История Византийских императоров. От Федора I Ласкариса до Константина XI Палеолога

Вместо эпилога. После Византии

Начиная последний штурм, султан Мехмед II обещал своим солдатам отдать город на разграбление на 3 дня. И, ворвавшись в Константинополь, османы пользовались каждой минутой, чтобы удовлетворить свои низменные инстинкты. Не разбирая в пылу сражения, кто находится перед ними, турки ожесточенно убивали всех встречных, и кровь ручьями лилась по улицам города. Начался грабеж, турки бросились к Влахернскому дворцу и спешно выносили из него ценности. Кто-то побеждал в храмы Хоры и вытащил оттуда драгоценную святыню — икону Богородицы «Одигитрие», написанную, по преданию, самим Евангелистом Лукой. Турки содрали с нее оклад, а саму икону разбили на четыре части[991]. Из храмов вытаскивали за волосы молящихся в них женщин и детей и тут же объявляли своими рабами. Насиловали монахинь, мужчин убивали на месте.

Наконец, добрались до храма Святой Софии, где еще шла Литургия. Турки ворвались в главный православный храм в тот момент, когда священник вместе с хором вышел с освященными Дарами из алтаря. По преданию, не давая осквернить святыню, он направился к южной стене, которая разомкнулась перед ним (!), приняла вовнутрь и тотчас закрылась. Как утверждают, священник с чашей выйдет из стены вместе с хором только тогда, когда Константинополь вновь станет христианским городом[992]. Если это и легенда, то очень красивая и символичная. Византийская империя была захвачена физически, но духовно осталась недоступной, по Божьей милости, своим завоевателям.

К вечеру грабеж почти завершился. Более 4 тысяч мирных константинопольцев были убиты османами на улицах города и в собственных домах, почти 50 тысяч попали в плен, из них насчитывалось только около 500 солдат[993]. Вероятно, число жертв могло быть иным, но вначале турки просто не знали числа константинопольцев, оставшихся в городе. Османы полагали, что им противостоит большое войско, не менее 50 тысяч воинов, а потому в первые часы «спокойно» предавались убийствам, полагая, что рабов хватит на всех. И лишь потом опомнились и проявили «миролюбие»[994].

Султан Мехмед II Завоеватель, как его теперь станут называть, во главе своей гвардии вошел в Константинополь и направился к Святой Софии. Въехав в храм верхом на лошади, он какое-то время молчал, а потом приказал переделать его в мечеть. Вид величественной Святой Софии настолько поразил его, что, несколько неожиданно для себя, султан приказал туркам освободить группу греков, столпившихся у стены и ожидавших неминуемой смерти от османского меча. «Так окончилась история великого города Константина, в свое время достигшего великой славы, могущества, богатства, и совершенно затмившего все существовавшие до него города, вызывавшие восхищение своей славой, богатством, силой, величием и многими другими достоинствами»[995].

На следующий день Мехмед II приказал собрать всю добычу для дележа. На удивление, многих знатных византийских пленников султан выкупил у собственных солдат и отпустил на свободу, включая Луку Нотараса. Зато пленных итальянцев не пощадил. Венецианец Минотто был казнен вместе с сыновьями, та же участь постигла вождя каталонцев Пере Хулиа, Катарино Контарини и принца Орхана. По счастью для кардинала Исидора, его не опознали в лохмотьях нищего, и он выбрался из города. Зато казнили какого-то бродягу, прельстившегося красивыми и богатыми одеждами и надевшего их — его приняли за кардинала. Повезло и архиепископу Леонардо Хиосскому, которому удалось выскользнуть из Константинополя живым и невредимым[996].

Впрочем, через несколько дней подозрительный султан по совету своих сановников казнил Луку Нотараса вместе с двумя его сыновьями. Желая поддержать дух детей, идущих на казнь, Нотарас обратился к ним со словами: «Вчера вы видели все потери, которые мы понесли в этот роковой день. Слава дивная, которую мы имели в этом великом городе, а через него и во всех странах, населенных христианами, — все погибло. В этот час у нас ничего не осталось, кроме жизни. Но и она не будет бесконечной, и рано или поздно мы все умрем. Где наш император? Разве он не погиб вчера? Где мой сват? Где протостратор Палеолог и двое его сыновей? Разве они не пали вчера в бою? Во имя Распятого за нас, умершего и воскресшего, умрем и мы, дабы с Ним вкусить и блага Его». Даже в последний час Нотарас не утратил присущего ему мужества. Единственная просьба отца к палачам заключалась в том, чтобы умереть после юношей, которых он хотел ободрить перед смертью. Не правда ли, очень напоминает картину убиения императора святого Маврикия и его детей?

Затем обезглавили еще 9 высших сановников Византийской империи. Правда, вскоре султан пожалел о содеянном поступке и даже приказал казнить нескольких своих советников, предложивших ему умертвить греков. Больше всех повезло Геннадию Схолларию (1454–1456), которого разыскали, представили султану, а тот приказал избрать его в Константинопольские патриархи. Интронизация Геннадия произойдет 6 января 1454 г.[997]

21 июня 1453 г. Мехмед II оставил опустошенный и нищий город, отправившись в свою столицу в Адрианополь. Ему даже стало жалко этой разрушенной красоты и величия: «Какой город отдали мы на разрушение и разграбление!» — сквозь слезы прошептал он[998].

А чуть ранее, 9 июня 1453 г., на остров Крит прибыли три корабля из Константинополя, привезшие весть о кончине великой Империи. Срочно последовало сообщение в Венецию, и вскоре весь христианский мир узнал о страшной катастрофе. Европа была подавлена, повсеместно царила паника и растерянность. Один корреспондент так описывал папе Николаю V свое состояние: «Что может быть ужаснее тех новостей, чем те, которые пришли к нам по поводу Константинополя. Мои руки дрожат, даже когда я пишу, моя душа потрясена». Но реакция реакции — рознь. Например, Венецианский совет принял решение направить к Мехмеду II посла с уведомлением о нерушимости ранее заключенного с ним торгового договора. «Замечательно», что по решению Совета все имущество византийцев-эмигрантов, доставленных в Венецию, включая одежду, подлежало конфискации в пользу Республики (!) — венецианцы стремились любыми способами возместить свой ущерб от взятия Константинополя. Почти аналогичную позицию заняла Генуя, опасавшаяся потери своих торговых путей и неизбежных убытков[999].

И лишь Римский папа Николай V нисколько не сомневался в том, что нужно собирать новую экспедицию для освобождения Константинополя. 30 сентября 1453 г. он разослал всем христианским государям Европы буллу с объявлением Крестового похода. Кардиналы Исидор Московский и Виссарион Никейский активно поддерживали его, обращаясь к некоторым лицам с собственными посланиями, умоляя присоединиться к общехристианскому мероприятию. И повсеместно их обращения вызывали внешне горячий отклик[1000].

Увы, поход так и не случился. Германский император был беден и не располагал необходимыми силами. Арагонский король Альфонсо V (1416–1458) — стар, в Англии разгорелась Война Алой и Белой розы, Франция отходила от лихолетья Столетней войны. Объявилось много добровольцев из числа незначительных правителей или даже отдельных рыцарей, но нужна была сила, к которой можно было бы присоединиться. А ее как раз и не оказалось. Возможно, в скором времени еще что-то можно было поправить, но папа Николай V скончался в начале 1455 г., а его преемник Каликст III (1455–1458) не пользовался авторитетом[1001].

Правда, в 1459 г. следующий Римский епископ Пий II (1458–1464) созвал конгресс с целью примирить вечно воюющих друг с другом латинян. В своей яркой речи он заявил: «Мы сами позволили туркам завоевать Константинополь, столицу Востока. И пока мы в беспечности и праздности сидим дома, армии этих варваров продвигаются к Дунаю. В городе Восточной империи они умертвили преемника Константина Великого и весь его народ, осквернили храмы Божьи, запятнали знаменитый собор Юстиниана омерзительным культом Мухаммеда. Они уничтожили образы Божьей Матери и других святых, опрокинули алтари, бросили мощи мучеников свиньям, перебили священников, перерезали знатных людей Константинополя, перенесли образ распятого Спасителя к себе в лагерь с издевательствами и поношениями, осквернили его грязью и плевками. Все это случилось прямо у нас на глазах, но вы валялись, объятые глубоким сном»[1002]. Ему удалось начать локальные военные действия, но дальше отдельных отвоеванных у турок островов в Средиземном море дело не пошло.

Осколки Священной Римской империи ненадолго пережили Константинополь. Уже в 1460 г. деспот Мореи Фома Палеолог (1449–1460) был вынужден покинуть родину и эмигрировать в Рим, увозя с собой великую святыню — голову святого апостола Андрея Первозванного. Его сын Андрей Палеолог (1465–1502), считавшийся титулярным наследником престола Римских царей, хотя и выдавал грамоты о титулах западным аристократам в обмен на потенциальную помощь, но никакой силы собой не представлял. Его сестра Зоя, или Софья, Палеолог вскоре выйдет замуж за Великого Московского князя Ивана III (1462–1505). К тому времени Морея будет полностью захвачена турками, а за ней и последние христианские области Греции[1003].

В 1459–1460 гг. на границе Трапезундской империи появились первые отряды Мехмеда II. А весной 1461 г. османский флот, собранный в Константинополе, и сухопутная армия, сконцентрированная в Бруссе, двинулись в поход. Как всегда, султан очень хорошо организовал поход, и его войско ни в чем не испытывало недостатка. Был взят Синоп, а 14 августа того же года турки подошли к Трапезунду. Последний император Трапезунда Давид (1458–1461) получил ультиматум: либо сдаться султану, либо подвергнуть город тотальному уничтожению. Давид не пожелал продолжить «константинопольскую традицию» и вышел к султану вместе с женой и детьми. Его отправили в Стамбул, многих юных трапезундских греков призвали в турецкую армию, девушек взяли в рабство. Но другие греки остались жить при условии уплаты хараджа. После этого можно было смело говорить, что Священная Римская империя полностью завоевана османами[1004]. Мечта Мехмеда II сбылась...

Итак, тысячелетняя (а если считать от основания Рима, то двухтысячелетняя) Священная Римская империя пала, и это стало свершившимся фактом. Погибла праматерь христианской цивилизации, центр православной культуры, живой носитель имперского идеала и старинных традиций. Пусть это была «империя застывших форм», как ее иногда называют, стремящаяся к христианскому идеалу нередко в ущерб действительности, но без Византии в мире не осталось ни знания этого идеала, ни того «проводника», который мог бы указать путь к нему. «Это — восточный Civitas Dei («град Божий»), в котором Церковь есть как бы сердце и увенчание христианского мира, воплощенного в царстве. Царство есть некое священное вместилище Церкви, ее, так сказать, мирская проекция. И потому между ними, в сущности, нет абсолютной грани: все, что касается царства, касается Церкви, и наоборот. Для Византии характерно постоянное желание закрепить и веру, и жизнь в окончательных формах, все свести к неизменяемому, вечному началу»[1005].

Византийская империя являла собой живой идеал христианской государственности — об этом мы говорили еще ранее, и повторяться нет смысла. Римская империя стремилась к отождествлению себя с Царством Небесным, политической Ойкумены с Вселенской Церковью, государственного закона с христианской этикой, к признанию лица человеком не по национальному признаку, а по принадлежности его к Империи и Православию. По словам замечательного современного историка А.Н. Боханова, Римская империя являлась «пространством спасения» для всех народов Ойкумены, «свечой Православия» вне зависимости от того, как менялась ее территория. Только Византии была присуща христианская имперская идея «translatio confessions» («трансляция веры») вместо римской языческой «translatio Imperii» («трансляция власти»)[1006].

И во главе этого «вечного начала» (об этом говорят далеко не всегда даже те, кто согласен с высокой оценкой самой Византии) возвышался Римский император, без которого византийская «симфония» в принципе не могла бы ни создаться, ни существовать. Царь, обладающий формально ничем и никем не ограниченными полномочиями, абсолютный в своей власти, самодержавие которого обуславливалось, был в свою очередь вассалитетом императора по отношению к Христу. Римский царь был наместником Бога на земле, и это являлось абсолютной истиной для современников со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями василевса.

Если бы даже царь вдруг неожиданно забыл об основе своей власти, проигнорировал ее, его правление закончилось бы в тот же день. Но это было просто физически невозможно в условиях издревле сформировавшейся политической культуры Византии и правосознания ромеев. Императору могли многое простить: ошибки, дурной характер, неудачные войны, отсутствие денег, потерю территорий, но только не измену Православию, не выпадение из образа христианского царя. И это соответствие царя идеальному образу находилось под постоянной и пристальной оценкой всего общества. Не случайно один исследователь применял именно к Византии термин, который буквально должен звучать как «народная монархия» — в известной степени это справедливо[1007].

Вообще говоря, участие народа (если под ним понимать и сенат, и Церковь, и армию, и различные партии) в определении личности императора чрезвычайно широко по сравнению с традиционной монархией, где власть передается по наследству. Но беспочвенно было бы полагать, будто старые римские понятия о народе как источнике власти в государстве сохранились неизменными до последних дней существования Римской империи, и именно на них основывалась эта практика. Участие народа в лице своих групп в судьбе верховной власти обуславливалось как раз тем, что именно он, как «страж благочестия», по выражению Святых Отцов, судил, насколько император соответствует образу православного царя. Поскольку Церковь и государство представляли собой в Византии единое органическое целое, ничего искусственного, нелогичного в этом нет. Понятно, что оценка никогда не может вестись по перечню критериев, заранее оговоренных окончательным списком, — как правило, применяются лишь общие характеристики и некоторые понятия, имеющие абсолютное значение. Таким критерием в первую очередь выступало Православие в контексте «общего блага» государства. Все остальное принадлежало к области конкретных нюансов.

И поэтому даже переход императора Иоанна V Палеолога в католичество (хотя в то время такого словосочетания просто не существовало, и формально царь лишь признал истинной латинскую редакцию Символа и власть папы) не привел к его падению, поскольку василевс действовал во благо Церкви и Римской империи. Византийское общество, тонкое и чуткое к нюансам реальных событий, благосклонно приняло эту личную жертву царя для спасения родины.

Император являлся средостением всей римской христианской цивилизации. И необратимые последствия возникли даже не после гибели Константинополя — еще формально оставалась Морея в Пелопоннесе, а смерти последнего законного царя, св. Константина XI Палеолога. Именно его кончина на поле брани означала конец истории христианской Империи.

Они все прошли перед нами, от святого равноапостольного Константина I Великого до святого царя-мученика Константина XI. Среди них далеко не все были гениями, но и крайне редко встречаются типажи, наподобие императоров Юлиана Отступника и Фоки Солдата, — пожалуй, только Андроник I Комнин, и то лишь в определенной степени. Потомки скажут о них: «Это были суровые и энергичные люди, часто не знавшие ни угрызений совести, ни жалости, с властной и твердой волей, более заботившиеся о том, чтобы их боялись, чем о том, чтобы их любили. Но вместе с тем это были государственные деятели, воодушевленные мыслью о величии Империи, знаменитые полководцы, чья жизнь проходила на полях сражений, среди солдат, которых они ценили, видя в них источник могущества Империи. Это были умелые администраторы с упорной и несгибаемой энергией, ни перед чем не останавливавшиеся, когда дело шло об общественном благе»[1008].

Степень благочестия царей также разнилась, но при них Кафолическая Церковь жила своей нормальной жизнью. Интересная статистика: из 109 реально царствовавших императоров и императриц (если считать от времени св. Константина Великого) ни один не был анафематствован Церковью. Зато 25 самодержцев и две порфирородные царевны, не считая патриархов св. Стефана I и св. Игнатия, урожденных царевичей, местночтимого в отдельных областях Западной Европы императора св. Гонория, боковых детей и близких родственников василевсов, прославлены ей. Невероятно много!

Вполне объяснимые лакуны в личности и способностях императоров компенсировали священноначалие, народ, аристократия, сама государственно-правовая традиция Византии наконец. Зато выдающийся царь становился мощнейшим катализатором общественных процессов, мог сотворить невероятное, невозможное для другого правителя в иной политической формации. Сделать, к примеру, христианство государственным законом Римской империи, как св. Константин Великий, или вытащить Империю из пропасти погибели, как императоры Македонской династии, Комнины, Ласкариды или Палеологи. И вот теперь, 29 мая 1453 г., царя не стало...

В истории человеческой цивилизации известно немало случаев гибели великих государств и даже империй. Задолго до рождения первого Византийского императора возникли и пали Ассирийское и Вавилонское царства, Египетская и Персидская империи, держава Александра Македонского, а затем империя гуннов, готская цивилизация и Арабский халифат. Но ни один из известных прецедентов не сопоставим по своим последствиям для истории человечества с падением Константинополя в 1453 г.

С гибелью Римской империи христианский мир стал качественно иным, другим. Он перестал быть единым, Вселенским, Римским; мир стал рассыпаться. В соответствии с особенностями германского духа, мало обращавшего внимания на идеальную, нравственную составляющую имперской идеи, национальные интересы отдельных европейских государств начали превалировать над общехристианскими ценностями. И, конечно, германский дух не был готов принять образ Византийского царя, возвышавшегося над остальными, — германцам был нужен контролируемый свободными людьми «первый среди равных». Разница двух цивилизационных типов стала особенно заметна чуть позднее на фоне разлагающейся Германской империи, «конфедеративной федерации» с выборным и бессильным императором. Этот процесс разложения проявлялся и до 1453 г. Но тогда рядом с Германской империей существовала империя Римская, заставляя германцев стремиться к идеальным конструкциям, вольно или невольно подражать им. А после того как она пала, «германская модель» заняла безальтернативное положение — себе же на погибель, о чем еще германцы не догадывались.

Более того, факт падения Византии некоторые недалекие умы в Западной Европе ассоциировали с «ошибочностью», «непрактичностью» ее политических, правовых и культурных традиций, как и унижение Восточной церкви приписали ее «схизме». Это лишь подстегнуло центробежные силы в западной политике и европейской политической философии и некритичное развитие действительно ошибочных католических идей в богословии. И такое положение дел привело к тому, что Римская церковь все более и более отдалялась от святоотеческой практики и начала грешить новеллами (догматического и канонического свойства), продиктованными сиюминутными соображениями. Лишившись векового оппонента, Римская церковь продолжила медленное угасание. Уже через несколько десятилетий после падения Константинополя ее зальет новый раскол, связанный с появлением мощной ветви западного христианства, Реформация и рожденный ей протестантизм. Наступит новая многовековая война, и кровь европейских христиан польется, как вода.

Апогеем этого противостояния католического и протестантского мира станет Тридцатилетняя война 1618–1648 гг., приведшая к полному обескровливанию Западной Европы, разрушению Германской империи и тяжелому поражению католицизма. В результате по Вестфальскому договору 1648 г. Германская империя будет разделена на 300 независимых государств и более 1 тысячи имперских владений, имевших почти самостоятельный статус. Разоренная войной, Западная империя лишится в результате европейской бойни почти 75 %[1009]. Затем придут «просветители», Французская революция, «братская», но кровавая, I и II Ватиканские Соборы, «старокатолики» и «лефевристы».

В политической сфере естественное следствие реализации германского духа привело к тому, что вскоре вся Западная империя утратила последние черты какого-либо единства. Она перестала быть «империей» в буквальном смысле этого слова. Для ромеев православное вероисповедание любого лица и его подчинение власти Византийского императора автоматически означало, что тот также является «римлянином» вне зависимости от этнической принадлежности. Так некогда было и в Западной Европе, когда существовал пример для подражания, осиянный веками традиций и седой древностью. Но процесс разложения единого политического тела на автономные политические образования, начавшийся еще при детях Карла Великого, привел в конце концов к тому, что Римская империя стала ассоциироваться с одной конкретной нацией.

Уже после 1430 г. все чаще и чаще в официальных документах встречается словосочетание «deutsche Lande» («немецкие земли»). Но поскольку сюда попадали помимо германцев еще венгры, скандинавы и поляки, было внесено уточнение — «Alemanica nation», «германская нация». В 1441 г. в документах были объединены понятия «Sacrum Imperium» («священная империя») и «germanica nation» («германская нация»), а в 1486 г. впервые появилось официальное наименование — Священная Римская империя Германской нации («Heiliges Rumisches Reich deutscher Natio»). Резко возросла ксенофобия, и вскоре у немцев начала открыто проявляться антипатия к французам и итальянцам. Появились германские пророчества, согласно которым Германия должна взять на себя руководящую роль в мире и однажды снова завладеет им, когда изберет сильного императора, реформирует Церковь и выберет папу не в Риме, а в Майнце, заменив Ecclesia Romana на Ecclesia Germanica[1010]. Процесс «национализации» Германской империи, как можно без труда догадаться, проходил под эгидой «личных прав», противополагаемых «общему благу».

Конечно, в этом процессе распада уже не осталось не только римского духа, но и духа Карла Великого. Национальное государство, желающее всемирного господства, — типично языческие мотивы дохристианских времен. Почти одновременно с германцами аналогичные права на всемирное господство заявили французы и англичане. Со временем образуется три империи — Французская, Английская, Германская, не имеющие никаких шансов договориться между собой и ввергнувшие мир в катастрофу Первой мировой войны. Конечно, никакой идеи христианского единства они в себе не несли. Как заметил один исследователь, Священная Римская империя Запада не была ни священной, ни римской, ни империей. Она «была знакома с идеей божественного наместничества императора лишь в туманной форме; причем глубоко погрязшая в феодальных и национальных традициях, она и не пыталась воплотить эту идею»[1011].

Сформировавшуюся западную государственность для пущей убедительности решили назвать возрожденной «Римской империей». Поскольку же Константинополь мешал этой исторической аберрации, но истребить его дух казалось невозможным, «просто» исказили память о великом государстве ромеев-греков и таким способом устранили конкурента на роль преемника священной Римской державы. Уже Эдуард Гиббон в XVIII веке преуспел в деле доказывания того, что вся история Римской империи с момента принятия ею христианства до последних дней представляет собой период постепенного, но неуклонного упадка (!). Но он все же не осмелился отказать Империи св. Константина Великого в наименовании «Римская империя». Его последователи оказались менее стеснительны: в 1863 г. в Европе был выдуман термин «Византия» (по древнему названию Константинополя[1012] — Византий), ранее никому не известный и нигде не употреблявшийся. И память о великом мировом государстве подверглась безобразному секвестру: начали утверждать, что Византия — это всего лишь часть Священной Римской империи, ушедшая в «схизму», заселенная греками и подвергнувшаяся агрессивной атаки со стороны эллинизма и восточной культуры. Иными словами, страна, не принадлежащая к европейской цивилизации.

И хотя эта ложь была вскоре развеяна, термин остался. История его интересна — он начал применяться в ином, положительном контексте, как часть истории Священной Римской империи с момента принятия ею христианства до падения Константинополя. Теперь «Византия» звучит романтически и возвышенно, как будто это государство — не от мира сего; что, впрочем, для наших дней является чистой правдой.

Кардинальные изменения коснулись, конечно, не только Запада. Лишенная своего защитника, дефензора, главы, Восточная церковь стала иной, наполненной в понимании турок исключительно людьми второго сорта. Раньше Церковь и государство были объединены властью Римского царя. И хотя в действительности его власть могла быть очень слабой, иногда почти номинальной, в идеале он по-прежнему являлся главой христианской Вселенной, представителем Бога перед людьми и христиан перед Спасителем. Теперь же императора не стало, и Церковь оказалась отделенной от государства, Османской империи. Раньше некоторые патриархи волновались чрезмерным, как им казалось, вмешательством василевса в дела церковного управления. Наверное, теперь их мечта сбылась: царь уже не руководил клиром, но Константинопольского архиерея, «Вселенского патриарха», ставил на кафедру мусульманин[1013]. Достойная альтернатива.

Политическое подчинение Восточной церкви Османскому султану не прибавило ей жизнеспособности. Более того, все наиболее негативные явления, включая вероотступничество, папизм и симонию, расцвели пышным цветом. Здесь не место приводить печальные и даже омерзительные примеры, достаточно сказать, что покупались не только епископские кафедры, но и патриарший престол. Но мечта о христианской Вселенной, управляемой единым императором, ставленником Божьим на земле, не исчезла. И в далекой России буквально в эти же годы зарождается учение о «Москве — Третьем Риме». Возникла удивительная, уникальная по своей истории, но выросшая все же на византийских корнях Русская православная цивилизация.

Безусловно, византийское наследие не смогло заменить самой Византии. Между постоянно светящим и греющим землю Солнцем и взорвавшейся звездой, в последний раз выплеснувшей на окружающий мир свою энергию, есть большая разница. Как бы ни казалась призрачной идея воссоединения всех христиан в лоне единой Кафолической Церкви и Империи, но она имела шансы на реализацию, пока существовала Римская (Византийская) империя. Это государство было настолько величественно своей древностью, обладало такой глубочайшей культурой, что все остальные альтернативные и позднейшие «империи» просто не дотягивали до него. Несмотря на все старания, в поствизантийскую эпоху Кафолическая Церковь не смогла воссоединиться, а вслед за этим наступили вполне очевидные, хотя и медленно развивающиеся, вековые процессы дехристианизации человечества.

«Мир ушел от христианства — таков основной факт «новой истории», — писал относительно не так давно протопресвитер Александр Шмеман (1921–1983). — Эпоха власти христианства над миром кончилась «освобождением» мира от этой власти. Средневековый синтез, в котором была сделана попытка разрешить изначальный антагонизм Церкви и «мира сего», распался. Но этот новый разрыв не есть просто возвращение к раннему, доконстантиновскому положению вещей. Тогда христиане шли к победе. Теперь победа уже позади и оборачивается поражением. Тогда мир еще не верил в христианство, теперь он уже больше не верит в него. Правда, он хотел бы сохранить кое-что из своего христианского прошлого — христианские «принципы» и «основы»... Мы живем в мире, полном христианских «памятников». Когда он не борется с христианством открыто, он даже готов честно признать свои «истоки» христианскими. И все же нужно быть слепым, чтобы не видеть, что по-настоящему вдохновляют, по-настоящему «двигают историю» новые и уже совсем не христианские «откровения», в них вкладывают человеческие стада свою неумирающую веру в земной прогресс, в земное счастье. А так называемые «христианские принципы» оказываются все бессильнее перед грозящей задушить нас волной грубой силы, цинизма и лжи. Увы, большая дорога истории давно уже проходит мимо христианства»[1014].

И едва ли случайно, что мир все более и более тянется к Византии. Даже сегодня, в эпоху жесточайшего прагматизма и искаженного сознания, когда свобода человека отождествляется исключительно с наличием у него потребительских способностей и возможностью их удовлетворения, интерес к ней не пропал. Можно с уверенностью сказать, что ни одна культура, ни одно государство не притягивает к себе на протяжении более 500 лет такого повсеместного, многочисленного, разностороннего внимания и интереса, как держава православных Римских царей. В Германии, Франции, Италии, Греции, Болгарии, Сербии, Чехии, Словакии, Румынии, Великобритании, России, — словом, везде, где Византия оставила свой материальный или духовный след, и даже в США, интерес к ней огромен. Живут миллионы византинистов и любителей истории этого уникального государства, изданы сотни тысяч исследований и монографий по самым различным аспектам. Византия и сегодня, и ранее способна примирить католика с протестантом, а их вместе с православным христианином, поскольку она сама несла в себе собирательное начало.

Осознанно или нет, но мы ищем в этих «застывших» формах утраченную истину, ответ на современные вопросы, ищем свою историю. И, даст Бог, найдем.