Итоги № 5 (2014)

Сочинский / Политика и экономика / Exclusive

Сочинский

/ Политика и экономика / Exclusive

О том, как Сочи «работал» южной политической столицей СССР и каким хотел видеть город его тогдашний мэр, о превратностях судьбы советского дипслужащего, а также о том, что объединяет политику и Олимпиаду, рассказывает ректор Дипакадемии МИД России Евгений Бажанов

Ректор Дипломатической академии МИД России Евгений Бажанов — человек сочинский. И даже несмотря на то что жизнь побросала по свету от бананово-лимонного Сингапура и Китая до Америки, таковым остается. А теперь, накануне сочинских Игр, и вовсе преисполнен гордости за свою малую родину. Ведь идеи развития города-курорта рождались в буквальном смысле на его глазах — в стенах дома, где он вырос. А на самом этом доме накануне Олимпиады появилась мемориальная доска с именем другого Бажанова — Петра Игнатьевича. С этого и началась наша беседа.

— Евгений Петрович, не могу не спросить о вашем отце, жизнь которого теснейшим образом связана с Сочи.

— Да. Четырнадцать лет, вплоть до выхода на пенсию, мой отец, Петр Игнатьевич Бажанов, был сначала первым заместителем председателя горисполкома (по-нынешнему — мэра Сочи) в 1957—1963 годах, а потом и мэром с 1963 по 1971 год. В этом качестве он принимал высокие зарубежные делегации, и, возможно, родительские рассказы как-то воздействовали и на мое подсознание.

Одним из первых громких событий в международной жизни Сочи стал приезд лидера югославских коммунистов Иосипа Броз Тито. После войны он отказался подчиняться диктату Сталина и превратился в лютого врага СССР. Новое советское руководство принялось с Тито мириться. И вот на белоснежном теплоходе югославский вождь прибывает в Сочи! В преддверии столь эпохального события сочинцы лихорадочно прихорашивали город. Буквально в одну ночь ликвидировали базар у морвокзала и разбили сквер. Снесли хибары, вычистили улицы, бордюрчики покрасили... Встречать Тито собрался чуть ли не весь город. Мне было мало лет, но я хорошо запомнил его яркую, страстную речь на прекрасном русском языке. А дальше события стали развиваться по непредсказуемому сценарию. Граждане бросались чуть ли не под колеса машин, чтобы увидеть высоких гостей: «Смотрите, это Ворошилов!.. Это Буденный!.. Микоян!..»

Большинство советских руководителей приезжали в Сочи, чтобы расслабиться, но случалось, что и официальные переговоры проходили на Черноморском побережье. В них, как правило, участвовал мой отец.

В 1964 году Никита Хрущев принимал в Пицунде делегацию японских парламентариев. Зашла речь о Китае, с которым Советский Союз к тому времени рассорился в пух и прах. Хрущев стал кричать: «Мао Цзэдун выжил из ума! Разорил страну! Задумал атомную бомбу сделать. Китайцам и так жрать нечего, а из-за бомбы они без штанов останутся!» Помню, как папа вернулся озадаченный и все повторял: «Как может так себя вести руководитель великой державы! Ведь японцы тут же об этом раструбят на весь мир!» Японцы так и поступили. Советско-китайские отношения покатились по наклонной плоскости.

Еще запомнилось, как Сочи посещал руководитель Монголии Цеденбал. У него была русская жена, которая, как рассказывал отец, не стесняясь посторонних, командовала мужем. Перебивала его, называла олухом, пренебрежительно отзывалась о монголах — «лентяи, грязнули». Давала указания, как реагировать на предложения советской стороны. Даме, и всей семье Цеденбалов, это припомнили после краха в Монголии коммунистического режима...

Из Ирана в Сочи частенько заезжали шах и его дети — принцы и принцессы. Это были, судя по рассказам отца, до мозга костей прозападные люди. Они уверенно заявляли, что Иран скоро модернизируется и сольется с Западом в единую цивилизацию. Но десятилетие спустя персы сбросили шахский режим и решили вернуться к истокам ислама...

В 1968 году в течение целой недели в Сочи принимали короля и королеву Афганистана. Монарх неизменно подчеркивал, что между Советским Союзом и Афганистаном всегда процветали дружба и взаимопонимание, два соседних государства никогда не поссорятся. Увы, и эта традиция прервалась...

Тема заграницы в ту пору вообще вышла в СССР на передний план. Хрущев ослабил гайки, приоткрыл двери во внешний мир. Этого оказалось достаточно, чтобы оттуда стали просачиваться не только товары, но и идеи. Наши пацаны просто помешались, когда на сочинские экраны вышел американский фильм о Тарзане. Подражая ему, мы лазили по деревьям в набедренных повязках, издавая гортанный клич. А потом снова давились в очереди у кинокасс. Очереди же выстраивались длиннющие: с милицией, номерами на ладонях и перекличками. В это же время буквально ворвался в сочинскую жизнь рок-н-ролл, позднее эстафету подхватил твист. С нами боролись учителя и газеты, инструкторы горкома ВЛКСМ и милиция. Безуспешно. Сумасшествие лишь усиливалось. Как-то на уроке обществоведения учительница спросила, как мы представляем себе людей коммунистического общества. Один парень вышел к доске, достал из кармана фотографию полуголого мускулистого мужчины и почти голой женщины и заявил: «На фото мистер Универсум Стив Ривз, чемпион мира по культуризму, и звезда Голливуда Мэрилин Монро. Такими, как они, и должны быть люди коммунистического завтра». Парень, понятно, получил по полной. Но так, как он, думали многие мои сверстники.

А вскоре в Сочи приехал на гастроли знаменитый джазовый оркестр Бенни Гудмена. Публика ломилась на его концерты. Соседу по дому каким-то образом удалось заманить Гудмена в гости. Вот это был шок для властей! Местная газета обличила его как пресмыкателя перед иностранщиной.

Франция тоже внесла свою лепту в наше идеологическое воспитание. Далида, Брижит Бардо, Ален Делон. Не говоря уже о «Фантомасе». Но Америка ценилась выше — как главный символ многоцветного беспечного мира. Манящего, но недоступного.

— Каким был сам город в дни вашего детства?

— Мы приехали в Сочи из Львова. В 1952 году папа был переведен на должность главного инженера сочинских электросетей. После шикарного львовского вокзала сочинский смотрелся жалко: одноэтажная будка у перрона, вот и все дела. Нас усадили в автобус и повезли мимо деревянных хаток, частично покрытых штукатуркой. Сестра Вика тогда спросила: «Когда кончится деревня и начнется город?» Сопровождавший нас местный энергетик пояснил: «Это и есть город Сочи...»

Нас поселили в трехэтажном доме, а кругом — трущобы. По весне река Сочи выходила из неукрепленных берегов и заливала первобытные жилища до крыш. Под потолками бараков плавали матрацы и табуретки, люди ночевали под открытым небом. В мэрии отец прежде всего занялся приведением в порядок жилищного хозяйства. Во многом это удалось. Жилфонд увеличился в 18—20 раз! В 1961 году территория города была расширена по линии побережья с 30 до 140 километров: от реки Псоу, пограничной с Абхазией, до левого берега реки Магри, за которой начинается Туапсинский район. При Петре Бажанове вошли в строй 20 новых здравниц, в 1971-м их насчитывалось уже 60. Но при всей важности санаторного хозяйства отец перенес акцент на развитие сети гостиниц. Тогда же бурное развитие получил общепит. Открылся один из первых в СССР круглосуточный ресторан «Лазурный», огромную популярность приобрел ресторан «Кавказский аул» в Агурском ущелье. В тот же период был реставрирован парк Дендрарий.

Кстати, немало было сделано и для развития спорта. Мэр добился в Москве разрешения на строительство нового стадиона. Каждую весну в городе устраивалась всесоюзная велогонка, вызывавшая у сочинцев настоящий ажиотаж. В Сочи получил прописку большой теннис. Сочинская теннисная школа выпестовала олимпийского чемпиона Евгения Кафельникова и других звезд первой величины. Именно в ту эпоху был дан старт развитию в Сочи зимних видов спорта — в той самой Красной Поляне...

Несмотря на высокий пост отца, наша семья жила весьма скромно. У нас не было дачи, машины, даже телевизор появился гораздо позже, чем у многих соседей. В школьные годы у меня не было часов, я даже стеснялся попросить у родителей купить мне футбольный мяч. В 1981 году моя мама, уже будучи вдовой, переехала в Москву. Когда столичные рабочие выгружали ее скарб из контейнера, то очень удивились: «Из такого шикарного города — и такая беднота!..»

— Тем не менее после окончания сочинской школы вам удалось поступить в престижнейший МГИМО. Небось по блату?

— Блата никакого не было. И, попав в здание МИМО, я сильно растерялся. Вокруг фланировали уверенные в себе абитуриенты. Один молодой человек, в будущем сокурсник, узнав, что я из Сочи, похлопал меня по плечу и предложил: «Парень, у провинциалов здесь нет шансов. Собирай манатки и айда домой, на пляж!»

Проходной балл я все-таки набрал. Но в списках зачисленных себя не нашел. Забраковали медики. Главврач института подтвердила, что я не годен из-за слабого зрения: мол, после окончания МГИМО тебя могут направить в страну с трудным климатом, с твоим зрением туда нельзя. «Как нельзя? — удивился я. — Ведь у меня есть военный билет, а с ним меня могут отправить в любую точку земли!» Главврач уступила только после того, как в ее кабинет ворвался знакомый папы, член редколлегии журнала «Крокодил». Пригрозил опубликовать фельетон. В институт меня зачислили. Тут, возможно, учли должность отца. Вот и весь блат.

— Китайский язык выбрали сознательно?

— Я хотел арабский или японский. После зачисления нас собрали, чтобы объявить, кому какой язык учить. Сижу и про себя повторяю: «Хоть бы не китайский!» Но именно меня первым среди будущих китаистов и назвали. После китаистов объявили кореистов, в том числе мою будущую жену Наташу. Позже понял, почему нам дали такие языки. Именно потому, что мы не блатные. Но вскоре мы, китаисты, уже посматривали на других студентов свысока: мы, мол, приобщаемся к таким таинствам и знаниям, что вам и не снилось.

Уже после первого курса я встретился с настоящими китайцами. В Сочи прибыла какая-то делегация из КНР, время было каникулярное, и папа устроил меня сопровождающим. Многое в их поведении оказалось неожиданным. На обеде в ресторане «Кавказ» они постоянно роняли вилки и ножи, зачем-то зубами счищали кожуру с помидоров, которую сплевывали прямо на стол, помидорную мякоть обильно посыпали сахаром. Куски антрекотов брали руками... Общение с делегацией убедило меня в том, что нас разделяют не только идеология и политика. Существуют, оказывается, вполне ощутимые цивилизационные различия. «Культурная революция» обнажила их еще больше.

— Сингапур произвел иное впечатление? Вы же как раз должны были наблюдать там рождение великого экономического чуда.

— На четвертом курсе поехал туда по линии Радиокомитета СССР. В советские времена любая заграница воспринималась как что-то малодоступное, загадочное, а уж Сингапур! Вершина экзотики!

Мы стажировались в Наньянском университете. Настоящее конфуцианское царство — пуританское, зацикленное на заветах предков. Европеец в Наньяне воспринимался как нечто непонятное: лобо («редька») или хунфа («красноволосый»). Наш облик и манеры вызывали удивление и смех. В университете девушке считалось неприличным появляться на людях с парнем. Всякий раз, когда мы пытались просто поздороваться, они от нас в испуге шарахались. Политические же симпатии студентов были обращены к Китаю. Наньянцы тайком восторгались хунвейбинами и критиковали сингапурское правительство во главе с Ли Куан Ю за «насаждение капиталистических порядков, угнетение трудящихся, пресмыкательство перед Западом, рост налогов и высокую безработицу»... Вот вам и зарождение экономического чуда!

Студенты были не одиноки в таких взглядах. Ли Куан Ю пришел к власти в 1959 году с помощью радикальных профсоюзов. Но в правящей Партии народного действия возникли трения. Левые требовали немедленного разрыва с Лондоном, преобразований по образцу Китая. Ли Куан Ю и его окружение больше прельщал путь, выбранный социалистами Швеции, Австрии, Англии.

Следует отметить, что левацки настроенные низы Сингапура испытывали пиетет к революционному прошлому СССР. В чем мы и убедились во время фестиваля советских кинофильмов в марте 1970 года. Нам, стажерам, поручили распространять билеты. В первый же день сингапурцы расхватали все билеты на картины «Ленин в Октябре» и «Шестое июля». Кому мест не досталось, умоляли изыскать резервы. Некоторое время полиции удавалось жаждущих сдерживать, но толпа прорвала кордон и с гиком ринулась в зал. Каждое появление Ленина на экране вызывало просто бурю восторга!

При этом значительная часть сингапурских китайцев жила тяжело. На реке в джонках обитали рыбаки, перевозчики товаров, грузчики. К берегам были прилеплены крошечные забегаловки, где бедный люд кормился и развлекался до поздней ночи. Там светились фонарики, звучала заунывная музыка и доносились ароматы китайской кухни, перемешанные с вонью от нечистот. Движимый этнографическим интересом, я угощался в забегаловках у реки. Еда была вкусная, главное было не замечать, как моется посуда...

За рекой, к северо-востоку, начинался Чайна-таун. Там в полуразвалившихся хибарах, среди крыс и тараканов, обитали низшие слои общества. Мероприятия правительства Ли Куан Ю не находили и не могли найти там поддержки. Слишком далек от этих людей был и сам Ли Куан Ю с его блестящим знанием английского языка и буржуазного права, и те, кто за ним стоял: крупный и средний капитал, чиновничество, часть интеллигенции, иностранные компании... Ныне Сингапур совсем иной. Это одно из наиболее процветающих государств.

— То есть Китаю вы изменили с Сингапуром.

— Вначале я занимался Сингапуром, но вскоре был переведен в I дальневосточный отдел МИДа, курировавший отношения с КНР. Так что измены не произошло. В октябре 1969 года в Пекине начались переговоры по пограничным вопросам, но они сразу зашли в тупик. Неделя не проходила без того, чтобы китайская сторона не протестовала по какому-то поводу. Наш МИД в долгу не оставался.

— Про бесконечные «последние китайские предупреждения» Вашингтону многое известно. А у нас-то как это происходило?

— Церемония — иначе не назовешь — обмена протестами выглядела забавно. Например, советник посольства КНР Лю Шуцин является на беседу к заместителю заведующего I дальневосточного отдела Дубровскому. Знакомы Лю и Дубровский давно, еще с 1950-х годов. Разговор старых коллег начинается примерно так.

«Ну как дела, товарищ Лю Шуцин? Как жена, дети?» «Хорошо», — отвечает гость и в свою очередь интересуется: «А как твои? Здоровье в порядке? С женой все в норме?» После обмена любезностями дипломаты отхлебывают чай, грызут сушки и продолжают болтать о всякой всячине. Но вот наконец китаец замолкает, суровеет и переходит на декламацию с металлом в голосе: «Заместитель заведующего Дубровский! У меня имеется поручение МИД КНР выразить протест…» Далее на голову милейшего Андрея Денисовича обрушиваются обвинения. На сей раз китайская сторона была взбешена тем, что на проходящей в «Манеже» выставке экспонируются тайваньские марки, что «является кощунством и гнусной провокацией». Выслушав гневную речь, Дубровский дает ей отповедь. После чего дипломаты стихают и по-дружески прощаются, передавая приветы женам и детям. Через пару дней Лю Шуцин вновь просится на беседу к Андрею Денисовичу. Ритуал повторяется. Обмен любезностями, чай с сушками, очередной протест. Эндшпиль снова мирно-дружелюбный... Правда, когда повод для недовольства был посерьезнее, китайцы поднимали уровень протеста. Варьировалась и форма: от устного заявления до дипломатической ноты. Ноты мои начальники стремились не принимать: мол, отказываемся принимать заявление, содержащее клевету на СССР и политику советского руководства.

При этом обе стороны, наш МИД и китайское посольство, пробовали дружить. Получалось не всегда. Однажды китайский посол решил организовать для нас кинопросмотр революционной оперы «Взятие хитростью горы Вэйхушань». А тут, как назло, газета «Правда» разразилась фельетоном по поводу опер такого рода. Не исключаю, что товарищи из ЦК КПСС специально приурочили фельетон к кинопросмотру. Посольство КНР мероприятие отменило, выразив МИДу свое возмущение.

Потом многоопытный сотрудник нашего отдела, напившись на ужине в посольстве КНР, стал громко рассказывать, как в 1950-е годы на приеме хрустальная люстра чуть не рухнула на голову премьера Чжоу Эньлая. «Казалось, — вопил коллега, — товарищу Чжоу уже наступает п… Но он увернулся!» Последние слова мидовец произносил очень расстроенным тоном. Выводили рассказчика мы и китайцы совместными усилиями, а он все сокрушался промахом люстры... Мой шеф Михаил Степанович Капица еще долго переживал: «Что же это такое? Всякая попытка пообщаться выливается в скандал!»

Отдел тем временем продолжал трудиться. На одном из совещаний один наш молодой и амбициозный сотрудник выступил с предложением нанести превентивный удар по ядерным объектам в КНР. Пока, мол, не поздно, задушить ядерные усилия китайцев в зародыше. Коллеги встретили это с негодованием. Некоторое время спустя, однако, просочилась информация о том, что точно с таким призывом выступил на заседании Политбюро ЦК КПСС не кто иной, как министр обороны СССР маршал Гречко! Министр поддержки у коллег по Политбюро не нашел, но из ЦК КПСС в наш отдел на доработку попали проекты весьма любопытных документов. В одном предлагалось через близких Пекину политиков, в частности руководителя Румынии Чаушеску, запустить идею о возможности удара по китайским ядерным объектам. То есть припугнуть Мао Цзэдуна. В другом речь шла об обращении к Вашингтону и его партнерам объединить усилия по обузданию угрозы, исходящей от маоистского Китая. Оба предложения были реализованы и, безусловно, подстегнули Пекин и Вашингтон к взаимному сближению. Иначе говоря, произвели эффект, обратный ожидаемому.

— Поэтому вас перебросили на американское направление и отправили в Сан-Франциско?

— Примерно так. Москва и Пекин скатились в ту пору к полномасштабной конфронтации. Советское руководство приняло решение прикомандировать китаистов к диппредставительствам во многих странах. Само собой, и в США, которые начали сближаться с Китаем.

— 70-е годы, холодная война. Туго приходилось за океаном?

— Началось пребывание в Новом Свете с казуса. В аэропорту Нью-Йорка нас усадили в какой-то красивый салон. И вдруг он начал дрожать и двинулся вперед. Оказалось, что это был самолет! Мы попали в него через закрытый рукав, о существовании которого до этого и слыхом не слыхивали. В самом Сан-Франциско многое поражало, но больше всего, конечно, супермаркеты...

Американцы, буквально рвали нас на части, приглашали на выступления, в рестораны, домой на барбекю. Политики, олигархи и голливудские звезды стремились попасть в генконсульство на приемы. Наше здание входило в маршрут всех туристических экскурсий в Сан-Франциско. Страшный ажиотаж вызвал визит в Калифорнию Брежнева в 1973 году. Исполнитель ковбойских ролей Чак Коннорс так растрогался, что своими могучими лапищами поднял генсека над землей и воскликнул: «Неужели вы в самом деле настоящий коммунист, с партбилетом?» Фото обошло все газеты. Брежнев растрогался, пригласил Коннорса в Москву. Тот съездил, но, вернувшись в США, публично критиковал СССР за отсутствие миллионеров и проституток. Любопытно, что умер он в один день с Брежневым — 10 ноября — только на 10 лет позже.

Как-то мы с женой попали в округ Ориндж на юге Калифорнии, который слыл центром ультраправых. Президент тамошнего колледжа предложил выступить с лекциями. Нас тепло встретили, разместили в хорошем мотеле. А утром представитель колледжа заехал за нами и сообщил: «В России, я слышал, никто рано не встает, поэтому лекции мы запланировали на послеобеденное время». В ходе беседы выяснилось, что этот господин не знал, что в СССР разрешены семьи, думал, все живут коммуной, как хиппи. Был уверен, что в Советском Союзе нет кино и других развлечений, запрещены все иностранные книги. В тот день у нас было пять выступлений, и на каждом задавались вопросы о наличии в СССР семей, кино, книг. При этом наша страна воспринималась как враг. Вот так: в советско-американских отношениях вроде имела место разрядка, а в округе Ориндж готовились к войне...

Но были и поклонники. В том числе странные. Как-то нас с коллегами пригласили в «Народный храм». Он занимал внушительное здание, в прошлом там была католическая церковь. Что сразу поразило, так это портреты на стене членов Политбюро ЦК КПСС: Брежнева, Косыгина, Подгорного... Один из хозяев объяснил: «Это наши святые. Молимся, просим благодеяний и покровительства». Пока мы переваривали эту информацию, зазвучал гимн Советского Союза. Коммунары пустились в пляс, похожий на дикую смесь рок-н-ролла и вальса. Нам было разъяснено, что это религиозный гимн, священный для всех членов «Народного храма». Учредил организацию Джим Джонс, «великий вождь». В нее вступали бывшие перековавшиеся наркоманы, проститутки, воры. Со временем вождь замыслил основать коммуну в Калифорнии. Основал. Но мешали соседи, относившиеся к коммунарам, мягко говоря, без симпатии. Тогда Джонс решил продолжить эксперименты за рубежом. Выбор пал на Гайану. Но вскоре и там начались проблемы. Коммунары запросились в СССР, просили прислать самолет, спрятать их деньги. Кончилось все скандалом и трагедией — Джим Джонс заставил всех членов коммуны, около 900 человек, выпить яд.

Мы с тревогой следили за новостями: вдруг всплывет факт наших контактов. Но, к счастью, никто об этом не упомянул.

А вообще ФБР следило за нами круглые сутки. Возникали комичные ситуации. На одном приеме наш офицер безопасности подвел к моей жене солидного мужчину и представил его как завотделом ФБР в Сан-Франциско. Федеральный агент, услышав фамилию жены, широко улыбнулся: «О, ваш голос мне очень хорошо знаком! Ведь вы сидите в консульстве на телефоне, по долгу службы приходится слушать вас каждый день!»

При этом официально ФБР и местная полиция отказывались охранять здание генконсульства. Наши двери оставались настежь открытыми. И это было небезопасно. Вокруг постоянно шли демонстрации — сионистов, гомосексуалистов и даже фашистов, среди прочего предлагавших Москве скинуться на ракету, в которой следовало отправить на Луну всех евреев и афроамериканцев. Захаживали в генконсульство и мнимые дочери царя Николая II, он сам, «жена» советского премьера Косыгина. Особенно донимал меня лично двухметровый бородач во френче, вылитый Фидель Кастро. Он называл себя командиром партизанского отряда, который намеревался взять штурмом Сан-Франциско. От нас командир требовал динамит и оружие. Свои требования подкреплял огромным ножом, то и дело поднося его к моему горлу.

— От греха подальше вернулись в Москву и пошли в Дипакадемию?

— После Америки учебный процесс давался непросто. Приходилось выслушивать про выдающегося ленинца Л. И. Брежнева, нерушимое содружество стран социализма и острые противоречия в стане империализма. Подобную ахинею вынести было тяжело. Хотя попадались и любопытные лекции, зачастую просто крамольные, которым спокойно внимали мои однокурсники — муж внучки Брежнева, сын зампреда президиума ВС СССР Кузнецова, сотрудники различных важных служб. Никто из них не высказывал ни малейших возражений. Тогда меня впервые посетила шальная мысль, что коммунистическая система в СССР обречена — если даже те, кому положено ее холить и лелеять, молча, без эмоций выслушивают беспощадный приговор советской власти.

Чем дальше, тем больше я поражался винегрету в мозгах людей. Убогость советской экономики и быта стимулировала пресмыкательство, конфронтация с Западом из-за интервенции в Афганистане, напротив, питала ксенофобию.

— А тут еще Олимпиада-80. С одной стороны, все флаги в гости, а с другой — бойкот.

— Из представителей Дипакадемии была сформирована специальная переводческая группа при руководстве Олимпийского комитета и спортивных федераций СССР. Нам обещали выдать по комплекту спортодежды, талоны на питание, еще что-то. Но так ничего и не выдали. Как позже намекнул один из сотрудников комитета, «все было украдено до нас».

Переводчиков прикрепили к важным персонам. Меня — к главе Федерации фехтования. Он, однако, к моим услугам не прибегал. Аналогичный разворот от ворот получали и мои коллеги-переводчики. В конце концов мы пожаловались в Олимпийский комитет. Из витиеватых разъяснений осознали, что спортивные начальники нас боятся, принимают за оперативников КГБ.

Наконец нас пригласили в Олимпийский комитет. Председательствовал молодой человек с простым лицом и провинциальным выговором. Он заявил: «Товарищи! Мы хотим направить вас в олимпийские билетные кассы для иностранцев. Обстановка там сложная. Например, вчера у меня пропал зонтик. Ваша задача — переводить, и чтобы иностранцы покинули СССР, думая, что у нас все в порядке».

Время от времени куратор зазывал нас к себе. Его зонтик по-прежнему числился в розыске, товарищ оставался расстроенным. Но надо было работать. Он и его коллеги вылавливали на проспекте спекулянтов, торговавших билетами. Среди спекулянтов преобладали даже не советские граждане, а поляки. Мы должны были переводить на этих допросах. Товарищ жестко спрашивал: «Зачем вы втридорога продавали билеты на баскетбол?» Я повторял вопрос по-английски. Поляк, однако, английского не знал, а вот русским владел блестяще. Но без переводчика допрашивать не полагалось. Поэтому я повторял вопрос по-русски. Подозреваемый по-русски отвечал, я тут же, тоже по-русски, доводил сказанное до товарища. Так мы часами играли в переводчиков.

Наконец Олимпиада закончилась, и мы продолжили учебу.

— И что потом?

— В 1982 году меня отправили в Китай. Перед отъездом я выслушал мидовские инструкции: «Китай — наш противник. Надо быть начеку и разоблачать суть пекинской политики». В ЦК КПСС настрой был еще более суровый. Между тем КНР только начал реформы, приходя в себя после «культурной революции». Люди все еще страдали от нехватки пищи. Газеты призывали есть крысятину — крыс, мол, много, их легко ловить и за них не надо платить. На окраинах городов склоны гор, холмов и оврагов были изрыты пещерами, где обитали люди. Пресса утверждала, что там летом приятная прохлада, а зимой тепло и при этом не страшны землетрясения. На одежду народ вообще не обращал внимания. Китай открывался, но этому мешала отсталость. Время, однако, шло. Маховик реформ в Поднебесной раскручивался. Между тем в Москве в начале 80-х аппаратчики раскололись на два лагеря. Люди либеральных взглядов симпатизировали китайским реформам и надеялись на их перенос на советскую почву. Они вдохновлялись позицией нового руководителя страны Юрия Андропова, который направил в ЦК КПСС записку с предложением «поискать возможности» нормализации отношений с Пекином. В противоположном лагере никаких позитивных перемен не замечали.

Летом 1984 года мы с женой Наташей на поезде ехали в отпуск в Москву. Включили радио и слышим комментарий газеты «Правда». Диктор суровым голосом сообщает, что в Китае идет нагнетание антисоветской истерии. Чем дольше слушаем, тем больше изумляемся. На самом деле все наоборот! Критику внутренних дел в СССР китайцы почти полностью прекратили, внешнюю политику критиковали все реже и выборочно. По приезде в столицу захожу в МИД. Коллеги разъясняют: после смерти Андропова и прихода к власти Черненко почти безраздельный контроль над политикой на китайском направлении захватили консерваторы. Положение стало меняться после избрания генсеком Горбачева.

— С 1985 года вы уже работали в ЦК КПСС. Не жалеете, что провели в аппарате шесть лет жизни?

— Отнюдь не жалею. Ведь ЦК КПСС был олимпом, где делалась политика государства. В жизнедеятельности партаппарата было много любопытного. С приходом Горбачева борьба между «ястребами» и «голубями» заметно обострилась и принимала все более причудливые формы. Как-то вызывает меня большой начальник и требует подготовить справку о том, что китайцы по-прежнему практикуют маоизм. Причем черных красок велено не жалеть. Начинаю работать, а тут звонок. Требует к себе другой «мандарин». Получаю задание сделать материал, из которого было бы видно, что в Китае уже нет маоизма. В итоге пишу два документа. Вооружившись моими справками, начальники сходятся в кабинете и до хрипоты спорят о судьбе идей Мао Цзэдуна. В таких баталиях любой подлог считался допустимым и даже вполне нравственным.

— Чем дело закончилось?

— Горбачев произвел перестановки в руководстве международным отделом ЦК.

— Как вы попали в Дипакадемию?

— В Дипакадемию на должность проректора по науке меня приглашали с 1989 года. Я хотел уйти, но из аппарата ЦК отпустили только весной 1991 года. После распада СССР о Дипакадемии на какое-то время забыли и перестали финансировать. Но постепенно она встала на ноги. С 1934 по 2012 год по разным программам у нас прошли обучение 29 тысяч человек. Мы подготовили свыше 8 тысяч профессиональных дипломатов, из которых более 700 присвоен ранг Чрезвычайного и Полномочного Посла. Многие наши выпускники достигли вершин государственной власти. Особое место занимает факультет повышения квалификации: каждый сотрудник дипслужбы России обязан минимум раз в три года проходить переподготовку.

— Евгений Петрович, вернемся к главному: сочинскую Олимпиаду смотреть будете?

— Конечно.

— И с какими чувствами?

— С радостью и гордостью за Сочи. В мире свыше 2,5 миллиона городов, из них — десятки тысяч курортов. Добиться известности, престижа при такой конкуренции архисложно! Помню, когда работал в США, объяснял американцам, что я из города Сочи, что это нечто вроде их Майами. Теперь — и уже на все времена — объяснять не придется. Олимпиада сделает Сочи действительно всемирно известным курортом! И если отец был бы жив, то, конечно, испытывал бы чувство гордости. Ведь именно таким он стремился сделать Сочи. А наградой ему стала мемориальная доска, которую мэр Сочи Анатолий Николаевич Пахомов открыл в День города 21 ноября 2013 года на доме, где долгие годы жила наша семья. Город учредил премию имени Петра Бажанова «За поддержку культурных инициатив», лауреатом которой как раз накануне Олимпиады стал министр иностранных дел РФ Сергей Лавров. Так вот все переплелось.