Итальянское Возрождение

Неаполитанское королевство

После смерти Фридриха II, который своей личностью и своими делами как бы заполнил всю Италию, отличительные особенности каждой из частей полуострова проявляются с большой четкостью. Юг — Сицилийское королевство[32], являющееся в собственном смысле слова базой деятельности Фридриха, и после его гибели продолжает оставаться ареной ожесточенной борьбы пап и Гогенштауфенов, гвельфов и гибеллинов.

Официальным наследником Фридриха и, следовательно, властителем как всей империи, так и юга Италии остался его 22-летний сын Конрад IV. Но так как Конрад находился в Германии, то фактическим хозяином юга Италии был его брат, незаконный сын Фридриха II — 18-летний Манфред, юноша красивый, энергичный и смелый, рыцарь и поэт, яркий представитель культурной традиции Салернского двора Гогенштауфенов.

Для папы Иннокентия IV (с 1243 по 1254 г.) исчезновение его наиболее грозного врага, естественно, послужило только сигналом к усилению борьбы с Гогенштауфенами, и он с величайшей энергией ведет ее на два фронта — против Конрада в Германии, где он выдвигает претендента Вильгельма Голландского, и против Манфреда — в Италии. Это приводит к объединению обоих сыновей Фридриха. Конрад IV с значительным войском совершает поход в Италию и при содействии гибеллинов, после ряда побед в октябре 1253 г., торжественно вступает в Неаполь, но вскоре неожиданно умирает, оставив 2-летнего сына Конрада, известного в истории под именем Конрадина (маленький Конрад). Управление Южной Италией окончательно переходит в руки Манфреда, который, продолжая традицию отца, ведет длительную борьбу с папством.

В ходе этой борьбы папы, стремясь окончательно избавиться от ненавистного врага, предлагают трон Сицилийского королевства кому попало: сыну английского короля Генриха III, брату французского короля Людовика IX. Этот последний — Карл, герцог Анжуйский — 40-летний авантюрист и честолюбец, обладатель весьма малого количества денег и громадных претензий, готов принять корону Южной Италии и править, опираясь на папу, на итальянских гвельфов и на общеизвестные планы своего брата — Людовика IX, установить французскую гегемонию в Средиземном море.

Однако и Манфред отнюдь не собирается сдаваться без боя, он провозглашает себя королем Сицилийским (1258 г.), группирует вокруг себя значительные массы итальянских гибеллинов, собирает большие германские и мусульманские силы.

Борьба, захватывающая не только юг Италии, но и весь полуостров и получающая значительные отголоски в других странах Западной Европы, вступила в решающую фазу, когда папский престол в 1261 г. занял француз Урбан IV, окончательно договорившийся с Карлом Анжуйским. Жена последнего — Беатриса Прованская — заложила свои драгоценности; гвельфские, в первую очередь сиенские и флорентийские, богачи предоставили крупные денежные субсидии, папа обещал всяческую помощь. Французский авантюрист, физически хилый, некрасивый, предпочитающий держать в своей жилистой руке не рыцарский меч, а кошелек с золотыми флоринами, но хитрый, упорный и изворотливый готовится стать лицом к лицу с рыцарски смелым, воинственным, но несколько прямолинейным сыном Фридриха II. Казалось, две силы должны были померяться: сила уходящего в прошлое окутанного романтической дымкой рыцарства и сухая, жесткая, но имеющая перед собой будущее — сила денег. Исход был предрешен и не заставил себя ждать.

Весной 1265 г. Карл Анжуйский прибыл в Рим и получил из рук папы Климента IV (с 1265 по 1268 г.) сицилийскую корону как феод римской церкви. Фикция феодальной зависимости Южной Италии от папского Рима, созданная еще в XI в. при Григории VII и Роберте Гвискаре, снова приобретает политическую реальность.

26 февраля 1266 г. к северо-западу от города Беневент встретились в решающей битве войска гвельфов, ведомые Карлом, и гибеллинские силы, возглавленные Манфредом. Несмотря на мужественное личное участие Манфреда в бою, несмотря на удачный для него первый натиск тяжело вооруженных немецких рыцарей, исход сражения решило то, что Карл, следивший за ним со стороны, в надлежащий момент ввел свежие резервы. Оставленный рядом своих сторонников и чувствуя неизбежность гибели, Манфред бросился в гущу сражения и погиб раньше, чем его войско было окончательно разгромлено.

Победа Карла Анжуйского при Беневенте сделала его хозяином юга Италии. С холодной жестокостью расправился он с семьей Манфреда и его сторонниками и при помощи богачей, субсидировавших его поход, в первую очередь опять-таки флорентийцев, принялся за упрочение своего господства на завоеванной территории. Однако уже первые шаги Карла Анжуйского в Италии, его резкость, неумение и нежелание разобраться в итальянской обстановке, кичливость и развязность французского, чисто феодального окружения очень скоро привели к консолидации против него всех гибеллинских сил, которые были еще достаточно могущественны. Силы эти собираются под знаменем подросшего внука Фридриха II — Конрадина, который, будучи немцем по крови и воспитанию, выдвигается гибеллинами как защитник национальной свободы и независимости Италии от французских захватчиков. Уже это двусмысленное положение ослабило шансы Конрадина на успех, да и самая идея империи, объединяющей под единым скипетром Германию и Италию, показала свою полную несостоятельность.

Осенью 1267 г. 15-летний Конрадин с довольно внушительным войском переходит через Альпы и начинает поход, встречающий восторженную поддержку со стороны гибеллинов. Обычные в ходе борьбы папские проклятия не останавливают его, и в июле 1268 г. он вступает в Рим, где гибеллински настроенная часть населения провозглашает его императором. 23 августа на берегу озера Фучино у местечка Тальякоццо войско Конрадина встречается с гвельфскими силами Карла Анжуйского. Значительное численное превосходство сначала дало было победу Конрадину, но затем, когда его войска увлеклись преследованием, Карл ввел в бой своевременно подготовленные резервы и добился полного разгрома врага. Конрадин с небольшой свитой бежал, скрывался у своих сторонников, но затем был предан одним из них и попал в руки Карла. Пособники последнего Гогенштауфена были подвергнуты жестоким пыткам и казнены, а сам он после суда по обвинению в измене также сложил голову на эшафоте 29 октября 1268 г.

Вместе с Конрадином сошли в могилу не только династия Штауфенов, но и самый принцип Германо-Итальянской империи. Все попытки последующих императоров воскресить этот принцип будут носить жалкий характер. Италия, наконец, надолго избавилась от кровавого кошмара германского владычества, и с этим в большой степени связан тот бурный расцвет, который с тех пор начался в значительной части полуострова, в значительной части, но не на всей его территории. Исключение составляет именно та его южная часть, которая являлась ареной вышеизложенных событий.

Карл Анжуйский, честолюбивый, энергичный и предприимчивый, хотя и избавился от последнего серьезного конкурента, не обладал, однако, достаточными силами для осуществления своих замыслов. А замыслы эти были исключительно грандиозными. Как властитель крупнейшего из итальянских государств, он стремился подчинить себе весь полуостров. Он был избран сенатором (глава светского управления) города Рима, назначен папой имперским викарием в Тоскане, получил титул государя ряда городов Ломбардии, завязал связи с Пьемонтом. Правда, не все эти громкие титулы были одинаково подкреплены реальной властью и не всегда признавались на месте, но они все давали основания для надежд и планов.

Вне Италии Карл ведет политику, связанную со стремлением Людовика IX установить французскую гегемонию в Средиземном море. Он активно участвует в крестовом походе в Тунис, а после смерти своего брата (1270 г.) остается во главе войск и добивается весьма выгодных для себя условий мира. Он поддерживает политические претензии Балдуина II, недавно изгнанного из Константинополя императора прекратившей в 1261 г. свое существование Латинской империи, получает от него обещание ряда территориальных уступок и выдает свою дочь за наследника Балдуина, рассчитывая протянуть руку и к самому императорскому венцу.

Для осуществления всех этих грандиозных планов нужны войска и нужны деньги, но ни того, ни другого у анжуйца в достаточном количестве нет. Ему приходится для привлечения на свою сторону феодальной знати, для удержания ее в подчинении давать ей значительные привилегии, дарить и уступать земли и это скоро превращает южноитальянских баронов в самостоятельных государей малого масштаба, корольков (reguli), как их называют. Это приводит к результатам, противоположным тем, к которым стремился король.

Стремясь упрочить свое положение в королевстве и в то же время порвать с штауфеновской традицией, Карл переводит столицу из Палермо в Неаполь, ослабляет значение городской коммуны (Universitas civium) и в противовес усилению баронов королевства широко наделяет привилегиями ведущую верхушку города, так называемых седжи, или седили, становящихся опорой трона и своей жестокой эксплуатацией разоряющих город. Опубликованные в 1283 г. Постановления св. Мартина (Capitoll di S. Martino) дают такие привилегии знати, что происходит восстание пополанов, добивающихся некоторого их смягчения. В сохранившейся росписи налога, взимавшегося в Неаполе в 1301 г., из 692 унций, собранных со всего города 450 унций внесли районы (platee), населенные исключительно пополанами, 170 унций — районы, населенные преимущественно пополанами, и только 72 унции — районы, населенные знатью.

Но внутриполитические маневры недостаточны для того, чтобы разрешить финансовую проблему нового королевства. Уже приступая к захвату его, Карл залез в серьезные долги. Гвельфские, в первую очередь флорентийские, богачи оказали ему поддержку отнюдь не бескорыстно. А в дальнейшем нужны были и новые средства и средства для уплаты старых долгов. Вводятся новые и усиленно собираются старые налоги, вводятся королевские монополии, в первую очередь монополия на хлеб, дающая королевской администрации возможность широко спекулировать на ценах, делающих громадные скачки и разоряющих население. В течение первых нескольких лет правления Карла стоимость хлеба повышается в 2–3 раза. Между 1250 и 1260 гг. сто «saumes» пшеницы стоили 15–25 унций, в 1269 г. зарегистрирована уже цена 53 унции 20 таренов за то же количество, а в 1270 г. цена подымается до 75–80 унций, чтобы затем резко упасть[33].

Но ни налоги, ни монополии и спекуляция не дают новому правительству возможности расплатиться с долгами, освободиться от тяжелого гнета кредиторов; последним приходится давать политические и экономические подачки: венецианцы становятся хозяевами в Апулии, где их консулы получают право суда, где созданы специальные базы венецианского флота. Значительно влияние венецианских торговых предприятий и на остальной территории королевства. Но еще большие права и привилегии получают фирмы флорентийские. Торгово-банкирские дома Фрескобальди, Барди, Перуцци, Бонаккорсо открывают филиалы на территории Неаполитанского королевства, получают право беспошлинной торговли, постоянно предоставляют королю и его приближенным значительные ссуды и тем еще более запутывают королевские финансы. Многие из флорентийцев за свои «услуги» получают крупные государственные должности. Так, флорентийский посол Райнери Буондельмонти не только записан в число седжи Неаполя, но и получает почетный и выгодный пост «великого юстициария» города Бари. Предприимчивые и нахальные авантюристы, приезжающие из Флоренции без гроша в кармане, быстро делают карьеру, наживаются, входят в руководящие круги неаполитанского общества. Таков ловкий и красивый Бартоломео Аччаюоли, продающий неаполитанским дамам перья и прочие безделушки и тем начинающий бурную и, пожалуй, беспримерную карьеру своего рода. Флорентийцы прямо-таки колонизируют юг Италии.

Это засилие иностранцев разных толков, от французских баронов до флорентийских купцов, приводит к глубокому упадку экономику страны, уже до того сильно поколебленную многолетними междуусобиями. Естественно, что население, смотрящее на новую власть, как на власть иноземную, ропщет, недовольно, готово на любые рискованные предприятия, чтобы избавиться от нее. Недовольные видели своего естественного вождя в лице короля Педро Арагонского, мужа дочери погибшего сына Фридриха II — Манфреда. Педро был человеком энергичным и предприимчивым, соперником французских королей в претензиях на господство в Средиземном море. Главным организатором сопротивления анжуицам становится образованный и смелый врач сицилиец Джованни да Прочида, известный гибеллин, бежавший после битвы при Тальякоццо в Испанию; правой рукой Джованни является уроженец Калабрии Руджеро Лориа — талантливый мореплаватель, затем приобретший славу лучшего моряка своего времени.

Восстание, известное в истории под названием «Сицилийская вечерня» (Vespro Siciliano), вспыхнуло 21 марта 1282 г. в Палермо, потерявшем свою роль политического центра государства. Поводом послужил незначительный сам по себе эпизод: французский воин оскорбил местную женщину, но атмосфера была настолько накалена, что этой искры оказалось достаточно. Французский гарнизон Палермо был вырезан. С быстротой пожара восстание распространилось по всей Сицилии. Восставшие города объединились и пригласили королем Педро Арагонского, по-видимому, участвовавшего в подготовке восстания. Как раз в это время подготовлявший поход в Тунис Педро, для которого захват Северной Африки так же, как и интриги в Сицилии, были частями большого плана средиземноморской политики, отплыл с войсками в Африку, но так как начало похода не обещало ничего хорошего, то уже 30 августа он высадился в Сицилии и, гарантировав населению старые вольности, принял власть над нею.

Потеря Сицилии была тяжелым ударом для Карла Анжуйского. Остров являлся продовольственной, в первую очередь зерновой, базой королевства. С его утратой окончательно нарушалось и без того неустойчивое равновесие в экономике страны. Аччаюоли ссужают королю 15 тыс. унций, сын и наследник анжуйца Карл II Хромой отправляется во Францию за войском, собирает 22 тыс. всадников, 60 тыс. пехотинцев, 200 военных кораблей и начинает военные действия против арагонца; папа Мартин III, креатура французов, обрушивает на головы узурпаторов церковные отлучения и проклятия, но все это не приводит к цели: Сицилия остается безнадежно потерянной. 3 июня 1283 г. анжуйский флот был наголову разбит и разгромлен испано-сицилийским флотом под командованием Руджеро Лориа, а через год — 5 июня 1284 г. — попал в плен к врагу сам Карл Хромой. Началась длинная безрезультатная война, конца которой не суждено было увидеть Карлу I — он скончался 7 января 1285 г. Только через 3 года Карл II Хромой освободился из плена и вступил на престол, возобновив борьбу за Сицилию, которую он будет вести в течение значительной части своего царствования (умер в 1309 г.). После смерти Педро Арагонского в 1285 г. Сицилия отделилась от Арагона, перейдя к его младшему сыну, что усложнило положение, так как война теперь идет не только между анжуйцами и Арагоном, но и между анжуйцами и Сицилией и Сицилией и Арагоном.

Война прекратилась только в 1302 г., когда в Кальтабеллотте был заключен мир, согласно которому Сицилия оставалась временно в руках Арагонской династии, но должна была вернуться к анжуицам в результате брака сицилийского короля Федерико и дочери Карла II. Неаполитанское королевство таким образом на неопределенное время примирилось с потерей ценнейшей своей части, так же как оно примирилось со все растущим упадком, который оно переживает с конца XIII в. Однако, несмотря на этот упадок, Карл II не оставлял честолюбивых замыслов, особенно по отношению к Востоку. Старший сын его от брака с дочерью венгерского короля Марией — Карл Мартеллв 1290 г. предъявляет претензии на венгерский престол, с 1310 г. закрепляющийся на столетие за анжуйцами в лице сына Карла Мартелла — Карла Роберта. Связи с Венгрией создают некоторые предпосылки для надежд на укрепление владычества Неаполя в юго-восточной части Европы. Однако надеждам этим так и не суждено было осуществиться.

Папская область

Для папского Рима смерть Фридриха II была событием колоссальной важности, являлась большой политической удачей[34]. Но не только папы стремились воспользоваться той свободой, которая воцарилась в Италии после гибели могучего Штауфена, не в меньшей мере воспользовались ею городские коммуны, привыкшие смотреть на германских императоров, как на своих исконных врагов. Коммуна города Рима, ведшая в течение всего XII — начала XIII в. глухую, почти не утихающую борьбу с папами, также воспользовалась новой обстановкой. Прежде (по естественным причинам) Римская коммуна, ведшая борьбу с главой гвельфизма — папой, нередко придерживалась гибеллинской ориентации, но и это не меняло положения.

В 1252 г. Римскую коммуну возглавил сенатор (этот титул стал обычным с начала XIII в.) болонец и гибеллин Бранкалеоне д'Андоло. Несмотря на решительное сопротивление баронов, которые в Риме, как и в других городах, стремились к ослаблению коммунальной власти, Бранкалеоне крепко и решительно берет бразды правления в свои руки, сводит на нет папскую власть в городе и устанавливает в нем систему управления, заимствованную частично у других итальянских коммун, но имеющую и специфически римские черты. В то время как исполнительная власть целиком находится в руках сенатора (характерно для Рима), законодательная составляет функцию двух советов — Малого и Большого (consilium generale et speciale), что обычно для всех коммун.

Выросший в пополанской Болонье Бранкалеоне прекрасно понимал, что светская коммуна может длительно существовать, только опираясь на те социальные слои, которые в других городах создали коммуны: на цеховых торговцев, банкиров, ремесленников. Поэтому он, ведя решительную и нередко кровавую борьбу со знатью, усиленно заботился о развитии и укреплении цехов, которые в Риме влачили жалкое существование.

В 1254 г. усилившаяся пополанская часть римского населения наградила своего покровителя обычным для североитальянских городов титулом народного капитана (capitano del popolo). С этого времени Бранкалеоне официально называет себя сенатором славного города и капитаном римского народа.

Однако как ни стремился энергичный болонец укрепить коммунальные порядки в Риме, предприятие его было обречено на неудачу. Слишком слабы были в папской столице торгово-ремесленные слои населения, слишком могущественны бароны, земли и замки которых окружали город враждебным кольцом, слишком тесно был город связан с папским престолом. И как только папа (Александр IV) и кардиналы, напуганные успехами Бранкалеоне, объединились в своей борьбе против него с баронами, его судьба была решена. В ноябре 1255 г. он был смещен и заключен в темницу и остался в живых только благодаря тому, что заблаговременно взял заложников в крупнейших баронских семействах. Однако успехи кратковременного правления Бранкалеоне были столь значительными, что уже через полтора года, весной 1257 г., народ снова вручил ему управление Римом. Не обращая внимания на отлучение от церкви, которое на него обрушивает папа Александр IV, Бранкалеоне сразу же принимает ряд карательных мер по отношению к знати. Он систематически уничтожает высокие башни-крепости, часто выстроенные из остатков античных зданий, в которых живут в Риме бароны, изгоняет последних из римских владений, конфискует имущество, предает казни.

Казалось, мир и благоденствие наступают для многострадального Рима, когда в 1258 г. Бранкалеоне неожиданно умирает, оставив яркий след в воспоминаниях римского народа, но не изменив хода истории «вечного города».

Некоторое время после его смерти пополанская коммуна продолжает существовать, но вскоре (1259 г.) папский двор и бароны возвращают себе былое влияние. Два сенатора, возглавляющие светскую власть в городе, являются обыкновенно представителями знатных семейств, чаще всего Колонна и Орсини, коммунальные учреждения продолжают существовать только формально.

Дальнейшая история Рима в течение второй половины XIII в. есть история беспрерывной и монотонной борьбы сменяющих друг друга пап за господство в Италии: Урбан IV (1261–1264), Климент IV (1265–1268), Григорий X (1271–1276), Иннокентий V (1276), Адриан VI (1276), Иоанн XXI (1276–1277), Николай III (1276–1280), Мартин IV (1281–1285), Гонорий IV (1285–1287), Николай IV (1287–1292). Основным объектом этой борьбы являлось Неаполитанское королевство (историю которого мы уже рассмотрели), поэтому ссоры и примирения с Карлом I и с Карлом II Анжуйским, интриги с ними и против них занимают центральное место в римской политике этого периода. Поскольку же Неаполитанское королевство анжуйцев было теснейшим образом связано с Францией, постольку отношения с Францией также оказывают большое влияние на судьбы папского Рима, который французские короли, как ранее германские императоры, стремятся подчинить своему влиянию.

В течение этого полустолетия пополанские элементы Рима, упорно вспоминающие времена Бранкалеоне, несколько раз пытаются восстановить реальную власть коммун (при народном капитане Анджелло Капоччи в 1267 г., при народном капитане Джованни Чинтии Малабранка в 1284 г.). Однако эти попытки оказываются и менее длительными и менее серьезными, чем попытка Бранкалеоне, и положение в Риме остается неизменным.

Некоторое влияние на дальнейшие судьбы папской столицы имеет избирательный закон, или закон о конклаве, проведенный папой Григорием X в 1274 г. По этому закону выборы нового папы должны происходить не позже, чем через 10 дней после смерти предыдущего. Кардиналы, каждый не более чем с одним слугой, должны собраться в одной из комнат дворца, где жил покойный. Все входы этой комнаты замуровываются, оставляется открытым только небольшое окно для передачи пищи. Если в течение 3 дней не достигается единогласное избрание папы, то в течение следующих 5 дней кардиналам дают есть только по одной миске на обед и ужин, если же и этот срок не дает результатов, то они переводятся на хлеб, вино и воду. Всякое сообщение с внешним миром во время хода выборов запрещено под страхом отлучения.

Этот закон, имевший целью обеспечить независимость избрания папы, существовал затем в течение веков, однако далеко не всегда достигая поставленной цели.

Это достаточно ясно обнаружилось при папских выборах 1292–1294 гг. и в ходе последующих событий. После смерти Николая IV в 1292 г. раздоры между всеми 12 имевшимися налицо кардиналами были столь значительными, что в течение 2 лет папу не удавалось избрать. Наконец, 5 июля 1294 г. был избран папа, какого еще не видели в Ватикане. Это был старый отшельник, сын крестьянина и сам по складу своего ума крестьянин — Петр с горы Мурроне. Живя в пещере в горах у Сульмоны, Петр был далек от мирских дел; находясь под влиянием еретических идей, он стремился вести евангелическую жизнь и добился того, что его слава святого широко распространилась по Италии. Этого-то человека, совершенно не умевшего и не хотевшего разбираться в сложнейшей церковной и политической ситуации, и избрали кардиналы, утомленные длительной избирательной кампанией.

Понятно, что, попав на папский престол, где он принял имя Целестина V, Петр совершенно растерялся и не смог сохранить надлежащей независимости. Он целиком подпал под влияние Карла II Неаполитанского, который под благовидным предлогом перевез его в свою столицу, где держал в почетном заключении. Это положение, а также сложные обязанности, связанные с папской тиарой, тяжелым бременем легли на плечи простого и глубоко религиозного человека, и он, тяготясь своим положением, уже 13 декабря 1294 г. отрекся от престола (первый случай в истории папства). Радостный и свободный вернулся Целестин, снова ставший Петром, в свои годы, где ему суждено было, однако, прожить недолго. Его настигла жестокая рука его преемника.

Уже современники рассказывали, что в немногие дни пребывания папы Целестина V в Неаполе опытные и энергичные кардиналы, рассматривавшие этот понтификат как передышку, плели вокруг него сеть интриг. Говорили, что самый видный из этих кардиналов — знатный, богатый и честолюбивый Бенедикт Гаэтани по ночам из соседней комнаты через рупор внушал несчастному и доверчивому папе идею отречения. Во всяком случае, после отречения Целестина именно кардинал Гаэтани оказался наиболее бесспорным кандидатом на папский престол и был избран, приняв имя Бонифация VIII.

Род Гаэтани — одна из ветвей рода Орсини — и до Бонифация занимал видное положение в Римской области. Теперь же папа стремится сделать его господствующим здесь и начинает сразу же после своего избрания ожесточенную борьбу с другими знатными римскими родами, в первую очередь с ненавистным всем Орсини родом Колонна.

Чисто семейная политика нового папы, которая затем получит широкое распространение в Риме под названием «непотизм» (покровительство племянникам — непотам), совмещалась у Бонифация VIII с чрезвычайно высоким, к концу XIII в. уже явно устарелым представлением о величии папской власти.

Как в личной, так и в духовной сфере Бонифацию удается достичь немалых успехов. Вступив в открытую борьбу с родом Колонна, отлучив его от церкви (1297 г.) и даже организовав против него крестовый поход, папа после длительной осады захватывает и разрушает твердыню этого рода — замок Палестрину (1298 г.), что принуждает всех видных Колонна бежать за границу, где они усиленно интригуют против ненавистного папы.

Укрепляя всеми доступными ему средствами папский авторитет, подчиняя непокорные города в Лациуме, стремясь играть активную и притом ведущую роль в международной политике, Бонифаций обращал особое внимание на укрепление экономических позиций престола св. Петра, на поднятие его уже значительно пошатнувшегося идейного авторитета. Именно эти две цели преследует папа, издавая 22 февраля 1300 г. буллу о праздновании юбилея. Сама идея юбилея заимствована у античного Рима, который с большой торжественностью праздновал каждую столетнюю годовщину своего основания.

В конце XIII в. воспоминания о былом величии Рима получают большое распространение, и в то же время усиливается волна паломничества в Рим, единственный после крушения крестовых походов священный город западного христианства. Объединяя оба эти стремления, папа объявляет каждый кратный ста год с рождества Христова юбилейным и обещает всем, прибывающим в течение этого года в Рим и посещающим базилики св. Петра и Павла и другие римские святыни в течение 15 дней (для римлян — 30 дней), полное отпущение грехов.

Нововведение имело исключительный успех. Современники сообщают, что каждый день в Рим приходило 30 тыс. паломников и 200 тыс. их находилось в нем. Торговля продуктами питания, реликвиями шла в невиданных размерах. Деньги буквально текли в церковную казну рекой, что значительно укрепляло положение папского престола.

Однако ни энергичная и удачная внутренняя политика Бонифация VIII, ни его не менее удачная финансовая деятельность не могли вернуть папству то первенствующее положение в Европе, которое оно занимало хотя бы столетием раньше при Иннокетии III. Времена изменились, мировая роль папства была сыграна. Это сказалось в конфликте между Бонифацием VIII и французским королем Филиппом IV Красивым. Папа, попытавшийся заговорить тоном Иннокентия III с могущественным властителем Франции, был разбит политически, унижен (знаменитая пощечина в Ананьи, куда проникли посланец Филиппа IV канцлер Ногаре и ожесточенный враг папы Шарра Колонна) и умер 11 октября 1303 г.

Из конфликта с Францией папство вышло глубоко надломленным. Избранный затем Бенедикт XI (с 1303 по 1304 г.) пытался найти пути для компромиссного улаживания спора; сменивший же его Климент V (с 1305 по 1314 г.), француз по происхождению, ставленник Филиппа IV, окончательно стал орудием в руках французского короля, по распоряжению которого он перенес папскую резиденцию во Францию — сначала в Лион, затем в Бордо и, наконец, в Авиньон, формально принадлежавший неаполитанским анжуйцам.

В Авиньоне папы остались на ряд десятилетий. Оказавшись без духовного и светского главы, лишенный основного источника своих доходов, Рим вступил в период анархии и упадка.

«Авиньонское», или, как его часто называли уже современники, «вавилонское» пленение пап, ставших узниками французских королей, казалось бы, окончательно ликвидировало многовековую борьбу между империей и папством.

Однако избранный в 1308 г. новый германский король Генрих VII Люксембургский не считал эту борьбу законченной. Наоборот, этот честолюбивый и энергичный правитель мечтал, воспользовавшись явным ослаблением папства, осуществить, наконец, гибеллинскую идею, поднять скипетр, выпавший из рук погибших в борьбе Гогенштауфенов, вновь подчинить Италию империи. Поздней осенью 1310 г. с небольшим войском, но с надеждой на поддержку итальянских гибеллинов Генрих VII начинает свой поход в Италию.

7 мая 1312 г. Генрих торжественно вступает в Рим и 29 июня того же года коронуется здесь императорской короной. Коронация происходит вопреки традициям не в соборе св. Петра, занятом противниками императора, а в Латеране, и не папа проводит церемонию, а два кардинала, действующие под нажимом римского народа.

Казалось, что снова в Италии появился сильный и властный император, который восстановит положение гибеллинов, разгромит гвельфов и обеспечит мир и спокойствие под эгидой Германской империи. Однако эти надежды, которые питал среди многих других и такой замечательный человек, как Данте, не могли осуществиться и не осуществились. Идеал империи как базы для объединения Италии с Германией уже давно показал свою полную несостоятельность. Разница политических, национальных, экономических и социальных характеристик обеих стран была к началу XIV в. слишком разительной, чтобы любой, сколь угодно энергичный монарх мог ее преодолеть. Не смог этого сделать и Генрих VII.

24 августа 1313 г. в разгаре своей борьбы за Италию император скоропостижно скончался, возможно, отравленный своими врагами — гвельфами, и его смерть разрушила, как карточный домик, его эфемерное предприятие — последнюю на века серьезную попытку подчинить Италию Германии.

Ожесточенная борьба, которую во второй половине XIII в. папство ведет за упрочение своей власти в области, непосредственно примыкающей к Риму, составляющей район его бесспорного влияния, приводила к ослаблению этого влияния в районах, отдаленных от Рима. Падение в 1259 г. гибеллинского вождя Эццелино да Романо, стремившегося подчинить своей власти всю Северную Италию, не пошло на пользу папству, не имевшему достаточных сил, чтобы утвердить свое господство в северной и восточной частях Патримония — Романье и Анконской марке. Крупнейший центр Романьи — город Болонья сохранил коммунальную самостоятельность и подобно соседним тосканским городам-коммунам переживал период ожесточенной социальной борьбы[35].

Уже в 1228 г. пополаны добились здесь включения в законодательные органы (Большой и Малый совет) старшин цехов (анцианов), которые постепенно приобретают все большую власть и стремятся сосредоточить в своих руках все управление республикой, что им в значительной мере удается в 1245 г., когда новая конституция формирует правительство из равного числа представителей четырех кварталов города. Каждый из этих кварталов выдвигает по 3 анциана, являющихся представителями пополанов, и эта коллегия из 12 старейшин, избираемых на три месяца, в течение которых они живут безвыходно в особом дворце рядом с дворцом коммуны, становится реальной властью в республике. В 1253 г. вводится должность народного капитана, избираемого на год из числа иностранцев и официально возглавляющего пополанскую коммуну, созывающего совет анцианов, ведущего переговоры о войне и мире и таким образом оттесняющего на второй план подеста как главу старой, феодальной коммуны. Так к 50-м годам XIII в. в Болонье Малая коммуна не только становится рядом с Большой, но в значительной степени над ней.

При этом, как это часто бывало и в других городах, борьба между пополанами и грандами переплетается с борьбой между гвельфами и гибеллинами, а также и между отдельными родами грандов; как обычно, гвельфы поддерживают пополанов, в то время как гибеллины составляют костяк партии грандов. А так как во главе партии гвельфов стояло семейство Джеремеи, а гибеллины возглавлялись родом Ламбертацци, то ожесточенная социальная и политическая борьба, происходящая в Болонье во второй половине XIII в., нередко выступает в источниках как борьба между двумя феодальными родами.

В 1256 г. пополаны одерживают серьезную победу над грандами и проводят новую конституцию, согласно которой власть совета анцианов была значительно усилена. Анцианы в количестве 14 человек, являющиеся теперь представителями цехов и районных пополанских «общин по оружию» (societa d'armi), избираются на месяц и являются единственными представителями высшей власти. Должность народного капитана ликвидируется. Единственным главою исполнительной власти снова становится подеста, но последний избирается теперь (как ранее) из числа иностранцев пополанскими представителями кварталов города и в своих действиях строго ограничен пополанскими организациями.

Но, что особенно важно, конституция 1256 г. лишала феодалов политических прав вплоть до права участия в Большом совете, если только они не вступили предварительно в один из цехов или в одну из «общин по оружию».

Эта замечательная конституция означала полную победу пополанских элементов Болоньи и явилась образцом для ряда аналогичных законодательных актов в других коммунах Италии, и в первую очередь для Флоренции.

Правда, знать, гибеллины и их вожди из семейства Ламбертацци не были намерены примириться со своим поражением, они продолжали борьбу, но в 1274 г. после кратковременного успеха были разбиты наголову и изгнаны из города. Современники утверждают, что свыше 10 тыс. болонцев покинули родные стены, дома их были разрушены, имущество конфисковано, после чего Болонья осталась на ряд лет оплотом пополанского гвельфизма.

Если Болонья являлась ареной ожесточенной классовой борьбы, то ряд других городов Патримония подпал под власть отдельных феодальных родов, которые установили в них наследственные тирании. Так, в Ферраре воцарились маркизы д'Эсте, в Римини — Малатеста, в Урбино — графы Монтефельтро, и хотя папство отнюдь не хотело отказываться от своей власти над этими территориями, фактически власть эта была совершенно номинальной.

Тоскана

Если для юга Италии и для Папского государства смерть Фридриха II и уничтожение реальной власти германских императоров над Италией имели громадное значение, то, может быть, еще большую роль сыграли эти события для Тосканы. Именно здесь находился в XIII в. социальный, экономический и политический центр гвельфизма, ведущего борьбу не на жизнь, а на смерть с Империей и поддерживающим ее гибеллинизмом. Именно здесь находились наиболее богатые, быстро расцветающие города-коммуны — Сиена, Лукка, Пиза и Флоренция. Все эти и ряд других более мелких городов стремились любыми средствами превратиться в самостоятельные, обладающие более или менее значительной окрестной территорией государства, все они вели ожесточенную борьбу со своими соседями, причем в этой борьбе широко использовали лозунги гибеллинизма и гвельфизма. Так, если Флоренция почти беспрерывно придерживается гвельфской ориентации и является одним из столпов гвельфизма, то ее соседка и соперница Пиза почти всегда логикой борьбы оказывается отброшенной в гибеллинский лагерь.

В то же время во всех тосканских городах-коммунах в течение второй половины XIII в. идет непрерывная социальная борьба между слабеющим феодальным дворянством и богатеющим, забирающим в руки власть городских «пополо». Борьба эта в разных городах проходит через разные фазы, но в Тоскане всюду приводит к победе пополанов. Так, в Сиене «пополо» окончательно захватывает власть в 1277 г., во Флоренции — в 1282 и т. д.

Наиболее крупными и значительными из числа тосканских городов были глубоко различные по своему историческому пути, географическому положению и своему облику Пиза и Флоренция.

Пиза — один из старейших и богатейших городских центров Италии, город-порт, расположенный в устье реки Арно и ведущий уже с XI в. оживленную торговлю по Средиземному морю, — к XIII в. находилась в апогее своей славы[36]. Нажившись наряду с Венецией и Генуей на крестовых походах, Пиза вела постоянную борьбу с обоими названными своими конкурентами. Особенное значение имела борьба с Генуей, расположенной на побережье того же Тирренского моря. В то же время с начала XIII столетия серьезная опасность угрожает морской республике со стороны ее сухопутной соседки — быстро расцветающей Флоренции, которая жадными глазами смотрит на город, владеющий устьем Арно, на среднем течении которого она стоит.

Эта постоянная борьба на два фронта — против Генуи на море и против Флоренции на суше — определяет собой историю Пизы в XIII в. Во время войны между Гогенштауфенами и папами Пиза, в противоположность Флоренции, обычно находится в имперском лагере, лагере гибеллинов, надеясь при помощи имперского оружия победить становящуюся более могущественной соседку. Но после гибели Фридриха II эта надежда становится все более эфемерной, а борьба с Генуей идет все более неудачно для Пизы. Особой остроты борьба двух приморских городов достигла между 1282 и 1284 гг. После того как в феврале 1281 г. Генуя заключила тесный союз с Флоренцией, обе республики готовились с громадной затратой сил и средств к столкновению с Пизой. Решительная битва произошла в августе 1284 г. при Мелории, острове, лежащем несколько южнее устья Арно. Командующий генуэзским флотом Оберто Дориа спрятал третью часть своих кораблей за островом и ввел их в бой в решающий момент схватки. Пизанские корабли были частью потоплены, частью захвачены, и только незначительному их числу удалось спастись бегством. Сам командующий пизанским флотом венецианец Альберто Морозини сдался в плен неприятелю, командующий частью пизанского флота граф Уголино делла Герардеска бежал с несколькими кораблями. В морских волнах погибло свыше 5 тыс. пизанцев, свыше 9 тыс. попало в плен к неприятелю. Пиза оказалась лишенной значительной части своего мужского населения. В Италии тех дней говорили: «Хочешь видеть Пизу, поезжай в Геную». Действительно, число пизанских пленных в Генуе было так велико, что они образовали здесь свое сообщество «пленных пизанцев, находящихся в Генуе»[37].

Поражение при Мелории оказалось решающим переломным пунктом в истории Пизы, которая никогда уже не оправилась от удара и вскоре потеряла свое торговое и морское значение. Исконные враги Пизы, Генуя — с моря и Флоренция — с суши, старались быстро и решительно использовать создавшееся положение. 13 октября того же 1284 г. они заключили между собой, с привлечением Лукки, а затем ряда других тосканских городов, союз, направленный на полное уничтожение или подчинение Пизы. Побежденной республике оставалась только возможность спасения путем политических комбинаций. В решающий момент пизанцы отказались от своего традиционного гибеллинизма и поставили во главе коммуны с титулом подеста на 10 лет и народного капитана на 2 года главу пизанских гвельфов— того самого графа Уголино делла Герардеска, которого не без основания упрекали в том, что он своим бегством в битве при Мелории сознательно, чтобы захватить власть, предал родину.

Уголино с большим трудом удалось заключить мир с Флоренцией, передав ей значительную и важную приморскую территорию. Этот мир разрушил союз между Флоренцией и Генуей и временно спас Пизу. Граф Уголино установил в побежденном и ослабленном городе решительную и жестокую тиранию, опиравшуюся на пополанские элементы. Он изменил конституцию города, введя в состав правящих органов приоров всех цехов, решительно боролся со знатью, почти поголовно поддерживавшей гибеллинов, и не менее решительно возражал против освобождения пленных, содержавшихся в Генуе.

Однако гибеллинские связи Пизы были слишком прочны, а политическая и социальная установки тирана слишком эгоистичны, чтобы обеспечить Уголино длительное господство. После 4 лет управления он поссорился со своим внуком и соправителем Нино Висконти да Галлура, сблизился с главой пизанских гибеллинов архиепископом Руджеро Убальдини, но был обманут последним, вызвал всеобщее недовольство. 30 июня 1288 г. вспыхнуло восстание, окончившееся захватом 1 июля самого Уголино, его двух сыновей и двух внуков. Все они были в марте 1289 г. заключены в башню (знаменитая башня Гуаланди), ключи от которой были брошены в море. Временный господин Пизы вместе со своими сыновьями и внуками погиб здесь в страшных мучениях, дав тем самым своему современнику Данте материал для одной из лучших страниц его поэмы.

Если для Пизы вторая половина XIII в. была периодом ожесточенной борьбы, периодом, приведшим ее к окончательному упадку, то для ее вечной соперницы Флоренции это же время отмечено необычайным расцветом[38].

Во Флоренции смерть Фридриха II совпала с жестокой борьбой гибеллинов и гвельфов и привела, как этого и следовало ожидать, к решительной победе гвельфов. Еще 20 октября 1250 г. последние проводят коренное изменение конституции города, вводят так называемую первую народную конституцию (primo popolo), фиксирующую первенствующее положение в городе пополанских цеховых элементов. Так же как в других коммунах, эта конституция закрепляет наличие двух систем управления, двух коммун — Большой, охватывающей все слои населения: от грандов до низших ремесленников, и Малой — пополанской, исключающей из своего состава представителей знати — грандов.

Во главе Большой коммуны стоит, как и раньше, подеста, избираемый на один год из числа иностранных грандов, во главе Малой коммуны — народный капитан, также избираемый на год из иностранных грандов. Законодательной властью при подеста обладают общий — generale (300 членов) и специальный — speciale (90 членов) советы коммуны. При капитане такие же два совета — советы народа, общий и специальный, окончательно формирующиеся, правда, несколько позднее.

Официально все основные принципиальные вопросы коммунальной жизни разрешаются подестои и советами коммуны, капитан же и советы народа разрешают только вопросы отношений между знатью и пополанами, в частности случаи угнетения первыми вторых. Фактически же капитан и его советы приобретают первенствующее значение постольку, поскольку при решении любого сколько-нибудь важного вопроса к общему совету коммуны, состоящему из грандов и пополанов, присоединялось так называемое «дополнение» — «адъюнкта» из 60 человек от каждой шестой части города, т. е. всего из 360 человек. (Флоренция конца XIII в. в административном и общественном отношениях делится на 6 частей, так называемые «сести».) А так как все они обязательно должны быть пополанами, большинство за народом было всегда обеспечено.

Но даже не это большинство было основой первенства пополанских сил по конституции «примо пополо» — основой было учреждение института старейшин — анцианов, становящихся реальными распорядителями судеб коммуны. Институт этот был заимствован у Болоньи, но в обстановке Флоренции приобрел своеобразную окраску. Анцианы избирались по 2 от каждой «шестой» города, т. е. всего в количестве 12 человек, заседали в специальном помещении (позднее для них был построен особый дворец — Барджелло) в присутствии и при участии капитана и решали все важнейшие и сложнейшие дела, возникающие в ходе управления коммуной.

В своей деятельности анцианы опираются на вооруженную силу: компании — пополанские ополчения, общим числом — 20 компаний. Кроме того, в случае особой необходимости на помощь народу призывались 96 компаний из 96 районов флорентийских владений, лежащих вне города. Каждая из городских и внегородских компаний имела свое знамя, возглавлялась знаменосцем — гонфалоньером, все же они вместе составляли пополанское войско, возглавляемое капитаном и выступающее по звону призывного колокола (на так называемой Львиной башне) под бело-красным знаменем.

Народное ополчение компаний предназначалось в первую очередь и главным образом для поддержания порядка внутри города, для борьбы с еще могущественными грандами, для ведения же внешних войн предназначалось, как и раньше, «войско» (в собственном смысле слова), состоявшее главным образом из феодальной конницы и возглавлявшееся подестои. Только в случаях особой государственной опасности оба войска выступали вместе, обычно под командованием подесты.

Конституция «примо пополо» отнюдь не отличалась ни четкостью, ни определенностью своих институтов, но общая ее направленность была совершенно ясной и определенной — сохранив старые формы управления коммуной, оставить фактически во главе ее пополанские элементы, сделать их реальными хозяевами государства. Что это так, вполне убедительно доказывается рядом добавочных постановлений, которые угрожали лютыми карами всякому гранду, обижающему пополана или покушающемуся на демократические свободы, предписывали снижение башен феодальных замков в черте города до 50 локтей и т. д.

Введение в жизнь конституции «примо пополо» привело к господству демократических и гвельфских элементов во Флоренции, к значительному политическому укреплению и экономическому расцвету коммуны. Заметным выражением этого расцвета и предпосылкой к дальнейшему его росту было приобретение Флоренцией своего выхода к морю. Постоянная вражда с Пизой, находившейся в устье Арно, делала невозможной опору на Пизанский порт как на базу заморской торговли. Флоренция обратила поэтому свое внимание на порты Таламоне и Порто д'Эрколе, расположенные южнее Пизы. Порты эти входили в состав обширных владений могущественных феодалов-графов Альдебрандески. Воспользовавшись враждой графов с Сиеной, Флоренция 30 апреля 1251 г. заключила с ними договор, согласно которому получила названные порты и доступ к ним в свое полное распоряжение.

Быстрое усиление гвельфской и демократической Флоренции вызывает объединение всех враждебных ей гибеллинов — как внешних, так и внутренних. Сиена, Пиза, Пистойя, поддержанные и подстрекаемые гибеллинскими изгнанниками, заключили между собой союз, направленный против Флоренции.

Чувствуя, что дело идет к серьезному столкновению, Флоренция заключила, в свою очередь, союз с Орвието, Луккой и Генуей. Начиная с осени 1251 г. между двумя лагерями — гвельфским и гибеллинским — идет война, идет с переменным успехом, но с перевесом на стороне гвельфов. Флоренция переживает период невиданного расцвета, о котором затем будет вспоминать Данте в изгнании.

Богатый и уверенный в своих силах город решает в 1252 г. начать чеканить свою собственную золотую монету, чего не делал до этого времени ни один город в Европе. Уже серебряная монета флорентийской чеканки пользовалась повсеместно признанием. Золотая монета, выпускаемая Флоренцией, должна была обладать стабильным весом и формой, т. е. явиться устойчивым мерилом стоимости, в чем так нуждалась цветущая торговая коммуна. Плодом этого решения явился знаменитый флорин с изображением на одной стороне герба Флоренции — лилии, на другой — ее патрона Иоанна Крестителя. В течение нескольких месяцев слава новой, устойчивой монеты разнеслась по всему тогдашнему миру, и флорин, название которого сохранилось в ряде стран до наших дней, понес во все концы этого мира имя своей родины. Чрезвычайно интересно и показательно для тех сдвигов, которые происходят во всей Италии сразу же после 1250 г., то обстоятельство, что в том же 1252 г. начинает чеканить золотую монету и Генуя. Однако монета эта не достигла такого мирового значения, как флорин.

Усиление гибеллинской партии в Италии в связи с усилением Манфреда в конце 50-х годов привело во Флоренции к новой попытке произвести гибеллинский переворот. Однако заговор был открыт, и его главные инициаторы, члены феодального рода Уберти, были изгнаны, а имущество их разрушено или конфисковано. Это привело к новому усилению войны в Тоскане. Решительная битва произошла 4 сентября 1260 г. у речки Арбии, в четырех милях от Сиены, у подножья замка Монтеаперти.

Флоренция выставила объединенное войско коммуны и народа, поддержанное союзными ополчениями ряда гвельфских городов — Перуджи, Орвието, Болоньи. Общая численность войска достигала 30 тыс. пехотинцев и 3 тыс. всадников, находившихся под общим командованием подеста Якопино Рангони. В центре войска находился по старой традиции кароччо — тяжелая повозка, запряженная волами, на которой на высоких древках красовались знамена Флоренции и ее союзников.

Гибеллинское войско состояло из сиенского ополчения, 800 германских рыцарей Манфреда и из отряда флорентийских изгнанников под командой графа Гвидо Новелло. По своей численности силы гибеллинов значительно уступали флорентийским, но они решили либо победить, либо умереть.

В первой же схватке конных рыцарей, разгоревшейся вокруг флорентийского карроччо, тайные сторонники гибеллинов, представители знатных родов, которых было много в флорентийском войске, изменили своей родине, сорвали знамя с лилией и вызвали в рядах его защитников панику. Рыцарская конница, вообще не склонная рисковать жизнью для защиты пополанов, обратилась в бегство, оставив карроччо в руках врага. Напрасно мужественно и непреклонно сражалось пешее пополанское ополчение, напрасно, истекая кровью, поддерживали его пополанские ополчения союзных гвельфских городов — уже к полудню исход боя был решен. Блестящее и многочисленное гвельфское войско было разгромлено. До 20 тыс. пленных захватили гибеллины и с торжеством привели их в Сиену вместе с невиданно богатой добычей.

Разгром пополанской и гвельфской коммуны при Монтеаперти, разгром, равного которому не видели современники, имел громадный резонанс не только в Италии, но и далеко за ее пределами. Казалось, что все старое, феодальное, против чего выступила демократическая Флоренция, снова восторжествовало, и это восхваляли сторонники реакции, вроде анонимного провансальского трубадура, сочинившего сирвентезу о битве, и оплакивали сторонники нового — вроде поэта Гиттоне д'Ареццо, написавшего канцону о ней. Европа как будто понимала, что на поле битвы при Монтеаперти потерпели поражение не только флорентийские гвельфы.

И внутри города поняли все значение разгрома. Уже через 5 дней после него — 9 сентября — вожаки гвельфов, сознавая безнадежность своего положения, добровольно покинули город, а еще через 3 дня — 12 сентября — в него вошли гибеллины во главе с графом Гвидо Новелло и главой рода Уберти — Фаринатой, опиравшиеся на значительный отряд немецких рыцарей.

Победа гибеллинов в гражданской войне приводила к оккупации города ненавистными немцами. Все демократические реформы были полностью ликвидированы, власть перешла к гибеллинской верхушке, сразу же приступившей к казням, изгнаниям, конфискациям имущества. Но торжествующим немцам и этих репрессий казалось мало, и их чванливый предводитель потребовал от имени Манфреда разрушения Флоренции, неисправимого гнезда гвельфизма. Тогда любовь к родному городу заговорила в сердцах ранее самых закоренелых гибеллинов. Фарината дельи Уберти встал и, положив руку на рукоять меча, заявил, что он дрался, чтобы спасти, а не чтобы погубить Флоренцию, и, пока он жив, будет драться с каждым, кто покусится на нее. «Гордое слово», которое обессмертил в своей поэме Данте, спасло город, оставшийся невредимым, но во власти гибеллинской реакции.

До 1266 г. продолжалось господство гибеллинов во Флоренции, и этот период является одной из самых бесславных страниц ее истории. Поражение Манфреда при Беневенте (26 февраля 1266 г.) привело к ослаблению гибеллинов во всей Италии, привело оно и к изменению положения во Флоренции. Недаром флорентийские банкиры финансировали экспедицию Карла Анжуйского, недаром отряд флорентийских изгнанников — гвельфов яростно сражался на стороне Карла при Беневенте, недаром тираническое и неразумное управление гибеллинов во Флоренции вызвало ненависть к ним со стороны подавляющего большинства населения города. Во время гибеллинского господства все больший вес и значение приобретает пополанская верхушка, богатые и энергичные купцы, ремесленники, банкиры, значительная часть которых находилась вне города. Внутри же усилилось влияние цехов и их старшин — приоров, которые во все решительные моменты выступают как вожди всего пополанского населения.

11 ноября 1266 г. на узких и извилистых улицах Флоренции, на ее площадях разгорелся решающий бой между гибеллинской знатью, поддержанной ненавистными народу немцами, и пополанами, возглавленными приорами цехов. К середине дня гибеллины оказались в столь тяжелом положении, что предпочли покинуть город, надеясь возобновить сражение вне его стен, где тяжело вооруженной рыцарской кавалерии было гораздо удобнее действовать. Однако пополаны не последовали за ними, а когда они на следующий день захотели вернуться, то нашли все ворота города закрытыми. Власть гибеллинской знати во Флоренции бесславно закончилась.

Победоносные пополаны сразу же принялись за восстановление старых гвельфско-демократических порядков, однако времена изменились и в старую конституцию пришлось ввести серьезные поправки. Сильно возросла после крушения Гогенштауфенов власть папы и его ставленника — неаполитанского короля Карла Анжуйского и Флоренции, немало сделавшей для победы последнего, пришлось по прямому приказу из Рима признать над собой господство Карла. Неаполитанский король получил на 6 лет должность подеста, обязанности которой он выполняет либо через своего уполномоченного, либо сам, опираясь на значительный отряд французских рыцарей, расквартированный в городе.

Ненависть к гибеллинам и стремление обезопасить город от возможности их возврата приводит к организации гвельфской партии, принимающей непосредственное участие в управлении коммуной и имеющей целью в корне уничтожить всякие попытки реставрации гибеллинства. Во главе партии становятся сначала 3, а затем 6 капитанов — 3 гранда и 3 пополана, опирающиеся, как полагается, на два совета — тайный (segreto) из 14 и общий (generale) из 60 членов. Несмотря на стремление сохранить в руководстве «партией», как теперь будут называть гвельфскую партию, равновесие между пополанами и грандами, последние фактически оказались в ней хозяевами и остались таковыми в течение ряда последующих десятилетий.

Естественно связанным с вышеуказанными изменениями было новое усиление роли пополанской верхушки, той части «пополо», которая получает наименование «жирного народа (popolo grasso) и сосредоточивается в 7 старших цехах» («Калимала», «Шерсть», «Шелк», «Менялы», «Судьи и Нотариусы», «Врачи и Аптекари», «Меховщики»). Мастера, входящие в эти цехи, крупные купцы, ростовщики, ремесленники помогали своими деньгами и своей кровью Карлу Анжуйскому во время его борьбы со Штауфенами. Понятно, что после того, как Карл стал властителем значительной части Италии и получил опеку над Флоренцией, эти богатеи используют свои связи с ним и занимают все более господствующее положение в городе. «Жирный народ» по-прежнему стремится оттеснить от власти бывших хозяев города, крупных феодалов-грандов, но старается не делить эту власть с «тощим народом» (popolo minuto) — теми более скромными ремесленниками и торговцами, которым не удалось разбогатеть, которые либо объединились в младшие цехи (мясники, сапожники, мелочные торговцы и др.), либо вообще стояли за пределами цехов и были лишены какой бы то ни было организации.

В 60-е и последующие годы основным врагом «жирного народа» продолжает оставаться знать, и он, неоднократно меняя и перестраивая конституцию, внося в нее мелкие и крупные поправки и добавления, стремится к тому, чтобы пополанская коммуна, опять возглавляемая капитаном, теперь имеющим титул «капитана народа, входящего в гвельфскую партию» (Саpitano della massa di parte guelfa), получила решительный перевес над Большой коммуной, по-прежнему возглавляемой постепенно теряющим свое значение подестой.

Эта борьба между «жирным народом» и знатью идет рука об руку с организацией «жирного народа». Цехи, в которые он объединен, все больше из организаций чисто экономических превращаются в организации политические. Они сохраняют функции охраны интересов своих членов и наблюдения над качеством их работы, обычные для всех средневековых цехов, но наряду с этими функциями все в большей мере принимают участие в управлении коммуной. Во главе каждого цеха стоят выбираемые на 6 месяцев консулы (большей частью два), которые управляют цехом, опираясь на два совета (специальный и общий) и на штат наемных сотрудников-специалистов: нотариусов, бухгалтеров и т. д. Эти-то консулы и играют все большую роль в коммерческих судьбах коммуны в 60–70-е годы XIII в.

Внутренняя борьба, борьба «жирного народа» за власть в городе идет во Флоренции одновременно с энергичной, осторожной и решительной внешней политикой. Опираясь на свои связи с Карлом Анжуйским и на свою все более растущую экономическую мощь, Флоренция стремится подчинить себе близлежащие тосканские города, окончательно ослабить своих исконных соперниц Пизу и Сиену, продолжающих придерживаться гибеллинской ориентации. Это стремление приводит в общем к желанным результатам настолько, что в 1278 г., воспользовавшись ухудшением отношений между Карлом Анжуйским и папой Николаем III, коммуна сбрасывает с себя опеку Карла. На некоторое время (октябрь 1279 г. — апрель 1280 г.) его сменяет родственник и уполномоченный папы — кардинал Латино деи Франджипани, прибывающий со специальной миссией примирить постоянно враждующие между собой партии и социальные группировки. Но после отъезда кардинала, получившего за свою деятельность изрядную мзду от флорентийских богатеев, город снова становится совершенно самостоятельным.

Самостоятельность эта с большой яркостью отражается в происходящем 15 июня 1282 г. новом и притом важнейшем изменении флорентийской конституции. «Сицилийская вечерня», нанесшая страшный удар положению анжуйцев в Италии, окончательно развязывает руки «жирного народа» Флоренции, и он использует эту свободу, чтобы закрепить за собой власть.

Уже начиная с «примо пополо» 1250 г., а еще в большей степени со времени свержения гибеллинской тирании 7 старших цехов принимали активное участие в управлении коммуной, теперь же они становятся во главе этого управления. 15 июня 1282 г. в небольшой церковке Сан Проколо, недалеко от Дворца народа — резиденции официального правительства, собрались представители 3 старейших из старших, богатейших из богатых цехов — «Калимала», «Менял» и «Шерстяников», и такова была к этому моменту власть флорентийских богатеев, что эти три купца и банкира оказались реальными хозяевами коммуны. Никакой революции не произошло, старые органы власти продолжали существовать и функционировать, но управление перешло в руки приоров, как именуются цеховые представители.

Система управления приората вырабатывается не сразу. Избранные на два месяца три приора сменяются при следующем избрании — в августе — шестью, так как выяснилось, что ранее установленное количество не обеспечивает представительство в верховном органе власти всех сестиери города. Шесть приоров представляют теперь 6 старших цехов, т. е. всех, кроме цеха судей и нотариусов, представитель которого участвует в работе приората в качестве нотариуса. Еще позднее к выборам приората привлекаются и 5 следующих, так называемых средних цехов (мясники, сапожники, кузнецы, плотники, мелочные торговцы), но реальное господство остается в руках старших цехов.

Созданный как добавочная правительственная инстанция приорат вскоре оттеснил на второй план все ранее существовавшие и стал во главе их. Окруженные слугами, гонцами и сбирами, приоры вскоре переезжают в большее помещение, а затем для них строится специальное здание, ныне существующий Старый дворец (Palazzo Vecchio).

Захват власти старшими цехами вызывает потребность и в других реформах. Так, в августе 1282 г. создается новая должность «капитана — защитника цехов» (Defensor artificium et artium), который избирается на тех же условиях, как и продолжающие существовать капитан и подеста, и является предводителем нового цехового ополчения, предназначенного исключительно для охраны интересов нового политического и социального порядка, т. е. для борьбы внутри города. Ополчение это состояло из отрядов, подобранных по цеховому принципу, и выступало по призыву колокола под знаменами цехов и под водительством цеховых знаменосцев.

Вся совокупность реформ, проведенных летом 1282 г., прочно отдавала власть во Флорентийской коммуне «жирному народу», и последний не собирался ни делить с кем-нибудь эту власть, ни отдавать ее кому-нибудь.

Бесспорность и прочность владычества старших цехов были настолько ясными, что многие наиболее прозорливые и гибкие представители старых знатных родов предпочитали прекратить с ними борьбу и, отказавшись от своего социального лица, войти в состав цеховых организаций. Так, многие феодальные роды даже сменили свои пышные дворянские фамилии на более скромные пополанские: например, одна ветвь рода Торнаквинчи приняла фамилию Пополески (Народные), род графов Кавальканти разделился на Малатеста и Чамполи и т. д.

Но далеко не все флорентийские гранды склонили головы перед торжествующими богатеями, большая их часть еще надеялась на реванш, еще готовилась к борьбе за власть и возобновляла ее при всяком удобном случае, чаще всего под гибеллинскими знаменами.

Годы, следующие за установлением приората во Флоренции, были годами постепенного усиления внешнеполитического положения коммуны, особенно ее первенствующего положения в Тоскане. Ее исконная противница — Пиза — после битвы при Мелории была значительно ослаблена, но падение графа Уголино привело ее снова в лагерь гибеллинов, где она в союзе с Ареццо снова возглавила антифлорентийский лагерь.

11 июня 1289 г. при Кампальдино, в долине Поппи, состоялась новая решительная битва между гибеллинами, в центре войска которых находилось ополчение Ареццо во главе с епископом Гульельмо дельи Убертини, и гвельфами, в рядах которых флорентийское ополчение стояло рядом с ополчениями Лукки, Пистойи и других гвельфских коммун. Оба войска сражались в течение всего дня с ожесточением и мужеством. Епископ Ареццо и ряд других гибеллинских вождей погибли на поле битвы и, наконец, отчаянная храбрость одного из флорентийских военачальников, командира резерва Корсо Донати, принесла гвельфам окончательную и полную победу. 1700 гибеллинов было убито, 2400 взято в плен. Гвельфско-пополанская Флоренция восприняла триумф при Кампальдино как реванш за Монтеаперти. Вся Италия восприняла этот триумф как доказательство прочности и боеспособности нового правопорядка, оформленного конституцией 1282 г.

Время после победы при Кампальдино было временем невиданного расцвета Флоренции, расцвета политического, экономического и культурного. Расцвет этот был связан с господством «жирного народа», и представители последнего стремились использовать свое выгодное положение для того, чтобы нанести решительный удар грандам, несколько осмелевшим после битвы при Кампальдино, в которой они принимали активное участие.

Уже начиная с лета 1286 г. пополанские власти проводят ряд законов, направленных к окончательному оттеснению феодалов от управления коммуной, их окончательному ослаблению. Так, 6 августа 1286 г. проводится несколько постановлений, направленных к решительному ослаблению всех грандов как класса, в том числе и тех из них, которые, будучи активными и воинствующими гвельфами, нашли себе оплот в организации «гвельфской партии» и через нее оказывали большое влияние на жизнь коммуны. Особенно болезненно отразился на положении феодальной знати один из этих законов, предписывающий знатным семьям вносить в кассу коммуны за каждого достигшего 15 лет члена рода мужского пола залог в размере 2 тыс. лир, причем этот залог конфисковывался при совершении как данным лицом, так и его ближайшими родичами какого бы то ни было преступления против коммуны и пополанов.

После Кампальдино эти и подобные им законы возобновляются и усиливаются. Так, 5 августа 1289 г. проводится пересмотр налогообложения, имеющий целью переложить большую часть налогового бремени на знать, а на следующий день, 6 августа, опубликован имеющий громадное значение закон об освобождении крепостного населения контадо, наносящий решительный удар экономической и политической мощи знати (подробно об этом законе см. § 2).

В сентябре 1289 г. принимаются так называемые канонические установления (Ordinamenti canonizzati), наводящие порядок в финансовом хозяйстве коммуны и ставящие его под строжайший контроль пополанских организаций. А несколько позднее создается специальный отряд из 1 тыс. (с 1290 г. — 2 тыс.) воинов «для защиты народа и его правительства от насилий грандов». Во главе этого отряда стоит один, а затем два знаменосца — гонфалоньера.

Эти и другие подобные им законы подготовляют почву для решительного удара по грандам, и удар этот действительно наносится в 1293 г.

Все предыдущие мероприятия и законы, направленные к ослаблению грандов, к оттеснению их от управления коммуной, давали только частичные результаты. Опираясь на свою все еще значительную земельную собственность вне города и внутри его, на свою военную опытность и наследственную смелость, гранды оставались серьезной силой, особенно благодаря организациям «гвельфской партии», в которых они играли ведущую роль. К тому же, особенно начиная с 80-х годов, многие из них по тактическим соображениям сближаются с теми из пополанов, которые уже успели разбогатеть и занять господствующее положение в городе. Кое-кто из представителей знатных родов сам вступил в цехи (конечно, старшие), а некоторые даже реально занялись ремеслом. Создавалась опасность, что те, против кого флорентийский пополо уже в течение полувека вел кровавую борьбу, избегнут поражения, снова останутся во главе коммуны.

Бороться с этим можно было только расширением демократических основ конституции, усилением и обострением антимагнатских мероприятий, ставших недостаточно определенными и действенными.

Проведение новой конституции связано с именем Джанно Тедальди делла Белла. Немолодой, но исключительно энергичный и страстный человек, Джано принадлежал по своему происхождению к той знати, против которой он затем так решительно выступит. Член цеха «Калимала», он с молодых лет совмещал торгово-банковскую деятельность с деятельностью политической и добился большой популярности.

В середине декабря 1292 г., за несколько дней перед сменой приората, которая должна была произойти 15 декабря, представители 4 средних цехов (мясники, сапожники, кузнецы, строительные рабочие) собрались и потребовали расширения социальной базы правительства, предоставления большего участия в нем средним и младшим цехам, а также принятия более решительных мер против грандов.

Требования эти были обсуждены и одобрены в ряде советов, но к проведению их в жизнь приступил уже новый состав приората, избранный 15 декабря. Приорат этот находился под влиянием Джанно делла Белла, а последний был решительным и крайним сторонником проведения в жизнь мероприятий, выдвинутых 4 средними цехами.

С первых чисел января 1293 г. в советах коммуны начинается обсуждение проекта нового закона, встретившего восторженный прием у представителей «пополо». Наконец, 15 января проект обсуждается в последнем совете, созванном подеста, и хотя из 90 присутствующих 27 высказались против него, он все же прошел большинством голосов и вступил в силу с того же дня.

Закон 15 января 1293 г. — и есть знаменитые на всю Италию, а затем и на всю Европу «Установления Справедливости» («Ordinamenti di Giustizia») — кульминационная точка и наиболее выразительный памятник той классовой борьбы, которая характеризует собой всю внутреннюю жизнь итальянских коммун второй половины XIII в.

Основная цель и задача новой конституции — сделать пополанов полными хозяевами коммуны, окончательно удалить с политической сцены грандов всех видов и разновидностей, окончательно закрепить и обезопасить демократический метод управления Флоренцией.

Для достижения этого упорядочивается способ избрания приоров, ранее отличавшийся значительной неопределенностью. Точно устанавливался их срок работы (2 месяца) и образ жизни. Приоры должны в течение всего срока не выходить из своей резиденции иначе, как по служебным делам.

Для большей организованности работы приората к ним добавлялся в качестве вождя еще один человек — знаменосец справедливости (Gonfaloniere della giustizia). Он избирался также на два месяца, каждый раз из другого сесто города, и не мог иметь ничего общего с грандами. В его распоряжение, для возможности быстрых и энергичных действий, передавался отряд из тысячи отборных воинов, который был создан на несколько лет раньше для охраны пополанской власти, и к нему добавлялась тысяча строительных рабочих для разрушения замков грандов.

Хотя руководящая роль остается в руках 7 старших и отчасти 5 средних цехов, но официально к управлению коммуной привлекаются и 9 младших цехов, т. е. всего в политической жизни участвует 21 цех, представители которых приносят торжественную присягу, обещая вечно сохранять нерушимое единство народа.

Но как ни важна была эта часть «Установлений Справедливости», не в ней лежало главное их значение. Оно заключалось в антимагнатских мероприятиях, составлявших главное содержание этого акта. Целая сеть взаимно дополняющих пунктов «Установлений» направлена на то, чтобы не только совершенно исключить возможность угнетения грандами пополанов или даже отдельных со стороны грандов поступков, направленных против пополанов, но и фактически полностью отстранить грандов от участия в политической жизни коммуны, сделать их граждански бесправными, как бы поставить вне коммунальных законов. При этом самое понятие «гранд» трактуется расширительно. К грандам причисляются не только все члены старых дворянско-феодальных семейств, но и члены тех ранее пополанских родов, в которых имелся хотя бы один рыцарь. Этим предполагалось оттеснить от участия в правительственной деятельности и те семейства, которые социально переродились и сомкнулись с магнатскими родами.

Основным орудием, которое применяется для усмирения грандов, было усиление ранее изданного закона о залоге (sodamento). «Установления» предписывали всем членам родов, признанных грандскими, в обязательном порядке вносить залог в 2 тыс. лир, причем круговая порука всех сородичей не только сохранялась, но и усиливалась.

За малейшее преступление, совершаемое против пополана, гранд подвергается тягчайшим наказаниям — чаще всего смертной казни, в то время как пополан за аналогичные проступки подлежит наказаниям значительно более мягким.

Никаких политических прав, как активных, так и пассивных, гранды не сохраняют, и всякая их попытка обманным порядком получить эти права карается как тягчайшее преступление.

Сами «Установления» объявляются вечными и нерушимыми и за попытку внести в них изменения государственным деятелям угрожают тяжелые кары.

«Установления Справедливости» своим общим характером и отдельными пунктами напоминают антимагнатские законы, принятые в Болонье в 1256 г., и такие же законы других коммун. Уже современники склонны были считать их заимствованными из Болоньи, но это заимствование скорее всего носило внешний характер. Аналогичные социальные условия создавали в различных городах Италии аналогичные законы, причем во Флоренции соответствующая ситуация создается позже, чем в большинстве других городов, но зато приобретает самые резкие, ярко выраженные очертания.

«Установления Справедливости», окончательно лишающие флорентийских грандов политических прав, передающие всю полноту власти в руки пополанов — флорентийского народа, являются важнейшим поворотным пунктом в истории всей Италии и говорят о том, что вековая борьба между горожанами и феодальным дворянством, ведущаяся в той или иной мере во всех передовых ее городах, заканчивается в большей их части полной и безоговорочной победой граждан.

Ярким доказательством полного поражения грандов может служить то, что через несколько лет после принятия «Установлений Справедливости», входит в жизнь порядок, согласно которому за наиболее тяжелые гражданские преступления, не дающие, однако, оснований для смертной казни, виновные переводятся в гранды и тем ставятся как бы вне гражданской жизни своего города.

Однако если «Установления Справедливости» должны быть расценены как кульминационный пункт развития классовой борьбы во Флоренции, они отнюдь не прекращают этой борьбы. Порядок, установленный ими, не удовлетворял ни одну из борющихся группировок. Гранды не могли и не хотели примириться со своим бесправием, «жирный народ» был недоволен тем участием, которое в управлении принимал «тощий народ», а последний считал это участие недостаточным. Поэтому понятно, что ни порядок, введенный «Установлениями», не мог быть прочным, ни их создатель Джанно делла Белла не мог долго удержаться у власти. Только народные низы прочно и неуклонно поддерживали создателя конституции, открывшей им доступ к власти, гранды жестоко ненавидели его, а «жирный народ» считал, что после того как Джанно делла Белла выполнил свою миссию разгрома грандов, он уже не нужен и даже опасен своими слишком демократическими симпатиями.

Все это приводит к тому, что в результате сложной и коварной политической интриги Джанно делла Белла вынужден 5 марта 1295 г. бежать из города, после чего он оказывается осужденным и изгнанным властями Флоренции, для которой он столько сделал и которой ему не суждено было больше увидеть.

После изгнания Джанно делла Белла классовая борьба в городе резко усиливается. Ободренные успехом гранды стремятся ослабить «Установления Справедливости», что им частично удается. Так, уже в 1295 г. в закон вносится оговорка, что для того, чтобы считаться пополаном, достаточно быть членом цеха, и не обязательно заниматься соответствующим ремеслом, оговорка, открывающая грандам широкую лазейку к политической деятельности. Но если в «Установления» вносятся отдельные ограничения, то как целое они остаются нерушимыми, об этом заботится «жирный народ», все больше захватывающий бразды правления в свои руки.

Однако и гранды не собираются сдаваться и продолжают борьбу под самыми различными предлогами и по самым различным поводам.

В 1300 г. на место старых партий гвельфов и гибеллинов во Флоренции приходят новые: партия «черных», в которой ведущую роль играют гранды, и партия «белых», руководимая «жирным народом». Кровавая вражда этих партий на ряд лет раздирает коммуну. В борьбу втягиваются и внешнеполитические силы: в том же 1300 г. по призыву папы Бонифация VIII во Флоренцию прибывает с отрядом жадных до наживы французских рыцарей брат Филиппа IV Красивого Французского — Карл Валуа, пытающийся выкроить себе государство в Италии, покровительствующий дворянской партии «черных», которая на несколько лет приходит к власти.

Каковы бы ни были, однако, ухищрения грандов, каковы бы ни были их временные успехи, им не удается сколько-нибудь серьезно поколебать твердо установившееся во Флоренции господство пополанов, отменить или даже радикально переделать «Установления Справедливости». Их временные успехи спасали и временно приводили к власти отдельные семьи, например стоявшую во главе партии «черных» семью Донати, но не могли изменить окончательно укрепившийся в коммуне социальный порядок.

Это стало вполне очевидно к весне 1307 г., когда «жирный народ», немало пострадавший от временного поражения «белых», возвращается в город, когда торжественным актом высшие органы коммуны не только снова провозглашают действенность и нерушимость «Установлений Справедливости», но и добавляют к ним несколько новых антимагнатских пунктов.

Серьезную опасность для установившихся снова в городе гвельфско-пополанских порядков создало появление в Италии весной 1310 г. императора Генриха VII. 3 июля послы его потребовали впуска императора в город, на что получили ответ: «Флорентийцы никогда, ни перед какими властителями не склоняли головы». Правда, гибеллины в городе несколько осмелели, и снова возобновились в нем беспорядки, но перед императором город действительно не склонился, приготовился к длительной осаде и не обратил внимания на имперский банн, которым стремился напугать его Генрих. Попытка осады Флоренции, предпринятая осенью 1312 г., не дала результата, а уже 24 августа 1313 г. император скончался, и Флоренция могла вздохнуть свободнее.

После смерти Генриха VII вождем гибеллинов, все еще не признавших себя побежденными, стал захвативший власть в Пизе начальник наемных военных отрядов (кондотьер) Угуччоне делла Фаджола, а затем его сменил (в 1316 г.) властитель Лукки, а потом и Пизы — хитрый, энергичный и не стесняющийся в средствах Каструччо Кастракани. Оба они пытались создать себе государства у самых границ Флоренции и потому заставляли ее быть постоянно настороже. В ходе всех этих внешних политических столкновений и опасностей внутри города пополаны неуклонно и упорно укрепляют свою власть. Все глубже врастает в жизнь порядок, введенный «Установлениями Справедливости», все больше теряют почву под ногами феодалы-гранды, все более из пополанской массы выделяется и забирает бразды правления в свои руки «жирный народ» — богатые купцы, банкиры, ремесленники, которые к 20-м годам становятся полными хозяевами в коммуне.

Милан и Генуя

Флоренция — классический город социальной борьбы, классическая итальянская городская коммуна, а потому, естественно, судьбы ее занимали нас особенно долго. Милан, крупнейший, наиболее передовой город Италии в XI–XII вв., город-герой, возглавивший борьбу с ненавистными Гогенштауфенами и победивший в этой борьбе, со второй половины XIII в. несколько теряет свое значение[39]. Флоренция почти во всех отношениях перегоняет его, но все же Милан остается одним из ведущих итальянских городских центров, а по количеству своего населения, по-видимому, еще в течение значительного времени превосходит Флоренцию. Так, миланский хронист Бонвезин де Рива в 1288 г. пишет, что в Милане 200 тыс. населения, а Флоренция того же времени вряд ли имела и половину этого. 40 тыс. способных носить оружие мужчин насчитал в своем городе Бонвезин, он называет в нем 200 церквей, 1 тыс. лавок, 150 гостиниц, 120 юристов, 1500 нотариусов, 28 врачей. Но в то же время, оставаясь большим, цветущим, живущим бурной жизнью городом, Милан в XIII в., как и в последующие века, не является ведущим экономическим центром, а играет в первую очередь политическую роль. Расположенный на узле стратегических дорог, ведущих из-за Альп в Италию, Милан со своими старинными укреплениями является как бы замком полуострова. Этим положением города объясняется то, что в нем феодальная знать сохраняет гораздо большее значение, чем в других городах-коммунах типа Флоренции.

В соответствии с этим уже в первой половине XIII в. устанавливается, как мы видели, господство в городе «Мотты» и «Совета св. Амвросия», т. е. союза среднего и мелкого дворянства с пополанами, и этот союз выдвигает к власти род Делла Торре, на ряд десятилетий остающийся хозяином Милана и ведущий ярко выраженную гвельфскую и пополанскую политику.

Но союз между «Моттой» и «Советом св. Амвросия» скоро обнаруживает свою непрочность, волны социальной и политической борьбы, перекатывающиеся через всю Италию, захватывают и Милан. Делла Торре, стремясь удержать в руках власть, все больше сближаются с пополанами, все более точно исполняют их волю, и это отбрасывает среднее и мелкое дворянство в объятия знати. Борьба теперь идет, как во Флоренции или Болонье, между объединенным народом и объединенными феодалами. В 1262 г. папа Урбан IV назначает архиепископом Милана члена одного из знатнейших родов города Оттона Висконти, и он сразу же становится признанным вождем феодальной части населения.

Однако власть пополанов и возглавлявших их Делла Торре так велика, что Оттона не впускают в город, извне которого он начинает вести борьбу с Делла Торре. Последних поддерживает их тесный союз с Карлом Анжуйским, остро нуждающимся в Милане для связи с Францией.

Период власти Филиппе делла Торре, держащего бразды правления с 1262 по 1265 г., является временем расцвета пополанского Милана.

Но Карл Анжуйский вскоре почувствовал себя достаточно прочно, чтобы перейти к активным действиям на севере. Это не устраивало Делла Торре. Глава их Наполеоне разошелся с недавним покровителем своей семьи и искал поддержки императора, также заинтересованного в замке Италии — Милане.

Это усиливает положение архиепископа Оттона Висконти, по-прежнему опирающегося на поддержку папы (Григория X). В 1272 г. вооруженная борьба между обоими лагерями вспыхивает с большой силой, причем идет в парадоксальных формах: гвельфы с Делла Торре — в союзе с императором, а гибеллины с Висконти — в союзе с папой.

В январе 1277 г. борьба эта приводит к решающей битве, в которой Наполеоне делла Торре, не получив надлежащей поддержки от занятого внутренними делами империи Рудольфа Габсбурга, потерпел решительное поражение, попал в руки врага и был заключен в железную клетку, в которой его с торжеством привезли в Милан. Оттон Висконти и знать оказываются полными хозяевами города, каковыми они остаются до смерти Оттона в 1295 г.

Как некогда Висконти, находясь вне Милана, ряд лет боролись за него, так теперь Делла Торре ведут такую же борьбу, которая обострилась после смерти 88-летнего архиепископа Оттона. Ему наследует его весьма энергичный племянник Маттео, которому в 1302 г. приходится бежать из города, уступив место Гвидо делла Торре, назначенному народным капитаном и снова восстановившему пополанско-демократические порядки. Но раздоры в лагере Делла Торре и вмешательство императора Генриха VII вновь изменяют положение. Придя в Милан 23 декабря 1310 г., Генрих привозит с собой Маттео Висконти, гибеллинские настроения которого теперь закономерно привели его в имперский лагерь.

Официально император, называющий себя «императором-миротворцем», хочет примирить обе враждующие партии, но фактически он поддерживает гибеллинов, что приводит в конце концов к новому изгнанию Делла Торре и прочному установлению власти Маттео Висконти.

Тирания Висконти, выдвинутых грандами и опирающихся на них, не приводит в течение многих десятилетий к уничтожению de jure республиканско-коммунальных форм государственного устройства Милана, но de facto Висконти, часто не занимающие никаких официальных должностей, а иногда выступающие в качестве имперских викариев, правят как настоящие монархи и превращают старейшую передовую республику в первую среди крупных городов Италии тиранию. При этом Висконти, правильно учитывая невозможность удержаться у власти, опираясь исключительно на феодальные слои, стремятся содействовать расцвету в Милане пополанов, всячески развивают торговлю и ремесла, стараются равномерно распределить налоговое бремя между всеми слоями населения города. Но, несмотря на то, что это им частично удается, настоящие симпатии их все же на стороне военной знати, и Милан под их властью все больше определяется как военно-стратегический, а не экономический центр. Характерным здесь является то, что отраслью ремесленного производства, которая в наибольшей мере расцветает в Милане уже в конце XIII в. и прославит его в последующие века, является металлообрабатывающее ремесло, и в первую очередь производство оружия. Уже в правление Маттео, продолжающееся до 1322 г., Висконти удается не только прочно захватить в свои руки Милан, но и подчинить ему, а следовательно, и себе ряд окрестных ломбардских городов. Новара, Монца, Комо, Бергамо, Пьяченца, Павия и другие, сохранив свои самостоятельные формы правления, в то же время оказались в зависимости от Милана, окончательно вырастающего в грозную политическую силу.

Флоренция, классический город-коммуна, и Милан, классический город-тирания, занимают как бы крайние полюсы в политической структуре Средней и Северной Италии. Генуя и Венеция, крупнейшие города-порты, занимают между ними как бы промежуточное положение.

Генуя в течение всей второй половины XIII в. переживает обычную для коммун борьбу между феодалами и пополанами, усложняемую здесь борьбой между феодальными родами[40]. В 1257 г. последние под руководством главы одного из богатых пополанских родов — Гульельмо Бокканегра — одерживают победу.

Бокканегра получает титул народного капитана и, прочно беря бразды правления в свои руки, покровительствуя торговле, мореплаванию, ремеслу и держа в страхе и повиновении знать, ведет республику к значительным успехам. Апогеем этих успехов является заключение 13 марта 1261 г. Нимфейского договора с вновь восстановленной Византийской империей, договора, предоставившего Генуе монопольное положение в восточной части Средиземного моря и во всем Черном море после того, как 25 июля того же 1261 г. Константинополь стал столицей Византийской империи.

Но, несмотря на все свои успехи, Гульельмо Бокканегра не мог долго удержать в руках власть. Его стремление к единоличному правлению скоро создало ему множество врагов. Знать, никогда не мирившаяся со своим поражением, сгруппировала вокруг себя всех недовольных и, возглавляемая родом Гримальди, подготовила переворот. Напрасно Бокканегра апеллировал к народу, он должен был сложить оружие и удалиться из города, для величия которого столь много сделал (1262 г.).

В Генуе была восстановлена власть знати, но постоянные раздоры возглавляющих эту знать семейств Дориа, Фьески, Гримальди и Спинола скоро приводят республику в состояние такого упадка, что подеста Лука Гримальди ведет переговоры с Карлом Анжуйским об установлении его господства над городом. Это унижение вызывает всеобщее возмущение, мобилизует на борьбу пополанов, которые в октябре 1270 г. производят новый переворот, приводящий к установлению власти двух народных капитанов. На эти посты, однако, назначаются представители двух знатных семейств — Дориа и Спинола, удерживающие их в своих руках до переворота 1339 г. (см. гл. III, § 1). Представителем же воли народа становится народный аббат, подчиненный капитанам, но играющий значительную роль в политической жизни республики. Это компромиссное правительство делает значительные уступки торговым и ремесленным слоям Генуи, сохраняя, однако, политическую и военную власть за знатью. Именно на десятилетия, следующие за переворотом 1270 г., падает период максимального расцвета Генуэзской республики.

Даже постоянные внутренние раздоры не мешали Генуе в это время добиваться весьма значительных внешнеполитических и тесно с ними связанных экономических успехов. После же 1270 г. она, постоянно и неуклонно продолжая торговую борьбу с двумя своими морскими соперниками — Пизой и Венецией, а затем вступив в войну с ними, достигает еще более серьезных успехов.

Победа над гибеллинской Пизой была для гвельфской Генуи обеспечена уже общим ослаблением гибеллинского лагеря начиная с 60-х годов. Умело воспользовавшись выгодной для себя политической ситуацией и вступив в союз с Флоренцией, Генуя наносит Пизе ряд тяжелых поражений. 1 мая 1284 г. у берегов Сардинии пизанский флот был разбит наголову. Хотя он был после этого создан заново, но, оказалось, только для того, чтобы 6 августа того же года понести новое и на этот раз окончательное поражение в битве при Мелории, приведшей, как мы видели выше, к длительному упадку Пизы.

Но победа над Пизой делает более острой борьбу с другим, более грозным врагом — Венецией. Потерпевшая значительный ущерб в результате четвертого крестового похода и организации под эгидой Венеции Латинской империи, Генуя осталась верна Византии и поэтому реставрация Византийской империи Палеологов в 1261 г. была серьезной удачей для нее. Венеция отнюдь не хочет примириться с результатами Нимфейского договора и возобновляет вековую борьбу. В 1277 г. соперницы заключают перемирие, на основании которого венецианцы получают доступ в Константинополь, но при господстве в нем генуэзцев, подеста которых остается первым человеком в городе. Побережье Черного моря покрывается генуэзскими колониями с центром в Каффе (Феодосия) в Крыму.

В 1294 г. загорается новая война, которая проходит с переменным успехом. Сначала генуэзцы одерживают победу за победой, но венецианцы не падают духом, совершают смелый рейд в Босфор, грабят Галату, берут Фокею, захватывают и разрушают Каффу. Но и Генуя не остается в долгу. Собравшись с силами, она отправляет свой флот к самой Венеции, и здесь, при Курцоле, 8 сентября 1298 г. наносится страшное поражение венецианскому флоту, возглавляемому Андреа Дандоло. Тысячи венецианцев, и среди них путешественник Марко Поло, попадают в плен к генуэзцам и томятся многие годы в казематах Генуи. Сам командующий Дандоло, схваченный и привязанный к мачте адмиральского корабля врагов, кончает жизнь самоубийством, разбивая голову об эту мачту. Венеция была вынуждена заключить (1299 г.) мир на условии серьезных уступок. Генуя сохранила господствующее положение на Босфоре, осталась полной хозяйкой в Черном море, куда венецианские корабли не имеют доступа. Зато Венеция сохраняет господствующее положение в торговле с Александрией и удерживает ряд островов вокруг Балканского полуострова — Негропонт, по выражению современника, «зрачок и правую руку республики», Наксос, Крит и ряд других.

Годы, следующие за миром, обе соперницы использовали для укрепления своих позиций. Генуя развивает свои колонии в Крыму (Каффа становится значительным торговым и политическим центром), создает новые колонии в архипелаге — так, Хиос захватывает генуэзское семейство Захариа, Лесбос и ряд других островов переходят под власть генуэзцев. Венеция в то же время, разумно ограничивая себя, не производит новых захватов, а укрепляет и развивает уже находящиеся в ее руках позиции — Негропонт, Крит и особенно мысы Корон и Модон на Балканском полуострове, являющиеся необходимыми опорными пунктами при плаваниях на Восток.

Венеция

Во время всех этих почти беспрерывных войн, захватов, торговых соперничеств и соглашений, Венеция живет исключительно интенсивной и плодотворной внутренней жизнью[41]. Город купцов и мореплавателей, никогда не знавший феодализма в его классических формах, Венеция именно во второй половине XIII в. оформляет свою, ставшую столь знаменитой, конституцию. К этому времени управление республикой сосредоточивалось в следующих органах: во главе исполнительной власти стоит дож, избираемый пожизненно из числа членов наиболее видных патрицианских семейств. Последние, выделившиеся, по-видимому, из торговцев и мореплавателей, к XIII в. сосредоточивают в своих руках громадные богатства и стремятся, отгородившись от остального населения, держать в своих руках всю полноту власти[42]. Поэтому наряду с основным законодательным органом — Большим советом, первоначально включавшим, по-видимому, представителей разных слоев населения, но затем все более приобретающим аристократический характер, постепенно создается ряд дополнительных органов, служащих для наблюдения над действиями дожа, для консультации ему, для ограничения его власти. Таковы Малый совет, формирующийся из небольшого числа советников дожа в XII в., верховный Трибунал сорока (Quarantia) и, наконец, сенат, состоящий из старейшин, специально приглашавшихся дожем для разрешения наиболее ответственных вопросов и потому получающий (и надолго сохранивший) название «сенат приглашенных» (Senato dei Pregadi). Число членов сената определяется в XIII в. в 60 человек.

В результате создания всех этих органов, целиком находящихся в руках патрициата, роль дожа неуклонно падает. Это находит яркое выражение в тех присягах (promissio), которые дожи обязаны приносить перед своим утверждением в должности уже начиная с 1148 г. В этих присягах дожи, постепенно во все более определенных выражениях, обязуются править по указаниям и под руководством патрициата и не совершать ничего принципиально важного без единогласного решения Малого совета и решения большинства Большого совета. Специально назначенные «корректоры» должны были следить за исполнением этой присяги, за тем, чтобы, как говорит один документ, «дож был вождем республики, а не ее властителем и тираном». Ко второй половине XIII в. (особенно при избрании Якопо Контарини в 1275 г.) эти promissio становятся столь стеснительными, что дож, сохраняя техническое руководство военными силами республики, пышный наряд и почести, полагающиеся ему как ее официальному главе, играет весьма незначительную роль в политических судьбах Венеции.

Для того чтобы закрепить это положение, в 1268 г. устанавливается сложный и хитроумный способ избрания дожа. Из числа Большого совета выделяются 30 кандидатов не моложе 30 лет, из них жеребьевкой выделяются 9 человек, последние выбирают большинством голосов 40 человек, из которых жеребьевкой выделяются 7, и так далее еще несколько раз, в результате чего, наконец, выделяется комиссия в 11 выборщиков, которые выбирают еще раз 41 человека, каковые большинством голосов в 25 и избирают дожа. После избрания дожа выводят на балкон дворца, знаменитого дворца дожей — гордости и красы Венеции, и представляют народу со словами: «Это — государь-дож, если он вам нравится». Народ, роль которого сводится только к этому, криками приветствует своего безвластного властелина, одетого в пышную пурпурную (позже из золотой парчи) мантию, отороченную горностаем, и особый рогатый колпак (рог дожа — corno ducale), на века остающийся символом государя Венеции.

Но окончательным завершением венецианской конституции и одновременно окончательным закреплением господства патрицианской олигархии явилась реформа 1297 г., известная под названием «закрытие Большого совета» (La serrata del Gran Consiglio).

Большой совет, высший законодательный орган республики, был, по-видимому, первоначально доступным для всех полноправных граждан, но уже к середине XIII в. фактически в нем, доминирующую роль играет патрициат. Так, в 1261 г. 242 члена Большого совета принадлежали всего к 27 семьям, причем Контарини были представлены в нем 20 членами, Квирини и Дандоло — 19, Морозини — 15, Микиели — 12, Фальери — 11, Фоскари и Тьеполо — 8. Эта сравнительно немногочисленная патриацианская верхушка, прочно держащая в руках бразды правления экономической жизнью государства, стремится юридически узаконить и свое политическое господство.

В 1286 г. Трибунал сорока вносит проект закрепить членство в Большом совете только за теми, отцы и деды которых были членами этого совета, исключения же допускать только-по решению большинства совета и дожа. Однако дож — Джованни Дандоло — воспротивился проведению реформы, и она была отложена, чтобы снова быть поставленной в порядок дня в 1289 г., через 3 года, во время очередных выборов дожа.

Демократические элементы, к этому времени еще имеющие некоторое, правда, довольно ограниченное, право голоса в политических вопросах, выдвигают кандидатуру Якопо Тьеполо, патриция, честолюбивые замыслы которого толкнули его на союз с народом. Патрицианская олигархия выдвигает одного из талантливейших, энергичнейших и беззастенчивейших своих представителей — Пьеро Градениго. Как и следовало ожидать, избирается Градениго, который отплачивает за свое избрание тем, что в 1297 г. проводит «закрытие Большого совета».

Согласно новому закону, преимущественное право быть избранным в совет получают те, кто заседал в нем в течение последних четырех лет (1293–1297 гг.), причем они избираются Трибуналом сорока и должны для избрания получить не менее 12 голосов. На остальных специальная комиссия составляет список, который на тех же основаниях выносится на голосование Трибунала сорока. Таким образом, по прямому смыслу закона доступ в Большой совет был открыт для всех, но опытная и ловкая венецианская бюрократия очень скоро придала ему другой смысл. Уже через несколько лет, а официально с 1322 г., стали допускать выдвижение новых кандидатур только из числа лиц, принадлежащих к семействам, члены которых заседали в совете с 1172 г., все же остальные теряют это право. В 1315 г. составляется официальный список таких семейств, список, который позже (1506 г.) получит гордое название «Золотая книга». Таким образом, «закрытие Большого совета» приводит к закреплению законодательной деятельности в руках немногочисленной патрицианской олигархии, члены которой автоматически становятся властителями города. Так, всякий член одного из родов, включенный в список, достигая 18 лет, получает право быть избранным в совет. А в 1319 г. проходит закон, согласно которому члены семейств, включенные в списки и дважды проваленные Трибуналом сорока, по достижении 25 лет автоматически становятся членами Большого совета.

Настойчивое, упорное, неуклонно увенчивающееся успехом стремление патрициата захватить в свои руки всю полноту власти в Венеции, стремление, одерживающее столь важную и решительную победу в 1297 г., встречает, однако, в конце XIII и начале последующего века ожесточенное, хотя и безнадежное, сопротивление как в среде народа, еще надеющегося сохранить хотя бы остатки демократии, так и у некоторых честолюбивых представителей патрициата, мечтающих об установлении единоличной власти.

Уже через 2 года после «закрытия», в 1299 г., Марино Бокконио, выходец из народных масс и их представитель, пытается проникнуть в Большой совет и, произведя государственный переворот, добиться демократизации управления государством. Но Марино Бокконио терпит неудачу и гибнет на эшафоте.

Еще через 10 лет попытка государственного переворота повторяется в более серьезных масштабах. Инициатором ее является Байамонте Тьеполо, родственник того Якопо Тьеполо, который был выдвинут демократическими слоями населения Венеции на пост дожа в 1289 г., но был побежден ставленником патрициата — Пьетро Градениго, еще в это время твердо держащим в руках бразды правления. Байамонте — член богатой и влиятельной патрицианской семьи — поддерживал тесные связи со всеми оппозициоными членами патрициата, в частности со знатнейшей и могущественнейшей семьей Квирини. Сам он с молодых лет выделился как энергичный и смелый политический и военный деятель, не слишком считающийся с точным смыслом приказаний правительства, но зато пользующийся широкой популярностью среди народа, который прозвал его «великий рыцарь» (gran cavaliere). В 1310 г. Байамонте Тьеполо жил в добровольном изгнании в своей вилле под Венецией, но затем приехал в город и взял на себя руководство всеми недовольными. В богатом дворце Квирини он неоднократно собирает их и подогревает рассказами о губительной для родины внешней и внутренней политике правительства Градениго. Выступление было назначено на 15 июня, причем к этому дню должна была прибыть помощь из Падуи, куда был послан один из заговорщиков — Бадоеро Бадоер.

Правительство узнало о готовящемся восстании всего за несколько часов до назначенного срока, но сила и власть его были таковы, что ему удалось за эти часы принять необходимые меры, собрать вооруженные силы и выставить их в центре города — на площади св. Марка. И когда заговорщики с развернутыми знаменами, на которых красовалось слово «Свобода», двинулись к площади, они встретили правительственные силы в полной боевой готовности. К тому же начавшийся ливень помешал всем отрядам восставших прийти на площадь одновременно, а широкие народные массы, не слишком доверявшие кучке восставших патрициев, не оказали им поддержки, на которую они твердо рассчитывали.

В результате отряды Тьеполо были разбиты поодиночке. Марко Квирини был убит в стычке, Бадоер был схвачен и немедленно казнен. Самому Тьеполо удалось бежать, он был пожизненно изгнан и умер в 1328 г. жалким изгнанником, за которым навеки сохранилась кличка «предатель». Дворцы Тьеполо и Квирини были снесены с лица земли, и на их месте были поставлены позорные столбы. Патрицианская олигархия одержала полную и решительную победу, но самый факт организации столь серьезного заговора заставил ее насторожиться, принять меры против возможного повторения таких инцидентов. В июле 1310 г. был создан Совет десяти, подчиненный Большому совету и избираемый на год из числа наиболее толковых членов патрицианских семейств, причем не более чем по одному члену от каждого семейства. Совет десяти был создан как временная организация, призванная следить за безопасностью государства, быть в курсе общественного мнения и подавлять в зародыше всякие попытки государственного переворота. Однако вскоре деятельность его оказалась настолько полезной и плодотворной, что существование его было продлено, а в 1335 г. он был превращен в постоянно действующий орган и стал необходимой и важнейшей составной частью управления Венецией. Заседая каждый день под председательством избранных на один месяц 3 своих членов, «глав десяти» (capi dei dieci), обязательно в присутствии дожа и его 6 советников, имеющих здесь только право совещательного голоса, Совет десяти поддерживает через разветвленную сеть своих агентов и шпионов тесный контакт со всеми сторонами жизни города, привлекает к своему суду всех подозрительных с государственной точки зрения лиц, разбирая их дела с поразительной быстротой и столь же быстро приводя в исполнение свои решения. Решения Совета десяти не ограничены ничем и имеют силу закона, так же как постановления Большого совета, а поскольку эти решения распространяются и на весь правительственный аппарат, не исключая дожа и сенат, то Совет десяти становится основным звеном государственного устройства Венеции, надежной опорой патрицианской олигархии, окончательно забравшей в руки власть с закрытием Большого совета.

Таким образом, вторая половина XIII в. и первые годы XIV в. были для всей Италии, только что сбросившей ненавистное иго германского владычества, временем политического созревания, проходящего, правда, в глубоко различных формах в разных частях полуострова. Юг оказался под властью Анжуйской династии как феодальное королевство, Папская область, пережив период эфемерного расцвета при Бонифации VIII, быстро шла к упадку после переезда папского престола во Францию. Флоренция, как и ряд других передовых коммун, после периода ожесточенной классовой борьбы вступает в период безоговорочного господства пополанов, окончательно разгромивших феодальные силы. Милан становится синьорией, опирающейся на феодальные элементы, но старающейся сохранить хорошие отношения и с пополанами. Наконец, Венеция выковывает окончательно свою конституцию, устанавливая безоговорочное господство патрицианской олигархии.

Разнообразие форм политической жизни в Италии второй половины XIII в. весьма велико, но в этом разнообразии имеется и некая общая тенденция, не сглаживающая специфичеких черт каждого данного государства, в каждом проявляющаяся с разной степенью яркости и силы, но всюду присутствующая. Это — та тенденция к усилению городских пополанских элементов за счет ослабления элементов феодальных, которая проявляется с особенной, можно сказать, классической четкостью во Флоренции. Поэтому можно, несколько схематизируя, утверждать, что исторический путь Флоренции характеризует собой путь всей Италии.

Сельское хозяйство

В сфере экономической и социальной вторая половина XIII — начало XIV в. были периодом не менее важным и значительным, чем в сфере политической[43]. Мы видели из предыдущего изложения, что многие из событий политической жизни этого времени были теснейшим образом связаны с глубокими социальными сдвигами, определялись ими, и действительно, сдвиги, происходящие в это время, являются радикальными, нередко решающими.

Предпосылкой всех тех изменений, которые происходят в экономической и социальной жизни Италии, было, как мы уже упоминали выше (см. гл. I, § 2), быстро прогрессировавшее, во всяком случае в Центральной и Северной Италии, разложение феодального поместья[44].

Разложение это происходило по причинам внутренним и внешним. Рост населения в поместье, быстро развивающаяся в связи с общим развитием денежного хозяйства потребность в деньгах, конкуренция городского производства, в первую очередь в сфере ремесленной, соседство со все более многочисленными и свободными крестьянскими общинами — все это побуждало феодала-помещика принимать решительные меры для коренной реорганизации своего хозяйства. Подневольный труд крепостных крестьян со стандартными размерами ренты, не повышающейся при росте потребности в деньгах, первый напрашивался на реорганизацию. И действительно, в течение XIII в. значительное число феодалов в центре и на севере Италии по своей воле освобождает своих крепостных, чаще всего продавая им свободу за определенную, нередко довольно значительную цену. О таких продажах говорит, например, одна из рубрик (24-я) миланского обычного права (восходящего к XIII в.), требующая соблюдения контрактов от феодалов, которые, «получив от крестьян деньги, освободили их или уступили им часть своих прав», но затем старались снова вернуть их в свое подчинение[45].

Освобождая крепостных за определенную плату, феодал, естественно, стремится сохранить их на своей земле или (в худшем случае) у себя на службе. Если освобождение происходит без земли, что имеет место весьма часто, то крестьянин чаще всего остается арендатором того участка, на котором он раньше сидел как крепостной, причем наиболее распространенной формой аренды является половничество или другая разновидность парциальной аренды, т. е. аренды, при которой арендатор отдает землевладельцу за пользование участком половину или другую часть урожая, полученного с этого участка. В случае, когда крестьянин освобождается с землей, он обыкновенно остается связанным с помещиком долгом и для постепенной ликвидации этого долга или для увеличения своего участка опять-таки нередко заключает со своим бывшим властелином арендный, чаще всего половнический договор.

Освобожденные или освобождающиеся крестьяне, число которых с середины XIII в. становится, по-видимому, довольно значительным, образуют, особенно в Центральной и Северной Италии, те «сельские коммуны», которые по своей социальной и политической природе составляют до сего времени одну из неразрешенных загадок истории. Объединяя свободных и полусвободных крестьян, избирая из своей среды консулов, создавая собственные законы, сельская коммуна, в которую входит всего несколько десятков крестьян, стремится стать самостоятельной ячейкой так же, как ею стала значительно более могущественная коммуна городская. Реформируя и модернизируя ведение сельского хозяйства, целиком базируясь на денежной экономике, сельская коммуна решительно порывает со всем феодальным и в своей хозяйственной и политической деятельности теснейшим образом связывается с городом, уже давно занявшим решительную антифеодальную позицию.

По-видимому, не все освобожденные крестьяне объединялись в коммуны, многие оставались самостоятельными и персонально устанавливали, может быть, еще более тесные связи с городской коммуной, сбывая на ее рынке свои продукты и покупая на нем же для себя необходимое из одежды, инструментов и т. д, а иногда беря работу для выполнения на дому или же в самом городе.

Связи между городской коммуной и освобожденными или жаждущими освобождения крепостными крестьянами являются во второй половине XIII в. одним из важнейших, основных явлений социальной жизни; эти связи в значительной мере усиливают, делают более интенсивным то движение к освобождению, которое началось внутри феодального поместья.

Городская коммуна, буквально каждая городская коммуна, от богатой и могущественной Флоренции до какой-нибудь небольшой, не претендующей на политическую самостоятельность коммуны была заинтересована в освобождении крепостных, живущих на окружающих ее территориях.

Первой из причин, обусловивших эту заинтересованность как хронологически, так, возможно, и по своему значению, было связанное с жестокой борьбой между всякой коммуной и окружающими ее феодалами стремление ослабить феодалов политически. Использование крепостных, сидящих на землях гранда, является той основой, на которой последний строит свои политические претензии. Лишая его этой силы, добиваясь освобождения крестьян, город таким образом выбивает оружие из рук своего смертельного врага, облегчая себе победу, необходимую для самого существования городской коммуны.

Стимулируя освобождение крепостных, городская коммуна не только ослабляет своего врага, но и укрепляет свои экономические позиции. Постоянно нуждаясь в большом количестве сельскохозяйственных продуктов: хлебе, мясе, овощах, фруктах, город легко мог попасть в безвыходное положение, если бы он зависел от доставки этих продуктов из поместий искони враждебных ему феодалов. Надо было окружить город кольцом свободных или полусвободных крестьянских усадеб, чтобы обеспечить его бесперебойным снабжением предметами первой необходимости.

Заинтересована была также коммуна в увеличении числа налогоплательщиков. Крестьянин, оставаясь крепостным, никакому налоговому обложению не подлежал и не мог подлежать, становясь же свободным и входя в юрисдикцию коммуны, он делался налогоплательщиком и своими, пусть скромными, взносами поддерживал финансовое благосостояние коммуны, естественно заинтересованной в увеличении числа таких налогоплательщиков.

Наконец с течением времени все большее значение приобретает и четвертая причина, побуждающая город усиленно добиваться освобождения крестьян. Быстро и неуклонно развивающаяся городская экономика, накопление крупных капиталов, эволюция ремесла, о которых мы будем говорить ниже, вызывают постоянную и притом растущую потребность в свободных рабочих руках, в людях, не связанных цеховыми обычаями и законами и готовых за небольшую плату взяться за любую работу, а такие люди, освободившиеся в процессе разложения феодального поместья, разоренные выкупной операцией и оставшиеся в ее результате без кормившей их из поколения в поколение земли, не имели другого выхода, как искать применения своим силам в городе.

Во всех феодальных странах хорошо известно и повсеместно распространено стремление городских коммун привлечь в свои стены и затем закрепить за собой крепостных окрестных феодалов, даже не оформивших своего освобождения. Известна поговорка «Городской воздух делает свободным» (Stadtluft macht frei), вызванная твердо установившимся обычаем, согласно которому крепостной, проживший в городе известное количество лет (1 год, 10, 15, иногда 20 лет), становится свободным и не может быть затребован обратно феодалом.

Тот же обычай, но уже облеченный в четкую юридическую форму, встречается повсеместно и в Италии XIII в., правда, со значительными различиями. При этом эти законы имеют явную тенденцию быстро развиваться в сторону облегчения положения крестьян в городе. Так, в Сиене по закону 1181 г., неоднократно затем повторявшемуся, крепостной, если он только не принадлежал ранее одному из граждан Сиены, получает право гражданства после 10 лет беспрерывного проживания в городе. В конце же XIII в. (1262 г.) 10-летний срок сокращается до 4-месячного, а затем исчезает и оговорка относительно принадлежности гражданину города. Основным критерием является норма pro comodo et augmento civitatis (ради выгоды и развития государства), а она требовала даже в малоремесленной Сиене постоянного пополнения рабочих рук[46]. О том же с полной ясностью говорит Луккское постановление 1224 г., определяющее, что pro civitate nostra augmentanda (для развития нашего государства) необходимо, чтобы всякий человек, который не проживал ранее в городской округе и пожелает поселиться в ней, пользовался особым покровительством коммуны и получал в ней права гражданства[47].

С разными отклонениями такие же законы формируются в течение XIII в. и в других коммунах. Так, Пиза, Парма, Перуджа устанавливают для получения права гражданства крепостными 10-летний срок, а Пистойя и Равенна — 5-летний, причем в течение XIII в. нормы эти имеют явную тенденцию сокращаться, освобождаться от всяких сужающих их ограничений и оговорок. Например, к концу века отмирает в Сиене оговорка «de tribus per maxaritiam» [no крайней мере трех], которая первоначально лишала прав освобождения городом крепостного, если при бегстве его в покинутом им поместье осталось меньше трех земледельцев. Оговорка эта сначала изменяется, сокращая число с трех до двух, а затем в последние годы века и совсем выпадает[48].

Но если все вышеперечисленные коммуны, не отличавшиеся особым развитием ремесла и не доводившие до предельной остроты борьбу с окрестными феодалами, проводят столь важные мероприятия по обеспечению прироста населения, то передовые коммуны, наиболее развитые экономически и социально, проводят еще гораздо более решительные и яркие меры. На первом месте здесь стоят коммуны Болоньи и Флоренции.

Болонья, как мы упоминали выше, проделавшая очень рано и в очень ярких формах переход к чисто пополанскому правлению, естественно, осуществляет первая ряд определенных и четких мероприятий, направленных к уничтожению крепостного права на подвластных ей территориях. Мероприятия эти тесно связаны с политическим переворотом 1256 г. До него Болонские статуты предусматривали, как и в других коммунах, что крепостной, проживший в городе 6 лет и приписанный к цеху, становится гражданином города.

В 1256 же году в связи с решительной победой над феодалами и вытеснением их из политической жизни города коммуна переходит к решительным действиям. Так, в постановлении, принятом подестой и капитаном 4 июля 1256 г., декретируется, что феодалы обязаны продать всех своих рабов и рабынь (de personis servorum et ancillarum) за определенную плату (10 лир — за лицо свыше 14 лет и 8 лир — ниже этого возраста) коммуне, причем прежние владельцы могли оставить за собой все имущество освобождаемых, последние же становились после выкупа свободными полноправными (liberi et franchi) гражданами коммуны.

Это чисто деловое постановление было затем повторено в более торжественной, декларативной и принципиально обоснованной форме в следующем, 1257 г., в знаменитом декрете 15 индикта, названном уже современниками «Райским актом» (Paradisus).

Акт этот начинается замечательными для середины XIII в. словами: «Изначала Господь Бог Всемогущий сотворил Рай наслаждений, куда поместил человека, которого он создал, и одел его тело одеждой белоснежной, дав ему совершеннейшую и вечнейшую свободу. Но человек, несчастный, забыв о своем достоинстве и о божественном даре, отведал запрещенное яблоко, нарушив запрещение Господне. Этим он себя и все свое потомство вовлек в эту юдоль скорби и отравил род человеческий, злосчастно подчинив его узам дьявольского рабства. Так род человеческий из неизменного стал изменяющимся, из бессмертного — смертным, подчинившись изменениям и тягчайшему рабству. Но увидел Господь Бог, что весь мир погибает, и сжалился над человеческим родом и послал Сына своего единородного, рожденного от Девы по милости Духа святого, дабы достоинствами своими, разбив оковы рабства, в которых содержались мы как пленные, вернуть нас к прежней свободе. И посему весьма полезно, когда люди, которых природа изначала создала свободными, а человеческое же право (jus gentium) подчинило их ярму рабскому, благостью освобождения возвращались в то счастливое состояние свободы, в котором они увидели свет. В рассуждение чего знатное государство Болонья, которое всегда боролось за свободу (que semper pro libertate pugnavit), помня о прошедшем и предвидя будущее, во имя Спасителя нашего Господа Иисуса Христа за определенную плату (nummario pretio) выкупает всех связанных рабским состоянием, которых только найдет, произведя тщательный розыск в городе Болонья и епископстве ее, и объявляет их свободными. И постановляет, чтобы ни один человек, связанный какими-либо рабскими узами, не смел впредь проживать в городе или епископстве Болонском, дабы вся масса столь естественной свободы, приобретенная дорогой ценой, не была испорчена малой каплей какого-либо рабства. Ибо малая капля (fermentum) портит всю массу и сообщество и одною скверною бесчестит множество добрых»[49].

В этом документе, приведенном нами почти полностью, в высокой степени примечательны как содержание, так и форма. С очаровательной наивностью, путая аргументы от Святого писания с аргументами от «естественной свободы человека», хвастаясь борьбой за свободу и большой ценой, за которую выкуплены рабы, «Райский акт» торжественно провозглашает уничтожение всякой несвободы на территории Болонской коммуны.

За «Райским актом» последовало 3 июня того же 1257 г. решение Народного совета (Consiglio del popolo), которое устанавливало, что все нынешние и будущие жители города Болоньи и его владений должны считаться свободными людьми и пользоваться соответствующими правами и что всякая попытка подчинить кого-нибудь и сделать его зависимым будет караться крупным штрафом в 1 тыс. лир для того, кто подчиняет, и отсечением языка, руки и ноги для того, кто подчиняется.

Еще более подробно и полно запрещает какую бы то ни было форму зависимости изданный в 1282 г. свод законов Болонской коммуны, так называемые «Святые и святейшие установления» («Ordinamenti sacrati e sacratissimi»), причем они имеют в виду не только крепостную, но и любую иную форму феодальной зависимости. Наконец, через несколько лет, в 1304 г., так как имеются еще некоторые рецидивы крепостной зависимости, опять повторяется, что она во всех ее формах строжайшим образом запрещена.

Как бы мы ни объясняли факт многократного распоряжения об освобождении крестьян в Болонских владениях[50], одно бесспорно, что многократность эта говорит о чрезвычайной важности совершающегося процесса, о серьезном сопротивлении, которое мероприятия коммуны встречали в первую очередь, по-видимому, со стороны феодалов, далеко не поголовно осознавших необходимость отказа от устарелых форм крепостнической эксплуатации. Но коммуна настояла на своем, и крепостная зависимость в Болонье и ее владениях была уничтожена.

Несколько позднее, но не менее характерно протекал процесс освобождения крепостных крестьян городской коммуной во Флоренции. Здесь борьба между городскими пополанами и окружающими город магнатами приобретает классические формы, но здесь же так быстро и радикально идет обогащение верхушки пополанов — «жирного народа», что многие из ее представителей сами становятся землевладельцами, а следовательно, и владельцами крепостных крестьян. Поэтому столь решительная и всеобщая отмена крепостной зависимости, как в Болонье, здесь была невозможна. Надо было действовать осторожнее, постепенно.

И действительно, 30 июля 1289 г.[51], в период наибольшего обострения борьбы между пополанами и магнатами, в общий и частный совет капитана явились представители района Муджелло и заявили, что сельские жители этого района исстари зависели от флорентийской каноники, теперь же последняя собирается продать свои права феодальному роду Убальдини, что, несомненно, принесет значительный вред коммуне и потому необходимо выкупить всех сельских жителей Муджелло у каноники за 2300 флорентийских лир.

Соответствующее решение и было принято советами. Через несколько же дней после этого — 6 августа того же 1289 г. — было принято знаменитое постановление, авторство которого не без основания приписывается писателю и энциклопедисту Брунетто Латини.

Постановление это, достойная параллель болонскому «Райскому акту», начинается следующей пышной декларацией: «Так как свобода, т. е. возможность выполнять свою собственную, а не чью-нибудь чужую волю, та свобода, которой государства и народы защищаются от насильников, а права их охраняются и расширяются, происходит от естественного права и им многоразлично украшается, то господа приоры цехов государства Флоренции и прочие мудрейшие и добрые мужи, собравшиеся для обсуждения этого вопроса в доме Гано Форезе и родичей, в котором приоры обитают по праву, уполномочию и власти, предоставленной им и осуществляемой ими от имени советов и при помощи советов господина защитника и капитана, а также коммуны Флоренции, решили и постановили, чтобы было впредь нерушимым следующее: чтобы никто, откуда бы он ни происходил и какого бы звания, достоинства или сословия ни был, не смог, не смел или не намеревался сам или через посредство другого лица тайно или явно покупать или каким-нибудь другим способом, образом, правом или манерой приобретать навечно или на время каких бы то ни было верных (fideles) холопов, постоянных или условных, приписных (adscriptitios) или податных (censitos), или каких-либо других лиц любого звания, или какие-либо другие права, как ангарию или перангарию, или подобные, нарушая тем свободу я права какого бы то ни было лица в городе, контадо или дистрикте Флоренции…»

Постановлением этим решительно запрещается продажа я покупка крепостных или прав на крепостных в пределах рентийской территории. Отказавшись от ссылок на священное писание, на которых основывался болонский акт, аргументируя только естественным правом и благом коммуны, флорентийский законодатель в то же время не отменяет крепостной зависимости вообще, как это делали в Болонье, а только принимает меры к тому, чтобы эта зависимость не получала дальнейшего распространения[52].

Но, как это обычно имело место в осторожной и консервативной Флоренции, постановления 1289 г. постепенно, почти незаметно видоизменяются в сторону расширения. Так, постановлением от 3 февраля 1290 г. назначается специальный синдик для проверки того, не имеет ли на территории коммуны кто-нибудь из лиц, не являющихся ее гражданами, зависимых людей. Если же синдик найдет таких зависимых, то должен немедленно выкупить их и объявить свободными. Каковы были дальнейшие этапы этой постепенно усиливающейся борьбы коммуны за освобождение крепостных, мы не знаем, но, несомненно, что в течение века крепостная зависимость на территории Флорентийской коммуны была полностью ликвидирована и заменена арендой, половничеством, а частично повела к бегству бывших крепостных из деревни и переходу их в город на работу в различные отрасли быстро растущего городского ремесла.

Но не только в результате ухода с насиженного участка и переселения в город устанавливает бывший крепостной тесный контакт с городской коммуной. Такой контакт устанавливается также, и притом весьма часто, путем перехода бывших феодальных земель в руки богатых горожан. Разорившиеся магнаты очень часто вынуждены были либо уступать за долги, либо продавать за бесценок свои родовые поместья «жирным» пополанам, а вместе с этими поместьями переходили в подчинение новым хозяевам и сидящие на них крестьяне. В подавляющем большинстве случаев эти крестьяне были свободны и, оставаясь на своих участках, вступали только в новые договорные отношения с новыми владельцами этих участков, заключая с ними новые арендные договоры чаще всего на базе половничества. Тип пополана-горожанина, совмещающего занятие торговлей, ростовщичеством, ремеслом с землевладением, сельскохозяйственной эксплуатацией крупных земельных участков, все чаще встречается в наиболее развитых частях Италии конца XIII — начала XIV в. Типичным представителем таких пополанов-землевладельцев является болонский богатый пополан, юрист и политический деятель Пьер ди Крешенци (1233–1321), автор трактата «О выгодах сельского хозяйства» («Opus ruralium commodorum»), вышедшего в свет около 1305 г.[53] Трактат этот показывает, что новые хозяева недавно еще феодальной земли отнюдь не намеревались, подобно своим предшественникам, использовать эту землю по старинке. Они стремились извлечь из поместий, в которые вложили деньги, заработанные своим потом, максимальную выгоду, используя для этого и свой громадный практический опыт и всю имеющуюся специальную литературу, как античную, к которой в это время пробуждается особый интерес, так и средневековую. Так, Крешенци, сам крупный землевладелец, широко использует в своем трактате римских писателей по вопросам сельского хозяйства Катона, Варрона, Колумеллу, трактат «О растениях» схоластического ученого Альберта Великого, трактат «О коневодстве» конюшего Фридриха II Джордано Руффо и ряд других литературных источников, и в то же время он постоянно учитывает и свой собственный практический опыт. «Я прибавил, — пишет он, — много полезного из того, что потом видел и проверил на опыте».

Поместье богача-пополана, как его рисует трактат Крешенци, полная чаша. В нем мы находим и пахотную землю, и виноградники, и плодовый сад, и огород, и луга, на которых пасутся стада рогатого скота и табуны лошадей, и реку, изобилующую рыбой. Вся работа в нем выполняется исключительно свободными крестьянами-арендаторами и наемными батраками. Но, будучи выгодным, прибыльным хозяйством, поместье является также и летней резиденцией своего владельца — виллой с садом, где можно отдохнуть от тяжелых трудов, от торговли, от политических забот.

Как процессы, идущие внутри разлагающегося феодального поместья, так и нужды и потребности быстро развивающихся городских коммун приводят к одному результату — постепенному видоизменению сельскохозяйственной структуры Италии, освобождению ее крепостного крестьянства, изменению его характера, его занятий, его зависимости. Однако не следует думать, что при всей распространенности этих явлений они были повсеместными, что на всем протяжении полуострова феодальное землевладение и крепостная зависимость полностью отмерли. Оставались еще значительные территории, особенно на юге и на северных окраинах Италии, в которых феодальные отношения сохранили свою силу, что приводило к нередким, иногда кровавым, столкновениям между феодальными властями и крестьянскими массами.

Массовые религиозно-покаянные движения, широко распространенные в первой половине XIII в., необычайно популярная, проникающая буквально во все поры общества проповедь францисканских монахов разносят во все, даже самые отдаленные и отсталые углы страны, идеи равенства всех смертных перед Богом, мечты о воскрешении былого евангельского братства, а эти идеи и мечты были непримиримы с тяжелыми условиями феодальной эксплуатации, с крепостной принадлежностью человека человеку, пусть стоящему на более высокой ступени социальной лестницы.

Эти процессы религиозно-идеологического порядка, а также воздействие примера более передовых районов страны приводили к тому, что там, где освобождение крепостных не проводилось снизу по инициативе землевладельцев или сверху по инициативе городских коммун, крестьянские массы пытались собственными силами решить свою судьбу — становились на революционный путь.

Примером такой попытки является возникающее в 1260 г. в районе г. Парма движение секты «апостолов», возглавляемое Джерардо Сегарелли[54]. Секта эта, проповедующая равенство, братство, евангельскую жизнь, своей первоначально вполне мирной агитационной деятельностью собирает в свои ряды большое количество мужчин и женщин со всех концов Северной Италии. По своему социальному составу это в подавляющем большинстве крестьяне, представители низших слоев населения деревни и города. Салимбене, хроника которого дает ряд ярких штрихов, характеризующих движение, называет их «негодяями, сельскими жителями, зверями» (ribaldi et homines rurales et bestiales). «Они называют себя апостолами, — пишет Салимбене, — но они негодяи и обманщики, убегающие от своих обязанностей и отказывающиеся работать. Им бы следовало стеречь коров и свиней или чистить отхожие места, или исполнять другие низкие дела, или, наконец, обрабатывать землю…»[55].

Эти и другие подобные указания выходца из социальных верхов, представителя церкви Салимбене с неоспоримостью говорят о революционном, антифеодальном характере секты даже в начальный, относительно мирный период ее существования. Но в 1280 г. руководитель секты Сегарелли подвергается аресту, сама секта запрещена церковью, и ее члены уходят в подполье. В 1300 г. (или в 1301 г.) в результате начавшихся общих репрессий гибнет на костре Сегарелли вместе с рядом своих последователей. Это заставляет секту переменить характер своей деятельности. Озлобленные кровавыми карами, борющиеся теперь за самое свое существование, члены ее переходят к прямой вооруженной борьбе с церковью и с существующими феодальными порядками. Во главе движения становится теперь сын североитальянского священника Дольчино и его верная подруга Маргарита. Человек относительно образованный, воспитанный на иоахимитских идеалах, Дольчино углубляет и обостряет носившие довольно расплывчатый характер принципы «апостолов», он проповедует полный отказ от всякой собственности, полный евангельский коммунизм и требует во имя Бога выступления с оружием в руках против всех имущих, как духовных, так и светских.

Странствуя и проповедуя по всей северной части Италии, Дольчино собирает вокруг себя значительное количество сторонников, причем, как и у Сегарелли, это в подавляющем большинстве крестьяне. В 1305 г. несколько тысяч (по одним источникам — 3, по другим — 5 тыс.) сторонников Дольчино поднимают открытое восстание в северной части Ломбардии. Два года ведет героическую и безнадежную борьбу с организованным церковью крестоносным войском горсточка храбрецов. Наконец, зимой 1307 г. они были окружены на одной из гор. Три месяца продолжалась осада. 23 марта последний оплот Дольчино был взят штурмом. Около тысячи человек было перебито. Дольчино и Маргарита были взяты в плен и казнены после долгих и мучительных пыток. Попытка крестьянской революции, заведомо безнадежная в Италии XIII–XIV вв., окончилась полным провалом и была затоплена в крови. Но эта попытка является ярким симптомом тех сдвигов, которые происходили в феодальных поместьях даже отсталых частей Италии, говорит о том, что феодальные отношения и здесь переживали серьезный кризис.

Цехи

В каких бы формах и по чьей бы инициативе ни происходило разложение феодального поместья, оно почти всегда приводило к тому, что некоторая часть бывших крепостных, потерявших связь с кормившей их раньше землей, попадала в города и тут же поглощалась быстро растущей и развивающейся системой торговли и ремесла. Во второй половине XIII в. торговля и ремесла окончательно укладываются в формы цеховых объединений, политическую роль которых в этот период мы рассмотрели выше[56]. Эти цеховые объединения имеют различную дробность и охватывают различную часть городского населения, причем можно утверждать, что такая дробность растет прямо пропорционально социальному и экономическому прогрессу данной коммуны. Так, в Милане, уже со времени победы Висконти в 1277 г. становящемся на путь феодального развития, только частично ослабленный уступками новым экономическим требованиям, цехи, или, как их называют в Ломбардии, — паратики (paratici), начинают явно отмирать. «Креденца св. Амвросия», объединявшая сначала только собственно ремесленников, а затем с XIII в. включившая в свой состав и купцов, вышедших из «Мотты», теряет свое значение. Только объединение купцов (universitas mercatorum), слишком богатое и влиятельное, чтобы на него могли поднять руки даже феодально настроенные Висконти, продолжает существовать как самостоятельная организация, из которой позднее (в 1338 г.) выделится организация купцов-сукноделов (mercatores facientes laborare lanam). Более же мелкие торговцы и ремесленники в собственном смысле этого слова остаются вне четких организационных форм.

В Болонье, которая, как мы видели, одна из первых стала ареной острой борьбы между пополанами и знатью, борьбы, закончившейся полной победой первых, цеховая организация оформляется в ходе этой борьбы. Здесь в середине XIII в. создаются 20 цехов. Однако они отнюдь не равноправны между собой. Политически и экономически из их среды выделяются 3 цеха, объединяющие наиболее зажиточных, обогатившихся и продолжающих обогащаться пополанов. Это цех «Купцов» (Mercatores), объединявший всех оптовых торговцев, ведущих широкую, главным образом внегородскую торговлю; цех «Менял» (Cambio), ростовщиков и банкиров; обязательных спутников и помощников оптовых торговцев; наконец, специфический для Болоньи со знаменитым на всю Европу юридическим факультетом ее древнего университета цех «Нотариусов» (Notai).

Остальные цехи, объединяющие мелких торговцев и ремесленников, хотя и существуют как четко оформленные организации, но заметной роли в политических и экономических судьбах коммуны не играют.

Если в Милане цехи вообще не получают сколько-нибудь заметного развития, а в Болонье они в этом развитии как бы останавливаются на полпути, то во Флоренции они достигают развития максимального и, можно сказать, классического. После переворота «primo popolo» в 1250 г. мы находим здесь уже вполне четко организованные 7 старших цехов. Это, во-первых, цех «Калимала» (Calimala), который объединяет торговцев иностранными шерстяными тканями, привозящих эти ткани из Англии или Франции, обрабатывающих их с целью придания им более высокого качества и затем перепродающих готовую продукцию как внутри Флоренции, так и вне ее. Этот цех, один из старейших во Флоренции, по-видимому, первоначально соответствовал миланскому и болонскому цеху «купцов», но затем в результате экономического и социального развития города на Арно приобрел более узкий и специфический характер.

Второй и третий из старших цехов Флоренции также повторяют болонский образец, это — «Менялы» (Cambio) и «Судьи и Нотариусы» (Giudici e notai), причем последние играют во Флоренции гораздо меньшую роль, чем в оплоте юриспруденции — Болонье.

Четвертый из старших цехов носит название «Ворота св. Марии» (Arte di Рог Santa Maria). Названный так по имени места, в котором жила большая часть его членов, цех этот первоначально занимался розничной (в отличие от «Калималы») продажей предметов одежды, и в первую очередь наиболее дорогих и выгодных шелковых изделий. Во второй половине XIII в., однако, он объединился с другим, ранее конкурировавшим с них цехом «Шелкоделов» (Seta). И в дальнейшем мастера цеха «Ворота св. Марии» занимаются как изготовлением шелковых тканей, так и продажей их и изделий из них.

Пятый старший цех возник позднее других, но затем вскоре занял первенствующее положение. Это — выделившийся в 1212 г. из цеха «Калималы» цех «Шерстяников» (Lana). Наиболее производительный из всех цехов и притом изготовляющий наиболее широко распространенную и нужную повсеместно продукцию цех «Шерстяников» растет и развивается необычайно быстро, наиболее полно и радикально испытывает на себе новые веяния и уже к концу XIII в. становится могущественнее и богаче даже цеха «Калимала». При этом сохраняя производство шерстяных тканей как свое основное занятие, мастера-шерстяники одновременно занимаются и торговлей. Они закупают за границей — в Англии, Фландрии или Испании — шерсть и перевозят ее во Флоренцию, ведут банковско-ростовщические операции, в это время неразрывно связанные с иностранной торговлей.

Шестой и седьмой старшие цехи далеко не играют той роли в экономической и политической жизни коммуны, как первые пять. Это цех «Врачей и Аптекарей» (Medici et Speziali), весьма многочисленных во Флоренции, и цех «Шубников и Меховщиков» (Pelliciai et Vajai). К цеху «Врачей и Аптекарей» нередко приписывались и лица, занимавшиеся другими видами интеллектуального труда, например, членом ее состоял Данте. Цех «Шубников и Меховщиков» объединяет скорняков, изготовителей меховой одежды и торговцев ею и является как бы промежуточным между старшими и средними цехами.

Средние цехи (числом пять) оформляются организационно в начале XIII в. и получают политические права в 80-х годах. Это, во-первых, мясники (becai), беспокойные, часто весьма зажиточные и потому стремящиеся, впрочем тайно, перейти в высшую категорию, далее — сапожники (calzolai), кузнецы (fabbri), мастера строительного дела (maestri di pietra e legname), галантерейщики и бельевщики (rigattieri e linaioli).

Наконец, в последние годы XIII в. в связи с принятием «Установлений Справедливости» оформляются и стремятся к получению всей полноты политических прав еще 9 младших цехов: торговцы вином, владельцы гостиниц, торговцы гастрономическими товарами (маслом, солью, сыром), дубильщики, оружейники, слесари, кожевники, торговцы лесными товарами, хлебопеки и булочники.

Мы уже видели выше, что в политической жизни Флорентийской коммуны перечисленные группы цехов играли различную роль. Это объясняется в первую очередь глубокими и постепенно все углубляющимися различиями в социальной природе входящих в их состав цеховых мастеров. Изменения в социальной и экономической обстановке, происходящие в Италии, сказываются на различных группах цехов по-разному.

Так, ремесленники, входящие в состав младших цехов, полностью сохраняют методы ведения своего дела, которые они унаследовали от своих дедов и прадедов. Торговец вином, так же как раньше, закупает у окрестных крестьян определенное количество бочек вина и продает его либо потребителям, либо хозяевам кабаков и гостиниц. Хозяин гостиницы по-прежнему ведет свое несложное дело, поддерживает весьма относительную чистоту в своем обычно очень небольшом заведении, встречает посетителей, выдает белье, и, что составляет главную статью его дохода — кормит и поит их в кабаке при гостинице, закупая продукты и вина у таких же мастеров младших цехов, как и он. Все эти операции не требуют больших капиталов, ибо закупки производятся мелкие, не требуют и многочисленного персонала — хозяин да 2–3 ученика, да 1–2 слуги — вот и весь штат такого «предприятия». Оно сохраняет старую, чисто средневековую цеховую структуру и не изменяет ее на протяжении веков.

Несколько больше влияет изменившаяся социальная и экономическая обстановка на мастеров средних цехов. Увеличение населения города, расширение потребностей этого населения, необходимость в изготовлении более высококачественной и более разнообразной продукции заставляют представителей некоторых торговых и ремесленных специальностей значительно расширить свои предприятия, вкладывать в них более крупные капиталы, привлекать большее количество учеников, принимать 10–15 вспомогательных рабочих. Особенно это имеет место в специальностях, обслуживающих строительство. Флоренция растет и строится необычайно быстро, и поэтому к строителям и кузнецам предъявляются невиданные ранее требования. Правда, расширение предприятий, входящих в состав средних цехов, не отрывает их значительно от мастеров цехов младших. Разница остается скорее количественной, чем принципиальной, и в большинстве случаев те и другие выступают одной объединенной группой. Мастер цеха из числа средних так же работает сам, своими руками, так же ограничивает свои операции кругом городских стен, так же не прибегает к крупным финансовым операциям, как и его собрат из числа младших цехов.

Совершенно иначе ведут себя мастера, входящие в состав цехов старших, тот «жирный народ», который все более решительно и настойчиво стремится во второй половине XIII в. захватить в свои руки бразды правления как экономической, так и политической жизнью коммуны. Оставаясь в составе цеха и вырабатывая сложные и строго определенные формы управления этим цехом, мастера эти теряют все основные черты, свойственные цеховому мастеру средневекового города. Связанные в своей торговой деятельности с иностранным рынком, ворочающие громадными капиталами, они уже не находят ни нужным, ни целесообразным участвовать в тех операциях, которые надлежит выполнять представителю соответствующей специальности. Мастер цеха «Калимала» сам не стоит за прилавком, продавая свои привезенные из-за границы сукна, мастер цеха «Лана» не потеет за ткацким станком, изготовляя куски сукна из дорогой английской шерсти. У того и другого и без того достаточно дел. Персонал предприятия многочислен и разнообразен: здесь и агенты, производящие закупку товаров за границей; и гонцы, поддерживающие связь с этими агентами; и кладовщики, принимающие прибывающий товар; и рабочие различных специальностей, этот товар обрабатывающие; и продавцы, доводящие до покупателя готовую продукцию; и, наконец, следящие за всем и все регистрирующие управляющие-бухгалтера, впервые в истории ведущие записи в толстых бухгалтерских книгах. Только дать руководящие указания этому многочисленному штату, только решить принципиальные вопросы в ведении дела — и у мастера не остается больше ни минуты времени, а он к тому же чаще всего активный политический деятель, член приората или одного, двух советов, входит в состав того или иного органа цехового управления, выполняет отдельные дипломатические поручения за границей. Понятно, что такой мастер мало чем напоминает как цехового мастера прошлых столетий, так и своего собрата из какого-нибудь младшего цеха. Тот остается ремесленником, этот стал капиталистом, представителем тех рыцарей наживы, которых порождает обновляющаяся Италия.

Торговля

Описанное выше превращение цехового ремесленника и торговца в капиталиста происходит в формах специфических и своеобразных, причем различных для операций, связанных с морской и сухопутной торговлей.

В том и другом случае организация крупного предприятия капиталистического типа была не под силу одному лицу, даже весьма богатому. Поэтому необходима была ассоциация нескольких мастеров, которая и принимает различные формы.

В морской торговле и других операциях, связанных с далекими морскими плаваниями, применяется, вырабатываемая в своих классических формах в Генуе, форма «морской компании» (societas maris), или «коменды» (comenda)[57].

«Компания» эта в наиболее простом и раннем случае состоит из двух участников. Один предоставляет весь капитал, необходимый для проведения операции — закупки товара, найма корабля, оплаты элементарной рабочей силы, это — так называемый «остающийся» (stans), ибо он, как истинный капиталист, сам в ведении операций не участвует, а остается в месте расположения фирмы. Второй член «компании», так называемый «деятель» (tractator), в классическом случае не вносит никакого капитала, но зато едет в опасное плавание и осуществляет все операции, необходимые для продажи товара, дачи денег в рост, закупок новых товаров и новой их продажи и т. д.

Прибыли, получаемые от всей суммы операций, подсчитыва-ются после окончания плавания и распределяются между обоми членами компании следующим образом: «остающийся» получает три четверти, а «деятель» — четверть всей прибыли.

Этот наиболее простой и наиболее ранний тип «коменды» иногда усложняется тем, что «деятель» также вносит некоторую, чаще незначительную, долю капитала, и тогда его доля участия в прибыли несколько повышается, или тем, что в договоре принимает участие владелец корабля, на котором совершается плавание, также получающий некоторую долю прибыли. Но неизменным и главным во всяком таком сообществе остается то, что львиную долю выгоды от опасной и сложной операции получает тот, кто в ней непосредственно не участвует, — владелец капитала, капиталист.

В сухопутной торговле, крупном ремесле, банковско-ростовщическом деле наиболее распространенной и возникающей почти одновременно является другая организационная форма — «компания» (compania)[58]. Здесь для совершения тех или иных операций объединяются на определенный срок от 3 до 5 лет несколько мастеров, чаще всего членов одной семьи или несколько родственных семейств. Каждый из участников вносит определенную часть капитала и участвует в определенной части работы по организуемому предприятию. По окончании договорного срока по записям бухгалтерских книг производится подсчет прибылей, и они делятся пропорционально внесенному капиталу и проведенной работе. При этом доля участия в прибылях чаще всего оговаривается при составлении начального договора.

Подведя итоги и распределив прибыли, участники «компании» чаще всего не расходятся, а подписывают новый договор, составляя новую «компанию» в том же или лишь немного измененном составе, причем как основной капитал, так и прибыли первой «компании» вносятся в капитал второй. Так происходит несколько раз до тех пор, пока по тем или иным причинам «компания» не распадается, делясь на несколько предприятий, или совсем ликвидируется.

«Коменда» или «компания» являются наиболее распространенными, классическими формами организации предприятий, но кроме них существует еще множество других близких к ним по типу форм. Общим для всех них является ассоциация капиталистов и руководящих работников, временный характер этой ассоциации и распределение прибылей в соответствии с вложенным капиталом или трудом, причем львиная доля приходится именно на капитал.

В этих организационных формах протекает во второй половине XIII в. то не имеющее исторических параллелей развитие торговли, банковского дела, ремесла итальянских пополанов, которое в значительной мере объясняет, что происходит в разобранной нами выше политической сфере и в подлежащей нашему рассмотрению сфере идеологической.

При этом все 3 перечисленные области — торговля, банковско-ростовщическое дело и ремесло связаны между собой тесно и неразрывно, и мы упоминаем в дальнейшем каждую из них в отдельности только для удобства изложения.

Как уже указывалось, торговля во второй половине XIII в., как и в предшествующий и последующий периоды, резко разделяется на морскую и сухопутную. В первой главенствующее положение занимают Генуя и Венеция, в то время как Пиза после битвы при Мелории теряет былое значение. Ведя постоянную политическую и экономическую борьбу между собой, обе портовые республики к концу XIII в. разграничивают сферы влияния и, несмотря на вражду, ведут параллельную и весьма оживленную торговлю с Востоком. Генуя прочно обосновывается в западной части северного побережья Африки и в Крыму, Венеция — в восточной части африканского побережья и на всем восточном побережье Средиземного моря, а также в архипелаге и на берегах Балканского полуострова[59].

Торговые операции ведут обыкновенно небольшие ассоциации типа «коменды», причем несколько таких ассоциаций (15–30) объединяются при найме корабля, который, в свою очередь, чаще всего принадлежит ассоциации — ряду мелких капиталистов, каждый из которых владеет определенной долей в этом корабле. В Венеции эти доли называются каратами, в Генуе местами (carati, loca), и количество таких долей колеблется от 16 до 30–40. Корабли, груженые товарами, направляющимися на Восток, собираются в караваны (mude), которые и отправляются в определенные сроки в плавание по определенному маршруту, чаще всего в трех направлениях — на запад, юг и восток.

Каждый караван, состоящий нередко более чем из десятка кораблей, «везет» материальные интересы шестисот, а то и большего количества венецианцев или генуэзцев (2 чел. в «коменде» × 20 «коменд» на корабль = 40 + 20 карат = 60 × 10 кораблей = 600).

Правда, такая дробность капиталов, вкладываемых в морскую торговлю, является широко распространенной в более ранний период — в середине XIII в. К концу века, и особенно к началу следующего, тенденция к концентрации капиталов, обогащение отдельных, наиболее энергичных и предприимчивых купцов приводят к значительному уменьшению числа участников каждого плавания.

Караваны отправляются обыкновенно осенью или весной с тем, чтобы в первом случае после зимы, а во втором — до зимы вернуться обратно. При этом купцы, везущие на Восток определенный ассортимент товаров, чаще всего продают их в месте прибытия через своих агентов или местных купцов, предпочтительно своих соотечественников, закупают здесь же новые товары и на тех же кораблях везут их на родину, совершая, таким образом, весь цикл в течение полугода.

Привезенные на родину товары либо отправляются дальше в торговые центры Европы для перепродажи, причем отправляют их те же или другие купцы, либо продаются на месте заезжим иногородним или иностранным покупателям. Первый способ (переотправка) более распространен в Генуе, расположенной на бойких торговых путях, второй (перепродажа на месте) — в Венеции, являющейся мировым рынком восточных товаров и обслуживающей ими все европейские страны, в первую очередь Германию, купцы которой, как мы упоминали выше, уже с начала XIII в. имеют здесь свой большой торговый двор «fondaco». «Общий торговый двор в Венеции, в котором останавливаются немцы» («Fonticum communis Veneciarum ubi Teutonici hospitantur»), называется в документе 1228 г. В дальнейшем этот «Немецкий двор» (Fondaco dei Tedeschi) станет крупнейшим торговым центром и прославится на всю Европу[60].

Продажа и закупка товаров на Востоке производится также в крупных торговых центрах, таких, как Константинополь, Александрия, Бейрут, Негропонт, Дамаск, в торговых домах — фондаках, где купцы останавливаются и где производятся все коммерческие операции с местными туземными и итальянскими купцами. В более мелких пунктах операции производятся либо на местных рынках, либо путем сношений через официальных торговых агентов — «сензалов» (sensali) — с местными торговыми фирмами.

При этом постоянно живущие в восточном торговом центре и приезжающие в него на несколько недель и месяцев купцы определенного города (Венеции, Генуи, Пизы) образуют обыкновенно замкнутую общину, маленькую копию своей родной коммуны, управляемую консулами, иногда возглавляемую байулом, причем в задачи этой общины входит охранять как экономические, так и политические интересы своей родины и помогать своим согражданам.

В отдельных случаях активные торговые операции приводят к полному захвату соответствующего центра. Так, генуэзцы захватывают и держат в прямом политическом подчинении важнейшие крымские порты, и в первую очередь Каффу, венецианцы — перегрузочные пункты Корон и Модон. Иногда, не имея возможности или не считая целесообразным держать в государственном подчинении тот или иной пункт, Генуя или Венеция передают его в нечто вроде феодальной собственности одному из своих граждан, известному своей энергией и верностью коммуне. Так, в 1304 г. генуэзский купец, мореход и авантюрист Бенедетто Захарйа получает (или вернее, захватывает) остров Хиос; значительно раньше — в 1207 г. — венецианский патриций Марко Санудо получает острова Наксос и Парос, венецианский род Дандоло властвует на острове Андрос, Гизи — на острове Тинос, Навигайоло — на острове Лемнос. Эти купцы, патриции, мореплаватели, активные члены республиканских правительств и враги всего феодального у себя на родине становятся в своих «заморских» владениях настоящими феодальными владетелями, не переставая при этом оставаться верными слугами своих коммунальных правительств, покорными исполнителями их распоряжений.

Осуществляя морские торговые операции, купцы, исходя из своей личной выгоды, по возможности старались балансировать стоимость вывозимых и ввозимых ими с Востока товаров и тем самым дважды в одно плавание производить оборот капитала. Однако это было делом весьма нелегким, ибо, во всяком случае в XIII в., Восток мог дать гораздо больше Западу, чем наоборот. Доказательством этому, между прочим, может служить то, что генуэзские суда обыкновенно везли на Восток товары бесплатно, если этот же купец вез на том же корабле обратно закупленные на Востоке товары.

Вывозили на Восток некоторые ткани (шерстяные, льняные), европейское оружие, в отдельных случаях продукты питания и рабов, ранее купленных в каком-нибудь другом восточном порту. Ввозили же с Востока перец, пряности, красители, квасцы (необходимые при обработке шерстяных тканей), восточные, в первую очередь шелковые, материи, жемчуг, драгоценные камни, сахар, соль и рабов.

Довольно трудно, даже с некоторой степенью точности, определить обороты купцов, занимавшихся заморской торговлей во второй половине XIII в. Насколько можно судить по более позднему материалу, обороты эти были довольно значительными, выражаясь для каждой отдельной «компании», за каждое плавание в тысячах, а то и десятках тысяч флоринов, что, принимая во внимание весьма большую покупательную силу золотого флорина этого времени, представляло собой большое состояние. Так, уже знакомый нам генуэзец Бенедетто Захарйя в год ввозил в Геную около 13 тыс. канторов квасцов стоимостью в 60 тыс. генуэзских лир (монета, близкая по стоимости флорину), в то время как годовой бюджет богатой купеческой семьи в начале XIV в. равнялся 300–400 флоринам. Другим критерием может служить то, что в начале XIII в. на 100 флоринов можно было купить 6,3 га плодородной земли.

Общий масштаб морской торговли одного города дают следующие цифры: в 1274 г. через Генуэзский порт было ввезено и вывезено товаров на сумму в 936 тыс. генуэзских лир, а в 1293 г. через него же — на 3 млн. 822 тыс. лир, что, по подсчету Лопеза, составляет в золотом исчислении 1297 г. не менее 600 млн. лир[61].

Прибыли, полученные от морской торговли, если также судить по несколько более поздним данным, в среднем не превышали 30–40 % за операцию; большая прибыль достигалась в торговых операциях с товарами новыми, цены которых были мало известны и потому могли назначаться относительно произвольно. Прибыль эта могла значительно повышаться в случае, когда торговая операция сопровождалась большим риском, требовала далеких странствий в неведомые края. Поэтому тяга к таким странствиям становится общераспространенной.

Венецианские купцы братья Никколо и Маттео Поло в 50-х годах XIII в. решаются на далекий, полный неведомых опасностей путь через Константинополь, Нижнее Поволжье и Тибет в Китай, ко двору хана Хубилая, внука Чингисхана. Несколько позднее по другому пути сюда же приезжает сын Никколо — Марко, которому суждено было 24 года пробыть на Востоке и после своего возвращения в Европу, в генуэзском плену (после битвы при Курцоле в 1298 г.) написать или, вернее, продиктовать подробное описание своих странствований. Эта книга сразу получила широкое распространение во всей Европе и впервые познакомила ее с далекими восточными странами.

Свою книгу Марко Поло начинает следующими откровенными словами: «В то время, когда Балдуин был императором в Константинополе, т. е. в 1250 году, два брата, господин Никколо Поло, отец господина Марко, и господин Маттео Поло находились тоже там; пришли они туда с товарами из Венеции, были они из хорошего рода, умны и сметливы. Посоветовались они между собой, да и решили идти на Великое море за наживой да за прибылью. Закупили всяких драгоценностей и поплыли из Константинополя в Солдадию»[63].

Той же жаждой наживы, о которой говорит Поло, руководствовались, конечно, и те генуэзские купцы — братья Вивальди, которые в 1291 г. сели на два корабля, чтобы пойти на безумное по смелости предприятие — попытаться достигнуть берегов Азии, обогнув Африку. Из этого плавания ни одному из его участников не суждено было вернуться.

Эта жажда наживы, не знающая пределов и ограничений, дерзающих на все и не страшащихся ничего людей, жажда наживы, перерастающая в жажду знания, найдет себе вскоре поэтическое выражение в гениальных строфах 26-й песни «Ада» Данте, в которых Улисс рассказывает о своей гибели:

Морская торговля, составляющая в первую очередь прерогативу портовых городов Венеции и Генуи, к которым затем присоединяется сугубо сухопутная Флоренция, неразрывно связана как в этих городах, так и в других более мелких центрах с торговлей сухопутной[65]. В последней в течение второй половины XIII в. особенно отличаются города, которые вскоре затем отойдут на второй план, это в первую очередь соперничающие с Флоренцией тосканские города Лукка и Сиена, а затем ряд ломбардских центров — Милан, Пьяченца и другие, благодаря которым всех итальянцев французы этого времени склонны были называть ломбардцами. Сухопутная торговля, в свою очередь, может быть разбита на две ветви — торговлю на далеких расстояниях, или международную, и торговлю на близких расстояниях — местную. Нас в данной связи будет интересовать главным образом первая, значительно более мощная и важная во всех отношениях.

Вторая половина XIII в. — апогей развития шампанских ярмарок, которые именно в это время являются бесспорным общеевропейским экономическим центром, где совершаются все крупнейшие торговые сделки, где вырабатываются новые методы торговли, где бьется экономический пульс жизни Европы. И в течение этого же конца XIII в. итальянские купцы (ломбардцы) играют доминирующую роль на шампанских ярмарках[66]. Они составляют здесь самую активную, а часто и вообще самую многочисленную часть торгующих, покупают, продают, занимаются разного рода финансовыми комбинациями. Во многих пунктах, в которых происходят шампанские ярмарки, итальянские купцы имеют свои торговые дворы (фондаки), где они останавливаются и складывают товары. Все итальянцы, торгующие на ярмарках, представляют собой как бы некое сообщество, своеобразную коммуну, переезжающую с места на место по мере передвижения ярмарок. Коммуна эта сохраняет при всех перемещениях свою организацию и подчиняется своему консулу, разрешающему конфликты между купцами, ведущему учет всех сделок и выступающему представителем итальянских купцов при всех и всяческих сношениях с местными властями.

Для постоянной связи с шампанскими ярмарками крупные торговые города (Сиена, Флоренция) устраивают регулярную посылку специальных курьеров, причем к каждой ярмарке посылаются два курьера — к начальному этапу торга, когда идет продажа и покупка товаров (cursor de ara), и к конечному этапу, когда производятся платежи и связанные с ними финансовые операции (cursor de pagamento). Этим курьерам поручалась передача соответствующим купцам писем с деловыми инструкциями, небольших партий товаров, денежных сумм, необходимых для расплаты.

На путях между итальянскими торговыми городами и шампанскими ярмарками существовала сеть гостиниц, обладавших складскими помещениями и находившихся в прямом подчинении цеховым организациям того или иного города, например флорентийскому цеху «Калимала».

На шампанских ярмарках итальянские купцы покупали в первую очередь сырье для своего развитого ремесленного производства, особенно шерсть из Англии и Северной Франции и из Испании, шерстяные ткани для переработки и перепродажи, льняные изделия из Западной Германии и Восточной Франции, кружева и шитые ковры из Фландрии, кожаные изделия и оружие из Испании, валяные изделия из Франции, вина из Западной и Восточной Франции и Испании и многое другое.

Продавали они здесь товары, привезенные генуэзцами или венецианцами с Востока, итальянские шерстяные и шелковые ткани, итальянское оружие, вина, коней и разного рода предметы роскоши, которые в столь большом количестве изготовлялись в итальянских городах.

Караваны из десятков коней, нагруженных до предела товарами, аккуратно упакованными в тюки, обшитые белой льняной тканью (так называемые torselli), двигались круглый год по дорогам Италии и Франции, нередко сопровождаемые вооруженной охраной, не гарантировавшей, впрочем, от всяких неожиданностей в пути.

Достаточно взглянуть на покрытые мелкими, аккуратными записями страницы бухгалтерской книги какого-нибудь сиенского или луккского купца конца XIII в., чтобы убедиться в том, насколько живой и разнообразной была торговая деятельность даже небольшой фирмы на шампанских ярмарках[67].

Однако торговыми связями с шампанскими ярмарками отнюдь не ограничивалась экономическая активность итальянских купцов. Мы найдем их во всех пунктах Западной Европы, где только идет торговля, при дворах французского, английского, испанских королей, князей Германской империи, в крупных городах. Так, в Париже живет в конце XIII в. многочисленная колония итальянских купцов, имеющая свою организацию.

Несмотря на наличие этой организации, отдельные ее члены ведут между собой ожесточенную борьбу, стараясь занять первенствующее положение. К концу века такое положение удается занять флорентийцам, вытесняющим сиенцев, лукканцев и пьяченцев.

Как уже выше упоминалось, вся сухопутная внешняя торговля производится ассоциациями типа «компаний». Обороты этих компаний, разумеется, были весьма различными, но в среднем, по-видимому, они не достигали в конце XIII в. масштабов оборотов морской торговли, превосходя последние быстротой оборачиваемости капитала. Так, средняя по размерам сиенская торгово-банковская фирма Уголини, бухгалтерские книги которой, освещающие операции на шампанских ярмарках за 1247–1263 гг., дошли до нас, имела в определенный момент кредиторов по ярмаркам, по подсчету издателя этих книг Киаудано, на 6240 лир 14 солидов 8 динариев, при дебиторах на 3786 лир 14 солидов и 4 динария, т. е. вложила в дело 2466 лир 5 солидов 4 динария — сумму весьма значительную.

Прибыли, получаемые в сухопутной торговле, судя по всему, отставали от прибылей торговли морской, что компенсировалось, с одной стороны, уже упомянутым более скорым оборотом капитала, с другой — несравнимо меньшим риском. Так, такая крупная компания, как Барди (см. гл. III, § 2), выплачивает своим членам в первые годы XIV в. дивиденды в пределах от 10 до 30 %, и вообще мы почти никогда не встретим в документах указаний на более высокие прибыли.

Торговля международного характера, конечно, предполагала существование торговли более мелкой по масштабам между отдельными городами Италии, в частности между передовыми и экономически развитыми центрами Северной Италии и отсталыми городами юга страны, а также торговли внутригородской. В этой, условно говоря, «внутренней» торговле нередко применялись те же формы и методы, что и в торговле «внешней». В частности, форма «компании» встречается и в мелкой внутренней торговле. Так, во Флоренции создается компания работников парикмахерской, в Генуе — компания для торговли новыми и подержанными сундуками и т. п. Не менее часты, однако, и случаи торговли, осуществляемой единолично. Естественно, что и обороты такой маленькой компании или одиночных купцов во много раз меньше, чем в торговле внешней, естественно также, что и прибыли здесь несравненно ниже.

Банковско-ростовщическое дело

Какова бы ни была форма торговли — морская или сухопутная, внешняя или внутренняя, всегда и во всех случаях (и чем позднее, тем в большей мере) она оказывается связанной с операциями банковско-ростовщического типа. Накопление значительных денежных сумм в кассах отдельных компаний делает естественным обращение к ним за финансовой помощью в виде ссуды. Быстрый и неудержимый рост торговых операций настоятельно требует кредита, создающего возможность такого роста. Распространение торговли итальянских купцов по всему тогда известному миру вызывает потребность в переводных операциях, так как перевозить на дальние расстояния большие суммы денег и неудобно, и рискованно. Это же обстоятельство вызывает постоянные и сложные операции по обмену одной валюты на другую, причем стоимость каждой из валют изменяется из года в год[68].

Все эти обстоятельства вместе взятые приводят к тому, что наряду с торговлей в итальянских городах бурно развивается банковское дело. Первоначально, как мы об этом упоминали выше, этим делом занимались члены особых цехов — «Менял», но с течением времени развитие банковских операций требует привлечения столь значительных капиталов, что мелкие менялы средневекового типа не могут с ними справиться, и все в большей мере в них втягиваются представители других торговых цехов, располагающие такими капиталами.

По-видимому, первыми из крупных операций банковско-ростовщического типа были операции депозитные, производимые главным образом с папским престолом. Католическая церковь собирала десятину и другие церковные поборы со всей Западной Европы, что требовало существования сложного и разветвленного механизма, действовавшего медленно и неточно. Естественным поэтому было, когда итальянские купцы расползались по своим торговым делам во все концы Европы, поручить им, людям энергичным и опытным, собирание церковных доходов; а так как папский престол нередко и притом срочно нуждался в крупных суммах денег, а купцы этими суммами располагали, то установился порядок, при котором купцы выплачивали авансом в начале года определенную, примерно рассчитанную, сумму папскому престолу, а затем на свой страх и риск собирали церковные доходы, стараясь превысить количество выданного авансом. Операции эти могли оказаться весьма выгодными, но достаточно рискованными, так как требовали инвестирования очень крупных сумм, которые возвращались постепенно, иногда через год и больше, и притом отнюдь не всегда могли быть получены полностью. Достаточно было какого-нибудь стихийного или социального бедствия: засухи, войны, смены на престоле, чтобы громадные капиталы, заложенные в депозиты, оказались под угрозой, а совершающая эти операции фирма оказалась перед катастрофой.

Депозитные операции, совершаемые в середине и до конца XIII в. в первую очередь сиенскими и отчасти луккскими купцами, по своим масштабам были громадными, ибо папские доходы с любой одной провинции выражались в тысячах, а иногда и десятках тысяч лир, между тем многие фирмы собирают эти доходы с ряда провинций, а иногда и с нескольких стран. Такие сиенские фирмы, как Толомеи, Скотти, Пикколомини и особенно Буонсиньори, становятся на базе депозитных операций банкирами общеевропейского масштаба, имеющими своих представителей не только на шампанских ярмарках, но и при французском дворе, в Англии, в Империи.

Депозитные операции по отношению к церкви почти неизбежно приводят к таким же операциям со светскими государями. Невозможно отказать государю, в стране которого наживаешься, в предоставлении ему кредита под депозит тех или иных налогов или поборов, и итальянские купцы обыкновенно не отказывают, тем еще более расширяя свои операции и одновременно делая свое финансовое положение еще более рискованным и непрочным.

Довольно трудно определить, где операции депозитного характера переходят в операции характера чисто кредитно-ростовщического. Если можно ссужать под налоги, то почему же не ссужать прямо под проценты? Правда, ученье церкви строжайшим образом запрещало взимание процентов за кредит, ибо, утверждало оно, деньги не могут и не должны рождать деньги, а время ничего не стоит, но уже к концу XIII в. купцы и банкиры находят немалое количество способов, чтобы в своих бухгалтерских книгах и в своей совести скрыть ростовщический, запретный характер своих операций, изобразить их как законные и благочестивые (об этом см. гл. III, § 2). Такие ссудные операции нередко имеют весьма крупные размеры. Так, компания Салимбени по случаю битвы при Монтеаперти (см. гл. I, § 1) ссужает своей родной коммуне в 1260 г. громадную сумму в 118 тыс. золотых флоринов.

Само собой понятно, что ссудно-ростовщические операции, совершаемые по отношению к государям и правительствам, идут рука об руку с такими же операциями по отношению к отдельным лицам, операциями несравненно более мелкими, но и более хлопотными и рискованными.

Если депозитные операции тесно связаны с ссудно-ростовщическими, то не менее связаны они с обменными, т. е. такими, которые когда-то вызвали к жизни самую профессию менял. Собирая подати и налоги в разных денежных знаках, компания должна была выплачивать депоненту их эквивалент в единой, определенной монете, а это позволяло вести широкую спекуляцию на курсовых разницах. Правда, в 1252 г. Флоренция, переживающая период бурного политического, социального и экономического расцвета, начинает чеканить свой знаменитый золотой флорин — монету, содержащую 24 карата чистого золота, с изображением на лицевой стороне цветка (fiore) флорентийской лилии, которая становится вскоре и притом на много десятилетий прочным мерилом при всякого рода обменных операциях. Однако и это само по себе весьма важное мероприятие не останавливает спекуляции на обменах, которая продолжает оставаться важным источником доходов менял-банкиров.

Наконец, во второй половине XIII в. приобретают все большее значение операции кредитно-вексельные[69]. Вексель возник, по-видимому, в первые годы этого века, причем служил исключительно целям облегчения перевода крупных денежных сумм с места на место, в первую очередь из итальянских торговых городов на шампанские ярмарки. При этом вексельная операция, первоначально не подразумевавшая кредита, сопровождалась, обыкновенно, обменом валюты. Так, сиенский купец, отправляясь на ярмарку для закупки фламандского сукна, вносил своему соотечественнику-банкиру определенную сумму во флоринах и получал от него записку, по предъявлении которой представитель или должник данного банкира на ярмарке должен был уплатить данному купцу или купцу, у которого последний закупит сукно, ту же сумму, но в турских ливрах. Провоз такой записки, из которой вскоре вырастет вексель, не требует никаких затрат и не связан с риском; банкир зарабатывает на ней из-за разницы в курсах флорина и турского ливра, а также взимая определенную мзду за самую операцию.

Естественно, однако, что так как между внесением денег в Сиене и выплатой их на ярмарке неизбежно проходит некоторое, иногда довольно значительное, время, и так как всякого рода ростовщические операции уже широко распространены, то к чисто переводной функции векселя довольно скоро присоединяется кредитная — купец получает записку с оплатой на ярмарке, не внося определенную сумму денег, а в кредит, обязуясь покрыть эту сумму там же на ярмарке, продав определенную партию товара или иным путем. Само собой понятно, что, выдавая или акцептуя такой вексель, банкир, подвергающий известному риску выплачиваемую им сумму, стремится получить еще большее вознаграждение за свою услугу и, несмотря на строжайшее запрещение церкви, зарабатывает еще больше.

Впрочем, эти заработки, насколько можно судить по дошедшим до нас бухгалтерским книгам, вряд ли превосходили 20 % годовых при краткосрочном и 30 % — при долгосрочном кредите, т. е. были близки к прибылям, получаемым в торговле. Развитие кредитно-вексельных операций только начинается в XIII в. и хотя идет быстро и играет все большую роль в экономической жизни Европы, классического расцвета оно достигает в следующем, XIV в., о чем будет идти речь ниже (см. гл. III, § 2).

В морской и сухопутной торговле, в банковско-ростовщических операциях в одинаковой мере применялись крупные капиталы. Десятки тысяч флоринов, ливров, марок самых разнообразных видов и стоимостей проходили через руки итальянских купцов. Для того чтобы вести надлежащий учет этих громадных сумм, выраженных в разных валютах, чтобы высчитывать прибыли и избегать убытков, нужно было придумать гибкую и усовершенствованную систему записей, неизвестную, да и ненужную в прошлом. В результате этой насущной необходимости рождается бухгалтерия, система ведения коммерческих записей в специальных бухгалтерских книгах[70]. Первоначально все записи ведутся в одной книге, причем как приходные, так и расходные операции заносятся в нее вперемежку, по мере их производства, а в определенные моменты подводятся итоги. Затем такой, явно крайне неудобный, способ заменяется более совершенным — на каждое лицо или фирму, с которой ведутся операции, отводится определенное место, чаще всего половина страницы. Вверху этого места записывается либо итог, переносимый из более старой книги со ссылкой на последнюю, или основная операция — приходная или расходная, например: «Такой-то должен нам столько-то флоринов». Вслед за этим в остающемся чистом пространстве записываются последующие операции, постепенно балансирующие первый итог, например: «Тогда-то он заплатил такую-то сумму». Если баланс достигнут или же если оставшееся свободным место заполнено, то подводится итог, и во втором случае результат его переносится в другое место, которое указывается, например: «Итого остался должен столько, что записано дальше (или в такой-то книге) на такой-то странице».

С течением времени, однако, система записи еще усложняется, вместо одной заводятся несколько книг, отдельно ведутся счета дебиторов и кредиторов, отдельно — особая итоговая книга — регистр. Одна и та же операция нередко записывается в нескольких местах с соответствующими перекрестными ссылками. При этом, однако, по своему характеру и содержанию книги не настолько дифференцированы, чтобы получить соответствующие названия; последние даются по внешним признакам, например: «большая красная «книга», «зеленая деревянная книга» и т. д.

Так постепенно зарождается и находит свои методы та система «итальянской двойной бухгалтерии», которая достигнет полного развития в последующий период и затем из Италии распространится в другие страны.

Бурный расцвет всех видов экономической деятельности выдвигает на первый план на определенный промежуток времени определенную компанию, занимающую иногда ведущее положение во всей Западной Европе. Классическим в этом отношении является пример сиенской компании, так называемого «Большого стола Буонсиньори»[71]. Компания эта возникла, по-видимому, как и подавляющее большинство других компаний, на семейной основе из членов семейства Буонсиньори. Первое упоминание о ней и ее главе Буонсиньори ди Бернардо в источниках восходит к 1203 г., когда она участвует в операциях по аренде соляных разработок в Гроссето, и затем к 1209 г., когда она выступает как участница ссудно-обменных операций, совершаемых сиенскими менялами с папским двором. В первые годы своего существования компания совмещала таким образом, как обычно, операции торговые и производственные с операциями банковскими, причем те и другие вела, по-видимому, в довольно скромных масштабах.

Быстрый рост компании начинается в 1235 г. при понтификате Григория IX, особенно же она расцветает с 40-х годов, когда папа Урбан IV передает ей в депозит все основные поборы римской церкви. Во главе компании в это время стоят два сына Буонсиньори — Бонифацио и Орландо, привлекающие и ряд посторонних членов, вносящих немалые капиталы. В 60-х годах компания достигает апогея своего экономического могущества. Занимаясь почти исключительно банковско-ростовщическими операциями, в первую очередь депозитного характера с папским престолом, а затем ссудно-ростовщическими операциями с иностранными и итальянскими правителями, коммунами, частными лицами, компания имеет представительства в Париже, Лондоне, Болонье, Риме, Пизе и, само собой разумеется, во всех городах, где происходят шампанские ярмарки.

Не без основания один из членов компании мог (несколько позднее) охарактеризовать на заседании Большого совета Сиенской коммуны деятельность фирмы следующими словами: «Среди других компаний Тосканы, Ломбардии и даже всего света она была почтеннее всех прочих и упоминалась чаще, ей оказывалось большое доверие римскими первосвященниками, кардиналами, патриархами, архиепископами, епископами и другими главами церкви, королями, баронами, графами, купцами и прочими людьми любого звания. И была она полезной и даже наиполезнейшей Сиенской коммуне и римской курии, в округе гор и за горами (в Италии и за ее пределами. — М. Г.), а также послам коммуны Сиенской для ведения дел, по которым они посылались, а также благодаря получению денег, необходимых как для ведения их дел, так и для расходов…»[72]

И действительно, в 50–60-х годах «Большой стол Буонсиньори» — частная компания, созданная несколькими купцами и менялами в маленьком тосканском городке Сиене, играет громадную роль во всей экономической, а частично и политической жизни Западной Европы. Компания, самое название которой говорит о ее недавнем чисто средневековом положении («стол таких-то» — говаривали на шампанских ярмарках о стойке того или иного менялы), занимает место, которое исследователи не без основания сравнивают с местом банкирского дома Ротшильдов в жизни Западной Европы начала XIX в.

Около 1255 г. умер старший из братьев Буонсиньори — Бонифацио, и управление компанией осталось в руках младшего брата — Орландо. Дела не только не сократились, но расширились. Папа Климент IV, резко выступавший против Сиены, возглавлявшей гибеллинский лагерь в 60-х годах, делает исключение для Буонсиньори, которые получают в депозит еще добавочные папские доходы, окончательно концентрируя в своих руках все финансовые операции папства.

Понятно, что когда Климент IV призывает в Италию Карла Анжуйского и стремится финансировать военную авантюру этого не имеющего ни гроша за душой французского принца, Буонсиньори, как папские банкиры и как ловкие финансисты, надеющиеся занять монопольное положение в Южной Италии, наряду с флорентийцами чрезвычайно широко финансируют как папу, так и Карла. Последнему перед битвой при Беневенте, т. е. в решительный момент, когда его судьба в буквальном смысле слова висела на волоске, Буонсиньори ссужают 20 тыс. турских ливров, сумму поистине громадную. Такая ссуда под политическую авантюру, и притом весьма рискованную, говорит об исключительной экономической мощи «Большого стола» и его полной уверенности в неограниченности своих сил и возможностей. Однако эта уверенность была в значительной степени необоснованной. Достигнув апогея в конце 60-х — начале 70-х годов, когда она выступает вообще как банкир гвельфской партии во всей Европе, компания Буонсиньори с середины 70-х годов начинает клониться к упадку. В 1273 г. умирает ее многолетний руководитель Орландо, и между его наследниками начинаются раздоры, касающиеся как экономической, так и политической ориентации фирмы.

Еще более губительной для сиенских торговцев и банкиров вообще и для Буонсиньори в частности была быстро и неуклонно растущая конкуренция флорентийских торговых и банкирских домов. Наконец, частая смена пап, предъявлявших все новые и новые требования крупных выплат наличными, отягощала до предела и без того весьма напряженный бюджет фирмы.

Со вступлением на папский престол Бонифация VIII (1294 г.), решительно взявшего в свои собственные руки бразды правления финансовыми делами курии, положение «Большого стола» резко ухудшилось, хотя папа всячески старался спасти и поддержать компанию, которая столькими нитями была связана с престолом св. Петра. Однако внутренние и внешние обстоятельства, неуклонно влекшие компанию к гибели, были слишком сильны, чтобы даже могущественный папа мог спасти ее. В 1298 г. происходит первое банкротство «Большого стола», но компания еще пробует бороться, собирает деньги с бесчисленных кредиторов, старается выплатить хотя бы по части своих обязательств. Но в самой природе депозитно-ростовщических операций, составляющих основу ее деятельности, лежит невозможность выпутаться из раз создавшихся затруднений. Необходимость вносить сразу большие суммы, которые собираются постепенно и по мелочам, неизбежно приводит к краху при первом серьезном затруднении. И действительно, в 1307 г. приходит окончательный крах. Папа Климент V конфискует все движимое и недвижимое имущество компании в Англии. Филипп IV Красивый требует у Сиенской коммуны возмещения 54 тыс. ливров в малой турской монете, которые Буонсиньори задолжали, бежав из Франции. Имущество компании конфискуется, начинается сложная и длительная процедура ликвидации дел громадного предприятия. Эта ликвидация продолжается 40 лет, и такова была финансовая мощь «Большого стола», что к 1347 г. ему удалось почти полностью рассчитаться со своими кредиторами.

Судьба компании Буонсиньори является во многих отношениях показательной для судеб всех крупных банковских предприятий как данного, так и последующих периодов. Их быстрый рост таит обыкновенно в самом себе причины их непрочности, их неизбежного банкротства, превращающегося затем в серьезную экономическую катастрофу для всей Италии, ибо банкротство «Большого стола», в финансовом отношении связанного со всей Италией, действительно привело к весьма серьезным затруднениям не только папскую курию, но и многие другие центры полуострова.

Ремесло

Разложение феодального поместья, освобождение значительных количеств крепостных крестьян неизбежно направляет в город многие тысячи людей, готовых продать свою рабочую силу за любую цену, создает ту резервную армию труда"[73], что является, как установил К. Маркс, обязательной предпосылкой создания в рамках феодализма новых, капиталистических отношений. Бурное развитие торговли, морской и сухопутной, и тесно связанное с ним развитие банковско-ростовщического дела создает предпосылки для использования этих тысяч людей. Цеховые мастера, накопившие различными правдами и неправдами громадные суммы денег, стремятся расширить свои мастерские, выбрасывать на рынок все больше и больше товаров, а для этого нанимают десятки и сотни рабочих, которым поручают разного рода подсобные операции. Мастерская чисто цехового типа, в которой мастер-владелец сам вел главную производственную работу при помощи только нескольких учеников и подмастерьев, начинает превращаться в мастерскую нового типа, в которой сам мастер уже почти не работает, так как слишком занят всякого рода финансовыми операциями и общим наблюдением за ходом работы, которая выполняется все большим количеством наемных рабочих, недавних выходцев из феодального поместья.

Классическим примером такой трансформации являются мастерские цеха «Шерстяников» во Флоренции, а также в ряде других ремесленных городов Центральной и Северной Италии. Текстильное производство, как показал Маркс[74], в пределах феодальной системы всюду является ведущим, передовым, наиболее рано проделывающим эволюцию, которую затем переживут остальные производства. Именно в производстве шерсти, наиболее широко и наиболее повсеместно изготовляющегося товара, и притом товара более или менее стандартного характера, не индивидуализируемого требованиями потребителя, и проявляются во второй половине XIII в. те глубокие сдвиги, о которых мы говорили выше[75]. Не менее симптоматичны изменения, происходящие в то же время в производстве шелка. Так, в конце XIII в. здесь, реагируя на резкое повышение спроса на шелк, вводится механизация, решительно революционизирующая весь процесс производства. В 1273 г. некто Франческо Боридано вводит в Болонье, одном из центров производства шелка, машину для механической крутки шелка, приводимую в действие водяным колесом и заменяющую 400 рабочих.

Несомненно, немалую роль в этой трансформации сыграл орден гумилиатов, принесший в большинство городов Италии, в том числе во Флоренцию, куда он был приглашен в 1239 г., методы выработки шерсти при помощи большого числа рабочих, специализированно выполняющих те или иные операции производственного процесса (см. гл. I, § 3).

Текстильное производство, в первую очередь изготовление шерстяных тканей, дает наиболее яркий и выразительный пример зарождения капиталистических отношений в сфере производства, но оно отнюдь не является единственным. Во второй половине XIII в. мы встречаем уже много новых и притом симптоматичных черт в области судостроения и в области металлургии, оставляя в стороне более мелкие и незначительные отрасли.

Судостроение получает особенное развитие в морских портовых городах и в первую очередь, конечно, в Генуе и Венеции. Как в том, так и в другом городе в производстве этом принимает значительное участие местное правительство, что, с одной стороны, обеспечивает большой размах работ, с другой же стороны, не дает возможности настолько полно перейти на капиталистические рельсы, как это имело место в промышленности текстильной.

Так, в Генуе, о судостроительной деятельности которой в XIII в. мы имеем довольно точные сведения,[76] корабли строились ассоциацией капиталистов, каждый из которых вносил определенную сумму, и соответственно ей получал определенное число долей в прибылях (loca). Эта коллегия собственников закупала все необходимые для постройки корабля материалы, сама же постройка совершалась под наблюдением правительственных органов особым мастером-подрядчиком (magister axie), который получает все деньги от предпринимателя, а затем уже от себя расплачивается с многочисленными рабочими, дифференцированными по специальностям. Квалифицированные рабочие: строители корпуса, настильщики палубы, строители кают (magistri pro clausura plani, pro magisterio coperte et curretorum, pro castello) оплачиваются сдельно или аккордно, чернорабочие, которых особенно много, получают поденную оплату и обед. Взятое в целом строительство большого генуэзского корабля представляло собой крупное дифференцированное предприятие с единым руководством и большим числом рабочих разных специальностей. Судостроение в Венеции, которое для XIII в. известно нам хуже, по-видимому, во многом напоминало эту же отрасль в Генуе, но в нем роль правительственного надзора была еще большей[77]. Владельцы долей, называемых здесь каратами, строят суда в государственном арсенале, предоставляющем им или их уполномоченному как квалифицированное руководство, так и любое число рабочих разных специальностей, в первую очередь знаменитых венецианских судостроительных плотников — марангонов (marangoni). Венецианский арсенал, по-видимому, уже в это время является одним из крупнейших в Европе промышленных предприятий, если только можно по отношению к нему применить этот термин. Достаточно крупными, а иногда и весьма крупными предприятиями являются также рудники и связанное с ними металлургическое производство[78]. Во второй половине XIII в. мы знаем уже ряд таких крупных металлургических центров как на юге Италии, так и в Тоскане и Ломбардии. Подробные сведения об организации такого центра дает нам опубликованный Бонаини статут медных и серебряных рудников города Массы, находившегося недалеко от Сиены, в сфере ее влияния. Статут этот, дошедший до нас в списке 1310 г., но составленный, очевидно, на несколько десятилетий раньше, в своих 70 с лишним параграфах, или главах, детально определяет все стороны жизни этого сложного производства[79].

Вся добыча руды в целом находится здесь, как и в других местах, под пристальным наблюдением местной коммуны, создающей для этого специальный орган «Трех магистров, наблюдающих над производством меди» (Magistros super arte rameriae). Добыча руды производится компаниями, заявляющими претензию на определенный участок и получающими на него права. На занятом участке надлежало начать разработку в течение трех дней. Если работа не производится на протяжении и трех дней, то право на участок, даже такой, на который уже затрачены значительные средства, теряется. Участники компании, в свою очередь, делят между собой занятый ими участок, причем, во всяком случае первоначально, каждый из участников сам работает на своем участке со своими рабочими. Если один из участников не ведет работу, то его участок переходит к остальным и поступает в передел. Капитальные затраты по шахте производятся компанией в целом, решающей все вопросы большинством в две трети голосов.

Основная работа в шахтах производится наемными рабочими, поденщиками или работающими аккордно. Рабочие эти уже резко дифференцированы по специальностям, статут в гл. 37 перечисляет болгайолов, карбонариолов и пикконариев, получающих, по-видимому, разную заработную плату. Точно определить различие между этими категориями при современном состоянии изучения вопроса мы не можем; по-видимому, имеются в виду работающие на мехах, плавильщики и забойщики. Рабочие первых двух категорий обслуживают не столько сами шахты, сколько плавильные печи, расположенные тут же. Эти плавильные печи организуются не компанией, владеющей одной какой-нибудь шахтой, а рядом соседних компаний и используются по очереди. Статут довольно точно регламентирует рабочее время в шахтах и на печах. Рабочие и административный персонал должны находиться на предприятии с раннего утра понедельника до утра субботы (гл. 34), причем работа производится в две смены (гл. 43), т. е. по 12 часов, в свободное же от работы время рабочие должны находиться тут же, в помещениях, специально выстроенных на территории предприятия. Зато работа в воскресенье и праздники категорически запрещена.

Кроме основного производственного персонала — мастера-специалиста (magister) и рабочих вышеназванных специальностей, в каждой шахте имеется еще некоторое количество вспомогательных рабочих, в первую очередь подносчики — чернорабочие и вспомогательный административный персонал — надсмотрщик-контролер (partitor) и бухгалтер, обязанный подробно и ежедневно регистрировать как расходы и доходы, так и результаты производственного процесса, в первую очередь количество добываемой руды и получаемого из нее металла. Методы ведения записей подробно указываются статутом.

Этот бухгалтерский учет служит для постоянного и неусыпного контроля, осуществляемого над деятельностью каждой компании тремя магистрами производства и через них — коммуной, причем магистры имеют при себе многолюдный аппарат контролеров, бухгалтеров, судей, разрешающих все тяжбы предпринимателей и рабочих. Они следят за безопасностью производства на каждой шахте, организуют откачку воды и противопожарные мероприятия, определяют качество продукции и после соответствующей регистрации дают разрешение на ее продажу, собирают пошлины и налоги с предпринимателей и вообще входят в каждую деталь как производственной, так и коммерческой деятельности.

Что касается технического оснащения производства, то о нем статут почти не упоминает, но, насколько можно судить по косвенным его показателям, оснащение это было достаточно примитивным, обычным для средневековой металлургии. Усложненная, усовершенствованная организационная структура производства не вызывала еще на данном этапе усложнения и усовершенствования его орудий труда, что, как известно, вообще характерно для мануфактуры. Эта организационная структура представляет собой своеобразное сочетание цеховых, средневековых и новых — капиталистических — элементов, причем последние хотя и не получают такого развития, как в производстве текстильном, но все же выступают весьма ярко.

Превращение цеховой мастерской в мастерскую мануфактурного, раннекапиталистического типа только начинается в XIII в., оно полностью осуществляется и дает свои зрелые социальные и экономические плоды к середине следующего, XIV в., но уже в своей начальной, зародышевой форме этот процесс, к сожалению, известный нам далеко не достаточно, представляет исключительный интерес. Он обнаруживает изменения, происходящие не только в сфере обмена, никогда не являющейся решающей и трансформирующей всю социальную структуру общества, но и в сфере производства, определяющей эту трансформацию. На примере Италии XIII в. мы видим доказательство этого положения Марксовой теории. Действительно, торговля — заморская и сухопутная, и ее неизбежный спутник — банковско-ростовщическое дело развиваются и перерождаются в это время в ряде городов-коммун — в Генуе, Пистойе, Лукке, Сиене, Пизе, но ни в одном из этих городов, как мы частично видели уже, а частично увидим ниже, это развитие и перерождение не приводят к превращению данного города в ведущий центр новых социальных отношений, новой политической организации и новой культуры. Наоборот, города, в которых в большей или меньшей степени развито и эволюционирует производство, и среди них на первом месте Флоренция, становятся такими центрами, занимают первенствующее, руководящее положение во всей Италии, а до некоторой степени и во всей Западной Европе.

В торговой деятельности и в банковских операциях, в изготовлении шерстяных тканей и оружия, в острой напряженной политической и социальной борьбе против своих недавних господ, а ныне смертельных врагов — магнатов-феодалов пополаны ведущих итальянских городов создают новые формы жизни, новую социальную атмосферу, атмосферу гибели феодализма и создания нового режима.

Эта перемена ярко характеризуется единичным фактом, происходящим в самом начале занимающего нас в данной главе периода[80].

Вскоре после смерти императора Фридриха II Гогенштауфена, 12 июня 1255 г., зять императора Якопо дель Карретто, маркиз Савонский, закладывает у генуэзского банкира за 2 тыс. генуэзских лир золотой императорский трон и обещает выкупить его в течение 3 месяцев. Однако денег для выкупа у разоренного потомка Гогенштауфенов в определенный договором срок не оказывается, и 28 ноября того же 1255 г. трон покупает за 2823 провансальских ливра генуэзский богатей и ростовщик Манджавакка, чье имя в переводе означает «съешь корову». Трон великих императоров — в доме ростовщика «Съешь корову», предки которого вряд ли осмеливались даже издали взглянуть на него, — таково знаменье времени, знаменье происходящих глубоких социальных сдвигов.

Именно Манджавакка, их родственники и им подобные торговцы, ростовщики, ремесленники, жители всех крупнейших городов Италии, с гордостью носящие имя пополанов — выходцев из народа, являются активной, двигающей вперед историю силой, именно они, энергичные, предприимчивые, уверенные в себе, в силе своего тугого кошелька и своего дерзающего на все разума, ведут ожесточенную борьбу не на жизнь, а на смерть с представителями старого порядка — феодалами. Именно они, те «мудрейшие, лучшие и законнейшие цеховые мастера, постоянно занимающиеся ремеслом своим и ни с какой стороны не являющиеся рыцарями», создадут грозные «Святые и святейшие установления» в Болонье в 1256 г., еще гораздо более грозные «Установления Справедливости» во Флоренции в 1293 г. и аналогичные законы в других городах. Победоносное появление на почве Италии новых производительных сил и производственных отношений и определило собой весь дальнейший ход истории полуострова, именно оно вызвало к жизни итальянское Возрождение.

Философия

Глубокие экономические, политические, социальные сдвиги, происходящие в Италии во второй половине XIII в. и проанализированные нами выше, должны были отозваться в сфере идеологической. И действительно, во всех без исключения областях этой сферы происходят серьезнейшие принципиальные изменения, идет ожесточенная борьба. Старая, выработанная веками феодальной жизни идеологическая система отнюдь не собирается сдавать свои позиции без боя, новая система, только создаваемая новыми социальными силами, причем создаваемая из разных, иногда гетерогенных элементов, не сразу находит пути для своего выражения. Сочетания, весьма различные и своеобразные, этих двух беспрерывно борющихся между собой систем делают конец XIII в. в Италии в идеологическом отношении периодом исключительно плодотворным, но и трудно поддающимся анализу.

Как мы уже упоминали выше (см. гл. I, § 3), феодальная идеология перед лицом грозящей ей смертельной опасности собирает свои еще весьма немалые силы и, опираясь на многовековую работу своих богословов и философов, зрелую, достигшую апогея своего развития систему доводов и доказательств, выдвигает произведения, долженствующие в едином грандиозном синтезе объяснить без остатка и раз и навсегда все, с чем встречается в жизни человек, дать систему, которая своей полнотой и универсальностью исключила бы возможность возражений и нападок. Авторами таких всеобъемлющих, подытоживающих произведений являются два итальянских богослова — Бонавентура и Фома Аквинский[81].

Бонавентура[82], в миру Джованни да Фиденца, родившийся в 1221 г. в Тоскане, в 1238 г. вступил во францисканский орден, учился в Парижском университете, где в 1257 г. получил степень магистра. В этом же году он был избран генералом францисканского ордена, а в 1273 г. — кардиналом. Он умер в 1274 г. на Лионском Соборе, в работе которого принимал активное участие.

Видный церковный деятель, один из столпов папского престола, выступающий в период, когда этот престол сильно нуждается в опоре, Бонавентура в своих многочисленных писаниях является страстным и убежденным защитником богословской традиции средневековья. Он не старается внести в нее что-нибудь новое, сказать свое слово, а стремится подытожить, выразить все наследие средневекового богословия в ясной, понятной и стройной форме. «Я собираюсь, — пишет он в начале одной из своих важнейших работ — комментариях к «Сентенциям» Пьетро Ломбардо, — не выдвигать новые мнения, но свести воедино общераспространенные и получившие всеобщее одобрение».

Стремясь синтезировать ученье средневековых богословов, Бонавентура делает это в духе мистического направления, как представитель богословского платонизма или августинианства, ведущего длительную борьбу с богословским перипатетизмом, или схоластикой — в узком смысле этого слова. Принимая вместе со всем средневековым богословием систему мира, в центре которой стоит Бог, создатель и причина всего сущего, и считая, что целью и задачей всякого человеческого существования, всех законных и праведных человеческих устремлений является познание Бога и слияние с ним в процессе этого познания, Бонавентура свое наиболее прославленное произведение — «Путеводитель души к Богу» («Itinerarium mentis in Deum») (1259 г.) посвящает пути, который человеческий дух должен пройти, чтобы постичь Бога. Путь этот, как учили мистики, идет через наблюдение образа божьего в окружающем нас мире и особенно через погружение в собственную душу, в лучших качествах которой заложено подобие божье. В результате этого наблюдения и погружения в себя праведный человек подымается до непосредственного ощущения Бога, до страстной, самозабвенной любви к нему, которая и является целью жизни.

В этой системе, так же как и в проповеди создателя ордена, генералом которого был Бонавентура, человек и окружающий его внешний мир не отвергаются, не предаются презрению, но и не считаются ценными сами по себе, а воспринимаются как один из этапов пути, ведущего к слиянию с Богом. Для мистицизма Бонавентуры, недаром числящегося святым католической церкви, реальность существует не как таковая, а как бледное отражение величия творца, все же не представляющая ни самостоятельной ценности, ни самостоятельного интереса.

Ученье и личность Бонавентуры, прозванного серафическим доктором (doctor seraphicus), оказали весьма большое влияние как на философию, так и вообще на идеологию всей Западной Европы и особенно его родины — Италии. Однако это влияние не может быть сравнено с воздействием на всю последующую идеологию его современника и друга Фомы Аквинского[83].

Фома родился в 1227 г. в знатной южноитальянской семье графов Аквино. В 1243 г. он вступил в доминиканский орден, стал учеником крупнейшего философа начала XIII в. Альберта Великого, обучался у него в Париже и в Кельне. В 1257 г. (одновременно с Бонавентурой) получил степень магистра. Затем он вернулся в Италию (первый раз в 1260–1261 г., окончательно в 1272 г.) и умер в 1274 г. во время поездки на Лионский Собор.

За 48 лет своей жизни Фома написал громадное количество богословско-философских произведений, среди которых своим охватом и размерами выделяется не вполне законченная «Сумма богословия» («Summa theologica»), ставящая своей задачей дать в едином синтезе философское осмысление всего, с чем встречается человек.

Если Бонавентура завершает развитие мистического направления в средневековой философии, то Фома дает наиболее совершенное выражение схоластике в узком смысле слова, т. е. направлению, стремящемуся разрешить все проблемы бытия, особенно высшей ступени этого бытия — Бога — путем рассуждения, создания единой логически замкнутой системы, а не путем вчувствования и любовного восторга, как это делали мистики.

Философско-богословский синтез Фомы Аквинского, прозванного «ангельским доктором» (doctor angelicus), недаром является общепризнанным наиболее полным и всеобъемлющим выражением богословского идеализма средневековья и не потерял своего влияния в системе реакционных идеологий и до настоящего времени[84]. Он действительно является исключительно полным, охватывающим буквально все стороны жизни, и притом чрезвычайно слаженным, логически стройным и обозримым при всей своей грандиозности. Опираясь в своем учении на произведения Аристотеля, впервые ставшие доступными в полном переводе в XIII в., Фома сохраняет некоторые, правда, трансформированные элементы платонизма и использует все наиболее ценное с его точки зрения из наследия схоластики.

Само собой разумеется, что в центре системы «ангельского доктора» стоит Бог — чистое действие, от которого происходит все существующее только в возможности и превращаемое действием бога в реальное, т. е. существующее. Перипатетическое противопоставление действия (actio) и возможности (potentia) лежит в основе синтеза Фомы и проявляется в многоразличных сочетаниях и соотношениях, которые предстают перед нами в виде сочетаний субстанции и акциденции (сущности и свойства), формы и материи, сущности общей и сущности индивидуальной, причем воздействие первой на второе происходит при помощи движения (motus).

Эта система дает Фоме возможность включить в свой синтез разрешение ряда вопросов, над которыми билась схоластика, причем разрешение это, сохраняя логическую стройность и цельность системы, в то же время оправдывает и философски осмысляет многие явления, которые настоятельно выдвигала итальянская жизнь XIII в.

Так, разрешая более чем вековой спор между реалистами и номиналистами, Фома считает, что «истинной сущностью является индивидуальное», а универсальное приобретает свою форму, каковая является вполне независимой «благодаря субъективной работе нашего разума», т. е. становится на точку зрения, которая, сохраняя существование общих понятий, ставит их в зависимость от существования индивидуальных вещей.

Так, отвечая на вопрос о возможности объективного изучения природы, вопрос, ставящийся во всей его остроте жизнью XIII в., Фома считает, что познание определяется свойствами познающего лица, но поскольку предпосылкой этого познания является подобие познаваемого предмета, содержащееся в познающем лице, причем это подобие определяется совместным действием познающего и познаваемого, постольку акт познания открывает объективную сущность познаваемого, чем расчищается дорога для естественных наук и вообще реалистического подхода к окружающему миру.

Наконец, на вопрос о путях, которых должен придерживаться человек в своей земной жизни, т. е. на основной вопрос этики, «ангельский доктор» отвечает, выдвигая принцип «справедливой середины». Хотя, конечно, предпочтительнее жизнь праведная в полном смысле этого слова, т. е. жизнь, не обремененная заботами о земных вещах, и в первую очередь о богатстве, но богатство само по себе не является чем-либо греховным; человек имеет право им обладать и заботиться о его приобретении. Он должен только в этой и других своих земных заботах постоянно помнить о том, чтобы не нарушать законов морали, делиться своими излишками с ближними и смотреть на себя как на временного хранителя и распорядителя, а не полного собственника богатств. Блага земной жизни, богатства следует рассматривать не как самоцель, а как средства, необходимые для нормального функционирования духа, и поэтому умеренная забота об их приобретении и умеренное пользование ими вполне дозволены. «Грех состоит в нарушении этой умеренности» («in excessu huius mensurae consistit peccatum»). Так принцип «справедливой середины», разрешая в определенных границах заботу о земных благах, включается в богословско-философскую систему схоластики и, следовательно, оправдывает всю бурную экономическую деятельность пополанов современной автору Италии, накладывая на них только некоторые, и притом формальные, ограничения.

В грандиозных, пользовавшихся громадным успехом и непререкаемым авторитетом сочинениях Бонавентуры и Фомы Аквинского нашла отражение идеология феодализма. Четкие, классически ясные формы этих произведений, рассчитаны на то, чтобы противостоять бурно плещущим волнам новой жизни, в самой себе содержащей зародыши отрицания старой системы. Задача эта оказалась выполненной только частично. Действительно, хотя в ближайшие за созданием этих классических произведений феодализма десятилетия почти никто не осмеливается прямо, открыто выступать против этой системы — она еще признается, исповедуется, развивается повсеместно, — но новая, яркая, иногда грубая, революционная и революционизирующая жизнь идет своим чередом, не стесняемая теми хитроумными логическими сетями, которые на нее стремятся набросить «серафические» и «ангельские» доктора, развиваясь по своим законам, неизбежно и неуклонно прорывающим эти сети.

Литература

Неистовые, бурные, нередко кровавые политические деятели вроде Фаринаты дельи Уберти, Эццелино да Романо, Уголино делла Герардеска или Джанно делла Белла, не знающие страха в своей погоне за наживой мореплаватели и путешественники типа Марко Поло или купцы и банкиры типа Орландо Буонсиньори могли быть оправданы и объяснены в своих действиях хитроумными силлогизмами «ангельского доктора», да и сами они в своих речах не раз, наверное, ссылались на его писания. Но самое их существо, весь характер их жизни и деятельности были глубоко, радикально противоположны упадочно-утонченному существу последних крупных произведений средневековой философии.

Эта глубокая, чрезвычайно симптоматичная двойственность проявляется в разных, иногда противоречивых формах во всех произведениях литературы и искусства конца XIII в.

Само собой понятно, что все идейное и эстетическое содержание этой литературы не исчерпывается указанной двойственностью, в них можно отметить ряд черт, характеризующихся и влияниями предшествующей итальянской и современной иностранной литературы, и воздействием литературы античной, и наконец, спецификой каждого отдельного писателя или школы писателей. Но нас в данной работе, посвященной общему ходу развития эпохи Возрождения, будет интересовать именно (и в первую очередь) соотношение старых феодальных черт с чертами новыми, соотношение, связывающее литературу как часть идеологии с событиями политической жизни, переменами в жизни социальной и экономической.

Наиболее близки к схоластическим образцам, наиболее полно отражают старую, феодальную идеологию прозаические произведения, написанные как на латинском, так и на итальянском и французском языках. Таковы трактаты по грамматике и ораторскому искусству, сочинения по отдельным вопросам богословия и философии, проповеди, хроники, наконец, сочинения энциклопедического характера. Все они в общем повторяют материал, заимствованный из широко распространенного фонда средневековой литературы, но иногда то там, то здесь проглядывают в них элементы того нового, которое окружало их авторов[85].

В этом отношении особенно характерно крупнейшее произведение друга и наставника Данте, флорентийца Брунетто Латини (1220–1295), известное под названием «Книга о сокровище» («Livre dou Tresor»)[86]. Видный политический деятель гвельфской Флоренции, выполнявший от ее имени ряд важных дипломатических поручений, активный пополан, Латини пишет свое произведение на французском языке, который считает «более приятным и более доступным всем людям». В произведении этом он старается дать как бы народную, популярную параллель «Сумме» Фомы Аквинского, рассказать обо всем, разъяснить все. Делается это в трех книгах. Первая, сравниваемая с наличными деньгами (deniers contans), дает историю и описание природы всего сущего; вторая, сравниваемая с драгоценными камнями, излагает этику; третья, сравниваемая с золотом, дает изложение риторики и политики. Весь рассказ редко поднимается над общим средневековым уровнем, содержит множество фантастических, легендарных сведений, иногда, впрочем, перемежающихся с трезвыми личными впечатлениями и наблюдениями.

Особенно много таких следов реальной жизни, проступающих через тонкую, искусственную ткань средневекового трактата, содержится в первой книге, природа которой выступает очень ярко в следующей заключительной ее фразе: «И поэтому, говорит магистр, что первая книга его "Сокровища" есть наличные деньги: и как люди не могут совершать свои дела и покупать свои товары без денег, так не смогут они обладать знаниями, необходимыми для человека, если они не будут знать того, что содержится в этой первой части»[87].

Понимание важности, коренной необходимости денег и неразрывно связанной с ней необходимости практически используемых знаний — важнейшее качество автора, резко отличающее его от более ранних писателей, от которых он зависит. Правда, установка эта остается чисто теоретической и на содержание трактата влияет мало.

Такое же двойственное впечатление, как «Сокровище» Брунетто Латини, производят многие современные ему хроники, например: знаменитое описание путешествий Марко Поло, продиктованная им в 1298 г. книга под названием «Миллион». Написанная на французском языке, эта книга построена как обычная средневековая хроника, но ряд трезвых наблюдений, реалистических описаний, дельных рассуждений, отражающих новую жизнь, толкнувшую автора в его долгий и опасный путь, недвусмысленно говорит о новом содержании, наполняющем традиционную литературную форму.

Еще более ярко и любопытно отражается эта двойственность в самой талантливой из хроник XIII в., вышедшей из-под пера францисканского монаха из Пармы — Салимбене (1221–1287)[88].

Написанное на обычной церковной латыни, чрезвычайно далекой от классической, в форме средневековой хроники, регистрирующей события своего времени, произведение Салимбене в то же время и по своему изложению и по своему литературному характеру совсем не напоминает свои средневековые прототипы. Необычайно живой, темпераментный, увлекающийся, яркий представитель бурной итальянской жизни конца XIII в., Салимбене использует церковную латынь так, как будто это его родной итальянский язык, формирует фразы, сочиняет эпитеты, совершенно как в живой речи, и, читая его хронику, мы через тонкий покров латыни ясно слышим яркую, простонародную итальянскую речь.

В изложении событий Салимбене чрезвычайно хаотичен, не придерживается ни хронологической, ни логической последовательности, но дает замечательно живое изображение современной жизни, в своей фрагментарности очень точно передающее ее пестроту, биение ее пульса. Рассказ пересыпается анекдотами, прямо заимствованными из жизни, расцвечен характеристиками, часто грубоватыми и элементарными, но в своей непосредственности яркими и выпуклыми. Люди в хронике Салимбене, а они в ней занимают центральное место, это не абстрактные фигуры праведников или грешников, обычные в средневековой литературе, это живые, индивидуальные люди, снабженные индивидуальными чертами, определенными и неповторимыми.

Как ярки и своеобразны, например, следующие характеристики: «Брат Бонавентура из Изео был святой жизни человек, только чересчур корчил барина, хотя, как говорили, был сыном какой-то трактирщицы». Или: «Пятый спутник брата Иоанна Пармского был брат Иоанн Равеннский, толстый, дородный и черноватый… Никогда не видал я человека, который бы с таким удовольствием ел лепешки с сыром».

Веяние новой жизни, проявляющееся в старых, традиционно средневековых формах, можно подметить в большинстве литературных памятников конца XIII в. При этом совершенно естественно, что если новое ярко проявляется в произведениях, написанных на традиционном латинском или чужом французском языках, то еще более ярко оно звучит в сочинениях на народном итальянском языке, который именно в эти годы превращается из народного, разговорного наречия, или, вернее, группы наречий, в литературный, единый язык. Тенденция к созданию такого языка сказывалась уже в начале века при сицилианском дворе Фридриха II, теперь же, сначала в Болонье, а затем особенно во Флоренции, эта тенденция реализуется полностью. На базе тосканского наречия, но видоизмененного, облагораживаемого, универсализируемого, создается тот общий итальянский литературный язык, та «славная народная речь» (volgare illustre), которую поднимет на громадную высоту литературное творчество Данте и которая будет жить с незначительными изменениями до наших дней[89].

Прекрасной итальянской параллелью с латинской хроникой брата Салимбене из Пармы является написанная на народном языке флорентийская хроника Дино Компаньи (1260–1323?). Гораздо более стройная и упорядоченная, чем хроника Салимбене, и, может быть, потому менее яркая и красочная, она просто и жизненно передает события современной автору жизни Флоренции. Автор сам участвует во многих из этих событий, являясь активным деятелем в политической жизни родного города, и описывает эти события так, как он видит их, без особых литературных ухищрений и прикрас, спокойно, честно и правдоподобно. Читая немногословные страницы хроники Дино Компаньи, мы как бы вступаем на узкие шумные улицы Флоренции, видим собственными глазами кипение ее политической и экономической жизни[90].

Безусловно родствен хронике Дино по своему литературному характеру сыгравший громадную роль в дальнейшем литературном развитии сборник 100 новелл, коротких рассказов, известный под названием «Новеллино» («Novellino»), или «Сто древних новелл» («Cento novelle antiche»)[91]. Автор этого сборника нам не известен. Наиболее вероятно, что сборник был написан во Флоренции в последние десятилетия XIII в. Короткие, нередко не выходящие за пределы нескольких десятков строк, рассказы сборника отнюдь не отличаются большими литературными достоинствами, они суховаты, иногда неуклюжи, чрезвычайно пестры по содержанию, касаются сюжетов, заимствованных из восточной, античной истории, рыцарских романов и из современной автору жизни, особенно из жизни двора Фридриха II, с которым сборник имеет какую-то генетическую связь.

Предисловие «Новеллино», написанное в обычном для средневековья религиозно-нравоучительном тоне, заявляет о том, что короткие рассказы его дают образцы ловкой, остроумной, находчивой речи, которые могут быть использованы на практике «для пользы или для удовольствия тех, кто не обладает достаточными знаниями, но хочет ими обладать». Эта цель связывает сборник со сводами «примеров» (так называемых exempla) для проповедей, которых немало знала средневековая литература, в частности, в Италии. Таков, например, знаменитый свод «Обучение духовных лиц», написанный около 1106 г. испанским евреем Петром Альфонси, таковы в Италии — «Цветок добродетели» («II Fiore di Virtu») и «Цветок философов и мудрецов» («II Fiore dei Filosofi e d'altri Savi»), по-видимому, современные «Новеллино».

Однако, будучи по своему заданию и общему литературному характеру близким к названным сводам, «Новеллино» радикально отличается от них отсутствием истинно средневекового морализирующе-нравоучительного настроения, почти полным равнодушием к вопросам религии, интересом к ловкости, сообразительности, энергии человека, вниманием к своеобразным, индивидуальным его переживаниям. Недаром именно в «Новеллино» впервые встречается новелла LXXIII о трех кольцах, которую через пять веков прославит и распространит по всему культурному миру Лессинг. Новелла эта в изложении писателя XIII в. звучит так: «Как султан, нуждаясь в деньгах, захотел получить их у одного еврея».

«Султану, который нуждался в деньгах, посоветовали, чтобы он привлек к суду богатого еврея, жившего на его земле, а затем отнял бы у него его имущество, которое было велико сверх меры. Султан послал за этим евреем и спросил его, какая вера лучшая, думая, что если он скажет "еврейская" или "христианская", я скажу, что он грешит против меня. Если же скажет "сарацинская", я ему скажу, почему же ты придерживаешься еврейской? Еврей, выслушав вопрос государя, ответил так: "Господин, жил однажды отец, имевший трех сыновей, и имел он кольцо с драгоценным камнем, лучшим в мире. Каждый из сыновей просил отца, чтобы он, умирая, оставил ему это кольцо. Отец, увидев, что каждый из них хотел это кольцо, вызвал искусного ювелира и сказал: "Мастер, сделай мне два кольца, точно такие же, как это, и вставь в каждое камень, который будет похож на этот"." Мастер сделал кольца настолько похожими, что никто не мог бы отличить настоящее, кроме отца. Он вызвал сыновей по одному и втайне дал каждому кольцо, и каждый думал, что он владеет настоящим, и ни один не знал правды, кроме их отца. И так же, говорю я, обстоит с верами, которых три. Отец наш всевышний знает, какая из них лучшая, сыновья-же, т. е. мы все, думают, что настоящая — наша. Тогда султан, услыхав, как он вывернулся, не знал, что ответить и как придраться к нему, и отпустил его»[92].

Таковы же, а в большинстве еще короче и лаконичнее, остальные 99 рассказов сборника, рассказов, при всей своей незамысловатости являющихся родоначальниками серии сборников новелл, которая прославит последующие века итальянской литературы.

Совершенно отличную от повествовательной литературы в прозе струю составляет литература нравоучительно-аллегорическая в стихах, получающая чрезвычайное и, можно сказать, неожиданное развитие во второй половине XIII в.[93] Посвященные разного рода религиозным или моральным вопросам длинные поэмы в неуклюжих итальянских стихах по своей абстрактности, условности своих образов, чисто средневековой традиционности, гораздо дальше от кипучей жизни итальянского города XIII в., чем конкретные, прозаические повествования, даже если последние выражены в церковной латыни монаха Салимбене. Образцом таких нравоучительных произведений могут служить многочисленные поэмы миланского горожанина Бонвезин ди Рива (? — ок. 1313). Так, в поэме «Книга трех письмен» («Libro delle tre scritture») он более чем в 2 тыс. стихах рассказывает о мучениях, которые грешники переносят в аду («Черные письмена»), трудностях, которые человек должен перенести для достижения блаженства («Красные письмена»), и радостях рая («Золотые письмена»). Так, в своем «Споре розы с фиалкой» он в обычном средневековом стиле восхваляет простоту и незамысловатость фиалки, возвеличивая ее над гордой и великолепной розой.

Еще более далека от современной жизни, еще более контрастирует с условиями конца XIII в. в Италии нравоучительная поэзия, принимающая аллегорические формы[94]. А между тем именно эта поэзия получает особое развитие в наиболее развитой и передовой части Италии — в Тоскане. Именно здесь пользовались громадным успехом такие произведения, как «Маленькое сокровище» уже известного нам Брунетто Латини или «Мудрость» — поэма, приписываемая также известному нам Дино Компаньи, или, наконец, «Поучения любви» нотариуса Франческо да Барберино (1264–1348).

«Маленькое сокровище» Брунетто Латини — попытка краткого, доступного широким массам, изложения громадного материала, содержащегося во французской энциклопедии автора. Для того чтобы сделать все произведение более привлекательным, Брунетто пишет его в итальянских стихах и в аллегорической форме. Автор, возвращаясь на родину из Испании, встречает на дороге студента из Болоньи, который рассказывает ему о поражении флорентийских гвельфов при Монтеаперти. Убитый горем, поэт сбивается с пути, попадает в густой лес, блуждая по которому подходит к горе, где царствует божественная красавица — Природа, которая встречает его ласково и поучает о своем царстве. Затем, после странствий по царству природы, поэт попадает в царство добродетели, где получает новые уроки и наставления. Затем он приходит в место плотских наслаждений, где правит обнаженный бог похоти, вооруженный луком и окруженный четырьмя — женщинами: Страхом, Желанием, Любовью и Надеждой. Брунетто чуть не остается в этом царстве, но его спасает римский поэт Овидий, автор «Лекарств от любви». Покаявшись в своих ошибках, Брунетто приходит на гору Олимп, где встречает старика Птолемея, который начинает поучать его. Но на этом поэма, не законченная автором, обрывается.

Поэма «Мудрость» (L'Intelligenza), приписываемая Дино Компаньи, еще более сложна по своей аллегорической структуре. Здесь с утомительной детальностью описывается прекрасная дама — богиня Мудрость, которая явилась поэту, уснувшему весной на лугу. Описываются драгоценные камни, олицетворяющие добродетели и украшающие венец богини, описывается ее роскошный дворец, на стенах которого изображены различные сцены исторического (например, Троянская война) и нравоучительного содержания. Описывается далее двор богини, которой поэт объясняется в любви, но в любви не земной и греховной, а чисто духовной, интеллектуальной, которая спасает человека от земной скверны, возвышает и очищает его.

Прославлению этой возвышенной, небесной любви посвящено и произведение Франческо да Барберино «Поучения любви», нравоучительная аллегорическая поэма, описывающая поучения, которые дает автору Любовь (Amore). Итальянские стихи поэмы, содержащие типично средневековые морально-аскетические наставления, сопровождаются обширным комментарием, написанным латинской прозой, в котором раскрывается часть аллегорий стихотворного текста и сообщается ряд дополнительных сведений об авторе и поэтическом искусстве его времени.

«Маленькое сокровище», «Мудрость», «Поучения любви» и ряд других им подобных сочинений нравоучительно-аллегорического характера являются произведениями явно переходными, близкими к средневековью как своим содержанием, так и формой, в которую это содержание облекается. Недаром все они в той или иной мере связаны с оказавшим громадное влияние на всю западноевропейскую литературу французским нравоучительно-аллегорическим «Романом о Розе» («Roman de la Rose»), хорошо известным в Италии.

Но если все эти произведения связаны со своими иноземными чисто феодальными прообразами, то не менее бесспорны их связи с направлением, получившим развитие в середине XIII в. во Флоренции, — поэтической школой так называемого «сладкого стиля» (Dolce stil)[95].

Родоначальником этой, затем чисто флорентийской, школы был не флорентиец, а болонский юрист, активный политический деятель пополанской коммуны Болоньи — Гвидо Гвиницелли (? — ок. 1274). Этот умерший молодым поэт оставил ряд стихотворений лирического характера, стихотворений, связанных с поэзией провансальских и южноитальянских трубадуров, но носящих и явную печать самостоятельного таланта, умеющего видеть окружающий его мир и передавать его в ярких образах. Из этих стихотворений решающее значение получило одно — канцона «Любовь всегда облагораживает доблестное сердце», послужившая как бы литературным манифестом школы «сладкого стиля».

В этом относительно небольшом, содержащем 6 десятистрочных строф, стихотворении Гвиницелли, не порывая с кругом образов и приемов трубадурской лирики, группирует их по-новому, создавая новую теорию поэтической любви и неразрывно связанного с этой любовью душевного благородства:

Из приведенных немногих строк явствует, что в сложных и хитроумных образах и аллегориях канцоны утверждается, что истинное благородство человека происходит не от знатности и древности его рода, а от его личных достоинств, его личной доблести. В устах гражданина передовой пополанской Болоньи, ожесточенно враждующей с феодальной знатью, которая основывает свои претензии именно на знатности и древности своего происхождения, такое утверждение вполне понятно и естественно.

Зато гораздо менее естественно то, в чем видит поэт основные свойства личной доблести: в благородной, самозабвенной и возвышенной любви к даме, любви, которая неразрывно связана с доблестным сердцем и выражается в восторженных стихах. Для выражения своих чувств поэт прибегает к тонкому и сложному кружеву сравнений, аллегорий, абстрактных образов, делающих произведение похожим на ребус.

Дама, как отражение совершенства Бога, возвышающая своей любовью сердце поэта до истинной доблести, истинного благородства, не сравнимого с ложным благородством, основанным на происхождении, стоит в центре канцоны Гвиницелли, и она же становится главным объектом воспевания создающейся во Флоренции под влиянием Гвиницелли школы «сладкого стиля». Заимствуя и без того сложную и искусственную систему образов своего болонского учителя, флорентийские поэты еще значительно усложняют ее, делают еще более отвлеченной, часто больше напоминающей философские рассуждения, чем настоящую поэзию. Главой и наиболее характерным представителем школы, не считая Данте, творчество которого выходит за рамки всяких школ и направлений, был Гвидо Кавальканти (ок. 1259–1300).

Отпрыск одной из знатнейших магнатских семей Тосканы, Гвидо принимал тем не менее активнейшее участие в политической жизни Флоренции. Лучший друг Данте, он резко выделялся на фоне сограждан как своей культурой и манерами, страстным увлечением науками и любовью к одиночеству, так и бурным, неудержимым темпераментом в политических делах. Стихи этого мечтателя, становящегося иногда под влиянием аффекта отчаянным головорезом, полны элегической грусти и возвышенной любви к своей даме, причем любви, трактуемой в философско-схоластической манере, как всемирная сила, связывающая Бога, творца Вселенной, с его творением и дающая возможность этому творению, и в первую очередь человеку, вернуться к созерцанию творца. Эта философская идеализация любви к даме, опирающаяся на усиливающиеся в XIII в. платонические течения в философии, приводит Гвидо к такой сложной системе понятий и образов, которая делает наиболее знаменитые его стихотворения чрезвычайно трудными для понимания. Такова в первую очередь знаменитейшая его канцона. «Дама меня просит, чтобы я ей рассказал» («Donna mi prego perche lo voglia dire»), являющаяся поэтическим комментарием к программной канцоне Гвидо Гвиницелли, но для своего понимания требующая нового, еще гораздо более пространного комментария.

Правда, не все произведения Гвидо Кавальканти отличаются такой абстрактностью и сложностью. В некоторых его сонетах и балладах, по образам близких к лирике трубадуров, мы находим отражение и настоящего чувства и уменья видеть и описывать природу, но характерно, что современники восхищались не этими, а именно отвлеченно-философскими стихами Гвидо.

Второй крупнейший поэт школы — Чино да Пистойя (ок. 1265–1337) — также магнат по своему происхождению, член знатнейшего рода Синибульди, видный пистойский юрист и политический деятель, является автором большого количества произведений, не прокладывающих новых путей, но зато широко применяющих правила и приемы, выработанные обоими Гвидо и весьма популярные в Тоскане. Стихотворения эти, проникнутые характерной для школы нежной меланхолией и полные тонких рассуждений о свойствах и особенностях возвышенной любви к нежной и благородной даме, являются наиболее характерными для общего языка школы.

К «сладкому стилю» принадлежит еще ряд авторов флорентийцев — Гвидо Орланди, Джанни Альфани, Дино Фрескобальди, Лапо Джанни, творящие в системе, выработанной обоими Гвидо и широко примененной Чино. Творчество всей школы, сознательно выступающей как объединенное единой программой содружество, резко и своеобразно контрастирует с той кровавой и грубой жизнью, на фоне которой оно протекает. Кажется малопонятным и, во всяком случае, удивительным то обстоятельство, что эта изысканная, несколько жеманная, глубоко абстрактная поэзия создается на тех же улицах Флоренции, по которым идут тяжело груженые английской шерстью караваны, которые оглашаются шумом и треском многочисленных суконных мастерских, где у контор банкиров взволнованно суетится многочисленная толпа, на улицах, по которым со звоном оружия проходят гордые своими пестрыми знаменами отряды цехового ополчения, которые так часто обагряются кровью классовых и семейных битв.

Возможно, что поэзия эта была сознательной попыткой группы мечтателей, по большей части вышедших из рядов знати, уйти от оскорблявшей их своей грубостью действительности в мир возвышенной фантазии, по существу своему близкий миру феодальному. Возможно, что она имела и определенный политический смысл, но, во всяком случае, и в этой поэзии, столь далекой от реального мира, звучат явные ноты нового.

Это в первую очередь прославление благородства, определяемого не знатностью рода, а личными качествами, личной доблестью, — мотив, который затем будет громко звучать в течение всего Возрождения; это яркое, реалистическое ощущение природы, окружающей человека действительности, которое, часто помимо воли автора, проскальзывает в произведениях школы.

Сочетание подчеркнуто архаизирующих черт с чертами нового мироощущения и миропонимания, характерное, как неоднократно указывалось, для всей литературы конца XIII — начала XIV в., выражено, таким образом, в поэзии «сладкого стиля» особенно ярко и своеобразно, причем архаизирующие элементы, явно преобладающие, придают ей тот характер утонченного, изящного аристократизма, который будет непонятен ближайшим преемникам, но зато тем более понятен писателям конца XV–XVI вв.

«Сладкий стиль», оказавший несомненное влияние на культуру Италии, не был, однако, ни единственным, ни, по-видимому, безусловно господствующим литературным направлением. Одновременно, параллельно с ним, существуют и другие направления в поэзии.

Так, современником обоих Гвидо является Гвиттоне д'Ареццо[97] (1225 — ок. 1293), политический деятель и монах, автор многочисленных поэтических произведений, частично повторяющих образы и приемы провансальской лирики, а частично наполненных чисто средневековыми моральными наставлениями. Так, их же современником является фанатик францисканец Якопоне да Тоди (1230–1306), в своих экстатических гимнах, иногда проникнутых настоящим, ярким поэтическим чувством, продолжающий традицию Франциска Ассизского, но в них же иногда проявляющий реальное ощущение жизни. Так, одновременно с поэтами «сладкого стиля», а иногда в сознательном противодействии им творят тосканские поэты Рустико ди Филиппо (ок. 1230 — ок. 1295), Фольгоре ди Сан Джиминьяно (расцвет его поэзии ок. 1310 г.), Чекко Анджольери (ок. 1240 —?)[98].

Первый из них — Рустико ди Филиппо, отпрыск флорентийских пополанов — в своих любовных сонетах говорит о страсти в словах гораздо более простых и понятных, чем его ученые и знатные сограждане, а в сонетах сатирических дает яркие, выпуклые и злые портреты-карикатуры своих современников.

Второй — Фольгоре ди Сан Джиминьяно — в двух циклах сонетов воспевает радости, которыми рекомендует своим читателям заниматься каждый месяц года, — любовь, охоту, воинские упражнения, танцы, азартные игры, кутежи. По существу, он проповедует ничем не прикрытый эпикуреизм, на практике проводившийся разного рода «бригадами кутил» (brigata godereccia или spendereccia), которых немало знает тосканский XIII в.

Наконец, третий — Чекко Анджольери — сын богатого сиенского пополана, доводящий изящный эпикуреизм Фольгоре до прямого, нередко грубого цинизма, выражает в вульгарных, но ярких и талантливых стихах самые низкие чувства — ненависть к старому скупому отцу и радость по случаю его смерти, отвращение к скучной жене, навязанной отцом, и страсть к молодой, легкомысленной любовнице, восторги азарта, пьянства, разврата. В этих стихах, диаметрально противоположных отвлеченным мечтаниям поэтов «сладкого стиля» (противоположность скорее всего нарочитая), жизнь итальянского города конца XIII в. отражена односторонне, но ярко и необычайно рельефно.

Так, один из сонетов Чекко, в котором он восхваляет деньги, может прямо служить эпиграфом ко всему периоду:

Вообще же творчество перечисленных трех поэтов, не пользовавшихся у современников и десятой долей того успеха, который имели «сладкие» певцы, и не оказавших такого влияния на дальнейшее развитие литературы, как творчество этих певцов, было гораздо более реалистичным, гораздо более близким к современной жизни и в гораздо большей мере передающим те социальные и идеологические сдвиги, которые в этой жизни происходили.

Изысканное творчество аристократических поэтов «сладкого-стиля» и грубые произведения пополана Чекко Анджольери составляют как бы два полюса богатой и разнообразной литературной жизни Италии второй половины XIII в., но все это богатство и разнообразие достигает истинного апогея в творчестве одного из гениальнейших поэтов, которых вообще знала человечество, — в творчестве Данте Алигьери Флорентийца[99].По поэтическому кредо своей молодости Данте принадлежал к кругу поэтов «сладкого стиля», он был активнейшим членом их кружка и некоторыми исследователями считается даже основателем или, во всяком случае, реформатором его. Но независимо от этого размах его литературного гения так громаден, произведения его так сильны и многообразны, что рассматривать его в рамках этой, в общем узкой и ограниченной, школы совершенно нецелесообразно. Произведения Данте дают как бы гигантский синтез литературных и вообще идеологических веяний эпохи и в известной мере отражают даже то направление, явно враждебное верованиям молодого Данте, которое выражал Чекко Анджольери.

Данте Алигьери (или Алагьери, или Алегьери) родился в 1265 г. в небогатой флорентийской гвельфской семье, по-видимому, феодального происхождения. Юность его прошла в родном городе, причем уже молодым человеком он занимается политической деятельностью, участвует в военных походах, женится, т. е. ведет обычную жизнь гражданина гвельфской Флоренции. При расколе флорентийских гвельфов на «белых» и «черных» Данте примкнул к первым, что привело к тому, что после победы вторых он был обвинен в различных политических и уголовных преступлениях и в 1308 г. был изгнан из Флоренции, куда ему не суждено было больше вернуться. Девятнадцать лет Данте проводит в изгнании, скитаясь из одного города в другой, от двора одного щедрого властителя к двору другого, мечтая о возвращении в горячо любимую им Флоренцию и строя планы один другого фантастичнее для осуществления этого возвращения.

Попав в среду постоянно беспокойных и постоянно интригующих флорентийских эмигрантов, Данте озлобляется, переходит от умеренного «белого» гвельфизма к симпатиям партии гибеллинов, приветствует поход императора Генриха VII, от которого ждет прекращения братоубийственных распрей, раздирающих Италию и его родную Флоренцию. Неожиданная смерть императора приносит глубокое разочарование Данте, который теперь окончательно ощутил, «как горек чужой хлеб и как жестки ступени чужих лестниц» («Рай» I, 3). В 1315 г. Флоренция подтвердила постановление об изгнании Данте, хотя большинство его единомышленников было амнистировано. Последние годы своей жизни изгнанник проводит при дворах веронских властителей Делла Скала или равеннских Полента. В Равенне он и умирает в 1321 г.; здесь он был похоронен и здесь прах его покоится и поныне.

Жизнь Данте Алигьери — довольно обычная жизнь неудачного политического деятеля — гражданина одной из бурных пополанских коммун. Тысячи таких изгнанников бродили по дорогам Италии, мечтая о возвращении на родину. Но хотя внешние обстоятельства жизни очень сильно отразились на облике Данте, не они определили этот облик, его яркое, разностороннее литературное творчество.

Уже в свои юношеские годы Данте примкнул к кружку флорентийских мечтателей и поэтов, группировавшихся вокруг Гвидо Кавальканти, и сблизился с Гвидо, став, по-видимому, наряду с ним одним из главных представителей «сладкого стиля». Выражением этого сближения является первое крупное произведение Данте — «Новая жизнь». Эта небольшая, но не потерявшая своего поэтического очарования до наших дней книжка представляет собой написанный на итальянском языке прозаический рассказ о юношеской любви Данте к Беатриче, причем в наиболее взволнованных местах в прозу вставляются стихи, передающие переживания автора, так что прозаический текст, как это нередко бывало в практике XIII в., служит как бы комментарием к поэтическому. Несмотря на такую сложность построения, «Новая жизнь» — произведение на редкость единое, искреннее, лиричное. 25 сонетов и 5 канцон, составляющих ось книги, написаны в своей подавляющей части в духе и согласно требованиям «сладкого стиля», но сложная система символов и аллегорий, свойственная этому стилю, под гениальным пером Данте теряет свою сухую абстрактность, наполняется кровью настоящей жизни, а прозаический комментарий, прямо говорящий об этой жизни, окончательно придает первой книге молодого творца характер искренней поэтической исповеди большой души.

Любовь, которая согласно требованиям «сладкого стиля» является основным содержанием «Новой жизни», — это возвышенная, чисто духовная любовь, которая облагораживает поэта, а после своей смерти возлюбленная Беатриче становится его путеводной звездой, вдохновляющей его на новые творческие усилия. Недаром книжка кончается словами: «Так что, если угодно будет тому, кем жива вся тварь, чтобы моя жизнь продлилась несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не говорилось ни о ком…» Это гордое, полное юношеской самоуверенности обещание Данте суждено было сдержать полностью.

На период жизни поэта, непосредственно следующий за изгнанием, падает второе его крупное произведение, написанное также на итальянском языке и также состоящее из прозы и стихов, — «Пир». По своим литературным достоинствам «Пир» не может быть даже сравниваем с «Новой жизнью». Это сухой схоластический трактат, написанный под большим влиянием Фомы Аквинского и стремящийся разрешить множество актуальных для своего времени философско-богословских вопросов: о путях совершенствования человеческой души, о природе этой души, о мироздании, важной частью которого душа является, о строении этого мироздания (т. е. об астрономии) и ряд других. При этом философские рассуждения, весьма пространные и литературно вялые, являются комментариями к сложным философски аллегорическим канцонам, написанным в духе «сладкого стиля». Книга осталась незаконченной — в известном нам виде она содержит 3 канцоны с комментариями к ним вместо 14 по плану автора. В «Пире» феодально-схоластическая струя, как неоднократно отмечалось, весьма еще сильная во второй половине XIII в., берет верх в творчестве мужающего и формирующегося поэта.

Эта же феодально-схоластическая струя определяет собой и третье крупное произведение Данте — его латинский трактат «О монархии» («De Monarchia»), написанный, по-видимому, в последние годы его скитальческой жизни. Это сочинение ставит своей целью описать и прославить идеальную форму политического устройства, каковой автор считает универсальную империю, ту самую империю, которая в реальной жизни безнадежно и окончательно изжила себя в царствованиях и разгроме последних Гогенштауфенов и которая на глазах Данте сделала в лице Генриха VII последнюю попытку вернуть себе безвозвратно утерянное величие. Громадный политический темперамент Данте, его широкий ум делают этот как по своей идее, так и по своей форме чисто феодальный трактат единым и даже до некоторой степени убедительным, хотя не дают возможности забыть его реакционности.

Наконец, четвертое крупное произведение Данте — латинский прозаический трактат «О народной речи», или «О народном красноречии» («De vulgari eloquentia»), написанный, по-видимому, несколько раньше «Монархии» и оставшийся, к сожалению, не законченным, отличается от предыдущих большой свежестью, самостоятельностью и смелостью, объясняемыми, может быть, тем, что автор здесь не был связан традицией: трактатов, подобных данному, не знала средневековая литература. В дошедших до нас двух книгах трактата Данте устанавливает, что латинский язык, на котором написан и сам трактат, — язык искусственный, созданный для общения различных народов; естественные же языки этих народов те, на которых дети говорят с колыбели, именно благодаря своей естественности более благородны и ценны. «Из этих двух языков, — говорит первая глава трактата, — благороднее народный, как потому, что он раньше применялся человеческим родом, так и потому, что все люди пользуются именно им, хотя он и разделен на разные наречья и словари, и потому, что он является естественным, а латинский искусственным, а об этом более благородном языке мы и собираемся рассуждать»[100].

Из народных языков Данте разбирает три — французский, провансальский и итальянский, причем устанавливает, что последний, как наиболее близкий к исконному природному языку, является наиболее благородным из всех. Однако этот благороднейший итальянский народный язык (volgare illustre) не является языком, на котором говорят в отдельных частях Италии, говор которых подробно разбирается; все эти говоры являются испорченными вариантами исконного языка, который и должен быть восстановлен на их основе как единый литературный язык Италии, язык, который должен прославить страну, родившую его и писателей, пользующихся им. Во второй книге трактата разбирается, в каких случаях следует пользоваться «благородным народным языком», и рассматриваются различные поэтические жанры, соответствующие этим случаям.

В философских обоснованиях, весьма, впрочем, немногочисленных в трактате, мы видим явные следы схоластической феодальной культуры автора, но в основной его аргументации, в его лингвистических, теоретико- и историко-литературных рассуждениях обнаруживаем замечательную наблюдательность, смелость мысли, самостоятельность, свойственные гениальному творцу. Обращает на себя внимание проскальзывающее в разных местах трактата, иногда и в «Пире», и в «Монархии», глубокое патриотическое чувство, нежная любовь ко всей Италии, а не только родной Флоренции, к Италии, которая является прямой наследницей величия Древнего Рима и должна быть достойна этого величия. До такой силы патриотического чувства во времена Данте умели подняться весьма немногие.

Названные нами крупные произведения Данте Алигьери, так же как ряд других, более мелких и не всегда достоверно вышедших из-под его пера, при всей своей значимости (особенно «Новая жизнь» и «О народном красноречии») не могут быть поставлены рядом с последним, крупнейшим и гениальнейшим произведением поэта — «Божественной комедией».

Если в ранее разобранных произведениях Данте мы отмечали двойственность, зависимость от феодальной культуры, с одной стороны, и яркое отражение новой, нарождающейся жизни — с другой, то в «Божественной комедии» эта двойственность отражается, может быть, наиболее ясно.

По своему замыслу, по всему своему построению, по проявляющимся в ней элементам философской системы «Комедия» — произведение, близкое средневековью, тесными узами связанное с той морально аллегорической поэзией, произведения которой мы разбирали выше. Заблудившийся в середине своего жизненного пути поэт попадает в ад и руководимый римским поэтом Вергилием, образом земной мудрости, проходит через все его круги, созерцая мучающихся в них грешников и иногда разговаривая с ними. Затем под руководством того же Вергилия он переходит в чистилище и здесь встречается с людьми, грешившими, но выслуживающими себе прощение, наконец, в третьей части поэмы Вергилия земную мудрость сменяет образ мудрости небесной — объект любви поэта — Беатриче, которая служит ему проводницей по раю, где он созерцает праведников и их блаженство.

Само построение ада, чистилища и рая, особенности отдельных их кругов, распределения по ним грешников, полугрешников и праведников, характеристики недостатков и достоинств каждого из них, философско-богословское объяснение причин их наказаний и наград — все это в поэме является чисто средневековым, заимствованным из багажа схоластической философии, в первую очередь у Фомы Аквинского, поклонником которого был Данте.

Однако не в этом морально аллегорическом содержании «Божественной комедии» ее немеркнущие литературные достоинства, не ими завоевала она мировое признание, не благодаря им стала истинно народным итальянским произведением, до сего времени цитируемым, распеваемым, читаемым даже в полуграмотных кругах итальянского отсталого крестьянства. Достоинства эти: исключительные по яркости и выпуклости образы поэмы, несравненное уменье поэта в немногих словах описать громадную человеческую драму, все действующие лица которой являются живыми, наделенными горячей красной кровью индивидуальными людьми, уменье передать бурные, страстные, иногда неистовые человеческие чувства, и в первую очередь чувства самого автора.

Несомненно, не наследием феодальной культуры и не преклонением перед «ангельским доктором» продиктованы такие сцены, как знаменитый эпизод Франчески да Римини (5 песнь «Ада»), где в 70 стихотворных строках дается потрясающий по своей трагичности рассказ о непреодолимой, но преступной любви Франчески и Паоло, заплативших за эту любовь жизнью и вечным блаженством, как приведенный выше образ Улисса, как картина, рисующая мрачную фигуру Уголино, расплачивающегося за измену голодной смертью в темнице (33 песнь «Ада»), или как картина счастливого существования Флоренции до эпохи поэта (15 песнь «Рая») — сцены эти навеяны яркой, пестрой, разнообразной действительностью, в гуще которой проходила жизнь поэта, его страстными симпатиями и антипатиями и, может быть, трагизмом его личной судьбы.

При этом чрезвычайно характерно для двойственности крупнейшего произведения Данте то обстоятельство, что яркость и выпуклость образов в нем убывает по мере перехода от ада к раю. Поэту гораздо лучше удаются портреты грешников, людей, которых он ненавидит или осуждает, чем праведников, которыми он восхищается. Данте преклонялся перед старыми, уходящими в прошлое феодальными идеалами, восхвалял их носителей, но был, как никто другой, человеком своего времени, нутром понимавшим, видевшим во всей их неповторимой индивидуальности не теоретически идеальных носителей этой старой культуры, а живых, буйных представителей жизни новой, людей, которых он теоретически ненавидел, но с которыми был в действительности связан всеми фибрами своей страстной души поэта и борца.

Так, в «Божественной комедии» более, чем в каком-нибудь другом произведении Данте Алигьери — флорентийца и изгнанника, подтверждается характеристика, данная ему Ф. Энгельсом: «Конец феодального средневековья, начало современной капиталистической эры отмечены колоссальной фигурой. Это — итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт нового времени»[101].

Титаническая фигура Данте обычно, и вполне закономерно, заслоняет фигуру политического деятеля и писателя, являющегося его современником. Это Альбертино Муссато, своим творчеством создающий как бы переход к следующему периоду, к ранней гуманистической литературе XIV в. Альбертино Муссато родился в 1261 г. (на 4 года раньше Данте) в Падуе, с которой он остался связан в течение всей своей дальнейшей жизни. Выходец из пополанских низов Муссато выдвинулся благодаря своей исключительной трудоспособности, своему знакомству с классическими авторами и уменью подражать их латинской прозе. Сначала нотариус, затем член Большого совета города, он выполняет ряд ответственных дипломатических поручений, активно участвует в длительной борьбе, которую Падуя ведет с Кан Гранде делла Скала (см. гл. III, § 1), но кончает свою жизнь в бедности и изгнании, не сумев поладить с властителями города Марсилио да Каррара и затем Кан Гранде.

Страстный патриот и республиканец и еще более страстный поклонник античности Муссато совмещал свою активную политическую деятельность с литературной работой, за которую был коронован падуанцами лавровым венцом поэта. В подражание своему соотечественнику Титу Ливию он пишет два исторических произведения: «О деяниях Генриха VII Цезаря» («De gestis Henrici VII Caesaris») и «О судьбах Италии после Генриха VII Цезаря» («De gestis Italicorum. post Henricum VII Caesarem»). В этих работах Муссато стремится точно и беспристрастно рассказать об исторических событиях, происходивших на его глазах и частично при его участии, но рассказать не простым народным языком Дино Компаньи и не гибкой «кухонной» латынью брата Салимбене, а «высоким стилем» Тита Ливия. Он антикизирует названия должностей и институтов, постоянно упоминает трибы, декурионов, когорты и т. п., говорит о себе обязательно в третьем лице и достигает того, что рассказ его звучит торжественно и эффектно, но теряет связь с той живой красочной действительностью, которую так хорошо передавали Дино и Салимбене.

То же преклонение перед античностью и желание следовать ей мы находим в наиболее знаменитом из литературных произведений Муссато — в его патриотической трагедии «Эццелино» («Eccerinis»), написанной в разгар борьбы Падуанской коммуны с Кан Гранде делла Скала. Трагедия эта рисует устрашающий образ былого тирана Эццелино, который должен служить уроком современным поэту падуанцам. Но и этот более чем жизненный, глубоко волнующий как автора, так и его читателей сюжет трактован в античных формах. Муссато стремится подражать единственным известным в те времена античным трагедиям — сухим и эпигонским трагедиям Сенеки, решительно отмежевываясь от форм и приемов средневекового театра.

В результате этого стремления речи действующих лиц, сообщения вестников, партии хора оказываются растянутыми, искусственными и сухими, так что искренний и горячий патриотический подъем, воодушевляющий автора, доходит до читателя не при посредстве применяемых им литературных средств, а вопреки им, и вся трагедия предстает перед нами как единственный в своем роде образчик раннего, но от этого не менее страстного преклонения перед античностью.

То же преклонение перед античностью, хотя и менее рабское, совмещающееся с выражением чувств и переживаний Муссато, мы находим в его латинских стихах, явно подражающих Овидию. Особенный интерес представляют его «Послания» и «Элегии», содержащие обильный автобиографический элемент. Так, в элегии, написанной к дню своего 50-летия («De celebratione suae diei nativitatis facienda vel non»), мы находим краткий обзор всего жизненного пути поэта, причем обзор, выполненный с гордым сознанием своего значения и своих заслуг. При этом одну из главных своих заслуг он видит в том, что он ввел в литературный и шире — в идейный оборот античный материал, который, по глубокому убеждению автора, в аллегорической форме содержит те же истины, которые прямо высказаны в Библии, но содержит его в более поэтической и возвышенной форме.

И Муссато был прав. Как политический деятель и поэт, он, падуанец, оказался стоящим вне основного русла идеологического развития Италии, русла, шедшего через Флоренцию, но в его произведениях, еще неуклюжих и пионерски неловких, мы впервые находим многое из того, что через несколько десятилетий после смерти Муссато прославит на всю Европу творения Петрарки и Боккаччо[102].

Изобразительные искусства

Глубокая, полная напряжения борьба старого и нового идет в литературе Италии конца XIII — начала XIV в. Борьба за создание художественных форм, соответствующих бурному биению пульса новой жизни, идет и в изобразительных искусствах[103].

Правда, здесь эта борьба еще в большей мере, чем в литературе, предстает перед нами усложненной различными влияниями и воздействиями, местными и индивидуальными различиями. Хранящая бесчисленные античные памятники земля Италии в течение всего средневековья рождает произведения искусства, в той или иной мере испытывающие на себе воздействие этих неумирающих образцов. Постоянная, с XII в. все более активная, связь с Востоком, в первую очередь с Византией, также не может не оказать своего влияния, сказывающегося в первую очередь во внутреннем убранстве церквей. Наконец, тесные экономические и культурные связи с Францией, искусство которой является ведущим, дает свои плоды, прежде всего на севере Италии.

Но за всем этим многообразием, отнюдь не отменяя его, но составляя как бы его базу, идет основное течение: то борение за новое искусство, отражающее новую жизнь, новые вкусы и симпатии, которое интересовало нас в первую очередь при анализе литературы, которое будет интересовать нас и при анализе изобразительных искусств. Возможно, что мы не сможем объяснить только этим борением все специфические и иногда наиболее привлекательные и тонкие черты отдельных художественных произведений, но зато только это борение дает в руки тот единый ключ, который открывает доступ ко всему искусству этого времени как к целому, дает возможность связать в единой картине различные явления интересующей нас бурной и пестрой эпохи, а это и составляет в первую очередь нашу задачу.

В живописи старая, связанная многовековой традицией иконописная манера, порождавшая однообразные, полные условной символики церковные произведения или эффектные благодаря своей цветовой роскоши, но декоративные мозаичные композиции, постепенно, и в разных художественных центрах по-разному, уступает место новой, более свободной, самостоятельной, жизненной манере.

В Риме мастер мозаичных композиций, наследник византийской традиции, живописец Пьетро Каваллини (расцвет в конце XIII в.) вносит в свои большие, монументальные произведения, во многом повторяющие канонические образцы, ощущение глубины, объемности, глубоко чуждые традиции, элементы, воспроизводящие мотивы античного искусства, давно забытого его предшественниками, и то стремление к передаче реальной жизни, которое затем станет лозунгом всего последующего развития искусства.

В Сиене Дуччо ди Буонинсенья (ок. 1260 — ок. 1326) сохраняет церковную условность и религиозную аскетическую настроенность в своих многофигурных евангельских сценах, но вносит в них элемент глубокой личной взволнованности, человечного драматизма, напряженной внутренней жизни. Флорентиец Ченни ди Пепо, известный под прозвищем Чимабуэ (ок. 1250 — ок. 1302), в цикле своих фресок в нижней церкви св. Франциска в Ассизи и особенно в своих флорентийских мадоннах более смело, чем два вышеназванных художника, порывает с иконописными традициями, так же как его родной город более смело, чем Рим или Сиена, порвал с традициями феодализма в области социальной, экономической и политической. В произведениях Чимабуэ мы видим стремление по-своему расставить фигуры, отказавшись от требований канона, придать действию картины неведомую ранее живость, трактовать композиции объемно, а не как плоскость, передать свое индивидуальное, а не безлично-религиозное чувство.

Правда, все эти стремления еще наталкиваются в искусстве Чимабуэ на трудность ломки многовековой традиции и создания своего самостоятельного языка. Во многом он и не стремится к этому — недаром его творчество не без основания сравнивают с поэзией «сладкого стиля», но и самое наличие этих стремлений, их разнообразие и смелость делают Чимабуэ крупнейшим художником конца XIII в. и объясняют ту роль, которую он сыграл как учитель и вдохновитель гениального художника данного периода — Джотто.

Если Чимабуэ можно сравнить с поэтами «сладкого стиля», то с еще большим основанием можно сравнить с величайшим из поэтов времени — Данте величайшего из живописцев — Джотто.

О жизни Джотто ди Бондоне (1266–1337)[104] мы знаем очень мало. Он родился близ городка Веспиньяно недалеко от Флоренции, по-видимому, в крестьянской или во всяком случае, в пополанской семье, прошел обычное цехово-ремесленное обучение и всю жизнь занимался живописью и частично в поздние годы архитектурой, разъезжая из города в город и выполняя заказы богатых горожан или государей. Не выходя в своих занятиях за пределы своего ремесла, не занимаясь, в противоположность своему старшему современнику — Данте политической деятельностью, Джотто был образованным человеком, известным на своей родине остряком, мастером на те быстрые и злые ответы, которые так ценили флорентийцы. Образ его именно как человека умного, наблюдательного, трезвого и злого донесла до нас флорентийская новелла XIII в.

Одной из наиболее ранних из дошедших до нас живописных работ Джотто и наиболее совершенной из них являются фрески в часовне (капелле), выстроенной в Падуе богатым купцом и ростовщиком Энрико Скровеньи, законченные, во всяком случае, до 1305 г. Это небольшое, скромное по своей архитектуре, узкое и высокое здание, внутренние стены которого целиком покрыты фресками Джотто, представляет собой замечательный, поистине неповторимый памятник искусства первых годов XIV в. Стены капеллы разделены на три яруса, три горизонтальные полосы, каждая из которых, в свою очередь, разбита на отдельные прямоугольники, содержащие самостоятельные сюжеты. Эти отдельные картины объединены в два цикла, посвященные жизни Марии (14 фресок) и жизни и страстям Христа (23 фрески). Циклы обрамлены изображениями символических фигур добродетелей и пороков (14 фресок). Большая задняя стена посвящена изображению Страшного суда.

Во всем этом громадном комплексе Джотто выступает как художник огромного дарования, как смелый и решительный реформатор, использующий все новое, что создали передовые художники до него, комбинируя это новое по-своему и внося еще больше своего. Правда, так же как Данте, ему не удается, да и не может удасться одним, пусть гигантским, усилием полностью порвать с наследием средневековья. В самом подходе его к живописи как к морально-нравоучительному повествованию, как к рассказу, развертывающемуся в последовательности отдельных сцен, еще много средневекового, напоминающего убор готических соборов. В нехитрой символике аллегорий нельзя не заметить аналогий с морально-аллегорической поэзией конца XIII в. Наконец, в самой живописной структуре отдельных фресок художник не может еще полностью порвать с иконным каноном, с установленным веками расположением фигур. Это средневековое, традиционное иногда прежде других черт бросается в глаза при рассматривании фресок Джотто, но стоит всмотреться в каждую из них в отдельности (илл. 1 и 2), чтобы ясно ощутить, что не старое, традиционное важно в этом замечательном произведении тосканского мастера, важно в нем громадное, яркое, здоровое ощущение жизни, эмоциональная насыщенность, глубинное, объемное построение каждой сцены, резко противоречащее условности, схематизму, плоскостности иконных композиций средневековья.

Некоторые из этих качеств имелись и в творчестве предыдущих художников, но у Джотто они являют столь единый и мощный комплекс, что в своей совокупности заставляют забывать о чертах старого, делают создания мастера неповторимыми памятниками нового, революционного искусства.

Так, в «Благовещении Анне» — сцене, выбранной случайно (почти любая другая дает аналогичный материал), мы видим не условное, иконное обрамление иконно жестких фигур, а реальную, объемную комнату с реальной мебелью, с занавеской, с женщиной, прядущей шерсть за дверьми. Сама центральная фигура Анны не выступает как вариант определенных каноном фигур, а является фигурой реально увиденного человека, причем человека, находящегося в определенном эмоциональном состоянии, выражающемся через черты также вполне реальные. Глаза Анны направлены не на зрителя, а на ангела, появляющегося в окне, что придает каноническому сюжету жизненную и художественную убедительность.

Фрески капеллы Скровеньи в Падуе — гигантский памятник тому новому, которое потрясает нас на страницах «Ада» Данте и которое торжествует на улицах и площадях Флоренции конца XIII — начала XIV в.

Теми же качествами, которыми отмечены фрески капеллы Скровеньи, отличаются и циклы фресок в нижней церкви св. Франциска в Ассизи, где они помещены рядом с фресками Чимабуэ, оказавшими, несомненно, очень большое влияние на творчество Джотто, и два цикла фресок из жизни св. Франциска, Иоанна Крестителя и Иоанна Евангелиста в часовнях, выстроенных торгово-банковскими домами Барди и Перуцци в церкви Святого креста (Santa Croce) во Флоренции. Флорентийские богатеи, немало видавшие художников и картин, недаром выбрали для украшения своих семейных часовен именно Джотто. Его яркий, жизнеутверждающий талант как нельзя более соответствовал их вкусам, соответствовал даже тогда, когда он, подобно Данте, воспевал идеалы, которым флорентийские наживалы в глубине души отнюдь не сочувствовали — идеалы аскетической бедности, отказа от радостей жизни, подражания скромному и простому брату всего сущего, «беднячку» Франциску из Ассизи.

Особенно ясными становятся как старые, так и новые черты в творчестве Джотто при сравнении его флорентийской Мадонны с флорентийской же Мадонной Чимабуэ. По общей композиции обе Мадонны совершенно сходны и обе восходят к иконному канону запрестольных образов богоматери, сидящей с младенцем на троне и окруженной ангелами. Общее расположение фигур, золотой фон, золотые нимбы вокруг голов — все это совершенно одинаково в обеих картинах. Но сколько в них и различий, замечаемых при более внимательном всматривании. Чимабуэ трактует всю сцену как условноплоскостную: Мария сидит на схематически изображенном троне, ангелы расположены в несколько рядов, один над другим, а не один за другим. Джотто подчеркивает объемность композиций — трон изображен перспективно, так что можно себе представить его и без сидящей на нем богоматери, ангелы сознательно изображены один за другим, причем то, что они частично закрывают друг друга, подчеркивает глубинность композиции.

У Чимабуэ Мария, младенец на ее коленях, окружающие их ангелы не объединены общим действием, общей эмоцией, каждая фигура самостоятельна, иератична, и все вместе они создают впечатление церковной торжественности. Джотто объединяет фигуры единым действием, единой эмоцией: Мадонна нежно и бережно поддерживает младенца, ангелы благоговейно обращают восторженные лица к центральным фигурам, подчеркивая настроение экстатического поклонения, разлитое по всей картине.

Наконец, сама фигура богоматери, трактованная Чимабуэ совершенно иконно, без учета анатомического строения тела, реального падения складок одежды, дается Джотто как живой, реальный человеческий образ: это реальная женщина, с нормальным человеческим телом, одетым в реальную одежду, которая, подчиняясь законам тяжести, образует реальные складки.

Так, внешне сохраняя иконный канон, повторяя композиции своих предшественников, Джотто наполняет этот канон новым содержанием, отражая подобно Данте те глубокие сдвиги, которые происходят в окружающей его жизни.

То же место, которое в живописи конца XIII — начала XIV в. занимает Джотто, в скульптуре занимают отец и сын Пизано — Никколо (ок. 1205 — ок. 1278) и Джованни (ок. 1250 — ок. 1328). Биографии этих двух художников нам, к сожалению, почти не известны[105]. Они были, по-видимому, обычными цеховыми ремесленниками, всю свою жизнь проведшими в различных городах за работой над различными, главным образом церковными, скульптурами.

Положение скульптуры в средневековой Италии, надо оговорить это, отличалось от положения живописи. Многочисленные, сохранившиеся невредимыми памятники античной скульптуры, сохранившиеся в любом городе Италии, не могли не оказывать своего мощного влияния на скульпторов полуострова, которые действительно никогда не порывали окончательно с античной традицией. Однако и сохраняя связь с этой традицией, средневековая итальянская скульптура была бесконечно далека от гармоничности и спокойствия своих образцов.

Никколо Пизано — создатель нескольких замечательных скульптурных кафедр, из которых наиболее выдающейся является кафедра баптистерия в Пизе, законченная им в 1260 г., стремится, с одной стороны, вернуть скульптуре утерянную ею спокойную гармонию, с другой — вдохнуть в нее земную реальную жизнь, которой сознательно были лишены выразительнейшие скульптуры готики. Пизанская кафедра — произведение, поражающее своей пропорциональностью, своей почти античной гармонией, жизненной правдой в изображении как отдельных фигур многофигурных барельефов, так и всей композиции этих барельефов в целом. Правда, даже это лучшее создание Никколо не лишено еще некоторой формально повторяющей античные образцы замораживающей торжественности. Возможно, что это неизбежно в сооружении, входящем в общий комплекс замечательных ранних архитектурных памятников Пизы, но и с этой оговоркой нельзя не признать произведение Никколо, так же как другие его творения, шагом вперед в области скульптуры. Достаточно взглянуть на обнаженную аллегорическую фигуру — «Аллегорию силы», украшающую один из углов Пизанской кафедры, чтобы понять это в полной мере. Могучее, здоровое обнаженное тело, прекрасное и гармоничное, как бы противоречит чисто средневековой, аллегорической идее (как не вспомнить, глядя на эту фигуру, титанические образы Данте!).

Сын и наследник Никколо — Джованни продолжает дело отца, но в некоторых отношениях изменяет выдвинутым им принципам. Его композиции и фигуры более жизненны, эмоционально насыщены, выразительны, но эта выразительность нередко напоминает преувеличенную экспрессию готических скульптур. При этом его рельефы более выпуклы — фигуры в них как бы стремятся оторваться от фона, с которым они были неразрывны в рельефах Никколо. Недаром одно из лучших произведений Джованни — свободная фигура богоматери с младенцем, которую он поставил в капелле дель Арена в Падуе, украшенной гениальными фресками Джотто.

Выпуклость творений Джованни еще больше подчеркивает их экспрессивность, отказ от спокойной, восходящей к античной гармонии, величественности образов Никколо, ту своеобразную «готическую реакцию», которую справедливо отмечают исследователи в творчестве младшего Пизано. Так, фигуры Пизанской кафедры и Перуджийского фонтана Джованни полны бурного, иногда подчеркнуто преувеличенного движения, какой-то судорожной эмоции, несомненно, родственной глубоко выразительным скульптурам готических соборов XIII в., но в то же время имеющим общие черты и с непревзойденной эмоциональной насыщенностью образов «Божественной комедии».

Так, замечательные произведения поэта Данте, художника Джотто и скульпторов отца и сына Пизано, возникая одновременно на грани между XIII и XIV вв., могучие и выразительные в своей совокупности, возглашают миру о серьезной внутренней борьбе, борьбе за новую идеологию, идущей в Италии в это бурное, полное глубокого драматизма время.

Архитектура — третье из изобразительных искусств — отражает ту же борьбу. Но в архитектуре, искусстве более громоздком, произведения которой создаются иногда в течение десятилетий, эта борьба идет медленнее; новое пробивает себе дорогу, может быть, еще более трудно, старое уступает место еще более неохотно[106].

Так, в 1310 г., когда уже была в значительной степени написана «Божественная комедия», когда изумленные и потрясенные посетители тысячами проходили через капеллу Скро-веньи в Падуе, прославленную фресками Джотто и скульптурами Пизано, завершается постройкой наиболее законченно-готическое церковное здание Италии — собор в Орвието. Но и этот наиболее средневековый памятник, по-видимому, задуманный как прямое подражание французским готическим соборам, и, может быть, начатый французским архитектором, отражает своеобразие идеологической атмосферы Италии не менее, чем произведения литературные, живописные или скульптурные.

Готика, никогда не прививавшаяся в полной мере на почве Италии, напоенной античными воспоминаниями, предстает перед вами в архитектуре Орвиетского собора видоизмененной, ослабленной, как бы «итальянизированной». Внешне все мотивы готического собора в Орвието налицо, но характерное для готики стремление ввысь смягчено здесь подчеркнутыми горизонтальными членениями, как бы связывающими здание с землей, с реальностью. Остроконечная арка здесь шире в основании и не так высока, производя впечатление гораздо большей гармонии и спокойствия. Все готические мотивы сохранены, но благодаря незначительным изменениям, внесенным в общую композицию, звучат совершенно не так, как в классически готических зданиях Франции и Германии.

В крупных и мелких городах-коммунах богатые, деятельные, энергичные пополаны, ведущие борьбу с феодалами и чаще всего побеждающие в этой борьбе, строят много и стремятся в своих постройках увековечить свою победу, свое господство. Одновременно строят и феодалы, ослабленные, сдающие позицию за позицией, оставляющие свои замки в контадо и переселяющиеся в стены победоносного города, но пытающиеся здесь, на новом месте, построить дворцы-замки, толстые стены и высокие башни которых напоминают о старых замках и дают возможность продолжать борьбу и здесь, в городе.

И те и другие здания сохраняют чаще всего готические формы, но так же, как собор в Орвието, вносят в них более или менее серьезные изменения. Таков дворец коммуны в Сиене (Палаццо Пубблико), построенный между 1289 и 1305 гг., тяжелая, четырехэтажная громада которого подчеркнута горизонтальными карнизами, в то время как форма окон, зубцов и стремящаяся ввысь башня говорят о чисто готической природе всей композиции здания.

Очень близки к сиенскому коммунальные дворцы Флоренции — дворец Барджелло, начатый постройкой в 1255 г., и особенно Палаццо Веккьо (или дворец приоров), главная часть которого построена между 1298 и 1314 гг. Арнольфо ди Камбьо, архитектором, в своем творчестве близким к Джотто. Оба эти здания как бы отмечают два этапа в политической жизни Флоренции: первый — конституцию «primo popolo» и второй — организацию приората и «Установления Справедливости». Оба они стремятся быть крепостями победивших пополанов, их оплотами, совмещать функции правительственного здания и замка, в который можно укрыться в опасный момент. Они увенчаны зубцами, снабжены сторожевыми башнями и по своему общему композиционному замыслу принадлежат к сфере готики, в то время как более спокойные формы окон, почти симметричное их расположение, подчеркнутые горизонтальные членения, общая гармония, разлитая по всему зданию, говорят о новых вкусах тех, кто, торжествуя свою победу, строил эти дворцы, которые должны были закрепить ее на столетия.

Тем же двойственным характером отмечены и церковные здания, как мы это констатировали уже при разборе собора в Орвието. Прекрасное доказательство этому — флорентийская церковь Святого Креста, начатая Арнольфо ди Камбьо в 1294 г., и флорентийский собор Санта Мария дель Фьоре, начатый им же в том же году.

В них игра разноцветных мраморов, гармония общего построения, формы отдельных деталей — окон, ниш, порталов — заставляют совершенно забыть готическую природу замысла, приводят к тому, что здания эти входят в общий комплекс чисто ренессансных построек более позднего происхождения, подобно их законным родичам.

Особый, своеобразный, как и весь облик порождающего их города, вариант сочетания старых готических и новых архитектурных элементов представляет Венеция. Здесь к тому и другому примешивается, нередко радикально преображая их, восточное влияние, сказывающееся в подавляющем большинстве венецианских построек — от палаццо Лоредан, восходящего к X в., до палаццо Дожей, постройка которого в своем окончательном варианте была начата в 1310 г. В результате сочетания готических, восточных и новых мотивов и принципов композиции венецианские здания получают те своеобразные, как бы кружевные фасады, причудливые и в то же время гармоничные, которые так характерны для города на лагуне.

Однако готика, пусть в своем итальянском (ослабленном) варианте, еще отнюдь не является преодоленной, устаревшей, так же как питающий ее феодализм, она еще борется и нередко одерживает немалые победы, особенно в городах и городках менее передовых, чем пополанские Флоренция или Сиена. Так, именно в те годы, когда Арнольфо ди Камбьо проектирует свои дворцы и церкви во Флоренции, в недалеком от нее провинциальном Сан Джиминьяно отстраивается городской центр с дворцом коммуны, собором, дворцом подеста, причем все они вместе являются законченным образцом итальянской городской готической архитектуры. Лес башен этого городка, его суровые, тяжелые здания, сохранившиеся почти без изменении до XX в., донесли до нас образ итальянского города в том виде, который он имел до того, как в нем начался бурный процесс, ход которого составляет содержание настоящей работы.

Неаполитанское королевство

Неаполитанское королевство, не только задержанное в своем историческом развитии, но и отброшенное назад вступлением на престол Анжуйской династии, в течение всего XIV в. остается государством чисто феодального типа, причем государством не прогрессирующим, а, наоборот, все более и более испытывающим на себе все бедствия, связанные с феодальной анархией и ослаблением центральной власти[107].

В 1309 г. умер второй король из Анжуйского дома — Карл II, и на престол вступил его второй сын Роберт. Старший сын Карл Мартелл был отправлен в Венгрию, где, как мы упоминали выше, закрепил за своим потомством, начиная с сына Кароберта, королевскую корону (для понимания дальнейшего таблицу 1).

Редко можно встретить государя, которого, подобно Роберту Неаполитанскому, столь противоречиво оценивали бы и современники и потомки. Весьма внимательный к вопросам престижа своей власти, любящий показную ее сторону и делающий все возможное для ее всяческого украшения, Роберт выступает в современных источниках как крупнейший меценат своего времени, как любитель науки и искусств, не жалеющий средств для их развития, как ученый и философ, стоящий в первых рядах творцов новой идеологии, как государь, приведший свою страну к невиданному расцвету, мощи и богатству. Однако достаточно поглубже вглядеться в политическую, экономическую и культурную жизнь неаполитанского королевства времени правления короля Роберта, чтобы убедиться в поверхностности этих восхвалений, основанных скорее на намерениях и планах короля, чем на его способности эти намерения и планы осуществить.

Планы же у молодого короля были поистине грандиозны, особенно в области внешней политики. Стремясь реализовать намерения своего деда Карла I, он мечтает о том, чтобы, с одной стороны, поддерживать возможно более тесную связь с родиной своих предков — Францией, достигшей при Филиппе IV Красивом значительного могущества, с другой стороны, опираясь на поддержку Франции, добиться положения хозяина на Леванте, в частности на Балканском полуострове, и, наконец, опираясь на поддержку папства, живущего в Авиньоне и находящегося в полном подчинении у французской короны, — стать хозяином Италии.

Однако все эти честолюбивые замыслы требовали для своего осуществления значительных сил и средств, а ни того, ни другого у Роберта не было, и он стремится заменить их браками, сопровождаемыми сложными и хитроумными дипломатическими договорами и условиями. Так, старший брат Роберта Филипп Тарентский женат на Итамар, дочери Никифора Дуки Комнена, государя Этолии и Ахарнании, крупного владетеля на Балканах. Затем, однако, Итамар обвиняют в связи с одним из неаполитанских баронов, и брак расторгается, а Филипп Тарентский женится на племяннице Филиппа Красивого и наследнице титула императора Латинской империи, владеющей на Балканах герцогством Ахайя, — Екатерине де Куртенэ. В результате своих обоих браков Филипп получает в свои руки значительные владения на Балканах, осуществляя тем восточные планы короля Роберта.

Впрочем, через некоторое время Филипп принужден отдать Ахайю наследнице крупного феода во Франции Матильде д'Эно, но, чтобы не выпускать из рук этого жирного куска, Роберт добивается того, что Матильду против ее воли выдают замуж за второго брата короля — Джованни герцога Дураццо. Матильда не хочет подчиниться, бежит, но схвачена и заключена в темницу в Неаполе. Джованни же, получив Ахайю, разводится с ней и вторично женится на Агнессе де Перигор, дочери любовницы папы Климента V, с которым анжуйцы стремились поддерживать теснейшую связь.

В то же время единственный сын и наследник Роберта Карл Калабрийский — женится на Марии Валуа, также племяннице Филиппа Красивого. Сам же король женат сначала на Иоланте Арагонской, затем, после ее смерти в 1302 г., на Санче Майоркской, надеясь этими испанскими браками подкрепить осуществление страстной мечты своего отца, становящейся и его мечтой — вернуть безвозвратно потерянную Сицилию. Опираясь на эти и ряд других менее значительных браков, на уступки и соглашения, Роберт и стремится укрепить свое господство и на Востоке и в Италии. В первые годы правления это ему до некоторой степени удается. На Востоке в руки его родичей попадает большая часть Балканского полуострова, в Италии папа Иоанн XXII назначает его своим викарием (в 1316 г.). Одновременно он является сенатором города Рима, где распоряжается самовластно, пользуясь угрозой гвельфизму, которую несет с собой появляющийся в Италии император Генрих VII.

Роберт, как наследственный защитник гвельфов, становится "сеньером и защитником" Флоренции и затем всей Тосканы. Используя стремление миланских Висконти захватить Геную, Роберт подчиняет себе последнюю. Он захватывает власть в Ферраре и вообще распоряжается судьбами всего полуострова.

Одновременно он стремится упрочить свое положение в наследственных землях — упорядочивает финансы, сокращает церковные иммунитеты, отстраивает и украшает свою столицу — Неаполь.

Однако ни внешнеполитические, ни внутриполитические мероприятия и успехи короля Роберта не привели и не могли привести к прочным успехам. Не могли потому, что честолюбивый король не был в действительности хозяином в своем собственном государстве. Те феодальные порядки, которые воцарились на юге Италии с победой анжуйцев, делают реальными хозяевами политической жизни страны многочисленных герцогов, графов, баронов, рыцарей, независимых владельцев своих замков и земель, не собирающихся подчиняться центральной власти.

С другвй стороны, экономические уступки, предоставленные богатым банкирам и купцам еще Карлом I, захватившим власть на их деньги, сделали реальными хозяевами экономической жизни королевства сиенских, пизанских, генуэзских и, особенно, венецианских и флорентийских богатеев, смотревших на Неаполитанское королевство только как на выгодный объект эксплуатации.

Именно в царствование короля Роберта между банкирами и купцами различных итальянских городов, в первую очередь между венецианцами и флорентинцами, происходит открытая борьба за господство. Поддержанные королем, в этой борьбе побеждают флорентинцы, в частности крупнейшие флорентинские фирмы Барди и Перуцци. Правда, по соглашению 1313 г. венецианцам удается сохранить за собой некоторые хозяйственные позиции, но первенство надолго переходит в руки флорентинцев, пользующихся к тому же той политической связью, которая существует между их городом и королем. Широко финансируя королевский двор, ссужая деньги, необходимые для осуществления честолюбивых замыслов Роберта, флорентинцы, и в первую очередь Барди и Перуцци, становятся гегемонами в экономике королевства. Они получают монополию на вывоз хлеба, они разрабатывают и эксплуатируют богатые железные рудники королевства, они организуют производство шерстяных тканей, они торгуют всюду и всем. В качестве компаньона и представителя торгово-банковских домов Барди и Перуцци начинает свою карьеру в Неаполе Аччаюоло Аччаюоли — глава торгового дома Аччаюоли, сначала мелкого и незначительного, но быстро расцветающего на неаполитанской почве. Аччаюоло, выходец из пополанских низов, богатеет, женится на представительнице видного флорентийского рода Пацци, втирается в доверенные лица к королю Роберту и, не ограничиваясь торгово-финансовыми операциями, вступает на путь политической карьеры. Сначала мы его видим флорентийским послом в Неаполе, затем с 1343 г., королевским викарием в Прато. В этой должности, опираясь на поддержку короля, Аччаюоли переживают банкротство своих бывших компаньонов Барди и Перуцци (см. ниже).

Сын Аччаюоло Аччаюоли — Никколо, родившийся в 1310 г., вырастает уже не как флорентийский пополан, а как знатный и влиятельный неаполитанский барон. Едва достигнув совершеннолетия, этот молодой человек, отличающийся красивой наружностью и неукротимым честолюбием, становится доверенным лицом "императрицы" Екатерины де Куртенэ, играющей большую роль в придворных интригах. Вскоре деловая связь перерастает в любовную. Никколо наследует викариат Прато, получает ряд больших феодов и среди них герцогство Коринф на Балканском полуострове, становясь постепенно крупнейшим феодалом королевства и реальным вершителем его судеб. В дальнейшем потомки Никколо Аччаюоли, энергичные, мужественные и богатые, опираясь на герцогство Коринф, захватят всю Аттику и с титулом герцогов афинских будут управлять ею как крупнейшие феодалы Балкан до турецкого завоевания в 1462 г.

Карьера дома Аччаюоли, как и ряда других менее значительных домов в Неаполитанском королевстве, говорит о внутренней слабости последнего, об отсутствии в нем активных собственных внутренних сил, и эта слабость как нельзя более ясно сказывается на полном провале дела жизни короля Роберта — отвоевании Сицилии. Вооруженная и дипломатическая война Неаполя против трех арагонских королей Сицилии, энергичного и толкового Федериго (1296–1337), его сына, слабого и бесталанного Педро (1337–1342), и сына последнего, малолетнего Луиджи, не дает никаких результатов. Война эта выкачивает громадные средства, требует затраты всех сил королевства, и ее безрезультатность подрывает положение короля Роберта. Одну за другой теряет он свои позиции в Италии и к концу своего царствования, к 30-м годам, ограничивается только своими неаполитанскими владениями, в которых его власть, как мы видели, тоже достаточно эфемерна.

Не ограничиваясь своими политическими претензиями, Роберт имеет, как было сказано выше, и большие претензии интеллектуальные. Любитель чтения и книг, он выступает как меценат, покровительствует Джотто и Петрарке, считает себя знатоком древности и великим оратором. Современники, особенно зависящие от короля представители интеллигенции, верили или делали вид, что верили в исключительные знания и способности короля. Петрарки, признанный вождь культурной жизни Западной Европы, избирает именно его для ученого испытания перед своей коронацией венком поэта в 1341 г. Однако анализ библиотеки короля, состав которой нам известен, и особенно его писаний, обнаруживает в нем скорее начетчика старого схоластического типа, чем представителя новой культуры. Из классиков его библиотека содержит только моральные сочинения Сенеки и отрывки из Тита Ливия, подобранные, чтобы служить примерами в проповедях. Сочинения же короля — обычные проповеди, призывающие к нравственной жизни и отказу от излишне греховных развлечений.

Нравоучительно-аскетическая поза, в которую король Роберт становится после смерти своего единственного сына Карла в 1328 году, не была, однако, просто позой. Стареющий король все более выпускал бразды правления из своих рук, реальная власть все больше переходила к его родичам, в первую очередь, к женам, а затем и вдовам его братьев: Екатерине Куртенэ и Агнессе Перигор, или, вернее, к стае их фаворитов и фавориток, которые превращают неаполитанский двор в место постоянных увеселений во французском духе, в место, где непрерывными празднествами стремятся замаскировать все более тяжелое внутреннее и внешнее положение государства. Молодой Боккачио, приезжающий по торговым делам в Неаполь, ярко расскажет об атмосфере, царствующей здесь, на страницах своей Фиаметты.

Морализирующие призывы старого короля Роберта звучат в этой развращенной обстановке как глас вопиющего в пустыней оказываются столь же безрезультатными, как его стремление спасти свое политическое могущество. Опасаясь за судьбы королевства, Роберт после смерти своего наследника добивается от папы разрешения на брак своей внучки, дочери умершего Карла Калабрийского — Джованны, со своим внучатым племянником, вторым сыном венгерского короля Кароберта — Андреем. В 1333 г. венгерский король сам привозит своего семилетнего сына в Неаполь и здесь в торжественной обстановке справляет его свадьбу с семилетней же Джованной, а через десять лет — 20 января 1343 г. — умирает король Роберт, и его порядком потускневшая корона переходит на голову Джованны.

Длительное царствование этой королевы (1343–1382) — одна из печальнейших страниц в истории не только юга Италии, но и всего полуострова. Молодая королева попадает под влияние своих теток, запутывается в сети придворных интриг, погрязает в удовольствиях и развлечениях, сначала довольно невинных, а затем все более сомнительных. Современный хроникер говорит о дворе королевы: "Они были совсем бессовестными, и в своих веселых пиршествах развращенные советники и представители знати на глазах разграбляли сокровищницу короля Роберта". И в другом месте: "Двор этой королевы напоминал скорее публичный дом на посмешище всем…"[108]. Придворные интриги скоро принимают кровавый характер — Джованна и Екатерина Куртенэ при помощи клизмы отравляют Агнессу Перигор (1344 г.), а в следующем году очередь доходит и до мужа королевы — Андрея, которого убивают в собственной постели. Подымается народное восстание. Толпы жителей Неаполя подходят к самым стенам королевского дворца с криками: "Смерть изменникам и королеве блуднице", но Джованне удается уцелеть путем выдачи мелких участников убийства.

Следующие затем долгие годы правления королевы Джованны — сплошная цепь преступлений, ошибок, актов слабости и трусости, в ходе которого авторитет королевской власти все более падает, феодальная анархия все более растет, королевство разоряется и теряет последние остатки своего престижа. Убийство мужа королевы Андрея вызывает войну с его старшим братом, венгерским королем Людовиком, который в 1398 г. занимает Неаполь и жестоко мстит всем, кого может заподозрить хотя бы в косвенном соучастии в убийстве. Венгерские отряды грабят город и королевский дворец, в течение ряда месяцев бесчинствуют в королевстве.

Во время этих событий Джованна полностью обнаруживает свою беспомощность — она целиком находится под влиянием Никколо Аччаюоло, сын которого Энрико — ее любовник. По указанию Никколо она выходит замуж за второго сына покойной Екатерины Куртенэ — Лодовико Тарентского, но совершенно не считается с мужем и по-прежнему ведет развратную жизнь. Постоянные войны и интриги требуют громадных средств, и Джованна принуждена доставать деньги любыми путями. В 1347 г. Она закладывает свою королевскую корону, в 1348 г. продает папе за 30000 флоринов наследственное владение Анжуйцев Авиньон, а в 1352 г. откупается за 300 000 флоринов от Людовика Венгерского. Но никакие уловки не могут вернуть разоренному и развращенному королевству порядок и благосостояние. Восстания следуют одно за другим, бароны, и в том числе ближайшие родственники королевы, совершенно не подчиняются ей, а во дворце на берегу Неаполитанского залива по-прежнему царит разврат, разгул, постоянно звучит музыка и льется вино, нередко густо подмешанное кровью.

В 1362 г. умирает второй муж королевы — Лодовико Тарентский, и она уже в следующем 1363 г. выходит за молодого и совершенно нищего, но отличающегося замечательной красотой титулярного наследника королевства Майорки Джакомо Арагонского. Но через несколько дней после брака между супругами начинаются раздоры и Джакомо, не выдержав неаполитанской атмосферы, бежит, пойман, возвращен, бежит снова, ведет бродячую жизнь и в 1375 г. умирает в нищете и безвестности.

А Джованна продолжает свою жизнь, полную интриг и разврата. Какое впечатление производил на современников неаполитанский двор этого времени, прекрасно показывают поверхностные, но красочные замечания шведской отшельницы Бригитты, посетившей Неаполь. "Они (окружающие Джованну и она сама), — пишет Бригитта, — являются дикими зверьми по надменности, по ненасытной жадности, по похоти, которая их сжигает. И совершают люди из города многие другие страшные грехи, которые я даже не осмеливаюсь назвать. Первый из этих грехов, что человеческое лицо они расписывают разными красками, которыми обычно раскрашиваются бездушные картины и статуи идолов. Второй грех, что бесчестными фасонами одежды, которые там в ходу, они искажают настоящий вид тела мужчин и женщин и делают все это из гордыни и чтобы казаться красивее и порочнее в телах своих…"[109].

Пораженный взгляд представительницы чисто феодальной идеологии не мог проникнуть глубже раскрашенных лиц и замысловатых костюмов, но и то, что он подметил, достаточно ярко и красноречиво. В 1376 г. Джованна в четвертый раз выходит замуж за красивого, рослого и здорового немецкого феодала и авантюриста Оттона Брауншвейгского, но и этот последний брак стареющей королевы не изменяет положения в государстве. Людовик Венгерский считает наследником как своего венгерского, так и неаполитанского престола внука Агнессы Перигор Карла герцога Дураццо, воспитывающегося в Венгрии. Джованна не согласна с этой кандидатурой и завещает корону Людовику Анжуйскому, брату французского короля Карла V. Положение усложняется еще начинающимся в папском престоле расколом, причем один из пап поддерживает венгерского кандидата, а другой — французского (см. ниже,). Узел распутывает сам Карл, герцог Дураццо, который появляется с войсками на юге Италии, берет Неаполь, осаждает королевский замок. После длительной и бесполезной обороны Джованна, тщетно ожидавшая помощи от мужа, отправившегося за подкреплениями, принуждена сдаться, заключена в темницу и через несколько дней задушена в ней (1382). Карл Дураццо остается хозяином Неаполя, который ему, впрочем, приходится еще отстаивать от второго претендента — Людовика Анжу. Но королевство, за которое он ведет борьбу, это только жалкие остатки некогда могущественного и богатого королевства — пагубные результаты правлений короля Роберта и королевы Джованны сказываются в полной мере.

Папская область

В Риме переезд папства в Авиньон привел к усилению, с одной стороны, городской коммуны, которая никогда не могла добиться руководящей роли под ревнивым взором "наследника св. Петра", с другой же стороны — могущественных "баронов", которые рассматривали крушение самовластной поли гики Бонифация VIII как свою победу[110]. Авиньонские папы, хотя и покинувшие Рим и попавшие под полное влияние французских королей, все же не оставляли Рим без своего внимания и принимали возможные меры к тому, чтобы их верховная власть в "вечном городе" оставалась непоколебленной. Из двух сил, соперничавших за господство в Риме после отъезда папства, — пополанов и знати, папы определенно считали менее опасной для себя первую и потому последовательно и систематически покровительствовали пополанской коммуне в ее борьбе с заносчивой и анархической знатью. Так, уже первый авиньонский папа Климент V (1305–1314) пишет в 1310 году особое письмо к римской коммуне, предлагая ей избрать самостоятельно свою верховную власть — сенаторов. При этом папа обращается к руководящим пополанским организациям — "консулам скотоводов и купцов, коллегии судей и нотариусов, консулам цехов, тринадцати добрым мужам, избранным по районам города, и римскому народу". Он пишет: "Мы сочли за благо уступить Вам… на время с майских календ до конца года право выбирать сенатора или сенаторов, капитана или капитанов и любую другую власть по вашему желанию"[111].

Однако и столь решительная поддержка французскими папами пополанской коммуны не могла сделать ее самостоятельной и сильной, хотя бы подобной коммунам других передовых городов Италии. Слишком слабы были экономические позиции римских пополанов, слишком развращены они были легкими заработками, связанными с обслуживанием папского двора. Прекрасное доказательство этому — структура римской цеховой организации, во главе которой стоит цех скотоводов (ars bovacteriorum), по самому своему существу глубоко феодальный; к тому же созданию сильной пополанской коммуны решительно препятствовало и систематическое ожесточенное сопротивление этому со стороны феодальной знати, весьма сильной, несмотря на меры, принимаемые против нее авиньонскими папами.

Борьба между пополанами и знатью на некоторое время отходит на второй план во время междоусобий, вызванных пребыванием в Риме императора Генриха VII, но затем возобновляется с новой силой. Сразу же после отъезда императора пополанские элементы города, напуганные примирением двух главнейших баронских родов Колонна и Орсини, вражда которых всегда помогала пополанским интересам, подымают восстание, силой захватывают власть и провозглашают по образцу других свободных коммун народным капитаном Джакопо Арлотти Стефанески, человека, широко известного своей храбростью, энергией и преданностью делу пополанов. Арлотти вполне оправдывает возлагаемые на него надежды. Твердой рукой берет он бразды правления, арестует, а затем высылает из города представителей крупнейших баронских родов — Колонна, Орсини, Савелли, издает распоряжение о срытии баронских замков в городе, распоряжение, которое в значительной мере ослабило позиции знати, но лишило Рим многих прекрасных античных зданий. Опираясь на выбранный из числа пополанов совет 26 старейшин, Арлотти наводит в "вечном городе" давно в нем невиданный порядок. Кажется, что вернулись времена Бранкалеоне д'Андало, о котором римский народ всегда вспоминает с особой любовью.

Понимая внутреннюю слабость римского пополо и стремясь укрепить созданный им порядок, Арлотти провозглашает Рим управляемым народом, но подчиненным непосредственно императору. Одновременно он добивается у папы Климента V утверждения произведенного им переворота. Однако и император и папа далеко, а ненавистные и ненавидящие его бароны — в непосредственном соседстве, и Арлотти не удается удержаться у власти даже в течение года. Неудачно проведенная битва против представителей рода Гаэтани приводит к падению авторитета капитана, бароны в свою очередь осуществляют переворот, бросают ставленника народа в темницу и восстанавливают власть сенаторов Франческо Орсини и Шиарра Колонна, смещенных при избрании Арлотти.

Рим снова погружается в состояние анархии, из которой его отнюдь не может вывести провозглашение сенатором имеющего большие претензии, но бессильного короля неаполитанского Роберта. Не улучшила положения в Риме и смена папы. Новый преемник св. Петра Иоанн XXII (1314–1334), француз по происхождению и интересам, больше занимается укреплением экономических позиций церкви, чем судьбами "вечного города", идущего ко все более глубокому падению.

Все более ясное к двадцатым годам бессилие официального главы гвельфизма — короля Роберта, подчеркнуто французская политика папского престола, возобновление императором Людовиком Баварским (с 1314 г.) претензий на Италию, приводят к усилению на полуострове гибеллинской партии, во главе которой стоит исключительно талантливый и предприимчивый авантюрист Каструччьо Кастраккани (см. ниже,). Опираясь на гибеллинов, Людовик Баварский, не имеющий достаточных собственных сил, начинает свой итальянский поход. Попытки Роберта Неаполитанского остановить продвижение императора оказываются бесплодными, и в январе 1328 г. Людовик вступает в Рим, восторженно встреченный народом, готовым на все, чтобы избавиться от феодальной анархии.

Еще до вступления императора в "вечный город" народ снова захватил власть, но наученный горьким опытом провозгласил народным капитаном не своего ставленника, а главу сильнейшего феодального рода, признанного вожака римских гибеллинов, героя Ананьи Шиарру Колонна. Последний делает все возможное, чтобы обеспечить упрочение власти императора. Так как Людовик находится в состоянии открытой вражды с папой, уже давно (в 1324 г.) отлучившим его от церкви, то коронация императора происходит от имени римского народа, причем корону над его головой держит тот самый Шиарра Колонна, который некогда сокрушил папскую власть в лице Бонифация VIII.

Народная коронация императора произвела громадное впечатление во всем мире, прозвучала как отходная политическим претензиям папства, как реализация идей, выдвинутых Данте в его "Монархии" и современным политическим писателем Марсилием Падуанским в его "Защитнике мира".

Сенатором в Риме был назначен Каструччьо Кастраккани, но этот честолюбивый и самоуверенный делец скоро поссорился с императором, покинул его, и сенаторы снова были избраны из рядов знати, близкой к Колонна. Гордый своими успехами и не понимающий их непрочности, император пытается нанести последний удар авиньонскому папству, проводит через собрание римского народа смещение Иоанна XXII и избрание на его место простого монаха, францисканца Петра из Корбары, который принимает имя Николая V.

Однако ни стремление закрепиться в Риме, ни попытка возвести на престол св. Петра своего ставленника не оказываются серьезными и не дают прочных результатов. Силы Людовика недостаточны даже для того, чтобы вести длительную войну против постоянно беспокоящего Рим Роберта Неаполитанского, и уже в августе того же 1328 г., бросив на произвол судьбы своего "папу", Людовик с позором бежит обратно в Германию, окончательно скомпрометировав и без того пережившую себя идею имперской власти над Италией. Проведенная через три года сыном императора Генриха VII, авантюристом Иоанном Богемским, попытка повторить поход в Италию оказалась не более чем карикатурой на былые имперские походы. Италия окончательно сбросила с себя иго императоров-немцев, гибеллинская партия неудержимо шла к своей гибели.

Бегство императора Людовика привело к реставрации власти над Римом авиньонских пап, но власть эта была эфемерной, как никогда. Рим по-прежнему находится в состоянии полного упадка. Колонна и Орсини ведут непрекращающуюся войну между собой, города Романьи, не говоря уже о более отдаленных территориях, отказываются признавать власть Рима над собой. Упадок "святого города" таков, что создается впечатление о его полной гибели. Это впечатление, а также общее тревожное положение во всей Италии вызывают к жизни новую волну, казалось, окончательно отошедшего в прошлое движения флагеллантов. На Рождестве 1333 г. в Ломбардии доминиканец фра Вентурино из Бергамо выступает с проповедью покаяния. Одетые в грубые доминиканские рясы с изображением голубя на груди, неся страннический посох в одной и четки в другой руке, нанося себе удары и распевая религиозные песнопения, идут тысячи кающихся за фра Вентурино, который ведет их во Флоренцию, затем, после трех дней пребывания в ней, дальше на юг, в Рим, куда они прибывают в великий пост 1334 года; с возгласами "Мира и милосердия" проходят более 10 000 человек по улицам и святыням "вечного города", призывая к воскрешению былой духовной его славы, к возвращению папы, к усмирению баронов. Видавшие виды римляне сначала прислушивались к проповедям фра Вентурино, но скоро убедились в их несерьезности, перестали обращать на них внимание и толпы кающихся рассыпались так же легко и быстро, как они собрались. После смерти папы Иоанна XXII, последовавшей в конце 1334 года, папой избран был сын мельника, ученый богослов, француз Бенедикт XII (1335–1342). Все попытки нового папы установить мир и порядок в Риме, покровительствовать его коммуне, преобразовав ее по флорентийскому образцу, договориться с окончательно осмелевшими баронами, не приводят к результатам — анархия и "вечном городе" продолжается.

Именно в это время глубокого упадка Рима посетил его уже пользующийся европейской славой создателя нового мировоззрения поэт Франческо Петрарка. Величие и падение Рима произвели на него громадное впечатление, которое он выразил в ряде своих писем, ставших вскоре широко известными. В этих письмах Петрарка, страстный поклонник античности, в восторженных выражениях описывает былую славу Рима, скорбит об его падении и, утверждая, что нигде так мало не знают об истории Рима, как в самом Риме, призывает к изучению этой истории, ибо «не подлежит никакому сомнению, что если бы Рим начал познавать сам себя, он бы поднялся из того состояния падения, в котором он теперь находится[112]."

За это дело воскрешения интереса к "вечному городу" и берется поэт, имеющий весьма высокое мнение о своих силах и возможностях. Одним из этапов осуществления этой задачи была проведенная 8 апреля 1341 г. на Капитолии коронация Петрарки лавровым венком поэта. Проведенная после чисто средневекового экзамена у короля Роберта, коронация стремилась воспроизвести одну из церемоний древнего Рима, во многом сбиваясь, однако, на торжества средневековья. Но возгласы "Да здравствует Капитолий и поэт", которыми собравшийся в громадном количестве народ приветствовал происходящее, говорили о том, что эта несколько фантастическая церемония имела не только идейное, но и политическое значение. Это в полной мере сказалось через несколько лет, когда на исторической сцене появился человек, с бьющимся сердцем читавший письма прославленного Петрарки, с восторгом кричавший на его коронации вместе с другими: "Да здравствует Капитолий и поэт!" — сын римского трактирщика и прачки, молодой Кола ди Риенцо[113].

Имя Колы начинает фигурировать в источниках с момента смерти папы Бенедикта XII в апреле 1342 года. Новым папой был избран француз, ученый профессор богословия — Климент VI (1342–1352). Сразу же после избрания нового папы к нему направляется официальное посольство римлян во главе с представителями родов Колонна и Орсини. Посольство должно просить папу вернуться в Рим, назначить юбилей не в 1400 г., как полагалось, а раньше — в 1350 г., и дать распоряжение об усмирении пополанской коммуны, снова поднявшей голову и избравшей 13 старейшин для управления городом. Но и коммуна не дремлет, она посылает в Авиньон своего посла и этим послом является тридцатилетний Кола ди Риенцо (род. в 1313 г.).

Мы мало знаем о детстве и юности Колы. Он получил, по-видимому, весьма скромное образование, которое было обычным для сына трактирщика. После смерти отца (1332 г.) он женится на дочери нотариуса и сам, быстро пройдя соответствующее обучение, становится нотариусом. Одновременно он со страстным увлечением изучает античные памятники Рима, читает и переводит античные надписи, изучает римских историков, особенно Тита Ливия, читает современные политические трактаты — "Монархию" Данте и "Защитника мира" Марсилия Падуанского, упражняется в ораторском искусстве.

Проходящая на глазах Колы проповедь фра Вентурино, призывающая к воскрешению былой духовной славы Рима, и коронация Петрарки, призывавшего в своих проведениях к воскрешению его былой светской славы, заставили молодого, увлекающегося, начиненного античностью нотариуса перейти от мечтаний к действиям. Обладая прекрасной наружностью и ярким, увлекавшим слушателей красноречием, Кола собирает вокруг себя кружок почитателей, затем становится широко известным в пополанских кругах Рима как защитник и идеолог установления в городе демократически коммунальных порядков. Этой известностью и объясняется посылка его в Авиньон в качестве представителя коммуны.

При папском дворе Коле приходится пережить не мало неприятностей и унижений. В результате происков официальной делегации он попадает в тюрьму, но затем, освобожденный по ходатайству Петрарки, видевшего в нем своего единомышленника, он весной 1344 г. получает почетное звание нотариуса папской курии в Риме и с ним возвращается на родину. Папа Климент VI, большой поклонник и ценитель учености всякого рода, по-видимому, сначала оценил его как знатока античности, затем же, поняв, что этот видный и энергичный нотариус может пригодиться папству, решил использовать его в политических целях. Как и предыдущие авиньонские папы, Климент VI был склонен поддерживать пополанскую коммуну в ее борьбе против гораздо более опасных баронов, в ее стремлении установить "в вечном городе" мир и порядок, и Кола ди Риенцо был, казалось, чрезвычайно подходящим человеком для проведения этой политики.

Но если папа рассчитывал использовать знания, энергию, красноречие молодого нотариуса в своих целях, то последний рассчитывал, наоборот, использовать поддержку папы для осуществления своих мечтаний. До определенного момента пути Кола ди Риенцо и Климента VI сходились. Сразу по прибытии в Рим, пользуясь своим новым официальным положением, Кола развил активную пропаганду своих идей. Пользуясь довольно распространенным в Италии XIV в. методом, его единомышленники наносят на стены центральных римских зданий агитационные картины, призывающие в аллегорических образах не только Рим, но и всю Италию, вспомнить о своем былом величии и напрячь все силы, чтобы "вернуться к своему древнему доброму порядку". Одновременно сам Кола выступает с публичными толкованиями древних римских памятников (в частности Lex Regia — сенатского постановления, которым сенат передал власть императору Веспасиану) и в этих своих выступлениях призывает к открытым политическим действиям.

Вся эта открытая и тайная агитация увеличивала число сторонников ученого и красноречивого нотариуса, увеличивала настолько, что давала возможность перейти от слов к делу. В первых числах мая 1347 г. Кола проводит в одной из римских церквей ряд совещаний со своими сторонниками, среди которых есть и представители мелких феодалов (так называемые рыцарьки, cavalerotti), и купцы, и, в особенно большом количестве, выходцы из тех римских низов, которые породили самого Колу. В некоторых из этих совещаний принимает участие, по-видимому с санкции Авиньона, и папский викарий, епископ Орвието, Раймунд.

Тщательно подготовленный переворот происходит 20 мая 1347 г. Сопровождаемый небольшим вооруженным отрядом, нанятым на заранее собранные деньги, и свитой из своих сторонников, несущих 4 символических знамени, одно из которых с надписью "Трибун свободы, мира и справедливости", Кола вступает на Капитолий, куда накануне был созван народ, и стоя рядом с папским легатом, произносит свою первую речь. В ней он объявляет, что вся власть в Риме должна принадлежать народу, который будет осуществлять ее через своих управителей, "ректоров", утверждаемых папой. Целый ряд мероприятий намечает Кола, чтобы покончить с анархией в Риме, усмирить баронов, укрепить хозяйство города, восстановить его власть над окрестной территорией. Себя недавний нотариус называет "трибуном", воскрешая давно забытое звание защитника плебеев, подчеркнуто отмежевываясь от скомпрометированного баронами звания "сенатора". О пределах и характере своей власти он до поры до времени не говорит ничего.

Момент для переворота был выбран исключительно удачно, — наиболее энергичный и влиятельный из баронов, потомственный гибеллин, командующий римским войском Стефан Колонна был со своими отрядами вне города. Не было в нем и наследственного префекта Рима Джованни Вико. Переворот проходит совершенно безболезненно. Захваченные врасплох бароны принуждены покориться, по крайней мере по внешности. Папский легат полностью поддерживает выгодный Авиньону переворот. Убедившись в том, что его смелое предприятие увенчалось успехом, Кола уже в следующие дни выступает более решительно. 23 мая он объявляет народу, что как его трибун он имеет власть "наказывать, убивать, прощать, назначать чиновников, определять границы римской юрисдикции, заключать союзы с другими общинами…". С этого момента все акты издаются от имени "Николая, строгого и милостивого, трибуна свободы, мира и справедливости, освободителя священной римской республики". Не желая довольствоваться ролью папской марионетки, Кола смело оттесняет викария Авиньона и решительно берет в свои руки всю полноту власти. Легат принужден смириться, запрашивает инструкций, решает выждать дальнейшего развертывания событий.

Понимая, что спасение в быстрых и решительных действиях, Кола развивает бешеную активность, стремясь в несколько недель перестроить как внутреннее, так и внешнеполитическое положение Рима. В городе он создает регулярное ополчение, для которого каждый из 13 районов должен выставить 100 пеших и 25 конных воинов, вводит строгую уголовную юстицию, требует полного подчинения от баронов. Гордый Стефан Колонна сначала не подчиняется, но под угрозой народного суда принужден склонить голову, покинуть город и отдать захваченные им стратегические пункты.

Кола призывает всех баронов в определенный день явиться на Капитолий; является подавляюще большая часть, и гордые Колонна, Орсини, Савелли со склоненными головами выслушивают поучения, которые читает им одетый в пурпурную античную тогу сын римского трактирщика. Кола предписывает баронам принести присягу в том, что они не будут выступать против новых порядков и лично против него — народного трибуна, не будут грабить и бесчинствовать, но будут охранять сирот, вдов и беззащитных и по первому зову являться с оружием или без оружия. Еле скрывая ярость, завидуя Джованни Вико, осмелившемуся не явиться, бароны принесли присягу, которую они не собирались выполнять, а трибун обратился к народу, запрещая ему впредь приносить вассальную присягу кому бы то ни было, называть кого бы то ни было "господин" (missore; sic!), носить дворянские гербы.

Стремясь разрушить последние остатки феодализма в Риме и его округе, Кола проявляет и заботу о хозяйственном его положении. Он восстанавливает введенную еще Бранкалеоне соляную монополию, упорядочивает налоговую систему, возвращает коммуне земли, захваченные баронами, вводит новую монету, так называемую "provisini senatus", на одной стороне которой надпись: "Рим глава мира" [Roma Caput Mu(ndi)], а на другой — "Родной трибунат" [Almus tribunat(us)]. Рядом мероприятий Кола стремится добиться увеличения торговли, организует социальное обеспечение, в первую очередь лиц, пострадавших при установлении нового режима, затем вдов, сирот, бедняков.

Одновременно "трибун свободы" стремится распространить влияние нового Рима на всю Италию, восстановить господствующее положение "вечного города" на полуострове. 7 июня он обращается к городам Тосканы, Умбрии, Романьи, Ломбардии, к дожу Венеции, к родам Висконти (Милан), Скала (Верона), Гонзага (Мантуя), Каррара (Падуя), д'Эсте (Феррара), объявляя их владения "провинцией Рима" (tota Roraana provincia) и от имени "всей священной Италии" (universa sacra Italia) приглашая их на общий съезд на 29 июня, затем перенесенный на 1 августа.

С утра до утра работает канцелярия трибуна, переписывая приглашения, напоминающие Италии о ее былой славе, апеллирующие к античности и к коммунальным свободам. По дорогам. Италии спешат римские послы, снабженные серебряными жезлами, знаками их высокой миссии. Большинство городов и правителей отвечают согласием.

Общее впечатление от деятельности Колы ди Риенцо выразил Петрарка, обратившийся с приветственным письмом к трибуну: "Я не знаю, о великодушный, — писал он, — кого я должен больше поздравить: тебя ли за совершенное славное деяние или граждан, благодаря тебе свободных?… Наконец-то вы овладели свободой, всю сладость и прелесть которой могут знать только-те, кто ее уже раз утеряли… Вы, господствовавшие некогда над народами, видевшие их царей у своих ног, вы долго сгибали свою шею под постыдным ярмом и подчинялись (о, верх стыда, и горести!) даже не итальянцам, а чужеземцам и авантюристам!.. И зло, и добро кончается, и в наше время неожиданно-явился человек, поборник свободы… Бдите, дабы ни один из-волков, силою выгнанных из овчарни и постоянно на нее оглядывающихся, не смог вернуться в нее хитростью, притворными, вздохами и льстивыми ласками… Боюсь, что между вами окажутся и такие, которые либо в силу родственных связей, либо-в силу привычки к рабству предпочтут постыдное, но сытое подчинение — скромной свободе. Будь во всеоружии против-таких граждан, великий муж, и опасайся их, как своих злейших врагов… Ты, великий, открыл перед собой путь к бессмертию. Будь настойчив, если хочешь достичь конца его, в противном: случае, чем блистательнее было начало, тем мрачнее будет конец…"[114].

Письмо Петрарки, творца новой идеологии, приветствовало Колу как ее ярчайшего представителя. Оно было прочтено народу на Капитолии и в ответе, датированном 28 июлем, Кола обещал исполнить все предписания "славного поэта-лауреата и любезнейшего согражданина". Однако для выполнения этих обещаний у него скоро не хватило сил.

Первые дни августа были свидетелями величайшего триумфа Колы. Наполненная мечтами об античном величии Рима, вскруженная успехами и похвалами голова недавнего нотариуса изобретает пышные шествия, инсценированные в античном духе церемонии: 31 июля — праздник объединенной Италии; 1 августа — посвящение Колы в рыцари и триумф Августа над Клеопатрой; 15 августа — трибунское венчание Колы. Во всех этих церемониях трибун выступает в пышных античных одеждах, произносит декларации все более и более звучные, все более и более смелые.

Но враги Колы и римской свободы, в первые дни оглушенные неожиданностью, понемногу приходят в себя, собираются с силами. Папский викарий Раймунд пишет в Авиньон явно враждебные Риенцо донесения, а в конце августа прибывает специальный папский легат Бертран де Дё с предписанием разобраться в положении и навести порядок во взбунтовавшемся Риме. Легат находит ретивых помощников в лице баронов, в первую очередь из рода Колонна. По отношению к последним Кола проявляет непонятную и непростительную мягкотелость, не выполняя советов Петрарки о бдительности и решительных мерах. Захватив в начале сентября всех вожаков рода Колонна и в первую очередь старого Стефана, враждебность которого была широко известна, Кола устраивает суд над ними, неожиданно заканчивающийся только нравоучением и всякими милостями.

Быстрый, энергичный и решительный, действовавший, очевидно, под влиянием страстного импульса в течение первых недель революции, Кола затем обнаруживает слабость, неуверенность, колебания, рисующие его скорее как антиквара-интеллигента, чем как политического вождя. Этим и пользуются его враги, все более многочисленные, все более сплоченные.

В первых числах октября Бертран де Дё получает приказание начать прямую борьбу против Колы, если последний не согласится на полное подчинение. Кола отказывается и начинает вооруженную борьбу со знатью, за исключением Орсини объединившейся против него. В середине ноября трибуну удается одержать ряд побед, но в то время как он все более теряет уверенность в своих силах, бароны все более ожесточаются. Их настроения прекрасно выразил Стефано Колонна в словах: "Лучше умереть, чем носить ярмо мужика".

Кола делает ряд неловких шагов, теряет почву под ногами и, испугавшись этого, когда в его руках были еще силы, вполне достаточные для борьбы, смиряется, подчиняется папскому викарию, отказывается от титула трибуна (2 декабря), а 15 декабря уезжает из города.

Так печально и бесславно закончилась попытка революции Koлы ди Риенцо, попытка, в которой, как в фокусе, отразилось положение Италии середины XIV века. Кола продолжал дело Бранкалеоне и Арлотти как глава римской коммуны, стремящейся свергнуть иго баронов, но он продолжал дело и фра Вентурино, взывавшего к покаянию, и осуществлял идеи Петрарки, пытаясь воскресить древнее величие Рима. Он опирался на пополанов и, вдохновляясь античностью, мечтал о полном уничтожении последних остатков феодализма. Но Рим был совершенно неподходящим местом для проведения революции, а Кола — недостаточно сильным ее вождем. И события, начавшиеся как величественная трагедия, кончились как жалкий фарс.

Правда, личная историческая роль Колы ди Риенцо не кончилась после 15 декабря 1343 г. — он бежит в горы южнее Рима, скрывается там свыше двух лет, затем, в 1350 году, переодетый паломником, появляется в Риме, который, вернувшись снова под власть баронов, празднует разрешенный папой в награду за свержение трибуна юбилей. Убедившись в том, что своими силами ему восстановить свое положение не удастся, Кола направляется в Прагу к императору Карлу IV, которого он надеется своим бурным красноречием привлечь на свою сторону. Однако, несмотря на то, что бывший народный трибун поступается значительной частью своих демократических идей, переходя на позиции устарелого гибеллинизма, несмотря на то, что он развертывает перед ценителем учености Карлом все свои познания в области античности и оглушает его своим бурным красноречием южанина, соблазнить хладнокровного и расчетливого немца ему не удается. Карл IV передает Колу Пражскому архиепископу, а последний сначала засаживает его почти на два года в тюрьму, затем по требованию папы направляет в 1352 г. в Авиньон, куда Кола прибывает в августе. Климент VI назначает комиссию для расследования дела трибуна, сам же Кола пользуется относительной свободой и расположением папского двора. Но 6 декабря 1352 г.

Климент VI умирает и на престол вступает Иннокентий VI (1352–1362), энергичный и дельный француз, твердо решивший положить конец снова свирепствующей в Риме анархии. Для осуществления этой цели папа считает подходящим оружием недавнего народного трибуна, которого достаточно научили смирению годы немилости и неволи. Но Кола направляется в Рим не один, он едет в свите генерального викария папы и его правой руки, человека холодного, трезвого ума и громадной настойчивости, испанца, кардинала Хиля д'Альборноц[115]. При этом первая роль в деле усмирения Рима предназначена кардиналу, который может использовать былого трибуна, где и как ему заблагорассудится.

Ко времени приближения папского посольства осенью 1353 г. Рим находился в состоянии полной анархии. За власть в нем борются бароны, снова обнаглевшие до крайности, предводитель наемных отрядов авантюрист фра Монреалэ, называющий себя "полководцем церкви", но думающий только о собственной выгоде, и пополанская коммуна, во главе которой с титулом "второго трибуна" стоит (с 14 сентября) слабый подражатель Колы Томмазо Барончелли.

Хладнокровный дипломат Альборноц быстро разбирается в запутанном положении, заключает союз со старыми гвельфами Орсини против наиболее осмелевших Колонна, используя остатки влияния Колы, добивается смещения Барончелли, предлагает Коле своими силами восстановить свое положение в вечном городе. Риенцо делает это при помощи наемных банд фра Монреалэ, сначала разбивая летом 1354 года своего былого врага префекта Джованни Вико, а затем торжественно вступая в Рим ровно через семь лет со дня, когда он на Капитолии праздновал объединение Италии под своей властью.

Но Риенцо 1354 года был мало похож на Риенцо 1347 года. Он так же с достоинством носил пурпур, так же произносил пышные речи, но некогда свободный, полный мечтаний о воскрешении былой славы Рима, он теперь превратился в покорного слугу папства и его представителя Альборноца. Недаром последний писал в Авиньон: "Пока он ведет себя хорошо. Если так будет продолжаться — это приведет к общему благу". И народ, некогда боготворивший своего трибуна, народ, который не легко обмануть, скоро почувствовал эту перемену и отвернулся от своего былого любимца. Ни удачная борьба с Колонна, ни казнь фра Монреалэ и его братьев не могут вернуть Коле, в котором народ справедливо видит только папского агента, его популярности. Для поддержания своего положения Риенцо приходится усиленно собирать налоги, что приводит к взрыву народного негодования. 8 октября 1354 г. происходит восстание, Кола пытается бежать из города, но схвачен и убит. Так бесславно кончилась жизнь и деятельность того, кого Петрарка приветствовав как создателя новой жизни, того, чья судьба в какой-то мере символизирует собой судьбу всей эпохи Возрождения, одним из первых ярких представителей которой он является. В дни, когда решалась судьба Колы, на почву Италии вступил человек, у которого он некогда тщетно искал поддержки. Император Карл IV с небольшим отрядом в октябре 1354 г. перешел через Альпы. Но как не похож был этот поход на завоевательные походы германских императоров! Это была скорее деловая поездка, чем военная экспедиция. Расчетливый император собирает с каждого крупного города определенную мзду, продает направо и налево права и привилегии и 1 апреля появляется в Риме, где остается ровно столько, сколько нужно, чтобы наспех совершить коронацию, а затем с полным кошельком возвращается в Прагу.

Смерть Колы, выполнившего с точки зрения папства свою миссию и теперь более ненужного, и конец экспедиции Карла IV вполне устроили кардинала Альборноца, единолично приступающего к восстановлению папского авторитета в Италии. Не легко дается это упорному испанцу. В течение ряда лет ведет он войну с префектом Вико, победа над которым обеспечивает власть над непосредственным окружением Рима, рядом хитроумных мероприятий ослабляет Колонна и Орсини, заставляет подчиниться папскому престолу воинственных Малатеста, получающих от имени папы власть над Римини и Пезаро, затем также подчиняет властителей Урбино — Монтефельтро и властителей Фаэнцы — Манфреди. Все эти военачальники теперь выступают в качестве предводителей наемных отрядов, значение которых исключительно возрастает в результате общего политического развала в Италии середины XIV века. Нажившись на беспрерывных внутренних войнах, все они стремятся превратиться в самостоятельных государей, опираясь либо на свой родовой замок, либо на захваченные в ходе войны город или крепость, либо на занимаемую кем-нибудь из предков должность подеста, префекта и т. п., становящуюся затем наследственной. Все эти князьки не могут еще в середине XIV века отстоять свою полную самостоятельность и принуждены согласиться на принятие титулов папских викариев, которые им предлагает Альборноц.

Дольше других сопротивляются властители Форли, Форлимпополи, Чезены, Имолы, завзятый враг церкви Франческо Орделаффи, но в июле 1359 г. и он принужден сложить оружие.

Большие трудности доставило кардиналу также покорение Болоньи, на которую уже в течение ряда лет претендует находящийся под властью Висконти Милан. После нескольких крупных побед Альборноц с 1361 г. восстанавливает папское господство и над этим крупным и богатым городом.

Годы, последовавшие за восстановлением власти над "патримонием св. Петра", Альборноц опять посвящает делу умиротворения Рима и его окрестностей. Он окончательно ослабляет уже надломленных Колонна и Орсини, а в 1362 г. издает указ об изгнании из города всей знати, включая мелких дворян — "рыцарьков". Но, стремясь уничтожить господство в "вечном городе" своенравной знати, Альборноц не делает решительных уступок пополанской коммуне, естественному своему союзнику в борьбе с баронами.

Исполнительный орган коммуны — 7 реформаторов, — сознательно сохраненный Альборноцом, вступает с ним в конфликт, апеллирует к папе и при помощи наемных отрядов и городского ополчения начинает вооруженную борьбу с наемными отрядами кардинала. Эта борьба, а также война с миланскими Висконти, начатая из-за Болоньи, ослабляет положение до этого времени не знавшего неудач испанца. К тому же 12 сентября 1362 г. умирает многолетний покровитель его папа Иннокентий VI, и папскую тиару надевает Урбан V (1362–1370), французский бенедиктинец, профессор университета в Монпелье. Он сразу же вмешивается в борьбу между римской коммуной и Альборноцом, становится на сторону первой и смещает кардинала, затем, правда, снова получающего полномочия, но уже значительно сокращенные.

Укрепив в Риме позиции пополанской коммуны и издав распоряжение, запрещающее представителям знати занимать какие-нибудь должности в городском управлении, Урабн V со страстью отдается делу, которое он, не без основания, считал важнейшим: уничтожению наемных военных отрядов, так называемых отрядов кондотьеров. 13 апреля 1363 г. Урбан V издает буллу, проклинающую кондотьеров. 15 сентября 1364 г. он предлагает всем городам Италии объединиться для борьбы с ними, через несколько месяцев на специальном совещании с императором Карлом IV он договаривается об их изгнании из стран Западной Европы и направлении на Восток для борьбы с неверными. Но все эти декларации так и остаются декларациями, кондотьеры смеются над папскими проклятьями и. продолжают хозяйничать в Италии. Считая, что в результате деятельности Альборноца порядок в Риме достаточно восстановлен, и чувствуя себя неуютно во Франции, уже охваченной пожаром столетней войны, Урбан V решает возвратить престол св. Петра в Рим. Поддержанный восторженным письмом Петрарки, он с частью кардиналов в апреле 1369 г. выезжает из Авиньона, остальные кардиналы выезжают из Марселя в конце мая. 4 июня папский флот прибывает в Корнето, где возвращающегося "наместника св. Петра" встречает громадная толпа, представители знати, городов и во главе всех — старый кардинал Альборноц, видевший в этом торжестве осуществление всех своих стремлений, результат своей многолетней работы. Через несколько недель, 24 августа того же 1369 г., Альборноц скончался, оставив о себе память как о самом дельном исполнителе воли папского престола.

16 октября Урбан V торжественно въезжает в Рим, поразивший его своим жалким видом. Пользуясь первыми днями, принесшими ему безоговорочное господство, папа проводит здесь ряд важных реформ. Ликвидируя представителей пополанской коммуны — "7 реформаторов", Урбан V вместо них ставит во главе коммуны трех "консерваторов", которые вместе с одним (вместо двух) сенатором и составляют римскую администрацию, привлекая в особо важных случаях для совещаний 13 капитанов районов города и консулов цехов.

В октябре 1363 г. в Рим без войска приезжает для совещаний с папой император Карл IV, а в октябре следующего года — византийский император Иоанн V Палеолог, для переговоров об объединении церквей. Кажется, что авторитет и мировое положение Рима, как столицы папства, восстановлены. Но Урбан V томится в чуждом ему, полном глухой вражды, величественном, но мрачном и неуютном в своем упадке городе. 20 июня 1370 г. он обращается к населению города Рима с прощальным письмом, а 5 сентября того же года отплывает из Корнето в Авиньон. Однако недаром утверждали многие, что бегство папы из Рима не приведет к добру. 19 декабря 1370 г. Урбан V умер, едва прибыв в свой родной Авиньон.

На смену ему приходит Григорий IX, знатный и ученый француз, отнюдь не собиравшийся повторять эксперимент своего предшественника с возвращением в Италию. Однако на полуострове вскоре создается положение, заставляющее папу пересмотреть свое решение. Временное возвращение папы в Рим и затем его новый отъезд активизировали антипапский лагерь в Италии, и привлекли к нему те силы, которые в течение веков поддерживали папство.

Римская коммуна во главе со своими "консерваторами", внешне подчинившаяся папе, находящемуся в Риме, решительно отказывает в подчинении авиньонскому папе. Флоренция, традиционный оплот гвельфизма, становится организатором антипапской коалиции, в которую летом 1375 г. входят Милан, Пиза, Лукка, Сиена, Ареццо, Неаполитанское королевство. Города и области "патримония св. Петра", с такими трудами подчиненные Альборноцом, отпадают один за другим. Объявляют себя самостоятельными Читта ди Кастелло, Монтефиасконе, Нарни и, наконец, 19 марта 1376 г. — Болонья. Некоторые уцелевшие бароны, и в первую очередь префект Вико, возобновляют свои разбойничьи набеги. Наконец, как символ растущего, охватывающего все круги итальянского общества возмущения политикой папства, раздается голос дочери бедного красильщика из Сиены Екатерины Сиенской (род. в 1347 г.), которую весь полуостров считает святой посланницей бога, сошедшей на землю для спасения находящейся в тяжелом положении Италии[116].

Эта простая, но умная и чуткая девушка, итальянская параллель француженке Жанне д'Арк, стремится использовать свое быстро растущее влияние для того, чтобы убедить папу вернуться в Рим. Она сама идет в Авиньон и пытается уговорить упрямого наместника св. Петра, она обращается к нему с пышными и красноречивыми письмами, передающимися из рук в руки и приобретающими широкую популярность. Но не трогательные мольбы святой из Сиены, а реальная угроза потери всего своего светского могущества заставляют, наконец, Григория IX переменить свое решение. Все более и более мрачные известия, приходящие из Италии, вызывают в Авиньоне настоящую панику. Напрасно папа пытается восстановить порядок обращениями и анафемами. Положение только ухудшается, и неохотно, полный самых мрачных предчувствий, папа 13 сентября 1376 г. покидает Авиньон и 17 января 1377 г. с небольшим вооруженным отрядом въезжает в Рим, где он был восторженно встречен.

Но торжественная встреча не могла скрыть ни запущенности и упадка "вечного города", ни трудностей, которые ожидали папу с первых же часов возвращения в Италию. Ни Рим, ни патримоний, ни остальная Италия, находящаяся под главенством Флоренции в состоянии открытой войны с папством, не собираются складывать оружия, а силы папы исключительно малы, явно недостаточны для борьбы со столь многочисленными врагами. Ценой величайших усилий Григорию IX удается добиться некоторых успехов — снова подчинить Болонью, примириться с префектом Вико, но это было только начало, за которым не последовало продолжение, так как 27 марта 1378 г. после недолгой болезни Григорий IX скончался.

Уже во время его болезни в его непосредственном окружении, среди кардиналов и высших служителей церкви, начались жесточайшие раздоры. За неделю до смерти умирающий папа особой буллой потребовал, чтобы при выборах его преемника меньшинство безоговорочно подчинилось большинству. Однако булла эта не произвела никакого действия. Из 23 имевшихся в то время кардиналов-выборщиков, в Риме находилось 16, шесть были в Авиньоне и один — в Тоскане. Но из 16 римских кардиналов только 4 были итальянцами и сторонниками пребывания папы в Риме; 7 человек были французами, сторонниками Авиньона, остальные 5 принадлежали к различным нациям и занимали промежуточное положение. При таком составе конклава естественно было ожидать избрания папы французской ориентации, тем более, что французский король Карл V, несколько выпутавшийся к этому времени из трудностей столетней войны, прилагал все усилия к тому, чтобы добиться избрания французского кандидата. С другой стороны, римский народ и итальянское духовенство открыто требовали избрания папы итальянца, угрожая восстанием.

Напуганный и растерявшийся конклав решает вступить на путь компромисса и избирает 18 апреля 1378 г. архиепископа Бари Бартоломио Приньяно — итальянца, но известного своими французскими симпатиями, ставленника неаполитанской королевы Джованны. 18 апреля новый папа коронуется в соборе св. Петра и принимает имя Урбана VI.

Однако ни Карла V французского, ни авиньонских кардиналов такое компромиссное решение ни в какой степени не устраивало. Путем прямого подкупа французский король сколачивает среди кардиналов сильную оппозиционную группировку, которая 2 августа публикует обвинение против нового папы, 9 августа предает его анафеме, а 20 сентября 1378 г. в Фонди избирают нового папу в лице француза Роберта Женевского, принимающего имя Климента VII. В выборах принимают участие опять 16 кардиналов, причем многие из тех, кто выбирал Урбана VI, а затем объявил о том, что первые выборы были навязаны угрозами римлян. Французский король, удовлетворенный делом своих рук, сразу же официально признает Климента VII, в то время как итальянские государства, заинтересованные в своем, и притом не слишком могущественном папе, почти единодушно поддерживают Урбана VI. Начинается схизма — раскол в католической церкви, который определит собой политические судьбы Италии в течение ряда последующих десятилетий.

Кондотьеры и сеньерии

В предыдущем изложении мы неоднократно касались двух явлений в политической жизни Италии, которые приобретают особое значение в XIV в. и потому заслуживают особого рассмотрения. Это образование кондотьерских отрядов и создание мелких, полуфеодальных государств — сеньерии в Центральной Италии. Отряды кондотьеров, т. е. наемные отряды, состоящие из воинов-профессионалов и возглавляемые военачальниками-профессионалами, отнюдь не являются монополией Италии. Наоборот, в XIV веке мы встречаем их во всех странах Западной Европы, в первую очередь во Франции, но нигде они не получили такого широкого распространения и не вошли так прочно в политическую структуру общества, как на Аппенинском полуострове[117]. Объясняется это, очевидно, своеобразием социальной обстановки в Италии.

Ожесточенная борьба между пополанскими коммунами и феодальной знатью, идущая на всей территории Центральной и Северной Италии и приводящая в большинстве случаев к победе пополанов, лишает феодалов их ведущего положения, делает их ненужными в качестве военной силы. Воевать от своего собственного имени они не в состоянии, объединяться им не дают соседние коммуны, а следовательно, единственный способ применить свою военную сноровку — поступить на службу к той же коммуне, либо возглавив ее пополанское ополчение, либо приведя с собой специально набранный и натренированный отряд, составленный из разного рода авантюристов, готовых на все ради легкой наживы. Оба эти варианта — и возглавление коммунальных ополчений, и создание собственных отрядов — широко распространены в Италии XIV века, но особенное значение приобретает второй, — приобретает потому, что поразительно быстро богатеющие пополанские купцы, ростовщики, ремесленники, энергично и мужественно сражавшиеся с ненавистной знатью в тринадцатом веке, теперь, в четырнадцатом, победив эту знать и забрав бразды управления коммуной в свои руки, не слишком охотно берут в эти руки меч, предпочитают решать судьбы города в ссветах, а не рисковать жизнью на поле брани, богатеть в своих лавках и конторах, а не терять время в военных походах. Поэтому они охотно перепоручают ведение военных предприятий своей родной коммуны профессионалам, составляя с ними соответствующие договоры, так называемые "кондотты", почему руководители отрядов и получают название "кондотьеров".

Кондотьер со своим отрядом ведет войну, а пополанская коммуна обильно и регулярно, в сроки, оговоренные "кондоттой", выплачивает ему определенные, часто довольно значительные денежные суммы и только для верности держит при войске несколько своих надежных представителей, которые зорко следят, как бы наемный военачальник со своим наемным войском, получив деньги, не изменил. Система эта, сама по себе глубоко порочная, приводила к ряду осложнений и неприятностей, так как кондотьеры сплошь да рядом переходили из одного воюющего лагеря в другой, шантажировали своих нанимателей, да к тому же обыкновенно стремились использовать свое положение в личных целях.

Кондотьерские отряды появляются в Италии еще в XII веке, во время борьбы Фридриха Барбароссы с Ломбардской лигой, но действительно ведущую роль они начинают играть только в начале XIV века. Состоят они в это время чаще всего из разного рода иностранцев, отставших от своих отрядов во время последних походов германских императоров (Генриха VII, Людовика Баварского, Карла IV), экспедиций в Неаполь анжуйских или венгерских претендентов. Эти иностранцы, решившие остаться ла свой страх и риск в богатой стране, объединялись в отряды, так называемые "компании", и выдвигали вождя, вначале чаще всего итальянца, хорошо знакомого с местной обстановкой. Этот вождь созывал и распускал отряд по своему усмотрению, заключал договоры на ведение военных операций, получал деньги от нанимателя, от своего имени расплачивался со своими солдатами. Самое слово "солдаты" (от слова "soldo", что означает плата) возникло именно в этой обстановке.

Первый крупный отряд такого типа, о котором имеются точные данные в источниках, был создан в 1303 г. в ходе борьбы между Неаполитанским королевством и отпавшей от него Сицилией. Затем количество таких отрядов растет из года в год. Особенно знамениты: компания, организованная в 1329 г. из остатков армии императора Людовика Баварского и находившаяся под командованием Марко Висконти, и так называемая Компания св. Георгия, образовавшаяся в 1339 г. под предводительством Лодризио Висконти. В середине XIV в. во главе компаний все чаще встречаются иностранцы, вскоре совсем вытесняющие итальянцев. Так, громкую и весьма печальную славу приобретает "Великая компания" (Gran compagnia) немца Вернера фон Урслинген, участвующая. во всех военных столкновениях сороковых годов и облагающая крупной данью такие города, как Перуджья, Болонья, Сиена. На своем знамени и оружии кровавый немец недаром носит девиз "Враг бога, правосудия и милосердия".

Может быть еще более знаменит, даже далеко за пределами Италии, вождь "Белой компании" в 1365 г. и "Святой компании" в 1375–1376 гг. англичанин Джон Хоквуд, имя которого итальянцы произносили как Джованни Акуто. Особенно прославившийся своим коварством и корыстолюбием, кондотьер этот, собрав громадный капитал, окруженный страхом и преклонением современников, на старости лет решает вернуться на родину в Англию, но умирает в пути, так и не воспользовавшись плодами своих многолетних трудов.

Начиная с середины XIV в. наряду с иностранцами снова появляются во главе наемных отрядов итальянцы, и сами эти отряды все в большей мере состоят из местных жителей. Так, в 1376 г. впервые образуется мощный отряд, состоявший исключительно из итальянцев и возглавленный итальянцем Альбериго да Барбиано. Компания эта, известная под именем "Итальянская компания св. Георгия" (Societas Italicorum S. Georgli), одерживала над иностранными отрядами одну победу за другой и наконец, в 1379 году, разгромив наголову своих врагов в битве при Марино под Римом, окончательно закрепила за собой первенствующее положение на полуострове. С этого времени иностранные компании быстро исчезают и к концу века упоминания о них совсем не встречаются на страницах источников.

Громадное значение, которое в жизни Италии имели кондотьерские отряды, пагубное влияние, которое они на эту жизнь оказывали, хорошо сознавались уже современниками. Папа Урбан V обрушивает на них всю тяжесть церковных проклятий. Создатель новой идеологии Петрарка в своих письмах считает их виновниками глубокого упадка Италии в середине XIV в.[118] и называет "бичом всех слоев населения полуострова, более страшным, чем чума, чем землетрясение, чем прочие стихийные бедствия". Но несмотря на все эти обличения и анафемы, несмотря на меры, принимаемые папством и империей, кондотьерские отряды продолжают процветать и плодиться, ибо те же самые папы, которые столь пышно требуют их уничтожения, постоянно прибегают к их услугам.

В несомненной связи с ролью, которую играют в политической жизни Италии кондотьеры и их отряды, находится и окончательное образование на территории полуострова мелких сеньерий[119]. Мы неоднократно упоминали выше о том, что уже с начала XIII в. между крупными государствами коммунального типа, как Пиза, Флоренция, Генуя, Милан, Венеция и другие, размещаются более мелкие, самостоятельные ячейки, во главе которых стоят отдельные властители, захватывающие их разными путями и стремящиеся превратить эти захваты в постоянные, наследственные. В наиболее ранних случаях (например маркизы д'Эсте в начале XIII в. в Ферраре) эти захваты базируются на феодальной основе. Тот или иной феодал не только выживает в борьбе с соседней коммуной, но и оторвавшись от распавшейся в Италии феодальной системы, становится самостоятельным государем малого масштаба. В более поздних случаях (например Малатесты в конце XIII в. в Римини и Пезаро) власть захватывают энергичные и предприимчивые подеста, призванные временно управлять тем или иным городом или крепостью, но задержавшиеся в нем (например делла Скала в Вероне). Наконец, иногда (например Гонзага в Мантуе) основой создания такого карликового государства становится прямой захват какого-нибудь пункта уверенным в своих силах кондотьером, надеющимся, опираясь на свой отряд, стать одним из вершителей судеб Италии, или же богатым пополаном, опирающимся на свои деньги, на свой кредит, на свое влияние.

Образовавшись в своем подавляющем большинстве еще в течение XIII в., эти маленькие монархии все без исключения, независимо от своего происхождения, носят феодальный характер и активно участвуют в той борьбе между гвельфами и гибеллинами, которая заливает кровью Италию. В ходе этой борьбы некоторые из них, вроде Эццелино да Романо или Угуччьоне делла Фаджола, стремятся расширить свои владения и превратиться в настоящих государей большого масштаба, но политическая карта Италии XIII в. еще так неустойчива, границы отдельных государств так изменчивы, силы настолько не сбалансированы, что ни одному из них не удается осуществить свои мечты, да и самое существование мелких монархий кажется непрочным, временным.

Положение радикально меняется в XIV в. Исчезновение империи как реальной силы, только подчеркиваемое последними походами императоров в Италию, переезд папства в Авиньон, ослабление Неаполитанского королевства привели к тому, что многочисленные государства Италии оказались предоставленными сами себе. Это вызывало постоянную, мелкую, но ожесточенную войну всех против всех, войну, создававшую у современников и, в частности, у Петрарки, впечатление глубокого упадка страны, но это же привело в конце концов к относительной стабилизации ее карты, к образованию сети государств больших и малых, республик и сеньерий, которые затем с незначительными изменениями просуществуют до начала XVI в. В этой стабилизации политической карты Италии отрядам кондотьеров принадлежала немалая роль. Именно они вели основные войны, именно они давали возможность мелким сеньерам, владения которых помещались между владениями крупных коммун, удерживать свою власть, превращать ее в постоянную. Ибо, если коммуны все более стремились переложить тяжесть войны на чужие плечи, оставив за собой торговлю, банковское дело, ремесло, то, наоборот, мелкие властители смотрели на войну как на единственный способ удержаться, достать средства к существованию, расширить свои земли и поэтому охотно предлагали соседним коммунам свои военные услуги.

Так окончательно закрепляется в течение XIV в. ряд мелких сеньерий, которые удержатся в своем подавляющем большинстве до середины шестнадцатого века.

Таково горное Урбино, за которое с конца XIII в. ведет борьбу, по-видимому феодальный по своему происхождению, гибеллинский род Монтефельтро. В 1355 г. кардинал Альборноц признает его права, а затем кондотьер Никколо Монтефельтро получает титул графа Урбинского, сохраняемый до XV в., когда он будет заменен герцогским титулом[120].

Таково Римини, в котором с начала XIV в. власть захватывает, по-видимому пополанский, и во всяком случае гвельфский, род Малатеста, члены которого претендуют на титул "сеньеров Романии" и иногда действительно добиваются ведущего в ней положения[121].

Таковы к северу, в Ферраре, д'Эсте, старый феодальный род, с XI века носящий титул маркизов и стремящийся захватить также власть над соседними Моденой и Реджио. Признанные папским престолом в 1330 году в качестве папских викариев в Ферраре, маркизы д'Эсте фактически являлись совершенно самостоятельными государями[122].

Таковы, еще дальше к северу, в Мантуе, Гонзага, разбогатевшие пополаны, в 1328 г. победившие своих соперников Бонакользи, получившие титул наследственных народных капитанов, затем в 1330 г. от императора Людовика Баварского — имперских викариев, но позже принужденные признать свою зависимость от миланских Висконти. В начале XV в. они сбрасывают эту зависимость и получают от императора Венцеслава титул маркизов[123].

Большинство этих мелких властителей, закрепив свое положение в первой половине XIV века, стремится сохранить это положение, занимается кондотьерством, ведет мелкие дипломатические интриги и еще более мелкие войны, имеющие целью захват соседних земель. Но некоторые из них не удовлетворяются этим и возобновляют попытки Эццелино да Романо или Угуччьоне делла Фаджола, стремясь на базе своих скромных владений создать большое государство. Таков Кан Гранде (в переводе "большой пес") делла Скала. Его дядя Мастино, сначала подеста в Вероне, городе, занимавшем важную позицию между территориями, находившимися под влиянием Венеции, Милана и Флоренции, в 1262 г. захватывает здесь власть, которую он передает своему брату, Альберто, каковому в 1311 году наследует сын — Кане, или Кан. Человек громадной энергии и громадного честолюбия, Кан Гранде стремится расширить свои владения, захватывая соседние города, то вступая в соглашения, а то воюя. Ему удается захватить Виченцу и Фельтре, подчинить своему влиянию сильную Падую, в которой властвует род Каррара, и создать реальную угрозу Венеции, Милану и Флоренции. В самом апогее своих успехов Кан Гранде умирает (1329), оставив власть своему племяннику Мастино II (1329–1351). Этот правитель, гораздо менее осторожный и умелый, действуя слишком прямолинейно, захватывает Брешию, подчиняет своему влиянию Парму и не скрывает намерений захватить Лукку. Агрессивная политика Мастино заставляет его могущественных соседей взяться за оружие.

В 1336 г. Венеция заключает с Флоренцией союз для борьбы со Скалигерами (так назывался род делла Скала), к этому союзу присоединяются Милан и феррарские д'Эсте, ревниво наблюдавшие за слишком большими успехами своего конкурента. Три года продолжается борьба, кончающаяся, как можно было ожидать, разгромом Мастино в 1339 г. Он смиряется, признает свою зависимость от Венеции и частично от Милана, зависимость, от которой Вероне в дальнейшем не удастся освободиться[124].

Почти одновременно с Кан Гранде аналогичную попытку создания сильного монархического государства делает в Центральной Италии Каструччьо Кастраккани, которого через два века Маккиавели опишет как идеального государя, представителя новой власти.

Гражданин Лукки, потомственный гибеллин, выходец из купеческой, претендующей на знатность, семьи, Каструччьо Кастраккани дельи Антелминелли участвовал в попытке гибеллинского вождя Угуччьоие делла Фаджола создать сеньерию в Тоскане. В 1316 г., чувствуя непрочность своего положения и считая Каструччьо одним из виновников этого, Угуччьоне захватывает его и сажает в темницу в Лукке. Но лукканские пополаны, заранее подготовленные Каструччьо и поднятые его энергичной женой, взялись за оружие, захватили дворец Подеста, освободили Каструччьо и объявили его своим господином, вместо ставшего ненавистным Угуччьоне. Каструччьо становится во главе войска, затем объявлен "капитаном и защитником города Лукки и его владений", затем добивается продления этого титула на 10 лет, и, наконец, в 1330 г. по предложению всех органов Лукки получает от общего собрания пополанов, так называемого "парламенте", титул пожизненного диктатора.

Укрепление власти Каструччьо идет рука об руку с расширением его владений. Он захватывает Пистойю, лежащую между Луккой и Флоренцией, и тем вызывает войну с последней. 25 сентября 1325 г. Каструччьо, не менее смелый и талантливый полководец, чем государственный деятель, наносит при Альтопашио поражение флорентийскому войску, состоявшему, главным образом, из наемников. Через 2 года, в 1327 г., Каструччьо пользуется походом Людовика Баварского для того, чтобы попытаться стать господином всей Тосканы. Он получает от императора титул герцога Лукки, Пистойи, Прато, Сан-Джиминано и Вольтерры, за что помогает ему осуществить коронацию в Риме. Получив сообщение о том, что флорентийцы захватили Пистойю, он внезапно возвращается и не только отвоевывает Пистойю, но захватывает и Пизу. Для осуществления своих честолюбивых планов Каструччьо остается только подчинить себе Флоренцию. С помощью имперских армий он готовится к этому, но внезапная смерть 3 сентября 1328 г. разрушает все его предприятие[125].

Как жизнь грозного к врагам и милостивого к пополанам властителя, так и неожиданная его смерть в расцвете сил (ему было 47 лет) произвели громадное впечатление на современников и память о нем долго держалась в народе, после того как Лукка снова стала республикой-коммуной.

Так же, как в Лукке, оказалась неудачной и попытка установления сеньерии в Болонье. Еще в начале XIV в. делает здесь попытку захватить власть богатый банкир Ромео Пеполи. Однако, удержавшись во главе города с 1313 по 1322 г., он был затем изгнан и умер в Авиньоне.

То, что не удалось отцу, пытается снова провести его сын Таддео Пеполи, человек большой культуры (он имел степень доктора богословия) и исключительной настойчивости. Вернувшись при помощи папы в 1328 г. в Болонью, он борется за власть с главой другого богатого и влиятельного рода Бранделиджи леи Гоццадини, побеждает его и в 1337 году добивается своего провозглашения сеньером Болоньи. Приняв внешне скромный титул генерального капитана и охранителя мира, Таддео Пеполи фактически является полным хозяином в городе, которым он управляет десять лет. Чума 1347 г. унесла его в могилу. Сыновья Таддео — Джованни и Джакомо — некоторое время удерживали в руках власть, но затем (с 1350 г.) должны были уступить ее миланским Висконти, продержавшим ее до начала деятельности кардинала Альборноца. С 1361 г. Болонья снова стала республиканской коммуной, входящей в состав папского государства.

Как закрепление монархических сеньерии в Римини, Урбино, Мантуе, Ферраре, так и неудачи попыток установления сеньерии в Вероне, Лукке и Болонье, являются отражением одних и тех же весьма важных и симптоматичных процессов перерождения социальной и политической структуры итальянских городов, процессов, которые с классической ясностью происходят в крупнейшей и наиболее передовой из коммун — Флоренции.

Флоренция

Четырнадцатый век в истории Флоренции — век ее наибольшего экономического расцвета, но и век глубоких социальных переворотов, столь неразрывно связанных с политическими судьбами коммуны, что в настоящем разделе нашего изложения нам неоднократно придется захватывать авансом материал следующего параграфа, посвященного социальной и политической структуре XIV в.[127]

"Установления справедливости" 1293 г. создали предпосылки окончательного и бесповоротного установления во Флоренции власти пополанов. Но, как было неоднократно отмечено, отнюдь не вся масса пополанов города на Арно могла воспользоваться плодами победы над феодалами. Вожди "жирного народа" недаром отправили в изгнание создателя "Установлений справедливости" Джано делла Белла, которого они считали слишком демократичным. Богатые купцы, банкиры, ремесленники, принадлежавшие в первую очередь к цехам "Калимала" и "Лана", уже начиная с последних годов XIII в. стремятся сосредоточить в своих руках всю полноту власти в коммуне. Их возможными соперниками в этом стремлении могли быть остатки грандов и остальная масса пополанов. Однако гранды, разгромленные политически, хотя и продолжавшие в значительном количестве жить в своих мрачных городских замках, лишившихся башен, но еще достаточно грозных, внушают меньше опасений "жирному народу". Последним политическим оплотом феодальной знати во Флоренции остается и после "Установлений справедливости" организация гвельфской партии, во главе которой стоят три капитана — все без исключения гранды. Организация эта, казалось бы, должна была вызывать ненависть у всего пополанского населения города и напрашивалась на ликвидацию, как прямой вывод из "Установлений справедливости". Однако в то время, как "мелкий народ" действительно жестоко ненавидит магистраты гвельфской партии, "жирный народ" считает целесообразным сохранить ее существование, правда несколько демократизировав ее структуру.

В 1323 г. к трем грандским капитанам партии присоединяются три капитана-пополана. Эта реформа должна была привести к ликвидации монополии грандов в этой могущественной организации, но фактически привела к обратным результатам. Представители "жирного народа", — а только они вошли в магистрат партии, — не подчинили себе грандов, а, наоборот, подчинились им, попали в русло их политики. Вообще, в двадцатых годах XIV в. во Флоренции наблюдается недвусмысленное стремление верхушки "жирного народа" сблизиться со знатью, которую эта верхушка считает достаточно ослабленной, чтобы не представлять жизненной опасности, но полезной и служащей примером как своими военными навыками, так и своим уменьем широко, по-барски, жить, чрезвычайно импонировавшим новым хозяевам Флоренции.

Однако стремление верхушки "жирного народа" к сближению с грандами, стремление, проявляющееся в ряде политических мероприятий и встречающее в общем поддержку со стороны знати, не означает, что последняя примирилась со своим бесправием, задобрена подачками, бросаемыми победителями. Принимая эти подачки, гранды не переставали мечтать о реванше, о возвращении к власти, и "жирным пополанам" не раз приходилось снова браться за оружие, чтобы напомнить бесправным грандам о строгих пунктах "Установлений справедливости". Однако после каждой такой стычки богатеи быстро забывают о своей вражде и снова идут на примирение и сближение со знатью.

Это стремление к компромиссу с магнатами в политике "жирного народа" сочетается органическим образом с ожесточенной борьбой за власть с пополанскими низами, которым "Установления справедливости" открыли дорогу к этой власти. Борьба эта проходит красной нитью через всю политическую жизнь Флоренции XIV в., исход ее определяет собой ее дальнейшие судьбы.

Начало века создало для политического положения Флоренции, традиционного оплота гвельфизма, серьезную угрозу в возрождении гибеллинской стихии, возвращенной к жизни походом императора Генриха VII, столь восторженно встреченного Данте (см. выше). Неожиданная смерть императора у самых ворот Флоренции 24 августа 1313 г. не освободила город от серьезной угрозы, так как во главе гибеллинов стал бывший имперский викарий Угуччьоне делла Фаджола, захвативший власть в Пизе и Лукке и тем непосредственно угрожавший самому существованию Флоренции. Опираясь на помощь короля Роберта Неаполитанского, пославшего во главе значительного отряда своего брата Филиппа, герцога Тарента, Флоренция пытается избавиться от опасного соседства, но 29 августа 1315 г. под стенами замка Монтекатини терпит кровавое поражение. Это поражение вызвало глубокие внутренние раздоры в городе, борьбу разных политических и семейных группировок, которой мог бы воспользоваться Угуччьоне, если бы в 1316 г. он не был свергнут еще более энергичным и опасным для Флоренции тираном Каструччьо Кастраккани.

Серьезная угроза, которая снова создается для города на Арно, заставляет его покончить с внутренними раздорами и еще теснее, чем раньше, связаться с королем Робертом, который не только сам помогает Флоренции в ее неизбежной борьбе с Каструччьо, но и требует ее помощи в своей борьбе с миланскими Висконти. Усиление Каструччьо в 1320 г. заставляет Флоренцию все свои силы бросить на защиту от этого опаснейшего из врагов. Для укрепления единства города, для придания большего авторитета правительству, в нем создается новый орган: Совет 12 старейших (buoniuomini), избираемых на 6 месяцев из пополанских представителей городских районов. Без согласия большинства этого совета ни один из органов власти в городе (приоры, гонфалоньер) не мог принимать ни одного важного решения, собирать советы, назначать налоги, давать полномочия. Эта промежуточная инстанция, столь характерная для лоскутной, создаваемой постепенно, конституции Флоренции, просуществует затем до конца республики. Другим мероприятием, призванным укрепить положение в городе, гарантировать демократичность выборов его высшего органа, была реформа приората, проведенная в 1323 г., одновременно с демократизацией гвельфскои партии. Согласно новому порядку, существовавший в это время приорат должен был составить списки лиц, заслуживающих избрания на выборах, которые произойдут в ближайшие З,5 года. В эти списки должны были быть внесены только лица, не бывшие приорами в течение прошедших семи лет. Имена эти наносились на записки, которые перед каждыми выборами вытягивались в количестве семи из особой урны и определяли шесть приоров и гонфолоньера справедливости, которые будут править в течение ближайший двух месяцев. Такой способ должен был гарантировать от всякого произвола и обеспечить выборы новых лиц. Мы не знаем, достиг ли он цели в момент своего введения, но совершенно несомненно, что в дальнейшем он привел к результатам, противоположным тем, к которым стремились при его введении, к укреплению олигархии.

Все эти внутриполитические мероприятия не могли достаточно гарантировать Флоренцию от внешнего врага. Захват Каструччьо в 1325 г. Пистойи снова поставил в центр внимания вопрос о борьбе с ним не на жизнь, а на смерть. Между тем договор коммуны с королем Робертом окончился в 1321 г., и правительство решило не возобновлять его, а вести войну собственными силами. Во главе флорентийского войска становится испанский кондотьер Раймондо да Кардона, полководец опытный, но не слишком блестящий. В июне 1325 г. это войско выступает навстречу Каструччьо и усиленно ищет боя, от которого уклоняется противник, собирающий подкрепления и ожидающий ослабления флорентийцев в результате затяжки военных действий. 22 сентября на помощь к Каструччьо прибывает миланский отряд под командованием Аццо Висконти, и уже на следующий день, 23 сентября, рано утром, он дает бой, к которому так долго стремились флорентийцы.

Флорентийское войско, расположенное на выгодных позициях и опиравшееся одним флангом на мощный замок Альтопашио, успешно провело первую часть боя, но затем, когда вдело были введены лучшие силы коммуны, ее знаменитые "ударники" (feditorl) — представители наиболее знатных флорентийских семейств, — положение резко изменилось. Современники приписывали этот поворот измене, но скорее всего сказалась на поле боя та классовая рознь между грандами и пополанами, которая столь характерна для Флоренции этого времени. Гранды не испытывали энтузиазма в борьбе за родину, оказавшуюся для них мачехой, и пропустили врага. Напрасно умирало, но не отступало ни на шаг пешее пополанское ополчение, напрасно лилась рекой кровь лучших граждан города на Арно, — к трем часам дня битва была проиграна. В руки Каструччьо попала гордость коммуны — ее кароччьо, захвачен был командующий войском Раймондо да Кардона с сыном и двумя племянниками. Трупы наиболее мужественных флорентийцев устилали поле боя.

Каструччьо оказался хозяином положения, которое он использовал для захвата и разграбления части флорентийской территории. До самых стен Флоренции доходили опьяненные успехом войска сеньера Лукки и его миланского союзника, и флорентийские заправилы с бессильной яростью видели со стен своего родного города, как враги в насмешку над ними устраивали у ворот Флоренции конские скачки и чеканили свою монету. Только наступление сезона дождей спасло Флоренцию. Каструччьо отступил, а коммуна снова собралась с силами, и напуганная своей неудачей, снова заключила договор с Робертом Неаполитанским, приславшим ей на помощь за солидную оплату своего старшего сына Карла герцога Калории с сильным отрядом. Поражение при Альтопашио произвело громадное впечатление на трезвых флорентийских богатеев, которые впредь будут предпочитать воевать своими деньгами и людьми, которых можно на эти деньги нанять, чем рисковать своими жизнями и заниматься боевыми подвигами, для которых они все более становились непригодными.

Прибытие во Флоренцию Карла Калабрийского, с женой, сыном и французским авантюристом — Готье де Бриенном, носившим пустой, но громкий титул герцога Афинского, было отпраздновано чрезвычайно пышно, но оказалось совершенно бесполезным. Около двух лет пробыл в городе на Арно наследник неаполитанского престола, но все это время он провел в развлечениях и празднествах, а когда в 1326 г. на горизонте появились войска императора Людовика Баварского, объединившегося с Каструччьо и серьезно угрожавшего Флоренции, он вернулся в Неаполь, истратив около миллиона флорентийских флоринов и не сделав ровно ничего. Только то, что император торопился в Рим на коронацию, а затем внезапная смерть Каструччьо 3 сентября 1328 г., освободили Флоренцию от смертельной опасности.

Следующие затем полтора десятилетия были годами относительного благополучия, укрепления внутреннего положения и расширения территории коммуны. 11 декабря 1328 г. общее собрание граждан — парламенте — утвердило ряд изменений в конституции: был определен порядок составления списков лиц, подлежащих избранию на правительственные должности. Число советов было сокращено до двух — совет капитана и совет подеста. Было установлено, что эти советы должны регулярно собираться каждые 4 месяца.

Для закрепления этих реформ, а также для наблюдения затем, чтобы не возобновлялись в городе социальные конфликты, столь для него гибельные, в 1335 г. вводится новая должность "капитана безопасности и охранителя мира" (capitano di guardia е conservatore di pace), на которую избирается иногородний дворянин, получающий в свое распоряжение значительный вооруженный отряд, при помощи которого он должен наводить порядок во всех случаях угрозы гражданской войны в коммуне. Должность эта, уничтоженная уже через год, снова появляется под именем Барджелло (Bargello) в 1341 г.

Внешняя политика коммуны имела своей основной целью в эти годы захват соседних территорий и городов. В 1331 г. ей удается подчинить себе Пистойю, в 1337 г. купить за значительную сумму Ареццо, но все попытки путем покупки или путем вооруженного захвата овладеть Луккой оканчиваются безрезультатно.

Летом 1341 г. кажется, что Флоренции удастся осуществить эту свою давнишнюю мечту: Мастино делла Скала предложил коммуне купить у него Лукку за 250 000 золотых флоринов. Несмотря на несогласие ряда приоров, покупка была оформлена, и выплата огромной суммы началась, но Пиза, понимавшая, что переход Лукки под власть Флоренции означает конец и ее самостоятельности, получив поддержку от миланских Висконти, силой захватила Лукку. Началась длительная и изнурительная война между Флоренцией и Пизой, не приведшая, однако, ни к каким результатам.

Несмотря на эту неудачу, влияние Флоренции в Тоскане растет непрерывно, и даже те города, которые, как Пиза, Сиена и Лукка, сохраняют свою самостоятельность, в большей или меньшей мере попадают в сферу ее влияния. Именно как хозяин Тосканы, Флоренция заключает с Венецией договор против Скалигеров (см. выше) и ведет победоносную войну за сокращение могущества Мастино делла Скала.

Внутренние реформы, дипломатические и военные успехи содействуют невиданному расцвету экономической, политической, культурной жизни Флоренции. Замечательный по пластичности и яркости своих описаний хронист-современник Джованни Виллани (см. ниже) в одиннадцатой главе своей хроники дает выпуклую картину счастливого состояния Флоренции в начале 1339 года. Он подробно перечисляет все доходы коммуны, достигающие громадной суммы 300 тысяч золотых флоринов в год. Рассказывает о ее разнообразных расходах, а для общей характеристики благосостояния города сообщает, что в это время во Флоренции жило двадцать пять тысяч мужчин в возрасте от 15 до 70 лет, т. е. способных носить оружие, из них тысяча пятьсот знатных, а из последних семьдесят пять — посвященных в рыцари. Всего население Флоренции, судя по потреблению хлеба, исчисляется в 90 тысяч человек, не считая приезжих, армию и духовенство, а население непосредственных ее владений составляет еще 80 тысяч.

Ежегодно в городе рождается от пяти с половиной до шести тысяч детей, причем мальчиков рождается больше, чем девочек. От восьми до десяти тысяч детей изучают в начальных школах грамоту. От тысячи до тысячи двухсот осваивают в средних школах математику, и от пятисот до шестисот изучают в четырех высших школах грамматику и логику.

В городе имеется сто десять церквей, пять больших мужских и двадцать четыре женских монастыря. В нем действует тридцать госпиталей с более чем тысячью кроватей.

Но, что особенно восхищает хрониста и что особенно ярко характеризует социальное лицо коммуны, это — развитие ее экономики. Постоянно работают свыше двухсот изготовляющих шерстяные ткани предприятий (флорентийское слово bottega лучше всего переводится как предприятие, поскольку означает и магазин и мастерскую).

Предприятия эти выпускают от шестидесяти до восьмидесяти тысяч кусков сукна, общей стоимостью в миллион двести тысяч золотых флоринов. Достаточно вспомнить, что годовой доход коммуны равнялся 300 тысяч, чтобы понять весь масштаб этого производства, в котором было занято свыше тридцати тысяч человек.

Шерстяное производство — основное для Флоренции, но, кроме того, в городе действуют свыше двадцати предприятий цеха "Калимала", выписывающих ежегодно из-за границы свыше десяти тысяч кусков шерсти стоимостью в триста тысяч золотых флоринов; действуют восемьдесят банков, работают восемьдесят судей и шестьсот нотариусов, шестьдесят врачей, сто аптекарей и т. д. и т. п.

Живой, богатый, промышленный город цветет и развивается. Старые кольца стен (первое, построенное в незапамятные времена, второе, возведенное в конце XI и начале XII вв.) уже не вмещают всех его многочисленных и крупных зданий и поэтому строится третье кольцо, общей длиной в 8,5 км. Стена эта высотой в 11 ⅓ м имела 73 башни высотой в 23 м каждая и должна была служить надежной защитой города.

Однако эта постройка стоила дорого и для завершения ее прибегают к займам у граждан, займам обычно насильственным, съедающим значительную часть доходов богатых граждан. Для регистрации этих займов заводится особая долговая книга коммуны, в которую заносится сумма займа, по истечении каждого года увеличиваемая на 10 %, так как займы были десятипроцентными. Каждому вносящему деньги выдается расписка — так называемая "полицца". Для ведения всех дел по займу организуется особое учреждение — монтэ (гора), которое с 1336 г. превращается в постоянно действующее.

Но несмотря на то, что и внутреннее и внешнее положение коммуны блестяще, несмотря на ряд побед, одержанных Флоренцией в конце двадцатых и в тридцатых годах, в 1340 г. в ней назревает новый кризис. Ряд причин подготовляет его. В ноябре 1333 г. громадные убытки городу приносит наводнение Арно, разрушившее множество домов и затормозившее на значительный срок экономическую жизнь. В 1340 г. Флоренция испытывает громадный ущерб от первой эпидемии той загадочной "черной смерти", которая с этого года начинает косить десятки тысяч людей по всей Западной Европе. В этом же 1340 г. начинает колебаться кредит торговых банковских домов Барди и Перуцци, идущих быстрыми шагами к банкротству. Финансовые связи этих фирм во Флоренции были так разветвлены, в их предприятия было вложено столь большое количество флорентийских капиталов, что подрыв их кредита скоро превращается в экономическую катастрофу для всей коммуны (подробнее см. ниже).

Все эти обстоятельства, усиливаемые неудачей в борьбе за Лукку и затяжкой в войне с Пизой, приводят к тому, что, несмотря на все принятые меры, социальный мир Флоренции снова ставится под угрозу. Ослабленные, полубесправные, но не потерявшие надежд на реванш гранды в 1340 году пытаются произвести государственный переворот. Во главе их стоят представители знатного рода Барди, владельцы фирмы, надеявшейся таким путем спастись от надвигающейся на нее катастрофы. Однако пополанская коммуна во-время принимает соответствующие меры и попытка грандов оканчивается только изгнанием ряда их вожаков.

Благополучное окончание беспорядков 1340 г. не означало устранения опасности. Глубокое внутреннее недовольство продолжало нарастать во Флоренции и, чтобы разрядить атмосферу, заправилы коммуны решили прибегнуть к испытанному средству — приглашению иностранца с вооруженным отрядом в качестве барджелло. На эту должность назначают прибывшего в начале 1342 гола в город родственника французских и неаполитанских королей, честолюбивого авантюриста и неудачника Готье де Бриенна, герцога Афинского, бывшего во Флоренции с Карлом Калабрийским в 1326 г. Этот хитрый и коварный француз, надеясь на свои связи, на свои довольно значительные вооруженные силы и, особенно, на раздоры в коммуне, отнюдь не собирался, однако, ограничиваться временной должностью барджелло. Уже в мае того же 1342 года он добивается поручения командовать всеми вооруженными силами коммуны и использует это положение для того, чтобы еще глубже пустить корни в богатую почву Флоренции. Явно мечтая о полном захвате власти, де Бриенн усиленно ищет поддержки своих честолюбивых замыслов во всех социальных слоях города. Без труда находит он ее среди грандов, готовых служить хоть черту, лишь бы вернуть себе былое положение; особенно рьяно соглашаются помогать герцогу члены семьи Барди, к этому времени уже вплотную подошедшей к банкротству и готовой для спасения от него на любые, сколь угодно отчаянные мероприятия.

Менее легко оказывается герцогу получить поддержку в пополанских кругах. Но и здесь он нащупывает нужные пути. Учитывая ожесточенную борьбу за власть между "жирным" и "мелким" народом и прекрасно понимая, что главной опорой республиканско-коммунального строя, а следовательно, и его главным врагом является именно "жирный народ", герцог Афинский начинает заигрывать с народом "мелким". Наибольший отклик его стремление находит в многотысячных массах вне-цеховых рабочих цехов "Лана" и "Калимала". Рабочие эти, все более многочисленные по мере роста и развития мастерских, не пользовались никакими политическими правами; им было, строжайшим образом воспрещено организовывать какие бы то ни было объединения даже с религиозными целями; нормирование заработной платы и условий труда, проводившееся цехами, совершенно не учитывало их интересов, так как фиксировало максимальную плату и минимальный день, а не наоборот. Наконец, за каждую попытку выйти из подчинения эти бесправные вне-цеховые рабочие подвергались жестоким карам, денежным и физическим, причем решал вопрос о наказаниях особый цеховой чиновник, приглашаемый из другого города на определенный срок (подобно подеста или барджелло в системе коммуны) и находящийся в полном и безоговорочном подчинении у заправил "жирного народа".

Все это вместе взятое делало внецеховых, неквалифицированных рабочих старших цехов, составлявших количественно большую часть населения города, постоянно недовольными, готовыми на любые авантюры лишь бы улучшить свое почти невыносимое экономическое и политическое положение. Между тем от своих нанимателей им было нечего ждать. "Жирный народ" называл их презрительной кличкой "чомпи" (ciompi), означающей "босяки", "бродяги", и считал положение их вполне нормальным.

Этим и воспользовался герцог Афинский, который по словам хрониста Виллани, типичного представителя "жирного народа", с возмущением относившегося к политическим интригам герцога» не только "вступил в контакт с мясниками, виноделами, шерстобитами и прочим мелким людом, но и дал им права, разрушившие добрый порядок в цехах, которым они были подчинены, и позволил им требовать большую заработную плату за свои труды"[128].

А другой современный хронист, Стефани, пишет, что он "дал им право собираться в своих домах и принимать постановления и отменять старые законы и устанавливать новые…. в результате чего рабочие так возгордились, что нельзя было достаточно дорого заплатить за все, что бы они ни сдавали, или делали, ибо во всем поддерживал их герцог".

И действительно, за оказываемую ему помощь герцог Афинский разрешил "чомпи", внецеховым рабочим, организовать свои цехи, — во всяком случае, цех красильщиков и, по-видимому, цех шерстобитов, постановил, что размеры заработной платы должны определяться не только нанимателями, но и рабочими, ограничил карательные права судебного чиновника цеха "Лана" и контролировал сам все его действия. Все это значительно повысило политическую роль и экономическое благосостояние рабочих низов, позволило им действенно поддерживать своего покровителя.

Так, опираясь, с одной стороны, на грандов, с другой стороны — на чомпи, Готье де Бриенн решается произвести государственный переворот. 8 сентября 1342 г. он собирает на площади Санта Кроче общее собрание народа — "парламенте", является на него, окруженный своими французскими рыцарями и вооруженными грандами и, несмотря на робкие возражения властей коммуны, под восторженные крики толпы: "Пусть герцог будет нашим сеньером! Пусть он будет нашим властителем навечно!" — объявляет себя господином Флоренции. Гранды подхватывают его на руки, несут во дворец коммуны и здесь в пышном здании, выстроенном ненавистными им богатеями, разыскивают еще более ненавистные "Установления справедливости" и в дикой ярости рвут их на мелкие куски, вместе со знаменем Справедливости — символом коммуны. Многотысячная толпа, подошедшая ко дворцу, не без страха видит, как медленно сползает с зубчатой его башни флаг коммуны и как на его место подымается флаг иностранного властителя города.

Через несколько дней переворот был официально оформлен: Флоренция, подобно Ферраре или Мантуе, превратилась в сеньерию, в которой недавние властители коммуны, "жирные" торговцы, банкиры и ремесленники, должны были занять сугубо подчиненное положение. В течение нескольких недель после переворота герцог распространяет свою власть на города, подчиненные Флоренции: Ареццо, Пистойя, Еольтерра, Сан Джиминиано признали его своим господином. Новая сеньерия укрепляется и пускает корни. Чувствуя себя все более и более прочно, Готье выписывает в покорную Флоренцию своих французских родственников и друзей, вводит новые французские обычаи и моды, покровительствует развитию роскоши и всяческих развлечений, столь распространенных при французском дворе этого времени.

Опираясь по-прежнему на грандов и на "мелкий" народ, представители которого теперь занимают ведущее положение в приорате, герцог, постоянно нуждающийся в деньгах, облагает тяжелыми налогами и податями "жирный народ", захватывает в свои руки финансы и кассу коммуны, распоряжается ими как настоящий тиран.

Но флорентийские богатеи, силой событий принужденные к повиновению, отнюдь не собирались мириться со своим подчиненным положением. Тайно, постепенно собирают они недовольных, распространяют порочащие герцога слухи, напоминают о былых свободах Флоренции. А недовольных в городе, привыкшем к постоянным переменам, было предостаточно — многие из грандов считали, что они не вполне вернули себе власть, многие из "мелкого народа" страдали от налогов и экономического застоя в городе, вызванного прямым саботажем "жирного народа". Создается заговор, подготовляется свержение ненавистного герцога. Во главе заговора стоит род, до того совершенно безвестный, но с этого момента все чаще и чаще появляющийся на страницах источников — род Медичи[129]; поддерживают его Донати и многие другие пополанские роды, зато гранды и, в первую очередь Барди, схватившиеся за Готье де Бриенна, как утопающий хватается за последнюю соломинку, — упорно оказывают ему поддержку.

26 июля 1343 г. вспыхивает давно подготовлявшееся восстание. С криками: "Смерть герцогу и его помощникам! Да здравствует народ, коммуна и свобода!" — вооруженный народ собирается на площади. Сторонники герцога не сразу сдаются. Возглашая: "Да здравствует сеньер города!" — собираются со своими людьми гордые Буондельмонти, Кавальканти и другие магнаты, к ним присоединяются толпы чомпи, предпочитающие тиранию герцога власти своих хозяев. На ряде площадей, улиц и перекрестков происходят кровавые стычки. Но силы хорошо подготовившихся, хорошо организованных врагов герцога явно превосходят силы его друзей, к тому же не успевших собраться. Уже к следующему утру восставшие осаждают герцога во дворце сеньерии и с воплями восторга видят, как медленно сползает с зубчатой башни дворца флаг герцога и поднимается на нее флаг коммуны.

28 июля герцог капитулирует и 31 июля с позором уезжает из города, в котором он мечтал основать новую сеньерию. У власти во Флоренции остается комиссия из 14 граждан — семи грандов и семи пополанов, избранная наспех в момент восстания. В городе и его владениях, еще не успокоившихся после произошедшего, положение становится нормальным не сразу. Гранды пытаются захватить власть, проводя ряд реформ, Барди, еще не окончательно разорившиеся, плетут сеть интриг, от Флоренции отпадают Ареццо, Пистойя, Вольтерра.

Новое восстание, возглавленное, "жирным народом", пытается поставить грандов и чомпи на место, восстановить порядки, существовавшие до герцога Афинского. Но успокоить разбушевавшийся город не так-то легко. Созданный при герцоге кратковременный союз между грандами и чомпи вновь и вновь ставит под вопрос покой и конституцию коммуны. Чрезвычайно характерными для этого союза являются выступления двух представителей знатного рода Строцпи, о которых сообщают источники. Один — Андреа Строцци, вскоре после изгнания герцога, в двадцатых числах сентября 1343 г., собрав вокруг себя большое количество чомпи, произвел попытку восстания. С криками: "Да здравствует мелкий народ, да погибнут налоги и жирный народ!" — тысячи его сторонников пытались захватить дворец сеньерии, но были отогнаны, а их вождь сложил свою голову на эшафоте. Другой Строцци, имя которого нам неизвестно, через несколько дней после казни своего родича возбуждал народ к восстанию, говоря:,Ах вы дураки, дураки, вы изгнали того, кто бы дал вам хлеб по 10 сольдо за стайо, но я вас еще научу, что делать, дураки вы этакие". Если напомнить, что хлеб в эти дни стоил 20 сольдо за стайо, то понятно, как должны были действовать слова озлобленного гранда, также, впрочем, дорого заплатившего за свою агитацию. А еще через несколько дней — 30 сентября — происходит попытка восстания чомпи, — попытка, правда, легко подавленная властями. Вожаки восстания, приведенные к подеста, на допросе сказали: "Мы думаем, что мы вырастем настолько, что соберем большие богатства, так что бедняки станут когда-нибудь богачами".

Эти надежды, "мелкого народа", его непрекращающиеся связи с грандами дают основания знати в тех же последних числах сентября 1343 г., в которые производят свою безнадежную-попытку чомпи, в свою очередь, попытаться произвести переворот. Инициатором попытки является группа грандов, во главе которых стоят опять-таки представители рода Барди, со дня на день неукоснительно приближающегося к банкротству и потому продолжающего искать спасения на любых путях.

Однако вожаки "жирного народа" не дремали. Возглавляемые энергичными, беззастенчивыми, стремившимися занять место Барди, — Медичи, они 24 сентября, не дожидаясь выступления грандов, подняли "народ" против них. Были захвачены, сожжены и разграблены дворцы ряда знатных семейств, в первую очередь Барди, которые после короткой борьбы принуждены были сдаться и примириться со своим банкротством, экономическим и политическим. Поражение, которое понесли в этот день гранды, было весьма серьезным. На долгие годы и десятилетия они принуждены были опять отказаться от активной политической жизни, в качестве последнего оплота сохраняя только организации гвельфской партии, в которых они продолжали занимать ведущее положение.

Снова одержавшие победу вожди "жирного народа" восстанавливают в их полной силе "Установления справедливости", проводят ряд реформ конституции, но принуждены сделать значительные уступки "мелкому народу" и чомпи, которых в решительный момент им удалось оторвать от грандов и переманить в свой лагерь. Так, из восьми приоров, которые теперь, стоят во главе коммуны, только два должны быть представителями "жирного народа", три представлять "средний народ", т. е. средние цеха, а три — "мелкий народ", т. е. низшую группу цехов и, по-видимому, внецеховую массу чомпи, которые таким образом получают некоторый доступ к политической жизни. Разнообразные и бурные события 1343 года привели таким образом к установлению некоего компромисса, к власти всей пополанской массы коммуны. В течение четырех лет это приносило хорошие плоды: в коммуне царствовал мир, была восстановлена гегемония Флоренции, в городе, как грибы, росли новые здания, частные и общественные; в 1345 году была закончена постройка "Старого моста", стоившая 120 тысяч золотых флоринов, а уже в следующем году заканчивается строительство второго моста — "С. Тринита", правда, значительно более дешевого. Но компромисс осени 1343 года не мог быть длительным и прочным. Достаточно было нескольких серьезных потрясений, чтобы он развалился и классовая вражда разгорелась с новой силой. Если гранды признали себя разбитыми и довольствовались темными интригами в "партии", то "жирный народ" не собирался долго делить власть с представителями народа "мелкого", к которому он испытывал явное презрение, а последние, открыв себе дорогу к власти, решительно намеревались расширить эту дорогу, добиться ведущего положения в коммуне. Глубокая рознь между "жирным" и "мелким" народом, между богатыми купцами, банкирами, предпринимателями и их нищими рабочими сказывается с исключительной яркостью в попытке организации переворота, связанной с именем Чуто Брандини[130].

24 мая 1345 года были арестованы и допрошены капитаном Флоренции чесальщик шерсти Чуто Брандини и его два сына. Чуто было предъявлено обвинение в том, что он устраивал в церкви Санта Кроче собрания своих единомышленников, представителей рабочих низов цеха "Лана", говорил им зажигательные речи, призывал создать свою организацию, собрать деньги и путем прямых политических выступлений добиться большего участия в управлении коммуны и улучшения своего экономического положения, а может быть и полного захвата власти рабочими низами.

Арест Чуто, пользовавшегося, невидимому, большой популярностью в рабочей среде, вызвал взрыв негодования в многотысячных массах чомпи. Бросив работу, они пошли ко дворцу капитана, требуя освобождения своего вождя и заявляя, что не. возобновят работы, пока их требования не будут выполнены.

Мы не знаем, как справились "жирные" предприниматели с забастовкой, одной из первых, которые знает история, но мы знаем, что Чуто заплатил за свою деятельность жизнью: был повешен по постановлению капитана.

Неизбежные противоречия между, "жирным" и "мелким" народом вскрываются еще более ярко после 1346–1348 гг., бывших для Флоренции весьма тяжелыми. В начале 1346 г. окончательно и официально разоряются фирмы Барди и Перуцци, банкротство которых тянет за собой банкротство ряда более мелких компаний — Аччаюоли, Бонаккорзи, Чекки и др., причем вся эта серия банкротств перерастает в настоящую экономическую катастрофу не только для Флоренции, но и для всей Италии.

Весна 1348 года приносит вторую и наиболее страшную волну "черной смерти", лишившую Флоренцию значительной части ее населения. Банкротство ряда солиднейших фирм ослабило положение "жирного народа", а "черная смерть", сильно сократившая число рабочих, еще усилила позиции тех из них, которые выжили, чувствовали себя незаменимыми, воскрешали мечты Чуто Брандини. Политическая роль "мелкого народа' в эти годы весьма значительна. Джованни Виллани — сам типичный "жирный", характеризует людей, стоявших в это время у власти, как "болванов, неученых и неграмотных, правящих по своим фантазиям… и совсем не заботящихся о благе республики",[131] а его брат и продолжатель Маттео повествует: "Случайные люди, без разумения, без доблести, не пользующиеся никаким авторитетом, чаще всего узурпирующие власть незаконными и бесчестными способами"[132].

Многие из этих новых правителей только недавно прибыли из окружающих Флоренцию деревень, прибыли, привлекаемые острой потребностью города в рабочих руках, высокими заработками, широкими политическими перспективами. Эти пришельцы приносили в город, традиции и атмосфера которого были им мало известны, свежие силы, горячую кровь, бурную предприимчивость и еще обостряли ту обстановку классовой борьбы, которая царствовала в коммуне. К особенным конфликтам приводят споры о заработной плате, которая ранее была определена законом в своих наивысших, но отнюдь не наинизших пределах. Пользуясь дефицитностью рабочей силы, чомпи требуют решительного повышения ставок и добиваются его во многих случаях как в городе, так и в деревне, причем в случаях отказа предпринимателей прибегают к забастовкам и другим организованным мероприятиям. Они, как с возмущением пишет Маттео Виллани, "разрушали весь город, так как работницы-женщины, неученые и никогда не работавшие, и конюшенные мальчики требовали не менее 12 флоринов в год, а более опытные — 18 золотых флоринов в год, и также няньки и простые чернорабочие требовали в три раза больше того, чем получали раньше"[133].

Экономические требования идут параллельно с политическими; чомпи, неквалифицированные рабочие предприятий, входящих в старшие цеха, настаивают на своем праве выступать организованно, иметь свои голоса в коммуне. Их поддерживают совершенно до того бесправные работники сельского хозяйства. Не идя на решительные уступки, коммуна делает их частично и тем вызывает справедливые требования чомпи (законы 1345 года).

Это постепенно все более грозное усиление народных низов не без основания пугает вождей "жирного народа", заставляет их опять сблизиться с грандами, смотреть на организацию гвельфской партии, в которой гранды хозяйничают, и как на свой оплот. Во главе антидемократических, антинародных сил становится энергичный, гордящийся своей знатностью и ненавидящий чернь ученый юрист Лапо ди Кастильонкио, неофициально возглавляющий партию и стремящийся сгруппировать вокруг нее всех, кого можно использовать против осмелевших чомпи.

Грозным оружием, которое широко использует "партия" в своей борьбе против демократических сил, является метод "аммониций" или "предупреждений", введенный законом в январе 1358 года. Под тем предлогом, что среди людей, прибывших в большом количестве в город после "черной смерти", имеются тайные гибеллины, "партия" получила право, при выборах на руководящие должности в коммуне, отводить любого кандидата, имя которого значится в выборных списках. Такому кандидату делалось "предупреждение", после которого он в течение 15 лет не мог занимать правительственных должностей. Назревает новая вспышка ожесточенной классовой борьбы, вспышка, которой не прочь воспользоваться любители ловить рыбку в мутной воде, ловкие дельцы и авантюристы, готовые на все, лишь бы увеличить свое богатство и свое положение в городе.

Среди таких дельцов выделяется глава рода Медичи, Сальвестро. Род этот, как мы видели, сыграл видную роль при разгроме грандов в 1343 г., немало нажился на этом разгроме и теперь помышлял о дальнейшем своем усилении за счет правящей верхушки. Глухая классовая борьба, темные интриги не останавливали политической жизни Флорентийской коммуны, шедшей своими обычными путями. Покупками и захватами восстанавливается господство над окрестными городами: в 1350 г. за 175000 флоринов покупают Прато, в следующем 1351 г. захватывают Пистойю. В 1356 г. Флоренция покупает у Сиены небольшую и не слишком удобную гавань Таламоне и запрещает своим гражданам везти свои товары через враждебную Пизу, все попытки разгромить которую, однако, заканчиваются безуспешно. В 1360 г. происходит захват Вольтерры.

Одновременно с борьбой кошельком и мечом за расширение владений, такая же борьба ведется против кондотьеров, все больше становящихся бичом свободных коммун.

В 1367 году большую тревогу во Флоренции вызывает прибытие в Италию папы Урбана V и императора Карла IV, но Урбан скоро вернулся в Авиньон, а Карл удовольствовался тем, что заложил богатым флорентийским банкирам за 620 флоринов свою корону, собрал еще некоторое количество денег и убрался восвояси. Беспорядки, возникшие во всей Италии после избрания на папский престол Григория XI, не замедлили коснуться и Флоренции. Коммуна вступает в конфликт с папским легатом из-за вопроса о снабжении города зерном, и этот конфликт скоро перерастает в войну с папским престолом, ведущуюся силами кондотьерских отрядов, в первую очередь отряда знаменитого Джованни Акуто, сначала находившегося на службе у папы. Война эта требует громадных средств, и для изыскания их, а также для общего руководства операциями создается особый орган "Восемь войны". Из восьми членов этой комиссии один должен быть представителем грандов, один — "мелкого народа" и шесть — старших цехов. Орган этот, вскоре получивший насмешливое прозвище "восемь святых" (за борьбу с церковью), начал свою деятельность летом 1375 года довольно удачно. Был заключен союз с Сиеной, Ареццо, Пизой и Луккой, были подняты против церкви города патримония, но затем война затянулась, папа наложил на Флоренцию интердикт (май 1376 г.), оказавший чрезвычайно пагубное влияние на деловую жизнь города; добиться сколько-нибудь решительных военных успехов при помощи кондотьеров было почти невозможно, а тысячи за тысячами флоринов текли из карманов флорентийцев на нужды войны, становившейся ненавистной.

Напрасно коммуна пытается добиться мира, основанного на компромиссе, напрасно пишет в Авиньон пышные латинские письма канцлер ее — гуманист Коллуччьо Салутати, война продолжается и продолжение ее приводит весной 1378 года к глубокому экономическому кризису и вызывает новое обострение политической и социальной борьбы в городе.

Война с церковью, руководимая "восемью святыми", была нужна и выгодна только "жирному народу", заинтересованному для своих торговых операций в росте внешнеполитического значения Флоренции, но разоряла мелких ремесленников, работавших на местный рынок. Безрезультатность этой войны делала глубоко не популярными и самих "восемь святых", и представляемую их большинством верхушку "жирного народа". Враги его как справа, так и слева активизировались, готовились к решительным выступлениям. Гранды и небольшая группа примыкавших к ним "жирных" пополанов сплотились вокруг организаций гвельфской партии и ее вождя Лапо ди Кастильонкио и, пользуясь мощным оружием "предупреждений", все чаще и все более решительно вмешивались в политическую жизнь коммуны, устраняя неугодных им лиц, выдвигая своих представителей.

С другой стороны, "мелкий народ", разоренный длительной войной, раздраженный неудачами "восьми святых" и самовластием "партии", собирался воспользоваться теми политическими правами, которые он завоевал в течение последних десятилетий. Правда, в рядах "мелкого народа" не было полного единства. Включая в себя самые различные слои флорентийского населения, он разбивался в общем на два лагеря. К одному относился "мелкий народ" в собственном смысле этого слова, т. е. члены младших цехов, ремесленники и торговцы, не слишком богатые, но вполне состоятельные, — то, что в современной терминологии можно было бы назвать средней и мелкой буржуазией. К этому же лагерю примыкали и некоторые члены "жирных" цехов, не попавшие в правительственную верхушку, но мечтавшие попасть в нее, хотя бы ценой революции. Главой всей этой группы был ловкий демагог и делец Сальвестро Медичи, старший в своем роде, пользовавшийся громадной популярностью в народных низах города. Вторым лагерем в составе "мелкого народа" был лагерь чомпи — многотысячной массы полубесправных или совсем бесправных рабочих старших цехов, тех, кого когда-то хотел поднять на революционную борьбу Чуто Брандини и кто теперь мечтал осуществить его призывы. Лагерь этот, члены которого были лишены даже права собраний, подготовлялся к борьбе тайно. Руководителями этой подготовки явились пекарь Бартоломео ди Лоренцо, известный под прозвищем Мео дель Грассо, и Лука Мелани, по-видимому, текстильный рабочий, а также учитель Гаспаро дель Рикко и нотариус Аньоло Латини.

К весне 1378 г., как уже упоминалось выше, атмосфера накалилась настолько, что в любой день можно было ожидать взрыва. В частности, "жирный народ" и "партия", которых сблизила надвигающаяся снизу опасность, со страхом ожидали дня 1 мая, когда должен был по жребию вступить в должность "гонфалоньера справедливости" не кто иной как Сальвестро да Медичи. Попытки путем хитроумных выборных комбинаций устранить Сальвестро потерпели крах, а выступить против популярнейшего демагога с прямым "предупреждением" не решались, боясь немедленной революционной вспышки.

1 мая прошло. Сальвестро Медичи стал гонфалоньером, но держал себя осторожно, казалось, не замышляя никаких козней. Гранды и наиболее решительная часть "жирного народа" снова подняли головы и, считая, что бездеятельность Сальвестро и представляемых им народных низов признак их слабости, в свою очередь усиленно готовились к государственному перевороту.

Но Сальвестро не бездействовал, не бездействовал и поддерживавший его "мелкий народ". 18 июня, когда срок его правления уже приближался к концу, Сальвестро неожиданно выступил на заседании приората с предложениями реального восстановления порядков, введенных "Установлениями справедливости", обуздания грандов, восстановления демократии. Испуганные приоры не решались принять предложения, не содержавшие по существу ничего страшного; тогда Сальвестро вышел в соседнюю залу, где был заранее собран "Совет народа", и заявил, что так как его деятельность, направленная на благо народа, не встречает поддержки среди приоров, то он уходит в отставку.

Произнесенная с бешеным темпераментом речь возымела желательный эффект. Совет решительно не согласился с отставкой гонфалоньера, поддержал все его предложения, потребовал принятия мер против грандов. В то время как Сальвестро Медичи выступал в Совете, его сподвижник Бенедетто Альберти подошел к окну, выходящему на площадь, куда собрались по предварительному уговору тысячи человек, и возгласом "Да здравствует народ!" призвал к восстанию. Началось "Восстание чомпи" — одна из первых рабочих революций, которые знает история[134].

В течение следующих нескольких дней ненависть массы флорентийских пополанов к грандам, "восьми святым", верхушке "жирного народа" выразилась в уничтожении и разграблении их дворцов. Погибли в пламени дворцы Кастильонкио, Альбицци, Строцци, Кавиччьоли, Симонетти, Гваданьи, Пацци, Буондельмонти и многие другие, а владельцы их спаслись бегством, затем оформленным как изгнание. Лапо ди Кастильонкио с трудом избежал народного гнева, переодевшись монахом. Были открыты тюрьмы и выпущены заключенные в них, в первую очередь за политические преступления. Был разграблен монастырь "ангельских пустынников", в котором богатеи города хранили свои ценности.

Через несколько дней город успокоился, и по настоянию Сальвестро Медичи был создан новый правительственный орган — "Комиссия восьмидесяти", который торжественно провозгласил восстановление всех требований "Установлений справедливости" и отменил все "предупреждения", которые были сделаны в течение последних месяцев. Казалось, что цель восстания была достигнута — гранды укрощены, власть "партии" ограничена, "восемь святых" напуганы, демократические порядки восстановлены полностью. Наиболее обеспеченная часть граждан Флоренции, даже те из них, которые сами активно участвовали в восстании, так и считали и готовы были на этом покончить с "беспорядками" — вернуться к текущим делам. 28 июня Сальвестро Медичи кончил срок своего гонфалоньерства и с триумфом вернулся домой. Власть приняла очередная, избранная обычным путем, сеньерия, составленная в своем большинстве из весьма бесцветных представителей "жирного народа".

Но такой умеренный результат давно готовившегося восстания не устраивал ни в какой мере народные низы Флоренции. Тайно, в разных глухих местах, главным образом у стен или за стенами города собирались чомпи, руководимые теми же Мео дель Грассо и Лукой Мелани, вырабатывали свою программу, подготавливали новое, более радикальное выступление. Не чужд был этой подготовке и вездесущий Сальвестро Медичи, также не извлекший из восстания конца июня тех результатов, к которым он стремился, и потому готовый использовать ударную силу чомпи, — ему, богатому купцу и предпринимателю, по существу глубоко чуждых.

19 июля даже весьма нерасторопная сеньерия получила сведения о том, что чомпи готовят новое восстание. Напуганные до смерти приоры арестовывают одного из участников революционного комитета, возглавляемого Мео и Лукой, некоего Симончино, подвергают его пытке и узнают, что восстание готовится и что о нем осведомлен и в подготовке его участвует, сам Сальвестро Медичи. Вызванный ночью Сальвестро, твердо уверенный в том, что робкие приоры не осмелятся поднять руку на него, любимца всей Флоренции, держится спокойно и даже нахально, заявляет, что о подготовке восстания он знал, получил даже предложения возглавить его, но предложения эти отверг и все дело счел столь неважным, что не информировал о нем сеньерию.

В то время, как в одной из комнат дворца пытали Симончино, часовщик Никколо Берарди, страстный сторонник чомпи, чинил большие часы на фасаде дворца сеньерии. Случайно окна комнаты, где происходила пытка, выходили на площадь рядом с часами и Никколо слышал все, что происходило внутри. Немедленно спустившись вниз, он побежал к вожакам восстания, рассказал им о том, что их деятельность открыта и призвал к немедленному выступлению. Подготовка восстания была уже настолько продвинута, что призыв его нашел немедленный отклик. Уже на следующий день, 20 июля, с раннего утра, вооруженные чем попало отряды флорентийского "мелкого народа" появляются на площади перед дворцом сеньерии. К ужасу приоров, из вызванного ими накануне городского ополчения для защиты дворца выходят только 80 человек, совершенно бессильных перед лицом многотысячной толпы, растущей с каждой минутой.

Осыпав трусливых приоров ругательствами и их убежище — камнями, толпа потребовала немедленного освобождения арестованных чомпи, в первую очередь Симончино. Только один из приоров предложил вернуть их толпе мертвыми, остальные, перепуганные на смерть, немедленно выпускают арестованных и посылают для переговоров с народом делегацию во главе с Сальвестро Медичи. Но делегация не возвращается во дворец, а народ, чувствуя себя полным хозяином и, по-видимому, подстрекаемый тем же Сальвесгро, приступает к захвату правительственных зданий, действуя под "Знаменем справедливости" — символом законности революционных своих мероприятий.

Вечером восставшие, чувствуя, что победа уже не уйдет из их рук, и желая отметить ту роль, которую в организации этой победы сыграл Сальвестро Медичи, посвящают его и его ближайших сподвижников — Бенедетто Альберти и Томмазо Строцци — в рыцарское достоинство, специально оговаривая, что на этих рыцарей не распространяются ограничения "Установлений справедливости".

Ночь не приносит успокоения, а на следующее утро, несмотря на проливной дождь, превративший улицы в реки, площади в озера, восставший народ продолжает развивать и закреплять свою победу. Представители цехов приносят в церкви св. Варнавы присягу бороться до победного конца, в то время как вооруженные отряды после недолгой осады захватывают дворец подеста, после чего сеньерия прекращает сопротивление и принимает для рассмотрения две петиции, содержащие — одна требования младших цехов, другая — чомпи. Петиции эти содержали то, о чем давно совещались как в мастерских мелких торговцев и ремесленников, так и на тайных собраниях под председательством Мео дель Грассо и Луки Мелани. Чомпи требовали уничтожения власти над ними предпринимателей и их организации — цеха "Лана", ликвидации должности "иногороднего чиновника" (см. выше), организации ряда цехов для рабочих разных подсобных специальностей, чтобы представители этих цехов получили ведущую роль в сеньерии, моратория по долгам и ряда других мероприятий; обе петиции требовали предоставления вождям восстания крупных денежных вознаграждений и, в первую очередь, награждения Сальвестро Медичи всеми доходами с лавок "Старого моста", доходами, достигавшими громадной суммы в 600 золотых флоринов в год.

Требования петиций были весьма радикальными и крайне мало устраивали приоров, но народ в таком количестве собрался под окнами их дворца, был так хорошо вооружен и так решительно проявлял свою волю воинственными криками, что приоры, ослабевшие от страха и от удручающей жары, сменившей к середине дня дождь, согласились на все.

Ночь восставшие проводят снова вооруженными, а на следующее утро (22 июля,) осажденные и окончательно потерявшие присутствие духа приоры решают подобру-поздорову разойтись по домам и потихоньку осуществляют свое решение.

Победоносный народ занимает дворец сеньеоии. Остатки комиссии "восьми святых" пытаются навязать нормальный способ избрания новых приоров, но народ заявляет, что он выдвинет своих руководителей, которые и составят сеньерию. Шумной толпой, с оружием наготове, проходят отряды, мелкого народа" по пустым залам дворца, а во главе их идет оборванный, в туфлях на босу ногу, со, Знаменем справедливости" в руках чесальщик Микеле Ландо, рослый и красивый молодой парень. Микеле Ландо не участвовал в совещаниях чомпи, подготовивших восстание, не принадлежал к сознательной и энергичной группе руководителей, возглавлявшейся Мео дель Грассо и Лукой Мелани, он был выдвинут в решающий момент Сальвестро Медичи, сумевшим учесть его внешнюю привлекательность и внутреннюю неустойчивость.

На следующий день — 23 июля — оформляется новая сеньерия, причем оформляется стихийно, без соблюдения обычных методов голосования. Во главе ее, с титулом гонфолоньера справедливости, становится Микеле Ландо, из девяти же приоров три представляют "жирный народ", три — "мелкий народ" и, наконец, три — чомпи. В числе последней тройки — лица, входившие в комитет, подготовивший восстание. "Все это было совершено, — пишет анонимный хронист, сочувствующий движению, — для того, чтобы дать возможность участвовать в управлении большему количеству народа, и чтобы все были довольны, и чтобы каждый мог попасть в правительство, и чтобы все граждане были объединены, и чтобы бедняк мог тоже жить как следует, ибо раньше всегда бедняки несли все расходы, а только богачи получали все прибыли"[135].

Несколько дней, следующих за созданием новой сеньерии, проходят в проведении ряда важнейших организационных мероприятий. Изгоняются опасные приверженцы старого режима и возвращаются из изгнания политические "преступники", создается новое, народное войско из сорока отрядов, получающих регулярную плату, принимаются меры к сохранению власти над "контадо", создается комиссия для пересмотра законов и, наконец, оформляются три новых цеха: 1) мелких ремесленников, связанных с шерстяным производством: портных, починяльщиков, стиральщиков и т. п.; 2) ремесленников, работающих на мастеров шерстяного производства: красильщиков, кардщиков, ткачей и 3) "чомпи" в собственном смысле слова — рабочих предприятий шерстяного производства, наиболее революционный и многочисленный цех, охватывающий свыше 9000 человек.

Все эти организационные мероприятия были закончены к 1 августа и к этому же дню в город пришло радостное известие о заключении мира с папой, прекращении ненавистной народу и слишком затянувшейся войны. Казалось, жизнь начинает входить в новую колею, казалось, что революция победила окончательно и бесповоротно. Однако в действительности это было далеко не так. "Жирный народ", принужденный силой вещей примириться с революцией, отнюдь не собирался терпеть ее долго, втихомолку собирал силы, использовал свои деньги и связи для подрыва новой власти. Внешним выражением враждебности богачей-предпринимателей, не желавших примириться с властью своих же рабочих, был саботаж. Предприятия, лавки, конторы ростовщиков, закрытые на замок в бурные дни конца июля, так и не открылись. Богачи могли прожить несколько недель без прибылей, зато тысячи чомпи, оставшихся без заработка, попали в положение весьма тяжелое. В городе ощущается со дня на день все более острая нехватка хлеба и прочего продовольствия, а гранды и "жирные" землевладельцы за стенами города не проявляют намерений подчиняться новой сеньерии, особенно потому, что их крестьяне восторженно ее приветствуют; они сокращают, а многие и совсем ликвидируют подвоз продуктов в город, что приводит к ухудшению и без того тяжелого продовольственного положения.

Приорат с Микеле Ландо во главе развивает бурную деятельность, упорно старается справиться с затруднениями. Он категорически приказывает богачам открыть свои предприятия, облагает их налогом для помощи голодающем чомпи, собирает с них крупные залоги для обеспечения их лояльности, приказывает свезти в город все имеющееся в "контадо" зерно. Но во всех этих действиях сеньерии сказывается ее неоднородный состав: "жирные" приоры склонны свернуть назад, представители младших цехов колеблются, в то время как чомпи настаивают на все более решительных мероприятиях. Что касается до гонфалоньера, Микеле Ландо, то он вполне оправдал ожидания Сальвестро Медичи, теперь совершенно отстранившегося от политической деятельности. Забыв о своем происхождении, соблазненный богатством и политическими перспективами, он полностью становится орудием в руках Сальвестро Медичи и ведет за собой колеблющихся представителей "младших цехов".

Чомпи, явно остающиеся в меньшинстве, видящие, что плоды победы уходят из их рук, не хотят сдаваться без боя. Во второй половине августа снова начинает действовать подпольный революционный комитет. В населенных бедняками кварталах созывает он тайные собрания, организует новое ополчение. 25 августа этот революционный комитет объявляет себя правительственным органом под именем "Восьми святых божьего народа", явно намекающим на ненавистную организацию "восьми святых" и на церковь св. Марии Новой, в которой он заседает.

Как и следовало ожидать, в состав этого нового органа чомпи входят те же люди, которые подготовили июльское восстание и руководили им: испытанные революционные вожди Мео дель Грассо и Лука Мелани. Обязанности нотариуса выполняет Аньоло Латини, писца — учитель Гаспаре дель Рикко. С этого момента революционная подготовка протекает уже открыто. "Восемь" собирают в церквах многотысячные собрания, подготовляют новый захват власти, приурочивая его к очередным выборам приората, в конце месяца. Многотысячное собрание чомпи в св. Марии Новой составляет новую петицию, выделяет делегацию для отправки ее сеньерии. Во главе делегации — рабочий Тамбо. Приорат, получив петицию, опять впадает в панику, склонен принять ее, но тут с открытым забралом выступает Микеле Ландо. Он набрасывается на Тамбо, выхватывает мечь и своей неумелой рукой наносит представителю народа, которому он изменил, удар по голове и левой руке, после чего приказывает арестовать и заключить в башню дворца всю делегацию.

Это — прямой вызов, открытая война между сеньерией и чомпи. Народ принимает вызов — в качестве военного руководителя он выдвигает авантюриста из знати, рыцаря Луку ди Тотто да Панцано, в качестве руководящего политического органа — тех же "Восемь святых божьего народа". Подымается новая волна восстания. 27 августа вооруженный народ собирается на площади св. Марка, составляет новую петицию и с Лукой да Панцано посылает ее в сеньерию. Среди пунктов этой петиции — требование лишить Сальвестро Медичи, теперь потерявшего былую популярность, доходов от "Старого моста", дарованных ему в июльские дни. Сеньерия на этот раз не решается отвергнуть требования угрожающе настроенного народа и принимает петицию.

На следующий день — 28 августа — в присутствии многотысячной толпы, так и не покидавшей улиц и площадей, производятся выборы новой сеньерии, причем толпа криками отводит неугодных ей кандидатов. Большинство в сеньерии принадлежит теперь чомпи, гонфалоньером избран чесальщик шерсти Бароччьо ди Якопо.

Однако пока происходят все эти бурные события, "жирный народ" не дремлет. Он уже давно решил не мириться больше с засилием "черни", давно основательно готовился к решительной схватке. На собраниях заправил старших цехов выступают ораторы, призывающие к борьбе не на жизнь, а на смерть. "Если мы всем цехом не наденем на них узды, — говорят они, — то и Флоренция и все мы погибнем". Эта перспектива гибели в случае окончательной и полной победы чомпи пугает и все время колебавшихся представителей младших цехов, полностью присоединяющихся к своим более богатым и более решительным товарищам. Во главе объединения становится окончательно продавшийся душой и телом недавний гонфалоньер Микеле Ландо.

Уже во второй половине дня 28 августа в различных частях города происходят вооруженные столкновения между цехами, которым помогают вызванные Ландо наемные отряды и чомпи, причем, несмотря на всю свою подготовку, последние не могут справиться со своими лучше вооруженными и лучше обученными противниками. С утра следующего дня — 29 августа — весь город охвачен вооруженной борьбой. Главный бой происходит на площади сеньерии, где выстроен наиболее многочисленный и наиболее организованный отряд чомпи, но и он не может долго выдержать бешеного натиска трактирщиков и мясников, града камней, сыплющихся на него из окон дворца сеньерии, и отступает. К вечеру разгром чомпи становится очевидным и полным.

Начинаются кровавые репрессии, выполняемые тем же ренегатом Микеле Ландо, осыпанным милостями "жирного народа". Кое-кому из руководителей чомпи удалось бежать, нo не малое число попало в руки врагов, многие погибли на эшафоте. Одним из первых взошел на него тот Тамбо, который был за несколько дней до того арестован и заключен в башню. Спокойно и бесстрашно обратился он со словами прощания к переполнившей площадь многотысячной толпе: "Богу ведомо, — сказал он, — что наша смерть — величайшая несправедливость, но если наша смерть принесет счастье нашей родине — мы умираем с радостью". "Они замолкли, — продолжает хронист, передающий эту трагическую сцену, — и несправедливость совершилась"[136].

Так с гибелью многих лучших представителей рабочих низов Флоренции кончилось "Восстание чомпи".

Реакция наступает медленно, осторожно, опасаясь новых революционных взрывов, которые были возможны, так как и после своего разгрома чомпи оставались грозной силой, а многие из их вождей, в частности Мео дель Грассо и Лука Мелани, были на свободе и, скрываясь в подполье, продолжали организацию рабочих низов, подготовку заговоров и восстаний.

Во главе новой сеньерии — ближайший сподвижник Сальвестро Медичи, Бенедетто Альберти, проводящий реакционные мероприятия по указке "жирного" народа. Уже 1 сентября он созывает общее собрание граждан — "парламенте" и проводит на нем уничтожение наиболее революционного цеха "чомпи". Два другие новых цеха временно сохраняются. В приорате большинство пока также остается за младшими цехами, сохраняющими пять мест, в то время, как старшие получают только четыре. Такое же соотношение сохраняется и в других органах, в частности, в "гвельфской партии", снова начинающей играть политическую роль. Одновременно распускается вооруженное ополчение чомпи, с величайшей тщательностью отбирается оружие, причем владельцам предприятий предложено не начинать в них работу, пока все их рабочие не сдадут оружия. Ежедневно или, вернее, еженощно производятся обыски в рабочих кварталах города, обыски, проводимые грубо, кроваво, бесчеловечно.

Ведущее положение младших цехов, как и следовало ожидать, оказывается крайне непрочным. Уже в последние дни января следующего 1379 года проводится новая реформа, сокращающая число приоров до 8 и определяющая, что младшие и старшие цехи должны быть как в приорате, так и в других органах коммуны представлены поровну. Составляются новые списки лиц, подлежащих избранию на должности в течение пяти лет, причем в них попадают только лица, угодные "жирным" пополанам.

Новое правительство ведет осторожную, крайне умеренную внешнюю политику, ловко лавируя между двумя враждующими папами и двумя враждующими морскими республиками — Генуей и Венецией, между королевой Джованной Неаполитанской и претендующим на неаполитанский престол Карлом Дураццо. "Жирным" пополанам не до войны, они должны обезопасить себя от новых революционных попыток, расправиться с разнообразнейшими заговорами, открываемыми почти ежемесячно, должны подготовить свое окончательное торжество. Это торжество наступает 20 января 1382 г., когда "жирные" пополаны, воспользовавшись пребыванием в городе отряда Джованни Акуто, нанятого сеньерией для борьбы с другим кондотьерским отрядом— св. Георгия, захватившим Ареццо, уничтожили два младших цеха, созданные в дни восстания чомпи, восстановили в цехе "Лана" ненавистную рабочим должность "иностранного чиновника" и окончательно забрали власть в свои руки. С 1382 г. заправилы «жирного" народа Флоренции оказываются полными хозяевами в коммуне, хозяевами, не встречающими серьезного сопротивления ни в разгромленных феодальных верхах, ни в еще более разгромленных народных массах.

Милан

В то время как республиканская Флоренция в течение XIV в. кипела в котле бурной социальной борьбы, в ходе которой постепенно выковывалось все более полное господство "жирных" пополанов, Милан, уже в конце XIII в. перешедший под едино-начальную власть рода Висконти, ведет существование гораздо более спокойное и монотонное[137].

Уже в правление Маттео Висконти (1287–1322), подчинив себе ряд окрестных земель и городов и закрепив этим свое военно-политическое значение "замка Италии", Милан все более и более теряет свою некогда заметную экономическую роль. При феодально-тираническом господстве Висконти пополанские (применяя флорентийский термин) элементы города не имеют возможности развиваться ни экономически, ни политически, и хотя наиболее богатые купцы и ремесленники пользуются покровительством правящей династии, это покровительство отнюдь не распространяется на социальный слой в целом. Только оружейники и прочие ремесленники, связанные с обработкой металла, сохраняют свое первенствующее положение в Милане, что объясняется как военным характером тирании Висконти, так и, уже отмеченным нами выше, специфическим характером металлообрабатывающего производства, не имеющего по самому своему существу тенденции к переходу на капиталистические пути развития.

Последние годы правления Маттео Висконти проходили в ожесточенной борьбе с авиньонским папством и с Робертом Неаполитанским. Официально возглавляя гибеллинский лагерь, Маттео, используя ослабление папского авторитета в связи с переездом в Авиньон, а также непрочность положения Роберта, стремится занять господствующее положение в Северной Италии и, в частности, захватить Геную. Однако это стремление приводит только к длительной и безрезультатной войне с Робертом и к отлучению Маттео от церкви.

Сын и наследник Маттео — Галеаццо (1322–1327) продолжал, но с меньшим успехом, политику своего отца и, несмотря на безрезультатность и крайнюю непопулярность войны с папством, упорно вел ее, что привело весною 1322 г. к его изгнанию из города, где на короткий срок было восстановлено нечто вроде республики. Однако Висконти пустили уже слишком глубокие корни, имели слишком много приверженцев, чтобы эта "революция" могла оказаться прочной, и уже в последних числах декабря Галеаццо полностью восстанавливает свою власть над Миланом и его владениями и продолжает ожесточенную войну с папским престолом и Робертом Неаполитанским. В ходе этой борьбы Галеаццо, как вождь гибеллинов, сближается с вновь избранным императором Людовиком Баварским.

17 мая 1327 г. Людовик торжественно вступил в Милан и назначил своего сподвижника Галеаццо Висконти своим викарием в Милане. Но уже через два месяца Людовик, подозревая его в вероломстве, арестовал Галеаццо, его братьев Джованни и Лукино и его сына Адзоне, заключил их в темницу и восстановил в городе феодально-олигархическое правление под руководством своего викария.

В марте 1328 г. Галеаццо был выпущен и изгнан в Тоскану, где он сразу же начал интриги для возвращения к власти, но вскоре умер (6 августа 1328 г.) — Его сын Адзоне некоторое время оставался в заключении, но затем, воспользовавшись острой нуждой императора в деньгах, не только выкупился из заключения, но и получил титул викария в 1329 г.

Десять лет правления Адзоне вернули относительный порядок Милану. Правя в тесном контакте с братьями отца — Джованни (получившим затем архиепископскую кафедру) и Лукино, Адзоне вскоре сменил титул императорского викария на более прочный в данной обстановке — викария папского, был избран пожизненным сеньером Милана и использовал все эти почетные титулы как для укрепления своей власти в городе, так и для восстановления господства Милана над окрестными городами и территориями. Когда он умер, не достигнув тридцати семи лет, Милан властвовал над Павией, Бергамо, Брешией, Кремоной, Лоди, Пьяченцой, Верчелли, Новарой и рядом других более мелких пунктов.

Власть перешла к дядьям покойного: Лукино и архиепископу Джованни. До 1349 года они правили совместно, затем же, после смерти Лукино, архиепископ Джованни остался единственным правителем. Продолжая политику своего племянника, он сначала присоединил Парму, Тортону и Александрию (1346), а затем приступил к осуществлению давнишней мечты Висконти, захвату Генуи. Смерть Лукино задержала завершение этого начинания, которое, однако, было доведено до конца одним Джованни. В сентябре 1353 года Генуя, измученная длительной войной с Венецией и жестокими гражданскими распрями, добровольно отдалась под власть Милана. Еще раньше (1350) Джованни удалось распространить свою власть и на Болонью, где от его имени управлял племянник его — Галеаццо. Захват Болоньи и Генуи вооружил против могущественного архиепископа сначала папу, отлучившего его от церкви, а затем и все крупнейшие государства Северной Италии, и в первую очередь Флоренцию, против которой Джованни настраивал Пизу и Венецию.

Война продолжалась ряд лет и шла с переменным успехом. Архиепископу Джованни так и не удалось увидеть ее результатов. Он умер 4 октября 1354 г. от небольшого карбункула.

Ему наследовали три его племянника (сыновья его брата Стефано): Маттео II, Галеаццо II и Бернабо. Первый вскоре (1335) умер и у власти остались Галеаццо II и Бернабо, разделившие между собой все миланские владения и даже сам город. Продолжая войну с северо-итальянской лигой, ведя активную внешнюю политику, Галеаццо II и Бернабо во всей внутренней политике были жестокими и неразумными тиранами. Развратные и кровожадные до садизма, они не останавливались перед самыми мрачными преступлениями, когда дело касалось удовлетворения их желаний или даже просто прихотей. Ведя пышную жизнь настоящих наследственных государей, они облагали население тяжелыми налогами, собирая их с кровавой непреклонностью.

На всю Италию и за ее пределами прогремело невиданное по роскоши празднование свадьбы дочери Галеаццо II Висконти с английским принцем. Пиршества тянулись 18 дней, причем в них принимали участие сотни приглашенных со всех концов Европы, и в том числе Франческо Петрарка.

В некоторых случаях средства, собранные с населения, использовались более разумно и целесообразно. Так, тот же Галеаццо II основывает в Павии университет, становящийся культурным центром миланских владений.

Однако значительно больше внимания и средств братья Висконти уделяли прихотям и забавам. Более энергичный и, пожалуй, более жестокий Бернабо при этом прославился своей любовью к охоте и охотничьим собакам. Он выстроил в Милане особый дворец, в котором в роскоши жило 500 громадных псов и, кроме того, несколько их сотен было роздано на содержание гражданам Милана, которые должны были каждые 14 дней давать о них отчет в особое "собачье ведомство" (uff cio deicani). В случае смерти собаки, гражданин, на содержании которого она находилась, отправлялся на эшафот.

Понятно поэтому, что Галеаццо и Бернабо были весьма мало популярны, что голос молодого августинского монаха Джакопо Буссолари, бродившего по миланской территории и проповедывавшего борьбу с ними и восстановление свободы, находил широкий отклик. Чувствуя окружающую их ненависть, они жили в постоянном страхе, опасаясь как своих подданных, так и друг друга. Для большей безопасности Бернабо строит цитадель в Милане, Галеаццо II — в Павии, и цитадели эти становятся их любимыми резиденциями. С 1375 г. Галеаццо II, отличавшийся слабым здоровьем, начинает привлекать к управлению своей частью миланских владений своего сына — Джан Галеаццо. Женатый на дочери французского короля Карла V (с 1360 г.), этот молодой Висконти резко отличался от отца и дяди своей умеренностью, вкрадчивой осторожностью и громадным политическим чутьем. Получив за своей женой графство Вертю (Vertu) в Шампани, он принимает титул графа Вертю, или в итальянском переводе — конте ди Вирту, т. е. графа доблести, и стремится всеми своими действиями оправдать этот титул, резко противопоставить себя особенно своему жестокому и непопулярному дяде.

В 1378 г. Галеаццо II умирает и Джан Галеаццо, наследуя ему, становится соправителем Бернабо. Если последний не доверял своему брату, то еще в большей мере он не доверяет своему более дельному племяннику. Для того чтобы привязать его к себе, Бернабо выдает за него замуж (первая жена Джан Галеаццо умерла) свою дочь и дает за ней громадное приданое. Однако и этот брак не прекращает взаимных интриг друг против друга дяди и племянника. Стремясь усыпить опасения Бернабо, Джан Галеаццо разыгрывает дурачка, для видимости совершенно не занимается политикой, проводит свое время с монахами, распевает церковные гимны, тратит большие суммы на милостыню и дарения церквам. Но за кулисами этот слабовольный ханжа спокойно и уверенно расставляет свои сети.

В мае 1386 г. Джан Галеаццо извещает своего дядю о том, что он с небольшой свитой направляется на очередное богомолье в церковь Мадонны в Варезе, недалеко от Милана, и что, проезжая мимо Милана, хотел бы приветствовать его. Ничего не подозревающий Бернабо, со своими двумя старшими сыновьями — Лодовико и Родольфо, невооруженный и без свиты, выезжает за Верчеллийские ворота, чтобы приветствовать дорогого племянника, но тут же схвачен и с триумфом привезен в Милан, где заключен в крепость. Население города восторженно приветствовало своего нового господина Джан Галеаццо, не без основания ожидая от него прекращения произвола, сделавшего столь ненавистным правление его дяди. Милан получил властителя, который должен был довести до апогея его политическое значение.

Генуя и Венеция

Генуя после переворота 1270 г., приведшего к компромиссу между знатью и пополанами, и после битвы при Курзоле, приведшей к значительному расширению ее заморских владений, достигает максимального расцвета своей экономической мощи, но затем расцвет этот начинает исчезать под влиянием борьбы между пополанами, с одной стороны, и старой феодальной знатью — родами Дориа, Фиески, Гримальди, Спинола — с другой, и, может быть, еще более ожесточенной борьбы между собой этих феодальных родов[138].

В начале XIV в. результаты революции 1270 г. уже почти полностью ликвидированы, власть сосредоточивается в руках знати, должность народного абата исчезает, пополаны же систематически стремятся сохранить хотя бы незначительную политическую роль. Иногда (например в 1309 и 1317 гг.) им удается получить половину мест в правительственных органах, чаще же всего они остаются совершенно оттесненными от участия в управлении государством, в то время как прикрываясь старыми, обветшавшими кличками гвельфов и гибеллинов, знатные роды ведут кровавую, братоубийственную войну. Конституция Генуи постоянно видоизменяется в ходе этой войны, но найти сколько-нибудь устойчивые формы организации государства так и не удается.

Эти постоянные перевороты, восстания и кровопролития становятся к тридцатым годам XIV в. столь пагубными, что грозят окончательно подорвать как политическую независимость, так и экономическую мощь республики. В конце сентября 1339 г. в пополанских массах города начинаются волнения, столь серьезные, что знатные капитаны города принуждены 23 сентября 1339 г. созвать общее народное собрание, которое требует восстановления должности защитника народа — "абата". Для избрания его народ выделяет комиссию из двадцати своих представителей. Комиссия эта после долгих и бурных дебатов, происходящих во дворце, охраняемом капитанами и окруженном взволнованной толпой, выдвигает, по предложению представителей народных низов, кандидатуру Симоне Бокканегра, правнука того Гульелмо Бокканегра, который пришел к власти в результате революции 1257 года. Народ, извещенный об этой кандидатуре и, по-видимому, надлежаще подготовленный властолюбивым Бокканегра, восторженно приветствует его избрание, но сам Симоне гордо отказывается от должности абата, заявляя, что она недостаточна и недостойна его знатного рода. Тогда народ разражается криками: "сеньор! сеньор! дож! дож!" и с торжеством ведет своего избранника во дворец, приветствуя его возгласами: "Да здравствует пополо и купцы, да здравствует дож!"

На следующий день — 24 сентября — собрание народа в церкви С. Лоренцо утверждает избрание, избирает совет из 15 пополанов, который должен помогать дожу в его правительственной деятельности, постановляет, что знать лишается политических прав и участия в управлении республикой, отправляет в изгнание ряд членов семей Дориа и Спинола. Переворот 1339 года, приводящий к введению пожизненной должности дожа и к сосредоточению всей власти в руках пополанов, создает, наконец, прочный порядок управления Генуей, порядок, сохраняющийся до 1528 г. Однако и это установление прочного порядка не привело к умиротворению республики, во внутренней жизни которой распри и гражданская война стали обычным явлением. Семьи Дориа, Фиески, Гримальди и Спинола, хотя и лишенные политических прав, сохранили свои громадные земельные владения, в первую очередь вне городских стен, сохранили свои богатства и свои громадные экономические и политические связи. Все это позволило им, не занимая никаких правительственных должностей, оказывать косвенное влияние на жизнь республики, участвовать в той борьбе за власть, которую вскоре после 1339 г. начинают между собой новые, выдвинувшиеся вскоре после революции роды: Гуарко, Монтальдо, Адорно и Фрегозо.

Используя борьбу за Геную, которую в середине XIV века ведут между собой Франция и Милан, опираясь то на ту, то на другого, генуэзские партии скоро опять заводят республику в такой тупик, что уже через пять лет правления, в декабре 1344 г., Симоне Бокканегра отказывается от власти. Выборы его преемника проходят столь бурно, что республика считает возможным и необходимым прибегнуть к арбитражу Лукино Висконти, который пользуется этим, чтобы включить Геную в орбиту миланского влияния. Через несколько лет, в 1353 году, при доже Джованни Валенте, миланский властитель и архиепископ Джованна Висконти окончательно покоряет себе Геную, но уже через три года (в 1356 г.) вторично избирается Симоне Бокканегра, ослабляющий, а затем уничтожающий зависимость республики от Милана.

После смерти Бокканегра в 1363 году дожем избирается Габриеле Адорно (1363–1370), которого сменяет Доменико Фрегозо (1370–1378). Правление этих двух дожей выдвигает на первые места в политической жизни республики их два рода, начинающие ожесточенную борьбу между собой. Для характеристики постоянных беспорядков, к которым приводит эта борьба, достаточно указать на то, что между 1378 и 1396 г. один представитель рода Адорно — Антониетто — четыре раза "пожизненно" избирался дожем. Постоянные внутренние раздоры, как и в XIII в., не прекращали, однако, ни на один месяц активной экономической жизни города и даже мало отражались на его внешней политике.

Продолжается успешная борьба за ведущие позиции на Востоке. В наиболее важных пунктах организуются так называемые "маоны", торговые компании, ставящие своей задачей специально эксплуатацию данного пункта. Это стремление к дальнейшему укреплению своих связей с Востоком естественно и неизбежно приводит к возобновлению в конце сороковых годов временно затихшей войны с Венецией.

В 1331 г. генуэзцы захватывают Лесбос, в 1347 г. — Хиос, уже давно потерянный родом Захария (см. выше). В следующем 1348 г. они устраивают свой порт и крепость в устье Босфора и, опираясь на него, стремятся не пропускать венецианцев в Черное море. Все это не может не вызвать реакции со стороны Венеции.

Война начинается летом 1350 года. Генуэзский флот захватывает и грабит Негропонт. Венецианский флот появляется перед Галатой и принуждает византийского императора вступить в союз с Адриатической республикой. Примыкает к союзу также арагонский король, исконный враг Генуи. Последняя находится в союзе с врагом Венеции — венгерским королем.

13 февраля 1352 г. 60 генуэзских галер под командованием Паганино Дориа, пройдя в Босфор, встретились здесь с примерно равным по силе флотом Венеции и Арагона, возглавленным Панкрацио Джустиниан. В узком проливе у самых стен Константинополя произошло длительное и кровавое сражение, не принесшее решительной победы ни той, ни другой стороне.

Однако венецианский флот понес гораздо большие потери в кораблях и людях, погиб и сам адмирал Джустиниан, и это дало основание генуэзцам считать себя победителями. Зато 27 августа 1353 г. крупную победу одерживают венецианцы у западного берега Сардинии. Война идет с переменным успехом, но чрезвычайно ослабляет Геную, заставляя ее сначала отдаться под власть Милана, а затем, 8 января 1355 г., заключить мир, впрочем, для нее довольно выгодный. Венецианцы получили по нему монополию в Адриатическом море, а генуэзцы — на всем протяжении от Пизы до Марселя, кроме того главный венецианский порт в Черном море Тана объявлялся закрытым на 3 года.

Следующие затем несколько лет Генуя использует чрезвычайно успешно. Она захватывает почти все побережье Крыма, в том числе старую венецианскую крепость Солдайю (Судак), и получает в 1381 г. официальное признание крымского хана в качестве владетельницы "Готии", — берега между Каффой и Балаклавой. "Большая Маона" на Хиосе, возглавляемая родом генуэзских Джустиниан, развивает бурную деятельность. На Лесбосе не менее активно действует род Гаттилузи. Захват обеих Фокей окончательно выдвигает Геную на ведущее место в районе Балканского полуострова и с неизбежностью подготовляет новый конфликт с Венецией.

Конфликт этот возникает в 1372 г. в связи с событиями на Кипре. Глухая борьба двух морских республик за господство на этом острове продолжалась в течение ряда десятилетий. 10 октября 1372 г. на кипрский престол вступил новый король Петр II. Во время коронационных празднеств поссорились из-за вопросов старшинства генуэзский подеста и венецианский байул. Генуэзцы захватывают крупнейший порт острова — Фамагусту, что приводит к войне, принявшей постепенно весьма серьезный характер. Содействовала этому разгоревшаяся в 1376 году борьба обеих республик за остров Тенедос, занимающий ключевую позицию при входе в Дарданеллы и, следовательно, решавший вопрос о плавании в Черное море. Император Иоанн V Палеолог предоставил Тенедос Венеции, сын же императора Андроник — Генуе.

Весной 1378 года война вступает в решительную фазу. Собираясь нанести окончательное поражение своей исконной сопернице, Генуя заключает снова союз с венгерским королем. К союзу этому присоединяется герцог Австрийский, патриарх Аквилеи и Франческо ди Каррара, тиран Падуи. Окруженной со всех сторон Венеции удается заключить союз только с весьма маломощным королем Кипра Петром II и с властителем Милана Бернабо Висконти.

Несмотря на то, что объединенные сухопутные силы венгров и Каррара теснят венецианские войска, флот Адриатической республики действует весьма активно. 30 июня 1378 г. венецианский флот под командованием Ветторе Пизани наносит к югу от Рима тяжелое поражение генуэзцам, во главе с Лодовико Фиески. Но этот успех оказался временным. 5 мая Ветторе Пизани разбит наголову у Полы генуэзцами под начальством Лучиано Дориа, который, впрочем, сам гибнет в бою, а уже 29 мая генуэзский флот, возглавляемый теперь Пьеро Дориа, появляется у самой Венеции. Действуя совместно с сухопутной армией Франческо ди Каррара, генуэзцы 16 августа захватывают Киоджу, сухопутное предместье Венеции, командующее путями подвоза в нее. Почти одновременный захват Тревизо патриархом Аквилеи поставил "жемчужину Адриатики" буквально на край гибели.

Осажденная, голодающая, разбитая Венеция, переживающая самые тяжелые и позорные дни своей истории, оказалась, однако, на высоте положения. Она создает оборонительные рубежи, конфискует у состоятельных граждан ценности, мобилизует всех способных носить оружие граждан, призывает на помощь плавающие в различных водах свои корабли и эскадры.

Попытка раздробить лагерь противников путем мирных предложений отдельным его членам разбилась о воинственную непреклонность Пьетро Дориа, который заявил, что о мире он будет говорить только после того, как взнуздает коней святого Марка (имеются в виду бронзовые античные кони, привезенные из Константинополя после четвертого крестового похода и водруженные на фасаде собора св. Марка).

Приходилось готовиться к решительным боям, и венецианцы, под руководством престарелого дожа Андреа Контарини и популярного адмирала Ветторе Пизани, готовились к ним с удвоенным мужеством и энергией. В последние числа декабря 1378 г. небольшой, собранный из разных мест и достроенный в Арсенале флот венецианцев внезапным броском овладел подступами Киоджии и превратил осаждающих в осажденных, а в день нового 1379 г. подошел значительный восточный флот под командованием Карло Дзено. Положение радикально переменилось. 25 января погиб в бою Пьетро Дориа, теперь бедствия осажденного со всех сторон города приходилось переносить Киоджии. Напрасно Генуя собирает новый флот и посылает его на помощь своим блокированным войскам в январе 1380 года. На суше и на море венецианцы побеждают, и 21 июня Киоджиа принуждена капитулировать. С явным перевесом сил на стороне Адриатической республики война продолжается еще несколько месяцев, и 8 августа 1381 года заканчивается миром, заключенным при посредничестве герцога Савойского в Турине.

Условия Туринского мира отнюдь не говорили о полной победе Венеции, она находилась в положении столь напряженном, что должна была пойти на большие и серьезные уступки. Венгрия закрепила за собой Далмацию и значительные права на Адриатическом побережье. Австрия отторгла Тревизо, наконец Генуя добилась отказа Венеции вмешиваться в кипрские дела и закрепила за собой Фамагусту, Тенедос был объявлен нейтральным, но лишен всего своего населения. Генуя могла быть удовлетворена исходом этой войны, получившей уже у современников название Киоджанской, она не добилась уничтожения своей соперницы, но закрепила свои, и без того значительные, позиции на востоке. Наоборот, Венеции удалось только отстоять свою независимость и свои наиболее жизненные экономические форпосты. Однако будущее показало, что действительные результаты войны были совсем другими. Для Генуи она оказалась последним крупным политическим усилием, после которого республика св. Георгия снова и надолго становится жертвой междоусобий и вожделений своих соседей — Франции и Милана. Для Венеции, наоборот, она начинает длительный и блестящий период нового экономического и политического расцвета[139].

Объясняется это прочностью и устойчивостью внутренней структуры "жемчужины Адриатики", устойчивостью, основы которой были заложены еще в конституционных мероприятиях конца XIII в. Полное отсутствие феодального сопротивления, твердая и в то же время гибкая политика олигархической верхушки, держащей в руках "Большой совет" и опирающейся на "Совет десяти", уменье этой верхушки твердо удерживать власть в своих руках, не возбуждать недовольства народных масс, которым беспрерывно растущее благосостояние республики дает постоянные заработки и обещает еще большее благополучие, — все это делает политические судьбы Венеции в XIV в. удивительно устойчивыми, и несмотря на серьезные испытания, постоянно приводит республику св. Марка ко все новым успехам.

Первая треть века проходит для Венеции в длительной и напряженной борьбе с делла Скала, закончившейся в 1339 году ее полной победой. По миру, заключенному 24 января 1339 г., Венеция не только подчинила своему влиянию Верону, но и получила Тревизо, первый значительный опорный пункт республики на суше, первое зерно затем расцветающих сухопутных владений ее, так называемой terra ferma. Следующие затем десятилетия проходят в постоянной борьбе за полное господство в Адриатическом море, в частности, за овладение крупным портом его Зарой и в непрерывном экономическом соперничестве с Генуей, нередко перерастающем в военные столкновения.

В ходе одного из таких столкновений в 1354 году Венеция пережила события, которые грозили изменить весь ход ее истории и оставили по себе трагическую память.

7 сентября 1354 года умер дож Андреа Дандоло, и через четыре дня его преемником был избран крупнейший, популярнейший политический деятель республики, член одного из знатнейших родов, купец, государственный муж, генерал, адмирал, дипломат, образованнейший меценат, восьмидесятилетний Марино Фальер.

Приняв власть в тяжелые для республики дни, властолюбивый старик решил закрепить ее за собой и за своим родом, превратить республику святого Марка в сеньерию типа Милана и Феррары. Изменяя своему классу, он вступил в контакт с народными низами, в первую очередь с рабочими цеха судостроителей, марангонами, страстно желавшими мира и озлобленными против олигархической верхушки за его оттяжку, и, обещая им всяческие блага, начал подготовлять государственный переворот.

Не вполне достоверная традиция приписывает непосредственный повод к выступлению Марино Фальера обидным словам, произнесенным молодым Микиеле Стено по адресу жены престарелого дожа. Попытки Фальера добиться наказания обидчика оказались безрезультатными и он, озлобленный своим бессилием, начал подбирать сотрудников для того, чтобы добиться получения настоящей, неограниченной власти. Переворот был назначен в ночь на 16 апреля 1355 г. Единомышленники дожа должны были зазвонить в колокол, созывающий народ, и объявить, что генуэзцы вторглись в лагуну. Дож соберет Советы, которые попадут в заранее подготовленную засаду и должны будут признать переворот.

Однако в последние часы старый дож заколебался, и в то же время двое участников заговора проболтались о нем. Власти успели принять меры для предотвращения грозящей им опасности. Ближайшие сотрудники Фальера были тут же схвачены и повешены на окнах дворца дожей. Его родственники и лица, только знавшие о заговоре, поплатились пожизненным заключением или изгнанием. Сам дож предстал перед Советом десяти, был присужден к смещению с должности и к смертной казни. Уже на следующий день, 17 апреля, голова его, отрубленная рукой палача, скатилась по ступеням лестницы того дворца дожей, в котором Марино Фальер хотел установить господства своей династии. Имущество казненного дожа и его семьи было конфисковано, его портрет в галлерее дожей был уничтожен, на месте его осталась пустая рама с надписью: "Здесь места Марино Фальера, обезглавленного за преступления". Протокол его осуждения навечно был оставлен в делах Венецианской республики. Олигархия справилась с серьезной опасностью и стремилась к тому, чтобы память об этой победе сохранилась. в веках, как устрашающий пример ее мощи и беспощадности.

Последовавшая за заговором Марино Фальера война с Венгрией несколько умерила победное торжество венецианских патрициев. После ряда поражений, 18 февраля 1358 г. был заключен мир, по которому Венеция потеряла все побережье Далматии, что было серьезным ударом по ее стремлению держать в своих руках все Адриатическое море.

Вслед за этим возобновилась война с Генуей, временно прекратившаяся в 1355 г. После казни Марино Фальера начался конфликт, приведший к Киоджанскому кризису и поставивший Адриатическую республику на край гибели. Спасение от этой гибели и заключение Туринского мира 1381 года, при всей скромности этого мира, явились одной из величайших побед, которыми может гордиться Венеция. Гибкость, энергия ее патрициата, его умение бесстрашно смотреть в глаза любым трудностям, его готовность идти на жертвы и понимание необходимости в решительный момент опереться на весь народ еще раз показали себя в полном блеске. В благодарность за поддержку, оказанную в дни трагической борьбы патрицианскому правительству, последнее постановило, вопреки закону 1297 года о "закрытии Большого совета", ввести в его состав представителей тридцати наиболее отличившихся пополанских семейств. Роды Карезино, Кондульмер, Калерги, Вендрамин, Нани, Чиконья, Пасквалиго, Паруто и другие были, согласно этому решению, включены в состав патрициата и с этого времени имена их не сходят со страниц венецианских источников.

"Жемчужина Адриатики" вышла из тяжелых испытаний внешне серьезно потрепанной, но внутренне окрепшей, единой, готовой яа новые усилия во имя новых побед.

Серьезные и глубокие внутренние и внешние перевороты пережила Италия в период между 1310 и 1382 гг., многое изменилось в ней за эти десятилетия, осталось неизменным одно — глубокие различия между ее отдельными частями, постоянная непримиримая вражда между ними. Неаполитанское королевство пережило за это время период подъема в начале царствования короля Роберта, сменившийся глубоким упадком и разложением в правление его дочери, королевы Джованны. Рим, лишенный папского престола, прошел через многие потрясения, наиболее замечательным из которых была революционно-"антикварная" авантюра Колы ди Риенцо, он добился возвращения кормившего Рим папства, что, впрочем, немедленно привело к схизме. Флоренция, наиболее передовой центр полуострова, была ареной ожесточенной борьбы ее "жирного народа" за неограниченную власть, борьбы, приведшей сначала к окончательному поражению магнатов, а затем к разгрому народных низов, попытавшихся поднять свой голос в "Восстании чомпи". Милан, оставаясь важнейшим военно-политическим центром северной части Италии, в результате ряда переворотов окончательно оказался в руках рода Висконти, в то время как обе морские республики — Генуя и Венеция — вели беспрерывную борьбу между собой, приведшую Геную к ряду побед, но в то же время к значительному внутреннему ее ослаблению, а Венецию, несмотря на ряд поражений, — к внутреннему сплочению.

А вокруг этих ведущих государств густая сеть мелких республик и сеньерий — Сиена и Лукка, Урбино и Римини, Болонья и Феррара, Мантуя и Падуя ведут свою мелкую политику, воюют, интригуют, нанимают кондотьеров, заключают союзы и браки и еще более усложняют пестроту политической, экономической и культурной карты Италии середины XIV в.

Политические судьбы Италии XIV века, при всей своей пестроте и бурности, вытекают из тех глубоких экономических, социальных и политических переворотов, которые происходят в веке предыдущем. Еще в большей мере то же самое можно утверждать об экономическом и социальном развитии полуострова в этом столетии; оно является прямым продолжением, развитием, углублением тех явлений, которые с достаточной четкостью и определенностью заметны уже во второй половине XIII века. Четырнадцатый век вносит в сферу экономической и социальной жизни Италии немало нового, но это новое носит скорее количественный, чем качественный характер[140].

Сельское хозяйство

Особенно ярко сказанное подтверждается на примере сельского хозяйства Италии XIV века[141]. Та тенденция к отмене крепостной зависимости, замене ее более современными и свободными формами эксплуатации, которая наметилась совершенно ясно во второй половине XIII века, теперь, в XIV-ом, получает наиболее полное развитие. Передовые части Италии — Тоскана, Ломбардия, отчасти Эмилия, в которых освобождение крепостных получило широкое распространение в XIII веке, теперь завершают его. Стихийно исчезают последние, устарелые феодальные держания; городские коммуны, уже выразившие в ряде законодательных актов свое отношение к крепостной зависимости, снова и снова повторяют эти акты (например, Флорентийские постановления 1340 г.), углубляют их, следят за тем, чтобы их распространение было действительно повсеместным.

Более отсталые части полуострова — Кампания, части Неаполитанского королевства, северо-восточные районы, примыкающие к венецианским владениям, части, не охваченные движением эмансипации в XIII веке, теперь переживают его, догоняя таким образом своих более передовых соседей, так что к концу XIV века вся Италия, за исключением Фриуля, некоторых районов Савойи и некоторых районов Неаполитанского королевства, может считаться почти полностью покончившей с феодальной крепостнической формой эксплуатации крестьянства.

Однако освобождение подавляюще большей части крестьянства от крепостной зависимости было только первым, хотя и важнейшим, этапом трансформации аграрного строя полуострова. Освобожденный от уз крепостной мог избрать и действительно избирал, либо по своей воле, либо, чаще, побуждаемый обстоятельствами, различные жизненные пути. Он мог уйти в город и наняться подсобным рабочим в какое-нибудь ремесленно-мануфактурное предприятие, он мог остаться в качестве арендатора или половника на земле, которую ему удалось выкупить, он мог перейти на другой участок земли, чаще всего принадлежащий городскому богачу-пополану, либо опять-таки в качестве арендатора или половника, либо в качестве сельскохозяйственного рабочего.

Если мы отбросим вариант перехода в город, который будет рассмотрен ниже, в другой связи, то убедимся в том, что при всех прочих вариантах бывший крепостной попадал в ту сферу капиталистической наживы, капиталистической эксплуатации, которая начинает бурно развиваться во второй половине XIII в. и достигает своего апогея в XIV веке. При этом процесс окончательной и повсеместной замены крепостной зависимости арендными или половническими отношениями, характерный для XIV века, проходит далеко не гладко и безболезненно. Между новыми, капиталистическими элементами деревни и ее старыми жителями и владельцами нередки ожесточенные стычки, кровавая и упорная борьба, в ходе которой городские коммуны повсеместно поддерживают новые формы сельскохозяйственной жизни, формы, им не только выгодные, но и прямо необходимые. В статуте ряда наиболее передовых городских коммун Тосканы и Ломбардии, относящихся чаще всего к первой половине XIV века, мы находим ряд жалоб на то, что новые арендаторы встречают враждебное отношение со стороны крестьян, еще оставшихся на старом положении, и требования борьбы с таким отношением. Так, Сиенский статут гласит: "Если кто помешает или будет препятствовать кому-нибудь обрабатывать землю или свои владения, то он будет присужден Сиенской коммуной к штрафу в 25 ливров за каждый случай", а статуты Вероны, Брешии, Флоренции, Пистойи, приводимые Ковалевским,[142] прямо говорят о препятствиях, которые чинятся новым земледельцам представителями старой крепостной системы, и возлагают на общину, там где она сохранилась, материальную ответственность за последствия этих препятствий.

Но борьба представителей старой социально-экономической системы с новыми держателями земли была в XIV веке заведомо безнадежной, капиталистические отношения все глубже проникают в сельское хозяйство, все более решительно его трансформируют. В этом процессе, несомненно, весьма значительную роль играют возрастающие связи между сельскохозяйственными территориями и городами, особенно передовыми городами-коммунами, к которым эти территории примыкают. Города нуждаются в сельских районах, их окружающих — и по причинам политическим, для обеспечения охранного пояса вокруг своих стен, и экономически — для обеспечения регулярного подвоза хотя бы основных видов продовольственных продуктов. Городские богачи, наживая громадные средства в заморской торговле, широких банковско-ростовщических операциях, в своих ремесленных предприятиях, со своей стороны считают целесообразным вкладывать часть этих средств, сначала небольшую, а затем все более и более значительную, в землю. Пользуясь политическим и экономическим ослаблением феодала-землевладельца, пользуясь частыми конфискациями поместий магнатов, затем поступавших в продажу, или разорением этих магнатов, продававших свои владения, городские богачи приобретали обширные территории за стенами родного города, осуществляя таким образом политику коммуны, в которой они чаще всего занимали ведущее положение, и не забывая одновременно о своих выгодах.

Само собой понятно, что, становясь землевладельцами, и притом нередко крупными, городские богачи стремились извлекать из своих поместий максимальные выгоды, эксплуатировать их возможно более интенсивно, не считаясь с теми феодальными традициями, которые с этими поместьями могли быть связаны. Мы уже упоминали об опубликованной в первые годы XIV века книге богатого болонского пополана Пьера ли Крешченци, отражающей очень четко эти тенденции. В дальнейшем они проявляются все в большей и большей степени.

Новые владельцы земли уничтожают все остатки крепостной зависимости на своих землях, заменяют долгосрочную аренду, явно невыгодную при частых и резких колебаниях цен, арендой краткосрочной — на 2, 4 или 5 лет. В некоторых случаях, например во Флоренции в 1340 г., наиболее явная форма долгосрочной аренды — аренда наследственная — вообще запрещалась законом. Но и краткосрочная аренда имела свои, и притом весьма серьезные, недостатки. Когда арендатором был богатый кулак-фермер, вкладывавший в участок земли свои средства и тем связывавший свою судьбу с этим участком, то обработка земли в той или иной мере оказывалась обеспеченной. Когда же на землю салился арендатор неимущий, нуждавшийся в ссуде инвентарем, семенами, скотом для того, чтобы начать свою хозяйственную деятельность, тогда опасность его ухода с участка оказывалась весьма реальной, и городской владелец земли естественно должен был стремиться прочно удержать его на своем поместье. Это стремление особенно ясно сказывается после эпидемии "черной смерти" 1348–1349 гг., резко снизившей количество населения и сделавшей рабочие руки в сельском хозяйстве резко дефицитными. Крестьяне стали уходить с обрабатываемых ими участков, стремясь найти условия аренды более выгодные. Коммуны, пользуясь этим, переманивали крестьян из соседних областей, предлагая всяческие льготы, освобождение от налогов и т. д.

С другой стороны, сами владельцы земли также старались закрепить за собой раз попавших на их земли крестьян, давая им ссуды, часто по своему размеру довольно значительные. При этом в арендном договоре оговаривалось, что арендатор не имеет права покинуть участок и по истечении срока договора, чаще всего краткосрочного, если он не погасит за два месяца до окончания срока всей ссуды. А так как это чаще всего было весьма трудно, то договор возобновлялся на новый-опять короткий, срок.

Такой способ давал землевладельцу полную возможность эксплуатировать по своему усмотрению попавшего к нему в кабалу арендатора. Однако и этого было недостаточно жадным до наживы, превосходно умевшим считать и рассчитывать эту наживу "жирным" пополанам. Понимая, что и в пределах краткосрочной аренды резкие скачки цен могут свести на-нет выгоду эксплуатации участков в течение одного-двух лет, они, давая ссуду, оговаривают платежи не деньгами, а частью продуктов, получаемых арендатором с участка. Получая в аренду землю и ссуду деньгами, сельскохозяйственным инвентарем, скотом, арендатор обязывается, во-первых, ни в какой мере не ухудшать, а только улучшать и усовершенствовать арендованный им участок, во-вторых, сдавать владельцу земли ежегодно, в определенные сроки, определенную часть урожая, чаще всего половину. Так появляется половничество (mezzeria, mezzadria), в XIV веке постепенно становящееся наиболее распространенной формой эксплуатации земли, во всяком случае в передовых районах Италии[143]. Половничество и, вообще, аренда на условии сдачи части урожая отнюдь не появились в XIV веке, их можно найти в Италии во всяком случае с одиннадцатого века, а возможно, они восходят к римским порядкам, но именно только в XIV веке они приобретают те классические формы, которые во многих районах Италии просуществуют до XIX в., и только в XIV веке половничество становится господствующим, вытесняя и крепостную эксплуатацию, и долгосрочную аренду, и краткосрочную аренду с денежными платежами.

Оставаясь свободным человеком, сохраняя все те "священные" права, которые были так торжественно прокламированы освобождающими крепостных статутами Болоньи и Флоренции, половник попадает, однако, в зависимость от владельца земли, которую он обрабатывает. Он не имеет права ни уйти с этой земли, ни перепродать свое право на аренду. "Да не посмеет, гласит Флорентийский статут 1324 года, — ни один колон продать своих владений ни частному лицу, ни обществу, без разрешения господина"… причем любопытно, что арендатор-половник называется здесь римским термином "колон" — термин, действительно довольно точно передающий положение половника[144].

В том же 1324 году во Флоренции создается особый правительственный орган "Шесть по делам хлеба" (Sex de blado), который должен ведать делом снабжения города продовольствием, но, кроме того, разбирает все тяжбы между владельцами земли — гражданами города и сидящими на этой земле половниками. За каждое нарушение своих обязательств, в первую очередь — за прекращение или ухудшение обработки земли, половник должен платить крупный штраф в 200 флоринов, причем для установления проступка достаточно показания владельца земли, подтвержденного свидетельством двух присяжных из числа жителей той же местности или одного из соседней местности, свидетельством, не обязательно базирующимся на личном присутствии.

Так половничество, по своей юридической структуре являющееся формой свободного содружества, близкой по типу к морской "коменде" (см. выше) на практике превращает крестьянина в полузависимого от собственника земли. Сохраняя юридическое право перехода на другой участок по истечении срока договора и выплате ссуды, он фактически не в состоянии этого сделать, оставаясь же на нем, не имеет никаких возможностей заниматься чем-нибудь, кроме обработки этого участка. Договоры на половничество и судебные постановления, затем сведенные во Флорентийский статут 1415 года, категорически запрещают половнику брать какую-нибудь дополнительную работу, снимать дополнительные участки или брать на прокорм скот у кого-либо, кроме собственника земли. Он не имеет права продавать кому бы то ни было хлеб на корню или виноград и оливки до сбора, кроме собственника земли, и, наконец, даже никто из его родственников не может поступать ни на какую работу, кроме обработки своего участка. Городские богатеи умели выжимать соки из своих рабочих как в городе, так и в деревне, и половники прекрасно чувствовали это.

Само собой разумеется, что переход значительной части окружающих города земель в руки городских пополанов не мог не сказаться на всем облике этих земель. Новые владельцы ведут решительную борьбу с характерной для феодального землепользования чересполосностью земельных участков, проводя в ряде городских коммун еще в конце XIII и в начале XIV веков соответствующие законодательные акты. Так. в Брешии статут 1303 года создает особую должность "посредников по производству округлений" (ingrossatori ed aibitri per arrondir e raddrizar i confini delle possessioni), а почти современный статут Бергамо оговаривает, что, если кто владеет участком, расположенным среди чужих земель, подеста, по его просьбе, может принудить соседа к обмену или продаже его участка для упразднения чересполосицы[145].

Но законодательной деятельностью коммуны не всегда можно было добиться желаемых результатов, а "жирный" горожанин-землевладелец обыкновенно стремился округлить свои владения, создать из них единое поместье, с той настойчивостью и темпераментом, которые он проявлял и в своих коммерческих операциях и в своей политической борьбе за власть.

Франко Саккетти, новеллы которого представляют собой не только первоклассный памятник литературы (см. ниже), но и не менее первоклассный исторический источник, рисует нам ряд подобных округлений. Так, новелла 202-я рассказывает: "… когда был сеньером Фаэнцы Франческо да Манфреди, отец мессера Риччардо и Альбергеттино…. случилось однажды, что один могущественный гражданин этого города (uno possente di quella citta) имел около своих владений участок земли, принадлежавший человеку не слишком имущему. Желая купить его, он неоднократно обращался к владельцу, но не получал никогда согласия, так как этот человек обрабатывал его как мог и на него содержал себя и скорее бы продал себя, чем участок. Не имея возможности добиться своего, этот могущественный гражданин решил прибегнуть к силе. Границей между его владениями и этим участком являлся небольшой ров, и когда он пахал свой участок, он отхватывал плугом от соседнего то один локоть земли, то больше. Человечек этот, хотя и замечал это, но не решался возражать и только жаловался тайно немногим своим друзьям. Дело пошло так, что если бы не вишневое дерево, которое, как всем было известно, росло в середине участка человечка, он бы понемногу забрал весь этот участок. Видя как его грабят, и что он не может не только пожаловаться, но даже сказать об этом слово, этот добрый человек впал в такое состояние огорчения и гнева, что имея всего два флорина в кошельке, пошел в Фаэнцу и, обойдя все большие церкви города, упросил, чтобы в такой-то час они звонили в колокола, причем час был выбран между вечерней и девятью часами. Так и было сделано. Священники, получив за это деньги, в условленное время начали усиленно трезвонить в колокола, так что все в городе смотрели друг на друга и спрашивали: «Что это значит?" Добрый же человек, как безумный, бегал по городу. Всякий видя его, спрашивал:,Эй, вы! почему вы бежите?" или: "Эй вы! почему звонят колокола?". А он отвечал: "Потому, что умерла справедливость!" и в другом месте: "За душу справедливости, которая умерла!". Дальше рассказывается о том, что сеньер города заинтересовался происходящим, вызвал к себе бедняка и, выслушав его рассказ, приказал вернуть ему не только захваченную у него землю, но и два флорина, истраченные на колокольный звон. — ,И если бедняк говорил, — меланхолически заканчивает Саккетти, — что звонили из-за смерти справедливости, то, может быть, лучше было бы ему сказать, что звонили, чтобы справедливость воскресла И, действительно, здорово надо было бы в наши дни звонить, чтобы воскресить ее"[146].

Этот рассказ не единичен у Саккетти. В другой новелле (88-й), цитированной мною в другой связи,[147] рассказывается, как флорентинский землевладелец из рода Медичи отбирает у бедняка виноградник, и бедняк выручает его жалобой старшему в роде Франческо де Медичи, аргументируя тем, что если на отбирание виноградников свирепствует эпидемия, которых много в это время, то он против этого не возражает, если же эпидемии нет, то пусть ему виноградник вернут. И не следует смеяться над этим, — заключает новеллист, — ибо, если кто хорошенько присмотрится, то увидит, что за все последнее время на все в мире свирепствуют эпидемии, кроме одного — делать добро, на обратное же эпидемии появляются постоянно и длятся долгое время".

Так богатые и могущественные граждане городов-коммун, используя свои богатства, округляют свои владения за счет бедных "человечков", принужденных к концу XIV века покорно отступать со всех своих позиций как в деревне, так и в городе.

Непосредственным результатом таких "округлений" поместий являлось, кроме того- и изменение характера сельскохозяйственных поселений. В центре большого богатого поместья зажиточного горожанина стоит барский дом, вилла, в которой от времени до времени живет владелец, удаляющийся на несколько дней, а то и недель, от сутолоки городской жизни и одновременно использующий эти дни для наблюдения над работой всего хозяйственного аппарата поместья. Мода на постройку пышных вилл, тесно связанная с новым отношением к природе, выдвигаемым первыми гуманистами, появляется уже в XIV веке, хотя расцвет ее относится к веку следующему.

Вокруг богатой барской виллы располагаются земли половников и их жилища. В наиболее характерных случаях эти домики не составляют единого поселения, а разбросаны по соответствующим участкам, часто находясь на довольно значительном расстоянии друг от друга, образуя тот своеобразный сельский пейзаж, который сохранится в Тоскане до XX века.

Эти живущие отдельно друг от друга арендаторы-половники, люди самостоятельные и энергичные, сидящие на землях влиятельных городских пополанов, подчиняясь законам, издаваемым этими пополанами, естественно, в той или иной мере, оказываются втянутыми и в политическую жизнь городской коммуны. Так, в годы, следующие за "черной смертью", годы значительного усиления социальных низов, вызванного дефицитностью рабочих рук, сельское население флорентийского контадо выступает со своими политическими требованиями, устраивает забастовки на землях, принадлежащих гражданам города (январь 1348 г.). Эти требования вызывают ряд политических мероприятий приората, а в следующем 1349 году — особые его постановления (от 25 августа), организующие комиссию из восьми пополанов для определения норм заработной платы сельскохозяйственных рабочих и их обязательств по отношению к владельцам земли. Но и работа этой комиссии не приводит к умиротворению. Жалобы и претензии поселян (contadini) продолжают поступать в правительственные органы коммуны. Так, в 1362 году сеньерия рассматривает жалобы ряда поселян на неправильное взимание с них "тиранами", т. е., очевидно, местными землевладельцами, различных поборов[148].

Эти жалобы кульминируют в "Восстании чомпи", в котором поселяне, жители контадо, выступили заодно с народными низами. Разгром восстания и последовавший за ним окончательный переход политической власти во Флоренции в руки "жирного народа" означал конец и политических претензий флорентийских поселян". Однако не следует полагать, что полное разложение феодального поместья, которое мы можем наблюдать вокруг наиболее передовых городов-коммун, в первую очередь вокруг Флоренции, имело место на всем протяжении Аппенинского полуострова. В разных его частях мы встретим различные стадии этого процесса. В областях, которые не тяготели к республиканским городам-коммунам, а входили в состав более или менее откристаллизовавшихся монархических сеньерий и, в частности, в папской области, крепостная зависимость по большей части исчезла, заменилась арендой или половничеством, что, однако, ввиду отсутствия законодательного и экономического воздействия могущественной соседней коммуны не привело к распаду старых поселений и, частично, старых методов землепользования. Крестьяне остаются жить на старых, чересполосных участках, живут в старых деревнях и нередко сохраняют значительные и немаловажные остатки объединенного пользования землями всего поселения. Так, относящиеся к середине четырнадцатого века статуты ряда сельских местностей, расположенных вдали от ведущих городских коммун (статут Варезе. у Бергамо от 1347 г., статут Масса Фискалия от 1374 г., статут Норчии в папской области в 1342 г. и ряд других) прямо говорят об общинных угодьях, в первую очередь выгонах, и регулируют пользование ими[149].

Наконец, как мы уже упоминали выше, на окраинах полуострова, в частности в Фриуле и в некоторых районах Пьемонта, продолжали сохраняться и крепостнические отношения и феодальные поместья в почти неизмененном виде. В отдаленном Фриуле, мало связанном с остальной Италией, эти пережитки старых порядков не вызывают особых недоразумений, в Пьемонте же с ними связан ряд народных восстаний, относящихся ко второй половине XIV века и особенно разгорающихся в восьмидесятых годах этого века. Так, в течение трех лет, с 1382 по 1384 г., здесь свирепствует крестьянское восстание, известное под тем же названием восстания "тушинов", которое встречается во Франции этого времени и расшифровывается как народное слияние двух слов "tutti" (все) и "uno" (один), так как лозунгом восставших был:,все как один". Восставшие крестьяне, собравшись в большие отряды, грабят и жгут рыцарские замки, еще многочисленные в Пьемонте, и, объявляя себя врагами сеньеров, признают своим господином графа Савойского Амедея VII. Последний неоднократно вмешивается в борьбу, поддерживая, как и следовало ожидать, феодальных землевладельцев, но принужден в ряде случаев санкционировать освобождение крестьян от крепостной зависимости и их непосредственное подчинение центральной власти (решение 9 июля 1387 г. по делу крестьян сеньеров Канаведа)[150].

Таким образом в сельскохозяйственной структуре Италии XIV века мы находим пестроту и разнообразие не меньшие, чем в ее политической структуре, но эта пестрота отнюдь не должна заслонить общей тенденции к переходу земли в руки городских зажиточных слоев и к установлению ими новых форм эксплуатации этой земли, в первую очередь половничества, — тенденции, наиболее ярко проявляющейся в Тоскане и, в частности, во флорентийских владениях, но оказывающей свое, и притом немаловажное, влияние и на районы гораздо более отсталые, сохраняющие значительные феодальные пережитки.

При этом новые формы и особенно наиболее распространенная из них — половничество, вытекающие логически и закономерно из отрицания старых феодальных порядков, приводят по существу к преодолению этого отрицания, т. е. к воскрешению на новой основе этих порядков. Правда, в течение XIV века все это еще находится в стадии становления и поэтому не бросается в глаза, но будущее покажет, что своеобразные формы эксплуатации сельскохозяйственного населения, созданные в XIV веке, во многом возвращаются к феодальным порядкам.

Цехи

Если аграрные порядки Италии XIV века, во-первых, являются прямым продолжением порядков, установившихся в веке предыдущем, во-вторых, носят в себе ряд признаков своеобразного отрицания, преодоления этих принципов и начал (половничество), то в цеховой структуре итальянских городов-коммун можно отметить то же самое. XIV век в истории цехового строя является в передовых городах-коммунах веком максимального расцвета классических организационных форм, окончательной кодификации этих форм[151]. Достаточно посмотреть на приводимую Дореном сводку цеховых статутов Флоренции, чтобы убедиться в справедливости этой характеристики[152]. Действительно, статут цеха судей и нотариусов составлен в 1316 году, цеха "Калимала" — в 1301 г. (а по другим данным в 1316 г.). цеха "Камбио" — в 1299–1300 гг., цеха шерстяников — в 1317 г., цеха шелкоделов, или Пор Сан Мария, — в 1335 г., врачей и аптекарей — в 1310 г., меховщиков и шубников — в 1385 г., мясников — в 1345–1346 гг. и так далее.

Одновременно, впервые в 1309 году, организуется объединение пяти старших цехов ("Калимала", "Шерстяников", "Менял", "Шелкоделов", "Судей и нотариусов"), так называемая "Мерканция" (Mercanziа), получающая свой статут и свою организацию и играющая громадную роль в течение всего XIV века. Наконец, статут 1322–1325 гг. и закон о выборе приоров от 1328 г. создают основы единой, четкой организации флорентийских цехов.

В других передовых городах-коммунах мы не встретим столь ясной, четко очерченной картины. Флоренция была и осталась классическим примером цехового развития, и в ней XIV век принес окончательную стабилизацию.

Цех, как окончательно оформившаяся организация, предстает перед нами в флорентийских статутах XIV века в своем экономическом, социальном и политическом обличий. Членами цехов, внесенными в его списки, так называемые "матрикулы", могут быть мастера, внесшие определенный членский взнос, доказавшие свое профессиональное уменье, флорентийцы по происхождению и притом не принадлежащие к какой-нибудь порочащей профессии — герольдов, актеров, могильщиков, а также не являющиеся крепостными или духовными лицами. Не заносятся в списки или, в отдельных случаях, заносятся в особые, так сказать, второсортные списки, рабочие и служащие мастерских или лавок, которых становится все больше по мере роста флорентийской торговли и ремесла. Обстоятельство это делает мастеров старших цехов, являющихся в XIV в. предпринимателями капиталистического типа, полными и единственными хозяевами и распорядителями судеб цеха, а следовательно, в значительной мере, и судеб коммуны, поскольку последние были тесно связаны с цеховыми организациями. Эго монопольно господствующее положение цеховых мастеров, обычное, впрочем, для всех средневековых городов, вызывает те постоянные вспышки недовольства цеховых низов, которые приводят к рассмотренному нами выше восстанию чомпи. Разгром этого восстания и следующая за этим разгромом постепенная ликвидация всех его достижений означали конец этих претензий многочисленных экономически зависимых цеховых низов, означали и в сфере цеховой окончательную и полную победу "мастеров". Именно "мастера", и только они, избирают руководящие и исполнительные органы цеха, органы многочисленные, разветвленные, сознательно повторяющие организационную структуру коммуны.

Во главе цеха стоят консулы, числом от двух до двадцати. Избираемые сложным и хитроумным способом из числа наиболее почтенных и зажиточных мастеров, они распоряжаются судьбами цеха, являются судьями по его делам и представляют его в общеполитических органах коммуны, являясь одновременно представителями и цеховой и коммунальной администрации. Именно это слияние в руках сравнительно небольшой группы зажиточных цеховых мастеров как власти в своем цехе, так и власти в коммуне, обеспечивает господство "жирного народа", и сохранение этого господства является одной из главных забот его представителей. В качестве совещательного органа при консулах состоят также избираемые мастерами и состоящие из них советы: в старших цехах два — Большой и Малый, в младших — один.

В цехах, наиболее перешедших на капиталистический путь развития, имеющих большое, иногда очень большое количество внецеховых рабочих и служащих, имеется также избираемый, но из числа иногородних грандов — "иногородний чиновник" (ufflciale forestiere), имеющий в своем распоряжении довольно многочисленный и прекрасно вооруженный отряд цеховых полицейских ("сбиров"). Этот "иностранный чиновник", параллель "подесте" городской коммуны, имел своей основной задачей сохранение социального порядка в цехе, борьбу со всеми и всяческими попытками объединения рабочих, со всеми и всяческими проявлениями социального протеста. Понятно, поэтому, что он был объектом единодушной ненависти со стороны всей рабочей массы. Понятно также, что во время восстания чомпи одним из первых требований восставших было уничтожение этой должности, восстановленной, впрочем, вскоре после подавления восстания.

Техническую, но весьма важную роль в цеховом управлении играют казначей и нотариус цеха. Первый ведет все хозяйственное делопроизводство цеха, второй (обыкновенно профессионал) является его секретарем, составляет его законодательные акты. Кроме того, цех имеет многочисленный аппарат самых разнообразных служащих: гонцов, бухгалтеров и маклеров (сензалов), причем последние имеют весьма серьезное значение в старших цехах, ведущих обширную международную торговлю. Цеховая организация, обеспечивая, как мы говорили выше, интересы мастеров в масштабе коммуны, держит в своих руках все стороны цеховой деятельности. Она обеспечивает монополию членов цеха в данной отрасли торговли или производства, осуществляя принудительное включение в цех всех ими занимающихся, она держит в повиновении тысячные массы рабочих, она строжайшим образом следит за качеством продукции цеховых мастерских, за соблюдением "справедливой цены", за единообразием мер и весов.

Как мы упоминали выше, положение, существующее во Флоренции, повторяется с некоторыми изменениями и с некоторой детализацией и в других развитых городах-коммунах. Однако в ряде других городов, идущих своим путем социального и экономического развития, в течение того же XIV века положение цехов более или менее радикально изменяется.

Так например, в Венеции, цехи которой никогда не достигали ни такой дифференциации ни, особенно, той политической роли, которую они имели во Флоренции, XIV век приносит дальнейшее ограничение их прав. Уже в XIII веке все венецианские цехи (scolae или artes) подчиняются особой правительственной инстанции — юстициариям, следящим за тем, чтобы их роль ограничивалась только чисто хозяйственной и религиозной деятельностью и не распространялась на сферу деятельности политической. В XIV веке эта опека еще более усиливается. Цехи, так же как во Флоренции оформленные соответствующими статутами, совершенно исключаются из политической жизни города, судьбы которого решаются, как мы видели, немногочисленной группой патрициев. Объясняется это не только спецификой венецианской политической организации, но и особенностями венецианской экономики. Из цехов здесь на первом месте стоит цех судостроительных рабочих — "марангонов" (marangonl), производство которого не допускало того капиталистического перерождения, которое характеризует флорентийские текстильные цехи. Правда и здесь образуются крупные производственные единицы, но они создаются позднее, носят полугосударственный характер и не содержат предпосылок для бурной социальной борьбы, потрясавшей Флоренцию в течение XIV века. Еще в большей степени то же относится к другим производствам, обслуживавшим венецианское судостроение, — столярам, слесарям, изготовителям канатов. Чрезвычайно было развито в Венеции также производство предметов роскоши и домашнего обихода, в первую очередь изделий из стекла и мозаики. Это производство по самому своему существу кустарно и не создает никаких предпосылок для развития капиталистических элементов. Наконец, текстильные производства, изготовление шерстяных и шелковых тканей, занимали в Венеции лишь только третье место и оставались также, в основном, на ремесленном уровне.

Правда, несмотря на гораздо более слабое развитие венецианских цехов и на строжайшее наблюдение юстициариев, и в Венеции в XIV веке происходят некоторые попытки цехов вмешаться в политическую жизнь республики. Особенно в этом отношении выделяется цех марангонов, несколько раз поднимавший свой голос и затем принявший участие в попытке Марино Фальера в 1355 г. произвести государственный переворот. Но разгром заговора честолюбивого дожа привел к жестоким репрессиям и против цеховых ремесленников. Восстание чомпи, к которому бдительные и хорошо информированные венецианские правители присматривались с особым вниманием, заставило еще более ограничить и без того незначительную роль венецианских цехов, а закон 1397 г. категорически запрещал членам цехов не только помышлять о политической деятельности, но и собираться без особого разрешения правительства[153].

Если в передовой, республиканской Венеции так ограничены были права цеховых организаций, то в потерявших республиканские свободы или подчиненных более крупным городам или, наконец, в экономически отсталых городских центрах права эти были еще более скромными, что весьма часто приводило к ликвидации цеховой организации вообще. Так, в Александрии, подчиненной Милану, в 1338 г. опубликовано постановление о полном уничтожении цехов, а в самом Милане, как мы уже об этом упоминали выше, статут конца XIV века включает параграф: "О запрещении существования паратиков", т. е. цехов (De paraticis nоn habendis), из которого, правда, делается исключение для наиболее богатых и влиятельных организаций. То же происходит в Павии в 1393 г. В Брешии статут 1313 года разрешает существование цехов, но оговаривает, что приписка к ним отнюдь не обязательна для ремесленников и что цехи начисто должны быть лишены какого-либо оттенка политической власти[154].

В Кремоне, Бергамо, Пьяченце, Мантуе, Вероне и ряде других городов цехи сохраняют свои хозяйственные прерогативы, вхождение в них является обязательным для всякого ремесленника, но политически они играют либо ничтожную роль, либо, как в Венеции, — совершенно ее не играют. Таким образом, XIV век является периодом, в течение которого в передовых городах-коммунах цеховая организация достигает своего наивысшего расцвета и стабилизации, в то время как в городах более отсталых или потерявших свободную, республиканскую форму правления (к ним в известной мере может быть отнесена и Венеция) они теряют политические права и часто переживают полный упадок.

Торговля и банковско-ростовщическое дело

Если для развития цеховой организации XIV век был веком максимального подъема и начинающегося упадка, то для торговли, банковского дела, ремесленного производства он был периодом только наивысшего расцвета, причем даже в тех пунктах, где цехи перерождаются и отмирают, экономическая жизнь нередко продолжает бить ключом.

Заморская торговля,[155] широко распространенная уже в XIII веке и являющаяся одним из основных источников благосостояния Италии, в первую очередь ее портовых городов, именно в четырнадцатом веке достигает своего наибольшего развития. Правда, все более интенсивное в течение века продвижение на запад турок-османов является серьезной угрозой, но итальянские купцы, с одной стороны, находят новые торговые пути, с другой, несмотря на грозы и молнии папского престола, все чаше вступают в соглашения с мусульманами, заключают с ними торговые договоры и продолжают таким образом свою коммерческую деятельность и на территориях, занятых турками. Продвижение турок и окончательная ликвидация всех результатов крестовых походов приводит в XIV веке к падению экономического значения Сирии и Палестины, зато растет значение Египта, в главном городе которого Александрии совершаются теперь громадные торговые операции.

С другой стороны, максимального расцвета достигают генуэзские и отчасти венецианские колонии в Крыму, центром которых остается по-прежнему Каффа. Идущие отсюда товары, в первую очередь русская пшеница и соленая рыба, имеют такое значение для экономики Италии, что, когда в 1343 г. внешнеполитическая ситуация помешала вывозу, Италия ясно ощутила недостаток в этих товарах, и цены на них резко поднялись.

Большое значение в течение XIV века имеет также южное побережье Черного моря, в частности армянский порт Лайаццо.

Через все эти портовые пункты итальянские купцы, представители более или менее крупных компаний, направляются на Дальний Восток, в течение всего века неоднократно посещая с коммерческими целями Персию, Индию и Китай. В частности, торговли китайским шелком носит регулярный характер, так что путь, который в описаниях Марко Поло прельщал и пугал своей романтической неизведанностью, становится хорошо изученной и знакомой торговой дорогой.

Свое значение сохраняет северо-африканское побережье, порты Туниса и Алжира, и значительно увеличивается значение западно-европейских портов, как средиземноморских (французские — Марсель, Эг-Морт и испанский — Барселона), так и, особенно, северных. В частности, именно в XIV веке начинается бурный расцвет фламандских торговых центров, особенно Брюгге, и устанавливается постоянная морская связь с ними итальянских городов. Так, в 1374 году после долгих дебатов венецианское правительство принимает окончательное решение посылать ежегодно вооруженную "мудуа", т. е. флот, во Фландрию для проведения торговых операций. Одновременно быстро растут и приобретают все большее значение и непосредственные или же происходящие через посредство Фландрии экономические связи с Англией.

Рост экономического значения Фландрии и Англии и усиление связей с ними итальянских, городов несомненно были связаны с начинающимся с XIV века упадком шампанских ярмарок и сложной политической ситуацией, вызванной подготовкой, а затем развертыванием Столетней войны. Франция как центр торговых связей отступает на второй план, сухопутные пути сообщения становятся опасными и невыгодными, и вместо этого расцветают Фландрия и Англия, лежащие на морских путях и менее опасных, и более дешевых. Все вышесказанное получает особое освещение, если мы добавим, что для XIV века характерно стирание тех границ между торговлей морской и торговлей сухопутной, которые были характерны для века предыдущего. Проторенность, надежность торговых путей, опытность торговых деятелей, громадный масштаб операций приводят к тому, что во всяком случае крупные фирмы занимаются и той и другой одновременно. Немалое изменение в структуру торговых связей Италии вносит также растущая роль в них Флоренции. Несмотря на свое сухопутное положение, несмотря на несудоходность Арно и то, что устье его находится в руках враждебной Пизы, Флоренция упорно и все более удачно отстаивает свое право на участие в выгодной морской торговле, весьма активно участвуя также в торговле сухопутной; она покупает порт Таламоне, упорно стремится прибрать к рукам столь же упорно сопротивляющуюся Пизу. Проблема выхода к морю становится в середине XIV века одной из основных проблем флорентийской политики, и хотя она получает разрешение несколько позднее (см. II том), но и до этого флорентийские купцы находят пути для успешной конкуренции на заморских рынках Востока и Запада с венецианцами и генуэзцами, на сухопутных — с миланцами, сиенцами и лукканцами и нередко выходят победителями в этом соперничестве.

Чрезвычайно ярким памятником этой растущей экономической мощи города на Арно, неоценимым по богатству содержащихся в нем сведений из истории экономических связей Италии четырнадцатого века является "Справочник купца" Франческо Бальдуччи Пеголотти[156]. Пеголотти родился, по-видимому, в последние годы XIII века во флорентийской пополанской семье, большую часть своей жизни служил в торгово-банковской компании Барди, причем занимал в ней ведущее положение, исполняя обязанности заведующего крупнейшим лондонским филиалом, уполномоченного на Кипре, и совершал по ее делам ряд дальних и ответственных путешествий. Свою активную служебно-торговую деятельность Пеголотти успешно совмещал с деятельностью политической. В недолгие периоды пребывания в родном городе мы видим его на различных ответственных постах, вплоть до поста приора и "гонфалоньера справедливости". После сокрушительного банкротства фирмы Барди он принимает активное участие в ликвидации ее дел (в 1347 г.), после чего мы не находим больше в источниках упоминаний его имени.

Невидимому, в последние годы своей жизни, умудренный многими дальними путешествиями и прекрасно осведомленный во всех деталях коммерческой техники, Бальдуччи пишет свой трактат, озаглавливая его "Книга о различных странах и о мерах товаров и о других вещах, которые надлежит знать купцу в разных частях света, а именно о торговых обычаях, о денежных курсах, о том, как соответствуют товары одной страны товарам другой, и сведения о том, чем один товар лучше другого и откуда он получается и как его следует хранить возможно большее время".

Весьма обширный по объему (383 страницы современного печатного текста), трактат начинается с разъяснения основных технических терминов и со стихотворного эпиграфа, превосходно рисующего жизненное и коммерческое "кредо" предприимчивого пополана.

Деловое содержание трактата распадается на две части. Первая — большая — содержит в порядке географическом сведения о всех пунктах, в которых приходится бывать и вести торговые операции итальянскому купцу. Сначала подробно, с рядом любопытнейших деталей, рассматривается путь в Китай и даются указания отправляющемуся в него негоцианту. Не забывает Пеголотти упомянуть даже о том, что обязательно иметь пышную бороду, ибо без бороды люди не пользуются уважением на Востоке.

Затем следует разбор отдельных пунктов, начиная с Таны на Черном море. Для каждого пункта указывается, какие меры веса, длины, сыпучих тел применяются для каждого из продаваемых и покупаемых здесь товаров, и как эти меры относятся к различным итальянским, каковы здесь таможенные сборы и обложения, какие деньги имеют хождение и каково соотношение этих денег между собой и с деньгами итальянского пункта, держащего в руках торговлю с данным местом.

Все эти сведения даются столь подробно, что разделы, касающиеся крупных торговых центров — Александрии, Фамагусты, Парижа, самой Флоренции, превращаются в целые самостоятельные трактаты. Вторая, меньшая, часть книги дает в систематическом порядке некоторые общие сведения товароведческого и географического порядка. Здесь мы найдем и сведенные воедино данные о способах измерения сукон в разных местах, и о пробах золота и серебра, и номенклатуру заморских пряностей, сортов шелка и мехов, и таблицу для скорого подсчета процентов с разных сумм, и рецепты для оценки жемчуга, драгоценных камней, зерна; справку о разных фирменных и качественных марках на товарах, указания о правилах и обычаях при фрахтовании кораблей, таблицу дней, на которые падает Пасха с 1340 до 1465 г. и ряд других подобных данных.

Все изложение трактата спокойно, кратко, деловито. Ясно, что автор ставит себе не развлекательные, а чисто практические цели, и именно поэтому особенно убедительной, выпуклой и яркой является картина, которую живописуют страницы Пеголотти. Весь известный тогда мир — от Китая и до Лондона — доступен предприимчивому итальянскому купцу, всюду находит он для себя источники наживы, всюду знает, что надо купить и что надо продать, как надо говорить с местными жителями, как оценить товар и как провезти его по бурным морским волнам. Масштаб торговых операций огромен во всех отношениях: рабы и сукна, зерно и жемчуг, пряности и драгоценные камни — все проходит через жадные, цепкие, понимающие руки купца, проходит в количествах, нередко внушительных и для нашего времени.

То, что картина, рисуемая книгой Пеголотти, не является абстрактной, подтверждается анализом коммерческой деятельности ряда фирм самого различного масштаба, бухгалтерские книги которых дошли до нас. Здесь и мелкий купчик Джубилео ди Никколо Карсидони из провинциального Сансеполькро,[157] здесь и средняя по своим капиталам флорентийская фирма цеха "Калимала", возглавляемая Франческо дель Бене,[158] здесь и крупнейший делец Франческо Датини из Прато[159] и здесь, наконец, мировые, непревзойденные по масштабам своих операций фирмы флорентийских коммерсантов и банкиров Барди и Перуцци[160]. Размер операций каждой из этих фирм, конечно, глубоко различен, но все они имеют и некоторые общие черты, которые в своей совокупности характеризуют всю коммерческую жизнь Италии XIV века.

Первое, что бросается в глаза при анализе хозяйственной деятельности этих различных фирм, это — географическая и предметная разбросанность совершенных ими сделок. Восток и Запад, Китай и Англия одинаково знакомы каждому из купцов, — разница между ними состоит только в том, что крупная фирма одновременно может при помощи своих агентов и филиалов вести операции с разными рынками, в то время как мелкая гораздо более ограничена в своих возможностях. Но ограничение это носит подчеркнуто технический, а не принципиальный характер. Принципиально двери мирового рынка широко открыты для каждого негоцианта. Еще более характерна для операций итальянских фирм XIV века необычайная пестрота их. Фирма может быть приписана к цеху "Калимала", как Дель Бене и Барди, или к цеху, Сета", как Датини, но фактически она занимается отнюдь не только тем, и нередко главным образом не тем, чем полагается заниматься членам данного цеха. Каждая фирма считает возможным и целесообразным заниматься тем, что в каждый данный момент может принести максимальную выгоду.

Не говоря уже о Барди и Перуцци миллионные дела которых, естественно, не допускали никаких ограничений, но и в бухгалтерских книгах таких второстепенных фирм, как Дель Бене, наряду с покупками и продажами сукна, встречаются операции по покупке и продаже льна и даже мяса. Так, и скромный, сугубо провинциальный Карсидони не брезгует сделками самого различного характера.

Кроме того, само собой разумеющимся является то, что торговая деятельность неизбежно и теснейшим образом переплетается с деятельностью банковско-ростовщической. Даже весьма скромные коммерческие операции в подавляющем своем большинстве связаны с различными валютами, курсы которых теперь, в XIV зеке, еще более колеблются, чем в ХIII-м. Кроме того, почти все покупки и продажи производятся в кредит, что было в предыдущем веке редкостью, и хотя этот кредит чаще всего краткосрочен, обычно на 2–4 месяца и хотя взимание за него особой мзды по-прежнему строжайше воспрещается церковью, все же он приносит разными не везде чистыми способами немалую выгоду. Естественным образом также обмены валют и кредитные операции связываются с операциями чисто ростовщического типа — депозитами, ссудами. При этом характерно, что банковские фирмы чистого или почти чистого типа, подобные, например. "Большому столу" Буонсиньори почти не встречаются в XIV веке; господствующим в это время является смешанный тип предприятия, занимающегося всем понемножку и торговлей, и ростовщичеством, и производством.

Исключительно важной и интересной чертой организации и деятельности хозяйственных единиц этого времени является почти повсеместная зависимость более крупных из них от более мелких. Так, средняя фирма Дель Бене целиком находится в орбите финансовых операций мировой фирмы Барди и во всех ответственных случаях приберет к ее посредничеству и защите, так, значительную часть своих закупок заграницей Дель Бене производит через агентов Барди и они же осуществляют ее заграничные платежи. Изменяется и самый характер предприятия. Простая "морская компания" типа "коменды" почти не встречается больше, всюду действуют, компании" более сложного, сухопутного типа. При этом эти компании, сохраняющие свой временный характер и конституируемые, как и прежде, на определенный (чаще всего трех- или пятилетний) срок соответствующим договором, весьма часто не ограничиваются привлечением капиталов основных участников-организаторов компании, но привлекают средства и со стороны. Основные участники компании получают при окончании срока прибыль, определенную основным договором и соответствующую внесенной ими доле капитала, остальные же вкладчики получают заранее определенный и, обыкновенно, относительно небольшой, процент прибыли. Таким образом, в предприятие оказывается втянутым иногда весьма большое количество нередко весьма мелких вкладчиков, почему судьбы этого предприятия оказываются теснейшим образом связанными с судьбами того города, в котором находится его основная контора, и банкротство этого предприятия приобретает характер государственной катастрофы.

Наконец, следствием прочного образования мирового рынка, принципиально открытого всем предприятиям независимо от их масштаба, местонахождения и специализации, является приведение к еще большей, чем в XIII веке, нивеллировке прибылей. Если мы могли с большой степенью уверенности утверждать выше, что широко распространенное мнение о гигантских прибылях средневековых торговцев неприменимо к итальянским купцам XIII века, то для XIV века это утверждение может быть высказано с полной неоспоримостью. Так, детальнейшее и тщательнейшее изучение бухгалтерских книг Дель Бене, произведенное Сапори, показало, что обычный доход от торговой операции фирмы не превышал 11–12 процентов. Эта норма прибыли была в общем подтверждена Фанфани на основе анализа бухгалтерских книг средней пизанской фирмы ди Фео[162]. Из восьми операций этой фирмы, детально отраженных в отчетности, семь приносят прибыль от 7,1 до 25,1 процента, причем средняя прибыль на операцию составляет 16 %. Только одна операция — по покупке в Византии и продаже в Трапани пятнадцати кусков шелковой ткани (zeadado), дает прибыль в 43,9 %. Общий более высокий процент прибыли в заморских операциях по сравнению с операциями сухопутными объясняется, как мы упоминали выше, большим риском, связанным с первыми. Весьма высокая прибыль, полученная в одной из восьми операций, носит, по-видимому, случайный характер.

Что это так, подтверждается следующими соображениями, приводимыми тем же Сапори. Обычная норма ростовщической прибыли равнялась во Флоренции середины XIV века 20 % за операцию, т. е. от 20 до 40 % в год, церковь же считала допустимым взимание от 5 до 15 %. За деньги, внесенные в капитал крупных компаний, выплачивали обычно 6–10 % годовых. За обычный коммерческий кредит платили чаще всего 10 % за операцию, т. е. от 10 до 30 % в год. Наконец весьма показательным является тот факт, что когда в 1358 году флорентийская коммуна выпустила заем, причем за полученные деньги платила 15 % годовых, то было отмечено массовое, и притом совершенно добровольное, изъятие крупных сумм из торговли и ростовщичества (dalla mercanzia in su l'usura — говорит Маттео Виллани) и помещение их в заем, что говорит за то, что торговля и ростовщичество не давали прибыли намного большей. Таким образом все приведенные данные доказывают, что обычные прибыли итальянских торгово-банковских фирм колебались между 10 и 40 % годовых, т. е. могли быть весьма значительны, но не достигали тех гигантских размеров, о которых говорят некоторые старые исследователи. Правда, возможно, что в больших, иногда огромных, комбинированных торгово-ростовщических операциях очень больших фирм, операциях настолько сложных, что выяснить их выгодность трудно даже при наличии бухгалтерских книг, достигались гораздо более высокие нормы прибыли, но зато эти операции были и особенно рискованными и не носили общераспространенного характера.

Установление единого, мирового рынка, объединяющего морские и сухопутные торговые центры, приводит и к другой характерной черте в торговле XIV века — падению стоимости транспорта и, вообще, накладных расходов торговой операции. Так, из шести крупных операций по закупке сукна во Франции и Фландрии фирмой Дель Бене, проанализированных Сапори, вся сумма накладных расходов на покупную стоимость колеблется между 11,70 и 20,34 %, причем транспорт, главным образом сухопутный, занимает более трети этих расходов, а в семи операциях ди Фео, проанализированных Фанфани, сумма накладных расходов колеблется между 3,2 и 10,8 %, в одной же, как мы уже упоминали, принесшей доход в 43,9 %, падает до 1,6 %. При этом стоимость транспорта, главным образом морского, колеблется здесь от 0,8 до 5,7 %, в двух же случаях падает до 0,5 и даже 0,3 %.

Что касается до масштабов операций, совершаемых итальянскими фирмами, имеющими преимущественно торгово-банковский характер, то, хотя такие сравнения всегда весьма опасны, кажется, что в общем эти масштабы имеют тенденцию к росту по сравнению с предыдущим столетием. Так, годовой бюджет средней фирмы Дель Бене равняется 37000 флоринов, что примерно в десять раз выше годового бюджета также среднего сиенского банкирского дома Уголини, действовавшего в предыдущем веке. Конечно, при этом не учитывается изменение покупательной стоимости денег, но, насколько нам известно, изменения эти после начала чеканки золотого флорина не были весьма значительными.

Что же касается до торговых домов Барди и Перуцци, операции которых, правда, не имеют себе равных по своему размаху, то, например, в самом начале торгово-банковской деятельности. Барди в 1318 г. их актив составлял 1266 775 флоринов, масштабы же их операций к моменту банкротства определяются тем, что только долг им английской короны составлял (для обеих фирм вместе) — 1 500 000 золотых флоринов, что никак не превышало половины их бюджета, а скорее всего составляло значительно меньшую его часть. Однако громадный масштаб торгово-банковских операций как отдельных фирм, так и всех их вместе взятых, не должен закрывать от нас того чрезвычайно важного обстоятельства, что, не говоря уже о мелких предприятиях, даже мировые фирмы сохраняли в своей организации и деятельности очень много черт, еще далеких от капитализма, еще феодальных по своему облику и установкам. Так, ворочая миллионными делами, отнюдь не ограничиваясь в этих делах рамками своей цеховой специальности, фирмы эти у себя на родине должны были строжайшим образом соблюдать эти рамки. Жесткая цеховая организация, членами (и притом ведущими) которой они являлись, ревизовала их книги, следила за законностью их сделок, запрещала незаконные прибыли, предписывала производить продажу и покупку товаров только определенным образом, через цеховых маклеров-сензалоз, предписывала определенным образом маркировать свои товары. Особенно любопытным и показательным является флорентийский закон о маркировке шерстяных изделий, так называемом "таккаменто" (taccamento)[163]. Согласно этому закону каждый кусок продаваемого членом цеха "Калимала" сукна должен быть помечен не только фирменной маркой, но и привешенной на шнурке деревянной биркой, на которой надписываются продавцом все элементы, составляющие продажную цену куска: его покупная стоимость или стоимость материала, из которого он сделан, накладные расходы, стоимость переработки. На базе цены, помеченной на бирке, и производятся все коммерческие операции с куском, причем цифры, помеченные на ней, должны в точности совпадать с записями бухгалтерских книг фирмы, регулярно проверяемых уполномоченными цеха.

"Благодаря бесспорным данным "такки", — с удовлетворением отмечает определяющий цены статут цеха, — покупателям становится ясным, по какой цене материал куплен, так что все, как привычные и опытные в текстильной торговле, так и непривычные и неопытные могут быть одинаково справедливыми покупателями и не могут потерпеть обмана в своих покупках[164].

Закон о "таккаменто", как эго явствует, между прочим, и из вышеприведенного отрывка статута, исходил из церковной, обоснованной схоластикой и целиком принятой цеховой практикой теории "справедливой цены", вытекающей из учения Фомы Аквинского о "справедливой середине", — теории, базировавшейся на соображениях религиозного, этического и экономического порядка и находившей широчайшее применение во всей экономической жизни Италии в XIV-м веке. Теория эта требовала продажи каждого товара только с небольшой прибылью, являющейся вознаграждением за труд или риск, и преследовала цель как спасения души продавца, так и спасения кармана покупателя.

Правда, есть все основания полагать, что как в "таккаменто", так и в других проявлениях своей хозяйственной деятельности итальянские дельцы умели обходить все параграфы законов, заставлять молчать голос своей совести и не раз и не два продавали товары с прибылью гораздо большей того, что было дозволено. Случаи, подобные судьбе фра Чапелетто, героя первой новеллы, "Декамерона" Боккаччио, встречались в жизни XIV века нередко.

Сэр Чепелетто, исторически живший и активно действовавший во Франции и в Италии в конце XIII века, по Боккаччио, совершает тысячи всяких обманов и преступлений, но перед смертью на исповеди изображает себя безгрешной личностью и после смерти признан святым. Правда, и церковь и государство усиленно старались не допускать подобны;; обманов и специально оговаривали, что незаконные заработки не становятся законными, если в последние дни жизни, или в завещании, виновный в них кается в своих проступках и жертвует значительные суммы на благотворительные учреждения. Такие заработки, по специальному постановлению суда, вынесенному на основании анализа бухгалтерских книг, подлежат конфискации и в ряде случаев действительно конфисковались. Борьба между ненасытной, ломающей все преграды жаждой наживы и феодальными порядками, ставящими преграды этой жажде, шла в течение всего XIV столетия, принимая самые разнообразные, иногда весьма причудливые формы[165].

Борьба эта в гораздо большей мере, чем в предыдущем веке, приводит обыкновенно к победе жизнеутверждающей, реалистической, не совместимой с привычными, но неприемлемыми ограничениями жажды наживы, но когда эта победа одержана, когда собраны громадные, невиданные ранее капиталы, когда купец-банкир достигает могущества почти королевского, тогда оказывается, что ограничения, связывавшие по рукам и по ногам предприимчивого дельца, обходившиеся им по мере своих, весьма не малых, сил и возможностей, не были так неразумны, как этому дельцу казалось. В условиях, в общем еще вполне феодальной, Европы, в условиях весьма неравномерного развития и самой Италии, невиданно бурный расцвет отдельных фирм, распространявших свою деятельность по всему известному тогда миру и разносивших по нему новые, могущие быть названными капиталистическими методы хозяйствования, не мог быть прочным и долговечным. Что это действительно было так, убедительно доказывает история подъема и падения торгово-банковских домов Барди и Перуцци, — деятельность которых уже неоднократно упоминалась нами в предыдущем изложении[166].

Обе фирмы — одна, руководимая представителями еще недавно магнатского рода Барди, другая — чисто пополанскими Перуцци, появились на деловом горизонте Флоренции в конце XIII века в качестве рядовых фирм цеха, "Калимала". При обстоятельствах нам неизвестных, они расцветают необычайно быстро, и в начале XIV века оказываются в числе наиболее крупных и богатых предприятий не только Флоренции, но и всей Западной Европы. Как подавляюще большая часть членов "Калимала", фирмы Барди и Перуцци уже в начале своей деятельности совмещают закупку иностранных сукон, их переработку во Флоренции и перепродажу с широкими банковско-ростовщическими операциями, являясь предприятиями комбинированного торгово-ремесленного и ростовщического характера. По мере же развития деятельности фирм, по мере их выхода на мировой рынок, черты, специфические для цеха "Калималы", отходят на второй план. Вообще, характерное для этого периода преодоление навязанной цехами специализации в таких крупных предприятиях сказывается особенно ярко. Барди и Перуцци торгуют решительно всем, что сулит им хорошую прибыль, решительно всюду, где эта прибыль может быть получена, главным же образом занимаются операциями ростовщического характера, особенно рискованными, но и особенно выгодными. При этом возникнув и продолжая действовать в течение полувека своего существования, как совершенно самостоятельные, отдельные фирмы Барди и Перуцци оказываются связанными между собой многими и сильными хозяйственными узами, в наиболее крупных начинаниях своих выступают совместно и образуют нечто вроде, картеля.

Сходство с картелем еще увеличивается тем, уже упоминавшимся нами выше обстоятельством, что по мере расширения масштаба деятельности Барди и Перуцци в их орбиту оказываются втянутыми десятки, а затем сотни и тысячи более мелких предприятий, компаний, отдельных лиц, часто обладающих более чем скромными капиталами. Слава громадных начинаний Барди и Перуцци и их не менее громадных доходов с быстротой, обычной для этого бурного времени, распространяется по Флоренции, а затем и по всей Италии, и жаждущие наживы люди стремятся урвать и себе хоть маленький по своим скромным возможностям кусочек этих доходов. Нужда в оборотных средствах у растущих как на дрожжах фирм огромна, и они, как, впрочем, и многие другие крупные предприятия, охотно принимают в депозит предлагаемые им средства. Средства эти не входят в основной капитал компании и на них не распространяется распределение ее прибылей, но зато Барди и Перуцци всем своим гигантским, мировым авторитетом гарантируют по депозитам стандартный годовой доход, большей частью в размере 8 %, к которому в особо удачные годы делается некоторая добавка. Кроме того, они охотно берут под свое наблюдение и контроль мелкие компании, вносящие свои деньги в их кассу, помогают им в трудных случаях, ручаются за них, а зато используют их при надобности в своих, нередко не весьма благовидных, операциях и махинациях. Таким способом Барди и Перуцци, с одной стороны, весьма широко разбрасывают сеть своих связей, с другой же стороны, заинтересовывают в результатах своей коммерческой деятельности громадный круг людей и мелких предприятий.

Каков был размах привлечения депозитных капиталов явствует из того, что, как сообщает Давидсон, на 1 июля 1310 года основной капитал компании Барди, внесенный ее 15 членами (10 из семьи Барди и 5 посторонних), составлял 91 307 лир, в то время как депозиты, внесенные только в основную контору фирмы во Флоренции (не считая филиалов), составляли 25 751 лиру. По этим депозитам выплачивалась стандартная прибыль в 6 или 7 процентов, за год же 1312/1313, оказавшийся особенно удачным и давший общую прибыль в 34,5 %, была выплачена добавка в 6 %, т. е. всего по депозитам выплачено было 12–13 %, что, учитывая вышесказанное об общих нормах прибылей, может считаться весьма выгодным[167]. Уже к концу первого десятилетия XIV века операции обоих домов приобретают огромный размах. Барди и Перуцци имеют крупные отделения в Неаполе и других городах Южной Италии, в Сицилии, Генуе, Венеции и Перуджии, на островах Средиземного моря: Майорке, Кипре, Родосе, в европейских торговых и политических центрах: Авиньоне, Лионе, Брюгге, Антверпене, Париже и Лондоне. Именно на службе у компании Барди Франческо Бальдуччи Пеголотти объезжает весь известный тогда мир, собирая материалы для своего трактата.

При этом таких опытных и квалифицированных специалистов-коммерсантов, одновременно путешественников, товароведов, бухгалтеров и ловких дельцов, в каждой из фирм имеется множество. Список их, составленный Сапори и содержащий указание на основные места их работы, заполняет 12 страниц, содержит 343 имени и дает полное представление о громадном размахе операций. Прибыли компаний в начале их деятельности также относительно весьма велики, превосходят обычный средний уровень. Так, в компании Барди голы 1310–1312 дают 31,3 % в год, 1312–1314 — 34,7 % в год, 1316–1318 — 33,3 % в год, 1318–1320 — 30,2 % в год, что составляет за период с 1310 по 1320 г. среднюю прибыль в 33,1 %. После 1320 г. заметно некоторое снижение прибылей— так, 1322–1324 гг. дают 13,1 %. 1324–1326 — 22,8 %, период с 1326 по 1330 г. — всего 9,9 %, что составляет за период с 1320 по 1330 г. среднюю годовую норму в 15,3 %. уже не выходящую за пределы обычной[168].

При этом торговые и ростовщическо-банковские операции фирмы Барди исключительно пестры и разнообразны. Она торгует всем и повсюду, она ссужает деньгами королей и их придворных, в первую очередь королей Неаполя, Франции, Англии, она берет на откуп папские доходы в крупнейших странах Европы и в то же время, совершая операции в масштабах десятков тысяч лир, не брезгует и мелкими, микроскопическими сделками. В одной и той же бухгалтерской книге, отмечает Давидсон, мы находим упоминание и имена короля Англии, короля Неаполя, короля Кипра, и гроссмейстера Родосского ордена, и непота папы Иоанна XXII — кардинала Наполеоне Орсини, и еврея Бендалак, и шута из Пьяченцы, и маклера из Антверпена, и хозяина гостиницы в Генте.

Однако постепенно, особенно с начала двадцатых годов, в пестрых и разнообразных делах фирм Барди и Перуцци особое значение начинают приобретать операции их лондонских филиалов. Уже в 1311 году из Лондона изгнана занимавшая в нем в течение ряда лет доминирующее положение компания Фрескобальди, и ее место занимают Барди, разделяющие свое положение с Перуцци. Король Эдуард II, остро нуждающийся в деньгах для своей личной жизни и государственной деятельности, берет у них взаймы весьма крупные суммы, предоставляя в возмещение депозит таможенных пошлин, королевской десятины, ряда особых налогов, приравнивая их по правам к английским купцам, разрешая вывозить шерсть на особо льготных условиях, осыпая их подарками или, чаще, обещаниями подарков. Одновременно с 1317 г. Барди и Перуцци получают в депозит сбор по всей Англии большей части папских доходов. Со всем этим сочетаются ссуды обширному кругу частных лиц, в первую очередь из окружения короля, ссуды нередко невольные, носящие скорее характер взяток, чем выгодных операций.

Колоссальные, невиданные ранее в Англии, суммы стекаются со всех концов страны, от всех слоев ее населения в кассы жадных, расчетливых и непоколебимых в своей жажде наживы итальянских дельцов. Контора их как гигантский паук сосет кровь из всей Англии, и Англия реагирует на это единодушной народной ненавистью. В 1326 г. разъяренная толпа лондонцев нападает на контору и магазины Барди и подвергает их разгрому и разграблению. Но флорентийские дельцы пустили в Англии уже слишком глубокие корни, делают здесь слишком большие дела и получают слишком большие прибыли, чтобы испугаться вспышки народного гнева, они быстро оправляются и продолжают свою деятельность в Англии. В следующем 1327 году на престол вступает Эдуард III, король энергичный, предприимчивый и самолюбивый, сразу же начавший войну с Шотландией и усиленную подготовку к войне с Францией и на почве этого находившийся в весьма натянутых отношениях с парламентом. Постоянно нуждаясь в деньгах и не желая обращаться за ними к парламенту, Эдуард III еще в большей степени, чем его предшественник, прибегает к финансовой помощи Барди и Перуцци, не только передавая им еще ряд королевских доходов, но и закладывая королевские драгоценности. К началу тридцатых годов Барди и Перуцци окончательно и полностью сосредоточивают в своих руках все государственные и церковные налоги и поборы, становясь как бы министерством финансов Англии. Происходит это настолько полно, что сам король, королева, двор — получают средства на свои личные нужды только из контор флорентийских банкиров по особому, заранее составленному списку.

Такой невиданный рост финансового могущества двух вполне частных и еще недавно скромных флорентийских фирм дает им громадные доходы, привлекает в их кассы все большее количество вкладов, но он же таит в себе и весьма серьезные опасности. Опасности эти обнаруживаются уже с начала тридцатых годов, обнаруживаются как в Англии, так и на родине, в Италии. В Англии Эдуард III, использовав в максимальной степени богатых флорентийцев, начинает подкапываться под их монопольное положение Он неаккуратно вносит платежи по займам, стремится отнять у флорентийцев отдельные статьи доходов и втихомолку покровительствует росту финансового могущества местной, английской фирмы Полей, которой хочет заменить зазнавшихся итальянцев. Последние понимают, что положение их изменилось, пытаются в 1336 г. потребовать баланса, получить обратно часть вложенных ими громадных сумм, но король не хочет и слышать об этом. Наоборот, готовясь теперь к нанесению первого удара по Франции, он в 1338 г., угрожая конфискацией и изгнанием, выжимает из Барди и Перуцци новые весьма значительные суммы, компенсируя их весьма неопределенными обещаниями.

В то же время в Италии над головами флорентийских банкиров также собираются грозные тучи. Уже произошедшее в 1326 г. банкротство торгово-банковской фирмы Скали, с которой Барди и Перуцци были тесно связаны, поколебало их положение, но кажущаяся прочность их филиалов за границей помогла им выпутаться. Положение резко ухудшается в результате длительной и безрезультатной, войны Флоренции с Пизой и, особенно, войны ее с Мастино делла Скала, которая велась в значительной мере под руководством и на средства Барди и Перуцци.

К 1340 году неблагоприятные для обеих фирм обстоятельства становятся как в Англии, так и в Италии все более угрожающими. Эдуарду III не удается одним ударом разгромить Францию, война принимает затяжной характер, и король почти открыто заявляет, что платить по своим обязательствам он не намерен. Барди и Перуцци, вложившие значительную часть своей наличности в английские займы, подходят вплотную к катастрофе. Финансовое и политическое положение их главной конторы во Флоренции также плачевно, и они, в первую очередь Барди, не потерявшие за полвека коммерческой деятельности своей прирожденной грандской самоуверенности и кичливости, пытаются спастись от финансовой катастрофы ловким политическом ходом. Они подготовляют государственный переворот, который должен вернуть грандам Флоренции давно утерянную ими власть. Из переворота, как мы упоминали выше, ничего не вышло, и обе фирмы неудержимо идут вниз, к катастрофе, к банкротству.

Бесконечные переговоры и счеты с английским королем, стремление хотя бы определить окончательную сумму его долга не дают никаких результатов, а в то же время вкладчики, охваченные паникой, требуют возврата своих депозитов, а новых операций никто начинать не хочет, сторонясь явно борющихся с гибелью банкиров. Однако финансовое могущество обеих фирм таково, что в течение более чем двух лет им удается ценой величайших усилий удержаться на ногах. Большую помощь им в этом оказывает то обстоятельство, что, находясь в апогее своего благополучия, они на громадные суммы закупали земли. Теперь эти земли пускаются в продажу, и вырученные деньги дают возможность как-то справляться с наиболее настоятельными требованиями. Продажа земель могла бы дать и большие суммы, могла бы, пожалуй, и вообще выручить разоряющихся дельцов, но они в дни своего благополучия не учли того, что, выбрасывая одновременно на земельный рынок свои громадные владения, закупленные постепенно, они значительно снижают цены на землю, а продавая по мелким участкам поместья, купленные как целые хозяйственные единицы, они также обесценивают их. В результате продажа земельных владений Барди и Перуцци далеко не давала тех сумм, которые были затрачены на приобретение этих владений, и принося временное облегчение, не могла привести к окончательному спасению.

В 1342 г. Барди пытаются повторить попытку спасения путем политического переворота. Они являются инициаторами приглашения герцога Афинского и всячески поддерживают его магнатско-демагогическое правление. Но в июле 1343 г. и эта карта неукротимых в своей энергии Барди оказывается битой, герцог Афинский изгнан из Флоренции, разоряющиеся банкиры опять предоставлены сами себе. Но и на этот раз они не хотят признать себя побежденными. В сентябре 1343 г. Барди опять пытаются произвести государственный переворот. Но энергия нового, быстро растущего дома Медичи и объединенные силы пополанов лишают их и этой последней надежды, их дворцы разрушены, вожаки принуждены бежать из города, катастрофа становится неизбежной. Первым объявляется уже в том же 1343 году банкротство Перуцци, которым, мобилизовав все, удается выплатить своим кредиторам 37 % своих обязательств. Барди держатся еще три года, а когда в 1346 году и они объявлены банкротами, им удается выплатить еще больше — 45 %.

Хотя банкротство Барди и Перуцци отнюдь не было неожиданностью, хотя оно подготовлялось в течение почти десяти лет, хотя они выплатили своим кредиторам значительную часть своих долгов, банкротство это превратилось в грандиозную экономическую катастрофу для Флоренции и заметно отразилось на экономическом состоянии остальной Италии. Банкротство мировых, ведущих фирм с неизбежностью вызвало разорение ряда более мелких, находившихся под их контролем — были объявлены банкротами компании Аччуаюоли, Буонаккорзи, возглавляемые лицами, тесно связанными как с коммерческими, так и с политическими махинациями Барди, прекратили платежи Чекки, Антелези, Корсини, Перондоли и многие другие. Десятки тысяч вкладчиков, не успевших извлечь свои депозиты из главных или второстепенных фирм, были разорены, вся экономическая система Италии, представляющая в середине XIV века во многих отношениях единое целое, была глубоко поколеблена.

Судьба Бардн и Перуцци, так же, как судьба их предшественников Буонсиньори, весьма показательна. Она с неоспоримой очевидностью обнаруживает эфемерность, и до известной степени бесперспективность бурного экономического расцвета Италии, расцвета, подтачиваемого как неравномерностью развития и политической раздробленностью самого полуострова, так и, особенно, феодальным режимом, продолжающим еще господствовать в других европейских странах.

Производство

Все, что мы говорили выше об экономическом и социальном положении Италии XIV века, относилось исключительно к сфере обмена и тесно с этим обменом связанной деятельности банковско-ростовщического капитала. Явления, относящиеся к этой сфере, наиболее бросаются в глаза, наиболее обращают на себя внимание. Такое явление, например, как мировая деятельность Барди и Перуцци, может легко вытеснить из поля зрения множество других менее эффектных фактов, а между тем только то, что происходит в сфере обмена, хотя и весьма важное само по себе, не может объяснить тех глубоких и важных изменений, которые происходят во всей структуре итальянского общества того времени. Для того чтобы понять социальную атмосферу, в которой могло произойти восстание чомпи, для того чтобы разобраться в причинах накопления той громадной социальной творческой энергии, которая вызвала к жизни замечательную по смелости и размаху культуру Возрождения, для того чтобы дать правильную оценку всей интересующей нас эпохи, мы должны спуститься из более видной и эффектной сферы обмена в более незаметную и скромную сферу производства, которая именно в XIV веке в передовых центрах Италии, и в первую очередь во Флоренции, доводит до полного развития те явления, первые признаки которых мы отмечали уже в XIII веке.

Предприятие цехового мастера окончательно перерастает старые ремесленные рамки, превращается в мануфактуру раннего типа, возникновение и развитие которой так гениально проанализированы Марксом. Наиболее ярко и характерно процесс этот, вообще протекающий повсеместно, проходит в мастерских флорентийского цеха шерстяников, становящихся как бы примером капиталистических отношений в Италии. Такая мастерская, уже в XIII веке впитавшая в себя несколько десятков вспомогательных рабочих, которых так нетрудно найти на улицах и площадях Флоренции, превращается в XIV в. в сложный разветвленный организм, имеющий тенденцию продолжать в дальнейшем расти и развиваться.

Перерождение цехового предприятия естественно и неизбежно связано с соответствующим изменением технического производства. Правда, мануфактура, как это неоднократно отмечал Маркс, не требует революции в орудиях производства, и чаще всего пользуется старыми орудиями, завещанными ремесленной техникой, но ее возникновение неизбежно связано с усложнением технического процесса, с разбивкой процессов, ранее бывших аморфными и выполнявшихся одним и тем же лицом, на ряд более мелких, составляющих процессов. Это расчленение производства на дробные, становящиеся самостоятельными операции обязательно приводит к некоторому, иногда довольно значительному, видоизменению орудий труда, приспособляющихся к дифференцированным нуждам каждого отдельного процесса.

Но основным, что характеризует мануфактуру, тем, что делает ее столь непохожей на цеховую мастерскую классического средневековья, является обязательно вытекающее из расчленения производства и из эволюции его орудий разделение труда — создание групп и категорий рабочих, специально тренируемых для выполнения не всех или группы технических операций, а только одной, определенной операции. Вместо универсального мастера, ученика, подмастерья, выполняющего или во всяком случае умеющего выполнять все, что нужно в определенном предприятии, ведущее место в нем занимает частичный рабочий, всю свою жизнь повторяющий только одну какую-нибудь операцию, приспособляющийся к ней, выполняющий ее быстрее, точнее, экономнее. Само собой разумеется, что в каждом сколько-нибудь значительном предприятии, особенно достаточно сложном по своей технической сущности текстильном предприятии, число таких частичных рабочих должно было быть довольно значительным, а иногда и весьма значительным, самое предприятие росло, расчленялось, делалось многолюдным, приобретало новый, капиталистический облик.

Все эти черты превращения цеховой мастерской в мануфактуру, черты всеобщие, не связанные с определенным местом и специальностью, во флорентийском шерстяном производстве могут быть прослежены с большей степенью полноты[169]. Дошедший до нас в списке начала XV века, но восходящий скорее всего к концу века предыдущего "Трактат о производстве шерсти" (Trattato dell'Arte della Lana)[170] рисует в 28 небольших главах яркую картину смены различных уже резко дифференцированных друг от друга операций, выполняемых частично в мастерской флорентийского шерстяника, частично вне ее. Операций таких — от двадцати до тридцати, причем каждая выполняется другой, специализированной категорией рабочих.

Шерсть, всегда заграничная, привозимая либо другим купцом, либо — в больших предприятиях — самим шерстяником из Англии или Испании, из городской таможни поступает в сортировочную мастерскую. Здесь кипы ее, тщательно упакованные и перевязанные, распаковываются специальными представителями цеха, которые определяют ее вес и сорт. После этого специальные рабочие раскатывают кипы и производят предварительную очистку шерсти. Другие специальные рабочие производят под наблюдением новых представителей цеха сортировку шерсти, разбиваемой чаще всего на три группы: "тонкая", "средняя" и "грубая", и связывают ее в отдельные кипы по этим группам. Затем шерсть подвергается тщательной промывке, ее погружают в чаны с кипящей жидкостью особого состава. После этого ее перевозят в промывочные сооружения на Арно, полощут в проточной, холодной воде и сушат на солнце, что опять-таки выполняют особые рабочие. Только после этого шерсть переходит в главную мастерскую шерстяника, где ее перевешивают и подвергают тщательной мелочной очистке. Рабочие, специальность которых требует большой тренировки, руками выбирают из нее грязь, щепочки и прочие посторонние частицы, затем другие рабочие маленькими ножницами состригают оставшиеся в ней узелки, кусочки кожи и придают ей окончательное единообразие.

После этого (в случае обработки некрашеной шерсти) шерсть развешивается на особых рамах, выбивается, намачивается водой, затем пропитывается растительным маслом, затем сворачивается и расчесывается гребнями, причем во время этого процесса отделяются длинные волокна, используемые для изготовления камвольных тканей, и короткие, используемые другим способом. Длинные волокна наматываются затем на деревянные болванки и отправляются к прядильщику (или, чаще, прядильщице), т. е. уходят из центральной мастерской. Прядильщик, живущий чаще всего в деревне и связанный с данной мастерской определенным договором, обрабатывает полученную шерсть на прялке, помечает ее определенной маркой, после чего она возвращается в мастерскую. Здесь она проверяется, регистрируется, стрижется на стригальных рамах, шлихтуется и сушится, что выполняет ряд рабочих различных квалификаций.

После этого готовая пряжа опять попадает в центральную мастерскую и переходит в мастерскую ткача. Последний живет обыкновенно в городе и работает на довольно сложном и дорогом ткацком станке, приобретенном во многих случаях на средства, авансируемые шерстяником, причем этот аванс создает зависимость ткача от предпринимателя.

От ткача ткань поступает в центральную мастерскую, очищается, стрижется, после чего начинается окончательная ее отделка, осуществляемая рядом этапов, проходимых частично в мелких мастерских особых ремесленников, частично же в мастерских, принадлежащих всему цеху; это ― валяние, растягивание, стрижка, сушка, кардировка и, наконец, окраска, являющаяся самой трудной и ответственной операцией, почему красильщики занимают особо привилегированное место в сложной иерархии рабочих и ремесленников, занятых в производстве. Окрашенная ткань возвращается, наконец, снова в мастерскую шерстяника, тщательно проверяется, найденные мелкие недостатки ликвидируются, ткань очищается, складывается и маркируется.

Из предшествующего изложения, дающего весьма упрощенное описание только одной и притом простейшей разновидности производства шерстяных тканей, явствует сложная структура этого производства. Сырье и затем полуфабрикат несколько раз поступают в центральную мастерскую, покидают ее, переходя во вспомогательные мастерские, и наконец опять возвращаются для окончательного завершения. При этом вспомогательные мастерские (за исключением принадлежащих цеху) полностью сохраняют характер средневекового, кустарного производства. Не говоря уже о деревенском прядильщике, даже выполняющие наиболее сложные и ответственные операции ткач и красильщик работают своими собственными руками, с помощью нескольких учеников и подмастерьев, полностью подчинены шерстянику и имеют мало возможностей как для освобождения из-под его власти, так и для обогащения.

Зато центральная мастерская шерстяника, его боттега (bottegay носит уже совсем иной характер. Расположенная обычно в нижнем этаже его дома, в ряде комнат и помещений, выходящих на двор, так как фасадные комнаты заняты лавкой с ее витриной и входом, боттега вмещает, как мы уже упоминали выше, несколько десятков, а иногда и сотен наемных, чаще всего поденных, рабочих различных профилей — от чернорабочих, выполняющих вспомогательные операции, до опытных браковщиков и починщиков, работа которых требует большой квалификации. При этом значительная расчлененность производства естественно требует большого количества вспомогательных операций, почему численно рабочие малой квалификации, уже знакомые нам чомпи, превосходят остальные категории. Большое количество рабочих разной квалификации, работающих в одном помещении, требует постоянного надзора и руководства и, действительно, в крупных боттегах мы встречаем нескольких "факторов" (fattori sopra i lavoranti), осуществляющих этот надзор. Наконец, в особой, находящейся между лавкой и мастерскими комнате, за высокой конторкой сидят один или несколько бухгалтеров (factor ad tenendos libros) и кассир (puer ad tenendam cassam).

Само собой разумеется, что предприниматель, или, вернее, предприниматели, члены компании, которой принадлежит боттега, сами никакого участия в производстве не принимают. Многие из них вообще стоят вдали от производства, довольствуясь только помещением своих капиталов, один же или несколько так заняты закупкой сырья, продажей готовой продукции и общим руководством, что об их вмешательстве в производственные процессы и речи быть не может. К тому же такой капиталист-предприниматель почти всегда несет какие-нибудь обязанности по цеховой организации и занимает выборные должности в правительственном аппарате коммуны, вплоть до ведущих, отрывающих нацело от дела и от дома — должностей гонфалоньера, приоров, послов при иностранных государствах, капитанов в подчиненных Флоренции городах. Понятно поэтому, что в руководстве промышленным предприятием все большую роль играют наемники-профессионалы: мастера, бухгалтеры, разъездные агенты, предприниматель же дальше и дальше отходит от этого руководства, ограничиваясь общими директивами.

С другой стороны, в каждом предприятии и в сумме этих предприятий накапливается большое, иногда громадное количество подчиненных предпринимателю или предпринимателям лиц разного положения. Здесь и сохраняющие средневековый цеховой характер ремесленники, работающие в собственных мастерских, как ткачи или красильщики, здесь и живущие в деревне кустари-прядильщики, здесь и ткачи и квалифицированные, полуквалифицированные и совсем неквалифицированные рабочие центральной мастерской ― "чомпи" в собственном смысле слова. Все они выполняют волю мастера или представляющих «его лиц, но как экономическое, так и политическое состояние их глубоко различны. Общим для них является только стремление улучшить свое положение, ослабить гнет предпринимателя, добиться хотя бы урезанных политических прав. Это общее стремление и вызывает к жизни те социальные волнения, которые красной нитью проходят через историю Флоренции XIV века и достигают своего апогея в первом этапе "Восстания чомпи". Но эта общность стремлений была и довольно поверхностной: между живущим в достатке, хотя и бесправным красильщиком, и нищим поденщиком "чомпи" зияла непроходимая пропасть, чем ловко и постоянно пользовались предприниматели, и что с особенной ясностью сказалось в заключительном этапе восстания чомпи.

Техническое оснащение предприятия флорентийского шерстяника по своим конструктивным характеристикам мало чем отличалось от существующего в предыдущие века. Достаточно внимательно вглядеться в миниатюры миланских списков "История ордена Гумилиатов", относящиеся к разным векам, но восходящие, скорее всего, к одному прототипу, составленному в XIV веке,[171] чтобы убедиться в этом. Миниатюры эти изображают процессы производства шерсти, в значительной степени соответствующие описанию флорентийского трактата, разобранному нами выше, только изображают их в более скромных масштабах. Здесь мы найдем ту же колесную прялку, завещанную еще античностью, тот же ткацкий станок, идущий от нее же. Правда, во флорентийском ремесле и тот и другой несколько усложняются, правда, в нем приспособления для мочки, сушки, кардирования, окраски, приобретают невиданные ранее размеры. Но эти изменения носят количественный, а не качественный характер, и к радикальной революции в области орудий производства отнюдь не приводят.

Уже в XIII веке текстильное производство и, в первую очередь, флорентийское шерстоделие является наиболее передовой, развитой, технически и социально дифференцированной областью производства, от которой отстают другие области, иногда, впрочем, получающие хотя и меньшее, но симптоматическое и характерное развитие (см. выше). В XIV веке передовой характер текстильного производства заметен еще более явно. В то время как оно, как мы говорили выше, идет в своем развитии дальше, другие отрасли, в первую очередь наиболее важные из них — судостроение и металлургия, — по-видимому, мало изменяются. Во всяком случае, современное состояние изучения истории этих производств не позволяет нам заметить в них в течение XIV века сколько-нибудь серьезные изменения, они остаются на той же гибридной стадии развития, которую мы подробно анализировали в главе II. Появляющееся в XIV веке в Англии и Франции огнестрельное оружие проникает в Италию медленно и также не вносит до поры до времени изменений ни в производство, ни в военное дело.

Таким образом, в сфере производства в Италии XIV века мы констатируем значительную неравномерность в развитии. В наиболее передовой и наиболее распространенной его отрасли — текстильном производстве — зарождаются ранние формы капиталистических отношений. В рамках мануфактурного производства кристаллизуются два полюса, характеризующие основное классовое противоречие капитализма — немногочисленные предприниматели, владеющие капиталом и орудиями производства, и многочисленные рабочие, владеющие только своей рабочей силой. И поэтому там, где текстильное производство занимает господствующее положение, особенно во Флоренции, мы видим впервые не только на почве Италии, но и на почве всей Европы проявления новых, в это время прогрессивных и плодотворных социальных отношений, бурную классовую борьбу, бурный расцвет культуры. Другие районы Италии, в которых либо были распространены более медленно развивающиеся отрасли производства, либо вообще производство было мало развито, оставаясь позади сельского хозяйства или разных видов торговли, заметно отставали от своих передовых соседей и в социальном, и в политическом, и в культурном отношениях, хотя и испытывали на себе иногда большее, иногда меньшее влияние их. Именно неравномерность, крайняя пестрота в развитии производства объясняют в первую очередь лоскутность, раздробленность, неравномерность общего развития Италии, которые определяют собой всю ее последующую историю.

Экономическая политика и эволюция экономики

Весьма важной для характеристики экономической структуры Италии XIV века является связь, которая устанавливается в это время между хозяйственной и политической жизнью большинства передовых государств. Конечно, и в феодальных государствах правительства в той или иной мере в своей политической деятельности ориентировались на хозяйственные нужды своих стран, но только тогда, когда власть в государствах перешла, как во Флоренции или в Венеции, к ведущим, энергичным и умным представителям торговых, банковских и ремесленных кругов, когда они оттеснили от этой власти феодалов-землевладельцев, только тогда вся политика и, особенно, политика внешняя, оказалась пронизанной хозяйственными соображениями[172]. Флоренция неуклонно поддерживает папство, потому что ведущие ее банкиры финансируют папский престол, она находится в тесном союзе с французскими королями, потому что во Франции закупается или через Францию провозится основное сырье для ее ведущей промышленности — шерсть. Та же Флоренция ведет в течение века ожесточенную борьбу за Пизу, необходимую ей для выхода к морю, к которому флорентийские дельцы стремятся со всей свойственной им бешеной энергией. Но может быть еще более ярким и характерным примером тесной связи между экономикой и политикой в итальянских государствах является соляная политика Венеции. Захватив еще в XIII веке значительные, наиболее богатые в Италии, соляные месторождения, группы венецианских патрициев-соляников используют мощь своего государства для того, чтобы стать монополистами в северной части полуострова. Путем прямого политического нажима Венеция запрещает мелким соседним коммунам добычу соли или же, сохраняя в них добычу соли, полностью включает их в сферу своего влияния и направляет соль по своему усмотрению. Действующее сознательно и целеустремленно объединение соляников, которое некоторые исследователи сравнивали с будущими капиталистическими картелями, опираясь на государственную власть, распределяет между своими членами рынки сбыта соли и вообще стремится забрать в свои руки все снабжение солью полуострова. Эта монополистическая тенденция как нельзя более ясно выступает в правительственном акте от 15 февраля 1362 года, регулирующем монопольные права наиболее богатых венецианских соляных разработок в Киоджии. В этом документе говорится, между прочим: "На нас (венецианские власти) ложится обязательство не колебать и не снижать цену киоджанской соли, прибегая к способам, к которым мы некогда прибегли по отношению к соли Червии, каковую наша коммуна в течение ряда лет покупала за определенную сумму денег и полностью выбрасывала в море, только для того, чтобы не получила помехи продажа киоджанской соли и следовательно не наносился ущерб благу коммуны нашей…" Закупка всего производства небольшой, подчиненной Венеции Червии и уничтожение закупленной соли, направленное на поддержание определенного уровня цен, прокламируемое этим документом, действительно напоминает действия какого-нибудь американского объединения XX века[173].

Та же тесная связь между экономическими нуждами и интересами представителей капиталистической верхушки ряда итальянских городов и политикой этих городов, управляемых этими же людьми, выступает и в войнах не на жизнь, а на смерть между Генуей и Венецией, и в сложной таможенной политике коммун, и в организации их финансового хозяйства. Цепкая, ловкая рука итальянского дельца, умеющего столь же успешно руководить своим предприятием, как и своей коммуной, направляет политику этой коммуны туда, куда выгодно ее направить этому дельцу, идеально ориентирующемуся в сложном и запутанном переплетении политических и хозяйственных сил, договоров, соглашений, конфликтов, которые так характерны для Италии этого времени.

Эти дельцы и политики и в XIV веке, так же, как в XIII веке, смелы, энергичны, предприимчивы, но при этом в их деятельности появляется новая черта, которую почти нельзя подметить в веке предыдущем. Черта эта — стремление гарантировать себя от всякого рода неприятных неожиданностей, вести свое предприятие так, чтобы и в случае самой неблагоприятной конъюнктуры можно было спасти возможно большую часть своего состояния, обеспечить себе и своим наследникам ту сытую, полную достоинства жизнь, которая достигнута с таким трудом, с такой затратой сил и энергии.

Стремление это проявляется, во-первых, в изъятии части капиталов из торговли, ремесла, банковских операций и помещении их в землю. Конечно и раньше, в XIII веке, удачливый купец, проведший несколько выгодных дел и заработавший не одну сотню, а то и тысячу флоринов, нередко покупал на них у разорившегося гранда участок земли, вступая в соглашение с сидевшими на нем крестьянами, строил на нем виллу и гордился, подобно Пьеру ди Крешченци, своими почти дворянскими владениями и своими сельскохозяйственными познаниями. Тогда это был чаще всего вопрос достоинства, вопрос скорее быта, чем экономической структуры предприятия. Но постепенно, в XIV веке, положение изменяется, количество земельных участков, покупаемых купцом или банкиром, растет на глазах; достаточно просмотреть хотя бы бухгалтерские книги дома Перуцци,[174] чтобы убедиться в громадном количестве земельных участков, закупаемых этой компанией. При этом участки эти закупаются отнюдь не для личного пользования, для этого их слишком много и они слишком разбросаны, а для надежного помещения заработанных капиталов. Участки эти эксплуатируются возможно более рациональным способом, при помощи краткосрочной аренды или половничества; они, конечно, далеко не дают той выгоды, как торговые или тем паче ростовщические операции, но зато они совершенно не подвергаются риску, который так велик теперь при ожесточенной конкуренции, неизбежно связанной с созданием международного рынка, в обстановке постоянных банкротств и кровавой политической борьбы, характеризующей время с тридцатых и, особенно, с сороковых годов века. Насколько велики были такие закупки земельных участков видно из того, что, когда в начале сороковых годов обнаружилась безнадежность финансового положения компаний Барди и Перуцци и они начали продавать свои поместья, то сумма, вырученная от их продажи, покрыла бы все требования кредиторов, если бы не снижение цен на землю, вызванное появлением в продаже такого громадного земельного фонда[175].

Эта тенденция к изъятию капиталов из торговли, производства, банковского дела и помещению их в землю, тенденция весьма симптоматическая для века четырнадцатого, но получающая особый размах, особое, всеобщее значение в веке последующем, является чрезвычайно важной, в значительной мере объясняющей внутренний механизм социальной и экономической эволюции Итальянского Возрождения.

То же стремление к обеспечению сохранности вложенных в ту или иную операцию капиталов приводит к появлению и широкому, в течение XIV века, распространению страховки[176].

Появляется она еще в последние годы XIII века в связи с особой формой договора на перевозку товаров морским путем, так называемого "морского перевода" (cambio marltimo). При нем. владелец или капитан корабля гарантируют сохранность перевозимых предметов и в случае благополучного плавания получают определенную премию. Затем эта связь с морскими перевозками нарушается. Страхуются все товары, перевозимые любым путем, и страховка, приобретающая характер спекулятивной сделки… распространяется не только на товары, но и на жизнь страхующегося, на жизнь третьего лица, на спасение от эпидемии и даже на пол ожидаемого ребенка. Так, возникшая для обеспечения безопасности товара страховка, захваченная характерным для века жадным и неукротимым стремлением к наживе, свойственной итальянцам этого времени страстью к азартным видам этой наживы, становится одним из видов торгово-ростовщических операций, не теряя и своего основного назначения. В конце XIV века Франческо ди Марко Датини предписывает своим уполномоченным не гнаться за увеличением прибыли, не рисковать, а страховать все перевозимые товары, и сам нередка использует свои капиталы для страховки чужих товаров. В это-же время, по-видимому в первую очередь в Генуе, появляются и специальные компании, ставящие себе целью производство страховых операций. Так, об одном генуэзском купце в бумагах другого говорится: "Марк для наживы заключал много страховых сделок, как это делают многие генуэзские купцы, из которых некоторые живут исключительно с этих операций", а от начала XV века до нас дошли и договоры на организацию таких, компаний.

Развитие и широкое распространение страховки несомненно, в какой-то мере, связано и с развитием и распространением кредита, в частности вексельной практики[177]. Как мы упоминали выше, векселя возникли и широко применялись и раньше, но имели главным образом переводной, а не кредитный характер. Теперь же подчеркивается именно последний. Достаточно просмотреть бухгалтерские книги самых различных фирм XIV века или же руководство Бальдуччи Пеголотти, чтобы убедиться в том, что кредит глубоко и повсеместно проникает в коммерческую жизнь эпохи. Так, из 287 продаж сукна, зафиксированных в бухгалтерских книгах дель Бене, только одна не предполагает кредита, остальные же предполагают его в пределах от 2,5 до 4 месяцев, а Пеголотти дает подробные указанна того, на какие сроки следует предоставлять кредиты в различных торговых центрах при сделках с другими, отдаленными от них на разные расстояния. Кредит, предоставляемый при сделках, чаще всего оформляется векселем, причем теперь вексель весьма часто не используется для перевода денег в другое место, а только и исключительно для обеспечения платежа в определенный, отдаленный oт даты сделки срок. Такие векселя получают под названием "сухих векселей" (cambia sicca) широкое распространение в Италии XIV века, несмотря на ожесточенную борьбу с ними как церкви, так и светского законодательства.

Однако наиболее распространенной, окончательно принимающей определенные, четкие формы разновидностью векселя является в это время та, которая доживет без особых изменений до XX века, та, в которой подразумевается платеж, отдаленный и по месту и по времени от взноса денег. В векселе этого типа должны участвовать обязательно четыре лица. Действительно, первое лицо, предположим, флорентийский купец, вносило деньги второму лицу — флорентийскому банкиру, который выдавал вексель, по которому контрагент последнего, предположим в Брюгге, являющийся уже третьим лицом, должен уплатить в такой-то срок или без указания срока предъявителю векселя или же определенному лицу — четвертому в данной сделке, определенную сумму, образовавшуюся из добавления к первой внесенной сумме процентов за обмен валют, за кредит, за стоимость оформления сделки и т. д.

Текст векселя обыкновенно весьма краток, написан сухим, схематическим деловым языком и имеет чаще всего следующую форму: "Уплатите по этому первому экземпляру 9 октября Луке де Горо 45 лир, стоимость коих мною получена от Мадио Река. Уплатите в срок и запишите на мой счет и да хранит Вас Христос Борромео да Борромео. Привет. Милан. 9 марта 1394 г. На обороте, как обычно в то время, — адрес и обозначение даты и суммы векселя:.Александру да Борромео и Доменико д'Андреа, 1 июня–45 лир". Само собой понятно, что такая, становящаяся более или менее стандартной, форма векселя допускает самые разнообразные оттенки и детали при осуществлении самой сделки. Кредит возможен на разных ее этапах, возможно указание срока платежа или отсутствие его, в каковом случае вступают в силу определенные сроки, подробно перечисленные Пеголотти, возможно указание окончательного получатели денег и отсутствие этого указания. Все это делало вексель удобным и гибким орудием в руках опытного и оборотистого купца и в условиях мирового рынка создавало предпосылки не только для использования векселя как орудия при совершении тех или иных операций, но и для превращения его, как эквивалента определенной стоимости, в объект спекуляции. Так к концу XIV века со «дается международный вексельный рынок, и в неизбежной связи с ним появляются международные вексельные курсы, колеблющиеся в зависимости от политической ситуации в итальянских торгово ростовщических центрах, делающих погоду в Европе этого времени

Эволюция векселя, достигающего почти современных форм, неразрывно связана с эволюцией бухгалтерии[179]. Чем сложнее, утонченнее, запутаннее становились орудия обращения, тем точнее и совершеннее должен был быть аппарат, это обращение регистрирующий. Принципы везения бухгалтерских записей, выработанные в основном уже в XIII веке и разобранные нами выше, теперь доводятся до своего полного логического развития. Количество книг, в которые записываются производимые операции, еще возрастает, каждая выплаченная или полученная сумма вносится в три, а то и в четыре книги, причем система баланса актива и пассива, только намечавшаяся в XIII веке, теперь находит всеобщее и систематическое применение. Баланс этот суммирует все средства каждой фирмы, с одной стороны, и ее обязательства — с другой, так называемое "подведение итогов" (saldamento). Баланс обязательно производится бухгалтером фирмы или в маленьких предприятиях — ее владельцем в конце определенного договором периода ее существования и должен дать, как и в современной бухгалтерии, полное совпадение обеих сторон. Этим самым принципы, заложенные в основу "двойной итальянской бухгалтерии", оказываются окончательно установленными, хотя сама система записей не получает еще стандартного оформления, остается в каждом случае весьма индивидуальной и эмпиричной.

В сельском хозяйстве и торговле, в банковско-ростовщическом деле и ремесленно-мануфактурном производстве, в усовершенствовании и окончательном оформлении технических средств всех этих сторон экономической жизни Италия XIV века, как мы уже отмечали, достигает классических, наиболее ярких ступеней развития, достигает как бы своего экономического апогея.

Одержанная уже к концу XIII века в наиболее передовых государствах полуострова политическая победа горожан-пополанов над соперником справа — феодальными землевладельцами-грандами, завершается в веке четырнадцатом полной победой над соперниками слева — "мелким людом", разгромленными "поставленным на место". Городские богатеи к концу XIV столетия окончательно и прочно закрепляют за собой политическое и экономическое господство, что и позволяет им в полной мере развить все свои экономические возможности. Правда, не следует забывать, что эта победа "жирных пополанов" имела место далеко не во всей Италии, что далеко не все части полуострова шли за передовым городом на Арно, что, как мы подробно разбирали выше, в Неаполитанском королевстве, Патримонии св. Петра, отчасти в Милане и его владениях сохранились, а подчас и возродились вновь влиятельные феодальные силы. Но это "феодальное окружение", в обстановке которого происходит победа горожан в передовых центрах, ни в какой мере не лишает эту победу ни ее действенности, ни ее революционно-исторического значения.

Новая жизнь, новая экономика, новые социальные отношения создавались именно во Флоренции и в идущих по близкому к ней пути городах: Генуе, Венеции, отчасти Лукке, Болонье. Влияние передовых центров сказывалось во всех сферах жизни даже в наиболее феодальных и отсталых частях Италии, сказывалось оно с особой силой и в сфере культуры, переживающей в XIV веке глубочайшие сдвиги.

Новый тип человека

Купцы и банкиры, шерстяники и соляники, мореплаватели и бухгалтеры, зоркие и энергичные политики и не менее ловкие авантюристы — таковы наиболее характерные и яркие фигуры жителей передовых итальянских городов-государств XIV века. Блестящую галерею портретов таких фигур, беглые, а иногда детальные зарисовки их деятельности дает один из любопытнейших памятников эпохи — "Домашняя хроника" флорентийского дельца и политика Донато Веллути.

Написанная Донато на склоне лет, начатая в 1367 году, хроника эта рисует с эпическим спокойствием и с эпической же выпуклостью типичную историю пополанской флорентийской семьи. Страстный патриот своего рода, и в то же время не менее страстный стяжатель и делец, Донато уже в первых строках своих записей заявляет, что его интересуют два основных вопроса: рост семьи и рост ее богатств. В дальнейшем изложении он освещает главным образом именно эти вопросы, своеобразно и симптоматично переплетая характеристики личные с характеристиками хозяйственными.

Выходцы из скромного Семифонте из Вальдельзы в округе Флоренции, предки Донато в середине XIII века переехали во Флоренцию, где занялись торговлей, открыв скромную "боттегу" на одной из небольших уличек. Приобретя известный достаток, они решили, к концу того же XIII века, устроиться лучше, закупили участок в районе, тогда еще незаселенном и называвшемся "хижиной" (casellina), из-за скромной хижины, стоящей среди садов и огородов. Здесь, обладавшие острым хозяйственным глазом дельцы выстроили свой большой дом, в верхних этажах приспособленный под жилье для всей уже разросшейся семьи, в нижнем содержащий мастерские и лавки. Быстро и неуклонно растущее благосостояние связывает Веллути с Болоньей, Венецией, Миланом, Пизой, Генуей, Римом, Парижем и Англией. И так как им казалось неприличным, несовместимым с растущей славой фирмы, чтобы деловая корреспонденция, стекающаяся в их дом со всех концов Европы, надписывалась — "Бонаккорсо Велутти и товарищам в хижине" (casellina), то они приказали своим агентам писать адрес — "Бонаккорсо Велутти и товарищам на большой улице (Via Maggiore)", и это гордое, придуманное тщеславным дельцом, название прочно закрепилось за местностью, вскоре обстроившейся такими же домами и действительно превратившейся в одну из главнейших деловых магистралей Флоренции[181].

К началу XIV столетия семья Веллути уже входит в число наиболее богатых и влиятельных семей Флоренции. Она разбивается на много ветвей, объединенных общими делами, но имевших и свои собственные интересы. Ее члены по делам компании и по своим личным делам нередко подолгу живут во Франции, в Англии, во Фландрии, в других итальянских городах. Старшие представители рода занимают ведущие должности в государственном аппарате коммуны, избираются послами, капитанами в подчиненные Флоренции города, управляют коммуной как приоры или даже гонфалоньеры. Но уже встречаются среди многочисленных членов богатого и влиятельного рода Веллути и такие, которые не хотят множить собранного предками богатства, не интересуются честным коммерческим именем фирмы, а мечтают только о том, чтобы, уподобившись грандам, с которыми их отцы вели смертельную борьбу, проводить жизнь в развлечениях, играх и турнирах. "Герардино, сын вышесказанного покойного Пьеро, — гласит одна из характеристик, — был и есть малого роста, худой и мускулистый, остроумный, очень вежливый и сверх своих возможностей смелый и решительный, но не слишком разговорчивый; прекрасный наездник и очень услужливый человек, он способен ко всему, кроме письма и торговли, ибо к этому он не был приучен своим отцом…"[182]. Или другой портрет: "Мико был разумный, храбрый человек и з свое время был много раз приором и всегда общался с рыцарями из дома Фрескобальди и с виднейшими гражданами Флоренции. Был воспитан и добр. Страдал от подагры"[183].

Есть среди Веллути и такие, которые, начав карьеру добрыми купцами, затем сбиваются с пути истинного, таков, например, Герардуччьо. "Герардуччьо был среднего роста, большой говорун, не слишком разумный, не умеющий справляться с тяготами, слабовольный человек. При жизни отца он поехал в Авиньон и, поселившись там, вступил в компанию для организации ростовщической конторы (tavola di cambio) с Джованни Перини, и дела его шли хорошо. Он выписал туда Чино. Но через некоторое время он изменил свой образ жизни и стал заниматься развлечениями и участвовать в турнирах и другими способами тратить деньги, так что в короткий срок расточил и капитал и нажитое и вернулся, ничего не имея"[184]. Однако, если таких важников, политиков и кутил не мало в многочисленной и пестрой семье Веллути, то большинство принадлежит не им, а тем трудолюбивым, умным, предприимчивым и бережливым дельцам, которые беспрерывно приумножают и славу и богатства. "Названный Филиппо ди Бонаккорзо, — гласит одна из характеристик таких дельцов, — был достойным и мудрым человеком, высокого роста. Много раз был приором и имел большое состояние в коммуне и был крупным купцом, всеми был любим, весьма мудр и хитер и всегда хорошо выполнял поручения коммуны"…[185]. Эта трезвая предприимчивая и расчетливая деловитость является, может быть, наиболее яркой и характерной чертой эпохи.

Но мы бы сделали большую ошибку, если бы представляли себе ее носителей сухими и скучными коммерсантами, напоминающими буржуа XIX века. В дельцах XIV века, даже в самых осторожных и расчетливых из них, созидателях власти нового класса, еще очень много от борцов, воителей, разрушителей власти некогда гордых феодалов. Те же самые Веллути, которые с неукротимой алчностью и предприимчивостью сколачивают свое состояние и создают положение своему роду, с не меньшей неукротимостью, кроваво мстят своим врагам, не жалея для этой мести ни жизни, ни состояния. Страницы "хроники" Донато наполнены восторженными рассказами об удачно выполненных "вендеттах", о корчащихся в кровавых муках оскорбителях и о торжествующих победу членах рода. Правда, расчетливый делец проступает и в этих страницах, подсчитывая расходы, связанные с каждой "вендеттой" и отсылая к странице бухгалтерской книги, в которой значатся эти расходы. "Каковые 7000 лир, — гласит одна из записей, — были заплачены из средств этой компании, как это детально записано в последней красной книге этой компании, на стр. 95-й. Кроме же того стоило это, как значится в этой же книге, лир 323, сольдо 14, дин 9 во флоринах, что записано на стр. 96-й, каковые также были выплачены из средств названной компании… Так что мы отомстили за родичей и заплатили свою часть"…[186]

Своеобразная связь неистовой энергии, кровавой чисто южной вспыльчивости и мстительности с мелочным расчетом, находящие отражение в сухой спокойной бухгалтерской записи, одна из любопытнейших, характерных черт людей итальянского XIV века.

Не менее характерными образчиками людей этого времени являются отец и сын Питти, ярко описанные в хронике младшего из них — Буонаккорзо Питти.

Отец — Нери — получает здесь такую характеристику: "Нери ди Буонаккорзо, наш отец, собрал большие богатства, будучи членом цеха шерстяников. Так, есть записи, подтверждающие, что он в год выпускал более 1100 кусков сукна, большую часть каковых он посылал в Апулию. Он очень рьяно занимался этим ремеслом, причем по его инициативе и под его руководством в наши мастерские поступала французская шерсть, а выходили готовые сукна. Последнее здание, которое он выстроил, был растяжной цех (il tiratoio), который стоил около трех тысяч пятисот флоринов. Он не интересовался должностями в коммуне и отказывался от тех, от которых можно отказываться. Так, я помню, что он отказался перед соответствующими советами принять должность гонфалоньера компаньи. Он был приором дважды. Был он красивым мужчиной, ростом в три локтя, нетолстым, но ширококостным и мускулистым, рыжеволосым, здоровым и сильным. Прожил 68 лет[187]. "

Сын этого расчетливого шерстяника — Буонаккорзоди Нери— автор хроники, совсем не похож на отца. Он тоже любит деньги, стремится к наживе, он так же предприимчив и решителен, но, живя большую часть времени за границей, он не довольствуется скучным однообразным производством отца: он авантюрист и игрок, игрок прежде всего. Громадные суммы проходят через его руки — он то выигрывает тысячи флоринов, навлекая на себя ненависть обыгранных противников, то проигрывает все до последнего сольдо. Чего стоит например такой, выбранный наугад из пестрой хроники Питти, рассказ:

«На следующий день, когда названный герцог Орлеанский поужинал, мы пошли в дом одного оруженосца короля, по имени Сиферваль, где уже отужинали многие сеньеры. Мы застали их за игрой. Герцог сел играть и приказал мне положить на стол 400 франков, которые я взял с собой для него и для себя. Случилось так, что когда очередь бросать кости дошла до меня, я оказался противником виконта ди Монлери, великого игрока, знатного сеньера, имеющего годовой доход свыше 30 000 франков. Судьба хотела, чтобы для возбуждения скандала я выиграл с руки около 12 раз и все у него же. А так как он был разогрет вином и возбужден игрой, он начал говорить: "Ах, подлый изменник-ломбардец, что ты делаешь? ты будешь выигрывать целую ночь, что ли? Негодяй! содомит!" Я ответил ему словами: "Мессере! выражайтесь вежливее, хотя бы из уважения к сеньеру герцогу". И поставил еще одну ставку и выиграл. После чего он опять начал произносить свои ругательства и закончил словами: "Я не лгу нисколько!" На что я тотчас ответил: "Нет, врете государь!". Тогда он протянул руку и схватил берет, который был у меня на голове и захотел ударить меня. Я отодвинулся назад и сказал: "Я не такой человек чтобы дать себя побить, будучи вооруженным", и взялся за шпагу, висевшую у меня на боку». От кровопролития спасает только вмешательство герцога Орлеанского[188].

Страсть к игре, неукротимый азарт, доводящий до полного разорения, и в то же время как-то совмещаемый со стяжательством, вообще чрезвычайно характерны для итальянца XIV века. Так, Сакетти рассказывает в своей 122-й новелле о Джованни да Негропонте, который "однажды, проигравшись до тла в кости, взял нож, отправился к мастеру, изготовлявшему кости, и убил его", причем затем избавился от кары остроумным ответом;[189] в предыдущей же новелле (121-й) Сакетти повествует о маэстро Антонио да Феррара, который, приехав в Равенну, "проиграл в один прекрасный день почти все, что имел", за что он богохульно обвиняет бога, совсем не считая себя самого виновным в этом проигрыше[190]. А наряду с этим тот же Сакетти, с несравненной яркостью и простодушием отражающий современную ему жизнь, рассказывает о многих столь же неистовых в своем стяжательстве своих современниках, рассказывает даже без особого порицания, а иногда даже и прямо с восхищением. Так например, потрясающее впечатление производит новелла LII, которая гласит:

«Немного лет тому назад во Флоренции жил один человек по имени Сандро Торнабелли, который был так жаден до денег, что всегда находился настороже, где бы перехватить малую толику. Будучи уже стариком, он услышал, что один молодой человек хочет посадить его в тюрьму за старое обязательство, по которому уже давно было уплачено отцу, о чем молодой человек не знал, тогда как у этого Сандро хранилась расписка в получении денег; и так, зная это, Сандро не успокоился, пока не уговорился с приставом по имени Тотто Феи, которому было поручено это дело. Он сказал ему: "Брат мой, я знаю, что такой-то человек желает, чтобы ты заключил меня в тюрьму по просьбе его, и собирается дать тебе за это двенадцать флоринов или даже больше. Обязательство, за которое он хочет посадить меня в тюрьму, погашено и у меня хранится дома расписка. А посему говорю тебе следующее: "Ты нуждаешься, а я тоже не самый богатый человек в мире. Я желаю, чтобы ты продолжал это дело и условился с ним получить как можно больше денег за меня, а потом забирай меня в тюрьму, ибо я согласен на это. Но все это под условием, чтобы деньги, которые ты получишь от него, мы поделили с тобою пополам. А когда ты посадишь меня в тюрьму и получишь за это плату, я объясню тебе в свое время, зачем делаю это". Выслушав слова Сандро, этот пристав предпочел лучше заключить его в тюрьму с таким обманом, чем без оного; ибо положение пристава было скверное, так как у него была отрублена одна рука. Причиною этого было то, что дав однажды ложное свидетельство в угоду другу, он был принужден к уплате восьми лир с заменою лишения руки. Тогда тот, в угоду коему он сделал это, послал ему в тюрьму восемь лир и попросил уплатить этими деньгами, ибо предпочел потерпеть убыток, чем допустить, чтобы другу отрубили руку. Но увидя перед собой на столе эти деньги в виде тяжелых серебряных монет и поглядев на них пристально, а затем положив на стол с другой стороны руку, которой ему предстояло лишиться, этот человек стал говорить про себя: с чем мне лучше расстаться, с рукою или с деньгами? Если мне отрубят руку, то останется другая, а с одной рукою я прекрасно прокормлю себя, и даже лучше, имея восемь лир, чем при двух руках без восьми лир при моей бедности и нищете. Потом он вспомнил, что видел немало совсем безруких людей и это не помешало им жить; в конце концов он оставил себе деньги и дал отрубить руку. Я привел здесь этот рассказ, дабы показать, что за человек этот пристав. После этого он условился с названным Сандро и даже очень охотно, ибо Сандро был весьма видным гражданином и занимал на своем веку все или большую часть общественных должностей во Флоренции, так что немногие пристава решились бы наложить на него руку, завися от него. Итак, уговорившись и условившись с этим приставом обо всем, Сандро был схвачен через несколько дней этим Тотто Феи и отвезен по сей причине в дворец подеста и заключен в тюрьму…»

После обычной судебной процедуры, Сандро ждет, пока пристав получит обещанную взятку, а затем предъявляет расписку, стыдит молодого человека за несправедливое требование и добивается от него получения еще дополнительных денег, зарабатывая на этом деле изрядную сумму.

"Это была тонкая и дурная проделка, — заключает свою новеллу морализирующий Сакетти, — что Сандро прибег к подобной хитрости и подвергся такому позору ради небольшой суммы денег… А по сему следует оставлять на все письменные документы. Отец оставил молодому сыну не погашенное обязательство без всякого упоминания о том, что выдал расписку в получении денег или о том, что они уплачены, а посему это и случилось с ним. Точно так же, если бы у Сандро был сын или сумасшедший родственник, с ним могло бы получиться еще хуже"[191]. В этом простом, литературно незамысловатом рассказе звучит целая симфония корысти. Богатый, влиятельный Сандро, идущий на позор тюремного заключения, чтобы заработать несколько флоринов, пристав, отдающий руку за еще меньшую сумму, молодой человек, не колеблясь дающий крупную взятку для получения долга, в котором он не уверен, и, наконец, сам автор, выводящий из всех происшествий странную мораль, что для того, чтобы не попадаться в просак и не терять зря денег, надо все сделки оформлять надлежащим образом.

При этом данный рассказ отнюдь не единичен в сборнике Сакетти, рядом с ним можно поставить ряд аналогичных по содержанию и настроениям — хотя бы новеллу 148-ю о "проницательном торговце" и богаче Бартоло Сональини, который, прослышав о том, что флорентийская сеньерия собирается ввести новый значительный налог на прибыль, в течение длительного времени, не боясь позора, разыгрывает разоренного, нищего дельца и добивается того, что его облагают как неимущего;[192] или новеллу 147-ю "про одного богатого флорентийца, более скупого, чем сам царь Мидас", который, перевозя из своего поместья в город двадцать четыре яйца, чтобы не платить грошевой пошлины, прячет их в свои широкие штаны, но на заставе с позором разбивает их, становясь общим посмешищем[193].

Настоящий культ наживы, экономии, подсчета, делается господствующим в Италии. Недаром даже про одного из крупнейших ее дельцов и богатейших людей, Франческо Датини, его друг пишет: "Он был жаден и стремился к тому, чтобы ни один динарий не пропал у него без пользы и чтобы ни один кирпич не был положен поперек, если лучше ему лежать вдоль, и стремился к этому так, как будто к вечному спасению своей души"[194].

Заработать, разбогатеть любой ценой, честными ли коммерческими операциями или обманом, жертвой собственной руки, или собственной чести, но только заработать, — вот что становится лозунгом дня, вытесняющим все другие, включая и старые, еще не потерявшие действенной силы, но уже изрядно потускневшие принципы религии и морали.

Литература

148-я новелла Сакетти, рассказывающая о богаче Бартоло Сональини. путем унижения добившемся избавления от налога, заканчивается следующими чрезвычайно выразительными словами: "Я, писатель, полагаю, что указанный Бартоло подвергся бы сильному осуждению, если бы среди выборных находились Брут, Катон или их потомки. Но если подумать, как человек с сильной волей подчинил себе рассудком других людей, я признаю его достойным долгой памяти, как крайне проницательного торговца".

Прославление людей с сильной волей, проницательных торговцев, прокламируемое этими словами, действительно стоит в центре внимания той новой идеологической системы, скромным представителем которой был Франко Сакетти, причем-прославление это, вытекающее непосредственно из требований современности, оказывается как-то своеобразно связанным с ориентацией на античность, на тех Брутов и Катонов, о которых говорят приведенные выше слова.

Идеология предыдущего, XIII века была полна глубокой напряженной внутренней борьбы между старым, выработанным веками, освященным традицией и церковью мировоззрением и новой жизнью, не укладывающейся в рамки этого мировоззрения и властно требовавшей новых идеологических форм для своего выражения и осмысления. В творчестве Данте, Джотто, обоих Пизано, творчестве, относящемся к перелому между двумя веками и насыщенном этой борьбой, уже явствуют очертания новой идеологической системы, победоносной и жизнеутверждающей. Как ни выступают в творениях Алигиери чисто средневековые убеждения автора, как ни бросаются в глаза в фресках Джотто иконно-канонические традиции, не они прославили того и другого, не за них причислило человечество имена Данте и Джотто к числу гениальных созидателей, а за ту смелость, жизненность и силу, которыми пронизано их творчество» тесно связанное с современной бурной, ломающей старые формы жизни действительностью. В XIV веке исход борьбы, определяющий основные направления культуры века предшествующего, уже окончательно решен. Старое феодальное мировоззрение отходит в прошлое, совершенно неприемлемо как целое, явно несовместимо с тем, что происходит в реальной жизни. Даже преподносимая в грандиозном, идущем на немалые уступки синтезе Фомы Аквината, церковно-схоластическая система ценностей и идеалов оказывалась неприемлемой. Система эта провозглашала греховность внешнего мира, единственную значимость этической и религиозной деятельности человека, причем человека, понимаемого не как индивидуальность, а как абстрактный тип праведника или грешника; а жизнь настоятельно и властно требовала пристального внимания к внешнему миру, отказа от стеснительных этических и религиозных норм поведения, выдвигала и подчеркивала неповторяемые, яркие индивидуальности.

Победа нового над старым, победа, с такой определенностью закрепляемая в политической, экономической и социальной жизни XIV века, приводит и в сфере идеологической к торжеству новых идеалов, торжеству не бессознательному, стихийному, как в творчестве Данте или Джотто, а вполне осознанному, оформляемому в виде новой системы ценностей и критериев.

Творцом этой новой системы, или, во всяком случае человеком, с именем которого уже современники связывали ее классическое оформление, был флорентиец по происхождению Франческо Петрарка[195]. Сын товарища Данте по изгнанию, Петракко ди Мессер Паренцо, Франческо родился в 1304 году в Ареццо. В 1312 году он переехал с родителями в Авиньон, где при папском дворе и вырос. Четыре года он учился в университете Монпелье, четыре года в Болонском университете, готовясь стать юристом. Однако ни настояния отца, ни усилия профессоров-юристов не привили молодому, впечатлительному, самостоятельно мыслящему человеку вкус к сухой, формальной университетской науке. Франческо тайно увлекался чтением античных писателей. Цицерон и Виргилий становятся его обожаемыми учителями, и когда вернувшись в 1326 году в Авиньон, Франческо оказывается представленным самому себе (родители его к этому времени умерли), он окончательно отрекается от юриспруденции, символизирующей для него старую, схоластическую науку, принимает духовный сан, дающий ему возможность безбедного существования, и весь отдается изучению своих любимых классиков.

Всегда элегантно одетый, надушенный и изящный, молодой Франческо мало чем по внешности выделялся в пестрой и развращенной толпе, окружающей престол авиньонских пап. 6 апреля 1327 г. в одной из церквей Авиньона двадцатитрехлетний каноник встречает женщину, любовь к которой должна была сыграть решающую роль в его жизни. Сотни работ написаны на тему о том, кем была в действительности Лаура, которую на века прославил Франческо. Вопрос этот окончательно не разрешен и по сегодня, да вряд ли разрешение его сколько-нибудь необходимо для понимания жизни и творчества ее певца. Важно то, что любовь к Лауре, овладевшая Франческо с первого взгляда и продолжавшаяся до смерти Лауры в 1348 году, а затем ряд лет после этой смерти, оказалась связанной с возникновением и развитием поэтического творчества человека, которого скоро прославит вся Италия, под латинизированным именем Петрарка, именем, продиктованным страстным увлечением античностью, увлечением, не исчезнувшим и в годы любви к Лауре.

Любовь к Лауре и усиленные занятия классической литературой не мешают в эти годы юности и начавшейся зрелости другим, более прозаическим занятиям. Петрарка сходится с рядом представителей могущественного и богатого римского рода Колонна, которые дают ему возможность безбедного и беззаботного существования и тем укрепляют быстро растущую славу молодого поэта. В течение тридцатых годов Франческо совершает ряд путешествий, посещает Париж, Фландрию, западную Германию, затем Италию. В 1337 году в сопровождении старого Стефано Колонна он впервые посещает Рим, о котором столько читал у своих возлюбленных классиков. Глубокий упадок, в котором находится "вечный" город, производит на него неизгладимое впечатление, которое через несколько лет скажется во взаимоотношениях поэта с Колой ди Риенцо. Вернувшись в Авиньон, Петрарка поселяется в небольшой вилле, расположенной в живописной и уединенной долине Воклюз, среди скал, зелени и горных ручьев. Уединенная жизнь в окружении природы, которую Петрарка умел видеть и чувствовать, как никто до него, приводит к максимальному расцвету его творчества. Здесь оформляются или отделываются концоны и сонеты, воспевающие любовь к Лауре, отсюда во все концы Европы направляются, написанные на почти античной латыни письма, раскрывающие духовную жизнь поэта, здесь созревает замысел создания большой латинской эпической поэмы о Сципионе Африканском ("Африка"), здесь же возникает честолюбивое желание удостоиться высшей поэтической награды — коронации лавровым венком.

Осенью 1340 г. в Воклюз прибывают письма от Парижского университета и Римского сената с аналогичным предложением — поэтического венчания. Поставленный перед выбором между центром феодальной культуры — Парижем и древней столицей — Римом, Петрарка второй раз в своей жизни выбирает Рим. До коронации он, по своему собственному решению, посещает славного своей ученостью короля Роберта Неаполитанского, который подвергает его экзамену и объявляет достойным венчания.

8 апреля 1341 г. на Капитолии, при громадном стечении народа, под победные звуки труб, произносит Петрарка речь О поэтическом искусстве и о значении лавра (напомним, что слово "лавр" звучало аналогично имени возлюбленной поэта — Лауры, что часто использовалось им в стихах и прозе). Лавровый венок поэту вручил римский сенатор Орсо д'Ангвиллара. С достоинством приняв эту высшую поэтическую награду, чувствуя себя воскресителем славных дней античности, Петрарка затем смиренно снял со своей головы венок и возложил его на алтарь св. Петра.

Венчание Петрарки на Капитолии недаром произвело громадное впечатление далеко за пределами Италии, недаром оно вскружило голову юному сыну римского трактирщика Коле ди Риенцо, затерянному в толпе, но старавшемуся не пропустить ни одного движения этой знаменательной церемонии. Венчание это означало официальное признание победы той новой идеологической системы, одним из создателей которой был "поэт-лауреат" — певец Лауры и Сципиона, флорентиец Франческо Петрарка.

После коронации поэт, и до того пользовавшийся широкой известностью, получает непререкаемый и непоколебимый авторитет духовного вождя и учителя. Его наперебой зовут к себе итальянские правительства и сеньеры, он выполняет ответственные дипломатические поручения папского двора, всюду его встречают с распростертыми объятиями, осыпают почестями и подарками. Избалованный, нервный, привыкший к постоянной смене впечатлений, поэт пользуется этим, нигде не задерживается надолго, меняя одно место жительства на другое. Оставив в 1353 г. навсегда Авиньон, ставший постылым после смерти Лауры (1348 г.), Петрарка большую часть последних лет своей жизни проводит в Италии: в Милане, Венеции, Падуе. Только родину своих предков — Флоренцию, неоднократно умолявшую его о посещении, он не удостаивает своим вниманием.

В эти годы своей зрелости, апогея своего авторитета, Петрарка позволяет себе вмешиваться во все стороны жизни Италии. Творя новую культуру, он в своих латинских и итальянских письмах обращается к авиньонским папам, требуя их возвращения в Рим, к Коле ди Риенцо, ободряя его и давая ему советы, к императору Карлу IV, приглашая его совершить поход в Италию, к венецианскому дожу, настаивая на прекращении борьбы между Венецией и Генуей. И папы и государи любезно, с благодарностью и почтением принимали эти советы поэта-лауреата. Конечно, поступали они по-своему, да и сам Петрарка вряд ли мог рассчитывать на особую действенность своих элегантно написанных призывов, но самый факт громадной популярности Петрарки, официальное признание его как творца новой идеологической системы этим совершенно не умаляется.

Петрарка скончался 18 июня 1374 г. в своей вилле недалеко от Падуи, оплаканный всей Италией и многими поклонниками его таланта за Альпами, но оставшиеся после него многочисленные и разнообразные произведения продолжали и после его смерти распространять те идеи и настроения, создателем и проводником которых был их автор.

Наибольшей славой у потомков и наибольшим литературным успехом в течение последующих веков из всех творений Петрарки пользовались его юношеские итальянские стихи, собранные в "Песенник" (Canzoniere). Этот сборник, от которого в последние годы своей жизни писатель так решительно отмежевывался, содержит 317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин, 7 баллад, 4 мадригала и 12 триумфов, подавляющее большинство которых посвящено страстной, самозабвенной любви поэта к Лауре и скорби о безвременной кончине возлюбленной. Поэт не даром рос и формировался в Южной Франции, стране трубадуров, поэтические традиции которых были еще вполне живы и действенны в XIV веке. Уже поэтическая форма большей части стихотворений "Песенника" говорит о влиянии поэзии трубадуров, о нем же свидетельствует стиль и система образов, особенно наиболее ранних произведений сборника. Но не меньшим было и влияние школы, расцветшей на родине поэта во Флоренции, школы "сладкого стиля". Надушенный и изящный клирик-придворный не мог не увлечься отвлеченной изысканностью лирики кружка итальянских снобов, и в его стихах мы найдем немало следов этого увлечения.

Однако ни влияние поэзии трубадуров, ни увлечения "сладким стилем" не определяют собой основных черт поэтического творчества Петрарки, не раскрывают тайны его обаяния, не исчезнувшего и через почти шесть веков. Основное в "Канцоньере" — это необычайно яркое и пластичное выражение чисто личного, индивидуального чувства, индивидуальной страсти именно данного лица, именно к данной женщине, т. е. то, что начисто отсутствовало и в поэзии трубадуров, и в поэзии "сладкого стиля". Поэт-трубадур мог глубоко и искренне передавать силу своего чувства, "сладкий" поэт мог высказывать тончайшие соображения по поводу природы этого чувства, но и тот и другой обязательно говорили о чувстве вообще, одним из частных случаев какового является личное чувство автора. Не таков Петрарка — его чувство не частный случай, не проявление общей, философски понимаемой силы божественной любви, а личная страсть, ломающая все и всяческие законы, заставляющая восторгаться и отчаиваться, таять в блаженстве и горько каяться, благословлять и проклинать. В порывах этой бешеной страсти Петрарка нередко достигает высоты абстракции, превосходящей построения "сладкого стиля", прибегает к сложным метафорам и аллегориям, но все это продиктовано не связью с некоей безличной схемой, вытекающей из типичной для феодализма системы безличного мышления, а горячим и личным чувством, сжигающим поэта и требующим от него нахождения самых различных средств своего выражения И поэтому абстракции сонетов и канцон Петрарки по своей внутренней природе ближе к грубым и ярким стихам Чекко Анжольери и Фольгоре ди Сан Джиминиано, чем к изысканным писаниям Гвидо Кавальканти или Чино да Пистойя, хотя внешне они гораздо более напоминают последние.

Своеобразие поэтического метода Петрарки с особенной яркостью сказывается в роли, которую в лучших из его стихов играет окружающий поэта мир и, в частности, природа. Трубадуры знали и воспевали природу, но опять-таки природу стандартно прикрашенную, типовую. Поэты "сладкого стиля" с позиций своей эманационной теории вообще не удостаивали природу внимания; для Петрарки, который и свою реальную жизнь стремился провести в окружении красивой природы, деревья и скалы, ручьи и цветы — живые, увиденные, реально ощущаемые поэтом спутники его чувств и переживаний, неразрывно с этими чувствами и переживаниями связанные. Земное, реальное чувство, чувство индивидуального человека, протекающее в земной, реальной обстановке, таково содержание любовных стихов Петрарки. И потому и в наши дни не могут не потрясать такие стихи, как:

И кажется, что жизнь, окружавшая поэта, обступает и нас, когда читаешь сонет на смерть Лауры:

Основным содержанием "Песенника" Петрарки является любовь поэта к Лауре, но здесь же мы встречаем и небольшое число поэтических произведений другого содержания. Среди них особенно замечательна канцона, обращенная к "знатным людям Италии с призывом освободить ее раз и навсегда из ее рабства", начинающаяся знаменитыми словами:

Канцона эта проникнута таким глубоким и искренним патриотическим чувством, таким настоящим пониманием нужд Италии как целой страны, а не отдельных ее частей, которым не легко найти параллели и в XIV и в последующих веках. Продолжая мотивы, звучащие в творчестве Данте, перекликаясь с деятельностью Колы ди Риенцо, канцона эта оказывается пророческой, но не находит ни надлежащего отклика, ни надлежащего понимания у современников.

Да и обо всем "Песеннике" в целом можно в известном смысле утверждать то же самое. Он имел несомненный успех, пользовался значительной популярностью, но настоящую оценку получил только через три века после своего создания у "петраркистов" XVI столетия. Зато гораздо больший успех и гораздо более полное понимание снискали у современников латинские стихи

Петрарки, стихи, сейчас кажущиеся мертвыми и искусственными. На первом месте здесь стоит эпическая поэма в латинских гекзаметрах — "Африка". Девять книг этой поэмы, посвященной формально жизни и делам Сципиона Африканского, рассказывают главным образом об истории древнего Рима, причем рассказывают с восхищением и любовью к каждой мелочи и детали. Покорно следуя за своими обожаемыми образцами: Виргилием, Цицероном, Титом Ливнем, стремясь возможно более точно передать и содержание их произведений и изящество их стиля и самый дух, которым проникнуты эти произведения, Петрарка выдвигает римскую историю и римскую культуру как неоспоримый, высокий образец, как идеал, к которому следует стремиться современникам, но которого, увы, им не суждено достичь.

Горячее личное чувство, страстный патриотизм, глубокая самостоятельность, исключительная восприимчивость и чуткость, отличающие Петрарку как человека и писателя, заставляли его, изгнанника, выросшего вдали от Италии, но никогда не терявшего с ней органической связи, глубоко и лично чувствовать и переживать несовместимость старой идеологической системы, системы феодализма, с новой жизнью, рождающейся и торжествующей громкие победы на улицах и площадях городов Италии. И взамен этой явно устарелой, мертвой, неудовлетворяющей идеологической системы, которую так упорно и безнадежно старался воскресить гений Данте, Петрарка выдвигает другую систему, основанную на преклонении перед античностью, на стремлении подражать этой античности.

Античная культура искони была более жива и более действенна в Италии, чем в любой другой стране европейского средневековья. Об этом свидетельствуют хотя бы относящиеся к XI веку слова Рауля Лысого, приведенные в вводной главе. Но это влияние античности носило до поры до времени своеобразный характер. Античность, памятники которой были хорошо известны даже крестьянину, нередко выворачивавшему своим плугом то божественный торс мраморной богини любви, то выразительную голову императора, воспринималась как привычное прошлое своей страны, была в народном представлении окутана таким толстым покровом легенд, ошибочных представлений, народных суеверий, что рисовалась в свете чисто средневековом, оказывалась тесно сросшейся со всем арсеналом феодальных представлений. Именно такова и античность Данте, Виргилий которого мало чем напоминает творца Энеиды, зато весьма близок образу мага и предсказателя христианства, обычному в итальянском средневековье.

Совсем иначе подходят к античности Петрарка и близкий к нему по духу Кола ди Риенцо. Петрарка широко и сознательно использует то ощущение близости к античности, которое было распространено в народе, но стремится показать эту античность не в том искаженном виде, в котором знали ее до него. Страстно, самозабвенно изучая античных писателей, стремясь возможно более точно подражать им, Петрарка черта за чертой восстанавливает облик античного Рима, рисующегося ему как идеальное государство, как страна доблестных, гордых и культурных людей. Однако, стремясь возможно более точно восстановить облик античности и выставить ее в качестве идеала, способного заменить уже не удовлетворяющий более идеал церковно-схоластический, Петрарка естественно и неизбежно трансформирует любезную его сердцу древность, подчеркивает в ней те черты, которые ему импонируют и которые можно выдвинуть как достойные подражания, затушевывает другие, которые кажутся менее эффектными и менее примерными. Так под его пером возникает своеобразно идеализированный образ античности, образ, который скорее всего можно назвать мечтой об античности, который окажется колоссально действенным и проживет в течение двух веков, причем преклонение перед ним вызовет к жизни направление, известное под именем гуманизма[199].

Не подлежит никакому сомнению, что в создании этого направления именно Петрарке принадлежит решающая роль. Он создал, или, вернее, отлил в окончательные, классические формы то преклонение перед античностью, которое составляет основную характеристику гуманизма, он, страстный собиратель и изучатель подлинных, не искаженных средневековой традицией античных текстов, указал пути их изучения, он ярко и четко отразил в своих сочинениях и в своем личном облике основные черты того идеала, который вытекал из преклонения перед античностью: идеала, подразумевавшего глубокий интерес к человеческой индивидуальности со всеми ее личными, неповторимыми чертами, к природе, окружающей человека, к искусству, как деятельности, этого человека облагораживающей и характеризующей. Наконец, он же первый ощутил и выразил в четкой и определенной форме различие своей эпохи и классического средневековья, осознал создающееся. Возрождение" как особый исторический период, восстанавливающий былую славу античности[200].

Весь этот комплекс идей изложен Петраркой в его прозаических произведениях, написанных в своем подавляющем большинстве на латинском языке, на языке, в котором автор стремится точно воспроизвести благородную и возвышенную речь своего обожаемого Цицерона, что впрочем, далеко не всегда ему удается. Таких произведений множество. Крупнейшими из них являются: изложенная в биографической форме история древнего Рима под названием "О знаменитых мужах" (De viris illustribus), сборник рассказов из истории античности и современности, Четыре книги о вещах, достойных воспоминания" (Rerum memorandarum libri IV); морализирующе-философские трактаты "Об одинокой жизни" (De vita solitaria), О средствах против изменчивости судьбы" (De remediis utriusque Fortunae).

По своей учительной тенденциозности, по сухости и абстрактности своего изложения, по самой своей литературной конструкции эти произведения сильно напоминают схоластические трактаты средневековья, но по своему идейному содержанию они резко отличаются от последних. Религиозно-богословская система ценностей, являющаяся мерилом всего в средневековых трактатах, здесь заменяется системой ценностей философско-этических и, частично, эстетических. Авторитет священного писания и творений отцов церкви, на который, как на незыблемый фундамент, опиралась вся средневековая система доказательств, заменяется авторитетом античных героев, воспринимаемым как не менее незыблемый и непререкаемый. В этих произведениях мы находим черты, прямо противоположные чертам, характеризующим творчество Данте. В последнем страстная защита старой, обветшалой средневековой идеологической системы отливалась в яркие, живые, новые формы, у Петрарки не менее страстная защита системы новой принимает нередко старые, обветшалые, средневековые формы.

Особое место в творчестве певца Лауры занимают латинские прозаические произведения, которые условно можно назвать автобиографическими. Таковы диалоги "О презрении к миру" ("De contemptu mundi"), названные самим автором "тайной" (Secretum), таково содержащее прямую автобиографию "Письмо к потомкам" ("Epistola ad pоsteros") и таковы два громадных сборника его писем "Письма частного характера" ("Rerum Famillarium liber") в 24 книгах и "Старческие письма" ("Rerum Senilium liber") в 17 книгах.

"О презрении к миру" — произведение, написанное, по-видимому, еще до смерти Лауры, в 1342 или 1343 году, передает три беседы, происходящие в присутствии богини Истины между автором и блаженным Августином, выступающим в качестве персонифицированной идеологии средневековья. Спор между Августином и Петраркой, изложенный живо и увлекательно, недаром назван последним его "тайной". Слушая его, мы как бы подслушиваем глубокую борьбу, происходившую в душе автора, как бы присутствуем при тайном и многозначительном рождении новой идеологии, представителем которой вполне сознательно Петрарка выступает.

Блаженный Августин обличает Петрарку во множестве пороков, особенно же корит его за страстную любовь к Лауре, за еще более страстное стремление к славе, за суетность и самовлюбленность. Петрарка не защищается, а скорее оправдывается, рассказывая о тех душевных переживаниях, которыми вызывается та или иная черта его характера, осуждаемая Августином. При этом поэт постоянно подкрепляет свои высказывания цитатами из античных поэтов и прозаиков или ссылками на их авторитет, но в то же время основное значение придает не им, а именно специфическим особенностям своей индивидуальности, своей своеобразной внутренней жизни. Средневековая литература знала психологический анализ духовной жизни. Такие образцы его, как автобиографические рассуждения Гиберта Ножанского (XII век) или разбор любовных переживаний в, Тристане" Томаса (XIII век), вряд ли найдут параллели в литературе Возрождения; но эти глубоко наблюденные и пластически описанные движения человеческой души начисто лишены индивидуальных черт; это сомнения грешника вообще или страдания влюбленного вообще. Совсем не то найдем мы в переживаниях Петрарки, описываемых в его, Дайне". Переживания эти сугубо, подчеркнуто индивидуальны, специфичны именно для него, неповторимы. Недаром так подробно разбирает он во второй беседе ту своеобразную, можно сказать, творческую тоску "ацидию", которая заставляет его постоянно быть неудовлетворенным, постоянно искать новых занятий, менять место и образ жизни.

,Ты одержим какою-то убийственной душевной чумою, которую в новое время зовут тоскою (acidia), а в древности называли печалью (aegritudo)", — обличает его Августин, а Петрарка, охотно соглашаясь с обвинением, добавляет: "Каюсь, что так. К тому же почти во всем, что меня мучает, есть примесь какой-то сладости, хотя и обманчивой; но в этой скорби все так сурово и горестно и страшно и путь к отчаянию открыт ежеминутно, и каждая мелочь толкает к гибели несчастную душу. Притом, все прочие мои страсти оказываются хотя частными, но краткими и скоропереходящими вспышками; эта же чума по временам схватывает меня так упорно, что без отдыха истязает меня целые дни и ночи; тогда для меня нет света, нет жизни; то время подобно кромешной ночи и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхом злополучия, — я так упиваюсь своей душевной борьбой и мукой, с каким-то стесненным сладострастием, что лишь неохотно отрываюсь от них[201]."

Рассказывая о своих переживаниях, о муках, в которых в его душе рождается новая идеологическая система, Петрарка не оправдывает их, но читателю ясно, что он не может жить и чувствовать иначе, что такова его индивидуальная природа. Недаром в конце третьей беседы он отвечает на все упреки Августина не признанием своих, с точки зрения последнего, ошибок, а весьма неопределенным обещанием стремиться к лучшей жизни.

Но не только реплики Петрарки характерны в этом диалоге, не менее интересны и самые обличительные тирады Августина. Изображая в его лице воплощение средневековой идеологии, Петрарка не мог допустить на страницы своего сочинения варварскую аргументацию схоластов, и поэтому Августин (недаром выбран именно он, еще тесно связанный с античностью) не менее часто, чем сам поэт, цитирует античных прозаиков и поэтов, совершенно не ссылается на священное писание и отцов церкви, о вопросах религии почти не упоминает и, вообще, корит Петрарку скорее с позиций стоической морали Цицерона или Сенеки, чем церковных моралистов. Да и самые эти укоры настолько мелки, проникнуты таким сочувствием к переживаниям поэта, что все произведение в целом, построенное как обличение той идеологической системы, творцом которой был Петрарка, превращается в ее апологию.

Такой же апологией новой системы, персонифицируемой в личности ее творца, является и незаконченное (возможно намеренно) "Письмо к потомкам". Здесь Петрарка рассказывает в приподнято торжественном тоне основные черты своей биографии, как внешней, так и внутренней. — Начинает Петрарка рассказ с описания своей наружности — что совершенно необычно для автобиографии средневековья. "Тело мое, — пишет он, — было в юности не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться в цветущие годы; цвет лица был свеж, между белым и смуглым, глаза живые и зрение в течение долгого времени необыкновенно острое, но после моего шестидесятого года оно. против ожидания, настолько ослабело, что я был вынужден, хотя и с отвращением, прибегнуть к помощи очков"…[202]

Уже эти строки вводят читателя в мир сугубо индивидуальный, в котором каждая личная черта представляет интерес именно как личная. Дальнейшее изложение таково же. Фигура Петрарки вырисовывается в нем выпукло и ярко, причем автор, откинув ложную скромность своей юношеской "тайны", открыто восхваляет себя как писателя и творца новой идеологии. Здесь мы найдем и описание увлечения автора античностью, как образцом лучшего мира, по которому должна равняться бесконечно худшая современность, и преклонение перед природой, играющей громадную, невиданную ранее роль в жизни и творчестве поэта. Так, в начале "Письма" говорится: "С наибольшим рвением предавался я, среди многого другого, изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе, что если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век, и чтобы забыть этот, постоянно старался жить душою в иных веках"[203]. Так, в ряде мест "Письма" находим мы такие замечания: «…Будучи не в силах переносить долее искони присущее моей душе отвращение и ненависть ко всему, особенно же к этому гнуснейшему городу (Авиньону), я стал искать какого-нибудь убежища, как бы пристани, и нашел крошечную, но уединенную и уютную поляну, которая зовется Запертою (Vauxcluze), в пятнадцати тысячах шагов от Авиньона, где рождается царица всех ключей — Copra. Очарованный прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами… Здесь самый характер местности внушил мне мысль сочинить Буколическую песнь, лесную поэму, равно как и две книги "Уединенной жизни"»…[204]

Не меньшее значение, чем названные два произведения, для анализа переворота, происходящего в душевной жизни Петрарки и в идеологии его времени, имеют и сборники его писем. Письма эти отнюдь не являются таковыми в современном нам смысле этого слова — это скорее написанные на торжественной, копирующей античную, латыни трактаты и рассуждения по различным идеологическим вопросам. Правда они в подавляющем своем большинстве адресованы определенным лицам, и возможно, имеют в своей основе реальные письма, но затем облечены в антикизирующую литературную форму и явно предназначены для обширного круга читателей. Действительно, эти короткие сочиненьица, подражающие письмам Цицерона или Сенеки, пользовались уже при жизни Петрарки большой популярностью, переписывались, передавались из рук в руки, усиленно читались и комментировались

Свободная форма писем давала автору возможность трактовать отдельные частные вопросы, трактовать их свободно, подчеркнуто, по-своему. Особенно ярко отражается здесь страстное увлечение Петрарки античностью. Ряд писем, относящихся к разным периодам жизни писателя, говорит о его стремлении ознакомиться с возможно большим количеством древних авторов, о его поисках неизвестных рукописей, содержащих неизвестные ранее списки этих произведений. Во время своих многочисленных странствований он постоянно ищет такие рукописи и почти в каждом городе или монастыре находит что-нибудь ценное: в Генуе это рукопись Горация со схолиями, в Ареццо — рукопись Квинтиллиана, в Льеже — два письма Цицерона и т. д. и т. п. Своим многочисленным корреспондентам и почитателям он постоянно поручает искать в том или ином хранилище ту или иную рукопись, приобрести ее для него или же на худой конец — переписать. Из Италии, Франции, из Империи и Англии получает поэт любимые им рукописи, составляющие его святое святых, его классическую библиотеку, с которой он мечтает никогда не расставаться, которую перевозит во все свои, чаще всего кратковременные, резиденции.

Не ограничиваясь изучением латинских авторов, Петрарка пытается ознакомиться и с авторами греческими, которых латиняне столь высоко ставят. Он берет уроки греческого языка у калабрийского монаха Варлаама и затем у другого калабрийца — Леонтия Пилата, пытается читать Платона, благоговейно хранит в своей библиотеке рукопись Гомера, присланную ему одним из поклонников. Больших успехов в этих своих стремлениях Петрарке добиться не удается, но самое их наличие является весьма важным и симптоматичным.

Письма рисуют нам весьма ярко ту обстановку культа античности, культа несколько книжного, не лишенного абстрактности и аристократизма, в котором протекала жизнь и творческая деятельность певца Лауры. Античность дает ему критерии для оценки литературных произведений, этической стороны деятельности того или иного из современников или героев истории, современных политических событий. Недаром с таким восторгом приветствует Петрарка в нескольких письмах Колу ди Риенцо, также положившего античность в основу своих государственных планов и мероприятий.

Но эта книжная, антикварная атмосфера, окружающая Петрарку, отнюдь не противоречит исключительно острому ощущению и пониманию им живого, индивидуального человека и природы, в которой этот человек живет; наоборот, именно античность, являющаяся для писателя непререкаемым авторитетом, дает ему силы порвать с мощной, освященной веками средневековой идеологической традицией, выдвинуть неизвестный и прямо-таки враждебный ей идеал человеческой личности, представляющей интерес сама по себе, а не в своей соотнесенности к тем или иным религиозным или духовным ценностям, человеческой славы, природы, своей прелестью приобщающей человека к тому реальному миру, от которого идеология средневековья усиленно старалась его увести.

В одном из своих писем он так описывает свое времяпрепровождение в Воклюзе: "Вот моя обычная жизнь: я встаю с постели рано утром и с рассветом выхожу из дому, но как в доме, так и в полях я занимаюсь, размышляю, читаю и пишу. Как можно дольше я избегаю сна, изнеженности тела, предпочитая радости духа… Весь день я прогуливаюсь но обнаженным горам, по зеленым долинам, по губчатым пещерам и нередко обхожу оба берега Сорги, не отвлекаемый и не видимый ни одним человеком, только в обществе моих мыслей, которые изо дня в день делаются менее жгучими и менее мучительными… Здесь теперь мой Рим, мои Афины, моя родина. Сколько есть, сколько было моих друзей, притом не только таких, которых я лично знал и встречал в жизни, но и таких, которые явились в мир и покинули его за много веков до моего рождения и стали известными мне и заслужили мое восхищение своей доблестью, разумом, великими подвигами. Все эти друзья, вызванные из разных мест, собираются в эту маленькую долину, и мне больше радости доставляет беседа с ними, чем со многими, которые считают себя живыми только потому, что видно дыхание, выходящее из их рта, когда стоят холода. Спокойный и свободный, я брожу по этим местам, оставаясь и в этом обществе одиноким…"[205]

То сочетание природы и античности, которое Петрарка проповедует в приведенном письме, действительно создано им и окажет громадное влияние на формирование идеологии последующих веков.

В переписке Петрарки мы находим то его письмо, которое не без основания считается настоящим манифестом этой новой идеологии. Письмо это, относящееся к 26 апреля 1335 г., адресовано брату Дионисию да Борго Сан Сеполькро и описывает восхождение поэта на Мон Венту, наиболее высокую вершину в окрестностях Авиньона. Восхождение это Петрарка совершает без какой бы то ни было практической надобности, из желания посетить столь высокое место (недаром Петрарка считается родоначальником альпинизма) и из подражания Филиппу Македонскому, который, как утверждают некоторые из историков, совершил восхождение на гору Эмо в Фессалии. Петрарка отправляется в путь только в сопровождении своего младшего брата, ибо никто другой не кажется ему достойным такого странствия.

Письмо подробно описывает этапы пути, рассказывает об остановках, трудностях, мыслях и ощущениях, которые у автор рождает лицезрение величия окружающей его природы, описывает самую эту природу….

Утомленные восхождением путники достигают своей цели. «Наиболее высокая вершина, — говорится в письме, — местными жителями называется "сынком", не могу сказать тебе почему, разве что, как иногда бывает, здесь применяют антифразу, ибо в действительности она кажется отцом всех окружающих гор. На этой вершине перед нами открылась небольшая площадка, на которой мы и расположились для отдыха. О ты, слышавший, какие мысли обуревали меня во время восхождения, услышь и остальное и не жалей, о мой отец, о том, что ты посвятишь час тому, что у меня заняло целый день. Потрясенный грандиозностью открывшегося переда мной зрелища и завороженный какой-то необычайной легкостью воздуха, я остановился на вершине. Я осмотрелся и увидел тучи у себя под ногами. И менее невероятной показалась мне тогда слава Ата [Афон] и Олимпа, когда я собственными глазами с горы, менее славной, увидел то, что слышал об этих горах. Я обратил взоры туда, куда влечет меня мое сердце, в сторону Италии, и хотя весьма далекие, покрытые снегом, величественные Альпы показались мне совсем близкими…. и возмечтал и, сознаюсь, о небе Италии, которое было еще более близко моему воображению, чем моим глазам… За этими последовали новые мысли и от размышлений о местах я перешел к размышлениям о временах. Сегодня, говорил я сам себе, исполняется десятый год, как я, оставив юношеское учение, покинул Болонью…» Затем поэт осматривается кругом, созерцая громадный горизонт, открывающийся перед ним и, наконец, взволнованный и потрясенный, решает заглянуть в, Исповедь' блаженного Августина, маленькую книжку, которую он всегда носит с собой (вспомним "Тайну"). «И я открыл ее, — продолжает письмо, — чтобы прочесть то, что попадется на глаза. Случай захотел, чтобы открылась книга десятая. Мой брат внимательно слушал то, что моими устами вещал Августин; и он, бывший при этом, и еще лучше бог могут служить свидетелями того, что, как только я бросил взгляд на книгу, я прочел: «"Люди ходят удивляться высоте гор, бурным волнам моря, длинным течениям рек, бесконечности океана, вращениям звезд, но не заботятся о самих себе".

«Признаюсь, я был поражен этими словами и, сказав брату, который просил меня прочесть еще что-нибудь, чтобы он не мешал мне, я закрыл книгу, возмущенный самим собой за то, что не прекращаю дивиться на вещи земные, в то время как у языческих философов я должен был научиться тому, что ничему не следует так дивиться, как человеческой душе, с величием которой ничто не может сравниться.»[206]

Так на вершине горы, видя тучи под своими ногами, Петрарка как бы созерцает бескрайные горизонты создающейся при его непосредственном участии новой системы мышления, системы, основанной на невиданном ранее интересе к человеческой личности и к неразрывно с ней связанной и окружающей ее природе. Было чему захватить дух перед такой перспективой, было чему потрясти чувствительную душу певца Лауры.

Собрания писем Петрарки, так же, как и другие разобранные выше его автобиографические произведения, рисуют нам, таким образом, с удивительной яркостью самый механизм становления новой идеологии, борьбу, которой это становление сопровождалось, обстановку, в которой оно происходило. По масштабам и силе своего таланта Франческо Петрарка решительно уступает Данте Алигиери, но по исторической значимости своего творчества, по громадному влиянию, которое оно оказало на дальней шее развитие культуры, по имеющей мало равных в истории импозантности своей личности он столь же решительно превосходит автора "Божественной комедии". Все то новое, революционное, жизненное, что гениальные произведения Данте передавали помимо воли их творца, под пером Петрарки приобретает четкие очертания идеологической системы, становится вполне осознанным, тем, за что ведется борьба и во имя чего одерживается полная победа.

Свидетельством этой победы является жизнь и творчество младшего современника и восторженного поклонника Петрарки — Джованни Боккаччио[207]. Он родился в 1313 году в Париже. Отец его был богатый и ловкий флорентийский пополан — Боккаччио ди Челлино, мать — знатная француженка. Детство Джованни прошло во Флоренции, в доме отца и мачехи (отношения с которой у него были, по-видимому, неважными), а затем в одной из тех школ, которые называет Виллани. Уже рано, чуть ли не шестилетним ребенком, проявляет Джованни влечение к литературе, пишет стихи, прозаические произведения. Но отец, делающий большие дела в орбите фирмы Барди, добивающийся заметного положения в коммуне, хочет воспитать в сыне достойного себе преемника. Выехав в конце 1327 или начале 1328 года по делам Барди в Неаполь ко двору короля Роберта, с которым, как известно, Флоренция поддерживала самые тесные политические и экономические связи, отец берет с собой и юного Джованни. Шесть лег проводит здесь будущий писатель, напрасно стараясь изучить торговое дело, которое он глубоко презирает и к которому ничего кроме отвращения не чувствует. Наконец, убедившись в безнадежности своих попыток, отец разрешает Джованни оставить ученичество, но заставляет потратить еще шесть лет на изучение права в Неаполитанском университете. Во время этих занятий, не менее ненавистных, чем предыдущие, Джованни увлекается литературой, к которой испытывал тягу с детства, и, в частности, литературой античной. Он раздобывает и с восторгом изучает произведения классиков, преклоняется перед Виргилием, недалеко от могилы которого у подножья горы Позилиппо он живет, украшает свои юношеские письма греческими выражениями.

Обстановка Неаполя, в которой протекали 12 лет юношеской выучки молодого Боккаччио, резко отличалась от обстановки Флоренции, в которой прошли его детские годы. Пышный двор короля Роберта сохранил и приумножил те специфические французские, феодальные черты, которые вообще были весьма свойственны неаполитанским анжуйцам. Двор этот славился своими развлечениями и празднествами, своей свободной моралью, которую тщетно стремился исправить щедрый на нравоучения король. Но славился также двор короля Роберта и своей культурностью, увлечениями искусством и литературой, причем весьма сильные на юге Италии античные влияния сливались здесь с влияниями французской куртуазности, создавая своеобразную и соблазнительную атмосферу, очень сильно отразившуюся на формировании личности молодого Боккаччио.

В этой атмосфере изысканности и разврата протекает и юношеский роман Боккаччио, играющий громадную роль в его жизни и творчестве. Весной 1338 года в одной из церквей Неаполя Боккаччио встретил Марию д'Аквино, знатную придворную даму и, как единогласно утверждали, незаконную дочь самого короля Роберта, и страстно влюбился в нее, причем легкомысленная и своевольная дама ответила ему взаимностью. Несколько месяцев продолжался бурный роман, которому положила предел изменчивость Марии, но в течение этих нескольких месяцев Боккаччио, сочинявший раньше стихи и рассказывавший забавные истории как любитель, становится настоящим писателем, сочиняет или задумывает около десятка крупных произведений, без исключения посвященных возлюбленной, прославляемой под именем Фиаметты (Fiametta — огонек).

Произведения эти частично закончены и оформлены здесь же в Неаполе, частично после отъезда Боккаччио оттуда, не позднее 1340 г.

Уже первое из этих произведений: большой, написанный явно неопытной и неуклюжей итальянской прозой, роман "Филоколо" обнаруживает все весьма характерные и любопытные черты творчества Боккаччио этого периода. В центре романа чрезвычайно популярная в средневековой куртуазной литературе любовь Флора и Бланшефлер, преодолевающая все и всяческие препятствия. Но этот чисто средневековой сюжет трактован совершенно не по средневековому. Вся обстановка рассказа чисто античная. Христианский бог всегда называется Юпитером, любовь возжигается Венерой и ее сыном Купидоном, смерть посылается Плутоном и т. д. и т. п. При этом средневековый сюжет, развертывающийся в античной, или подражающей античности, обстановке, подается в приподнятом, торжественном стиле, явно заимствованном из произведений Данте, перед которым Боккаччио преклонялся.

Среди всех этих разноречивых влияний почти не находится места личным переживаниям, чувству, для выражения которого роман написан. Однако по мере того как писатель овладевает своим искусством, в следующих, более зрелых произведениях разноречивые элементы "Филоколо" оказываются слитыми более органично, и хотя все они продолжают сосуществовать, но дают возможность все в большей мере отражать и переживания автора и его недюжинное уменье видеть и чувствовать природу и вообще окружающую его жизнь.

Так, в двух написанных итальянскими октавами поэмах "Филострато" и "Тезеида" средневековая сюжетная основа отступает на второй план перед античным оформлением ее и особенно перед широкой и самостоятельной трактовкой психологической ее стороны. Стиль рассказа, несмотря на сложную стихотворную-форму, становится более простым и безыскусственным, хотя первоначальная приподнятость не исчезает.

Еще более зрелым произведением является пасторальная поэма, также написанная в итальянских октавах, — "Фьезоланские Нимфы" ("Ninfale Fiesolano"). Средневековый сюжет здесь исчезает совершенно, уступая место подражанию схеме овидиевых "Метаморфоз". История несчастной любви пастуха Африко и нимфы Мензолы, превращенных затем богами в одноименные ручьи, сливающие свои струи у холмов родного поэту Фьезоле, рассказана свежо, ярко, жизненно. Античность из объекта преклонения и внешнего подражания становится здесь силой, формирующей переживания поэта, совершенно естественно и пластично вкладывающиеся в ту мифологическую обстановку, которая в ранних произведениях воспринималась как искусственная декорация. Со страниц поэмы веет запахом зеленых холмов и долин окрестностей Флоренции, — недаром она была написана уже после возвращения из Неаполя. по-видимому, примерно в это же время или несколько позднее написаны менее значительные произведения Боккаччио — пасторальный роман в прозе и стихах "Нимфы и Амето" ("Ninfale d'Ameto") и аллегорическая поэма в терцинах "Любовное видение" ("Amorosa Visione"), ряд его стихотворений и, наконец, завершающая юношеский период его творчества прозаическая повесть — "Фиаметта".

Повесть эта рассказывает в приподнятом, взволнованном и несколько преувеличенно торжественном стиле о любви неаполитанки Фиаметты к приезжему юноше Памфило и о душевных переживаниях Фиаметты после того, как Памфило, вызванный отцом, уехал из Неаполя и не вернулся обратно. Несмотря на то, что в основе повести лежат более или менее несомненно личные переживания автора, — только перенесенные с мужчины на женщину, несмотря на то, также, что многие страницы ее написаны сильно и выразительно, в целом она засушена той книжной приподнятостью тона, которая, пронизывая весь рассказ, восходит и к "сладкому стилю" и, через него, к французской куртуазной литературе, и множеством антикизирующих украшений, плохо вяжущихся с основным содержанием. Сложный состав юношеского творчества Боккаччио проявляется здесь с новой силой.

Все названные последними произведения написаны Боккаччио частично во Флоренции, частично в разных других городах Италии, которые он посещал по приглашению местных сеньеров (Равенна, Форли), как ставший известным писатель. К концу этого же времени, ко времени после "черной смерти" 1348 года, которое он провел вне Флоренции, относится и работа Боккаччио над наиболее крупным, зрелым и знаменитым произведением его — "Декамероном".

"Декамерон" — сборник ста новелл, которые рассказывают друг другу семь дам и трое кавалеров, спасающихся от бедствий флорентийской эпидемии в живописной и комфортабельной загородной вилле. Новеллы эти по своей пестроте, по различию источников, из которых они заимствованы, а нередко и по самому своему содержанию и характеру, напоминают коротенькие и безыскусственные рассказики сборника "Ста древних новелл", подробно рассмотренного нами выше, или других менее известных сборников (например сборника "Рассказы древних рыцарей" — "Conti di Antlchi Cavalieri"). Некоторые новеллы "Декамерона", например знаменитая новелла о трех кольцах, прямо воспроизводят рассказ "Ста новелл", но достаточно сравнить оба произведения в целом, их размеры, композицию, стиль, идеологическую направленность, чтобы понять, какой путь прошла итальянская литература и отражаемая ею идеология за те несколько десятилетий, которые отделяют "Декамерона" от "Новеллино".

При всей пестроте содержания, характера и стиля своих новелл, "Декамерон" бесспорно сохраняет характер единого, композиционно цельного произведения. Мрачный и выразительный рассказ об ужасах чумы во Флоренции, даваемый введением, рисует как бы эмоциональный фон, на котором ярче и выпуклее выступают жизнерадостные фигуры девушек и юношей, решивших не только спасти свою жизнь, но и использовать страшные дни чумы с максимальным удовольствием. Эту атмосферу "Пира во время чумы" постоянно подчеркивают вводные и заключительные рассказы о развлечениях компании в течение каждого из десяти дней, в которые происходят беседы, и игривые, любовные стихи, приводимые в заключительных рассказах.

Самое разнообразие содержания и стиля рассказываемых новелл смягчается тем, что они, правда не вполне планомерно, подобраны по дням. В течение одного дня рассказываются новеллы одного характера, в течение следующего — другого. Сами характеры эти глубоко различны — от коротких и ярких, увиденных в жизни или подслушанных у современников рассказов о проделках и плутнях жадных до наживы, сметливых и остроумных пополанов, содержащихся в первом дне, до длинных, жеманных, книжных рассуждений о подвигах благородных рыцарей и дам, совершаемых во имя любви, рассказываемых в десятый день — дистанция весьма велика. И в то же время общий стиль повествования совершенно целостен.

Определяется он окончательно сформировавшейся к этому времени у Боккаччио литературной манерой и еще больше тем, что социальные вкусы автора, созревшие при кичащемся своим феодальным аристократизмом неаполитанском дворе, заставляют его всех героев "Декамерона" выбирать из числа зажиточных, культурных, знатных, в новом флорентийском смысле, людей. Так, он в следующих словах представляет своих дам: "Все они были мудрыми (savie), знатными (di sangue nobile), обладали красивой наружностью и прекрасными манерами и изящным поведением (leggiadria onesta)",[208] а когда заходит речь о бегстве из Флоренции в виллу, сообщает, что каждая из них имела таких вилл достаточное количество. Этот своеобразный пополанский аристократизм, еще сдобренный неаполитанско-придворными вкусами, помогает Боккаччио в создании единого стиля повествования сборника, позволяет ему самые различные по своей структуре и социальному содержанию эпизоды излагать в несколько идеализирующей манере, опуская слишком конкретные, слишком индивидуальные или слишком обыденные детали, сохраняя ту несколько приподнятую и жеманную манеру, которая выработалась у писателя еще в его юношеские, неаполитанские годы. В результате даже рассказы о самых прозаических проделках художников-шутников Бруно и Буфалмакко, например (в 9-й новелле 9-го дня) о богатом и важном враче маэстро Симоне да Вилла, которого его легковерие привело в отхожее место, приобретает характер, делающий их уместными в беседе воспитанных и веселых дам и кавалеров. Именно это соединение конкретного, увиденного в жизни материала и несколько идеализирующей, обобщающей трактовки его, определило громадный успех "Декамерона" у современников и еще больший успех его у потомков.

Феодально-аристократические вкусы, которых молодой писатель набрался при куртуазном дворе неаполитанских анжуйцев, как нельзя более импонировали богатым и влиятельным пополанам, любившим уже в XIV веке рядиться в пышные одежды аристократов, а в последующие века еще более пристрастившихся к этому маскараду. Разбогатевшему купцу или банкиру нравилось, что в "Декамероне" о близких ему, знакомых с детства вещах, о жизни и буднях его родного города говорилось языком изысканным и изящным, причем эти будничные рассказы перемежались с, правда, несколько скучными, но такими "аристократичными" рассказами о настоящих рыцарях и королях, которым они так стремились подражать.

Но кроме единства стиля и единства социальных симпатий, сборник разнохарактерных новелл объединяет и, может быть еще более важное и исторически симптоматическое, единство его идеологической установки. В предисловии Боккаччио говорит о том, что дамы, которым он посвящает свой труд, смогут извлечь из него "равным образом и развлечение… и полезные поучения, в результате которых смогут узнать, чего следует избегать и чему следовать"[209]. Общий характер и общий смысл этих поучений сам Боккаччио нигде не излагает; внешне он затемнен тем, что некоторые новеллы, особенно "аристократические" новеллы последнего дня, идут вразрез с ним, проповедуя моральные идеалы уходящего в прошлое средневековья; но несмотря на все это, идеологическое содержание подавляющего большинства новелл, оставляемое ими общее впечатление, позволяют с полной несомненностью установить, чему стремится научить своих дам автор "Декамерона".

Он проповедует откровенное, жадное наслаждение реальной жизнью, со всеми ее вполне конкретными радостями, теми, которые когда-то воспевали враги "сладкого стиля", поэты-реалисты Фольгоре ди Сан Джиминиано или Чекко Анджольери. Он восхваляет сильного, смелого, хитрого, находчивого и остроумного человека, умеющего справиться с любыми препятствиями, справиться пусть не всегда и не вполне честными и дозволенными методами. Он высмеивает суеверия, проделки монахов, ревность старых мужей, легковерие и недостаточную гибкость. Причем делает он это в манере, заимствующей свою изысканность и аристократизм от той самой школы "сладкого стиля", которой были бы так неприемлемы его героини и герои.

Можно себе представить, как должны были восхищаться рассказами "Декамерона" хотя бы описанные нами выше члены богатого пополанского дома Веллути, видевшие в них оправдание всех своих дел и проделок, причем оправдание столь изящное и благородное.

Эта идеологическая направленность "Декамерона" с исчерпывающей яркостью проявляется в знаменитой, приводимой большинством исследователей, новелле восьмой, пятого дня, о Настаджио дельи Онести. Новелла эта, как показал уже Веселовский,[210] построена на чисто средневековом сюжете о страданиях в чистилище двух греховных любовников, осужденных на то, что он, благородный рыцарь, должен подвергать ее кровавой казни, преследуя обнаженную на своем боевом коне. Как Данте своих Паоло и Франческу, так и итальянский рассказчик— моралист XIII века, передающий эту историю, — решительно осуждают несчастных, но греховных, несущих справедливую кару за свою преступную страсть любовников. Совсем иной смысл получает тот же сюжет в знаменитой новелле "Декамерона". В ней богатый равеннец Настаджио дельи Онести страстно любит знатную девушку из рода Траверсари, которая упорно не хочет ответить ему взаимностью. В горе юноша отправляется в одну из своих пригородных вилл и здесь, бродя по лесу, встречает обнаженную девушку, спасающуюся от преследующего ее всадника. Остановленный Настаджио всадник рассказывает ему, что он осужден после смерти мучить свою, также умершую, возлюбленную за то, что она не ответила взаимностью на его горячую любовь, в результате чего он лишил себя жизни. Настаджио потрясен, но затем решает использовать виденное в своих личных целях, приглашает в это место свою жестокую возлюбленную и добивается своего.

Таким образом мораль средневекового сюжета оказывается у Боккаччио вывернутой наизнанку. Дама терпит жестокое наказание не за то, что она предалась греховной страсти, как Франческа Данте, а за то, наоборот, что она не поддавалась ей. Вместо осуждения любви с точки зрения религиозной морали, мы находим здесь открытое восхваление ее с точки зрения земных радостей человека.

Ту же тенденцию, и притом с неменьшей ясностью, можно обнаружить в седьмой новелле второго дня, рассказывающей об Алатиель, дочери султана Вавилонии, которую отец посылает как невесту к королю Гарбо. По дороге Алатиель переживает ряд приключений и, вольно или невольно, но чаще вольно, сходится с множеством мужчин. В конце концов она все-таки попадает к своему знатному жениху, который радостно принимает ее как девственницу, празднует свадьбу и счастливо живет с ней много лет. Мораль длинной новеллы кратка и выразительна: "И поэтому говорят, — гласит она, — от поцелуев уста не стираются, но, как луна, обновляются"[211].

"Декамерон" с его несколько идеализированными, но яркими и выпуклыми описаниями реальной жизни, с его занимательностью и с откровенной и убедительной проповедью земных радостей, был, вне всякого сомнения, крупнейшим, единственным действительно замечательным произведением Боккаччио, успех и слава его были велики как у современников, так и у близких и далеких потомков. Но личной славы и всеобщего признания автор его добился не за него.

Уже до написания "Декамерона" Боккаччио читал произведения Петрарки, в первую очередь произведения ученые, и восхищался ими. Почти одновременно со сборником новелл он пишет короткую латинскую биографию певца Лауры и Сципиона. В 1350 г. происходит первая встреча двух писателей, в результате которой более мягкий и увлекающийся Боккаччио окончательно подпал под влияние более оригинального и смелого Петрарки. После этой встречи Боккаччио почти прекращает писать на родном ему итальянском языке, для развития которого он сделал столь много, полностью переходя на ученую, стремящуюся подражать классической, латынь. К этому времени относится только одно итальянское произведение — да и это произведение является открытым опровержением направленности. Декамерона". Это "Корбаччьо" или, в переводе, "гнусный ворон", литературно весьма яркая и талантливая, написанная в форме видения, сатира на тех самых женщин, которые так прославлены в новеллах. Резкими, часто грубыми штрихами рисует здесь нежный возлюбленный Фиаметты хитрости женщин, их кокетство, лживость и сотни других недостатков.

Остальные произведения Боккаччио, падающие на период после создания, "Декамерона", отрицают последний другим путем. Это почти без исключения ученые работы, посвященные вопросам истории или географии, причем в центре их внимания неизменно стоит античность. Таков обширный трактат по античной мифологии "О генеалогии языческих богов" ("De genealogiis Deorum Gentilium"), таков трактат по исторической географии античности "Книга о горах, лесах, озерах, реках, болотах и о названиях моря", ("De montibus, sylvis, lacubus, fluminibus, stagnis seu paludibus, de nominibus marls liber"), таковы, наконец, и два историко-биографических сочинения, охватывающие материал от времени Адама и Евы до XIV века: "О судьбах-знаменитых мужей" ("De casibus virorum illustrium") и "О славных женщинах" ("De clans mulieribus").

Во всех этих сочинениях наблюдательность и литературный талант автора "Декамерона" проступают только изредка. Они сухи, напыщены, антикварны в худшем смысле этого слова, хотя и продиктованы искренним и восторженным преклонением перед античностью, свойственным Боккаччио уже с юности, но окрепшим и ставшим господствующим под влиянием Петрарки. Подобно учителю, он собирает и изучает латинских классиков, изучает греческий язык при помощи того же Леонтия Пилата, отрекается от своих юношеских, легкомысленных и простонародных сочинений.

Только одно из своих ранних увлечений сохраняет Боккаччио до самой смерти — преклонение перед Данте. Преклонение это даже растет к старости. Уже с начала пятидесятых годов Боккаччио становится одним из влиятельнейших граждан Флоренции, выполняет ответственные дипломатические поручения, направляется посланником к итальянским сеньерам, немецким князьям и авиньонским папам. Несмотря на стесненные материальные условия, совершает он также ряд путешествий личного характера. Последние годы своей жизни Боккаччио проводит во Флоренция или в своем имении Чертальдо, продолжая свои античные студии и занимаясь изучением "Божественной комедии", для публичных лекций о которой в одной из церквей города он приглашен коммуной. Плодом этого изучения явились последние итальянские произведения писателя: живая, несколько новеллистическая биография Данте (Vita di Dante) и незаконченный ученый комментарий к "Комедии" ("Commento a Dante"). Боккаччио умер 21 декабря 1374 г. в Чертальдо.

Творчество третьего (после Данте и Петрарки) великого флорентийца пестро и разнообразно. Он не обладает ни литературным гением и неистовой мощью Алигиери, ни душевной смелостью и оригинальностью Петрарки, но, несмотря на это, творчество певца Фиаметты, особенно с исторической точки зрения, чрезвычайно важно. Итальянская струя этого творчества, находящая свое наиболее яркое выражение в "Декамероне", отражает победу той идеологии, с которой вел ожесточенную борьбу Данте, земной идеологии нового земного человека. Латинская же струя, проявляющаяся в произведениях литературно незначительных, говорит о том, что система ценностей, в творческих муках рождавшаяся в душе Петрарки, приобрела четкие очертания, стала общепонятной и общедоступной.

Действительно, в литературном творчестве современников и ближайших преемников Петрарки и Боккаччио мы с полной определенностью можем различить обе эти струи, чаще всего идущие параллельно и раздельно, иногда же прихотливо сплетающиеся. При этом важным и характерным является то, что официально господствующее положение, положение идеологии руководящих социальных слоев, занимает именно второе направление— латинское, ученое, нашему теперешнему восприятию чуждое и непонятное, а не направление жизнеутверждающее, яркое и народное, итальянское, остающееся в значительной мере достоянием народных масс. Именно в латинских произведениях Петрарки и Боккаччио, в сотнях страниц их торжественной, антикизирующей латыни, испещренных именами древних богов, героев и писателей, полных цитат из Цицерона, Тита Ливия, Виргилия и Овидия, рождалось то идеологически литературное направление, которое стало как бы знаменьем Возрождения, — рождался гуманизм.

Одержав окончательную победу в течение XIV века в области экономической, социальной, и политической, горожане передовых городов Италии приступили к концу этого века к созданию порядка, который позволил бы им возможно более полно и возможно более спокойно пользоваться плодами этой победы. Одной из основных предпосылок для этого было создание идеологической системы, соответствующей вкусам, чаяниям, и симпатиям ведущих представителей ведущих центров Италии.

Элементы этой новой системы, кирпичи, из которых ее можно было строить, имелись повсюду — и в титанической рельефности образов Данте, и в выразительной жизненности фресок Джотто, и в стихах "Песенника" Петрарки, и в новеллах, "Декамерона" Боккаччио, и, наконец, в вечно бьющем роднике яркого и разнообразного народного творчества. Но элементы эти были слишком разбросанными, стихийно отражающими новые вкусы, но именно в своей стихийности не легко складывающимися в единую систему. А между тем для борьбы с грозной и стройной, при всей своей обветшалости, идеологией средневековья, идеологией, явно враждебной новым хозяевам жизни, но все еще импонирующей им, надо было создать именно систему солидную, цельную и внушительную. Такая система и создается в латинских, ученых произведениях Петрарки и Боккаччио.

Само собой понятно, и об этом неоднократно шла речь выше, что как тот, так и другой писатель не творили из ничего; система, принявшая определенные очертания в их творчестве, начала смутно вырисовываться значительно раньше и вокруг них. В интересах и занятиях сицилианского двора Фридриха II, в ученых писаниях Брунетто Латини и Альбертино Муссато, в антикварно-политической деятельности Колы ди Риенцо, мы находим многие мотивы, которые выступят с полной яркостью в латинском творчестве певцов Лауры и Фиаметты, но именно в этом творчестве мотивы эти складываются в определенный, четкий узор, приобретают характер системы взглядов и идей.

В системе этой многое еще напоминает систему средневековую, с которой ведется борьба: полный разрыв со всем завещанным веками идеологическим наследием нелегок. Первое, что обращает на себя внимание, это сохранение принципа авторитета, как основного принципа, на котором строится вся система. Средневековая идеология, давшая, как мы видели, свой наиболее полный синтез в "Сумме" Фомы Аквинского, доказывала и рассуждала, но строила свои доказательства и рассуждения на ссылках на непререкаемый авторитет Священного Писания и отцов церкви. Система, создаваемая Петраркой и Боккаччио, не принимает этих авторитетов, хотя и не осмеливается вступать с ними в борьбу. Не осмеливается она также вообще отказаться от принципа авторитета, как фундамента, на котором строится рассуждение. Система мышления, постоянно оглядывающаяся на непререкаемые высказывания, слишком вошла в плоть и кровь, чтобы создатели новой идеологии, изменяя содержание системы, отказались и от ее формы, решились довериться только своим рассуждениям, оторваться от надежной опоры, находимой в авторитете. Поэтому, не отказываясь от самого приема ссылки на авторитет, как на высший аргумент, и не ниспровергая старых, богословских авторитетов, Петрарка и Боккаччио заменяют их авторитетами новыми, авторитетами античных деятелей и писателей. Если раньше для подкрепления своего утверждения достаточно было привести цитату из библии, то теперь ту же функцию несет цитата из Цицерона или Виргилия. Античность становится мерилом всего правильного, образцового, достоверного, — недаром уже под пером ближайших учеников Петрарки термин "античный" (antico) становится обозначением всех положительных качеств в человеке, поступке, произведении искусства. Таким образом преклонение перед античностью, подражание античности становится основной отличительной чертой гуманизма, внешней оболочкой его, в значительной степени определяющей и его внутреннюю сущность.

Но сохранение принципа авторитета как основы доказательства не является единственной чертой, связывающей создающуюся систему гуманистических идей с системой идей феодальных. Второй такой чертой является сохранение абстрактного характера, столь свойственного схоластическому способу мышления. Как схоласт — богослов строил свое сложное, конструктивно-замысловатое произведение в сознательном и подчеркнутом отрыве от красочности, осязаемости и суеты окружающей его реальной жизни, стремясь дать синтез этой жизни, очищенной от всего, что делает ее реальной, — так Петрарка и Боккаччио в своих латинских ученых трактатах дают идеологическое оправдание новым социальным, экономическим, политическим силам, победно бушующим вокруг них, в формах торжественных и абстрактных, на приподнятом языке Цицерона и Виргилия, не называя ничего своим именем, а прибегая к антикизирующим перифразам. Громкие, но далекие имена античных героев заменяют полные горячей крови имена современников, образы богов Олимпа заступают место реальных человеческих чувств и страстей, даже сам христианский бог, далеко не потерявший своего значения и в новой идеологии, именуется Юпитером или Зевсом.

Сохранение принципа авторитета и абстрактного характера всего мышлений роднит гуманистическую идеологию с идеологией феодальной, на за этими чертами сходства и генетического родства лежат черты глубокого, радикального различия, черты, делающие гуманизм идеологией революционной, прогрессивной, идеологией новых социальных сил, приходящих к жизни и одерживающих победу за победой.

Это прежде всего замена системы ценностей, обоснованной трансцендентно богословски, системой ценностей, обоснованной имманентно человечески. Действительно, для средневекового человека каждый поступок, каждый жизненный факт оценивался положительно или отрицательно в зависимости от того, вел ли он к вечному спасению или к вечной погибели, был ли он добродетельным или греховным, с точки зрения иерархии ценностей, исходящих от бога и к нему приводящих, т. е. с точки зрения, обусловленной связями с объектами, лежащими вне человека и его земной жизни. Для Петрарки же и Боккаччио и для создающейся в их писаниях идеологической системы гуманизма поступки и жизненные факты оцениваются в их человеческой, земной сущности, без их возведения к высшим идеалам, оцениваются с точки зрения пользы или вреда, приносимых ими реальному человеческому обществу. Критерии оценки с заоблачных высот богословия спускаются на грешную землю, привязываются к нуждам и интересам реального человеческого общества. Естественным следствием этого становится и появление интереса к человеку, не как к абстрактному представителю греховного, но могущего быть спасенным человеческого рода, а как к индивидуальной, не похожей на все другие, личности и к земной природе, отрываемой от небесного прообраза и потому начинающей играть всеми своими яркими красками.

Так в произведениях Петрарки и Боккаччио впервые в четких формах проявляется та система гуманистических идеалов, которая получит полное развитие у трех поколений их учеников и последователей.

Уже при жизни оба они, и, особенно, Петрарка пользовались громадным авторитетом, оказывали громадное влияние на идеологическую жизнь Италии. Переписка Петрарки (и, отчасти, Боккаччио) с большим количеством итальянских корреспондентов служит прекрасным доказательством этому. В числе современников обоих писателей мы находим многих их страстных поклонников и подражателей, переписывавших их произведения, делавших попытки писать подобно им.

Совершенно естественно и понятно, что наиболее восторженный прием новая идеология, созданная двумя флорентинцами, нашла именно во Флоренции, наиболее передовом городе Италии, городе, в котором в классических формах наметилась полная победа тех социальных слоев, чаяния которых особенно совпадали с содержанием новой идеологической системы. Во Флоренции создается первый гуманистический кружок, Флоренция становится первым центром, из которого гуманизм как новая идеология распространится в другие центры Италии.

Наиболее крупным и влиятельным из членов этого кружка является Колуччьо ди Пьеро Салутати (1331–1406)[212]. Салутати — в противоположность Петрарке и Боккаччио — светское лицо и при этом живущее на заработки, которые ему дает его литературная работа. Начав свою карьеру папским (апостолическим) секретарем, Колуччьо с 1375 г. приглашается на должность канцлера (секретаря) Флорентийской республики, каковую занимает до самой смерти в 1406 г. Должность канцлера Флорентийской республики не требовала от занимающего ее активного вмешательства в политические судьбы коммуны. Канцлер в первую очередь и главным образом должен был составлять на возможно более чистом латинском языке государственные акты коммуны, вести ее международную переписку и иногда выступать как во Флоренции, так и вне ее с пышными, классически оформленными речами. Понятно, что со времени, когда выставленный Петраркой и получивший широчайшее распространение лозунг подражания античности стал общепринятым во Флоренции, богатым хозяевам которой он особенно импонировал, должность канцлера была замещена человеком, который в своей литературной и ораторской деятельности мог обеспечить наиболее полное осуществление этого лозунга.

Таким человеком и был Колуччьо Салутати, первый из тянущейся до XVI века и кончающейся на Макиавелли, цепи канцлеров-гуманистов. Колуччьо недаром еще юношей состоял в переписке с Петраркой, недаром современники называли его "обезьяной Цицерона" (scimmia di Cicerone), недаром Филиппо Виллани характеризует его как "великого подражателя античных поэтов" (grandissimo imitatore degli antichi poeti), — в своей обширной переписке, содержащей как письма личного, так и государственного содержания, он выступает как убежденный продолжатель дела первых гуманистов, как страстный поклонник античности. В письмах этих он усиленно, хотя и не всегда удачно, стремится подражать Цицерону, а еще больше Петрарке и Боккаччио, перед которыми Салутати преклоняется не меньше, а может быть, и больше, чем перед античными авторами. Писания флорентийского канцлера полны цитат из классической прозы и классических стихов, пестрят именами античных богов и героев. Все это несколько варварское нагромождение, которое современники считают античным, производит в конце XIV века большое впечатление. Документы, написанные в такой манере, считаются политически действенными, так что один из миланских сеньеров, враждующий с Флоренцией, Джан Галеаццо Висконти, якобы сказал как-то, что одно письмо Салутати приносит ему больше вреда, чем тысяча флорентийских всадников[213]. Эти слова, да и самая прочность карьеры Салутати с неоспоримостью говорят о том, что уже через несколько десятилетий после выхода в свет основных произведений Петрарки и Боккаччио идеи их получили всеобщее признание, прочно вошли в итальянский, и, первую очередь, в флорентийский обиход.

Однако, если внешняя сторона сочинений и всего облика Салутати рисует его как убежденного продолжателя дела гуманистов, то содержание его собственных философско-моральных сочинений заставляет дать ему гораздо более осторожную оценку. Таких сочинений множество — самыми крупными из них являются трактаты, "О судьбе и случае" ("De fato et fortuna"), "О мирском и духовном звании" ("De seculo et religione2) и "О тиране" ("De tyranno"). Второй из названных трактатов особенно ярок и характерен. В нем Салутати, сам человек вполне светский, сравнивая жизнь в миру и жизнь вне мира, в духовном звании, в монастыре, — в решительном противоречии с Петраркой отдает предпочтение второй, проповедуя презрение и отвращение к той земной жизни, которую так страстно возвеличивали певцы Лауры и Фиаметты. Правда, и это, глубоко феодальное по своей идеологической сущности, сочинение рядится в античную тогу, приводит в пример Нуму Помпилия и Тарквиния Гордого, Цинцината, Помпея, Цезаря, но эти римские имена служат только внешними украшениями, существо же работы остается глубоко феодальным.

Несколько более сложно первое из названных сочинений — трактат "О судьбе". Самый строй работы, общий характер ее построения и аргументации сближает ее со схоластическими трактатами, нередко разбиравшими вопрос о судьбе и свободе воли. Наряду с авторитетом античных писателей, высказывания автора подкрепляются ссылками на священное писание, схоластов и, особенно, на сочинения Данте, страстным поклонником которых Салутати являлся. Содержание же трактата стремится примирить богословско-схоластические идеалы с идеалами рождающегося гуманизма, причем с явным креном в сторону первых. Так, автор настаивает на том, что все земное в первую очередь подчинено судьбе или божественному предопределению, проявляющемуся в причинном ходе событий, в неизбежности связи следствий с вызывающими их причинами. Но в то же время само божественное предопределение, сама судьба предоставляет воле человека некоторое, правда, относительно небольшое, поле деятельности, в пределах которого эта воля: совершенно свободна и в рамках которого действует случай — фортуна. "По моему мнению, — пишет здесь Салутати, — то, что происходит помимо воли действующего, хотя бы оно было незначительным, происходящим вне действующего или внутри его, может и должно называться причинным (causale). Случайным же (fortuitum) следует называть только то, что происходит от добродетели или дурных качеств действующего и вызывается его волей".

В этой компромиссной концепции на первое место выступает божественное предопределение, свободной же воле человека отводится место явно незначительное и подчиненное.

Наконец, третий трактат, "О тиране",[214] посвящен вопросу о праве народа и действующего в его интересах государства на устранение государя, правящего не на пользу, а во вред народу и государству. Не выступая против монархии как таковой и даже считая ее лучшей формой правления, Колуччьо, как истый республиканец, решительно утверждает, что народ имеет право и должен устранить и даже убить "тирана", т. е. государя, правящего или незаконно или неразумно. Давая сложную и хитроумно разветвленную, чисто схоластическую, классификацию тиранов, трактат этот в то же время является одним из наиболее ярких произведений, в которых выражается ранне-гуманистическая идея народовластия, впервые четко изложенная в еще чисто средневековом по своей сущности трактате "Защитник мира" Марсилия Падуанского и затем отразившаяся в политической деятельности Колы ди Риенцо и в ряде писаний Петрарки.

Таким образом все творчество Салутати, пользовавшееся большой популярностью у современников, хотя в этом отношении, конечно, совершенно не сравнимое с произведениями Петрарки и Боккаччио, представляет собой прекрасный пример того, как происходило постепенное освоение новых идей и методов мышления, введенных в оборот создателями гуманизма. Прежде всего и легче всего воспринималась антикизирующая оболочка их писаний, увлечение подражанием древнему миру, стремление действовать и писать, как древние. Гораздо медленнее и труднее усваивалось существо новых идей. Старый богословско-схоластический образ мышления, впитанный с молоком матери, привычный и знакомый, не легко было сменить на новый, требовавший самостоятельного творческого усилия.

Все это находит подтверждение в жизни и деятельности второго представителя флорентинского кружка гуманистов — Луиджи Марсильи (умер в 1394 г.)[215]. Августинский монах, всю свою взрослую жизнь проведший во флорентийском монастыре св. Духа, Марсильи не порывал и не мог порвать с наследием феодальной идеологии. Он занимался богословско-этическими вопросами, не внося в их трактовку ничего радикально нового. И в то же время скромная келья монастыря св. Духа стала одним из рассадников гуманизма во Флоренции и отсюда во всей Италии. Корреспондент и поклонник Петрарки, Марсильи увлекался чтением классических писателей, постоянно цитировал их и разъяснял посещавшим его келью друзьям и ученикам. "Всегда у него на устах были Цицерон, Виргилий, Сенека и другие древние, и он приводил не только их мнения, но и слова, и притом так, что они казались не заимствованными у другого, но его собственными",[216] — пишет о нем его друг Салутати, причем это увлечение античностью мирно уживается и с монашеством, и с богословско-феодальным образом мыслей.

Кроме Салутати и Марсильи, было еще несколько человек как во Флоренции, так и вне ее, сделавшихся убежденными сторонниками и пропагандистами новых идей, хотя и далеко не всегда полностью понимавших и принимавших эти идеи. Число их было невелико, они были глубоко различны по своему характеру и занятиям, но в их среде получала свое первое практическое применение та идеологическая система, которая была выражена в писаниях Петрарки и Боккаччио, система гуманизма, или, буквально, "занятий вопросами, связанными с человеком" (studia humana), — система, которая должна была прийти на смену дряхлеющей системе богословия, или "занятий вопросами, связанными с богом", (studia divina), господствующей в течение всего средневековья. До сих пор, — пишет в трактате "О судьбе" Салутати, — немногие предаются гуманистическим занятиям (studiis humanitatis), хотя они рекомендуются всеми, нравятся многим и некоторые ими наслаждаются…"[217].

Борьба за новые, гуманистические идеалы, ведущаяся небольшим кружком первых гуманистов, не могла не вызвать отпора со стороны представителей старой идеологии, и в первую очередь, со стороны церковников чистой воды, не без основания видевших в гуманизме серьезную опасность для всего того, чем они жили и что проповедывали. И действительно, даже весьма осторожные и компромиссные сочинения Салутати вызвали, хотя и мягкие по форме, но весьма решительные возражения со стороны доминиканца Джиованни Доминичи, который в своем обширном трактате "Светляк в ночи" ("Lucula noctis")[218] ополчается не только против содержания гуманистических писаний, но и против их формы, в первую очередь против того антикизирующего словесного убора, который уже под пером Салугати становится обязательным для каждого гуманистического произведения. Цитаты из античных писателей, ссылки на античных героев, упоминание античных богов он считает языческими и греховными даже тогда, когда они, как у Салутати, ставятся на службу вполне христианскому и средневековому кругу идей. Людей, сочувствующих Доминичи, с удовлетворением читавших и цитировавших тяжеловесные тирады из "Светляка", было немало в Италии XIV века, — можно даже предполагать, что их было абсолютное большинство, но будущее принадлежало не им, а тем, кто создавал новую идеологию нового, победившего в передовых частях Италии класса. Это с неоспоримостью доказывается хотя бы тем, что в то время, как имена Петрарки и Боккаччио гремели по всей Европе, в то время, как имя Салутати было широко известно во всей Италии, в то время, как произведения их читались, переписывались, изучались, — Джозанни Доминичи, несмотря на свою блестящую духовную карьеру (он стал архиепископом и кардиналом), остался совершенно неизвестным и произведение его было впервые издано в двадцатых годах XX века.

Борьба между гуманистами и консерваторами, творческая деятельность гуманистов, отражающая глубокие сдвиги, происходившие в Италии, проходила в основном в верхушке итальянского общества: Петрарка и Боккаччио, Салутати и Марсильи, так же как их противник Доминичи, все без исключения сами принадлежали к этой верхушке и обращались только к ней в своих сочинениях. Изысканная, пересыпанная цитатами и античными воспоминаниями латинская речь гуманистов была подчеркнуто предназначена для небольшого числа тех, кто мог за крупные деньги приобрести драгоценную рукопись Цицерона или Тита Ливия или заказать копию с такой рукописи, кто мог в своей богатой вилле следовать рецептам Петрарки, рекомендующего уединение в природе, или читать в обществе своих друзей несколько жеманные рассказы "Декамерона". К народным массам, которые они обозначают древнеримским выражением "невежественная чернь" (profanum vulgus), все гуманисты относятся с нескрываемым презрением, а иногда и отвращением. "Я по мере возможности избегал городов, презирал толпу и общественные дела, уединялся в лесах, скрывался в безмолвьи полей",[219] — пишет Петрарка в "Тайне", повторяя эту мысль в ряде других мест своих разнообразных сочинений, особенно подчеркивая свое презрение к суждениям народной массы в вопросах идеологических. Так, в той же "Тайне" Августин поучает автора словами: "Но могут ли нарушать твое душевное равновесие суждения толпы, которая никогда не судит верно, никогда не называет вещей правильными именами? Если память не обманывает меня, ты обыкновенно презирал их". На что Петрарка отвечает: "Верь мне, я никогда не презирал их больше, чем теперь. Мнению толпы обо мне я придаю не более важности, чем тому, что думает обо мне стадо животных"[220].

Это отношение к народной массе как к стаду животных, не заслуживающему никакого внимания, становится затем обычным для всех (или почти всех) последующих гуманистов. Базирующееся на аристократизме римских стоиков, которые представлялись недостижимыми образцами, подкрепленное примером сознательно отгораживавшегося от народа дворянского кружка поэтов "сладкого стиля", продолжателями дела которых первые гуманисты себя считали, это презрение к народу составляет одну из характерных черт гуманистов как людей и писателей. Недаром Колуччьо Салутати, по самому существу своей должности канцлера Флорентийской республики неизбежно общавшийся с народом, переживший все восстание чомпи, оставаясь на своем посту, и даже не скупившийся на комплименты руководителям восстания, после его подавления, разражается в одном из своих писем такой филиппикой по адресу черни":

То были не люди, а самые дикие звери, которые, однажды подпалив город, изгнав столько грандов, разграбив дома стольких богатых людей, опьяненные успехом, обремененные добычей, дошедшие до неистовства благодаря безнаказанности "своих преступлений…" — и дальше поучает: "Но и тогда было и будет всегда, что если разбушуется подобное неистовство, с ним нужно бороться силами всех, принадлежащих к высшим классам, и всеми средствами государства. И никогда, верьте мне, эти люди, бедные, во всем нуждающиеся, вероломные, легко приходящие в возбуждение, жадные до переворота, если они проникнуты надеждою вновь разграбить ваши ценности и ваше великолепное, домашнее имущество, памятуя о прежних добычах, не успокоятся, пока их наглость не будет обуздана суровыми мерами…"[221]

Однако глубокие, революционные сдвиги, происходящие в социальной, экономической и политической сфере, не могли вызвать только, пусть яркое и своеобразное, но ограниченное по своему охвату аристократически-рафинированное движение гуманистов. Естественным было то, что то же стремление найти новые идеологические формы для новой жизни, которое приводило в относительно немногочисленной верхушке общества к созданию гуманизма, в широких народных массах приводило к возникновению произведений, хотя и испытывающих на себе значительное влияние гуманизма, но в существе своем самостоятельных и оригинальных.

В то время как Петрарка, и вслед за ним Боккаччио, творили свои создающие эпоху произведения, получающие такой громкий отклик в верхах итальянского общества, литературное развитие старых направлений и жанров идет своим чередом, только постепенно испытывая на себе влияния новых идей и методов.

Так, современник обоих первых гуманистов, флорентийский изгнанник и поэт Фацио дельи Уберти (ум. после 1368 г.) в шестидесятых годах пишет поэму "Слова мира" ("Dittamondo"). Поэма эта, являющаяся явным подражанием творению Данте, поклонником которого Фацио являлся, пытается в сухих терцинах дать географическое описание всего мира, переплетенное с рядом исторических эпизодов. Политическая и любовная лирика Фацио также продолжает традиции Данте.

Зато принципиальным врагом и противником Данте был ученый астролог и поэт Франческо ди Симоне Стабили, более известный под прозвищем Чекко д'Асколи (ум. в 1327 г.), заплативший за свою упрямую веру в астрологию смертью на костре, зажженном на одной из площадей Флоренции инквизицией. В своей поэме, носящей странное название, "Горькая" (Acerba), Чекко тщетно пытается превзойти Данте и дать синтез всех знаний.

Не мало других столь же сухих и бесцветных дидактических поэм дает XIV век, не мало дает он лирических стихов, продолжающих традиции "сладкого стиля", прозаических сборников рассказов и новелл, сходных со сборником "Новеллино" и прозаических же, морально нравоучительных и религиозных произведений, резко отличающихся от подобных же творений Петрарки и Боккаччио как по своей форме, так и по содержанию[222].

Трудно себе представить, что всего на несколько лет предшествуют свободным, уверенным и элегантным новеллам "Декамерона" неуклюжие рассказики "Цветка Италии" ("Fiore d'ltalia") монаха Гвидо да Пиза, или морализирующий, мозаичный роман Бозоне да Губбио "Приключения Сицилианца" ("L'Avventuroso Siciliano"). Даже тогда, когда веяние новых идей наталкивает на новые сюжеты, заставляет пересказывать античные источники или общеизвестные факты из античной истории, рассказ обыкновенно остается наивным и неуклюжим. Так, в "По учениях древних" ("Amtnaestramenti degli antichi") доминиканца Бартоломео ди С. Конкордио или в многочисленных рассказах о Троянской войне, о подвигах Александра Македонского или Энея, мы не находим еще и тени литературной уверенности создателей нового стиля. Но если литературная традиция вне творчества крупнейших писателей продолжала быть действенной, то она оказывалась почти бессильной в тех произведениях, которые по самому жанру, по своей идеологической задаче, оказывались вне этой традиции, и которые именно благодаря этому неожиданно и ярко отражают то новое, для выражения чего традиционная литература не находит ни глаз, ни слов.

Как это ни кажется парадоксальным, но на первом месте здесь нужно назвать ту религиозную литературу, которая по своему назначению должна была бороться за старое, но фактически нередко отражала сильные влияния нового- Так, святая Екатерина Сиенская (1347–1380) — монахиня, сторонница самого неудержимого аскетизма и страстного, отрицающего мир, мистицизма, в своих многочисленных письмах и других сочинениях обнаруживает яркий темперамент, понимание индивидуальных особенностей человека и окружающей его среды, далеко выходящие за пределы принятого в средневековой литературе. Так, особенно, небольшой сборник новелл из жизни святого Франциска Ассизского "Цветочки святого Франциска" ("I fioretti di s. Franceso") использует необычный для средневековья и пленительный в своем своеобразии образ оправдывающего внешний мир "беднячка из Ассизи" для того, чтобы нарисовать ряд картинок, поражающих своей наивной жизненностью.

Фигура святого, проповедующего птицам, восхваляющего солнце, луну и растения, ведущего беседы с покорно слушающим его свирепым волком из Губбио, выступает здесь на фоне реальной, хотя и изображенной немногими скупыми чертами, жизни Италии XIII–XIV веков, а не в той безвоздушной атмосфере, в которой обычно развертывалось действие средневековых "Житий" святых. Весь рассказ, написанный в середине XIV века человеком из народа для народа, прост, безыскусственен и ярок; в нем как бы бьется пульс той новой жизни, которую провозглашал своей деятельностью и своими проповедями святой Франциск[224].

Еще более непосредственное, чем в "Цветочках", выражение новой, пестрой и бурной жизни мы найдем в произведении, самое назначение которого требовало такого отражения — в флорентийских хрониках Джованни Виллани, продолженных его братом Маттео и затем сыном Филиппе[225] Флорентиец Джованни ди Виллано ди Стольдо, точный год рождения которого неизвестен, видный коммерсант, ведший различные операции в системе компании Барди, активный политический деятель, занимавший ряд ведущих должностей в коммуне, умер в 1348 году, от той страшной "черной смерти", эпидемия которой так ярко описана во вводных страницах к "Декамерону".

Не имея никаких литературных претензий и не обладая, по-видимому, особенно широким литературным горизонтом, Джованни Виллани пишет свою хронику на народном итальянском языке для того, чтобы дать простому народу (gli laici siccome gli alletterati) возможность получить представление о происхождении и развитии родного города и тем возбудить в нем любовь к этому городу и стремление "сохранить сильным духом благополучное состояние нашей республики".

Верный обычаю средневековых хроник, Виллани начинает свой рассказ с Вавилонского столпотворения, дает ряд фантастических рассказов о происхождении итальянцев, французов и немцев, повествует о Троянской войне и ее последствиях, затем переходит к римской истории, в изложении которой главным образом освещает судьбы городов Тосканы и, наконец, подходит к основанию Флоренции (гл. 28 первой книги). Затем следует краткое изложение средневековой истории Флоренции до середины XII века, переплетающееся со сведениями из истории Европы вообще. Вся эта явно вводная часть, построенная на источниках, используемых из вторых рук, наивная и беглая, не выходит за пределы, обычные для средневековых хроник. Но начиная с пятой книги, повествующей о деяниях Фридриха Барбароссы, характер изложения постепенно меняется: оно становится более подробным и более ярким, хотя сохраняет отрывочность и общеевропейский фон, характерные для вводных глав. С шестой книги, начинающейся с рассказа о царствовании Фридриха II, повествование приобретает окончательную форму, сохраняющуюся до конца. В центре его стоят события из жизни Флоренции, описываемые подробно и живо, хотя в литературном отношении без особого искусства; описания эти перемежаются отдельными эпизодами из общей истории Европы. Общий характер средневековой хроники сохраняется и в этой основной части рассказа: он отрывочен, не делает различия между важным и второстепенным, проникнут суевериями, наивен. И в то же время хроника Виллани совершенно справедливо претендует на место одного из ярчайших произведений раннего Возрождения; в ее небольших суховатых главах мы находим выпуклое отображение жизни, в которой автор ее принимал столь активное участие, действующие лица сугубо индивидуальны и наделены определенными неповторимыми чертами, свойственными их физической и духовной организации. Она проявляет чрезвычайный интерес к вопросам экономическим и социальным, занимавшим столь большое место в истории Флоренции, она подмечает изменения в быте, костюмах, нравах, отнюдь не интересовавшие и не могшие интересовать феодального анналиста. В результате, прочитав несколько страниц хроники, мы теряем ощущение средневековой традиции, выступающее на первый план при начале чтения, и с головой погружаемся в бурную жизнь итальянского XIV века, которую короткие суховатые рассказы Виллани передают лучше и непосредственнее, чем изысканные повествования произведений Петрарки и Боккаччио.

Та же живость и непосредственность, которая характеризует еще связанную внешне с феодальной традицией хронику Виллани, еще в большей степени отличает обширную, пеструю и разнообразную литературу "домашних хроник" мемуарного типа, появляющуюся в XIV веке. Произведения этого типа, предназначенные для узкого круга ближайших родичей, не имели литературных традиций и поэтому были свободны в выборе своих выразительных средств. Как мы уже отмечали выше, они говорят обыкновенно о жизни автора и его родни, о внешних событиях, на фоне которых эта жизнь протекает, и об экономической основе, на которой эта жизнь строится. Так-дошедшая до нас в фрагментах хроника первой половины XIV века, написанная Джовенко Бастари, озаглавлена "Книга Джовенко Бастари о всех делах его жизни, кредиторах и дебиторах и достойных памяти событиях" ("Libro di Giovenco Bastari, di tutti i suoi fattii, creditor, debitori, e ricordanze notablli").

Книги этого рода представляют собой, таким образом, нечто среднее между хроникой в средневековом смысле слова, семейной генеалогической записью и бухгалтерской книгой, причем в литературном отношении в них явно превалирует элемент домашних и бухгалтерских заметок над элементом хроникальным, пусть отрывочным, но все же литературно-оформленным.

Именно это обстоятельство приводит к тому, что на страницах "домашних хроник", страницах безыскусственных и потому особенно выразительных, мы находим еще более яркое и выпуклое отражение современной жизни, чем в главах хроники Виллани. Как мы показывали выше на примере хроник Веллути или Питти, история возникновения и роста отдельных пополанских семейств, так же, как история падения семейств магнатских, фигуры отдельных купцов, политических деятелей, кутил выступают здесь с неповторимой жизненностью и силой. Характеристики (некоторые из них мы цитировали) приобретают исключительную резкость и индивидуальную очерченность, достигаемую скупыми и лаконичными литературными приемами. Чего стоит, например, такая характеристика одной из родственниц Донато Веллути: "Эта монна Диана была добрейшая женщина и очень меня любила из-за любви к своему брату и часто приглашала меня, еще мальчиком, к себе в Боголи. И носила она очень большие головные уборы, большие настолько, что, когда она однажды проходила рядом со старым дворцом Росси, что напротив церкви Санта Феличита, где теперь находится гостиница, с дворца упал большой камень и ударил ее по голове, чего она вовсе не почувствовала и подумала, что это угостили ее порхавшие наверху птицы, почему она сказала "кш! кш!" и не потерпела никакого вреда, все из-за того, что носила такой большой головной убор"[226].

Эта характеристика напоминает приведенные нами выше характеристики хроники Салимбене, но она, как и вся хроника, гораздо свободнее, легче, полнокровнее. То, что у Салимбене проявляется спорадически, местами, у Веллути разлито по всему тексту, пронизывает его, делает необычайно выразительным. "Домашние хроники", образцом которых являются записи Веллути, представляют собой как бы мост между реальной жизнью и литературой. Непосредственно к ним в этом отношении примыкают безыскусственные и яркие произведения в итальянской прозе и итальянских стихах, вышедшие из под пера не писателей профессионалов, какими были Петрарка и Боккаччио, не продолжателей старых литературных традиций, как Фацио дельи Уберти или Чекко д'Асколи, а рядовых, почти поголовно флорентийских, пополанов, не задававшихся большими литературными целями, а стремившихся точно передать особенности окружавшей их жизни, ответив на запросы этой жизни. Среди этих писателей-пополанов первое место занимает флорентиец Франко Саккетти (1330–1399) — Купец, много странствовавший в свои юные годы, многократный член сеньории в зрелом возрасте, активный политический деятель и образцовый гражданин своей республики, Саккетти был и чрезвычайно плодовитым и разнообразным писателем[227].

Крупнейшим и поистине замечательным из его многочисленных произведений является его сборник в триста новелл, дошедший до нас, к сожалению, далеко не полностью. В предисловии, от которого сохранились фрагменты, Саккетти говорит о том, что цель его произведения чисто развлекательная. Он хочет дать своим согражданам, живущим в тяжелой обстановке эпидемий, внутренних и внешних войн, банкротств и разочарований, "чтение, легкое для понимания, утешающее и вызывающее среди стольких горестей хотя бы короткий смех". При этом он руководствуется примером "замечательного флорентийского поэта мессера Джованни Боккаччио", но руководствуется настолько, насколько это по силам ему, "человеку неученому и грубому" (homo discolo e grosso)[228].

И действительно, Франко Саккетти — человек небольшой культуры; он стоит в стороне от того увлекающегося античностью, несколько напыщенного и аристократического движения, которое возглавляют гуманисты, перед которыми он преклонялся, но которых не вполне понимал. Продолжатель здоровой, полнокровной литературной традиции Фольгоре да Сан Джиминиано или Чекко Анжольери, он своим трезвым взглядом пополана видит и смешные стороны этого увлечения и не прочь подтрунить над ними. Настоящим шедевром в этом отношении является его новелла LXVI, которая гласит: «Во Флоренции жил один ученый и уважаемый гражданин по имени Коппо ди Боргезе Доменики. Он проживал против того места, где находятся теперь львы, и перестраивал что-то в доме своем. Читая однажды в субботу около полудня Тита Ливия, он прочитал о том, как римские женщины, против украшений которых был недавно издан закон, поспешили в Капитолий, умоляя и упрашивая, чтобы закон этот был отменен. Коппо, хотя и был умным человеком, но легко сердился и отличался некоторыми странностями, а потому разгневался, как будто этот случай приключился с ним, и стал бить книгой и руками по столу и хлопать руками, говоря: "Ох, римляне, неужели вы будете терпеть это, если не стерпели, чтобы какой-нибудь король или император властвовал над вами!" И он так возмущался, точно служанка намеревалась выгнать его из-его же собственного дома. Коппо находился в таком состоянии гнева, когда к нему пришли надсмотрщики и каменщики, уходившие с работы и, приветствовав его, попросили денег, несмотря на то, что видели его разгневанным. А Коппо накинулся на них, как змея, говоря: "Вы приветствуете меня, а я охотно увидел бы у себя в доме дьявола. Вы просите у меня денег за дом, который для меня перестраиваете, а я хотел бы, чтобы он рухнул и погреб бы меня под обломками!" Эти люди переглянулись между собой в изумлении и сказали: "Что он хочет сказать?" и говорят: "Коппо, если есть что-нибудь, что вам не нравится, то мы искренне сожалеем об этом. Если мы можем сделать что-нибудь, дабы избавить вас от неприятности, скажите нам, и мы охотно сделаем это." Коппо сказал: "Эх, ступайте вы с богом сегодня к чорту. Лучше бы я никогда не родился, чем знать, что у этих нахалок, у этих бесстыжих баб, у этих негодяек хватило дерзости отправиться в Капитолий требовать права носить украшения. Как поступили в этом случае римляне, если Коппо, стоящий здесь перед вами, не может успокоиться из-за этого? И если бы была возможность, то я сжег бы их всех, чтобы помнили об этом все оставшиеся в живых. Уходите теперь и оставьте меня в покое!" Те все ушли по добру по здорову, говоря друг другу: "Какой чорт укусил его? Он говорит что-то непонятное про весы, может быть его обвесили". (Непереводимая игра слов: Romani — римляне — означало и римляне и римские весы).

А другой говорит: "Он рассказывал что-то о скверных бабах! Уж не согрешила ли перед ним жена?" А один рабочий сказал: "Мне показалось, что он говорит: "Голова у меня болит". Может быть у него правда болит голова?" (Игра слов: "Капитолий" — Campidoglio — "у меня болит голова" — del capo mi doglio). Другой рабочий сказал: "А мне показалось, что он жаловался на то, что ему налили в стакан масла". (Игра слов того же характера: "Капитолий" — Campidoglio — "стакан масла" — сорро d'oglio) "Как бы то ни было, — говорят они потом, — нам нужны деньги, и пусть будет с ним, что угодно". И так они решили пойти к нему снова в воскресенье утром. А Коппо остался в воинственном настроении, но остыл к утру и, когда каменщики пришли, отдал то, что им причиталось, сказав, что вечером он находился в меланхолии. Мудр был этот человек, хотя и пришла ему в голову странная фантазия. Но если судить широко, то его побудило к этому справедливое и добродетельное рвение»[229].

Приведенная (полностью) новелла дает как бы моментальную фотографию совершенно незначительного самого по себе события. Почтенный, уважаемый гражданин, описанный в ней, так увлекается чтением Тита Ливия, что забывает и о современности и о своей обыденной жизни и ведет себя как помешанный. Саккетти не упрекает его за это, наоборот, он даже считает такое увлечение благородным, но он не может не подметить и описывает лаконическими, четкими штрихами смешную сторону этого эпизода, сторону, свойственную до некоторой степени всему гуманистическому движению.

Такой же характер живых, безыскусственных зарисовок носят все остальные новеллы сборника. Прокламированное в предисловии стремление подражать "Декамерону" систематически, и притом, надо полагать, вполне сознательно, совершенно не реализуется. Сборник не имеет никакого обрамляющего повествования, новеллы следуют одна за другой, связанные внешне словесными ссылками на сюжетную близость, начинающими многие из них, например: "Предыдущая новелла приводит мне на память другой интересный случай, произошедший с маэстро Томмазо дель Гарбо".

В то время как повествование "Декамерона" всегда сюжетно построено вокруг какого-нибудь положения или острого слова, причем как стиль рассказа, так и соотношение его частей композиционно связаны с этим построением, повествование Саккетти подчеркнуто бессюжетно. Автор стремится воскресить перед глазами читателя кусочки реальной, повседневной и обыденной жизни, которую всякое привнесение сюжета неизбежно бы исказило, олитературило. Детали, конкретная обстановка, акцент речи, улица, на которой происходит эпизод, имеют для него бесконечно большее значение, чем сюжетная связь между всеми этими элементами рассказа.

В качестве примера можно привести хотя бы следующий рассказ (новелла XXVI): "Несколько лет тому назад, к роду Кавальканти принадлежал один дворянин по имени Маттео ди Кантино, которого видели много раз и я, писатель, и многие другие. Сей Маттео ди Кантино выступал в свое время на турнирах и был хорошим фехтовальщиком, зная все, что полагается делать всякому дворянину, был опытен и сведущ, как мало кто из ему подобных, и притом добронравен. Когда ему было семьдесят лет и был он очень состоятелен, однажды на улице стояла сильная жара (дело было в июле), он надел свободные чулки и штаны старого фасона, расширяющиеся книзу, и отправился на площадь Нового рынка, где, собравшись в кружок, знатные граждане и купцы рассказывали друг другу новеллы. И вот, когда Маттео находился в этом кружке, случилось неожиданно, что толпа мальчишек, из тех, что служат у живущих там банкиров, остановилась среди площади с мышеловкой, в которую попалась у них мышь, и с метлами в руках; они поставили мышеловку на землю и открыли дверцу. Как только дверца отворилась, мышь выскочила из мышеловки и побежала на площадь. Мальчишки помчались за нею, размахивая метлами, чтобы убить ее; она стала искать, где бы укрыться и, не видя подходящего места, вбежала в кружок, где находился Маттео ди Кантино, и приблизившись к его ногам, быстро поднялись под штанами кверху и очутилась в них. Можете себе представить, как почувствовал себя тогда Маттео!

Он совсем растерялся. Мальчишки потеряли тем временем мышь из виду. "Где она? Где она?" Один из них говорит: "Мышь у нега в штанах". Народ сбегается, громко смеясь. Маттео, словно лишившись рассудка, вскакивает на скамью. Мальчишки с метлами следуют за ним, крича: "Выгоняйте мышь; она у него в штанах!" Маттео приседает за спинкой скамейки и спускает штаны. Мальчишки нападают на него с метлами, крича: "Выгоняй ее оттуда! Выгоняй!" Когда штаны упали на землю, мышь выскочила наружу. Ребята орут: "Вон она, вон она! Мышь, мышь! Она забралась к нему в штаны, чорт побери! Он спустил штаны!"

Мальчишки убивают мышь, а Маттео остался с таким видом, что краше в гроб кладут, и пребывал несколько дней в таком состоянии, что не знал, где находится. И не было человека, который не расхохотался бы при виде его, как я, пишущий это, видавший его тогда. В конце концов он дал обет божьей матери, не носить больше никогда в жизни чулок, не пришитых к штанам, и сдержал свой обет…

Что нам сказать о разных приключениях, которые случаются? Я уверен, что не случалось никогда ничего столь неожиданного и смешного. Иной человек держит себя напыщенно и надменно, и какой-нибудь пустяк заставляет его опустить голову: либо ускорить шаги из-за блох, либо мышь нападет на него так, что он выйдет из себя. И нет такого крошечного зверька, который не досаждал бы человеку, но человек побеждает их всех, когда принимается за это»[230].

Я сознательно, рискуя нарушить масштаб изложения, привел здесь полностью две новеллы Саккетти, которые цитировал еще и выше, потому что считаю, что они, будучи гораздо менее известными, чем новеллы "Декамерона", несравнимо более полно, чем последние, отражают реальную жизнь современной Италии, передают как бы нетронутые куски этой жизни, да и с чисто литературной точки зрения представляют, на мой взгляд, весьма большой интерес. В них индивидуализация рассказываемого события, действующих лиц, обстановки, идет гораздо-дальше, чем у Боккаччио, у которого она сглаживается аристократически-эстетическими претензиями. Человек выступает здесь всегда как социальный человек, поступки и весь облик которого определены его классовой принадлежностью, его экономическим положением, средой, в которой он находится, в то время, как у Боккаччио все эти элементы подчинены требованиям стиля и, особенно, сюжету, в первую очередь интересующему писателя. Новеллы Саккетти, продолжающие литературную линию, представленную и предыдущем столетии творчеством поэтов круга Фольгоре да Сан Джиминиано и Чекко Анжольери, кажутся одним из ранних, но ярких предков того реализма, который станет господствующим в европейской литературе в XIX столетии. Прочие, весьма многочисленные, произведения Саккетти, хотя и не имеют такого значения, как его новеллы, представляют все же весьма большой интерес. Весьма разнообразны и, особенно, по своему характеру, близки к новеллам чисто развлекательные стихотворные произведения, в первую очередь в своем большинстве короткие и веселые баллады, мадригалы и "качче" (от "caccia" — охота). Все эти стихотворения написаны для пения или, во всяком случае, для исполнения с музыкальным сопровождением, причем во многих случаях автором музыки (до нас дошедшей) являлся сам Саккетти. Все они гораздо ближе к простым, незамысловатым и ярким народным песням любовного или шуточного содержания, чем к изысканным вздохам сонетов Петрарки; все они подчеркнуто популярны, пользуются языком городской улицы или деревенской лужайки, используют для метафор и сравнений предметы глубоко обыденные, а иногда и прямо вульгарные и этими элементарными средствами рисуют небольшие, но чрезвычайно жизненные картинки, в которых фигурируют, резвятся, поют, а иногда и перебраниваются хорошенькие девушки, среди которых находится возлюбленная поэта. Стихотворения этого типа описывают то крестьянок, вброд переходящих ручей, то флорентийских пополанов, гуляющих и развлекающихся в окрестностях города, то любовные сценки в сельской обстановке. Иногда в них обнаруживаются следы влияния Петрарки, иногда заметно стремление подражать античной пасторальной поэзии, введенной в моду тем же Петраркой, но определяют их общий характер не эти мимолетные влияния, а тесная и непосредственная связь с народным вкусом и народным творчеством и редкое умение видеть реальную жизнь и отображать ее немногими, но яркими чертами, проявляющиеся и в новеллах того же автора.

Кроме этих чисто развлекательных стихотворных произведений Саккетти пишет и весьма значительное количество сочинений политического и морально-нравоучительного содержания. Образцовый гражданин своей коммуны, человек верующий, но не слишком полагающийся на действенность учений церкви, Франко в своих сонетах и канцонах выступает против моральной испорченности своих сограждан, против слишком частых войн, против увлечения женщин дорогими туалетами, приветствует приход в Италию императора Карла IV или Сальвестро Медичи по случаю его политической победы вначале восстания чомпи, дальнейшее развитие которого, однако, совершенно не устроило автора. Еще более ярко выраженный морализирующий характер имеют прозаические письма и, особенно, "евангелические проповеди" Саккетти.

То, что светский человек пишет проповеди, не вызовет нашего удивления, если мы вспомним, что король Роберт писал их в большом количестве, но какая пропасть лежит между сухими, абстрактными, схоластическими поучениями феодального властителя Неаполя и трезвыми, конкретными, жизненными рецептами его современника, флорентийского пополана.

Конкретность, жизненность, простота — таковы отличительные черты многообразного литературного творчества Франко Саккетти, типичнейшего представителя средних пополанских кругов, близкого к немногочисленной "жирной" верхушке, но не потерявшего органической связи и с широкими народными массами, что дало ему возможность полнее, чем кому бы то ни было, передать реальную обстановку, в которой рождается и делает свои первые шаги новая культура новых социальных слоев, ставших хозяевами жизни в передовых центрах Италии и, в первую очередь, в родной Саккетти Флоренции.

Те же черты, которые обнаруживаются в пестром творчестве Саккетги, можно подметить и в произведениях ряда менее значительных его современников. Таков, например, сборник новелл, носящий странное название "Козлище" ("Ресоrоnе") и вышедший в 1378 году из под пера нам совершенно неизвестного сэра Джованни-флорентинца[231]. Название сборника сам автор в вводном сонете объясняет тем, что в нем выведены всякие скоты (novi baibagianni) и во главе их стоит сам автор, "блеющий как козлище" (va bellando come ресоrоnе) и "пишущий книги, совершенно не знзя, как это делается". Сборник, подобно. "Декамерону" и в противоположность "Новеллино" Саккетти, имеет обрамляющий рассказ, в котором выводится флорентийский юноша Ауретто, влюбленный в прекрасную монахиню Сатурнину, постригающийся сам в монахи, чтобы легче видеть свою возлюбленную и в ежедневных встречах обменивающийся с ней новеллами и стихами любовного содержания. Как явствует уже из построения, произведение сэра Джованни значительно замысловатее и искусственнее Новеллино Саккетти, его рассказы довольно длинны, неуклюжи.

Они упорно стараются походить на повествовании Боккаччио, но в большинстве своем пересказывают широко распространенные сюжеты, многие из которых заимствованы из хроники Виллани, и не достигают ни неподражаемого изящества, ни выразительности своего образца. Стихотворные канцонетты обнаруживают явное влияние произведений "сладкого стиля" и в то же время близки к народной лирике и к лирике Саккетти. В целом сборник скорее симптоматичен, чем интересен и, несомненно, представляет собой сочинение среднее, не отмеченное ни ярким талантом, ни резко очерченной индивидуальностью.

Весьма многочисленны и разнообразны по своему творчеству авторы поэтических произведений на итальянском языке. Здесь и политические и моральные стихотворения почитателя Данте и друга Петрарки феррарца Маэстро Ангонио де Беккари (1315–1363), и любовные мадригалы и баллады болонца Маттео де Гриффони, и песни знаменитого флорентийского музыканта, слепого Франческо Ландини (1325–1397). Большинство этих стихов, так же, как новеллы "Козлища", не поднимаются над средним уровнем, хотя многие из них, продолжая живую и выразительную традицию народной песенной лирики, находят нужные слова и стихотворные формы для выражения простых человеческих чувств и переживаний.

В наибольшей степени это может быть сказано о творчестве флорентийского пополана, колокольного мастера и герольда коммуны Антонио Пуччи (ум. в 1373 г.)[232]. Корреспондент Боккаччио и личный друг Саккетти, человек по своему происхождению и социальному положению далекий от правящей верхушки Флоренции, но зато тесно связанный с народом, Пуччи в своих стихах отражает повседневную жизнь города и большей части его жителей. Обязанный по своей должности герольда выкликать правительственные распоряжения на улицах и площадях Флоренции, он был в курсе политических событий, которые он описывал и комментировал в своих безыскусственных, но живых и доходчивых стихах, затем, наподобие народных певцов, читал их нараспев тому же народу, которому только что сообщил очередной приказ правительства. Возникшие почти мгновенно и предназначенные для произнесения вслух, а не для чтения, стихи эти как нельзя лучше отражают интересы, вкусы и симпатии массы флорентийских пополанов, с которыми автор находится в постоянном и тесном контакте.

Пуччи страстно любит свою Флоренцию, «лучше которой нельзя найти города по сю сторону моря, города наиболее знаменитого, о котором всякий скажет: "Флоренция превосходит все города"»[233], и эта любовь делает для него интересным и значительным каждое, сколь угодно мелкое, событие из ее жизни. Он пишет стихотворенье (сирвентезу) на подорожание продуктов в 1346 году, на чуму 1348 года, на изгнание герцога Афинского в 1343 году, на наводнение 1333 года или на войну с Пизой в 1362–1365 гг. и на множество других случаев, причем в стихах этих обращается к аудитории, прекрасно знакомой с действующими лицами и местом действия, почему сыплет именами, названиями улиц и площадей, простонародными выражениями, что придает всему рассказу конкретность и жизненность, напоминающие новеллы друга Пуччи — Саккетти. К концу своей жизни Пуччи берется за сокращенное изложение в стихах всей хроники Джованни Виллани, но оставляет это довольно неудачное произведение незаконченным (из намеченных ста глав была закончена девяносто одна).

Кроме политических стихотворений Пуччи пишет сонеты и другие стихи любовного содержания, причем мы не найдем в них и следа утонченной изысканности сонетов и канцон Петрарки. Образы поэта и здесь, как в политических стихах, предельно конкретны, прелести возлюбленной уподобляются предметам обыденным и земным и рисуются с такой детальностью, что цитирование их становится не всегда возможным. Те же конкретность и обыденность, явно восходящие к влияниям поэтов типа Фольгоре да Сан Джиминиано и особенно Чекко Анжольери, с еще большей определенностью сказываются в сонетах, посвященных описаниям обыденных предметов — сонет, ругающий парикмахера, плохо выбрившего автора, или описывающий жесткую курицу, о которую он чуть не обломал себе зубы, и многие другие подобные дают как бы крошечные куски той же жизни Флоренции, которую политические произведения рисуют в более обширных полотнах.

Наиболее интересным и самым большим произведением этого "обыденного" жанра является поэма в терцинах "Свойства старого рынка". Этот излюбленный флорентийскими пополанами центр народной жизни описывается здесь с выпуклостью и красочностью поистине изумительными. Даже читатель двадцатого столетия, читающий эти незамысловатые строфы, видит яркие краски продающихся здесь разнообразных товаров, чувствует острые запахи, слышит живую, темпераментную речь, громкие возгласы и перебранки, присутствует при мелких инцидентах, обычных для рынка, питающего шумную, беспрерывно растущую, всегда беспокойную и бурлящую Флоренцию.

Литературное творчество Антонио Пуччи, так же как творчество его современника и друга Франко Саккетти, не достигает ни той известности, ни того художественного совершенства, которые отличают произведения Петрарки и Боккаччио, их влияние на литературу последующих поколений несравнимо меньше влияния создателей гуманизма, но и Саккетти и Пуччи недаром были плотью от плоти Флоренции, в то время как Петрарка и Боккаччио (особенно первый) сохраняли с ней только генетическую связь. Певцы Лауры и Фиаметты создавали новую идеологическую систему, включая в нее и элементы старой, феодальной идеологии и элементы идеологии античной, становящейся как бы цементирующим началом, причем создавали ее на высотах, доступных только редкому кругу хозяев жизни Италии четырнадцатого века, предназначая ее именно для этих хозяев. Саккетти и Пуччи, не задаваясь столь высокими задачами, отражали в своих бесхитростных творениях биение пульса современной им жизни и поэтому дают возможность проникнуть в самый механизм тех процессов, которые шли в этой жизни, преобразуя ее постепенно снизу до верху.

Изобразительные искусства и наука

Изобразительные искусства, которые, как мы видели, в конце тринадцатого и в первые годы четырнадцатого века отражали сдвиги, происходящие в порождающей их жизни, не менее ярко, чем литература, и которые в творчестве Джотто и Пизано достигли большой высоты, переживают в течение дальнейшего хода четырнадцатого века период некоторой заминки в своем развитии[234]. Ничего подобного закладывающим основы нового мировоззрения творениям Петрарки или Боккаччио мы не найдем ни в живописи, ни в скульптуре, ни в архитектуре четырнадцатого столетия. Ученики и эпигоны великих художников прошлого века, и в первую очередь Джотто, продолжают пользоваться выработанными ими приемами, несколько разнообразя и видоизменяя их, вводя новые сюжеты, иногда новые композиции, но не давая ничего принципиально нового. Очень характерным и глубоко симптоматичным в этом отношении является появление и развитие в течение четырнадцатого века во всех художественных центрах Италии больших многофигурных фресок морально-назидательного или аллегорического содержания.

Фрески эти представлены в первую очередь в церквах и общественных зданиях Сиены, Флоренции и Пизы, т. е. на территории Тосканы, вообще все больше становящейся художественным и культурным центром Италии. Сиена — передовой город XIII века, резиденция "Большого стола" Буонсиньори, в XIV веке клонится к упадку и отодвигается на второй, а затем и на третий план своей соседкой и соперницей Флоренцией. Яркий, но кратковременный расцвет, сопровождающийся обычными для итальянских коммун социальными бурями, но заторможенный, внезапно остановленный в самом своем апогее, приводит в Сиене к весьма своеобразным результатам. Став в XIII веке одним из активных очагов художественной деятельности, дав в творчестве Дуччьо ранние и весьма интересные произведения, Сиена как бы сознательно сторонится той бурной активности, которую вызвала к жизни гениальная кисть Джотто, упорно держится за старую, архаизирующую манеру. Друг и почитатель Петрарки Симоне Мартини (1283–1344) в своей "Мадонне на троне" сохраняет торжественность и иератичность византийских мозаик, через которую только с трудом пробивается дыхание реальной жизни. Больше по самому сюжету связан с этой жизнью портрет сиенского кондотьера Гвидориччьо Фольяни, несколько наивный и суховатый, но лаконично передающий трезво увиденный образ пестрого и самоуверенного военачальника. В этой работе Симоне впервые (для большого произведения) в живопись входит фигура современника, хотя и переданная средствами специфическими для сиенского мастера.

Другие произведения Симоне Мартини, в своей значительной части написанные вне Сиены, — в Пизе, Неаполе, Авиньоне, — отличаются той же иератической суховатостью и приверженностью к старым канонам, но одновременно и той же почти неуловимой прелестью, придаваемой наивной и свежей искренностью, которые отличают названные работы. Качества эти определили собой громадное влияние Мартини не только на искусство своего родного города, но и далеко за его пределами.

Испытывают на себе до некоторой степени это влияние и два других крупнейших художника Сиены — младшие современники Симоне, Пьетро и Амброджио Лоренцетги. Старший — Пьетро (работал между 1320 и 1342 годами) продолжает традиции Дуччьо, но вносит в свои произведения судорожное движение, преувеличенную экспрессию, которые в соединении с продолжающими оставаться архаическими формами производят несколько двойственное впечатление, особенно ярко сказывающееся в приписываемых мастеру с большими основаниями фресках нижней церкви св. Франциска в Ассизи.

Младший брат — Амброджио Лоренцетти (работал между 1324 и 1348 г.) значительно более целостен и интересен (во всяком случае для историка). Его знаменитейшим и крупнейшим по масштабам произведением являются написанные им по заказу Сиенской коммуны, в новом дворце последней, фрески, изображающие плоды хорошего и дурного правления. В противоположность приему, разделяющему повествование на ряд мелких сцен, следующих друг за другом, приему, которым пользовался и Джотто и его последователи и Пьетро Лоренцетти, Амброджио дает единую громадную картину, в которой отдельные эпизоды связаны, как на сцене мистерии, общей декорацией и, происходя как бы одновременно, создают некое общее впечатление, сохраняя свой характер самостоятельных эпизодов.

Содержание фресок — не религиозное, как в подавляющем большинстве современных произведений, а морально-политическое, что определяет собой введение ряда аллегорических персонажей — "Правосудия", "Мира", "Согласия", "Тирании", "Жестокости" и т. д., как бы сошедших со страниц аллегорических сочинений XIII века, находивших немало читателей и подражателей в веке четырнадцатом. Эти аллегорические фигуры, значение которых иногда расшифровывается вмонтированными в фреску прозаическими и стихотворными надписями, сопровождаются вполне реальными персонажами, изображениями современных художнику людей, а вторая фреска, изображающая плоды доброго правления, целиком посвящена им. Фреска эта, своеобразно перекликаясь с наивными и яркими новеллами Саккетти или поэмами Пуччи, в единой картине рисует облик благоденствующего итальянского города четырнадцатого столетия. На площади справляется свадьба — под веселые звуки музыкальных инструментов пляшут девушки, а рядом верхом проезжает группа знатных граждан, направляющихся на охоту. На оживленных улицах города торгуют лавки — здесь и сапожник, продающий свой товар покупателю, сошедшему со стоящего рядом осла, и кабатчик, предлагающий вино и закуску к нему. Женщины с покупками в корзинах спешат домой, идут тяжело груженые тюками лошади, каменщики достраивают дом. А за стенами города развертывается обычный мирный сельский пейзаж — крестьяне сеют и собирают жатву, несут свои продукты в город. Наконец, на краю фрески изображен порт Таламоне, через который Сиена ведет свою торговлю. Вся картина отнюдь не может претендовать на высокие художественные качества, отличающие хотя бы произведения Джотто, она неуклюжа, разбросана, во многом архаистична, но вместе с тем зоркий глаз, любящий и понимающий окружающую художника реальность, и особый, свойственный пополанам, гражданский пафос оживляют ее, делают ценнейшим памятником искусства и жизни итальянского четырнадцатого века.

Амброджио Лоренцетти много работал в близкой к Сиене Флоренции. Это, а также, вообще слава и широкое распространение искусства сиенских мастеров приводит к появлению во Флоренции ряда произведений, как-то связанных с искусством Сиены.

В относящемся к середине века творчестве семейства Орканья, возглавляемого двумя братьями, Нардо и Андреа. мы видим наряду со стремлением продолжать школу Джотто и немалое влияние Сиены. Сказывается оно особенно ярко в многофигурных фресках капеллы Строцци в церкви Санта Мария Новелла. Выполненные около 1357 года и приписываемые с большой степенью вероятности Нардо ди Чьоне Орканья, фрески эти стремятся перевести на язык живописи титанические образы "Божественной комедии" Данте. Задняя стена капеллы несет изображение "страшного суда", в то время как на боковых художник, точно следуя за текстом поэмы, изобразил Рай и Ад. Более абстрактные по своей теме, чем сиенские фрески Амброджио Лоренцетти, фрески эти построены по тому же принципу, так же композиционно сложны и разбросаны, так же дают изображение ряда отдельных сцен, каждая из которых трактуется как таковая, в то время как совокупность их дает некий общий образ, имеющий морально-нравоучительный характер. Fine более близки к сиенским образцам многофигурные фрески, связанные с именем Андреа да Фиренце, о личности которого нет точных данных, но который во всяком случае жил и работал в середине четырнадцатого века. В так называемой "испанской капелле" той же церкви Св. Мария Новелла, в которой Нардо ди Чьоне написал свои иллюстрации к "Божественной комедии", Андреа пишет большой цикл фресок, иллюстрирующих весьма распространенное в то время религиозно-нравоучительное сочинение доминиканца Джакопо Пассаванти "Зерцало истинного покаяния" ("Specchio della vera penitenza"). Он покрывает громадными многофигурными изображениями потолок и все стены довольно обширной капеллы, изображая на них вперемежку сцены из Евангелия, сцены аллегорического содержания, сцены из жизни Фомы Аквинского и из жизни Петра Мученика. Наиболее замечательной из этих фресок является сложная композиция, изображающая "Торжествующую церковь". Фигуры расположены здесь в несколько ярусов, объединенных сквозным, как бы спиральным действием, начинающимся внизу на фоне Флорентийского собора фигурами папы, императора, епископов, князей и аббатов, окруженных пегими собаками, аллегорически изображающими доминиканцев (domini canes — собаки господа), продолжающимся, на фоне цветущего сада, фигурами танцующих девушек и светского общества, предающегося разным развлечениям, и кончающимся грозным образом Христа во славе, окруженного ангелами.

Как и в фресках Амброджио Лоренцетти, большинство персонажей изображено в современных художнику костюмах, в окружении суховато, но реалистично подсмотренных в жизни деталей; все вместе дает пеструю и сложную картину, весьма ярко передающую окружающий мир, как в его внешних, так и внутренних аспектах.

Тому же Андреа ди Фиренце приписывается и цикл фресок из жизни блаженного Раньери на стенах кладбища (Camposanto) в Пизе. Стены эти, образующие крытую галлерею, дали возможность ряду художников, работавших в течение двух столетий, развернуть на них большую серию фресок, значительная часть которых создана именно в четырнадцатом веке и представляет собой, может быть, наиболее характерный памятник многофигурной живописи этого века. Названные выше фрески Андреа ди Фиренце, отличающиеся теми же особенностями, которые характеризуют его флорентийские работы, являются только одним из звеньев этой цепи, самыми яркими украшениями которой являются фрески, написанные остающимся неизвестным нам художником, более или менее несомненно вышедшим из школы Лоренцетти и писавшим не позднее семидесятых годов четырнадцатого столетия. Художник этот пишет здесь три ряда сцен из жизни святых пустынников Ад, Страшный суд, Воскресенье, Вознесенье и самую замечательную из всех фресок данного типа — "Триумф смерти".

Фреска эта недаром считается одним из характернейших произведений культуры раннего Возрождения, живописной параллелью к "Декамерону" Боккаччио. В наивных, но ярких и выразительных образах анонимный художник официально стремится выразить здесь чисто средневековую идею о тщете всех земных радостей и о истинном блаженстве, достигаемом только верой в бога и покаянием. Обычная для произведений этого типа сложная композиция фрески рисует в центре и в верхней части адские мучения грешников и счастливую, безмятежную жизнь в монастыре. Правая же и левая части картины посвящены изображению тех земных радостей, которые приводят к адским мучениям. Справа веселое общество, состоящее из изящно одетых юношей и девушек, невольно напоминающее общества "Декамерона", в цветущем саду предается светским развлечениям — игре на музыкальных инструментах, любовной беседе. На коленях у одной из дам резвится комнатная собачка, юноша держит на руках охотничьих соколов. Слева — богатое общество, опять-таки дамы и кавалеры, верхом, в сопровождении слуг, ведущих собак, отправляется на охоту. На своем пути они наталкиваются на три открытых гроба, в которых с подчеркнутой натуралистичностью изображены разлагающиеся трупы, съедаемые червями. Всадники поражены — они останавливают коней и как завороженные всматриваются в страшное зрелище, не отпугивающее их даже смрадом, который заставляет одного из них зажать рукой нос.

Нравоучительный смысл всего изображенного, ясный сам по себе, разъясняется еще надписью в довольно неуклюжих стихах, помещенной на картуше в центре фрески. Надпись призывает не увлекаться земными радостями, а всегда быть готовым к неминуемой, все уничтожающей смерти.

Но как ни ясен официальный замысел художника, зритель как в четырнадцатом, так и в двадцатом столетии выносит из его произведения впечатление прямо этому замыслу противоположное. Сцены земных радостей изображены так сочно и выразительно, с такой любовью и конкретностью, что они выступают решительно на первый план, а изображения адских мучений, подобно мрачным картинам "черной смерти" во введении к "Декамерону", скорее зовут к более интенсивному пользованию земными радостями, чем отпугивают от них. Кажется, что нарядные всадники, на минуту остановившиеся перед страшным образом смерти, представшим перед ними, тотчас же повернут своих коней вспять и галопом понесутся на охоту, на пиры, на веселую беседу, сопровождаемые громким лаем собак и нежными звуками музыкальных инструментов, стараясь как можно скорее забыть мрачную картину, представшую перед ними.

Так произведение, созданное для поддержки старого, феодального круга идей, объективно отрицает его и оказывается одним из ярчайших, хотя, возможно, и неосознанных его творцом, проявлений нового мировоззрения, теоретически осмысляемого первыми гуманистами.

"Триумф смерти", так же как другие фрески Пизанского кладбища, интересны и важны скорее как исторические документы, чем как произведения искусства, в развитии которого они, как и вообще многофигурные фрески XIV века, особой роли не играют. Еще в большей мере то же можно сказать о скульптуре и архитектуре в этот период. Р скульптуре традиции старшего Пизано почти не находят продолжения, она ищет каких-то новых путей, новых выразительных методов и сюжетов и идет отчасти по пути, намеченному младшим из Пизано, отчасти по пути подражания живописи. Это ярко сказывается хотя бы в серии барельефов колокольни Флорентийского собора. Барельефы эти, созданные одновременно с самой колокольней, т. е. между 1334 и 1359 гг., были, по-видимому, задуманы еще Джотто в последние годы его работы, а затем выполнялись Андреа Пизано и его учениками, а также, возможно, Андреа Орканья и его окружением. Изображают они в своем большинстве занятия человека — ремесла, искусства, науки, причем каждый в нескольких лаконичных, не лишенных готических реминисценций фигурах передает какую-нибудь сценку из реальной жизни. Вот каменщики, взобравшись на леса, укладывают кирпичи, вот женщина трудится за ткацким станком, крестьянин идет за плугом, запряженным двумя волами, вот ученый в своем кабинете за глобусом и книгой, или священники, замершие в религиозном экстазе, вызванном таинством причастия. Сценки эти своим спокойным реализмом как-то перекликаются и с отдельными элементами современных им многофигурных фресок и с зарисовками новелл Саккетти или поэм Пуччи. Жизнь, яркая, волнующая и волнующаяся, отражена всеми этими столь различными во всем остальном произведениями в одинаковой мере.

В области архитектуры продолжается процесс перерождения готической манеры, теперь не удовлетворяющей даже в своем итальянском, видоизмененном и ослабленном варианте, но новый стиль, новый образ зданий еще не рождаются.

Еще в меньшей мере отражаются глубокие изменения в сфере социальной, экономической и политической на науке. Остающаяся в монопольной разработке у университетских ученых, свято хранящих традиции университетской, т. е. схоластической, манеры, наука, иногда выдвигающая довольно крупных исследователей, не дает ничего нового, свежего, революционизирующего. Такие ученые, как математик Просдочимо да Бельдоманди или механик Биаджио Пелакани (ум. в 1416 г.), в своих чисто схоластических сочинениях иногда пытаются разрешать задачи, ставящиеся современной им жизнью, но не находят путей, на которых можно было бы действительно радикально эти задачи разрешить, и остаются вне жизни, теми несколько смешными фигурами университетских ученых, над которыми так любит издеваться новелла четырнадцатого века.

Несколько особняком стоит здесь политическая наука, дающая такой замечательный памятник, как "Защитник мира" ("Detensor Pacis") Марсилия Падуанского[235]. Трактат этот, вышедший в свет, по-видимому, в первой четверти четырнадцатого века и носящий внешне чисто схоластический характер, является страстной и убежденной проповедью демократии, за которую ведется столь горячая борьба в городах родной Марсилию Италии. Высшей формой правления автор признает монархию, но монархию выборную и притом такую, которая полностью удовлетворяет нуждам и требованиям всей общины граждан, выступающей в лице своих наиболее славных членов (universitas civium aut ejus pars). Впервые в политической литературе различая законодательную и исполнительную власть, Марсилий целиком передает первую общине граждан, в то время как вторая ставится на службу этой общине. "Защитник мира" является первым произведением, которое, хотя и базируясь на многих высказываниях схоластических авторов, ясно и убежденно развивает концепцию "народного суверенитета", как высшей политической инстанции.

Зато яркое и своеобразное отражение получают изменения, происходящие во всей структуре передовых частей Италии, на быте и его оформлении. Новеллы Боккаччио и Саккетти, поэмы Пуччи, фрески Лоренцетти и Андреа ди Фиренце рисуют нам общество глубоко светское, потерявшее вкус и интерес к вопросам религии, церкви, церковной морали, но зато охваченное безумной жаждой наживы и земных плотских удовольствий. Корыстолюбие, расчетливость, все подсчитывающий и взвешивающий бухгалтерский подход своеобразно совмещаются в нем с темпераментностью, азартом, а иногда и расточительностью. Недаром Джованни Виллани в своей хронике, писанной на старости лет, горько оплакивающий добрые и скромные старые времена, с возмущением говорит о новом явлении в быту: часто меняющейся моде, увлечение которой охватило все слои Флоренции:

"… В древности их костюмы и весь облик был более красивым, достойным и почтенным, чем в любой другой стране, и напоминали они римлян, облаченных в тоги; теперь же юноши носят короткую и узкую куртку, которую и надеть-то нельзя без посторонней помощи, и ремень, напоминающий конскую подпругу, с замысловатой пряжкой и подвешенным спереди по немецкому обычаю также замысловатым кошельком. Носят они шапку-капюшон (своеобразное флорентийское капуччьо ― М. Г.), с пелериной, достигающей до пояса и ниже, так что она является одновременно и их головным убором и одеждой, украшена она многими фестонами и вырезами, тулья же шапки длиной до земли, чтобы ее можно было оборачивать вокруг головы в холодное время (вспомним рассказ Веллути ― М. Г.). Лицо их украшают длинные бороды, благодаря которым они надеются выглядеть более мужественными и воинственными. Рыцари же одеты также в узкие куртки с поясом и широкими рукавами, обшлага которых, подбитые соболем или горностаем, достигают земли.

Все эти чудные одеяния, некрасивые и безнравственные, приняты теперь юношами Флоренции и ее пустыми и суетными молодыми женщинами, ибо мы, легкомысленные граждане Флоренции, более чем кто-нибудь другой по своей природе склонны к тому, чтобы постоянно менять манеру одеваться и перенимать ее у иных народов, и всегда следуем за их бессмысленными обычаями"[236].

А более лаконичный миланский хронист Гальвано Фьямма в те же сороковые годы XIV в. пишет: "Молодые люди этого времени, не следуя примеру своих предков, своим лицом и одеждой напоминают итальянцев, они натягивают на себя узкие одежды, как испанцы, стригут себе волосы, как французы, отпускают бороды, как варвары, носят громадные шпоры, как немцы, и говорят на многих языках, как татары"[237]. Так сверху донизу, от социально-экономической базы до культуры, от политического устройства и до манеры одеваться изменяется итальянское общество в XIV веке, изменяется настолько, что даже современники, которым обыкновенно трудно бывает увидеть происходящие на их глазах сдвиги, замечают их, пусть в наиболее внешних проявлениях, и изумляются их резкости и своеобразию.