Иудей

LV. ИДОЛ

Вернувшийся из далёкого путешествия Иоахим — он был доволен положением дел в провинциях — с удовольствием узнал, что все затруднения между сыном и его избранницей кончены и что можно будет отпраздновать свадьбу. Но он только поражался, как тоненькая гамадриада со своими лесными глазами осложняла это совсем обычное дело. С одной стороны, ей нельзя было совершить брак с Язоном у епископа, по-христиански, — чего впрочем, Язон нисколько и не хотел, — но, с другой стороны, как же может она, христианка, поступать по-язычески или по-иудейски в этом случае? Она все бегала к прятавшимся старцам своим советоваться, как ей быть, и без конца спорила с Язоном, который — в душе его пышно цвела любовь и снова, как в юности, пели в ней нарядные строфы — терпеливо сносил эти причуды…

К этому времени старинный религиозный брак в Риме все более и более вытеснялся чисто гражданским браком per coemptionem и даже просто per usum и все более и более входил в моду свободный брак. Миррена сделала, наконец, свой выбор: пока они будут жить в свободном браке, а затем, когда она наконец уговорит Язона познать Бога истинного, тогда пресвитеры совершат уже брак по настоящему. Но и Иоахим, и Язон, и она очень легко согласились в одном: ограничиться приглашением на пир только самых необходимых гостей и не устраивать этих римских оргий… Иоахиму было бы приятно видеть, как будет римская знать ползать перед его невесткой, вчерашней рабыней, но он понял, что торжество его над ними будет ещё тоньше, если он пригласит только какой-нибудь десяток избранных, а других этой чести лишит. Среди приглашённых был и Вергиний, помощник Виндекса, прибывший по делам Галлии в Рим на короткое время.

Легко перешагнули и через древние римские обычаи ввода невесты под кров жениха — все это уже утратило свой смысл и только утомляло людей своей наивностью. Это была уже только шелуха давно сгоревших дней. Ограничились только тем, что украсили вход в дом живыми цветами да когда жених с невестой вошли в зал, где собрались уже гости, огромный хор Иоахима грянул ту эпиталаму, которая была сочинена Язоном на слова Сафо ещё в юности:

Но не успели гости осушить и первой чаши за благополучие новобрачных, как Салам с поклоном подал на золотом подносе Иоахиму восковую дощечку. Тот недовольно дрогнул бровью: какие же послания во время брачного пира? Но, заглянув на дощечку, он сразу переменил выражение лица: то принцесса Береника, только что прибывшая в Рим и узнавшая о семейной радости у достопочтенного Иоахима, выражала желание лично принести приветствие молодым и их великому и знаменитому отцу.

— Послать за принцессой самый лучший октофорон, — сказал Иоахим. — И чтобы весь путь принцессы был усыпан живыми цветами.

Все незаметно задерживали разбег пира, и когда номенклатор торжественно возвестил о приближении принцессы, все гости во главе с Иоахимом и новобрачными вышли к изукрашенному зеленью и цветами входу. Сердце Язона бешено билось… И вот октофорон остановился и Иоахим, подойдя, подал Беренике руку. Все сдержанно ахнули: Береника сразу точно потушила всех женщин — до Миррены включительно. Ласково, с победной улыбкой, которая была ей свойственна и которая у другой была бы, может быть, неприятной, она поблагодарила всех за ласковый приём, и прелестные глаза её остановились на мгновение сперва на новобрачной — оценка была произведена в один миг: прелестная птичка, — а потом, долго, на Язоне. И в самых изысканных выражениях принесла она молодым и Иоахиму поздравления.

— Просим, принцесса, почтить наш кров своим высоким посещением, — склонился перед ней Иоахим и невольно подумал: «Вот кого нужно было бы женой моему сыну и — Августой Риму!..»

И когда блестящее шествие двинулось дворцом в пиршественный зал, Береника с улыбкой обратилась к Язону:

— А мы все начали было уже терять надежду видеть нашего славного соотечественника когда-нибудь женатым… Но теперь я вижу, что и ты покорён владычице Кипра…

Она почувствовала, что та первая встреча их, в Афинах, Язоном не забыта, что её новое появление произвело на него сильное впечатление и что очень немного борьбы потребуется, чтобы он оставил эту птичку и очутился бы у её ног… И Язон не без страха почувствовал, что ослепительная красавица эта имеет над ним большую власть, чем он в своих милых горах думал… Она — заметил он — стала ещё прекраснее, ещё ослепительнее, а она, со своей стороны, видела, что если Маленький Бог и утратил кое-что из своей прежней сияющей красоты юности, то он стал прекрасен новой, одухотворённой красотой. Полнота его духовной жизни, отсветы которой то и дело проходили в этих прекрасных, глубоких глазах, придавали всему облику его какое-то особое благородство…

Снова зашумел благопристойным шумом весёлый пир… Здесь не было пьяного гвалта римских пиров, здесь умело выдерживали тот строгий и благородный стиль, который любила Береника. Она часто останавливала свой говорящий и пьянящий взгляд на Язоне, который смущался этим. Иоахим не сводил с неё глаз и опять и опять думал: вот какая жена нужна была бы его сыну, чтобы вместе с ним подняться на Палатин!.. В самом деле, как ни очаровательна была нимфа Миррена, она, как звёздочка в лучах солнца, была просто не видна в сиянии этой царственной красоты. А так как ей и без того уже было тягостно это греховное пирование с язычниками, то она желала только одного: чтобы все это скорее кончилось и она могла бы, не теряя времени, приступить к святому делу обращения молодого мужа в веру истинную…

Все осторожно позлословили об артистических успехах божественного цезаря в Ахайе, о невероятном казнокрадстве, которое шло около канала через перешеек, и царевна коротко и ясно передала последние новости о ходе восстания в Иудее.

— Но здесь прошёл слух, что повстанцы уже накануне сдачи, — проговорил добродушно лысенький, всегда рассеянный Плиний, известный всему Риму своим incredibile studium.

— Я этого не сказала бы, — отвечала Береника. — Мне кажется, наоборот, что борьба будет упорная и затяжная. Я думаю, что Рим скоро должен будет послать туда серьёзные подкрепления.

Иоахим переглянулся с Вергинием и с удовлетворением погладил свою уже седеющую бороду.

— А не встречала ли ты там некоего Иосифа бен-Матафию, принцесса? — спросил он.

— О, да! — засмеялась она. — Это очень тонкий человек… И он страшно любит Иосифа бен-Матафию: если бы мир разделить пополам и на одну чашку весов положить Иосифа, а на другую все остальное, что в мире есть, то Иосиф перетянул бы…

— Но… можно ли положиться на него в серьёзном деле? — спросил Иоахим. — Дело в том, — поторопился он прибавить, — что перед самым восстанием я поручил ему там одно большое дело…

— Я понимаю, — наклонила прелестную голову Береника. — Так ты хотел бы знать, можешь ли ты с ним быть спокойным? И да, и нет. У него всегда с собою весы, и он то и дело смотрит на стрелку: что перетягивает?

Гремела музыка… Никаких чудес ни в кушаньях, ни в винах не было, не было вообще никаких вывертов дурного тона, как у какого-нибудь вольноотпущенника, но все шло точно само собой, все доставляло тонкое удовольствие и весело было за украшенными живыми цветами столами…

И среди ласковых взаимных пожеланий гости в своё время разошлись…

Иоахим не мог уснуть. В голове стояло одно: вот кого ему было бы нужно! Эта не только ничему не помешала бы, но сама повела бы Язона туда, куда следует. Утром он отложил все дела в сторону и прежде всего отправился к принцессе благодарить за высокую честь, которую она оказала ему. Вопреки обычаю, он не взял с собой той пышной свиты, которая полагалась ему, тем более что Рим шумел весёлыми сатурналиями, и положение Иоахима обязывало его показаться городу во всем своём блеске.

Береника точно ждала его. Разговор повертелся некоторое время вокруг обычных мелочей.

— Ах, принцесса, а я ведь продумал о тебе всю ночь! — вдруг от всей души вздохнул он. — Вот, думал я, женщина, созданная для великих дел! Нам надо было быть давно союзниками, принцесса, а мы все время жили как то врозь…

Береника любила больших людей и легко пошла ему навстречу:

— Да, да… Но, видно, так хотела судьба…

— А мы можем говорить тут вполне открыто?

— Если хочешь, пойдём погуляем по террасе: сегодня тепло и солнечно и с террасы виден весь Рим…

Они вышли на террасу, обнесённую белой балюстрадой. Дворец Агриппы, как драгоценная игрушка, лежал в зелени своих садов. Вокруг действительно расстилался новый, все ещё неотстроенный Рим с широкими правильными улицами, с встающими из пепла дворцами и пышными храмами. Всюду слышались крики веселящихся на сатурналиях римлян.

— Так думаешь, что в Иудее римляне завязнут? — тихо спросил Иоахим.

— И крепко, — отвечала она. — Надо видеть, до какой степени исступления довели они народ… Да, — точно спохватилась она, — я вчера сказала тебе о своём Иосифе не все. Не доверяйся ему слишком: он продаст кого угодно и что угодно… Он всегда на стороне того, у кого больше золота… нет, не так: от кого он ждёт больше всего золота… А как у тебя дела в Галлии? Я говорю, конечно, о твоём овцеводстве, — стрельнула она по Иоахиму боковым взглядом.

— Мои дела везде идут, хвала богам, одинаково хорошо, принцесса, — отвечал он. — Вся беда моя в том, что нет у меня… помощников… Возьми моего Язона: хорош собою, как бог…

— О, да!.. Он редко прекрасен…

— Душевен, умен, и в мысли я не знаю никого смелее его… Но для него мир — это только предмет для размышлений… Вот если бы такая женщина, как ты, взяла его в руки и подвигла бы его на дела, о которых люди говорили бы тысячи лет спустя!.. Ты видела его избранницу: прелестная девушка, но… Принцесса, я так богат, что даже не знаю, каково моё состояние. Но у меня уже седеет голова, а Язон живёт в облаках: ему таинства Мифры занимательнее… трона цезаря. Ах, если бы ты пересекла наши пути раньше…

Она остановилась против Иоахима.

— Я готова помочь тебе, Иоахим, — просто сказала она. — Я всегда восхищалась тобой. Ты большой человек. Я немножко догадываюсь, что в Галлии не одни овцы занимают тебя… И я готова свести твоего Язона с облаков и доказать ему, что и на земле есть кое-что достойное внимания. Но… дай мне немного времени. Выжди немного и приезжай вместе с ним ко мне в Цезарею — ведь дела у тебя есть везде… Можешь вполне рассчитывать на меня: я люблю большую игру…

Задумчивый, Иоахим возвратился во дворец…

На другое утро — были сигилларии, последние сутки сатурналий, когда все близкие знакомые обменивались сигиллами, маленькими изображениями богов и животных из терракоты, а потом из серебра и золота, — Береника прислала молодым подарок: прелестную статуэтку Венеры Победительницы. Язон в восторге любовался прекрасным произведением. И вдруг глаза его упали на подпись мастера на пьедестале. Там стояло знакомое угловатое «Ксебантурула сделал», и сразу всплыли те, уже далёкие дни, берега светлого Борисфена, его тоска по неведомой гамадриаде и… по Беренике.

А у окна горько плакала Миррена: ей было неприятно, что эта противная иудейка впутывается для чего-то своими подарками в их жизнь, и было совсем отвратительно, что муж её в восторге любуется этим поганым идолом…

— Ах, да уймись же ты, наконец! — вспыхнул Язон. — Какой идол? Это просто прекрасное произведение искусства, только и всего, источник радости…

Миррена зажала уши руками.

— Перестань! — воскликнула она. — Если бы я знала, что с первых же дней мне назло ты будешь сквернить нашу жизнь этими погаными богами вашими…

— Но ведь я не мешаю тебе ни в чем, Миррена, — стараясь сохранить спокойствие, проговорил Язон. — Почему же ты непременно хочешь спасать меня от чего-то, наставлять? Будь умницей, Миррена, и предоставь каждому жить, как он хочет…

Миррена, отвернувшись, плакала злыми слезами. А он задумчиво смотрел на Венеру Победительницу, и вспоминался ему опять весёлый Ксебантурула, синие дали Борисфена, безбрежные леса, и было дивно ему, что та прелестная гамадриада вдруг, точно злым колдовством, превратилась в эту надоедливую, как летняя муха, женщину…

И весь в блеске встал вдруг опять в его душе царственный образ прекрасной Береники…