Иван III

ГЛАВА 4 Исцеление

В последние десять лет жизни Василия II княжич Иван постоянно находился рядом с отцом, участвовал во всех его делах и походах. Однако источники не позволяют вывести Ивана из тени отца. Единственный способ выяснить значение этих лет в жизни нашего героя — внимательно рассмотреть деяния Слепого, которые служили быстро взрослевшему Ивану первыми уроками искусства верховной власти.

Кончина Дмитрия Шемяки открывает новый период в княжении Василия Темного. Последние девять лет своей жизни он уже совсем не тот, что прежде. На эту перемену в поведении Слепого обратил внимание еще Н. М. Карамзин: «Как бы ободренный смертию опасного злодея, он начал действовать гораздо смелее и решительнее в пользу единовластия» (89, 138).

Князь Дмитрий как соперник был для Василия на порядок опаснее, чем все прочие недруги. В сущности, он всегда побаивался Галичанина, от которого веяло какой-то первобытной, звериной силой. Другого своего старого врага, князя Ивана Андреевича Можайского, Василий попросту презирал. Теперь, когда Галичанин навеки успокоился в своем каменном саркофаге в новгородском Юрьеве монастыре, настало время рассчитаться со всегдашним перебежчиком и хитрецом князем Иваном. Поводом для войны, по-видимому, послужила история с боярином Ивана Можайского Никитой Константиновичем Добрынским. Согласно тогдашним нормам великий князь не имел права арестовывать бояр, служивших в уделах. Однако, невзирая на это, Василий Темный распорядился схватить Добрынского за какую-то провинность. Надзор за пленником Слепой поручил своему дьяку Алексею Попову. Но тот не только выпустил Добрынского из заточения, но и бежал вместе с ним в Можайск (46, 528). Старинный родословец, сохранивший эту историю, не сообщает дату и опускает подробности дела. Однако их легко угадать. Взбешенный Василий II потребовал у Ивана выдать беглецов. Можайский князь отказался. И тогда Слепой двинул на Можайск свою многотысячную рать. Из летописей известно, что это произошло в 1454 году. Не имея сил для сопротивления, князь Иван со всем семейством и двором бежал в Литву, «королю служити» (29,155). Вместе с ним ушел и Никита Добрынский с детьми. Лишь злополучный дьяк Алексей Попов не захотел отправляться в изгнание. Рискуя головой, он вернулся в Москву и бросился в ноги митрополиту Ионе с просьбой о заступничестве перед великим князем. «А воротился того для, что вотчина у него велика, а жена его была в то время в вотчине. А вотчину его и животы князь велики на себя взял, а жену его и сына Михаила поймал». История беглого дьяка имела счастливый конец. Василий Темный «дал того Алексеа и сына его Михаила, и с вотчиною, и со всем его животом в дом Пречистыа Богородици и великим чюдотворцем Петру и Алексею, и Ионе, митрополиту всеа Руси» (46, 528). Однако служить где-либо, кроме митрополичьего двора, всему опальному семейству отныне воспрещалось.

Великий князь захватил Можайск и посадил здесь своих наместников. Таким образом, можайский удел был ликвидирован. Не имея нужды в жестокости, Василий милостиво обошелся с местными жителями, надеясь увидеть в них своих верных подданных.

Летописец никак не комментирует изгнание Ивана Можайского. Однако вслед за рассказом о можайском походе Василия Темного следует сообщение о грозном знамении в Москве: «Того же лета, августа 31, гром страшен бысть, и порази на Москве церковь камену Рожество Богородици, иже имать приделану к ней церковь Лазарь святый» (19,144). В этом соседстве двух столь различных, на первый взгляд, известий угадывается определенный умысел. Рождественская церковь в московском Кремле была построена в 1393 году вдовой Дмитрия Донского княгиней Евдокией. Она служила своего рода памятником Дмитрию Донскому и Куликовской битве. Эта церковь принадлежала к числу любимейших храмов московской княжеской семьи. Очевидно, летописец придавал особый смысл тому, что в княжение Василия II кремлевские храмы навлекали на себя удары с небес. В августе 1450 года сначала молния ударила в кремлевский Архангельский собор, а через несколько дней буря сломала на нем крест (19, 123). Теперь огненная стрела ударила в Рождественскую церковь. Это случилось в один из Богородичных праздников — день Положения честного пояса Пресвятой Богородицы в Халкопратии. Все это можно было понять только как проявление Божьего гнева, вызванного преступлениями князя Василия.

В Московской Руси дела государственные тесно переплетались с церковными. Следуя примеру преподобного Сергия Радонежского, лучшие люди Русской Церкви смело вступали в спор с власть имущими. И чем больше зла совершали правители, тем чаще на их пути становились неподкупные хранители вечной правды Евангелия. Не избежал такого рода столкновений и Василий Темный. Летом 1454 года он ездил в Троицкий монастырь для объяснений со своим духовником, игуменом Мартинианом Белозерским. Этот яркий представитель «заволжских старцев» в 1446–1447 годах решительно поддержал Василия в борьбе с Дмитрием Шемякой. Однако после победы Слепого он не захотел быть его послушным слугой. Житие преподобного сообщает: однажды игумен дал гарантии неприкосновенности одному сбежавшему из Москвы в Тверь боярину, которого великий князь непременно хотел заполучить обратно. Поверив Мартиниану, боярин вернулся и тут же был брошен в темницу. Узнав об этом, игумен немедля отправился в Москву. Явившись во дворец, он объявил, что отныне лишает Василия своего благословения. Великий князь велел освободить боярина и сам отправился в Троицу, чтобы испросить прощения у старца.

Житие Мартиниана Белозерского не сообщает точной даты этого происшествия. Да и финал его, кажется, в действительности был несколько иным. Наблюдения над жалованными грамотами Троицкому монастырю показывают, что после 3 июля 1453 года Василий Темный перестает называть в своих грамотах троицкого игумена по имени. В этом явно проявляется его недовольство Мартинианом. Примечательно, что охлаждение отношений между Василием II и его духовником наблюдается с тех самых пор, как в Москве узнали об отравлении Дмитрия Шемяки. По-видимому, Мартиниан осудил это злодеяние и назначил Василию строгую епитимью. Это и послужило главной причиной его удаления. История с беглым боярином, случившаяся весной или летом 1454 года, стала последней каплей, переполнившей чашу. (Согласно тексту жития, преподобный был игуменом в Троице около восьми лет (1447–1455). На деле это могли быть и семь с половиной лет, превратившиеся в восемь в результате наложения различных календарных систем.) Ужесточая борьбу за единовластие и принимаясь в связи с этим за своих прежних друзей и союзников, Василий Темный хотел иметь троицким игуменом и своим духовным отцом человека более сговорчивого и гибкого, нежели Мартиниан. К тому же старец и сам тяготился своей высокой должностью, мечтал о возвращении в молчаливые северные леса. В период между 3 марта и 22 сентября 1454 года он оставил Маковец и ушел обратно в Ферапонтов монастырь (138, 56). На его место был назначен троицкий старец Вассиан Рыло, позднее ставший ростовским владыкой. Понятно, что такой важный акт, как смена троицкого игумена, требовал присутствия на Маковце самого великого князя и его старшего сына Ивана. С этой целью они и совершили поездку на Маковец летом 1454 года, прямого упоминания о которой источники не сохранили.

Лето 1454 года отмечено было для Василия и Ивана не только церковными делами, но и опасным набегом татар из Волжской Орды, во главе которой стоял тогда хан Седи-Ахмат (Сейид-Ахмет). Предводительствовал отрядом «Салтан царевич сын Сиди Ахметьев» (27, 262). Грабители переправились через Оку ниже Коломны. Коломенский наместник Иван Васильевич Ощера замешкался (или оробел перед множеством врагов) и позволил татарам беспрепятственно разграбить всю округу.

Поначалу на войну с татарами отправились старшие сыновья великого князя — 14-летний Иван и 13-летний Юрий. Вслед за ними из Москвы выступил и сам Василий П. «Двор» великого князя — лучшая боевая сила московской рати — был поручен известному воеводе Федору Басенку. Он-то и решил судьбу всего похода. Не дожидаясь подхода основных сил, воевода бросился преследовать отступавших татар, догнал и отбил у них весь «полон». В одной из схваток со степняками был убит князь Семен Бабич — сын князя Ивана Бабы Друцкого, захватившего в плен Василия Косого в битве под Ростовом в 1436 году.

На следующий год, летом, татары вновь напали на южные окраины московских земель. (Некоторые летописи путают эти два набега и соединяют их в один (31, 273).) На них было послано войско под началом князя Ивана Юрьевича Патрикеева. Молодой воевода действовал успешно: «…и бысть им бой; поможе Бог воеводам великаго князя, побиша татар множество» (27,263).

Зимой 1455/56 года Москва стала свидетельницей невиданного церковного торжества: проводов иконы Смоленской Божией Матери. Эта знаменитая чудотворная икона, написанная, по преданию, самим евангелистом Лукой, была вывезена из Смоленска князем Юрием Святославичем еще в начале XV столетия. Во времена Василия Темного она хранилась в Благовещенском соборе московского Кремля. Прибывший в Москву смоленский епископ Михаил попросил великого князя и митрополита Иону вернуть смолянам их древнюю святыню. Те не преминули воспользоваться удобным случаем для усиления своего влияния на православных иерархов Литвы. Смоленский владыка был полезен Москве и как посредник в переговорах с королем Казимиром. Незадолго перед тем митрополит Иона в особом послании просил его убедить польского короля не помогать беглому удельному князю Ивану Андреевичу Можайскому. Отказывать Михаилу в вопросе об иконах было бы неразумно. Напротив, возвращение икон давало смоленскому владыке основание для защиты интересов Москвы перед королем.

В воскресенье 18 января 1456 года великий князь, его семейство и московские иерархи в последний раз приложились к чудотворной иконе. После этого икону извлекли из ковчега и торжественной процессией понесли в Смоленск. Сам Василий Темный шел за иконой около двух верст, до церкви Благовещения в Дорогомилове. На прощанье благодарный смоленский владыка вместе с митрополитом благословил Василия Темного другой иконой Божией Матери, которая была помещена в Благовещенском соборе Кремля.

Вся Москва высыпала на улицы поглядеть на процессию. Для людей той эпохи всякие процессии, — а тем более те, в которых участвовала княжеская семья и весь цвет духовенства, — были «глубоко волнующим зрелищем» (159, 8). Они вызывали слезы умиления, прилив верноподданнических чувств. Правители хорошо понимали великую силу ритуала и регулярно являли себя народу в том или ином торжественном шествии. В первом ряду рядом с отцом шел и наш герой — великий князь Иван, которому через четыре дня должно было исполниться 16 лет…

Торжества по случаю проводов чудотворной иконы Василий II использовал и для воодушевления воинов, собравшихся в Москве в эти дни. «Бе бо тогда и многое множество воинства на Москве», — отмечает летописец (20,110). 18 января, в Неделю о мытаре и фарисее, истекал срок явки для участников задуманного великим князем карательного похода на Новгород. В понедельник 19 января московское воинство тронулось в далекий путь. В Новгород была послана «взметная грамота» — официальное извещение о начале войны (23, 194).

Как обычно, войска выступали из Москвы не все вместе, а полками, с интервалом в несколько дней. Вероятно, они шли по возможности разными дорогами. Так легче было решать проблемы снабжения и передвижения большой массы войск в зимнее время. Сам великий князь покинул Москву с последним полком. Это произошло 2 февраля 1456 года, в праздник Сретения (41, 141).

Московский поход рассматривался как своего рода «возмездие». Новгородцам предстояло понести ответственность за многочисленные «неисправления», допущенные ими по отношению к Василию II (32, 215). Однако возмездие и устрашение являлись лишь одной стороной дела. Помимо этого, Слепой хотел укрепить свои позиции в Северо-Восточной Руси таким общезначимым и популярным предприятием, как поход на Новгород. Наконец, ему нужны были новгородские деньги для расчетов со своими сторонниками и особенно — со служилыми татарами, которые также приняли участие в этой войне (23, 194).

Местом сбора всех полков, идущих на Новгород, был назначен Волок Ламский. Отсюда войско двинулось далее на север и, пройдя через тверские земли, вошло во владения Великого Новгорода. Передовой отряд своих сил (около пяти тысяч воинов) Василий Темный отправил «изгоном» на Русу (современную Старую Руссу). Командовать этим рейдом было поручено лучшим московским воеводам — Ивану Васильевичу Стриге Оболенскому, Семену Карамышеву и Федору Басенку. Рано утром 10 февраля 1456 года москвичи захватили город почти без сопротивления, взяли в нем богатые трофеи. Новгородский летописец рисует мрачную картину бесчинств москвичей и татар в Русе: «…И животы пограбиша, и у святых церквей двери выломаша, и от икон круту отъимаша и всякую утварь сребряную и златую и ларци разъбиша, и много зла учиниша» (23, 194).

Летописи по-разному изображают дальнейший ход войны. По наиболее распространенной версии, на обратном пути из Русы москвичи были атакованы 5-тысячной новгородской ратью. Основная часть московской армии уже ушла, и новгородцам противостоял только ее арьегард — сотни две всадников во главе с самими «большими воеводами». Поначалу они хотели спастись бегством, но потом были остановлены следующим соображением: «…аще не пойдем противу их битися, то погибнем от своего государя великого князя» (31, 274). Очевидно, гнев Василия II был страшен даже для таких заслуженных и храбрых людей, как Стрига и Басенок…

В итоге московские воеводы не только сумели отбиться от преследователей, но и нанесли им сокрушительное поражение (19,145–147). Предводитель новгородского войска князь Василий Васильевич Гребенка Шуйский «сам третей убежа в Великий Новъгород» (41,142).

Поражение у Старой Руссы заставило новгородцев искать примирения с великим князем. Еще в самом начале войны вдове Дмитрия Шемяки княгине Софье Дмитриевне предложено было срочно покинуть город (23, 196). 7 февраля она уехала в Литву, где уже почти два года находился ее сын Иван. Король польский и великий князь Литовский Казимир дал ему во владение город Новгород-Северский с округой. Дочь Дмитрия Шемяки Мария умерла в Новгороде 13 февраля 1456 года в возрасте около 18 лет и была похоронена в Юрьевом монастыре в гробнице своего отца (23, 196). Ее муж, литовский князь Александр Васильевич Чарторыйский, возглавлявший один из новгородских отрядов в войне с Василием II, вынужден был уехать во Псков. Оттуда несколько лет спустя он бежал в Литву.

Новгородцы не пожелали вновь испытывать судьбу в сражении. Архиепископ Евфимий и виднейшие бояре по решению веча отправились в стан Василия Темного, находившийся в селе Яжелбицы, в 150 верстах к юго-востоку от Новгорода. Там они заключили мир с победителями и в знак верности целовали крест «к великому князю Василью Васильевичю всея Руси и к великому князю Ивану Васильевичи) всея Руси» (5, 43). Точная дата заключения Яжелбицкого мира неизвестна. Из косвенных указаний источников можно заключить, что это произошло между 20 и 25 февраля 1456 года (170, 181).

Условия Яжелбицкого мира были весьма тяжелы для Новгорода. Москвичам выплачивалась контрибуция в размере 10 тысяч рублей серебром (27, 263). (По другим источникам — 8,5 тысяч (5, 44).) Однако еще тяжелее были политические условия договора. «Мир, заключенный в Яжелбицах, — отмечает историк Л. В. Черепнин, — стал поворотным моментом в развитии московско-новгородских отношений. В Яжелбицкую грамоту были включены условия, ограничивавшие и изменявшие новгородскую „старину“ в интересах великокняжеской власти в области как внутреннего управления, так и внешней политики. Новгородское правительство обещало не принимать великокняжеских „лиходеев“ (то есть противников Василия II). Отмена вечевых грамот… по существу, означала лишение Новгородской боярской республики законодательных прав и права самостоятельного ведения внешней политики. Выражением политической зависимости Новгорода от Московского княжества явилась замена для новгородских документов новгородской печати печатью великокняжеской» (164, 821).

В знак победы Василий Темный вместе с сыном Юрием приехал в Новгород и прожил две недели в княжеской резиденции на Городище, где до своей кончины располагался Дмитрий Шемяка (23, 196). Шел Великий пост, и пышные пиры в эту пору были неуместны. Поэтому основным занятием Василия было посещение торжественных богослужений в Софийском соборе и монастырях, а также долгие и тягучие собеседования с новгородскими боярами. Занимал ли Слепой на Городище те самые покои, в которых тремя годами ранее мучительно расставался с жизнью Дмитрий Шемяка — неизвестно…

Успех новгородского похода показал высокие боевые качества московского войска, закаленного в сражениях с татарами и отрядами Дмитрия Шемяки, и укрепил уверенность Василия II в своих силах. Важнейший результат похода состоял в том, что отныне все потенциальные мятежники лишались надежды получить поддержку и убежище в Новгороде. Поле для маневра резко сужалось. В случае поражения им оставалось одно: бежать в Литву и становиться слугами короля. Но этот путь был горек и тернист. Он требовал полного разрыва с родным и привычным среднерусским миром, унизительной зависимости от новых властей.

Василий Темный пробыл в Новгородской земле 25 дней («пол четверты недели») (41,142), после чего вернулся в Москву (вероятно, в воскресенье, 7 марта 1456 года). Обстоятельства складывались для него как нельзя лучше: неожиданно без хозяина осталось некогда могущественное Рязанское княжество. Хорошо информированная в рязанских делах Никоновская летопись сообщает: «Тоя же весны преставися князь великий Иван Федорович Рязанькой в черньцех и наречен бысть Иона; а за мало прежь его княгини его преставися; княжение же свое Рязанское и сына своего Василия приказал великому князю Василью Васильевичу на соблюдение. Князь же великий Василей сына его, и съ сестрою его Феодосиею, взя их к себе на Москву, а на Рязань посла наместники своя на соблюдение, и на прочаа грады его и на власти; а сын его тогда был осми лет» (20,111–112).

Рязанский князь Иван Федорович, внук памятного своими ссорами с Дмитрием Донским Олега Ивановича Рязанского, не относился к числу убежденных сторонников Василия Темного. В 1430 году он заключал договор с великим князем Литовским Витовтом, по которому обязывался быть его подручником. Однако Литва была далеко. К тому же там после кончины Витовта начались длительные внутренние распри. В этой ситуации для рязанского князя главным условием спокойствия стали добрососедские отношения с Москвой. В 1433 году князь Иван клялся захватившему Москву Юрию Звенигородскому не иметь никаких сношений с его беглым племянником. Но в 1447 году Иван Рязанский заключил мирный договор уже с вернувшимся в Москву Василием Темным. Союз с Москвой нужен был рязанскому князю и для более успешной обороны от татарских набегов, и для подавления своих вечных соперников — удельных князей Пронских, представлявших младшую линию рязанского княжеского дома. Ивана Рязанского связывали с потомством Дмитрия Донского и родственные отношения. Отец его, рязанский князь Федор Олегович был женат на дочери Дмитрия Донского Софье. Таким образом, московский великий князь Василий II доводился Ивану двоюродным братом. Сестра князя Ивана Василиса была замужем за князем Иваном Владимировичем Серпуховским, сыном героя Куликовской битвы князя Владимира Андреевича Серпуховского (168, 595).

Решение рязанского князя отдать сына на попечение Василия Темного свидетельствует о том, что он доверял кузену и не считал его злодеем, от которого можно ждать любого коварства. Действительно, княжич Василий прожил при московском дворе восемь лет, а потом был отпущен к себе на Рязань, где занял отцовский престол. В 1464 году он женился на младшей сестре Ивана III Анне. До самой своей кончины в 1483 году Василий был дружен с Москвой и пользовался ее поддержкой. Эти родственно-дружеские связи позволили потомкам Олега оттянуть окончательное падение независимости Рязани до 1521 года.

Летом 1456 года Василий Темный прибрал к рукам еще одну обширную территорию — серпуховско-боровский удел князя Василия Ярославича. На сей раз дело приняло совсем иной, довольно мрачный оборот. Князь Василий Ярославич, единственный наследник обширных владений некогда многолюдного «гнезда» Владимира Андреевича Храброго, с истинно рыцарской преданностью относился к Василию П. Этому способствовали и родственные связи: Василий Темный был женат на родной сестре князя Василия Серпуховского. Другая его сестра, Елена, была замужем за князем Михаилом Андреевичем Верейским. Серпуховской князь поддерживал шурина в самые трудные времена. В 1446 году, когда ослепленный Василий II томился в угличской тюрьме, Василий Ярославич даже готовил внезапный налет на город для его освобождения. За свою верность Слепому князь Василий был награжден различными городами и волостями. В 1452 году он ходил на Устюг в составе войска Василия Темного. После этого он исчезает со страниц летописей до лета 1456 года, когда «месяца июля в 10 день поймал князь велики князя Василия Ярославича на Москве и послал его в заточение на Углеч, а сын его князь Иван первыа жены и княгини его другаа бежали из Боровска в Литву» (19,147; 26,217). О причинах столь суровой опалы источники не сообщают.

Существует мнение, что поводом для ареста серпуховского князя могла послужить его ссора с властями Троице-Сергиева монастыря, о которой вскользь упоминает в одном из своих посланий преподобный Иосиф Волоцкий (152, 94). Князь Василий Ярославич, в уделе которого находился Маковец, по словам Иосифа, «не почиташа игумена и старцев». Это и вызвало гнев Василия II, который «манастырь взял во свое государство» (39, 201).

Приведенное выше мнение представляется убедительным. И дело не только в том, что Василий II был частым гостем Троицкого монастыря и, судя по всему, отличался истовой набожностью. Весь этот сюжет следует вписать в исторический контекст. В рассказе Иосифа Волоцкого события никак не датированы. Однако их можно увязать с данными летописей, согласно которым князь Василий Ярославич был взят под стражу в субботу 10 июля 1456 года. За пять дней до этого в Троицком монастыре был большой праздник — Обретение мощей преподобного Сергия Радонежского. Василий Темный имел обыкновение проводить этот день на Маковце. В июле 1449 года он отправился в Троицу, невзирая даже на то, что его супруга была на сносях. По-видимому, там же, на Маковце, встретил Василий Темный и летний Сергиев день в 1456 году.

Поездка в Троицу была необходима великому князю не только для душеполезных бесед и молитвы у гроба преподобного Сергия. С уходом Мартиниана летом 1454 года игуменский посох перешел в руки Вассиана Рыло — будущего ростовского архиепископа, человека весьма гибкого и умелого в обращении с людьми. По-видимому, смена игуменов произошла при непосредственном участии Василия И, но без согласования с Василием Серпуховским, в уделе которого находился Радонеж. Между тем традиция наделяла удельных князей большими правами по отношению к расположенным на их землях монастырям. Известна была и особая близость князя Владимира Андреевича Серпуховского, деда Василия Ярославича, с преподобным Сергием Радонежским. В монастырском Троицком соборе находилась могила единственного князя Радонежского — Андрея Владимировича, дяди князя Василия Ярославича. Все это позволяло Василию Ярославичу высказывать свое мнение относительно того, кто должен быть игуменом у Троицы. Вероятно, именно это он и сделал, когда Василий II самочинно заменил строптивого Мартиниана на более покладистого Вассиана. Заметим, что князь Василий Ярославич вообще был весьма крут в обращении с монахами. Известно, например, что в 1444 году преподобный Пафнутий Боровский, игуменствовавший тогда в боровском Высоцком монастыре, по какой-то причине ушел из обители и основал новый монастырь в соседней волости Суходол, принадлежавшей Дмитрию Шемяке. Узнав об этом, князь Василий Ярославич послал одного из своих слуг с приказом поджечь новую обитель (152, 94).

Все это позволяет думать, что летом 1456 года князь Василий Ярославич совершил какой-то весьма дерзкий поступок по отношению к новому троицкому игумену Вассиану — ставленнику Василия П. Великий князь увидел в этом хороший повод для расправы с одним из последних удельных князей. Посетив Троицу в летний Сергиев день (5 июля), Василий Васильевич заручился свидетельствами возмущенных старцев. Через несколько дней он вернулся в Москву и вызвал к себе удельного князя. Тот, не подозревая о сгустившихся над его головой тучах, явился в Кремль. Василий II для начала объявил ему о том, что забирает Троицкий монастырь под свою власть. Удельный князь, вероятно, не стерпел и ответил какой-нибудь дерзостью. Тогда Слепой крикнул слугам, и те схватили князя Василия. Вскоре он был отправлен под стражей в Углич. Из Углича несчастный был в 1462 году переведен в Вологду (145, 407). Вместе с серпуховским князем в заточение отправились и его младшие дети — Иван, Андрей и Василий (168, 315). По некоторым сведениям, под стражу была взята и жена Василия Серпуховского (37, 89). Умер опальный князь в 1483 году «в железех» (19, 214).

Почему в качестве места заточения князя Василия Ярославича был избран Углич? Возможно, это была лишь прихоть Слепого, лично убедившегося в надежности угличской темницы в 1446 году. Однако более вероятно другое. Углич был административно-хозяйственным центром обширных вотчин Троице-Сергиева монастыря, расположенных в этом районе. Здесь пленник находился под надзором не только своих стражей, но и добровольных соглядатаев из числа монастырских людей.

Многие сочувствовали брошенному в темницу Василию Серпуховскому. Вероятно, в их числе был и наследник московского престола Иван. Князь Василий был очень близок ему: дядя по линии матери считался в Древней Руси как бы «вторым отцом». Случайно ли, что именно в середине 1456 года (предполагаемое время ареста Василия Серпуховского) Василий Темный отнял у Ивана переяславский удел, которым тот был наделен двумя годами ранее (138, 55)?

Князь Василий Ярославич скрылся навсегда во мраке своей темницы. А жизнь покатилась дальше, словно и не было под солнцем никакого серпуховского князя. Да и время ли было думать о прошлом, когда настоящее грозило новыми бедствиями? Осенью 1457 года Москва стала жертвой сильнейшего пожара. В ночь с 22 на 23 октября «загореся град Москва, и згоре треть града» (27,263). И вновь пришлось москвичам рыдать на пепелище, хоронить погибших в огне и, спасаясь от ранних морозов, торопливо ставить новые избы и дворы. Каждый пожар был для города тяжелым ударом. Но, пережив десятки пожаров, Москва научилась возрождаться из пепла, как сказочная птица Феникс.

Прибирая к рукам вотчины удельных князей московского дома, Василий II расчищал дорогу к неограниченной власти своему сыну и наследнику Ивану. Тот, несмотря на свои 16 лет, уже был вполне взрослым, семейным человеком. Еще в 1454 году отец выделил ему собственный удел — Переяславль-Залесский с округой. Здесь под приглядом отцовских доверенных лиц Иван овладевал нелегким искусством управления людьми (138, 55).

Зимой 1457/58 года княжич Иван стал отцом. Московские летописцы с подробностями отметили это событие: «Февраля в 15 день, в среду на Феодорове неделе, егда начаша часы пети, родился великому князю Ивану сын и наречен бысть Иван» (20,112). «Федоровой», по дню памяти великомученика Федора Тирона, называлась первая неделя Великого поста. Имя первенца-сына подсказал Ивану церковный календарь. Через девять дней, 24 февраля, церковь вспоминала Первое и Второе обретение главы Иоанна Предтечи. Вероятно, именно Иоанн Креститель и был избран небесным покровителем Ивана Молодого, как назовут современники старшего сына Ивана III.

Крестили младенца уже в присутствии митрополита Ионы, только что вернувшегося из поездки в Тверь. (Там 30 декабря 1457 года умер владыка Илья. В воскресенье 29 января 1458 года в тверском Спасском соборе митрополит Иона рукоположил нового епископа Твери — Моисея.) Обряд крещения Ивана Молодого, несомненно, совершил сам митрополит Иона. Известно, что осенью 1455 года он лично крестил сына Василия Темного Дмитрия.

Из прежних врагов Василия II осталась без наказания одна только Вятка, эта, по выражению одного историка, «родная дочь Великого Новгорода». В годы мятежа Юрьевичей вятчане не раз воевали на их стороне. Теперь настало время платить по счетам. В 1458 году Василий Темный послал на Вятку свою рать. Главнокомандующим был поставлен князь Семен Иванович Ряполовский, по прозвищу Хрипун (31, 275). По другим источникам, войско повели князья Иван Иванович Ряполовский (старший брат Хрипуна) и Иван Васильевич Шуйский, по прозвищу Горбатый (27, 263). Однако поход был неудачен. «…И ни Вятки дошли, да не взяли… И то дал Бог, что сами по здорову пришли» (29,156). Некоторые летописи объясняют нерасторопность воевод тем, что они «у вятчан посулы (подарки. — Н. Б.) поймали да им норовили» (27, 263). Так полагал и сам великий князь. Один из воевод, Григорий Михайлович Перхушков, был взят под стражу.

Примечательно, что среди руководителей неудавшегося вятского похода Перхушков был наименее знатным. Очевидно, Василий II не захотел трогать главных воевод. Братья Ряполовские спасали княжича Ивана от Шемяки в 1446 году. Иван Ряполовский был «дядькой» княжича Ивана. Иван Горбатый приходился троюродным братом Василию Темному. Для показательной кары мздоимцам оставался один Перхушков. Его-то и отправили в Муром и там упрятали в темницу в оковах…

Дело воеводы Перхушкова весьма примечательно. Поход на далекую Вятку, куда прежде не ступала нога московских воевод, был весьма трудным предприятием. Именно недостаточная подготовка похода — а вовсе не корыстолюбие Перхушкова и его соратников — могла быть причиной неудачи. Однако Василию Темному нужен был показательный процесс над «изменником». Свирепыми казнями и кандалами он стремился укрепить престиж верховной власти, сильно пошатнувшийся за годы смуты. Московские бояре и удельные князья, спасшие Слепого от медвежьих объятий Шемяки, чувствовали себя его благодетелями и ожидали вечной благодарности. Иные с солдатской прямотой открыто выказывали свои чувства. Конечно, они были по-своему правы. Но при таких настроениях знати Василию Темному нечего было и думать об укреплении своей власти. Старые друзья становились для него опаснее старых врагов.

Из этого тупика был только один выход — двойная мораль. Над обычной, общечеловеческой моралью, в которой ключевыми были такие понятия, как дружба, честь, верность, благодарность, следовало поставить иную систему ценностей, где главным критерием становилось Благо Государства. Конечно, Василий Темный был далек от того, чтобы усвоить это понятие во всей его сложности и противоречивости. Однако тот кровавый хаос, в который отбросил Московское княжество галицкий мятеж, заставил людей, как никогда ранее, полюбить Порядок. Это слово оказалось всемогущим. Подобно рыцарскому девизу, оно было написано на знамени Василия Темного. И под этим знаменем он побеждал своих врагов.

Но Порядок был многолик. Старый русский Порядок, который существовал до нашествия татар, напоминал порядок в семье без отца. Великий князь Владимирский, как измученная заботами мать, вечно бранил своих своевольных детей, грозил отшлепать и поставить в угол. Но дети знали, что мать добра и по-женски слаба. И на ее угрозы они отвечали лишь торопливыми оправданиями. Настоящего страха не было и в помине. Каждый делал что хотел, поспевая лишь к общему столу. Такой Порядок имел свои достоинства и недостатки. Он не стеснял никого из Рюриковичей и даже бояр в их «вольной воле». Но он не мог собрать всю семью в единый кулак, когда на то возникала необходимость. Тяжкой расплатой за недостатки старого порядка стало господство татар.

К началу XIV столетия, когда и знать, и простой народ в полной мере осознали весь ужас своего положения, даже в самых твердых головах возникла мысль: старый, «женский» порядок пора менять на новый, «мужской». Главой семьи будет старший брат. Его власть станет сильной, беспрекословной и основанной на страхе сурового наказания. Но при этом он должен заботиться о своих младших братьях, не обижать их без причины. Его отношения с младшими родственниками измеряются нормами обычной морали. И главное: сплотившись вокруг старшего брата, семья сможет успешно противостоять внешним врагам.

Новая система отношений, восторжествовавшая к середине XIV столетия, имела, как и предшествующая, свои достоинства и недостатки. Ее достоинства красноречиво продемонстрировал Дмитрий Донской на Куликовом поле. Недостатки по большому счету можно было свести к одному: периодически возникали ссоры за место «старшего брата». Сложные расчеты, принимавшие во внимание как физическое старшинство, так и послужной список того или иного князя (и даже его предков), иногда давали весьма спорные результаты. Лучшей гарантией повиновения могло быть безусловное военно-политическое превосходство «старшего брата» над младшими сородичами. Однако именно этого и недоставало. Власть и собственность были рассредоточены между многими «членами семьи». «Старший брат» имел самый большой кусок. Но стоило двум-трем сородичам объединить свои «доли», как они получали ощутимый перевес.

Система «старшего брата» поначалу была одобрительно воспринята татарами, которые нашли в ней свои выгоды. Правители Орды Узбек и Джанибек поддерживали московских князей, сумевших в тяжелой борьбе с Тверью утвердить за собой заветный владимирский трон. Только сильный, авторитетный правитель мог обеспечить Орде полную и своевременную выплату дани.

Однако в первой половине XV века Орда окончательно распалась на несколько соперничавших между собой «осколков». Ослабевшим потомкам «потрясателя Вселенной» Чингисхана вновь стало выгодно содействовать политической раздробленности Северо-Восточной Руси. Только в этом случае они могли надеяться хоть на какой-нибудь успех. Да и в самой Руси многие страшились все тяжелевшей десницы великого князя, ждали случая избавиться от нее. Нужен был лишь повод и удобный случай для мятежа. Они явились с кончиной Василия I. И тогда «ахиллесова пята» великорусской политической системы — возможность длительной борьбы нескольких претендентов на роль «старшего брата» — дала о себе знать с неожиданной силой.

Галицкий мятеж был заложен в природе самой системы, которую историки называют «феодальной раздробленностью». При определенном стечении обстоятельств он мог повториться с другими действующими лицами, но по тому же сценарию. Только новая система отношений в обществе, основанная на новой системе власти и собственности, могла ликвидировать саму возможность длительной династической смуты. (Споры за престол случались и в царской России. Но они решались методом дворцового переворота, который укладывался в несколько часов и не затрагивал обычного течения жизни. Исключением была Смута начала XVII столетия. Однако тогда страну взорвали не столько споры за престол, сколько социальные конфликты и интервенция.)

«Господь умудряет слепцов» (Пс.145: 8). В том беспросветном мраке, который окружил Василия II с момента его ослепления, он сумел «духовными очами» узреть много такого, что было сокрыто от зрячих. Он понял, что только новый порядок может спасти его сыновей и внуков от истребления и самоистребления в огне грядущих смут. (Заметим, что для человека Средневековья, воспитанного в преклонении перед традицией и авторитетом «старины», сделать шаг к новому было намного сложнее, чем для людей нашего времени.) Он начал формировать из «детей боярских» свой знаменитый «двор» — прообраз будущей дворянской армии московских царей. Он открыл способ лишить Церковь независимости от великого князя через предоставление ей независимости от константинопольского патриарха. Он научился избавляться от врагов при помощи мышьяка…

Однако новый порядок оказался ненасытным. Он требовал все новых и новых жертв. С врагами было покончено, настала очередь друзей. Прежним благодетелям, особенно тем, кто пытался предъявлять какие-то счета, следовало преподать самый жестокий урок. Первым получил свою долю неблагодарности честный, но простоватый князь Василий Ярославич Серпуховской. Это был наглядный урок для удельных и местных князей. Теперь следовало сбить спесь с бравых воевод. Здесь-то и пригодился брошенный кем-то из бояр донос на несчастного Перхушкова…

Редким и знаменательным событием был примечателен 1459 год. «Благовещение было на Велик день», — отметили летописцы (31,275). Такое совпадение «непереходящего» праздника Благовещения (25 марта) с «переходящей» Пасхой в последний раз случилось в 1380 году, отмеченном великой победой на Куликовом поле. Символизм средневекового мировоззрения заставлял с особым вниманием относиться к такого рода вещам. Совпадения дат и чисел несли в себе какой-то сокровенный смысл. Через них, как и через знамения в природе, приоткрывались таинственные пути Божьего Промысла. От года 1459-го следовало ожидать событий, соизмеримых по значению с Куликовской битвой.

И как бы в подтверждение этого предположения летописец рассказывает следующую историю: «Того же лета татарове Сиди Ахметевы, похваляся, на Русь пошли. И князь великий Василей отпусти противу их к берегу (Оки. — Н. Б.) сына своего великого князя Ивана со многими силами. Пришедшим же татаром к берегу, и не перепусти их князь великий, но отбися от них, они же побегоша. И тоя ради похвалы их Иона митрополит поставил церковь камену Похвалу Богородици и приделал к Пречистые олтарю взле южные двери» (32, 217).

Итак, в столь знаменательный год Васиий Темный предоставил сыну возможность повторить подвиг Дмитрия Донского — отразить полчища татар, надвигавшиеся на русскую землю. И молодой князь Иван достойно справился с этой нелегкой задачей.

На особое значение, которое придавали этому (быть может, и не слишком крупному по размаху) сражению, указывает вплетенная в текст летописного сообщения провиденциальная тема. Победа над татарами дарована князю Ивану самой Божией Матерью, исконной заступницей Русской земли. Так объясняли и победу на Куликовом поле, одержанную 8 сентября, в праздник Рождества Божией Матери. В память о первой серьезной победе над главным врагом Руси, одержанной 19-летним князем Иваном, митрополит ставит у алтаря Успенского собора московского Кремля небольшой придельный храм Похвалы Божией Матери.

Интересен выбор посвящения для храма-памятника битве на Оке. Праздник Похвалы Божией Матери (в субботу пятой седмицы Великого поста) был установлен в Константинополе в память о чудесах от иконы Божией Матери Одигитрии. Эта знаменитая икона считалась палладиумом столицы Византии, защитницей города от нашествия варваров. На Руси икона Одигитрии была более известна под названием «Смоленской». Первая, древнейшая Божия Матерь Смоленская, византийская копия со знаменитой константинопольской иконы, привезенная в Смоленск в XII веке, была вывезена в Москву в начале XV века и вновь возвращена в Смоленск в 1456 году. Вместе с древней Одигитрией по приказанию Василия Темного в Смоленск «отпустили» и все остальные смоленские иконы, вывезенные некогда князем Юрием Святославичем в Москву. Митрополит Иона сумел удержать лишь одну икону из этих икон — «образ Пречистыа Владычица с младенцем» (19,145). Ею он вместе со смоленским владыкой Михаилом благословил все московское великокняжеское семейство. По окончании проводов Смоленской Одигитрии икона, оставленная «на благословение великому князю», была помещена на опустевшее место в нижнем, местном ряду иконостаса Благовещенского собора московского Кремля.

Великий князь проявил глубокое уважение к новой святыне. Он приказал почтить ее особым обрядом: ежедневно в урочное время священники должны были перед ней «молебен пети акафистой с икосы» (19,145). Вероятно, это был тот самый Великий Акафист, который пели в субботу пятой седмицы Великого поста («субботу Акафиста») — праздник Похвалы Пресвятой Богородицы.

Постройку митрополитом Ионой придела Похвалы Божией Матери при Успенском соборе московского Кремля летописец, пользуясь игрой слов «похвала» и «похваляться», связывает с отражением московским войском под началом молодого великого князя Ивана Васильевича татарского набега в 1459 году. В основе этой связки лежало отнюдь не календарное совпадение дня сражения и дня праздника. В 1459 году день Похвалы Богородицы (так называемая «суббота Акафиста») приходился на 10 марта. (Интересно отметить: это был день рождения Василия Темного! Несомненно, придворные книжники обратили внимание на такое знаменательное совпадение.) Точная дата победы князя Ивана над татарами неизвестна, но ясно, что татарский набег, как всегда, состоялся летом. Более вероятно другое: молодой князь Иван взял с собой в свой первый самостоятельный поход на татар ту самую икону Божией Матери (в иконографии Одигитрии), которой в 1456 году благословили московское княжеское семейство митрополит Иона и смоленский владыка Михаил.

В том же 1459 году Василий Темный сумел довершить начавшееся годом ранее покорение Вятки. Против вятчан было послано большое войско во главе с князьями Иваном Юрьевичем Патрикеевым, Иваном Ивановичем Патрикеевым и Дмитрием Ряполовским. Среди прочих боевых сил отправился и великокняжеский «двор». На сей раз удача сопутствовала москвичам: два больших вятских городка, Орлов и Котельнич, были взяты с ходу; третий, Хлынов, пал после длительной осады. В итоге вятчане присягнули на верность Москве, поклявшись исполнять все, «чего хотел государь князь велики» (29,156).

Зимой 1459/60 года Василий Темный вновь обратился к новгородским делам. Минуло уже четыре года со времени заключения Яжелбицкого мира. Новгородцы успели позабыть тот страх, который нагнали на них лихие московские воеводы в битве под Старой Руссой. Они нарушали многие условия договора 1456 года и проявляли симпатии к литовскому митрополиту Григорию — злейшему врагу и сопернику московского митрополита Ионы (115, 137). И тогда великий князь решил, что настало время укрепить свои позиции на Волхове.

Еще в феврале 1459 года, когда в Москву к митрополиту Ионе приезжал на поставление новгородский владыка Иона, а с ним новгородские послы, московские правители начали «наводить мосты» к прочному миру с новгородцами. Кажется, о том же радел и новгородский владыка Иона. Вернувшись из Москвы, он в 1459 году выстроил в Новгороде первый храм во имя московского святого — преподобного Сергия Радонежского (23, 199). Это был добрый знак, на который следовало ответить знаком почтения по отношению к новгородским святым. И вот в начале января 1460 года великий князь с двумя сыновьями (Юрием и Андреем Большим) и многочисленной свитой отправился с необычным визитом на Волхов…

Летописи не сообщают точной даты отъезда Василия II из Москвы. Однако зная, что в Новгород он прибыл в воскресенье 20 января (41,145) и что обратный путь (всегда более скорый) занял у него 8 дней, можно с уверенностью предположить, что новгородский поход начался в воскресенье 6 января (на праздник Богоявления) или в понедельник 7 января (на Собор Иоанна Предтечи). (Сам великий князь, возможно, выступил с последними отрадами своего войска несколькими днями позже.)

Все московское духовенство молилось в эти дни о счастливом завершении новгородского похода великого князя, а сам он по обычаю давал благочестивые обеты. Религиозное возбуждение, сопровождавшее новгородский поход 1460 года, вполне понятно: официальной целью путешествия было желание князя Василия поклониться новгородским святыням.

В воскресенье 20 января 1460 года состоялся торжественный въезд великого князя Василия Васильевича в Новгород. Толпы народа теснились вдоль дороги, желая поглядеть на небывалое зрелище. Гремели знаменитые софийские колокола. Сверкали доспехи прославленных московских воевод: князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского, боярина Федора Васильевича Басенка, тех самых, что еще недавно безжалостно секли новгородцев своими острыми саблями в битве под Русой.

Московская делегация вновь расположилась на Городище — там, где всегда жили приезжавшие в Новгород князья. Отсюда до центра города было около трех верст. Здесь Василий II провел все пять недель своего пребывания в Новгороде.

Богомольный характер визита определял весь его распорядок. Торжественные молебны следовали один за другим. Великий князь проявил особое почтение к памяти новгородского святого Варлаама Хутынского (умер 6 ноября 1192 года). В среду 30 января он приехал в основанный Варлаамом Спасо-Преображенский монастырь, чтобы помолиться у гробницы святого. Рассказывали, что поводом для этого визита послужило чудесное воскрешение из мертвых некоего благочестивого отрока по имени Григорий Тумгень из свиты Василия II, совершенное преподобным Варлаамом (27, 264–266).

Но приход Василия Темного в Новгород напоминал визит гробовщика в дом тяжелобольного. Нервы у обеих сторон были напряжены до предела. Новгородцам внушало сильное беспокойство расположившееся в окрестностях города московское войско, во главе которого стоял 19-летний сын Василия Темного Юрий. Великий князь объяснял, что войско предназначено для оказания помощи псковичам в их борьбе с немецкими рыцарями. Однако новгородцы боялись обмана и подозревали, что это войско может по приказу Василия Темного внезапно напасть на город.

Слухи и страхи горожан едва не привели к настоящей войне. Поводом стало опасное ночное приключение московского воеводы Федора Васильевича Басенка. Засидевшись на пиру у новгородского посадника, он уже глубокой ночью отправился к себе на Городище. Воеводу сопровождали несколько слуг. На темной улице на москвичей набросилась целая шайка каких-то «шильников» — возможно, обычных грабителей, которыми полон был любой средневековый город. В схватке был убит слуга Басенка Илейка Рязанец, а сам воевода едва отбился от нападавших и ускакал на Городище. Между тем разбуженные шумом ночного сражения горожане выскочили из своих домов. Никто не знал, что случилось. Прошел слух, что это было сражение с отрядом напавшего на город княжича Юрия.

Всеобщее смятение разрешилось тем, что вооруженная толпа горожан собралась идти на Городище, чтобы отомстить москвичам за мнимое «нападение» на Новгород. За внешней стихийностью событий угадывалась чья-то настойчивая воля. По звону колокола у стен Софийского собора началось вече. Тон задавали сторонники решительных действий: «…свечашася все великого князя убити и сь его детьми» (27,264).

С большим трудом архиепископу Ионе и боярам удалось урезонить народ и предотвратить неизбежное кровопролитие. Одна из летописей (Львовская) так передает речь владыки к взбудораженной черни: «О безумнии людие! Аще вы великого князя убиете, что вы приобрящете? Но убо большую язву Новугороду доспеете: сын бо его большей князь Иван се послышит ваше злотворение, а се часа того рать испросивши у царя, и пойдет на вы, и вывоюеть землю вашу всю» (27,264). Рассудительность владыки остудила горячие головы. В способности княжича Ивана отомстить за отца, похоже, никто не сомневался. Свою роль сыграл и застарелый страх новгородцев перед татарами, которым не преминул воспользоваться Иона.

Ночное недоразумение весьма похоже на провокацию, целью которой могла быть не только месть москвичам за поражение под Старой Руссой, но и захват в плен или убийство Василия Темного. Оно наглядно показало, сколь напряженными были московско-новгородские отношения. Горожане несколько успокоились лишь после того, как князь Василий отослал сына Юрия с войском во Псков. Об этом просили псковские послы, явившиеся к Василию II в Новгород с жалобами на бесчинства немцев. Послы привезли в дар великому князю 50 рублей серебром.

Княжич Юрий Васильевич прибыл во Псков 24 февраля («в неделю Сыропусную… на память Обретениа честныя главы Иоана Крестителя») и был принят с большим почетом (41,146). Московская рать отправилась «немецкие места воевати» (20,113). Устрашенные немцы поспешили заключить мир со Псковом «на всей воли псковъской» (20,113). За свои труды княжич Юрий получил в дар от псковичей 100 рублей (41,147). Исполнив свою задачу, он отбыл из города 18 марта 1460 года.

На деле убедившись в пользе сотрудничества с Москвой, псковичи выпросили у Василия Темного наместника — знаменитого воеводу Ивана Васильевича Стригу Оболенского. В воскресенье 23 марта 1460 года он был торжественно посажен на псковском столе (41,147).

Василий Темный покинул Новгород в субботу 1 марта и вернулся в Москву в воскресенье 9 марта 1460 года (20,113). Новгородский поход еще раз показал: Слепого можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в трусости. Поехав в Новгород, он отправился в самое логово свои врагов. Здесь он подвергал себя вполне реальной опасности стать жертвой мятежа, кинжала или яда. Погруженный во мрак, он выставлял на тайное посмеяние недругов свое уродство и свою беспомощность. И какими бы ни были истинные мотивы новгородского путешествия Слепого, нельзя не признать, что этот шаг требовал от него немалого личного мужества.

Судя по выбору дня недели, — воскресенья, — возвращение великого князя в свою столицу было торжественным. Новгородский поход 1460 года — о целях и результатах которого источники дают весьма смутное представление — современники, по-видимому, представляли как явный успех московской политики. Примечательно уже то, что на следующий год Новгород покорно дал Василию II так называемый «черный бор» — дань, предназначенную для уплаты Орде (23, 202–204). Препирательства относительно сроков выплаты и размеров этой дани между московскими князьями и новгородцами восходили еще ко временам Ивана Калиты.

Прежде Василий II не придавал особого значения дням своего приезда в столицу. Кажется, он даже избегал торжественных встреч и утомительных церемоний. Однако с годами он стал мудрее и оценил великую силу ритуала, способного направить эмоции толпы в нужном направлении. Воскресный день, когда церковными правилами запрещалось работать, был лучшим временем для всякого рода торжеств, сопровождавшихся большим стечением народа. А как известно, редкая возможность созерцать правителя в окружении вельмож неизменно вызывает у подданных чувство преданности и умиления…

Месяц спустя (в пятницу 4 апреля) в Москву вернулся и сын Василия Темного Юрий, ходивший с ратью на помощь псковичам (20,113). Судя по буднему дню недели, его въезд в столицу был гораздо скромнее, чем возвращение самого великого князя.

Из прочих примечательных событий 1460 года летописи дружно отметили целую череду стихийных бедствий и необычных явлений природы, воспринимавшихся как грозные знамения. 13 июля на Москву с запада надвинулась жуткая черная туча, принесшая с собой сильный смерч. На следующий день к вечеру с юга пришла другая туча «со страшною бурею и сильным вихром; молниа же толь велика: земля бо и храми вси яко пламень видяхуся, и грому страшну и зело превелику бывшу. Сильная же она буря многими церквами поколеба и камеными, храмы же многи во граде Москве ободра и верхи смета, а градные забрала (дощатые навесы над крепостными стенами. — Н. Б.) размета и разнесе, а по селом и по властем многие церкви, из основаниа взимаа, изверже далече и отнесе, такоже и храмины (дома. — Н. Б.) и дубы великие из корениа исторже, а у иных верхи слома, других же до половины, инех же до трети и по самый корень…» (20, 113). К счастью, никто не пострадал ни в самой Москве, ни в окрестных селах.

Едва люди пришли в себя от пережитых страхов, как нагрянули новые. В пятницу 18 июля произошло солнечное затмение. В том же тревожном июле месяце случилось и лунное затмение (20, 113). А через два месяца, 12 сентября среди бела дня «свет помрачися аки тма» (27, 271).

С тех пор как Рязанское княжество перешло под опеку Москвы, московские летописцы начинают с особым вниманием относиться к тамошним событиям, В начале августа 1460 года на Рязань (Переяславль Рязанский) напал «со всею силою» хан Большой (Волжской) Орды Ахмат. Осада города ни к чему не привела. Понеся большие потери, татары через шесть дней ушли обратно в степи «с великим срамом». Их отход ускорила весть о близости московского войска во главе с наследником престола великим князем Иваном. «А князь великий Иван тогды стоял у брега (Оки. — Н. Б.) со многими людми» (17, 272).

Оборона Рязани происходила «в пост Успения пресвятыа Богородицы», продолжавшийся с 1 по 14 августа (20,113). Сообщая эту деталь, летописец как бы дает понять: и здесь не обошлось без небесного заступничества Божией Матери за Русскую землю. На это указывало еще одно знаменательное обстоятельство, отмеченное некоторыми летописями: ни один из защитников Рязани не пострадал от татарских стрел (29,156).

Можно полагать, что обилие всякого рода «чудесных» событий, происходивших на фоне оживленного церковного строительства и торжественных церемоний с участием высшего духовенства, — не результат «профессиональных» пристрастий работавшего при митрополичьем дворе летописца, а подлинная черта московской жизни в последние годы правления Василия Темного. Слепой правитель предпринимает невероятные усилия с целью укрепить расшатавшийся трон, подчинить себе новые территории и восстановить контроль над теми землями, которые вышли из-под влияния Москвы в годы династической смуты. В этой своей нелегкой политике Василий порой напоминал странного человека, которого он велел изобразить на своей личной печати: возницу, правящего четверкой лошадей, несущихся в разные стороны…

В московском «домостроительстве» всегда важную роль играла Церковь. Благодаря усилиям иерархов, и в первую очередь митрополита Ионы, получает дальнейшее развитие традиционная, восходящая ко временам Ивана Калиты и Дмитрия Донского идея об особом покровительстве Москве со стороны Божией Матери. Каждое значительное событие в Москве становится поводом для всплеска религиозного воодушевления. Психологической подоплекой этого энтузиазма был и тайный страх скорого Страшного суда, который прорывается порой в речах летописцев. Год 1460-й от Рождества Христова был 6968-м от Сотворения мира. Приближался конец седьмой тысячи лет — мистический рубеж, за которым многим виделся предсказанный в Библии всеобщий конец света. Ну а пока ангелы еще не вострубили в свои золотые трубы, жизнь шла в соответствии с вечным принципом — «довлеет дневи злоба его»…

Дурные вести принес с собой 1461 год. В самом начале Великого поста, 18 февраля, скончался великий князь Тверской Борис Александрович — тесть московского великого князя Ивана Васильевича (29,156). Точный возраст Бориса неизвестен, но, судя по косвенным данным, ему уже шел шестой десяток. Он занимал тверской стол с 1426 года и за 35 лет своего правления прославился как осторожный и дальновидный политик. Придворные книжники называли его «самодержавным государем» (12, 280). Кажется, он был и относительно неплохим человеком. Впрочем, это не помешало Борису в 1426 году безвинно упрятать в темницу своего двоюродного деда князя Василия Михайловича — последнего самостоятельного правителя кашинского удела. Тем самым было навсегда ликвидировано крупнейшее удельное княжество Тверской земли.

Князь Борис оставил тверской престол своему малолетнему сыну Михаилу. В момент кончины отца ему было всего четыре года. Реальная власть в Твери оказалась в руках княгини-вдовы Анастасии и владыки Моисея. Но Анастасия была слишком молода для роли регентши и к тому же не пользовалась должным авторитетом у тверского боярства. Оставался владыка Моисей. Он был возведен на кафедру в воскресенье 29 января 1458 года, в тверском Спасском соборе. Для его хиротонии митрополит Иона, невзирая на преклонный возраст, лично прибыл в Тверь. Очевидно, святитель опасался, что тверской кандидат может обратиться за поставлением к литовскому митрополиту Григорию.

Епископ Моисей вел себя весьма независимо по отношению к Москве. В 1459 году он проявил упорное нежелание явиться в Москву на собор для присяги на верность митрополиту Ионе и клятвенного отречения от митрополита Григория. Понятно, что в Москве только и ждали случая, чтобы избавиться от строптивого иерарха, тянувшего Тверь к Литве. Но пока был жив князь Борис Тверской, Моисей пользовался его покровительством. Сразу после кончины Бориса москвичи предприняли молниеносную акцию — некоторые историки называют ее «дворцовым переворотом» (115, 137). Подробности ее неизвестны, однако суть достаточно ясна. Епископ Моисей был насильственно сведен с кафедры и отправлен на жительство в тверской Отрочь монастырь. «А поставили Генадья Кожу на владычство; а ставили его на Москве, а с ним был боярин Семен Захариинич, а ставил его митрополит Иона месяца марта 22» (21, 496).

Геннадий Кожа — родной брат известного подвижника Макария Калязинского — был до возведения на кафедру архимандритом тверского Отроча монастыря. Сопровождавший его в Москву тверской боярин Семен Захаринич сдружился с москвичами еще в 1447 году, когда водил тверской полк на помощь Василию Темному. Несомненно, новый владыка был вполне лоялен по отношению к московским великим князьям и митрополиту. В этом же духе он воспитывал и юного тверского князя Михаила. Благодаря такой позиции Геннадий занимал кафедру до самой своей кончины в апреле 1477 года.

Через месяц с небольшим после Бориса Тверского ушел в мир иной еще один знаменитый деятель своего времени — первый автокефальный митрополит Иона. Он умер 31 марта (во вторник на Страстной неделе), не дожив всего четырех дней до ликующих пасхальных колоколов. Последнее благословение святитель посылал великому князю Василию: «А благодать господа нашего Иисуса Христа и милость да есть всегда с великым его господством и со всем православным его христианьством великыа его дръжавы» (46, 654).

Святителя Иону похоронили рядом с могилами других митрополитов в Успенском соборе московского Кремля.

Василий Темный узнал о кончине Ионы во Владимире, где он «весновал» (то есть проводил весну) с полками по случаю начавшейся войны с казанскими татарами. Там, во Владимире, были и старшие сыновья Слепого — Иван и Юрий (46, 654). Вероятно, Василий искренне скорбел об усопшем. Как глава Церкви Иона много сделал для успокоения страны и укрепления трона в последние годы смуты и после ее окончания.

Основатель и первый глава независимой от Константинополя Русской Православной Церкви, митрополит Иона уже по одному этому должен был быть причислен к лику святых. Местное почитание святителя началось в Москве сразу по его кончине. Отмечали, что лицо лежавшего в гробу митрополита было не как у мертвых, «но яко спящу показуюся, за преславное и великое его житие» (17, 273). Почитание Ионы усилилось с 1472 года, когда при постройке нового Успенского собора были обретены его нетленные мощи. В 1547 году решено было чествовать святителя Иону как общерусского святого.

Предпринятый Василием Темным в начале 1461 года поход на казанских татар завершился вполне благополучно. Хан выслал навстречу русскому войску своих послов с мирными предложениями, которые устраивали великого князя. Во Владимире был заключен мир. Впрочем, этот первый мир с Казанью лучше было бы назвать перемирием: у Московской Руси впереди было еще немало войн с беспокойным восточным соседом.

Вернувшись в Москву, Василий Темный вместе с иерархами приступил к избранию нового митрополита. Вопрос о наследнике обсуждался еще при жизни престарелого Ионы, который назвал и благословил своего преемника. Выбор святителя пал на ростовского архиепископа Феодосия Бывальцева. Этого иерарха хорошо знали в Москве. В течение десяти лет он был архимандритом Чудова монастыря в московском Кремле — любимого детища святителя Алексия. С этого поста в июне 1454 года митрополит Иона взял его на освободившуюся с кончиной архиепископа Ефрема (29 марта 1454 года) ростовскую кафедру. Хиротония (рукоположение) Феодосия состоялась, судя по всему, в Неделю всех святых — 16 июня 1454 года. В следующее воскресенье, 23 июня 1454 года, новопоставленный владыка торжественно въехал в Ростов (30, 184).

Едва успев утвердиться на ростовской кафедре, Феодосии чуть было не потерял ее. Митрополит Иона «въсхоте сан снять с него» (27, 263). Причиной (или поводом) для опалы стало самоуправство нового владыки в весьма щепетильном вопросе о соотношении постов и праздников. Согласно церковным уставам, строгость поста ослабевала в воскресные дни и праздники. Однако степень послабления в те или иные дни определялась по-разному. Эта тема издавна вызывала споры в среде духовенства. В 1455 году Крещенский сочельник, день строгого поста, приходился на воскресенье 5 января. Новый владыка «повеле мясо ясти в навечерии Богоявления» (27,263). Такое толкование устава о посте предлагал еще митрополит Фотий в одном из своих посланий (73, 500). Однако решение Феодосия вызвало ропот духовенства. Дело дошло до митрополита Ионы, который счел, что архиепископ превысил свои полномочия. Известно, что Иона был крут в обращении со своими недругами. Вот и теперь он решил примерно наказать самоуправца и снять с него епископский сан. Дело разбиралось на особом церковном соборе, в присутствии Василия Темного и бояр. Феодосия спасло только заступничество великой княгини Марии Ярославны, которая «отпечаловала его у митрополита» (27,263). Независимый летописец замечает, что помощь княгини была куплена ценой щедрой взятки: «…а взя у него село Петровское от печалования» (27,263).

В этой истории ярко отразились не только нравы московского двора, но и характер будущего митрополита Феодосия. Это был истинный ревнитель благочестия. Он не боялся нарушать традицию, если считал, что она расходится с истиной. Вместе с тем он был близок к великокняжеской семье и особенно — к великой княгине Марии, имевшей обширные владения в Ростовской земле.

Благодаря вмешательству великокняжеской семьи Иона вынужден был простить Феодосию его самонадеянность. Со временем он и вовсе изменил отношение к ростовскому владыке и даже счел возможным назвать его своим преемником на митрополичьей кафедре.

Наличие общепризнанного кандидата значительно ускоряло процедуру избрания собором великорусских епископов нового главы Церкви. Согласно большинству летописей это произошло в воскресенье 3 мая 1461 года, — даже до окончания 40-дневного траура по Ионе (17, 273; 29,156)!

(Типографская летопись называет другую дату — суббота 9 мая, на 40-й день по кончине митрополита Ионы (30, 185). Но и в том и в другом случае такая поспешность вызывает недоумение. Впрочем, первая дата кажется более достоверной еще и потому, что поставление иерархов обычно совершалось в воскресенье.)

Выбор именно этого воскресного дня — 3 мая — объяснялся просто: то был день памяти преподобного Феодосия Печерского. Очевидно, Феодосии Бывальцев принял постриг и получил свое монашеское имя как раз в этот день. Теперь он хотел взойти на кафедру в памятный для него день — 3 мая. Судя по тому рвению, с которым новый митрополит принялся за исправление нравов приходского духовенства, он был истинным последователем сурового аскета преподобного Феодосия Печерского.

В эти годы в Москве оживает каменное строительство. Летом 1460 года была возведена каменная церковь Богоявления на подворье Троице-Сергиева монастыря в московском Кремле. Вероятно, строительство носило мемориальный характер и было каким-то образом связано с поездкой Василия II в Новгород. На следующее лето в Кремле развернулось новое строительство. На сей раз заказчиком был сам Василий Темный. Он решил отстроить в камне старинную кремлевскую церковь Иоанна Предтечи. (Годом ранее эту работу начал второй сын Василия, княжич Юрий.) Летопись сопровождает это известие любопытным комментарием: «Того же лета князь великий Василей Васильевич поставил на Москве церьковь камену Рожество Иоанна Предтечи у врат Бороицких, а преже бе древяная. Глаголют же, яко то прьваа церковь на Москве: на том де месте бор был, и та церковь в том лесу срублена, то же де тогда и соборнаа церковь была, при Петре митрополите, и двор митрополич ту-то же был, где ныне двор княже Иванов Юрьевича (Патрикеева.—Я. Л)» (20,114).

Это была первая каменная церковь, построенная в Москве Василием Темным. Великий князь не случайно занялся именно ею. Московское предание, о котором упоминает летописец, называло Ивановскую церковь первой церковью города, в которой служил еще святой митрополит Петр. Возобновление этого храма символизировало непрерывность московской духовной традиции, идущей от ее первых князей.

Престольный праздник Ивановской церкви приходился на 24 июня (Рождество Иоанна Предтечи). Однако в данном случае дело было не в календарном совпадении этого праздника с каким-то важным событием московской жизни. Вопрос стоял несколько шире. Культ Иоанна Крестителя приобрел особое, патрональное значение для Василия Темного в 1460 году, когда он начал свой «мирный» новгородский поход, по-видимому, именно 7 января, в праздник Собора Иоанна Предтечи. Вероятно, великий князь перед отъездом молился в этой церкви и дал обет в случае успеха выстроить каменный храм во имя Предтечи. Строительство началось уже летом 1460 года, а завершилось только на следующий год.

В Ивановской церкви был устроен придел во имя святого Варлаама Хутынского. «Варлаама же оттоле поча празновати на Мосъкве, въспоминая чюдо, еже сътвори над Тумгенем, иже из мертвых въскресил, егда был князь великий в Новегороде» (27,271). Впрочем, дело было не столько в чуде, сколько в том, что великий князь «поручи… сынов своих, благовернаго князя Георгиа и благовернаго князя Андрея в обет великому и преподобному чюдотворцу Варламу, яко доброму пастырю и хранителю» (27,268).

Зима 1461/62 года оставила в памяти москвичей лишь одно примечательное событие: в воскресенье 24 января в кремлевском Чудовом монастыре у гробницы митрополита Алексия получил чудесное исцеление чернец этой обители по имени Наум, по прозвищу Деревяга (38, 147). Он был увечным от рождения («от младеньства имый усохшу ногу и на древяници хождаше») и трудился в обители на самых тяжких работах на кухне и в пекарне («служа в том же монастыри в поварни и в пеколници»). Измученный такой жизнью, Наум явился ночью в церковь и, обращаясь к гробнице святителя, стал упрекать его за равнодушие к своим страданиям. Святой смилостивился над несчастным: «И в той час простреся нога его, и скинув деревяницу, на ней же хожаше, и отъиде здрав в келию свою» (20,114).

Мирное течение московской жизни, оживляемое лишь церковными новостями, внезапно было прервано тревожной вестью: раскрыт заговор приближенных опального князя Василия Ярославича Серпуховского, уже более пяти лет томившегося в темнице в Угличе.

Наиболее непосредственный и эмоциональный рассказ об этом сохранился в Ермолинской летописи: «Тое же весны, в великое говеино (Великий пост. — Н.!>.), на Федоровой недели, прииде весть князю великому, что княжы Васильевы Ярославича дети болярьские и иные дворяне хитростью коею хотеша государя князя выняти с Углеча ис поиманиа, и обличися мысль их, и повеле князь велики имать их, Володку Давидова, Парфена Бреина, Луку Посивьева и иных многих, казнити, бити и мучити, и конми волочити по всему граду и по всем торгом, а последи повеле им главы отсещи. Множество же народа, видяще сиа, от боляр и от купец великих, и от священников и от простых людей, во мнозе быша ужасе и удивлении, и жалостно зрение, яко всех убо очеса бяху слез исполнени, яко николиже (никогда. — Н. Б.) таковая ни слышаша, ниже видеша в русских князех бываемо, понеже бо и недостойно бяше православному великому осподарю, по всей подсолнечной сущю, и такими казньми казнити, и кровь проливати во святыи великий пост» (29,157).

Другие летописи сообщают некоторые новые подробности дела. Заговорщики «целоваша крест межь собе, как бы им пришед изгоном к Угличу и выняти князя своего и бежати с ним» (20,114). Уточняются и казни, которым подверглись сторонники опального князя: «…и повеле всех имати и казнити, и бити кнутьем, и сечи руки и ноги, и носы резати, а иным главы отсекати» (19,150); «…повеле казнити их немилостиво: на лубие волочити по леду, привязав конем к хвосту» (27,276).

Новгородский летописец полон сочувствия к «друголюбивым» сторонникам князя Василия Ярославича. Расправу над ними он представляет как результат «дьявольскаго наущениа», а главным виновником называет Василия Темного, который был столь жесток, «что и отцем духовным не велел приступи™ к ним (казненным. — Н. Б.)» (23, 208). Из текста можно понять, что Слепой и его сыновья лично присутствовали при казнях…

В некоторых летописных рассказах о серпуховском заговоре всплывает зловещее слово «измена» (17, 273). При Иване III «изменой» станут называть любое неповиновение московскому великому князю.

Жестокая расправа с серпуховскими заговорщиками стала едва ли не самым темным пятном в биографии умершего через месяц после этого Василия Темного. Слов нет, экзекуция была на редкость кровавой и изощренной. Василий и раньше не отличался милосердием по отношению к тем, кого он считал своими врагами. Он начал ослеплять своих недругов задолго до того, как сам стал жертвой этой византийской казни. И все же здесь необходимы некоторые комментарии.

Московские казни в феврале 1462 года явно носили назидательный характер. Василий Темный хотел такими мерами запугать своих потенциальных противников — сторонников удельных князей. Призрак нового удельного мятежа был для Москвы страшнее всех татарских набегов и стихийных бедствий вместе взятых. Легко представить развитие событий в случае успеха серпуховского заговора. Князь Василий Ярославич, горящий ненавистью к своему московскому шурину, уходит в Литву и становится объединителем всех враждебных Москве сил. Стремясь вернуть свой удел, он начинает войну с Василием Темным, которая грозит перерасти в новую многолетнюю смуту. Под угрозой краха оказываются все достижения последних восьми лет правления Слепого…

Но бедные «изменники» — серпуховские дворяне! Их благородная правда верного служения своему сеньору столкнулась с безжалостной правдой московского домостроительства. Они были раздавлены ею, словно утлая лодочка, раздавленная тяжелыми холодными льдинами на весенней Волге.

Вслед за рассказом о серпуховском заговоре (и не без намека на справедливое возмездие великому князю за его жестокость) летописи помещают известие о предсмертной болезни Василия Темного: «А в то же время, в пяток на Федоровой недели, князь велики, чая себе сухотную болесть, повеле жещи ся, якоже есть обычай болящим сухотною, и повеле ставити зажигая труд (трут. — Н. Б.) той на многых местех по многу, идеже и не бе ему некоеа болезни, тогда бо и не чюаше того; егда же разгнишася раны оны, и бысть ему болезнь тяжка, в чернци хотяше пострищися, и не даша ему воли, и в той болезни преставися месяца марта в 27 день, в суботу, в 3 час нощи; в утрии же в неделю и погребен бысть в церкви Архаггела Михаила на Москве…» (19,150).

В этом сообщении, как и во многих других летописных известиях, относящихся к Василию Темному, есть много загадочного. Кто и почему мог «не дать воли» великому князю, пожелавшему, согласно древней традиции, принять перед кончиной монашеский постриг? (Это могла сделать семья, убежденная в том, что Василий поправится, и, стало быть, нет смысла раньше времени отрекаться от власти. Но мог отказать и митрополит Феодосии — строгий законник, ревнитель церковных уставов, прекрасно знавший, что практика предсмертного пострижения, по существу противоречит самой идее монашества.) В сообщении угадывается и тайная неприязнь летописца к великому князю. Из текста можно понять, что Василий Темный не только умер без обычного предсмертного пострижения, но и стал жертвой собственной мнительности и упрямства. Придя к заключению, что он болен сухотной болезнью, Слепой сам назначил себе лечение. В итоге мучительных и, как намекает летописец, бесполезных прижиганий тлеющим трутом князь, по-видимому, получил заражение крови, от которого и скончался.

Несколько иначе, но с тем же намеком на слепое упрямство князя Василия, излагает историю его болезни составитель хорошо осведомленной Ермолинской летописи: «Тое же весны, не по мнозе времени (после казни заговорщиков. — Н.!>.), в той же во святыи пост князь велики повеле у себя на хребте труд жещи сухотныя ради болести, великая же княгини его и боляре его вси возбраняху ему, он же не послушав их, и с тех мест (с тех пор. — Н. Б.) разболеся» (29,157).

Эти подробности проливают некоторый свет на характер Василия Темного. Еще в молодости он отличался какой-то непонятной и тяжелой для окружающих переменчивостью. Приливы яркой, зачастую безрассудной отваги сменялись паническим страхом и отчаянием. С годами Василий стал мудрее и спокойнее. Однако трагические события 1445–1446 годов на прошли бесследно. Слепота сделала его беспомощным, а беспомощность вызывала вспышки ярости. Плохо приходилось тому, кто имел неосторожность навлечь на себя его гнев.

Окруженный врагами, Василий Темный стал скрытен, упрям и недоверчив. Вероятно, к этому прибавился и постоянный страх быть отравленным кем-то из тайных приверженцев галицкого семейства. В итоге общение с ним постепенно становилось для окружающих настоящей пыткой.

Жалкий калека, капризный домашний деспот, стремящийся заставить окружающих страдать вместе с ним, — таким предстает перед нами Василий Темный в последние годы своей жизни. Но это была лишь одна, исподняя сторона его жизни. Наряду с ней имелась и другая, обращенная к миру и к истории. В этом искалеченном теле и больной душе было нечто, поднимавшее жизнь Слепого до высот шекспировской трагедии. Утратив способность видеть, он не сдался, не утонул в вечном мраке своей угличской темницы. Князь Василий с поразительным мужеством держал в своих руках кормило власти еще много лет. Львовская летопись отмечает, что Василий II умер, «княжив лет безо очию 16» (27, 276). Он водил полки в походы к самым дальним пределам Русской земли, усмирял то кнутом, то пряником вечно мятежный Новгород, железной рукой душил уделы, строил храмы и учил уму-разуму подраставших сыновей. И один только Всевышний знал, каких неимоверных усилий, каких «невидимых миру слез» ему это стоило…

В истории России Василий Темный всегда оставался лишь предтечей своего знаменитого сына — «государя всея Руси» Ивана III. Да и крупных успехов у Василия, конечно, было значительно меньше, чем у Ивана. И все же Василий сумел добиться многого. Признанием его заслуг может служить одна лаконичная, но многозначительная похвала, оброненная летописцем: «Бысть бо сей князь великий Василей единовластец в Руси» (30, 185). У этой похвалы была и оборотная сторона: проклятья тех, кого переехала погоняемая слепым возницей колесница Московского государства. Голос одного из них случайно донесся до нас сквозь века. В рукописной богослужебной книге (Постной Триоди) из собрания подмосковного Воскресенского монастыря содержится современная событию запись о кончине Василия Темного: «В лето [1462] месяце марта 28 день… в 3 час нощи об нощь святаго воскресения (то есть в ночь с субботы 27 марта на воскресенье 28 марта. — Н. Б.) преставися раб Божий князь великий Василий Васильевич». Пониже этой записи, другим почерком XV века, сделана приписка: «Июда душегубец, рок твой пришед…» (106, 276).

Василий Темный сумел подготовить страну к единовластию, а своего старшего сына Ивана — к роли самодержца. Хвалить его за это или хулить — вопрос особый. Но то, что этот поворот «родного корабля» потребовал от кормчего огромного напряжения всех сил, не вызывает сомнений.

На заслуги Василия Темного указывал тонкий знаток той эпохи историк А. Е. Пресняков: «Подлинным организатором Великорусского государства признают Ивана III Васильевича. Но он строил свое большое политическое здание на крепко заложенном фундаменте. И сам он, в общем политическом типе и во всех основных стремлениях своих, питомец последнего десятилетия правления отца, когда юный княжич, еще ребенком… приобщен к политической жизни, шедшей под знаком упорной борьбы за власть. С восьмилетнего возраста он представитель великокняжеской власти в походах и во дворце; с начала 50-х годов видим его великим князем, официальным соправителем отца, и за эти годы сложился его личный облик, сложилась кругом него та правящая среда, с которой он начал в 1462 году самостоятельное свое правление. Вся политика Ивана Васильевича по отношению к младшим князьям — братьям родным и дальним, к народоправствам Великого Новгорода и Пскова, к Твери и Рязани — прямое продолжение мероприятий, какими в пятидесятых годах XV века ликвидированы результаты московской смуты. Мероприятия эти сразу получили более широкое значение — ликвидации основ удельно-вотчинного строя, перестройка на новых основаниях политического властвования над Великороссией. Иван III закончил это дело после нового, не столь бурного, но тревожного кризиса московских междукняжеских отношений, который разыгался в семидесятых годах XV века. А пятидесятые его годы — эпоха, когда слагается в основных чертах политический облик „грозного царя“, осуществленный двумя Иванами Васильевичами и тем Василием (Василием III. — Н.!>.), про которого Герберштейн говорил, что он властью превосходит едва ли не всех монархов целого мира.

Первым проявлением этого нового исторического типа, которое произвело сильное впечатление на московское общество, была, по-видимому, попытка великого князя Василия найти против внешних и внутренних врагов опору в служилой татарской силе. В процессе борьбы на такую черту легли иные, как приемы беспощадной расправы с виновниками и орудиями брожения, враждебного великокняжеской власти, как быстро нараставшие притязания на широкую свободу властвования, на полную свободу от подчинения традиционному, обычноправовому укладу княжой деятельности, семейно-владельческих и общественных отношений.

Единодержавие и самодержавие московских государей явилось итогом собирания раздробленной власти над территорией Великороссии и ее населением. Василий Темный в последнее свое десятилетие положил прочную основу Великорусскому государству построением его ядра — Московского государства…» (132, 408–409).

Василий Темный сошел в могилу в возрасте 47 лет. Удивительно, но факт: великий князь, управлявший Северо-Восточной Русью 37 лет, поднявший ее из руин «феодальной войны», не удостоился даже приличного некролога в летописях. Сохранилось лишь описание его похорон, в котором искры живого чувства глубоко скрыты под холодным пеплом ритуальной скорби: «Бысть же тогда в граде Москве и рыдание велико зело, плакахужеся князи и вельможи, старии и унии, богатии и убозии, паче же реку и младенци, и все множество толика народа яко и друг друга угнетаху; и в колокол звонению бывшу тогда многу зело…» (17, 273).

Согласно давней традиции, на случай внезапного ухода в иной мир, московские князья загодя писали завещания — так называемые «духовные грамоты». Иногда их писали (или переписывали) и перед самой кончиной. Духовная Василия Темного сохранилась в оригинале до наших дней. Она не имеет точной даты и только по упоминанию в ней митрополита Феодосия датируется временем между его поставлением на митрополичью кафедру (3 мая 1461 года) и кончиной самого князя Василия (27 марта 1462 года). Это пространный перечень городов, сел, деревень, различных доходных статей и ценных вещей, которые получал в наследство каждый из сыновей, а также княгиня-вдова.

Несколько мест в завещании Василия Темного заслуживают особого внимания. Интересно, например, сравнить начальные строки завещания Василия I и Василия П. Отец начинал так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, по благословенью отца нашего Фотея, митрополита Киевского и всия Руси, се аз, грешный худыи раб Божеи Василеи, при своем здоровье, пишу грамоту душевную» (6, 60; здесь и далее курсив наш. — Н. Б.). Сын писал примерно так же, но с некоторыми отличиями: «Во имя святыя и живоначальные Троици, Отца и Сына и Святаго Духа, и по благословленью отца нашего Феодосиа, митрополита всиа Руси, се аз, многогрешны худы раб Божеи Василеи, при своем животе, в своем смысле, пишу сию грамоту душевную» (6, 193).

Два отличия бросаются нам в глаза: одно носит церковно-государственный, а другое — личный характер. Важнее, конечно, первое. Митрополит Феодосии утратил половину того титула, которым пользовался митрополит Фотий и вместо «Киевского и всея Руси» стал просто «всея Руси». За этим сокращением — трагический раскол Русской Православной Церкви на две половины: великорусскую и западнорусскую. В Польше и Литве с неохотой признавали общерусских митрополитов, присланных из Византии (Феогноста, Киприана, Фотия). Но митрополит, поставленный в Москве, по воле московского князя, был там и вовсе неприемлем. Таков был один из горьких плодов московской автокефалии 1448 года.

Но вот второе отличие. Василий I именует себя «грешным» рабом Божиим. Так должен был сказать о себе любой смиренный христианин. Василий II называет себя «многогрешным». Так же скажет о себе в завещании и Иван III. Думается, за этим усилением «грешности» стоит реальное осознание всей тяжести содеянного зла. Здесь слышится голос кающегося грешника. Но это — покаяние одинокого человека, испуганно стоящего у врат Вечности, а не могущественного правителя, для которого зло есть неизбежный атрибут его профессии…

ГЛАВА 5 Холодная весна

Отзвучали скорбные напевы панихиды. Тяжелый каменный саркофаг поглотил прах многострадального и многогрешного великого князя Василия Васильевича. С этого момента начинается самостоятельное правление нашего героя — великого князя Ивана Васильевича. Он выходит, наконец, из тени своего отца. Теперь уже ему, а не Василию II, принадлежит решающее слово в московском Кремле. Исходя из деяний Ивана III, понимаемых в контексте эпохи, мы можем начать писать его портрет как политика и человека.

Однако в течение еще лет пяти после восшествия на московский престол Иван, насколько можно судить по скудным источникам, не ставил перед собой тех крупных исторических задач, которыми позднее будет прославлено его время. Подобно юному Петру Великому, он присматривался к окружающему миру, изучал его и намечал точки приложения своих сил. В эти годы Иван вел неприметную, но необходимую работу по укреплению войска, совершенствованию механизмов управления. Он беспощадно подавлял любые покушения на свою власть и утверждал себя как грозного Государя.

Отсутствие ярко выраженных стратегических целей в деятельности Ивана III в 1462–1467 годах заставляет нас по-прежнему придерживаться только хронологической последовательности в изложении событий. Позднее, когда он четко обозначит основные направления своей политики, наш рассказ примет иной, в большей степени тематический характер.

Первой проблемой, с которой столкнулся молодой правитель, было, конечно, урегулирование внутрисемейных отношений. Благодаря предусмотрительности Василия Темного здесь уже не было той двусмысленности, которая породила династический кризис второй четверти XV века. Однако оставались извечная зависть и неприязнь младших братьев по отношению к старшему. Московский летописец коротко изложил основные положения «рада», который Василий Темный в конце жизни дал своим наследникам:

«…А княжение великое дасть стол свои сыну своему, князю великому Иоанну Васильевичу.

А князю Юрью дасть город Дмитров, да Можаеск, да Серпохов, да Хотунь, да бабины села и волости, великие княгини Софии.

А князю Андрею Болшему город Углечь Поле, да Бежецский Верх, да Звенигород, да мати его, великая княгини Мариа, после великого князя живота придала ему Романов город на Волзе, а прежде того был Ярославьское княжение.

А князю Борису дал город Волок Ламьски, да Ржеву, да Рузу, да после князь велики Иван придал ему Вышегород Поротовьскии да Марьины села Голтяевы, бабы его (бабки по линии матери. — Я!>.), ему же дал.

А сыну своему князю Андрею Меншему дал город Вологду, да Заозерье на Кубене, да князь велики Иоан после придал ему городок Торусу да Городец на Поротове» (29,157). (Андрею Меньшому в момент кончины отца было всего лишь девять лет. До 1469 года его уделом управлял сам Иван III.)

Не осталась забытой и княгиня-вдова. Вместе с наказом держать в узде своенравных сыновей Василий Темный оставил Марии Ярославне весомую часть своего наследства.

«А казну всю, и Романов городок, и что есть властей (волостей. — Н. Б.) и сел во всем великом княжении, что было за великими княгинями прежними, и что сам поймал у кого у изменников многое множество, и прикупил что, то все дал великой княгини Марии» (19,150).

Некоторые уточнения данных летописца можно найти в самом завещании Василия Темного. Городок Романов (позднее — Романов-Борисоглебск, а в советское время — Тутаев) находился на берегу Волги, верстах в тридцати выше Ярославля. Наряду с другими волостями в Верхнем Поволжье, он был куплен княгиней Марией Ярославной у измельчавших ярославских князей и принадлежал ей на правах личной собственности. Василий Темный в завещании лишь подтверждает полные права княгини на все эти территории: «…ино то ея и есть» (6, 196). От себя он добавляет Марии Ярославне к ее Романову в пожизненное владение еще и Ростов: «А княгине своей даю Ростов и со всем, что к нему потягло, и с селы своими, до ее живота… А возмет Бог мою княгиню, и княгини моя даст Ростов моему сыну Юрью…» (6, 195). В новых владениях княгини Марии Ярославны оставалось еще множество мелких князей, о которых возникла даже поговорка: «В Ростовской земле — князь в каждом селе». Василий Темный предусмотрительно оговаривает и этот вопрос: «А князи ростовские что ведали при мне, при великом князи, ини по тому и деръжат и при моей княгине, а княгини моя у них в то не въступается» (6, 195).

Образование Русского централизованного государства (1462–1533 гг).

Итак, положив полжизни на борьбу с удельной системой, отправив в мир иной, во мрак темницы или в изгнание с десяток удельных князей, Василий Темный своим завещанием воссоздавал почти ту же самую политическую ситуацию, какая существовала в начале его правления! Разница заключалась лишь в том, что прежде на уделах сидели двоюродные и троюродные братья, а теперь их места заняли родные братья — сыновья Василия Темного. Может показаться, что этот парадокс отбрасывает нас на несколько десятилетий назад, во мрак бессмысленного и бесцельного.

И все же в решении Василия Темного воссоздать удельную систему была определенная логика. Она строилась на нескольких данностях. Данность первая — наличие у великого князя в момент составления завещания пяти сыновей. В эпоху, когда люди имели столько детей, «сколько Бог даст», с этим ничего нельзя было поделать. (В общей сложности, вместе с умершими в младенчестве, Василий II имел десять детей (152, 96 — 118).) Более того, многодетность считалась признаком здоровья и процветания правителя. Ее прославляла Библия. Она служила для династии своего рода страховкой на случай чрезвычайных обстоятельств — войны, эпидемии, мятежа. Летописец сравнивает сыновей князя со стрелами в его колчане: чем больше стрел, тем сильнее князь в сражении.

Данность вторая. Каждый сын должен был после кончины отца получить в наследство собственный удел. Князь, не имеющий собственного удела, — жалкая и несчастная личность. Он вынужден наниматься на службу к какому-то более сильному правителю. Многие измельчавшие князья или князья-изгои шли по этому пути. Но кто же толкнет на него собственных сыновей? Даже если допустить, что, переступив через свое отцовское чувство, стерпев упреки и вопли жены, Василий Темный во имя укрепления государства оставил бы всю территорию Московского и Владимирского княжения в руках одного Ивана, — он тем самым поставил бы старшего сына в крайне тяжелое положение. Обделенные братья тут же кинулись бы искать сочувствия в Литве или Орде. Под их знамена потянулись бы все недовольные возвышением Москвы. В итоге страна оказалась бы ввергнутой в новую страшную смуту, сопровождаемую внешним вмешательством.

Таким образом, удельная система обладала способностью к самовоспроизведению. Ее нельзя было даже утопить в крови массовой резни меньшой братии. (Этим методом в XIII–XIV веках не раз пытались решить проблему рязанские князья. В XIV столетии к нему прибегали татарские ханы.) На месте отрубленных голов тотчас вырастали новые.

К тому же на пути братоубийства легко было стяжать горькую славу проклятого Богом и людьми Святополка Окаянного. Понимая все это, московские великие князья до Василия II боролись с уделами настойчиво, но практически без «хирургического вмешательства».

Лучшим «терапевтическим» средством было постоянное увеличение в духовных грамотах доли старшего сына — наследника великокняжеского стола. Со временем его материальное (а значит и военное) превосходство над младшими братьями становилось столь значительным, что почти исключало возможность мятежа. Иван III получил от отца в свое непосредственное управление «около половины территории: четырнадцать городов против двенадцати, поделенных между остальными четырьмя сыновьями» (65, 108).

Другим средством был захват великим князем всех выморочных уделов и новоприобретенных территорий без выделения какой-либо их части удельным князьям. Но если в первом случае воля отца (гарантом соблюдения которой обычно назначалась мать) исполнялась безропотно, то во втором произвол старшего брата неизменно становился причиной недовольства младших. Их фронда могла принимать самые различные формы, вплоть до восстания.

Многолетняя тяжелая борьба с мятежом своих младших сородичей заставила Василия Темного прибегнуть к тем «хирургическим» средствам, которых московские князья прежде благополучно избегали. Он заточил в темницу одного своего кузена (Василия Косого), отравил другого (Дмитрия Шемяку), отправил в изгнание третьего (Ивана Андреевича Можайского). Во мраке темницы коротал свои дни и невзначай забывшийся шурин — Василий Ярославич Серпуховской. Новое средство требовало крайней осторожности в обращении — одна оплошность стоила Василию II глаз, — но при этом было весьма эффективным. С его помощью он почти ликвидировал удельную систему в Московском княжестве. И по необходимости воссоздав ее своим завещанием, он вместе со старой проблемой передал своему наследнику Ивану и новый способ ее решения. Затруднение состояло лишь в том, что теперь речь шла уже не о двоюродных братьях, а о родных…

Начало самостоятельного правления князя Ивана было на редкость спокойным. Под 1462 годом, кроме известия о кончине Василия Темного и перехода московского великокняжеского престола к Ивану Васильевичу, летописцы не сообщают почти ничего. Один только новгородский летописец, словно предвидя что-то недоброе, горько жалуется: «Тая же весна тяжка бысть хрестьяном: бысть дни снежны, бурны, студены, бестравны и до Троицына дни…» (23, 208). Нет известий о торжествах по случаю начала нового княжения. Вероятно, князь Иван и не устраивал никакого торжества: он был титулован великим князем, соправителем отца еще в 1448 году (83, 132). Нет известий о признании Ордой нового великого князя. Вероятно, такого признания Ивану уже и не требовалось. Нет известий о гонениях на прежних фаворитов и возвышении новых. Вероятно, за долгие годы соправительства Иван сжился с окружением отца и не имел желания его менять. Словом, смена власти произошла как-то буднично и незаметно. Прежде князь Иван был, так сказать, «нареченным» великим князем — по титулу и по семейному положению. Однако все важные решения принимал (и нес за них политическую и моральную ответственность) Василий Темный. Теперь Иван занял место отца, со всей полнотой власти и ответственности.

И все же вступление Ивана на отцовский престол, при всей его предопределенности и бесспорности, конечно, привлекло всеобщее внимание. Появление молодого и обаятельного великого князя на троне, где привыкли видеть его страшного отца, было событием радостным и вселявшим надежду. Сам Иван чувствовал потребность отметить свое восшествие на престол каким-то памятным деянием. К тому же ему хотелось самым наглядным образом закрепить право на престол за своим четырехлетним сыном Иваном Молодым. Государь не был уверен в том, как поведут себя младшие братья в случае его внезапной кончины. Лучшим способом заявить о себе и о своем сыне как о новых правителях «всея Руси» Иван счел чеканку золотых монет. Одна такая монета сохранилась в собрании Государственного Эрмитажа и известна в нумизматической литературе под названием «угорского» или «московского» золотого Ивана III. Это золотая монета весом 3,59 грамма, выполненная по образцу золотого дуката венгерского короля Матвея Корвина (1458–1490). На лицевой ее стороне — изображение стоящего человека с секирой в одной руке и державой — в другой; на оборотной — разделенный на четыре поля геральдический щит Корвинов. Надпись на лицевой стороне — «князь великий Иван Васильевич», на оборотной — «князя великого Ивана Ивановича всея Руси». Полагают, что эти монеты чеканил для Ивана III в 1462 году живший в Москве итальянец Джакопо (131,285). «Московский золотой 1462 года не только был декларацией внутренней политики Ивана III, он должен был свидетельствовать о международном значении Руси, о том, что и она, как и другие европейские государства, имеет свою золотую монету. Характерно, что три таких золотых были посланы… миланскому герцогу, а два других — иноземным мастерам, направлявшимся работать в Россию» (131, 288).

(Чеканка «угорских» золотых в 1462 году носила эпизодический характер и вскоре была прекращена. Вероятно, братья Ивана III не хотели признать за несовершеннолетним Иваном Молодым титул «великого князя» и величать его «братом старейшим». Этого признания Иван III сумел добиться только в начале 70-х годов XV века. И все же «угорский» золотой Ивана III стал важной вехой в истории денежной системы средневековой Руси. Полагают, что его изготовлением Иван положил начало русской золотой чеканке (131, 289). Среди исследователей существуют разногласия по вопросу о том, являлись ли эти золотые собственно монетами или же их использовали только в качестве наградных знаков. Очевидно, имело место и то и другое. Однако золотые монеты были отчеканены в небольшом количестве и по многим причинам не прижились в экономических отношениях тогдашней Руси.)

В среду 5 мая истекал срок положенного 40-дневного траура по Василию Темному. На Боровицком холме вновь началась череда приемов, торжеств, церемоний. Братья Ивана: 21-летний Юрий, 15-летний Андрей Большой, 12-летний Борис, стали разъезжаться по своим новым владениям. Отроки и юноши, впервые почувствовавшие себя вполне свободными, они наслаждались ролью самостоятельных правителей. Пока еще никто не роптал на малость своей доли, на прижимистость старшего брата. «И седоша по своим вотчинам, и бысть промежи ими мир и любовь» (30, 185).

В четверг 13 мая состоялось уже год как ожидаемое поставление нового владыки на ростовскую кафедру. Им стал архимандрит Спасского монастыря в московском Кремле Трифон — тот самый Трифон, который в бытность свою игуменом Кирилло-Белозерского монастыря освободил Василия Темного от клятвы верности Дмитрию Шемяке. Вернувшись к власти, Слепой приблизил его к своему престолу.

Рукоположение Трифона состоялось не в воскресенье, как обычно, а в четверг, на другой день после Преполовения Пятидесятницы. Трудно сказать, чем обусловлено было такое решение митрополита Феодосия. Как бы там ни было, но уже через десять дней (в воскресенье 23 мая) новый владыка торжественно въехал в Ростов. Праздник Вознесения (27 мая 1462 года) он встречал уже вместе со своей паствой (30, 185).

В московском Кремле продолжалось начавшееся еще при Василии Темном каменное строительство. 27 июля 1462 года (в день памяти святого Пантелеймона) была освящена церковь святого Афанасия с приделом во имя святого Пантелеймона. Она располагалась рядом с Фроловскими (ныне Спасскими) воротами Кремля (71, 27). «Ставил» храм известный строитель того времени Василий Дмитриевич Ермолин (29, 157). Кто был заказчиком сооружения — источники не сообщают. (Некоторые предположения на сей счет читатель найдет в главе 14.)

Как и другие каменные храмы московского Кремля, Афанасьевская церковь имела свою историю. Первая церковь с этим посвящением существовала в Кремле еще во времена Дмитрия Донского (25, 139). Вероятно, именно он выстроил ее в память о своей свадьбе с княгиней Евдокией, которая состоялась в день памяти святителей Афанасия и Кирилла Александрийских — 18 января 1366 года. Сам по себе святой Афанасий почитался как непреклонный борец против еретиков. Может быть, поэтому посвященный ему храм был выстроен в охваченном ересью стригольников Новгороде в 1416 году.

Московский Кремль с высоты птичьего полета представлял собой огромный треугольник, одна сторона которого была прикрыта Москвой-рекой, а другая — Неглинкой. Самой слабой в военном отношении являлась третья сторона, обращенная к Красной площади. Здесь препятствием для врагов кроме самой стены служил лишь ров, заполненный водой. От времени и многочисленных пожаров белокаменный Кремль ветшал. Вероятно, его поновления носили регулярный характер и как события достаточно заурядные даже не отмечались летописцами. Лишь Ермолинская летопись (в создании которой на одном из этапов участвовали московские купцы Ермолины) сохранила известие об очередном поновлении московского Кремля в 1462 году. И на то были особые причины: строительными работами руководил Василий Дмитриевич Ермолин.

«Того же лета стена поновлена городная от Свибловы стрелници до Боровицких ворот каменем, предстательством Василиа Дмитреева сына Ермолина», — сообщает летопись под 6970 годом от Сотворения мира (с 1 сентября 1461 года по 31 августа 1462 года) (29, 157).

Доставка в Москву множества тяжелых глыб белого камня из мячковских каменоломен на Москве-реке (примерно в 40 км ниже московского Кремля) была возможна только на санях, «по зимнему пути». Следовательно, заготовку и доставку камня для летнего строительного сезона 1462 года предпринял еще Василий Темный.

Под 6971 годом (с 1 сентября 1462 по 31 августа 1463 года) в «Истории» В. Н. Татищева помещено следующее сообщение: «Послал князь великий наместники своя в Новгород Великий. Таже посла киличеи (послы. — Н. Б.) своя к хану в Орду с дары многими. Хан же прият дары, приела свой посол на Москву к великому князю» (50, 23). Эти известия вполне достоверны: князь Иван должен был официальным образом дать знать Новгороду и Орде о своем восшествии на престол. К сожалению, неясно, какая именно Орда (Казанская? Ногайская? Волжская?) имеется в виду. Скорее всего, речь идет о Волжской (Большой) Орде, которая рассматривалась как прямая наследница некогда единой Золотой Орды.

Вскоре по восшествии на трон князь Иван счел необходимым определить отношения со своим шурином — тверским князем Михаилом Борисовичем, которому осенью 1462 года исполнилось лишь 9 лет (168, 512). Сохранился текст московско-тверского договора, заключенного в период между 1462 и 1464 годами. На первый взгляд — это соглашение между двумя совершенно равными по статусу суверенными правителями. Князья обязуются жить в дружбе, помогать друг другу в случае необходимости («А быти нам, брате, на татар, и на ляхи, и на литву, и на немци заодин, на всякого нашего недруга»). Иван III настолько доверяет Михаилу, что даже не возражает против его прямых контактов с Ордой («А к Орде ти, брате, ко царю, путь чист, и твоим людем») (6, 205).

Но в итоге этого договора князь Иван получил значительно больше, чем Михаил Тверской. Последний был по характеру человеком весьма мирным и умеренным. Ивану не пришлось посылать войска ему на помощь, поскольку шурин ни с кем не ссорился и не желал чужого. Не ездил он и к татарам, ибо не видел в том никакой нужды. В то же время свои обязательства по отношению к Москве Михаил выподнял неукоснительно. Его полки ходили во все большие походы Ивана, помогая москвичам сломить Новгород и свергнуть иго татар. С грустью, но без ярости смотрел Михаил на то, как тверские бояре один за другим отъезжали на службу к Ивану III. Таков был один из пунктов их договора. «А бояром и слугам межи нас вольным воля» (6, 204). А когда, наконец, в середине 80-х годов у тишайшего тверского князя сдали нервы и он в панике бросился искать защиты от наползавшей со всех сторон московской силы у литовцев, — Иван III легким движением, словно шахматную пешку, сбросил его с доски…

Усиление московской крепости, очевидно, поглощало все внимание и силы Ивана III в 1462–1463 годах. Это многозначительное предприятие повергло в уныние соседних князей. Для них оно не сулило ничего хорошего. Из летописей все хорошо знали: построив свой белокаменный Кремль, Дмитрий Донской начал «посягати злобою» на непокорных князей (22, 84).

Из старшего поколения князей московского дома в начале 1462 года на уделе оставался один лишь двоюродный дядя Ивана III князь Михаил Андреевич Верейский. Ему было уже под пятьдесят. Князь Иван поначалу заключил с Михаилом Андреевичем договор, в котором подтверждал все его старые права и владения. Несколько лет спустя великий князь пересмотрел этот договор, отняв у верейского князя подмосковный Вышгород. Потом Михаил был лишен прав на Белоозеро. В 1483 году его сын Василий, спасаясь от произвола Ивана III, бежал в Литву. Тем самым он обрек отца на новые унижения. Великий князь заставил его подписать договор, согласно которому все владения, остававшиеся еще в руках Михаила Андреевича, после его кончины отходили «на государя». Так и случилось в 1486 году. К этому можно лишь добавить, что ликвидация верейско-белозерского удела несколько затянулась благодаря одному обстоятельству: князь Михаил Андреевич был женат на княгине Елене Ярославне, родной сестре Марии Ярославны, жены Василия Темного и матери Ивана III. Как для первого, так и для второго мнение этой умной и властной женщины имело большое значение.

Вслед за малоприметным для истории первым годом княжения Ивана III пришел второй — год 1463-й. И здесь летописи представляют на обозрение потомства какие-то странные, двусмысленные события.

В Ярославле, в подклете древнего каменного собора Спасского монастыря обнаружились нетленные мощи местных князей — Федора Ростиславича Черного и его сыновей, Давида и Константина. Федор Черный был современником первого московского князя Даниила и славился своим буйным нравом. Получив ярославский престол в приданое за своей первой женой княгиней Марией Васильевной, он после ее кончины женился вторично на какой-то знатной татарке. Федор вообще был своим человеком в Орде и пользовался расположением ханов. От ордынской жены он имел сыновей Константина и Давида. Последний и стал родоначальником всех ярославских князей XIV–XV веков.

Ни сам Федор, ни его сыновья не отличались особой набожностью. Чудотворность их мощей — одно из главных условий причисления к лику святых — стала для всех неожиданностью. В субботу 5 марта 1463 года состоялось переложение останков ярославских князей в новую гробницу. Шла вторая неделя Великого поста — время особого благочестия для каждого христианина. Открытие старой гробницы сопровождалось чудесами: «тогда Бог простил первое Богородицкаго попа и сына его у гроба их; воду свещали с мощей их, от тое воды простило две жены слепы. И оттоле начата дивитися, и возвестиша всем, и начата звонити…» (27, 276).

Спасский архимандрит Христофор торжественно перенес новоявленные святые мощи в монастырский собор и выставил их там в особой раке для всеобщего поклонения. «И бяху от них многа чудеса и различнаа исцелениа приходящим к ним с верою и до сего дни», — подытоживает летописец (20, 116). В Вербное воскресенье (3 апреля) «Бог простил у их у гроба бесна человека, да слепа, боляща очима, и прозре»; в среду на Фоминой неделе (20 апреля) «у гроба чюдотворець Бог простил отроковицу единем оком слепу, да мужа с женою беснуемых»; 10 мая, на память апостола Симона Зилота, исцелились слепая женщина и больной отрок. В субботу 25 июня исцелились сразу «четыре жены» (27, 276).

Вся эта провинциальная история по какой-то непонятной причине попала в московское летописание того времени. В Ермолинской летописи, где многие известия из времен Василия Темного и Ивана III словно написаны желчью, сообщение о новоявленных ярославских святых уже задним числом было отредактировано и снабжено саркастическим комментарием. (Для удобства читателя мы разбиваем сплошной текст летописи на абзацы.)

«Во граде Ярославли, при князи Александре Феодоровиче Ярославьском, у святаго Спаса в монастыри во общине (то есть монастыре с общежительным уставом. — Н. Б.) явися чюдотворец, князь велики Феодор Ростиславич Смоленский, и с детьми, со князем Костянтином и с Давидом, и почало от их гроба прощати множество людей безчислено.

Сии бо чюдотворци явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь велики против их отчины подавал им волости и села.

А из старины печаловался о них князю великому старому (Василию Темному. — Н. Б.) Алекси Полуектович, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ними была.

А после того в том же граде Ярославли явися новый чюдотворец, Иоанн Огафонович Сущей, созиратаи Ярославьскои земли: у кого село добро, инъ отнял, а у кого деревня добра, инъ отнял да отписал на великого князя ю, а кто будеть сам добр, боарин или сын боярьскои, ин его самого записал.

А иных его чюдес множество не мощно исписати ни исчести, понеже бо во плоти суще цьяшосъ» (29, 157–158).

Неизвестный автор этого рассуждения был, несомненно, человеком весьма образованным. Последнее слово последней фразы («цьяшосъ») зашифровано им по способу так называемой «простой литореи» и означает «дьявол».

Этот краткий рассказ — как случайно приоткрывшееся оконце. Здесь слышен голос не смиренного монаха-летописца, а хорошо осведомленного деятеля, не чуждого представлений о правде и совести. Ярославская история привлекает его внимание как характерная картинка тогдашней русской жизни. С одной стороны — хитроумное коварство московских дьяков, произвол хамоватых воевод, с другой — наивная хитрость местной знати, не способной защитить свои права и возлагающей последние надежды на новоявленных «чудотворцев». И над всем этим — огромный, словно тень от колокольни — встает тот, чьим именем творится и освящается вся неправда мира сего.

Кто же он, источник всей неправды? Сам «князь тьмы», дьявол, или его земная ипостась — Иоанн Агафонович Сущей? Но кого обозначает этот загадочный персонаж со странным именем, похожим на заклятье? Неужели это всего лишь великокняжеский порученец воевода Иван Стрига Оболенский? Скрытый намек таится в отчестве московского воеводы — Иоанн Агафонович. Имя Агафон по-гречески означает «Добрый». Прозвище Добрый носил лишь один русский князь — Иван Данилович Московский, более известный под прозвищем Калита. Прямой потомок Ивана Доброго, великий князь Московский Иоанн (именно так, на церковный манер, любил называть себя Иван III), похоже, и есть тот «дьявол по плоти», в которого направлены все сарказмы и тайные проклятья неизвестного автора уникального рассказа Ермолинской летописи о ярославских чудотворцах. (Примечательно и последнее имя — «Сущей». В редакции Новгородской IV летописи оно передано как «Сухой». Имя это вполне могло быть еще одним (наряду с «Горбатым») прозвищем, которое современники присвоили долговязому и худощавому великому князю Ивану Васильевичу.)

Что же действительно произошло в Ярославском княжестве в 1463 году? За недостатком сведений точный ответ на этот вопрос дать невозможно. Однако контуры событий все же угадываются достаточно определенно. В первые годы своего правления Иван III произвел в Ярославском крае принудительную перестройку всей системы властных и поземельных отношений. При этом «дело свелось не только к лишению местных князей их власти, но и к замене их земельных владений другими, пожалованными им великим князем. По-видимому, с этих пожалованных вотчин они должны были нести „службу“ Ивану III. Их же собственные вотчины переходили к землевладельцам, переселявшимся сюда из московского центра. Подобная земельная перетасовка в Ярославском княжестве, приведшая к внедрению в его пределы московских вотчинников, должна была укрепить там политические позиции великокняжеской власти» (164, 828).

Кажется, еще Василий Темный имел намерение «прибрать к рукам» многочисленных измельчавших князей ярославского дома. В том поколении, к которому принадлежал правивший тогда в Ярославле князь Александр Федорович Брюхатый, их насчитывалось уже около трех десятков. Известно, что потомки Федора Черного имели родственные связи с теми удельными князьями, которых Василий считал своими врагами. Жена Дмитрия Шемяки княгиня Софья Дмитриевна была двоюродной сестрой Александра Брюхатого. Другая кузина ярославского правителя — Анна Семеновна — была первой женой Ярослава Владимировича Серпуховского. Однако о каких-то тесных отношениях ярославских князей с мятежниками сведений нет. Напротив, Александр Федорович Брюхатый был сторонником Василия II. По этой причине он в 1435 году был обманом захвачен вятчанами и некоторое время провел в плену.

Но верность Москве не избавила ярославского князя от тяжкой руки Слепого. Согласно рассказу преподобного Иосифа Волоцкого, Василий II отобрал у Александра Федоровича находившийся в его владениях Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере. Поводом для этого стала жалоба монахов на то, что ярославский князь «егда хотяше прийти в свой манастырь на Каменое, повелеваше с собою псы в манастырь приводити, також и в трапезу. И егда сам ядяше, тогда и псы повелеваше кормити тою же пищею, юже сам ядяше» (39, 201). Митрополит Иона признал законность распоряжения московского князя, хотя это и нарушало традиционные права местных князей.

Очевидно, Василий II в последние годы жизни поручил вести все ярославские дела своему дьяку Алексею Полуектову. Он-то и разработал проект «черного передела», ставившего ярославских князей в полную зависимость от великого князя Московского. Однако Слепой по каким-то причинам не осуществил хитроумный замысел, оставив его наряду с другими своими начинаниями в наследство Ивану III. Князь Иван мог бы также оставить ярославских князей в покое на какое-то время, если бы они сами не напомнили о себе нелепой затеей с новоявленными «чудотворцами». Прославление тех или иных личностей в качестве святых, как правило, имело определенную политическую подоплеку. Инициатива в таких вопросах должна была идти «сверху», а не «снизу». Однако ни великий князь, ни митрополит Феодосии, ни ростовский владыка Трифон, в епархию которого входил Ярославль, не имели отношения к «обретению мощей» старых ярославских князей. Инициативу проявило ярославское духовенство вкупе с местным князем Александром Брюхатым. (Последний, вероятно, хотел восстановить свою репутацию благочестивого правителя, сильно пострадавшую после скандала со Спасо-Каменным монастырем.) В прежние времена, когда ярославские князья были суверенными владетелями, их начинание так и осталось бы событием местного значения. Однако времена изменились. Теперь же церемонию можно было расценить и как самоуправство. А на всякое самоуправство в Москве отвечали немедля.

Весть о ярославских чудотворцах встревожила и церковное начальство. Ростовский владыка Трифон, давний доброхот Москвы, весьма недвусмысленно изъявил недовольство этой инициативой: «той же неверием обдержим, не имяше веры, мняше вълшевство быти» (27, 276). Трифон послал для освидетельствования мощей ростовского протопопа Константина, хорошо известного при московском дворе. Тот, осмотрев мощи, не поверил в их святость, «мня сим чюдотворением игумен многа богатества приобрете, еже приношаху гражане на молебны» (27, 278). Конец этой истории уверяет читателя в подлинности святых мощей: сначала протопоп Константин, а потом и сам ростовский владыка Трифон были наказаны за свое неверие тяжкими болезнями. Последний в августе 1467 года оставил кафедру, приказал отвезти себя в Ярославль и там замаливал свой грех у гробницы святых.

Реакция Москвы на ярославские «чудеса» была быстрой и жесткой. В Ярославль в качестве наместника был отправлен князь Иван Васильевич Стрига Оболенский. Это был храбрый воевода, известный многими победами. Как и его отец, князь Василий Иванович Оболенский, Иван Стрига принадлежал к числу наиболее приближенных к Василию Темному лиц. Ему доверялись поручения, требовавшие не только военных, но и административных способностей. Так, в 1460 году он был послан великокняжеским наместником во Псков, где еще недавно встречали колокольным звоном бежавшего из Новгорода сына Дмитрия Шемяки Ивана и где до приезда Стриги сидел давний враг Василия II литовский князь Александр Чарторыйский — зять Дмитрия Шемяки. Неизвестно, какими достоинствами Иван Оболенский сумел пленить псковичей, но только и позднее они не раз просили великого князя вновь прислать его к ним. Этого закаленного бойца Иван III и послал наводить порядок в Ярославле.

Методы, которыми действовал «генерал на воеводстве», красноречиво описаны Ермолинской летописью. Ярославль он покинул не позднее 1467 года, поскольку в этом году мы застаем Стригу в привычной роли воеводы в казанском походе. Князь Александр Брюхатый жил в Ярославле до самой своей кончины в 1471 году. Какими полномочиями он пользовался в этот период — неизвестно.

Ярославские «чудеса» — почти единственное примечательное событие 1463 года, отмеченное летописцем. Наряду с ними упомянуты лишь новые бедствия: «того же лета, от сентября месяца до Филипова заговениа (14 ноября. — Н.!>.), от коросты люди мерли мнозие» (19, 150). Впрочем, в источниках есть и еще одно весьма примечательное сообщение…

Наряду с «большими» летописями, которые велись на великокняжеском дворе и при митрополичьей кафедре, в крупных монастырях и при кафедральных соборах, сохранились и своего рода исторические заметки, принадлежавшие перу отдельных любознательных книжников. Эти небольшие произведения («летописчики») иногда содержат уникальные известия. Так, в одном из них, созданном иноком Кирилло-Белозерского монастыря Гурием Тушиным, читается следующее известие: «В лето 6971 (1463) августа 27 Басенку очи выняли после великаго князя Василия смерти год и 5 месяц» (114, 202).

Нет никаких пояснений: за что и при каких обстоятельствах был так свирепо наказан один из лучших воевод Василия Темного. Отношение автора записи к этому событию угадывается в указании на то, что казнь состоялась через год и 5 месяцев после кончины Василия II. Это можно понять как упрек: сын не проявил должного уважения к памяти отца, высоко ценившего Федора Басенка. Но более всего примечателен сам факт: Иван III унаследовал отцовскую жестокость по отношению к тем, кого считал своими врагами. Конечно, этого требовали обстоятельства. Вероятно, именно в первые годы самостоятельного правления князь Иван столкнулся с фрондой старой московской знати, которая отстояла престол от посягательств Дмитрия Шемяки и, не дождавшись благодарности от Василия Темного, надеялась «прибрать к рукам» его юного наследника. Ответом на эти опасные настроения и стала показательная расправа с Басенком. Для князя Ивана жестокое наказание Басенка было, по-видимому, не столько вопросом безопасности, сколько способом самоутверждения. Именно так — через жестокие и неожиданные расправы с боярами — впоследствии начинал свое самодержавное правление Иван Грозный…

Ослепленный воевода был, вероятно, посажен в темницу. (Оставлять его на воле было опасно. В Москве слишком хорошо знали, на что способен хотя и ослепленный, но не сломленный духом человек.) Десять лет спустя Федор Басенок был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, где и скончался в 1480 году. Полагают, что, находясь в ссылке, Басенок имел возможность рассказывать кирилловским монахам о своих былых походах и заслугах. Его воспоминания отразились в летописных трудах кирилловских книжников (114, 209).

Едва ли случайно, что для показательной казни Иван III избрал именно Федора Басенка. Этот боярин не отличался особой родовитостью и был одинок в среде московской знати. Своим возвышением он был обязан исключительно собственным талантам. Падение таких людей обычно вызывает у окружающих посредственностей лишь чувство злорадного удовлетворения…

Окутанный вечным мраком, исчез с исторической сцены отважный Федор Басенок. Но мир не перевернулся от нового злодеяния. Жизнь шла своим чередом. Одних несли на погост, другие с плачем приходили в мир. Восходило и заходило солнце. Покрикивая на понурую лошадку, брели за сохой лапотники-мужики. Звонили колокола. Поднимая пыль, уносились куда-то вдаль торопливые всадники. Молились в своих кельях монахи. В далеком Приуралье бился с язычниками-пермяками неистовый миссионер епископ Иона… Каждый как мог совершал свой жизненный круг. И словно распростершая крылья птица, кружил над Русью год 6971-й от Сотворения мира…

Зимой православные если не дрались, то пировали. В январе 1464 года вся Москва гуляла на свадьбе молодого рязанского князя Василия Ивановича. Жених — единственный наследник некогда могущественного Рязанского княжения — согласно завещанию отца с восьми лет воспитывался при московском дворе. Здесь заботливые опекуны (уже давно наложившие руку на Рязанское княжество) подыскали ему невесту — княжну Анну, родную сестру самого великого князя Ивана Васильевича. Но перед свадьбой 15-летнего княжича отправили на родину, в Рязань, чтобы он мог формальным образом вступить на отцовский престол. В конце 1463 года «князь велики Иван и мати его великаа княгини Мариа отпустили князя Василиа Ивановича на Рязань, на его отчину, на великое княжение» (19,151). Покончив с этим, Василий уже как полноправный «великий князь Рязанский» 9 января вернулся в Москву за невестой.

Свадебная церемония состоялась «в неделю о Блудном» — 29 января 1464 года (19, 151). Венчание происходило в Успенском соборе московского Кремля. А в понедельник, на память Трех Святителей, молодые уехали к себе в Рязань.

Помимо княжеской свадьбы, у москвичей в ту зиму был и еще один повод для пересудов. В Москву явились за «милостыней» православные из самого Иерусалима. Они рассказывали о том, что храм Гроба Господня якобы сильно поврежден землетрясением. Воспользовавшись этим, египетский султан хочет устроить на его месте мечеть. Для спасения великой святыни нужно срочно собрать значительную сумму денег.

Поначалу делегацию возглавлял сам патриарх Иерусалимский Иоаким. Однако он скончался по дороге в Москву, в Кафе (Феодосии). Его брат по имени Иосиф все же добрался до цели и стал просить московского митрополита Феодосия не только о «милостыне», но и о поставлении его в сан митрополита Кесарии Филипповой, ссылаясь на то, что такова была воля умершего патриарха.

Похоже, что этот Иосиф был заурядным мошенником. Все, рассказанное им, не находит подтверждения в источниках (73, 529). Однако он был неплохо осведомлен о состоянии Русской Церкви и даже о том, что в Москве епископы, не оглядываясь на патриарха, ставят митрополитом кого захотят. Иосиф знал, что москвичи мечтают о вселенском признании своей новоявленной автокефальной Церкви. За это они готовы выложить немалые деньги. Так родился замысел смелой авантюры…

В Москве всегда со смешанным чувством относились к византийцам. В них чтили великое прошлое Церкви и Империи — и презирали настоящее. Греки всегда раздражали русских своим плохо скрытым высокомерием. Их считали льстивыми и коварными. Но, подавая милостыню гордым «ромеям», москвичи тешили свое провинциальное самолюбие. Им хотелось, чтобы слух о Москве как о богатом и благочестивом городе прошел по всему православному миру.

Все эти чувства в той или иной мере испытали великий князь Иван и митрополит. Неизвестно, кто из них больше поверил Иосифу. Кажется, это был Феодосии. Впрочем, помимо благочестия, в деле был и церковно-политический расчет. Миссия Иосифа (как он ее представлял) действительно означала признание автокефального московского митрополита одним из вселенских патриархов. Тем самым прекращались всякие сомнения относительно законности деяний московского собора 1448 года. И даже если Иосиф был обманщиком — его обман был полезен Москве…

Поразмыслив, московские правители решил пойти навстречу Иосифу. В Москву призвали нескольких владык, которые вместе с митрополитом Феодосием поставили Иосифа в митрополиты неведомой москвичам Кесарии Филипповой. Рукоположение состоялось в воскресенье 4 марта 1464 года (17, 274). После этого в епархии были посланы грамоты с призывом жертвовать деньги на обновление храма Гроба Господня. Просителю дали возможность съездить в Новгород, снабдив сопроводительными грамотами. («Подайте, без сумнениа, милостыню Иосифу, свершеному митрополиту Кесариа Филиповы, кажды вас, яко же волит, противу силе на искупление Христова гроба и на съзидание святыя матере церквам…», — писал новгородцам митрополит Феодосии (44, 135).) Вскоре кесарийского митрополита отпустили восвояси, щедро одарив напоследок. О его дальнейшем судьбе ничего не известно. Летописец лишь глухо замечает, что Иосиф «не доиде своеа земля» (20, 116). Судя по всему, русские деньги он потратил на что угодно, но только не на восстановление храма Гроба Господня.

Московский митрополит Феодосии принадлежал «к числу наиболее выдающихся из обыкновенного ряда и наиболее замечательных наших митрополитов» (73, 520). Судя по всему, он имел склонность к самостоятельности, которая ярко проявилась в истории с Кесарийским митрополитом Иосифом. Это, конечно, не могло понравиться Ивану III. Поводом для устранения митрополита стали его решительные действия по отношению к нерадивому белому духовенству.

Летописи сообщают о том, что Феодосии решил «попов и дьяконов нужею (принуждением. — Н. Б.) навести на Божий путь» (18, 186). Он взял за правило каждую неделю собирать их у себя на дворе для поучения. Согласно обычаю, установленному еще митрополитом Петром, овдовевшим священникам и дьяконам следовало принимать монашеский постриг. Однако они не только уклонялись от этого, но, оставаясь в миру, брали себе наложниц, с которыми жили как с женами. Обычно церковные власти снисходительно «закрывали глаза» на эти непорядки. Но Феодосии принялся беспощадно преследовать таких нарушителей, отсылая их в монастырь и даже лишая сана.

Озлобленные этими мерами, пострадавшие попы и дьяконы принялись настраивать своих прихожан против митрополита. Одновременно затворились многие московские церкви, клириКи которых попали под митрополичье запрещение и не могли более служить. Это возмутило уже не только попов и простонародье, но и городскую знать.

Великий князь Иван, конечно, заранее знал о той «чистке», которую задумал Феодосии. Должно быть, он и сам поощрял его на это многотрудное дело. Но теперь всеобщее возмущение (подлинное или мнимое, раздутое светскими властями) оказалось хорошим поводом для того, чтобы удалить митрополита с кафедры. Поначалу тот даже заболел от нервных потрясений. Немного оправившись, он объявил о том, что покидает кафедру. Это произошло в четверг 13 сентября 1464 года (32, 221).

Выбор Феодосием именно этого дня для своей отставки не случаен. В этот день Церковь вспоминала Обновление храма Воскресения в Иерусалиме. Иначе говоря, это был престольный праздник того самого храма Гроба Господня, на «обновление» которого Феодосии положил столько сил и средств (139, 281). Так дважды обманутый митрополит засвидетельствовал свою непоколебимую преданность великой христианской мечте — Гробу Господню в Иерусалиме.

Удалившись в Чудов монастырь, где он был архимандритом до поставления на ростовскую кафедру, Феодосии в полной мере отдался своему возвышенному настроению. Он взял к себе в келью расслабленного старца, с тем чтобы ухаживать за ним и омывать его язвы (27, 277). Позднее отставной митрополит перебрался в Троице-Сергиев монастырь, где и умер осенью 1475 года. Монахи похоронили его в самом почетном месте — там, где когда-то стояла келья преподобного Сергия Радонежского. Над могилой Феодосия было устроено надгробие, позднее исчезнувшее…

Отставка Феодосия, конечно, была вызвана не только его собственными переживаниями. Все решил великий князь, хотевший наглядно показать иерархам свою власть над ними. Отставка митрополита Феодосия — действовавшего, впрочем, весьма неосмотрительно и поспешно — была, в сущности, событием такого же порядка, как и ослепление Федора Басенка.

С уходом Феодосия вставал вопрос о новом главе великорусской Церкви. И подобно тому как святитель Иона назвал своим преемником Феодосия, так и Феодосии указал на суздальского епископа Филиппа. (Однако как в первом, так и во втором случае нет никакой уверенности в том, что выбор был сделан иерархами вполне самостоятельно, без подсказки великого князя.) О жизни и деятельности Филиппа до прихода на митрополичью кафедру практически ничего не известно. Впрочем, время показало, что это был стойкий защитник Православия, не боявшийся по принципиальным вопросам вступать в спор с самим великим князем.

В середине ноября 1464 года в Москве состоялся церковный собор для поставления нового митрополита. На нем, помимо самого Ивана III и его удельных братьев, присутствовали ростовский архиепископ Трифон, а также епископы Евфимий Брянский, Давид Рязанский, Геронтий Коломенский, Вассиан Сарайский. Отсутствовавшие новгородский и тверской владыки по обычаю прислали грамоты, в которых выражали свое согласие с любым решением собора.

В воскресенье 11 ноября 1464 года Филипп был поставлен на митрополичью кафедру. Тогда же иерархи протянули руку помощи и бежавшему из литовских владений брянскому епископу Евфимию. Ему передана была освободившаяся суздальская кафедра.

За всеми этими церковными делами все летописцы (кроме создателя Ермолинской летописи) упустили из виду одно знаменательное событие. В воскресенье 15 июля 1464 года была открыта для всеобщего обозрения и поклонения белокаменная скульптура святого Георгия Победоносца, установленная над въездом в Кремль через Фроловскую башню. «Того же лета месяца июля 15, поставлен бысть святыи великий мученик Георгии на воротех на Фроловьских, резан на камени, а нарядом Васильевым, Дмитреева сына Ермолина» (29,158). Небесный воин был изображен на коне, с копьем и распростертым под копытами коня издыхающим драконом. Этот сюжет, называемый в иконографии «Чудо Георгия о змие», символизировал победу добра над злом, христианства над «погаными». В контексте той эпохи он воспринимался как знак героической борьбы с «поганой» Ордой, на знаменах которой изображался дракон — древний китайский символ счастья.

Следующий год принес с собой лишь две неизменные угрозы: нападение татар и небесное знамение. Впрочем, татары, по счастью, оказались тогда не страшными. Не успев дойти до Оки, они схватились между собой и тем избавили Ивана III от лишних хлопот. Вот что рассказывает об этом летопись: «Того же лета поиде безбожный царь Махмут (хан Волжской Орды Махмуд. — Н. Б.) на Рускую землю съ всею Ордою и бысть на Дону; Божиею же милостию и Его пречистые Матери прииде на него царь Азигирей (правитель Крымского ханства Хаджи-Гирей. — Н. Б.), и би его и Орду взя, и начата воеватися промежь себе, и тако Бог избави Рускую землю от поганых» (19, 151).

Знамение тоже на сей раз показалось не слишком грозным: «…октября 5, в 1 час нощи, месяц гибл весь два часа» (30,186). Отсутствие месяца заметили лишь ночные сторожа, да собравшиеся выть на луну голодные волки… Так вот и жила в ту сумеречную пору Русская земля: под волчий вой, от татар до знамений — и от знамений до новых татар.

Незаметно подошел и следующий, 1466 год. Он оказался куда более тяжелым, чем предыдущий. Сообщения летописей складываются в обычную мрачную картину в духе Екклесиаста. Именно таким — полным скорбей, стремительно несущимся к своему концу — и должен был выглядеть мир из окна монашеской кельи.

«Тое же весны, апреля 8, преставися епископ Васиан Сарайский.

Бысть мор въ Пскове и в Новегороде вел ми велик: бысть с Велика дни (6 апреля 1466 года. — Н. Б.), а поча уиматися с Филипова заговениа (14 ноября. — Н. Б.).

Того же лета, маиа 14, снег пал пяди и лежа два дни.

Того же месяца 26 снег лежал день.

И августа месяца 18 мраз был, и другий мраз был того же месяца 27 и ярь (яровые посевы. — Н. Б.) побил.

Того же лета преставися княгини княжа Петрова Дмитреевича (сына Дмитрия Донского. — Н. Б.), жив долго в черницех и в схиме на Москве, у Вознесениа, нареченнаа в мнишеском чину Ефросиниа.

…Ноября 1, ставяся (покрываясь льдом. — Н. Б.) езеро Ростовское нача выти; бысть того по две недели, и ночи людем по граду не даде спати, как в шестере молотят или в осмере и на после протяжено застучит, а за много лет того не бывало» (19, 151).

Впрочем, и в этом тусклом году были свои праздники. Продолжалась начатая еще Василием Темным отстройка московского Кремля. Его обновленные Фроловские ворота украсила вторая белокаменная скульптура — святого Дмитрия Сол у некого. «Поставлен бысть святыи великий мученик Дмитреи на Фроловьских воротех изнутри града, а резан в камени, а повелением Васильа Дмитреева сына Ермолина» (29, 158).

Понятно, что и это новое украшение главных ворот Кремля (да еще столь необычным для Москвы образом!) было предпринято Ермолиным по распоряжению Ивана III. И в этом великокняжеском заказе, как и в скульптуре Георгия Победоносца, был заложен глубокий исторический смысл. Дмитрия Солунского почитали еще в Киевской Руси. Его называл своим небесным покровителем родоначальник всех князей Северо-Восточной Руси Всеволод Большое Гнездо (1177–1212), который перевез во Владимир из Византии древнюю реликвию — доску от гроба святого Дмитрия. Во имя этого святого был освящен придворный княжеский собор. В Москве уже в начале XIV века известен храм во имя Дмитрия Солунского. Со временем он превратился в придел Успенского собора московского Кремля.

Почитание святых воинов Георгия Победоносца и Дмитрия Солунского особенно усилилось в Москве в героическую эпоху Дмитрия Донского. При Василии I их парные изображения появляются в составе деисусного чина иконостаса. Именами святого Дмитрия князь Юрий Звенигородский назвал сразу двух своих сыновей — Дмитрия Шемяку и Дмитрия Красного. Для Василия Темного имя Дмитрий звучало не слишком приветливо. Но те времена прошли. И вот теперь святой Дмитрий вновь благословлял москвичей с высоты Фроловской башни. Это было знаменательным событием. Отступление кончилось, начиналось наступление. Молодой великий князь Иван готовился облачиться в изрядно поржавевшие доспехи Дмитрия Донского…

Настал 1467 год — последний год того странного и тревожного затишья, которым отмечено начало правления Ивана III. Вновь не случилось больших радостей, но не было и особых бедствий. Вновь летопись рисует однообразную картину горестей и смертей, слегка подкрашенную рождением младенцев. Ее страницы словно пропитаны горькой мудростью Екклесиаста: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…» (Еккл.1: 9).

Удивительной особенностью этого года стала необычайно холодная и поздняя весна.

«Тое же зимы, генваря 14, бысть мраз лют и множество людей изомре по дорогам, на Москве, и по иным градом, и по волостем и по селом…

Тое же весны, маиа 5, снег пал в полъголени и лежал 3 дни, и на 4 день ростаял о вечерне.

А месяца июня 2 мраз был…» (19, 152).

Среди этих лаконичных известий выделяется обширное сообщение о внезапной и загадочной кончине первой жены Ивана III — великой княгини Марии Борисовны.

«Тое же весны, апреля 22, в среду 4-я недели по Пасце, противу четвертка, в 5 час нощи, преставися благовернаа и христолюбиваа, добраа и смиреннаа, великаа княгини Марьа Иоанова, дщи великого князя Тверскаго Бориса Александровича, въ граде Москве; митрополит же Филипп, пев над нею обычнаа песни и положи ю в монастыри, в церкви святаго Вознесениа; ту сущу над нею бывши свекрове еа великой княгини Марии, князю же великому Ивану тогда бывшу на Коломне» (19, 152).

Мария Борисовна умерла накануне большого праздника — весеннего Юрьева дня (23 апреля). Очевидно, поэтому похороны были отложены на пятницу, 24 апреля. (Обычно в ту эпоху умерших хоронили на другой день по кончине.) Великий князь получил весть о смерти жены не ранее чем в среду вечером. Расстояние от Москвы до Коломны (110 км) по тяжелой весенней дороге самый скорый гонец мог преодолеть не менее чем за день.

Великая княгиня была еще достаточно молода. Вероятно, ей было тогда лет 25–27. Судя по тому, что муж отсутствовал, она умерла внезапно. Ходили упорные слухи (проникшие и в некоторые летописи), что Мария Борисовна умерла «от смертного зелия». Называли даже предполагаемую отравительницу — Наталью Полуектову, жену дьяка Алексея Полуектова, которая якобы тайком посылала к бабе-ворожейке пояс великой княгини для злой ворожбы (27,277). Однако зачем ей понадобилось идти на такое злодеяние — остается неясным. Довольно странно повел себя в этом деле и Иван III. Он, судя по всему, не помчался в Москву, чтобы успеть на похороны жены и весьма мягко обошелся с предполагаемыми убийцами. Дьяку запрещено было являться на глаза великому князю, но через шесть лет он был прощен. Как поплатилась сама отравительница — неизвестно.

Трудно понять, кому могла помешать «добрая и смиренная» Мария Тверитянка. (Живший во времена Ивана Грозного князь А. М. Курбский в своей «Истории о великом князе Московском» даже называет ее «святой» (15, 322).) Историки по этому поводу лишь разводят руками: «В обстоятельствах смерти Марии Борисовны, каковы бы они ни были на самом деле, трудно увидеть политическую подоплеку: при дворах сильных мира сего и пятьсот лет назад процветали зависть, интриги и недоброжелательство» (54, 71). И все же есть подробности, о которых трудно забыть. Брак княжича Ивана с дочерью Бориса Тверского был вынужденным. Он заключался для решения конкретной политической задачи — возвращения Василия Темного на московский престол. С тех пор ситуация коренным образом изменилась. Отношения с ослабевшей Тверью были далеко не главным интересом Ивана III в середине 60-х годов XV века. Его политический горизонт неизмеримо расширился. Падение Византии кружило голову далекими перспективами. Быстро набиравшее силу Московское княжество уже готово было превратиться в Московскую Русь. И здесь немалую роль могла сыграть престижная матримониальная комбинациН.Брак с Марией Тверитянкой в этом отношении был уже «прошлогодним снегом». Иван тяготился им и, вероятно, не скрывал своих настроений от придворных. И тогда, может быть, услужливый дьяк Полуектов решил помочь своему государю…

Но какими бы ни были причины смерти княгини Марии Борисовны, ясно одно: это событие неизбежно влекло за собой такие перемены в семейной жизни нашего героя, которые со временем должны были превратить ее в незаживающую рану…

Марию Тверитянку похоронили в соборе женского Вознесенского монастыря в московском Кремле. Эта обитель была основана вдовой Дмитрия Донского княгиней Евдокией в 1405 году как усыпальница женской половины московского княжеского дома. Евдокия начала строить в монастыре каменный храм, однако из-за ее кончины дело так и не дошло до завершения. Позднее Вознесенской церковью занималась Софья Витовтовна. Она сумела поднять здание до сводов, но на этом строительство вновь остановилось. Многочисленные московские пожары 40-х и 50-х годов пагубно сказались на незавершенном храме. Стены почернели и дали трещины, своды «двинулись» и угрожали падением. Из зияющей дыры в своде на могильный камень сыпал запоздалый майский снег.

Провожавшая невестку в последний путь старая княгиня Мария Ярославна, глядя на убожество Вознесенской церкви (а может быть, размышляя об обстоятельствах кончины Тверитянки), почувствовала угрызения совести. Она решила на свои средства привести усыпальницу в должный вид. Мастерам велено было разобрать до основания старый храм и на его месте поставить новый. Дело поручили лучшему московскому строителю и подрядчику Ермолину. Он сумел укрепить старые стены и использовать их как основу для достройки обновленного храма. При этом расходы на строительство были, разумеется, существенно уменьшены. Профессиональная гордость Ермолина отразилась и в летописной записи об этом строительстве: оно было осуществлено так, «яко дивитися всем необычному делу сему» (19, 152). Вся работа заняла один строительный сезон. Обновленный храм был освящен митрополитом Филиппом 3 ноября 1467 года (31,279).

Итак, первые пять лет правления Ивана III выглядят спокойными и в историческом отношении малоинтересными. Но за этой однообразной чередой свадеб и похорон скрывалось и нечто более важное. Москва собралась с силами и определила свои главные задачи. Молодой великий князь нашел сильное средство для укрепления своей власти — превращение измельчавших удельных князей в московских бояр, а их вотчин — в поместья. Расправившись с некоторыми фаворитами отца (Федором Басенком, митрополитом Феодосием), он дал понять аристократии, что будет править твердой рукой. Постепенно князь Иван почувствовал в себе ту уверенность и ту холодную злость, которые и делают человека истинным Государем. Теперь настало время приниматься за большие дела.

Осенью 1467 года началась большая казанская война — первое исторически значимое предприятие великого князя Ивана Васильевича.