История зайца

Подростком-девочкой с подстриженною челкой[15]

В свой пансион она ходила каждый день

И на каникулы, когда цветет сирень,

Любила уезжать в зеленой одноколке.

Легко спускается с холма ее гнедой,

Коляска чуть жива (семейство не богато…

Одно из тех семейств, прославленных когда-то,

Где бедность не щадит осанки родовой).

Такими полюбил я школьниц прежних дней,

В чьих звучных именах, восторженно-печальных,

Есть нежность «рококо» и стиль «листов похвальных»

С овальной рамкою из золотых ветвей.

О, Клара д’Элебез, Виктория Дерваль,

Лаура д’Этремон, Мари де Лавалэ,

О, Лия Фланширэз, о, Бланш де Персиваль,

Тереза Лиммерайль и Сильва Лабулэ!

Я думаю о вас, чей милый голос слышен

Сквозь частую сирень в поместьях до сих пор,

Кто любит яблоки и вкус неспелых вишен,

Сквозной узор ворот и подметенный двор.

Вы проведете жизнь в домах гостеприимных,

Где вилки и ножи беседе в такт звенят,

Где в окнах виден пруд, а из-за тучи дымной

В стекло оранжерей бьет розовый закат.

Потом в свой час зажгут вам свадебные свечи,

И молодой сосед (он нежный был жених)

В постели целовать вам будет грудь и плечи,

Да поджидать детей, «умея делать их».

Послушай, как в саду, где жимолость цветет,

Снегирь на персике заливисто поет!

Как трель его с водою схожа чистой,

В которой воздух преломлен лучистый!

Мне грустно до смерти, хотя меня

Дарили многие любовью, а одна и нынче влюблена.

Скончалась первая. Скончалась и вторая.

Что сталось с третьей — я не знаю.

Однако есть еще одна.

Она — как нежная луна.

В послеобеденную пору

Мы с ней пойдем гулять по городу —

Быть может, по кварталам богачей,

Вдоль вилл и парков, где не счесть затей.

Решетки, розы, лавры и ворота

Сплошь на запоре, словно знают что-то.

Ах, будь я тоже богачом,

Мы с Амарильей жили б здесь вдвоем.

Ее зову я Амарильей. Это

Звучит смешно? Ничуть — в устах поэта.

Ты полагаешь, в двадцать восемь лет

Приятно сознавать, что ты поэт?

Имея десять франков в кошельке,

Я в страшной нахожусь тоске.

Но Амарилье, заключаю я,

Нужны не деньги, а любовь моя.

Пусть мне не платят гонорара даже

В «Меркюре», даже в «Эрмитаже» —

Что ж? Амарилья кроткая моя

Умна и рассудительна, как я.

Полсотни франков нам бы надобно всего.

Но можно ль все иметь — и сердце сверх того?

Да если б Ротшильд ей сказал: «Идем ко мне…»

Она ему ответила бы: «Нет!

Я к платью моему не дам вам прикоснуться:

Ведь у меня есть друг, которого люблю я…»

И если б Ротшильд ей сказал: «А как же имя

Того… ну, словом, этого… поэта?»

Она б ответила: «Франсисом Жаммом

Его зовут». Но, думаю, беда

Была бы в том, что Ротшильд о таком

Поэте и не слышал никогда.

Зачем влачат волы тяжелый груз телег?

Нам грустно видеть их понуренные лбы,

Страдальческий их взгляд, исполненный мольбы.

Но как же селянин без них промыслит хлеб?

Когда у них уже нет сил, ветеринары

Дают им снадобья, железом жгут каленым.

Потом волы опять, в ярем впрягаясь старый,

Волочат борону по полосам взрыхленным.

Порой случается, сломает ногу вол:

Тогда его ведут на бойню преспокойно,

Вола, внимавшего сверчку на ниве знойной,

Вола, который весь свой век послушно брел

Под окрики крестьян, уставших от труда,

На жарком солнце — брел, не зная сам куда.

Он мирно на куске своей земли живет,

Стрижет кусты и собирает мед.

И в винограднике имеет уголок,

Чтобы из бочек пробовать бродящий сок.

А заяц ест его салат, забравшись в сад,

Где в дождь отяжелевшие кусты стоят.

Крестьянин с гербовым листом идет к нему,

Чтоб разузнать как деньги получить ему.

Ружье он чистит и с служанкой спит.

Так жизнь его проходит, он доволен, сыт.

Когда то право он учил…

С эпохи той

Портрет остался, напомаженный, худой.

В дни романической дуэли из-за дам

С газетою в руке он прямо смотрит там.

Как старики его страдали, наконец

Одно письмо от женщины нашел отец.

Однажды вечером вернулся он домой

С большой копной волос усталый и худой.

Поплакав, он похоронил отца и мать,

Которых трогательно любить вспоминать.

Он одинок и, как болтают все,

Оставит дом свой Дюмерассам иль Кассе;

Так проживает он один вблизи дубов,

Проводит в кухне ряд осенних вечеров,

Где спит собака у его горячих ног,

А мухи пачкают беленый потолок.

А иногда, проснувшись утром, снова он

Пред свыкшейся служанкой пробует тромбон.

Так день за днем, к чему не зная, он живет,

Однажды родился он, однажды и умрет.

Есть здесь старинный дом пустой и мрачный,

Как это сердце, пасмурными днями,

В нем маки под дождем, клонясь и плача,

Двор мокрый осыпают лепестками.

Когда-то были отперты ворота,

Камин топился, заливая светом

Экран зеленый, на котором кто-то

Изобразить хотел «Зиму и Лето».

Докладывали о приезде Парсивалей,

Приехавших из города с поклоном,

Вдруг становилось шумно в тихой зале

И взрослые встречались церемонно.

А в это время маленькие дети

Играли в прятки или в зале длинной

Разглядывали старые портреты

И ракушки смешные на камине.

А старики вздыхали над портретом,

Какого-то из внуков вспоминая,

Что умер он в коллеже ранним летом,

«Как форма шла ему», и мать родная

Рассказывала, как он был привязан

К родителям, боясь им сделать больно

И бедного ребенка вспомнив сразу,

Она в платочек плакала невольно.

Теперь и мать забыта, пусто, мрачно,

Как в этом сердце пасмурными днями

Как за воротами, где маки, плача,

Двор мокрый осыпают лепестками.

В экипаже ехал я в деревню эту,

Услыхав, что в ней когда-то жили предки.

Над полями, где мы тихо проезжали,

Грустно голуби тяжелые летали.

Старая, давно уставшая кобыла,

Пыльный экипаж едва-едва тащила,

И я думал о наивных предках,

Из деревни выезжавших редко,

В воскресенье, в накрахмаленных рубашках

Шедших в церковь бедную меж пашней.

Ехал я, чтоб поглядеть на их могилы,

Скрытые, наверное, густой крапивой.

Я приехал, снял с моих колен собаку,

Не хотевшую с коляской расставаться.

Башня старая стояла как когда-то,

На часах я увидал двенадцать.

Я расспрашивал, но люди, отвечая,

Удивлялись: «Это имя… мы не знаем…»,

«От одной старушки вы б узнать сумели.

Но старуха умерла на той неделе».

Я отправился к нотариусу, который

Вместо прадеда имел в селе контору,

Пробовал расспрашивать кюре седого,

Тоже не сумевшего сказать ни слова.

На меня глядели домики, в которых

Не живет никто, и ветхие заборы,

Двери с пылью старой, навсегда нависшей,

Точно двери тихих склепов на кладбищах.

Я прошел, задумавшись, не замечая

Новых флагов на торжественной мэрии,

Разных глупостей и новостей в селеньи,

Надписи «республика» и объявлений.

Наконец, я подошел к большим воротам;

В доме, за обвитой розами решеткой,

Жило старое и доброе семейство.

Старый господин и дама вышли вместе;

Очень милая и сгорбленная дама

Мне ответила: «Ах вы один из Жаммов.

Да, они когда-то жили в этом месте,

Сын нотариуса уехал в путешествие,

Мы разрушенным и сгнившим дом купили,

Старый дом, в котором ваши предки жили»,

И доставши ржавый ключ из кухни,

Повели они меня к большой и прочной

Заржавелой двери с ржавым молоточком;

Окна грустные навек закрыты были

Смертью, временем и многолетней пылью.

Я пошел по лестницам червивым, сгнившим

В комнаты забытые, где нет ли мыши,

С штукатуркой обветшалой и с сырыми,

Низкими перегородками меж ними.

Двери в старых комнатах носили траур,

Почерневшие как будто от пожара.

Мне показывали комнаты, в которых

Жили умершие, «здесь была контора».

Я, простившись с милою семьею,

Сел в коляску, посеревшую от зноя,

Чтоб успеть добраться в городок далекий.

И мы ехали на солнечном припеке.

Лошадь бедная печально побежала,

И собака маленькая задремала.

Грустно голуби тяжелые летали

Над полями, где мы тихо проезжали.

Собака в снег пугается идти, и ей

Ребята со двора кричат «Пошла скорей»…

На снежной улице не слышно никого.

Молочница, идя, трясется для того,

Чтоб не упасть. А дома в низком камельке

Огонь трещит, свистит и пахнет на руке…

Когда вернется осень снова,

Я счастья не хочу иного,

Как леса бледно-золотого,

Как песни жалобной слепого,

Как колокольчика коровы…

Когда придет зима с дождями,

Хочу я, чтобы в печке пламя,

Шумело красными углями;

Чтоб свет виднелся вечерами

В лавчонке с горькими хлебами…

Весной мне ничего не надо,

Как ветра острого, прохлады,

Расцветшего без листьев сада,

Тропинки мокрой у ограды

И ландышей, что утру рады.

Уж завтра будет год, как я в Одо печальный

Срывал цветы на мокрой от дождя опушке.

Сегодня самый лучший день из дней пасхальных,

А я поехал мимо дальней деревушки

И мимо рощ, лугов, покрытых вешней влагой.

Как, сердце, ты не перестало биться за год?..

Я мучаю тебя, вернувшись к той долине,

Где в прошлый год я столько муки вынес.

Увидев розы в садике убогой церкви

И белую сирень, нависшую над дверцей,

Я вспомнил о своей прошедшей боли,

И удивляюсь, как я не упал невольно,

Никем не сдержанный, в отчаяньи, в бессильи

На узкую тропинку желтую от пыли.

Нет никого, и все и все на свете пусто…

Зачем я родился, зачем теперь живу я.

О если бы сложить к твоим коленям душу,

Что валится как нищенка на мостовую.

Уснуть, забыться бы, суметь уснуть надолго

Под синим ливнем, под грозой, под тучей желтой.

Не видеть ни холмов и ни лазури синей,

Повисшей тяжело над синею долиной.

Мне кажется, что кто-то плачет в сердце этом,

Кого на самом деле в этом сердце нету.

Деревня засыпает, наступает вечер,

И радостно трещит в густой траве кузнечик;

И в домике, спокойно задремавшем к ночи,

Меж сит белеют шляпы круглые рабочих.

Висит на белой стенке у кровати,

Похожая на негритянку, Богоматерь.

И я Ее люблю слегка по-итальянски.

Вирго Лауретана[16], в золотом уборе

Ты мне напоминаешь городок у моря,

Где продают, крича, на набережных длинных

Полипов, всякие плоды и апельсины.

Вирго Лауретана, в эти дни печали,

Когда она моей любви не принимает,

Меня один Твой строгий образ утешает.

В это утро наша церковь весело звонила,

Оттого что дочь соседа замуж выходила.

И она звонила в славу пышной кукурузы…

И она звонила над гумнами, над сараем,

Где скрипели цепи заржавелые, стихая.

И она звонила над амбарами, над кладовыми

И над девушками темными и золотыми,

Что пришли толпой на свадьбу их подруги милой.

И она звонила… о любви она звонила.

И волы, ступая важно, изумленно словно,

Поворачивали бледные рога к решетке,

Где краснел меж изгороди вьющийся шиповник.

И она звонила… Голуби, топорщась, кротко

Ворковали на блестящих черепицах крыши.

Дочь соседа, как цветок, задумчиво качалась

На своем крыльце меж курами и петухами.

Церковь весело звонила… Каждый звук, казалось,

Расплывался широко над дальними полями.

Пары выстроились у начала огорода

И подруги подошли к застенчивой невесте.

Музыка наивная играла перед шествием.

А поэт, молившись Богу, говорил: Когда-то

Так вступала в Ханаан невеста Исаака,

Скромная Реввека из столь доблестного рода,

Времена не изменились к тем, кто верит в Бога…

Может вот колодец, где Рахиль, ступая босой,

Смуглыми руками робко оправляла косы,

Между тем как Яков ждал ее в тени оливы,

Точно крепкую, созревшую на солнце сливу.

В городке, где показалась Богоматерь,

Тихие ручьи меж зелени струятся.

Камни, стертые водой, блестят сильнее,

И печально голубеют Пиренеи.

На холмистых склонах много трав лечебных,

И звучит, как вздох, торжественное пенье

Всех пришедших, чтоб просить об исцеленьи.

В гроте темном Пресвятая Богоматерь,

Облаченная, решила показаться

Пред ребенком, мудро ставшим на колени,

Бедным и печальным, как Ее младенец.

Божьи гроты в Гефсимане, в Вифлееме,

Ныне снова явлены вы перед всеми.

В дымном гроте, преклонив колени,

В сладком для моей души смиреньи,

Уподобившись безграмотным крестьянам,

Я молюсь. Кругом морщинистые лица,

Руки грубые перебирают четки,

И Господь, как в яслях, глубоко гнездится

В этой вере бедной, сладостной и кроткой.