Иван III

ГЛАВА 10 Казань

Ярким проявлением могущества Москвы во второй половине XV века стали крупные военные успехи Ивана III. Великий князь показал себя поистине выдающимся воителем своего времени. Читатель уже знает о его победах над своими недругами внутри страны — новгородским боярством, тверской династией, вятской вольницей. Не менее впечатляющими были и победы над внешним врагом. На востоке и юге он отбросил от границ хищные татарские орды и установил прочный мир. На юго-западе и западе отнял у Литвы и присоединил к своим владениям некоторые обширные и густонаселенные территории (Верховские княжества, Северскую Украину, Вязьму). В Прибалтике успешно боролся с воинственным Ливонским орденом и регулярно отправлял свои рати во владения шведского короля. Словом, московский государь повсюду умел отстоять свои интересы силой оружия.

Меч победителя ковался в тылу. Прочным основанием для военных успехов Ивана III служили политическая консолидация Северо-Восточной Руси, создание эффективного механизма верховной власти, развитие поместного землевладения, широкое использование переходивших на московскую службу татарских «царевичей» с их отрядами, усовершенствование военно-технических средств приглашенными в Москву иностранными мастерами. Наконец, сам Иван III как главнокомандующий московской армии, насколько можно судить, всегда стоял на высоте своих задач. Конечно, и ему случалось испытывать горечь поражения. Однако он умел учиться на неудачах. И каждая новая кампания обогащала его военным опытом, более глубоким знанием людей и театров военных действий. Он все реже сам отправлялся на войну, но все лучше готовил свои военные предприятия.

Удача любит настойчивых. К концу жизни из окна своего кремлевского терема Иван видел так далеко, как ни один из ci о знаменитых предшественников. Но рассказ о его восхождении к славе великого воителя следует, разумеется, начать с самого начала…

Первой серьезной пробой сил молодого Ивана III как руководителя всех боевых сил Московской Руси стала Казанская война. Она началась осенью 1467 года. Однако понять значение этого события можно только сквозь призму истории.

Возникшее в конце 30-х годов XV века, Казанское ханство представляло собой один из осколков Золотой Орды. Эту мысль образно выразил неизвестный автор знаменитой «Казанской истории» — старинной воинской повести, рассказывающей о взятии Иваном IV Казани в 1552 году. «И нача изнемогати во время то великая Орда Златая, и уселятися (вселяться. — Н. Б.) и укреплятися нача в тоя место Казань — новая Орда» (14, 326).

Казанское ханство стало наследником не только Золотой Орды, но и Волжской Болгарии, древнего государства, основанного еще в VII веке тюркоязычными племенами болгар. Поначалу болгары кочевали в степях Приазовья, куда в середине первого тысячелетия нашей эры они пришли из Центральной Азии. Со временем болгары разделились на две большие орды. Первая из них откочевала дальше на запад и, покорив некоторые южнославянские племена, обосновалась на территории современной Болгарии. Завоеватели быстро ассимилировались среди славян, однако в память о них осталось название страны — Болгария. Вторая болгарская орда двинулась на север, вверх по Волге. Эти болгары осели близ впадения Камы в Волгу и покорили жившие там племена «черемисов» — предков современных марийцев, чувашей, удмуртов, мордвы.

Во времена Владимиро-Суздальской Руси Волжская Болгария была процветающим государством, с которым русские князья то воевали, то активно торговали и сотрудничали. Государственной религией Волжской Болгарии стал ислам. Поэтому русские летописцы называли ее жителей «бесерменами», то есть «мусульманами».

В 1235–1236 годах Волжская Болгария была завоевана монголо-татарами. Вскоре здесь, как и в Северо-Восточной Руси, установилась верховная власть правителей Орды. Об истории Волжской Болгарии как в домонгольский, так и в монгольский период известно очень мало. Все ее архивы, все письменные источники погибли еще в Средние века. Лишь археологические раскопки да скудные известия иностранных (главным образом мусульманских) путешественников проливают некоторый свет на жизнь этого исчезнувшего государства.

В XIII–XIV веках Волжская Болгария в силу целого ряда причин (общая религия, территориальная близость, этнические параллели) оказалась гораздо сильнее интегрированной в состав Золотой Орды, нежели Владимиро-Суздальская Русь. Ее города (Булгар, Жукотин, Керменчук) быстро оправились от Батыева нашествия и расцвели благодаря оживленной волжско-камской торговле. Внешне они были похожи на собственно золотоордынские города. Поэтому походы русских князей на территорию Волжской Болгарии, начавшиеся еще во времена Дмитрия Донского, летописцы рассматривают как походы «в землю татарскую».

Историки спорят о дате основания города Казани. В летописях Казань упоминается под 1376, 1382 и 1398 годами в связи с походами русских князей на Волжскую Болгарию. Однако эти упоминания Казани, по-видимому, не исторический факт, а результат оплошности летописцев второй половины XV–XVI веков. Считается, что с 1361 года существовало болгарское поселение Старая Казань (Иски-Казань), в 45 верстах выше нынешнего города по течению реки Казанки. Выходцами из Старой Казани в 1401–1402 годах была основана современная Казань.

Расцвет Казани был обусловлен упадком Золотой Орды. Ожесточенные усобицы в Золотой Орде в середине XV столетия вызвали появление многочисленных «царевичей»-изгоев. Главное противостояние наметилось между потомками ханов Тохтамыша (известного своим опустошительным набегом на Москву в 1382 году) и Тимур-Кутлуга. Внутри каждого из этих родов существовали свои внутренние противоречия. Сын Тохтамыша Джелал-Эддин (в русских летописях — Зелени-Салтан) правил Золотой Ордой до 1412 года, когда был убит заговорщиками. В 1427 году сын Джелал-Эддина Улу-Мухаммед сел на золотой ханский трон. Он сохранял власть до 1436 года, когда был свергнут и изгнан в степь. Орда Улу-Мухаммеда попыталась обосноваться на южной окраине русских земель, в районе Белева. Расчет опального хана понятен: ему хотелось перехватить тот денежный и товарный поток, который шел из Руси в Сарай. В конечном счете он надеялся при помощи русских вернуть себе власть в Сарае. Однако Василий II не счел возможным сотрудничать с изгнанником и осенью 1437 года двинул на него войско во главе с Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным.

Поражение москвичей в белевском сражении было тяжелым, но не сокрушительным. Улу-Мухаммед и после разгрома московской рати не чувствовал себя хозяином положения. Он не остался в Белеве, а отправился искать более гостеприимные места где-нибудь поближе к Волге. Там его внимание привлекло удачно расположенное близ устья Камы болгарское поселение Казань. Обосновавшись около 1438 года в районе Казани, татары Улу-Мухаммеда решили остаться там навсегда. Местный правитель хан Ли-бей (Али) был убит.

Появление сильной татарской орды в этом стратегически важном районе было крайне неприятным событием для Москвы. Улу-Мухаммед собрал под свои знамена и подчинил своей власти не только собственно татар, изгоев Волжской Орды, но также многочисленных, хотя и ослабевших потомков волжских болгар. Прежде они были легкой добычей для грабительских походов русских князей. Теперь у них появилась надежная защита. Неизвестный автор «Казанской истории» так описывает отношение жителей Казани к приходу в их земли Улу-Мухаммеда: «И собирающися срацыне (мусульмане. — Н. Б.) и черемиса, которые по улусом казанским некако живяху, и ради ему бывше. И со оставшимися от плена худыя болгаре казанцы и молиша его заступника быти бедам, иже от насилиа и воевания рускаго, и помощника, и царству строителя…» (14, 326).

Воистину, нет и не может быть в мире единой правды для всех. И то, что для одних станет благом, для других непременно окажется злом. Прежде русские ходили набегами на мусульман-болгар и языческую лесную «черемису». Теперь сами русские стали страдать от нападений объединившихся «поганых». «И той царь Улус-Ахмет (Улу-Мухаммед) великия брани воздвиже и мятежи в Руской земли паче всех прежних царей казаньских… понеже бо многокознен человек и огнен дерзостию, велик телесем, силен» (14, 326).

Летом 1439 года Улу-Мухаммед из своей новой ставки пошел в набег на Москву. Хан не взял города, но причинил Московской земле огромный урон.

Зимой 1443/44 года Улу-Мухаммед вновь напал на русские земли. На сей раз его целью стал Муром. Василий II ходил тогда с войском во Владимир, чтобы не дать татарам проникнуть в глубь страны.

Весной 1445 года на владимирские земли нагрянули сыновья Улу-Мухаммеда Махмутек (в русских летописях — Мамутяк) и Ягуп (Якуб, Юсуф). Для прекращения грабежей Василий II летом 1445 года лично отправился с войском во Владимир. Во время этого похода и произошла печально знаменитая битва под Суздалем 7 июля 1445 года, в ходе которой великий князь стал пленником татар. Однако татары увели Василия II не в Казань, а в Курмыш, где находилась тогда кочевая ставка Улу-Мухаммеда.

Пленение великого князя Московского оказалось последним успехом «многокозненного» и «огненного дерзостию» Улу-Мухаммеда. В том же 1445 году он закончил свои дни так, как и многие другие Чингизиды, — под ножом собственного сына. Уникальное известие «Казанской истории» сохранило этот эпизод: «И умре в Казани и со юнейшим своим сыном с Ягупом: оба ножем зарезаны от болшаго сына своего Мамотяка» (14, 326).

Занявший после гибели Улу-Мухаммеда престол Казанского ханства Махмутек продолжил «воевати Руския земли» (14, 326). Осенью 1447 года он совершил набег на Владимир. Возможно, это нападение было попыткой помочь Дмитрию Шемяке в его борьбе с Василием Темным.

Летом 1449 и 1455 года какие-то татары, происхождение которых летописец не указывает, нападали на юго-восточные рубежи Руси. Возможно, это были отряды из Казани. С казанскими татарами воевал весной 1461 года Василий Темный.

Помимо казанских татар, на земли Московского княжества нападали тогда и другие «поганые»: крымские татары хана Хаджи-Гирея (основателя династии Гиреев в Крыму), волжские татары Сейид-Ахмета, Махмуд-хана и Ахмед-хана, наконец, какие-то бродячие орды непонятного происхождения. Однако казанцы оказались наиболее опасными. Их собственные владения находились на расстоянии около 120 верст (двух-трех дней пути конного войска!) от Нижнего Новгорода. Для вторжения в русские земли с востока им не нужно было преодолевать каких-либо серьезных преград. (Набеги татар с юга обычно наталкивались на хорошо укрепленные оборонительные рубежи по Оке.) Здесь они быстро проникали в густонаселенные Владимирские или Суздальско-Нижегородские земели, откуда уводили множество пленных. Казань, как и Крым, процветала во многом за счет работорговли. Русскими пленниками были переполнены местные базары. По выражению автора «Казанской истории», «от злого древа, реку же, от Златыя Орды, злая ветвь произыде — Казань»… Столица ханства «кровию рускою беспрестани кипяше» (14, 326).

Не имея достаточно сил для разгрома Казанского ханства, Иван III решил достичь своей цели иным способом. Еще Василий Темный оказал гостеприимство сыну Улу-Мухаммеда «царевичу» Касиму (Кайсыму, Касыму), который был изгнан своим братом Махмутеком. Преемником Махмутека на казанском троне стал его сын Ибрагим (Обреим). Между тем некоторые казанские вельможи предпочитали иметь своим ханом не Ибрагима, а Касима. Летом 1467 года Касим получил от своих доброхотов весть о том, что стоит ему появиться под стенами Казани, как город откроет ему ворота. Однако для осуществления этого предприятия Касиму требовалась помощь московского правительства. Поразмыслив, Иван III решил поддержать замысел Касима.

В понедельник 14 сентября 1467 года, на праздник Воздвижения Креста Господня, московское войско выступило в поход на Казань. Старшими воеводами были назначены князь Иван Васильевич Стрига Оболенский и князь Данила Дмитриевич Холмский (38,148). Первый из них был лучшим воеводой Василия Темного. Его назначение на столь высокую должность никого не удивило. Но вот второй, князь Холмский, младший отпрыск тверского княжеского дома, был тогда своего рода «темной лошадкой». Кто мог знать, что вскоре он станет лучшим воеводой Ивана III? Впрочем, по крайней мере один человек об этом уже догадывался.

Великий князь хорошо разбирался в людях и умел отличать тех, кто нес в себе тот или иной талант. Подобно другим выдающимся деятелям русской истории — Петру Великому, Екатерине II, Александру II — Иван III с юности окружил престол яркими личностями, составлявшими цвет своего времени. Однако риск сгореть в лучах великокняжеской славы был для соратников Ивана III не в пример сильнее…

Сам великий князь Иван осенью 1467 года дошел с войском до Владимира и там остановился. Отсюда удобнее всего было руководить разбросанными на огромных пространствах силами «восточного фронта» (30, 186).

Таких больших походов Северо-Восточная Русь не видела давно. Помимо собственно московских сил, на Казань пошли полки удельных братьев Ивана III и татары Касима. Часть войска отправилась в путь на судах вниз по Клязьме, Оке и Волге. Поначалу все шло хорошо. «Царевич» Касим уже предвкушал скорое восшествие на казанский трон. Однако когда конная рать подошла к переправе через Волгу близ устья Свияги, неподалеку от Казани, на другом берегу ее уже ждало огромное войско казанского хана Ибрагима. Русские летописи объясняют дело так, что приглашение Касима изначально было ловушкой, приготовленной казанцами для доверчивого «царевича»-изгнанника и его московских покровителей (31, 279). Однако это было лишь неловкое оправдание.

Из сбивчивых отчетов летописей можно понять, что московская рать, ставшая на устье Свияги, так и не смогла осуществить переправу на левый берег Волги, где находилась Казань. Подвела «судовая рать», застрявшая где-то выше по течению. Не отчаиваясь, московские воеводы пустились на хитрость. Они решили выманить татар на правый берег и там уничтожить, а затем на их же кораблях переправиться на левый берег. Эта затея была близка к успеху. Татары погрузились на суда и, переплыв Волгу, стали высаживаться на берег. Здесь их уже ждала московская засада. Однако все дело испортил один из московских витязей, «некто Айдар, постелник великаго князя, Григорьив сын Карпова» (37, 91). Не выдержав напряженного ожидания, он раньше времени выскочил из засады и кинулся на татар. Те поняли, что попали в западню. Мгновенно вернувшись на свои корабли, они отплыли обратно за Волгу (38, 148).

Русская «судовая рать» так и не подошла к Казани. Между тем ударили ранние морозы. Московское войско в своем свияжском лагере могло стать добычей голода и холода. Понимая это, воеводы повернули полки назад и постарались без потерь вывести их обратно в русские земли. Сделать это было уже нелегко. «Истомен же бе путь им, понеже бо осень студена и дождева, а корму нача неставати (недоставать. — Н. Б.), яко мнози крестьяне (христиане. — Н. Б.) в постныа дни (Филиппов пост с 15 ноября по 25 декабря. — Н. Б.) мясо ели, а кони их с голоду мерли, яко мнози от них и доспехи метали…» (27, 278). Изнемогавшие ратники побросали тяжелое снаряжение, «но сами вси здрави приидоша» (31, 279). Примечательно, что великий князь не счел воевод виновными в бесславном завершении похода. В тех обстоятельствах, в которых они оказались, Оболенский и Холмский сделали все что могли.

Теперь выводы следовало сделать «верховному главнокомандующему» — самому Ивану III. Осенняя кампания 1467 года показала, что прямой удар всеми силами на Казань был заманчивой, но пока еще несбыточной мечтой. Осознав это, князь Иван со своими воеводами разработал более реалистичную и плодотворную стратегию казанской войны: сочетание упругой обороны с опустошительными рейдами на вражескую территорию. В сущности, это была та же самая схема, которой пользовались казанцы в борьбе с Москвой.

Ожидая ответных ударов татар, Иван III зимой 1467/68 года распорядился приготовить к обороне Муром, Нижний Новгород, Кострому и Галич. Жители окрестных селений сбегались под защиту крепостных стен.

Принятые меры оказались очень своевременными. Едва русские воины ушли из своего свияжского лагеря, хан Ибрагим отправил рать вверх по Волге для внезапного нападения на Костромские земли. Это была месть за московский поход. Однако на сей раз русские оказались проворнее татар. Когда казанцы добрались до Галича — главной цели своего рейда, все окрестное население уже укрылось за крепостными стенами. Взять сильную крепость штурмом грабителям не удалось. «Галичане же выходя из града и бишася с ними крепко» (30, 187). Вскоре татары отошли, «мало нечто полону взяша» (20, 118). Впрочем, этот оптимизм официального московского летописца не разделял другой, ростовский владычный летописец, сообщивший, что под Галичем татары «полону много вземше» (30, 187).

Во время набега на Галич (да и в ходе неудачного похода на Казань) на стороне татар, по-видимому, действовала «черемиса». Их-то и решили наказать в первую очередь. Удар был нанесен из Галича, куда для этого подтянули лучшую боевую силу — «двор великого князя». Руководить набегом Иван III поручил князю Семену Романовичу. Этот молодой и честолюбивый воевода, происходивший из ярославского княжеского дома, сделал все, чтобы выполнить приказ великого князя.

Войско князя Семена Романовича выступило из Галича 6 декабря 1467 года, «на Николин день». «И поидоша лесы без пути, а зима была вельми студена» (20, 118). Разумеется, идти зимой по бездорожью, сквозь глухие леса, можно было только на лыжах. Исход этого тяжелейшего похода летописец изображает в кратких, но словно пропитанных кровью строках: «Тоя же зимы, генваря 6, на Крещение Господне, рать великого князя прииде в землю Черемисскую, и много зла учиниша земли той: людей изсекоша, а иных в плен поведоша, а иных изожгоша; а кони их и всякую животину, чего нелзе с собою имати, то все изсекоша; а что было живота их, то все взяша; и повоеваша всю землю ту, а досталь (достаточно. — Н. Б.) пожгоша, а до Казани за один день не доходили и, возвратившеся, приидоша к великому князю вси поздорову» (20, 118–119).

Итак, поход на черемису удался. Лесные жители были частично перебиты или пленены, частично запуганы. Их бедные деревушки опустошены и преданы огню. Но положение этих людей и впрямь можно назвать отчаянным. С одной стороны им грозили казанские татары, с другой — московские воеводы. И те и другие были беспощадны. Поддержав одного из противников, черемиса тут же оказывалась под ударом другого. Остаться в стороне от московско-казанского противоборства было невозможно…

Одновременно с «черемисским» рейдом князя Семена Романовича Иван III отправил муромцев и нижегородцев опустошать земли Казанского ханства вдоль Волги. Методика исполнения задания была, конечно, та же, что и в первом походе.

Сам великий князь, как и во время неудачного осеннего похода на Казань, в конце зимы 1467/68 года стал с крупными силами во Владимире. Отсюда в случае необходимости он мог быстро перебросить войска и на юго-восток, к Мурому, и на север, к Костроме. Сама же владимирская позиция закрывала татарам путь на Москву. Во Владимире с Иваном находились его братья Юрий и Борис, его сын Иван (которому в эту зиму исполнилось десять лет), а также сын Михаила Андреевича Верейского Василий Удалой. В Москве Иван оставил своих братьев Андрея Большого (ему шел тогда двадцать второй год) и Андрея Меньшого (ему было полных пятнадцать лет).

Из Москвы во Владимир Иван III выступил в воскресенье 7 февраля 1468 года. Московская рать несколько недель стояла во Владимире, томясь бездельем. Однако остаток зимы прошел спокойно. Единственный рейд, который предприняли тогда татары, был направлен на Кичменгу — лесную волость в сотне верст к юго-западу от Великого Устюга. Туда татары могли добраться, поднявшись вверх по реке Вятке, а затем по ее правому притоку — Моломе. Городок Кичменга был сожжен казанцами вместе с его жителями (37, 91). Помощи им ждать было неоткуда: столица края город Устюг 15 февраля 1468 года стал добычей пожара, испепелившего все городские укрепления.

Узнав о набеге татар на Кичменгу, князь Иван послал отряд «переимати их» (20, 119). Однако за дальностью расстояния это приказание едва ли можно было исполнить…

В марте князь Иван позволил себе ненадолго оставить войско и отправился в Переяславль, куда по его приказу прибыл явившийся в Москву посол от польского короля Казимира. Отпустив посла, великий князь вновь вернулся во Владимир. Там его настигло неприятное известие: «на Вербной недели» (с 4 по 10 апреля) казанские татары разграбили две костромские волости в бассейне реки Унжи «и множество полону взяша, а иных изсекоша» (30, 187). Стоявший в Костроме с войсками московский воевода князь Иван Стрига Оболенский бросился в погоню за грабителями, но тех уже и след простыл.

Наконец стало ясно, что зимняя кампания закончилась. За два дня до Пасхи, 15 апреля, Иван III возвратился в Москву.

Едва успев отпраздновать Великий день, князь Иван вновь занялся казанскими делами. Зимняя кампания плавно перетекала в летнюю. 1 мая, в Неделю Жен-Мироносиц, казанские татары, оставляя за собой огненный след, пронеслись по окрестностям Мурома (30, 187). Поймать «поганых» вновь не удалось. Их летучие отряды исчезли так же быстро, как и появились.

Великий князь решил не оставлять без ответа даже самых незначительных ударов татар. В ответ на разорение Кичменгской волости «князь великий многих детей боярских, двор свой, послал на Каму воевати мест казанских» (20, 119). К участию в походе привлекались в первую очередь добровольцы — те, кто пострадал от недавних набегов казанцев или просто желал испытать судьбу. Лучшие силы Иван III берег для основных сражений. Московский воевода Иван Дмитриевич Руно отправился с отрядом «казаков» (добровольцев) в Галич. Пополнив там свой полк местными удальцами, он пошел далее на север, к Вологде. Приняв пополнение от вологжан, Руно 9 мая, «на Николин день», спустился на судах вниз по Сухоне к Устюгу. Жители Устюга и пострадавшей от татар Кичменги также влились в отряд Руна. Наконец все воинство двинулось на юг тем же путем, которым недавно приходили татары, — вниз по Моломе и Вятке. Вятчане также изъявили готовность присоединиться к походу на татар. Однако их остановила весть о том, что казанские татары готовят набег на вятские земли. Основная часть вятского ополчения с полпути вернулась назад. Лишь три сотни воинов остались с войском Ивана Руно.

Московская рать, спустившись вниз по Вятке и Каме, принялась разорять внутренние районы Казанского ханства. По пути назад московские воеводы в жарком бою уничтожили небольшой (около 200 человек) отряд казанских татар, направлявшийся вверх по Каме для нового набега на русские земли. Поднявшись до верховьев Камы, русские воины перешли через водораздел к верхним притокам Вычегды. Далее они спустились вниз по Вычегде и к исходу лета 1468 года были уже в Великом Устюге. Обратный путь до Москвы воеводы шли весело: кроме награбленного в казанских землях добра они везли великому князю нескольких взятых в плен знатных татар.

Всматриваясь в подробности московско-казанских войн, удивляешься тому, как быстро и безошибочно обе стороны выходили на цель. Тысячи воинов с обозами и снаряжением свободно проходили там, где сегодня не проедет и велосипедист. Впрочем, сама дорожная сеть в ту пору выглядела совершенно иначе. Асфальт и гравий заменяли лед и вода. Дорожными знаками служили приметные камни и деревья. Все эти забытые ныне дороги по лесным рекам, речушкам и волокам были хорошо знакомы людям того времени. И зимой и летом они служили основой всякого передвижения. Любое сколько-нибудь значительное поселение располагалось на берегу реки или озера.

В то время как войско Ивана Руно разоряло Прикамье, большая татарская рать нагрянула на Вятку. Местная знать предпочла не ссориться с воинственными соседями. Московская летопись весьма деликатно объясняет причину измены вятчан: «…И не возмогоша вятчане противитися им, предашася за казанского царя Обреима» (31, 280). Некоторые подробности этой истории сообщает Типографская летопись. Татары пригрозили вятчанам «отнять гобино», то есть перекрыть доступ хлеба, который завозили на Вятку из Казанского ханства. Сломленные этой угрозой, вятчане изъявили полную покорность и даже обещали выплачивать татарам дань. Однако главное их обязательство состояло в соблюдении нейтралитета в московско-казанских войнах. Добившись своего, татары ушли, не причинив Вятке никакого вреда. Понятно, что они не хотели озлоблять соседей-вятчан против Казани и подталкивать их к союзу с Москвой. Понимали это и сами вятчане. После ухода «поганых» они не стали платить им обещанной дани (30, 188). Однако и с московскими воеводами, явившимися на Вятку весной следующего года, лесные люди предпочли более не сотрудничать. Временная утрата Вятки лишила Ивана III отличного плацдарма для ударов по Казанскому ханству с севера.

Летняя кампания 1468 года велась Иваном III сразу на нескольких направлениях. В этом и был его главный стратегический принцип. В то время как одна русская рать из района Галича или Устюга наносила удар в тыл татарам, другая действовала с фронта — вдоль Волги.

В субботу 4 июня, накануне Троицы, из Нижнего Новгорода вышла «застава князя великого», которую возглавлял молодой воевода князь Федор Семенович Ряполовский (31, 281). (Как и его отец, он носил прозвище Хрипун.) Навстречу русской рати хан Ибрагим отправил свои лучшие силы — «двор царев, много добрых» (31, 281). Оба войска встретились на Волге у местечка Звеничев Бор, в 40 верстах выше Казани. В жестоком бою татарское войско было полностью уничтожено. «…И не пусти ни единого, иже бы весть несл к Казани» (30, 187). В сражении был убит какой-то татарский «богатырь» и «лиходей» Колупай, о котором составитель Ермолинской летописи замечает, что он был «всех пуще татар, и ординьских и казаньских» (29, 158). В том же бою был пленен некий казанский «князь» Хозум Бердей (31, 281). Простояв два дня «на костях», москвичи ушли восвояси.

Ответом казанцев на поход Федора Хрипуна стал летний набег на Муром. Татары разграбили окрестные волости и «много полону взяша». Однако на сей раз им не удалось уйти безнаказанно. В Муроме стоял с войсками князь Данила Дмитриевич Холмский. Как полководец он всегда действовал быстро и решительно. Узнав о появлении татар, Холмский собрал конный отряд и пошел наперехват. Догнав грабителей, воевода разгромил их и освободил пленных. Лишь немногие татары сумели ускользнуть, побросав коней и укрывшись в лесу (30, 187).

В ходе боевых действий 1467–1468 годов пострадали и русские купцы, торговавшие по Волге. Одна из летописей кратко сообщает: «Того же лета татарове казаньские пограбиша гостей русских» (27, 279).

Война с казанскими татарами осложнялась тем, что с юга, из степи, к русским окраинам время от времени выносило еще какие-то дикие орды. Летом (?) 1468 года эти степные татары перехватили русские дозоры, которые вели постоянное наблюдение за движением кочевников. После этого они совершили внезапное нападение на русскую волость Беспуту, располагавшуюся на правом берегу Оки. Захватив множество пленных, татары ушли обратно в Степь (30, 187).

Зима 1468/69 года прошла спокойно. Иван III думал не столько о казанских татарах, сколько о своем втором браке. Как раз в то время из далекого Рима ему пришло предложение жениться на греческой принцессе Софье Палеолог. Со времен Батыева нашествия русские князья рассматривались европейским дворами как жалкие данники татар. Максимум на что они могли рассчитывать в плане женитьбы — рука желтоволосой литовской княжны или знатной татарки из Орды. И вот теперь князь Иван как жених вызвал интерес и у Рима и у византийского императорского дома в изгнании. Такой головокружительный план требовал всестороннего обсуждения и рассмотрения…

Брачные переговоры было бы уместно украсить каким-нибудь внушительным успехом русского оружия, например — громкой победой в казанской войне. Вдохновленный этой идеей, Иван стал деятельно готовиться к решающей летней кампании 1469 года.

Боевые действия в 1469 году начались 9 апреля — через неделю после Пасхи. Учитывая горький опыт прошлогодней войны, великий князь первым делом отправил на Казань «судовую рать» под командованием воеводы Константина Александровича Беззубцева. Внук любимца Василия I боярина Федора Кошки, дальний родственник самого Ивана III, Беззубцев, как показали события, был неплохим полководцем и организатором.

Великий князь поднял в поход не только свой «двор» и отряды удельных князей, но также городские ополчения. Москва, Коломна, Можайск, Дмитров, Углич, Муром, Владимир, Суздаль, Ярославль, Кострома выставили своих ратников. (Не было только тверичей и новгородцев, которых, кажется, и не приглашали.) Всем ополченцам назначен был срок сбора в Нижнем Новгороде. Это удивительно напоминало сборы накануне Куликовской битвы. Кажется, Иван III хотел устрашить татар уже самой численностью московских сил.

Общий план кампании был, очевидно, тот же, что и в прошлом году. Удар по Казани наносился с двух сторон. Главное войско шло с запада, вниз по Волге. Другой отряд наступал с севера — в тыл противника. В его состав входили жители Вологды и Устюга, а также часть великокняжеского «двора». Это войско, как и зимой 1467/68 года, было поручено одному из многочисленных представителей ярославского княжеского дома — князю Даниилу Васильевичу. Ядро «северной» рати составляли устюжане, более других страдавшие от набегов приходивших сюда по Вятке и Моломе казанских татар.

Добравшись по лесным рекам до Вятки, князь Даниил Васильевич потребовал у вятчан помощи против татар. Однако те отказались, ссылаясь на свой прошлогодний договор с татарами: «…что нам не помогати ни царю на великого князя, ни князю великому на царя» (31, 282). Между тем находившийся тогда на Вятке ханский посол срочно отправил в Казань известие о том, что русские готовят набег, «но не во мнозе» (31, 282). Данные летописей позволяют установить, что общая численность «северной» рати составляла примерно тысячу человек (54, 92).

Между тем огромное войско собралось наконец в Нижнем Новгороде. Константин Беззубцев имел строгий наказ: не предпринимать никаких дальнейших действий без указаний оставшегося в Москве великого князя. Но самих этих указаний все не было. Возможно, Иван III боялся отпустить все свои войска на Казань, оставив Москву и русские земли без надежного прикрытия. Впрочем, была и другая причина медлительности великого князя. Опыт прошлогодней войны показал, что борьба с Казанью требует много сил, но не сулит скорых и решительных успехов. Самым разумным было заключить достойный мир с ханом Ибрагимом и заняться укреплением Московского государства. Только через объединение всех боевых сил Северо-Восточной и Северо-Западной Руси Москва могла добиться безусловного перевеса в борьбе с Казанью и другими внешними врагами.

Понятно, что переговоры с Ибрагимом могли пройти более успешно в условиях, когда огромное московское войско стояло в Нижнем Новгороде, у самой границы с Казанским ханством, а отряды «охотников» как бы сами по себе, без дозволения великого князя, грабили северные и западные окраины ханских владений. К переговорам Иван III привлек и неизвестную по имени татарскую «царицу» — жену состоявшего на московской службе хана Касима и мать сидевшего в Казани хана Ибрагима. (Возможно, царица была женой Касима до его бегства на Русь, после чего перешла как добыча к брату Касима Махмутеку и стала матерью его сына Ибрагима.)

Безделье разлагало армию, к тому же скоро могли кончиться припасы. Стоял май месяц, и прошлогодние запасы хлеба были уже на исходе. Побросавшие ради великого казанского похода свои привычные занятия горожане днем и ночью подсчитывали убытки от вынужденного безделья. Среди ратников началось брожение.

Обо всем этом Беззубцев, разумеется, доносил в Москву. Но там великий князь не мог преодолеть упрямство татар, которые так же хорошо понимали затруднения русских и сознательно затягивали переговоры.

Впрочем, и сам Иван III, как никто другой, умел тянуть время. Его осторожность и осмотрительность были естественным следствием импульсивности и беспечности Василия Темного. Хорошо зная характер отца — за который и самому князю Василию, и всей стране пришлось заплатить очень дорогую цену, — Иван рано усвоил себе прямо противоположную манеру поведения. И там, где неторопливость приносила победу, он неизменно оказывался победителем…

После многих дней томительного ожидания Беззубцев получил наконец от великого князя новый приказ. Воеводе предписано было отпустить на Казань лишь часть своего войска — добровольцев, «охотников». При этом добровольцам велено было разорять казанские земли по обеим сторонам Волги, но не пытаться взять штурмом саму крепость. Таким образом, Иван III своим приказом превращал московских воинов в некое подобие знаменитых новгородских «ушкуйников» — речных пиратов, еще во времена Дмитрия Донского наводивших ужас на русские и татарские города Верхнего и Среднего Поволжья. Их услугами втайне пользовались все. Но при этом никто из правителей не признавал ушкуйников своими. Их буйные головы служили своего рода разменной монетой в отношениях между Москвой и Ордой.

Отдавая приказ, князь Иван, кажется, полагал, что армия состоит из таких же неторопливых и рассудительных людей, как и он сам. Однако на деле вышло иначе. Едва Беззубцев объявил о том, что отпускает на Казань добровольцев, — все войско взвыло от нетерпения. Пропившиеся и проевшиеся ополченцы готовы были идти на войну хоть с самим сатаной, лишь бы не сидеть дольше в опостылевшем нижегородском лагере. Воевода оказался в сложном положении. Сам он, согласно приказу, должен был и дальше оставаться в Нижнем Новгороде. Но удержать здесь своих воинов он уже не мог, ибо охотниками отведать казанского меду (или казанской сабли) оказались все. «И поидоша вси, а Костянтин остася в Новегороде», — иронически завершает летописец (31,282).

Двинувшееся на Казань воинство по дороге избрало себе нового предводителя — воеводу Ивана Руно, известного своим дерзким набегом на казанские земли летом 1468 года. К тому же Руно имел навык руководства «судовой ратью».

Стремясь опередить ханских соглядатаев, московские «ушкуйники» налегали на весла. Последний переход от Чебоксар до Казани шли, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Рано утром 21 мая русские насады появились под стенами Казани. Уже сам этот день сулил православным удачу, ибо совпали сразу три знаменательных для каждого христианина праздника: воскресенье (как день недели), память равноапостольного царя Константина и матери его Елены (21 мая) и, наконец, день Святой Троицы (Пятидесятница). Особенность именно этого, 21 мая 1469 года, праздника Троицы состояла в том, что от предыдущей Троицы (5 июня 1468 года) минуло ровно 50 недель. Подобного рода совпадения волновали умы людей Средневековья. В такие дни, отмеченные самим Богом, воины сражались с особой отвагой, ибо явственно слышали над собою трепет ангельских крыл.

Для татар появление из утреннего тумана вереницы русских кораблей стало полной неожиданностью. В летописях сохранилось краткое, но яркое описание дальнейших событий: «И приидоша под Казань на ранней зоре маиа 21, в неделю 50-ю. И вышед ис суд (судов. — Н. Б.) поидоша на посад (торгово-ремесленная часть города. — Н. Б.), а татаром казаньскым еще всем спящим. И повел еша тру бита, а татар начаша сечи и грабите и в полон имати. А что полон (пленные, рабы. — Н. Б.) был туто на посаде христианской, московской и рязанской, литовъскои, вяцкои и устюжской и пермьскои и иных прочих градов, тех всех отполониша (освободили. — Н. Б.).

А посады их все со все стороны зажгоша. Мнози же бесурмени (мусульмане. — Н. Б.) и татарове, не хотяще ся дата в рукы христианом, а болшее (более всего. — Н. Б.), жаляще по мнозем богатстве своем, и запирающися над своим добром в храмех своих и з женами и з детми и со всем, что у них есть, и тако изгореша. Погоревшим же посадом, и рать отступи от града, а уже и истомившимся им велми. И вседше в суды своя отъидоша на остров Коровнич и стояща ту седмь днии» (31, 282).

Так изображает летопись первую, самую блестящую часть казанской войны 1469 года. Некоторые летописцы упрекают Ивана Руно за то, что он при высадке на берег приказал трубить в трубы и тем всполошил сладко спавший гарнизон крепости. В этом видят чуть ли не измену храброго воеводы (37, 91). Однако не станем слушать голоса завистников. Постараемся лучше понять логику действий боярина. Очевидно, он и сам не ожидал такого ошеломляющего успеха. Спящая Казань лежала перед ним, как пирог на блюде. Но он не смел притронуться к этому пирогу, ибо имел строгий приказ Ивана III: «А к городу к Казани не ходите» (31, 282). В случае неудачи Иван Руно мог поплатиться за самоуправство если не головой, то свободой. А возможность неудачи была весьма велика. К тому же искушенный в большой политике воевода, очевидно, понимал, что не только поражение, но и победа могут ему дорого обойтись. Стремительное взятие Казани смешивало все карты кремлевских стратегов. Москва еще не имела достаточно сил для того, чтобы прочно закрепиться в этих отдаленных землях. Вместе с тем сильная, но дружественная Казань могла стать союзницей Москвы в борьбе с другими осколками Золотой Орды…

Так или примерно так, рассуждал Иван Руно, отдавая приказ своим воинам воздержаться от штурма казанской крепости. И разбудивший казанцев звук боевой трубы стал лишь гарантией исполнения этого приказа. (Дальнейшая успешная карьера воеводы свидетельствует о том, что под Казанью он действовал в полном соответствии с желаниями великого князя.)

Покинув горящий городской посад, русские воины переправились на своих легких кораблях с высокими бортами («насадах») на остров Коровнич. Здесь они пробыли семь дней. Очевидно, Иван Руно решил ждать подхода «северной» рати и до тех пор не предпринимать более никаких активных действий. Разумеется, он послал гонца в Нижний Новгород, сообщая о происшедшем и спрашивая новых указаний «большого воеводы» Константина Беззубцева или же самого великого князя.

Между тем хан Ибрагим решил разгромить засевшую на острове русскую рать, прежде чем на помощь ей с севера подойдет другая. Следуя примеру русских, казанцы решили напасть внезапно, ранним утром. Сбежавший из Казани русский пленник сообщил воеводам о замыслах татар. Иван Руно приказал отправить менее боеспособную часть обитателей русского лагеря («молодых людей») на больших кораблях с трофеями в более безопасное место — «на Ирыхов остров на Волге» (31, 282). Сам же он с отборными бойцами остался на прежней позиции, куда и должны были нагрянуть татары. События показали, что это было верное решение опытного воеводы. Проигрывая в количестве, он выиграл в качестве. Избавившись от неопытных, подверженных панике и не привыкших к дисциплине ополченцев, а вместе с ними и от целой толпы освобожденных из плена русских рабов, Иван Руно развязал себе руки перед решающим сражением.

В итоге оставшийся на Коровниче русский отряд не только отбился от численно превосходящего противника, но и обратил татар в бегство. Русские гнали «поганых» до самых стен Казани. Затем они вернулись в свой новый лагерь на Ирыхове острове.

Между тем воевода Константин Беззубцев (конечно, следуя указаниям государя) прибыл из Нижнего Новгорода под Казань. Он привез с собой послание Ивана III на Вятку.

В нем великий князь приказывал вятчанам немедленно выслать войско под Казань на помощь Ивану Руно. Послание было отправлено. Однако ответ вятчан оказался уклончивым: «Коли подъидут под Казань братиа великого князя, тогды пойдем и мы» (31, 283). Отказавшись участвовать в войне до тех пор, пока в нее не вступит сам великий князь или хотя бы его младшие братья, вятчане дали понять, что не собираются быть пешками в чужой игре. Привыкшие лавировать между Москвой и Казанью, лесные люди быстро поняли, что Иван III хочет погнать их на Казань, но при этом сам остаться в стороне. В переговорах с ханом он будет открещиваться и от набега Ивана Руно, и от рейда «северной» рати, и от действий вятчан. Отвечать перед ханом придется им самим.

Посмеявшись над московской хитростью, вятчане даже не сочли нужным известить Ивана Руно о своем решении. Так и сидел он вместе с Константином Беззубцевым на своем острове, ожидая подхода легковерных вятчан или «северной» рати. Однако не было ни тех, ни других.

Наконец, у русских подошли к концу запасы продовольствия. Константин Беззубцев распорядился сворачивать лагерь и уходить на судах вверх по течению Волги, в сторону Нижнего Новгорода. Предвидя возможность погони, воины «судовой рати» гребли изо всех сил. На второй день пути им повстречалось судно, на котором плыла в Казань «царица Касымова». Она сообщила воеводам о том, что между Москвой и Казанью заключен мир.

Сообщение татарской «царицы» вызвало доверие у воевод. Это можно объяснить только тем, что сам факт переговоров и даже участие в них «царицы» не явилось для них какой-то новостью. Все это они уже знали. Не знали они, кажется, лишь одного: что сами они трактуются в договоре как речные пираты, уничтожение которых не противоречит условиям московско-казанского мира.

Не ожидая более опасности со стороны татар, Беззубцев и Руно стали лагерем на ночлег в местности Звеничев Бор в 40 верстах от Казани. На следующий день, в воскресенье, русские решили дать себе отдых. С утра в походных церквах попы служили обедню. После этого войско расположилось за трапезой. Внезапно поднялась тревога: к лагерю приближались сразу две татарские рати. Одна из них была «судовая», а другая, следовавшая вдоль берега, — конная.

Русские воеводы сумели предотвратить панику. Ратники спешно сели в свои корабли и отплыли навстречу татарской «судовой рати». В жестоком бою на воде татары были обращены в бегство. Их корабли направились к левому берегу, под прикрытие конных стрелков. Осыпаемые стрелами, русские насады повернули обратно и направились к противоположному берегу. Теперь татары воспрянули духом и поплыли вслед за уходящим русским флотом. Увидев преследователей, воеводы развернули суда и двинулись на врага. Татарские суда вновь обратились в бегство.

Взаимные атаки продолжались в течение всего дня. «И тако бишася весь день той и до самые ночи и раззидошася кииждо на свои берег ночевати» (31, 283).

К сожалению, летописи прерывают рассказ об этой битве на воде буквально на полуслове. (Очевидно, здесь обрывался текст их общего источника — записанного любознательным книжником рассказа кого-то из участников похода.) Можно полагать, что русские вынуждены были оставить неприятелю свои богатые трофеи, понесли тяжелые потери, но все же ушли подобру-поздорову. Во всяком случае, главный герой этого дерзкого похода — воевода Иван Дмитриевич Руно — спустя десять лет был участником похода Ивана III на Новгород. Уцелел и воевода Константин Александрович Беззубцев. Несколько лет спустя мы встретим его уже при дворе удельного князя Андрея Углицкого. Судьба хранила этого человека: его сыну Андрею по прозвищу Шеремет предназначено было стать основателем знаменитой аристократической фамилии.

Источники не сообщают точной даты сражения под Звеничевым Бором. Однако опираясь на некоторые косвенные данные летописей, ее можно вычислить вполне определенно. Иван Руно напал на Казань 21 мая. После этого он неделю стоял на острове Коровнич, с которого перешел на Ирыхов остров (28 мая). Туда к нему вскоре (29–30 мая) прибыл Константин Беззубцев. В приказе, посланном им на Вятку, был установлен срок явки вятчан под Казань: «от того дни полчетверты недели», то есть 25 дней. Несомненно, воевода указал вятчанам какую-то точную дату их явки. Таким сроком обычно был крупный церковный праздник. В середине 20-х чисел июня это могло быть только Рождество Иоанна Предтечи (24 июня). Далее в летописях сообщается, что Константин Беззубцев ждал ответа от вятчан не один, а два установленных срока («стоял другую полчетверты недели») (31, 283). Новый срок истекал 19 июля. Исходя из того же календарного принципа, можно думать, что воеводы решили ждать вятчан до «Ильина дня» (20 июля). Это был последний день их пребывания на Ирыхове острове. Наутро следующего дня (пятница, 21 июля 1469 года) русское войско ушло вверх по Волге к Нижнему Новгороду. Согласно летописям, они плыли весь этот день. Заночевав где-то на берегу, утром в субботу отплыли дальше. Но тут состоялась их роковая встреча с касимовской «царицей», после которой они продолжили путь до ночлега под Звеничем Бором. Там воины провели ночь с субботы на воскресенье. А наутро (23 июля) их атаковала татарская погоня…

В то время как воинство Ивана Руно, налегая на весла, уходило от Казани к Нижнему Новгороду, «северная» рать, потерявшая много времени в переговорах с вятчанами, только еще спускалась вниз по Каме. От местных жителей ратники узнали, что между Москвой и Казанью заключен мир и стоявшие под городом русские войска в связи с этим ушли домой. Едва ли это была «заведомая дезинформация» (54, 91). Для сельских татар два события, случившиеся почти одновременно (весть о заключении мира, принесенная в Казань «царицей», и уход русской рати от города), естественно соединились причинно-следственной связью.

Понадеявшись на мир, воевода «северной» рати князь Даниил Васильевич Ярославский решил сберечь время и вернуться домой не северным путем, через Вятку, а более коротким и удобным: до устья Камы, а оттуда мимо Казани — вверх по Волге. Это решение князя Даниила стоило жизни ему самому и сотням его воинов. Мир с Казанью действительно был заключен. Вот только о нем и его отряде там ничего не говорилось. Иван III признал право хана беспощадно расправляться со всякого рода разбойниками, нападавшими на его владения с территории Руси…

В устье Камы войско князя Даниила, ядро которого составляли устюжане, ожидала западня. Татары, загодя предупрежденные о приближении отряда, перегородили Волгу кораблями, связав их между собой. Русские воины на своих насадах пошли на прорыв. Началась жуткая рукопашная схватка на судах. Каждый дрался как умел. Какой-то удалой князь Ухтомский прыгал с судна на судно и крушил врагов огромной дубиной-ослопом. Другой упомянутый летописью воитель, Григорий Перхушков (не тот ли, что был посажен в темницу за взяточничество в 1458 году?), сумел проскочить через заграждение и, невзирая на кипевшую битву, погнал свой насад вверх по реке. В итоге только часть русского войска прошла мимо Казани и добралась до Нижнего Новгорода.

Отсюда они послали в Москву к великому князю гонца с рассказом о своих подвигах. Иван III поначалу решил ограничиться лишь символической наградой для храбрецов. Он послал им сво, ю золотую монету. Такие монеты чеканились в небольшом количестве и служили своего рода наградными знаками. Устюжане отдали «деньгу золотую» попу Ивану, ходившему с ними под Казань, с наказом «Бога молить за государя и за все воинство» (37, 47). После этого они послали в Москву нового гонца с просьбой о более серьезном пособии. Вероятно, им стыдно было возвращаться домой с пустыми руками, а все трофеи после схватки под Казанью остались в руках татар. Но государь и на сей раз отделался монетой, доставшейся тому же попу Ивану. Лишь после третьей, отчаянной просьбы устюжан государь вдруг подобрел и велел послать удальцам из своих кладовых 300 комплектов одежды (баранья шуба, однорядка и сермяга), 300 луков со стрелами, 300 пудов масла и изрядный запас муки. Неожиданная щедрость князя Ивана имела свои причины. К этому времени он уже принял решение о новой войне с ханом Ибрагимом. Теперь ему вновь понадобились храбрецы. Княжеские дары устюжанам предстояло «отработать». Им велено было вновь идти на Казань. На сей раз — в составе большого московского войска, которое возглавлял брат Ивана III князь Юрий Дмитровский…

Поход московского войска на Казань осенью 1469 года выглядит довольно странно после сообщения о мире, заключенном сторонами в июле того же года. Однако такой поворот событий вполне объясним. Хан Ибрагим был воодушевлен успешным отражением сразу двух русских ратей: Ивана Руно и Даниила Ярославского. Возможно, он получил веские доказательства того, что и та и другая рать действовала по приказу Ивана III. В итоге хан предпринял какие-то враждебные по отношению к Руси действия, которые и стали поводом для новой войны. Судя по всему, главным пунктом спора было возвращение татарами русских пленников, содержавшихся в Казани. Все они являлись собственностью местных вельмож и купцов. Работорговля была одним из главных источников доходов для казанской знати, которая в связи с этим искала любых поводов для отклонения московских требований о возврате пленных. Склонить этих людей к благоразумию могла только прямая угроза из жизни.

Война нужна была теперь и Ивану III. Помимо вопроса о пленных, великий князь был озабочен укреплением своего престижа. Следовало наказать хана Ибрагима и заставить его соблюдать договор с Москвой. Кислую оскомину оставили и летние события. То, чем закончились рейды Ивана Руно и Даниила Ярославского, нельзя было назвать поражением Москвы. Оба отряда действовали как бы самостоятельно, по собственному почину. Но и тот и другой из-за уклончивости вятчан, несогласованности действий и некоторой опрометчивости предводителей не смогли выполнить свою задачу так, как она ставилась великим князем. Большие потери, которые понесли оба отряда, бросали тень на репутацию самого Ивана III. В том, что именно он стоял за всеми этими рейдами, на Руси мало кто мог усомниться.

В августе 1469 года Нижний Новгород вновь стал центром сбора московских войск, идущих на Казань. В последних числах августа «судовая рать» под началом князя Юрия Дмитровского снялась с якорей и пошла вниз по Волге. Во главе конных полков, которые двигались вдоль берега Волги, находились удельные князья Андрей Угличский и Василий Верейский (сын Михаила Андреевича Верейского) (30, 188). Софийская 1-я летопись, в которой сообщения о разных эпизодах казанской войны 1468–1469 годов спутаны в один клубок, приводит, однако, интересную подробность: помимо удельных князей «пошли берегом… воеводы князя великого князь Иван Юрьевич (Патрикеев. — Н. Б.) и вси князи служылые, и двор князя великого. А в передовом плъку был князь Данило Дмитриевич Холмскои да Федор Давыдович» (38, 148). И Холмский, и Патрикеев уже участвовали в войне с казанцами в 1468 году. Теперь Иван III приставил их в качестве советников к малоискушенным в таких делах молодым удельным князьям. Опытным воином был и Федор Давыдович Хромой. Через два года он вместе с тем же Данилой Холмским будет возглавлять Передовой полк в историческом походе Ивана III на Новгород…

Источники не сообщают, пришли ли на сей раз под Казань вятчане, которые летом соглашались воевать только в случае участия в походе братьев Ивана III. Впрочем, и весь грандиозный осенний поход на Казань 1469 года почему-то занимает на страницах летописей в десять раз меньше места, чем, например, описание дерзкого рейда Ивана Руно. Что делать! Таков характер нашей древней летописи. Она капризна, как женщина, и непредсказуема в выборе своих фаворитов…

1 сентября «судовая рать» подошла к городу. Высадившись из насадов, воины быстро захватили казанский посад, который еще не успел отстроиться после того погрома, который учинил здесь Иван Руно 21 мая. Вслед за этим началась осада крепости. Москвичи сумели перекрыть осажденным доступ к воде. Легко представить, чем обернулась нехватка воды в переполненном беженцами городе. Вскоре хан выслал своих парламентеров с известием о готовности принять все требования Ивана III. Из условий этого договора источники называют лишь одно: татары должны были освободить русских пленников, захваченных ими за последние 40 лет. Фактически речь шла обо всех русских рабах, живших тогда в Казани.

Мир с Казанью, заключенный от имени Ивана III его братом Юрием, продержался 9 лет. События 1468–1469 годов показали казанской знати не только могущество московского войска, но и способность русских «платить той же монетой» в ответ на опустошение татарами пограничных русских областей.

Нападения татар на Русь издавна осуществлялись как бы на двух уровнях: как общегосударственное военное предприятие и как частная инициатива отдельных лиц. Войны первого порядка были относительно редкими, тогда как на втором, «неофициальном» уровне они велись практически непрерывно. Ханское правительство закрывало глаза на эти местные инициативы. Грабителям не препятствовали, но и не покровительствовали. На эти вещи смотрели как на своего рода спорт, в котором настоящие мужчины оттачивали свое воинское мастерство и пополняли карманы. Но спорт немыслим без объективности. Хозяин всегда имеет право уничтожить грабителя, забравшегося в его дом. Это право признавалось и за бесправными русскими князьями. Даже в самые тяжелые времена ордынского ига они время от времени истребляли какую-нибудь степную шайку, опустошавшую их владения. Никакого наказания князья за это не несли. И все же случаи справедливого возмездия были редкими. Обычно «поганые» приходили внезапно и, разграбив целую волость, так же стремительно исчезали. Их путь отмечали горящие села и деревни. Казалось, огненный змей проносился над Русской землей и бесследно таял в степном мареве. Этим лихим делом промышляло едва ли не пол-Орды.

Обосновавшись в Казани, татары по привычке принялись за старое. Но если раньше их огненный змей кружил над южными, малонаселенными землями по Оке, то теперь он расправил крылья над историческим центром страны — Владимиро-Суздальским опольем. Однако сами татары уже не были столь недоступны, а русские — столь безответны, как прежде. Перейдя к оседлому образу жизни, построив свое царство на труде земледельческих народов Среднего Поволжья, казанские татары стали хорошей мишенью для ответных набегов русских. Иван III быстро осознал эти новые преимущества. И если грабительские набеги татар рождались обычно из степной скуки и кровожадной удали каких-нибудь диких «царевичей», — то русские набеги готовились великокняжескими воеводами как «плановое мероприятие».

Вскормленный в кремлевских палатах, русский «огненный змей» впервые был выпущен на свободу в 1468–1469 годах. Набеги летучих отрядов, во главе которых стояли принявшие вид «охотников» или «народных мстителей» московские воеводы, оказались не менее (а даже и более) пагубными для Казанского ханства, чем набеги казанских татар — для Руси. В своих дерзких рейдах московские «ушкуйники» без особого труда доходили до самой Казани. Избавиться от них можно было только одним способом: остановить лихих «царевичей», посадить на цепь своего, казанского змея.

«Не исцеляйте зла злом», — учил Василий Великий. Но правители редко прислушиваются к советам моралистов. Да и могут ли их советы помочь правителям? Спасая Русь от казанского огненного змея, Иван III выпустил на беззащитные черемисские и болгарские деревушки своего пожирателя людей. И случилось то, чего он ожидал: огонь погасил огонь…

Новое обострение московско-казанских отношений относится лишь к осени 1477 года. Узнав о том, что все боевые силы Ивана III отправлены на Новгород, хан Ибрагим не удержался от соблазна и предпринял попытку через Вятскую землю пройти к Устюгу и разграбить этот богатый город. Однако затяжные осенние дожди не позволили татарской коннице пройти дальше Вятки. Ограничившись опустошением нескольких вятских волостей, татары ушли восвояси.

Не знаем, ответил ли князь Иван на эту диверсию хана Ибрагима. Вероятно, да. Вся история его жизни свидетельствует о том, что он никогда не прощал обид, хотя и не всегда имел возможность отомстить немедленно. Это была не просто злопамятность, но, скорее, вопрос принципа.

В тяжелый для Москвы 1480 год казанские татары никак не проявили себя. Судя по всему, их предводители были, во-первых, устрашены, во-вторых, подкуплены, а в-третьих, заняты собственными распрями. В 1478 году умер старый хан Ибрагим. С его кончины и до 1487 года в Казани шла ожесточенная борьба за власть между сыновьями Ибрагима Али-ханом (Алегам, Алехам, Ильган русских источников) и Мухаммед-Эмином. Эти два «царевича» были сводными братьями. Матерью Али была первая жена Ибрагима Фатима, матерью Мухаммед-Эмина — Нур-Султан. Каждый из соперников имел и своих собственных единокровных братьев, также мечтавших о власти.

Существовавшая в Казани «русская» партия (состоявшая из татарских вельмож и купцов, лично заинтересованных в мирных отношениях с Москвой) делала ставку на Мухаммед-Эмина. В 1479 году была предпринята попытка возвести его на престол путем дворцового переворота. Однако заговорщики потерпели неудачу. После этого Мухаммед-Эмин — тогда еще десятилетний мальчик — был тайно вывезен в Москву, где и воспитывался при дворе Ивана III. Его сторонники в Казани неоднократно пытались посадить его на ханский трон. Вся эта ситуация стала сильным козырем для Ивана в его отношениях с Казанью. Али-хан хорошо понимал, что в случае серьезного столкновения великий князь не пожалеет сил и средств для поддержки Мухаммед-Эмина. Именно этим следует объяснять его осторожность в отношениях с Москвой, — осторожность, которая, впрочем, не исключала и время от времени возникавшие конфликтные ситуации.

Отражением одной из таких ситуаций (сути которой источники не сообщают) стал московский поход на Казань в 1482 году. Летописи крайне скупо сообщают подробности дела.

В Софийской II летописи читаем: «Того же лета поиде великий князь с братьею к Казани и увернуся из Владимеря; а судовая рать ходила мало не до Казани и умиришася» (18, 233).

В Львовской летописи: «Того же лета поча князь великый рать замышляти, на Казань хоте итти, воеводы же свои наперед себя своим воем посла князь великый, и Аристотеля с пушками, сам же князь велики с всем воем своем стоя в Володимери. Воеводы же доидоша и Аристотель с пушками до Новагорода до Нижнево, ту же царь Казанскый приела с челобитьем; князь же великый пожалова его и възвратися» (27, 349).

Прочие летописи не дают каких-либо существенных дополнений к этим двум кратким рассказам, кроме замечания о том, что московские воеводы стояли на Волге все лето (37, 49). Суть события ясна: Иван III предпринял мощное движение в сторону Казани, заставившее хана начать переговоры, результат которых удовлетворил великого князя. Общая схема казанской войны оставалась таой же, что и раньше: находясь в своей ставке во Владимире, великий князь руководил действиями выдвинутых вперед судовой и конной ратей. Предусматривался и традиционный удар на Казань с севера, из Устюга, через Вятку (51, 142). Наличие у московской армии сильной артиллерии, которой командовал знаменитый итальянский мастер Аристотель Фиораванти, создавало прямую угрозу для неприступной доселе казанской крепости.

Растущий не по дням, а по часам, военный потенциал Московской Руси позволил Ивану III подумать не только о надежной защите от набегов казанских татар, но и об установлении политического контроля над ханством путем возведения на казанский престол ставленника Москвы. В принципе, великий князь уже вполне мог бы захватить Казань и полностью ликвидировать Казанское ханство как государственное образование. Однако он благоразумно удержался от этого соблазна. Во-первых, Москва еще не имела достаточно сил и средств для того, чтобы «переварить» Казанское ханство, сделать его территорию органической частью молодого Российского государства. Для этого потребовались бы многие тысячи русских переселенцев: администраторов, воинов, торговых людей, священников, крестьян. А между тем Ивану остро не хватало людей на южных и западных границах и даже в центральных уездах. Во-вторых, завоевание Казани и неизбежные репрессии против местного населения наверняка переполошили бы весь степной мир, разрушили те дружеские и союзнические отношения, которые Иван с таким трудом сумел там наладить. Учитывая все это, Иван стремился не разгромить Казанское ханство, а сделать его своим надежным союзником. Все его акции против Казани носили «скорее политический, чем военный характер» (51, 144).

Подобная политика устрашения без нападения требовала от Ивана III не только больших дипломатических способностей, но и абсолютного контроля над действиями своих воинов и воевод. Можно только догадываться, какого труда стоило государю манипулировать сильно разросшейся армией и удерживать на самой грани войны и мира своих пылавших ненавистью к «поганым» бойцов. Для решения этой задачи Иван создает несравненно более эффективную, чем при Василии Темном, систему управления войсками. Ее основой стала быстрорастущая московская бюрократия. Начинают составляться Разрядные книги, в которых записывается служба каждого видного представителя аристократии. Создается нечто вроде походной «Ставки Верховного Главнокомандующего», которая координирует и контролирует действия полков, зачастую разбросанных на большие расстояния. По ходу событий великий князь быстро получает сообщения и тотчас посылает к воеводам скорых гонцов с устными и письменными наказами.

(Самая первая из сохранившихся походных директив Ивана III была дана им 16 июля 1482 года воеводам, стоявшим в Нижнем Новгороде (51, 142). К сожалению, она сохранилась лишь частично. Иван сообщает воеводам об отправке в Казань своего посла для переговоров и требует высылки отрядов в легких судах. Далее текст приказа утрачен.)

И все же никакой аппарат и никакой приказ не смог бы заставить московских воевод — вчерашних вольных князей и их не менее вольных бояр — пунктуально и беспрекословно исполнять волю Государя, если бы за этой волей не маячил кнут палача. Недостаток внутренней организованности и дисциплинированности восполнялся страхом перед суровым наказанием за ослушание. Взявшись на исцеление страны от хаоса и безнарядья, Иван неизбежно должен был стать Грозным. Это прозвище наряду с другими было дано ему современниками (112, 3). И хотя Иван III не купался в крови, подобно своему обезумевшему внуку Ивану IV, — страх был одним из главных орудий, с помощью которых он управлял людьми…

Впечатления, произведенного демонстрацией московских сил в 1482 году, казанскому хану хватило на три года. В 1485 году Иван III за какую-то «крамолу» решил сместить Али-хана и заменить его на своего воспитанника — отрока Мухаммед-Эмина. Эту операцию (подробности которой неизвестны) успешно выполнили московские войска во главе с воеводами князем Василием Ивановичем Шихой Оболенским (сыном знаменитого Ивана Стриги Оболенского) и боярином Юрием Захарьичем Кошкиным (81, 70).

Однако правление отрока в кипящей политическими страстями Казани не могло быть устойчивым. Уже в конце 1485 — начале 1486 года он вынужден был бежать в Москву вместе со своим младшим братом Абдул-Латифом. Здесь «царевичей» радушно принял сам Иван III, который дал старшему из них «вотчину, град Коширу, другому же брату иныя грады» (26, 22).

Обострение борьбы вокруг Казани заставило Ивана III подумать об укреплении своих городов, расположенных на восточном направлении. Под 6993 годом (1 сентября 1484 — 31 августа 1485 года) летописи сообщают о постройке новой деревянной крепости во Владимире. Работами руководил московский дьяк Василий Мамырев (20, 218).

Между тем в Казани на престол вновь воссел Али-хан. При этом новый правитель решил, по восточному обыкновению, устроить резню своих недоброжелателей. Акция должна была произойти во время пира в ханском дворце, на который гостеприимный хозяин созвал всю казанскую знать. Узнав о намерениях Али-хана, приговоренные сумели бежать из города. За ними послана была погоня. Однако беглецам удалось уйти во владения Ивана III. Вскоре они уже были в Москве и докладывали великому князю обо всем происшедшем (27, 352).

Весной 1486 года московское войско отправилось на Казань. При поддержке московских воевод Мухаммед-Эмин был вновь водворен на престол, а его соперник вынужден был бежать в степи.

Но и этот переворот не стал последним. Через несколько месяцев Али-хан вновь выбил Мухаммед-Эмина из Казани и заставил бежать в Москву.

На сей раз Иван III решил всерьез заняться казанской проблемой. Мухаммед-Эмин «назвал… великаго князя отцем», то есть признал себя вассалом Москвы. Именно этого давно ждал князь Иван: Казань спелым яблоком катилась ему под ноги.

Поддержка Мухаммед-Эмина становилась весьма актуальной и в плане международных отношений: мать незадачливого отрока, вдова Ибрагима, Нур-Султан вышла замуж за крымского хана Менгли-Гирея. Посадив Мухаммед-Эмина на казанский престол, Иван III мог рассчитывать на дружбу с крымской династией.

В четверг на Страстной неделе (12 апреля 1487 года) московское войско выступило в поход на Казань. Руководство войсками поручено было лучшим воеводам — князьям Даниле Дмитриевичу Холмскому, Семену Ивановичу Ряполовскому, Александру Васильевичу Оболенскому (младшему брату Ивана Стриги Оболенского), Семену Романовичу (30, 205). Во вторник на Фоминой неделе (24 апреля) из Москвы выехал и соискатель казанского престола Мухаммед-Эмин.

Часть московских сил («судовая рать») отправилась вниз по Волге в насадах, другая пошла на конях берегом вдоль Волги.

Казанский правитель Али-хан со своими отрядами выступил навстречу русскому войску. Решающее сражение произошло близ устья реки Свияги (правого притока Волги), в нескольких верстах от Казани. Татары потерпели сокрушительное поражение. Остатки их сил укрылись в казанской крепости.

В четверг 17 мая московские войска подошли к Казани (30, 205). Али-хан и его сторонники мужественно отражали атаки русских и сами предпринимали неожиданные вылазки. Какой-то татарский воевода по имени Алгазы блуждал с отрядом в окрестностях Казани и внезапно нападал на ратников великого князя. Спасаясь от ударов татар, русские окружили свой лагерь «острогом» (37, 96).

И все же подавляющее преимущество московской армии давало себя знать. Казань была обречена. После трех недель непрерывной осады, 9 июля, «приде на царя и на татар изнеможение, и царь Аляхам сам выиде из города неволею в руки воеводам великаго князя» (37, 96). Очевидно, на хана оказали сильное давление сторонники «русской» партии в городе.

В субботу 14 июля 1487 года, «на память святаго апостола Акыла», на казанском престоле был посажен вассал великого князя Мухаммед-Эмин (21, 500). Конечно, князь Холмский, командовавший русским войском под Казанью, не случайно выбрал эту дату. Именно в этот день — 14 июля 1471 года — московское войско под началом того же князя Холмского разгромило новгородскую рать в битве на реке Шелони. И вот теперь в день решающей победы над Новгородом была одержана новая великая победа — «князь великий Иван Василиевич на Казани царя посадил из своеа рукы… Махмеделеима (Мухаммед-Эмина. — Н. Б.); да с ним посадил наместника своего и боярина Дмитреа Василиевича Шеина» (21, 500).

Радостная весть о восшествии на казанский престол Мухаммед-Эмина прилетела в Москву 20 июля, когда горожане праздновали Ильин день (20, 218). О необычайном значении этого события свидетельствовал тот факт, что в роли гонца выступил один из воевод — князь Федор Семенович Хрипун Ряполовский, который в этом походе был вторым воеводой передового полка (82, 40). (Возглавлял передовой полк его отец, князь Семен Иванович Хрипун Ряполовский. Вероятно, он-то и выпросил для сына это почетное поручение, которое сулило государеву милость.)

«Князь же великий рад быв и посла к митрополиту повеле молебная свершати: митрополит же повеле звонити во вся колоколы, и по всему граду повелением великого князя молебная свершиша и хвалу Богу воздаша» (18, 238).

Исполняя повеление Ивана III, воеводы взяли в плен самого казанского хана, его родню (мать, двух жен, двух братьев и сестру), а также много знатных и множество простых татар. Все они были отведены в Москву, где государь решал их судьбу. В четверг 9 августа 1487 года вся Москва высыпала на улицы поглазеть на необычное зрелище: прибытие в столицу пленного казанского хана Али вместе со всем его семейством. Нам трудно даже представить, сколь отрадным было это зрелище для людей, выросших в страхе перед «злым татарином».

Хорошо понимавший воспитательное значение всякого рода многолюдных действ, князь Иван, по-видимому, устроил 9 августа 1487 года нечто вроде триумфа для себя и своих воевод. Пленных потомков Тохтамыша везли (или вели) вослед за победоносным Государем и его доблестными полководцами.

Кажется, никогда еще в Москве с таким размахом не праздновали победу, как спелым летом 1487 года. Награды сыпались золотым дождем. «И князь великии воевод своих изъжаловал, и бояр, и детей боярских, хто чего достоен» (37, 96). Трезвонили без перерыва кремлевские колокола. Повсюду витал густой хмельной дух. Пили и плясали до упаду в княжеском дворце, в боярских теремах, в черных избах простонародья. А высоко над Москвой откуда-то с юга плыли легкие, веселые облака…

Знатные пленники были помещены в Кремле на дворе у князя Данилы Александровича Пенко Ярославского (18, 238). Вскоре князь Иван, посоветовавшись с боярами, решил их судьбу. «А царя Аляхама посадил на Вологде за сторожи и с материю (вдовой Ибрагима ханшей Фатимой. — Н. Б.), и со царицею, а князей и княгин, и татар розъсажал по по-сельским, а иных привел к роте (клятве. — Н. Б.), что им государю хотеть великому князю добра, и отпустил их в Казань», — сообщает внимательный к казанским делам Устюжский летописец (37, 96). Выражение «розъсажал по посельским» следует, очевидно, понимать так, что пленные татары были переданы в распоряжение «посельских» — управляющих в великокняжеских вотчинах. Там пленным предстояло превратиться в работников (в сущности — рабов), исполнявших любую работу по приказанию управляющего.

Устюжский летописец рисует несколько смягченную картину последствий взятия Казани. На деле кары были более суровыми. В других летописях есть сообщения о том, что Иван III «коромолных князей и уланов казанских смертью казнил и иных коромолников» (30, 205). Да и в самом деле: какой же средневековый триумф обходился без показательных казней, веселивших народ?

В Вологде был помещен только сам Али-хан с женами. Его мать, братья Худай-Кул (Кудалгу) и Мелик-Тагир (Малекдар, Менлодар), а также сестра были отправлены значительно дальше — «в заточение на Белоозеро, в Карголом» (30, 205). Северная тюрьма быстро сделала свое дело: «Тамо же в заточении умре царь, и мати его, и брат царев, Менлодар царевич» (26, 22). Самым стойким оказался «царевич» Худай-Кул. Проведя несколько лет на севере, он был помилован и возвращен в Москву. В 1505 году Худай-Кул принял крещение и стал носить имя Петр. Великий князь Василий III хотел сделать Петра Ибрагимовича крупной фигурой в московской политической игре. С этой целью он в 1506 году выдал за него замуж свою сестру Евдокию. Однако «царевич Петр» умер в 1509 (или 1523) году, так и не оставив заметного следа в истории Москвы.

Из северного заточения удалось выбраться и одной из жен Али-хана. Согласно «Казанской истории», хан Мухаммед-Эмин упросил Ивана III отпустить из Вологды к нему в Казань старшую жену своего умершего в ссылке брата: «…люба ему бысть велми братня жена» (14, 330). Однако гордая ханша не забыла вологодского унижения. Рассказывали, что именно она позднее уговорила Мухаммед-Эмина поднять восстание против власти Москвы и перебить всех русских в Казани…

Посадив на казанский престол пока еще послушного Москве Мухаммед-Эмина и приставив к нему в качестве надзирателя (своего рода баскака!) московского наместника Д. В. Шеина, Иван III добился многого. На восточных границах Руси на 17 лет установилась тишина. (Именно так и определил итог казанского визита один современный летописец: «…и бысть тишина велиа в тех странах от татар» (29, 162). Это евангельское выражение — «тишина велия» — использовалось только в особо важных случаях. Так характеризовали, например, прочный мир, установленный на Руси Иваном Калитой.)

Полагают, что в ознаменование своей победы над Казанью Иван III распорядился на новгородском монетном дворе начать чеканку монет, на которых его имя было написано не только по-русски, но и по-татарски, арабскими буквами. Эти двуязычные монеты предназначались прежде всего для хождения на территории Казанского ханства, которое таким образом втягивалось в сферу действия московской денежной системы (87, 115).

Достигнутая стабильность оказалась настолько прочной, что ее не смогла нарушить и смена лиц на казанском престоле. С 1496 по 1502 год место Мухаммед-Эмина, вновь бежавшего в Москву, занимал его брат Абдул-Латиф. Но в 1502 году Иван III опять перетасовал карты. Абдул-Латиф отправился в ссылку на Белоозеро, а Мухаммед-Эмин занял престол, на котором и оставался до своей кончины в 1518 году.

Конечно, союз Казани с Москвой был вынужденным. Недруги Ивана III со всех сторон пытались расстроить этот дуумвират. Да и сам казанский хан в глубине души ненавидел Россию. Прямой потомок Тохтамыша, мог ли он забыть о тех временах, когда сожженная Москва дымилась под копытами татарских коней? Воспитанник московского двора, мог ли он простить те унижения, которым ежечасно подвергался, оказавшись в иноязычной и более культурной среде? Осенью 1505 года, когда великий князь Иван был прикован к постели предсмертным недугом, Мухаммед-Эмин восстал против власти Москвы, учинил небывалую резню русских в Казани и даже попытался захватить Нижний Новгород.

Кончина Ивана Великого пагубно сказалась на московско-казанских отношениях. Весной 1506 года татарам удалось разбить московское войско, во главе с родным братом молодого великого князя Василия III Дмитрием, подступившее к Казани. Лишь несколько лет спустя хан успокоился и вновь изъявил покорность Москве.

Усмирение Казани еще не означало ее покорения. Потребуется еще немало лет и походов, прежде чем Иван IV в 1552 году поставит точку в этом долгом историческом споре. И все же усмирение Казани в 1487 году было огромным успехом Ивана III, которым он гордился даже больше, чем отражением хана Ахмата на Угре в 1480 году. Оно развязывало руки великому князю для наступательных действий на других направлениях: от окончательного покорения Вятки (1489) до наступления на Литву и Прибалтику. Оно способствовало выпрямлению национального самосознания, придавленного двумя столетиями татаро-монгольского ига. Оно наглядно показывало ту высоту, на которую незаметно, шаг за шагом поднялась безжалостно понукаемая кнутом Государя Московская Русь.

ГЛАВА 11 Большая Орда

Большая Орда (иногда называемая также Волжской Ордой) являлась прямой наследницей распавшейся в середине XV века единой Золотой Орды. Ее столицей был Сарай — некогда богатая и многолюдная столица всего «Улуса Джуни», располагавшаяся в низовьях Волги между современными Волгоградом и Астраханью. Правители Большой Орды более чем кто-либо имели основания считать себя преемниками золотоордынских ханов. Они требовали от Руси выплаты прежней дани и традиционного признания верховной власти «вольного царя».

Война с татарами из Большой Орды летом 1459 года стала первым «боевым крещением» молодого Ивана III. Посланный отцом с полками на южную границу, он сумел остановить отряды степняков у «Берега». Кажется, именно из этого успешного противостояния Иван и вывел свою будущую стратегию борьбы со степняками: не ходить навстречу им в Степь (как это делал Дмитрий Донской), но и не подпускать к Москве (подобно Василию Темному), а останавливать на рубеже Оки.

В августе 1460 года сам правитель Большой Орды хан Махмуд (1459–1465) (в русских летописях — Ахмут) приходил к Переяславлю Рязанскому и почти неделю осаждал город. Осада закончилась безрезультатно. Следующий правитель, Ахмед-хан (1465–1481) (в русских летописях — Ахмат), сумел со временем консолидировать Орду и пресечь внутренние распри.

Однако, к несчастью для Ахмата, среди татар, как и среди русских, ненависть к соплеменникам была зачастую сильнее, чем к внешним врагам. Главным врагом Большой Орды стало другое татарское государство — Крымское ханство. Правивший там хан Хаджи-Гирей в 1465 году напал на орду Ахмата в тот самый момент, когда последний уже собрался в поход на Русь. Затяжная война между Чингизидами увела грозу от русских границ далеко в степь.

Московская разведка внимательно отслеживала намерения Ахмата. В случае его приближения к московским рубежам Иван III сам выходил с полками к Оке. Обычно его ставка на южном театре военных действий располагалась в Коломне. Через этот город проходила торная дорога из Москвы на юго-восток, к низовьям Волги. В Коломне был построен большой мост через Оку (2, 225). Прикрытие этого стратегически важного моста являлось одной из главных задач московских войск, выдвинутых к Оке против татар.

В Коломне Иван III стоял в ожидании татарского набега и летом 1470 года (20, 124). Однако тогда хан так и не пришел на Русь. Вероятно, он также через свою разведку получал данные о движении Ивана III и не хотел нападать на изготовившегося к обороне противника.

Логика геополитических отношений подталкивала Волжскую Орду к союзу с Великим княжеством Литовским. Литва, в свою очередь, искала среди татарских ханов союзников для войны с Москвой. В результате в 1471 году по инициативе короля Казимира IV между Вильно и Сараем начались переговоры о совместных действиях против Ивана III. Одновременно король искал пути сближения с крымскими татарами. Казимир надеялся, что нашествие татар отвлечет Ивана от завоевания Новгорода. Однако хан Ахмат собрался в поход только на следующий год, когда московское войско в полном составе встретило его на Оке возле Алексина и заставило отступить ни с чем. Сам король на эту войну не явился.

Отражение войск хана Ахмата под Алексином летом 1472 года, по-видимому, позволило Ивану III отказаться от выплаты ордынской дани. Точных данных по этому вопросу нет. Сведения источников туманны, а мнения историков противоречивы (90, 76).

Успешное противостояние Большой Орде и Литве становилось возможным для Ивана III лишь при условии союза с Крымом. На это и были направлены усилия московской дипломатии. С помощью щедрых подарков Иван привлек на свою сторону нескольких влиятельных крымских «князей». Они побудили к сближению с Москвой и самого хана Менгли-Гирея — одного из десяти сыновей умершего в 1466 году первого крымского хана Хаджи-Гирея.

Крымское ханство по многим причинам склонно было к почти непрерывной войне с Литвой и, соответственно, к союзным отношениям с Москвой. Для крымских татар, основная масса которых занималась кочевым скотоводством, набеги на земли соседних земледельческих христианских государств были основным источником обогащения. Главной добычей становились пленные. Их татары затем продавали через торговые города крымского побережья, прежде всего Кафу (современную Феодосию), о которой один литовский автор середины XVI века говорил, что это «не город, а поглотитель крови нашей» (8, 73). Южная часть Великого княжества Литовского (а также Молдавия) являлась ближайшей к Крыму территорией, где имелось многочисленное и к тому же довольно слабо защищенное сельское население. Сюда в течение нескольких столетий и были нацелены опустошительные рейды крымской конницы. Что касается владений великого князя Московского, то они, во-первых, находились гораздо дальше от Крыма, чем литовские земли, а во-вторых, были прикрыты сильной оборонительной линией вдоль Оки, над усовершенствованием которой работали все московские правители начиная с Ивана III. В результате набеги крымских татар на Московию случались довольно редко и еще реже завершались полным успехом. (В XVI столетии, например, им лишь трижды удавалось прорваться во внутренние районы страны — в 1521, 1571 и 1591 годах. Позднее таких прорывов вообще не случалось.)

Зимой 1473/74 года «прииде посол к великому князю от царя Крымъского Менли Гирея Ачигереева сына (Хаджи-Гиреева. — Н. Б.) именем Азибаба, а прислал к великому князю с любовью и з братьством. Князь великы почтив того посла и отпусти его тако же с любовью к его ему государю, а с ним же вместе отпустил своего посла ко царю Менли Ге-рею Микиту Беклемишева, тако же с любовью и з братьством, марта 31» (31, 301).

Миссия Ази-Бабы носила характер дипломатического зондажа. Он имел при себе лишь верительную грамоту от хана, а все прочее излагал устно. Такой подход настораживал Ивана: при необходимости Менгли-Гирей всегда мог сослаться на то, что посол в том или ином вопросе исказил ханские слова. Впрочем, помимо заверений Ази-Бабы Иван получил и сообщения от дружественно настроенных по отношению к Москве крымских «князей» Именека и Авдула. Они уверяли великого князя в том, что хан действительно хочет иметь с ним прочный союз. И все же Москва предпочитала иметь с Крымом полноценный письменный договор о дружбе и взаимопомощи, скрепленный «шертью» — мусульманской клятвой. С этой целью и был отправлен к Менгли-Гирею опытный в восточных делах московский дипломат Никита Беклемишев.

Отъезд Беклемишева (вместе с Ази-Бабой) в Крым состоялся 31 марта 1474 года. Государь придавал огромное значение миссии Беклемишева. Дружба с крымским ханом открывала перед Москвой далекие горизонты. Имея такого союзника, можно было дерзать на многое.

31 марта в Москве вспоминали «прародителя» — князя Ивана Даниловича Калиту, умершего 31 марта 1340 года. Теперь Ивану III нужна была вся мудрость и вся хитрость знаменитого предка, чтобы закрепить наметившийся союз с одними татарами против других. Добиваясь прочного союза с Менгли-Гиреем, великий князь при этом хотел уклониться от обязательства выплачивать Крыму регулярную дань в виде «поминков» (подарков) хану и его вельможам. Кроме того, Иван не хотел, чтобы его союз с Менгли-Гиреем имел откровенно враждебный характер по отношению к Большой Орде и Литве. Москва искала таких дипломатических формул, которые оставляли бы ей определенную свободу маневра. Учитывая сложность поставленных задач и их чрезвычайную важность для будущего Москвы, Иван в инструкции послу Беклемишеву подробно оговаривает все возможные «подводные камни» на переговорах. Послу велено быть уступчивым, не жалеть соболей для «поминков» влиятельным людям при ханском дворе, но при этом добиваться утверждения ханом того текста договора, который был подготовлен в Москве. На случай осложнений были составлены три варианта договора с разной степенью конкретности формулировок. Однако в каждом из них московский князь именуется «братом» крымского хана, то есть равным ему по статусу, независимым правителем. Впрочем, в интересах дела (а может быть, и в силу двухвековой традиции) Иван использовал в обращении к хану несколько приниженные выражения. Он «бьет челом» крымскому правителю, благодарит его за его «царево жалование», а себя скромно именует «великим князем Иваном» (10, 1). Лишь со временем Иван сумел взять более твердый тон в заочном разговоре с Менгли-Гиреем, стал называть его уже не «вольным царем» (как величали ханов Золотой Орды), а «вольным человеком».

Помимо собственно крымских дел Беклемишев должен был, пользуясь случаем, решить некоторые вопросы в отношениях Москвы с Кафой. Тамошние купцы ограбили московских купцов в отместку за разграбление татарами касимовского «царевича» Даньяра (служившего Ивану III) их торгового каравана в Диком поле. Иван требовал вернуть отнятые у москвичей товары, ссылаясь на то, что грабеж в степи был произведен какими-то не подвластными ему «казаками».

Наконец, Беклемишев должен был объясниться с неким богачом-иудеем из Кафы по имени Кокос (10, 50). Тот способствовал освобождению из татарского плена семи московских служилых людей, но за эту услугу требовал от Ивана уплаты какой-то фантастической суммы, которую якобы выложил за пленников их хозяину. Иван через посла передал Кокосу, что он лично выяснял у бывших пленников все обстоятельства дела и установил, что никаких денег за них уплачено не было. Помимб этого Беклемишеву также предписано было передать Кокосу одно специфическое указание. «Молвити ему Кокосу от великого князя о том: коли будет ему к великому князю грамота послати о каких делех, и он бы жидовским письмом грамот не писал, а писал бы грамоты русским письмом, или бесерменским» (10, 8). (Денежные домогательства Кокоса не испортили его доверительных отношений с Иваном III. Год спустя великий князь поручил ему выступать в роли посредника на переговорах о женитьбе своего сына Ивана на дочери мангуптского князя Исайки. А в 1484 году Иван поручил все тому же Кокосу приобрести для него «лалы да яхонты да зерна жемчюжные великие» (10, 12).)

Уже отпустив Беклемишева, Иван продолжал размышлять над крымской темой. Спустя день-два он послал вслед посольскому каравану гонца с какими-то дополнительными указаниями (10, 4).

Переговоры с Крымом продолжались и в 1475 году. В ответ на посольство Беклемишева Менгли-Гирей прислал в Москву с текстом союзного договора своего посла мурзу Довлетека. Иван III не был вполне удовлетворен тем вариантом договора, который привел мурза. В нем хан декларировал союз с Москвой против Волжской Орды, но уклонялся от «дружбы» против Литвы. Между тем условие это было для Ивана не менее важным, чем первое. Для достижения желательной схемы договора переговоры следовало продолжить. В четверг 23 марта в Крым отправилось из Москвы новое посольство во главе с боярином Алексеем Ивановичем Старковым (10, 9).

Московско-крымские переговоры были прерваны большой войной между Ахматом и Менгли-Гиреем. Потерпев поражение, Менгли-Гирей вынужден был бежать в Турцию. Одновременно турки начали свою экспансию в Крым. В июне 1475 года они захватили Кафу и перебили всех живших там христиан.

В конце 1478 или в начале 1479 года Менгли-Гирею удалось с помощью турецкого султана Мухаммеда II Завоевателя (1451–1481) вернуть себе крымский престол (55, 116). Союзнические отношения с Москвой были немедленно возобновлены. Крымский хан прислал в Москву своих послов с извещением о возвращении на престол. В пятницу 30 апреля 1479 года из Москвы в Крым отправилось ответное посольство Иванчи Белого. Иван III приносил хану поздравления по случаю возвращения на престол и извинялся за то, что не смог прислать своих послов ранее: «Хотел есми послати своего доброво человека твое здоровье ведети с добрыми поминками; ино на Литву проезда нет, а полем (степью. — Н. Б.) пути истомны (опасны. — Н. Б.)» (10, 15).

В 1479 году ответная крымская делегация посетила Москву. Среди прочего Менгли-Гирей просил Ивана III переманить в свои владения живших в Киеве под покровительством короля Казимира двух его братьев — Нур-Даулета и Айдара. Великий князь исполнил эту просьбу. Осенью 1479 года оба «царевича», к вящей досаде короля Казимира, покинули Киев, прельщенные переданными им через московских агентов обещаниями щедрой милости от Ивана III. Об этом примечательном событии сообщает и московская летопись: в конце 1479 года, когда великий князь был в новгородском походе, в Москву приехали из Степи два родных брата Менгли-Гирея — «Мердоулат царь с сыном Бердоулатом, да и брат его Айдар» (31, 326).

В Московской земле жил и другой соперник Менгли-Гирея — «царевич» Джанибек, родственник Ахмата. В 1477 году он занимал ханский престол в Крыму (55, ИЗ). И хотя князь Иван жаловался на сильную «истому» от содержания «царевичей», такого рода игры с потенциальными претендентами на крымский и казанский престол были обычным приемом московской (равно как и литовской) дипломатии. Даже и сам Менгли-Гирей получил утвердительный ответ на вопрос о том, сможет ли Иван предоставить ему убежище в своих землях в случае нового переворота в Крыму.

В воскресенье 16 апреля 1480 года московский посол князь Иван Иванович Звенец выехал в Крым. Собирая в путь посла, Иван уже знал о намерении Ахмата этим летом двинуться войной на Русь. Звенцу велено было в случае получения верного известия о начале похода Ахмата на Москву просить Менгли-Гирея тотчас выступить с войском на Большую Орду или же, по крайней мере, на Литву (10, 20).

Итак, в результате активных действий московской дипломатии весной 1480 года между Менгли-Гиреем и Иваном III уже существовал договор, согласно которому стороны обязывались помогать друг другу в борьбе с Большой Ордой и Литвой. И хотя до совместных действий московских и крымских войск дело так и не дошло, договор обеспечил Москве дружественный нейтралитет Крыма в период решающего столкновения с Ахматом осенью 1480 года.

«Крымский фактор» стал сдерживающим моментом и для короля Казимира, уклонившегося в 1480 году от войны с Москвой на стороне Большой Орды.

Великие события, которым суждено войти в историю народов, зачастую зарождаются из мелочей. Конечно, эти мелочи играют роль искры, случайно упавшей на бочку с порохом. Не будь этой бочки — ничего, разумеется, не произошло бы. Однако и без искры порох мог пролежать сколь угодно долго, тихо отсыреть и прийти в полную негодность.

Окончательное освобождение Руси от двухсотлетнего монголо-татарского ига, знаменитое «стояние на Угре» зародилось… из семейной ссоры. Особое значение этому столь обычному явлению придавало лишь то обстоятельство, что ссора вспыхнула в московском княжеском семействе. Своего рода бунт устроили два брата Ивана III — 33-летний Андрей Васильевич Углицкий (по прозвищу Большой или Горяй) и 30-летний Борис Васильевич Волоцкий. Оба они уже давно копили злобу на великого князя, который, вопреки давней традиции, не стал делиться с братьями своими крупными приобретениями — выморочным уделом умершего в 1472 году Юрия Васильевича Дмитровского и новгородской добычей 1478 года. Ясно было и то, что трофеи нового новгородского похода, который начался осенью 1479 года, так же пойдут прямиком в казну великого князя. А между тем братья исправно ходили с Иваном во все походы и не давали ему никаких поводов для притеснений.

Чашу терпения удельных братьев переполнило вызывающее поведение Ивана III в истории с опальным князем Иваном Владимировичем Лыко Оболенским. Летописи позволяют увидеть лишь общие контуры этого примечательного эпизода. Двоюродный брат знаменитого воеводы Ивана Стриги Оболенского, Лыко занимал прибыльную должность великокняжеского наместника в Великих Луках. Местные жители, страдая от его произвола и мздоимства, отправили жалобу великому князю. Тот — обычно глухой к жалобам на своих наместников — на сей раз по непонятной причине сразу принял сторону истцов и присудил Оболенскому выплатить им значительные суммы. (Возможно, сыграло свою роль пограничное положение города. А может быть, у Ивана были какие-то свои личные счеты с Оболенским.) Оскорбленный таким поворотом дела, Оболенский перешел на службу к удельному князю Борису Волоцкому, но при этом, очевидно, не выплатил тех денег, которые с него причитались согласно великокняжескому суду.

Задетый таким поведением Оболенского, Иван III послал своего боярина Юрия Шестака к Борису Волоцкому с приказанием арестовать Оболенского и доставить в Москву. Удельный князь воспринял миссию московского порученца как грубое нарушение своих прав и суверенитета. Он силой отнял схваченного беглеца у стражников. Узнав о происшедшем, Иван отправил к брату для переговоров своего старого боярина Андрея Михайловича Плещеева. Однако Борис и на сей раз отказался выдать Оболенского, предложив вынести дело на общий суд. В этом случае Иван III мог проиграть дело: в договорных грамотах братья неизменно признавали право свободного переезда бояр от одного двора к другому. В реальности это была «игра в одни ворота»: знать охотно переезжала из удельных дворов в великокняжеский, но никогда — в обратном направлении. И все же в случае с Оболенским великий князь формально не имел никаких законных прав требовать назад своего бывшего боярина.

Иван III прекрасно понимал, что допускает несправедливость. Однако он решил любыми средствами добиться своего. Трудно сказать, был ли это вопрос принципа, «государственный подход», — или же обычное слепое упрямство. Но, так или иначе, великий князь, отправляясь в Новгород в октябре 1479 года, велел своему боровскому наместнику Василию Федоровичу Образцу устроить засаду в располагавшемся недалеко от Боровска селе князя Оболенского. Хитрость оказалась удачной: опальный боярин вскоре поехал навестить свою вотчину, был там схвачен и в оковах привезен в Москву.

И тогда Борис Волоцкий не стерпел. Он отправил к своему старшему брату Андрею Углицкому кипящее яростью послание, в котором перечислял все несправедливости и обиды, причиненные им обоим Иваном III. Завершалось оно сетованиями по поводу последних событий: «А нынеча и зде силу чинит, кто отъедет от него к ним (удельным князьям. — Н. Б.) и тех безсудно емлет (берет под стражу без суда. — Н. Б.), уже ни за бояре почел братью свою; а духовные (завещания. — Н. Б.) отца своего забыл, как написал по чему им жити, ни докончания (договоры. — Н. Б.), что на чем кончали после отца своего» (18, 222).

Андрей Углицкий вполне разделял возмущение Бориса. Оба решили, что необходимо немедленно предпринять какие-то решительные шаги, чтобы заставить высокомерного Ивана считаться с собой. Сговорившись, Борис и Андрей от слов перешли к делу. Для начала Борис отправил свою жену и детей в относительно безопасное место — входивший в состав его удела город Ржев, неподалеку от литовской границы. (Судя по этой предосторожности, он допускал, что Иван может предпринять стремительный удар на Волок.) После этого, во вторник 1 февраля 1480 года, он вместе со своим двором отправился в Углич, к Андрею Большому (98, 286). Туда он прибыл в хорошее время — «на масленой недели», то есть между 7 и 13 февраля (18, 222). Конечно, братья не преминули опрокинуть по этому случаю добрую чару. Однако обычного масленичного веселья на этот раз не получилось: дело, которое затеяли младшие Васильевичи, было слишком серьезным. Ни один из них не родился мятежником. Ненависть к мятежу они впитали с молоком матери. И вот теперь судьба толкала их на эту скользкую дорогу… Так и сидели они, должно быть, вдвоем, подперши локтями тугие головы, толкуя так и этак о своем туманном будущем. И черные птицы беды снова кружили над заклятым городом Угличем.

Весть о возмущении братьев мгновенно долетела до Москвы и вызвала здесь всеобщий переполох. Многие еще хорошо помнили стремительные броски из Углича на Москву мятежного Дмитрия Шемяки. И все это всплыло именно тогда, когда сам Иван III и его лучшие войска были в Новгороде…

Загоняя коней, князь Иван примчался в столицу в Прощеное воскресенье, 13 февраля. И ему было в эту Масленицу не до пиров.

Разведка донесла, что Борис и Андрей покинули Углич и со своими многолюдными дворами отправились через Тверские земли вдоль Волги в сторону Ржева. При этом Андрей взял с собой свою семью. Михаил Борисович Тверской не препятствовал их передвижению.

Необходимо было срочно гасить скандал путем переговоров. Иван отправил к братьям во Ржев боярина Андрея Михайловича Плещеева, который незадолго перед тем ездил к Борису по делу об аресте Оболенского. Однако и на сей раз старика ожидала неудача. Братья отказались смириться с Иваном. Но и сидеть во Ржеве, ожидая нападения великокняжеского войска, было бессмысленно. Поразмыслив, мятежники «поидоша изо Ржевы со княинями и с детми, и бояре их и дети боярские лучшие и с женами и с дет-ми и с людьми, вверх по Волзе к новгородским волостем» (18, 222).

Удивительное зрелище представлял этот странный караван, далеко растянувшийся по льду Волги. Словно целый народ поднялся со своих насиженных мест и, ведомый новым Моисеем, отправился на поиски Земли Обетованной. Какую землю они искали? Ту, где царит справедливость, где сильный не притесняет слабого, где заветы отцов почитаются превыше всего?.. Бедные странники! Если и вправду задумали они найти такую землю, — им пришлось бы до конца дней своих скитаться под этим холодным зимним небом…

В Москве между тем решили обратиться за помощью к испытанному миротворцу — Церкви. Князь Иван не захотел просить о помощи митрополита Геронтия, с которым у него уже давно сложились весьма неприязненные отношения. Миротворческая миссия поручена была ростовскому архиепископу Вассиану — авторитетному иерарху, искусному царедворцу, но при всем том — умному и мужественному человеку с проповедническим жаром в душе. Тот не заставил долго себя упрашивать.

Возок, уносивший ростовского миротворца, запрыгал по ухабам заснеженных проселков. Неделя лихой гоньбы от яма к яму — и вот уже Вассиан нагоняет печальный караван в погосте Молвятицы, за Селигером, в Новгородской земле. Братья выслушали увещания Вассиана и согласились вступить в переговоры с Иваном. Вместе с владыкой в Москву отправились их послы: князья Василий Никитич Оболенский — от Андрея Углицкого, и его младший брат Петр Никитич Оболенский — от Бориса Волоцкого.

Послы отбыли, а караван двинулся своей дорогой все дальше и дальше от Московских земель. От Селигера через южные районы Новгородской земли братья направились в Великие Луки. Этот большой и богатый город издавна входил в состав Новгородской земли. При этом отсюда было рукой подать и до литовского рубежа. Мятежники, кажется, уже поняли, что на сломленный при их же участии Новгород особых надежд возлагать не приходится и потому им не обойтись без помощи короля Казимира IV. Из Великих Лук братья направили послов к королю с просьбой о помощи или хотя бы о посредничестве в споре с Иваном. Ответ Казимира, судя по всему, был достаточно неопределенным. Известно только, что король любезно предоставил женам мятежников убежище в Витебске.

В Москве тем временем продолжали кипеть страсти. Князь Иван сильно досадовал на мать, старую княгиню Марию Ярославну, полагая, что это она подтолкнула младших сыновей к мятежу. При дворе хорошо знали, что Андрей Большой был любимцем матери. Несомненно, она не раз пеняла Ивану на несправедливость по отношению к братьям. Не исключается и то, что действия Бориса и Андрея были каким-то образом согласованы со старой княгиней. Во всяком случае, Иван настоял на том, чтобы она написала и отправила в Великие Луки увещевательное послание.

На Страстной неделе (с 27 марта по 1 апреля 1480 года) в Москву вернулся наконец владыка Вассиан в сопровождении послов от Бориса и Андрея. Выслушав претензии братьев, Иван отпустил послов. Обдумав сложившееся положение, он решил пойти навстречу удельным князьям. Через своих послов (бояр Василия Федоровича Образца и Василия Борисовича Тучкова), отправленных в Великие Луки вместе с владыкой Вассианом (чей дар убеждения Иван ценил очень высоко), великий князь ответил братьям следующее: «Пойдите опять на свою отчину, а яз вас во всем хочу жаловати» (18, 223). Переходя от общего к частному, Иван обещал Андрею прибавить к его уделу два города на Оке — Калугу и Алексин. Борису предлагалось и того менее: несколько сел.

Великокняжеские послы отправились в путь в четверг 27 апреля. Из-за весенней распутицы («бе бо весна и путь истомен велми») путешествие затянулось, и в Великие Луки они прибыли только к Троице (22 мая) (18,223). Изложив мятежникам мирные предложения Государя, послы стали ждать. Вскоре братья вышли с ответом. Условия примирения, предложенные Иваном, их не устраивали. Они ожидали большего («высоко мыслиша», по выражению официального московского летописца) (31, 326). Владыка Вассиан и московские бояре с пустыми руками пустились в обратный путь.

Братья требовали от Ивана более серьезных уступок. Однако теперь «нашла коса на камень». Великий князь счел, что он уже прошел свою часть пути к примирению, и от дальнейших шагов воздержался. Опыт подсказывал ему, что умение держать паузу — сильное оружие при любом торге. Кроме того, Иван, по-видимому, убедился в том, что его мятежные братья, по существу, оказались в изоляции. Их «сидение» в Великих Луках не имело серьезного резонанса внутри страны, хотя и вызвало пристальный интерес за ее пределами.

Между тем с юга пришли тревожные вести. Там назревал очередной набег степняков. Своевременно извещенный своей разведкой, Иван отправил «к берегу на Оку» своего сына Ивана Молодого, младшего брата Андрея Меньшого Вологодского и князя Василия Михайловича Верейского. Убедившись в надежном прикрытии московских рубежей, татары ушли, разграбив лишь одну пограничную волость. Однако это была «разведка боем».

В ссоре с братьями время работало на князя Ивана. Содержание нескольких тысяч человек, ушедших вместе с ними в Великие Луки, требовало немалых средств. А между тем удельные князья были бедны и даже в лучшие времена постоянно одалживались у московских богачей, у матери или у самого Ивана III. Испытывая непривычные лишения, не имея ни ясных целей, ни обнадеживающих перспектив, оба удельных двора находились в состоянии тоскливого брожения. Затянувшееся молчание Ивана только усиливало панические настроения. Наконец, братья решили отправить новых послов в Москву. На сей раз они уже не требовали, а просили. К их челобитию присоединилась и мать, княгиня Мария Ярославна. «Князь же Ондрей да князь Борис прислаша бити челом великому князю диаков своих, мати же их великая княини печаловашеся о них сыну своему великому князю, князь же велики отмолви (отказал. — Н. Б.) им и не прият челобитья их» (18, 223). Тягостная пауза продолжалась…

В то время как добровольные изгнанники вкушали в Великих Луках прелести неограниченного досуга, жизнь в Москве шла своим чередом. В марте случилась резня между жившими в городе татарами. Потом у великого князя родился очередной ребенок — сын, нареченный Георгием; потом явился в Москву редкий гость — брат Софьи Палеолог Андрей Фомич; потом схватили бежавшего из Крыма «царевича» Айдара, прижившегося в Москве, и, чтобы угодить крымскому хану, сослали беднягу в далекую Вологду; потом разобрали старую и начали строить новую церковь Богоявления на подворье Троице-Сергиева монастыря в московском Кремле… Но над всем этим московским коловращением неприметно собиралась гроза. На юге, в степях, опять гудела земля и клубилась пыль под копытами десятков тысяч коней. Медленно, но неотвратимо Орда подкатывалась к русским границам. Приближалось знаменитое «стояние на Угре»…

Официальная московская летопись прямо связывает нашествие Ахмата с мятежом Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого. Более того, братья представляются в ней главными виновниками всего происшедшего. «Того же лета злоимени-тыи царь Ахмат Болшия орды по совету братьи великого князя, князя Андрея и Бориса, поиде на православное христьяньство, на Русь…» (31, 327).

Это, конечно, явное преувеличение. Трудно поверить, что братья призывали Ахмата на Москву ради мести Ивану III. Во-первых, это было бы ужасное злодеяние, на которое они едва ли могли решиться. А во-вторых, еще хитроумный Иван Калита завещал каждому из своих сыновей определенную долю в доходах, собираемых с Москвы. Наследники свято хранили этот порядок, заставлявший всех братьев быть кровно заинтересованными в процветании города. Разорение Москвы стало бы, кроме всего прочего, и тяжелым ударом по их удельной казне.

Итак, братья не звали на Москву ни татар, ни литовцев. Но в то же время вполне естественно, что раскол в московском княжеском семействе подавал новые надежды и Казимиру, и Ахмату. Переговоры между ханом и королем оживились, и вскоре было достигнуто соглашение об их совместном ударе на Москву. В июне 1480 года хан Ахмат вместе со своими шестью сыновьями и племянником Кайсымом выступил в поход. Они вели на Русь «бесчисленое множество татар» (31, 327).

Хан вел свою орду медленно, ожидая подхода войск Казимира IV. Вероятно, он и сам еще не знал, какой сценарий войны признать наилучшим. Собирая вести со всех сторон, Ахмат вынашивал окончательное решение. Главная опасность состояла в том, что за его спиной в любой момент мог появиться со своей ордой крымский хан Менгли-Гирей. В конце концов Ахмат решил выйти к московской границе в районе Калуги, совсем рядом с границей с Литвой. Оттуда вот-вот должен был зазвучать боевой клич идущих на соединение с татарами литовцев…

В Москве, разумеется, не имели ясного представления о планах Ахмата. Трудно было поверить в то, что татары, уже испытавшие на себе лукавство короля Казимира в 1472 году, вновь захотят связать с ним свои действия. Иван III поначалу ожидал прямого удара татар на одном из участков окского оборонительного рубежа. Для предотвращения прорыва он принял примерно те же меры, что и летом 1472 года. «Князь же великыи Иван Васильевич слышав то начат отпускати к Оце на брег своих воевод с силою, а брата своего князя Андрея Васильевича Меньшого отпустил в его отчину в Торусу противу же им, и по том сына своего великого князя Ивана отпустил ко Оце же на берег в Серпухов месяца июня в 8 день, и с ним многы воеводы и воиньство бесчисленое» (31, 327).

Основные силы московского войска под командованием 22-летнего Ивана Молодого выступили в поход в четверг, 8 июня 1480 года. В этот день церковь вспоминала знаменитого святого воина Феодора Стратилата.

Все понимали, что разгоравшаяся война с Ахматом будет иметь решающее значение. «Стояние на Оке» в 1472 году закончилось отходом татар, что позволило Ивану III прекратить (или свести к минимуму) выплату традиционного «выхода». Теперь же, в случае нового успеха, москвичи могли окончательно сбросить двухвековое чужеземное иго. Но в случае поражения войск Ивана III татары, конечно, постарались бы устроить русским кровавую баню и восстановить иго в полном объеме.

Драматизм ситуации усугублялся противостоянием между великим князем и митрополитом Геронтием, свежим поводом для которого стал спор о ритуале освящения Успенского собора московского Кремля в августе 1479 года, а глубинной причиной — недовольство церковных верхов внутренней политикой Ивана III. Впрочем, Геронтий не менее других был заинтересован в благополучном исходе войны с Ахматом. Но ключ к победе он искал не на земле, а на небесах. В пятницу, 23 июня (накануне большого церковного праздника — Рождества Иоанна Предтечи) в Москву была принесена чудотворная икона Владимирской Божией Матери. Знаменитый палладиум Северо-Восточной Руси, икона уже посещала Москву в августе 1395 года, когда столица жила в тревожном ожидании нашествия грозного азиатского завоевателя Тимура. Тогда, согласно легенде, чудесная сила обратила Тимура в бегство в тот самый день, когда икона была внесена в Москву. В память об этом чуде митрополитом Киприаном был установлен особый праздник — Сретение иконы Владимирской Божией Матери (26 августа). С иконы была сделана точная копия, помещенная в Успенском соборе московского Кремля, а сам оригинал отправили обратно во Владимир (73, 332). Теперь Божия Матерь вновь пришла на помощь Москве.

В середине июля в Москву прилетела весть о том, что хан с ордой появился в верховьях Дона — в районе современной Тулы. Это было повторение сценария кампании 1472 года. Ответный ход Ивана также был вполне традиционным. 23 июля, в воскресенье, он поехал из Москвы в Коломну, где и расположил свою ставку. «И тамо стояше до Покрова (1 октября. — Н. Б.)», — замечает летописец (31, 327). (Некоторые летописи, а вслед за ними и историки, датируют отъезд Ивана III 23 июня. Однако это была пятница, тогда как 23 июля — «неделя», воскресенье. К тому же трудно представить, что Иван мог покинуть столицу в день торжественной встречи иконы Владимирской Божией Матери.)

Коломенская позиция давала Ивану значительные стратегические преимущества. Находясь здесь, он закрывал татарам путь на Москву по торной коломенской дороге. Отсюда он грозил правому флангу ханского войска в случае, если бы хан пошел на прорыв в районе Серпухова, и мог быстро передвинуть силы в сторону Рязани, если бы хан двинулся туда.

Опасаясь попасть под двойной удар (Ивана-сына с фронта и Ивана-отца с фланга или с тыла), Ахмат повел орду на запад, в сторону Калуги, «хотя обоити чрес Угру» (31, 327). Татарам трудно было скрыть следы своего передвижения: там, где прошла орда, степь превращалась в пыльный шлях. Узнав о калужском маневре Ахмата, великий князь приказал сыну также двинуться в сторону Калуги по левому берегу Оки, не давая возможности татарам совершить переправу. Туда же был отправлен и удельный князь Андрей Меньшой. Все эти маневры напоминали тот медленный, завораживающий танец, который исполняют бойцы перед смертельным поединком. Каждый внимательно всматривается в глаза другого, словно испытывая твердость его духа. Оба медлят, надеясь, что у противника сдадут нервы и он опрометчиво бросится вперед — на любезно подставленный меч…

Правитель Большой Орды не хотел рисковать. Он понимал, что поражение может стоить ему жизни, ибо Степь не простит столь явной неудачи. В сущности, Ахмат оказался заложником геополитической ситуации. Для сохранения своей власти над Ордой ему необходимы были военные успехи. А воевать он мог только с Московской Русью. Крымское ханство стало неприступным для Ахмата, перейдя под покровительство Османской империи. Напасть на Казань — значило бы окончательно подтолкнуть ее к союзу с Москвой. Литва — единственный потенциальный союзник Большой Орды в регионе. Ссориться с ней было бы безумием. Война с бродячей Ногайской Ордой была рискованным и к тому же бесперспективным занятием: тамошние татары были такими же нищими, как и подданные Ахмата. К тому же ногайцы в эти годы были дружны с Ахматом и, по некоторым сведениям, даже принимали участие в его походе на Угру (10, 181).

Желание победы подогревалось жаждой мести. Ахмат хотел свести счеты с Иваном III за свои прежние неудачи. Вероятно, он чувствовал себя лично оскорбленным великим князем Московским. Здесь уместно будет вспомнить тот знаменитый эпизод, о котором рассказывает неизвестный автор «Казанской истории», — публичное надругательство Ивана III над знаками ханской власти. Приводим полностью этот колоритный рассказ.

«Царь же Ахмат восприят царство Златыя Орды по отце своем Зелетисалтане царе и посла к великому князю Ивану к Москве послы своя, по старому обычаю отец своих, с басмою (курсив наш. — Н. Б.), просити дани и оброков за прошлая лета.

Великий же князь ни мало убояся страха царева, но, при-им басму, лице его, и плевав на ню, и излама ея, на землю поверже и потопта ногама своима, а гордых послов его избити всех повеле, пришедших к нему дерзостно; единого же отпусти жива, носяще весть ко царю, глаголя: «да яко же сотворих послом твоим, тако же имам тобе сотворити»…

Царь же, слышав сие, и великою яростию воспалився о сем, и гневом дыша и прещением, аки огнем, и рече князем своим: «видите ли, что творит нам раб наш, и как смеет противитца велицеи державе нашей безумник сей?»

И собра в Велицеи Орде всю свою силу Срацынскую… и приде на Русь…» (26, 200).

Ключевое слово всего рассказа — басма. Это русская передача монгольского слова «пайцза». Так называлась небольшая продолговатая пластина с надписью, предписывавшей всем подданным хана выполнять распоряжения предъявителя пайцзы. Такие «мандаты» выдавались в ханской канцелярии лицам, посланным с какой-то миссией в отдаленные края. В зависимости от значимости исполнителя и от важности дела пайцза могла быть золотой, серебряной или деревянной. Насколько известно, пайцзы не имели изображения ханского лица. Они лишь символизировали власть верховного правителя Орды и имели грозную надпись, требовавшую повиновения.

Рассказ о том, как Иван III топтал ногами ханскую «басму», носит ярко выраженный фольклорный характер. Едва ли он мог позволить себе такой вызов, последствием которого неизбежно должна была стать большая война с Ахматом. Известно, что Иван еще летом 1474 года установил дипломатические отношения с Ахматом, прерванные после войны 1472 года. Он принял в Москве его посла Кучюка и в ответ отправил в Большую Орду своего посла Дмитрия Лазарева. Занятый новгородскими проблемами, Иван в 1470-е годы менее всего был склонен идти на обострение отношений с татарами. Вероятно, он надеялся, что «стояние на Оке» в 1472 году достаточно убедительно показало Ахмату возможности московской боевой силы. Более того, во имя сохранения мира Иван, вероятно, готов был продолжить выплату дани, хотя и в сильно урезанных размерах.

Однако Ахмат, воодушевленный известием о мятеже братьев Ивана III, подстрекаемый обещаниями короля Казимира, видимо, решил, что более удобный случай для восстановления в полном объеме власти Орды над Русью ему вряд ли представится.

Итак, в действительности нашествие Ахмата было внезапным и неспровоцированным. Никаких театральных жестов, наподобие тех, что описаны в «Казанской истории», князь Иван, скорее всего, не делал. Однако логика мифа отличается от логики трезвого политического расчета. Для народного сознания необходимо было, чтобы долгий и тяжелый период татарского ига закончился каким-то ярким, знаковым событием. Государь должен был самым наглядным и общепонятным способом выразить свое презрение к некогда всесильному правителю Золотой Орды. Так родился миф о растоптанной «басме».

В этой странной летней кампании 1480 года все происходило в каком-то нарочито медленном, вязком темпе. Кажется, обе стороны решили, что им выгодно тянуть время. Действительно, время могло принести неожиданную удачу Ахмату: подход королевского войска. Время сулило благие перемены и Ивану III: примирение с братьями и их вступление в войну против татар.

Иван Молодой, выполняя приказ отца, пришел с полками в район Калуги, к устью реки Угры — левого притока Оки. Впрочем, Иван Молодой во всем этом деле играл роль скорее живого символа власти, нежели ее подлинного обладателя. За спиной 22-летнего наследника московского престола стоял знаменитый полководец князь Данила Дмитриевич Холмский. Именно он был фактическим руководителем всех московских войск, преграждавших дорогу Ахмату. По существу, Иван III доверил Холмскому судьбу всей кампании. И князь Данила с честью выполнил возложенную на него задачу. Татары не нашли ни одной бреши в развернутой им системе обороны «берега».

Можно только удивляться тому, как безупречно держал себя этот выдающийся человек, которому Иван III был обязан большинством своих громких побед. Вокруг него под топором великокняжеского гнева падали целые семейства. А Холмский оставался у престола и прибавлял к своим прежним победам все новые и новые. Лишь один раз, в 1474 году, полководец попал в опалу и сумел избежать темницы только благодаря поручительству нескольких знатнейших московских бояр. Во время летней кампании 1480 года Холмский вновь оказался в сложном положении: его дочь Ульяна с 1471 года была замужем за удельным князем Борисом Волоцким — одним из мятежных братьев Ивана III. Старший брат Данилы Холмского — князь Михаил Дмитриевич Холмский — вместе с князем Иосифом Андреевичем Дорогобужским возглавлял тверское войско, присланное на помощь Ивану III тверским князем Михаилом Борисовичем. Князю Даниле необходимо было заставить амбициозного старшего брата выполнять свои распоряжения. И все же Холмский сумел решить стоявшие перед ним сложные военные задачи: не допустить возникновения «бреши» в обороне «берега»; лесными дорогами перебросить московские полки к Угре раньше, чем туда дошла пылившая по степи татарская орда. Вероятно, Холмский догадывался, что у Ахмата есть проводники, хорошо знающие местность («знахари»), которые ведут его прямо к бродам через Оку и Угру (30, 199).

Угра служила границей между владениями Ивана III и территориями мелких «верховских» (то есть расположенных в верхнем течении Оки) княжеств, правители которых (князья Воротынские, Одоевские, Мезецкие, Мосальские) признавали над собой верховную власть короля. Очевидно, хан переправился на левый, литовский берег Оки, где-то в нескольких верстах выше устья Угры. Теперь ему предстояло физически более легкое предприятие: форсирование сравнительно небольшой реки Угры. Однако на переправах через Угру уже стояли опередившие татар войска князя Холмского. Узкие полосы бродов были взяты под прицел московскими пушками. Каждое ядро, попадавшее в плотную толпу всадников на переправе, сметало целую дюжину степняков.

Отправив армию к Угре, Иван III покинул Коломну и поспешил в Москву. В субботу 30 сентября он уже был в столице.

Летописи по-разному изображают поведение Ивана III в ту страшную осень. Официальные летописцы, рассказывая о его возвращении из Коломны, сохраняют величавое спокойствие, сквозь которое все же прорываются отголоски только что пережитого страха. К тому же в «мед» придворных хроник позднейшие редакторы и переписчики подмешали изрядное количество «дегтя» из сочинений враждебных Ивану III авторов.

«А сам князь великый еха с Коломны на Москву… на совет и думу к своему отцу к митрополиту Геронтию и к своей матери, великой княгине Марфе (монашеское имя княгини Марии Борисовны. — Н. Б.), и к своему дяде, князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу, архиепископу Ростовьскому Васияну, и ко всем своим бояром, вси бо тогда быша в осаде на Москве, и молиша его великим молением, чтобы стоял крепко за православное хрестьяньство противу бесерменовству» (30, 199).

Иначе представляет дело летописец, труд которого сохранила Софийская II летопись. Великий князь изображен здесь растерявшимся и подавленным. Его панические настроения разжигают бояре Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. Они пугают его напоминанием о том, как Василий Темный попал в плен к татарам в битве под Суздалем. Они соблазняют его примером Дмитрия Донского, который бежал от нашествия Тохтамыша в Кострому. Под влиянием этих предателей христианства (злой нрав которых летописец не без наблюдательности объясняет их богатством) великий князь «оставя всю силу у Оки на березе, а городок Коширу сам велел сжечи, и побежа на Москву…» (18, 230).

В Москве царит тревожное ожидание. «Война нервов», которую вот уже десять недель ведут Иван и Ахмат, тяжелее всего сказывается на горожанах. Отвыкшие за три десятка лет спокойной жизни от угрозы татарского набега, они взволнованы до крайности. Москву будоражат самые противоречивые слухи о намерениях великого князя. Наиболее осведомленные обыватели даже называют имена бояр, которые продались хану и склоняют Ивана к бегству. Все вспоминают разгром Москвы Тохтамышем — и потихоньку перебираются с наиболее ценным имуществом в переполненный беженцами Кремль, где все же есть надежда пережить осаду. Правительство, как всегда, хранит таинственное молчание. Да и кто может сказать что-то определенное о планах Государя, когда и сам он, кажется, не знает, что предпринять…

В этой обстановке (столь верно переданной Независимым летописцем) неожиданное появление Ивана III в Москве вызывает у горожан всплеск эмоций, напоминающий массовую истерику. Толпа бросается ему навстречу. Одни проклинают князя за скупость: так объясняют его отказ платить привычную дань Орде; другие бранят за робость: так понимают его отъезд из Коломны и намерение бежать с семьей за Волгу. Третьи припоминают Ивану прежние грехи, за которые теперь Господь наказывает его, а заодно и весь народ, нашествием «поганых». Но при этом горожане умоляют князя не бросать их на растерзание татарам. Наученные горьким опытом смуты, москвичи уже твердо усвоили, что плохой государь все же лучше, чем никакой.

«И яко бысть на посаде у града Москвы, ту же гражане ношахуся в град в осаду, узреша князя великаго и стужиша, начаша князю великому, обестужився (потеряв стыд. — Н. Б.) глаголати и изветы класти, ркуще: «егда ты государь князь велики над нами княжишь в кротости и в тихости, тогды нас много в безлепице (несправедливо. — Н. Б.) продаешь; а нынеча разгневив царя сам, выхода ему не платив, нас выдаешь царю и татаром» (18, 230).

Что отвечал Иван на вопли обезумевшего народа? Как пробился со своим небольшим отрядом через запрудившую узкие улочки Посада разъяренную толпу? Ответа на эти вопросы источники не дают. Однако запомним эту красочную картину: стиснутый толпой, утративший свою обычную высокомерную выправку чернобородый великан, ссутулившись, глядит затравленным зверем на плещущую у самого стремени городскую чернь. Редкий случай, когда на исторической сцене появляется народ — появляется, чтобы выкрикнуть свой страх и свою боль, а потом снова исчезнуть в сумерках повседневности.

Пробившись наконец, в Кремль, Иван был встречен здесь митрополитом Геронтием и ростовским архиепископом Вассианом. Оба они явно разделяли тревогу горожан. На правах великокняжеского духовника Вассиан стал упрекать Ивана за то, что он в такое трудное время бросил войско и приехал в Москву. «Нача же владыка Васиан зле глаголати князю великому, бегуном его называя, сице глаголаше: «вся кровь на тебе падет хрестьянская, что ты выдав их бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними; а чему боишися смерти? Не безсмертен еси человек, смертен; а без року (часа. — Н. Б.) смерти нету ни человеку, ни птице, ни зверю; а дай семо вой в руку мою, коли аз старый утулю лице против татар» — и много сице глаголаше ему, а гражане роптаху на великого князя» (18, 231).

«Можно думать, — замечает Л. В. Черепнин, — что настроение московских горожан в 1480 году было примерно такое же, как и в 1382 году, когда московские посадские люди не хотели выпускать из осажденного Тохтамышем города жену Дмитрия Донского, считая, что она должна вместе с народом выдерживать все тягости осады» (164, 877). К этому верному наблюдению можно добавить лишь то, что и сам Иван III, судя по всему, предполагал последовать примеру Дмитрия Донского и уехать куда-нибудь за Волгу, поручив оборону города своим воеводам.

Впрочем, великий князь знал и более свежие примеры спасительного бегства из осажденной столицы. Мог ли он забыть, что именно так поступил его отец, Василий Темный летом 1451 года, когда татары «царевича» Мазовши из той же самой Большой Орды, прорвав оборону «берега», устремились к Москве? Поначалу Василий II кинулся тогда навстречу врагу, в Коломну, но с полпути вернулся назад и вместе с наследником престола отправился на север, за Волгу. Свою жену с младшими детьми он отправил в Углич, а в Москве оставил престарелую мать, княгиню Софью Витовтовну, со вторым сыном Юрием. В осаде сидели и митрополит Иона с ростовским архиепископом Ефремом (31, 271). Вся эта история окончилась тогда более или менее благополучно: предав огню московские посады и едва не спалив Кремль, татары ушли так же внезапно, как и появились.

Судя по действиям Ивана III в эти дни и по тому возмущению, которое открыто выражали москвичи, его замысел был именно таков. Можно думать, что близкие ему люди (Иван Юрьевич Патрикеев, архиепископ Вассиан, митрополит Геронтий, мать и жена) были извещены заранее о намерении великого князя. Кто-то из них (владыка Вассиан?) пустил эту весть в народ и подготовил ту манифестацию, которая встретила Ивана при его въезде в город. Соответствующие речи были заготовлены и на Боровицком холме. «Патриотическая» партия прилагала все силы для того, чтобы отклонить Ивана от мысли о бегстве на север.

Однако великий князь был не из тех, кто легко меняет свои намерения и поддается давлению окружающих. Несомненно, бегство от татар было его собственным, долго созревавшим решением. Ссылки на «злых советников» — лишь трогательная попытка спасти доброе имя великого князя, пожертвовав для этого двумя, быть может, вполне искренними его доброхотами. Узнав о том, что Ахмат двинулся через литовские владения в сторону Калуги, Иван пришел к выводу, что тот имеет самые серьезные намерения. Надежда остановить хана на Угре была весьма слабой. А вот возможность подхода к Угре королевского войска казалась вполне реальной. Исходя из всего этого, великий князь и принял решение перейти ко второму, худшему сценарию развития событий — сценарию 1451 года.

Единственное, чего князь Иван не сумел по достоинству оценить своим холодным умом, был фактор героизма…

Убедившись в том, что москвичи до крайности возбуждены и даже готовы взять его в заложники, великий князь почел за лучшее переехать из Кремля в свою загородную резиденцию в Красном селе (в районе современной Красносельской улицы). Оттуда он продолжил исполнение своего «заволжского» замысла. К Ивану Молодому на Угру был отправлен скорый гонец с приказом немедленно оставить армию и вернуться в Москву. Однако 22-летний наследник престола «мужество показа, брань прия от отца, а не еха от берега, а хрестьянства не выда» (18, 231). Понятно, что отъезд Ивана Молодого в эти критические дни пагубно сказался бы на боевом духе войск и, напротив, придал бы уверенности татарам. Ослушавшись приказания своего грозного отца, Иван рисковал очень многим. Но, кажется, этот юноша, чей бледный силуэт вскоре пополнит галерею печальных теней русской истории, был не лишен характера. Да и сама атмосфера, царившая тогда в московском войске, была отмечена каким-то особым, почти мистическим воодушевлением. Все понимали, что от них зависит судьба России. Даже голубую ленту реки Угры, отделявшую русских воинов от темневшей на другом берегу орды, один восторженный летописец сравнивал тогда со знаменитой древней святыней — Поясом Пречистой Богородицы, спасающим христиан от нашествия поганых (26, 201).

Убедившись в том, что Иван Молодой не намерен исполнять его приказ, великий князь прибегнул к хитрости. Он послал распоряжение князю Холмскому силой привести наследника в Москву. «Князь же Данило того не сотвори, а глаголаше ему, чтобы поехал ко отцу, он же рече: «леть (лучше. — Н. Б.) ми зде умрети, нежели ко отцу ехати» (18, 231). Храбрый Холмский совершил тогда, быть может, самый главный свой подвиг: он, в сущности, отказался исполнить губительный для страны приказ государя. Легко понять, что за это его могла постигнуть тяжкая опала. Душеспасительная беседа, которую старый воевода для видимости провел со строптивым наследником, конечно, не могла послужить ему серьезным оправданием перед разгневанным государем.

Отказ наследника поставил Ивана III в сложное положение. Уехать одному, оставив сына на Угре, было бы слишком позорно. Лично встать во главе полков — значило бы исполнить требования «патриотической» партии (и тем самым уступить чужому давлению), а в случае поражения подвергнуть смертельному риску все московское дело. Так и просидел Иван в своем красносельском тереме две недели, рассылая гонцов во все стороны.

(Некоторые летописи сообщают, будто великий князь пробыл в Москве всего четыре дня: с 30 сентября по 3 октября (31, 327). Однако это явная ошибка. Одни только пересылки с Иваном Молодым и Холмским заняли не менее четырех дней каждая. Таким образом, следует принять сообщения тех источников, в которых говорится о том, что 3 октября на Угру пришел не сам Иван III, а его сын Иван Иванович вместе с удельным князем Андреем Меньшим Вологодским (98, 286). Что же касается самого великого князя, то он, возможно, и в самом деле 3 октября уехал из Москвы, но не на Угру, а в Красное село.)

Одни гонцы неслись на юго-запад, в сторону Калуги, другие — на северо-запад, во Псков и Новгород, третьи — в подмосковные города, которые Иван спешно готовил к возможному нашествию татар. Двое воевод (Полуект Бутурлин и Иван Кика) отправлены были в Дмитров с приказанием перевести местных жителей в Переяславль-Залесский, где имелась мощная крепость. А в покинутый жителями Дмитров спешно посланы были строители для приведения в порядок тамошних оборонительных сооружений (18, 231). Тогда же князь Иван Юрьевич Патрикеев, назначенный руководителем обороны Москвы, по приказу государя сжег посады вокруг Кремля — крайняя мера, обычно предпринимавшаяся в ожидании неминуемой и скорой осады.

И все же главное, что сумел сделать Иван за эти две недели, было окончательное примирение с братьями.

Просидев все лето в забытых Богом Великих Луках, Андрей Углицкий и Борис Волоцкий утратили свой первоначальный мятежный пыл. Уходить в Литву и там просить у короля какое-нибудь кормление им явно не хотелось. В этом случае они сжигали последние мосты и навсегда обрекали себя на горький хлеб чужбины. Но и вернуться домой они также не могли: великий князь еще весной прервал с братьями всякие переговоры. Томясь бездельем и промышляя грабежом окрестных волостей, Васильевичи жадно ловили новости, долетавшие к ним с разных сторон. Ведь каждая из них могла сулить перемены в их незавидной судьбе.

Летом 1480 года Ливонский орден начал новое наступление на Псков. Несомненно, рыцарей воодушевило отсутствие в регионе московских войск, занятых войной с Ахматом. Захватив и разорив несколько небольших псковских крепостей, немцы почувствовали себя настолько уверенно, что в середине августа осадили Изборск, а затем двинулись на Псков. 28 августа они появились у стен города. Вскоре к рыцарям присоединилась «судовая рать», присланная им на помощь из Юрьева (Дерпта) тамошним епископом. Завоеватели расположились в Завеличье и приступили к осаде крепости. Над городом клубился дым сожженного посада, грохотали не умолкая немецкие осадные орудия.

Попавшие в беду псковичи взывали о помощи к Ивану III: «А гонцы многи гоняху ото Пскова к великому князю Ивану Васильевичю со многою печалью и тугою, а в то время притужно время было вельми» (40, 78). Однако государь, занятый войной с Ахматом, не мог оказать им никакой помощи. Этой ситуацией и воспользовались мятежные удельные князья, искавшие предлога для примирения. Они обратились к Ивану III с предложением, суть которого летопись передает так: «Уже ли исправишся (проявишь справедливость. — Н. Б.) к нам, а силы над нами не почнешь чинити и держати нас (будешь. — Н. Б.) как братью свою, и мы ти приидем на помощь» (18, 231). Великий князь согласился и даже, по выражению летописца, «во всю волю их даяся» (18, 231). Последнее — конечно, преувеличение: Иван всего лишь заключил с братьями какое-то соглашение, предусматривавшее расширение их владений.

Поладив со старшим братом, Васильевичи во исполнение его распоряжений готовы были выступить на помощь Пскову. Великий князь надеялся, что одного их приближения будет достаточно для того, чтобы заставить немцев прекратить войну и уйти восвояси. И расчет этот оказался правильным.

Выполняя указание Ивана III, псковичи отправили гонца к братьям — «чтобы помогли псковичам на немцы» (40, 78). Андрей и Борис Васильевичи не заставили себя долго упрашивать. В воскресенье 3 сентября они торжественно въехали во Псков. Ничто не омрачало их шествия: за день или два до прибытия братьев немцы, узнав об их приближении, прекратили осаду и ушли восвояси.

Удельное воинство простояло во Пскове десять дней. Псковская летопись по обыкновению полна сетований по поводу бесчинств и насилий, творимых в городе москвичами. «И псковичам быша много проторей (убытков. — Н. Б.)… И псковичи биша челом, чтобы они шли на немцы своим войском и со псковичи, и они не поидоша в немцы да прочь поехаша изо Пскова, и не учинив ничего же добра, и почаша волости грабити; и князь псковской Василей Васильевич (великокняжеский наместник Василий Васильевич Шуйский. — Н. Б.) с посадники псковскими послаше им 5 рублев, околицы (сельские округа. — Н. Б.) 15 рублев, и они поехаша за рубеж в Новгородцкую землю» (40, 78).

Отказ удельных братьев выступить вместе с псковичами против немцев объяснялся не ленью и не опасностью этого предприятия. Великий князь настойчиво звал Андрея Большого и Бориса с войсками на южную границу. Отогнав немцев от Пскова, они должны были спешить на войну с Ахматом.

(Рассказы источников о событиях 1480 года напоминают темный бабушкин чулан. Словно отчаявшись разложить по порядку целую гору красноречивых рассуждений, противоречивых мнений и колючих фактов, летописцы без всякого порядка высыпали все это в два огромных сундука, на крышке одного из которых красовалась надпись — «В лето 6988…», а другого — «В лето 6989…». Разбирая этот хаос, покрытый пылью пяти веков, историки внимательно разглядывают обломки, прилаживают один к другому. Из этих кропотливых упражнений постепенно возникают зыбкие очертания давно отшумевших событий.)

Переговоры Ивана с братьями тянулись все лето и первую половину осени 1480 года, то оживляясь, то затихая. Псковский поход Васильевичей явился лишь промежуточным результатом ожесточенного торга. За участие в войне с Ахматом они, по-видимому, запросили значительно более высокую цену, чем за Псков. Во время пребывания Ивана в Красном селе к нему прибыли послы от Андрея и Бориса с какими-то предложениями. Похоже, что поначалу великий князь отказался удовлетворить их новые пожелания. Но тут в дело вмешались митрополит Геронтий, владыка Вассиан, княгиня-мать и даже уважаемый Иваном за подвижническую жизнь игумен Троице-Сергиева монастыря Паисий Ярославов. Все вместе они стали уговаривать как Ивана, так и его братьев пойти навстречу друг другу. Особенно веским было, конечно, слово матери — инокини Марфы.

«…Князь же великий послушав моления их и повеле матери своей великой княине послати по них, а рекся (обещал. — Н. Б.) их пожаловати. Княиня же великая посла к ним, а веля им прямо идти к великому князю на помочь вборзе» (18, 224).

Источники не сообщают о том, что именно посулил Иван братьям за их повиновение. Если это то, что они получили после завершения всех тревог, весной 1481 года, — значит, Андрею Углицкому был обещан Можайск со всеми окрестными волостями, а Борису Волоцкому — лишь кое-какие села. В таком своеобразном разделе угадывается свойственный Ивану точный психологический расчет, не лишенный некоторого цинизма. Зачинщиком мятежа был Борис Волоцкий. Однако Иван понимал, что роль лидера в этом дуумвирате с самого начала играл Андрей Углицкий. Любимец матери, которая родила его в самые тяжелые дни своей жизни, когда углицкая темница, казалось, навсегда поглотила ее вместе с ее изуродованным мужем, — Андрей Большой был, судя по всему, человеком незаурядным. После смерти Юрия Дмитровского в 1472 году он по самому своему положению старшего среди удельных князей оказался главным соперником Ивана III. Похоже, это был человек чести, способный привлекать к себе людей. Бояре любили его за смелость и прямоту, а великий князь, кажется, несколько побаивался. Впоследствии, вскоре после кончины матери, Иван обманом заманил Андрея в Москву, велел схватить его и бросить в темницу.

Что же касается Бориса, то этот любимец двух бабушек (великой княгини Софьи Витовтовны и Марии Федоровны Голтяевой) был человеком набожным, добрым и слабовольным. В одиночку он не способен был на решительные действия. Примечательно, что, расправившись в 1491 году с Андреем Углицким, великий князь не тронул Бориса, лишь смертельно напугав его внезапным вызовом в Москву…

Итак, ценой переданного Андрею Большому Можайска мир в семье был восстановлен. Нахлестывая лошадей, гонцы помчались обратно в Великие Луки. Через несколько дней караван изгнанников потянулся обратно на юг сквозь осыпанные осенним золотом селигерские леса, вдоль подернутой хмурым октябрьским туманом Волги — назад, к родным очагам. Старики, женщины и дети вернулись по домам, а сами удельные братья со своими дружинами погнали коней на юг, к благословенной речке Угре, которая, словно Пояс Пречистой Богородицы, охраняла Русскую землю от нашествия варваров.

Дальнейшие действия и передвижения великого князя зависели теперь только от развития событий на Угре. Ясно было, что хан, опоздав к переправам, попытается пойти на прорыв. Иван III, фактически утративший власть над войском, мог либо очертя голову броситься туда, где решалась судьба войны, либо, оставаясь в Москве, смотреть, как другие вершат историю России. В каждом из этих вариантов были свои плюсы и минусы, подсчетом которых Иван, надо полагать, занимался с утра и до позднего вечера.

Между тем хан Ахмат, обосновавшись в районе Калуги, все еще терпеливо ждал своего неверного союзника, короля Казимира IV. Но тот, расточая обещания, на деле и не думал о войне. Вся история его отношений с Москвой свидетельствует о том, что мир на восточной границе был одним из главных принципов внешней политики этого осторожного короля. Серьезным аргументом в пользу мира с Иваном III была и крымская угроза. В начале осени 1480 года крымский хан Менгли-Гирей послал своих мурз в набег на Подолию. «Тогда бо воева Минли Гиреи царь Крымскыи королеву землю Подольскую, служа великому князю», — сообщает московский летописец (31, 328). Набег крымских татар на Литву, судя по всему, не отличался большим размахом (90, 109). В Москве ему не придали серьезного значения и, кажется, даже поначалу не связывали с обязательствами хана помогать Ивану III против короля Казимира (98,286). Однако этот военный эпизод дал королю хороший повод уклониться от сотрудничества с ханом Ахматом, «сохранив лицо».

Отчаявшись дождаться короля и, вероятно, получив от него соответствующее сообщение, Ахмат решил наконец действовать самостоятельно. В октябре на Угре закипело сражение. Татары в разных местах пытались нащупать слабину в расположении московских войск. С 8 по 11 октября Ахмат проводил интенсивную разведку боем (51, 106). Однако повсеместно ордынцы встречали отпор. «Ахмат же прииде к Угре со всеми силами, хотя перейти реку; и приидоша татарове, начаша стреляти на наших, а наши на них… А наши стрелами и пищалми многих побиша, а их стрелы межи наших падаху и никого же уязвляху; и отбиша их от берегу. И по многи дни приступаху, бьющеся, и не возмогоша, и стояше, ждуще, егда река станет» (20, 201).

Несколько дней боевых действий на фронте, протяженностью в несколько десятков километров вверх от устья Угры, убедительно показали хану, что русское войско не уступает татарам ни по численности, ни по маневренности. Что же касается вооружения, то здесь преимущество, несомненно, было на стороне русских. Московские кузнецы поработали на славу. Едва ли не каждый всадник в армии Холмско-го имел железные доспехи: шлем, латы, поручи. У многих были кольчуги. При таком облачении татарские стрелы почти не могли уязвить русских воинов. Имелись у них и особые доспехи, защищавшие коней. Вероятно, не было недостатка и в стрелах с острыми наконечниками, которыми москвичи осыпали кое-как прикрытых своими кожаными доспехами и деревянными щитами ордынцев. «Оружием устрашения» служили пушки и примитивные ружья («пищали»). Они не могли нанести сильный урон рассеянным по полю татарским всадникам, однако были очень эффективным средством прикрытия узких бродов.

Итак, воинское искусство князя Холмского в сочетании с многочисленностью и хорошей экипировкой армии (результат многолетней административно-хозяйственной деятельности Ивана III) сделали свое дело. Татары были отброшены обратно на правый берег Угры. Переходить реку вслед за ними Холмский не хотел: это сразу лишило бы русскую армию ее позиционных преимуществ. Теперь все должна была решить «война нервов». Вновь началось изнурительное ожидание.

Узнав о том, что хан не смог с ходу переправиться через Угру и теперь в раздумье стоит за рекой, Иван III сделал свой ход. В середине октября он наконец покинул Москву и отправился на юго-запад, в сторону Калуги.

(Реальная хронология событий подтверждает известие Софийской II летописи о том, что, вернувшись в столицу 30 сентября, великий князь пробыл в Красном селе около двух недель (18, 231). Последний день боев за переправы на Угре — 11 октября (51, 106). Весть о том, что татары отражены на переправах, вероятно, была послана в Москву в тот же день и достигла столицы 13 октября. Получив это известие, Иван тотчас отправился к Угре. Несомненно, он заранее продумал свои действия на случай того или иного исхода сражения на Угре. Дата 3 октября в Московском летописном своде конца XV века и некоторых других летописях могла появиться как испорченная правильная дата отъезда Ивана из Москвы — 13 октября.)

Верный своему принципу руководить войсками из ставки, расположенной в глубоком тылу, князь Иван не поехал прямо на место противостояния. Он обосновался в абсолютно безвестном и до и после того городке Кременце (ныне рабочий поселок Кременск), на левом берегу речки Лужи (правый приток Протвы), верстах в шестидесяти к северу от устья Угры. Историки находят в выборе этой позиции выдающийся стратегический замысел: отсюда Иван мог при необходимости быстро двинуться на север и перекрыть дорогу литовцам, в случае, если те вздумали бы ударить от Вязьмы на Москву (52, 131). Однако следует заметить, что при том множестве неизвестных, которое составляет длинную свиту любого деяния нашего героя, всему можно найти глубокомысленное истолкование. В жизни все могло быть куда проще и банальнее.

В Кременце Иван III, по свидетельству летописи, стоял «с малыми людми, а людей всех отпусти на Угру к сыну своему великому князю Ивану» (31, 327). Сюда же к нему явились со своими дружинами умиротворенные удельные братья Андрей Углицкий и Борис Волоцкий. Однако, насколько можно понять из летописей, Иван до самого отступления Ахмата держал их при себе в Кременце. Пускать вчерашних мятежников на передний край в той шаткой ситуации было бы неблагоразумно.

По всей видимости, Иван III действительно был «скорее дипломатом, чем военачальником» (115, 194). Из Кременца он начал какие-то странные переговоры с Ахматом. «А ко царю князь велики послал Ивана Товаркова с челобитьем и с дары, прося жалования, чтобы отступил прочь, а улусу бы своего не велел воевати. Он же рече: «жалую его добре, чтобы сам приехал бил челом, как отци его к нашим отцем ездили в Орду» (18, 231).

Великий князь обращался к хану как провинившийся вассал, готовый верной службой искупить свою вину. Трудно было понять, чего больше в этом подобострастном тоне: вкрадчивой восточной хитрости или наследственного страха перед степняками. Как бы там ни было, хан принял игру и отвечал в тон Ивану: приходи сам с повинной головой, тогда можешь надеяться на прощение. Именно так говорил когда-то хан Узбек своему опальному вассалу князю Александру Михайловичу Тверскому. Тот поехал в Орду с покаянием, был торжественно прощен Узбеком — а через два года без лишнего шума вновь вызван в Орду и казнен. Тело его палачи разрубили на части и бросили на растерзание бродячим псам…

Князь Иван, конечно, и не подумал ехать к хану. Кажется, он просто тянул время. Московская разведка через «своих поганых» внимательно следила за положением дел во вражеском стане. Известно было, что татары, выступившие в поход в разгар лета, измотаны, а главное — не готовы к зиме. «…Бяху бо татарове наги и босы, ободралися» (18, 231). Первые же морозы должны были стать для многих из них последними. До этих пор и следовало затягивать переговоры, усыпляя бдительность хана мнимой приниженностью.

Дни шли за днями. 26 октября православные праздновали память святого великомученика Дмитрия Солунского, издавна считавшегося на Руси небесным покровителем воинов. В Москве к святому Дмитрию относились с особым почтением. В Успенском соборе московского Кремля еще во времена Ивана Калиты был устроен придел во имя святого Дмитрия. Новый всплеск культа святого относится ко временам Дмитрия Донского и Василия I, когда святой Дмитрий вместе со святым Георгием Победоносцем вошли в состав «деисусного чина» — второго ряда иконостаса, в котором помещаются изображения самых почитаемых святых. Иван III украсил Фроловские (Спасские) ворота Кремля парными резными изображениями святого Георгия и святого Дмитрия. В день памяти святого Дмитрия в 1479 году Иван III отправился в очередной поход на Новгород. Согласно житию небесного воина, святой Дмитрий много раз спасал христиан от нашествия варваров. И кому, как не ему, должен был с особым усердием молиться князь Иван в эти тревожные дни в Богом забытом Кременце?

И словно услышав молитвы великого князя, небеса в этот день дохнули зимним холодом. «С Дмитреева же дни стала зима» (18, 231). Теперь для Ахмата удачное завершение переговоров становилось единственной возможностью окончить кампанию, «сохранив лицо». Он отправил к Ивану посла с предложением поручить переговоры сыну (Ивану Молодому) или любому из братьев. Иван ответил высокомерным молчанием. Тогда загнанный в угол хан предложил Ивану направить для переговоров хотя бы московского боярина Никифора Федоровича Басенкова, известного татарам по прежним дипломатическим поручениям. «Князь же велики того не сотвори» (18, 231).

В ханской ставке попытались начать свою «психологическую войну» с Иваном. Татары разными способами передавали русским слова Ахмата: «Даст Бог зиму на вас и реки все станут, ино много дорог будет на Русь» (18, 231). Слухи о «зимнем наступлении» татар должны были посеять страх в рядах московского воинства. Для князя Ивана, обладавшего подробными сведениями о тяжелом положении дел в орде Ахмата, эти угрозы стоили немногого. Однако и в армии, и в Москве подобные слухи производили тягостное впечатление. Многих взволновали и переговоры Ивана с Ахматом. Опасались, что великий князь может согласиться на выплату дани и вновь склонит голову под иго Орды. Особенно возмущался ростовский архиепископ Вассиан. На правах великокняжеского духовника он счел своим долгом отправить Ивану наставительное послание, в котором призывал твердо стоять за православную веру и Русскую землю против «поганых». Проникнутое патриотическим жаром, это знаменитое «Послание на Угру» Вассиана Рыло стало украшением древнерусской литературы. С ободряющим посланием к великому князю обращался тогда и митрополит Геронтий (45, 275–277). Настоятель Троице-Сергиева монастыря Паисий Ярославов отправил грамоту своему духовному сыну великому князю Ивану Молодому, также призывая его «стать крепко… за свое отечьство» (45, 269–271).

Морозы, наступившие после Дмитриева дня, крепко взялись за дело. «…И реки все стали, и мрази (морозы. — Н. Б.) велики, яко не мощи зрети» (18, 231).

Скованная льдом Угра больше не являлась препятствием для татар. Удерживать этот рубеж становилось неразумным по ряду причин. Во-первых, присутствие русского войска мешало татарам спокойно уйти восвояси; во-вторых, отчаявшийся Ахмат мог решиться на внезапный прорыв с неясными последствиями для русских. Осознав это, Иван III приказал Холмскому отвести войска к северу, в район Кременца.

Этот отход был, по-видимому, вполне оправданным, но весьма трудным делом. Русским воинам, привыкшим стоять лицом к лицу с врагом, было горько «показывать спину». Многие пугливо оглядывались. Им чудился позади нарастающий вой татарской конницы. Вместе с тем отход с «берега» вызвал взрыв эмоций в Москве. Великого князя вновь упрекали в трусости, в намерении бросить своих людей на растерзание татарам и бежать за Волгу.

Вероятно, и сам великий князь чувствовал тогда сильное волнение: возможность того, что Ахмат погонит своих обмороженных всадников прямо на Москву была ничтожна, однако не исключена полностью. Татары вообще были большие мастера такого рода импровизаций.

Смятение москвичей еще больше усилилось, когда по городу пронеслась весть об отъезде на Белое озеро великой княгини Софьи с детьми и о вывозе в том же направлении великокняжеской казны. Независимый летописец с плохо скрытым сарказмом представляет это решение князя Ивана: «А свою великую княгиню Римлянку и казну с нею посла на Белоозеро; а мати же его великая княгини не захоте бежати, но изволи в осаде седети; а с нею (Софьей. — Н. Б.) и с казною послал Василья Борисовича, и Андрея Михайловича Плещеева, и диака Василья Долматова, а мысля: будеть Божие разгневание, царь перелезеть на сю страну Окы и Москву возметь, — и им бежати и к Окияну морю» (27, 339).

Обороной Москвы от возможного нападения Иван III поручил руководить князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. В помощь ему был дан искусный в постройке оборонительных сооружений великокняжеский дьяк Василий Мамырев. О том, как предполагал действовать сам Иван III в случае, если татары Ахмата все же устремятся к Москве, летописи умалчивают. Само расположение великокняжеской ставки к северу от тех районов, по которым татары могли пойти к Москве, дает некоторый намек на возможное бегство в направлении Можайска, Волоколамска и Верхней Волги.

Однако все эти страхи, предосторожности и укоризны были стерты, словно надпись на песке, одной стремительной вестью: в четверг 9 ноября Орда поднялась и стала отходить обратно в степи. В субботу 11 ноября ушел наконец и сам хан Ахмат (52, 133).

Отходя от Угры, татары пошли «по Литовъскои земле по королеве державе, воюя его землю за его измену» (31, 328). Разорением владений «верховских» князей, находившихся под верховной властью короля Казимира, Ахмат хотел не только отомстить королю, но и прикрыть очередной провал своего похода на Русь. Очевидно, хан предчувствовал недоброе. Неудачи в войнах с Москвой и Крымом расшатывали его авторитет в степях, приближали тот час, когда воинам надоест служить неудачнику. И такой час был уже совсем близок…

Иван III с большой осторожностью воспринял известие об уходе Ахмата с Угры. Логика событий говорила о том, что это конец кампании. И все же дальнейшие действия хана могли быть самыми неожиданными. Так, например, он мог попытаться разграбить русские земли по левому берегу Оки или даже ударить внезапным набегом на Москву. Учитывая фактор непредсказуемости степного мышления, Иван не спешил распускать войско. Он перенес свою ставку верст на сорок к востоку от Кременца — в Боровск. Оттуда, следуя вдоль Протвы, Иван мог быстро вывести войска к Оке в том случае, если хан попытается совершить внезапный рейд. Московские разъезды шли по пятам за Ахматом, посылая вести о его движении. Вероятно, русская разведка имела своих людей и среди ханских приближенных. По некоторым сведениям, ведущую роль в присмотре за уходящей Ордой Иван отвел своим мятежным братьям Андрею Углицкому и Борису Волоцкому (37, 49). Это сообщение вполне правдоподобно: братья только что прибыли на театр военных действий и должны были хоть как-то проявить свое усердие. Сомнительно лишь то, что Иван позволил Андрею и Борису действовать сообща…

Один из сыновей Ахмата испросил у отца дозволение напасть на самую беззащитную часть московских владений — малонаселенные волости по правому берегу Оки. Иван своевременно узнал об этом и послал навстречу грабителям Андрея Углицкого и Андрея Меньшого Вологодского. Услышав о приближении русских сил, «царевич» увел свой отряд обратно в степь.

Досада ханских вельмож на русских, по-видимому, усугублялась вестью о том, что в отсутствие Ахмата его столица подверглась нападению. Посланный Иваном III большой русско-татарский отряд под началом воеводы князя Василия Ивановича Ноздроватого Звенигородского и служилого «царевича» Нур-Довлата Городецкого спустился «в ладьях» вниз по Волге и напал на столицу Большой Орды. «И обретоша ю (ее. — Н. Б.) пусту, без людей, токмо в ней женеск пол и стар и млад; и тако ея поплениша, жен и детей варварских и скот весь; овех (одних. — Н. Б.) в полон взяша, овех же мечю и огню и воде предаша» (26, 202). Это уникальное сообщение Казанского летописца звучит правдоподобно: с военной точки зрения, удар в тыл неприятеля был вполне оправдан. Подходящим кандидатом на роль руководителя этого похода был и воевода Василий Звенигородский. Вместе с братом Иваном он часто привлекался Иваном III к разного рода «восточным» делам (82, 56).

Однако неизвестный автор «Казанской истории» явно преувеличивает значение этого рейда, называя его главной причиной отхода хана Ахмата с Угры. «И прибегоша вестницы ко царю Ахмату, яко Русь орду его розплениша. И скоро, в том часе царь от реки Угры назад обратися бежати, никоея же пакости нашей земли учинив…» (26, 203). Здесь, как и во многих других сюжетах этого летописца, законы мифотворчества преобладают над законами исторического повествования. На деле Ахмат уходил с Угры отнюдь не стремглав. Его отряды на обратном пути успели пограбить верховские княжества и московские волости по правому берегу Оки.

Великий князь все еще опасался, что татары Ахмата могут нанести неожиданный удар на другом направлении. Он долго не решался отпустить воинов по домам. Очевидно, решено было держать собственно московское войско в готовности близ южной границы до праздника Рождества Христова — 25 декабря. Часть армии (отряды из других городов) была распущена раньше. Когда истек и последний срок, Иван велел поворачивать коней. Расстояние от Боровска до Москвы (около 100 км по прямой) он преодолел за два дня. Во вторник 28 декабря государь вернулся в столицу. «…И возрадовашася и возвеселишася вси людие радостью велиею зело» (31, 328).

Примечательно, что Иван III не стал приурочивать своего возвращения в Москву не только к одному из больших церковных праздников этого времени (память митрополита Петра — 21 декабря; Рождество Христово — 25 декабря; собор Пресвятой Богородицы — 26 декабря; память Василия Великого — 1 января), но даже и просто к воскресному дню. Прежние московские князья часто соединяли свои триумфы с церковными праздниками, подчеркивая тем самым роль небесных сил в даровании победы. Но князь Иван, кажется, не захотел, чтобы сияние его победы померкло в небесном сиянии вифлиемской звезды.

Отражение Ахмата на Угре было воспринято современниками как провиденциальное событие. Иного и быть не могло: если нашествие татар и установление ига были проявлением гнева Божьего, то избавление от власти «поганых» стало возможным только по милости Божией к многострадальной Русской земле. Именно так, через призму провиденциальных представлений, и рассматривали летописцы драматические события лета и осени 1480 года. При этом действия исторических лиц, и прежде всего самого Ивана III, подгонялись под определенные библейские прообразы. Этот возвышенный, «библейский» взгляд на события не противоречил обычному, житейскому, а сосуществовал с ним. Человек той эпохи не ощущал четкой грани между земным и небесным. Видимый глазом ход событий с его «злобой дня» и кипением человеческих страстей причудливо сочетался в летописях с невидимой работой таинственного механизма осуществления Божьего промысла.

Подобный взгляд, равно как и порождавшее его мироощущение, совершенно недоступен современным историкам, воспитанным на высокомерно-ироничном отношении ко всему «небесному». Лишь в самое последнее время обозначились попытки по-новому взглянуть на сам характер летописной работы, на те цели, которые ставил перед собой летописец (77, 187).

Поведение Ивана III осенью 1480 года отличалось, конечно, от поведения Дмитрия Донского накануне Куликовской битвы. В его действиях можно было с равным успехом увидеть и мудрые военно-стратегические расчеты, и обычную робость, боязнь повторить трагические ошибки отца. Но второе объяснение более соответствовало «библейскому» осмыслению событий в духе ветхозаветной книги пророка Ионы. И робость Ивана перед лицом грозного «царя» Ахмата, и его попытки уклониться от сражения, бежать вслед за женой и детьми в отдаленные безопасные места, — все это органично вписывалось в провиденциальную трактовку свержения чужеземного ига. Великий князь должен был исполнить предназначенное ему свыше благое дело вопреки всем препятствиям и вопреки собственному малодушию.

Бог вразумляет правителей устами пророков. В этой роли в 1480 году выступил ростовский владыка Вассиан. И не случайно почти все летописцы поместили в своих сводах его вдохновенное «Послание на Угру». Оно — необходимый элемент всей провиденциальной концепции освобождения от власти «поганых». Эта концепция наиболее отчетливо была выражена в летописях, происходящих из церковной среды. Однако в силу ее универсальности для той эпохи она оказалась уместной и в великокняжеских сводах. Ни сам Иван III, ни его наследники не могли уклониться от признания решающей роли Божьего промысла в таких судьбоносных событиях, как «стояние на Угре».

Особенно примечательна своим возвышенно-провиденциальным взглядом на события 1480 года Типографская летопись, в основе которой лежит Ростовский владычный свод.

«В лето 6989 прииде великый князь на Москву из Боровска и похвали Бога и пречистую Богородицу и святых чюдотворец, избавлеших от поганых, и возрадовашася и возвеселишася вси людие и похвалиша Бога и пречистую Матерь, глаголаше: «Ни аггел, ни человек спасе нас, но сам Господь, Пречистые и всех святых моленми. Аминь» (30, 201).

Тема малодушия Ивана III, столь часто звучащая при описании летописцами кампании 1480 года, получает в Ростовском своде новое развитие. Несколькими строками нарисована картина панического бегства на Белоозеро великой княгини Софьи Палеолог.

«Тое же зимы прииде великая княгини Софья из бегов, бе бо бегала на Белоозеро от татар, а не гонял никто, и по которым странам ходили, тем пуще стало татар и от боярьскых холопов, от кровопивцев крестьяньскых. Воздай же им, Господи, по делом их и по лукавству начинаниа их, по делом руку их дай же им. Быша бо их и жены тамо, възлюбиша бо паче жены, неже православную хрестьяньскую веру и святыя церкви, в них же просветившяся и породившася банею святаго крещениа, съгласившася предати хрестьянству, ослепе бо злоба их. Но премилостивый Бог не презри създаниа руку своею, слез крестьяньскых, помилова своим милосердием, и молитвами пречистыя его Матери и всех святых. Аминь» (30, 201).

Не великий князь Иван, а Бог и Божия Матерь избавили Русскую землю от врагов. Памятуя о заповеди монашеского смирения, летописец оправдывает свои упреки столь важным особам соображениями благочестия и желанием воздать хвалу истинным творцам победы — Богу и Божией Матери. При этом он считает нужным выразить свое уважение «добрым и мужественным» воинам, защитникам Руси от «бесерменства».

«Сие же писахом не укаряющи их, но да не похвалятся несмыслении во своем безумии, глаголюще: «Мы своим оружием избавихом Рускую землю», но дадуть славу Богу и пречистой Матери Богородици, той бо спасе нас, и престануть от таковаго безумна, а добри и мужествении, слышавше сиа, притяжуть брань к брани и мужество к мужеству за православное хрестьяньство противу бесерменству, да въсприимуть в сем житии от Бога милость, от государя жалование великого князя, а от всех людей честь и похвала, а во оном веце (в другой жизни. — Н. Б.) венци нетленными от вседръжителя Бога увязутся (увенчаются. — Н. Б.) и царство небесное наследять. Буди же сие получити и нам грешным молитвами Богородица. Аминь» (30, 201).

Далее следует заключительная часть этого замечательного рассуждения, исполненная благородной патетики, хотя не лишенная некоторого высокомерия по отношению к разным народам (и прежде всего — грекам), не сумевшим защитить свою землю от врагов и готовым ради спасения скитаться по чужим странам. Это — явный выпад в сторону тех скитальцев-греков, которые хлынули в Москву вслед за Софьей Палеолог. Столь непохожие на москвичей своим обликом, манерами и привычками, они вызывали у многих раздражение, а у некоторых — жгучую ненависть. Их влиянием (равно как и влиянием самой Софьи) объясняли дурные поступки государя. (Эту точку зрения высказывал позднее боярин Берсень Беклемишев в своих беседах с Максимом Греком (80, 283).) Да и чему хорошему могли научить люди, бросившие свою страждущую родину в поисках лучшего места под солнцем?!

«О храбри мужествении сынове Рустии! Подщистеся схранити свое отечьство, Рускую землю, от поганых, не пощадите своих глав, да не узрять очи ваши распленениа и разграблениа домов ваших и убиенна чад ваших и поруганна над женами и над дщерми вашими, якоже пострадаша и инии велици и славнии земли от турков, еже глаголю: блъгаре и сръби и греци и Трапизон и Аморея и арбанасы и хръваты и Босна и Манкуп и Кафа, инии мнози земли, иже не стяжа мужествене и погибоша и отечьство изгубиша и землю и осподарьство и скитаются по чюжим странам бедне и воистинну и странне и много плача и слез достойно, укоряеми и поношаеми, оплеваеми, яко немужествени, и иже збегоша котории с именми многыми и з женами и з детми в чюжие страны, вкупе с златом и душа и телеса своя загубишя и ублажають тех, иже тогда умерших, неже скитатися по чюжим странам, яко бездомком. Тако ми Бога, видех своима очима грешныма великых государьи, избегших от турков с имением и скитающихся, яко странных, и смерти у Бога просящих, яко мздовъздаяниа. От таковыя беды пощади, Господи, нас православных хрестьян молитвами Богородица и всех святых. Аминь» (30, 202).

Зимой 1480/81 года митрополит установил новый церковный праздник — 23 июня, день второго Сретения иконы Владимирской Божией Матери. Тем самым подчеркивалась решающая роль небесных сил, и в особенности Божией Матери, в победе над Ахматом. «В граде же богоспасаемом Москве от того времени уставиша праздник праздновати пречистой Богородицы и хожение со кресты, июниа 23» (20, 212). Однако, судя по весьма ограниченному количеству древнерусских месяцесловов, содержащих этот праздник, он не получил большого распространения (139, 189). Вероятно, это объяснялось его «вторичностью» по отношению к первому «сретению» иконы в 1395 году.

В числе тех, кто пытался в критические минуты наставлять Ивана III «на путь истинный», первым был великокняжеский духовник ростовский владыка Вассиан. Зная его проповеднический темперамент, столь ярко запечатленный «Посланием на Угру», можно думать, что проживи он еще лет десять, Вассиан имел бы все шансы стать героем и мучеником. Однако судьба распорядилась по-иному. 23 марта 1481 года Вассиан скончался. Теперь в Москве остался, кажется, только один человек, с мнением которого Иван привык считаться, — его мать, инокиня Марфа.

Влияние матери угадывается в некоторых событиях той памятной зимы. В пятницу 2 февраля 1481 года (в самый праздник Сретения) Иван III заключил договоры со своими братьями Андреем Углицким и Борисом Волоцким. Оба получили кое-какие прибавления к своим владениям, но за это поклялись верой и правдой служить великому князю. Так закончилась длившаяся ровно год удельная фронда.

Примечательно, что в оба договора была включена и статья о долевом участии братьев в разного рода расходах, связанных с татарами, которые по-прежнему именовали «выходом». Андрею Углицкому следовало заплатить «в тысячу рублев сто рублев и тритцать алтын и три денги» (6, 267). Доля Бориса Волоцкого была значительно скромнее: «…в тысячю рублев шестьдесят рублев с рублем да десять алтын с денгою» (6, 274). Выплата дани самим великим князем (а значит и его братьями) была давно приостановлена. Однако Иван понимал, что «стояние на Угре» отнюдь не подвело черту под проблемой отношений со степняками. Зная, что для обеспечения безопасности необходимо содержать на Руси служилых татарских «царевичей», щедрыми «поминками» привлекать на свою сторону Крым и Ногайскую орду, он хотел заранее оговорить с братьями эти немалые расходы.

Возвращаясь с Угры в Сарай, Ахмат с ужасом узнал о том, что за время похода его владения были опустошены не только войском князя Василия Звенигородского, но и дикими татарами из так называемой Ногайской Орды. Это странное кочевое сообщество, не имевшее ни городов, ни постоянных районов обитания, подобно Агасферу вечно скиталось по степям от Иртыша до Волги. Оставаясь верными памяти своего родоначальника — мятежного темника Ногая, павшего в бою в 1300 году, ногайские вожди держались особняком среди Чингизидов. При случае ногайцы равнодушно уничтожали какого-нибудь ослабевшего «царя» или неосторожно перешедшего им дорогу «царевича». Эта участь суждена была и вернувшемуся с Угры Ахмату. Не спасло его и родство с ногайской знатью по линии жены.

Русские летописи тщательно отмечают факт гибели Ахмата. «Егда же прибежа (Ахмат. — Н. Б.) в Орду, тогда прииде на него царь Ивак Нагаискыи и Орду взя, а самого царя Ахмута уби шурин его ногаискыи мурза Ямгурчии» (31, 328). Это была необходимая концовка той провиденциальной драмы, которая разыгралась в 1480 году. «Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви Себя!» (Пс. 93, 1).

Более подробный, уникальный рассказ о гибели Ахмата содержит «Казанская история». Согласно этому рассказу, ногаи нагрянули в разоренную ставку Ахмата в низовьях Волги вскоре после ухода отсюда отряда князя Василия Но-здроватого. Их привлек запах свежей крови и вкус легкой добычи. Довершив начатое русскими, ногаи двинулись навстречу Ахмату. Очевидно, они знали, что его войско сильно ослаблено изнурительным «стоянием на Угре». В кровопролитном сражении армия Ахмата была разгромлена, а сам несостоявшийся покоритель Руси погиб.

«И приидоша нагаи, иже реченныя мангиты, по московском воинстве и тии тако же остатки ординския погубиша и юрт царев разориша и цариц его побиша, и самому въ стречю Ахмату царю поидоша; и преплыша Волгу, и сошедшася с ним на поле чисте внезапу, много бившеся с ним, и одолеша. И падоша ту воя его вся. Ту же и самого царя доехав уби шурин его Янъгурчеи мурза. И на костех вострубита.

И тако скончашася царие Ординстии, и таковым Божиим промыслом погибе царство и власть великия орды Зла-тыя…»(26, 203–204).

После гибели Ахмата власть в Большой Орде перешла к его детям Муртозе и Махмуту. От них можно было ожидать новых атак на Крым или Москву. В четверг, 26 апреля 1481 года, из Москвы в Крым поехало новое посольство во главе с боярином Тимофеем Игнатьевичем Скрябой. В наказе послу Иван ни единым словом не выдает своей досады по поводу отсутствия эффективной помощи со стороны Менг-ли-Гирея во время войны с Ахматом. О самой этой войне он сообщает хану с удивительным смирением и лаконизмом. «Ахмат пакъ (частица, указывающая на связь данной фразы с предшествующими. — И. Б.) царь приходил на меня, ино Бог милосердный как хотел, так нас от него помиловал… Нынеча пакъ ко мне весть пришла, что Ахмата царя в животе не стало… А нынеча хто будет на том юрте (владении. — Н. Б.) на Ахматове месте царь, а покочюет к моей земле, и ты бы пожаловал, на него пошел. А яз челом бью» (10, 25).

Дети хана Ахмата втянулись в затяжную войну с Крымским ханством, во главе которого до 1514 года стоял давний союзник Ивана III хан Менгли-Гирей. В 1485 году братья Ахматовичи сумели захватить Крым. По признанию самого Менгли-Гирея, «в ту пору пришла на нас скорбь велика, и мы тогды… свои есмя животы пометали; а и мати ся моя в ту пору утеряла, а нам было тогды до своих голов…» (10, 51). Однако вновь, как и в середине 70-х годов XV века, на помощь крымским татарам пришла Оттоманская империя. Султан Баязид II (1481–1512) прислал в Крым свои войска. Одновременно он натравил на Ахматовичей Ногайскую Орду. В итоге те вынуждены были очистить Крым. Однако степи между Волгой и Днепром по-прежнему оставались главным образом под их контролем. Проезд московских послов в Крым был связан с большим риском. Война Большой Орды с Крымом продолжалась два десятилетия, то затихая, то вновь разгораясь (90, 116).

Москва старалась убедить Менгли-Гирея в том, что она оказывает ему значительную военную помощь. Каждую весну в Крым отправлялось очередное посольство с подарками и дружескими заверениями. По-видимому, московский посол проводил в Бахчисарае все лето, наблюдая за действиями хана и пытаясь направить их в нужном Москве направлении.

Время от времени для оказания поддержки Менгли-Гирею конные отряды московских «детей боярских» вместе со служилыми татарскими «царевичами» совершали рейды в глубь степей. Трудно сказать, сколь серьезными были последствия этих набегов для Волжской Орды. Однако в каждом случае Иван спешил известить крымского «царя» о проделанной работе. Добрые отношения с Крымом являлись краеугольным камнем всей внешней политики великого князя.

Занятая борьбой с Крымом, Волжская Орда после 1480 года почти не трогала московские земли. Лишь изредка небольшие отряды каких-то бродяг («ордынских казаков») совершали налеты на пограничные волости. Московские воеводы без особого труда отгоняли их обратно в степи.

На рубеже XV–XVI веков борьба Волжской Орды с Крымом вновь резко обостряется. Сын Ахмата Ших-Ахмед попытался вытеснить крымчаков с благодатных приморских пастбищ. Не сумев прорваться в Крым, он осенью 1501 года двинулся на Северскую Украину. Опустошив эти земли и захватив Новгород-Северский, хан попытался договориться с Иваном III о союзе. Однако тот сохранял молчание. Между тем крымские татары вышли из-за Перекопа и развернули решительные действия против Ших-Ахмеда. Его надежды на литовскую помощь не оправдались.

Летом 1502 года где-то около устья реки Сулы (левый приток Днепра) крымские татары нанесли решающее поражение Волжской Орде. Хан Ших-Ахмет бежал, а все его оставшиеся в живых подданные перешли под власть Менгли-Гирея. Большая (Волжская) Орда как самостоятельное государственное образование закончила свое историческое бытие.

Два других сильных наследника Золотой Орды — Казанское ханство и Крымское ханство — еще долго оставались «головной болью» московских правителей. С Казанью как потенциально (а зачастую и реально) враждебной России силой сумел покончить в 1552 году Иван Грозный. Вслед за Казанским ханством он присоединил к Московскому государству Астраханское ханство (1556 год). В конце правления Грозного русские проникают за Урал и начинают теснить еще одно татарское государство — Сибирское ханство. Вскоре и оно становится историческим воспоминанием.

Гораздо тяжелее складывались отношения с Крымским ханством. Уже по своему географическому положению оно представляло «крепкий орешек» для любого завоевателя. Кроме того, за спиной крымских ханов стояла Османская империя. Уже с 1475 года хан являлся вассалом турецкого султана. В случае необходимости султан высылал на помощь хану свои войска. (Только в 1783 году Российская империя сумеет наконец окончательно решить крымскую проблему.)

Для Ивана III вассальные отношения Крыма и Турции создавали весьма сложную дипломатическую ситуацию. В частности, русские купцы в Кафе часто жаловались на произвол управлявшего городом турецкого паши, который подчинялся не крымскому хану, а только самому султану. Крымский хан, не желавший вмешиваться в русско-турецкие торговые конфликты, готов был посодействовать в установлении прямых дипломатических отношений между Москвой и Стамбулом.

Обычной причиной этих конфликтов был вопрос о таможенных сборах в Тане (Азове) и Кафе. Существовало общепринятое правило, согласно которому без досмотра и беспошлинно провозились товары, принадлежавшие членам посольской делегации. Эти товары предназначались для подарков крымскому хану и его вельможам, а также для собственных нужд послов. Известно, что Василий III не любил оплачивать расходы своих послов, которым зачастую приходилось платить за «государево дело» из собственного кармана (4, 72). Очевидно, так поступал и его отец Иван III. Эго заставляло послов надеяться только «на свой кошт» и пускаться в разные коммерческие предприятия. Посольский багаж непомерно увеличивался и по другой причине. Русские купцы в интересах безопасности часто следовали вместе с посольствами. Их груз подлежал досмотру и таможенным платежам. Однако купцы, подкупая послов, стремились выдать себя за членов посольства либо заявить свой груз как посольский. Другой причиной конфликтов бывало недостойное поведение русских купцов. В 1501 году правитель Кафы паша Мухаммед, сын султана Баязида II, жаловался Ивану, что русские купцы «пьют да ся упивают, один одного ножом колют, и турки промежю собою побивают» (10, 393).

Наряду с этим в Азове и Кафе случались и явные притеснения местных властей по отношению к русским купцам. Их заставляли выполнять всякого рода повинности, которыми обложено было местное население (например, таскать камни на строительство городской крепости). Их товары порой захватывались местными властями под разными надуманными предлогами. В ответ на это Иван III весной 1492 года вообще запретил своим купцам ехать в Азов и Кафу, что нанесло турецкой казне серьезный убыток (10, 155). Кафинский паша послал жалобу в Стамбул на Менгли-Гирея, который якобы подучил русских предпринять такую акцию. Перепуганный хан стал просить Ивана срочно написать султану грамоту с опровержением этой клеветы.

Обстоятельства требовали скорейшего установления дипломатических отношений с Турцией. Однако Иван III долго тянул с этим назревшим решением, опасаясь вконец испортить отношения со своим союзником в борьбе против Польши и Литвы молдавским господарем Стефаном, враждовавшим с турками. Лишь в сентябре 1496 года первый русский посол Михаил Андреевич Плещеев отправился ко двору султана Баязида II. В инструкциях, которые Иван III дал Плещееву перед отъездом, особое внимание уделялось вопросам сохранения достоинства перед лицом самого султана Баязида и его сына Мухаммеда: «Первое, пришед, поклон правити стоя, а на колени не садитися. Иоанъ, Божьею милостию государь всея Русии и великий князь, велел тебе поклонится. А опосле поклона поминки (дары. — Н. Б.) явити…» (10, 232).

Посол Плещеев столь ревностно исполнял наставления великого князя, что даже вызвал возмущение турецких властей своим высокомерием. Менгли-Гирей жаловался потом князю Ивану, что, прибыв в Стамбул, Плещеев отказался, как это было принято при дворе, сначала встретиться с вельможами («пашами»), а уж потом идти на прием к самому султану. Он упрямо требовал отвести его прямо к султану, а до того не желал ни с кем разговаривать. «И Михайло молвил: мне с пашами речи нет; яз пашино платье не вздеваю и даных денег их не хочю, с салтаном мне говорити…» (10, 265).

И все же миссия Плещеева в целом прошла благополучно. С ответом в Москву был отправлен первый турецкий посол. Торговые конфликты были отчасти улажены. С этого времени дипломатические отношения между Россией и Турцией приобретают регулярный характер.

Подведем, однако, некоторые итоги. «Стояние на Угре» принадлежит к числу тех событий, которые требуют не только верного изображения, но и глубокого осмысления. Оно положило конец тому унизительному положению, в котором находились русские княжества и земли со времен Батыева нашествия. После «стояния на Угре», по словам неизвестного автора «Казанской истории», «великая наша Руская земля освободися от ярема и покорения бесерменъска, и начат обновлятися, яко от зимы на тихую весну прелагатися…» (26, 204). Однако то, что казалось таким очевидным для древнерусского книжника, порою вызывает сомнения у его скептических потомков.

Среди историков нет единомыслия по целому ряду вопросов, связанных со «стоянием на Угре». Во-первых, существуют различные оценки самого этого события и роли в нем Ивана III. Если свести всю пестроту мнений к двум крайним тезисам, то они будут звучать примерно так. По мнению одних, «стояние на Угре» — великое историческое событие, грандиозная победа Москвы, главным организатором которой был великий князь Иван Васильевич. По мнению других, в 1480 году произошла лишь заурядная стычка русских с татарами, в ходе которой князь Иван проявил слабость и малодушие. Русь давно уже не испытывала никакого «ига» и только время от времени подвергалась нападению кочевых орд.

Приведем, например, суждения Л. Н. Гумилева: «…Нет никаких оснований считать, будто стояние на Угре ознаменовало собой «свержение ордынского ига». Как мы видим, с Ордой практически перестал считаться еще отец Ивана III — Василий Темный, который включал этнические осколки Золотой Орды в состав своего великого княжества. Да и современники воспринимали войну с Ахматом не как свержение ига, а как войну за веру с нечестивым противником, врагом православия. Представляется, что применительно к событиям 1480 года стоит говорить не о «крушении ига», которого попросту не было, а о создании системы противостоящих друг другу политических союзов между государствами, возникшими на развалинах Золотой Орды: Великим княжеством Московским, Крымским и Казанским ханствами, Ногайской ордой» (75, 193).)

Не станем утомлять читателя подробностями ученых споров. Отметим лишь главные моменты, которые находят подтверждение в источниках и представляются нам очевидными.

«Стояние на Угре» было звеном в длинной цепи тех успешных оборонительных сражений с татарами, которые начались еще во времена Василия Темного. Распад единой Золотой Орды на несколько относительно небольших ханств сделал оборону южных и восточных границ единственной целесообразной формой вооруженной борьбы за независимость. Грандиозные, поражающие воображение сражения «в чистом поле», подобные Куликовской битве или битве на реке Ворскле (1399 год), безвозвратно уходят в прошлое. Действия Ивана III и его войск осенью 1480 года носили сугубо оборонительный характер и не отличались внешним блеском. Однако это была именно та стратегия, которая позволяла прийти к цели кратчайшим путем и с наименьшими потерями. Что касается внешнего драматизма, то он проявлялся уже не в поединках богатырей или самоотверженности предводителей, а в геркулесовой работе по ломке старых и созданию новых военно-административных, социальных и политических структур, — тех структур, которые и позволили Москве построить незримую «Великую китайскую стену», прикрывшую русские земли от степного ужаса.

«Стояние на Угре» принадлежит к тем событиям, историческое значение которых в полной мере проявилось лишь со временем. Это было последнее нашествие кочевников на русские земли, целью которого было их всестороннее порабощение. (После 1480 года можно говорить лишь о более или менее удачных грабительских набегах, полностью прекратившихся лишь тогда, когда все без исключения осколки Золотой Орды вошли в состав Российского государства.) Однако этот факт стал очевидным лишь несколько десятилетий спустя.

Вопрос о войне с Ахматом рассматривался Иваном III в тесной связи с целым рядом других сложнейших военно-политических проблем. Сохранение вассальных отношений с Большой Ордой имело в его глазах не только свои минусы, но и свои плюсы. Примиренческие настроения великого князя осенью 1480 года вначале существовали как факт, а уже потом стали необходимым элементом «библейской» трактовки событий в летописях. Они объяснялись не столько его личным малодушием, сколько пугающей необходимостью отказаться от привычных, освященных опытом предков политических установок. Как справедливо отмечает современный исследователь, «политика компромиссов с ханом — традиционная политика отца Ивана III Василия Темного; она восходила и к более давним московским традициям» (115, 193). Да и опыт московско-крымских отношений свидетельствовал о том, что прирученный дракон лучше мертвого. В споре с Ахматом риск разом потерять плоды многолетних трудов был очень велик. А рисковать в столь серьезных делах князь Иван не любил. Ведь помимо всего прочего он испытывал чувство ответственности перед Богом за порученный ему народ.

Многие подробности поведения Ивана III во время войны с Ахматом трудно понять до конца из-за крайней скудности наших знаний о реальном положении дел в Москве и на Угре. Однако совершенно ясно, что опасность прорыва татар к Москве великий князь оценивал как вполне реальную. Подобно своему отцу, деду и прадеду, Иван не считал позорным в случае крайней опасности бежать от врага в отдаленные края, предоставив защиту Москвы всемогущей судьбе и своим доблестным воеводам. Такое поведение давало повод упрекать великого князя в трусости. Однако не забудем, что речь идет не о рядовом воине, обратившемся в бегство при виде врага, а о человеке, символизировавшем собою само государство. При тогдашней неразвитости аппарата государственной власти, при слабости внутренних связей, при доминирующем значении личностных отношений великий князь был одновременно мозгом и сердцем всего государственного организма. В эту роль он входил годами. Его опытность, знание людей и дел, широта кругозора, наконец — отшлифованное миллионами языков имя стоили не меньше, чем десяток опустошенных татарами волостей. Иван III имел гораздо больше оснований, нежели король Людовик XIV, для горделивого афоризма: «Государство — это я». И спасая себя, он одновременно спасал и государство.

ГЛАВА 12 Литва

Ивана III историки обычно называют человеком осторожным и неторопливым. Однако эти качества, основанные как на горьком опыте отца, так и на глубоком понимании человеческой природы, удивительным образом сочетались в нем со способностью заглядывать далеко за горизонт и ставить такие задачи, решение которых становилось возможным для Москвы лишь два или три века спустя. Одна из таких задач — собирание в единое государство всех восточнославянских земель…

Рассыпавшаяся в 30-е годы XII века на полтора десятка осколков Киевская Русь через сто лет стала легкой добычей для варваров. Однако степень зависимости отдельных княжеств и земель от ордынских ханов была различной. В Северо-Восточной Руси воздействие ига было глубоким и всеобъемлющим. Новгород отделался регулярной выплатой «черного бора» и периодическими всплесками паники, вызванными слухами о возможном нашествии татар, которое так никогда и не произошло. Галицко-Волынское княжество, ослабленное внутренними конфликтами, стало своего рода мягкой «буферной зоной» между Золотой Ордой и независимыми государствами Восточной Европы (Польшей, Венгрией, Великим княжеством Литовским). Западная Русь (Полоцкое, Витебское, Минское, Смоленское княжества) осталась в состоянии политической летаргии и шаткой независимости. Полному опустошению и запустению подверглись в середине XIII века Киевское и Черниговское княжества, которые оказались на самой границе со Степью, где кочевали татарские орды.

Рыхлая политическая структура этих обширных пространств (современная Белоруссия, Западная Украина и Северская Украина) создавала благоприятные условия для возникновения и быстрого роста сильного молодого государства — Великого княжества Литовского. Уже во второй половине XIII века оно расширяется главным образом за счет западнорусских земель. Экспансия Литвы была особенно успешной в период правления Гедимина (1316–1341). В 1320-е годы он подчиняет своей власти Волынь и Киевское княжество. Поначалу там существовала какая-то сложная система паритетного управления местных князей Рюриковичей, татарских баскаков и Литвы. Однако власть Орды постепенно отступала перед властью Литвы, которая была не столь тягостной для местного населения. Сыновья и внуки Гедимина вытесняют не только татар, но и Рюриковичей — потомков Романа Мстиславича Галицкого или Михаила Всеволодовича Черниговского. Наконец, в борьбу вступает и Польша, которая стремится установить свой контроль над Галицкой Русью.

В 1362 году сын Гедимина великий князь Литовский Ольгерд (1345–1377) разгромил татар в битве под Синими Водами и распространил свою власть на Подольскую землю (территорию между Днестром, Днепром, притоком Днепра рекой Росью и Черным морем) (165, 43).

Почти непрерывная борьба с татарами на юге и Тевтонским орденом на севере заставляла правителей Литвы избегать столкновений с восточным соседом — политической системой Великого княжения Владимирского. Со своей стороны владимирские князья (с 1328 года — московские) также не хотели войны с Литвой. И хотя время от времени мир нарушался (главным образом, по инициативе литовцев), в отношениях Москвы и Вильно преобладали все же сдержанность и стремление решать проблемы дипломатическими средствами.

Помимо внешнеполитических факторов, на характер литовско-московских отношений сдерживающее влияние оказывала сложная этническая и конфессиональная ситуация в Великом княжестве Литовском. «Коренные земли Литвы (Аукштайтия и Жемайтия) составляли лишь около 1/10 в сравнении с попавшими под ее власть восточнославянскими землями Белоруссии, Украины, Великороссии» (126, 27). Восточные славяне, составлявшие подавляющее большинство населения Великого княжества Литовского, еще со времен Киевской Руси исповедовали православие. Таким образом, возникали серьезные предпосылки для политического и культурного сотрудничества Литвы с Великорусским государством. Тяготение славянской части населения Литвы к Москве усиливалось по мере того, как московские князья освобождались от ордынского контроля и подчиняли себе соседние земли и княжества.

Находясь между католической Польшей и православной Московской Русью, Литва должна была особенно осторожно подходить к выбору государственной религии. В этом — причина длительного сохранения язычества в собственно литовских землях (до конца XIV — начала XV века). Геди-мин и его ближайшие потомки легко переходили от одной веры к другой в зависимости от изменений политической ситуации, оставаясь в душе язычниками. Однако логика борьбы все же заставила Литву окончательно определиться в религиозном вопросе. После кончины Ольгерда в мае 1377 года его сын и преемник князь Ягайло в тяжелой борьбе со своим дядей Кейстутом и двоюродным братом Витовтом сумел получить верховную власть. В 1385 году он заключил знаменитую Кревскую унию с Польшей, условием которой стало принятие литовцами католичества и отказ от языческих традиций. Женившись на польской королеве Ядвиге, Ягайло стал польским королем под именем Владислава II. Для установления действенного контроля над Литвой ему необходимо было уничтожить Витовта. Однако тот при поддержке Ордена и доброжелательном нейтралитете Москвы оказал энергичное сопротивление. Война продолжалась с переменным успехом до августа 1392 года, когда братья заключили соглашение в Острове. Признав верховную власть Ягайло, Витовт получил престол Великого княжества Литовского и право вести практически самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику (74, 201). Энергичный и властный правитель, Витовт укреплял свою власть с помощью таких мер, которые в Московской Руси сумел осуществить лишь Иван III. «Правителям уделов было предложено отказаться от статуса наследственных правителей и перейти в ранг пожизненных наместников, хотя и с очень широкими правами» (70, 575).

Собрав под своей властью к концу XIV столетия едва ли не половину Киевской Руси, правители Литвы столь же обоснованно, как и московские Даниловичи, могли претендовать на роль «собирателей Русской земли». На это указывало и официальное название государства: Великое княжество Литовское и Русское. По мнению некоторых историков, в конце XIV — первой четверти XV века существовала реальная возможность превращения Вильно в столицу будущего единого Русского государства. Разумеется, и московские князья, и ханы Золотой Орды всеми средствами старались предотвратить такой поворот событий.

Кревская уния и принятие литовцами католичества проложили глубокую межу между Великим княжеством Литовским и политической системой Великого княжения Владимирского. Однако Витовт, судя по всему, не терял надежды на воссоединение всей Русской земли под его державой. Для этого необходимо было прежде всего разгромить Золотую Орду, могущество которой сильно ослабело в результате неудачных войн хана Тохтамыша с Тимуром. Вынужденный бежать из степи от преследования ставленников Тимура, Тохтамыш нашел приют в Литве. Результатом содружества Тохтамыша с Витовтом стал замысел, который историки не без основания называют «колоссальной авантюрой» (70, 577). Литовский князь обещал вернуть Тохтамышу престол Золотой Орды, а в награду требовал передачи ему верховной власти над Северо-Восточной Русью.

Собрав в кулак все свои боевые силы, присоединив к ним польские и немецкие отряды, а также Тохтамыша с его татарами, Витовт в августе 1399 года дал новому правителю Золотой Орды хану Тимур-Кутлугу решающее сражение на реке Ворскле, близ Полтавы. Однако удача на сей раз изменила знаменитому воителю. Он явно недооценил военный потенциал Золотой Орды. На помощь Тимур-Кутлугу подоспел с большими силами темник Едигей. Русско-литовское войско Витовта было окружено и разгромлено, а сам он с небольшим отрядом едва успел бежать с поля боя.

Поражение на Ворскле оставило Витовта без армии. Он вынужден был искать спасения в более тесном сближении с Польшей. 18 января 1401 года в Вильно было подписано польско-литовское соглашение, по существу превращавшее Витовта в вассала короля Ягайло (74, 245). Отныне литовская экспансия на восток становилась одновременно и польско-католической. Это коренным образом меняло отношение к ней со стороны местного населения и князей Рюриковичей. Вместе с тем новое сближение с Польшей усилило военно-политический потенциал Литвы. Московский великий князь Василий I (1389–1425), женатый на единственной дочери Витовта Софье, вынужден был примириться с захватом Литвой Смоленского княжества в 1404 году и едва сумел отстоять от литовских посягательств Новгород и Псков. К счастью для Москвы, соединенные боевые силы Польши и Литвы развернулись не на восток, а на север. 15 июля 1410 года польско-литовско-русское войско нанесло сокрушительное поражение Тевтонскому ордену в Грюнвальдской битве.

Обстоятельства требовали от Витовта дальнейшего укрепления отношений с Польшей. 2 октября 1413 года в Городло, во время личной встречи Витовта с королем Ягайло, был заключен ряд соглашений, известных в истории под названием «Городельской унии». «В этих документах подтверждалось объединение обоих государств, предполагавшее как проведение ими общей внешней политики, так и дальнейшую «унификацию» их внутриполитической жизни, а вместе с тем и дальнейшее подчинение великого княжества Литовского феодальной Польше… Согласно этим грамотам, лишь те литовские феодалы могли занимать должности и прочно удерживать в своих руках владения в княжестве, которые являлись католиками, имели отношение к польским гербам и находились в браке с католичками (браки с православными запрещались)» (74, 286). Эти решения способствовали постепенной полонизации Литвы. Вместе с тем они обостряли отношения между католиками и православными, которые оказывались в унизительном положении. В итоге усиливалось тяготение православной знати Великого княжества Литовского к Москве.

Относительно спокойные отношения Вильно с Москвой сохранялись до самой кончины Витовта в 1430 году. На то были свои причины: высокий военный потенциал Москвы; существование в самой Литве своего рода «пятой колонны» — православной части литовско-русского боярства; возможность новой литовско-татарской войны, вызванной нападением Витовта на «русский улус» Золотой Орды; миротворческие усилия митрополитов Киприана (1390–1406) и Фотия (1408–1431), а также княгини Софьи Витовтовны; наконец, сдержанностью и уступчивостью московского великого князя Василия Дмитриевича, явно не желавшего войны с Литвой. Помимо всего этого, Витовт, несомненно, использовал свои родственные и дружественные отношения с Москвой в качестве козыря в дипломатической игре с Краковом.

Убедившись в том, что завоевание Московской Руси более не является стратегической целью великого князя Литовского, Василий I в своем завещании называет Витовта первым среди гарантов прав своего малолетнего наследника Василия II — внука Витовта. «А приказываю (поручаю. — Н. Б.) сына своего, князя Василья, и свою княгиню, и свои дети своему брату (в смысле равному по статусу государю. — Н. Б.) и тестю, великому князю Витовту, как ми рекл (обещал. — Н. Б.), на Бозе и на нем, как ся имет печаловати, и своей братье молодшеи, князю Ондрею Дмитриевичю, и князю Петру Дмитриевичю, и князю Семену Володимеровичю, и князю Ярославу Володимеровичю, и их братье, по их докончанью, как ми рекли» (6, 62). Полагают, что именно могущественное покровительство Витовта спасло Василия II от серьезных покушений на его власть со стороны Юрия Звенигородского. После кончины Витовта удельный князь заметно усилил свою активность.

Со смертью Витовта в Литве началась затяжная борьба за власть, главными участниками которой стали сын Ольгерда Свидригайло и брат Витовта Сигизмунд. Положение осложнилось кончиной польского короля Ягайло в 1434 году. Его сын и наследник Владислав III занимал польский престол в 1434–1444 годах. В марте 1440 года великий князь Литовский Сигизмунд был убит в результате заговора аристократии. При поддержке Владислава III Литовский престол занял младший брат Казимир. После того как польский король погиб в битве с турками под Варной (1444 год), польский Сейм избрал Казимира и новым королем Польши. Этот престол он занимал в 1446–1492 годах, то есть до конца своей долгой жизни. Понятно, что каждая новая ступень в восхождении Казимира стоила ему новых уступок по отношению к польской и литовской аристократии. За поддержку он вынужден был щедро платить деньгами, землей и властью. Все это в конечном счете ослабляло Литовское государство, разрушало те хрупкие основы для его централизации, которые возведены были Витовтом.

«…Польский Сейм выбрал Казимира королем. Литовцы, однако, не хотели позволять Казимиру принять польскую корону, опасаясь, что это приведет к подчинению Литвы Польше. Они пошли на это только после того, как Казимир подписал обязательство сохранить для Литвы отдельную администрацию. Хотя поляки отказались утверждать эти гарантии, Казимир издал новый указ, подтверждающий права и привилегии и литовских, и русских земель. Этот его привилей (1447 год) стал краеугольным камнем конституционного правительства Великого княжества. Вскоре в Кракове Казимира короновали королем Польши. Таким образом, союз Польши и Литвы был восстановлен при одном правителе для обеих наций, но Литва фактически осталась отдельным государством» (66, 321).

Отношения Казимира IV с Василием Темным были настолько дружественными, насколько это вообще возможно между суверенными правителями соседних государств. Казимир не прочь был направить татар на русские земли, чтобы отвести их от своих владений. Однако он избегал открытых военных столкновений с Москвой. В условиях резкого ослабления могущества московских Даниловичей, вызванного феодальной войной второй четверти XV века, Казимир удержался от соблазна интервенции. Впрочем, это не мешало ему привлекать на свою сторону русских князей-изгоев щедрыми пожалованиями и обещаниями поддержки в борьбе с Василием Темным. Сохранилась крестоцеловальная грамота (5 февраля 1448 года) князей Федора Львовича Воротынского и его зятя Ивана Андреевича Можайского, в которой последний обещал Казимиру свою верность и некоторые территориальные уступки в случае, если король посадит его на великом княжении Московском (6, 149).

Однако Казимир не стал вмешиваться в московские дела в период династической смуты. Более того, в воскресенье 31 августа 1449 года между Василием Темным и Казимиром было заключено «перемирье вечное великое». В нем князья в самых трогательных выражениях обязывались хранить взаимную дружбу и союз, не вмешиваться во внутренние дела и даже помогать друг другу при необходимости (6, 160–163). В случае кончины одного из правителей другой обещал защищать законные права его наследников.

Это перемирие оказалось на редкость прочным и сохраняло свою силу почти до самой кончины короля Казимира.

Удивительное долголетие договора 1449 года объяснялось тем, что он отвечал интересам обеих сторон. Москва была поглощена своими внутренними проблемами. Король Казимир многие годы (1454–1466) был занят так называемой «Тринадцатилетней войной» с Тевтонским орденом. Ему удалось заручиться поддержкой папского престола и выиграть давний спор с рыцарями. «В результате Торуньского мира, заключенного в 1466 году, к Польскому королевству отошли западные владения Ордена — Гданьское поморье, земли Хелминьская и Михаловская, Мальборк, Эльблонг и епископство Вармия. Орден, столицей которого после потери Мальборка (Мариенбурга) стал Кенигсберг, признал себя вассалом польского короля» (128, 71).

Мудрую сдержанность Казимира в Москве ценили очень высоко. В завещании Василия Темного польский король и великий князь Литовский назван гарантом исполнения данного документа. «А приказываю свою княгиню, и своего сына Ивана, и Юрья, и свои меншие дети брату своему, королю польскому и великому князю литовскому Казимиру, по докончалнои нашей грамоте (то есть по договору 1449 года. — Н. Б.), на Бозе и на нем, на моем брате, как ся учнет печаловати моею княгинею, и моим сыном Иваном, и моими детми» (6, 197). Очевидно, Василий Темный полагал, что аналогичный жест доверия, сделанный перед кончиной его отцом Василием I по отношению к Витовту, сыграл положительную роль. Распоряжения, сделанные у порога вечности, имели особое, сакральное значение. Между могущественным соседом-опекуном и молодым наследником московского престола рукою умиравшего отца протягивалась незримая нить духовной связи. При благоприятном развитии московско-литовских отношений это обстоятельство давало Казимиру повод отказаться от войны с молодым московским правителем, а Ивану — искать помощи Казимира в случае крайней опасности.

В первой половине великого княжения Ивана III король Казимир проявлял удивительное спокойствие по отношению к московской экспансии в Новгороде и Пскове, которая, впрочем, не выходила за рамки, очерченные договором 1449 года. Там прямо признавалось московское преобладание в этом регионе. «Таке жъ в Новгород Великии, и во Псков, и во вся Новгородская и во Пъсковская места тобе, королю и великому князю, не вступатисе, а и не обидети их. А имут ти се новгородцы и пъсковичи давати, и тобе их не прыимати, королю» (6, 162).

Конечно, позицию Казимира по отношению к Москве в 70-е годы XV века едва ли можно определить как доброжелательный нейтралитет. Ходили слухи, что в 1471–1472 годах он подстрекал хана Ахмата к нападению на московские земли. Однако при этом сам король не пришел на подмогу Ахмату. В 1471, 1475 и 1478 годах Казимир оставил без ответа отчаянные призывы новгородцев, сдавленных железным обручем московских полков. В 1480 году он предоставил Ахмату самому выяснять отношения с пушками Фиораванти.

Сдержанность Казимира историки традиционно объясняют объективными причинами: «Казимир возбуждал против Москвы Ахмата, Иоанн возбуждал против Польши Менгли-Гирея; но открытой войны не было; Казимир не имел для этого средств и времени, Иоанн не любил предприятий, войн, не обещавших верного успеха» (146, 91). Не отрицая роли обстоятельств, напомним, однако, что в средневековых политических отношениях субъективный фактор (характер правителя, его симпатии и антипатии) играл несравненно большую роль, нежели в современных. Признавая это для Ивана III, будем объективны и к королю Казимиру. Даже русские летописцы называли его «справедливым» и «добрым» (93, 553). Историки отмечают, что по крайней мере в первой половине своего великого княжения «Казимир IV был другом русских и любил больше Литву, чем Польшу» (93, 544).

Как бы там ни было, нельзя не признать, что именно сдержанность Казимира (за которую соотечественники бранили его и при жизни, и после смерти) позволила Ивану III успешно завершить покорение Новгорода.

Однако тот, кто ждет благодарности, обыкновенно награждается неблагодарностью. Следуя неумолимой логике геополитических интересов, Иван III не замедлил отплатить своему опекуну черной неблагодарностью. Покончив с Новгородом и отбившись от хана Ахмата, московский великий князь выдвигает программу воссоединения русских земель в объеме Древнерусского государства под эгидой Москвы. Лаконичной формулой этой головокружительной идеи стал принятый Иваном новый титул — «государь всея Руси».

(История этого титула прослеживается лишь пунктирно. Подобно другому знаменитому титулу — «царь» — он уже задолго до Ивана III применялся по отношению к сильнейшим князьям как риторическая формула особого почтения. Так, например, на некоторых печатях Семена Гордого и Дмитрия Донского присутствуют слова «князь великий… всея Руси» (144, 148). Василий Темный начиная с 1450 года приказывал чеканить на своих монетах надпись «государь всея Руси». Его примеру последовал и Иван III. Во внутреннем делопроизводстве Московского государства титул «государь всея Руси» постепенно утверждается в период с 1479 по 1487 год (110, 29). К этому подталкивали москвичей впечатляющие успехи, достигнутые Иваном III. Вскоре Иван стал требовать признания своего нового титула и от великого князя Литовского. Там хорошо понимали «притязательный» (по выражению В. О. Ключевского) характер добавления «всея Руси» и выражали решительный протест. Однако под энергичным давлением московской дипломатии литовцы вынуждены были уступить и включить желанный титул в текст договора 1494 года. Впрочем, вопрос о титуле Ивана III крайне запутан. Документы великокняжеской канцелярии свидетельствуют о том, что титул изменялся не только со временем, но и в зависимости от лица или государства, для которого предназначался данный документ. Титул мог варьироваться и по прихоти (или оплошности) того чиновника, который готовил документ (109, 8—15). Наконец, не следует ожидать от делопроизводства конца XV века того механического единообразия, которое характерно для российских канцелярий более позднего времени).

Только теперь в Литве и Польше осознали, какая угроза исподволь созрела на восточных рубежах. Появились панические слухи о том, что Иван якобы просил папу дать ему корону «всей Русской нации» (161, 85). На всякий случай Казимир даже отправил папе прошение не соглашаться на возможные просьбы московского правителя.

Благоприятное для Москвы завершение «стояния на Угре» в 1480 году наглядно продемонстрировало ее военный потенциал и, соответственно, реальную возможность наступления Ивана III на литовские земли. Кажется, король Казимир не был вполне уверен в том, как ему следует отозваться на эти действия, и долго колебался. Так, например, одни считают, что в 80-е годы XV века в Литве началось гонение на православие, другие — что король, наоборот, решил заручиться поддержкой своих православных подданных перед лицом московской угрозы (161, 86). Заслуживает внимания истолкование этой ситуации известным историком Русской Церкви А. В. Карташевым: «Казимир, изменивший свою первоначальную политику, начинает усиленно строить на русских землях латинские костелы. В 1483 году издает указ, воспрещающий русским строить новые церкви и починять старые в духе полузабытого Городельского постановления 1413 года. Но такой запретительный указ мог быть беспрепятственно проводим только на землях лично королевских, княжеских и панов латинских. Паны русские в своих владениях оставались еще полноправными «патронами» своих церквей и строили новые и починяли старые пока еще свободно» (93, 544).

Воодушевленная успехами Москвы, православная знать русского и литовского происхождения в 1482 году предприняла попытку возвести на литовский престол князя Михаила Олельковича. Однако многоопытный Казимир успел опередить заговорщиков. Одни из них были казнены, другие бежали в Москву.

«Ахиллесовой пятой» Литовского государства была его невысокая, по сравнению с Московской Русью, внутренняя консолидация. Великий князь не имел сильной власти и принужден был делить ее с крупной аристократией, городскими верхами и другими общественными силами. Материальные ресурсы, которыми он располагал, были достаточно скромными.

Наглядным проявлением недостатков внутреннего устройства Великого княжества Литовского, с точки зрения стоявших перед его правителями задач, стали события 1484 года, когда крымский хан Менгли-Гирей по совету Ивана III совершил поход на Киев. Для борьбы с татарами к Киеву пришли со своими отрядами «князья Одоевский, Вяземский, Можайский, Трубецкой, Воротнынский, Козельский, «вся земля» Смоленская, Витебская, Полоцкая, Волынская, Подольская, Брестская и т. д.» (126, 142). Однако дружного отпора татарам не получилось. Киев был взят и страшно разорен татарами. Невольно напрашивалось сравнение с успешной обороной Иваном III московских рубежей в 1472 и 1480 годах. Крепнущая московская деспотия сумела защитить своих людей от нашествия варваров гораздо успешнее, чем гордившаяся своими древними вольностями Литва.

Постепенно в Литве выработали публицистический аргумент против московского тезиса о воссоединении «всея Руси» под скипетром Ивана III. Государство Даниловичей здесь стали называть «Московией» — неким побочным продуктом исторического развития древнерусской народности. Великое княжество Литовское и Русское объявлялось единственным прямым наследником Киевской Руси (126, 137).

И все же исход событий решали, конечно, не слова и громкие титулы, а реальные возможности государств. Новый титул Ивана III — «это целая политическая программа, характеризующая не столько действительное, сколько искомое положение» (102, 115). И достичь этого искомого положения можно было только на путях войны.

Старый король Казимир уже хорошо понимал, к чему идет дело. Молодое московское самодержавие расправляло плечи. Оно по многим причинам нуждалось в наступательной войне. Одной из этих причин было то, что именно победоносная война наилучшим образом оправдывает диктатуру и произвол. А наиболее перспективным направлением московской экспансии в те годы была Смоленская земля и Северская Украина. Таким образом, избежать конфликта оказалось почти невозможно.

В середине 80-х годов король предпринял попытку отвлечь Ивана от войны с Литвой и переключить его внимание на южные проблемы. В Северном Причерноморье стремительно расширялась турецкая агрессия. В 1484 году турки захватили города Килию и Белгород, располагавшиеся соответственно в устье Дуная и Днестра. Опасность турецкого порабощения нависла над Молдавией, где правил тесть Ивана Молодого, Стефан Великий. Как сам Стефан, так и король Казимир надеялись на то, что под давлением сына и снохи московский государь не удержится и придет на помощь своему родственнику. В таком случае мог разом рухнуть столь важный для Москвы союз с крымским ханом — вассалом турецкого султана. Однако эти надежды оказались тщетными. Иван, менее чем кто бы то ни было, способен был действовать в политике под влиянием дружеских или родственных чувств. Дружба с Молдавией, скрепленная браком Ивана Молодого и дочери Стефана Елены в 1483 году, нужна была ему лишь в контексте московско-литовского противостояния. Еще в 70-е годы он стремился наладить добрые отношения со всеми соседями польско-литовского государства, которых можно было рассматривать как потенциальных союзников Москвы в будущей войне с королем Казимиром. Эта работа стала приносить плоды уже в первой половине 80-х годов, когда Московское государство стало полноправным участником различных политических комбинаций в Восточной Европе. В 1482 году Москва установила дипломатические отношения с Венгрией, которая в ту пору также враждовала с Польшей. С 1486 года начинают налаживаться контакты со Священной Римской империей. Современные исследователи полагают, что именно оттуда, с эмблемы воинственных Габсбургов (а вовсе не из Византии), «перелетел» в Россию знаменитый двуглавый орел, изображение которого появляется на печатях Ивана III в 90-е годы XV века (109, 18).

Вся эта дипломатическая активность Москвы была подчинена главной задаче — борьбе с польско-литовским государством. Причем борьбу эту предпочтительно было вести чужими руками. Никакой филантропии здесь не допускалось. И ввязываться в более чем сомнительную войну с Турцией из-за Молдавии Иван, разумеется, не стал, сославшись для приличия на то, что его земли отделяет от владений Стефана слишком большое расстояние. В итоге Стефан Великий в 1485 году признал себя вассалом Казимира IV. Однако и тот не сумел (или не захотел) всерьез воевать с Турцией из-за Молдавии. Тогда оставленный всеми Стефан с 1487 года вынужден был начать уплату дани султану Баязиду II (161, 94). А через два года молдавский господарь сменил бесполезное польско-литовское покровительство на союз с врагом Казимира — венгерским королем Матвеем Корвином.

Первая московско-литовская война, носившая со стороны Москвы наступательный характер, началась в 1487 году и продолжалась до 1494 года. Предметом спора в этой, по выражению А. А. Зимина, «странной войне» были пограничные области с неопределенным или двойственным политическим статусом.

Конфликт вызревал постепенно. Издавна великий князь Литовский имел некоторые статьи доходов с новгородских владений, располагавшихся у границы с Литвой. Так, ему платили дань жители Великих Лук, Торопца и Ржева. Окончательно присоединив Новгородскую землю к Московскому государству в 1478 году, Иван III распорядился впредь не давать королю каких-либо платежей с этих территорий (81,95).

Пограничные споры в западных областях получили новый импульс после ликвидации независимости Тверского княжества. Границы московских владений вплотную подошли теперь к вотчинам подвластных Литве князей Вяземских — представителей смоленской ветви династии Рюриковичей. Это создавало почву для конфликтов. Подливало масла в огонь и то обстоятельство, что значительная часть московско-литовской границы оказалась в руках двух амбициозных распорядителей — посаженного на тверской стол в 1485 году князя Ивана Ивановича Молодого и награжденного можайским уделом в 1481 году князя Андрея Васильевича Большого. Поощряя их наступательный пыл, Иван III сам оставался в тени и всегда мог сослаться на свою неосведомленность.

Но наиболее острое столкновение интересов Ивана III и короля Казимира было связано с так называемыми «Верховскими княжествами» — располагавшимися в бассейне верхней Оки владениями потомков святого князя-мученика Михаила Всеволодовича Черниговского, казненного татарами в 1246 году.

Земли князей Воротынских, Белевских, Одоевских, Новосильских, Трубецких, Мосальских, Мезецких находились на стыке территорий трех соперничавших государств — Литвы, Московской Руси и Золотой Орды. «Верховские князья» должны были проявлять чудеса изворотливости, чтобы не оказаться раздавленными этими страшными жерновами. В начале XV столетия они признают над собой верховную власть великого князя Литовского Витовта. Однако их статус мог изменяться в зависимости от политической обстановки. Иногда они ухитрялись служить одновременно и Литве, и Москве. Случалось, что один брат служил королю Казимиру, а другой — Василию II. Москва дальновидно выступала в роли защитницы интересов «верховских князей» перед королем. В свой договор с Казимиром, заключенный в 1449 году, Василий Темный включил и соответствующий пункт: «А верховъстии князи, што будуть издавна давали в Литву, то им и нынечы давати, а болшы того не примышляти» (6, 162).

Скудность источников не позволяет восстановить сколько-нибудь целостной картины политической борьбы в «верховских княжествах». И все же ясно, что главной заботой для местных правителей было сохранение своих владений от опустошительных нашествий степняков. В то время как Москва сумела создать надежную систему обороны своих южных границ, достоинства которой наглядно проявились во время походов хана Ахмата в 1472 и 1480 годах, великий князь Литовский не мог обеспечить своим «верховским» вассалам даже относительной безопасности. Разгром Киева в 1484 году крымскими татарами подтолкнул некоторых потомков Михаила Черниговского к окончательному переходу на сторону Москвы.

Первыми потянулись к Москве князья Одоевские и Воротынские. Эти две знаменитые в истории России фамилии были тесно связаны родственными узами. Их общим гнездом был городок Новосиль (ныне районный центр Орловской области), расположенный в верховьях реки Зуши, правого притока Оки. В середине XIV века новосильский князь Роман переселился «от насилья татарского» подальше на север, в Одоев (82, 131). Он стал основателем Одоевского удельного княжества и родоначальником всего семейства князей Одоевских. Сын Романа Василий, получив во владение Белев, стал первым князем Белевским. Другой сын Романа, Юрий Черный Новосильский, был отцом первого из князей Воротынских — Федора. Основав в 15 верстах к юго-западу от Калуги, в нижнем течении речки Высса (левый приток Оки) городок Воротынец (Воротынск), князь Федор получил прозвище Воротынский.

Именно Воротынские и зажгли тусклое пламя «странной войны». В 1487 году князь Иван Михайлович Воротынский (внук основателя фамилии) вместе с целой компанией своих сородичей, князей Одоевских, напал на Мезецк. Тамошние князья Мезецкие сохраняли верность королю Казимиру. Нападавшие находились уже на московской службе и, очевидно, выполняли указания своего нового государя.

В октябре 1487 года в Москву прибыло литовское посольство с жалобами на действия Воротынского. Началась оживленная дипломатическая перебранка, в которой каждая из сторон обвиняла в бесчинствах другую (9, 5). Москва также категорически отказывалась признать права Казимира на традиционные дани со Ржева и Великих Лук. «…И король бы в наши волости в Луки Великие и во Ржову и в иные места в новогородцкие в нашу отчину не вступался» (9, 38). Вообще Иван III вел себя в этом разгоравшемся споре с характерной для него в беспроигрышных ситуациях хамоватой самоуверенностью, слегка прикрытой холодной дипломатической вежливостью.

Замысел всей кампании 1487–1494 годов состоял в том, чтобы (используя опыт новгородских походов) достичь успеха незаметно, без лишнего шума. Иван III не хотел начинать большую войну с Литвой и отправлять в «верховские княжества» крупные боевые силы. Во-первых, это могло вызвать аналогичные действия со стороны Литвы, Польши и «Ахматовых детей» из Волжской Орды. Во-вторых, открытая военная угроза со стороны Москвы могла сплотить «верховских князей» и толкнуть их в объятия Казимира.

Ставка была сделана на разжигание междоусобной вражды внутри многочисленного и сварливого семейства «Верховских князей». Их давние личные счеты переплетались со сложными имущественными отношениями. Зачастую несколько князей совместно владели каким-нибудь крохотным городком, получая долю от приносимых им скромных доходов.

Те, кто переходил на московскую службу, немедленно получали уже в качестве пожалования свои прежние владения, а вместе с ними и те, которыми перебежчики не владели, но на которые могли претендовать по семейному положению. (Обычной схемой раздора были извечные споры между дядьями и племянниками.) Для защиты «правды» и восстановления «законных прав» своих новых подданных Иван III отправлял в регион военные силы, численность которых, впрочем, была невелика. Оно и понятно: эти отряды предназначались не для большой войны, а для «точечных ударов» по локальным целям. При этом поначалу в Москве все же несколько недооценили боевитость выросших под звон сабель «верховских князей».

Весной 1489 года Иван III отправил на Воротынск (очевидно, для поддержки одной части клана Воротынских против другой) войско под предводительством молодого московского воеводы князя Василия Ивановича Косого («Кривого») Патрикеева, сына Ивана Юрьевича Патрикеева. Поначалу дело шло удачно, но на обратном пути москвичи подверглись нападению королевских войск и были разбиты. «Тое же весны посылал князь велики князя Василья Кривого княжа Ивана сына Юрьевича Воротынского воевати, и иных порубежных городов литовскых, он же много повоева и возвратися; и приела король на него со многою силою своих воевод, и приидоша изгоном и победиша князя Василья, многих побиша и в полон поведоша» (18, 239).

Летописи довольно сбивчиво излагают историю перехода черниговских князей на московскую службу в 1487–1493 годах. Случается, что один и тот же эпизод повторяется дважды, под разными годами. Все же можно понять, что в конце 1489 года (вероятно, после новых наступательных движений со стороны Москвы) на службу к Ивану III двинулась целая когорта «верховских князей»: Дмитрий Федорович Воротынский, его племянник Иван Михайлович Воротынский (отец знаменитого полководца времен Ивана Грозного Михаила Ивановича Воротынского), братья Иван, Андрей и Василий Васильевичи Белевские (20, 221; 81, 96). Все они передавали Москве свои вотчины, которые потом, как правило, получали назад уже в качестве великокняжеских пожалований. Вместе с землями Москва получала и новые боевые единицы: каждый из князей Воротынских, например, ходил на войну под знаменами Ивана III, но со своим полком. В местнической иерархии московской аристократии «служилые князья» черниговского дома получили весьма почетные места. «Они по своему положению занимали как бы промежуточное положение между удельными князьями и князьями Северо-Восточной Руси, потерявшими к концу XV — началу XVI века суверенные права на старые княжения» (82, 143). Конечно, со временем московские государи станут целенаправленно «сбивать спесь» с «верховских князей», а Иван IV первым пропустит их через мясорубку опричнины. Но «кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?» (Еккл.6:12).

Король Казимир через своих послов энергично протестовал против организованной москвичами «утечки» черниговских князей и их вотчин из-под его власти. Иван III в ответ выдвигал разного рода сомнительные оправдания, главным из которых была ссылка на «старину», на давнюю (и едва ли действительную) зависимость черниговских князей от Москвы. Равнодушно отбрасывая все упреки Казимира, Иван знал, что ему это ничем не грозит. Король не имел тогда возможности всерьез заниматься «верховскими княжествами», так как все его внимание было поглощено событиями на юге. После кончины 6 апреля 1490 года венгерского короля Матвея Корвина претендентами на опустевший престол выступили сразу трое соискателей: сын покойного, сын и соправитель (с 1486 года) императора Священной Римской империи Фридриха III Максимилиан Габсбург и сын польского короля Казимира IV Владислав Ягеллон, занимавший с 1471 года чешский трон. Открывалась перспектива большой войны в Центральной и Восточной Европе. Император Фридрих III и король Максимилиан почувствовали вдруг живой интерес к союзу с заклятым врагом Казимира — московским государем Иваном. Без особых усилий со своей стороны Иван стал быстро превращаться в крупную фигуру на европейской политической сцене. Он многозначительно намекал имперским послам на возможность своего участия в войне с Казимиром и под эти пустые обещания уже всерьез начинал рассуждать о возможном браке своей дочери с Максимилианом Габсбургом. Впрочем, вся эта словесная паутина стоила немногого. Борьба между Максимилианом и сыном Казимира вскоре завершилась победой Владислава, женившегося на вдове Матвея Корвина. 7 ноября 1491 года был заключен Пресбургский мир, по которому Владислав получал венгерский трон, а Максимилиан — «австрийские земли, контрибуцию в 100 тысяч венгерских гульденов и право наследовать Венгрию в случае отсутствия мужских потомков Владислава» (161, 98). Теперь Максимилиану оставалось только поблагодарить московита за моральную поддержку и надолго забыть о его существовании…

Торжество Владислава существенно упрочивало позиции Казимира IV, который мог не думать более об опасности со стороны Венгрии. Возможно, теперь он мог бы всей своей мощью повернуться к Москве. Однако старый Казимир уже приближался к той черте, за которой ему не нужно будет думать ни о Венгрии, ни о коварной Москве, ни о чем-либо другом. В июне 1492 года король Польский и великий князь Литовский скончался (31, 333; 55, 297).

Для Ивана III смерть Казимира в сложившихся обстоятельствах была подарком судьбы. Летом 1492 года сыновья Казимира разделили отцовское наследство. Ян Ольбрахт получил польскую корону, а Александр Казимирович — литовский престол. Это значительно ослабляло общий военный потенциал главного соперника Москвы. Полагая, что Литва все еще охвачена волнениями, связанными с кончиной Казимира, Иван решил не терять времени даром и под шумок захватить как можно больше «верховских» земель. «Того же лета, августа, посылал князь великый Иван Васильевич воеводу своего князя Федора Васильевича Телепня Оболенского с силою на город Мъченеск (Мценск. — Н. Б.) за их неправду; и град Мченеск взяша, и землю повоеваша, и воеводу их Бориса Семенова сына Александрова поима-ша, и иных многых, приведоша их на Москву» (27, 357).

Великий мастер политической демагогии, Иван вел эту войну с Литвой, так же как и войну с Новгородом, — незаметно. «По заявлению московских дипломатов, войны не было; происходило только возвращение под старую власть московского великого князя тех его служебных князей, которые либо временно отпали от него в смутные годы при Василии Васильевиче, либо и прежде служили «на обе стороны» (55, 305).

Стремясь не упустить благоприятного момента для полного вытеснения Литвы из «верховских» земель, Иван поторапливал и своего союзника крымского хана Менгли-Гирея с набегом на владения «наших недругов, королевых детей» (10, 158). В четверг 30 августа 1492 года из Москвы в Крым отправилось посольство боярина Константина Григорьевича Заболоцкого. Он должен был передать хану настойчивую просьбу Ивана III: немедленно «всесть на конь» против Литвы. Хан был тогда увлечен строительством крепости Очаков в устье Днепра, которая, как он сообщал Ивану, должна была стать главной опорой крымцев в войне против короля. Иван весьма скептически относился к этой затее, для исполнения которой Менгли-Гирей к тому же требовал от него каких-то немыслимых денежных субсидий. «А что город делаешь на Днепре, и нам сказывали, что тот город далече от Литовские земли, близко деи устья Днепрьского; и ты бы ныне однолично (непременно. — Н. Б.) то дело пооставил, а сам бы еси на конь всел и ратью пошол на Литовскую землю…» (10, 158).

Однако настойчивость Ивана III (доходившая до резкости) не принесла желаемого результата. Хан по-прежнему уклонялся от войны с Литвой и занимался своим любимым детищем — новой крепостью (55, 303). Лишь зимой 1492/93 года он отправил свое войско в набег на земли между Киевом и Черниговом. Этот рейд не имел серьезного значения. Московский посол Константин Заболоцкий уговаривал хана идти в глубь Литовской земли. Однако тот отказался, ссылаясь на нехватку людей (10, 182).

Уклончивость Менгли-Гирея понятна: он вел свою собственную игру и не намеревался быть исполнителем воли Ивана III. Москвичам в войне с Литвой приходилось рассчитывать главным образом на собственные силы и на своих доброхотов в литовских землях.

Еще летом и осенью 1492 года перешедшие на службу к Ивану III князья Семен Федорович и его племянник Иван Михайлович Воротынские совершили захват литовских городов Серпейска и Мезецка, расположенных в нескольких десятках верст западнее Калуги. Но вскоре их выбил оттуда явившийся с войском смоленский воевода пан Юрий Глебович, которому помогал и сын беглого можайского князя Ивана Андреевича, Семен. На подмогу Воротынским Иван III зимой 1492/93 года двинул более значительные силы: московское войско под началом князей Михаила Ивановича Колышка и Александра Васильевича Оболенского, а также войска послушных ему рязанских князей Ивана и Федора Васильевичей. (Их мать, княгиня Анна, доводилась Ивану III родной сестрой.) Теперь настало время бежать воеводам великого князя Литовского. Оставив в городах своих порученцев, они «побегоша к Смоленску» (20, 234). После ожесточенного сопротивления города Серпейск и Опаков были взяты москвичами. Захваченных там литовских воевод и ратников, а также местных «градских болших людей» привезли в Москву. «И князь великий послал их в заточение по своим градом» (20, 235). Некоторые летописи называют точное количество литовских пленников — 530 человек (30, 210).

Неизвестно, как действовали в этой войне князья Мезецкие, чья вотчина оказалась в центре событий. Однако летопись сообщает, что в том же году один из них — князь Михаил Романович Мезецкий — выехал на службу к Ивану III, прихватив с собой в качестве доказательства своей верности двух плененных братьев — Семена и Петра. Очевидно, те упрямо держали сторону Литвы. «И князь великий послал их в заточение в Ярославль, а князя Михаила пожаловал его же вотчиною и велел ему себе служити» (20, 235). Так ценой голов своих родных братьев покупалось расположение «государя всея Руси».

Используя князей Воротынских в качестве ударной силы, Иван сумел прибрать к рукам и Мосальск. Его захват осуществили в августе 1492 года братья Дмитрий и Семен Воротынские (19, 225).

В те же годы вступил в решающую стадию и вялотекущий пограничный конфликт москвичей с вяземскими князьями. В 1492 году на это направление был поставлен известный московский воевода Даниил Васильевич Щеня, прославившийся в 1489 году стремительным покорением Вятки. Вместе со Щеней был послан к Вязьме и его двоюродный брат, князь Василий Иванович Кривой Патрикеев (19, 226). Не теряя времени, они неожиданным набегом захватили Вязьму, привели горожан к присяге на верность Ивану III, а вяземских князей и «панов» вывезли в Москву, где их судьбу должен был решать сам государь. Вердикт Ивана III на сей раз был милостивым. «И князь великий их пожаловал их же вотчиною Вязмою и повеле им себе служити» (20,235). Как и «верховские князья», Вяземские были приняты под московское знамя с тем же статусом и теми же землями. Лишь несколько лет спустя их заставят оставить свои приграничные владения и перейти на новые, расположенные в глубине страны.

Энергичная московская экспансия вызывала серьезное беспокойство сначала старого короля Казимира, а затем и его молодого наследника Александра Казимировича. Однако на решительный военный отпор Ивану III у Вильно не было ни сил, ни средств. Вместо этого в Москву одно за другим отправлялись посольства с изъявлением возмущения и протеста. Московские бояре с несокрушимым упрямством отводили все литовские жалобы. Почти анекдотический характер этой дискуссии ярко изображает в своей «Истории России» С. М. Соловьев. На жалобы литовского посла (ноябрь 1492 года) «великий князь отвечал через казначея своего Дмитрия Владимировича, что Литва обижает Москву, а не наоборот, что жители Мценска и Любутска беспрестанно нападали на московские области и на сторожей, что наши, не могши более терпеть этого, ходили на Мценск и Любутск за своими женами, детьми и имением, что Хлепень (владение вяземских князей, захваченное москвичами. — Н. Б.) в старых договорах приписан к Московскому княжеству, а Рогачев исстари принадлежит Твери, что о сожжении Мосальска в Москве еще не получено известия» (146, 97).

Убедившись в том, что никакие укоризны не действуют на Ивана III, великий князь Литовский Александр решил предпринять неожиданный ход. Через своих доверенных лиц он стал просить у московского правителя руки одной из его дочерей. Условием начала официальных переговоров на сей счет ставилось возвращение всех вяземских и «верховских» земель, тем или иным путем перешедших под власть Москвы в последние годы.

В Москве поначалу отнеслись к этому проекту равнодушно. Однако поразмыслив, Иван III увидел в нем нечто привлекательное и велел своим боярам продолжать контакты с литовскими представителями. При этом Москва ставила вопрос по-своему: брак станет возможным только в случае признания литовцами московского подданства «верховских» и вяземских князей. Началась новая череда затяжных переговоров. Одновременно Иван, не теряя времени даром, продолжал прибирать к рукам западные и юго-западные пограничные волости. Наступление шло и на дипломатическом поприще. В январе 1493 года московский посол, дворянин Загряжский доставил в Вильно очередное послание Ивана III, в котором тот именовал себя новым титулом: «Иоанн, Божиею милостию государь всеа Русии, и великий князь Володимерскы, и Московскы, и Ноугородскы, и Псковскы, и Тферскы, и Югорскы, и Пръмскы, и Болъгарскый, и иных…» (9, 81). Превращение простонародного написания имени «Иван» в звучащее по-церковному «Иоанн» отражало общее возвышение титула московского правителя. Длинный перечень принадлежащих ему территорий — дань обычной для тогдашней Европы традиции витиеватого титулования государей. Но самое существенное — введение в титул знаменитой краткой формулы «Государь всея Руси». По отношению к великому князю Литовскому Александру это звучало почти как оскорбление: именно он и был владетелем большей части той самой Руси, на которую нацеливался Иван III. В ответном послании Александр осторожно обошел этот вопрос молчанием, но его вельможи в особом обращении к тогдашнему руководителю московского дипломатического ведомства Ивану Юрьевичу Патрикееву возмущались тем, что «осподарь ваш… в листе своем к нашему государю написал себе имя свое высоко, не по старине…» (9, 105).

Весь 1493 год прошел в переговорах относительно условий мирного договора между Москвой и Литвой. Одновременно обсуждались и перспективы брачного союза старшей дочери Ивана III 18-летней Елены с великим князем Литовским Александром. Мало-помалу литовцы вынуждены были принять все условия Ивана III, среди которых главными были признание новых московских границ, нового титула московского великого князя и обязательство не принуждать невесту к отказу от православной веры. Последний пункт был особенно важен для Ивана. Он хотел, чтобы юная великая княгиня стала опорой для всей православной литовской знати. Со временем это должно было привести к торжеству православия в Литве и даже полной (или хотя бы частичной) интеграции Литвы в состав Московской Руси. В Литве брак великого князя Александра с дочерью Ивана III, напротив, рассматривали как средство для налаживания добрососедских отношений с Москвой и ее союзниками (Крымом, Молдавией), что позволило бы Литве обеспечить мир на ее восточных и южных границах.

Наконец в среду 5 февраля 1494 года долгожданный мир был заключен. На другой день литовские послы были приняты великой княгиней Софьей. Там же они смогли впервые увидеть невесту. Ее внешность не вызвала у них никаких нареканий, и в тот же день было совершено заочное обручение Елены с литовским великим князем Александром.

Мир с Александром можно считать важнейшим военным и дипломатическим успехом Ивана III. «Значение мирного договора для России было велико, — отмечает А. А. Зимин. — Граница с Литовским княжеством на западе значительно отодвигалась. Создавалось два плацдарма для дальнейшей борьбы за русские земли: один был нацелен на Смоленск, а другой вклинивался в толщу северских земель. Александр, ратифицируя договор, мог обольщаться мыслью о крупном дипломатическом успехе. Территориальные потери были для него не столь уж значительными, ибо касались прежде всего земель «служебных князей», являвшихся очагом беспрерывных мятежей и беспорядков. Зато благодаря своему браку Александр, видимо, рассчитывал приобрести союзника на Востоке, который поможет справиться с опустошительными татарскими вторжениями. Если подобные надежды у литовского князя были, то уже ближайшее будущее показало, что он глубоко заблуждался» (81, 103).

Еще почти год продолжались переговоры, связанные с подготовкой к свадьбе Елены и Александра. В январе 1495 года в Москву прибыли за невестой литовские послы. Во вторник 13 января Елена выехала из Москвы. Проведя еще два дня в пригородном селе Дорогомилове, где отец и мать дали ей последние наставления, она навсегда покинула родную Московскую землю. В воскресенье 15 февраля невеста торжественно въехала в Вильно и в тот же день была обвенчана с великим князем Александром. Обряд венчания совершали в костеле святого Станислава виленский епископ Вой-тех Табор и сопровождавший невесту православный священник Фома.

Как и следовало ожидать, этот «брак по расчету» оказался тяжелым и для Александра, и для Елены. (Делу не могло помочь даже и то обстоятельство, что «супруги взаимно любили друг друга и жили в мире» (93, 555).) Над Еленой постоянно довлела деспотическая воля ее могущественного отца, который через своих доверенных лиц настойчиво руководил поведением дочери. Очевидно, она искренне прониклась значимостью своей миссии для московского дела и старательно исполняла указания Ивана III. В послании к родителям в ноябре 1497 года Елена клянется: «Нолны (не раньше, чем. — Н. Б.) меня в животе (в живых. — Н. Б.) не будет, тожъ отца своего наказ забуду» (9, 241). Понятно, что непреклонность Елены и ее явная связь с московским двором вызывали раздражение папского престола и полонизированной части литовской знати. Сопровождавшие ее бояре и духовенство были вскоре отосланы назад в Москву, а обещанная ей особая православная церковь во дворце так и не была построена. Княгиню настойчиво убеждали принять католичество. Ситуация усугублялась тем, что отношения между Москвой и Вильно по-прежнему оставались крайне напряженными. Вопреки обещаниям, данным в период сватовства, Иван III не собирался оказывать помощь Литве против крымских татар и молдавского правителя Стефана. Вместо этого «государь всея Руси» продолжал захватывать под тем или иным предлогом все новые и новые пограничные волости. В ответ на это литовцы притесняли русских купцов и не пропускали едущих в Москву из других стран послов.

Узнав о том, что Елену склоняют к перемене веры, Иван тайно передал ей, чтобы она ни в коем случае не соглашалась на это и даже готова была бы, если придется, принять мученический венец. Одновременно он принялся грозить Литве войной в защиту своей дочери.

Трудно сказать, сколь искренен был князь Иван в роли адепта православия и непримиримого бойца с «латинством». Собеседник Фиораванти и покровитель новгородских еретиков, друг крымского хана и притеснитель московских митрополитов — он, несомненно, был умным, трезвым и довольно циничным человеком. Только такой человек мог приоткрыть двери в Московию для всякого рода полезных иностранцев. Однако, приоткрыв заветную дверь, он тут же подставил ногу, дабы она не распахнулась слишком широко.

Вместе с тем вся его деятельность как «собирателя Руси» требовала того особого рода вдохновения, которое может дать только вера в высшее значение поставленной цели. Очевидно, князь Иван был человеком религиозным, однако достаточно свободным во всем том, что касается формальной стороны дела. При этом он чтил обряды, знал таинственную магию ритуала. Он блестяще умел разыгрывать действо «священной войны», пробуждавшее в людях великую силу религиозного энтузиазма. В этом действе великий князь был циничен как режиссер и почти искренен как исполнитель одной из главных ролей.

Человек дела, Иван постоянно помнил о том, что своим благочестием должен подавать надлежащий пример окружающим. Помимо этого, его многочисленные военные предприятия при всей их тщательной подготовке всегда таили в себе значительную долю риска. Государю постоянно нужна была надежда на благоволение Всевышнего. Отсюда то суеверное внимание к мелочам — датам, совпадениям, знамениям, — которое легко заметить в поведении нашего героя.

Литва не хотела войны с Москвой, как когда-то Москва всеми силами избегала войны с Литвой. Однако великий князь Александр во второй половине 90-х годов сделал целый ряд опрометчивых шагов, способствовавших обострению ситуации и в конце концов — началу военных действий. 24 июля 1499 года между Литвой и Польшей была подписана новая уния (так же как и уния 1413 года — в местечке Городло), устанавливавшая «вечный союз» двух государств. Усиливается натиск католической церкви на православную часть населения. Этому содействовали и нестроения среди самих православных. Весной 1497 года всецело преданный православию киевский митрополит Макарий был захвачен отрядом разбойничавших в Киевской земле крымских татар и убит где-то возле Мозыря. В результате сложной интриги католиков его преемником на киевской кафедре (с постоянным местопребыванием в Вильно) стал Иосиф I Болгаринович — тайный, а вскоре и явный поборник церковной унии. В 1500 году он открыто известил папу Александра VI о своей готовности принять Флорентийскую унию (93, 559). Среди причин, подтолкнувших митрополита Иосифа к этому рискованному шагу, едва ли не главной было ущемление прав православной части населения Великого княжества Литовского. Вступив в унию, православные иерархи и их паства надеялись избавиться от притеснений со стороны католиков.

Однако намерения митрополита Иосифа встретили отпор не только со стороны ревнителей православия, но также — как ни странно! — со стороны католических прелатов Литвы и Польши. Последние считали, что условия Флорентийской унии, позволявшие православным сохранять свои традиционные обряды, были слишком либеральными. Они требовали от православных, по существу, полного перехода в католичество. Позиция великого князя Литовского Александра по отношению к инициативе митрополита Иосифа отличалась двуличием: формально поддерживая обращение православных в унию, Александр вместе с тем тайно убеждал папу Александра VI не соглашаться на просьбу митрополита Иосифа (158, 79). В обоснование этого великий князь ссылался на враждебность «схизматиков» по отношению к католикам и на неправильность в совершении ими важнейших церковных обрядов. В итоге папа изъявил готовность возобновить унию в Литве, но на таких условиях, которые были абсолютно неприемлемы для православных. Идея митрополита Иосифа — а вместе с нею и надежда на «мягкую» интеграцию православных в состав польско-литовского государства — потерпела неудачу. Потребовалось еще целое столетие, наполненное громом Реформации, для того чтобы Рим умерил свои амбиции и проявил готовность возродить унию в западнорусских землях на приемлемых для православных условиях…

Вязкие и неопределенные отношения между Москвой и Вильно, установившиеся во второй половине 90-х годов XV века, могли бы сохраняться достаточно долго. Перейти к решительным действиям заставила новая волна выездов литовской православной знати на московскую службу весной 1500 года. Все перебежчики, разумеется, объясняли свой поступок невозможностью выносить притеснения католиков. Однако за этой благочестивой риторикой угадывался и трезвый расчет. Иван III через своих агентов уже давно вел с литовскими православными князьями тайные переговоры, обещая в случае согласия дружбу и покровительство, а в случае отказа — войну и потерю княжения. Принимая во внимание беспомощность великого князя Литовского, князья поневоле вступали в опасную «дружбу» с московским деспотом.

В воскресенье 12 апреля 1500 года в Москву торжественно въехал бывший вассал Казимира и Александра князь Семен Иванович Бельский — родной брат князя Федора Ивановича Бельского, бежавшего в Москву в 1482 году (64, 51). Он «бил челом» Ивану III о том, «чтобы его князь великий пожаловал, взял в службу и с вотчиною» (20, 251). Возмущенный утратой Бельского княжества (ныне город Белый на юго-западе Тверской области), великий князь Александр отправил в Москву своих послов с протестом. Одним из условий московско-литовского договора 1494 года был запрет на переход знати вместе с вотчинами с одной службы на другую. Принимая Семена Бельского, Иван III явным образом нарушал договор. Однако на справедливые жалобы послов он ответил в своей манере: грубовато и самоуверенно. Согласно летописному пересказу этого ответа, великий князь заявил, «что взял князя Семена и с вотчиною тое для нужи, что их нудит приступите к римскому закону. А приказал (передал. — Н. Б.) к нему (Александру. — Н. Б.) с его послы съ Станиславом и съ Федком, чтобы дщери его Елены, а своеа великиа княгини, не нудили от греческаго закона к римскому закону, да и всей бы Руси, которые ему служат, к римскому закону не нудил, да и о всем бы ему направил (исполнил. — Н. Б.) по докончанию и по крестному целованию: «а учнешь нудите, а от тое нужи поедут к нам, и нам их приимати и с вотчинами и стояти за них, сколко нам Бог поможете» (20, 251).

Едва успели на Боровицком холме отпраздновать приезд Семена Бельского, как в том же апреле 1500 года изъявили желание перейти под знамена Ивана III потомки изгнанников времен Василия Темного — внук Дмитрия Шемяки, князь Василий Иванович Шемячич, владевший огромным Новгород-Северским княжеством (город Новгород-Северский в 240 км к югу от Брянска), и сын Ивана Андреевича Можайского, князь Семен Иванович Стародубский (город Стародуб в 200 км к юго-западу от Брянска). Во владения Семена Стародубского (ностальгически предпочитавшего именоваться «Можайским»), полученные его отцом от короля Казимира IV, входили, помимо Стародуба, такие значительные города, как Гомель, Чернигов, Карачев, Хотимль. Не медля ни дня, Иван III отправил к ним на помощь своих воевод с полками, а в Вильно послал краткое известие о том, что принимает князей с их вотчинами под свое покровительство и объявляет войну Литве.

Общая расстановка сил, принятая Иваном III в этой войне, четко обрисована в записках любознательного австрийского дипломата барона Сигизмунда Герберштейна, дважды посещавшего Москву в правление Василия III и тщательно собиравшего всякого рода примечательные сведения из русской истории. По его мнению, непосредственным поводом к войне стали притеснения, чинимые в Литве в отношении дочери Ивана княгини Елены. «…Тесть (Иван III. — Н. Б.) воспользовался этим обстоятельством как поводом к войне с Александром и, составив три отряда, выступил против него. Первый отряд он направил к югу против Северской области, второй — на запад против Торопца и Белой, третий поместил посредине против Дорогобужа и Смоленска. Кроме того, он сохранил часть войска в запасе, чтобы она могла скорее прийти на помощь тому отряду, против которого двинутся литовцы» (4, 66). Такая схема наступления на широком фронте несколькими самостоятельными армиями при наличии в тылу общего командования и стратегического резерва была отработана в войнах, которые Иван III вел против Казани, Волжской Орды и Новгорода.

Князь Иван более всего опасался, что Литва успеет разгромить или перетянуть обратно обоих мятежников, прежде, чем он возьмет их под свою опеку. В Северскую землю срочно был отправлен с полками опытный московский воевода и администратор Яков Захарьич Кошкин, известный своей свирепостью в качестве новгородского наместника. В воскресенье 3 мая 1500 года рать боярина Кошкина вышла из Москвы и двинулась через Калугу в сторону Брянска. На войну с Литвой послан был со своими татарами и временно проживавший тогда в Москве бывший казанский «царь» Мухаммед-Эмин. Для присмотра за ним Иван отправил двух своих воевод — князей Федора и Ивана Палецких. Вскоре Брянск был взят москвичами и татарами, а сидевший здесь литовский наместник вместе с брянским владыкой послан в Москву на суд к Ивану III. После этого Яков Захарьич, не теряя времени, двинулся на соединение с Василием Шемячичем и Семеном Стародубским. Приняв у них присягу на верность «государю всея Руси», боярин присоединил войско новых подданных Ивана III к своему и поспешил к Путивлю. В самый праздник Спаса Преображения, 6 августа 1500 года, Кошкин взял Путивль. Местный воевода князь Богдан Глинский стал пленником москвичей.

Краткий рассказ о событиях на Северской Украине содержит Типографская летопись. Опуская начало, приводим его главную часть: «…Они же, шедше, многие грады и власти (волости. — Н. Б.) и села поплениша, а людей многых меню и огневи предаша и иных в плен поведоша. Се имена тем градом, которые взяты: Брянеск, Почяп, Радогощ, Путивль, Любець и иные грады…» (30, 214). Ход северской войны известен лишь в самых общих чертах. «Очевидно, в это же время были заняты города: Мценск, Серпейск, Стародуб, Гомель, Любич, Новгород-Северский, Рыльск. По-видимому, к этому же времени относится переход к Москве князей Трубецких и Мосальских с городами и волостями» (55, 451).

Одновременно с действиями Якова Захарьина на юго-западе его брат Юрий Захарьич был послан Иваном через Вязьму в сторону Дорогобужа — крепости, находившейся в 80 верстах восточнее Смоленска, примерно на полпути между Смоленском и Вязьмой. «Они же, шедше, град Дорогобуж взяли» (30, 214).

Со взятием Дорогобужа перед москвичами открывалась прямая дорога на Смоленск. Этот древнейший русский город, упомянутый в «Повести временных лет» под 882 годом, всегда занимал ключевое положение в регионе. Смоленских князей можно было встретить и на киевском «золотом столе», и на почетном новгородском княжении. Чудом избежавший разгрома во время Батыева нашествия, Смоленск в XIII–XIV веках как бы уходит в тень. Местные князья пытаются распространить свою власть на черниговско-брянские земли, где сталкиваются с измельчавшими потомками святого Михаила Черниговского. Оказавшись во второй половине XIV века между литовским молотом и московской наковальней, Смоленск не смог сохранить самостоятельность. В 1404 году он перешел под власть Литвы. Отнять его у Гедиминовичей было заветной мечтой московских великих князей. Однако Иван III по своему обыкновению не спешил и хотел действовать наверняка. Из Твери, где весной 1500 года находилась в ожидании приказаний сильная резервная группировка московских войск, уже шел к Дорогобужу покоритель Вятки Даниил Васильевич Щеня. На северо-западе, в Великих Луках, размещалось еще одно готовое к действию сильное войско — новгородцы, псковичи, князья Федор Борисович Волоцкий и Иван Борисович Рузский, а также великокняжеские воеводы А. Ф. Челяднин и А. В. Оболенский.

Наконец московские полки были собраны воедино и готовы к выступлению. Но тут неожиданно взбунтовался Юрий Захарьич. Он был назначен воеводой в сторожевой полк, тогда как Даниил Щеня — в большой. Боярин усмотрел в этом унижение своей родовой чести и послал жалобу самому Ивану III. Несомненно, Кошкин держал в уме и то, что за год до начала литовской войны боярский клан Патрикеевых, представителем которого являлся и Даниил Щеня, попал в немилость к государю. Кое-кто сложил голову на плахе, а глава фамилии Иван Юрьевич Патрикеев вместе со своим сыном Василием Косым принужден был постричься в монахи. Вероятно, именно падение могущественных Патрикеевых и побудило Кошкина схватиться с Даниилом Щеней. Этот конфликт — первый в московской истории местнический спор. В XVI и XVII веках такого рода столкновения станут постоянной докукой российских самодержцев. Служебное положение того или иного лица, даже его место за царским столом должны были строго соответствовать заслугам и службам его предков. Аристократическое понятие о чести причудливо перемешивалось здесь с обычным карьеризмом.

В споре с Даниилом Щеней Юрий Захарьич проиграл. Иван III хорошо разбирался в людях и знал каждому истинную цену. И такими полководцами, как Щеня, он попусту не разбрасывался. В ответ на жалобу Кошкина государь прислал ему гневное послание, в котором требовал беспрекословно выполнять приказ. Обиженный воевода поскакал к своему сторожевому полку, памятуя грозные слова государевой грамоты: «Тебе стеречь не князя Даниила; стеречь тебе меня и моего дела. Каковы воеводы в большом полку, таковы чинят и в сторожевом; ино не сором быть тебе в сторожевом полку» (121, 27).

(Заметим, что это многозначительное выражение — «мое дело» — не раз встречается в распоряжениях Ивана III. За ним угадывается сокровенная тайна возвышения Москвы. Еще со времен Ивана Калиты московские Даниловичи ощущали себя избранниками высшей силы, исполнителями некоего провиденциального замысла. Их передававшееся от поколения к поколению «дело» — «собирание Руси», соблюдение чистоты православия.)

Между тем весть о падении Брянска и Дорогобужа заставила великого князя Литовского Александра принять срочные меры. Против «московитов» был послан с большим войском один из лучших полководцев — литовский гетман князь Константин Иванович Острожский. Узнав о том, что русская рать во главе с Юрием Захарьичем стоит где-то между Дорогобужем и Ельней, он устремился туда. Храброго гетмана не остановила и весть о подходе новых русских сил — полков Даниила Щени и изменивших великому князю Александру северских князей.

Два войска встретились на берегах речки Ведроши — неподалеку от современного села Алексин Дорогобужского района Смоленской области. Стремительной атакой Острожский опрокинул передовой отряд москвичей. Однако, увидев перед собой многочисленное основное войско, гетман остановился в нерешительности. Несколько дней обе рати простояли без движения. Их разделяла речка Троена (Росна, Рясна), к бассейну которой принадлежала Ведрошь.

Наконец гетман отдал приказ наступать. Во вторник 14 июля 1500 года его войско перешло через Тросну и напало на русских. От тяжкого топота могучих боевых коней задрожала земля. Заглушая страх пронзительным кличем атаки, помчались вперед обреченные всадники. Направляемые твердой рукой, сверкнули острия копий, выбирая место для смертоносного удара. Началось одно из крупнейших сражений в истории средневековой Руси…

Не мудрствуя лукаво доблестный Острожский повел свое войско в лобовую атаку. Именно этого терпеливо ждал Даниил Щеня. Предугадав действия литовцев, он использовал прием, с помощью которого за 120 лет перед тем Дмитрий Донской разгромил Мамая: скрытое расположение засадного полка.

Ожесточенная сеча длилась шесть часов. Ее исход решило внезапное появление засадного полка. Застоявшиеся в томительном ожидании воины ринулись на врага с удвоенной яростью. Их внезапное появление внесло смятение в ряды литовцев. Они дрогнули и начали отступать.

Предусмотрительный Щеня распорядился разрушить мост через Тросну. Многие литовцы не успели уйти на другой берег. Русские воины ловили их поодиночке, стараясь захватить живыми. Пленные, взятые в бою, считались в ту пору едва ли не самой ценной добычей. За тех, кто побогаче, можно было получить хороший выкуп от родственников, а неимущих — продать в рабство татарам. Разгром литовского войска был сокрушительным. Неподалеку от места основного сражения — «Митькова поля» — был взят в плен и сам Острожский.

Летописцы по достоинству оценили битву на Ведроши и посвятили ей подробные сообщения: «Того же лета, месяца июля в 14 день, на память святаго апостола Акилы, великого князя Александра Литовского воеводы многые съ многыми людми пришли на великого князя воевод, на Юрья Захарьина и на иных воевод, и Божиею милостию прииде в ту пору князь Данило Васильевич Щеня со всею тверскою силою. И бысть им бой велик с Литвою на реце на Ведроше близ Елны. И поможе Бог великого князя воеводам: побита Литвы бесчислено и многых воевод живых поймали и на Москву послали к великому князю: князя Костянтина Острожскаго, пана Григорья Остиковичя, пана Лютавора и пана Николаевых детей, воеводы Виленскаго, да Друцскых князей и Мосальскых князей, да Николая, Юрьева сына, Зиновьевича и иных многых» (30, 214).

Эта победа украсила не только боевую биографию Даниила Щени и его соратников, но и всю русскую военную историю. Масштабы сражения были для того времени весьма впечатляющими. С каждой стороны участвовало примерно по 40 тысяч воинов (55,454). Дикая сеча продолжалась около шести часов и под конец поле боя было сплошь покрыто телами павших. «И ступишася обои полцы на бою, и бишась до шти часов обои полцы, имающеся за руки, сечяхуся; и по удолиям кровь яко река лияся, в трупии конь не скочит…» (37, 99).

Сигизмунд Герберштейн в своей книге о России перечисляет важнейшие события ее истории. Среди них он упоминает и битву при Ведроши. При всей схематичности и неточности в деталях его рассказ об этом событии представляет большую историческую ценность, так как основан на воспоминаниях очевидцев.

«Когда оба войска подошли к некоей реке Ведроши, то литовцы, бывшие под предводительством Константина Острожского, окруженного огромным количеством вельмож и знати, разузнали от некоторых пленных о численности врагов и их вождях и возымели от этого крепкую надежду разбить врага. Далее, так как речка мешала столкновению, то с той и другой стороны стали искать переправы или брода. Раньше всего на противоположный берег переправились несколько московитов, вызывая литовцев на бой. Те, нимало не оробев, оказывают сопротивление, преследуют их, обращают в бегство и прогоняют за речку. Вслед за этим оба войска вступают в бой, и завязывается ожесточенное сражение. Во время этого сражения, которое с обеих сторон велось с равным воодушевлением и силой, помещенное в засаде войско, о существовании которого знали лишь немногие из русских, ударило с фланга в середину врагов. Пораженные страхом, литовцы разбегаются, их предводитель с большей частью свиты попадает в плен, прочие же в страхе оставляют врагу лагерь и, сдавшись сами, сдают также крепости Дорогобуж, Торопец и Белую…

С упомянутыми литовскими пленными московит (Иван III. — Н. Б.) обошелся весьма жестоко, содержа их в самых тяжелых оковах, а с герцогом Константином (Острожским. — Н. Б.) повел переговоры, чтобы тот оставил своего природного господина и поступил на службу к нему. Так как у того не было иной надежды на освобождение, то он принял условие и был освобожден, связав себя самой страшной клятвой. Хотя ему затем были выделены соответственные его достоинству поместья и владения, однако его не удалось ни умилостивить, ни удержать ими, и при первом удобном случае он через непроходимые леса вернулся домой. Александр, король Польский и великий князь Литовский, всегда находивший более удовольствия в мире, чем в войне, оставил все области и крепости, занятые московитом, и довольствуясь освобождением своих, заключил с тестем мир» (4, 67).

Гонец, принесший весть о победе при Ведроши, примчался в Москву уже через три дня после сражения — в пятницу 17 июля 1500 года. Обрадованный князь Иван приказал устроить всенародное празднество. Многие обратили внимание и на знаменательное совпадение: литовцы были разбиты на Ведроши 14 июля — в тот самый день, когда москвичи разгромили новгородцев в битве на реке Шелони в 1471 году и покорили Казань в 1487 году. В ту эпоху такое совпадение могло быть истолковано как явное свидетельство богоугодности московского дела.

Довольный действиями своих воевод, Иван III изъявил им особую милость: прислал одного из бояр с наказом «спросить воевод о здоровье». Примечательно, что «первое слово» посланцу велено было обратить к возглавлявшему большой полк Даниилу Щене. Именно его государь считал главным героем битвы.

Сражение на Ведроши было главным, но далеко не единственным успехом Ивана III в летней кампании 1500 года. Выше уже говорилось об успешных действиях московских воевод в Северской земле. Помимо этого, наступление шло и на северо-западном направлении. 9 августа 1500 года отряд новгородцев и псковичей под началом тогдашнего московского наместника во Пскове, известного полководца князя Александра Владимировича Ростовского, изгнал литовцев из Торопца — города-крепости на древнем порубежье новгородских, смоленских и полоцких земель. Псковская 3-я летопись, кратко сообщая об этом сражении, называет московского великого князя тем именем, с которым он по праву должен войти в историю, — Иван Великий: «Того же лета Торопець взял литовской князь Иоан Великии» (41, 224).

Подробный рассказ о сборе войск по приказу Ивана III и об участии псковичей в литовской войне сохранила Псковская 1-я летопись: «Тое же зиме (зима 1499/1500 года. — Н. Б.) прислал князь великии посла своего во Псков Микиту Аньгелова: чтобы отчина моя мне послужила на зятя своего на великого князя Александра короля, а называли его милостивым (курсив наш. — Н. Б.), на литовского. И псковичи не ослушалися великих князей Ивана Васильевича и Василья Ивановича (наследник был в 1499 году объявлен великим князем Новгорода и Пскова. — Н. Б.): князь псковской Александр Володимерович и посадники псковский и бояре и весь Псков порубившися (обязавшись. — Н. Б.) с десяти сох конь, а с сорока рублев конь и человек в доспехе, а бобыли пеши люди, и поехаша конная рать, человек на кони в доспехе на Литву князем великим у пособие.

В лето 7009-е. Приехал князь псковской Александр Володимеровичь и посадники псковский и псковичи, а были на государьскои службе в Литовской земли, и Торопец городок взяли; а приехали на Покров святей Богородицы вси здорови; а были там 11 недель» (40, 84).

В целом летняя кампания 1500 года принесла Ивану III большие успехи. Враг оказался бессилен перед небывалым могуществом Москвы. Летом и осенью этого года великий князь Литовский Александр «Милостивый» находился со своим двором в треугольнике Борисов — Витебск — Полоцк, на расстоянии двух-трех сотен верст от районов боевых действий. Однако он не решился лично повести войска на московитов. Ожидания подхода свежих сил оказались напрасными: польские и литовские войска были в это время заняты на юге борьбой с крымскими татарами. Заботливо взлелеянный Иваном III союз с «басурманином» Менгли-Гиреем вновь принес свои плоды…

Князь Иван хотел развить достигнутый успех. Зимой 1500/01 года он предполагал двинуть свои войска на Смоленск. Крымскому хану предложено было нанести отвлекающий удар по южным областям Литвы и Польши. Однако суровая зима и обильные снегопады не позволили осуществить задуманное.

Между тем Литва предпринимала все меры для борьбы с натиском московитов. Недостаток военных средств великий князь Александр не без успеха старался восполнить дипломатической активностью. Осенью 1500 года он направил в Крым к Менгли-Гирею своего посла с предложением заключить союз против Москвы. Александр убеждал хана в том, что его союз с Иваном III может плохо кончиться, так как нельзя ожидать искренней дружбы от того, чьи предки были холопами у предков Менгли-Гирея. «А хто перед тым твоим предком холопом ся писывал, тот ныне тобе вже братом ся называет!» — язвительно замечает литовский князь (55, 461). Одновременно он предлагал выплачивать хану ежегодную дань с южных районов Великого княжества Литовского. Однако Менгли-Гирей не прислушался к литовским речам и сохранил верность союзу с Москвой.

В начале 1501 года Москву посетили послы польского короля Яна Ольбрахта и венгерского короля Владислава Ягеллона (родных братьев великого князя Литовского Александра). Оба короля решительно требовали от Ивана III прекращения войны с Литвой. Одновременно Александр старался натравить на Москву и Крым своих союзников — Большую Орду, Ногайскую орду и Ливонский орден. Еще летом 1500 года ногайцы атаковали Казань. Большая Орда весной 1501 года напала на владения крымского хана Менгли-Гирея. Летом 1501 года Менгли-Гирей развернул свои силы на восток, против «Ахматовых детей», а Иван вынужден был бросить часть своих полков на помощь союзнику. Тогда же московские войска были отправлены и на северо-запад, где резко обострились отношения с Ливонским орденом. Между тем 17 июня 1501 года умер польский король Ян Ольбрахт, и Александр Казимирович осенью того же года унаследовал корону брата. Можно было ожидать, что теперь военный потенциал Литвы будет усилен польскими полками.

В этой неопределенной и тревожной ситуации Иван III решил не спешить. Боевые действия в отношении Литвы летом 1501 года почти не велись. Лишь поздней осенью Иван погнал своих новых «служилых князей» Василия Шемячича и Семена Можайского в поход на Мстиславль. Этот древний город, расположенный в 90 км к югу от Смоленска, мог послужить отличным плацдармом для задуманного великим князем наступления на Смоленск.

Усиленная московскими полками с воеводами князем Александром Владимировичем Ростовским (только что отозванным из Пскова), Семеном Ивановичем Воронцовым и Григорием Федоровичем Давыдовым, рать Василия Ше-мячича выступила в поход. 4 ноября 1501 года под стенами Мстиславля произошло кровопролитное сражение. Большое литовское войско, которым командовали князь Михайло Ижеславский (отец князя Федора Мстиславского, выехавшего в 1526 году на московскую службу и ставшего родоначальником знаменитого в российской истории XVI–XVII веков семейства князей Мстиславских) и воевода Остафий Дашкович, потерпело поражение. «…И Божиею милостию одолеша полци великого князя Ивана Васильевича Московстии, и многих Литвы изсекоша, тысяч с семь, а иных многих поимаша, и знамена их поимаша, а князь Михайло едва утече в град; и воеводы великого князя поидоша, постояв у града, землю чиниша пусту, и възвратишася к Москве съ многим пленом» (19, 241). Бодрый тон летописца не может скрыть того факта, что, увлекшись грабежом беззащитных волостей, воеводы так и не сумели овладеть самим городом Мстиславлем. Южный плацдарм для наступления на Смоленск создать не удалось. (Отчасти это объяснялось тем, что значительная часть московских боевых сил была брошена в это время под Псков для отражения ливонцев, заключивших союз с Литвой.)

Новая вспышка московско-литовского противостояния произошла летом 1502 года. Крымский хан окончательно разгромил своего давнего врага хана Большой Орды Ших-Ахмеда и после этого совершил опустошительный набег на Правобережную Украину и некоторые районы Польши. Молдавский господарь Стефан также воспользовался ситуацией и отнял у Польши и Литвы ряд городов на Днестре. В этих условиях Иван III решил, что настало время взять Смоленск.

Этот город имел огромное стратегическое значение. Отсюда открывались торные дороги на юг (в Среднее Поднепровье) и на запад (к Орше, Витебску, Могилеву и далее — к Минску и Вильно). Учитывая ключевое значение Смоленска, литовцы тщательно укрепили его и держали здесь сильный гарнизон.

В июле 1502 года из Москвы на Смоленск двинулась большая армия во главе которой Иван III поставил своего третьего сына от Софьи Палеолог Дмитрия Жилку. Это неожиданное решение, очевидно, было продиктовано крайне сложными семейными отношениями московского великого князя. Он не вполне доверял своему старшему сыну Василию, но вместе с тем опасался соперничества между ним и вторым сыном — Юрием. Дмитрию Жилке тогда было 20 лет. Ни в этом походе, ни в других он не отличился полководческими дарованиями. Под начало ему отец дал своих опытных воевод — князя Василия Даниловича Холмского (сына покорителя Новгорода), Якова Захарьича Кошкина «и иных воевод своих и многое множество воиньства, да и посошные (пехота. — Н. Б.) с ними были» (30, 214). Войска начали движение к Смоленску в субботу, 2 июля (30, 214). Это был праздник Положения ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне. Богородица издавна считалась небесной покровительницей Москвы. Празднику Положения ризы была посвящена домовая церковь московских митрополитов.

Сам главнокомандующий, как обычно, выехал из Москвы с последним эшелоном уходящих войск. Это произошло в четверг, 14 июля, — день, памятный победой на Шелони в 1471 году, взятием Казани в 1487 году и победой на Ведроши в 1500 году (19, 242). Выстраивая собственную цепь знаменательных дат, москвичи словно старались пересилить те дурные предзнаменования в природе, которыми изобиловали лето и осень 1502 года. «Того же лета лето все непогоже: бури великие, и хоромы рвало, и древие ис корениа рвало, и дожди шли великие. И осень была вся непогожа же: и хлебу был нерод и ржем и ярем (озимым и яровым посевам. — Н. Б.), многые люди и семен не собрашя, а то непогодие стояло и до Николина дни (6 декабря. — Н. Б.)».

Осада Смоленска началась в конце июля и продолжалась до Воздвижения (14 сентября). Под стены крепости (по-видимому, каменные) были стянуты огромные силы, включая полки северских князей Василия Шемячича и Семена Можайского, отряды из Рязани и Волоцкого удела. Однако все оказалось напрасным. «А граду учиниша зла много и людей под градом побиша много, а волости и села повоеваша и по-грабиша и пожгоша и полону выведоша множество бесчислено и поидоша прочь, а града не взяша» (30, 214). Отход московского войска несколько напоминал бегство: с запада к Смоленску подходило большое литовское войско, усиленное иностранными наемниками (81, 192).

Обратный путь московской рати от Смоленска по раскисшим от непрерывных дождей осенним дорогам был труден и долог. Дмитрий Жилка вернулся в Москву лишь через месяц и неделю после прекращения осады — 23 октября 1502 года. Судя по тому, что для его въезда был избран воскресный день, Иван III старался придать встрече должную торжественность и убедить народ в успехе смоленской кампании. Однако это было лишь «хорошей миной при плохой игре»…

Итак, первая попытка московских князей овладеть Смоленском закончилась неудачей. Это была одна из самых крупных военных неудач за все время пребывания Ивана III на московском престоле. Избалованный длинной чередой побед, он тяжело переживал случившееся. Очевидно, Иван винил прежде всего самого себя: он не сделал необходимых выводов из неудачной осады Мстиславля осенью 1501 года. Полевые сражения вообще удавались москвичам гораздо лучше, нежели требовавшая сильной артиллерии и четкого взаимодействия всех полков осада крепостей.

В смоленской «конфузии» отчетливо дала о себе знать и слабая дисциплина московских воинов. Добравшись до богатой и многолюдной литовской земли, они, вместо того чтобы идти на штурм мощной крепости, рассыпались по окрестностям и принялись за грабежи. Надо полагать, что дурной пример подавали северские князья, чувствовавшие себя весьма независимо по отношению к московским воеводам. В этой ситуации воеводы не смогли унять своих ратников и, кажется, махнув рукой, также предались увлекательной охоте за пленными. Всю эту вакханалию грабежа и самоуправства могла остановить только железная рука главнокомандующего. Однако Дмитрий Жилка явно не годился на роль диктатора. Все, что он смог сделать, — это нажаловаться отцу по возвращении в Москву. «Приидоша же на Москву, и пожаловася отцу своему: многые дети боярские подступали под град и в волости отъежщаа грабили без его ведома, а его не послушашя». Запоздалые свирепые кары обрушились на головы ослушников. «За то князь великый въсполеся (разгневался. — Н. Б.) на тех детей боярских и многых велел поимати да велел и казнити, по торгу водя, велел кнутьем бита, а многых велел в тюрму пометати» (30, 215). Примечательно, что ни один из воевод наказан не был.

Необычная для Ивана мягкость в отношении провинившихся воевод имела свои причины. Великий князь уже чувствовал, что его жизненный путь близится к концу. Наступало время старости и немощи. Он лихорадочно искал наилучшего решения сложного вопроса о престолонаследии. При дворе шла глухая борьба боярских кланов. В воздухе запахло новой династической смутой. В эти сумеречные времена Иван не хотел портить отношения со своим «генералитетом»…

Зима 1502/03 года стала столь же горячим временем для дипломатов, как минувшее лето — для воинов. 29 декабря 1502 года в Москву пожаловал посол от венгерского короля Владислава Ягеллона Сигизмунд Сантай. От имени своего короля, а также от имени римского папы Александра VI он призвал князя Ивана к миру с Литвой и вступлению в анти-турецкую коалицию. Не получив определенного ответа, венгерский посол остался ждать прибытия литовской делегации. Жизнь его в Москве была, надо сказать, нелегкой. Согласно местному обычаю, он должен был бражничать с боярами, которым предписано было спаивать посла и выведывать у него всякие полезные сведения. Для непривычного к московскому гостеприимству венгра дело кончилось тем, что после одного из таких застолий он на другое утро не смог даже явиться на прием во дворец. «И ел (посол. — Н. Б.) того дни у великого князя; а после стола князь велики посылал его поити Михайла Андреева сына Плещеева да с ним Третьяка Долматова. И посол тое ночи пьян розшибся, да за немочью, с Королевыми речами не был, а был у великого князя с Королевыми речми толмач королев Юрьи…» (9, 346).

В марте на Боровицкий холм въехало и долгожданное посольство великого князя Александра Казимировича, вместе с которым прибыли и представители Ливонского ордена. На все требования литовцев о возвращении захваченных москвичами территорий Иван III через своих бояр отвечал несокрушимым аргументом: вся Русская земля является его наследственной вотчиной. Литовские послы привезли Ивану и послание от дочери. Несчастная Елена Ивановна (теперь уже не только великая княгиня Литовская, но и королева Польская), именуя себя перед отцом «служебница и девка твоа», умоляла Ивана прекратить войну с Литвой. При польском дворе был пущен слух, что именно из-за ее жалоб «государь всея Руси» начал военные действия с Литвой. Королеву окружала всеобщая ненависть. «И о том до тебе государя и отца моего широко челом биючи, у своей грамоте писала есми, с великих своих слез и тяжкое жалости, видячи гнев и нежитие промежку тебя государя и отца моего и межи государя и мужа моего, а наиболей слышачи, чтожъ со всех сторон тые слова говорят, будто тое кровопролитье ни ким ся не деет, толко мною: мило деи отцу дитя; коли бы деи она не хотела, николи бы того не было» (9, 368). Великий князь был не из тех, кого могли свернуть с пути женские слезы, даже если это были слезы его родной дочери. Однако и без этого дело явно шло к миру с Литвой.

Обеим странам нужен был мир для решения внутренних проблем.

Отчаявшись выторговать у Ивана хоть что-нибудь, литовские послы вышли из тупика с помощью дипломатической казуистики. В марте 1503 года между Москвой и Вильно было заключено перемирие сроком на шесть лет — «от Благовещениева дни (25 марта 1503 года. — Н. Б.) до Благовещениева дни (25 марта 1509 года. — Н. Б.)» (19, 243). Вопрос о принадлежности захваченных Иваном земель, площадь которых составляла около трети всей территории Великого княжества Литовского, оставался открытым. Литва продолжала считать их своими. Однако фактически они оставались в составе Московского государства.

Формальным завершением переговоров было клятвенное утверждение текста договора государем 2 апреля 1503 года. Эту церемонию так описывает С. М. Соловьев: «…По написании двух грамот с обеих сторон и привешении к ним печатей бояре отнесли литовскую грамоту к великому князю, который, осмотревши посольские печати у нее, велел послам быть у себя; когда послы пришли, то он велел им сесть и послал за крестом; крест принесли на блюде с пеленою. Тогда великий князь встал, велел одному из бояр держать крест и в то же время приказал читать перемирные грамоты. Когда грамоты прочли и положили под крест, Иоанн, обратясь к послам, сказал: «Паны! Мы с братом своим и зятем Александром, королем и великим князем, заключили перемирье на шесть лет и грамоты перемирные написали, и печати свои к своей грамоте привесили, а вы к королевскому слову, к той грамоте, которой у вас быть, печати свои привесили. Мы на этих грамотах крест целуем, что хотим править так, как в грамотах писано. А вы на этих грамотах целуйте крест, что как будут у нашего брата наши бояре, то брат наш и зять к своей грамоте печать свою привесит и крест поцелует пред нашими боярами, отдаст им перемирную грамоту и будет править по ней; а не станет нам править, то Бог нас с ним рассудит». Великий князь и послы поцеловали крест» (146, 201; 9, 405).

«Благовещенское» перемирие с Литвой стало новым впечатляющим успехом внешней политики «государя всея Руси». «Под власть Ивана III (формально на «перемирные лета») на юго-западе переходили Стародубское и Новгород-Северское княжества, земли князей Мосальских и Трубецких и ряд городов (в их числе — Брянск и Мценск). На центральном участке порубежья Россия приобретала Дорогобуж, а на северо-западе — Торопец и Белый» (81, 195). Помимо этого король Александр вновь, как и в договоре 1494 года, называл князя Ивана «государем всея Руси»…

Иван III смотрел на перемирие с Литвой как на краткую передышку, необходимую Москве для прочного освоения захваченных территорий и подготовки к новому прыжку. Об этом он с холодным цинизмом говорил в своем наказе московскому послу, отправлявшемуся в 1503 году к крымскому хану Менгли-Гирею: «Если Менгли-Гирей захочет идти на Литовскую землю, то не отговаривать, только нейти самому (послу. — Н. Б.) с татарским войском. Если приедут литовские послы в Крым за перемирием, то говорить Менгли-Гирею, чтобы он не мирился, а если он скажет, что великий князь перемирье взял, то отвечать: «Великому князю с литовским прочного миру нет; литовский хочет у великого князя тех городов и земель, что у него взяты, а князь великий хочет у него своей отчины, всей Русской земли; взял же с ним теперь перемирье для того, чтобы люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить: которые были пожжены, те он снова оградил, иные детям своим отдал, в других воевод посажал, а которые люди были недобры, тех он вывел да все города насадил своими людьми… С кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!» (146, 122).

Московская экспансия в западном и юго-западном направлении возобновилась через пять лет после заключения «Благовещенского» перемирия. Однако эту задачу пришлось решать уже наследнику Ивана Великого, Василию III. Все главные действующие лица предшествующего акта московско-литовского противостояния один за другим сошли в могилу. В апреле 1505 года умерла Софья Палеолог, а в октябре того же года за ней последовал и сам великий князь Иван Васильевич. В августе следующего года скончался великий князь Литовский Александр Казимирович, оставив оба престола своему брату Сигизмунду I Старшему (1506–1548). Несчастная православная королева Елена Ивановна, чья жизнь и счастье стали разменной монетой в большой политической игре, после кончины мужа прожила в Вильно еще шесть лет. В 1512 году она предприняла неудачную попытку бежать в Москву. После этого король Сигизмунд I приказал заточить ее в темницу, где она и умерла 20 января 1513 года в возрасте 36 лет.

Новое поколение правителей вступило на историческую сцену. Василий III следовал заветам отца. В 1514 году московские войска штурмом взяли Смоленск. Продвинуться дальше, на территорию современной Белоруссии, им не удалось из-за сильного сопротивления литовско-польских войск. Граница установилась немного западнее Смоленска. Такой она оставалась до Смутного времени. Утратив Смоленскую землю в 1610 году, Россия сумела вернуть ее лишь по Андрусовскому миру с Речью Посполитой в 1667 году. Что же касается Белоруссии и собственно Литвы, то они вошли в состав Российской империи только в царствование Екатерины II (1762–1796).

Долго не удавалось преемникам Ивана III и дальнейшее продвижение на Украину. Киев перешел под власть Москвы (с некоторыми оговорками) лишь по Андрусовскому миру 1667 года. Правобережная Украина, как и Белоруссия, была включена в состав России в ходе трех разделов Польши (1772, 1793 и 1795 годов) при Екатерине II.

Таким образом, Иван Великий отодвинул границу России на запад и юго-запад так значительно, как ни один из носителей российской короны вплоть до Екатерины Великой. Однако в этой «бочке меда» была своя «ложка дегтя». Московская экспансия консолидировала ее геополитических соперников. Ненависть к «московитам» становилась общим местом во внешней политике и общественном мнении западных соседей России. Для самой Москвы каждый новый шаг навстречу Европе был связан с угрозой «тлетворного влияния Запада». Основанная на азиатских по сути своей принципах, московская монархия была несовместима с западноевропейской системой ценностей. Не следует понимать это бесспорное положение как охуление нашего Отечества. Речь идет о типологически ином пути развития российского общества — пути, единственно возможном и по-своему продуктивном. Однако добровольная культурная изоляция России, позволявшая ей сохранять свою целостность и самобытность, постоянно наталкивалась на искушение заглянуть за «железный занавес», вкусить запретного плода европейской цивилизации. Последствия такого любопытства обычно бывали тяжелыми для смельчака.

Российское правительство издавна смотрело на Запад с опаской, интуитивно угадывая в нем врага. И дело заключалось не только в военной тяжбе. Запад коварно предлагал России свою систему ценностей, сознавая ее губительность для великой евразийской монархии. В тех случаях, когда насущная необходимость заставляла российское правительство пользоваться материальными достижениями Запада, оно ревниво следило за тем, чтобы «вместе с водой не зачерпнуть и жабу».

Русские в глубине души всегда считали себя народом, избранным Богом, и с этой верой одерживали великие победы. Однако бремя исторического одиночества порой становилось невыносимым. Попытки сближения с Западом были для России столь же естественными, сколь и необходимыми. Российское «западничество», несмотря на его внешнюю нелепость и беспочвенность, по существу, совершенно необходимо для нормального роста общественного организма. Оно является важным компонентом той уникальной смеси противоречий, которую со времен Ивана III стали называть Россией.

Иван Великий преподал нации весьма полезный урок. Несомненно, он много размышлял над тем, что есть Россия. Он научил своих соотечественников не бояться ни Востока, ни Запада. Но он же оставил недоумевающую Россию на вечном распутье между Европой и Азией.

ГЛАВА 13 Прибалтика

В последние десять лет своей жизни Иван Великий начинает наступление в Прибалтике. К этому вела внутренняя логика его достижений и замыслов. Взяв под свою опеку Псков (1460 год) и овладев Новгородом, московские великие князья неизбежно втягивались в тот сложный расклад военно-политических и торговых интересов, который существовал в регионе.

Интерес к балтийским делам подогревался и фискальными соображениями. Постоянные войны, которые вело Московское государство при Иване III, а также работы по строительству новых крепостей и вооружению армии огнестрельным оружием, требовали огромных средств. Великому князю, при всех его многократно возросших доходах, вечно не хватало денег. Одним из главных источников пополнения казны являлась балтийская торговля. (Торговля с Литвой была тогда довольно вялой, так как товары, предлагаемые к продаже той и другой стороной, были примерно одинаковыми. Немногим лучше шла и южная торговля, сдерживаемая риском степных транзитов и бедностью кочевников.) Однако доходы эти существенно ограничивались теми унизительными условиями, в которые были поставлены русские купцы. Не имея собственного морского флота (создание которого стало возможным для России только во времена Петра Великого), русские вынуждены были продавать свои товары за бесценок иноземным купцам на новгородском или псковском торге. Более того, русское купечество оказалось в тягостной зависимости от перекупщиков — предприимчивых торговых людей из Ревеля, Дерпта и Нарвы. Заручившись поддержкой Ганзы — могущественного союза торговых городов Балтийского моря, — они не позволяли никому покупать товары непосредственно у новгородских или псковских купцов. Русские вынуждены были продавать свои товары главным образом через Ливонию, неся при этом огромные убытки.

Даже объединив свои усилия (что само по себе было весьма проблематично), Новгород и Псков не могли добиться пересмотра тягостных условий принудительного ливонского посредничества. За спиной перекупщиков стояла не только Ганза, но и всегда готовые к войне рыцари Ливонского ордена. Союзницей Ордена в борьбе с Москвой могла выступить Литва. Появления русских на балтийских морских путях не желала и Швеция. Довольно противоречивую позицию (как показали события) занимала Дания, искавшая союзников для борьбы со Швецией, но при этом также не заинтересованная в русском присутствии на Балтике. Таким образом, решение нарвской проблемы могло быть достигнуто лишь в результате существенного роста военного потенциала Московского государства, а также его успешного сотрудничества с теми или иными участниками балтийского сообщества.

Балтийская политика Ивана III может быть правильно понята только с помощью некоторого экскурса в историю вопроса.

Территория современной Латвии и Эстонии, населенная местными племенами ливов и эстов, в конце XII века привлекла внимание немецкого купечества и католического духовенства. Пришельцы построили здесь каменные замки и призвали местное население к обращению в христианство. В устье Западной Двины в 1201 году был основан город Рига. Он быстро становится крупным торговым центром и одновременно местопребыванием епископов Ливонии. Для силовой поддержки католической экспансии в 1202 году с благословения папы Иннокентия III был создан рыцарский Орден меченосцев. (Примером для нового ордена мог послужить созданный в конце XII века тем же Иннокентием III Тевтонский рыцарский орден, развернувший с 1226 года активную деятельность в польском Поморье и Пруссии.) Члены Ордена меченосцев имели особую униформу — плащи с изображением красного меча и креста. Во главе Ордена стоял избиравшийся «братьями» магистр. Сами «братья» — высший слой орденского сообщества — должны были непременно иметь рыцарское звание не менее чем во втором поколении. При вступлении в Орден рыцари давали три монашеских обета — нестяжания, послушания и целомудрия. Единственной целью их жизни провозглашалась борьба с врагами христианства.

Для более энергичного освоения Ливонии рижский епископ пригласил датчан. Датский король Вальдемар II Победоносный (1202–1241) покорил племена, населявшие современную северную Эстонию, и в 1219 году построил крепость — историческое ядро современного города Таллина. (Русские называли этот город Колывань, а немцы — Ревель. Название Таллин по-эстонски означает «датский город».) В 1227 году Ревель захватывают рыцари Ордена меченосцев, которые спешат поставить на холме каменный замок. Через три года у подножия замковой горы появляются около двухсот немецких переселенцев с острова Готланд. Они строят здесь церковь святого Николая — покровителя купцов и путешественников. В 1238 году Ревель вновь переходит под власть датчан, а через десять лет как значительный торговый центр вступает в Ганзейскую лигу. Помимо немцев, шведов и датчан, в городе особой слободкой проживали и русские купцы. В 1265 году начинается строительство каменной стены вокруг Нижнего города — торгово-ремесленной части Ревеля.

Помимо Ревеля, датчане выстроили на севере Ливонии еще несколько каменных замков, среди которых выделялся Раковор (современный город Раквере) и Нарва.

Устав от борьбы с рыцарями за власть над северной Эстонией, Дания в 1346 году продает Тевтонскому ордену эти территории за несколько сотен килограммов серебра. Отныне хозяином положения в регионе становится Тевтонский орден, в состав которого в 1237 году вошел и Орден меченосцев. (Впрочем, объединение тевтонских «братьев» на территории современной Латвии и Эстонии вскоре стало вполне автономным и потому получило в литературе особое название — Ливонский орден.) Власть в Ливонии Орден делил с католическими епископами (дерптским, рижским, курляндским и эзельским), а также с магистратами крупнейших торговых городов.

Из Риги рыцари и католические прелаты начинают экспансию на северо-восток. В 1211 году было учреждено особое эстонское епископство. Его центром поначалу была крепость Оденпе (современный город Отепя на юго-востоке Эстонии). Однако в 1223 году меченосцы взяли штурмом древний русский город Юрьев (современный Тарту, немецкое название — Дерпт), основанный еще Ярославом Мудрым в 1030 году. Сюда, к самым границам русских земель, в 1234 году была перенесена резиденция эстонского епископа.

Увлекшись относительно быстрым продвижением на восток, крестоносцы попытались завладеть Псковом. Однако здесь они столкнулись с сильным сопротивлением Новгорода и стоявших за ним великих князей Владимирских. Поражение на льду Чудского озера в апреле 1242 года убедило рыцарей в том, что они достигли пределов возможного. Отныне граница между русскими землями и завоевателями на несколько веков установилась по реке Нарве, Чудскому озеру и далее верст на двести к югу вдоль линии, продолжающей линию западного берега Чудского озера.

Отношение русских к датско-немецкой агрессии в Прибалтике определялось целым рядом обстоятельств.

Русская экспансия в земли эстов и ливов началась, кажется, еще во времена Ярослава Мудрого. Однако она носила довольно вялый характер. Речь шла главным образом о том, чтобы заставить местных жителей платить дань новгородским или полоцким князьям, а также не препятствовать русским купцам свободно выходить к Балтийскому морю по Западной Двине и речным путям современной Эстонии. Для контроля над регионом русские строят здесь несколько крепостей. Этого было достаточно для того, чтобы держать в повиновении ливов и эстов. Однако, столкнувшись в начале XIII века с методичной и всесторонне продуманной крестоносной агрессией, русские князья вынуждены были отступить обратно на восток.

Ни Новгород, ни Псков, ни Полоцк (до его захвата литовцами в 1307 году) не имели достаточного военного потенциала для изгнания из Ливонии крестоносцев. Даже в том случае, когда русским удавалось выиграть у рыцарей полевое сражение (а таких примеров немало), они не могли закрепиться в Ливонии, так как для этого требовалось возведение мощных каменных укреплений и хозяйственное освоение территории. Поэтому все русские походы в Ливонию в XIII–XV веках носили характер обычных набегов с целью грабежа и захвата пленных. А это, в свою очередь, определяло отношение к русским местного населения.

Опорными точками датско-немецкого присутствия в регионе служили мощные каменные замки. Русские вплоть до XVI столетия не имели достаточных сил и средств для их взятия.

Наконец, сама идея завоевания Ливонии и изгнания оттуда пришельцев весьма неоднозначно расценивалась боярскими кланами Новгорода и Пскова. Война с Орденом неизменно сопровождалась большими убытками для русского купечества. Налаженные торговые связи обрывались. Товары оставались нераспроданными. Русские купцы в прибалтийских городах подвергались репрессиям со стороны местных властей. Даже завоевав Ливонию, русские в ту пору едва ли смогли бы наладить в ее портах морскую торговлю так, как это умели делать немцы, датчане и шведы. Ответом на русскую экспансию мог стать торговый бойкот. С другой стороны, Орден очень быстро становится необходимым элементом разного рода военно-политических союзов, заключавшихся Новгородом и Псковом. С его помощью боярские республики сдерживали натиск Литвы, а иногда и мстили друг другу. В итоге до Ивана Грозного никто не ставил всерьез задачи полной ликвидации этого своеобразного государственно-политического образования. Однако разграбить его мечтали все.

Маленькая Ливония, с ее богатыми городами, сытыми крестьянами и гордыми рыцарями, пять веков была вожделенной добычей для «русского медведя». Однако добыть ее он смог только тогда, когда отчасти утратил свой медвежий облик и менталитет. Сокровенная сила Ливонии состояла в том, что она была как бы вершиной айсберга, имя которому — европейская цивилизация.

«Ливонский вопрос» тесно переплетался с давними проблемами русско-литовских, русско-польских и русско-шведских отношений. Владения Тевтонского ордена широкой полосой тянулись вдоль южного и восточного побережья Балтийского моря. «Братья» оттеснили от моря не только русских, но также литовцев и поляков. Их экспансия на юг приводила к постоянным войнам с Польшей и особенно — с Великим княжеством Литовским. Объединение сил этих двух государств (Кревская уния 1385 года) позволило нанести Ордену тяжелое поражение в битве под Грюнвальдом (1410 год). Новое противостояние Ордена с Польшей имело место в середине XV столетия. Согласно условиям Торунского мира (1466 год), завершившего так называемую Тринадцатилетнюю войну (1454–1466), Орден признавал себя вассалом польского короля и передавал Польше все свои западные владения. Столица его перемещалась из Мариенбурга (Мальборка) в Кенигсберг. Польша «вернула себе непосредственный доступ к Балтийскому морю и получила благодаря этому широкие возможности для ведения экспортной и импортной торговли со странами Западной и Северной Европы. Висла на всем ее протяжении стала польской рекой. По ней и ее притокам сплавлялась продукция со всех концов Польши в Гданьск, откуда морем она шла в порты Западной Европы» (84, 156).

Условия Торунского мира позволяли Польше и Литве выступить в роли законных наследников владений Ливонского ордена в случае его кончины. Иными словами, отныне большая война с Орденом означала бы для Москвы и войну с польско-литовским государством.

Ситуация вокруг Ливонии еще более усложнялась «шведским фактором». В XII столетии шведы захватывают и осваивают Финляндию. В начале XIII века они уже выходят к Ладожскому озеру и Карельскому перешейку. Опасность нависает над устьем Невы. В случае его захвата шведами Новгород терял свой главный выход к морю. Отсюда — необыкновенно решительное сопротивление новгородцев шведской экспансии, наиболее ярким эпизодом которого стала знаменитая битва на Неве в 1240 году. Успехи Александра Невского приостановили натиск шведов и вдохновили новгородцев на смелые контрудары. Для борьбы с набегами русских шведы построили в 1293 году мощную каменную крепость Выборг. «С постройкой Выборгского замка шведы закрепились в основном стратегическом центре западной части Карелии у выхода к морю важнейшего для всей Карелии вуоксинского водного пути; в результате вуоксинский путь (связывавший Ладожское озеро с Финским заливом. — Н. Б.) попал под шведский контроль» (166,229). Новгородцы тщетно пытались выбить шведов из Выборга. Даже грандиозный поход 1322 года, во главе которого стоял великий князь Владимирский Юрий Данилович, не принес успеха. Каменная твердыня оставалась неприступной. Однако столь же безуспешными были и попытки шведов продвинуться дальше на юг и поставить свою крепость прямо в устье Невы, на месте современного Петербурга. Дело окончилось заключением в 1323 году Ореховецкого договора. Устье Невы оставалось за Новгородом, который брал на себя обязательство обеспечивать безопасность иностранных купцов, направлявшихся в город как по суше, так и водным путем. Эта граница русских земель со Швецией соответствовала реальному соотношению сил и потому сохранялась неизменной несколько веков.

Во второй половине XIV — первой половине XV века отношения Новгорода и Пскова с западными соседями становятся более спокойными. Довольно частые пограничные стычки не могут изменить общей картины: стороны пришли к некоему устойчивому равновесию, нарушать которое просто не имело смысла. Это равновесие исчезло только тогда, когда оправившаяся после династической смуты Москва начинает быстро увеличивать свое военно-политическое присутствие в регионе.

Уже в 1463 году, ощутив за спиной Пскова мощную поддержку Москвы, Орден заключил с русскими перемирие на девять лет. Одним из его условий было возобновление уплаты дерптским епископом особой символической дани великому князю Владимирскому — напоминания о прежней принадлежности города к Древнерусскому государству.

В 1469 году немцы, нарушив перемирие, возобновили войну со Псковом. В 1471 году магистр Ордена перенес свою резиденцию из Риги в замок Феллин (в русских летописях — Вельяд, на современной карте Эстонии — город Вильянди), от которого насчитывалось не более 120 верст до русской границы. Псковичи вновь обратились за помощью к Москве. Иван III отправил им на подмогу своего лучшего полководца князя Данилу Дмитриевича Холмского с большим войском. Устрашенные перспективой опустошительного нашествия, немцы в 1474 году поспешили заключить мир со Псковом на тридцать лет, уступив при этом все спорные территории.

В 1480–1482 годах вновь шли военные действия между немцами и Псковом. На помощь псковичам Иван III в 1481 году посылал своих воевод Ярослава Васильевича Оболенского и Ивана Булгака, а также новгородскую рать. Общая численность собранных сил превышала 20 тысяч человек. Около месяца русские войска разоряли Ливонию, захватив при этом два города: Феллин (но не сам замок) и Тарваст. В итоге дерптский епископ и Орден прислали в Новгород своих представителей, которые и заключили новый мир с Иваном III сроком на десять лет. Нарушать этот мир немцы уже не отважились, и он действовал до истечения срока договора.

В отношениях с Орденом и дерптским епископом князь Иван предусмотрительно сохранил старый порядок, согласно которому немцы по всем вопросам обращались не прямо к великому князю в Москву, а к его новгородским наместникам. Этот рудимент прежней новгородской самостоятельности нужен был Ивану для того, чтобы понизить статус ливонских послов на переговорах. Когда немцы весной 1503 года попытались напрямую предъявить государю свои требования и с этой целью прибыли в Москву, Иван поначалу просто отказался с ними разговаривать. Желая любой ценой сохранить мир с московским самодержцем, немцы согласились даже называть его в официальных документах «царем». Вероятно, они знали, какое большое значение князь Иван придает своему титулу. В отличие от короля Казимира IV и его сыновей, ливонцы не придавали этому сюжету особого значения и, кажется, готовы были назвать московита как угодно, лишь бы избежать его гнева.

В начале 90-х годов в северо-западной политике Ивана III определяются новые задачи. От защиты новгородских и псковских земель и контрударов по ливонским землям он переходит к гораздо более сложному вопросу: избавлению русской торговли на Балтике от непрошеного и дорогостоящего посредничества со стороны Ганзейского союза. Воодушевленный своими успехами в деле объединения русских земель, избавленный от необходимости постоянной оглядки на татар, Иван берется за дело, которое требовало широкого кругозора, хорошего знания всех тонкостей политических отношений на севере Европы. Несомненно, здесь сказалась и некоторая самоуверенность, с возрастом приобретенная московским государем.

Подходил к концу 1491 год. В следующем году истекал срок десятилетнего перемирия, заключенного Иваном с ливонцами. Немцы явно хотели продлить мир. Однако на всякий случай великий князь выстроил в Новгороде новую каменную крепость. (Ее строительство завершилось осенью 1491 года.) Продолжалась война с Литвой, уже принесшая Ивану немалые успехи. Летом 1492 года в Москве узнали о кончине короля Казимира. В связи с этим Иван питал надежды на ослабление польско-литовского союза и начало смут в самой Литве.

Именно в это благоприятное для Москвы время великий князь начал едва ли не самое амбициозное из своих предприятий — строительство первого русского города-порта на Балтийском море.

Под 7000-м годом от Сотворения мира (1 сентября 1491 — 31 августа 1492 года) московские летописцы среди прочих новостей помещают и следующее известие: «Тое же весны повелением великого князя Ивана Васильевича заложиша град на немецком рубеже на реце на Нарове против Ругодева немецкого города (Нарвы. — Н. Б.) на Девичье горе на Слуде четвероуголено, и нарече ему имя Иваньград во свое имя» (31, 333).

Понятно, что приготовления к строительству начались еще зимой 1491/92 года. Только «по зимнему пути», на санях можно было перевозить к месту закладки крепости тяжелые камни и бревна. Очевидно, к Нарве были посланы те самые мастера, которые осенью 1491 года закончили строительство крепости в Новгороде.

Ивангород был поставлен на русской земле. Немцы не имели никаких формальных оснований для протеста. Однако они, конечно, хорошо понимали, какие плачевные последствия может иметь для них московский проект. Ревель и Дерпт, крупнейшие города Ливонии, были членами Ганзейского союза. Нарва формально не входила в лигу. Однако благосостояние всех этих городов зиждилось на перепродаже русских товаров. Прямая торговля русских с иностранными купцами через Ивангород означала бы крах всего ливонского купечества.

В 1493 году перемирие с немцами было продлено еще на десять лет. Однако постройка Ивангорода вызвала в ливонских городах взрыв ненависти к русским. Жертвами ее стали оказавшиеся там русские купцы и дипломаты. Московские летописи рассказывают, что в эти годы местные власти «на Колывани (Ревеле. — Н. Б.) гостем великого князя новгородцом многи обиды чиниша и поруганна самовольне, а иных великого князя людей живых в котлех вариша без обсылки (извещения. — Н. Б.) великого князя и без обыску (расследования. — Н. Б.); тако же и послом великого князя от них наругание бысть, которые послы ходили от великого князя в Рим, и в Фрязску землю, и в Неметцкую; да и старым гостем великого князя новгородцем от них многа неисправлениа и обида бысть и разбой на море» (27, 361).

Очень скоро Иван III убедился, что само по себе существование русского порта не меняет общей ситуации. Ганзейский союз не позволял своим членам торговать с Русью через Ивангород. Нарушителей ожидали строгие кары. Их суда грабили каперы — морские пираты, находившиеся на содержании у некоторых участников лиги.

(Великий князь предвидел, что прибалтийские государства ответят на русскую экспансию не только войной, но и торговым бойкотом. А между тем именно с запада Россия получала столь необходимые ей железо и цветные металлы. В этих условиях Иван решил начать поиски собственных природных ресурсов. 26 марта 1491 года, на следующий день после праздника Благовещения, «князь великии послал на Печеру Ивана да Виктора руды искати серебряные, а с ними послал Ондрюка Петрова да Василья Иванова сына Болтина» (32, 286). Экспедиция увенчалась успехом. 20 октября того же года посланцы вернулись с вестью о том, что «немцы» Иван и Виктор «руду нашли серебряную и медяную в великого князя вотчине на реце на Цылме, не доходя Космы реки за полднища, а от Печеры реки за семь днищ. А места того, где нашли, на десяти верстах, а от Москвы до того места, где руду нашли, полчетверты тысячи верст. А нашли руду лета 6999, августа в 8» (32, 287). Устройство рудника за три с половиной тысячи верст от Москвы, в глухих лесах нижней Печоры, было, конечно, крайне сложной задачей. Однако государь уже умел перемещать сотни и тысячи людей туда, куда ему было нужно. Ранней весной 1492 года начался новый этап печорской эпопеи. «Марта в 2 отпустил князь великии Иван Васильевич всеа Русии Мануила Илариева сына Грека да с ним своих детей боярских, Василья Иванова сына Болтина да Ивана Брюха Кузьмина сына Коробьина, да Ондрюшку Петрова, с мастеры с фрязы серебра делати и меди на реце на Цылме, а делавцов (работников. — Н. Б.) с ними, кому руду копати, с Устюга 60 человек, с Двины сто человек, с Пенеги 80 человек, а пермич и вымич, и вечегжан, и усолич сто человек, тем корм провадити в судех до места, а не делати» (32, 288). Дальнейшая судьба печорского рудника неизвестна. Однако вся эта история наглядно свидетельствует об уровне задач, которые ставил перед страной «государь всея Руси».)

Единственный способ борьбы с ганзейским бойкотом в условиях отсутствия у Руси своего морского флота князь Иван видел в прямой войне с лигой и покровительствовавшими ей государствами. Главным из них была Швеция, находившаяся в союзнических отношениях с Ливонией.

Ганза не имела собственных войск и в военном отношении не представляла опасности. Иное дело Швеция. Война с ней была рискованным предприятием, решиться на которое московский князь сумел лишь после того, как заручился поддержкой сильного балтийского государства — Дании, а также в известной степени и Тевтонского ордена, искавшего случая свести счеты с Литвой и Польшей.

Дипломатические отношения между Русью и Данией были установлены в 1493 году. Тогда же между странами был заключен договор о дружбе и взаимопомощи. Столь необычный альянс, разумеется, породил множество самых фантастических слухов и предположений. Ливонцы полагали, что альянс направлен в первую очередь против них. В Стокгольме толковали о том, что московский великий князь собирается выдать дочь за наследника датского престола и при помощи датчан отнять у шведов Финляндию. Впрочем, реальностью было лишь то, что датчане начали продавать Ивану III столь необходимое ему высококачественное огнестрельное оружие (161, 142).

Русско-датский союз, как и все союзы Московии с государствами Центральной и Северной Европы, носил довольно призрачный характер. Слишком велика была разница «союзников» во всем, начиная от менталитета и кончая геополитическими замыслами. Впрочем, у двух стран были и некоторые общие интересы. Правивший тогда в Дании король Ганс (1481–1513) имел враждебные отношения с правителем Швеции Стеном Стуре. К тому же датчане издавна сильно конфликтовали с Ганзой. «Политика датских королей по отношению к Ганзе заключалась в том, чтобы, избегая с ней открытого разрыва, в то же время содействовать ее ослаблению при помощи других государств» (55, 381). Всего этого казалось Ивану III достаточно для перспективного русско-датского союза. Опыт сотрудничества со Священной Римской империей в борьбе против Польши и Литвы учил его и на европейской политической сцене искать друзей среди врагов своих врагов.

Воодушевленный союзом с Данией, заключенным в 1493 году, князь Иван в марте 1494 года приступил к решительному наступлению на Ганзу. Он приказал отменить все привилегии, которыми пользовались в Новгороде ганзейские купцы. «Ганзейцы лишались права «колупать» (пробовать) приобретаемый воск и требовать наддачу к мехам, которые они покупали у новгородцев» (81, 105). Обиженные негоцианты отправили к Ивану III двух своих представителей (обоих из Ливонии), которые и явились в Москву в сентябре 1494 года. Переговоры шли по обычной для тупиковых ситуаций схеме: ганзейские послы жаловались на притеснения новгородских наместников, а в ответ слышали от бояр упреки в нарушении прав русских купцов и дипломатов в Ливонии. Убедившись в бесполезности дискуссии, послы уехали обратно в Новгород. Однако уже на подъезде к городу оба были арестованы.

Причиной столь необычного обращения с послами стал громкий скандал, вспыхнувший осенью 1494 года и вконец испортивший отношения Ивана с ливонцами. В Москве стало известно о расправе с двумя русскими купцами в Ревеле. Первого из них местные власти обвинили в содомском грехе и сожгли на костре; второго объявили фальшивомонетчиком и заживо сварили в котле. В первом случае в ответ на протесты живших в городе русских ревельские старейшины ответили дерзостью: «Мы сожгли бы вашего князя, если бы он у нас сделал то же». Эти слова дошли до государя, и он потребовал от Ордена выдачи на расправу всего ревельского магистрата (146, 127). Ходили также слухи, что, узнав о дерзости ливонцев, Иван в ярости изломал свой посох и швырнул его на землю (55, 382). В выдаче обидчиков ему, разумеется, было отказано.

Ссора с ревельцами дала Ивану повод для разгрома всего Ганзейского двора в Новгороде. В ноябре 1494 года великий князь, по сообщению летописей, «послал… в Новъгород к наместником диака Василия Жука да Данила Мамырева и велел поимати в Новегороде гостей немецких колыванцев, да и товар их, переписав, привести на Москву за их неисправление…». Далее следует описание обид, нанесенных ревельцами великому князю: «И за то князь великий Иван Василиевич опалу свою на них положил, и гостей их велел в тюрмы посажати, и товары их спровадите к Москве, и дворы их гостиные в Новегороде старые и божницу велел отнята» (20, 239).

Под предлогом сведения счетов с ревельцами были схвачены и ограблены все немецкие купцы, бывшие тогда в Новгороде: 40 человек из 13 городов (146, 127). Только в апреле 1496 года по ходатайству великого князя Литовского Александра, а также «по челобитию магистрову и седмидесят городов заморских и всеа земли Ливонскиа» Иван велел отпустить томившихся в новгородских тюрьмах ганзейских купцов (20, 239). О возвращении их имущества никто, конечно, и не думал.

В ответ на московскую акцию (напоминавшую периодические разгромы русской купеческой колонии в Казани) Ливония могла бы объявить Ивану войну. Однако такой поворот событий показался Ордену в этот момент слишком рискованным. Более того, ливонцы сильно опасались, что за разгромом Ганзейского двора последует вторжение русских войск в Ливонию, и искали защиты у соседних государей. Вместе с тем пострадавшие решили ответить на московский произвол широкой торговой блокадой Руси. Литва объявила запрет на ввоз во владения Ивана III серебра и даже перестала пропускать через свою территорию московских послов (161,143). Ливония перестала продавать русским цветные металлы (медь, свинец, олово), столь необходимые в военном деле. (Такое положение сохранялось около двадцати лет.) Ганзейский союз по-прежнему бойкотировал Ивангород. Одна лишь Дания все еще сохраняла с Русью кое-какие торговые отношения.

Разгром Ганзейского двора в Новгороде относится к числу сомнительных предприятий Ивана III. Одни историки считают это решение ошибочным и объясняют его слишком ревностным исполнением пожеланий датского короля Ганса. Другие видят здесь обычную прозорливость «государя всея Руси» и полагают, что тем самым он нанес сокрушительной удар ганзейской монополии на Балтике, а также окончательно добил строптивое новгородское купечество. За недостатком источников трудно уверенно поддержать ту или другую точку зрения. Заметим лишь, что не следует лишать московского князя права на ошибки и представлять его своего рода машиной для принятия наилучших решений. Давно сложившийся в исторической литературе образ Ивана III как человека медлительного, осторожного, расчетливого, но при этом настойчивого и неизменно достигающего своих целей, грешит явным схематизмом. Ивану не раз случалось испытывать «головокружение от успехов». Он бросал одно предприятие и поспешно хватался за другое, поманившее его призраком небывалой удачи. При всей его опытности и проницательности, он был еще и человеком страстным, подверженным приступам ярости или восторга.

Вслед за сомнительной акцией против ганзейцев Иван затеял столь же сомнительную по своей целесообразности войну со Швецией. Русско-шведская граница оставалась неизменной с 1323 года, и у Москвы, в сущности, не было никаких оснований требовать ее пересмотра. Однако «государь всея Руси» почему-то решил, что настало время потеснить шведов. Возможно, он был увлечен теми далеко идущими замыслами, которые развивал перед русскими послами датский король Ганс.

Весной 1495 года московские дипломаты вели переговоры с представителями шведского правителя Стена Стуре об урегулировании пограничных споров. Переговоры закончились безрезультатно. В воздухе запахло войной. Стен Стуре обратился за помощью против русских к Литве и Ордену. Между тем уже в июне 1495 года в Карелии появился небольшой русский отряд — предвестник наступавшей большой войны.

В четверг 6 августа 1495 года из Москвы выступил передовой полк московской рати под командованием Даниила Васильевича Щени. 10 августа из столицы ушел и отряд, во главе которого стоял новгородский наместник, известный полководец боярин Яков Захарьич Кошкин (32, 289). Главной целью похода стал Выборг — оплот шведского господства в западных районах Карельского перешейка. Этот неприступный замок, окруженный водой, был построен шведами в 1293 году. Некоторые его части сохранились до наших дней, поражая своей суровой мощью. Особые надежды московские воеводы возлагали на артиллерию. В день Рождества Богородицы, 8 сентября 1495 года, Даниил Щеня приступил к осаде Выборга. Более трех месяцев грохотали орудия. Вновь и вновь шли на приступ русские воины. Однако и на сей раз шведская каменная твердыня устояла. Лишь ее окрестности и пригороды по обычаю того времени были разорены дотла.

Московские летописи весьма лаконично описывают эту бесплодную кампанию против «свеиских немцев» (шведов): «В лето 7004 (1 сентября 1495 — 31 августа 1496 года). Послал князь великыи Иван Васильевич всеа Русии воевод своих Данила Васильевичя Щеня, да Якова Захарьичя, да князя Василья Федоровичя Шуйского съ пьсковичи ратью и на немцы Свеискую землю под город Выбор. Они же землю Немецкую поплениша и пожгоша, Выбора града не взяша. Тогда же под Выбором Ивана Андреевичя убиша ис пищали Суботу Плещеева» (38, 169). (Иван Андреевич Субота Плещеев — представитель московского боярского рода Плещеевых. Известно, что в 1494 году Субота ездил с посольством в Валахию и на обратном пути был ограблен в степях какими-то «ордынскими казаками». Под Выборгом бедняге не повезло еще больше…)

В некоторых летописях сохранился перечень воевод по полкам. Здесь в основном Кошкины и Оболенские. «Послал князь великий Иван Василиевич всея Руси воевод своих с Москвы ратию на немцы, на Свинскую землю, под город Выбор: в большом полку князь Данило Василиевич Щеня, а в передовом полку князь Петр Никитич Оболеньской, а в правой руке Петр да Василей Борисовичи. А из Новагорода из Великаго послал князь великий воевод своих под Выбор же: в болшом полку Якова Захариича, а в правой руке Федор Костянтинович Беззубцов (Кошкин. — Н. Б.), а в левой руке князь Тимофей Александрович Тростенской (Оболенский. — Н. Б.). А изо Пскова послал князь великий Василиа Федоровичя Шуйскаго со псковичи…» (20, 240).

Более детальную картину этой войны, хотя и «со своей колокольни», рисует щедрая на бытовые подробности псковская летопись. «Того же лета прислал князь великии Иван Васильевич гонца своего, сына боярского во Псков: чтобы отчина моя псковичи послужили бы мне на свею на немцы, а яз отпустил своих воевод Якова Захарьина с новгородцкою силою, месяца августа в Богородицькое говение (Успенский пост, с 1 по 14 августа. — Н. Б.), да князя Данила ЕЦеня с московским войском. И князь псковской Василеи Федорович, и посадники псковский, и сынове посадничьи, и бояре, и весь Псков отчина государьская ялися в помощь великому князю Ивану Васильевичю. И псковичи срубилися (обязались. — Н. Б.) с десяти сох (условная единица древнерусского налогообложения. — Н. Б.) человек конны, да и священников и священнодьяконов почали рубити (облагать этой повинностью. — Н. Б.); и священники нашли в правилех святых отец в Манакануне (Номоканон, сборник церковных узаконений. — Н. Б.), что написано, яко не подобает с церковной земли рубитися; и посадники псковский и со псковичи… уча-ли сильно деяти (творить насилие. — Н. Б.) над священники, и лазили многажды на сени и в вечьи и опять у вечье влезли и хотели попов кнутом избесчествовати, Ивана священника рожественьского и Андрея, и в одных рубахах стояли на вечи, а иных всех попов и дьяконов изсоромотиша».

(Несколько слов о месте, на котором разворачивался весь этот скандал. Дело происходило в Детинце, как ласково называли псковичи свой Кремль. Здесь, на высоком мысу у впадения Псковы в Великую, красовался опоясанный могучими каменными стенами Троицкий собор — главная святыня города. «Псковское вече… сделало Детинец центром вечевого управления, местом вершения важнейших государственных дел и связанных с ними обрядов. Вблизи Троицкого собора помещались сени, где заседал псковский правительственный совет, были канцелярия и архив веча, велось летописание, хранилась государственная казна, печати, грамоты, государственные договоры и копии частных документов» (147, 28). Впрочем, продолжим далее текст древнего летописца.)

«…Поехал князь псковской Василеи Федорович и с посадники псковскими с Левонтьем Тимофеевичем и со иными посадники и со псковичи на немцы на свею, а ехали на Запсковье месяца сентября в 6 недельный под обед (воскресенье, 6 сентября 1495 года. — Н. Б.); а были у свей 15 недель…» (40, 81). Другая псковская летопись уточняет срок пребывания русских войск под Выборгом: «Под городом стояли до Рожества Христова» (41, 251).

Скандал с псковскими попами, которых вопреки традиции хотели заставить выставлять ратников с церковных земель, по-видимому, объяснялся тем, что для шведской войны Иван III потребовал от Пскова очень большого числа воинов. Возможно, была даже названа какая-то конкретная цифра, для исполнения которой местные власти вынуждены были пойти на крайние меры. Согласно шведским источникам, численность армии, осаждавшей Выборг, составляла 60 тысяч человек (161, 145). Для того времени это была небывалая сила.

Иван III придавал огромное значение осаде Выборга. В случае успеха он мог рассчитывать на сговорчивость шведов в вопросе о снятии ганзейской блокады с Ивангорода. В сущности, под стенами Выборга решалась судьба всего балтийского проекта — любимого детища московского государя. Все это заставило 55-летнего Ивана лично сесть в седло и по скверным осенним дорогам отправиться в Новгород — поближе к месту основных событий.

Во вторник, 20 октября 1495 года, князь Иван выехал из Москвы. Одна из летописей (Вологодско-Пермская) сохранила удивительно подробное описание того, как великий князь отправлялся в этот поход. Несмотря на будний день, он совершил торжественный и пышный ритуал, начавшийся богослужением в Успенском соборе и завершившийся пешим прохождением государя через весь Кремль к Троицким воротам.

«Того же месяца в 20 день, во вторник, на память великого мученика Артемия, на исходе седьмаго часа (около 3 часов по полудни. — Н. Б.), после обедни поехал князь великии Иван Васильевич к Новугороду, а с ним князь Юрьи, сын его, да внук его князь Дмитреи. А из церкви соборныя Пречистыя князь великии шел пешь из города подле полату свою болшую, мимо митрополич двор да в ворота за Конюшенной дворец. И шел чрез стену и всел на конь за Неглинною противу Богоявленские стрельницы у Троецкого двора. И хлеба ел тогда у князя у Ивана у Юрьевича (Патрикеева. — Н. Б.) на Любохорине, в Третьякове селе Володимерова. То первой стан его от Москвы, а осмои стан его во Тфери» (32, 290).

Официально великий князь ехал в Новгород всего лишь «посмотрите своея отчины». Вероятно, именно так объясняли суть дела и московские дипломаты, отвечая на вопросы иностранных дворов. Здесь вновь проявилась столь характерная для Ивана установка: достигать своих целей незаметно, всегда оставлять возможность для преуменьшения значения происходящего, истолкования большой войны как незначительного порубежного конфликта, захвата целых областей — как возвращения когда-то ненароком утерянной вотчины. На первый взгляд такая игра кажется наивной и бесполезной. Однако не забудем, что с этой своей замоскворецкой хитростью князь Иван действительно сумел незаметно создать крупнейшее в Европе государство.

Государя сопровождали в новгородском походе его второй сын от Софьи Палеолог Юрий и внук Дмитрий (сын умершего в 1490 году Ивана Молодого), которому незадолго перед тем исполнилось 12 лет. В Москве осталась княгиня Софья и ее старший сын Василий с братьями.

Путешествие оказалось долгим. В Новгород Иван въехал лишь через месяц — во вторник 17 ноября. Примечательно, что в те же сроки Иван ездил в Новгород и осенью 1475 года. Но тогда он въехал в город во вторник 21 ноября, «на Веденьев день» (30, 195). В тот же праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы Иван явился под Новгород и в 1478 году. Вероятно, тут сказывалась старая привычка русских князей: летом заниматься южными делами, а зимой — северными.

Новгородский владыка Геннадий со своим духовенством, московские наместники в Новгороде князья Даниил Александрович Пенко и Семен Романович, вся новгородская знать встречали государя далеко за чертой города. По обычаю он начал свое пребывание на Волхове с литургии в Софийском соборе и торжественного обеда в палатах владыки. «И бысть тогда в Великом Новегороде радость велика о приезде государя великого князя», — сообщает официальный московский летописец (38, 170). (Если это не обязательная этикетная фраза, — то перед нами еще одна старинная русская привычка: со страхом и надеждой ждать приезда «барина».)

Но ни прибытие великого князя в Новгород, ни какие-то меры, предпринятые им для поддержки своих войск под Выборгом, не смогли изменить положения. Осада окончилась неудачей. Отступив от крепости в конце декабря, воеводы в январе 1496 года вернулись в Новгород.

Усталые и замерзшие (зима 1495/96 года отличалась свирепостью) участники выборгского похода надеялись отдохнуть на зимних квартирах. Однако великий князь рассудил по-иному. Уже 17 января, в воскресенье, он отправил их в новый поход — на южную Финляндию. На сей раз во главе войска (большого полка) Иван поставил старого сослуживца и двоюродного брата Даниила Щени — князя Василия Ивановича Косого (Патрикеева). Вместе с будущим вождем нестяжате-лей в поход был послан (вторым воеводой большого полка) боярин Андрей Федорович Челяднин. Вновь летописец дает полную роспись воевод по полкам: «В передовом полку князь Александр Володимерович Ростовской да князь Иван Михаилович Репня (Оболенский. — Н; Б.), а в правой руке Дмитрей Василиевич Шеин да Григорей Федорович Давидовича, а в левой руке Семен Карпович да Ондрей Иванович Коробов» (20, 242). Здесь уже не те воеводы, которые штурмовали Выборг. Очевидно, это свежие люди, прибывшие в Новгород вместе с Иваном III уже после начала выборгского похода. Впрочем, дело было не только в этом. Несомненно, государь следил за тем, чтобы среди его полководцев не появлялось незаменимых. К тому же постоянная ротация кадров поддерживала в среде воевод дух состязательности.

Основательно опустошив южную Финляндию, московские полководцы уклонились от сражения с посланной против них большой шведской армией и в воскресенье 6 марта 1496 года, благополучно вернулись в Новгород. Главной добычей этого набега стали тысячи пленных.

Весной 1496 года Иван III послал рать на «каянских немцев», как называли русские жителей центральных районов Финляндии. На сей раз удар был нанесен морем с севера по Лапландии. Выйдя из устья Северной Двины, «судовая рать» доплыла до восточного берега Кольского полуострова и далее реками — до шведских владений. Во главе войска, собранного из ополченцев северных волостей и городов, были поставлены братья Ушатые — князья Иван и Петр Федоровичи (из дома ярославских князей). Воины шли на судах по разлившимся в половодье рекам и сумели глубоко проникнуть в земли северной и центральной Финляндии. «Тое же весны послал князь великыи князя Ивана Федоровича да брата его князя Петра Ушатых на Каяньскую землю, на десять рек, а с ними рать беаше устюжане, двиняне, онежане, важане. А рекам имена коих воеваша 8: Кемь, Торма, Колокол, Овлуи, Сиговая, Снежна, Гавка, Путаш. А кои живут на Лименги реке, и те биша челом за великого князя и с воеводами приехаша на Москву, и князь великы их пожаловал отпустил…» (38, 170). Русские ратники хозяйничали в Каянской земле несколько месяцев. По домам они возвратились с богатой добычей в октябре 1496 года (32, 290).

По-видимому, князь Иван собирался продолжить наступление на шведов летом 1496 года. Есть сведения, что в воскресенье 24 апреля 1496 года, из Новгорода под Выборг вновь пошла русская рать во главе с князем Василием Ивановичем Косым Патрикеевым (81, 107). Однако сам государь вынужден был не мешкая покинуть Новгород. Весной 1496 года он получил известие о резком обострении ситуации в Казани, где закачался трон под московским ставленником Мухаммед-Эмином. Вероятно, именно эти вести и заставили Ивана вернуться в Москву. В четверг 10 марта он выехал из Новгорода и ровно через две недели прибыл в столицу.

Казанские дела потребовали пристального внимания великого князя. Для спасения преданного Москве казанского хана он собрал войско и отправил его под Казань. Однако сохранить трон для Мухаммед-Эмина в конце концов не удалось. По соглашению с казанской знатью Иван прислал ему на смену другого своего «царевича» — брата Мухаммед-Эмина Абдул-Латифа, жившего тогда в Москве.

Татарские распри отвлекли государя от Ивангорода и всех связанных с ним проблем. Расплата за неосмотрительность не заставила себя ждать. Летом 1496 года шведы нанесли Ивану неожиданный ответный удар.

Стен Стуре хорошо понимал, в чем заключаются глубинные причины внезапной воинственности «московитов». Не связывая себя сложными и рискованными сухопутными операциями на Карельском перешейке (на что, по-видимому, был настроен московский «генеральный штаб»), шведский стратег нашел иное решение вопроса, позволявшее использовать главное преимущество шведов над русскими — морской флот.

19 августа 1496 года немногочисленные обитатели Ивангорода с ужасом наблюдали за тем, как с моря вверх по реке На-рове плывет целая армада — 70 шведских кораблей, битком набитых облаченными в железо воинами. Цель их похода не вызывала сомнений: шведы пришли штурмовать Ивангород…

Разгром шведами Ивангорода — символа «русской мечты» на Балтике — едва ли не самая печальная страница отечественной военной истории времен Ивана III. Летописцы рассказывают об этом с горечью и сарказмом. Здесь в полном цвете проявились те пороки, которыми страдала русская армия, — равнодушие далекого «центра», беспечность и трусость местных военачальников, их неумение и нежелание действовать сообща, исходя из интересов дела.

«В лето 7004 (1 сентября 1495 — 31 августа 1496 года) августа 19 в пяток приидоша немци из-за мориа из Стеколна (Стокгольма. — Н. Б.) Свеискаго государьства князь Стефан Кстура (Стен Стуре. — Н. Б.), вскоре разбоем, семдесят бус (небольшое морское судно. — Н. Б.), в Нарову реку, под Иваньгород, и начяша къ граду вборзе приступати с пушками и с пищальми, и дворы в граде зажгоша огнем стреляа, понеже бо не бысть им супротивника. Воевода (в некоторых летописях «удалой воевода». — Н. Б.) и наместник иванегородцкии, именем князь Юрьи Бабич (из князей Друцких. — Н. Б.), наполнився духа ратна и храбра, нимала супротивится супостатом, ни граждан окрепив (укрепив, воодушевив. — Н. Б.), но въскоре устрашився и побеже из града. В граде же не бысть воеводы и людей бе мало, и запасу ратного не бысть въ граде. А князь Иван Брюхо (из ростовских князей. — Н. Б.) и князь Иван Гундор (из князей Стародубских. — Н. Б.) стоаху с людми близ града и видяще граду пленусше от немец, и ко граду в помощь не поидоша. Немци же град плениша, и не обретоша в нем противящегося им, вскоре немилостивно пограбиша животы (имущество. — Н. Б) и товар безчислено, а людей секоша, а иных с собою в плен ведоша. И тако въскоре възвратишася и побегоша из града в море» (38, 171).

С особым сарказмом летописцы изображают позорное поведение ивангородского воеводы. Очевидно, он был примерно наказан государем. Примечателен в этом отношении краткий рассказ Вологодско-Пермской летописи. «Того же лета пришедши немцы с моря в бусах, взяша Ивангород пищальми огнеными. А воевода был тогда великого князя в том граде князь Юрьи Бабич, и убеже из града чрез стену, а княгиню свою наперед выпровадил, и наималися (награбили. — Н. Б.) безчислено» (32, 290).

Поспешный уход шведов из захваченного Ивангорода объяснялся просто: со стороны Пскова на них уже шло войско под началом нового псковского наместника князя Александра Владимировича Ростовского. Рассказывая об этом походе, псковские летописи приводят некоторые подробности ивангородского дела. Шведы взяли крепость 26 августа, то есть через неделю после начала осады. Расправа с защитниками и мирными жителями была свирепой: «людей мужей и жен и детей мечю предаша, а во граде хоромы и животы огневи предаша» (40, 82). Гонец с вестью о нападении шведов на Ивангород, примчался во Псков 22 или 23 августа. (Расстояние от Ивангорода до Пскова — около 200 км. Не слезая с седла и меняя лошадей на ямах, этот путь можно было преодолеть за два дня.) Псковский наместник князь Александр Ростовский выступил в поход на третий день после падения Ивангорода — в воскресенье 28 августа. А четыре дня спустя, 1 сентября, из Пскова в сторону Гдова (расположенного на полпути к Ивангороду) выступило и псковское ополчение во главе с посадниками. Поражает медлительность псковичей: они смогли выступить на помощь осажденному Ивангороду только спустя пять дней после получения тревожного известия. (Очевидно, князь Александр Ростовский более других опасался наказания за промедление и потому вышел четырьмя днями ранее основных сил.) Относительно долгие сборы псковичей объясняются прежде всего тем, что приход шведов стал для них полной неожиданностью. Помимо этого они, вероятно, понадеялись на то, что крепость способна выдержать длительную осаду. В сущности, и здесь, во Пскове, наблюдается та же картина, что и в Ивангороде: беспечность, своекорыстие, низкая мобилизационная готовность.

Псковское войско вернулось домой на Николин день — 6 декабря 1496 года. Никаких потерь псковичи не понесли, так как шведы (число которых едва ли превышало 5 тысяч человек) уплыли обратно в море. Столкновение с многочисленным псковским войском явно не входило в их планы. Напоследок шведы предложили передать завоеванный Иван-город магистру Ливонского ордена. Однако тот благоразумно отказался от опасного «подарка» (161, 146).

Разгром Ивангорода был яркой, но, в сущности, бесплодной победой шведского оружия. Удержать город они не могли. Повторный набег уже не обещал такого легкого успеха. Русские восстановили город и усилили меры предосторожности. Идти в глубь русских земель, на Псков или Новгород, шведы не решались. Продолжение войны казалось вредным и бесперспективным. А между тем русские рати опустошали Финляндию.

Выход был найден в Дании. Король Ганс по просьбе шведской знати, обещавшей ему шведский престол, обратился к Ивану III с просьбой заключить перемирие. В Москве лелеяли мечту о браке княжича Василия (или Дмитрия-внука) с датской принцессой и потому были весьма отзывчивы к любым пожеланиям Ганса. Некоторые историки полагают также, что Ганс обещал увлеченному его смелыми планами московиту передать ему со временем, после своего восшествия на шведский трон, некоторые пограничные волости.

3 марта 1497 года в Новгороде было заключено перемирие между Русью и Швецией на 6 лет. А 26 ноября того же года король Ганс, захватив Стокгольм, стал королем Швеции. До августа 1501 года он удерживал на своей хитроумной голове сразу три короны — Дании, Норвегии и Швеции.

В Москве победа «друга Ганса» породила большие надежды, которые сменились вскоре горьким разочарованием. Датчанин не собирался делать Ивану III каких-либо территориальных уступок в южной Финляндии или Карелии. Раздосадованный Иван велел возобновить боевые действия на шведской границе. Но особых успехов здесь не достигли. Тогда Иван в 1499 году решил без обиняков высказать свою сокровенную мечту и послал сватов к датско-норвежско-шведскому королю (161, 148). Одновременно жених — княжич Василий — получил в управление Новгородскую и Псковскую земли. Теперь будущий тесть король Ганс имел все основания подарить Василию в качестве приданого за дочерью вожделенные карельские волости и погосты.

Все эти матримониальные планы Ивана III имели ряд существенных изъянов. Во-первых, перспектива породниться с «московитами» не вызывало энтузиазма у европейских монархов. Они продолжали смотреть на Русь как на варварское полугосударство, состоящее в непонятных отношениях с татарами и к тому же приверженное греческой «схизме» — неправильному вероучению. Брак с московским женихом требовал от невесты перехода в православие, что также казалось своего рода унижением. Во-вторых, история с неудачным штурмом Выборга и захват шведами Ивангорода показали, что при всей своей многочисленности московская армия не умеет захватывать сильные каменные крепости европейского типа, а сама Россия с моря вообще не прикрыта каким-либо флотом. Наконец, власть самого короля Ганса в Швеции была относительно слабой и далеко не походила на ту деспотическую власть, которую выковал для себя московский государь. Его поступки зависели от мнения шведской аристократии, которая в массе своей не хотела и слышать о каких-либо территориальных уступках по отношению к Руси. Ганс был избран королем именно с тем расчетом, что он будет управлять страной «заочно», из Дании, и не станет стеснять полновластия аристократии (173, 117).

(В 1501 году Ганс был свергнут со шведского престола, и к власти вновь пришел Стен Стуре (1501–1503). Вернувшись в Данию, король Ганс принялся энергично строить корабли и прославился как создатель первого в Европе государственного военно-морского флота (173, 121). Однако вернуться на шведский трон и восстановить Скандинавскую унию ему так и не удалось.)

Иван III, кажется, несколько переоценил свои возможности. Сватовство княжича Василия было отвергнуто королем Гансом в 1499 году. Равным образом отвергнуты были и русские требования о возвращении некоторых приграничных волостей, высказанные русскими послами в Стокгольме в 1501 году. В дальнейшем отношения Руси со Швецией приняли прохладно-миролюбивый характер. Шведы обещали не вмешиваться в конфликты Новгорода и Пскова с Ливонией, а Москва отказалась от попыток военной силой пошатнуть власть шведов в южной Финляндии и на Карельском перешейке.

Разрыв отношений с Ганзейским союзом, предпринятый Иваном III в 1494 году в контексте его датско-шведских проектов, сохранялся до 1514 года, когда Василий III восстановил Немецкий двор в Новгороде. Все возвратилось на круги своя. Трудно подсчитать убытки, которые понесло русское купечество и казна от затянувшегося спора с Ганзой. Трудно подсчитать и то, скольких пушек и пищалей не получила русская армия из-за ганзейских запретов на продажу Руси цветных металлов и ввоз в страну серебра.

Затяжной конфликт с Ганзой объяснялся не только дружбой Ивана III с датским королем Гансом, который со временем начал морскую войну с лигой. Ситуация усложнялась позицией Ливонского ордена, который выступил на стороне Великого княжества Литовского во время московско-литовской войны 1500–1503 годов. Орден начал войну с Московским государством летом 1501 года, когда некоторые важные события (завоевание русскими Северской Украины, битва при Ведроши) были уже позади. В летнюю кампанию 1501 года можно было ожидать наступления русских на Смоленск. А между тем великий князь Литовский Александр был занят борьбой за польский престол, освободившийся после кончины короля Яна Ольбрахта 17 июня 1501 года. В этих условиях вступление Ордена в войну с Русью могло стать неоценимой услугой для Александра. Магистр Ордена Вальтер фон Плеттенберг решил оказать соседу эту услугу.

Действия Ордена в этой войне отличались стремительностью и натиском. Кажется, рыцари решили показать все, на что они были способны. Да и сам их магистр был, несомненно, одаренным полководцем.

Конфликт начался весной 1501 года достаточно традиционно — репрессиями против русских купцов в Ливонии. «Тое же весны немци в Юрьеве поимаша гостей князя великого новогородцкых и пьсковскых болши двоюсот человек и товар их пограбиша, и послаша их по городом в заточенье» (38, 174). Эта акция словно повторяла аналогичную акцию, предпринятую Иваном III по отношению к ганзейским купцам в Новгороде осенью 1494 года. Тогда ливонцы не стали браться за оружие и добились освобождения купцов средствами дипломатии. Теперь они решили наконец отомстить Ивану III тем же способом. Перспектива войны их уже не только не пугала, но даже радовала. Однако на сей раз войны не хотели русские. Ивану вовсе не нужен был «второй фронт» на пороге тяжелой смоленской кампании. Это понимали и псковичи, которые только недавно (в октябре 1500 года) вернулись из похода на Литву. Поэтому псковичи в этом деле поначалу проявили невиданное смирение и терпение. Они послали в Юрьев своего посла «Олексея судью» с требованием отпустить купцов. Немцы ответили отказом. Тогда из Пскова был послан другой посол. Немцы оставили его в Дерпте в качестве заложника, а в ответ прислали своего посла к псковскому вече с требованием вернуть те католические святыни, которые псковичи захватили в одной из предшествующих русско-ливонских войн. Тогда псковичи отправили в Дерпт третьего посла с какими-то предложениями. Они были отклонены, а посол оставлен в городе как пленник. Задержан был и посол, отправленный к немцам по тому же вопросу из Новгорода.

Дальнейшие попытки закончить дело миром становились бессмысленными. Теперь послов нужно было посылать не в Дерпт, а в Москву, «ко князем великим Ивану Васильевичи) и Василью Ивановичу» (40, 85). Первый псковский посол, некий «боярский сын» Созонт, получил от Ивана III заверения в том, что великий князь готов защищать свою «вотчину». Однако псковичи нуждались не в заверениях, а в войске. В Москву помчался новый гонец — некий Василий Опимахович. На сей раз Иван отдал необходимые распоряжения. Из Новгорода пошел во Псков с войсками наместник князь Василий Васильевич Шуйский «и со князи и с помещики с новгородцкими и с людьми своими и со всею ратною приправою» (40, 85). Через неделю вслед за ним пришел во Псков князь Даниил Александрович Пенко (из дома ярославских князей) «и с тверици и со всею силою своею» (40, 85). Среди участников похода источники упоминают и выдающегося московского полководца Даниила Щеню. (При этом в изложении хода боевых действий князя Даниила Васильевича Щеню псковские летописцы иногда путали с князем Даниилом Александровичем Пенко. Хронология этой войны в летописях вообще довольно сбивчива.)

Присланное великим князем войско три недели (с 1 по 22 августа 1501 года) простояло во Пскове. Псковский летописец, как обычно, жалуется на большие расходы, связанные с обеспечением воинов всем необходимым, и даже называет точную цифру — 25 рублей в день (40, 85). Однако Иван III не велел воеводам начинать кампанию без особого приказа. Вероятно, он надеялся, что появление во Пскове большого великокняжеского войска, как это не раз бывало, заставит ливонцев спешно идти на уступки. Эта игра нервов была особенно тяжкой для псковичей, страдавших от длительного пребывания в городе множества ратников. Желая поторопить Ивана, псковичи шлют в Москву нового гонца, а вслед за ним и еще одного. Этот последний, некий Моисей Волосов, сумел преодолеть весь путь от Пскова до Москвы (около 700 км) и обратно с невероятной быстротой — за 10 дней (40, 85). Таким образом, он мчался, меняя лошадей и не слезая с седла, со скоростью примерно 140–150 км в день.

Оба посла везли Ивану III весть о том, «что немцы жгут и грабят и головы секут и живых ведут в свою землю» (40, 85).

Моисей Волосов привез из Москвы долгожданное распоряжение воеводам: начать вторжение в Ливонию.

В воскресенье, 22 августа 1501 года из Пскова на запад выступил «первый стяг с воеводами». Псковскую рать возглавлял московский наместник князь Иван Иванович Горбатый Суздальский, новгородскую — князь Василий Васильевич Немой Шуйский, тверскую — воеводы Иван и Петр Борисович Бороздины (московские бояре тверского происхождения). Собственно московское войско вел князь Даниил Александрович Пенко (40, 85). Кроме основных сил, псковичи собрали отрад добровольцев для нападения на ливонские владения по водным путям — в ладьях и легких судах «ушкуях». Московско-псковско-новгородская рать миновала Изборск и 27 августа столкнулась с немецким войском на берегу речки Серицы. Источники сообщают, что рыцарями командовал сам магистр Ливонского ордена Вальтер фон Плеттенберг (40, 86). Первыми в битву вступили псковичи. За ними двинулись и остальные русские силы. Ход сражения летописи изображают довольно туманно. Можно понять так, что ливонцы употребили против русских какое-то неизвестное прежде оружие, обратившее их в паническое бегство. «…И напустиша буртальники немецкий ветр на псковскую силу и на московскую силу, и пыль ис пушек и ис пищалей… И побегоша первое псковичи, и они погании навернуша на московскую силу пушками и пищальми, и бысть туча велика, грозна и страшна от стуку пушечного и пищального; и по том москвичи побегоша, и бежачи пометаша свои быта (имущество. — Н. Б.)» (40, 86). Кто такие «буртальники» и что за «ветер» и «пыль» они напустили на русские полки — неизвестно. С. М. Соловьев предлагал следующее объяснение загадочного сообщения: «Из этого рассказа ясно видно, что дело было решено немецкою артиллериею, с которой тогдашний русский наряд не мог соперничать» (146, 128).

Московские летописи добавляют некоторые подробности этого поражения: «Тоя же осени, октября, послал князь великий воевод своих князя Данила Александровича Пенка и иных своих воевод. И встретиша их немцы многие люди безвестно на Сирице, и потопташа их немцы, не поспели воеводы великаго князя въоружитися. И на том бою убили воеводу Ивана Борисовича Бороздина, убиша ис пушки; и князь Данило отъиде и ста во Пскове» (20, 254). В этом сообщении спутаны даты отправления во Псков первой московской рати во главе с Даниилом Пенко (июль 1501 года) и второй, во главе с Даниилом Щеней (октябрь 1501 года). Однако при этом более ясно, чем в туманном сообщении псковской летописи, названа причина разгрома. Вальтер фон Плеттенберг сумел напасть на московских воевод внезапно. Вероятно, он приготовил засаду в какой-то лесистой долине и почти в упор расстрелял передовые походные колонны залпами из пушек и пищалей. Хорошими мишенями для прицельного огня стали ехавшие впереди командиры — московский воевода Бороздин и псковский посадник Иван Теншин…

Остатки разбитого русского войска бежали под защиту псковских стен, бросая по дороге тяжелое имущество и экипировку. Немцы даже не преследовали побежденных. Очевидно, они боялись, что русские, опамятовавшись, повернут назад. Однако те, кто вырвался из адской западни, мчались так стремительно, словно за ними гнался сам сатана.

Не растерялись лишь привычные ко всему жители Изборска. Узнав о происходящем, они выбежали из крепости и бросились собирать имущество, брошенное бегущими ко Пскову ратниками…

Во Пскове весть о битве на речке Серице и ее плачевном исходе вызвала «плач и рыдание» (40, 86). Среди погибших был и псковский посадник Иван Теншин, сложивший голову в самом начале сражения. Вероятно, он, как и Бороздин, был убит метким выстрелом из пищали.

На другой день после битвы на Серице Плеттенберг подошел к Изборску. Этот западный форпост псковской обороны еще в первой половине XIV века был окружен каменными стенами. От его стойкости во многом зависела теперь судьба Пскова. Жители городка сами подожгли деревянные постройки посада, чтобы не дать немцам возможности использовать их для штурма крепости. Ливонцы постояли под стенами Изборска всего лишь сутки, подвергая крепость непрерывному обстрелу из пушек. Однако «городок Бог ублюде (сохранил. — Н. Б.) и святыи Никола» (40, 86). (Главный храм Изборска был посвящен Николаю Чудотворцу.) Магистр решил не терять времени на долгую осаду маленькой крепости и поспешил ко Пскову. Вероятно, он знал о том, что в августе 1480 года немцы уже пытались взять Изборск, но, потеряв два дня на штурм, вынуждены были отступить ни с чем (40, 78).

Псковская крепость и основная часть посада располагались на правом берегу реки Великой. Немцы знали, что переправляться через Великую возле Пскова им будет крайне сложно как из-за широкого разлива реки близ устья, так и из-за сопротивления псковичей. Поэтому они решили найти безопасный брод где-нибудь южнее, а уже потом идти к Пскову по правому берегу Великой. От Изборска рыцари двинулись на юго-восток и, выйдя к Великой, стали продвигаться на юг вдоль берега в поисках брода. Между тем псковичи, узнав о движениях врага, провели в городе новую мобилизацию. Пополнив войско свежими силами, они перекрыли все броды на Великой. Попытки немцев начать переправу наталкивались на их решительный отпор. Таким образом, Плеттенберг дошел до расположенного в 50 верстах выше по течению Великой городка Остров. Эта крепость, прикрывавшая подступы к Пскову с юга, располагалась на острове между главным руслом реки Великой и ее боковой протокой. Она впервые упоминается в документах под 1341 годом. В кольце каменных стен и башен, сложенных из серого колотого известняка, высился древний Никольский собор (77, 281).

7 сентября 1501 года немцы «начата бита пушками городок Остров и огненые стрелы пущати» (40, 86). Что за «огненные стрелы» использовал магистр против Острова — неизвестно. Однако известен результат: немцы «плениша дом святого Николы, и городок взяше и огнем выжгоша, и людей плениша, иных мечю предаша, а иных огнем сожгоша, и жен и детей, в нощ на 8 день на Рожество святей Богородицы, и того дни прочь отъидоша» (40, 86). При взятии Острова погибли 4 тысячи «душ» — вероятно, почти все население города-крепости (41, 253).

Штурм Острова в ночь с 7 на 8 сентября происходил почти на глазах у перепуганных псковских ополченцев, которые стояли на расстоянии трех верст от города и с ужасом глядели на невиданные «огненные стрелы», которыми немцы выжигали обреченную крепость. «А псковские воеводы и псковичи только смотреша», — укоризненно восклицает летописец (40, 86).

Овладев Островом, магистр не стал переправляться на правый берег Великой, где стояли псковские полки, а предпочел повернуть назад к Изборску. Под стенами крепости немцы стали лагерем и провели ночь. Наутро они свернули лагерь и ушли прочь. Однако Плеттенбрег, заприметив еще после битвы на Серице жадность изборян до всякого брошенного войсками добра, решил воспользоваться этой слабостью неприятеля. В покинутом лагере он оставил засаду. Когда жители Изборска, полагая, что немцы ушли, кинулись обшаривать опустевший стан, рыцари внезапно выскочили из засады и принялись рубить оторопевших любителей легкой поживы. «…И гнашася за ними до самыя стены и всех изсекоша, а иных руками яша, 130 человек, а все то за умножение грех ради наших» (40, 86).

Победа под Изборском, остроумная и блестящая, как и все действия магистра в этой войне, могла воодушевить немцев на новые атаки. «Но Плеттенберг не мог воспользоваться этою удачею, — пишет С. М. Соловьев. — Он поспешил назад, потому что в полках его открылся кровавый понос, от которого занемог и сам магистр. Сильно загоревали ливонцы, когда узнали о возвращении больного магистра с больною ратью: они боялись мести от Москвы, и не напрасно» (146, 128).

Обогащенные добычей, немцы до поры ушли в свои владения. А между тем с юга им на помощь спешила припозднившаяся литовская рать, во главе которой стоял некий «пан Черняк». Узнав о том, что рыцари уже взяли Остров, а потом мимо Изборска вернулись в Ливонию, литовцы решили ограничиться захватом стоявшей на их пути псковской крепости Опочки, расположенной в 70 верстах южнее Острова на реке Великой. Судьба Опочки висела на волоске. «…А литва мало не взяли Опочки, святыи Спас ублюде (сохранил. — Н. Б.)» (40, 86).

Успехи бравого Плеттенберга вызвали серьезную озабоченность у Ивана III. В октябре 1501 года он отправил из Москвы во Псков новую рать. Ее командующие, князь Даниил Васильевич Щеня и князь Александр Васильевич Оболенский, выехали из Москвы последними, в понедельник 18 октября (20, 254). С войском шли и служилые татары под началом какого-то «царя тотарского», вероятно, низложенного казанского хана Мухаммед-Эмина, жившего тогда в Москве (40, 86). В походе, разумеется, приняли участие и псковичи.

Вступив на территорию Ливонии, московские воеводы принялись «землю Немецкую воевать» (40, 86). Собственно московские полки шли на правом фланге, а псковичи — на левом. Между ними образовался многокилометровый разрыв. Этим решили воспользоваться ливонцы. Возле замка Гельмед близ Дерпта московская часть войска 24 ноября 1501 года подверглась нападению немецкого войска. В схватке был убит один из больших московских воевод — князь Александр Васильевич Оболенский. Итог сражения псковский летописец изображает в самых обидных для немцев выражениях. «И биша поганых немец на 10 верстах, и не оставиша их ни вестноши (вестника. — Н. Б.); а не саблями светлыми секоша их, но биша их москвичи и тотарове, аки свиней, шестоперы» (40, 87).

Московские летописи вновь более реалистично, чем псковские, изображают ход сражения. Немцы напали на русский лагерь внезапно, в третьем часу ночи. Их войско было оснащено пушками и пищалями. Русские все же сумели отбиться и даже обратили немцев в бегство. Однако «много их утече» (19, 241).

После битвы Даниил Щеня повел себя довольно неожиданно. Московское войско быстро двинулось на север, «мимо Юрьев и Ругодива к Иванюгороду» (40, 87). Воевода не захотел даже подождать псковичей, которые грабили ливонские волости где-то поблизости и лишь через три дня, наехав на множество непогребенных тел, узнали о битве под Гельмедом. Все это можно объяснить только одним: вероятно, в эти дни Даниил Щеня получил от Ивана III грозное распоряжение: бросить все и немедленно идти к Ивангороду. Именно к этому предположению ведет и хронологическое сопоставление событий.

Иван III внимательно следил за новостями из Швеции. В августе 1501 года король Ганс уехал из Стокгольма в Данию, оставив там вместо себя свою жену королеву Кристину. Однако уже в сентябре произошел переворот и власть в стране захватил соперник Ганса Стен Стуре. (Королева Кристина до мая 1502 года мужественно обороняла замок при помощи своих гвардейцев, надеясь на возвращение Ганса. Однако тот явился слишком поздно и так и не сумел восстановить свою власть в Швеции.)

В Москве узнали о перевороте в Стокгольме именно в конце осени 1501 года, когда войско Даниила Щени уже ушло в Ливонию. Теперь, когда к власти в Швеции вновь пришел Стен Стуре, великий князь мог ожидать новой атаки шведов на Ивангород. Вероятно, именно по этой причине Иван и послал распоряжение Даниилу Щене спешно (даже не дожидаясь затерявшихся где-то в ливонских угодьях псковичей!) идти к Ивангороду. Расстояние от Дерпта до Ивангорода не превышало 150 км, и московское войско при скором марше могло преодолеть его за три дня. Псковичам велено было идти туда же вслед за московской ратью. (Впрочем, возможно и другое объяснение: Даниил Щеня узнал о намерении ливонцев напасть на Ивангород и, зная о том, сколь дорога эта крепость для Ивана III, поспешил на ее защиту.)

Вопреки ожиданиям, зима 1501/02 года прошла спокойно. Нападения на Ивангород не произошло (или оно было вовремя предотвращено Даниилом Щеней), и потому московские воеводы предприняли из района Нарвы дерзкий набег на Ревель (Колывань), о котором сообщают некоторые летописи: «И ходиша воеводы близ Калывани и выидоша на Иванъгород, а землю Немецкую учиниша пусту» (38, 175). Взять мощную ревельскую крепость Даниил Щеня, кажется, и не пытался. Однако сельские волости, особенно беззащитные зимой, были разорены полностью. Весь этот набег производился «с оглядкой» на Ивангород. Расстояние от него до Ревеля составляет всего около 180 км. Конное войско походным маршем могло преодолеть его за три-четыре дня.

Понятно, что долго держать большое московское войско во главе с лучшими воеводами в Ивангороде было накладно. Иван III вскоре отозвал воевод в Москву. Ушли и татары со своим «царем», которого государь зимой 1501/02 года вновь посадил на казанский трон. Прикрытие Ивангорода поручено было новгородскому наместнику Ивану Андреевичу Лобану Колычеву (деду знаменитого митрополита Филиппа Колычева) (82, 176). Такое поручение было вполне естественным: крепость находилась на землях, издавна принадлежавших Великому Новгороду. Кроме того, в распоряжении Колычева находилось новгородское войско, которое он при необходимости мог использовать для защиты Ивангорода.

Колычев отнесся к этому делу очень серьезно. Он даже сам поселился в Ивангороде. Здесь его и застали нагрянувшие на Ивангород 9 марта 1502 года немцы. О дальнейшем кратко сообщают летописи: «Тоя же зимы, марта в 9 день, приходиша немцы на Иванъгород. Тогда Лобана Колычева убита и иных 20 человек да Михаила Смолка Иванова сына Слизнева, понеже Лобан стоял на Иванегороде в заставе не со многими люд-ми, а немцы пришли многие» (20,255). Вместе с Иваном Колычевым смертную чашу испил Михаил Иванович Смолка Слизнев — скромный представитель многолюдного московского аристократического рода Ратшичей, получивший незадолго перед тем поместье в Новгородской земле (82, 205).

Гибель воевод, похоже, была не напрасной. О захвате немцами крепости не сообщается. Очевидно, на этот раз Ивангород устоял.

Почти одновременно с набегом на Ивангород немцы предприняли наступление на южном участке псковско-ливонской границы. «Того же лета, месяца марта в 17 день, при-шедши немцы к Красному городку (современный поселок Красногородское в 110 км к югу от Пскова. — Н. К) и в Коровьи бору волость взяше и голов посекоша много, а иных поведоша с собою; а в городке вельми притужно было, хотеша дом пленити святого Спаса Преображение Господа нашего Иисуса Христа; а людей Бог ублюде и святыи Спас; и завещаша церковь поставите святую Пятницу» (40, 87).

Продолжение рассказа представляет собой причудливую смесь мистической приподнятости с обычной для провинциалов обидой на равнодушие к их бедам «столичных» властей. «А немцом виделось за Синею рекою на горе от часовне святого Георгиа сила велика, и нападе на них страх и трепет, и побегоша прочь, устраши бо их Бог и святая Пятница; и поставиша красногородцы церковь святую Пятницу. И приидоша псковская сила к Красному городку, а они погании побегоша прочь, а псковские воеводы и псковичи не пособиша им ничем же и поехаша ко Пскову» (40, 87).

Летом и в начале осени 1502 года Иван III предпринял первую попытку овладеть Смоленском. Туда были брошены лучшие силы русской армии. Великий князь хорошо понимал, что такая ситуация может побудить к нападению на русские земли ливонских рыцарей и шведов. Для прикрытия северо-западных рубежей в Новгороде была сосредоточена сильная группировка войск. Командование ею государь возложил на князя Даниила Васильевича Щеню и князя Василия Васильевича Немого Шуйского. Оба были пожалованы званием новгородского наместника. Из Новгорода в случае необходимости московские полки могли относительно быстро выдвинуться и к Пскову, и к Ивангороду и к Великим Лукам. Ход событий показал дальновидность московского правителя. В начале сентября 1502 года — в самый разгар сражения за Смоленск — Ливонский орден, выполняя свой союзнический долг по отношению к Литве, предпринял новое крупное наступление на руские земли.

«Прииде местер (магистр Ордена. — Н. Б.), отметник (враг. — Н. Б.) правыя веры, ко Изборску городку ратью со всем замышлением, и лезоша к городку усердно, месяца сентября в 2 день; и городок Бог ублюде и святыи Никола, и отъидоша прочь, не учинивши ничего же, а стояли под городком одну нощь» (40, 87). Вновь повторилась прошлогодняя история: немцы тщетно пытались взять сходу изборскую крепость и, потерпев неудачу, отправились дальше на восток. Разница состояла лишь в том, что в начале сентября 1501 года магистр от Изборска повернул на юг и пошел к Острову. Теперь он двинулся прямо на Псков.

«Да поидоша подо Псков, хупучися (похваляясь. — Н. Б.) со всем замышлением и с пушками, того же месяца в 6 день, а пришли во утре во втором часу на Завеличье (район Пскова на противоположном от Кремля левом берегу реки Великой. — Н. Б.). И почаше погании пушками бита на дом святыя Троица, и псковичи помолившеся святей Троицы и вышли противу их на Завеличье со жолныри (пехотинцы, вооруженные огнестрельным оружием. — Н. Б.), и почаша с ними битися псковичи и жолныри с пищальми, и много пушками били на город на Кром (местное название псковского Кремля. — Н. />.); а детинца Бог ублюде и святая Троица» (40, 87).

Простояв в Завеличье один день и убедившись в твердости псковской обороны на этом участке, магистр повел свое войско к Выбутам — древнему погосту, находившемуся в 12 км выше Пскова на левом берегу Великой. Возле Выбутов был брод через реку, которым не раз пытались воспользоваться приходившие на Псков ливонские рыцари (171, 120). В 1407 и 1480 годах немцам не удалось сломить здесь оборону псковичей. Но бравый Плеттенберг и на этот раз оказался победителем. После ожесточенного сражения он отбросил псковичей от брода и перешел на правый берег Великой. Вскоре немцы уже атаковали псковскую крепость с наименее защищенной, юго-восточной стороны. Здесь, со стороны Поля («на Полонище»), стены дополнял широкий ров, наполненный водой. Стремясь не дать немцам материалов для штурма стен или поджога города, псковичи сами выжгли все деревянные строения вокруг крепости. Среди всеобщего смятения не терял голову один лишь московский наместник князь Иван Иванович Горбатый Суздальский. Он распорядился выстроить на некоторых участках обороны дополнительные деревянные стены, которые, по мнению псковского летописца, спасли город от пожара (40, 88).

Интенсивные атаки немцев продолжались два дня. На третий день Плеттенберг увел своих воинов «тем же путем» (40, 87). Магистр узнал, что со стороны Новгорода вот-вот могут подойти великокняжеские полки. Опытный полководец, он не желал оказаться между ними и осажденными псковичами. К тому же сила немцев была значительно меньше той, которой располагали Даниил Щеня и Василий Шуйский. Уход немцев псковский летописец, как обычно, объясняет небесной помощью: «…А псковичь Бог ублюде и святая Троица» (40, 87).

Московско-новгородская рать подошла к Пскову вскоре после ухода врага. Не теряя времени, воеводы вместе с псковским ополчением двинулись в погоню за Плеттенбергом. Магистр успел, отходя к Выбутовскому броду, сжечь за собой мосты через реку Череху (правый приток Великой) и Многу. Однако погоня продолжалась. «И погнашася воеводы великих князей и псковичи, и нагнаша их в Озеровах на могильнике, и немцы кошь (обоз. — Н. Б.) свои поставиша опричь (отдельно. — Н. Б.) и молвиша: толке де и Русь ударитца на кош, и мы де и выйдем изо Псковской земли; а толке же де и на нас, ино туто нам головы покласти своя» (40, 88). Для задержки русских в брошенном обозе немцы оставили и свою челядь из числа местного населения. Вероятно, рыцари пообещали этим несчастным, что скоро вернутся для их спасения…

Отдадим должное Вальтеру фон Плеттенбергу: он прекрасно знал своего противника и умел пользоваться его слабостями. При виде брошенного немцами обоза русских обуяла жажда легкой наживы. Первыми кинулись грабить чужое (а частью и захваченное у них же) добро псковичи. Вслед за ними подоспели и москвичи с новгородцами. «И начата межи собя дратися о быте (добре. — Н. Б.) немецком, а чюдь кошевую (эстонцев и латышей, брошенных рыцарями на растерзание русским в оставленном обозе. — Н. Б.) всю присекоша» (40, 88).

Дело едва не закончилось катастрофой. Немцы внезапно остановились и ударили на русских ратников. Псковский князь Иван Иванович Горбатый в отчаянии носился среди развороченных телег, пытаясь урезонить добытчиков и вернуть их в строй. Но в ответ на его призывы слышались одни лишь бранные слова.

Московским воеводам удалось все же навести кое-какой порядок и дать отпор немцам. Однако это беспорядочное столкновение с отходившим рыцарским войском стоило москвичам ощутимых потерь. Подробности сообщает Типографская летопись. «Немци же убояшася, отступиша от града за тридесять поприщ, въеводы же великого князя обоидоша их от града Изборска и сретошася с немци на озере на Смолине (ныне озеро Городищенское близ Изборска. — Н. Б.), и учинишася им бой, месяца сентября 13 день, и бишася и разидошася обои. И на том бою убиша князя Федора Кропотича, да Григорья, Дмитреева сына Давыдовича, да Юрья, Тимофеева сына Юрлова, и иных многих детей боярских, а немец падоша бесчислено. И оттоле немци отьидоша въсвояси, а воеводы великого князя разыдошася и с своим воинством к собе» (30,215).

Картину боя уточняет Воскресенская летопись. Когда московские воеводы уже почти догнали Плеттенберга возле Изборска, разведка сообщила, что немцы обратились в паническое бегство. Дух охотничьего азарта и наживы оказался сильнее всякой дисциплины. «И люди великого князя многие ис полков погониша (бросились в погоню. — Н. Б.), а полки изрушали, и кошевных людей немецких многых побили, и пришли на немецкие полки, а немци стоят полки въоружены, и великого князя людей не многых избиша, которые пришли изрывкою (в одиночку. — Н. Б.), а сами ся отстояли, потому что у великого князя въевод плъки ся изрушали; на том бою убиены бысть князь Андрей Александрович Кропоткин да Юрий Юрлов сын Плещеев» (19, 242).

Итог стычки при озере Смолине обычно сильно преувеличивают. Немцы называли этот эпизод своей большой победой (81, 192). Русские же источники оценивали его как «ничью». С. М. Соловьев выражался столь же патетически, сколь и уклончиво: «…битва была одна из самых кровопролитных и ожесточенных: небольшой в сравнении с русскими войсками отряд немцев бился отчаянно и устоял на месте» (146,129>. Впрочем, оплошавшие московские воеводы, упустившие магистра из-под самых рук, могли отчитаться перед Иваном III захваченным немецким обозом. В свою очередь, Плеттенберг мог похвалиться перед «братьями» тем, что благополучно вывел войско из Псковской земли и на прощанье перебил нескольких наиболее азартных московских витязей.

Дерзкие рейды Вальтера фон Плеттенберга отчасти напоминали набеги казанских или ногайских татар. Опасные своей внезапностью и жестокостью, они не могли, однако, изменить общий расклад сил в регионе. Приближение многочисленного великокняжеского войска заставляло грабителей поспешно отступить восвояси. Да и ливонское купечество нуждалось в мирных отношениях с Русью для развития своей торговли. Военные предприятия соскучившихся крестоносцев интересовали ливонских горожан лишь постольку, поскольку они обеспечивали их торговые интересы и личную безопасность.

В начале 1503 года ливонские представители вместе с послами великого князя Литовского Александра прибыли в Москву для переговоров о мире. Слегка покуражившись перед ливонцами, князь Иван заключил с ними перемирие сроком на шесть лет. Стороны возвращались к тем границам и отношениям, которые существовали между ними до войны 1501–1502 годов. В 1509 году перемирие было продлено еще на четырнадцать лет, причем ливонцы приняли на себя обязательство не помогать Литве в случае ее конфликта с Москвой. Торговля Руси с Ливонией возобновилась. Однако ливонцы (а вместе с ними и вся Ганзейская лига) по-прежнему не желали продавать русским серебро и металлы, необходимые для военного производства. Русские со своей стороны еще в 90-е годы XV века решили прекратить покупку соли — самого ходового товара, шедшего из Ливонии (161, 154).

Подводя итоги действиям Ивана III в Прибалтике, следует признать, что он сумел лишь громко заявить о своих интересах в регионе, но не сумел отстоять их перед лицом стран, давно и прочно освоившихся здесь. Поиски «выхода к морю», а затем и проблема укрепления позиций России на этом важнейшем мировом перекрестке, станут «головной болью» для многих поколений наших правителей. У истоков этой непрекращающейся исторической борьбы стоит «государь всея Руси» Иван Васильевич. Он никогда не видел чарующей бесконечности моря, не вдыхал его незабываемого запаха. Но именно он начал строить Великую Россию, которую невозможно представить без морей. И потому, подобно Петру Великому, Иван вполне заслуживает памятника где-нибудь на скале над холодным Варяжским морем.