополя не приходило в Италию. Император был занят другими тяжкими заботами, которые создал царь Хосров своим вторжением в Сирию.

Царь Ильдибад стал собирать силы готов и приводить в зависимость от себя гарнизоны отдельных городов. Виталий, опасаясь быстрого роста его военной силы, выступил против него. Битва произошла близ Тарвизия и окончилась поражением имперских войск. Особенно тяжко пострадали эрулы со своим царем Визандом, который пал в битве. Виталий бежал, и Тарвизий остался в руках Ильдибада. Смелый и решительный Ильдибад поднял настроение готов. Хотя по внушению своей жены, которую оскорбила жена Урайи, он позволил себе убить Урайю, но никто не решился отомстить за этого заслуженного воина, и силы Ильдибада росли. Кроме готов, с ним связали свою судьбу многочисленные дезертиры имперской армии. Вскоре, однако, Ильдибад был убит из личной мести одним из своих оруженосцев, гепидом по национальности. Руги, политически слившиеся с готами в один народ, провозгласили царем после смерти Ильдибада Эрариха. Готы подчинились, хотя Эрарих не внушал им таких надежд, как Ильдибад. Так как положение готов относительно империи было в полной неясности, то Эрарих на собрании войска провел решение отправить к императору посольство и просить его утвердить за готами те права, какие он соглашался предоставить Витигесу. Правление Эрариха продолжалось только пять месяцев. Он был убит, чтобы дать место молодому племяннику Ильдибада Тотиле, который состоял командиром гарнизона в Тавризии. После смерти Ильдибада Тотила вступил в переговоры с вождем Констанцианом, командовавшим в Равенне, и хотел перейти на службу императору. Был уже условлен срок сдачи Тарвизия. Но в это время готы предложили ему царский венец. Он согласился на условии, что Эрарих будет устранен до истечения срока, о котором он сговорился с Констанцианом. Эрарих был убит, и Тотила провозглашен царем (541 г.).

ДЕЛА НА ВОСТОКЕ И ВОЙНА С ХОСРОВОМ

Вечный мир, заключенный Юстинианом с царем Хосровом, не имел своим последствием установление дружественных отношений между издавна враждебными державами. Хосров с завистью следил за успехами Юстиниана на западе, и когда ему стало известно о блестящем окончании войны с вандалами, он отправил в Константинополь посольство и, поздравляя императора с победой, потребовал от него части добычи, которая досталась ему благодаря миру на восточной границе империи. Юстиниан исполнил желание царя и послал ему денежные дары.[281] Изыскивая предлог к нарушению мира, Хосров вмешался в раздоры арабов, разделенных между обеими державами. Аламундар враждовал с Арефой и начал делать вторжения в римские пределы.[282] Предметом спора была пастбищная местность к югу от Пальмиры, носившая латинское имя Страта. Уполномоченными со стороны императора для рассмотрения этого дела были назначены комит царских щедрот Стратегий и дукс Палестины Сумм. Ввиду малого значения Страты, Стратигий соглашался уступить ее Аламундару, но Сумм был другого мнения, и дело затянулось. Хосров принял сторону Аламундара и стал обвинять Юстиниана в нарушении условий мирного договора. В его руках были письма императора к Аламундару, относившиеся, вероятно, к сношениям с ним в 531 году, а также и письмо к гуннам-сабирам, о вторжении их в персидские пределы.[283] Чем и как кончился спор о Страте, об этом не сказал нам Прокопий, отметивший это событие как первый повод к обострению вражды между державами. Другой повод дали дела в Армении.

В той части армянской территории, которая носила название Великой Армении, не было еще в ту пору римского провинциального управления и шли раздоры между представителями туземной знати. Симеон, обласканный милостями императора за сдачу крепости Фарангия Ситте во время войны с персами, вызвал против себя неудовольствие своих соплеменников и был убит сыновьями Пероза, которые бежали затем к персидскому двору и встретили там ласковый прием. Пост убитого Симеона Юстиниан предоставил его племяннику Амазаспу. Против него начал интриговать другой знатный армянин по имени Акакий. Он сделал донос в Константинополь, будто Амазасп находится в сношениях с персами и замышляет сдать им город Феодосиополь (Эрзерум). Император отнесся с доверием к сообщениям Акакия, и с его разрешения Амазасп был убит, и его место в управлении страной занял Акакий.[284] В связи с переменой правителя Юстиниан провел административную реформу в армянских областях. Страна была разделена на четыре провинции. Две прежние армянские провинции с центрами управления в Севастии и Мелитене получили имена Второй и Третьей Армении, причем в пределы Второй были включены некоторые городские округа из соседних провинций. Первую, или Внутреннюю, Армению составляла область, именовавшаяся прежде Великой Арменией, с присоединением к ней приморской полосы с городом Трапезунтом. Опорный пункт римской власти в этой стране, Феодосиополь, получил новые стены, охватившие гораздо более широкое пространство и превратившие старую крепость, воздвигнутую при Феодосии, в акрополь. В разных местах возникли новые укрепления.[285] Новая провинция была предоставлена в управление Акакию со званием проконсула и рангом vir spectabilis. Армянские области за Евфратом и по левым притокам верхнего течения Тигра, находившиеся прежде в управлении туземных сатрапов, составили Четвертую Армению с административным центром в Мартирополе, и правителем этой провинции с титулом презида был назначен армянин Фома, имевший случай доказать свою верность императору. Четыре армянских провинции были соединены попарно с ранговым отношением правителей. Проконсул Первой Армении являлся апелляционной инстанцией для Второй — по всем искам, превышавшим сумму в 500 солидов. Такое же положение имел правитель Третьей Армении для соседней с нею с востока Четвертой. Правитель Третьей Армении, резиденцией которого был город Мелитена на Евфрате, носил новый титул — comes Justinianus и соединял в своих руках высшие функции военной и гражданской власти.[286] Так было реформировано управление армянской территории с целью сблизить эту страну с империей и усилить воздействие римских законов на местное население.[287]

Акакий старался увеличить доходы казны от области, состоявшей в его управлении, и довел их до 400 фунтов золота в год. Против него составился заговор, он был убит, виновные в этом преступлении бежали в крепость Фарангий, и страна была в восстании. Зять императора Ситта проживал со времени заключения мира в столице и занимал пост придворного магистра армии.[288] Юстиниан послал его устроить дела в Армении, и Ситта начал с облегчения податного бремени. Но император воспротивился этому по проискам Адолия, сына Акакия, и Ситте пришлось водворять порядок военной силой. При первой встрече с восставшими он был убит Артабаном, сыном Иоанна Арсакида. Подавление восстания в Армении Юстиниан поручил Бузе, который имел знакомства и связи с местной знатью со времени участия в войне с персами. Свидание между Бузой и предводителем восставших армян окончилось убийством Иоанна Арсакида.

В то время как в римской Армении шли эти замешательства, к Хосрову явилось посольство царя Витигеса с просьбой об участии к бедствиям готов. Хосров обсудил в совете персидской знати просьбы готов и армянских беглецов и решил начать военные действия против империи. Вести о враждебных замыслах царя дошли до Константинополя и вызвали большую тревогу. Юстиниан принял меры к скорейшему окончанию войны с готами и отправил к Хосрову посольство в надежде склонить его к сохранению мира. Но посол императора Анастасий не имел успеха в своих стараниях и был задержан при персидском дворе, так как царь хотел сделать его свидетелем начала войны.

Ранней весной 540 года Хосров во главе большой армии перешел Евфрат неподалеку от крепости Киркезия. Первый город империи, подвергшийся разгрому, был Сура. Предав его огню и разрушив стены, Хосров отпустил к императору его посла. Епископу соседнего города Сергиополя, Кандиду, Хосров предложил выкупить 12 тысяч пленных за 200 фунтов золота. Но таких денег не было в Сергиополе, и Хосров удовлетворился письменным обязательством епископа представить эту сумму через год, а в случае запоздания уплатить вдвое. Так как Велизарий, занимавший пост магистра армии Востока, затянул войну с готами вопреки настоянию императора, то командовавший в Армении Буза получил приказание принять главное начальство над военными силами по всей восточной границе. Во время разгрома Суры он находился неподалеку оттуда в Иераполе (Бельбек).[289] Наличные военные силы, расположенные в гарнизонах пограничных крепостей, были слишком слабы для борьбы с персидской армией. На совещании с представителями города Буза заявил, что будет вести мелкую войну засадами и неожиданными нападениями на персов, и покинул город, уведя с собой лучших воинов из гарнизона.

В ожидании нашествия в Сирию Юстиниан вызвал своего племянника Германа из Африки и отправил в Антиохию. Стены города оказались в весьма жалком положении, и так как ремонт мог потребовать большого времени, то архитекторы отказались приступить к работам ввиду нашествия Хосрова.[290] На совещании с Германом представители города решили откупиться от Хосрова и послали к нему для переговоров епископа Берои (Алеппо) Мегаса, находившегося в ту пору в Антиохии, а Герман уехал в Киликию. Подступив к Иераполю, Хосров потребовал выкупа и, ввиду сильных укреплений города и готовности гарнизона защищать город, удовлетворился двумя тысячами фунтов серебра. Под стенами этого города он дал ответ епископу Мегасу на ходатайство антиохийцев и заявил готовность прекратить поход за тысячу фунтов золота. Мегас поспешил в Антиохию, но застал там другое настроение. Прибывшие в Антиохию уполномоченные для переговоров с Хосровом не давали своего согласия на выкуп. В город вступили войска с Ливана, паника и бегство населения прекратились, и остававшиеся в городе антиохийцы приободрились и выражали готовность постоять за свою родину. Хосров, продолжая свой путь, взял и предал разрушению Берою. Гарнизон этого города, давно не получавший жалованья, перешел на службу к царю и с ним вместе ушел впоследствии в Персию. Епископ Мегас вымолил жизнь и свободу своей пастве, и несчастные люди, потерявшие все свое имущество, разбрелись по другим городам.

Через несколько дней Хосров подступил к Антиохии и потребовал выкупа. Со стен неслись бранные клики и поношения Хосрову, и он приступил к осаде. Самым слабым пунктом укреплений Антиохии было то место, где над городом поднималась гора. Персы заняли высоты и обстреливали защитников, стоявших на стенах. В обороне приняли живое участие горожане, особенно молодежь, привычная к схваткам, какими сопровождалась борьба партий ипподрома. Чтобы дать возможность большему числу защитников вести оборону, на слабом пункте к стене была приделана деревянная пристройка с широким помостом на столбах. Под тяжестью множества людей, явившихся на защиту родного города, помост рухнул. Произошло замешательство, а тот грохот, которым сопровождалось падение лесов, поддерживавших площадку, был понят на соседних башнях как обвал стены. Оборона приостановилась, защитники сошли со стен. Солдаты, считая свое дело проигранным, бросились к своим лошадям и устремились из города, распуская слух, будто поблизости находится главнокомандующий Буза с войсками. Они мчались, топча людей, по узким улицам и поблизости от ворот передавили много народа. Вместе с солдатами бежали также некоторые антиохийцы. Когда оборона прекратилась, персы влезли на стены и спустились в город. Антиохийская молодежь построилась в ряды и с обычным военным кликом: «Юстиниан август, твоя победа» потеснила персов. Но персы скоро оправились, отразили нападение и запели свою победную песнь во славу Хосрова. Долго длилось избиение жителей взятого города. Взойдя на одну из башен, Хосров потребовал к себе уполномоченных императора, высказал им сожаление о бедствиях, постигших город, и винил во всем Юстиниана. Уцелевших от убийства антиохийцев он приказал собрать и вывести из города. Пройдя затем в главный храм города, Хосров взял из него, как военную добычу, огромное количество церковной утвари из драгоценных металлов, а также и великолепные скульптурные украшения храма. Город был предан пламени. По просьбе послов Хосров пощадил храм, давший ему такую большую добычу. В переговорах с уполномоченными он потребовал единовременной уплаты пяти тысяч фунтов золота и затем ежегодной уплаты по 500 фунтов. Уполномоченные приняли эти условия и выдали заложников. Для выработки мирного трактата царь требовал присылки специального посольства в Персию.

Из Антиохии Хосров проехал в гавань города Селевкию, выкупался в море и принес жертву богу Солнца. Вернувшись в Антиохию, он осмотрел предместье Дафну и приказал разрушить храм архангела Михаила, близ которого был убит один знатный перс. По ошибке было подожжено другое здание, и храм уцелел. Затем он выразил уполномоченным желание посетить город Апамею на Оронте и получил от них согласие. Епископ выехал навстречу и пригласил царя посетить город. Со свитой в 200 всадников Хосров въехал в город, осмотрел храм и взял из него все драгоценности. По его желанию были даны конские ристания и, зная, что Юстиниан поддерживает партию венетов, Хосров устроил победу прасинов.[291] На дальнейшем пути Хосров сделал остановку под стенами Эдессы и взял с этого города 200 фунтов золота. В это время прибыл к нему гонец с письмом от императора. Юстиниан соглашался на требования царя, заявленные им в Антиохии. Хосров отпустил заложников и тем не менее взял выкуп с города Константины и сделал остановку под стенами Дары. За время после заключения мира Юстиниан значительно усилил укрепления этой пограничной твердыни. Стены были двойные и внутренние имели 30 футов высоты. По условиям грунта подкоп был возможен только с южной стороны, и здесь был вырыт глубокий ров, наполнявшийся водой из реки.[292] Персы попробовали сделать подкоп; но искусный инженер Феодор, находившийся в Даре, выследил направление работ и на пространстве между двух стен крепости провел мину, в которую попали работавшие в подкопе. После этой неудачной попытки Хосров покинул пределы империи, взяв с Дары тысячу фунтов серебра.[293] Враждебные действия Хосрова против Дары, после того как он получил письмо императора и отпустил заложников, были приняты в Константинополе как нарушение состоявшегося соглашения, и Юстиниан не отправил к нему послов для выработки условий мирного договора, считая себя свободным от всяких обязательств.

Антиохийские пленники, приведенные царем в Персию, были взысканы особыми милостями. Хосров построил для них город неподалеку от столицы и предоставил им право жить по греческим нравам и обычаям. В городе был сооружен ипподром и другие общественные здания, какие были в греческих городах, и в знак особой милости царь подчинил эту новую Антиохию непосредственно своей власти.

Велизарий прибыл в Константинополь уже после гибели Антиохии и, проведя зиму в столице, отправился ранней весной на Восток, чтобы вступить в исполнение обязанностей магистра армии Востока. Вместе с ним отправились на Восток все пленные готы, прибывшие в Константинополь. Сборный пункт для войск был назначен в Даре. Лазутчики, которых он послал в Персию, принесли известие, что Хосров выступил с войсками на север по слуху о нашествии гуннов. Обсудив дело на военном совете, Велизарий решил предпринять вторжение в персидские пределы. На первой остановке, на полпути от Нисибина, передовой отряд Велизария подвергся нападению из этой крепости и потерял знамя своего вождя. Готы отогнали персов и преследовали их до самых стен крепости. Не покушаясь на этот сильно укрепленный город, Велизарий продолжал свой путь и сделал попытку захватить Сисавр, отстоявший в двух днях пути от Дары. Персидский гарнизон в 800 человек под начальством храброго вождя Блесхана отбил нападение, и Велизарий решил взять этот город осадой. Чтобы не задерживать всей армии под стенами Сисавра, он отправил Арефу на грабеж персидских областей за Тигром, прибавив к арабам 1200 человек имперской армии под начальством двух вождей, своих соратников по военным действиям в Италии.

Награбив большую добычу, Арефа распустил ложный слух о приближении персидской армии и, не желая делиться добычей, отступил в другом направлении. Имперский отряд он вывел на реку Аборру к крепости Феодосиополю, а сам ушел в свои пустыни. Велизарий не получал никаких известий от Арефы и боялся за судьбу отряда. Между тем страшная жара вызвала повальную лихорадку в его лагере. В осажденном Сисавре начался голод, и персидский гарнизон сдался. Велизарий разрушил и сравнял с землей укрепления Сисавра и, не продолжая дальше похода, отступил в Дару с целым транспортом больных.[294] Сдавшиеся персы с вождем своим Блесханом были отосланы в Константинополь, а затем в Италию, где Блесхан скоро имел случай отличиться на службе императору.[295] На зиму Велизарий уехал в Константинополь.

Гораздо успешнее были в тот год действия Хосрова. По договору вечного мира Лазика осталась за империей, и персы вывели свои гарнизоны из крепостей Сканды и Сарапания. Уже первый представитель римской власти в стране сумел восстановить лазов против империи своими поборами и жестоким обращением с ними. То был некто Петр, родом из персидской провинции Арзанены, попавший в детстве в рабы к Юстину во время войны с персами при Анастасии. Юстин полюбил смышленого мальчика, дал ему образование и сделал своим секретарем, а позднее назначил в Лазику. Его сменил Иоанн Тциба. По его мысли была сооружена в южной части Лазики, поблизости от моря, крепость Петра, чтобы служить опорным пунктом римской власти в стране.[296] Хороший воин, но человек корыстный, Иоанн установил монополию на хлеб, соль и другие продукты, которыми вели торговлю с лазами купцы в обмен на рабов, кожи и другие сырые продукты. Взяв дело продажи в свои руки, он по своему произволу устанавливал цены, наживался сам и своим образом действий восстанавливал лазов против римской власти.[297] Долго терпели лазы его вымогательства и, наконец, решили освободиться от власти императора и просить защиты у Хосрова. Царь дал им ответ, что не уступит их императору против их воли (540 г.). Не оглашая своего решения и поделившись планом действий лишь с ближайшими сановниками своего двора, Хосров снарядил армию и выступил на север, распустив слух о вторжении гуннов. Когда он достиг Лазики, к нему явился царь Губаз и приветствовал его как своего повелителя.[298] Персидские войска двинулись к Петре и обложили город. Сначала гарнизон храбро отбивался, но когда Иоанн умер от раны, персам удалось сделать подкоп под одну башню. Заложив деревом места, откуда был выбран камень, персы подожгли дерево и вызвали тем обвал башни. Гарнизон и жители сдались на условии личной безопасности и сохранения имущества. Чтобы использовать этот успех, Хосров послал отряд своего войска взять два других опорных пункта империи на восточном побережье Черного моря, Севастополь и Питиунт, в которых стояли римские гарнизоны. Командиры обоих фортов, не чувствуя себя в силах оказать сопротивление, подожгли дома, разрушили стены и бежали морем в Трапезунт.[299] Оставив в Петре гарнизон отборных солдат и искусных мастеров для усиления ее оборонительных средств, Хосров покинул Лазику.[300]

На следующую весну Хосров опять собрался в поход на империю. Епископ Сергиополя не исполнил своего обязательства и не уплатил денег за пленных жителей Суры. Хосров не удовольствовался выдачей всех церковных сосудов, удержал при себе епископа и намеревался сначала взять город силой, но оставил это намерение и направился дальше.[301] Имперские войска, распределенные в гарнизонах по разным укреплениям, не помышляли о возможности сопротивления персидской армии и отсиживались за стенами. Буза, Юст, сын Германа, и некоторые другие вожди собрались в Иераполе. Юстиниан, получив известие о вторжении Хосрова, отправил на Восток Велизария. Спешно отправившись на лошадях государственной почты, Велизарий прибыл в город Европ, близ Евфрата, и приказал явиться туда всем командирам с их наличными силами. Хосров остановил свою армию и отправил к Велизарию Вардана с запросом, почему император не шлет к нему послов для выработки условий мирного договора. Хотя Велизарий не привел с собою никаких войск, но он сумел принять посла среди такой внушительной и грозной военной обстановки, что тот посоветовал Хосрову не вступать в сражение на римской территории. Хосров направился назад к Евфрату и, переправив свою армию по наводному мосту на левый берег реки, известил Велизария о своем отступлении, прося его содействия в том, чтобы император прислал уполномоченных для заключения мира. Велизарий принимал для вида угрожающее положение, сам перешел через Евфрат и просил царя не позволять своим войскам грабить римские области.[302] Хосров потребовал выдачи заложников в обеспечение прибытия послов, и Велизарий, дойдя до Эдессы, отправил к нему Иоанна, сына Василия, того представителя эдесской знати, который был выдан заложником царю Каваду в 506 году.[303] Раньше чем был выдан заложник, Хосров подошел со своими войсками к крепости Каллинику. Как раз в это время там шел ремонт стены и часть ее была разобрана. Гарнизон и жители укрылись в соседних укреплениях, а в Каллиник сбежалось окрестное сельское население. Хосров сравнял с землей укрепления Каллиника, взял в плен и увел в Персию всех сбежавшихся туда людей.[304]

В этот год Константинополь постигло страшное несчастье: занесенная с юга чума со страшной силой свирепствовала в городе в течение нескольких месяцев. Промышленная и торговая жизнь остановилась, люди умирали десятками тысяч в день, и оставшиеся в живых едва поспевали освобождаться от мертвых. Чума не щадила никого, заболел и сам император и был долго в опасном положении. В столице пошли речи о его преемнике. Императрица была лицом наиболее заинтересованным в предстоящей катастрофе и приняла свои меры. Весть о смертельной опасности императора дошла до армии, и некоторые вожди заявили, что в выборе преемника Юстиниану армия скажет свое слово и не даст решить этого дела населению столицы. Но болезнь императора приняла благоприятное течение, и он стал поправляться. Пошли взаимные доносы между людьми высокого положения, скомпрометировавшими себя за время болезни императора. Феодора вызвала в столицу вождей из армии. Петр и Иоанн Фага обвиняли Велизария и Бузу. Феодора заточила Бузу в тюрьму в своем дворце, где он пробыл два года и четыре месяца. Велизарий, который, по словам Прокопия, был ни в чем не повинен, потерял, по настоянию императрицы, свой пост магистра армии Востока. Этот пост был предоставлен Мартину, а личная дружина Велизария была отнята от него и разделена между придворными сановниками. Красовавшийся прежде в столице в блистательном окружении храбрецов, составлявших его личную дружину, из всех племен, служивших под знаменами императора, Велизарий попал в положение опального. Из его огромного состояния три тысячи фунтов золота были конфискованы, остальное предоставлено его жене Антонине, с которой он в ту пору был в раздоре. Через некоторое время Велизарий был прощен и получил пост начальника императорских конюшен. В военных делах на Востоке он больше не принимал участия.[305]

В 543 году чума приблизилась к персидским пределам, и Хосров переехал в Адарбиган (Адзербейджан) и проживал в городе Гензаке, где было центральное святилище огня, главная святыня персидской религии. Он ожидал прибытия послов от императора для выработки условий мирного договора. Исправление посольства было поручено Констанциану и Сергию, адвокатам по профессии. Но Констанциан захворал в пути, и послы не явились. Так как чума начала угрожать Адарбигану, то Хосров переехал в Ассирию. Начальник персидских войск в Армении, Набед, отправил к Валериану, магистру армии в Армении, епископа Ендубия с запросом о причинах задержки посольства. От сопровождавших Ендубия лиц Валериан получил сведения о тех затруднениях, которые переживал Хосров в то время: в Персии свирепствовала чума, и один из сыновей Хосрова восстал против отца. В константинопольском дворе явилась мысль воспользоваться этими затруднениями для набега в персидскую Армению.

Получив приказание из Константинополя, Валериан быстро снарядил набег. Из войск восточной армии в Армению перешли вожди Мартин и Ильдигер со значительными силами. Целью похода был главный город персидской Армении Двин, центр торгового обмена, куда сходились караваны со всего персидского царства и Дальнего Востока. План военных действий не был заранее обдуман. Рассчитывая на большую добычу в Двине, вожди не задерживались по пути, а ложные слухи о бегстве Набеда увеличили их смелость. Между тем Набед стянул свои силы в город Англон, в 120 стадиях (ок. 25 верст) к западу от Двина в предгорьях Арарата, и там поджидал врага. Неожиданным нападением на противника Набед вызвал панику и причинил страшный разгром имперской армии. Римляне загоняли коней, бросали оружие, попадали в горные трущобы и пропасти, и смелый набег окончился тяжким и позорным поражением. Во время бегства погиб Адолий, сын Акакия. Потери имперской армии были весьма значительны, и более других пострадали эрулы, выдержавшие первый натиск персов.[306]

Так прошел еще один год войны на восточной границе. Юстиниан не отправлял посольства для переговоров о мире. Весною следующего года (544) Хосров подступил с большими силами к Эдессе. По всему Востоку было широко распространено сказание, что сам Иисус Христос обещал царю Авгару быть хранителем этого города. Прокопий приписывает Хосрову угрозу разрушить Эдессу и превратить ее место в пастбище для овец. Мартин, заменивший Велизария в командовании восточной армией, стоял в Эдессе с войсками, но его силы не были достаточны для открытой войны в поле, и он отсиживался за стенами. В первый же день, когда персы подошли к городу, была стычка с гуннами, которые пытались отбить стада овец, находившиеся под охраной городских укреплений. Затем в течение нескольких дней велись переговоры с представителями города о выкупе. Но так как уполномоченный царя требовал выдачи всех денежных средств, какие имел город, а город предлагал такую же сумму, какая была уплачена три года назад, то переговоры оказались бесплодными. На восьмой день персы начали насыпать большой холм, укрепив его на деревянных срубах. Сначала римляне делали вылазки и мешали рабочим; но вскоре персы так усилили охрану, что вылазки стали невозможны. Холм рос, жители Эдессы надстраивали стену против холма, но холм становился все выше и грознее. Против огненосных снарядов персы тоже имели свои приспособления, отражавшие опасность для их осадных сооружений.

Римские инженеры нашли способ противодействовать персам. Подкопав мину из города под самую середину холма, они подожгли снизу деревянные части сооружения. Огонь долго не выходил наружу, но скоро стал исходить из-под земли страшный дым, который поднимался такими клубами, что был виден в далеком городе Каррах. Грандиозное сооружение было испорчено изнутри. Попытка взять приступом город была отбита. Хотя в это время прибыл в лагерь Хосрова посланный от императора Рекинарий, но царь, отпустив его в Эдессу, повторил попытку взять город приступом. Когда войска и жители города отбились и на этот раз, возобновлены были переговоры, и Хосров, получив 500 фунтов золота, выдал городу хартию с ручательством не причинять на будущее время никаких обид городу, и направился в свое царство.

Только уже в 545 году прибыли от императора в персидскую столицу послы Констанциан и Сергий. Хосров согласился заключить перемирие сроком на пять лет и отложил выработку условий прочного мира до обмена посольствами, которые помогут выяснить взаимные отношения держав. Он был в ту пору болен и просил прислать ему знаменитого врача по имени Трибун, услугами которого он пользовался уже раньше. Юстиниан немедленно отправил врача и послал две тысячи фунтов золота (545 г.). Трибун пробыл у Хосрова целый год. Щедро одарив его на прощание, Хосров предложил ему просить, что захочет, и тот попросил освободить некоторых пленных. Хосров отпустил с ним без выкупа три тысячи человек.[307]

Когда перемирие было заключено и вошло в силу, разразилась ожесточенная война между арабами. Аламундар захватил одного из сыновей Арефы и принес его в жертву богине Узза (Прокопий переименовывает ее в Афродиту). Арефа, собрав свои силы, напал на персидских арабов, нанес им тяжкое поражение и во время преследования причинил им большие потери. Это междоусобное кровопролитие обошлось без вмешательства великих держав.

Вскоре после заключения перемирия Хосров снарядил посольство в Константинополь. Его исправлял представитель высшей знати, которому Прокопий дает имя Издигуна.[308] Посол собрался в путь в сопровождении жены и дочерей, со свитой в 500 человек. Комендант Дары Георгий получил от одного персидского шпиона, римлянина по происхождению, сведение, будто персы замышляют захватить Дару, когда туда вступит посол со своей большой свитой. Георгий отказался пустить в город более 20 человек свиты, несмотря на протест Издигуны, и злой умысел был предупрежден.

В Константинополе Издигуна пробыл почти целый год и удостоился со стороны императора самого милостивого внимания. Вопреки этикету, император приглашал к царскому столу не только посла, но и его переводчика. Щедрые подарки посольству и расходы по приему посла превзошли тысячу фунтов золота, что вызывало зложелательные толки в обществе, нашедшие себе отклик в сочинении Прокопия.[309] Никаких положительных результатов в смысле соглашения относительно спорных вопросов за время пребывания Издигуны в Константинополе достигнуто не было.

ДЕЛА В АФРИКЕ

Юстиниан, после первых вестей о победах Велизария, считал всю Африку провинцией империи, но в действительности власть императора была восстановлена только в восточной части вандальского царства и на островах. На всем пространстве Мавритании, делившейся некогда на три провинции, были заняты только два пункта, Цезарея и Септем. Зависимость от империи мавров имела весьма условный характер, и это подвижное и неустойчивое племя могла сдерживать только военная угроза. Вандалы за время своего господства в стране несли охрану сами, освободив от военной службы туземное население. Теперь эта обязанность падала на оккупационную армию. Охрана была тем более затруднительна, что вандалы вначале своего владычества срыли стены крепостей в обеспечение покорности туземного населения. Велизарий не успел еще уехать из Карфагена, как из пограничных местностей пришли вести о бесчинствах мавров, которые поднялись по слуху об отъезде Велизария и начали обычное дело грабежа и разбоя среди соседнего земледельческого населения. Велизарий не изменил своего решения, но оставил Соломону, которому передал свои полномочия в Африке, значительную часть своей дружины. Слабые числом отряды, стоявшие в пограничных местностях, были истреблены. Один из вождей, Айган, пал в бою, другой, Руфин, был взят в плен, и царь Мадисиниса увез его отрубленную голову в свою ставку. Соломон старался сначала воздействовать на мавров напоминанием о союзе, который они заключили с империей, но этот путь не привел ни к каким результатам. Тогда он предпринял поход со всеми наличными силами, и ему удалось разгромить насильников и выгнать их из пределов провинции. Но лишь только он вернулся в Карфаген, как мавры повторили свое нашествие в Бизацену с еще большими силами. Во втором походе Соломон проник в горные местности, которым Прокопий дает имя Бургáон, и одержал блестящую победу. Добрые отношения к империи сохранял из маврских царей, соседивших с Бизаценой, лишь один, Антала. Остальные бежали в Нумидию, где в горах Авреса сидел могущественный царь Яуда. В следующем году Соломону пришлось иметь дело с его нашествием в земли, лежавшие к северу от Авреса. Военные действия были успешны, мавры были оттеснены в горы, и имперские войска овладели лагерем Яуды и одной горной крепостью. Солдатам досталось в добычу много женщин и детей мавров.

Успешные действия Соломона против мавров утвердили власть императора в Африке, но в эту пору в армии назревал весьма опасный кризис. — Солдаты переженились на женах вандалов, погибших во время войны.[310] По общему распоряжению из Константинополя земли вандалов должны были отойти в казну, как и богатые имущества арианской церкви, потерявшей теперь право на самое существование. Но солдаты не хотели поступаться правами своих жен и требовали предоставления в их владение земель, принадлежавших первым мужьям их жен. Соломон смотрел на дело иначе, и в армии началось брожение, осложнившееся также и на почве религиозных отношений. В армии было более тысячи ариан, так как арианство было национальным исповеданием готов, живших в империи, и до разгрома вандалов законы о еретиках не простирались на ариан по соглашению с Теодорихом в 525 году. Арианские священники вандалов постарались использовать это положение, и число недовольных росло. Сюда присоединилось еще одно обстоятельство. — Из тех пяти тысяч вандалов, которых увез с собою Велизарий, 400 человек, доехав до Лесбоса, овладели судном, на котором их везли, и направились на родину. Знакомые с морем, они благополучно вернулись в Африку, высадились в одном из портов побережья, прошли в горы Авреса и заняли там самостоятельное положение, поддерживая старые связи как со своими соплеменниками, так и с маврами. Мятежные солдаты вступили с ними в сношения.

Весною 536 года в Карфагене составился заговор на жизнь Соломона. Решено было убить его в первый день Пасхи. Но ни в первый, ни во второй день этого не удалось сделать. Заговорщики рассорились между собой, и часть их бежала из города и стала жить грабежом окрестных мест. Старания Соломона успокоить волнение не имели успеха, и на пятый день пасхальной недели мятежные солдаты собрались огромной толпой в цирке и подняли бунт против Соломона и других вождей. Соломон послал к ним одного из своих офицеров, каппадокийца Феодора, поручив ему воздействовать на них добрым словом. Но мятежники не вняли его речам, провозгласили своим командиром и двинулись на дворец, чтобы покончить с Соломоном. Удерживавший их начальник дворцовой стражи был убит. Соломон скрылся в дворцовой церкви. Солдаты стали грабить дома богатых граждан, а к вечеру перепились. В ночной темноте Соломон вышел из убежища, повидался со своим невольным заместителем, и тот устроил ему возможность бежать из города на корабле. Из порта Массуи Соломон отправил сопровождавшего его вождя Мартина к командовавшему в Нумидии Валериану, чтобы поставить его в известность о том, что произошло в Карфагене, а сам вместе с Прокопием, описавшим впоследствии эти события, уехал в Сиракузы. В ту пору там находился Велизарий, ожидавший приказа перейти в Италию и начать войну с готами.

Бунтовщики, ограбив Карфаген, предпочли выйти из города, направились в Буллу-Регию и организовали там свои силы, находясь в сношениях с вандалами. Начальство над собой они предоставили Стотце, одному из оруженосцев Мартина.[311] Кроме присоединившихся к мятежникам вандалов их силы увеличили беглые рабы и колоны, и у Стотцы скоро оказалось войско в 8 тысяч человек. С этими силами он надеялся изгнать из Африки всех вождей, верных присяге, и завладеть страной на тех правах, на каких держали ее в своей власти вандалы. Сорганизовав свое войско, Стотца подступил к Карфагену и потребовал у Феодора сдачи города. Феодор ответил через посланного, что он держит город от имени императора. Посол Феодора был убит, и Стотца стал готовиться взять город приступом.

Накануне того дня, когда был назначен приступ, ночью прибыл в Карфаген Велизарий. Он привез с собой только сто человек своих дружинников, но его популярность и щедрая раздача денег собрали вокруг него две тысячи человек войска. Весть о прибытии Велизария вызвала панику в лагере Стотцы и началось бегство. Стотца предпочел отступить. Велизарий выступил во главе своего отряда и близ города Мембресы, в 350 стадиях от Карфагена, нагнал отступавших мятежников. Обе стороны построились для битвы. Но так как ветер гнал во фронт Стотцы тучи пыли, то он начал перестраивать свое боевое расположение. Велизарий воспользовался замешательством в рядах противника, ударил на него всей своей силой, и войско Стотцы не выдержало натиска и обратилось в бегство. Лагерь мятежников достался победителям, и Велизарий отдал его на разграбление своим солдатам. Стотца бежал в Нумидию, а Велизарий вернулся в Карфаген и, поручив охрану города Феодору и зятю своей жены Ильдигеру, уехал в Сиракузы к ожидавшей его армии.

В Нумидии Стотца скоро поправил свои дела. Командовавший там Марцелл, узнав о бегстве Стотцы, надеялся захватить его и повел против него все свои силы. Когда противники сошлись, Стотца, выставлявший себя защитником интересов солдат, которые к тому же давно не получали жалованья, своим смелым обращением к войскам Марцелла достиг того, что они перешли на его сторону. Марцелл и другие вожди искали спасения в церкви города Газофил. Стотца дал им ручательство сохранить жизнь, но не сдержал слова и предал их казни.[312]

Когда известия об этих тяжких событиях пришли в Константинополь, император послал в Африку Германа, своего племянника, имевшего уже военный опыт. Вместе с ним прибыли римские сенаторы Симмах и Домник, из которых первый должен был занять пост префекта претория Африки и казначея армии, а второй — принять начальство над пехотой, пост, ставший вакантным за смертью Иоанна. Проверив списки солдат, находившихся в Африке, Герман нашел, что верность императору сохранила только одна треть общего числа, остальные были у Стотцы. Он поспешил выдать запоздавшее жалованье, располагал к себе всех ласковых обращением и выставлял на вид, что он прислан императором со специальным поручением позаботиться о солдатах и удовлетворить их справедливые претензии. Когда слух об этом распространился, в Карфаген стали являться дезертиры, и Герман платил всем жалованье, не взыскивая за прежние проступки. Такой образ его действий скоро сказался на войске Стотцы. Многие покидали своего вождя и возвращались на службу императору. Тем не менее, Стотца двинулся со своих стоянок к Карфагену и стал лагерем на берегу моря в 35 стадиях (ок. 7 верст) от города. Он не решился, однако, принять битву, когда против него выступил Герман, и спешно отступил в свой лагерь близ города Scalae veteres.[313] Здесь к нему присоединилось много мавров, которые обещали ему оказать поддержку. Герман последовал за отступавшим противником и вступил в сношения с маврами, переманивая их деньгами на свою сторону. Противники сошлись, и войска выстроились на правильную битву. Бой был конный. Когда противники перемешались, было трудно отличить своих от чужих, так как все имели одинаковое вооружение и те же приемы боя имперской армии. Только пароль позволял кое-как разбираться. Победа стала склоняться на дорогу Германа. Стотца рассчитывал на помощь мавров, не принимавших сначала участия в битве; но когда он хотел их вызвать, то оказалось, что мавры присоединились к строю его противников. Стотца бежал. Его лагерь достался победителям, и Герман отдал его в добычу солдатам. Большая часть воинов Стотцы сдалась Герману. Он поступал с ними так же, как раньше с их товарищами: принял их под свои знамена, не взыскивая за измену. Вандалы остались верны Стотце и бежали с ним. Стотца нашел приют у одного царя в Мавритании, женился на его дочери и в течение нескольких лет не причинял никаких затруднений правительству.

Герман пробыл во главе управления Африки три года. Настроение армии осталось по-прежнему ненадежным, и только благодаря большой бдительности ему удалось предупредить мятежное движение в карфагенском гарнизоне, которое готово было разыграться в таком же роде, как и раньше.[314] Тревоги, вызванные в 539 году Хосровом, побудили Юстиниана отозвать Германа в Константинополь и отправить в Антиохию. Его преемником в управлении Африкой был Соломон.[315] Он привез с собою новые военные силы и старался улучшить дух армии тем, что отсылал в Константинополь всех ненадежных людей, а также и вандальских вдов, которые являлись весьма опасным элементом для настроения солдат. Соломон приступил к организации охраны границы, занялся возведением стен в пограничных укреплениях в обеспечение населения от нашествий мавров. Самым могущественным царем был Яуда в южных областях Нумидии. Командиром охраны в тех местах был Гонтарид.[316] Яуда разбил его и загнал в крепость Абигу. Мавры испортили ирригационные сооружения и затопили всю местность. Соломон поспешил на выручку Гонтариду, оттеснил мавров в горы Авреса, захватил несколько укреплений и обеспечил за империей всю страну к северу от Авреса. Устроив дела в Нумидии, Соломон занялся определением отношений к империи западной части африканского побережья, Мавритании. С правившими в этой области маврскими царями были заключены союзы, и в течение нескольких лет держались мирные отношения.

Благополучное управление Соломона закончилось тяжкой катастрофой. Во внимание к заслугам Соломона Юстиниан взыскал милостями его племянников, сыновей его брата Вакха. Один, по имени Кир, был назначен правителем Пентаполя, другой, Сергий, — Триполиса (543 г.).[317] Поблизости от города Великий Лептис жило племя левкаты. Большой ордой подошли левкаты к городу для получения обычных подарков и скрепления союза. Сергий, по совету Пуденция, не пустил их в город и пригласил на совещание 80 старейшин. Объяснения по поводу повреждения посевов солдатами гарнизона приняли резкий характер, и когда Сергий хотел удалиться, один из старейшин взял его за плечо. Стоявший подле Сергия оруженосец увидел в этом насилие и заколол виновного. Это послужило сигналом к избиению приглашенных на совещание старейшин, и из 80 спасся только один. Когда в лагере узнали о предательском убийстве старейшин, левкаты осадили Лептис. Сергий и Пуденций выступили против них со всеми наличными силами, разбили нападавших и овладели их лагерем. Пуденций увлекся преследованием и был убит.[318]

Обиженные левкаты нашли союзника в лице Анталы, который поддерживал доселе добрые отношения с представителями римской власти, и наводнили Бизацену. Соломон, собрав все свои силы и союзных мавров, выступил против них, и противники сошлись близ города Тевесте (н. Тебесса) в шести днях пути от Карфагена.[319] Соломон не терял надежды покончить дело миром; но мавры отказались от переговоров, выставляя клятвопреступное дело Сергия, и, чувствуя свое численное превосходство, предпочли решить спор оружием. Битва была неудачна для римлян, и покинутый бежавшими войсками Соломон был убит.[320] Военные действия мавров получили теперь еще более решительный характер, и их поддержал Стотца, явившийся на помощь с вандалами и сохранившими ему верность дезертирами.

Пост Соломона Юстиниан предоставил Сергию, человеку еще очень молодому, который не успел заявить себя никакими делами, кроме предательского убийства в Триполисе. Царь Антала в письме к императору выразил свое удивление по поводу этого назначения и просил выбрать более достойного человека; но Сергий остался на своем посту. Мавры и дезертиры Стотцы бесчинствовали в Бизацене и едва не захватили города Адрумета. Неуспешность военных действий побудила Юстиниана разделить командование между двумя лицами, и он прислал в Африку Ареобинда. То был член высшей знати, муж Проекты, племянницы императора, дочери сестры его Вигилянции. Вместе с Ареобиндом прибыли армянские отряды под начальством Артабана и Иоанна, сыновей Иоанна Арсакида, недавно перешедших на службу империи от персов.[321] Ареобинд должен был взять на себя войну с маврами в Бизацене, а Сергий — в Нумидии. Совершенно неопытный в военном деле Ареобинд, получив известие, что близ города Сикка Венерия (Эль-Кеф) стоят лагерем Антала и Стотца, выслал против них небольшой отряд под командой Иоанна,[322] сына Сисинниола, и просил Сергия, находившегося в Нумидии, оказать ему поддержу. Сергий не обратил внимания на эту просьбу, и Иоанн со своим незначительным отрядом встретился с большими силами врагов. Между Иоанном и Стотцой была смертельная личная вражда, и враги, завидев один другого, устремились навстречу. Предстояло единоборство, но Иоанн на скаку пустил стрелу и нанес противнику смертельную рану. Стотца свалился с коня; его солдаты и мавры бросились на римлян и рассеяли их. Во время бегства Иоанн упал с коня, настигавшие враги схватили его в момент, когда он хотел вскочить на коня, и убили. Стотца получил эту радостную для него весть раньше, чем испустил дух. Его дезертиры выбрали себе начальником некоего Иоанна и продолжали поход с Анталой (545 г.).

Когда в Константинополь пришли жалобы на поведение Сергия, Юстиниан отозвал его и послал в Италию, предоставив Африку в единоличное управление Ареобинда. Два месяца спустя после отъезда Сергия, в Карфагене произошло кровавое событие, стоившее жизни Ареобинду и отдавшее власть в стране мятежнику. Виновником нового покушения на Африку был Гонтарид, один из вождей имперской армии, командовавший тогда в Нумидии. Он вступил в сношения с царями мавров: Анталой, Яудой и Куциной, а также с дезертирами Иоанна и побудил мавров предпринять поход против Карфагена. Узнав о приближении враждебных полчищ, Ареобинд, ничего не подозревая о злых замыслах Гонтарида, поручил ему начальство над войсками и защиту Карфагена. Выступив из города во главе войск, Гонтарид поддерживал сношения с Анталой и предложил ему поделить власть в Африке. Он обещал выдать ему половину состояния Ареобинда, область Бизацену и откомандировать под его начальство 1500 солдат имперской армии, а сам брал себе Карфаген и остальную часть Африки с царским титулом. Соглашение состоялось. Когда враги стояли в лагере близ Децима, римские войска в одной стычке разбили мавров. Гонтарид прекратил сражение, делая вид, что его цель — сберечь силы для охраны города. Между тем, Ареобинду удалось переманить царя Куцину на свою сторону и посеять раздор между врагами. Гонтарид, измены которого не подозревал Ареобинд, сумел предупредить последствия этого успеха и, по соглашению с Анталою, надеялся вызвать Ареобинда за стены города, чтобы не брать на себя убийства. Но Ареобинд не вышел из города. Между тем предательские замыслы Гонтарида огласились. Тогда он поднял открытый бунт. Ареобинд искал спасения в церкви. Гонтарид занял дворец и, вступив в сношения с епископом Репаратом, дал через него клятву святым крещением в том, что сохранит жизнь Ареобинду. Но он не сдержал своей клятвы, убил Ареобинда и отослал его голову Антале (март 546 г.). Карфаген был в руках изменника. Многие вожди, и в том числе Артабан, признали его власть и оказали ему поддержку. Своих обещаний, данных Антале, Гонтарид не исполнил, и тот перешел опять на сторону императора и вступил в сношения с начальником гарнизонов в Нумидии Марценцием, не примкнувшим к Гонтариду.

На помощь Гонтариду явились дезертиры Стотцы со своим новым вождем Иоанном, в числе тысячи человек, из которых 500 были римские солдаты, 80 гуннов и остальные — вандалы.[323] Дело Гонтарида было непрочно. На 36-й день после переворота он был предательски убит Артабаном, и в Карфагене была восстановлена власть императора. Вместе с Гонтаридом погибли все наиболее видные его помощники. Иоанн, вождь дезертиров, нашел убежище в церкви. Артабан дал ему и его воинам ручательство личной безопасности и отослал их в Константинополь. Император вознаградил убийцу Гонтарида назначением магистром армии Африки, но он недолго пробыл на этом посту, имея свои виды. Он рассчитывал жениться на вдове Ареобинда и вступить в родство с домом императора, и был отозван в столицу.[324] Его заменил Иоанн, по прозвищу Троглита.[325] То был заслуженный военный человек, участвовавший в первой кампании Велизария в Африке и действовавший затем на восточной границе. На своем посту он оставался до смерти (около 560 года). За время своей деятельности в Африке Иоанн много потрудился в кровавой борьбе с маврами, и его победы описал африканский поэт Корипп в большой поэме «Иоаннида». Он привлек на свою сторону царя Куцину и с его помощью справился с Анталой, а также и Яудой. Поражения, нанесенные им маврам, были так решительны, что с тех пор, по словам Прокопия, «мавры были покорны, как рабы».[326] Но после его смерти мавры поднялись опять. Новый магистр армии, Иоанн Рогатин, лишил царя Куцину полагавшихся ему денежных даров и устроил предательское убийство заслуженного союзника империи. Сыновья Куцины отомстили за смерть отца вторжением в соседние области и грабежом мирного населения. Юстиниан послал в Африку своего племянника Маркиана, которому удалось, по свидетельству Малалы, отразить нашествие и смирить восставших.[327]

В таких тревогах шла жизнь римской Африки под скипетром императора. Одновременно с кровавой борьбой с варварами шла созидательная работа на пользу населения. Многие города, в ознаменование щедрот императора, возводившего в них стены и общественные сооружения, получили его имя в дополнение к старому. Так, Карфаген, Адрумет, Капса стали называться Carthago Justiniana, Adrumetum Justiniana, Capsa Justiniana. Незначительный приморский городок Капут-Вада, место высадки Велизария, превратился в большой и благоустроенный город, получивший имя Юстинианополя.[328] По свидетельству Евагрия, Юстиниан отстроил в Африке 150 городов.[329] Много точных сведений о сооружениях Юстиниана в Африке дает Прокопий в своем сочинении «О постройках».[330] Если тот же Прокопий в «Тайной истории» представляет дело так, что Африка обезлюдела от восстановления в ней власти императора, который видел в этой богатой стране лишь источник доходов, то современное изучение археологических памятников, которое ведут французские ученые со времени подчинения Франции части римской Африки, дает огромный материал в опровержение зложелательных слов Прокопия. Множество фортов и укреплений, уцелевших под занесшим их песком во время арабского господства, является свидетельством о живых заботах правительства на благо населения и процветание культуры и промысла.[331] Средиземное море, вновь ставшее при Юстиниане римским озером, давало огромные ресурсы для привычного к мореплаванию населения африканского побережья.

Большую тревогу в жизнь африканских римлян внесло восстановление имущественных прав туземцев на земли, отнятые от них некогда вандалами. В некоторое ограждение числа возможных исков, Юстиниан ограничил права заинтересованных лиц третьим поколением и не дозволял идти дальше вглубь прошлого. По хозяйственным условиям, давно сложившимся в Африке задолго до появления в ней вандалов, преобладало крупное землевладение и большинство землевладельцев находилось в крепостной зависимости от собственников земли. Тот перелом в жизни страны, который произвело появление освободительной армии Велизария, вызвал бегство колонов от родного тягла и освобождение от старых уз. Многие сумели устроиться как свободные люди, искали других профессий, вступили в клир. Как частные лица, так и церкви, имевшие земельные владения, ревностно разыскивали беглых и возбуждали иски о возвращении их в прежнее состояние. При всем своем интересе к успехам земледелия, обеспечивавшего исправное поступление податей, Юстиниан стал в этом вопросе на сторону свободы. В двух указах, от 552 и 558 годов, он ограничивал право земледельца искать своих беглых колонов временем утверждения римской власти, отрицая его для предшествующей поры, и все те, кто вышли из крепостного состояния до появления армии Велизария в Африке, не подлежали возвращению под прежнее тягло.[332] В вопросе о правах потомства от смешанных браков между человеком несвободным и свободной женщиной он сделал уступку в пользу землевладельцев и, признавая таких людей свободными, обязывал их оставаться в положении колонов на земле собственника.[333]

ВТОРАЯ ВОЙНА С ОСТГОТАМИ

Положение Италии после отъезда Велизария с Витигесом и Метасвинтой из Равенны в 540 году не привлекало к себе в течение некоторого времени внимания императора. Назначив представителей гражданской власти еще до отъезда Велизария, Юстиниан не позаботился предоставить кому-либо одному из оставшихся вождей права главнокомандующего. После того как Ильдибад нанес тяжкое поражение Виталию и занял крепость Тарвизий в конце 540 года, войска бездействовали. Численность имперской армии в Равенне и ближайшей области доходила до 12 тысяч человек, но эта сила была разделена между 11 командирами.[334] Когда в Константинополь пришла весть об избрании на царство Тотилы, Юстиниан послал выговор вождям за их бездействие. Съехавшись на общий совет в Равенну, они выработали план военных действий и решили сначала взять Верону, а затем идти против Тотилы на Тицин. Вследствие нераспорядительности вождей, попытка захватить Верону не удалась, несмотря на подвиги удивительной отваги перса Блесхана и армянина Артабана. Имперская армия отступила и, перейдя реку По, стянулась близ города Фавенции (Фаэнца) на Эмилиевой дороге и бездействовала, так как вожди не могли столковаться об общем плане действий. Тотила, который успел собрать вокруг себя пять тысяч войска, узнав о неудаче под стенами Вероны, решил перейти в наступление. Переправившись через По, он напал на имперские войска и одержал блестящую победу, в которой ему достались знамена всех вождей. Уцелевшие от битвы спасались в соседние укрепления. Блестящая победа Тотилы была началом его дальнейших успехов.

После этой удачи Тотила послал часть своих сил за Апеннины, чтобы осадить Флоренцию. Юстин, сын Германа, занимавший эту крепость, дал знать в Равенну об опасности, и к нему поспешили на выручку Бесса, Иоанн и Киприан со своими войсками. Готы отошли от Флоренции в местность Мукелл. Беспорядочное нападение, которое сделал Иоанн, было отбито, и распространился ложный слух о том, что он пал; началась паника, готы бросились преследовать отступавших, было много убитых, а оставшиеся в живых бежали в беспорядке в разные стороны, спасаясь от погони. Обращение Тотилы с попавшими в плен было таково, что все они перешли к нему на службу. Италия была открыта перед Тотилой. Он прошел в Умбрию, занял города: Цезеннию, Моне Феретриус (Montefeltro), Урбин и Петру-Пертузу[335] и, спустившись на юг, обошел Рим и направился через Кампанию в Самний, разрушил укрепления Беневента и затем подступил к Неаполю с твердым намерением взять этот главный город южной Италии. В Неаполе стоял гарнизон исавров, числом до 1000 человек, под начальством Конона. Тотила разбил свой лагерь под стенами города, послал отряд своего войска в Кумы и овладел этим укреплением. Оставив большую часть своих сил под стенами Неаполя, он обошел Ауканию, Апулию, Калабрию и Бруттий, действовал как царь, собирал подати с населения, конфисковал в свою пользу доходы со скота в огромных сенаторских имениях в этих областях и своим внимательным и великодушным отношением к населению располагал к себе всех. Рабы и подневольные земледельцы толпами бежали в его лагерь; он принимал их на службу и усиливал ими свои войска.[336]

Вожди имперской армии, разбитые Тотилой при Мукелле, распределились по отдельным городам. Иоанн прибыл в Рим, Бесса занял Сполетий, Киприан — Перузию, а Юстин оставался во Флоренции. Не имея никакого общего плана и руководства, вожди бездействовали и хлопотали о личном обогащении, причиняя всякого рода обиды туземному населению. Строгость взыскания податей новым гражданским начальством и обиды от вождей и не знавших никакой дисциплины солдат скоро разочаровали итальянское население в благах свободы, которую возвещал император своим вмешательством в дела Италии.

Когда вести об успехах Тотилы дошли до Константинополя, император послал в Италию Максимина в звании префекта претория, поручив ему взять на себя общее направление военных действий против Тотилы,[337] и назначил магистром армии Димитрия, который в звании командира пехотного полка был в Италии с Велизарием. Димитрий, прибыв в Сицилию и осведомившись о положении дела в Неаполе, снарядил хлебный транспорт. Не имея военных судов для его охраны, он боялся идти в Неаполь и провел свой флот в устье Тибра, надеясь на помощь военных сил из Рима. Но войска римского гарнизона отказались поддержать его, и когда он рискнул нести свой флот в Неаполь, Тотила собрал военные корабли, и флот с хлебом достался готам. Когда вскоре после того Максимин отправил из Сицилии военную подмогу, буря разметала корабли близ Неаполя, и часть людей попала в плен к готам при высадке на берег. Неаполь был доведен до крайности и сдался. Тотила высказал свое великодушие заботами об изголодавшемся населении и отпустил гарнизон в Рим, предоставив ему лошадей для поклажи. Укрепления города он разрушил, чтобы они не могли на будущее время служить войскам императора (весна 543 г.). Овладев главным городом южной Италии, Тотила обратился к римскому сенату с укоризненным посланием, которое доставил один пленник. Указывая на бедствия, постигшие Италию, он упрекал сенат за неблагодарность к Теодориху. Иоанн, племянник Виталиана, старший из командиров, запретил давать какой-либо ответ Тотиле. Вскоре затем на людных местах стали появляться обращения Тотилы к населению, в которых он давал ручательство, что не причинит никаких обид римлянам. Заподозрив в этом деле арианских священников, проживавших в Риме, вожди распорядились изгнать их из города. Тотила отправил часть своих войск на осаду Гидрунта, крепости в Калабрии, занятой имперским гарнизоном, а сам перешел на север.[338] Год падения Неаполя отмечен тяжким бедствием: Италию обошла чума, свирепствовавшая также и в Иллирике.[339]

Тревожные вести из Италии побудили императора обратиться к Велизарию, проживавшему тогда в Константинополе в звании комита царских конюшен. Велизарий принял поручение, но, очевидно, ни он сам, ни император, погрузившийся тогда в богословские вопросы, не имели ясного представления о положении дел в Италии. Никаких военных сил для отправки в Италию не было в наличности, и в распоряжение Велизария не было отпущено никаких средств для снаряжения войны. Его личная дружина была в большинстве занята на восточной границе, и он должен был собрать себе новые силы на свои средства.[340] Он объехал Фракию и набирал добровольцев. Тем же делом был одновременно с ним занят магистр армии Иллирика Виталий, оставивший свои войска в Италии и собиравший подкрепления. Оба вождя вместе набрали около 4 тысяч человек, с которыми прибыли в Салону (544 г.). Осажденный в Гидрунте гарнизон вел уже переговоры о сдаче. Велизарий отправил в Гидрунт одного из своих оруженосцев, Валентина, с транспортом хлеба и свежими войсками на смену изголодавшегося гарнизона. Валентин прибыл за четыре дня до срока сдачи. Готы, в ожидании сдачи Гидрунта, небрежно держали охрану и, не оказав противодействия, ушли к Тотиле. Выгрузив провиант и сменив гарнизон, Валентин вернулся в Салону. Велизарий переправился в Полу, организовал там свое войско и затем переехал в Равенну. Его надежда на то, что к нему перейдут римские дезертиры от Тотилы, не оправдалась, и незначительность сил, которыми он располагал, обрекала его на мелкие предприятия в ближайших к Равенне областях. Виталий и Торимут захватили Бононию и поставили в городе гарнизон из иллирийских войск, давно уже служивших в Италии. Скоро, однако, иллирийцы самовольно покинули Бононию и ушли на родину по слуху о вторжении в Иллирик гуннов, чтобы защищать свои семейства и имущество. Тотила, осведомленный о незначительности сил Велизария, перешел на север и под Ауксимом (Озимо), который Велизарий хотел сделать опорным пунктом для военных действий в тех местах, нанес поражение имперским войскам. Успехи Велизария были весьма незначительны: он занял и укрепил приморский город Пизавр, захватил несколько пунктов на побережье и отправил в Рим двух своих храбрых оруженосцев с небольшим отрядом войска.

Убедившись на месте в полном своем бессилии справиться с таким противником, каким оказался Тотила, Велизарий отправил в Константинополь Иоанна с письмом к императору и, раскрывая положение дел, настоятельно просил войска и денег.[341] Тяготясь своим бесцельным пребыванием в Равенне, он вскоре уехал в Салону, чтобы дождаться там возвращения Иоанна с подкреплениями. Тотила, стоявший лагерем в Пицене, между Фирмом и Аскулом, овладел этими городами, взял Сполетий и Ассизий. Имперский гарнизон держался только в Перузии, и смерть вождя Киприана от руки подкупленного Тотилой убийцы не поколебала настроения солдат.

Обеспечив свое положение на севере, Тотила подошел к Риму и начал осаду. Еще раньше он занял Тибур поблизости от Рима и отрезал сухопутные сообщения с севером, а флотилия, стоявшая у Липарских островов, не допускала подвоза из Сицилии. Смелая вылазка, которую позволили себе храбрые оруженосцы Велизария, окончилась весьма неудачно. Между сенатом и вождями гарнизона шли взаимные неудовольствия, и глава сената Цетег был выслан в Центумцеллы.

Желая помочь Риму, Велизарий прислал в Порт, остававшийся в руках имперской армии, небольшой отряд под командой храбрых дружинников Валентина и Фоки и поручил им, по соглашению с Бессой, устраивать совместные нападения на готский лагерь. Но Бесса имел в своем распоряжении только три тысячи войска и не поддержал смелых выступлений Валентина и Фоки, которые окончились гибелью всего отряда.[342] Вскоре после того в Порт должен был вступить хлебный транспорт, снаряженный папой Вигилием из Сицилии. Но готы на виду у гарнизона, запертого в Порте, заняли берег, овладели кораблями, перебили людей, и хлеб, назначенный для Рима, попал в их руки. Между тем, в Риме начался голод. Дьякон Пелагий, заменявший папу Вигилия в управлении церковью в его отсутствие, явился в лагерь к Тотиле просить милости к бедствиям римского населения. Но его просьбы были безуспешны и положение Рима становилось все ужаснее. Тщетно население молило Бесса и Конона найти какой-нибудь выход и положить конец бедствиям. Для солдат хватало хлеба, но население было обречено питаться, чем кто мог. Ели падаль и всякую нечисть, кормились травой, которую варили. Командиры торговали хлебом из запасов для армии по страшным ценам. Нередки были случаи самоубийства. Бесса и Конон стали, наконец, отпускать из города тех, кому было куда уйти. Многие умирали в пути от истощения.[343]

Когда Велизарий дождался в Диррахии подкреплений, прибывших с Иоанном из Константинополя, он решил немедленно оказать помощь Риму. Иоанн не был согласен с его планом действий, и Велизарий вынужден был уступить.[344] Направившись морем в Италию, он высадил Иоанна с его войсками в Гидрунте, а сам с остальными силами поехал в устье Тибра. Иоанн обещал ему свою помощь в самом важном тогда деле, снабжении Рима провиантом, но занялся отвоеванием южной Италии. Отчаявшись в содействии Иоанна, Велизарий сделал смелую попытку провести хлеб в Рим на лодках, несмотря на разные преграды, воздвигнутые Тотилой на реке и ее берегах. Смелое предприятие было уже близко к осуществлению, когда до него дошел ложный слух, что Порт взят готами. Его горячий помощник Исаак, которого он оставил в Порте, запретив ему выходить и вступать в борьбу с готами, нарушил его приказ. Опасаясь за судьбу своей жены, находившейся в Порте, Велизарий бросил лодки с хлебом и поспешил в Порт. В огорчении и досаде на неудачу своих отчаянных усилий помочь Риму, Велизарий тяжко заболел.

Рим было доведен до крайности, но все-таки держался, и только измена исавров, стоявших на страже у Ослиных ворот, отдала его Тотиле (17 декабря 546 года). Во мраке ночи среди общего замешательства войска бежали и с ними некоторые сенаторы. Другие укрылись в храме св. Петра. На рассвете Тотила прошел в храм. Его встретил диакон Пелагий и просил пощады уцелевшему населению. Во время грабежа в домах знатных лиц найдено было много ценного имущества, а в доме, где жил Бесса, много денег от его нечистых операций по продаже хлеба во время голода.

В беседе с сенаторами Тотила выставлял на вид те ужасы, которые принесло Италии и Риму вмешательство императора, и укорял их за измену готам. Желая положить конец этой ужасной войне и разорению Италии, Тотила снарядил посольство к императору и поручил его исправление диакону Пелагию и римскому адвокату Феодору. Полученный много позднее ответ гласил, что в Италии находится Велизарий, и Тотила может сладить дело с ним.

Тотила пробыл в Риме очень недолго. Он был далек от мысли сделать его опорным пунктом своей власти и хотел отомстить римлянам за измену. Он снес третью часть городских стен, разрушил некоторые общественные здания, предал огню много домов римской знати. Велизарий, находившийся в Порте, обратился к нему с письмом, в котором просил пощады созданию многих веков. Покидая Рим, Тотила увел с собой всех сенаторов и выгнал из Рима оставшееся в нем скудное население[345], и Рим в течение 40 дней представлял страшную картину полного запустения.[346]

Удачные действия Иоанна в южной Италии и партизанская война в Аукании, которую ему удалось организовать при помощи одного местного крупного собственника, представляли настолько серьезную опасность, что Тотила, оставив на албанских горах под Римом часть своего войска для наблюдения за Велизарием, увел главные силы в Ауканию. Иоанн бежал в Гидрунт, предпринимал оттуда мелкую войну засад и нападений и занял Тарент. Между тем, в Тусции измена помогла имперским войскам отнять у готов Сполетий, а Велизарий, оправившись от болезни, поспешил занять разоренный и опустевший Рим. Со всей своей энергии он принялся за восстановление разрушенной части стен. Громоздили камень на камень без цемента и свинца, и в 25 дней город был опять окружен стеной и не доставало только ворот, уничтоженных Тотилой. Из Порта были доставлены запасы хлеба, и разбежавшееся во время осады населения начало опять стекаться в город «из страстного желания жить в Риме», как выразился Прокопий.

Получив известие о захвате Рима Велизарием, Тотила возвратился назад и подступил к городу. Там, где не было ворот, Велизарий поставил в пустых простенках своих отборных воинов, а на всем протяжении стен выстроились его солдаты и воротившиеся в город римляне. На следующий день готы сделали попытку штурма, и бой в разных местах шел до вечера с большими потерями на стороне готов. Нападение было повторено на другой день, и также безуспешно. Тотила отошел к Тибуру и здесь разбил свой лагерь.[347] Готы упрекали своего царя за проявленную им оплошность относительно Рима, а когда он вскоре затем искал руки дочери царя франков, Теодеберт прислал гордый отказ, прибавив, что тот не царь Италии и не будет ее царем, кто, взяв город Рим, не сумел удержать его и отдал врагу.[348]

Возвращение Рима под власть императора было последним удачным делом Велизария в эту войну. По прямому приказу императора военные действия сосредоточились на юге Италии, куда явился и Велизарий.[349] Хотя Юстиниан присылал подкрепления, но войска было мало для решительных действий и между вождями не было согласия. Тотила осадил крепость Русцию, и все маневры Иоанна и Велизария, имевшие целью отвлечь его оттуда, не имели успеха. Гарнизон, доведенный до крайности, сдался и перешел на службу к Тотиле. Только 80 человек сохранили верность императору и ушли в Кротон. В том же 548 г. готы взяли Перузию.

Велизарий, давно тяготившийся своим бесплодным участием в этой омрачавшей его военную славу войне, после совещания с другими вождями в Гидрунте послал свою жену Антонину в Константинополь просить императора о разрешении покинуть театр военных действий. Разрешение было дано, и Велизарий покинул Италию, похоронив в борьбе с Тотилой свою военную славу (548 г.).

Царь Теодеберт воспользовался тем, что война сосредоточилась на южном театре, и перейдя через Альпы, стал занимать города в Коттийских Альпах, Лигурии и Венеции.[350] Готы не оказывали сопротивления, и франки утверждали свое владычество на занятой территории. В 547 году умер Теодеберт, и его преемником стал Теодебальд. Юстиниан отправил к новому царю сенатора Леонтия, зятя Афанасия. Посол напомнил франкам о союзе, который империя купила за большие деньги у Теодеберта для совместных военных действий против готов, и признавал нарушение прав императора в захвате франками областей Италии. Теодебальд оспаривал права императора на Италию и в занятии ее областей признавал частное дело между франками и Тотилой. В Константинополь вместе с Леонтием отправилось ответное посольство франков. О его результатах в наших источниках известий нет.

Бедствия Италии не привлекали к себе внимания императора. Он был увлечен в ту пору богословскими вопросами в поисках пути к восстановлению церковного единства. Старания папы Вигилия, находившегося тогда в Константинополе, и многих проживавших там римских сенаторов пробудить интерес императора к несчастной стране оставались тщетны. Летом 548 года Юстиниан пережил тяжкое личное горе: скончалась императрица Феодора, властно участвовавшая в направлении важнейших вопросов государственной политики. Ее уже не было в живых, когда в Константинополь приехала Антонина и выпросила у императора освобождение Велизария от участия в войне с готами. Император не заменил его никем и выказывал полное равнодушие к делам Италии. Зимой того же года в среде военных людей, ближайших ко двору, назрел заговор на жизнь Юстиниана. Инициатором его был некто Арсак, знатный армянин, родственник Артабана, убийцы Гонтарида. По подозрению в преступных сношениях с Хосровом он был подвергнут публичному наказанию и желал отомстить за обиду. Артабан, обманувшийся в своей надежде породниться с домом Юстиниана женитьбой на Проекте, занимал пост магистра армии in praesenti и, как человек военный, негодовал на бездействие императора, который просиживал дни и ночи за богословскими занятиями в общении с духовными лицами. Арсак легко склонил его к мысли убить императора и посадить на трон Германа. Привлекши к участию еще одного соотечественника, заговорщики поделились своими мыслями с Юстином, сыном Германа, и тот передал обо всем отцу. Герман открыл эти замыслы Марцеллу, племяннику Юстиниана, сыну его сестры Вигилянции, который занимал пост комита экскувитов. Желая дать окрепнуть замыслам заговорщиков и выяснить истинного виновника, Марцелл не спешил сообщать об этом императору. Герман устроил свидание с заговорщиками, поместив за завесой стороннего свидетеля, Леонтия, зятя Афанасия. Заговорщики хотели дождаться возвращения Велизария, чтобы убить его вместе с императором и не оставить такого мстителя, каким мог явиться Велизарий. Когда все выяснилось, а Марцелл все-таки медлил довести дело до сведения императора. Герман сам открыл Юстиниану все, что знал о заговоре. Дело разбиралось в судебном заседании высших сановников двора. Как ни разгневан был Юстиниан, но он никого не казнил смертью по этому делу, и Артабан отделался заключением под стражу во дворце.[351] Два года спустя Юстиниан предоставил ему командование в Сицилии.

Заговор Артабана не вызвал императора из его равнодушного отношения к позорному для чести империи положению дел в Италии. Между тем Тотила, обреченный бездействием императора и его нежеланием вникнуть в дела Италии продолжать военные действия, перенес их на море. Один из бывших оруженосцев Велизария, Илауф, человек предприимчивый и смелый, помог ему организовать военный флот. Первым удачным делом нового адмирала был набег на берега Далмации. Он разбил римскую эскадру, вошел в гавань Салоны и увел оттуда транспорт с хлебом, предназначенный для отправки в Италию.[352] Число городов, занятых имперскими гарнизонами, сократилось, и военные силы, которыми располагали вожди, оставшиеся в Италии, не давали им возможности деятельно бороться с врагом. Тотила подступил со всеми своими силами к Риму и во второй раз осадил город. Во главе гарнизона стоял храбрый оруженосец Велизария Диоген. Попытки штурма, которые предпринимали готы, встречали отпор. Тотила занял Порт и не пропускал подвоза хлеба. Запустение города от бедствий первой осады сказалось в том, что в его стенах было много пустырей, и Диоген распорядился засеять их хлебом, чтобы таким образом помочь населению. Исавры, которые давно не получали жалованья от императора, помнили о том, как щедро наградил Тотила их соплеменников за измену в 546 году, и среди них нашлись новые предатели. Дело было слажено, и в одну темную ночь Тотила по уговору с ними стянул свои войска к воротам, носившим имя апостола Павла. Две лодки подошли по Тибру к самым стенам, и трубачи дали громкий сигнал. В городе началось замешательство и тревога, исавры открыли ворота, и готы вступили в Рим. Ближайшим местом, куда могли направиться беглецы, был порт Центумцеллы, и Тотила распорядился занять эту дорогу. Большая часть гарнизона бежала, и много людей погибло в пути. В укреплении, в которое превратился мавзолей Адриана, собралось 400 храбрых воинов под начальством Петра Киликийца, бывшего доместика Велизария. Будучи окружены и не имея запасов провианта, они решили дорого отдать свою жизнь и, давая друг другу взаимные клятвы, лобызались между собой перед тем как идти на смертный бой. Поняв их настроение, Тотила разнял сражавшихся и предложил им свободный пропуск без оружия или же переход на его службу. Храбрецы поколебались, и все, кроме двух начальников, перешли под знамена Тотилы. Не пожелавшим сдаться Тотила выдал деньги на путевые расходы и отправил их в Константинополь.[353]

Овладев Римом во второй раз, Тотила уже не думал покидать его и хотел утвердиться здесь как в своей столице. Он вызвал в Рим сенаторов, которых держал в разных местах под охраной, стал отстраивать общественные здания, которые сам разрушил после первого взятия, заботился о подвозе хлеба в город и, как царь страны, давал под своим председательством конские ристания в римском цирке. Хотя его многократные обращения к Юстиниану оставались без ответа, но он сделал еще раз попытку и отправил в Константинополь посла. Он просил императора положить конец войне и принять готов в союз с империей. Юстиниан не принял посла и не выслушал предложений Тотилы.[354]

И на этот раз Тотила пробыл в Риме недолго. Он задумал поход в Сицилию. По пути он захватил Тарент и осадил Регий. Гарнизоны, сидевшие в городах Сицилии, не выходили за стены своих укреплений, и он, не теряя времени на осаду, прошел весь остров, забрал хлеб и скот и с богатой добычей вернулся в Италию, удержав за собой четыре пункта. Во время его пребывания в Сицилии гарнизон в Регии был доведен до крайности и сдался.[355]

Когда в Константинополь пришло известие о бедствиях, постигших Сицилию, Юстиниан отправил на остров флот над начальством сенатора Либерия, который оставался на Востоке со времен своего посольства в 535 году. Осаждавшие город готы отошли при приближении флота, и Либерий беспрепятственно вступил в гавань. Обеспечив город, он переехал в Панорм.[356] Прокопий не знает ни о каких предприятиях Либерия; но Иордан, издавший свою «Историю готов» в 551 году, и позднейший историк вестготов, Исидор Севильский, дают сведения о крупных успехах завоевательной политики Юстиниана, достигнутых Либерием на территории Испании.

Когда Велизарий занял крепость Септем в Тингитанской Мавритании, царь вестготов Тевдис переправил войско через пролив, чтобы захватить этот город, но дело окончилось истреблением готского отряда.[357] По смерти Тевдиса (548 год) царем вестготов был Феодегискл, а после его убийства царство перешло к Агиле (449 г.). Агила начал военные действия против города Кордуба и оскорбил при этом могилу мученика Ацискла. Этот нечестивый поступок был отмщен гибелью его войска и смертью его сына. Скоро против Агилы поднялся претендент Атанагильд и обратился к императору с просьбой о помощи. Либерий получил приказание отправить флот в Испанию.[358] Имперские войска были встречены населением как освободители от ига ариан, и вскоре целый ряд городов побережья признал над собой власть императора. То были Карфаген, Кордуба, Малага, Ассидона. Войска Агилы потерпели поражение близ Гиспалиса (Севилья). Быстрые успехи Либерия побудили готов убить Агилу и признать своим царем Атанагильда (544 г.). Заняв место Агилы, Атанагильд стал из союзника императора его врагом; но ему не удалось подчинить себе городов, воссоединившихся с империей.[359] Очевидно, население старых культурных центров побережья само по собственным интересам крепко стояло за восстановление старой связи с империей. Обладание этими городами упрочило господство империи на всем пространстве Средиземного моря.[360] В 552 году Либерий был сменен Артабаном в командовании в пределах Сицилии и отозван в Константинополь.[361] Остается неизвестным, кто руководил обороной испанского побережья от Атанагильда.

Тяжкие вести о взятии Рима и успехах Тотилы, настояния папы Вигилия и сенаторов вызвали Юстиниана из его небрежения к бедствиям Италии. Он решил снарядить новую армию и назначил главнокомандующим своего племянника Германа. Этот выбор имел свое основание, помимо родства, и в том обстоятельстве, что Герман, после смерти Витигеса, женился на Метасвинте.[362] Родство с домом Теодориха давало ему как бы право на его наследие, и в Константинополе рассчитывали воздействовать этим на настроение готов. Его военное имя и деньги, которыми он располагал, имели своим последствием то, что дружинники отдельных вождей покидали своих командиров и шли под его знамена. Из полков, стоявших во Фракии, Герман взял лучших людей; задунайские варвары толпами предлагали свою службу, и царь лангобардов обещал прислать тысячу панцирных всадников. Римские солдаты, перешедшие на службу к Тотиле, прислали Герману посла с обещанием перейти к нему на службу, когда он явится в Италию. Поход снаряжался в Сардике.

Когда армия была уже готова к выступлению, ее задержало вторжение славян из-за Дуная. Славяне дошли до Наисса и хотели направиться в Македонию.[363] Юстиниан приказал Герману повременить с походом в Италию и отразить славян. Но они повернули в Далмацию. Герман их не преследовал и объявил выступление в Салону. Но в это время он заболел и умер (конец 550 г.). Юстиниан предоставил командование Иоанну, племяннику Виталиана, зятю Германа. Армия направилась в Далмацию и стала на зимовку в Салоне. Юстиниан скоро изменил свое решение, запретил Иоанну трогаться из Салоны и передал главное командование евнуху Нарзесу, который действовал в Италии в 538 году. То был человек другого склада, нежели Велизарий. Осторожный и предусмотрительный, Нарзес считал недостаточными те силы, которые были уже собраны Германом, и убедил Юстиниана в необходимости новых значительных кредитов для снаряжения армии, которой предстояло сломить такого противника, каким был Тотила, и отвоевать у него Италию. Деньги были нужны не только на снаряжение армии, но также и на выдачу давно не выплачивавшегося жалования войскам, находившимся в Италии. Нарзес собирал лучшие силы из войск столицы и Фракии и увеличил количество союзников. Царь лангобардов Авдуин поставил 2500 тяжеловооруженных всадников и при них более 3000 оруженосцев (ἐπόμενοι). Эрулы дали 3000 воинов под начальством царя Филемута и других вождей; гепид Асбад привел 400 соплеменников; гунны явились в большом множестве со своими вождями. Внук царя Кавада, сын Зама, спасенный в детстве от Хосрова, командовал отрядом персидских перебежчиков. Вождь Дагисфей, находившийся в тюрьме по обвинению в неудачных военных действиях в Лазике, был выпущен из заточения и повел свою дружину. Эрул Аруф, славный воин, давно живший в столице, женатый на внучке Мунда, погибшего в войне с готами в Далмации, вел свою дружину. Иоанн Фага, служивший в Италии под знаменами Велизария, навербовал отряд добровольцев. — Такова была эта сборная армия, в которой главную силу составляли не регулярные полки, а варвары разных племен и языков, шедшие на войну под знаменами императора со своими национальными вождями, в своем военном снаряжении, со своим оружием и приемами военного дела.[364] Цифры отдельных контингентов, которые сохранил Прокопий, недостаточно определенны, чтобы можно было сделать точный подсчет. Но, по-видимому, общая численность армии Нарзеса превышала 15 тысяч человек. В Италии должны были к ней присоединиться находившиеся там войска.

Пока Нарзес формировал армию, война шла своим чередом. Флот Тотилы сделал десант в Сардинии и Корсике и захватил эти острова. Так как они входили в состав африканского диоцеза, то правитель Африки Иоанн отправил свою эскадру, чтобы их отвоевать. Но готы разбили солдат Иоанна и остались в обладании обоих островов. На следующий год флот Тотилы подошел к острову Керкире и, ограбив его, разорял побережье Эпира. Несколько кораблей, направлявшихся из Пелопоннеса с хлебным грузом для армии Нарзеса, были взяты в плен.[365] Попытка Тотилы захватить Анкону с моря и суши окончилась неудачей. Валериан, находившийся в Равенне, снесся с Иоанном, магистром армии Иллирика, и тот прибыл на судах из Салоны. Эскадры соединились, и близ Анконы произошло морское сражение, в котором готский флот был разбит и уничтожен.[366] Артабан, заменивший Либерия в командовании в Сицилии, немедленно приступил к осаде незначительных готских гарнизонов, оставленных Тотилой на острове, и принудил их к сдаче. Тотила сделал еще раз попытку войти в соглашение с императором. Свидетельствуя о разорении Италии, захвате северных областей франками, он заявлял готовность отказаться от Сицилии и Далмации, этих наименее пострадавших от войны областей, и просил о предоставлении ему разоренной Италии с обязательством уплаты ежегодных податей и выставления вспомогательных контингентов по требованию императора. Но Юстиниан отнесся с таким же невниманием к его предложению, как и раньше.[367]

В ожидании перехода войск Нарзеса в Италию, Тотила послал на север своего племянника Тейю, и тот предпринял большие оборонительные сооружения близ Вероны и на реке По, чтобы преградить путь вражеской армии. Но Тейе не пришлось встретить Нарзеса. Дорога на Верону к северу от нее была занята франками. На требование Нарзеса пропустить его армию франки ответили отказом, ссылаясь на то, что с ним идут их враги лангобарды. Оставался один путь — по побережью, перерезанный большим числом рек и болот. Располагая флотом и большими перевозочными средствами, Нарзес беспрепятственно прошел в Равенну. Здесь к нему присоединились вожди Валериан и Юстин. После девятидневной остановки Нарзес двинулся по дороге на Аримин. Переправа через реку на виду Аримина сопровождалась некоторыми затруднениями, которые были благополучно преодолены. Оставив Аримин в руках готов, Нарзес направился на юг по побережью и вступил в Апеннины не по Фламиниевой дороге, а южнее, по долине реки Сены.

Тотила, находившийся в это время в Риме, поджидал Тейю с его силами, которые были более не нужны на севере. Когда Тейя прибыл, вся готская сила двинулась в Тусцию и по Фламиниевой дороге вступила в Апеннины. Нарзес успел раньше перейти перевал, и враждебные армии сошлись в горной местности к югу от перевала. Тотила разбил свой лагерь близ города Тетины (н. Тадино), а Нарзес — Буста Галлика. Расстояние между противниками было 100 стадий (около 20 верст). Нарзес отправил посла к Тотиле с предложением сложить оружие, но Тотила выразил готовность принять битву и на вопрос о сроке назначил восьмой день. Усматривая в этой проволочке коварный умысел, Нарзес стал немедленно готовиться к битве. И действительно, на следующий день войско Тотилы приблизилось на расстояние двух полетов стрелы. Ночью Нарзес занял отрядом пехотинцев командные высоты. Увидев это на рассвете, Тотила три раза посылал конный отряд в 500 человек, чтобы отбить эту позицию. Но пехотинцы под прикрытием каменистого кряжа успешно отбились, и готы отступили. Нарзес построил свои войска в боевой порядок. Он сам с Иоанном встал на левом крыле, где были сосредоточены лучшие силы регулярной армии. Вождей окружали их оруженосцы и гунны. В центре стояли лангобарды, эрулы и остальные варвары в пешем строю. Правое крыло составили войска Валериана, Иоанна Фаги и Дагисфея и с ними часть регулярной армии. Полки пеших стрелков, общим числом до 8 тысяч человек, стояли перед строем обоих крыльев в равных отрядах. На левом конце левого крыла стояло 1500 всадников; 500 из них должны были в случае надобности поддерживать отряды боевой массы, а 1000 была назначена для обычного в ту пору маневра — заезда в тыл неприятелю.

Войска готовились к бою и стояли друг против друга. Из готского строя выехал храбрый воин Кокка, служивший прежде под знаменами императора, и вызвал на единоборство противника. Вызов принял армянин Анзала, дорифор Нарзеса. Кокка первый нанес удар, но Анзала уклонился и сразил противника ударом копья в бок. Войска не трогались с места. Тотила, в царском пурпуре и доспехах, блиставших золотом, с золоченым оружием, совершал перед своим фронтом военную пляску. Поворачивая коня на разных аллюрах в разные стороны, он бросал вверх копье, ловил его посредине, перекидывал из одной руки в другую, отклоняя корпус назад и в стороны, сосредоточивая на себе взоры всех. Так прошло утро. Тотила послал сказать Нарзесу, что желает с ним переговорить; но Нарзес отказался от переговоров. Затягивая время, чтобы дождаться прибытия двух тысяч воинов, Тотила приказал своим войскам обедать. Нарзес держал войска в строю, не позволял снять ни оружия, ни узды у коня и приказал обедать, стоя на месте в строю.

Готы расположили свою пехоту позади конного строя, чтобы она могла служить прикрытием для конницы в случае нужды. Из разных видов оружия Тотила избрал для этой битвы пику; лишь ей одной должны были действовать его воины. Атака готской кавалерии, направленная в центр боевой линии Нарзеса, не прорвала густой стены противника. Стрелки причинили большой урон готам, переранив людей и лошадей раньше, чем их строй достиг рядов пехоты. Завязался бой упорный и продолжительный. К. вечеру готы дрогнули, и римский строй двинулся вперед. Готская пехота не принимала участия в сражении, и отступавшая в беспорядке конница сама перемешала свою пехоту. Потери готов убитыми Прокопий исчисляет в 6 тысяч человек. Среди павших было много прежних римских солдат, перешедших на службу к Тотиле. В темноте началось бегство, кто куда мог.[368] О смерти Тотилы ходили разные слухи. По одним — он пал, сражаясь впереди своего строя; по другим — бежал с поля битвы с пятью оруженосцами, за ним неслась погоня и в числе преследующих был гепид Асбад. Один из спутников Тотилы, увидав, что Асбад направил копье в его спину, закричал: «Что ты делаешь, собака! Зачем ты метишь нанести удар твоему господину?» Тогда Асбад со всей силы ударил копьем в спину Тотилы. Сопровождавший царя гот Скипуар ранил Асбада в ногу, и тот остался на месте, остался и раненный кем-то Скипуар. Свита Асбада остановилась, чтобы помочь своему господину, и прекратила погоню. Спутники Тотилы, доскакав с ним до города Капры, стали осматривать рану. Она оказалась смертельной, и Тотила вскоре скончался. Верные его спутники похоронили его и сами бежали дальше. Прискакавшие в Капры римляне узнали от одной готской женщины, что царь умер и погребен; раскопали могилу, чтобы удостовериться, и вновь зарыли труп, сняв с него пурпурный царский плащ и диадему. Летописец записал под августом 552 года, что в Константинополь были присланы пурпурный плащ Тотилы и его диадема и в заседании синклита были брошены к ногам императора.[369] Эта запись удостоверяет, по-видимому, правильность второй версии.

Благочестивый Нарзес торжествовал победу и видел в гибели Тотилы и разгроме готов перст Божий. Битвой при Тегинах дело готов в Италии было решено. Нарзес рассчитывал справиться с предстоявшей ему задачей и с меньшими силами, чем те, какими располагал. Из числа союзников наиболее затруднений доставляли ему дикие лангобарды. Они позволяли себе всякие насилия, грабили и жгли дома, разоряли церкви, бесчестили монахинь. Щедро заплатив за помощь, Нарзес отослал их за Альпы, поручив вождям Валериану и Дамиану проводить их до границы. Исполнив это поручение, Валериан подступил к Вероне, чтобы подчинить этот город императору. Занимавший его готский гарнизон вступил с ним в переговоры о сдаче, но в дело вмешались франки. Заявляя притязания на все области к северу от реки По, они заставили готов прекратить переговоры. Валериан, не чувствуя себя довольно сильным для борьбы с франками, отошел на линию По, где и остался на охране, согласно приказанию Нарзеса.[370]

Отпустив лашобардов, Нарзес двинулся на юг, занял по пути Нарнию, где ему сдался готский гарнизон, поставил свой гарнизон в Сполетии и предложил сдаться гарнизону Перузии. Дело затянулось, так как командиром гарнизона был изменник, убийца Киприана. Товарищи убили его и сдали город. Войска Нарзеса подступили к Риму. Готы стояли на стенах и бились с наступавшим противником. По приказанию Нарзеса, Дагисфей со своими людьми влез на стены в незащищенном месте и открыл ворота. Защитники бежали в Порт, другие собрались в укрепление, сооруженное Тотилой близ мавзолея Адриана. Они были окружены и сдались, выговорив себе личную безопасность. — Так был взят Рим в пятый раз за время этой войны, и в третий раз ключи города были отосланы императору. Некоторые из сенаторов, проживавшие, согласно распоряжению Тотилы, в Кампании, узнав о взятии города, поспешили в Рим; но большинству это не удалось, так как их перебили готы. Такая же печальная судьба постигла и тех заложников, которых Тотила набрал из знати Рима и других городов и отослал на север. Все это тяжелое время готы нигде не щадили туземцев. Водворившись в Риме, Нарзес выслал отряды в Центумцеллы, где сидели готы, и Кумы, где хранилась их казна.

В то время как Нарзес направлялся в Рим после своей победы, бежавшие с поля битвы готы собрались в Тицине, заменившем, со времен Ильдибада, Равенну, и выбрали преемником Тотилы его храброго племянника Тейю. Сокровищами, которые успел туда собрать Тотила, Тейя решил воспользоваться, чтобы купить союз франков. Но франки не желали связывать себя союзом и предпочитали вести войну на свой страх, в надежде подчинить себя Италию. Большая часть готской казны находилась в крепости Кумы, близ Неаполя, и Тейя решил направиться туда, чтобы иметь средства для войны.

Получив известие о выступлении Тейи на юг, Нарзес послал в Тусцию Иоанна с его войском и Филемута с эрулами, чтобы преградить ему путь. Но Тейя перешел через Апеннины, спустился к Адриатическому морю и оттуда прошел в Кампанию. Нарзес отозвал Иоанна и Филемута, а также Валериана, который только что взял Петру-Пертузу, и со всеми своими силами выступил против готов. Тейя занял мост на реке Драконе (Сарно) близ Нуцерии, выстроил башни для его охраны и стоял в большом лагере на левом берегу реки. На другой стороне реки стояли римские войска. Обрывистые берега делали затруднительной переправу. И битвы не было, а шла лишь перестрелка. Находясь близко от моря и владея флотом, готы были в достаточной степени снабжены провиантом, и противники простояли на виду друг у друга в течение двух месяцев. В Кумах сидел брат Тейи, Алигерн, и храбро отбивался, не имея сообщения с армией Тейи. Но начальник готского флота изменил национальному делу и перешел на службу императора. Когда доставка провианта прекратилась, готы покинули свой лагерь и заняли часть горной группы Везувия, носившую название Молочной горы (Monte Lattere). Нарзес со всеми своими силами двинулся за ними. Истощив запасы провианта, готы решили дорого продать свою жизнь. Сделав атаку на противника, они спешились и, отослав коней назад, в пешем строю приняли бой. Тейя стал впереди, прикрывшись большим щитом. В его щит впивались вражеские копья, а он метал свои, которые ему подавали оруженосцы. После нескольких часов такого боя в тот момент, когда он менял свой щит, обремененный 12 копьями, на новый, который подавал ему оруженосец, вражеское копье впилось в его грудь, и он пал мертвый. Его отрубленную голову носили на пике победители. Но смерть царя не прекратила битвы. Она длилась до ночи, возобновилась и на следующий день и шла до вечера. Тогда только готы послали сказать Нарзесу о своем желании прекратить этот бой и покинуть Италию, чтобы присоединиться к какому-нибудь другому свободному народу. Они просили выдать им те деньги, которые имелись у каждого на месте службы в разных городах. Нарзес, по совету Иоанна, дал свое согласие. Пока шли переговоры, тысяча готов покинула лагерь и ушла в Тицин. Остальные заключили договор, скрепили его клятвой и ушли на север.[371]

Сила готского племени была сокрушена, но покорение Италии не было закончено. Во многих городах Тусции стояли готские гарнизоны, а в Кумах отбивался от осады храбрый Алигерн. Раньше чем Нарзес мог приступить к подчинению отдельных городов, занятых готами, Италию постигло новое нашествие. Два брата, Бутилин и Левтарид, аламанны по крови, из той области, которая была покорена франками, предприняли поход за Альпы, и в начале 553 года привели в Италию большие силы аламаннов и франков.[372] Появление этих варваров приободрило настроение готов в области реки По.

Получив известие о нашествии, Нарзес выслал на север войска под начальством вождей Иоанна, Артабана и Валериана, присоединив к ним эрулов под начальством нового царя Фалькарида, заменившего умершего Филемута. Нападение Фалькарида на Парму, где сидели франки, окончилось крупной неудачей, и войска стянулись к Фавенции на Эмилиевой дороге. Нарзес, между тем, подчинял императору города средней Италии. Сопротивление было оказано в Луке, но после трехмесячной осады город был взят, и к наступлению зимы Нарзес прошел в Равенну. Туда явился к нему защитник Кум Алигерн, привез ключи этой крепости и принял присягу на имя императора, предпочитая зависимость от императора помощи франков. В начале весны аламанны двинулись на юг. Близ Равенны Нарзес причинил им большие потери; но этот успех не задержал нашествия. Варвары направились на юг, грабили и разоряли все на своем пути, совершали всевозможные неистовства и прошли до Самния. Там вожди разделились. Бутилин прошел в Кампанию и оттуда на юг до Сицилийского пролива; Левтарид разграбил Апулию и Калабрию и дошел до Гидрунта. С огромной добычей и множеством пленных Левтарид направился назад. Близ Пизавра Артабан и гунны сделали на него нападение из засады. Происшедшим замешательством воспользовались пленные и бежали из лагеря аламаннов. Левтарид направился дальше на север. Когда он вступил в область, занятую франками, в его войсках начались повальные болезни, свирепствовавшие с такой силой, что никто из всего множества не вернулся на родину.[373]

Бутилин со своей ордой вернулся в Кампанию, где были сосредоточены войска Нарзеса. Летняя жара вызвала эпидемические заболевания среди варваров, особенно когда стал ощущаться недостаток в хлебе. В полчищах Бутилина большинство составляли франки, были также аламанны и готы. Бутилин занял позицию близ города Капуи на реке Казилин, укрепил ее и, захватив мост, выстроил для его охраны сторожевую башню. Численность его полчища доходила до 30 тысяч. Нарзес с армией в 11 тысяч человек выступил против Бутилина и расположил свой лагерь неподалеку от стоянки франков. Фуражиры неприятеля грабили окрестные местности. Один из вождей, армянин Харанг, отбил обоз и поджег воз с сеном. Огонь охватил сторожевую башню, закрывавшую мост. Варвары стали строиться на битву. То же сделал Нарзес, и его искусство и храбрость войска одержали верх над грубым задором гораздо более многочисленных варваров. По рассказам современников, разгром был так жесток, что только пять человек из всего множества варваров Бутилина успели бежать и дали знать соплеменникам о его гибели. В этой битве участвовал в рядах имперских войск и выказал чудеса храбрости Алигерн.[374] Готы, перешедшие на юг вместе с Бутилином, заняли город Компсу, отбивались в течение всей зимы 554 года и лишь весною, после смерти вождя Рагнариса, вступили в переговоры с Нарзесом и, получив от него ручательство личной безопасности, сдали город и были отосланы в Константинополь.

Нарзес опасался, что нашествие Бутилина и Левтарида было только предварением более решительного наступления франков. Ввиду этого он принимал всякие меры к поддержанию военного духа своих солдат, и печальный опыт прошлого служил ему предупреждением. Но царь франков Теодебальд скончался в молодых годах,[375] и у франков началась междоусобная война претендентов на наследие, Хильдеберта и Лотаря. Франки удерживали за собой земли в северной Италии. Предпринятое ими нападение на римские области дало повод Нарзесу начать против них военные действия, которые закончились вытеснением их из занятой ими территории. Событие это занесено в хронику Мария, епископа Авентики, под 556 годом. На север от реки По держались еще в некоторых местах свободные готы. С ними соединился франкский вождь Аминг, сосредоточивший свои силы на реке Атезисе (Эч). Нарзес вел с ним переговоры при посредстве сенаторов Памфрония и Бона, желая уладить дело миром. Но Аминг отверг всякие условия[376] и дело кончилось полной победой Нарзеса. Аминг пал в битве, а гот Видин был взят в плен и отослан в Константинополь. В связи с этими событиями стоит сдача готами городов Бриксии и Вероны. Весть об этом успехе Нарзеса пришла в Константинополь в ноябре 552 года.[377] Но военные тревоги не закончились для Нарзеса. Два года спустя ему пришлось вести войну на крайнем севере Италии со своим прежним верным союзником, царем эрулов Синдвальдом. Эта часть многоскитального племени эрулов сидела еще со времен Одоакра в местностях к северу от Вероны к перевалу в Альпах. Синдвальд, верно служивший доселе Нарзесу, отложился и хотел составить себе самостоятельное положение. Он был разбит, попал в плен и кончил жизнь на виселице.[378]

Так дело восстановления власти императора в Италии было закончено. Но богатая некогда и цветущая страна вышла из тяжкой и столь продолжительной войны разоренной и страшно ослабленной. Множество городов лежало в развалинах, особенно по побережью Адриатического моря, во многих областях население сильно поредело как от ужасов войны, так и нашествий варваров, своеволия солдат, а также постигавших отдельные местности неурожаев, моровых поветрий, голодных годов. Юстиниан, считая уже в 554 году дело возвращения Италии под императорский скипетр оконченным, издал общий указ, получивший название Pragmatica sanctio.[379] Сохраняя в силе все распоряжения касательно имущественных прав на землю, какие были сделаны законным правительством, т. е. во время правления Аталариха, Амаласунты и Феодагата, а равно и все свои распоряжения прежнего времени, император кассировал распоряжения Тотилы, и лица, пострадавшие от них, имели право, как они сами, так и их наследники, восстановить по суду прежние условия владения. Колоны, покинувшие участки, на которых они сидели, или захваченные другими собственниками, подлежали возврату на прежние свои тягла (п. 16). В случаях, если рабы или рабыни успели вступить в брак со свободными людьми, потомство их получало права матери, а рабы и рабыни должны были вернуться в прежнее состояние (п. 15). Монахиням, вышедшим замуж по принуждению за время войны, было предоставлено право вернуться в свои монастыри. Город Рим сохранил свои старые учреждения и органы управления, а также права и привилегии, и в числе последних право на даровой хлеб для беднейшего населения.[380] Римская церковь, лишенная в течение долгого времени своего главы, томившегося в Константинополе, получила в 555 году достойного представителя папского трона в лице Пелагия, пережившего с населением города все ужасы первой осады Тотилы.

Нарзес оставался в Риме, сохраняя свои чрезвычайные полномочия, и соединял в своих руках высшие функции военной и гражданской власти. Оставаясь в своем звании препозита царских покоев, он носил титул патриция. Сохранившиеся в Риме надписи свидетельствуют о его заботах по восстановлению общественных сооружений, пострадавших во время тяжкой двадцатилетней войны.[381] Восстановление власти императора в Италии, встреченное вначале с такими светлыми надеждами, принесло одни лишь тяжкие беды и несчастия. Сенаторское сословие было в значительном большинстве истреблено, старые огромные состояния разорены, и навеки погребено значение сената в роли верховного правительственного учреждения в стране. Римская церковь, являвшаяся самым крупным земельным собственником в Италии, выросла в политическом значении за счет ослабевшего сената. Фактором огромного значения в общественных отношениях того времени стало монашество. Монастыри возникали во множестве в самом Риме и по всей стране, и это бегство от мира являлось одним из элементов, возвышавших значение римского первосвященника. Глава церкви, он был в глазах населения верховным заступником и печальником о его нуждах. Власть императора осталась чужой внешней силой в обезлюдевшей и ослабленной стране.

ДЕЛА НА ВОСТОКЕ. ВОЙНА С ПЕРСАМИ В ЛАЗИКЕ. МИРНЫЙ ДОГОВОР С ПЕРСИЕЙ

Поход Хосрова в Лазику, предпринятый в 514 году, нанес империи тяжкий ущерб. Лазика и связанные с нею в одно политическое целое области кавказского побережья были отторгнуты от империи и оказались в кругозоре персидской политики. Юстиниан не считал дело потерянным и вскоре нашел способ восстановить свое влияние на жизнь прикавказских стран. — Абазги, занимавшие территорию к северу от лазов, оставались язычниками и, по сообщению Прокопия, их религия состояла в почитании деревьев. Разделенные на два царства, одно, обнимавшее приморскую область, и другое — горные местности к востоку вглубь страны до пределов сванов, абазги признавали над собою верховную власть царя лазов, и смена их царей на троне требовала, по старым давно сложившимся отношениям, утверждения от царя лазов. Торг людьми, издавна обычный на Кавказе, имел у абазгов особую форму: отсюда поступали на рабские рынки высоко ценившиеся евнухи, на которых был спрос при дворах и в столицах. Правители абазгов отбирали красивых мальчиков у родителей, скопили их и сбывали за большие деньги. Среди евнухов двора Юстиниана был некто Евфратп, родом из Абазгии. Юстиниан, находивший время думать обо всем, вмешался в это дело и отправил к абазгским властителям Евфрату со строгим приказом прекратить этот гнусный промысел. Вместе с Евфратой отправлены были священники на проповедь христианства. Их деятельность имела успех, и христианство распространилось у абазгов. Царей своих они изгнали и стали жить свободно под верховной властью императора.[382] Старая крепость Севастополь, разрушенная во время нашествия Хосрова в Лазику, была отстроена и получила вид большого благоустроенного города. Там же, по всему вероятию, построил Юстиниан храм во имя Богородицы, о котором поминает Прокопий.[383]

Весть о заботах императора о просвещении абазгов распространилась по кавказскому побережью и дошла до того остатка готского племени, который продолжал свое существование в низовьях Кубани и на соседнем поморье. То были переселенцы с Таврического полуострова, вынужденные к тому гуннами, с которыми они заключили союз. Единственный источник сведений об этих готах, Прокопий, относил их переселение ко времени непосредственно после крушения державы Аттилы, когда часть гуннов отхлынула на восток. Приблизительное указание на малочисленность этого ответвления готов дает Прокопий в своем сообщении о том, что для общих с гуннами военных предприятий они выставляли две тысячи человек. Они оставались христианами, имели своего епископа и, когда он умер, отправили посольство к Юстиниану с просьбой прислать им нового духовного главу. Прокопий относит это событие к 21 году правления Юстиниана (547—548).[384] Император исполнил просьбу готов и дал им епископа. По всему вероятию, отношения, завязавшиеся в эту пору, продолжались и позднее, но наши источники хранят полное молчание и только современные эпиграфические находки позволяют предполагать, что христианство держалось в тех местах непрерывно до тех времен, когда на кавказском побережье появились епархии Никопсийская и Матархийская.[385]

Если, таким образом, заботы императора об абазгах послужили поводом для приазовских готов вступить в сношения с империей, то сами абазги вскоре отложились от империи. Новые налоги, которые стали водворять в их земле представители императора, вызвали неудовольствие и раздражение. Началось брожение, которое привело к тому, что абазги восстановили у себя царскую власть. В приморской части царем стал Скепарна, а во внутренней — Опсит, и цари, опасаясь последствий гнева императора, вступили в сношения с персами и просили Хосрова принять их под свою верховную власть и освободить от императора.[386] Хронология этого события не дана в наших источниках; но с большой вероятностью можно предположить, что это случилось около 550 года. Вскоре, однако, Юстиниан сумел привести абазгов к покорности военной силой, и это случилось в связи с изменением положения дел в Лазике.

Еще во время посольства Констанциана и Сергия (545 год) Юстиниан старался склонить Хосрова к уступчивости в вопросе о Лазике. О том же поднималась речь в переговорах с царским послом Издигуной во время его продолжительного пребывания в Константинополе. Но эти старания не привели ни к каким результатам, и Лазика находилась в отчуждении от империи. Три года спустя после заключения перемирия Хосров задумал воспользоваться доступом к морю, который давала Лазика, и послал вождя Фабриза с 300 воинов, поручив ему приступить к сооружению флота. Лесной материал был заготовлен, но случайный удар молнии вызвал пожар, уничтоживший всю заготовку. Кроме этого поручения Фабриз имел еще другое, тайное. Хосров подозревал Губаза в намерении изменить ему и восстановить свои отношения к империи, с которой его связывало исповедание христианской религии, и приказал Фабризу убить его. Прокопий прибавляет, будто Хосров имел в виду переселить лазов во внутрь своего царства и заселить их землю каким-нибудь другим племенем из внутренних областей своей державы, чтобы обеспечить себе обладание этой страной. Фабриз хотел заманить Губаза в Петру под предлогом совещания о делах его царства и надеялся воспользоваться помощью одного личного врага Губаза, Фарсанза,[387] члена местной знати. Но Фарсанз сам предварил царя о грозившей ему опасности, и тот уклонился от всяких сношений с персами. Фабриз со своим отрядом покинул Лазику, а Губаз отправил посольство в Константинополь и просил императора принять лазов в свой союз и помочь им в борьбе с персами. Юстиниан немедленно отозвался на это обращение и послал в Лазику вождя Дагисфея с армией в 7 тысяч человек, к которым должно было присоединиться ополчение цаннов в тысячу человек.[388] Губаз вступил в сношения с гуннами-сабирами и аланами и обещал им от имени императора триста фунтов золота за помощь против персов. Известив об этом императора, он просил также прислать и те деньги, которые причислялись лично ему по должности силенциария, на которую он был зачислен десять лет тому назад. Деньги запоздали, и Юстиниан прислал их лишь в следующем году.

Вступив в Лазику, Дагисфей по соглашению с Губазом приступил к осаде Петры, а лазы взяли на себя охрану проходов со стороны Иверии. С южной стороны был еще один проход, по которому лазы провели Хосрова в 541 году.[389] Дагисфей поставил там отряд в сто человек. Осада Петры велась с большой настойчивостью, и персидский гарнизон терпел большие потери. Римляне начали рыть подкопы, обвалили часть стены и довели защитников до крайности. Начальник гарнизона вступил в переговоры о сдаче, и Дагисфей не предпринимал более приступов, будучи уверен в том, что крепость будет скоро в его руках. Между тем начальник персидской Армении Мермероис собрал большую армию и направился в Лазику с юга. Слабая охрана не могла удержать персов. Когда Дагисфей получил известие о приближении Мермероиса, в его лагере произошла паника и войско бежало на север к Фазиду, бросив свои пожитки в лагере. Цанны не последовали за Дагисфеем, и когда персы вышли из крепости на грабеж лагеря, отразили их и захватив с собою то, что могли унести, направились по побережью на родину. Их путь лежал на Афины и Ризей в Трапезунт.[390]

На девятый день после бегства Дагисфея Мермероис подошел к Петре. Из числа защитников он нашел 350 раненых и только 150 человек вполне здоровых. Он немедленно принялся за исправление повреждений в стенах и, оставив в крепости три тысячи отборных воинов и весь провиант, который привез с собой, направился назад по другой дороге, пролегавшей по населенным местам, где можно было прокормить войско. В местностях близ Фазида он оставил пять тысяч воинов, а с остальными силами ушел на свои стоянки в Двин. Оставшиеся в Лазике персы должны были добывать провиант для доставки его в Петру. Разбившись на мелкие отряды, они занялись фуражировкой и свозили провиант в главный лагерь. Губаз и Дагисфей соединили свои силы и неожиданным ночным нападением захватили лагерь, разгромив персов. Лагерь и весь собранный провиант достался победителям. Так прошел 549 год.

Вскоре император прислал деньги для гуннов и известил Губаза об отправке подкреплений под начальством вождя Рекифанга. На следующую весну персы опять вступили в Лазику, прошли на реку Гиппий и стали лагерем неподалеку от Петры. Дагисфей и Губаз напали на них и в упорной битве одержали победу.[391]

Царь Губаз считал Дагисфея виновником неудачи под Петрой, и его жалобы Юстиниану имели своим последствием то, что Дагисфей был отозван в Константинополь, и по его делу было наряжено следствие. Главное командование в Лазике Юстиниан передал старому воину Бессе, назначив его магистром армии в Армении. Вместе с Бессой прибыли в Лазику вожди федератов Бенил, брат Бузы, Одонах, Баба и эрул Улигаг со своими соплеменниками.[392] Бесса имел поручение восстановить власть императора в земле абазгов и, прибыв в Лазику, немедленно снарядил туда экспедицию. Ввиду трудности передвижения в горных дебрях незнакомого края, войска были отправлены морем. Армянин Иоанн, сын Фомы, и эрул Улигаг справились с возложенной на них задачей и овладели главной крепостью абазгов. Царь Опсит бежал к гуннам, жены и дети обоих царей попали в плен. Много народа было перебито, крепость была разрушена и ее укрепления сравнены с землею. Соседи абазгов, апсилы, отложились от лазов одновременно с абазгами, и один местный человек, по имени Тердат, принял персидский гарнизон в крепость Цибил.[393] Иоанн вступил в Апсилию с тысячью человек римского войска, овладел крепостью и восстановил зависимость апсилов от царя лазов.[394] Главной задачей Бессы было уничтожение опорного пункта персов в Лазике, крепости Петры. Собрав все свои силы, он подступил к этом городу и начал осаду. Существенную помощь ему оказали сабиры, явившиеся за получением денежных даров императора. Они построили несколько легких переносных таранов, с которыми можно было взобраться на крутизны и громить оттуда стены крепости. Гарнизон храбро оборонялся и терпел большие потери. Судьбу города решил приступ. Бесса, старый и тучный человек, первый взлез на стены. Он был сброшен с высоты; оруженосцы подхватили его и унесли, прикрыв щитами. Оправившись от падения, он опять полез на стены. После продолжительного и кровопролитного боя Петра была взята при помощи огненосных снарядов. Из числа уцелевших защитников сдалось 730 человек, из которых только 18 не были ранены. В цитадели заперлись храбрецы, бились до смерти и погибли в огне. Победителям достались огромные запасы оружия и провианта, запасенного на пять лет. Бесса срыл крепость до основания, чтобы она не могла служить персам опорным пунктом на будущее время, и отослал в Константинополь пленных персов.[395] Взятием Петры Бесса поправил свою военную славу, омраченную сдачей Рима Тотиле в декабре 546 года. Но вместо того чтобы воспользоваться достигнутым успехом для укрепления проходов в Лазику, он, поддаваясь своей застарелой страсти корыстолюбия, отправился в Армению и Понт и стал собирать полагавшиеся ему доходы по должности магистра армии.[396] Оставшаяся в Лазике армия имела свои стоянки на Фазиде, а три тысячи человек, под начальством вождей Одонаха и Бабы, стояли в крепости Археополе.

Взятие Петры случилось в начале 551 года. Мермероис собрался в поход ранней весной и, узнав в дороге о гибели этой твердыни, изменил направление пути и вступил в Лазику с востока через проход, который персы успели сделать более доступным, проложив в нем дорогу. Он вел с собой значительные силы, а вызванные им на помощь сабиры явились к нему в числе 12 тысяч человек, из которых он удержал только 4 тысячи. В его армии было восемь боевых слонов. Вступив в Лазику, Мермероис отстроил крепость Сканду, а затем, пройдя мимо Археополя,[397] направился по правому берегу Фазида, чтобы захватить неприятеля в главном лагере. По слуху о приближении Мермероиса, имперская армия бросила свой лагерь и переправилась на судах на левый берег реки. Глубина и быстрое течение реки спасли римлян от преследования, так как Мермероис не имел лодок для переправы. Предав огню брошенный лагерь, Мермероис вернулся под стены Археополя и осадил его. Гунны-сабиры изготовили ему много легких переносных таранов, которые помогли Бессе взять Петру. В армии Мермероиса был большой отряд деламитов. То были горцы из области, лежавшей к югу от Каспийского моря, остававшиеся в положении свободного народа и служившие в персидских войсках по найму за плату.[398] Мермероис надеялся с их помощью легко справиться с Археополем. Грозный приступ многочисленной армии поставил крепость на край гибели. Тучи стрел, летевших в защитников, не позволили им удержаться на стенах, но отважные вожди Одонах и Баба сделали вылазку и потеснили нападавших. Один слон был ранен и, придя в бешенство, смешал ряды персов. Началось смятение и бегство. Персы потеряли четыре тысячи человек убитыми и трех вождей. Четыре знамени достались победителям и, как трофей победы, были отосланы к императору.

После этой неудачи Мермероис направился в самую цветущую область Лазики и занял города Мухерезий и Кутаиси, укрепления которого были в развалинах. Мермероис окружил его палисадом и остался здесь на зимовку. Неподалеку от Кутаиси была расположена крепость Ухимерий, занятая гарнизоном лазов и небольшим отрядом имперских войск.[399] Сообщение с этой крепостью было отрезано и вместе с тем возможность сношений с лежавшими к северу областями Сванией и Скамнией, которые получали хлеб от лазов.[400] Сваны вступили в сношения с Мермероисом и просили его принять их земли под власть персидского царя. Выманив хитростью из своих крепостей римские гарнизоны, они впустили туда персов.[401] Вскоре нашелся среди лазов изменник, который, польстившись на щедрые обещания Мермероиса, распустил в Ухимерии ложный слух о гибели царя Губаза и всей римской армии и склонил гарнизон к сдаче.[402]

В том же самом 551 году в Константинополь прибыл посол Хосрова Издигуна. Срок перемирия, заключенного в 545 году, истек более года тому назад. После продолжительных переговоров было решено возобновить его на новое пятилетие с уплатой по 400 фунтов золота в год.[403] Состоявшееся соглашение не касалось Лазики. В эту пору в Константинополе томился в плену один знатный перс по имени Берсабус. Император выдал его без выкупа Издигуне, заручившись от обоих обещанием содействовать тому, чтобы Хосров вывел войска из Лазики. Но Хосров, получив деньги, послал часть их Мермероису на нужды войны.[404]

Самая богатая область Лазики с городами Кутаисом, Родополем и Мухерезием оставалась в руках персов. Мермероис отстроил вторую пограничную крепость, Сарапаний, и, оставив в Кутаиси гарнизон в три тысячи человек, перешел на эту новую стоянку. Бесса, по-видимому, не находился тогда в Лазике и был занят другими делами в пределах своего командования. Оставшиеся без главнокомандующего войска бездействовали. Мермероис сделал еще одну попытку напасть на главный лагерь имперского войска в нижнем течении Фазида; но Мартин, заменявший главнокомандующего, ушел от него на левый берег реки. Царь Губаз оставался верен империи и в трудное время скрывался в неприступные горные ущелья. Значительная часть лазов мирилась с господством персов, тем более, что поведение имперских войск и их командиров не располагало к себе население. Мермероис обратился к Губазу с письмом, в котором настойчиво советовал ему признать верховную власть Хосрова, ручался за милости царя и предлагал выдать ему в заложники персидских вождей. Но Губаз оставался тверд в своей вражде к персам и надежде на помощь императора. Поход, предпринятый Мермероисом в Абазгию, окончился неудачей, равно как и попытка захватить Археополь.[405] Прокопий излагает эти события без точного указания хронологических дат, не выходя в своем сочинении о готской войне за пределы 553 года. Продолжатель Прокопия, Агафий, сославшись на упоминание Прокопия о нападении Мермероиса на Археополь, излагает эпизод, относящийся, по-видимому, к 554 году.

Озабоченный судьбою Лазики император прислал подкрепления под начальством опытных вождей Мартина и Бузы. Вместе с ними прибыл Юстин, сын Германа, человек еще молодой, но имевший уже военный опыт, приобретенный в Италии. После второй неудачи под Археополем Мермероис задумал экспедицию на нижнее течение Фазида с целью захватить в западной части Лазики опорные пункты на левой стороне Фазида. Имперские войска в ожидании неприятеля заняли горную крепость Телефис, которая была окружена труднопроходимыми болотами и обрывистыми ущельями, заросшими густым лесом.[406] Дороги представляли узкие тропинки, по которым трудно было пробираться даже человеку налегке. Осмотревшись на месте, римляне завалили камнями подходы, устроили завалы из срубленных деревьев и бдительно держали охрану. Поблизости от Телефиса в местности, называвшейся Горшечный рынок, стояли войска под начальством Бессы и Юстина.[407] Мермероис, получив точные сведения от своих лазутчиков, сделал остановку в пути и распустил слух о своей болезни, а потом и смерти. Обманутые этим слухом римские вожди ослабили бдительность охраны, а потом сняли сторожевые посты и занялись грабежом окрестных мест. Усыпив внимание противника, Мермероис стал во главе своих сил и быстро прошел трудные места дороги. Мартин, стоявший в Телефисе, не считал возможным отстоять крепость и поспешно отступил, оставив на месте храброго и опытного вождя Феодора с отрядом цаннов в 500 человек. Отступление Мартина превратилось в бегство всех римских сил. По дороге армия растеряла значительную часть своего боевого снаряжения и, пройдя в один день более 150 стадий, вернулась в укрепленный лагерь в местности, которая носила название Острова. Северный приток Фазида, Докон, сближается в нижнем течении с Фазидом; римляне прокопали канал в узком месте и образовали остров.[408] Феодор собрал рассыпавшихся на грабеж и отставших солдат и с успехом прикрыл позорное отступление армии. Мермероис, дойдя до Горшечного рынка, не пошел дальше, а, устроив переправу через Фазид, усилил гарнизон Оногуриса и вернулся на свои стоянки в сердце Лазики. Вскоре он тяжко захворал, уехал в Месхиту (Μεσχιτά — Мцхета) и там скончался (осень 554 года). Его преемником был назначен знатный перс Нахораган.

Жалобы Губаза императору возымели наконец свое действие. Старый Бесса был отставлен, отдан под суд, сослан в заточение в Абазгию и подвергнут конфискации имущества. Главное командование было передано Мартину, а ближайшими к нему вождями были Юстин, сын Германа, и Буза. Так как Губаз в своих сообщениях императору позволял себе резкие суждения о поведении командиров, то многие из них питали на него обиду, и в их числе были главнокомандующий Мартин и казначей армии Рустик. Брат Рустика, Иоанн, отправился в Константинополь с доносом на Губаза, будто он хочет изменить империи и поддаться персам. Хотя Юстиниан и не поверил этому доносу, но дал письменный ответ и предложил вождям прислать Губаза в столицу. Во избежание тех разоблачений, которые мог сделать Губаз при личном свидании с императором, Мартин, Рустик и Иоанн решили убить его и исполнили этот злодейский замысел.[409] Лазы прервали всякие сношения с римлянами, и в стране началась агитация за то, чтобы подчиниться персам. Но старые связи с империей и единство веры оказались сильнее, и восторжествовала партия, стоявшая за союз с империей. Было наряжено посольство к Юстиниану с просьбой покарать убийц царя и прислать на царство проживавшего в Константинополе брата Губаза, Тцафия.[410]

Военные действия, которые предпринял в это время Мартин, задумавший овладеть крепостью Оногурисом, окончились неудачей и сопровождались большими потерями.[411]

Юстиниан милостиво принял посольство лазов и отпустил на царство Тцафия. Лазы и римские войска приняли его с подобающей честью. В свите нового царя прибыл сенатор Александр, которому было поручено расследовать дело об убийстве Губаза. Он немедленно заточил в тюрьму Рустика и Иоанна и начал следствие по их делу. Отпуская Тцафия из столицы, Юстиниан прислал большую сумму денег для раздачи союзным варварам. Сотерих, которому было поручено передать эти деньги по назначению, отправился с небольшой свитой в землю мисимиан, живших к северо-востоку от апсилов и соседивших с севера с аланами. Он остановился в крепости мисимиан, носившей имя Бухлоон, и предложил аланам прислать своих уполномоченных для получения денежных даров от императора для них и народов, живших в их соседстве. Среди мисимиан пошли слухи, будто Сотерих хочет сдать их крепость аланам. Их просьба покинуть Бухлоон была принята Сотерихом как обида; тогда они напали на дом, где он остановился, убили его, обоих его сыновей, истребили всю его свиту, овладели деньгами, которые он привез. Порвав свои добрые отношения с империей, мисимианы вступили в сношения с персами.[412]

Преемник Мермероиса Нахораган вступил в Лазику весной 555 года. Общую численность его сил Агафий исчисляет в 60 тысяч человек. Нахораган имел с собою много слонов и вез в обозе лодки для наводных мостов. Поместив свой штаб в Мухерезии, он стал в большом лагере неподалеку от Археополя. Первое предприятие нового главнокомандующего окончилось неудачей. Отряд деламитов хотел сделать ночью нападение на сабиров, стоявших неподалеку от Археополя. Но сабиры, предупрежденные одним туземцем, приготовились встретить неприятеля и нанесли деламитам тяжкое поражение, а подоспевший на шум битвы с конницей из Археополя Баба докончил разгром.[413]

Главные силы имперской армии под начальством Мартина стояли в укрепленном лагере на Острове. В сознании превосходства своих сил, Нахораган вступил в сношения с Мартином и на состоявшемся между ними свидании предложил ему очистить Лазику и предоставить ее персам. Мартин отказался, и Нахораган продолжал свой поход. Желая решительным ударом достигнуть более крупных результатов, Нахораган задумал овладеть главным городом страны Фазидом в низовьях соименной реки. Переправив свою армию на левый берег реки, Нахораган направился к городу Фазиду. Когда вожди, находившиеся на Острове, получили известие об этом, Мартин оставил в лагере Бузу, а сам поспешил по правому берегу реки в Фазид. Часть войск он посадил на суда. Но путь по реке был уже прегражден мостом на судах, который успел навести Нахораган ниже Острова. Два корабля попали в руки персов, но экипаж и солдаты спаслись вплавь на берег. Мартин поспел вовремя, и на охрану Фазида собрались значительные силы. Юстин занял цитадель, обращенную к морю, на охране стен стояли Мартин, Ангила с маврами, Феодор с цаннами, Филомафий с исаврами, Гибр с лангобардами и эрулами, Валериан с войсками из армии Востока. Когда Нахораган подошел к Фазиду, имперские войска были готовы отразить нападение. Персы приступили к правильной осаде. Они строили осадные орудия, подводили тараны к стенам, рыли укрепления. Когда все приготовления были закончены, персы пошли на приступ. Дикая храбрость и страсть к подвигам побудили лазов и мавров сделать вылазку, в которой принял участие и Феодор со своими цаннами. Они были окружены. Случай выручил их и решил судьбу битвы и осады. Один из слонов был ранен в глаз, пришел в бешенство, сбросил и растоптал сидевших на нем людей, разметал все кругом себя, расстроил персидскую конницу и вызвал всеобщее замешательство в рядах наступавших. Этим воспользовались римляне и перешли в наступление. Нахораган, не будучи в состоянии привести войска в порядок, дал сигнал к отступлению и сам бежал с поля битвы. Началось преследование и избиение бежавших. Погибло до 10 тысяч человек. Когда шел грабеж убитых, оказалось много трупов знатных персов, носивших золотые браслеты, кольца, серьги и дорогое оружие, украшенное золотом. Нахораган, приведя в порядок свою разгромленную армию, выставил деламитов в боевом строю, чтобы они прикрывали отступление, и отвел войска в Кутаиси. Часть своей конницы он оставил в Лазике под начальством вождя Вафиза и ушел с остальными войсками в Иверию.[414]

Так благополучно для лазов и империи кончилось грозное поначалу нашествие Нахорагана. Между тем, сенатор Афанасий, закончив следствие об убийстве Губаза, нарядил суд, обставив его с возможной торжественностью и всеми формальностями, какие применялись в судебной практике в Константинополе. Суд происходил публично, на глазах войска и лазов. В торжественном одеянии своего сана Афанасий сидел на высоком трибунале. Дело началось с чтения письма императора, присланного в ответ на донос Рустика и Иоанна. Затем выступили с речами обвинители со стороны лазов и Рустик держал речь в свое оправдание. В двух заседаниях шло обсуждение всех выяснившихся данных и затем был объявлен приговор. Рустик и Иоанн были признаны виновными в убийстве царя Губаза и приговорены к публичной смертной казни, которая и была совершена над ними. О причастности Мартина к этому убийству Афанасий постановил довести до сведения императора. Блестящая победа, одержанная Мартином, заставила императора замедлить с решением по этому делу.[415]

Против мисимиан, которые после убийства Сотериха отложились от империи, была снаряжена карательная экспедиция, затянувшаяся на два года. В 557 году имперским войскам удалось взять неприступную горную крепость Цахар. Но и после падения этого центрального опорного пункта мисимианы долго не сдавались. Войска совершали страшные жестокости и принудили мисимиан просить пощады и выдать заложников. Деньги, похищенные у Сотериха, были разысканы и возвращены полностью.

После поражения Нахорагана персы не предпринимали военных действий. Из занятых ими городов, Родополь, отстроенный и укрепленный Мермероисом, был захвачен гунном Эльминзуром и остался в руках имперских войск. Хосров, получив известие о поражении Нахорагана, вызвал его в столицу, разобрал дело, признал его виновным и покарал жестокой казнью: с живого человека сняли кожу. Юстиниан, получив донесение Афанасия, промедлил целый год и тогда только отрешил Мартина от командования и уволил его в отставку.[416] Ввиду истечения пятилетнего срока перемирия Издигуна опять побывал в Константинополе, и перемирие было продолжено на новый срок (557 г.).[417] Хосров, сознавая огромные затруднения, которые предъявляла ему война в отдаленной Лазике, и те преимущества, которые давало империи обладание Черным морем, отказался от агрессивных действий,[418] и оба государя отдали строжайший приказ своим вождям прекратить войну. Обе стороны оставались в обладании занятых ими местностей. Такое неопределенное положение длилось в течение пяти лет.

Главнокомандующим в северной части восточной границы империи был назначен Юстин, сын Германа. Он воспользовался прекращением военных действий с персами для утверждения римской власти в земле цаннов. — Хотя еще со времени командования в Армении Ситты цанны признали над собою власть императора и в их земле распространилось христианство, но в массе народ сохранял свои старые разбойнические инстинкты, и цанны нередко беспокоили своими набегами соседние с их землей области Армении как римской, так и персидской, и занимались грабежом на дорогах, ведущих в Трапезунт. В 558 году отряд римских войск под начальством Феодора вступил в землю цаннов и расположился в укрепленном лагере между крепостью Феодориадой и Ризеем. Завязав сношения с теми соплеменниками, которые хранили верность императору, Феодор старался воздействовать на мятежные элементы в стране. Но ему пришлось выдержать осаду от собравшихся в большом числе разбойников. Подойдя к лагерю Феодора, они заняли высоты и пошли на приступ. Феодор успешно отбился от нападения и водворил спокойствие в стране. Получив сведение об этом успехе, император приказал Феодору ввести в стране податное обложение, от которого цанны были дотоле свободны. Так водворена была окончательно власть императора в этой стране.[419]

Время командования Юстина ознаменовалось тяжкими притеснениями туземного населения от разных нечистых спекуляций, которые, с ведома Юстина, позволял себе некто Иоанн, африканец по происхождению. Свои вымогательства он распространил на все пограничные области, а в Лазике восстановил память Иоанна Тцибы. Взяв в свои руки доставку хлеба в Лазику, он скупал его по дешевым ценам и, доставляя морем, устанавливал по своему произволу высокие цены. Барышами от своих спекуляций он делился с Юстином, попускавшим его злоупотребления.[420]

Неопределенное положение в Лазике тянулось до конца срока заключенного с персами перемирия. В конце 561 года на границе между Нисибином и Дарой съехались уполномоченные от обоих держав для выработки условий мирного договора. То были лучший дипломат Юстиниана магистр Петр и Евсевий, а со стороны Персии — Издигуна, имевший тогда высокое звание «зиха» и «сурена».[421] При уполномоченных состояла большая свита, канцелярия и целый штат переводчиков.

В предварительных переговорах выяснилось принципиальное несогласие по некоторым пунктам. Издигуна поддерживал претензию Амра, сына и преемника Аламундара,[422] на то, чтобы в текст договора была внесена статья о денежных уплатах со стороны императора арабам. Петр не согласился на это и заявил, что те дары, которые посылал Юстиниан Аламундару, имели характер любезного внимания и являлись отчасти ответными. Со своей стороны Петр, ввиду согласия Хосрова на предоставление Лазики императору, хотел добиться того, чтобы персы отказались от Свании, которая до 551 года находилась под властью царя лазов. Издигуна возражал, что царь лазов владел некогда всей Иверией, которая, однако, принадлежит персам. Ввиду невозможности соглашения по этим двум вопросам, было решено не включать их в текст договора. Окончательное решение вопроса о Свании уполномоченные согласились предоставить Хосрову, повидаться с которым предполагал Петр после выработки мирного трактата. Издигуна со своей стороны дал клятвенное обещание содействовать ему перед Хосровом в его домогательствах насчет Свании. В обсуждении вопроса о размере уплат Персии со стороны империи уполномоченные сошлись на сумме 30 тысяч золотых в год, т. е. несколько более 400 фунтов.[423] Продолжительные споры вызвало обсуждение самой формы уплаты. Издигуна требовал, чтобы деньги были уплачены вперед на большое число лет. Согласились на том, что император уплатит сразу за семь лет вперед, т. е. 210 тысяч золотых, и выдаст Хосрову формальное обязательство уплатить в конце 7 лет за три года сразу, т. е. 90 тысяч. Согласившись на этом, уполномоченные приступили к выработке текста мирного договора. Менандр, пользовавшийся подробным изложением всего этого дела в сочинении самого Петра Магистра, сохранил перечисление всех 13 статей договорной хартии.

Персы принимали на себя охрану кавказских проходов и обязывались не пропускать на юг гуннов, алан и других варваров, со своей стороны империя обязывалась не подвигать к персидским границам своих войск ни в Лазике, ни в других местах (статья 1). Арабы, союзники той и другой державы, должны были оставаться в прежних условиях (2). Обе державы взаимно обязывались не нападать на племена или страны, находящиеся под верховной властью другой (9). Персия признавала существование Дары, но обе державы принимали обязательство не возводить новых укреплений в пограничных местностях (8).

Несколько статей трактата регулировали международный обмен. Как в договоре времен регентства Анфимия в начале V века, торговые караваны обеих держав вели обмен в двух пунктах: Нисибин на персидской стороне и Дара — на римской. Товар, переходивший границу, оплачивался здесь 10% таможенного собора от своей стоимости под надзором установленных властей (3). Было специально оговорено, что арабы и другие варвары не имеют права вести торговлю по другим путям, а должны держаться Нисибина и Дары. В случае нарушения этого условия, товар подлежал конфискации и виновные подвергались наказанию по суду (5). За послами и вестниками по международным сношениям сохранено старое право пользования государственной почтой, соответственно рангам отдельных лиц; товары, которые они везут с собой, свободны от пошлины (4).

Подданные той и другой державы, переходящие в чужие пределы в военное время, имеют право возвратиться по наступлении мира; во время мира такой переход не дозволяется и считается изменой; обе стороны обязуются не принимать изменников (6). В случае взаимных обид дело подлежит местному суду, причем допускается представительство потерпевшего доверенным лицом (7). В случае столкновения пограничных общин, дело разрешается на границе властями обеих держав. В случае недовольства со стороны потерпевшего, дело переходит на суд префекта, который обязан решить его в шестимесячный срок; а в случае неисполнения этого условия, дело переходит на суд государя страны, где находится обидчик (11).

В 12 статье договор поставлен под охрану богов, а в последней, 13-й, определен срок его действия, а именно 50 лет, причем год считается в 365 дней. — Таково было содержание главной хартии, не заключавшей в себе ни определений относительно Лазики, ни указания на размеры уплат. В дополнительной хартии были оговорены права христиан в Персии. Им предоставлялось право невозбранно отправлять свой культ, погребать умерших, но запрещалось распространять свое учение среди исповедующих религию магов. Христиане были свободны от принуждения принимать участие против собственного желания в культе персов.

Тексты были написаны в двух экземплярах на обоих языках. Первый подлинник на том и другом языке был подписан уполномоченными и скреплен их печатями, а также печатями 12 толмачей, по 6 от каждой стороны. Греческий текст Петр отдал Издигуне, а тот ему персидский. Копии взяли себе оба уполномоченные на своем родном языке.

Дело было кончено. Издигуна уехал, а Петр остался, чтобы отпраздновать в Даре праздник Рождества Христова. После Богоявления он поехал к царю Хосрову. Свидание состоялось в городе Бифармаиде. В личных переговорах с Хосровом Петр старался убедить его отступиться от Свании и доказывал с документами в руках исконную связь этой страны с Лазикой. Хосров не уступал и со своей стороны указывал на претензии Амра к Издигуне за то, что тот не отстоял его интересов.[424] Свания осталась во власти персидского царя.[425] Петр вернулся в Константинополь много позднее: в июле 563 года.[426]

Так Юстиниан на склоне своих дней закончил прочным миром войну с персами и оставил для будущего вполне определенные и ясные, закрепленные в тексте договора, условия для мирного сожительства империи с исконным ее врагом. Денежные уплаты персам, которые принял еще Феодосий в договоре 422 года, оправдывались теми расходами, которые несла Персия по охране северных проходов от варварских вторжений, одинаково опасных как для Персии, так и империи. Эта точка зрения удерживалась и теперь по старой традиции, как и впоследствии, хотя обстоятельства значительно изменились и империя имела сама непрерывные сношения с аланами и гуннами-сабирами, племенами, сидевшими над проходами. В действительности, уплаты, которые принимала на себя империя, обеспечивали Армению, Месопотамию и Сирию от тех репрессий, которыми Хосров вынуждал уплату денег. Промышленное население этих областей давало большие доходы, и императорская казна могла принять на себя этот вынужденный расход. Вместе с обеспечением восточных областей империи, Юстиниан достигал и другого важного результата: сохранял за империей невозбранное господство в Черном море.

Еще при жизни Юстина были восстановлены старые связи центра империи с Боспором, представлявшим собою старый культурный центр с торговым населением, которое служило посредником в торговом обороте между империей и восточными странами. В первые годы своего правления Юстиниан имел случай ближе войти в заботы об этой далекой окраине. Из гуннской орды, кочевавшей на Таврическом полуострове, явился в Константинополь хан, по имени Грод, чтобы принять христианство. Император был сам его восприемником, щедро одарил своего крестника и отправил на родину, поручив блюсти интересы империи. С ним был послан на Боспор отряд имперской армии под начальством трибуна Далмация.[427] Отказавшись от старой религии, Грод стал переплавлять на металл золотых и серебряных идолов. Эта ревность прозелита вызвала восстание соплеменников. Грод был убит и его преемником был избран его брат Муагерий. Опасаясь мести римского гарнизона, гунны вторглись в город и перебили солдат вместе с командиром. Когда весть о том дошла в Константинополь, Юстиниан снарядил экспедицию морем под начальством бывшего консула Иоанна[428] и послал сухим путем большой отряд готов из Скифии под командой Годилы и Бадуария. Власть императора на Боспоре была прочно утверждена, и стены города были заново отстроены.

Такого же внимания со стороны императора был удостоен и Херсон, сохранявший непрерывно свою связь с центром империи и являвшийся также перегрузочным местом торговли с восточными странами.[429] Юстиниан заново отстроил его стены и усилил его оборонительные средства. Живые сношения с Херсоном привлекли внимание императора к готам, оставшимся в Тавриде с давних времен. Гунны, кочевавшие в черноморских степях, заняли также степную часть Тавриды, а готы удержались в горных местностях южного побережья. Христиане с давних пор, еще до начала арианства, таврические готы имели своего епископа, как было то и во время патриаршества Иоанна Златоуста. Когда ок. 548 года у них умер епископ, они обратились с просьбой к императору прислать им другого. Юстиниан исполнил их желание и, заинтересовавшись их судьбою, выстроил два укрепления на побережье их территории. Одно называлось Алустий (Алушта), другое Гурзувиты (Гурзуф). Живя в горах на плодородной и хорошо обогреваемой почве, готы занимались земледелием и разводили виноград. Они жили в открытых селениях и называли свою землю Дори (Δόρυ).[430] Как народ, принятый в союз с империей, они обязались военной службой императору и ставили, по сообщению Прокопия, ополчение в три тысячи человек.[431] Сохраняя свою политическую самостоятельность и национальное самосознание готы служили охраной Херсону от кочевавших в Тавриде гуннов. — Так широкий политический горизонт византийского двора при Юстиниане не упускал из вида столь важного интереса империи, каким явилось господство по всему побережью Черного моря.

СЕВЕРНАЯ ГРАНИЦА ИМПЕРИИ. ОТНОШЕНИЯ К ЭРУЛАМ, ГЕПИДАМ И ЛАНГОБАРДАМ. СЛАВЯНЕ НА ДУНАЕ. ГУННЫ И ИХ НАБЕГИ

Блестящая по замыслу и результатам внешняя политика времени Юстиниана встречала тяжкие затруднения в тех бедствиях, которые переживали за это время ближайшие к столице области на территории Балканского полуострова. Северную границу империи составляло нижнее течение Дуная. Пограничным пунктом на западе был в начале правления Юстиниана Сингидон при впадении Савы в Дунай. Юстиниану удалось несколько отодвинуть границу к западу, и он гордо говорил о восстановлении провинции Второй Паннонии, не простиравшейся, однако, далее области одного лишь города Бассианы. Восстановление римской власти в Паннонии встретило отпор со стороны гепидов, которые опять овладели Сирмием после разгрома царства Теодориха.

Земли, лежавшие к западу от Сирмия, находившегося с 504 года под властью готов, до Истрия со старой военной дорогой через Сискию и Эмону на Аквилею, были давно отторгнуты от империи и находились в обладании надвинувшихся сюда германцев. За время господства готов в Италии сношения византийского двора с равеннским шли на Диррахий (прежний Эпидамн) и Салону, а оттуда или морем в Равенну, или по побережью через Истрию и Венецию. Старая дорога не была восстановлена в своем значении и после разгрома царства остготов. Это видно из того, что Прокопий, столь хорошо осведомленный в географии разных стран, входивших в пределы империи, перечисляя народы, занимавшие территорию к востоку от Истрии, называет такие имена: сискии, свевы — «не те, которые подчинены франкам», карны и норики.[432] Если последние два имени весьма сомнительны в смысле этнических для тех времен, то народ сискии является искажением имени старой римской крепости Сискии. Заброшенность старой дороги и запустение тех мест уже в конце V века засвидетельствовано возникновением на ней организованного разбоя, который был представлен целым классом людей, обозначавшихся термином scamarae.[433]

По течению Дуная на охране империи стояли старые крепости: Виминаций, Рациария, Августы, Эск, Новы, Приста, Аппиария, Трамариска, Доростол, Новиодун. В заботах об усилении дунайской границы, Юстиниан восстановил укрепление Литтерату на левом берегу Дуная против крепости Новы, а также и другой пункт, ближе к западу, Рецидава. Называя эти укрепления в указе 535 года, император высказывал гордую уверенность в обладании обоими берегами реки. Хотя позднее, как видно из Прокопия, прибавился и третий пункт, Дафна напротив Трамариски, но Дунай не стал от этого римской рекой. Кроме названных больших крепостей Прокопий перечисляет в своем сочинении «О постройках» еще 75 укреплений в пределах провинций Скифии и Мезии на север от Балканского хребта и 100 укреплений к югу от хребта и в провинции Родопе.[434] Гораздо больше укрепленных мест было в средней полосе полуострова, северной части префектуры Иллирика. Прокопий дает 244 названия. В западной полосе, т. е. Эпир, Македония и Фессалия, он насчитывает 143 пункта.[435] По его словам, большая часть этих укреплений обязана Юстиниану капитальным ремонтом, а многие выстроены им вновь. Из сравнения этих цифр приходится заключить, что в большем запустении была восточная часть Балканского полуострова, нежели западная, несмотря на большую близость к столице. То был результат тяжких бедствий прежнего времени.

Ближайшая к Константинополю область, в пределах которой находилась Долгая стена Анастасия, носила имя Фракии, или Фракии-Европы. В 553 году Юстиниан сделал изменение в организации ее управления. Вместо презида и двух викариев, из которых один ведал военным делом, а другой гражданским управлением, во главе страны должен был стать новый сановник с титулом praetor Justinianus, соединивший в своих руках гражданские и военные полномочия.[436] Пошла ли эта реформа на пользу усиления охраны, об этом нет сведений; но к концу правления Юстиниана Долгая стена оказалась в полном запустении, как это ясно из описания событий набега Забергана в 559 году. Полувоенное население, ютившееся в крепостях и укреплениях, включало в себя значительный элемент готов, гуннов и других варваров, живших издавна в Фракийском диоцезе и сохранявших свое положение федератов. Варварский мир начинался еще по сю сторону Дуная. Его представляли эрулы, принятые Анастасием в империю в 512 году.

Дикие и воинственные, мало еще задетые христианством, эрулы были, по сообщению Прокопия, самым грубым из германских племен. В первое время после водворения в Дакии они причиняли немало беспокойств туземному населению и были укрощены военной силой в последние годы правления Анастасия. В первый год правления Юстиниана царь эрулов Гретис явился в Константинополь, чтобы принять крещение. Сам император был его восприемником и, после крещения, щедро одарил своего крестника, который должен был явиться проводником культурных начал в дикой среде своих соплеменников. Вместе с Гретисом приняли крещение 12 членов его свиты.[437] Наши источники не сохранили никаких сведений о судьбе Гретиса, но Прокопий, встречавшийся с эрулами в разных походах, сохранил свидетельство, что большая часть племени исповедовала арианство. Это указывает на другой источник христианского просвещения: воздействие готов на родственное им племя.

В начале правления Юстиниана в жизни этого дикого племени случилось событие, о котором сохранил память Прокопий. — Эрулы убили своего царя Охона (Όχών) и решили жить без царя. Вскоре, однако, выяснились большие неудобства нового свободного порядка, и они решили отправить посольство в Скандию, чтобы просить себе нового царя из царского рода у своих выселившихся туда соплеменников. Посольство эрулов достигло своей цели и получило нового царя, но по дороге назад этот царь умер. Послы вернулись в Скандию за другим. С ним — он назывался Тодасий — они благополучно вернулись в придунайские земли в Прибрежной Дакии. Эти скитания продолжались около двух лет. В это время эрулы, соскучившись ожидать царя и ничего не зная о судьбе посольства, обратились к Юстиниану с просьбой дать им царя из тех знатных эрулов, которые состояли на царской службе. Юстиниан прислал им Свартува (Σουαρτούα), который был принят соплеменниками и стал их царем. Но вскоре затем прибыл приглашенный из Скандии Тодасий. Эрулы стали покидать Свартува, и он бежал один в столицу. Юстиниан помышлял сначала воротить его силою на царство, но потом отказался от этого плана и предоставил ему впоследствии пост придворного магистра армии. Опасаясь гнева Юстиниана, большая часть эрулов перешла за Дунай и вступила в союз с гепидами. Эта часть эрулов сильно пострадала от римских войск, когда они однажды являлись туда на помощь лангобардам в предстоявшей им войне с гепидами. Что же касается эрулов, оставшихся на предоставленных им Анастасием землях в Прибережной Дакии, то хотя они и жили в пределах империи, но сближались в своем положении с задунайскими германцами. Не платя никаких повинностей, они получали ежегодно денежные дары от императора, отправляли от себя послов в столицу, и император считал себя обязанным давать подарки послам.[438] Свои союзнические обязанности они исполняли и храбро проливали кровь на всех полях битвы во славу императора. Они выступали в поход под предводительством своих князей, и вызов их на службу совершался в форме отправления к ним посольства. Эту миссию однажды исполнял доверенный императора, евнух Нарзес, имевший с ними личные связи.

За Дунаем на верхней Саве, излучине Дуная и нижней Тисе жили издавна гепиды, племя родственное готам по крови и языку. Вытесненные Теодорихом из Сирмия, они воспользовались крушением его державы, чтобы воротить себе старые владения. Считаясь союзниками империи, эрулы получали от императора ежегодные денежные дары. Но грабежи, которые они себе позволяли в пограничных местах, вызвали гнев Юстиниана, и он лишил их своих милостей. Под 539 годом сохранилось свидетельство о большой войне с гепидами, которую вел магистр армии Иллирика Каллук, варвар, судя по имени, вероятно, гунн. Он имел сначала успех, но затем пал в кровавой сече.[439] Гепиды остались в обладании своих захватов.[440] Владея Сирмием, гепиды имели также переправы на Дунае и за деньги перевозили в империю других варваров.[441] Лишив их обычных подарков, Юстиниан вступил в сношения с лангобардами. Это германское племя, подвинувшееся в соседство с аламаннами на среднем Рейне в половине IV века, жило в начале VI к северу от гепидов, на широких равнинах нынешней Венгрии. Хотя Паннония и Норик давно были оторваны от империи, но Юстиниан считал их в круге своей власти и предоставил эти земли лангобардам. Он включил их в разряд союзников и, определив размер денежной дачи, предоставил им города Норика и Паннонии с обязательством охраны от других варваров. Переселившись на правый берег Дуная в древние места обитания остготов, лангобарды совершали грабительские походы в Далмацию и доходили до Диррахия, разоряя страну и уводя людей в рабство. Свою дерзость они доводили до того, что, ссылаясь на союз с императором, требовали бежавших от них пленников как своих рабов, доставшихся им по праву войны. Старая вражда лангобардов с гепидами еще более усилилась, когда они поселились в ближайшем к ним соседстве.

Царем гепидов был тогда Торизин, а лангобардов — Авдуин. Оба они достигли власти, устранив законных преемников своих предшественников: Авдуин — Ильдигискла, сына Ризиульфа, двоюродного брата царя Вахона, а Торизин — Устригота, сына царя Елемунда. Ильдигискл состоял одно время на службе императора, занимая пост командира одной из дворцовых схол. Существование обоих претендентов на власть явилось поводом пререканий и раздоров, и это разожгло старую вражду. Когда дело было близко к войне, оба царя просили помощи у императора, и так как Юстиниан имел основания гневаться на гепидов, то обещал поддержку лангобардам. Он послал армию в 10 тыс. человек под начальством вождей Константиниана, Бузы и Аратия, к которым присоединился Иоанн, племянник Виталиана, возвращавшийся тогда в Италию.[442] В этой армии были также эрулы в количестве 1500 человек с царем Филемутом. Римское войско вступило в землю гепидов и имело дело только с эрулами, переселившимися к гепидам со своим царем из Скандии, Тодасием. Эрулы потерпели поражение, и в битве пал брат их царя, Аорн. Гепиды поспешили заключить мир с лангобардами, и римская помощь оказалась излишней. Римские вожди попали в большое затруднение: они боялись, что соединившиеся варвары обратятся против империи и сделают вторжение в римские пределы. Они писали об этом Юстиниану и просили его указаний. Дело обошлось на этот раз без нашествия.[443]

Так как спор, который вели лангобарды и гепиды, не мог разрешиться мирным путем, то вскоре дело дошло до войны, и враждующие цари выступили с войсками друг против друга. Но случилось удивительное событие: обе стороны, не сойдясь лицом к лицу, бежали в паническом страхе. Никакие средства остановить бегущих лангобардов не помогли, и Авдуин, оставшись один со свитой, отправил к Торизину послов, чтобы заключить мир. Торизин им заявил, что его войска бежали. Послы лангобардов не скрыли от него того, что то же самое произошло и у них, и признали в этом знамение Божьей воли в охрану обоих народов. На два года было заключено перемирие, в течение которого предполагалось выяснить все спорные пункты, вызывавшие вражду.[444] Время, однако, шло, а спорные вопросы были таковы, что без войны их нельзя было решить. Опасаясь, что император и в этот раз окажет помощь лангобардам, гепиды обратились с просьбой о помощи к гуннам-кутургурам, как назывались улусы, кочевавшие от Дона до низовьев Дуная. Хан Хиниал немедленно явился с двенадцатитысячным войском. Так как истек только один год перемирия и до конца его был еще год, то гепидам было стеснительно содержать такое множество людей, и они предпочли переправить их за Дунай, чтобы дать им возможность поживиться за счет грабежа провинций империи.[445] Тем не менее гепиды в ожидании будущих событий отправили посольство к императору и просили его принять их в союз. Договор был заключен, Юстиниан принес клятву и, по желанию гепидов, такую же клятву дали также десять сенаторов.[446] Когда истек срок перемирия, лангобарды и гепиды решили свой старый спор кровавой войной.

На основании существовавшего договора с империей лангобарды просили Юстиниана оказать им помощь, и он послал войска под начальством Юстина и Юстиниана, сыновей Германа, перса Аратия и бывшего царя эрулов Свартува, занимавшего пост магистра армии. С ними вместе отправился Амалафред, сын сестры Теодориха Амалафреды и царя тюрингов Германафреда. Он приходился свойственником Авдуину, так как тот был женат на дочери царя тюрингов. Прибыв в Константинополь вместе с Витигесом в 540 году, он был назначен командиром одного из придворных полков. Римские войска должны были сделать остановку в Ульпиане (в провинции Дардании), так как там произошли беспорядки в связи с тогдашними религиозными разногласиями. До лангобардов дошел один Амалафред со своими людьми, который и принял участие в битве. После большого кровопролития победа осталась за лангобардами. Гепиды в ту пору были также в союзе с империей, как и лангобарды; но Юстиниан считал себя вправе нарушить данную их послам клятву, так как они уже после договора переправляли через Дунай славян, возвращавшихся с грабежа римских провинций. Понесенное гепидами поражение ослабило силы народа, но они сохранили свое царство. Авдуин, одержав победу, послал Юстиниану укоризненное письмо, упрекая его за то, что он не поддержал его в войне с противником, тогда как лангобарды недавно оказали ему деятельную помощь в походе Нарзеса против готов.[447] Дальнейшие перипетии вражды лангобардов с гепидами и гибель последних стоят в связи с появлением аваров, о чем придется излагать в другой связи.

Ближайшими соседями гепидов были в ту пору славяне, которые в начале VI века прочно осели по всей равнине левого берега Дуная до самого устья этой реки.[448] Прокопий знает два национальных имени славян: анты, ’Άνται, которое он присваивает восточной ветви славянского племени, и славяне, Σκλαβηνοί, под которым он разумеет западную ветвь. Это деление не было этническим, так как был один язык, одна религия и славяне не отличались от антов ни по образу жизни, ни по нравам. Имя антов Прокопий распространяет и на тех славян, которые жили в пределах нынешней России на север от гуннских кочевий, занимавших степи. Славяне жили разбросанными поселками, строили избы (καλύβαι) и занимали долину левого берега Дуная вперемежку с гуннами, которые, по свидетельству Прокопия, оказывали большое влияние на их образ жизни и нравы. Прокопий отмечает, что славяне были высокого роста, крепкого сложения, и цвет волос их был темно-русый. Они бились с врагом в пешем строю, употребляли метательные копья, не знали панциря, имели небольшие щиты, а часто принимали бой, ничем не прикрывая тела. Они почитали солнце как Бога, и приносили ему жертвы; было у них почитание рек и «нимф». Разбитые на множество племен, они не знали над собой общей власти, не имели в своей среде знати, часто воевали между собой, но иногда по общему соглашению предпринимали вторжения в пределы империи.[449]

В первые годы своего правления Юстиниан относился с большим вниманием к насущным интересам придунайских стран. Желание возвеличить место своей родины вызвало заботы об усилении охраны тех мест, и в 535 году император заявлял об обладании обоими берегами реки Дуная. Командовавший с 530 года во Фракии его оруженосец Хильбудий предпринимал в течение трех лет смелые походы за Дунай и разорял земли славян, предупреждая тем их нашествия. Но во время одного похода ему изменило счастье: его войско потерпело поражение и сам он пал в бою. С тех пор, по словам Прокопия, Дунай не являлся уже преградой для варварских вторжений и задунайские области были открыты для нашествий славян.[450] В своем сочинении «О постройках» Прокопий упоминает, что славяне нередко делали засады на дорогах к югу от Доростола (Силистрия), грабили путников и делали весьма затруднительными сообщения в тех местах. В Скифии они уничтожили укрепление Ультиму и в течение некоторого времени жили в пределах этой провинции как в своей земле, пока Юстиниан не отстроил вновь этого укрепления. Одновременно с тем было сооружено несколько новых укреплений, которые имели целью преградить доступ славян в эту область.[451] Нашествия славян, как и других варваров, сопровождались уводом людей в рабство, и выкуп пленных был постоянной заботой как правительства, так и местного населения. Многие благочестивые люди отдавали на это доброе дело свое состояние по завещаниям, отписывая свое имущество на церковь с указанием специальной цели пожертвования. Так как церковные имущества были признаны Юстинианом неотчуждаемыми, то в 538 году, узнав от епископа города Одисса о затруднениях, которые выходили отсюда для представителей местной церкви, император издал сепаратный указ на имя правителя провинции Мезии, в котором было допущено существенное изъятие из общего закона для этих пограничных областей, а именно: было разрешено продавать те имущества, которые не могли быть обеспечены верным доходом, чтобы исполнить тем волю завещателя, «так как выкуп пленных есть дело душеспасительное и угодное всемогущему Богу».[452]

Славяне в своем политическом быту не знали сильной царской власти и не имели аристократических родов, и это обстоятельство затрудняло сношения с ними правительства. В наших источниках отмечен только один случай, когда Юстиниан попытался применить к славянам ту форму отношений к варварам, которая действовала относительно германцев. Это было в 545 году. Император предложил славянам занять заброшенный старый город на левом берегу Дуная, Туррис, с тем, чтобы они приняли на себя обязательство охраны Дуная в тех местах от гуннов. Но дело, по-видимому, не сладилось. В посольстве, которое славяне отправили по этому поводу в Константинополь, находился один самозванец, выдававший себя за магистра армии Хильбудия, павшего в войне со славянами в 534 году, и Нарзес, встретивший это посольство по пути, вмешался в это дело, изобличил самозванца и отослал его в столицу.[453] По-видимому, в связи с этим делом славяне предприняли нашествие во Фракию. Но зимовавшие там эрулы, приглашенные Нарзесом на службу с тем, чтобы весною отправиться в Диррахий к Велизарию, разгромили их и освободили из неволи множество взятых в плен людей.[454]

В 547 году славяне сделали нашествие в Иллирик и прошли до Диррахия. Не встречая нигде сопротивления, они грабили и разоряли население, брали людей в плен, захватили несколько укреплений, и хотя вожди, командовавшие в Иллирике, располагали войском в 15 тысяч человек, но они ограничились тем, что следили за грабителями, не решаясь дать им отпор.[455] Через два года случилось новое нашествие. Прокопий сообщает точную цифру насильников: их было 3 тысячи. Славяне прошли на реку Гебр (Марица) и здесь разделились на два отряда, в 1800 и 1200 человек, одни направились в Иллирик, другие — к столице. Вождь Асбад, стоявший с отрядом конницы в Цуруле, напал на них, но славяне разбили и разогнали его отряд, взяли в плен вождя и сожгли его живым. В дальнейшем движении они подошли к укреплению Топеру в 12 днях пути от Константинополя и хитростью овладели городом, перебили всех мужчин, а женщин и детей взяли в плен. В этот набег славяне усеяли трупами дороги во Фракии и Иллирике, избивая самым зверским образом всех встречных: одних сажали на кол, других привязывали к столбу и били по голове до смерти, иных сжигали живыми, запирая в домах.[456]

В 550 году, во время сборов Германа в поход против Тотилы, славяне перешли через Дунай в большой массе и дошли до Наисса. Попавшие в плен их лазутчики показали, что целью похода была Фессалоника. Юстиниан был очень обеспокоен этим известием и приказал Герману приостановить выступление и обратить свои силы на защиту угрожаемых областей. Но славяне, получив от захваченных ими в плен людей сведения о силах Германа, переменили направление своего похода и, пройдя через горы, ушли в Далмацию. Герман их не преследовал и продолжал свои сборы.[457] Когда, после смерти Германа, Иоанн увел войска из Сардики в Салону, славяне, перезимовав в Далмации и получив подкрепления из-за Дуная, двинулись на грабеж имперских областей и дошли до Адрианополя. Против них были направлены отряды многих вождей: Констанциана, Аратия, Назара, Иоанна Фаги, под главным начальством придворного евнуха Схоластика. Обремененные добычей, славяне заняли позицию на горе, а римские войска расположились поблизости в долине. Подчиняясь настоянию солдат, вожди решились сделать нападение на неприятеля, но были отбиты с большими потерями и рассеяны. Знамя Констанциана осталось в руках победителей. Славяне двинулись далее на запад, разграбили область Астику и дошли до Долгой стены. Когда они направлялись назад, то во время одного нападения имперским войскам удалось отбить часть их добычи и отнять потерянное в битве знамя Констанциана.[458]

Так грабительские шайки славян бродили по римским областям до берегов Пропонтиды, и те крепости, которые в таком большом числе перечисляет Прокопий, являлись местом убежища для населения, но не составляли угрозы для варварских нашествий. За время после 550 года в наших источниках нет свидетельств о славянских вторжениях, но они не прекратились, и славяне являлись участниками тех вторжений, которые записаны в нашем предании как дело гуннов.

Широкий простор степей Черноморья от низовьев Дуная до предгорий Кавказа и дальше до Каспийского моря и течения Волги и за Волгу был заселен кочевыми ордами гуннов. Три этнических имени обнимали это море улусов: сабиры — в местностях прикаспийских, утургуры — в Приазовье и до течения Дона, кутургуры — от течения Дона до низовьев Дуная и дальше в равнинах нынешней Валахии, где гунны жили вперемежку со славянами. Из этих трех больших подразделений племен тюркского корня ближе стояли между собой утургуры и кутургуры.[459] Общее имя кутургуров покрывало собою и ту орду, которая носила имя болгар, занесенное в византийские летописи впервые при Зеноне, в пору соперничества за милости двора обоих Теодорихов остготских.[460] Кутургуры, как более близкие к империи, представляли большую опасность, и с ними существовали более тесные и давние отношения как союза, так и войны. Они чаще имели случай получать дары от империи и в большем количестве, чем их соплеменники утургуры. Но и эти последние находились в постоянных сношениях с империей и также получали дары от императора. Восстановление зависимости Боспора от империи, состоявшееся незадолго до 522 года при Юстине, содействовало оживлению сношений, и через Боспор шел живой торговый обмен с империей. Важную статью экспорта из земель утургуров составляли меха, и особенно ценились шкурки животных, которых Иордан зовет мышами.[461] Быть может, то был соболь, прибывавший к утургурам из далеких мест, заселенных их соплеменниками.

Плохая охрана границ, при малой населенности пограничных местностей, давала возможность гуннам переправляться через Дунай и совершать набеги в пределы империи. О нашествии во второй год правления Юстиниана было упомянуто выше.[462] В хронике Марцеллина под 530 годом записано, что Мунд, состоя магистром армии Иллирика, узнав о нашествии болгар во Фракию, пришел туда на помощь со своими войсками и разгромил насильников, положив на поле битвы 500 человек.[463] Дополнение к этому сведению дают Малала и Феофан. — Захватив в плен много болгар вместе с ханом, Мунд отослал их в столицу. Император показывал пленных народу на ипподроме, а затем направил их на службу в Армению и Лазику.[464] Энергичные действия Мунда и Хильбудия обуздали гуннов, но под 535 годом в хронике Марцеллина есть заметка о том, что находившийся тогда в столице Ситта был послан в Мезию, чтобы отразить болгар, и разбил их на реке Ятре (Янтра).[465]

Более грозное нашествие гуннов, кратко описанное Прокопием, относится к 540 году.[466] Перейдя в огромной массе через Дунай, гунны разлились широкой волной от Адриатического моря и до самого Константинополя. В Иллирике они взяли 32 укрепления, разрушили город Кассандрию (в древности Потидея) в Македонии и с огромным пленом вернулись назад. (Прокопий говорит о 120 тысячах человек). Один отряд прошел в Херсонес Фракийский, прорвал охрану и, воспользовавшись судами, переехал на азиатский материк из Сеста в Абидос. Другая орда прошла через Фессалию до Фермопил и, найдя старую тропу Эфиальта, прошла в Грецию, пронося повсюду грабеж и разорение.[467]

Когда гепиды в своем раздоре с лангобардами вызвали во время перемирия кутургуров к себе на помощь и хан Хиниал явился слишком рано с 12 тысячами войска, гепиды, чтобы избавиться от неудобного соседства с гуннами, переправили их через Дунай на грабеж имперских областей. Не располагая достаточными силами для борьбы с нашествием, Юстиниан обратился с письмом к хану утургуров Сандильху, и, ссылаясь на давние отношения и милости, которыми пользовались от него утургуры, сообщил ему, что кутургуры получают ежегодно большие деньги и тем не менее постоянно грабят римские области. Утургуры позавидовали соплеменникам и, собравшись большим войском, перешли Дон и напали на становища кутургуров. Хотя те и поспешили собраться на защиту своих улусов, но утургуры были сильнее и после кровопролитной битвы угнали табуны своих соплеменников, взяли в плен их жен и детей.[468] Получив известие об успехе своего плана, Юстиниан поручил Аратию передать Хиниалу о нашествии на его землю и вступить с ним в соглашение. Кончилось тем, что Хиниал и его воины, получив щедрые денежные подарки от императора, заключили договор, по которому обязались уйти, не причиняя обид населению, и держать эту клятву на будущее время, если им можно будет остаться на родине. В противном случае император обязывался предоставить им земли во Фракии.

В числе пострадавших от нашествия оказался Синнион, сделавший с Велизарием африканскую кампанию. С разрешения императора он перешел с двумя тысячами соплеменников на правый берег Дуная и получил земли для поселения.[469] Весть об этой милости императора, оказанной тем самым кутургурам, на которых он сам натравлял Сандильха, была принята в обиду последним. Прокопий сохранил текст той жалобы, которую по этому поводу предъявил Сандильх. Щедрыми дарами Юстиниан смягчил гнев хана, и добрые отношения продолжались и в дальнейшее время.[470]

В 551 году, когда Нарзес собирался в свой поход в Италию, он вынужден был сделать остановку в Филиппополе, потому что по его пути рассеялись вторгшиеся гунны. Они грабили страну, не встречая отпора, а Нарзес, сберегая свои силы, выжидал в Филиппополе, пока грабительские шайки не очистили ему пути.[471]

Самое страшное или, может быть, наиболее полно описанное нашествие гуннов относится к 559 году. Зима была суровая, Дунай замерз, и гунны-кутургуры в значительной массе перешли в римские земли. В нашествии участвовали и славяне. Предлогом к вторжению гуннов послужило то, что их соплеменники с царем Сандильхом получали щедрые денежные дары, тогда как они были обойдены вниманием императора. Запустевшие от постоянных вторжений ближайшие к Дунаю местности Мезии и Скифии представляли полную возможность передвижения на юг, и гунны, пройдя через Мезию и Скифию, перешли через Балканы и вступили во Фракию. Часть их пошла на запад, в Македонию и Фессалию, а другие с ханом Заберганом во главе направились к Херсонесу Фракийскому. Этот полуостров был в самом узком месте отделен стеной от материка в целях охраны расположенных там портовых городов и доков. Вступив в более населенные местности на юг от Балкан, гунны производили страшные грабежи, брали людей в плен, разоряли монастыри, оскорбляли женщин, производили всякие неистовства и, не встречая противодействия, свободно хозяйничали в стране. Оставив часть своей конной силы под стеной Херсонеса, Заберган с семью тысячами всадников направился к столице. Долгая стена была в полном запустении и не представляла преграды нашествию. Гунны разбили свой лагерь близ города Мелентиады, в 150 стадиях (ок. 30 верст) от столицы на реке Афире. Население ближайших к столице мест бежало в город, стараясь увезти свое добро. Император распорядился, чтобы из ближайших церквей и монастырей свозили в город все более ценное имущество, и в столицу потянулись обозы; из прибрежных мест везли добро на лодках. На охрану городской стены были посланы дворцовые войска и ополчение столичных димов. В эту пору военный дух этих полков пал, и они наполнялись в большинстве людьми, покупавшими себе место службы ради тех блестящих придворных церемоний, в которых они принимали участие. Когда схоларии и димоты были разбиты, Юстиниан обратился к состарившемуся в бездействии Велизарию. Собрав остатки своей дружины, Велизарий присоединил к этому слабому отряду бежавших из окрестных мест селян, снабдив их оружием из арсеналов. С этим войском Велизарий вышел из города и стал лагерем в селении Хеттах. Окружив свой лагерь рвом и валом, он выслал разведчиков и, чтобы вызвать представление о большом числе войска, приказал зажечь на ночь огни в разных местах на широком пространстве. Двухтысячный конный отряд гуннов сделал нападение на лагерь Велизария; но, благодаря его искусству и умелому расположению засад, гунны были приведены в смятение, окружены и сбиты в кучу. Оставив на месте 400 убитых, они бежали в лагерь Забергана. Страх, который нагнала на них эта неудача, заразил других, и Заберган покинул свою стоянку и вышел за Долгую стену. Там с ним соединился отряд, ходивший в Фессалию. Стоявшая в Фермопилах охрана не пропустила его дальше на юг.

Одновременно с тем, как Заберган грозил Константинополю, оставленный им отряд под стеной Херсонеса употреблял все усилия, чтобы овладеть укреплением и проникнуть на самый полуостров. Но войска храбро отбивались и не сдавали своей позиции. Тогда гунны, вероятно, при помощи славян, задумали обойти укрепление с моря. Нарубив деревьев в окрестных лесах и связав их в плоты, они применили то приспособление, которым впоследствии пользовались наши предки в плавании по морю, а именно для большей устойчивости подвязали со всех сторон большие связки камыша. На этих плотах они дерзко пустились в море. Но военные суда, прибывшие из соседних гаваней, без труда разметали плоты и потопили много варваров. Эта неудача заставила гуннов отступить, и они ушли к Забергану.

Собравшись опять вместе, гунны и славяне разбили свой лагерь близ Аркадиополя (Леле Бургас) и Цурула. Юстиниан, отпраздновав Пасху в столице, выехал в Гераклею, чтобы оттуда руководить ремонтом укреплений Долгой стены, и оставался там до августа. Так как гунны захватили много пленных, то начались переговоры о выкупе, и Юстиниан заплатил выкуп. Гунны не уходили и торговались насчет размера денежных даров, которые они хотели получать от императора, как получали их соплеменники. Слух о том, что на Дунай посланы военные суда, которые могут отрезать им возвращение в их улусы, заставил их просить императора предоставить им свободное возвращение. Император согласился и отправил куропалата Юстина, своего племянника, на Дунай, чтобы распорядиться переправой. Дело было уже в августе, и гунны ушли на север.[472]

Так вел свою политику с варварами Юстиниан. Она встречала жесткое осуждение среди населения столицы, не находила сочувствия и у близких к нему людей, каков был куропалат Юстин, устраивавший беспрепятственную переправу гуннам по приказанию императора. В конечном результате Юстиниан достигал своей цели, воюя золотом, а не оружием. Но ближайшие к столице области приходили все в большее запустение и теряли свое земледельческое население. Прокопий, вероятно, впрочем, с большим преувеличением, исчисляет потери от каждого набега варваров в 200 тысяч человек.[473] Это замечание является отголоском тех недовольных политикой императора кругов, которые переживали события 550-х годов. Энергия завоевательной политики давно уже угасла у Юстиниана, а расстройство армии, причиной которого был постоянный недостаток в деньгах, не позволяло ему исправить давнее пренебрежение к судьбе придунайских областей.

Поход Забергана[474] был последним самостоятельным деянием кутургуров. В эту самую пору Юстиниан вел сношение с далекими еще тогда аварами, которые подчинили себе соплеменные им народы, раньше их явившиеся на берега Черного моря из азиатских степей, и начали новую эпоху в борьбе варварского мира с империей.

ТУРКИ И СНОШЕНИЯ ЮСТИНИАНА С АВАРАМИ

В половине VI века на далеком востоке, на пограничии с Китаем, в широком море монгольских и тюркских кочевых племен совершались события, коснувшиеся своими последствиями судеб европейских народов. Господствовавшее дотоле среди кочевых орд племя, которому китайцы давали имя жень-жень или яун-яун, подверглось разгрому от народа, тогда впервые выступившего на арену истории под именем ту-куэ, как писали его имя китайцы, турки, под каким узнали их вскоре в Константинополе. Недавно вышли на свет письменные памятники этого народа от начала VIII века, и мы знаем теперь, как в то время турки представляли себе начало своей истории: «Когда возникли голубое небо и под ним внизу темная земля, между ними явились люди. Над сынами человеческими воссел мой предок Бумын-каган... Заняв свое место, он держал родовую связь и верховную власть над турками и улучшил порядки. Народы четырех углов были ему враждебны, но он пошел на них с войсками, победил их силой, заставил их успокоиться, поникнуть головой и склонить колени... Его буйруки были разумны, были храбры, его беки и его народ хранили верность. Потому и держал он так долго родовой союз, улучшил управление и скончался».[475] — Разгром жен-женей был началом большого завоевательного движения турок в среде родственных кочевых племен. В начале VII века в Византии знали, что грозный хан разгромил племя уйгуров, Όγώρ, жившее на реке Тиль, или Черной, и от этого разгрома бежали далеко на запад два улуса, называвшиеся по именам своих родоначальников — Вар, Ούάρ, и Хунни, Χουννί. Они присвоили себе имя аваров, далекого могущественного народа, внушавшее ужас тем племенам, через которые они проходили в своем бегстве на запад. Хотя историк, сохранивший это сведение, называет их псевдаварами, но они совершили свою историю в Европе под именем аваров.[476]

Новейшие исследования тюрковедов установили положение, что турки в самом начале своей истории, распространив свое господство на запад, разделились на две державы, северо-восточную и западную.[477] Бумын-каган, создатель силы турок, окончил жизнь в 552 году. Ему наследовали один за другим три его сына (552—581), а младший брат его Шетиеми — или Истеми-каган — был владыкой западной державы. Он стал известен византийцам под именем Сильзибула, Σιλζίβουλος, слово, являющееся искажением его титула jabgu-kahan.[478] Распространяя свою власть на запад, турки вступили во враждебные отношения к державе ефталитов на верхнем течении реки Окса (Аму-Дарья), причинявших в течение целого столетия большие затруднения персам. Хосров вступил в сношения с турками, заключил с ними союз против ефталитов и скрепил добрые отношения браком с дочерью владыки турок. Сын от этого брака, Ормузд, стал впоследствии его преемником на троне (579 г.). Внутренние несогласия в царстве ефталитов и измена облегчили разгром их державы соединенными усилиями турок с севера и персов с юга.[479] Победители разделили между собой земли ефталитов, и Хосрову удалось довести северную границу своего царства до реки Окса. Эти новые заботы и были, по всему вероятию, причиной того, что Хосров прекратил войну в Лазике после 555 года, а потом и вовсе от нее отступился, предоставив эту страну императору. Византийский двор был в ту пору, по-видимому, мало осведомлен об этих событиях. Но владыка турок, раздвигая свой политический горизонт, сам отправил посольство в Константинополь. Под 563 годом в летописи было занесено свидетельство о прибытии в Константинополь посольства от царя эрмихионов, далекого народа, обитавшего поблизости от океана. В этом виде заметка перешла в летопись Феофана.[480] В отрывках Феофана Византийского, писателя времени имп. Маврикия, когда о турках знали больше, сохранилась заметка, что персы называли турок кермихионами.[481]

За несколько лет раньше того в кругозор византийской политики вступили авары. Хан бежавших от турок улусов, Баян, подвинувшись со своей ордой в прикавказские земли, вступил при посредстве царя алан Саросия в сношения с Юстином, командовавшим на северо-восточной границе империи, и просил разрешения отправить посольство к императору. После предварительных сношений с императором, Юстин дал согласие, и Баян отправил в Константинополь многочисленное посольство. Оно прибыло в столицу в самом начале 558 года. Столичное население, перевидавшее разных варваров на улицах города, толпами сбегалось смотреть на этих новых дикарей, впервые появлявшихся в Константинополе, и отметило одну особенность их внешнего вида — волнистые волосы, заплетенные в косы, рассыпавшиеся по плечам.[482] На приеме у императора посол хана, Кандих, превозносил силу и мощь своего племени, хвалился его боевыми подвигами и обещал от имени своего повелителя верную службу императору против всех его врагов за денежное вознаграждение и земли для поселения орды. Юстиниан обсудил предложение Баяна в заседании синклита и принял решение заключить союз с аварами. Послы были щедро одарены, и для заключения союза был отправлен с возвращавшимся посольством аваров оруженосец императора Валентин. Он привез хану щедрые подарки и скрепил отношения в личных с ним переговорах.[483]

Вступив в союз с империей, авары разгромили сабиров, утургуров и кутургуров, вторглись в земли антов и совершали там страшные и бесчеловечные жестокости. Менандр, наш единственный свидетель об этих событиях, не дает никаких указаний на территорию антов. Прокопий обозначает этим именем восточную часть славянских племен, надвинувшихся на Дунай, и прилагает то же имя к славянам, жившим к северу от гуннов, занимавших черноморские степи. Так как авары подвигались на запад через степи, занятые кутургурами, то можно предположить, что анты, в земли которых они проникли, жили по Днестру, Пруту и левому берегу нижнего Дуная к северу от Доростола. Анты отправили к Баяну послом Мезамира, сына Идаризия, брата Келагаста, поручив ему выкупить захваченных ими людей. Но посол своим гордым поведением оскорбил хана и был убит. После этого авары с еще большей жестокостью грабили и разоряли земли антов и уводили людей в рабство.[484]

В переговорах с новым посольством аваров, посетившим Константинополь в 562 году, Юстиниан предполагал предоставить им области, которые некогда занимали эрулы, когда часть этого племени переселилась за Дунай к гепидам. В связи с вопросом об устройстве аваров на новом месте состоялся перевод Юстина с востока на Дунай. Авары имели какие-то возражения против этой территории, и ему пришлось охранять переправы от их нашествия.[485] Авары прошли дальше на запад и вторглись в Тюрингию, принадлежавшую франкам. Сигиберт, сын Лотаря, унаследовавший от отца Австразию, отразил нашествие и вернулся назад в северную Галлию, чтобы охранить свой удел от захвата братом.[486] Авары вторглись опять в Тюрингию, и на этот раз Сигиберт потерпел жестокое поражение. Щедрыми денежными подарками он купил мир у Баяна, и в течение некоторого времени авары не покушались на его земли.[487] В 565 году посольство Баяна долго ожидало приема императором и было принято уже преемником Юстиниана на седьмой день его власти. Юстин II с позором изгнал послов, и они направились к хану в земли, находившиеся под властью франков. При Юстине авары водворились в придунайских землях и начали здесь свою тяжкую для империи историю.

ЦЕРКОВНЫЕ ДЕЛА

В сознании высоких обязанностей римского императора Юстиниан ставил на первое место заботу о делах церковных и начал свое правление с указа об едином истинном исповедании христианской веры. Тяжкие преследования еретиков и монофизитов, начавшиеся после устранения раскола с римским престолом, продолжались во все правление Юстина и первые годы единоличного правления Юстиниана. Монофизиты, имевшие в своей среде много образованных и авторитетных богословов, не сдавались на требования императора признать Халкидонский собор и предпочитали терпеть преследования и всякого рода угнетения, отстаивая истину своего учения.

В политике двора в отношении к монофизитам не было единства. Императрица Феодора твердо определила свое положение в этом вопросе и стояла на стороне монофизитов. К ней обращались с просьбой о заступничестве гонимые еще раньше того времени, когда она разделила с Юстинианом верховную власть.[488] Заняв место на троне, Феодора явилась убежищем для всех гонимых, поддерживала непосредственные сношения с авторитетными представителями движения и давала в своем дворце приют беглецам. Преследования на Востоке продолжались и вызывали кое-где кровавые события. Так, когда в 530 году в Антиохии был объявлен приказ, грозивший ссылкою за непризнание Халкидонского собора, в городе разыгрался бунт. Огромная толпа окружила дом патриарха и стала громить его камнями. Комит Востока вывел войска, усмирил бунт, перебил много народа и затем предал казни виновных в бунте.[489]

Бесцельность гонений сознавал Юстиниан, и в 531 году прекратил меры насилия и вызвал общим указом всех томившихся в изгнании исповедников, разрешив им вернуться в свои церкви и монастыри.[490] Глубоко посвященный в богословские вопросы и веривший в свое собственное искусство диалектики, император надеялся достигнуть церковного единства путем выяснения в личных собеседованиях пунктов разногласия. В изъяснении природы второго лица святой Троицы он стал на той точке зрения, которую впоследствии называли теопасхизмом, и имел на этой почве много единомышленников в среде признававших Халкидонский собор иерархов. Восточные епископы прислали ему свое изложение веры с указанием и изъяснением тех пунктов, которые, по их суждению, не позволяли им признать Халкидонский собор. Этот документ сохранил с некоторыми сокращениями Захария Ритор.[491] В Константинополе находилось много видных представителей монофизитской церкви, и Юстиниан задумал устроить собеседование между ними и православными. Он хотел залучить в столицу низложенного антиохийского патриарха Севера, скрывавшегося с 519 года в Египте, и пригласил его приехать, но тот отказался, ссылаясь на свои старческие недуги.[492] Наметив шесть видных представителей православной церкви, император предложил им вступить в собеседование с шестью представителями монофизитства. Во дворце Ормизда был отведен зал для собрания, и внешнее руководство делом было поручено Стратегию, комиту царских щедрот. В течение двух дней шло собеседование в присутствии многих членов клира. Спорные пункты были заранее намечены в изложении веры, которое получил император от восточных епископов, и объяснения со стороны православных давал образованный богослов Ипатий, епископ Эфеса.

Один из шести восточных епископов, Филоксен, сын сестры Ксенайи, ревностного борца против Халкидонского собора при Анастасии, убедился доводами Ипатия и воссоединился с господствующей церковью. На третий день Юстиниан пригласил к себе сначала православных и выразил им свою радость по поводу достигнутого успеха; затем были приглашены монофизиты. Заняв свои места на противоположных скамьях, епископы в присутствии императора и при личном его участии продолжали прения, и, по словам непосредственного участника этого диспута, Иннокентия, епископа Маронеи (в Родопе), император обнаружил «кротость Давида, терпение Моисея и благость апостолов».[493] Хотя пять участников собеседования остались при своем мнении, но многие из членов клира и монахов прекратили после этого свой раскол с господствующей церковью и вступили с нею в общение.

Точных указаний на время этого богословского диспута нет в наших источниках, но с большой вероятностью можно предположить, что он происходил зимою 532—33 года, или в самом начале 533, так как в непосредственной связи с ним стоит издание Юстинианом нового указа о вере от 15 марта 533 года.[494] Указ обращен к населению Константинополя и главных городов империи: Эфес, Кесария, Кизик, Амида, Трапезунт, Иерусалим, Апамея, Юстинианополь, Феополь (т. е. Антиохия), Севастия, Тарс, Анкира.[495]

26 марта Юстиниан дал рескрипт с изложением вероучения на имя патриарха Епифания. Извещая его об издании вероопределения, имеющего целью «обличить безумие еретиков», император прибавляет, что он довел обо всем до сведения римского папы, так как «он есть глава всех святейших божьих священников» и всегда сдерживал авторитетом своего престола все ереси, возникавшие в восточных областях.[496] С изданием этого вероопределения Юстиниан связывал надежды на сближение с монофизитами, так как он включил в него одну новую формулу: τον σαρκω&έντα... καί ’ανανθρωπήσαντα καί σταυρωθέντα £να είναι της αγίας τριάδος — hominem factum et crucifixum unum esse sanctae et consubstantionalis trinitatis.[497] Эта формула имела свою историю в 519—20 году во время воссоединения с Римом.[498] Так как папские легаты ее не одобрили, то и сам Юстиниан отнесся к ней сначала с неодобрением и писал о том папе.[499] Вскоре, однако, он изменил свое отношение к ней и с видимым интересом просил папу решить этот вопрос и дать ему ответ через имперского агента Евлогия.[500] Папа отложил решение вопроса до возвращения своих легатов, а скифские монахи, ближайшие заинтересованные в этом деле, уехали тайком из Рима раньше их возвращения.[501] Эта формула послужила основой для того толкования природы второго лица святой Троицы, которое позднее называли теопасхизмом, и в этом смысле шла беседа православных участников диспута с монофизитами.

В своем увлечении богословскими вопросами Юстиниан сочинил церковное песнопение: «Единородный Сыне и слове Божий...», которое было тогда же введено в богослужение.[502] Акимиты, считавшие себя призванными охранять чистоту веры, восстали против новой формулы, основываясь на том, что папские легаты в 519 году ее не одобрили и признавали излишней. Они решили перенести дело на суд папы и отправили от себя посольство в Рим.[503] Узнав об этом, император со своей стороны снарядил посольство к папе и поручил его исправление Ипатию Эфесскому, главному участнику недавнего диспута, и Димитрию, епископу Кесарии Палестинской. Сокращенное изложение своего эдикта о вере на латинском языке (подписанное 6 июня 533 года) Юстиниан послал папе, удержав в его тексте выражение, вызывавшее протест монахов. На римском престоле сидел тогда Иоанн II. На поместном соборе епископы обсуждали формулу Юстиниана и протест акимитов и приняли решение привлечь к этому вопросу суждение пользовавшегося тогда большим авторитетом в богословских вопросах дьякона карфагенской церкви Ферранда. Запрошенный по этому вопросу, он признал формулу Юстиниана православной.[504] Тогда при повторном обсуждении дела в соборе при папе «вера императора» была одобрена и протест акимитов осужден. Ответное послание папы императору датировано 25 марта 534 года. Юстиниан поместил его в новое пересмотренное издание Кодекса, изданное в свет в конце этого года.[505] Одновременно с посланием к императору папа извещал о своем решении римских сенаторов, находившихся в Константинополе, и, осуждая протест акимитов, внушал им не иметь с ними общения.[506]

Надежды, которые Юстиниан возлагал на прения о вере и свой эдикт, оправдались лишь в весьма малой степени. Монофизиты укреплялись в своем протесте против Халкидонского собора, и число исповедников росло в самой столице. Императрица оказывала им явное покровительство и предоставила для жительства пришельцам дворец Ормизда, который был даже перестроен для нового своего назначения согласно потребностям новых обитателей. Монофизиты вели широкую пропаганду, особенно в знатных домах, крестили младенцев, свободно отправляли богослужение. Однажды, вследствие чрезмерного стечения молящихся, во время церковного служения провалился пол, и то обстоятельство, что никто не был задавлен насмерть, было истолковано как знамение божьего благоволения и свидетельство истины монофизитского учения о втором лице святой Троицы.[507] В Сикках монофизиты имели свой многолюдный монастырь, где проживал пламенный и фанатичный монах Зоора, пользовавшийся вниманием и расположением императрицы. Проявляя крайнюю нетерпимость, Зоора подвергал вторичному крещению всех, кого ему удавалось отторгнуть от господствующей церкви.[508] Число монофизитов множилось в столице, где было легче жить под покровом императрицы, чем на родине. В ноябре месяце 533 года случилось поздно вечером большое землетрясение. Население города сбежалось на Форум Константина. Люди молились и взывали: «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, распятый за нас, помилуй нас». Всю ночь длились эти моления и возгласы, а рано утром, когда уже прекратились колебания почвы, народ устроил демонстрацию. Раздались крики: «Счастье христиан побеждает! Распятый, спаси нас и город! Юстиниан август, твоя победа! Уничтожь, сожги постановление (τόμον), составленное отцами Халкидонского собора».[509] Летописец не сохранил свидетельства о том, как отнесся император к этой демонстрации, свидетельствовавшей о многочисленности монофизитов в столице и их успехах среди населения. 20 лет тому назад при Анастасии Трисвятое с монофизитской прибавкой вызвало кровавые столкновения в храмах и на улицах города. Теперь все обошлось мирно.

Патриарх Епифаний старился, и преемником ему был заранее намечен Анфим, епископ Трапезунта, проживавший в столице. Продолжая свои сношения с монофизитами, Юстиниан настаивал на приезде Севера, и тот прибыл в Константинополь в 534 году.[510] Когда 5 июня 535 года умер Епифаний, его кафедру занял Анфим. Не нарушая установившегося согласия с Римом, Анфим внес в церковные диптихи акты всех четырех соборов и томос папы Льва и обменялся синодальными посланиями с антиохийским и иерусалимским патриархами, твердо стоявшими за Халкидонский собор. Разгром царства вандалов и утверждение власти императора в Африке дали возможность не делать больше изъятия для ариан, которых отстоял в 525 году Теодорих, и в указе 535 года (от 1 августа) на имя Соломона Юстиниан распространил на африканских ариан запретительные законы. Церкви ариан подлежали закрытию, их священники лишались права крестить кого-либо в свое исповедание, церковные имущества подлежали конфискации, государственная служба на всех постах была для них закрыта. Арианам предоставлен был один выход из бесправного положения: приносить раскаяние в своих заблуждениях и воссоединяться с господствующей церковью. Державшиеся еще в Африке от старых времен донатисты были поставлены в такое же бесправное положение, как и ариане.[511] На ариан, проживавших в Константинополе, преследования не распространялись, и только уже в 538 году их церкви были закрыты и воспрещено отправление культа.[512]

Подготовленное заранее возведение Анфима на константинопольскую кафедру вызывало подозрения в среде константинопольского монашества, относившегося с недоверием к его правоверию. Монахи имели сведения о его сношениях с монофизитами. Они потребовали от него публичного исповедания веры по Халкидонскому вероопределению, но Анфим не удовлетворил их желания. С находившимся в столице Севером он обменялся синодальной грамотой, и Захария сохранил нам текст его письма и ответ Севера.[513]

Одновременно с тем, как произошла перемена на константинопольской кафедре, сменился и римский папа, и преемником Иоанна II стал Агапит (3 июня 535 г.). Юстиниан поспешил отправить к нему свое исповедание веры и получил от него одобрение.[514] Неудовлетворенные Анфимом в своем требовании монахи отправили к нему жалобу на зловерие патриарха.[515] Осведомленный обо всем происходящем в столице, антиохийский патриарх Ефрем послал также от себя папе извещение о том же через одного известного тогда на Востоке врача и священника, человека очень образованного и красноречивого, Сергия, из города Ретайны в Месопотамии.[516]

В начале 536 года произошла перемена и на троне св. Марка. Патриарх Тимофей IV, занимавший кафедру с 518 года, скончался 10 февраля. Александрийская церковь была резко разделена на два враждебных лагеря по вопросу о признании тленным или нетленным тела Христова. Представитель партии, единомышленной с Севером, т. е. признававший тело Христа тленным, был посвящен в епископы при ближайшем участии кубикулария императорского двора Калотиха. По старому обычаю преемник почившего александрийского патриарха должен был стать у гроба почившего и возложить себе на голову его руку, а совершив погребение, возложить на себя омофор св. Марка. В ночь по смерти Тимофея Феодосий стоял у его гроба и принял посвящение. Но противная партия, к которой принадлежало большинство монахов, не допустила его совершить погребение и провозгласила патриархом Гайяна, который и занял кафедру. По поручению императрицы в Александрию прибыл Нарзес разобрать дело и признал права Феодосия. Но ему пришлось действовать оружием и только после большого кровопролития удалось отстоять права Феодосия. Гайян просидел на престоле 103 дня и был сослан в Карфаген, а затем на остров Сардинию. Положение нового патриарха было очень трудно среди тяжко пострадавшей мятежной паствы.[517] Север и Анфим обменялись с Феодосием синодальными посланиями, и между тремя патриархами установилось церковное единение на почве непризнания Халкидонского собора.[518] Но это торжество монофизитов было лишь знаменем борьбы, а не реальной силой, так как Анфим был скоро низложен. Случайное стечение обстоятельств ускорило победу православия.

Царь Феодагат, желавший всеми мерами предупредить войну, когда Велизарий захватил Сицилию, а Мунд занял Далмацию, потребовал, чтобы папа отправился послом к императору и ходатайствовал о мире. Папа должен был собраться очень спешно, не получил от царя денег и вынужден был занять их под залог священных сосудов.[519] 20 февраля 535 года он прибыл в Константинополь. В политическом отношении его посольство не имело никакого значения, но его приезд оказался роковым для той примирительной религиозной политики, которую под покровом строгого православия вел в течение нескольких лет Юстиниан. Заранее обо всем оповещенный папа Агапит не допустил к себе представителей патриарха Анфима и потребовал от императора немедленного удаления его на кафедру города Трапезунта, которую он раньше занимал. С формальной стороны это требование не подлежало спору, так как каноны Никейского собора воспрещали переход епископа с одной кафедры на другую. Тщетно императрица прибегала ко всяким способам воздействия на папу; он остался непреклонен.[520] Юстиниан подчинился авторитету папы и предоставил ему избрать и посвятить преемника Анфима. Агапит остановил свой выбор на пресвитере Мине, занимавшем пост начальника странноприимницы Самсона, и его посвящение состоялось 3 марта 536 года. Чтобы очистить себя в глазах папы, император представил ему новое исповедание веры, помеченное 18 марта.[521] Папа строго упрекал императора за потворство Зооре и позвал его на свой суд, но Зоора не явился, ссылаясь на то, что был Великий пост, когда монах не должен выходить за стены монастыря.[522] Папа вместе с новым патриархом принялся разорять «монофизитское гнездо», свитое в Константинополе, но скоро заболел и умер (22 апреля 536 г.).

Чтобы закрепить победу православия, патриарх Мина собрал поместный собор, который открылся под его председательством 2 мая с участием в его заседаниях четырех западных епископов и двух дьяконов, прибывших с папой Агапитом. В пяти заседаниях — заключительное происходило 4 июня — были заслушаны и обсуждены все жалобы монахов, как поданные Агапиту, так и новые, представленные императору и переданные им в собор. Решение собора было принято единогласно. Анфим, Север, Петр, епископ Апамеи, и монах Зоора были преданы анафаме.[523] Юстиниан, для которого такой исход дела был крушением его надежды восстановить на Востоке церковное единство, утвердил низложение Анфима и спустя некоторое время изрек от себя анафему на осужденных собором еретиков.[524] Зоора был сослан в крепость Деркос, и пробыл там некоторое время, поддерживая непрерывные сношения со своими единомышленниками в столице и на Востоке.[525] Анфима скрыла императрица в своем дворце, и он жил там неведомо для всех до самой смерти Феодоры, последовавшей в 548 году.[526] Север еще раньше уехал в Египет и продолжал свою скитальческую жизнь до смерти (540 год).[527]

На Востоке опять начались преследования монофизитов при ближайшем участии в этом деле антиохийского патриарха Ефрема. На него было возложено поручение объехать восточные области и с поддержкой военной силы устранять врагов Халкидонского собора с занимаемых ими кафедр. Он посетил Верою, Батну, Эдессу, Сергиополь, Ретайну, Константину, Амиду и повсюду низложил монофизитских епископов. Он действовал увещанием, обещаниями царских милостей, застращиванием, применял изгнания и лишение царских щедрот, предоставленных отдельным церквам и монастырям, и имел некоторый успех. Во многих местах ему удалось склонить членов клира признать Халкидонский собор, но большинство оставалось твердо в своем исповедании. Знаменитый в летописях монофизитской церкви Иоанн, епископ Константины, попал в руки Ефрема, был увезен в Антиохию, подвергнут пытке и умер в заточении.[528] Особенное упорство оказывали монахи. Они предпочитали бежать в пустыню, как было то уже раньше при Юстине. Так как зима 536—37 года отличалась особенной суровостью, то исповедники монофизитства подвергались тяжким лишениям и страдали за веру, укрепляясь в сознании истины своего исповедания.[529]

Хотя Юстиниан отрекся от Севера и Анфима и встал на сторону врагов монофизитства, но он не терял надежды преодолеть сопротивление римского престола. Когда в Рим пришло известие о смерти Агапита, на его место был избран Сильверий, сын папы Гормизда. По условиям того времени, избрание совершилось без всякого воздействия со стороны константинопольского двора и было утверждено Феодагатом. Новый папа держался политики своих предшественников и выказал свое настроение отказом утвердить постановление константинопольского собора о предоставлении прав митрополита в северной части Иллирика епископу города Первой Юстинианы, не желая изменять давно сложившиеся отношения и уменьшать прерогативы епископа Фессалоники, пользовавшегося титулом викария святейшего престола. Так как папа Сильверий мог явиться серьезным противником в осуществлении заветной мечты Юстиниана о воссоединении монофизитской церкви, то в византийском дворе стали искать подходящего кандидата на папский престол. Таким оказался дьякон Вигилий. Принадлежавший по происхождению к римской знати, человек большого честолюбия, Вигилий уже давно мечтал занять папский трон, но это ему не удалось, и он состоял при дворе Юстиниана апокрисиарием папы. Он сумел войти в доверие к императору и императрице и был готов купить тиару ценой уступок в вопросе о монофизитах. Его современник, дьякон Либерат, приписывает главную роль в этом предварительном соглашении императрице, которая предложила Вигилию семь кентенариев золота за обещание, в случае избрания его папой, вступить в церковное общение с Анфимом, Севером и Феодосием. Он уехал в Италию и передал Велизарию, находившемуся тогда в Неаполе, поручение императрицы возвести его на папский престол, пообещав ему за помощь два кентенария золота. Велизарий замедлил с исполнением этого поручения. По словам Либерата, он пытался сначала побудить Сильверия к большей уступчивости в отношении к желаниям императора, но тот не шел ни на какие сделки, и пришлось прибегнуть к более простому средству. Во время осады Рима Витигесом у Велизария оказались в руках письма папы, якобы уличавшие его в предательских сношениях с готами. Он был приглашен во дворец, обвинен в измене, без суда немедленно низложен и отослан на Восток (18 ноября 537 года). На следующий день Велизарий созвал представителей римского клира, объявил о низложении папы за измену и провел затем избрание Вигилия (22 ноября).

Водворившись на римском троне, Вигилий сделал некоторые уступки императору. Он отказался от требования анафемы на Евфимия, Македония и Флавиана, ограничившись одним Акакием, и удовлетворил тщеславное желание императора возвысить положение епископа города Первой Юстинианы. Но в остальных вопросах, более важных, он не отступал от политики своих предшественников, и его синодальные грамоты, посланные императору и патриарху, имели строго православный характер.[530] Сильверий, сосланный в Ликию, встретил в городе Патаре почет и сочувствие и был отпущен назад в Италию. Вигилий, для которого его возвращение было угрозой, вступил в сношения с Велизарием, и тот выдал ему Сильверия, которого он заточил на острове Пальмарии, где он и скончался в 540 году.[531] В исполнение своего обещания императрице Вигилий послал через Антонину, жену Велизария, письмо к патриархам Феодосию, Анфиму и Северу и в приложении к нему свое исповедание веры, заканчивавшееся анафематствованием Павла Самосатского, Диоскора, Феодора, Феодорита и «всех тех, кто чтили или чтут их положения». Это послание имело характер тайны, что и оговорено в его тексте.[532]

Если возведением на римский трон Вигилия, с которым существовало тайное соглашение, Юстиниан подготовлял почву для дальнейших исканий сближения с монофизитами, то официально в Византии царило православие, и этот тон поддерживал дьякон Пелагий, апокрисиарий Вигилия при особе императора. Доселе Египет со времен Анастасия оставался вне всякого воздействия в своем отчуждении от господствующей церкви; но внутренний раздор в александрийской церкви делал положение Феодосия не столь прочным, как то было раньше. По настоянию Пелагия, патриарх Феодосий был вызван в столицу в 538 году, и ему было предъявлено требование признать Халкидонский собор. Он отказался изменить своим убеждениям. Дело затянулось на два года, и в 540 году он был объявлен низложенным и сослан в Деркос. Вскоре, однако, он был возвращен в столицу и жил в Сикках до самой своей смерти, последовавшей в начале правления Юстина II.[533]

Преемником Феодосия был Павел. То был монах из Тебенны, приехавший в столицу по личному делу, будучи изгнан другими монахами ввиду разногласия по догматическим вопросам. Пелагий познакомился с ним и указал на него императору. Посвящение Павла совершил патриарх Мина в 540 году. Приняв на себя обязательство водворить в Египте признание Халкидонского собора, Павел отбыл в Александрию. Одновременно с тем префектом Египта был назначен Родон, финикиец по происхождению, которому было приказано оказывать патриарху всякое содействие в его мероприятиях. В числе доверенных лиц при Павле находился Арсений, сын Сильвана, сожженного в Скифополе в 530 году. В своих стараниях добиться признания Халкидонского собора в Александрии Павел имел некоторый успех даже в среде монахов. Но в 543 году он был низложен. Поводом к его низложению послужило следующее обстоятельство. — Павел, устраняя из Египта лиц, которых считал опасными для успеха своей миссии, имел в виду удалить магистра армии Илию. С ним состоял в личной дружбе эконом патриаршей церкви, дьякон Псой. Узнав о замыслах патриарха, он отправил к Илие курьера с письмом на туземном языке, в котором извещал его об опасности. Но письмо попало в руки Павла, и тот принял свои меры. Он привлек Псоя к ответственности по расходованию церковных денег, отрешил его от должности и отдал на суд префекта, известив обо всем императора. По каким-то личным мотивам в это дело вмешался Арсений. Псой был подвергнул пытке и умер в тюрьме. Родственники погибшего дали делу широкую огласку, и в печальной судьбе Псоя приняла живейшее участие императрица. В Александрию был немедленно отправлен римский сенатор Либерий, остававшийся в Константинополе со времени своего посольства, которое он исправлял по поручению Феодагата. Разобрав дело, Либерий отрешил от должности Родона и отправил его на суд императора, а Арсения казнил рабской казнью. Родон предъявлял в свое оправдание письма императора, в которых ему было приказано оказывать всякое содействие Павлу; но, после расследования дела в суде, он был казнен. Имущество обоих казненных было конфисковано.[534] Хотя Павел мог доказать свою непричастность к убийству Псоя, но многочисленные жалобы на него из Египта имели своим последствием то, что император поручил рассмотреть его дело в специальной комиссии из патриархов антиохийского, Ефрема, иерусалимского, Петра, влиятельного епископа Евсевия, Ипатия Эфесского и дьякона Пелагия, пользовавшегося в ту пору большим влиянием при дворе. Комиссия имела свои заседания в Газе и, разобрав жалобы на Павла, приговорила его к низложению (543 г.).[535]

Одновременно с тем как началось водворение православия в Египте, палестинские монахи привлекли внимание императора к старому спорному в восточной церкви вопросу об учении знаменитого христианского философа III века Оригена. Он волновал палестинскую церковь в конце IV и начале V века, когда там жил и действовал блаженный Иероним, и ожил опять в начале VI века. В Новой Лавре св. Саввы оказались монахи, разделявшие еретические мысли Оригена. Спор шел теперь не об отрицании человеческого образа Бога, как было в конце IV века, а о другом — учении Оригена о воскресении и загробной жизни, отрицании вечных мук грешников. Пока был жив Савва, он ревностно вел борьбу против оригенистов и изгонял из своих монастырей монахов, придерживавшихся воззрений Оригена, а во время своей поездки в Константинополь в 530 году просил императора об искоренении этой ереси. После смерти Саввы (532 г.) оригенизм оживился и в числе его приверженцев были видные люди, достигшие епископских кафедр, — Дометиан в Анкире и Феодор Аскида в Кесарии Каппадокийской; последний был лично известен при дворе, пользовался расположением императора и вызвал против себя нерасположение Пелагия. Один из ближайших учеников Саввы, Геласий, начал борьбу против оригенистов и выгнал их из Великой Лавры: но они нашли убежище в Новой Лавре, и в недрах палестинского монашества началась ожесточенная борьба. Когда патриарх Ефрем и Евсевий, направляясь в Газу на рассмотрение дела Павла, посетили Иерусалим, оригенисты принесли Евсевию жалобу на притесенения и были восстановлены в своих правах.[536] Это еще более ожесточило борьбу. Сознавая свое бессилие успокоить волнение, патриарх Петр решил перенести дело на суд императора. Пелагий заинтересовался этим делом во время пребывания в Газе, посетил Иерусалим на обратном пути, и вместе с ним прибыло в Константинополь посольство Петра. Недоброжелательство между Пелагием и Феодором Аскидой имело тоже свое значение, и Пелагий поддержал перед императором ходатайство Петра. Увлекавшийся богословскими вопросами Юстиниан ревностно занялся изучением творений Оригена и сочинил ученый трактат, в котором осудил его учение как еретическое.

Это произведение учености императора было облечено в форму послания на имя патриарха Мины с предписанием рассмотреть дело в собрании епископов и монахов, осудить отдельные пункты учения Оригена и анафематствовать вместе с «безбожным Оригеном» всех его единомышленников.[537] Собор состоялся в 543 году. Под изложением императора подписались патриарх Мина и другие епископы его собора, а затем дали свою подпись патриархи Александрии, Рима, Антиохии и Иерусалима.[538] Волнения в Палестине и внутренняя борьба в монастырях не прекратились. Феодор Аскида, хотя и подписал осуждение оригенизма, продолжал поддерживать борьбу против православных монахов, и дело доходило нередко до кровавых столкновений на улицах Иерусалима. Такое тревожное состояние длилось в течение десяти лет, и только строгие меры правительства после собора 553 года положили конец волнениям.

Православие торжествовало, и император в своих эдиктах, касающихся ограничений в правах еретиков, поминал наряду с несторианами евтихиан, акефалов, севериан.[539] В указе к населению Константинополя от 544 года воспрещены были церковные собрания и отправление культа всем еретикам, и их церкви признаны подлежащими уничтожению.[540] Но одновременно с тем как в Константинополе, так и по всему Востоку монофизитская церковь не только продолжала свое существование, но ожила с новой силой, благодаря деятельному покровительству императрицы Феодоры. Дворец Гормизда был по-прежнему полон монахами, а также и большой монастырь в Сикках. Объявленный низложенным александрийский патриарх Феодосий вернулся в Константинополь из ссылки, проживал в Сикках и поддерживал сношения со своей александрийской паствой. Павел и его преемник монах Зоил были патриархами мельхитов, как называли в Александрии признававших Халкидонский собор, т. е. разделявших веру императора (мелех — царь). Благодаря покровительству и помощи императрицы, монофизитская церковь в Египте сделала большое приобретение на юге страны. Царь племени набатеев обратился с просьбой к императору прислать проповедников христианской веры. Из кружка лиц, близких к Феодосию, был избран пресвитер Юлиан, и, по приказанию императрицы, дукс Фиваиды задержал миссионеров, которых послал Юстиниан. Предупредивший их Юлиан крестил царя и набатейскую знать и организовал здесь церковь, признававшую своей главой Феодосия (540 г.). Когда прибыли миссионеры императора, царь принял подарки, но отказался принять проповедников, заявив, что принадлежит к церкви Феодосия.[541]

В Сирии, где патриарху Ефрему удалось мерами насилия ослабить монофизитскую церковь, число монофизитских епископов значительно сократилось. Низложенный еще в 519 году Север продолжал считаться представителем сирийской монофизитской церкви, а по его смерти в Константинополе был посвящен преемник ему в лице строгого подвижника Сергия, родом из Теллы, который из столицы поддерживал сношения со своей паствой до самой своей смерти.[542] Сирийские арабы твердо стояли на стороне монофизитов, и царь их Арефа, сын Габалы, просил императрицу прислать на Восток новых епископов (542 г.). Константинопольские монофизиты выдвинули двух лиц: Феодора и Якова Барадея. Первый был посвящен в епископы Бостры, второй — Эдессы. Проявляя пламенную веру и воодушевление, Яков обошел все восточные области и повсюду восстановлял расстроенный преследованиями и отпадениями клир монофизитских церквей. Вернувшись в Константинополь для свидания с Феодосием, Яков отправился в Александрию, и с соизволения Феодосия были посвящены в Египте два епископа, Конон и Евгений, первый для Тарса, второй для Селевкии в Киликии. Феодосий посвятил в Константинополе двенадцать епископов для разных городов Египта, а Яков Барадей ставил новых епископов для восточных областей.[543] Так в течение нескольких лет возродилась новая иерархия монофизитской церкви по всему Востоку, и разномыслие в религиозных вопросах между Юстинианом и Феодорой создавало действительность, полную противоречий.

Юстиниан не терял надежды найти путь примирения и восстановить единство исповедания веры в империи. Покончив свои занятия оригенизмом, он принялся за составление трактата, в котором хотел изобличить заблуждения акефалов и добиться соглашения с ними. Близкий ко двору Феодор Аскида обратил внимание императора на другую более простую тему, которая, по его мнению, могла скорее и легче привести к той же цели. — В пору борьбы Кирилла против Нестория, Феодорит выступал защитником Нестория. Это не помешало ему, однако, быть принятым в число отцов Халкидонского собора, после того как он произнес публично анафему на Нестория. Его еретические сочинения не подверглись осуждению. Точно так же на этом соборе было доложено явно еретическое письмо Ивы Эдесского к персу Марису. Хотя оно было признано содержащим ересь, но не вызвало осуждения со стороны собора. Наконец, собор 451 года не произнес никакого суждения о творениях учителя Нестория, Феодора, епископа Мопсуестии, совершенно несогласных с учением Кирилла. Сочинения этих писателей ревностно распространялись по Востоку в видах полемики против Халкидонского собора. Феодор Аскида внушил императору мысль, что осуждение этих сочинений и их авторов устранит для монофизитов самую возможность нападок на Халкидонский собор и тем самым будет содействовать воссоединению их с господствующей церковью. Императрица поддержала эту мысль, и Юстиниан ревностно принялся за новый ученый труд.[544]

Разобрав творения Феодора Мопсуестийского, письмо Ивы и полемические сочинения Феодорита Кирского против Кирилла, Юстиниан признал в них еретическое учение, осудил его и анафематствовал в эдикте, изданном на имя патриарха Мины. Мина принял эдикт о трех главах, как его стали называть,[545] без возражения, свою подпись дали также патриархи Антиохии, Александрии и Иерусалима. Но протест против него был заявлен немедленно в самом Константинополе апокрисиарием папы Стефаном и епископом Медиолана Дацием. Пелагий, находившийся тогда в Риме, отнесся с осуждением к произведению богословской учености императора и обратился с запросом к известному западному богослову, диакону карфагенской церкви Ферранду. В своем ответе Ферранд резко возражал против эдикта, признав в нем скрытое желание пошатнуть авторитет Халкидонского собора, и отрицал смысл и надобность обличать заблуждения и анафематствовать людей, умерших в мире с церковью.[546] Папа Вигилий стоял заодно с общим суждением западных епископов. Так как восточные патриархи приняли эдикт о трех главах, то Юстиниан желал завершить свое дело одобрением со стороны римского престола. Чтобы иметь возможность оказать воздействие на Вигилия, связавшего себя разными обязательствами ради достижения папской тиары, он потребовал его приезда в Константинополь. Вигилий медлил и дождался того, что его схватили в церкви св. Цецилии (на правом берегу Тибра) во время церковного служения и увезли из Рима в Сицилию (ноябрь 545), где он оставался целый год и имел совещания с африканскими епископами по вопросу об эдикте императора.

Покоряясь необходимости, Вигилий отправился в Константинополь и прибыл туда 25 января 547 года. Встреча сопровождалась большою торжественностью, император и папа облобызались на глазах огромной толпы, которая сопутствовала папе в храм св. Софии с пением гимна: Ecce advenit dominator dominus.[547] Папа прибыл с большим штатом западных епископов и клириков и был тверд в своем настроении, враждебном эдикту. Это выразилось в том, что он отрешил Мину от церковного общения за признание эдикта. Мина ответил ему тем же и исключил его имя из церковных диптихов своей церкви. Раскол продолжался до 29 июня, праздника Петра и Павла, когда совокупными усилиями императора и императрицы удалось смягчить папу.[548] По настоянию императора Вигилий организовал в начале 548 года заседания собора западных епископов, находившихся в Константинополе, в числе которых был африканский богослов Факунд, епископ Гермианы. Обсуждение шло с большими затруднениями. Папа прекратил заседания и предложил всем участникам собора высказать свои мнения письменно. Согласия достигнуто не было, но папа покорился воле императора и 11 апреля 548 года издал от своего имени за подписью членов своего клира осуждение трех глав в виде послания на имя патриарха Мины. Этот документ получил название Judicatum. В благодарность за эту уступку имя папы было поставлено на первое место в диптихах Константинопольской церкви.[549] Judicatum был прочтен во всех церквах империи и выставлен во всеобщее сведение. То было последнее торжество Феодоры: 28 июня 548 года она скончалась.

Добившись согласия папы на осуждение трех глав, Юстиниан приступил к выполнению того, что являлось главной целью его стремлений. Он обратился к проживавшему в Константинополе представителю монофизитской церкви, Иоанну Эфесскому, с предложением отправиться на Восток и пригласить в Константинополь наиболее видных представителей сирийского монашества для личных переговоров. На расходы по этому делу император готов был предоставить большие денежные средства. Но Иоанн отказался от этого предложения, считая дело безнадежным. Так как смерть Феодоры ослабила монофизитскую партию, то император надеялся на успех своего предприятия и нашел других лиц, которые исполнили его поручение. В Константинополь съехалось до 400 видных представителей монашества со всего Востока. Обширное здание, носившее имя Исидора, было отведено для их обитания.[550] Монофизитский съезд вызвал большое оживление в столице и продолжался более года. Хотя император принимал личное участие в собеседованиях, но монахи выказали большое упорство, и цель не была достигнута.[551]

Одновременно с тем на западе началась усиленная агитация против эдикта императора и декрета папы. Самым авторитетным противником явился Факунд, епископ Гермианы. Он издал в свет обширный полемический трактат под заглавием: «В защиту трех глав», в форме обращения к императору. Факунд подробно разобрал вопрос, очень строго осуждал папу за его Judicatum, хвалил отношение к церковным вопросам императоров Маркиана и Льва, резко осуждал Юстиниана и, в заключение, советовал ему последовать примеру Феодосия, который отступился от своего суждения по делу Эфесского собора 449 года и подчинился авторитету папы.[552]

В Африке на соборе в Карфагене в 550 году под председательством Репарата все епископы единогласно восстали в защиту трех глав и отрешили от церковного общения папу Вигилия за его Judicatum, пока он не принесет покаяния.[553] Епископы Иллирика также отказались принять Judicatum, составили определение в защиту трех глав и низложили епископа Первой Юстинианы Бенената за то, что он принял эдикт императора. Отдельные епископы присылали из разных мест от себя лично императору протесты и осуждения.[554]

Оказавшись в столь трудном положении, папа желал взять назад свой декрет, чтобы поставить вопрос на обсуждение собора. Император дал на это свое согласие лишь после того, как Вигилий принес в присутствии свидетелей клятву на четырех евангелиях и гвоздях креста Христова в том, что он приложит все старания к тому, чтобы осуждение трех глав было изречено всей церковью. Клятва была дана 15 августа 550 года в присутствии римского сенатора Цетега и епископа Феодора Аскиды.[555] Но вопрос о созвании собора затянулся, и Юстиниан предпочел, под воздействием Феодора Аскиды, более простой путь и издал в 551 году свой второй эдикт в осуждение трех глав, текст которого дошел до нас.[556] Одновременно с тем начались преследования упорствующих. Вызванный из Карфагена епископ Репарат был низложен и сослан в Евхаиты, где скончался через несколько лет.[557] Помимо несогласия с эдиктом против Репарата было возбуждено обвинение в причастности к убийству Ареобинда.[558] Один из находившихся в столице диаконов карфагенской церкви признал эдикт о трех главах и был посвящен в епископы Карфагена, но его водворение на кафедру сопровождалось кровопролитием в самой церкви.

Папа чувствовал себя пленником во дворце Плацидии и, опасаясь за свою жизнь, сделал попытку бежать в храм Петра во дворце Ормизда. В церковь явился отряд солдат, чтобы извлечь папу из его убежища. Окруженный своими клириками, он ухватился за колонны престола. Разогнав клириков, солдаты тащили папу за ноги и за бороду, но он так крепко держался, что самый престол едва не провалился под ним. Сбежавшийся на шум и смятение народ прекратил эту дикую сцену насилия. Инцидент был кое-как улажен, и папа вернулся во дворец Плацидии. Вскоре после того папе удалось бежать ночью 23 декабря 551 года в Халкидон, где он нашел убежище в храме св. Евфимии, том самом, где некогда происходил Халкидонский собор. Твердый и готовый претерпеть всякое насилие, он был теперь силен в своем несчастном положении. Рим был в руках Тотилы, и это обстоятельство создавало необходимость для Юстиниана мириться с тем папой, какой был налицо. Посольства из придворной знати, являвшиеся к Вигилию и предлагавшие всякие ручательства и клятвы, не имели успеха, а когда Юстиниан оскорбил папу еще раз в письме, то он подписал и издал свою энциклику (5 февраля 552 года), обращенную ко всему христианскому миру — universo populo Dei — с повествованием о всех своих страданиях и унижениях.[559] Переговоры были поставлены на церковную почву, папе дано было удовлетворение, которое он признал достаточным, чтобы вернуться в столицу. Вскоре затем скончался патриарх Мина, и его преемником стал Евтихий.

Император согласился на созвание вселенского собора, и по всей империи были разосланы епископам приглашения приехать в Константинополь. Но многие из приглашенных боялись явиться и под разными предлогами отказывались. Собор состоялся в мае 553 года. Большинство участников было с Востока, западных епископов было очень немного, и папа, несмотря на все настояния со стороны императора, не явился на собор. Когда собор приступил к своим занятиям, папа издал 14 мая декрет, получивший название Constitutum. То был весьма пространный и разработанный трактат, в котором папа и епископы западной церкви, находившиеся с ним в Константинополе, подробно мотивировали свое принципиальное несогласие с императором. Относительно еретического учения Феодора Мопсуестийского папа утверждал, что оно осуждено на Халкидонском соборе, и заявлял, что считает неуместным поднимать вопрос о Феодорите и Иве ввиду того, что отцы Халкидонского собора не вменили им в вину отклонения от православной веры в их литературном прошлом.[560] Таким образом, вместо содействия анафематствованию трех глав, о чем Вигилий дал страшную клятву в 550 году, он являлся теперь противником всего этого дела. Собор исключил его имя из диптихов Константинопольской церкви и продолжал свои заседания. Император представил в соборе целый трактат, в котором изобличал еретический характер учения Феодора Мопсуестийского.[561]

Обсудив вопрос о трех главах, собор занялся также рассмотрением учения Оригена и с полным единодушием согласился с выводами, какие раньше сделал император. В анафематствованиях, в которых были сформулированы заключения соборного обсуждения спорных пунктов учения о воплощении Иисуса Христа, было возведено в значение догмата положение, что как чудеса, так и страдания принадлежат одному Иисусу Христу, воплотившемуся Слову. Сочетание двух естеств определено как соединение (ἓνωσις) Бога-Слова с плотью одушевленной, душой разумной и умственной (λογική και νοερά) по ипостаси. «Ипостась одна — Иисус Христос, един от святыя Троицы».[562]

В такой формулировке этих положений Юстиниан надеялся устранить те препоны, которые воздвиглись между православными и монофизитами и разослал от своего имени пространное изъяснение вопросов, обсуждавшихся на соборе, с подробной критикой анафематствуемых учений.

Униженный и непрерывно оскорбляемый папа оставался в Константинополе. Его друзья в Риме давно хлопотали за него перед императором и просили отпустить его к пастве, которую он вынужден был покинуть еще в 545 году. Когда в 552 году в Константинополь направлялось посольство франков, представители римского клира вручили ему послание с подробным изложением злоключений папы и просили похлопотать о том, чтобы император отпустил из столицы как его, так и епископа Медиолана Дация, который покинул свою паству уже 16 лет тому назад.[563] Когда Нарзес после победы при Тегинах вступил в Рим, весь римский клир обратился к нему с просьбой ходатайствовать перед императором о возвращении папы Вигилия и всех задержанных в Константинополе епископов и клириков.[564] Все ходатайства и настояния были тщетны, и папа томился в тяжкой неволе. После окончательного разрыва с императором во время собора, папа и члены его клира были отправлены в ссылку. Местом заточения Вигилия был остров Проконнес. В конец надломленный и страдавший уже смертельной болезнью, папа не выдержал и уступил. Он издал эдикт, получивший название Constitutum, в котором утвердил постановления собора 553 года и произнес осуждение трех глав. Дата документа 8 декабря 553 года.[565] Из Рима явилось новое посольство с просьбой к императору отпустить папу и не задерживать в столице остальных епископов и клириков. Папа был более не нужен и в августе 554 года отпущен в Италию. Но тяжкий недуг подточил его силы, и он умер в Сицилии, не доехав до Рима. Преемником Вигилия был поставлен, по желанию императора, диакон Пелагий. В последний год жизни папы Пелагий был в Константинополе, подвергся ссылке и был из нее вызван, когда согласился подписать осуждение трех глав. В Риме у него было много врагов, обвинявших его в бедствиях и смерти папы Вигилия, и осуждение трех глав сделало его положение еще более трудным. От обвинений относительно Вигилия он оправдался торжественным принесением клятвы в присутствии всего клира в базилике св. Петра, а по вопросу об осуждении трех глав ему пришлось вести борьбу с епископами северной Италии. Митрополиты Аквилеи, юрисдикция которых простиралась на Венецию и Истрию, и Медиолана, в зависимости от которого состояли другие епископы северной Италии, высказались на поместном соборе против осуждения трех глав и оказались в расколе с папским престолом. Пелагий просил содействия Нарзеса в борьбе с непокорными епископами,[566] но раскол продолжался и по смерти Пелагия (560 г.) и был окончательно устранен уже только в начале следующего столетия, благодаря усилиям папы Григория Великого.

По окончании собора 553 года Юстиниан, опираясь на его вселенский авторитет, начал преследование упорствующих. Митрополит Иллирика Фронтин был вызван в Константинополь и сослан в Египет, в город Антинополь в Фиваиде.[567] В числе пострадавших был епископ Тоннена Виктор, составитель дошедшей до нас хроники. Он занес в нее под 555 годом свидетельство о вынесенных им тяжких побоях, заточении и ссылке сначала на Балеарские острова, а затем в Египет, где он встретил много других сосланных туда епископов.[568] Многие бежали, предваряя ссылку, и в числе их был авторитетный богослов Ферранд.

Карая упорствующих, Юстиниан продолжал отстаивать свою правду и словом. На одно коллективное послание епископов в защиту трех глав, полученное им вскоре по окончании собора, он ответил весьма пространным посланием, в котором подробно опровергал аргументы противников и отстаивал правильность соборных решений. Текст петиции не сохранился, и мы не знаем, кто были ее авторы, но ответ Юстиниана дошел до нас.[569]

Надежды, которые возлагал Юстиниан на осуждение трех глав в отношении Востока, не оправдались. Монофизиты по-прежнему не хотели знать Халкидонского собора. Яков Барадей продолжал свою энергичную деятельность и в год собора (553) поставил на антиохийскую кафедру епископом Павла, родом из Александрии, который был синкеллом Феодосия.[570] Тщетно правительство изощрялось в способах оградить восточные области от миссионерской деятельности Якова. По примеру апостолов, он ходил пешком по всему пространству своей огромной паствы, появлялся везде и повсюду — был неуловим. За все время своей деятельности он посвятил 27 епископов и более 100 тысяч пресвитеров и диаконов.[571] Так, наряду с господствующей церковью появилась другая, которая получила от имени главного деятеля название яковитской. Кроме монофизитов, воинствующих и резко отделявших себя от господствующей церкви, которую они считали еретической, повсюду на Востоке было много людей и общин, которые оставляли Халкидонский собор под сомнением. Их называли термином διακρινόμενοι (haesitantes, колеблющиеся).[572]

Так уже при Юстиниане церковь на Востоке разделилась на господствующую, продолжавшую пребывать в единстве с Римом, и монофизитскую. В Константинополе монофизиты были пришлым элементом, Иллирик и Греция находились под юрисдикцией римского престола и здесь господствовало православие, а Восток пребывал в разделении. Кафедра св. Марка в Александрии имела официального главу, пребывавшего во вселенском единстве. После низложения Зоила в 550 году, кафедру занял Аполлинарий, переживший Юстиниана на четыре года. В резком антагонизме против «царской» церкви стояла туземная. Низложенный Феодосий жил в Константинополе и сохранял за собою звание, снятое с него правительственной властью. Но монофизитская церковь Египта была по-прежнему разделена на два враждебных лагеря по вопросу о природе тела Христова: одни придерживались мнения Севера, другие Юлиана. Первые считали своим патриархом Феодосия, вторые от имени соперника Феодосия, Гайана, назывались гайанитами. В последний год жизни Юстиниана гайаниты возымели смелость поставить себе патриарха в лице Эльпидия. Юстиниан приказал схватить его и в цепях доставить в столицу. По дороге на острове Лесбос он умер.[573]

На почве разногласий между православными и монофизитами по всему Востоку возникали время от времени столкновения, оканчивавшиеся нередко кровавыми беспорядками. Такой случай имел место в Антиохии в 562 году. Комит Востока Зимарх по приказу императора применял разные меры воздействия: отправлял в ссылку, производил конфискацию имуществ, применял членовредительные наказания.[574]

Юстиниан, все более отдаваясь своей страсти к богословствованию, обрабатывал трактаты во вразумление монофизитов, и один из них, обращенный к монахам Египта, дошел до нас.[575] Веря в свое искусство диалектики, он устраивал богословские прения, придавая им наиболее широкую форму. Проживавший в Константинополе монофизит Иоанн Эфесский сохранил свидетельство о таких прениях в 558 и 560 году. Из Египта были вызваны не только монахи, но также ученые, схоластики, грамматики и представители корпорации мореходов, возивших хлеб в столицу. Будучи надолго задержаны в Константинополе, деловые люди стали тяготиться бесцельным занятием и бежали на родину.[576]

В самом конце своего правления Юстиниан, под воздействием окружавших его людей, заинтересовался тем вопросом, который разделил некогда александрийскую церковь на два враждебных лагеря, и склонился на сторону гайанитов. Изложив учение о нетленности тела Христова в эдикте на имя патриарха, он потребовал от него подписи.[577] Тщетно патриарх Евтихий просил императора взять назад свой еретический эдикт. Юстиниан твердо стоял на своем и, встретив отпор со стороны патриарха, низложил его и сослал в Амасию.[578] Его преемником был поставлен схоластик Иоанн.[579] Особенно резкий и внушительный протест оказал патриарх антиохийский Анастасий, который держал весьма убедительные и ученые проповеди в своей церкви в опровержение этой ереси.[580] Смерть императора, последовавшая 14 ноября 565 года, спасла церковь от новых тревог. Представитель латинской поэзии того времени Корипп, проживавший в Константинополе, дал свидетельство о тяжких невзгодах политической жизни империи вследствие увлечения императора богословием. Казна была пуста, военная сила в полном расстройстве, повсюду царил произвол, старец-император пребывал всеми своими помыслами в горнем мире.

«Ни о чем уже не заботился старец. Холодный ко всему, он пламенел лишь вожделением к другой жизни. Все помыслы его были обращены к небу. Забывая о теле, он мнил, что лик мира уже преобразился».[581] Эти слова вложены в уста преемнику Юстиниана в его речи к сенату. В Константинополе в широких кругах общества сказывалось большое раздражение и в 562 году созрел заговор на жизнь императора. Покушение, подготовленное на 23 ноября, открылось и было предупреждено лишь благодаря неосмотрительности заговорщиков. Во время разбирательства дела было брошено подозрение на Велизария, который был лишен своего положения и свиты и пробыл под домашним арестом в течение более полугода, когда последовало помилование.[582] Так в увлечении богословскими и церковными вопросами Юстиниан дожил свой век.

ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ЮСТИНИАНА В ОБЛАСТИ ГОСУДАРСТВЕННОГО УПРАВЛЕНИЯ

Создатель «храма римской юстиции» после завершения своего великого дела продолжал законодательствовать в течение всего своего продолжительного правления. Дошедший до нас сборник его «новых законов», являвшихся дополнением к кодексу права, позволяет заключить, что законодательная деятельность Юлиана шла с особым напряжением сразу же после издания кодекса, с 535 по 539 год, была довольно обильна в период времени с 541 по 544 год и заметно сократилась в последующие годы правления, когда император стал заниматься богословскими вопросами и положил все свои силы на достижение увлекавшего его идеала водворения единства исповедания христианской веры во всей империи. Огромное большинство его новелл относится к области государственного управления. В многочисленных указах 535 и 536 года император констатирует весьма печальное состояние провинциального управления в восточных областях государства. Правители провинций позволяли себе повсюду самые ужасные злоупотребления и вымогательства. В Ликаонии, Ликии, Фригии, Каппадокии, Понте царил разбой; крупные собственники применяли насилие в отношении мелких землевладельцев и округляли за их счет свои владения; от захватов не были свободны и церковные имущества;[583] солдаты имперской армии, проходя через провинции, причиняли разного рода обиды и насилия местному населению; начальники провинций под предлогом ремонта стен, дорог, водопроводов производили жестокие вымогательства; городские милиции, содержавшиеся в разных местах, грабили население хуже разбойников; взимание налогов давало повод к самым вопиющим вымогательствам. Все эти бедствия имели своим последствием бегство в столицу пострадавших с жалобами на претерпеваемые ими беды.[584]

Одну из причин такого тяжкого состояния государственного управления Юстиниан видел в старом грехе имперской администрации — покупке должностей. Императоры Маркиан и Анастасий боролись с этим злом и, по свидетельству современников, достигали благих результатов. Но старая язва постоянно возрождалась, и при Юстиниане дело обстояло в этом отношении весьма неблагополучно. В оплате административных постов различали два вида: обычай, συνήϑεια и суффрагий, δόσις χρυσίου. Первый исчислялся по доходности поста и рассматривался как плата за диплом на должность, второй являлся подкупом лиц, от которых зависело назначение. Сознавая на себе долг улучшить нравы администрации и облегчить положение подданных, Юстиниан издал 1 мая 535 года весьма пространный эдикт на имя префекта претория (Nov. VIII). Констатируя тяжкие грехи администрации, император воспретил на будущее время суффрагий и установил точную таксу на то, что носило имя обычая. От назначения на административные посты имели свои доходы три ведомства: 1 ) управление царских покоев, sacrum cubiculum, 2) нотария и императорские канцелярии и 3) канцелярия префекта претория, officium.

Плата за диплом распределялась так: хартулариям придворного ведомства комит Востока и проконсул Азии платили по 63 солида, а правители провинций — по 9; нотарии и императорская канцелярия взимали — с комита Востока — 50 солидов, с проконсула Азии — 40, с правителей провинций — с одних по 24, с других по 15; кроме того, помощник примицерия нотариев-трибунов получал со всех по 3 солида особо; канцелярия префекта взимала в свою пользу по 80 солидов с комита Востока и проконсула Азии и по 40 или 36 — с правителей провинций. Установленная в 535 году такса значительно выше той, которую за год до того Юстиниан определил в эдикте о восстановлении гражданского управления в Африке, где диплом на звание правителя провинции оплачивался 6 солидами в управлении царских покоев и 12 — в канцелярии префекта претория.[585] Африканские дуксы, кроме этих сборов, должны были платить по 12 солидов в канцелярию магистра армии.[586] — Узаконив «обычай» и установив для него таксу, Юстиниан тем самым создавал возможность возрождения «суффрагия».

Государственная служба была доступна только для правоверующих, и назначение на должность сопровождалось принесением присяги на четырех Евангелиях в присутствии свидетелей. Формулу присяги Юстиниан опубликовал в том же эдикте, в котором была определена такса за дипломы. Присяга приносилась на имя императора и императрицы и давалась в том, что получающий назначение будет неукоснительно заботиться об интересах фиска и приложит всю свою энергию (σϕοδρότης) к исправному поступлению налогов и податей, взимаемых с населения. Она заканчивалась накликанием кары Божьей на Страшном суде и всяких бед в жизни.[587]

Одновременно с эдиктом, узаконившим таксу на дипломы на должность правителей провинций и определившим формулу присяги, Юстиниан издал другой, общего содержания, на имя квестора двора Трибониана, получивший в сборнике новелл заглавие: De mandatis principum (Novella XVII). В многословной и расплывчатой форме законодатель касается разных сторон компетенции правителей провинций и, кроме общих внушений, дает несколько более точных указаний обязательного для них отношения к частным вопросам. Так, правитель обязан не допускать захвата богатыми землевладельцами мелких хозяйств (с. 13), увода чужих колонов (с. 14), не имеет права назначать себе заместителей (с. 10) и т. п. Не заключая в себе никаких существенно новых положений, определяющих права и обязанности высших чинов имперской администрации, этот эдикт был, очевидно, недостаточен в глазах самого императора в смысле уврачевания тех ужасных неправд и злоупотреблений, которые он сам констатировал в обоих эдиктах от 1 мая и в течение того же года за ними последовал целый ряд указов на имя префекта претория Иоанна касательно отдельных провинций Востока.

В реформах Диоклетиана и Константина гражданская власть была отделена от военной. Этот порядок имел в своей основе представление об армии как боевой силе, не имеющей отношения к жизни провинции, стянутой в пограничные области и из года в год снаряжающейся в поход против внешнего врага. Уже во второй половине IV века, как видно из повествования Аммиана Марцеллина, отдельные военные части оказывались в положении местных гарнизонов в пределах провинций. Но старое деление гражданского и военного управления за некоторыми изъятиями, как Исаврия и Аравия, сохранялось в силе. В 535-36 году Юстиниан издал целый ряд указов об отдельных провинциях, в которых он, изменяя старые названия начальников на новые, соединял высшие полномочия военной и гражданской власти в одном лице.[588] Это было сделано относительно Писидии (Nov. 24), Ликаонии (25), Геленопонта (28), Каппадокии (30) и Пафлагонии (29), а на европейском материке — Фракии-Европы (26).[589] На будущее время правители провинций Писидии, Ликаонии, Пафлагонии и Фракии получали титул претора, начальник Понта — модератора, Каппадокии — проконсула. В указах, касавшихся трех из названных провинций, определены были новые штаты правителю, его помощнику и канцелярии. Не ограничиваясь указанием на сущность реформы, Юстиниан распространялся в каждом отдельном указе об обязательных для правителя заботах, разных сторонах жизни населения и всяких могущих случиться затруднениях.

Длинные рассуждения императора о новых преторах, модераторе, проконсулах не объединены никакой ясной и определенной идеей, и нельзя поэтому говорить, как делают некоторые исследователи, об административной реформе, предпринятой Юстинианом в 535 году.[590] Неизвестно и то, остались ли в силе новые полномочия и титулы, которые ввел Юстиниан в своих указах 535 года. Один из них, помеченный 1 августа 535 года, посвящен новой организации области в 13 городских общин, которые император желал объединить под именем Геленопонта.[591] Но через несколько месяцев, 1 апреля 536 года, был издан указ об организации Армении, в котором многие города Геленопонта и притом наиболее важные приморские, оказались входящими в состав Первой и Второй Армении.[592] Таким образом, приходится заключить, что организация Геленопонта в том виде, как ее давал указ 535 года, вовсе не существовала и, быть может, проект указа лишь по ошибке попал в сборник новелл.

Добрые пожелания императора воздействовать на дурные нравы имперской администрации, которые он так многословно высказывал в своих указах, ограничивались бесплодными рассуждениями.[593] Исконная цель провинциального управления сводилась по-прежнему на исправное поступление доходов в казну. Широкая политика государя, его внешние войны, строительство, охватывающее всю империю, расточение денег на уплаты варварам по всем границам государства, роскошная жизнь двора, все это требовало денег, и во главе правительства стоял Иоанн Каппадокиец, который не останавливался ни перед какими ужасами насилия, чтобы добыть нужные средства. Преследуя одну цель — обогащение казны и собственную наживу, Иоанн позволял себе страшные злоупотребления во время своих объездов восточных провинций. Тяжелые картины пыток и самоубийств совершались на глазах Иоанна Лидийца, и он с ужасом рассказывает о них, а также о диких сценах разврата, которые позволял себе Иоанн во время своего пребывания в Азии.[594]

Застаревшие дурные нравы имперской администрации были гораздо сильнее доброжелательных рассуждений и внушений императора, как видно из эдикта 545 года на имя префекта претория Востока Петра Варсимы (Nov. 128). Юстиниан повествует о тех же самых неправдах правителей и бедствиях провинциального населения, о которых он с ужасом говорил в эдиктах 535 года. Та же самая картина бедствий восстает в эдикте 556 года на имя префекта города Мусония (Nov. 134), в котором Юстиниан, исходя из частного вопроса о назначении заместителей, вдается в разнообразные наставления правителям провинций о том, что они должны делать и чего не имеют права допускать. На всем законодательстве Юстиниана относительно администрации лежит печать бессилия в борьбе с застарелыми дурными нравами, и главной причиной этой немощи было его собственное попустительство к самым наглым нарушениям справедливости, которые позволяли себе его ближайшие слуги.

В бессильной борьбе с дурными нравами имперской администрации, Юстиниан обратил свое внимание на тот орган местной власти, который имел своим ближайшим назначением охрану низшего класса населения городских общин от обид со стороны представителей государственной власти, местных управлений и сборщиков податей. То был защитник общины, defensor civitatis, существовавший со времен Валентиниана и Валента. Назначаемые сначала префектом претория из декурионов или бывших членов канцелярий правителя провинции и имперских агентов, дефензоры стали впоследствии избираться населением общины из своей среды. Их непосредственные функции осложнились присоединением судебной власти в известном круге компетенции, но первоначальная обязанность защиты слабого и обиженного оставалась на первом плане.[595] Дефензор имел право личных обращений ко всем высшим чинам правительства.[596] Хотя при Анастасии положение и права дефензора вновь подверглись регламентации,[597] но ко времени Юстиниана этот орган местной жизни пришел в расстройство как вследствие того, что правители провинций позволяли себе разные злоупотребления, так и того, что местные люди уклонялись от принятия на себя этого звания. В 535 году Юстиниан издал специальный закон о дефензорах (Nov. XV). Воспрещая уклоняться от этого звания представителям провинциальной знати, Юстиниан определил двухлетний срок службы вместо действовавшего прежде пятилетнего, положил плату за диплом в 4 или 3 солида, смотря по важности города, и воспретил правителям провинций смещать дефензоров по своему произволу. Из текста указа приходится заключить, что в ту пору на первый план в деятельности дефензоров выступили судебная и административная функция, и вместо печальника об интересах низшего класса населения, дефензор являлся прежде всего представителем местной администрации и был обязан оказывать содействие правителю провинции в его общем надзоре за ходом местной жизни. В соответствии с этим он именуется index civitatis, по аналогии с положением правителя провинции, index provinciae. Какое значение имела эта реформа в общем укладе отношений того времени в жизни общин, трудно судить, ввиду скудости известий о живых событиях местной жизни.

Большое значение в организационном смысле имела та часть законодательства Юстиниана, которая относилась к церковному строительству. Сюда относятся, кроме указов, вошедших в кодекс, его новеллы: 3, 5, 6, 7, 11, 16 (от 535 г.), 55, 56, 57, 58 (537 г.), 86 (539 г.), 131 (545 г.), 123 (546 г.), 137 (565 г.). Признавая постановления вселенских соборов имеющими силу закона,[598] Юстиниан продолжал на их основе дело церковного строительства по требованиям жизни, в связи с выходившими наружу нарушениями права и справедливости.

По аналогии с гражданским ведомством плата за назначение существовала и в церковном. Поборы епископов за посвящение давно вошли в обьгчай, и только такие строгие ревнители чистоты христианской церкви, каким был Иоанн Златоуст, видели в них симонию и применяли кары в отношении виновных. Но нравы были сильнее добрых желаний ревнителей, и плата за посвящение в сан епископа и в члены клира держалась повсеместно; наряду со старым обычаем, действовал также и суффрагий. Этим вопросом Юстиниан занялся позднее и в 546 году издал эдикт (Nov. 123), в котором воспретил суффрагий и таксировал обьгчай. Патриархи всех пяти тронов уплачивали за поставление 20 фунтов золота. Плата за поставление в епископы определялась в соответствии с доходностью кафедры. Митрополиты и епископы, посвящаемые патриархом, должны были платить по 100 золотых за акт поставления и по 300 — в канцелярию патриарха. Эта сумма обязательна в том случае, когда доход церкви не меньше 30 фунтов золота. При меньшей сумме дохода цифра соответственно понижается. Если доходность не выше 2 фунтов золота, то плата падает до 12 золотых за поставление и 6 — на канцелярию. Доходность кафедры ниже двух фунтов золота освобождает кандидата от всякого взноса (с. 3). Точно так же клирики всех рангов, пресвитер, диакон, иподиакон, платят «обьгчай» в размере не больше, суммы годичного дохода (с. 16). Определяя приведенные суммы как максимум, законодатель грозит взысканием втрое за повышение размера взиманий, полагающихся по обычаю.

Избрание епископов Юстиниан подвергал рассмотрению в 535 году, в другой раз в 546 и в третий — в 565. Избрание епископа есть дело общины; оно происходит в собрании клира и знатнейших граждан. По общему согласию собрание должно избрать трех кандидатов, но допускается избрание двух и даже одного. Приговор об избрании должен быть скреплен подписями избирателей и клятвой в том, что данное лицо намечается в епископы ввиду его нравственных качеств и что в выбор не примешаны никакие личные мотивы. Посвящение епископа принадлежит митрополиту данной области. Митрополитов избирает патриарх. Патриарха избирает император, а рукополагают все епископы патриархата. Принимающий посвящение должен принести клятву в том, что он не прибегал к подкупу, изложить исповедание веры и обязаться соблюдать церковные правила.

В пресвитеры допускаются люди не моложе 35 лет, а в диаконы — 25. Женщины могут принимать посвящение диакониссы не моложе 40 лет. Брак для лиц, принявших посвящение, безусловно воспрещен. За нарушение этого запрета виновный подлежит исключению из клира и зачисляется в курию. Епископ, который дозволит себе допустить брак духовного лица, подлежит отрешению от кафедры. Посвящение в клир не подлежит оплате, но «обычай» применяется и здесь в размере не свыше суммы годичного дохода. Рабы могут принимать посвящение только с разрешения господина, а куриалы — после выдачи части имущества курии и фиску. В образе жизни все члены клира должны соблюдать благопристойность; им воспрещается не только посещение общественных игр, но также и игра в кости. За нарушение последнего запрещения грозит заключение в монастырь на три года, причем допускается сокращение срока наказания.

Епископы обязаны оставаться в пределах своей епархии и объезжать ее. С разрешения высшей власти они могут являться в столицу. В пределах провинции они должны каждый год собираться в синоды. Суду епископа подлежат все члены клира по всем делам, какие могут быть предъявлены к ним частными лицами. Только в случае несогласия одной стороны на приговор епископа дело переходит на суд правителя провинции. Кроме своих прямых обязанностей, епископ, как самый видный представитель общины, имеет право вмешательства и контроля во всех делах самого разнообразного характера.

Епископы и члены клира могут принимать на себя опеку частных лиц, но им воспрещается занимать должности сборщиков податей, брать на откуп денежные сборы, аренды общественных и казенных имуществ.

Монашество, в ту пору привлекавшее очень многих, было при Юстиниане окончательно введено в состав духовного класса. Оно было подчинено епископу. Без разрешения епископа никто не мог открывать монастыря. Никаких предварительных условий для поступления в монахи не требовалось, но пострижению предшествовал трехлетний срок испытания, который мог быть и сокращен. Рабы могли поступать в монастырь только с согласия своих господ. Родители не имели права препятствовать своим детям в их желании принять ангельский чин и лишать их за это наследства. Семейные люди могли принимать монашество по взаимному соглашению. Миряне допускались в монастырь только с особого разрешения, и притом мужчины — только в мужской монастырь, а женщины — в женский. Монастыри окружались стенами, и их внутренний обиход был определен точными и строгими правилами. Оставление своего монастыря рассматривалось как проступок, подлежавший каре.

В эдикте 545 года (Nov. 131) Юстиниан коснулся вопроса о ранговом отношении между патриархами и признал первенство за представителем трона апостола Петра, а вторым в ранге патриарха Константинополя и тем порешил вопрос, который был предметом, спора сто лет тому назад после окончания Халкидонского собора.[599] Порядок чести остальных трех патриархов был давно установлен жизнью: Александрия, Антиохия, Элия, как назывался тогда Иерусалим. В том же эдикте Юстиниан подтвердил права митрополита за епископом Первой Юстинианы, точно определив территорию, на которую простиралась его духовная юрисдикция, а также и верховные права епископа Карфагена в латинской Африке (с. 3 и 4).

Обширное и разнообразное законодательство Юстиниана по церковным вопросам было приведено в систему патриархом Иоанном Схоластиком, занявшим трон в последний год жизни Юстиниана. Практический юрист в молодые годы (отсюда прозвище схоластик), Иоанн принял духовный сан и был пресвитером в Антиохии. На нем остановил свой выбор Юстиниан, когда решил низложить патриарха Евтихия за его протест против эдикта о нетленности тела Христова. Заняв патриарший престол в апреле 565 года, Иоанн остался на нем до смерти, последовавшей в 578 году. Еще будучи пресвитером в Антиохии, он составил сборник узаконений, относящихся к организации церкви, в 50 главах. Позднее, вероятно уже по смерти Юстиниана, он извлек из его новелл узаконения церковного характера, привел их в более или менее систематический порядок и составил цельный сборник. Это произведение Иоанна вошло впоследствии в нашу Кормчую, как заключительная ее часть, с заголовком: «От книг божественных повелений божественной кончины Юстиниана».[600]

ФИНАНСЫ И ФИНАНСОВОЕ УПРАВЛЕНИЕ ПРИ ЮСТИНИАНЕ

Имп. Анастасий, опытный администратор, водворивший строгую отчетность в расходовании государственных средств, оставил своему преемнику огромный по тому времени фонд в 320 тысяч фунтов золота (ок. 140 миллионов золотых рублей). Блестящее состояние финансов позволило Юстиниану, когда он встал у кормила правления при своем немощном дяде, дать государственной политике более широкий полет и, по свидетельству Прокопия, средства, скопленные Анастасием, были израсходованы еще в правление Юстина.[601] В первые годы своего единовластия Юстиниан поддерживал традиции старого доброго времени Анастасия, и Малала занес в свою хронику сведение об отмене одного налога, носившего имя: «готское дерево-масло», Ξυλέλαιον Γοτδκόν.[602] По всему вероятию, то был местный налог, взимавшийся в Сирии, и восходил он к тому времени, когда Феодосий I, изыскивая способы устроить готов в империи, увеличил обложение в восточных областях.[603] Когда в том же году тяжкое землетрясение вновь посетило Антиохию, причем погибло пять тысяч человек, а также Лаодикею, где было семь тысяч жертв, и Селевкию, Юстиниан освободил пострадавшую область от всех налогов и податей на три года, как то делалось обыкновенно при Анастасии, и отпустил 200 фунтов золота на отстройку пострадавших городов. Одновременно с тем он возводил общественные сооружения в столице и простер свою щедрость на Александрию, которая получила новый водопровод.[604] Когда в 529 году страшное восстание самаритян и кровавое его подавление принесло Палестине неисчислимые бедствия и страна потеряла, по приблизительному счету Прокопия, до ста тысяч из числа своего населения, иерусалимский патриарх снарядил послом к императору знаменитого главу палестинского монашества, Савву. Император дал согласие на сбавку 13 кентенариев золота (ок. 600 тыс. золотых руб.) с разделением этой суммы на два года, девятый и десятый индикт (т. е. с 1 сентября 530 по 1 сентября 532 г.), поручив епископам Аскалона и Пеллы объехать пострадавшие местности и определить, где именно должно быть оказано снисхождение и допущена сбавка с податного оклада. Епископы исполнили возложенное на них поручение и Первой Палестине, в пределах которой лежала вся Самария, отвели 12 кентенариев, а округу города Скифополя и окрестным местностям, как менее пострадавшим, дали льготу в один кентенарий.[605] Прокопий, писавший свою «Тайную историю» в 550 году, утверждает, будто Юстиниан не сделал никакой сбавки с податного оклада Палестины после постигшего страну тяжкого внутреннего кровопролития и что положение землевладельцев-христиан стало еще тяжелее, когда им пришлось вносить полностью оклад за запустевшие земли.[606] Очевидно, он перенес и на эти годы правления Юстиниана то отношение правительства к бедствиям провинциального населения, какое проявлялось позднее, когда нужда в деньгах стала хроническим недугом государственной жизни. Это бедствие Юстинианова режима лишь начиналось в то время. Шли переговоры о мире с персами, который нужно было купить за большие деньги, предстояла экспедиция в Африку, пугавшая ближайших советников императора необходимостью колоссальных расходов, как было выяснено по архивным справкам из времени Льва.[607] Префектура претория, превратившаяся к концу правления Анастасия в высшую апелляционную инстанцию и замещавшаяся выдающимися юристами,[608] должна была изменить свой характер и стать по-прежнему ближайшим органом государя для извлечения доходов из провинций.[609] Ведомство по взысканию налогов, занявшее полусамостоятельное положение под начальством главного логофета (rationalis), как стал в ту пору называться этот сановник, вошло опять непосредственно в сферу ведения префекта претория. В 531 году пост префекта занял человек весьма невысокого образования, Иоанн, каппадокиец по происхождению. В молодые годы он состоял скриниарием в ведомстве магистра армии, сумел войти в доверие у государя, стал одним из логофетов, удостоен был сана иллюстрия и занял пост префекта.[610] Прокопий, при всем нерасположении к нему, называет его, однако, самым сильным по уму человеком из всех тех, кого приходилось ему встречать в своей жизни.[611] Дворец префекта претория стал местом заточения для недоимщиков и тех, кого привлекали к ответственности за недобор повинностей; пытки и истязания, каким их подвергали, кончались иногда смертью.[612] В короткий срок нескольких месяцев Иоанн Каппадокиец успел вызвать такое возбуждение против себя общественного мнения, что Юстиниан вынужден был пожертвовать им в первые дни бунта «Ника» и дал ему отставку. Его преемником был назначен заслуженный сановник из старой чиновной знати, Фока, сын Кратера, внук Сальвия, обладавший большим состоянием, отзывчивый на чужую беду и крупный благотворитель.[613] Лестно охарактеризовав Фоку и рассказав, с какой радостью встретил его народ во время первого его выезда на колеснице, Иоанн Лидиец отмечает, как его заслугу, то, что он для начала сооружения храма св. Софии немедленно представил императору 4 тысячи фунтов золота.[614] По свидетельству Прокопия, из всех лиц, занимавших при Юстиниане (до 550 года) пост префекта претория, только Фока и Басс (в 547 году) были люди бескорыстные, не пользовавшиеся своим положением в целях личного обогащения.[615] Но этот честный, верный долгу и милостивый к людям сановник не удовлетворял колоссальным запросам, которые предъявлял к государственным средствам Юстиниан, и оставался на этом посту очень недолго. В октябре того же 532 года пост префекта был вновь предоставлен Иоанну Каппадокийцу.[616]

Главным источником доходов казны была искони поземельная подать. Сумма поступлений исчислялась в канцелярии префекта претория и распределялась им по диоцезам и провинциям. Взимаемые налоги в общей сумме поступали в кассу префектуры.[617] Иоанн умел собирать поземельную подать не только полностью, согласно росписи, которая публиковалась от имени императора, но и со значительным излишком. Этот добавочный доход, достигавший, по сообщению Прокопия, трех тысяч фунтов золота в год, Иоанн[618] называл словом άερικόν от ᾀήρ, что значит воздух, т. е. как бы подарок с неба.[619] Успешность взыскания податей достигалась личным воздействием на посредствующие в этом деле органы и на самих плательщиков через агентов префекта, из числа его скриниариев. Иоанн Лидиец с ужасом рассказывает о тех жестокостях, какие позволял себе в Лидии один из таких агентов, также каппадокиец и соименник префекта, и называет имена пострадавших от него лиц.[620] Справедливость его сообщений подтверждает указ Юстиниана от 1 сентября 535 г., который сохранился не в главном сборнике новелл, а в другом, носящем заглавие: Justiniani XIII edicta.[621] Двенадцатый из этих эдиктов озаглавлен: De Hellesponto. Помянув о жалобах из провинции Геллеспонт на скриниария Иоанна, который, по словам императора, «не останавливался перед самыми жестокими грабежами и вернулся в этот счастливый город (т. е. столицу) преисполненным золота, а области Геллеспонта оставил в крайней бедности», Юстиниан выражает соболезнование населению и, не оговариваясь насчет кары, которая, казалось бы, должна была постигнуть виновного, и не касаясь вопроса о возмещении убытков потерпевшим, повелевает правителям провинций на будущее время проверять полномочия чиновников, являющихся из столицы, и признавать только такие командировки (formae), которые исходят непосредственно от императора.[622]

Заведенный сирийцем Марином при Анастасии способ взыскивать подати с мелких собственников при помощи откупа продолжал действовать при Юстиниане, но применялся далеко не повсеместно. Виндики вызывали против себя большие нарекания, и сам император признавал жалобы на виндиков вполне основательными. В указе на имя Иоанна Каппадокийца от 535 года, Novella XXXVIII, Юстиниан констатирует оскудение в составе городских курий и изыскивает способы пополнить число куриалов, предупреждая возможность уклонения от этих обязанностей местных людей. О виндиках император говорит с большим презрением — τούς ολέϑριους μισϑωτάς, οὓς βίνδικας καλουσι (вредоносные откупщики, которых называют виндиками). В чем собственно грешны виндики, это не высказано в указе. Несмотря на столь резкий отзыв, Юстиниан однако удержал в силе это учреждение, как видно из его указов от 545 и 556 годов.[623]

Взыскание поземельной подати было главной обязанностью президов провинций, как это ясно выражено в самой формуле присяги, изданной Юстинианом в 535 г. (Nov. 8). Упомянутые выше указы Юстиниана от 535/6 года имели одну общую цель: обеспечить для правителей провинций возможность исполнить их главную обязанность. Сообщая им новые, более почетные титулы, возводя их в высший чиновный ранг, увеличивая оклад их жалованья, император предоставлял им власть над военными отрядами, обязанностью которых было содействие гражданской власти в ее трудах по взысканию налогов с населения. В наиболее откровенной форме и без всяких прикрас, запутывающих истинный смысл «реформы», подлинные мысли императора сохранились в указе на имя Иоанна Каппадокийца, изданном между 1 сентября 538 и 31 августа 539 г. Он дошел до нас в помянутом выше «Сборнике 13 эдиктов» на последнем месте под заглавием: «О городе Александрии и провинциях Египта».[624] В этом обширном тексте император не раз повторяет, что недочеты в полной сумме сбора, как она указана в росписи, грозят правителю не только отрешением от должности, но и возбуждением против него иска, который, в случае смерти ответчика, переходит на всех его наследников и не может быть прекращен, пока казна не будет удовлетворена полностью. Чтобы побудить солдат ревностно содействовать правителю провинции в исполнении его главной обязанности, император грозит за нерадение переводом целой военной части в негостеприимные земли на дунайской границе или ссылкой на край земли, в Севастополь и Питиунт на Кавказском побережье. В указе о восстановлении прежде существовавшего титула проконсула Палестины, исчезнувшего со времени деления этой области на три провинции, Юстиниан оговаривает, что откомандированные в распоряжение нового проконсула солдаты выходят тем самым из-под власти магистра армии Востока и местного дукса и не могут быть отозваны от своей новой службы по охране порядка и помощи проконсулу в его обязанности взыскивать повинности в предоставленной в его управление области.[625] То же самое повторено и в указе о модераторе Аравии.[626]

Опираясь на военную помощь, правители провинций ревностно исполняли свои обязанности, и Иоанн Каппадокиец доставлял в казну не только все по росписи обложения, но и значительный излишек. Если три тысячи фунтов золота поступали в казну в виде добавки к общей сумме налога по всей империи, то помимо того много денег застревало в руках самого префекта, который скопил себе колоссальное состояние, раздражавшее его врагов и императрицу Феодору.

Поземельная подать была главным ресурсом казны. Хотя она поступала даже с излишком против росписи, но Юстиниан постоянно нуждался в деньгах, и Иоанн Каппадокиец умел изобретать новые источники доходов. Таковыми были, по свидетельству Прокопия, монополии на хлеб и предметы первой необходимости. За отсутствием свидетельств об этом новшестве в других источниках, кроме Прокопия, вопрос о монополиях остается не вполне ясным.

Старая идея о праве державного римского народа в центре державы на даровой хлеб из хлебородных провинций породила весьма сложное и дорого стоившее учреждение, организацию которого дал Август. Оно носило имя annona (хлеб) и непрерывно действовало в Риме до начала V века. Чтобы достойно обставить новую столицу империи, Константин перевел на службу Новому Риму александрийский хлебный флот, оставив Риму африканский.[627] Дело было организовано не вдруг, и только через два года после открытия новой столицы часть ее населения стала получать даровой хлеб.[628] Точных и вполне ясных свидетельств о том, как было организовано это дело, нет в нашем предании ни от времени Константина, ни его ближайших преемников. Несомненно однако, что право части населения на даровой хлеб сохранялось в силе до времени Ираклия, когда сначала персы, а вскоре затем арабы отняли Египет и взяли Александрию. Даровой хлеб получила, по-видимому, лишь незначительная часть населения огромного города. Торговля хлебом не была монополизована до времен Юстиниана, и Анастасий в указе о снабжении хлебом захудалых местностей Фракии, где приходилось содержать значительное число гарнизонов, предоставлял дело хлебной торговли частной инициативе. При Юстиниане торговля хлебом в столице была монополизована в руках правительства, как об этом с полной определенностью говорит Прокопий,[629] и префект города, заведовавший подвозом хлеба, мог по своему усмотрению устанавливать цены и увеличивать тем самым доходы казны. По словам Прокопия, казна получала от продажи хлеба беднейшему населению 300 фунтов золота в год чистого дохода.[630] По примеру столицы, тот же порядок был водворен в Александрии. Это было делом Гефеста, адвоката по профессии, который достиг поста префекта-августала. Сосредоточив продажу хлеба в своих руках, он произвольно повышал цены и делился доходами с двором, за что пользовался милостью императора. Еще со времен Диоклетиана в Александрии отпускалось известное количество хлеба из государственных запасов для даровой раздачи беднейшему населению. Гефест сократил эту дачу, удержав из нее 200 тысяч медимнов.[631] В Лазике, где хлеб и соль были предметами ввоза, водворил монополию Иоанн Тциба и своими вымогательствами так раздразнил население, что лазы завели сношения с Хосровом и отпали от империи.[632] Не довольствуясь установлением монополии на продажу хлеба в столице, Иоанн Каппадокиец, по свидетельству Прокопия, простер ту же систему на другие продукты пропитания и предметы первой необходимости. Существовавший с давних пор в столице сановник, носивший имя νυκτέπαρχος, ночной префект, соответствовавший римскому префекту пожарных (praefectus vigilum), получил новое звание — praetor plebis, народный претор.[633] В его заведовании находился рынок. По словам Прокопия, он облагал торговцев особым налогом и предоставлял им право устанавливать по взаимному соглашению цены.[634] Трудно сказать, прав ли Прокопий в своих нападках, и была ли действительно монополизирована торговля предметами первой необходимости в ущерб населению. В своем Кодексе Юстиниан воспроизвел указы имп. Льва от 473 года и Зенона — от 483 г. со строгим запретом монополий и угрозами тяжких наказаний за попытки подобного рода.[635]

Таким же способом увеличить доходы казны была сдача на откуп таможенных доходов. Еще древний Византий богател от пошлин, которые взимались за проход через пролив кораблей с торговым грузом, и за обладание проливами спорили в свое время македонские и сирийские цари. Пошлина с привоза имела также исконную давность, и в проливах было два пункта для ее взимания: Абидос в Дарданеллах и Иерон при выходе в Черное море.[636] Правительственные чиновники, назначавшиеся в эти пункты, вели регистрацию судов и следили за тем, чтобы купцы не возили к варварам оружия и других товаров, которые оказывались под запретом по тем или иным мотивам. При Юстиниане в обоих этих пунктах взимание пошлин сдавалось на откуп капиталистам, которые в видах наживы причиняли всякие притеснения, обиды и затруднения купцам, так что многие разорялись и оставляли торговлю. Новая таможня возникла в самом Константинополе, она была также отдана на откуп и ее держал сириец Аддей, по-видимому тот самый, который был в начале 50-х годов префектом претория. Введение откупов, стеснявшее торговый оборот, отразилось, по словам Прокопия, на ценах и вызвало вздорожание в столице привозных товаров.[637]

Изыскивая всякие способы увеличить доходы казны, Иоанн восстановил старое зло суффрагия, столь многословно осужденное Юстинианом в эдикте 535 года, изданном на его имя (Novella VIII). Хотя в формулу присяги, которую приносили правители провинций, было включено клятвенное обязательство не платить никому за полученный пост, но, по словам Прокопия, не прошло и года после издания эдикта, как стала действовать беззастенчивая продажа должностей, и те, кто рассчитывал на свое искусство и умение обогащаться за счет провинциального населения, покупали должности, обременяя себя долгами в смелой уверенности покрыть их из будущих доходов.[638]

Вечно нуждаясь в деньгах, император попускал всякого рода злоупотребления Иоанна, и тот продолжал пользоваться неизменным его расположением. На 538 год он был удостоен консульства, сохранявшего свое значение высшего сана ввиду связанного с ним увековечения имени в текущей хронологии. Иоанн имел много врагов, в числе их была и сама императрица Феодора; но он был необходим Юстиниану и держался на своем посту до середины 541 года, когда против него была подстроена очень сложная интрига в угоду императрице и не без ее участия.[639] Колоссально обогатившийся Иоанн был суеверен, водился с чародеями, открывавшими будущее, и на основании их предсказаний мечтал о достижении верховной власти. Его личные отношения к Юстиниану были настолько близки, что он позволял себе резкие суждения об императрице и противодействие ей. Так как Юстиниан ничем не почтил Велизария за его победы в Италии и привезенные им сокровища Витигеса, то он мог перейти на сторону недовольных. Его жена Антонина, опытная и беззастенчивая интриганка, стала заводить с дочерью Иоанна Евфимией разговоры о возможности устроить государственный переворот в армии, если в Константинополе окажется сильный человек, который примкнет к этому движению. Загадочные речи Антонины Евфимия передала своему отцу, и он пожелал иметь свидание с Антониной, которая в ту пору собиралась ехать к мужу на театр военных действий на персидской границе. Свидание было назначено в предместье Руфинианах на азиатской стороне Босфора, где Велизарий имел свою виллу. Участвовавшая в интриге императрица отправила туда заранее верного евнуха Нарзеса и племянника Юстиниана, Марцелла, занимавшего пост комита экскувитов. Они явились с военной силой и имели поручение убить Иоанна в случае явных доказательств его измены. Свидание Иоанна с Антониной было устроено в ночное время, и Антонина дала возможность Нарзесу и Марцеллу слышать ее разговоры с Иоанном. Попытка арестовать Иоанна не удалась, так как подоспевшая военная свита выручила своего господина. Во время этого замешательства Марцелл был ранен. Иоанн бежал в Константинополь и вместо того, чтобы немедленно повидаться с Юстинианом, который вполне ему верил и даже предупреждал насчет опасности свидания с Антониной, искал спасения в церкви, чем и подтвердил свою вину. Юстиниан не мог уже более отстаивать его от наветов Феодоры. Иоанн был отрешен от должности, перевезен в Кизик и посвящен в пресвитеры. Имущество его было конфисковано, но значительную часть его император сохранил за ним, так что он мог жить на свободе и в роскоши. Враги Иоанна, т. е. прежде всего сама императрица, как утверждает Прокопий, не успокоились и сумели доконать его. — Через два года после падения Иоанна был убит в Кизике епископ Евсевий, с которым Иоанн был во вражде. По делу об убийстве епископа была наряжена следственная комиссия из чинов синклита.[640] По ложному доносу Иоанн был привлечен к ответственности и обвинен в соучастии с убийцами. Его подвергли пыткам, конфисковали имущество и сослали в город Антинополь в Египте.[641] Путешествие это он совершил как нищий, в рубище и питался подаянием. По смерти императрицы (548 г.) Юстиниан вызвал Иоанна в столицу, но не дал ему официального положения.[642]

Преемником Иоанна был Феодот, занимавший пост префекта претория Востока с конца 541 по 543 год. Во время его префектуры империю обошла чума, занесенная из Индии в 541 году. Она прошла по Нилу через весь Египет и особенно долго держалась в дельте Нила.[643] С особенной силой она свирепствовала в Александрии и уносила огромное число жертв. Случаи молниеносного действия эпидемии были так часты, что никто не выходил из дому, не навязав на руку записки с обозначением своего имени и места жительства на случай внезапной смерти. Из Египта чума прошла сначала на восток, распространилась по Финикии, Палестине, Аравии, прошла в Сирию, Месопотамию. В 542 году она свирепствовала в столице империи, в 543 прошла в персидские пределы, а на запад распространилась в Африке, обошла Италию, захватила и дальнейшие области Западной Европы.

Относительно опустошений, которые произвела чума в восточных областях, некоторые сведения сохранил Иоанн Эфесский. На своем пути в 542 году из Палестины через Сирию, Месопотамию и области Малой Азии он видел много вымерших селений, усеянных трупами, которых никто не убирал, так как уцелевшее от эпидемии население в ужасе разбежалось, кто куда мог. Во многих местах он встречал одичавшие стада домашнего скота, виноградники, в которых никто не собирал богатого урожая, нивы с осыпавшимся давно поспевшим хлебом. Многие станции государственной почты (cursus publiais) были заброшены и стояли пустые. Тот же автор записал чудесные рассказы о явлении демонов, или, напротив, ангелов под видом человека, каравших тех, кто пытался поживиться на чужой беде.[644] Неизбежным последствием чумы должны были оказаться колоссальные недоимки, и агенты правительства по взысканию повинностей были бессильны исполнить свой долг перед государством. Никаких мер общего характера для облегчения податного бремени не было принято правительством в ту пору. Вспоминая о том времени приблизительно через восемь лет после того, Прокопий в своей «Тайной истории» хвалит доброе старое время Анастасия, который с таким вниманием относился к населению в случаях нашествия варваров и стихийных бедствий и слагал все подати на три и более года. При Юстиниане разорения, причиненные войной, вызывали, по словам Прокопия, сложение податей только на данный год, и за все время от начала правления Юстиниана и до 550 года (время написания «Тайной истории») не было ни одного общего эдикта о сложении недоимок.[645] Это последнее свидетельство Прокопия находит свое подтверждение в эдикте Юстиниана на имя префекта претория Ареобинда от 553 года.[646] Очевидно, никакие усилия органов власти не могли очистить недоимок, вызванных чумой, и император решил облегчить счетоводство единовременным сложением их за 22 года, начиная с 522 и до 545.

В годы после чумы финансы империи находились в весьма трудном положении. По всему вероятию, именно в финансовых затруднениях лежала причина того, что Юстиниан затягивал восстановление перемирия с Хосровом до 545 г., хотя дал формальное обязательство в 540 г. в Антиохии через своих уполномоченных и подтвердил его письмом к Хосрову, которое тот получил под стенами Эдессы.[647] Та же причина вызвала, очевидно, и столь продолжительное небрежение о делах в Италии, когда наконец Юстиниан послал туда Велизария, то не предоставил ему ни армии, ни денежных средств.

Феодот, по суждению Прокопия, человек далеко не чистых нравов, «но все же не настолько дурной, какого нужно было Юстиниану и Феодоре»,[648] не справлялся с трудной задачей наполнять казну императора для его широких замыслов и грандиозных строительных предприятий. Нужен был новый финансовый гений, и такой оказался в лице сирийца Петра Варсимы. На него указала императрица, питавшая к нему, по словам Прокопия, большое расположение, что и вызывало в кругах недовольных режимом Юстиниана разные зложелательные толки. Промышлявший в свои молодые годы ремеслом менялы, Петр Варсима привел постепенно в порядок состояние государственного казначейства. Пост префекта он занимал два раза: с 543 по 546 и с 555 по 559.[649] В первую его префектуру значение общественного бедствия получил старый способ обеспечения взыскания налогов полностью с населения, который носил имя «прикидки», ἐπιβολή.[650] Поземельная подать рассчитывалась по областям по количеству единиц обложения. Еще в пору Константина финансовое ведомство принимало меры к тому, чтобы запустевшие или оставшиеся безхозяйственными участки не пропадали для казны. При Анастасии около 512 года, когда префектом был Зотик, было разногласие между ним и другими заинтересованными в этом деле членами администрации, о применении «прикидки» запустевших участков соседям. Префект стоял, по-видимому, на той точке зрения, что «прикидка» должна совершаться в пределах земельных владений, составлявших прежде одну хозяйственную единицу (ὁμόδουλα), другие желали распространить прикидку на пределы всего податного округа (ὁμόκηνσα).

Страшные опустошения, причиненные чумой по всем областям империи, создали необходимость применения этого старого способа обеспечивать доходы казны. Прокопий, мало знакомый с историей учреждений, возлагает на Юстиниана вину изобретения этого отягчения бремени, лежавшего на плательщиках. Правительство относилось с осторожностью к применению этого способа, и в указе Юстиниана на имя Петра Варсимы от 545 года признается право опротестования «прикидки» и устанавливается обязательность взноса повинностей только с момента формального признания компетентной властью этого обязательства для данного владельца.[651]

В прямой связи с убылью населения, причиненного чумой, стояло удорожание жизни в столице и повышение цен на труд ремесленников, матросов и сельских рабочих. Император и его советники видели в этом бедствии проявление корыстолюбия, обуявшего этот класс населения. В указе от 544 года на имя префекта претория и столицы император строго осуждает рабочих людей за корыстолюбие и требует возвращения прежних цен. Он повелевает «хранить старый обычай» (τήν ᾀρχαῖαν συνήδειαν ϕυλαττειν) и грозит виновным штрафом в пользу фиска в тройном размере повышения против старых цен. Указ оканчивается обычной угрозой канцелярии префектов в случае непринятия ими мер к исполнению этого закона.[652] — Более чем вероятно, что угроза осталась пустым звуком, и экономическая жизнь шла своим путем по закону спроса и предложения, вне воздействия желаний императора вернуть в оборот прежние нормы.

Деньги были страшно нужны, и все законные способы обеспечения получения с населения доходов, к которым принадлежала и «эпиболе», были недостаточны. Петр Варсима для увеличения доходов казны допускал самую беззастенчивую продажу административных постов, связанных с взиманием податей. Предприниматели, внесшие правительству вперед сумму налога с данной местности, действовали затем совершенно безнаказанно, собирая путем насилия и вымогательств деньги на покрытие понесенных ими расходов. Император, столь красноречиво громивший в 535 году суффрагий и выяснявший его тяжкие последствия для провинциального населения, терпел вящее ухудшение старого зла. Состав администрации резко ухудшился, так как только корыстные предприниматели могли идти на такое дело. То, что совершалось в ведомстве префекта претория, распространялось на два другие, имевшие отношение к взиманию податей: комитов царских щедрот и домен (τὰ πριβάτα).[653]

Прокопий с большим раздражением сообщает о разного рода спекуляциях, которые Петр Варсима делал на торговле хлебом из государственных магазинов. Негодный хлеб он сбывал городам Востока по высоким ценам, когда была в нем нужда, а хороший продавал по двойной цене против оценки, по какой его принимали в платеж повинностей. Когда однажды оказался недостаток в египетском хлебе, Петр вышел из затруднения, переложив на натуральные повинности денежные уплаты в провинциях Вифинии, Фригии и Фракии, и обязал население доставлять хлеб в портовые города и везти его в столицу.[654]

За три года своей префектуры Петр успел вызвать против себя всеобщее неудовольствие в среде служащих всех ведомств (στρατευόμενοι), которым он не выплачивал жалованья. Жалобы поступали к императору отовсюду. Хотя императрица упорно отстаивала своего фаворита, но Юстиниан был вынужден уступить всеобщему негодованию и отставил в 546 году Петра от его должности.[655] Преемником его был Басс,[656] человек безукоризненной честности, который, однако, недолго удержался на своем посту.[657] А Петр Варсима вскоре после отставки занял пост комита царских щедрот, сменив на этом посту некоего Иоанна, палестинца по происхождению, человека, пользовавшегося большой популярностью.[658] В этом звании Петр провел реформу в системе денежного обращения. До сих пор один солид в размене давал 210 фоллов. Теперь отношение между золотой монетой и разменной было установлено иначе, и один солид стал равен 180 фоллам. Так как жалованье служащих (annonae) исчислялось на золотые солиды, то повышение цены медной разменной монеты должно было отразиться в виде уменьшения размера окладов. Прокопий выставляет дело так, что золотая монета была уменьшена в своем весе.[659] Очевидно, у Прокопия здесь грубое недоразумение. Разменный курс золотого солида вообще колебался. При Анастасии он был исчислен так, что один золотой превращался в размене в 8750 медных динариев, т. е. 68⁴/₇ золотого динара были равны 100 медным динариям. Юстиниан восстановил старый курс 7500 медных динариев на один солид, т. е. уравнял 80 золотых динариев 100 медным. Очевидно, с этим новым курсом должен был измениться и чекан медной монеты.[660]

Важную услугу государственному казначейству оказал Петр Варсима, занимая пост комита царских щедрот, водворением монополии на торговлю шелком, находившим большое потребление в империи. — Шелк-сырец шел из Китая через Персию, и в Даре совершалась оптовая продажа прибывавших с востока транспортов этого продукта. Покупщиком являлась казна, которая затем перепродавала от себя сырой продукт на фабрики. С давних пор производство шелковых тканей сосредоточилось в Финикии, в городах Берите и Тире. Перерабатывая шелк на пряжу и окрашивая его в разные цвета, фабриканты пускали товар на рынок. Цену на шелк-сырец определяло правительство, в частности ведомство комита царских щедрот, в соответствии с количеством привоза и ценами, по каким совершалась покупка. Военные осложнения на персидской границе затрудняли этот торговый оборот, а быть может, и прерывали его, что должно было отражаться на цене продукта. Юстиниан делал попытку найти другой путь, помимо Персии, и вступал еще в начале своего правления в сношения с химьяритами. Но химьяриты не могли помочь в этом деле, и шелк по-прежнему шел через Персию.[661] Петр Варсима, занимая пост комита царских щедрот, довел до разорения финикийские фабрики шелка и сосредоточил в руках правительства все дело производства и торговли этим продуктом. Цены на шелковые ткани страшно поднялись. Прокопий не щадит слов порицания Юстиниану и особенно Феодоре, которая будто бы несла главную вину в этом деле.[662] Вскоре после водворения монополии условия торговли шелком должны были существенно измениться. Два сирийских монаха побывали в Китае, присмотрелись к разведению шелковичного червя и принесли в Константинополь коконы в полых палках. Это событие относится к 552 году.[663] С тех пор культура шелка стала туземной в Европе, и преемник Юстиниана имел удовольствие удивить турецкое посольство, прибывшее в Константинополь в 568 году для переговоров о новом, помимо Персии, пути для караванной доставки шелка, показав им разведение шелковичного червя в своей столице.[664]

Взыскание налогов с помощью военной силы, «прикидка» запустевших участков, поборы с претендентов на посты правителей провинций и предоставление им самим изыскивать способы возмещения своих затрат, командировка скриниариев, назначение виндиков, новые источники доходов, которые умели изыскивать такие люди, как Иоанн Каппадокиец и Петр Варсима, все это оказывалось недостаточным, и Юстиниан вечно нуждался в деньгах и запаздывал с необходимыми расходами. В эдикте на имя Петра Варсимы во вторую его префектуру, от 556 года, мы слышим о новом способе обеспечения взимания налогов полностью. Презид провинции перед вступлением в должность обязывался самолично или через посредство доверенного лица вносить залог трем сановникам, в кассы которых поступали сборы: префекту претория, комиту царских щедрот и комиту домен. Такое обеспечение применялось в тех местностях, где не действовали скриниарии и виндики, которые, как выражается законодатель, — «производят взыскание под личной ответственностью» (proprio periculo exactionem faciunt).[665]

He сводя расходов с доходами, запаздывая со срочными уплатами, Юстиниан прибегал к разным способам сокращения расходов и допускал самый опасный вид экономии: сокращал расходы на армию и тем содействовал расстройству военной силы государства. Отлагая рассмотрение этой стороны дела до дальнейшего, отметим некоторые виды сокращения расходов из числа тех, которые указаны у Прокопия.

Государственная почта (cursus publicus) имела две линии в восточных областях: одна шла на персидскую границу, заканчиваясь в Даре, другая отклонялась к югу и через Антиохию шла в Египет.[666] Первую из них, имевшую политическое значение, Юстиниан заботливо поддерживал за все время своего правления и еще в 560 году воздвигал на реке Сунгарии каменный мост на пяти быках вместо деревянного, служившего раньше.[667] На ближайшем к столице участке этой дороги, от Дакивизы до Халкидона, Юстиниан заменил сухопутное сообщение морским,[668] но почтовую дорогу на юге в Египте совершенно забросил. Тогда как в прежнее время на один день пути приходилось от 5 до 8 станций, на которых содержалось по 40 лошадей; теперь же осталось по одной станции и вместо лошадей было лишь по несколько ослов. Вместе с тем, по словам Прокопия, окрестные землевладельцы потеряли верный и постоянный доход от доставки провианта для казенных лошадей. Иоанн Лидиец вменяет эту реформу в вину Иоанну Каппадокийцу и выясняет неудобства для окрестных земледельцев в том смысле, что повинности, которые они несли натурой на содержание почты, были переложены на золото, а так как хлеб продавать было негде, то землевладельцы терпели от этого большие убытки и разорение.[669]

В Риме сохранялись в пору готского владычества остатки придворного штата, имевшего здесь такую большую давность. Хотя Рим и перестал быть резиденцией, которая была перенесена в Равенну, но по-прежнему из государственных средств получали свой оклад силенциарии, доместики, схоларии. Юстиниан сократил этот расход, и Рим навсегда утратил свое значение императорской столицы. Старое право римского населения на даровой хлеб получило с течением времени другой характер, и во время господства готов из государственных хлебных магазинов отпускалось 3000 модиев хлеба храму св. Петра, который расходовал их на содержание беднейшей части населения. Прокопий сохранил свидетельство, что Юстиниан, по совету Александра, первого организатора финансового ведомства в Италии после водворения в ней власти императора, сократил этот расход.[670] Римская церковь, обладавшая огромными земельными имуществами в Италии и Сицилии, имела возможность продолжать дело благотворения в широких размерах, как имеются о том прямые свидетельства от времени папы Григория, современника императора Маврикия.

Такой же экономией, коснувшейся не только Рима, но и Константинополя, было прекращение консулата с 541 года. Консул этого года, Василий, оказался последним, и долго после того считали годы — post consulatum Basilii, с указанием на то, какой по числу год идет с тех пор. Как магистратура, консульство давно потеряло всякое значение, но по-прежнему считалось высшим чиновным рангом и оставалось, по древней традиции, единственным способом обозначения текущей хронологии. Отправление консульства сошло на ряд блестящих и дорогих церемоний и всенародных празднеств. Император Маркиан сделал в свое время попытку направить эти расходы на общественные нужды;[671] но нравы брали свое, и во время Юстиниана консульство было очень дорогим учреждением. Хотя заминки в назначении консулов происходили несколько раз в начале правления Юстиниана, но, по своей склонности все регламентировать, Юстиниан издал 1 января 537 года, когда не было консула, эдикт, в котором закреплял обычай семи консульских выездов и обязательных для консула ристаний и игр.[672] По свидетельству Прокопия, нормальная сумма расходов на консульство доходила до 200 фунтов золота; часть ее покрывал сам консул, а остальное было щедротой императора, удостоившего этой высокой чести заслуженного сановника. После 541 года Юстиниан не назначал консулов, но исчезновение их в смысле эпонимов года не прекратило существования консуларов, ἀπὸ ὐπάτων, как почетного ранга в составе сената, и император по-прежнему мог заменять действительное консульство титуларным. Прокопий имел случай назвать двух таких консулов: Юстина, сына Германа, и Артабана, удостоенного этой чести за убиение Гонтарида.[673] Являясь отголоском тех зложелательных толков, которые вызывало исчезновение эпонимного консульства в широких кругах населения столицы, Прокопий корит Юстиниана за то, что он лишил город великолепных увеселений 1 января и в другие узаконенные незадолго до того самим Юстинианом сроки. Мысль о новой датировке годов в замену старого консулата была у Юстиниана уже в то время, когда он давал регламентацию числа консульских выездов. Это видно из того, что в тот самый год он издал указ, в котором вводил новый способ датировки официальных документов, а именно: предписывалось ставить впереди имени консула имя императора с обозначением года его власти.[674] Этот способ обозначения года не вошел, однако, в обиход при Юстиниане и остался в силе прежний со счетом годов от Василия. Но впоследствии он вошел в общее употребление, как можно заключить по датировкам Феофилакта Симокатты, составлявшего свой исторический труд в первые годы правления Ираклия.

Эти и другие сокращения расходов, которые в прежнее время без затруднения несла государственная казна, мало помогали делу. Нужда в деньгах была хроническим бедствием в правление Юстиниана. Увлекаясь все более церковными и религиозными вопросами, потеряв интерес к судьбе воссоединенных с империей областей, откупаясь от ближайших варваров, Юстиниан к концу своего правления запустил государственное управление, обременил казну огромными долгами у частных лиц и оставил финансы в полном расстройстве. Публичное заявление об этом сделал его преемник Юстин в своем эдикте о сложении недоимок по случаю вступления на царство. — «Мы нашли казну обремененной и доведенной до крайнего расстройства множеством долгов и обеспечили ее положение, приняв ее долги на свои личные средства».[675] — Так, во славу себе, отзывался Юстин о состоянии финансов после блестящего правления своего дяди. Но то обстоятельство, что он мог уплатить из личных средств огромные государственные долги, является отчасти объяснением самого существования этих долгов. Корыстолюбие и нажива лиц близких к особе императора и сановников высокого ранга — старое бедствие империи — с особенной силой проявлялись при Юстиниане. Царственная чета была окружена огромным числом родственников, которые пользовались своим высоким положением в интересах личного обогащения. Современник Юстиниана, переживший и его преемника, Иоанн Эфесский, в случайном упоминании о судьбе состояния Марцелла, брата Юстина, которое Маврикий предоставил своему брату Петру, свидетельствует, что дворцы Марцелла с их обстановкой и гардеробом и имения его могли равняться с целым царством. В предисловиях ко многим своим новеллам Юстиниан скорбно жаловался на грабежи и вымогательства, которые позволяют себе чины администрации, но сам же он оказывал поддержку этому общественному бедствию попустительством вопиющих злодейств и неправд. Самое преследование по суду виновных в вымогательствах сановников и знатных лиц имело при Юстиниане деморализующий характер, так как в применении этого способа карать виновных искали не восстановления правды и справедливости, а часто лишь обогащения двора.[676] Административные посты замещались не лучшими людьми, а теми, кто, обогащая казну, умел составлять себе состояние. Государственная власть была бессильна против них и попускала всякие злоупотребления. Резкий тон Прокопия в его суждениях об администрации является отзвуком того бессильного негодования, в котором жили лучшие люди того времени, не умея разобраться в той тине всякой лжи и неправды, которая опутывала современную им действительность.

АРМИЯ И ВОЕННОЕ ДЕЛО ПРИ ЮСТИНИАНЕ

Внешняя политика Юстиниана представляет в целом поразительный контраст силы и бессилия. Сокрушитель германских царств, восстановитель единства империи в бассейне Средиземного моря, истощался в бесплодной борьбе с персами, откупал у них мир за большие суммы денег и на склоне своих дней признал за себя и своих преемников даннические отношения империи к персидскому царю на 50 лет вперед. Такое же бессилие проявляла империя при Юстиниане в отношении северных варваров. Непрерывные их вторжения весьма редко встречали отпор, никогда не вызывали карательных экспедиций и, оставаясь безнаказанными, приносили насильникам денежные дары императора вдобавок к награбленной ими добыче. Это резкое противоречие между смелой завоевательной политикой на западе и бессилием на восточной и северной границах империи с наглядностью свидетельствует, что успехи Юстиниана на западе никак не могут служить указанием на новый расцвет военной мощи империи. Военная сила империи находилась при Юстиниане в полном упадке, и он сам немало содействовал тому своим отношением к армии.

Состояние военного дела при Юстиниане является результатом предшествовавшего развития. Старая организация римской армии, как ее дал в свое время Август, переживала многообразные изменения, и армия времен Константина Великого имела уже совершенно иную и новую организацию. Ее деление на пограничную и действующую, проникновение варваров в ее состав, наследственность военного звания, все это содействовало тому, что военная сила государства превращалась в сословие военных людей. Это сословие не было замкнуто, так как существовал набор в виде обязательной для землевладельцев поставки рекрутов по требованию правительства по расчету количества земельных владений. Знаменательной эпохой в судьбах армии для восточной империи, было водворение готов в придунайских областях в конце IV века. Воинственный народ, живший в условиях своего племенного быта, водворился в империи как новое военное сословие в составе ее населения. Германские нравы оказали самое решительное воздействие на армию прежнего состава, и уже в начале V века институт букеллариев получил всеобщее распространение. При Феодосии Младшем продолжала еще существовать старая армия с ее делением на полки, из которых многие носили старые исторические имена, как свидетельствует об этом единственный в своем роде памятник, Notitia dignitatum utriusque imperii.[677] Процесс разложения армии шел быстро в последующее время, и явления столь различного порядка, как организованная армия и народ-воин, быстро сближались в своем существе и общем характере. Те армии, которые посылал Анастасий для борьбы с исаврами и на персидскую границу, состояли уже не из полков со старыми именами, а из дружин со своими вождями, и самая видная роль в военных действиях принадлежала готам. Командиры отдельных частей были подчинены главнокомандующему, но он нередко бывал бессилен заставить их подчиниться своим распоряжениям. Типичным представителем нового порядка в военных отношениях был Виталиан, сын Патрикиола, участвовавший в персидской войне вместе со своим отцом и впоследствии, на посту комита федератов в Скифии, создавший столько затруднений Анастасию в конце его правления.

При Анастасии еще поддерживалась личная связь императора с армией, как в виде донатива солдатам при вступлении на царство, τα Αὐγουστιακά, так и в повторениях его каждое пятилетие власти.[678] При Юстине вышел из обихода обычай донатива в пятилетия и пришел затем в полное забвение. Прокопий в своей «Тайной истории» резко порицает Юстиниана за это умаление прав римской армии;[679] но то обстоятельство, что отмена старого обычая не вызвала никакого протеста в среде армии, является само по себе свидетельством тех глубоких внутренних изменений в организации военной силы государства, которые окончательно определились ко времени Юстиниана. Вознесенный над миром наместник Христа на земле считал армию лишь орудием своих велений для достижения практических целей. Старое право армии давать императора римскому миру на Военном поле, как было при Валенте и Феодосии Старшем, потеряло свою силу и значение вместе с перенесением этой церемонии на ипподром, где наряду с военными людьми было и народное представительство в своеобразной организации димов. Право армии превращалось в простую видимость, когда та же церемония происходила внутри дворца, как принял царский венец Юстиниан. Ни один из императоров, начиная с Аркадия, не принимал самолично командования над армией, и это отдаление особы государя от военного дела лишь возвышало ореол, окружавший императора, не делившего, как прежде, с армией ее бранных трудов.

Общим термином для людей военного звания оставалось старое слово miles, которое передавалось греческим στρατιώτης. Юстиниан в одном указе ранней даты (так как он вошел в Кодекс) писал так: milites autem appellamus eos, qui tam sub excelsis magistris militum tolerare noscuntur militiam, quam qui in undecim devotissimis scholis taxati sunt nec non eos, qui sub diversis optionibus foederatorum nomine sunt decorati.[680] Здесь даны три разряда военных людей: 1) солдаты, числящиеся в полках, состоявших под общим начальством магистров армии, которых было пять: два — in praesenti, т. е. придворные, и четыре — территориальные: Иллирика, Фракии, Востока и Армении, 2) люди, состоящие в 11 схолах, т. е. дворцовых полках, которые находились в ведомстве магистра оффиций,[681] и 3) федераты, состоявшие под начальством офицеров, называвшихся оптионами. Термин optio, оптион, имел исконную давность в армии и употреблялся некогда для обозначения помощника центуриона. Теперь это были офицеры, являвшиеся посредниками между правительством и массой федератов, состоявших на учете. В этом перечислении вовсе не упомянуты экскувиты, военный отряд, состоявший при особе императора, как его личная охрана.[682] Командир экскувитов, называвшийся comes excubitorum, являлся ближайшим военным человеком при особе государя и сопровождал его на всех выходах в непосредственной близости к его особе.[683] Опущение экскувитов объяснялось тем, что они составляли постоянный военный корпус определенного состава, и в этом была их противоположность тем трем разрядам военных людей, которые перечислил Юстиниан в своем определении. Солдаты, подведомственные магистрам армии, схоларии и федераты представляли собою не определенные в своем составе военные части, а лишь кадры. Они числились в списках, κατάλογοι, которые велись в центральных управлениях. Во времена Юстиниана мы уже не слышим имен полков, как было при Феодосии Младшем, а знаем лишь один общий термин для их обозначения: слово numerus, ὰριϑμός. Общим термином для командира полка уже давно служило слово трибун, tribunus. Полки имели свои стоянки в отдельных городах с давнего времени и срослись с ними. Они не выступали в поход во всем своем составе, в виде строевых частей, как было в прежние времена; теперь на войну шли отдельные люди по вызову или назначению, и их командир мог даже не участвовать в походе. Большинство солдат, штаб части, πρίορες τοῦ άριϑμοῦ, и сам командир оставались на месте. Новелла 542 года, по вопросу о вступлении во второй брак вдовы, содержит очень ясные указания на эту сторону дела. Оставшаяся на месте жительства солдата, вызванного на войну, его жена пользуется от казны содержанием за все время отсутствия мужа, сколько бы лет ни продолжалось его отсутствие. Если жена получала известие о смерти мужа на войне, она должна обращаться для проверки этого сведения к трибуну, если он налицо, а за его отсутствием — в штаб полка и к писарям (priores et chartularii). В случае официального подтверждения известия, вдова пользуется в течение целого года правом на содержание и только после истечения года, а никак не раньше, получает право вступить в новый брак.[684]

Один указ Юстиниана от первых годов его единоличного правления дает свидетельство, что солдаты имели земельное имущество на месте своего жительства и пользовались своим привилегированным положением, чтобы обогащаться арендой чужой собственности (ad conductiones alienarum rerum prosilire) и позволяли себе притеснения соседей и тех, кто попадал в зависимость от них (contra vicinos et forsitan adversus ipsos miseros colonos, quos procurandos susceperunt). Юстиниан воспретил на будущее время военным людям промысел аренд под угрозой исключения из военного звания с лишением права вновь вернуть себе приобретенный на службе чин в своей части. Чтобы сделать эту угрозу еще сильнее, император ограничивает собственное право помилования провинившегося воина и запрещает правителю провинции, от которого данный воин зависит по месту своего жительства (vel permissu iudicis, sub quo tolerandam sortiti sunt militiam), возвращать виновных в прежнее их звание.[685] В 535 году к Юстиниану поступили жалобы из Мезии на то, что кредиторы захватывают за долги, сделанные в неурожайный год, землю должников, и разоренные земледельцы (coloni) покидают свои участки и гибнут. Законодатель заступается за пострадавших и разрешает, как максимум процентов за долг, одну восьмую, т. е. 12%. Указ был дан на имя презида провинции, но дословно воспроизведен также на имя префекта претория Иллирика с приказанием внушить солдатам, что за самовольное отнятие земли за долг они будут подвергаться исключению из военного звания.[686]

В прежнее время существовало резкое различие между солдатами действующей армии (comitatensis и palatini), и пограничниками (limitanei). Первые — стояли на зимовках в городах, вторые — сидели на земле, предоставленной им от государства в собственность с обязательством наследственной службы на месте. Эти земли находились под особой охраной закона, и на захват их частными лицами не простиралось право давности. Теперь эта грань стирается. Все солдаты имеют свои земельные имущества на месте своего жительства и принадлежат, таким образом, к классу possessores. Один случай из истории войны в Италии иллюстрирует эту связь солдата с землей. — Солдаты из Иллирика, прослужившие несколько лет в Италии, куда их увел магистр армии Виталий, были поставлены гарнизоном в Бононии, которую захватил от готов Велизарий в 545 году. До них дошла весть о нашествии гуннов в места их жительства, и они немедленно ушли на родину, бросив на произвол судьбы Бононию, чтобы защищать свои семейства и имущество.[687] Таким образом, состав отдельных полков, числившийся в списках, которые вела канцелярия магистра армии, представлял собою не военную часть, готовую по приказу выступить со своим начальником на войну в боевом снаряжении, а людей военного звания, которые составляли часть землевладельческого населения данной городской общины. Превращение армии из прежнего ее боевого состава в класс военных людей совершалось под воздействием водворившихся в империи федератов.

Прошло то время, когда федераты составляли инородное тело в недрах империи, как было еще во время соперничества за милости двора и сан магистра армии между двумя Теодорихами из рода Амалов. Оставшиеся в империи после выхода Теодориха в Италию готы и другие обжившиеся на местах своего поселения варвары не подлежали никаким налогам и повинностям, кроме военной службы, и представляли в своем целом военное сословие. Так как главную массу в составе этого населения составляли готы, исповедовавшие арианство, то им предоставлено было изъятие от действия запретительных законов против еретиков.[688] Федераты состояли на учете в списках военного ведомства и имели общего начальника, который носил название комита федератов. В 548 году это звание было предоставлено армянину Артабану в воздаяние его заслуг в подавлении «тирании» Гонтарида в Африке.[689] В 562 году эту должность занимал Евсевий.[690] В места жительства федератов назначались офицеры, имевшие звание оптиона, optio, ὀπτίων, которые заведовали выдачей жалованья. Жены федератов, в случае получения известия о смерти мужа на войне, должны были обращаться за проверкой к оптионам и пользовались теми же правами, как и жены солдат.[691] По своему этническому составу федераты представляли смешанное население. То были готы, гунны, аланы и другие племена, в разное время переходившие отдельными группами в империю и селившиеся на римской земле, но преобладающим элементом были готы. В наибольшей массе федераты жили в областях Фракийского диоцеза. Этим объясняется тот торжественный тон, с которым Юстиниан в своем указе о новом титуле правителя Фракии говорит о силе и мощи фракийского населения.[692] В военном отношении федераты представляли гораздо более надежный элемент, чем военное сословие туземцев. Старые традиции поддерживали военный дух в этой массе. Среди них появлялись люди, чувствовавшие призвание к военному делу. Они собирали вокруг себя свою дружину и содержали ее на свой счет. Отношения между вождем и его дружиной основывались на присяге; но эту последнюю дружинники приносили не только на имя вождя, вокруг которого группировались и в военные способности которого верили, но также и императора, как верховного начальника военной силы империи.[693] Для обозначения дружины применялся термин οικία, дом. Заведовавший содержанием дружины назывался в прежнее время доместиком, а позднее — оптионом, όπτίων, как и правительственные агенты, заведовавшие выдачей жалованья федератам.[694] Самым видным специалистом военного дела при Юстиниане был Велизарий. В свои молодые годы он состоял оруженосцем Юстиниана, когда тот занимал пост магистра армии после убийства Виталиана. Он имел уже дружину, когда Юстиниан послал его на Восток вместе с Ситтой. В 529 году Велизарий был назначен магистром армии Востока. В пору своей славы Велизарий содержал до 7 тысяч дружинников из всех воинственных племен империи: готов, вандалов, исавров, мавров, гуннов из разных улусов.[695] Представляя значительную военную силу, дружина только во время похода была в сборе. Часть дружинников находилась постоянно на личной охране вождя, остальные распределялись в отдельных отрядах по разным местам. Много дружинников растерял Велизарий в Италии. После неудачного похода в персидские пределы в 541 году, его дружина (δορυϕόροι καί ύπασπισταί) зимовала в Киликии.[696] Когда Велизарий по подозрению в измене был отозван в столицу в 542 году, его дружина осталась на месте военных действий, а во время постигшей его опалы она была распределена между разными высокими сановниками и придворными евнухами.[697] Отправляясь в Италию в 544 году, Велизарий мог взять с собой лишь немногих своих людей, большинство оставалось на Востоке, где продолжалось военное положение. Так как Юстиниан не предоставил ему ни армии, ни денег, то он отправился во Фракию и набирал там себе войско. Многие из поступавших под его знамя были недостаточно обучены ратному делу, и Велизарий по пути в Равенну сделал остановку в Истрии, чтобы дать военную выправку своим людям.[698]

Такими же вождями дружин были Бесс, начавший свою боевую службу в персидской войне Анастасия, Буза, Куца, сын Виталиана, рано погибший, Деменциол, Иоанн, племянник Виталиана, Иоанн Фага, Мартин, Киприан и многие другие, названные по именам у Прокопия в описании войн Юстиниана. При такой организации военного дела в государстве император не мог иметь личной связи с армией, но он должен был, в видах личной безопасности, иметь связь со специалистами военного дела. В частности, относительно Велизария Прокопий сообщает, что он был связан с Юстинианом клятвой не покушаться на царский венец, пока будет жив Юстиниан.[699] Велизарий сдержал свою клятву, но Юстиниан не раз подозревал его в злых умыслах.

Так военное дело обращалось в специальную профессию и промысел. Одновременно с этими глубокими и коренными изменениями в организации военной силы в отношении ее состава и характера произошли изменения в военном строе и тактике. Мощное воздействие в этом отношении оказали гунны, пехота и пеший строй потеряли свое старое значение, и первенство на поле битвы получил конный стрелок. Все дружины федератов состояли из наездников, и главным оружием стал лук. Искусство стрельбы было доведено до высокой степени совершенства, и обучение воина состояло прежде всего в приобретении этого искусства. Прокопий, сделавший не одну кампанию с Велизарием, в общих размышлениях в начале своего первого сочинения, т. е. в первой главе первой книги «Войны с персами», останавливается на глубоком различии тактики боя в настоящем по сравнению с прошлым. Воин должен быть наездником и прежде всего уметь стрелять на всех аллюрах и во все стороны. При стрельбе он натягивает тетиву до самого правого уха. Его доспехи составляют панцирь и поножи, закрывающие ногу до колена. Так как в правой руке у него лук, а левой он достает стрелы из колчана и натягивает тетиву, то он не может закрываться щитом; щит его без ручки укреплен на доспехах и закрывает часть его лица и шею. На правом боку у него колчан, на левом меч, и лишь у некоторых есть еще копье.[700] Таков этот царь боевого момента. Он ведет и решает бой. Пехота имеет служебное значение и в бою является лишь прикрытием для кавалерии. Пехотинец — тоже прежде всего стрелок. По возможности он также превращается в кавалериста, как это случилось у Велизария в Риме, когда его пехота раздобыла себе коней у готов.[701]

Кроме двух указанных составных частей боевой армии, федератов и людей, числившихся в полках, была с давних времен и третья, приобретавшая при Юстиниане все большую важность и значение. То были ополчения, являвшиеся на службу императору из среды варварских племен, не состоявших в подчинении императору и живших за пределами империи. Они назывались союзниками, σύμμαχοι, и приглашались за деньги путем дипломатических сношений с главой племени. Таковы были прежде всего гунны, являвшиеся со своими племенными начальниками в составе боевых дружин. В большом числе гунны участвовали во всех войнах времени Юстиниана, в Лазике, на восточной границе, в Африке и в Италии. Такие же дружины вербовались из славян, гепидов, а также и эрулов. Хотя эрулы были приняты в империю на правах федератов в конце правления Анастасия, но в отношении к ним действовали иные условия, и приглашение их к участию в походе совершалось в форме посольства от императора к их царям и вождям. Помощь лангобардов в походе Нарзеса имела вид услуги союзного с империей государства; но и лангобарды также служили империи в виде дружин, как помянул об этом Агафий в описании битвы с Нахораганом в Лазике под стенами города Фазида. Варваризация действующих армий усиливалась в течение правления Юстиниана, как легко то признать из сравнения состава армии Велизария в его походе против вандалов с подробным перечислением сил и вождей той армии, которую повел с собою в Италию Нарзес против Тотилы в 552 году.

Такой состав армий, который посылал Юстиниан для покорения Африки и Италии, делает понятным и те ужасные военные нравы, о которых Прокопий сохранил столько свидетельств. Делом величайшего искусства было держать такую армию в повиновении. Люди шли на войну в надежде на добычу и наживу. Эта надежда одушевляла не только простых воинов, но также и вождей. Велизарий составил себе колоссальное состояние; его огромное богатство вызывало немало зложелательных толков, а также и подозрительность императора. Прокопий знал, что немалая часть сокровищ Гелимера и Витигеса осталась в руках Велизария.[702] В пору его первой опалы Феодора конфисковала у него 30 кентенариев золота.[703] Нуждаясь в деньгах во время своего второго пребывания в Италии, Велизарий проявлял, по словам Прокопия, страшное корыстолюбие и грабил все, что мог, в Сицилии и Равенне.[704] Требование, предъявленное Велизарием не вовремя Иродиану, верному некогда сподвижнику, о возвращении большого долга повело к тому, что Иродиан сдал Тотиле Сполетий и перешел к нему на службу.[705] В общей характеристике поведения всех вождей в Италии Прокопий ставит им в упрек заботу о собственном обогащении.

Каковы были вожди, таковы были и солдаты. После каждой победы все рассыпались на грабеж, и Велизарий не раз переживал большие тревоги в опасении того, что неприятель, оправившись в беспрепятственном бегстве, соберет свои силы и вырвет у него победу. Вступая в города мирного и дружественного населения, солдаты позволяли себе всякие бесчинства, грабеж и насилие. Чтобы не рисковать успехом своей кампании в Африку, Велизарий задержал свою армию перед открытыми воротами Карфагена и всякими мерами воздействия старался предупредить возможность грабежа и внушить правила дисциплины. Лагерь противника, если он обещал наживу, приходилось предоставлять на разграбление солдатам. Так поступал Велизарий, ему следовал и Герман в борьбе со Стотцой.

Солдаты армии, сокрушившей вандальское царство, переженившись на вдовах вандалов, пришли к естественной для них мысли устроиться в Африке на правах владения страной и ее богатством, и соединились с вандалами, которых они недавно побеждали на поле битвы. Как Теодорих, сын Теодемира, не мирился в свое время с мыслью остаться генералом императора и желал быть сам царем и повелителем римлян, так и Стотца со своими дезертирами и примкнувшими к ним вандалами надеялся стать властителем Африки. Ему это не удалось. Но Гонтарид осуществил эту мечту, правда, лишь на краткое время, пока зависть и свои дальновидные расчеты армянина Артабана не положили конца его «тирании».

Таковы были те армии, при посредстве которых Юстиниан совершал свои великие предприятия. Процесс, который так бесповоротно изменил состав и характер военной силы империи, продолжался помимо всяких предначертаний императора. Достигая непосредственного результата в своих завоевательных замыслах по отношению к западу, Юстиниан, как и его современники, не понимал той опасности, какую создавала для государства замена организованной военной силы дружинами специалистов военного дела и варварскими ополчениями, и проявлял в отношении армии старого состава большое пренебрежение. Закончив в 532 году войну с Персией и откупившись от Хосрова деньгами, Юстиниан ревностно заботился о сооружении крепостей на Востоке и их усилении, но жалованья солдатам он не выплачивал. Такое небрежение о военных людях, состоявших на службе, не могло не отразиться на настроении солдат. Велизарий, занимавший пост магистра армии Востока, совершал в этом звании походы в Африку и Италию, а военная сила на Востоке таяла в своем составе от небрежения императора. Когда Хосров вторгся в пределы империи в 540 году, города откупались от неприятеля, а гарнизон Берои, давно не получавший жалованья, перешел после гибели этого города на службу к персидскому царю и ушел с ним в Персию.[706] Буза, магистр армии в Армении, получил приказ заменить отсутствовавшего Велизария. Он явился на театр военных действий, но при слабости наличных сил не мог ничего предпринять. Только патриотическое воодушевление антиохийцев создало военную обстановку в этом городе, но дело окончилось гибелью столицы Востока.

Неисполнение правительством своих обязательств в отношении армии вызывало бегство из ее рядов, переход солдат на частную службу, искание других способов устроить свою жизнь и обеспечить свое существование. Свидетельство об этом дает эдикт Юстиниана от 542 года на имя префекта претория Феодота.[707] Угрожая тяжкими взысканиями правителям провинций за попустительство, император повелевает им всемерно заботиться о том, чтобы покинувшие свои полки солдаты и своих оптионов федераты были водворены на место своей службы, и, запрещая всем держать таких солдат в своих домах или имениях (κτήσεσι), приказывает уклоняющимся от военной службы вернуться назад в 30-дневный срок в свои части.[708] Нельзя не усомниться в том, что этот эдикт возымел свое действие и бегство из армии прекратилось.

Задержка в уплате жалованья практиковалась не только в местностях, состоявших на мирном положении, но также и в отношении к войскам, находившимся на театре военных действий. В Африке только приезд Германа, явившегося с большими денежными средствами, поправил положение армии, и щедрая уплата запоздавшего жалованья вернула многих дезертиров под знамена императора.[709] Точно так же в Италии, после отъезда Велизария с Витигесом в Константинополь, император вовсе не заботился об оставшейся там армии, полагая, что местные доходы обеспечат ее содержание. Но между вождями и представителями финансового ведомства, вновь назначенными в Италию, вышли несогласия и раздоры, вожди и солдаты грабили население и подрывали тем то настроение, с которым оно встретило армию освободителей от власти готов. Не получая жалованья, солдаты еще при Ильдибаде стали переходить на службу к готам, а при Тотиле дезертирство еще более усилилось. Направляясь в Италию в 544 году, Велизарий рассчитывал на обаяние своего имени среди своих бывших соратников, служивших Тотиле. Но он явился без денег, не мог их добыть у Иродиана, и его люди остались под знаменами Тотилы.

Когда в 548 году гарнизон имперских войск в Риме, имея справедливые претензии к своему командиру Конону, убил его, солдаты отправили к императору посольство из среды римского клира с требованием, чтобы это убийство осталось безнаказанным и им было выслано давно задержанное жалованье, грозя в противном случае перейти на службу к Тотиле и сдать ему город. Император исполнил требование солдат, и убийцы Конона не понесли наказания.

В распоряжение Германа, когда ему была поручена война в Италии, были предоставлены большие средства не только на сформирование армии, но и на уплату давно задержанного жалованья солдатам, служившим в Италии. На отпуске больших средств на ту же статью смог настоять, по словам Прокопия, и Нарзес, когда он взял на себя войну с Тотилой.

Воины, числившиеся на учете в отдельных полках, терпели и другие обиды от небрежения императора и недобросовестности своего начальства. Жалованье должно было повышаться в размерах с выслугой лет, и выслужившие свой срок солдаты имели право на единовременное вознаграждение. Об этих давних привилегиях говорят нам указы времен Константина, сохранившиеся в Феодосиевом кодексе. Прокопий свидетельствует, что эти права действовали и во время Юстиниана. Но те чиновники, которые ведали выдачей оклада, его повышением и привилегиями за выслугу срока, не переводили людей на высший оклад, не замещали вакансий, происходивших от естественных причин и бегства со службы, не вознаграждали ветеранов и хлопотали только о сокращении расходов и собственной наживе.[710] Прокопий прибавляет, что Юстиниан вовсе не ценил «греков» в качестве солдат, считая их вообще непригодными для военного дела. Специальные агенты из корпуса экскувитов разъезжали по всем концам империи для проверки пригодности солдат к службе, отнимали военные дипломы и лишали военного звания состарившихся людей. Многие обращались в нищих, выпрашивавших себе пропитание из милости, другие откупались от исключения из военного звания.[711] Пограничные солдаты (milites limitanei), которых в прежние времена было много на восточной границе, перестали получать жалованье после заключения мира с Персией, а впоследствии (еще до 550 г.) Юстиниан лишил их военного звания.[712]

Последствием такого отношения Юстиниана к армии было значительное сокращение военных кадров. Продолжатель Прокопия, Агафий, в общих соображениях, на которые его вызвало сделанное им описание набега на столицу Забергана, ставит в вину Юстиниану колоссальное сокращение военных сил империи и приводит цифры. По его словам, армия в тех пределах, какие имела империя в конце правления Юстиниана, должна была иметь численность в 645 тысяч человек, а на деле в это время она не превышала 150 и была рассеяна на огромном пространстве всех границ государства.[713] Мы не можем отнестись с полным доверием к цифрам Агафия. Что касается первой, то она могла быть вычислена по какому-нибудь памятнику вроде не раз упомянутой Notitia dignitatum utriusque imperii. Вторая цифра, по общему тону Агафия, не представляется точным свидетельством, восходящим к какому-нибудь официальному источнику, а лишь обобщением сведений, какие понаслышке и общим соображениям имел автор. Принимая обе цифры лишь как приблизительные, мы имеем однако основания признать справедливым упрек Юстиниану за сокращение военной силы государства. Преемник Юстиниана в своем указе о податных льготах населению засвидетельствовал о полном расстройстве военных сил империи,[714] и печальная судьба Италии в первые годы правления Юстина доказала справедливость этого свидетельства.

В дополнение к изложенному о судьбах военных сил при Юстиниане остается отметить сохраненные преданием того времени свидетельства о том разряде гвардии, который носил название схол. Вытесненные с первого места при особе государя экскувитами, схолы остались в своем старом значении гвардии императора и имели свою особую стоянку в передней части здания дворца за тем входом в него, который носил имя Халки. При Феодосии Младшем число схол было семь, по 500 человек в каждой, и, таким образом, общее число схолариев представляло корпус в 3500 человек. По словам Прокопия, в схолах служили некогда преимущественно знатные армяне. При Зеноне допускались туда все без разбора, а позднее даже рабы (?) покупали зачисление в схолы за деньги.[715] Юстиниан во время правления Юстина принимал на службу в схолы всех желающих за большие деньги и организовал целый корпус сверхкомплектных схолариев, ὑπεράριϑμοι. Так составились новые четыре схолы в дополнение к старым семи, и в упомянутом выше указе Юстиниана общее число схол оказывается 11.[716] Схолы находились в ведении магистра оффиций, и в указе на имя Тациана, занимавшего эту должность в начале 530-х годов, зачисление в схоларии поставлено как личное дело императора.[717] В схолы может поступать только тот, кто получил на то личное разрешение императора. Магистр оффиций должен каждые четыре месяца представлять список схолариев в ведомство о производстве в чины (scrinium laterculi).[718] Служба в схолах была, очевидно, весьма почетным положением, и сюда поступали весьма состоятельные люди. Это можно заключить из того, что Юстиниан грозит штрафом в 20 фунтов золота тем лицам, которые добьются зачисления в схолы без личного императорского рескрипта. Состояние при дворе, участие в придворных торжествах и приемах, блестящая форма и другие преимущества привлекали на службу в схолах людей разного общественного положения. Водворенная Юстинианом система замещения вакансий коренным образом изменила состав схол и превратила их из отборного войска, каким они были когда-то, в парадную обстановку дворца. От назначения в поход схоларии откупались тем, что представляли свой оклад императору и служили без жалованья.[719] Пользуясь в интересах личной наживы отсутствием военного духа в этих парадных войсках, Петр, занимавший пост магистра оффиций, наживался, по словам Прокопия, за счет их жалованья.[720] Но очевидно, не все схоларии уклонялись от деятельной военной службы, так как в помянутом уже указе 542 года о вторых браках солдатских жен Юстиниан определенно ставит три категории военных людей, солдат, состоящих в заведовании магистров армии, федератов и схолариев.

Командирами схол нередко бывали германские герцоги и принцы. Таков был эрул Свартуя, которого Юстиниан посылал на царство над его соплеменниками и впоследствии сделал магистром армии; таковы были, далее, Амалафред, племянник Теодориха остготского, прибывший с Велизарием из Равенны в 540 году, а также родственник царя лангобардов Вахона, отстраненный от наследования Авдуином, по имени Ильдигискл, который, прослужив несколько лет в Византии, бежал со своими людьми за Дунай и нашел приют у славян.[721]

Во время набега Забергана в 559 году ничтожество схолариев в смысле военной силы сказалось самым оскорбительным для их чести образом. Хотя этот корпус, усиленный ополчением обоих димов, имел достаточную численность, чтобы справиться с ордой Забергана, но их выступление окончилось полным поражением, и только состарившийся в бездействии Велизарий сумел внушить некоторый страх варварам, а деньги сделали остальное.

На охране дворца стояла лишь часть корпуса схолариев. Остальные имели свои стоянки в разных городах Малой Азии: Наколии, Кие, Прусе, Кизике, Котиэе, Дорилее. В феврале 562 года, когда гунны опять проникли в местности недалекие от столицы, император вызнал всех схолариев на европейский берег Босфора и приказал им расположиться на стоянки в Гераклее на Пропонтиде. Через месяц после этого схоларии взбунтовались против своего комита за неисправность в платеже «обычаев», как выражается Феофан, сохранивший это сведение.[722] Сын Петра Магистра, Феодор Кондохер, заменявший отца в его отсутствие, сумел успокоить волнение угрозой строгих наказаний. Против гуннов они, по-видимому, не выступали, и те взяли и ограбили в марте город Анастасиополь в Родопе.[723]

Помимо схол и экскувитов, при дворе состоял еще один класс военных людей, то были — доместики и протекторы. В старое время это был рассадник офицеров, и туда попадали сыновья военных людей высокого ранга и знатные германцы. По сообщению Прокопия, этот корпус имел при дворе свое представительство, а значительная часть его была расквартирована с давних пор в Галатии и других местах. По словам Прокопия, задержка в уплате жалованья простиралась и на этот привилегированный класс военных людей, и деньги оставались в пользу императора.[724]

Так разлагалась и слабела военная сила империи в правление Юстиниана, который никогда не чувствовал личной связи с армией и постепенно все более терял интерес к насущным потребностям жизни государства в увлечении богословскими и церковными вопросами, которым он придавал первенствующее значение.

ЖИЗНЬ СТОЛИЦЫ

В первые годы правления Юстиниана жизнь столицы текла в блеске роскошных празднеств, которыми император умел веселить свой народ. С восшествием на трон Юстиниан отстранился от того слишком близкого и непосредственного участия в борьбе партий, которое позволял себе раньше, особенно в первые годы правления Юстина, но оживление старого соперничества димов продолжалось. Случайные, неблагоприятно сложившиеся обстоятельства вызвали в начале 532 года крайнее ожесточение общественного раздражения, которое разразилось страшным бунтом «Ника». Соединившиеся тогда обе партии тяжко пострадали во время кровавого усмирения мятежников, и долго потом ипподром бездействовал, и вовсе не было всенародных увеселений. Юстиниан отдался со всей силой своей энергии строительству храма св. Софии. Золото текло рекой, и сооружение великолепного храма было событием, захватившим внимание всех жителей столицы. С отстройкой погоревшего ипподрома жизнь города потекла опять полным руслом. Строительство не прекращалось и после сооружения св. Софии, и приток денег в среду рабочего люда поднимал пульс общественной жизни.

Многолюдство в столице и наплыв пришлого люда имели и другие причины. Об этом засвидетельствовал сам Юстиниан в предисловии к своей VIII Новелле. В столицу направлялись из провинций все, кто не находил правды или терпел преследования и обиды на месте жительства от представителей административной власти или сильных людей. В этой огромной массе пришлого населения были представители клира и куриалы, оффициалы и землевладельцы (possessores), димоты (низший класс городского населения) и колоны. Это постоянное многолюдство пришлых людей вызывало большие нестроения и нарушало мирное течение жизни столицы. Впадая в нищету, многие из пришельцев снискивали себе пропитание нищенством и являлись бременем для столицы. Хотя Юстиниан горько сетовал на это бедствие в 535 году, но и четыре года спустя дело не стало лучше, как видно из пространного предисловия к 80-й Новелле, изданной в 539 году, где император вновь свидетельствует о чрезмерном наплыве в столицу людей из провинций.[725] Осенью того же года, когда была издана 8-ая Новелла, Юстиниан издал специальный указ о переименовании ночного эпарха в народного претора и точнее определил его функции и обязанности по водворению благочиния в столице (Nov. XIII). Очевидно, префект города и народный претор не справлялись с лежащими на них обязанностями, и в 539 году была создана новая административно-полицейская инстанция в лице сановника, который получил название quaesitor (следователь). По аналогии с другими инстанциями, ему был назначен советник (consiliarius) и особый штат канцелярии. Внушая принципы бескорыстия новому сановнику, Юстиниан назначил ему оклад в 10 фунтов золота в год, его советнику в 100 солидов и канцелярии — 330.

Первой и главной обязанностью квезитора было следить за всеми приезжими из провинций; он должен был наводить обо всех их точные справки, направлять их дела в подлежащие инстанции, содействовать скорейшему их разрешению, сноситься с представителями власти на местах их жительства и выселять из города праздный люд. Он был облечен самостоятельной судебной властью в отношении людей, виновных в проступках, противных христианской нравственности, и мог своим судом строго карать виновных. Ему было предоставлено ведать все дела о подлогах (πλαστογραϕία). Праздных людей, прибывавших в столицу в надежде на легкий заработок, он мог брать на общественные работы в пекарнях, садах и огородах, если они годились для этого по своим физическим качествам, или же водворять их на места их жительства. Беглых рабов, которые оказывались в массе пришлого люда, он должен был возвращать их господам и всякими мерами воздействия прекращать нищенство и разные виды легкой наживы. — Таковы были обязанности нового сановника. Предание наше не сохранило свидетельств о том, в какой степени квезитор оправдал возлагавшиеся на него надежды императора по водворению благочиния в столице, а Прокопий в своей озлобленной «Тайной истории» отмечает с упреком Юстиниану, что суд квезитора, как и народного претора, обходился без всяких обычных формальностей, совершался без вызова свидетелей и имел характер произвола и грубого насилия, преследуя цели наживы.[726] Прав ли Прокопий в своих суждениях, это не подлежит выяснению за отсутствием других более беспристрастных свидетельств.

Новое страшное бедствие посетило Константинополь в 542 году,[727] то была чума, обошедшая в течение трех лет всю империю. Повсюду она производила ужасные опустошения, но определенные данные сохранились только для Константинополя, Александрии и отчасти Сирии;[728] для других местностей мы имеем только краткие летописные заметки. — Опустошив Александрию, эпидемия проникла в Константинополь и поражала сначала низшие классы населения. Страшная смертность и разнообразие проявления болезни вызывали панику и ухудшали бедствие. Наряду с молниеносной формой была и затяжная. Многие впадали в безумие. Врачебное искусство того времени оказалось бессильным и совершенно беспомощным в борьбе с эпидемией. По словам Прокопия, предсказания врачей никогда не оправдывались: когда они предвидели выздоровление, больной умирал, а в случаях, когда они теряли надежду, болезнь изменяла свое течение, и больной выздоравливал. В разгар эпидемии умирало в день по пяти и даже десяти тысяч человек. Люди вымирали целыми семействами, не было кому ходить за больными и хоронить умерших. Оставшиеся без призора больные, часто пораженные безумием, выползали на улицу, умирали в страшных мучениях, или, томясь жаждой, ползли к морю и тонули. Торговый оборот и ремесленная жизнь приостановились. Это внесло разорение в рабочий люд и голод, который содействовал большей смертности. У кого были дома запасы, те запирались и жили в одиночку. Трупы, валявшиеся во множестве на улицах, распространяли страшное зловоние, которое затрудняло обитание во многих кварталах. Необходимы были чрезвычайные меры для борьбы с этими ужасами. Император поручил заботу о погребении умерших референдарию Феодору, предоставив в его распоряжение отряд войск и большие денежные средства. Несмотря на все усердие и рвение этого человека и его команды, их усилия были недостаточны даже для того, чтобы подбирать всех умерших на улице и очищать от трупов опустевшие жилища. Заказано было 600 носилок, и нанятые за деньги люди сносили трупы на берег моря. Там их грузили на корабли и отвозили для погребения в общих ямах на противоположном берегу Золотого Рога. За большие деньги склоняли всех помогать общей беде, нанимали телеги для подвоза трупов к ямам. Цена за этот труд росла, иные проявляли большую жадность. Иоанн Эфесский рассказывает такой случай: три человека, заработавшие вместе 450 динариев, делили их, сидя на ступенях какого-то сооружения. Они вдруг ослабли и их застигла смерть, а на месте остались три кучки денег, которые они делили.[729]

Несмотря на все чрезвычайные меры, множество трупов оставалось без погребения: их бросали в море, и волны уносили мертвецов. В Сикках для ускорения дела сняты были крыши с двух башен стены и туда, как в готовые ямы, бросали трупы, пока не переполнили их до верха. Один монофизитский диакон, добровольно явившийся на помощь Феодору, во время обхода домов видал и такие, где было по 20 совершенно разложившихся трупов, и стоило огромных усилий найти людей, которые соглашались за щедрую плату разобрать эти трупы, обернуть их во что-нибудь и вынести на носилках. Случалось, что в вымершем доме находили среди трупов живых младенцев, ползавших среди умерших. В богатых домах, которые в обыкновенное время бывали переполнены рабской прислугой, не оказывалось никого при господах, которые по необходимости сами себе прислуживали и ходили за больными слугами. Ужасы эпидемии и страх смерти действовали различно на людей: одни вели разгульную жизнь и предавались всяким излишествам, другие, загрубевшие в пороках, становились благочестивыми и искали опоры в религии. Во дворце, где обычно царило многолюдство, являлись на выходы лишь немногие. Не избег эпидемии и сам император, как об этом было уже помянуто выше.[730]

Эпидемия свирепствовала с особенной силой в течение четырех месяцев, а затем начала постепенно ослабевать. Город потерял значительную часть своего населения, но непрерывавшееся строительство Юстиниана привлекало новые силы на пополнение убыли, и ужасы того страшного времени отступили в прошлое. Обойдя всю империю, чума прекратилась, но не исчезла окончательно, и время от времени, как сообщает Агафий, появлялась в разных местах. В феврале 558 года она вновь стала свирепствовать в столице и держалась до июля. Внешним ее выражением был сильный жар и бубоны в разных местах на теле. Она поражала преимущественно молодых людей. Нередко она принимала молниеносный характер, и люди умирали как бы от апоплексического удара. Нормальный срок течения болезни был пять дней.[731]

Хроническим бедствием, от которого страдал Константинополь, были землетрясения. Первый случай за время правления Юстиниана записан в хронике под 533 годом. Землетрясение случилось поздно вечером и сильные удары так напугали население, что все покидали свои жилища и проводили ночь на открытых местах; но все обошлось благополучно, и пострадавших не было. Следующее землетрясение приключилось 16 августа 542 года. От сильных сотрясений почвы развалилось много церквей и домов, пострадала городская стена поблизости от Золотых ворот, у статуи Константина, стоявшей на Форуме, выпало из рук копье; статуя Аркадия на Ксеролофе потеряла правую руку. Много людей погибло под развалинами и в городе было большое смятение.[732] В 543 году землетрясения были во многих местах и особенно тяжко пострадал город Кизик, в котором провалилась средняя часть.[733] В 545 году, который ознаменовался недородом хлеба и вина, в довершение бедствий случилось землетрясение.[734] В феврале 548 года колебание почвы вызвало страшную панику по всему городу, и на открытых местах совершались всенародные моления. Дело обошлось благополучно, и жертв не было.[735]

Незримая работа подземных стихий отклонилась к югу, и в 551 году страшное землетрясение прошло в июле месяце по всей Финикии, Палестине, Аравии, Сирии и Месопотамии. Тяжко пострадали города Тир, Сидон, Берит и особенно Бостра. Повсюду было очень много человеческих жертв. В Бостре море отхватило часть материка и образовало большую гавань, так что город стал приморским. Император подавал щедрую помощь на отстройку пострадавших городов.[736] 15 августа 553 года началось землетрясение в Константинополе, и удары продолжались в течение 40 дней. Обвалилось много церквей, общественных зданий, бань, вновь пострадала стена около Золотых ворот и погибло много народа. На улицах шли торжественные всенародные моления. В память этого землетрясения установлена была лития в Евдоме. Тогда же сильно пострадал город Никомидия.[737] В следующем году землетрясение посетило город 11 июля.[738] В апреле 556 года было опять землетрясение, вызвавшее большую тревогу, не причинившее, однако, никаких бедствий.[739] В октябре 557 года были сильные подземные удары, а через два месяца, 14 декабря, началось страшное землетрясение, длившееся десять дней. Пострадали стены города на протяжении от Золотых до Русейских ворот, развалилась церковь Самуила и Богородицы в квартале Паталах. От того же землетрясения упала статуя Аркадия на площади Тавра, порфировая колонна, стоявшая перед дворцом Юкундианы, исчез в развалинах город Регий, вторая от Константинополя станция старой дороги на запад. Население совершало всенародные моления, император в течение 40 дней не возлагал на себя венца и не сделал исключения для праздника Рождества Христова. Отменены были царские обеды в зимний сезон в зале экскувитов, и назначенные на них деньги были розданы в пособие бедным.[740]

Другим стихийным бедствием, нередко посещавшим Константинополь, были пожары. В страшных пожарах во время бунта «Ника» пострадала лучшая часть города, которую вновь отстроил Юстиниан, и с тех пор в течение долгого времени город был довольно благополучен в этом отношении. Но в самые последние годы правления Юстиниана есть в летописях записи о страшных опустошениях от огненной стихии. В декабре 560 года огонь начался в гавани Юлиана и дошел до дома Проба, уничтожая все на своем пути.[741] В октябре 561 года новый пожар опустошил опять ту же часть города. Он начался от дворца Кесария и прошел полосой до местности «Омфакеры», причем сгорели все лавки Тавра.[742] В 563 году сгорел отстроенный после бунта «Ника» странноприимный дом Сампсона и целый ряд общественных зданий до храма св. Софии.[743]

Таковы были стихийные бедствия, постигавшие столицу за время правления Юстиниана. Кроме них город немало страдал от других, где причиной была злая воля человека. Почвой для злодейств и кровопролитий были соперничество и вражда партий ипподрома. Обозревая темные стороны того времени, от 518 до 550 года, Прокопий делает общее замечание в таких словах: «Если свести в одно то, что совершалось в Византии и всех городах империи вследствие борьбы партий, то, полагаю, погибло не меньше людей, нежели от внешних войн. Так как в отношении виновных не было равенства, а одна из двух партий была привержена императору, то обе они не вели себя спокойно, но одна, ввиду немилости государя, а другая, ввиду его благоволения, доходили до безумной дерзости и, то выступая друг против друга в полном составе, то сражаясь кучками, то один на один, если представлялась к тому возможность, и устраивая засады, не упускали ни одного случая за все 32 года и совершали друг против друга ужасные злодейства. Нередко подвергались они казням от префекта города, впрочем, кара за проступки по большей части обращалась на прасинов».[744]

Таким образом, Прокопий свидетельствует о непрерывности тревог в общественной жизни столицы на почве борьбы и соперничества партий ипподрома. Но после страшных бедствий во время бунта «Ника», при подавлении которого пострадали обе партии, летопись долго не знает случаев, омрачавших спокойное течение жизни столицы. Записи о тревогах и волнениях начинаются с 547 года. 11 мая во время обычных ристаний в день рождения города произошло кровавое побоище между синими и зелеными. Разнять ожесточившихся димотов были посланы экскувиты. Много народа задохнулось в давке.[745] В июле следующего года беспорядки приняли вновь тревожный характер. Во время побоища был сделан поджог здания, носившего имя Парда. Пожар распространился, сгорело много домов и было много людских жертв.[746]

16 апреля 549 года димы пришли в большое возбуждение на вечернем представлении на ипподроме. Одолев зеленых, синие проникли в помещение циркового имущества противной партии и произвели жестокий грабеж. Перебито было много народа.[747] Префект города, Иоанн Коккоробий, принял строгие меры, как следует заключить из того, что в течение долгого времени после того не было никаких беспокойств, и только в мае 556 года летописец занес свидетельство о новых тревогах. Запасы хлеба в столице истощились, хотя все другие продукты были в изобилии. Народ встречал императора криками: «Владыка, изобилие городу!» А во время ристаний 11 мая, когда на ипподроме присутствовало персидское посольство, народ разгромил дом префекта города, Музония. Император был очень разгневан особенно тем, что эти беспорядки произошли во время пребывания персидского посольства. Музоний принял строгие меры, и были казнены некоторые видные члены партии венетов. Недостача хлеба ощущалась в течение трех месяцев.[748]

В 559 году после ристаний в день рождения города, который на этот раз был отпразднован 13, а не 11 мая, на возвращавшихся прасинов сделали нападение венеты. Кровавые схватки произошли в разных местах города. Переправившись через Золотой Рог из Сикк, венеты подожгли склады товаров в гавани Неории и не позволяли тушить пожар. Кровавая свалка разыгралась на главной улице города, Средней (Μέση); там был тоже сделан поджог, от которого сгорел дом префекта претория Варсимы и расположенный в соседстве с ним портик. Огонь дошел до Тетрапила. Схватки и побоища длились двое суток, и только на третий день усилиями комита экскувитов Марина и куропалата Юстина с отрядом войск удалось подавить разбушевавшиеся народные страсти. Префект города Геронтий начал следствие, длившееся 70 дней. Много людей было арестовано и некоторые казнены. В июне месяце того же года борьба партий разразилась большими беспорядками в городе Кизике. Погибло много людей, пострадали также и здания в местностях, где происходил бой.[749]

В ноябре 561 года соперничество партий в столице вызвало опять тяжкие бедствия. В день ристаний, еще до выхода императора на ипподром, прасины сделали нападение на венетов. Взойдя на кафизму и увидев свалку, император отдал приказ комиту экскувитов Марину и куратору дворца Кесария разнять бушевавших димотов. В свалке и во время вмешательства военной силы было много убитых и раненых. Венеты проникли в конюшни прасинов и грозили поджечь их. Прасины звали своих на Среднюю улицу на грабеж венетов. На рассвете следующего дня (то было воскресенье) прасины произвели грабеж достояния венетов. Император приказал обуздать виновных мерами строгости, и много людей погибло разными видами казни. Спасаясь от кары, прасины бежали в храм св. Евфимии в Халкидоне, а виновные венеты — в храм Богоматери во Влахернах. Префект города вывел прасинов из убежища и многих из них казнил. Жены арестованных явились толпою к императору и просили о помиловании своих мужей; но их разогнали палками, и до самого дня Рождества Христова император не давал прощения прасинам.[750]

В октябре следующего года (562) в партии венетов произошли внутренние раздоры, окончившиеся кровавым побоищем близ Питтакий. Малала, сохранивший краткое свидетельство об этом событии, называет имя одного человека, который потерял в этой схватке обе руки.[751] В отрывках из полного текста Малалы сохранилось известие, к сожалению, без точной даты, о следующем событии, в котором обе партии действовали заодно. — Один прасин был приговорен к казни за то, что обесчестил дочь куратора Акакия.[752] По обычаю, его возили с позором по городу, раньше чем вести на казнь. В Питтакиях его отбили венеты и укрыли в храме св. Софии, где и произошли большие бесчинства и беспорядки. Император помиловал преступника, а виновных в бесчинстве венетов водили в течение двух дней с позором по улицам столицы.[753] В ноябре того же года город сильно страдал от бездождия и оскудения водных источников, что вызывало свалки у водоемов, сопровождавшиеся кровопролитием. В отягчение этого бедствия с начала августа месяца дул только северный ветер, и суда с египетским хлебом не могли подходить к Константинополю. Населению грозил голод, и патриарх Евтихий устраивал торжественные всенародные моления.[754] Конец ноября ознаменовался дерзким покушением на жизнь императора, которое было организовано заговорщиками из среды банкиров (ἀργυροπράται).[755] Опасность была предупреждена, и один из трех заговорщиков лишил себя жизни во дворце. Так как показания схваченных заговорщиков обнаружили, что офицер дружины Велизария знал о заговоре, то после разбирательства дела в заседании всего синклита Велизарий был подвергнут опале, и император отнял от него всю дружину. Лишь полгода спустя Юстиниан снял опалу с заслуженного и верного слуги.[756] Конец года ознаменовался торжественным вторичным освящением храма св. Софии после восстановления упавшего купола.

В апреле следующего года прасины произвели большие беспорядки. Когда вновь назначенный префект Андрей, сменивший в этой должности Прокопия, ехал из дворца от Халки в преторий на колеснице, прасины встретили его около дворца Лавса с криками и поношением и стали бросать в него камни. Венеты вступились за префекта, и на главной улице города (Μέση) произошла между димами кровавая свалка. Она длилась до десятого часа, т. е. до вечера. Император приказал куропалату Юстину разогнать бушевавших буянов. После недолгой передышки, свалка возобновилась в 12 часу. Виновные в этих бесчинствах были арестованы, и много дней их водили с позором по улицам. Тем, кто был схвачен с оружием, были в наказание отрублены пальцы на руках.[757]

Крупными беспорядками был отмечен последний год правления Юстиниана. Префект Зимарх послал своих коментарисиев вместе с солдатами арестовать некоего Кесария, имевшего место жительства в квартале Мезенциола. Соседи не выдали его, и в происшедшей свалке было много убитых. Кровавые беспорядки длились два дня. Император приказал послать значительный отряд солдат и экскувитов. Ожесточившиеся прасины не уступали, и разгоревшаяся кровавая борьба продвинулась до Тетрапила и здания претория. Много прасинов было убито, но в числе павших было также немало солдат. В дело вмешались и венеты, которые также бились против солдат и экскувитов. В тот же день было кровавое побоище и в местности Стратигия. Зимарх, отправлявший тогда префектуру во второй раз, был смещен, и на его место назначен референдарий Юлиан. Вступив в отправление должности, Юлиан в течение десяти месяцев производил строгое следствие и, разыскивая среди димотов воров, грабителей и убийц, предавал их разным видам казни. Свой гнев он обращал преимущественно на прасинов. Благодаря этой строгой экзекуции, в городе водворилось спокойствие и полная общественная безопасность.[758]

Так тяжко отражалось на жизни столицы существование этой своеобразной организации народного представительства, но ни один император не пытался наложить руку на прочно сложившееся учреждение, имевшее свои корни в далеком прошлом. То обстоятельство, что возможны были кровавые побоища между военной силой и димами, свидетельствует, что димы имели свою военную организацию. Со времен Юстиниана сохранились свидетельства, которые подтверждают это предположение. Так, во время бунта «Ника» 250 прасинов в полном боевом вооружении (λωρικάτοι) явились на ипподром с целью попытаться, сломав ворота дворца, провести туда Ипатия и водворить на царство после провозглашения. Когда семь тысяч конников под начальством хана Забергана подошли к предместьям Константинополя, Юстиниан увеличил численность димотов (ἐδημώτευσε πολλούς) и послал их вместе со схолами на охрану Долгой стены.[759] Очевидно, димы имели значение городской милиции, к помощи которой прибегали в случаях крайней опасности. Наряду с этим димы являлись представительством народа в разных дворцовых церемониях, уже слагавшихся во время Юстиниана в определенные формы, которые нам известны лишь из более позднего времени, благодаря «Обряднику» Константина Багрянородного.

Своими заботами об украшении своей столицы, центра христианского мира, Юстиниан в течение своего продолжительного правления высоко поднял значение Константинополя. В его строительной деятельности принимала живое участие и его царственная супруга. Живой и глубокий личный интерес императора к художественному творчеству открывал широкий простор талантам, а чувство грандиозного, которым так щедро был одарен Юстиниан, не знало пределов в расходах. Золото текло рекой и вызывало напряженную творческую деятельность во всех видах искусства. Религиозное настроение того времени обращало искусство на службу церкви. Храм св. Софии явился высшим созданием того времени. Он еще не был закончен, когда императрица Феодора начала воздвигать храм св. Апостолов. Кроме этих двух наиболее знаменитых храмов, Юстиниан отстроил с большим великолепием храм св. Ирины, сгоревший в 532 году, храм Богородицы «у источника» за Золотыми воротами и во Влахернах, церковь св. Анны во втором регионе города, Петра и Павла во дворце Ормизда, Сергия и Вакха на берегу моря неподалеку от дворца, св. Ирины в Сикках, архангела Михаила на том и другом берегу Босфора и еще много других. Чины придворной знати, следуя примеру царственной четы, умножали церкви и монастыри в столице и ее окрестностях. Так шло непрерывно обогащение Константинополя памятниками искусства. Освящение вновь отстроенных храмов и их открытие ознаменовывалось всенародными торжествами, для которых выработался великолепный ритуал, являвший пленительное зрелище для всего населения столицы. Освящение храма сопровождалось водворением мощей, и патриарх в великолепном облачении, близком к императорскому, ехал в царской колеснице, держа на коленях священные останки в блиставших золотом и драгоценными камнями раках, а сам император шествовал в сопутствии блестящей свиты и всех чинов двора среди ликующих кликов своего народа. Летопись сохранила дни некоторых из этих торжеств: 28 июля 549 года — день освящения храма Апостолов,[760] в сентябре 551 — церкви св. Ирины в Сикках,[761] в августе 562 года — церкви мученицы Феодоры «близ моста», сопровождавшееся иллюминацией города,[762] а 24 декабря — вторичное освящение храма св. Софии.[763]

Кроме храмов Юстиниан воздвигал и другие сооружения и прежде всего отстраивалось в более роскошном виде то, что погибло в пожарах 532 года. Так, был отстроен парадный вход во дворец с роскошным порталом, носивший имя Халки. Здание было закончено постройкой в 538 году.[764] Стены портала были украшены мрамором разных цветов и мозаиками, на которых были изображены славные победы Юстиниана. Прокопий сохранил свидетельство, что там было изображение Юстиниана и Феодоры, Велизария, плененных им царей и привезенных им сокровищ.[765]

На площади, носившей имя Августей, воздвигнута была конная статуя Юстиниана в облачении античного героя, Ахилла, как тогда говорили, с державой и крестом в правой руке. Открытие этой статуи в 543 году сопровождалось, по старым обычаям, великолепными торжествами.[766] В роскошном портике, обращенном к Пропонтиде, к югу от дворца была сооружена статуя императрицы, бессильная, по словам Прокопия, передать ее дивную красоту.[767] Столица империи являлась при Юстиниане центром художественного творчества во всех сферах искусства; создания Юстиниана заслонили собою все славные памятники прежнего времени, и волны того движения, которое совершалось в Константинополе, расходились по всему миру. Старый Рим ослабел и пал в тяжких борениях готской войны и под воздействием духа времени стал превращаться в город монастырей и монахов. Константинополь не имел соперника.

От всего блеска и роскоши богатого творчества в сфере искусства того времени в Константинополе уцелел до наших дней только храм св. Софии, и то лишь как памятник архитектуры. Более благоприятная судьба выпала на долю Равенны, которая и после падения готского царства удержала за собою значение административного и культурного центра. Уцелевшие в этом городе великолепные храмы являются и поныне живыми свидетелями о высоком развитии искусства в блестящий век Юстиниана.

В течение почти полвека судьбы империи направлял Юстиниан; простой селянин, выросший в сельской обстановке в западной области империи, он воспринял через школу идею римского миродержавия и достойно носил императорский венец. Первым важным делом общего значения, с которым он связал свое имя, было устранение раскола с римской церковью и восстановление церковного единства. То была реакция против политики Анастасия, который проще понимал реальные интересы своего царства и считался с условиями настоящего. Идеал церковного единства пленял Юстиниана, как и многих его современников, являясь отображением в религиозной сфере римской идеи миродержавия.

Первым великим делом его единоличного правления была кодификация римского права. В основе самого расположения материала в его Кодексе лежит идея мирового христианского государства с единым исповеданием единой истинной веры и единым истинным богопочитанием. В дополнение к этому памятнику правосознания современности кодификация действующего права была завершена сводом материала римской юридической мысли. Как бы в предвидении грядущего оскудения духовной жизни и упадка просвещения Юстиниан спас этим для будущего великие плоды творчества римского народа в сфере правового сознания. Эта заслуга делает его имя навеки великим. Западные народы, по мере выхода из варварства, проникались идеей правового государства и закончили рецепцией римского права.

Сознательно отдавая первое место в трудах императора делам христианской церкви, Юстиниан с самого начала своего правления изыскивал пути к устранению внутреннего раскола в восточной империи между приверженцами Халкидонского собора и его ожесточенными противниками. Найдя формулу вероопределения, которая могла примирить монофизитов с господствующей церковью, и добившись одобрения ее со стороны высшего церковного авторитета, римского папы, каким его признавали восточные иерархи, Юстиниан с не покидавшей его до конца настойчивостью и энергией ревностно трудился над преодолением тех преград, которые ставила ему живая жизнь в его стремлении водворить церковное единство в своей империи. Сознавая себя, как христианский император, наместником Христа на земле, и будучи глубоко посвящен в богословские споры того времени, он увлекся с начала 540-х годов на путь богословствования и, невзирая на все разочарования, какие давала ему действительность, неутомимо продолжал свои труды, оставаясь верным своему идеалу церковного единства до конца своих дней, когда, по слову поэта, он был уже чужд всему мирскому и мнил себя перенесенным в вечность.

Преисполненный сознания величия идеи императорской власти, Юстиниан мирился с признанием персидской державы «другим оком мира» и, не располагая достаточными военными силами для успешной войны с гордым и властным царем Хосровом, следовал политике, которую применял в свое время Феодосий Младший; но, откупаясь от войны деньгами, он выступал, как глава христианского мира, верховным заступником за христианских подданных персидского царя. Иную внешнюю политику вел Юстиниан в отношении запада. Сознавая в себе верховные права римского миродержца, закрепленные в официальном титуле, который продолжал применяться по старой традиции, Юстиниан отвоевал два германских царства, образовавшиеся на развалинах западной империи, утвердил свою власть на побережье Испании в царстве вестготов и в пору расцвета своих духовных сил помышлял о войне с франками за римское наследие. Эта мечта высказана в предисловии к одной новелле от 536 года и оглашена его современником, Иоанном Лидийцем.[768] Вражда персидского царя и грозные набеги варваров с севера заставили его бросить эти мечты, и он утвердил за царем франков заальпийские области, принадлежавшие раньше царству Теодориха остготского.

Великие задачи, которые ставил себе Юстиниан, требовали для своего осуществления страшного напряжения сил государства, и финансовое управление при Юстиниане изыскивало новые способы увеличить сумму доходов казны, чтобы удовлетворить нужду в деньгах, которую постоянно испытывал Юстиниан. Имперская администрация шла по старым путям и в старых формах. Империя состояла, по историческим условиям своего возникновения, из самостоятельных и самоуправляющихся городских общин. Исконная цель имперской администрации была — извлечение доходов из подвластных империи областей. Хотя многословное и обильное административное законодательство Юстиниана скрашено с внешней стороны заботой императора о благе населения и облегчении тяжкого бремени, которое возлагало на него государственное единство, но, по существу, Юстиниан не внес никаких новых начал в организацию государственного управления, и фискальные цели, направлявшие его действия, в значительной степени ухудшили самый состав администрации. Об этом ухудшении засвидетельствовал Прокопий. Изливаясь в жалобах на страшное отягощение плательщиков и большую неправду администрации, он резко упрекал Юстиниана и его царственную супругу за то, что они поощряли злоупотребления в интересах личных выгод. Жалобы Прокопия являются отголоском тех стонов, которые тогда повсеместно раздавались под гнетом жестокого режима финансового управления.

Деньги, которых так много нужно было Юстиниану, шли на роскошь и блеск двора и всенародных увеселений в столице, лежавших на обязанности государя. Довольствовавшийся самым простым столом, невзыскательный в личных потребностях, Юстиниан понимал великолепие как долг императора, и эти его вкусы разделяла его царственная супруга. Деньги нужны были для войн, которые вел Юстиниан, и еще больше на выкуп мира как у персов, так и огромного множества варваров, с которыми империя была в союзе. Маврские цари на южной границе, арабы на восточной, гунны и германцы на северной — все получали от императора денежные дары и платили нашествиями за их запоздание. Замена оружия войны расточением денег вызывала большие нарекания на Юстиниана при его жизни,[769] и его преемник, вступая па трон, мнил отказаться от этого способа действий и поднять престиж империи иными путями. Но то был старый способ, практиковавшийся в течение веков римскими императорами, и если Юстиниан вызывал нарекания, то, быть может, лишь потому, что с расширением политического горизонта случаев уплаты варварам должно было являться больше.

Колоссальные суммы затрачивал Юстиниан на свою строительную деятельность. Императрица разделяла эту его страсть и много сделала от себя. Строительство имело своим первым объектом храмы, и любовь к роскоши и великолепию и чувство грандиозного, отличавшие Юстиниана, не знали здесь пределов. Святая София была чудом света, и ее сооружение повлияло на подъем всех видов искусства и художественного творчества. Непрекращавшееся с тех пор строительство отовсюду стягивало в столицу таланты и возбуждало творчество. С этих пор Византия стала на целый ряд веков царицей искусства и из нее исходили лучи, будившие дремавшие еще инстинкты варварского и варваризованного запада. По всей империи Юстиниан строил крепости и порты. Первое являлось делом тяжкой необходимости, хотя и не спасало от внешних опасностей, второе — было мудрым делом великого правителя. Прокопий резко порицал его за то, что он бессмысленно бросал деньги в море. Но Юстиниан знал, что делал. Он обеспечивал господство византийской морской торговли в Средиземном море, которое он вновь обратил в римское озеро, и византийский флот удержал свое господство на море в течение веков после Юстиниана.

Великие дела Юстиниана имели и свою обратную сторону. Так, его самоотверженная и напряженная деятельность по изысканию способов водворить единство исповедания веры в империи не только не достигала своей цели, но вносила вражду, раздор и ожесточение в жизнь христианской церкви. Восточные области империи и Египет, где преобладало монофизитство, внутренне отъединялись и обособлялись от империи, чему содействовали время от времени происходившие тяжкие и даже кровавые преследования упорствующих. Так как по языку и племени туземцы не были греками, то эта вражда будила народное самосознание и создавала политическую опасность, которая сказалась в полной силе при пятом преемнике Юстиниана, когда на арену истории выступили арабы. Борьба, возгоревшаяся из-за осуждения «трех глав», тяжко отразилась на Африке и затемнила престиж «свободы», которую возвещал Юстиниан томившемуся под игом ариан римскому населению этой страны.

Страшное напряжение податных сил населения империи, которое позволял себе Юстиниан за все время своего правления, вечно нуждаясь в деньгах для своих великих дел и широких замыслов, подрывало силы государства, и исключительно фискальный дух его режима являлся элементом, деморализовавшим администрацию, которая понизилась при нем в своем моральном уровне.

Императорский двор был окружен широким кругом знатных родов, возвышавшихся преимущественно путем государственной службы. Этот класс пополнялся в значительной степени из провинциальной аристократии отдельных городских общин, из которых многие были жизненны и мощны в ту пору. Бунт «Ника» тяжко отразился на столичной аристократии. Много знатных лиц было казнено и еще большее число подверглось конфискации имущества. Процессы, навлекавшие в виде кары конфискации, были явлением издавна обычным в империи.[770] Система эта действовала и при Юстиниане и вела к скоплению в личную казну государя огромных земельных владений и больших капиталов. Мало знакомый с историей римских учреждений Прокопий возлагает на Юстиниана и особенно Феодору много тяжких грехов в этом отношении.

Поразительная деловитость Юстиниана и желание всем лично руководить и все решать усилила автократический момент государственной организации, давила придворную аристократию, которая не дала за его время ни одного видного и крупного деятеля, способного помочь императору в его великом служении на пользу государства.[771] Если Анастасий своими заботами о просвещении и своей терпимостью в смутной религиозной борьбе содействовал тому, что Юстиниан мог найти надежных помощников в великом деле кодификации права и при нем оживилось литературное творчество, то Юстиниан оставил империю своим преемникам в оскудении и духовном обеднении. Сотрудники Юстиниана были люди далеко небезупречные в моральном отношении. Дурные нравы и застарелые грехи имперской администрации упрочились при Юстиниане, и горизонт будущего омрачился. Конец своих дней Юстиниан провел в полном духовном одиночестве и от сознания этого его спасало не покидавшее его до смерти увлечение догмой христианского вероучения.

Ближайшие преемники Юстиниана не стояли на высоте сознания, которая была ему доступна, и римская империя стала превращаться в греческое национальное государство, удерживавшее по традиции старое свое наименование. При третьем его преемнике на папском троне оказался человек, потомок старой римской знати, который сумел в тогдашних условиях жизни народов запада явиться осуществителем римской миродержавной идеи в сфере церковных отношений и на почве идей Августина положить основание нового римского единства мира помимо императора. Восточная империя не давала более таких людей, и «мудрейший Юстиниан», как звали его в течение долгих веков юристы, явился последним римлянином на троне императора.