Часть первая. Иван – князь Московский

Глава 1

Над Москвой сгущались сумерки. Заходящее за дальним лесом солнце отбрасывало последние лучи, на купола соборов и церквей, на кровли княжеских и боярских хором.

Смолкал перезвон молотов в Кузнецкой слободе, перекликались редкие сторожа на стенах города. Великий князь Иван Васильевич всё ещё оставался в малой думной палате. Одолевали мысли.

А они у него в заботах государственных. Отец, покойный великий князь Московский Василий Тёмный, в последние годы жизни не раз наказывал: «Тебе, Иван, надлежит княжество Московское укреплять, расширять, собирать воедино удельных князей. Да так, чтобы они зависимыми от Москвы были, с годами сели бы служилыми князьями, великому князю Московскому покорными».

Что ж, он, Иван Васильевич, частью отцовское завещание исполнил, унял попытки некоторых князей вровень с московским князем встать. Отныне они его, Ивана Васильевича, государем именуют. Но сколь ещё впереди дел предстоит, пока все князья и бояре назовут его государем всея Руси!

Но он, великий князь Московский Иван Васильевич, добьётся этого. Станут удельные князья в разряд служилых, а недруги почувствуют силу государства Русского…

Иван Васильевич поднялся и направился на женскую половину княжеского дворца.

В дворцовых переходах висел стойкий смоляной дух, пахло свежей стружкой. Намедни великий князь велел срубить новые переходы вместо старых.

Сквозь высоко проделанное оконце едва пробивался сумеречный свет. Он лениво рассеивался по переходу, выхватывая из настенных плах срубленные сучья, местами плакавшие янтарной смолкой. Брёвна тянули из московских лесов, которые вплотную подступали к городу.

Государь шёл неторопливо, легко неся своё ещё молодое тело. Ноги, обутые в мягкие сапоги, ступали бесшумно.

Лета его к тридцати годам подбирались. Но Иван Третий уже столько повидал, что другому на весь век хватило бы.

Память, она вольно или невольно возвращает человека в далёкое и близкое прошлое, заставляет переосмысливать поступки, судить прошедшее мерой строгой и доброй. Память, как ларчик, какой дозволено человеку приоткрывать, заглядывая в дни и годы быстротекущей жизни.

Длинным переходом шёл Иван Васильевич, и разные мысли врывались в его память, взбудораживали и тут же исчезали, уступая место другим воспоминаниям.

Он видел себя отроком, стоящим рядом с отцом, великим князем Московским Василием, в храме перед святыми образами. Оба молились, когда в храм ворвался князь Дмитрий Шемяка с челядью. Его люди сбили отца с ног, выволокли на паперть и тут же выкололи ему глаза. Шемяка силой захватил московский великий стол…

Князь Василий, которого с той поры прозвали Тёмным, с сыном, малолетним Иваном, с трудом добрались до Твери. Тверской князь Борис Александрович приютил их.

Василий Тёмный и Борис Тверской договорились совместно изгнать из Москвы Шемяку, вернуть московский великий стол Василию.

Там, в Твери, мальчишка Иван впервые увидел дочь князя Бориса, юную Марию. Их помолвили. Когда сравнялось по пятнадцать лет, тверской епископ повенчал молодых людей…

Вздохнул великий князь Иван Васильевич, прошептал:

– Марья, Марьюшка, отчего расхворалась? Я ль тебя не лелеял, не сберегал! Ан день ото дня таешь, ровно свеча церковная… Одна ты у меня утеха и радость, советчица в делах государственных, в беседах мирских…

Звякнул малый колокол на звоннице Успенского собора, призывая к вечерне. Перекрестился великий князь и вспомнил, как в тот вечер, когда Шемяка казнил Василия, он, мальчишка, выскочил из храма и увидел на паперти обливавшегося кровью отца с выколотыми глазами, как отец, корчась от боли, просил смерти у Бога.

Малолетнему Ивану было страшно. Страшно было и когда ехали, таясь, в Тверь, боялись, что тверичи не примут их.

Но Тверь не только дала приют, но и стала союзницей Москвы против Шемяки…

Иван Васильевич вновь прошептал:

– Распри княжеские, усобицы проклятые, будет ли конец им?

Великому князю казалось, что они подстерегают его постоянно. Братья родные, они ведь могут начать раздоры за наследство. Особенно после его смерти: княжество Московское примутся делить…

Миновав переход, великий князь вступил на женскую половину дворца.

Подойдя к низкой, обитой полосовым железом двери, он потянул за кованое кольцо. Дверь бесшумно открылась.

Марья сидела на скамье у стены. Опочивальню освещали лампада да заходящее солнце, пробивавшееся через цветные стекольца окошка.

Повернув голову, княгиня посмотрела на мужа. Иван Васильевич заметил в её глазах блеск слез. Он склонился, поцеловал влажные глаза.

– Любовь моя, Марьюшка… – Присел на скамью, приобнял. – Свет очей моих, ладушка… Помнишь, как впервой встретились? Ты былиночкой мне показалась, утехой в годину лихую.

Прижал жену к груди и, будто вспоминая, продолжил:

– Тогда отец мой, великий князь Василий Тёмный, уверовал в меня, рядом с собой в великие князья возвёл. Так я с той поры малолетком и княжить начинал. А ведаешь ли, Марьюшка, отчего он так поступил? Хотел меня от братьев своих коварных да от племянников хищных оградить. Чтоб никто из них после его смерти не мог помыслить на великое княжение московское.

Помолчал Иван Васильевич, давая Марье подумать над сказанным. Потом добавил:

– Рано я созрел. Видать, спешил отец, чтоб я на княжестве Московском укрепился, к власти приобщился. Он хоть и ослеплённым был, но лучше зрячих представлял, каким должно быть Московское княжество. Не в уделе своём замкнуться, а расшириться, земли русские на себя принять, государством быть, коему предстоит не токмо иго ордынское стряхнуть, но и прочно на западном рубеже встать…

Великий князь чуть отстранился от жены и улыбнулся:

– А ты не забыла, как я уже в шестнадцать сыну нашему Ивану отцом стал?.. Смекаешь, зачем я сейчас речь с тобой, Марьюшка, завёл?

Княгиня, потупив голову, молчала.

– Я, Марья, не о себе мыслю, о великом княжестве Московском заботы мои. Сама ведаешь, пока невелико оно, да и то братья норовят его по уделам разорвать. А что его делить, коли границы на севере к княжеству Тверскому примкнули, на юге до земель рязанских, на востоке до Волги, на западе до земель новгородских касаются. А новгородцы, аль нам то неведомо, к Литве льнут. Им, вишь, торговлю с союзом ганзейских городов[1] подавай. Поверь, Марьюшка, настанет день, когда укорочу я руки Новгороду Великому и удельные княжества заставлю склониться перед Московской Русью. Станут они у меня служилыми князьями. После смерти отца твоего брат твой Михаил тоже к Литве потянул! Не доведи Бог до беды…

Потёр лоб великий князь, будто вспоминая.

– Так о чём я? Да, о сыне нашем, Марьюшка, об Иване. Пока юн он, и в делах, и в поступках не муж, а отрок. Но пора ему в разум входить, в дела вникать, борозду государственную распахивать нам вместе. Потому пусть бояре ведают, что Иван со мной на великое княжение сядет. Как отец мой, князь Василий, меня при себе держал, так и я Ивана подержу.

К чему так, спросишь? А к тому, княгинюшка, что слишком много завистников на княжество Московское. Начиная с братьев моих, что Андрей, что Борис. На своих уделах сидят, а на мой стол рот разевают. У Юрия, брата моего старшего, детей нет, уделы его Дмитров, Можайск, Серпухов, но ему всё мало. Москве бы города свои завещал, ан нет… Да и мать моя, престарелая вдовая княгиня, как появлюсь в её светлице, плачется на бедность братьев моих. Не доведи Господь, что со мной случится, обидят они сына нашего Ивана. А коли я его великим князем нареку, никакая собака не посмеет куснуть.

А уж недругов князей удельных у нас предостаточно. На Москву многие из них зарятся. Какие к Литве льнут, подобно Новгороду, спят и видят себя под великим князем литовским, а иные ещё паче, не прочь с германцами познаться, им руку протянуть. Того невдомёк им, что татары почитай три века на Руси хозяйничают, и, коли не дать им отпор, русскому люду ещё многие лета под их нагайками ходить…

Почувствовав горячую ладонь Марьи на своей руке и услышав её тихий голос, великий князь вздрогнул.

– Князюшка мой Иван Васильевич, там, в Твери, я сердце тебе отдала, в дела твои уверовала. Ныне, на закате дней моих, ведаю: княжество Московское в руках твёрдых. Пусть же сын наш Иван, хоть он и молод, будет крепкой опорой во всех делах твоих и помыслах. Но береги его…

Марья передохнула, перекрестилась. Попыталась опуститься перед великим князем на колени. Иван жену подхватил, легко поднял, уложил в постель, поцеловал. Ни слова не сказав, вышел. В горле ком застрял. Пока шёл назад, дороги не видел. Девки-холопки плошки жировые зажигали, их тусклый свет в высоких серебряных поставцах выхватывал малые и большие сундуки, всякие столы и столики, костью изукрашенные, лавки вдоль стен, покрытые цветастыми холстами. На мужской половине на колках[2] сабли были развешаны, луки с колчанами, по стенам трофеи охотничьи: ветвистые рога лосей, клыкастые головы кабанов и свирепых туров. Лавки застланы разными шкурами. А посреди просторной горницы разбросаны медвежьи полости.

Великий князь вошёл в свою опочивальню. Боярин-постельничий свечу засветил, помог разоблачиться. Иван Васильевич улёгся на широкую лавку, но долго не засыпал, всё ворочался. Воспоминания опять нахлынули, и всё из далёкого прошлого.

Про день сегодняшний подумал, про разговор с Марьей. Пусть он будет ей утехой…

Поднялась Москва над всеми городами русскими. Встала из лесов стенами кремлёвскими, церквами, хоромами боярскими, посадами ремесленными. И ни Батыево разорение, ни набег татарского царевича Дюдени не остановили её роста.

Легла Москва в междуречье Оки и Волги, на перекрёстке больших торговых путей. Проходили через неё заморские товары с Балтики; в Великий Новгород – рязанский хлеб; из Крыма по Дону плыли гости из Сурожа и Кафы. Торговали купцы в московском Зарядье диковинными итальянскими и греческими, византийскими и персидскими товарами. Знали путь на Москву гости из Орды и Самарканда. От той торговли ещё больше богатела Москва, крепли её связи с другими русскими княжествами.

Поднималась Москва, поднималось и Московское княжество. От ордынского разорения бежали в Московию из других княжеств умельцы-ремесленники, купцы, воины, трудолюбивые пахари. Прочно оседали на земле, наполняли богатствами казну московского князя …

Крепла и ширилась Московская Русь.

Пятнадцатое лето пошло княжичу Ивану. Он крепкий, рослый, в кости широк: в отца. А волосы материнские, русые, густые, и глаза её, большие, серые.

Иван Москву с детских лет любил. Китай-город и Зарядье: улицы сплошь запутанные, площади торговые, слободы ремесленные, церкви многочисленные, бревенчатые, огороды и посады.

Всё это нагромождение построек с хоромами боярскими, с мастерскими и избами жалось к Кремлёвскому холму, обнесённому ещё со времён князя Дмитрия Донского каменной стеной с башнями и воротами, кованными медью.

А в самом Кремле, где у Фроловских ворот стоит Чудов монастырь, калитка, за которой кельи монахов, трапезная.

Мимо монастыря короткая дорога к соборной площади, где стоят древний Успенский собор и собор Благовещенский, за ними палаты митрополита. В стороне новый дворец великого князя с постройками и иными хоромами…

После вечерней трапезы отец, поднявшись из-за стола, сказал сыну:

– Завтра быть на Думе.

Молодой Иван хоть и поморщился, но отцовское слово не нарушишь. Княжич Думу не понимал да и не признавал высокоумничанья бояр. Рассядутся на скамьях вдоль стен, бороды из высоких воротников выставят. На посохи опираются да норовят слово умное вставить…

Но отец велел явиться на Думу. Для чего – княжич не спросил.

Едва солнце поднялось из-за леса, как он уже был на хозяйственном дворе, где на столбах стояла сбитая из тесовых брёвен просторная голубятня.

Улёгшись на прохладную траву, княжич смотрел, как над Кремлём выписывала замысловатые петли голубиная стая. Высокое небо, курчавые облака и голуби как бы отдалили мысль о необходимости явиться на Думу.

Москва тем временем пробуждалась. Ожили слободы, начал собираться люд на Торговой площади, в рядах послышались разговоры, крики.

На Торговую площадь Иван любил бегать с другом Санькой, поглазеть на лавки с товарами гончаров и чеботарей, кузнечных дел умельцев, на ряды зеленщиков и пирожников, калачников и сбитенщиков.

А ежели чуть в сторону податься, то можно попасть в ряды, где мясом и разной дичью торгуют, а на крюках туши подвешенные кровавят.

Сюда съезжались купцы со всех посадов, зазывно кричали торговки:

– Калачи домостряпные, не заморские, не басурманские, а русские, христианские!

– Горячий сбитень! Сбитень горячий!

Сбитень из подожжённого мёда отдавал пряностями, обжигал.

Рядом к Лубянской площади прилепился трактир. Из щелястых дверей тянуло луком жареным, капустой кислой. У коновязи стояли кони, розвальни, сани. Толпились мужики из окрестных сел. Было шумно, весело…

Иван задумался и не слышал, как появился дружок Санька Ненашев, сын дворовой стряпухи. Достал из-за пазухи краюху пирога с требушатиной, отломил половину.

Княжич только сейчас вспомнил, что ещё не ел. Санька схватил длинный шест, принялся пугать голубиную стаю, засвистел лихо. Голуби то взмывали ввысь, то падали камнем до самой земли.

На босоногом Саньке рубаха домотканая задралась, оголив ребра.

Иван поднялся, сказал со вздохом:

– Пойду я, Санька. Государь велел на Боярскую думу явиться…

Глава 2

Иван Третий держал с боярами Думу, собрал их в этот раз не в новой Грановитой палате, а в старой хоромине.

Бояре сходились степенно, друг другу едва кланялись, вдоль стен по скамьям рассаживались, каждый на своём месте, иногда переговаривались. Вот Хрипун-Ряполовский пришёл, следом Даниил Холмский. Князей этих, воевод, связывала общая победа над татарскими отрядами, которые теснили рать князя Стриги-Оболенского.

Князь Даниил Холмский ещё молод, только первой бородой обзавёлся, лицо породистое, из князей тверских, в Москве он оказался вместе с Марией Борисовной, женой великого князя Ивана Васильевича.

Порог думной палаты переступил князь Нагой-Оболенский, окинул взглядом хоромину, заметил князя Беззубцева, поклонился. Древнего рода Беззубцев, из бояр Кошкиных-Кобылиных.

Явились бояре Григорий Морозов и Даниил Шеня, друг на друга похожие, коренастые, длиннорукие.

Медленно, опираясь на посох, вошёл митрополит Филипп в облачении, сел в кресло чуть ниже государева.

Через боковые двери в палату стремительно вступил великий князь с сыном Иваном. Его сопровождали дьяки и несколько оружных[3] дворян, с некоторых пор заменившие княжеских рынд[4].

Ивану Васильевичу к тридцати приближалось. Высокий, бровастый, с крупным носом и курчавой бородой. Проследовал на своё место – в кресло на помосте. Сын Иван стал обочь отцовского кресла, ладонь на спинку положил.

Повёл великий князь по хоромине зоркими очами, сказал негромко, но властно:

– Созвал я вас, бояре, чтоб вместе удумать. Новгородская вольница тревожит меня. Нерадостные вести доходят до нас с рубежей литовских. Казимир, король польский и великий князь литовский, козни против нас злоумыслил. В оные годы с попустительства бояр и князей порубежных смоленских, киевских, витебских и иных возымел Казимир, будто Богом ему завещано собирать землю русскую, княжества наши. А так ли? Кое-кто из русских князей удельных думал под крылом Казимира от ордынцев укрыться. И невдомёк тем князьям, что лишь в единении с Московским княжеством спасение.

– Истину, государь, речёшь, – кивнул владыка Филипп. – Я утверждаю: не католиков дело православную Русь собирать, не папы римского длань над русской землёй вознесётся, а владыки православного.

– Так, только так, – загудела Дума. княжества, которые были под Литвой и Польшей: – Эвон Смоленск и Киев, Полоцк и Витебск где очутились?

Великий князь поднял брови:

– И о том слова мои. Но ныне паче всего обеспокоен я Новгородом Великим. Ведаю, заговор зреет среди новгородцев, того и гляди, перекинутся к Казимиру.

– Не дозволим! – застучал клюкой Стрига-Оболенский.

Хрипун-Ряполовский иронично посмотрел на него:

– Эко Аника-воин!

А Стрига-Оболенский из висячего рукава шубы льняной платок достал, нос выбил и снова завопил:

– Надобно посольство в Новгород слать, воочию убедиться, так ли уж он к Литве тянет!

Княжич Иван бояр слушает, но пока что одно разумеет: Новгород против Москвы идёт.

В Новгороде Великом княжич не бывал, но слышал, что город торговый, мастеровой, Волхов-река с причалами, дворами иноземными. Краем глаза он заметил, как боярин Крюк носом клюёт, спит. Прыснул в кулак, но никто не услышал.

Иван Васильевич посохом пристукнул, и палата стихла. Замер и княжич, ждёт, о чём отец речь поведёт. А тот всё молчал, на бояр смотрел испытующе. Те насторожились.

– Бояре мои думные, князья, братья мои, князья, что на уделах сидят, хочу я вам слово своё сказать. Поди, помните, в какие лета великий князь Василий Тёмный меня, малолетнего, великим князем нарёк?

– Как не помнить! – зашумели бояре.

Иван Третий снова сделал паузу:

– Так вот, отныне, как повелось от отца нашего, Василия Тёмного, великим князем со мной сядет мой сын, князь Иван Молодой. И нам бы грамоты вместе подписывать и князьями великими московскими именоваться…

Смолк ненадолго. В тишине Хрипун-Ряполовский что-то о молодости княжича промолвил, но Иван Васильевич прервал его сурово:

– Иван молод, но мудрость с годами обретается. Да и вы, бояре думные, ему советниками будете. А именоваться ему отныне великим князем Иваном Молодым не токмо в княжестве Московском, но и в иных землях наших. Слышите, бояре, и ты, владыка?

Грозно повёл очами Иван Третий по думной палате и, опираясь на плечо сына, поднялся, подав знак, что конец Думе.

Мало сказать, что отцовские слова княжича Ивана огорошили, – они разум его помутили. Прежде знал, что после отца, великого князя Ивана Васильевича, сидеть ему на московском столе, но вот чтобы уже при отце великим князем, государем Иваном Молодым называться…

К матери, великой княгине, пришёл, на колени встал. Княгиня Мария волосы ему потеребила, тяжело дыша, проговорила:

– Отныне, сынок, утехи ребячьи позабудь. В делах и помыслах помни, кто ты ныне! К разуму отцовскому прислушивайся, учись государством управлять. – Чуть погодя добавила: – А ещё, сынок, опирайся на князя Даниила Холмского. Он тебе первым на помощь приходить будет. Даниил хоть родом швед, но в делах московит…

Иван материнскую опочивальню покинул, а в сознании всё ещё не мог взять, что он великий князь.

Ещё мать упреждала: отныне у него заботы княжеские и жизнь его надвое разделилась: первая половина навсегда ушла в прошлое, вторая, теперь уже для великого князя Ивана Молодого, только начинается…

Из комнаты матери Иван направился в келью к бабушке, вдовствующей старой княгине.

Она сидела в низком креслице, в чёрном монашеском одеянии. Увидев внука, заулыбалась:

– Иди, Ванятка, погляжу на тебя.

Княжич пригнулся. Старая княгиня потрепала его вихры:

– Доволен, поди, уломала государя коварная тверичанка, чтоб назвал он тебя великим князем?

Иван хотел напомнить бабушке, что и её предки тоже тверичи, но старая княгиня и сама сказала:

– Я родословную свою помню, но я с Москвой срослась, а твоя мать на Москве десяток лет живёт, а духа тверского ещё не выдохнула… Хитра, ох хитра! Дядьёв твоих, Ванятка, испугалась, чтобы они на московский стол не зарились. Гляди же, коль станешь великим князем Московским, дядьям обиды не чини. Они и так недополучили, всё отец твой Иван на себя забрал. Я уже просила его, чтоб дал братьям от богатств своих кое-каких городков да деревенек, не обеднеет… Ну ладно уж, возрадуйся, коли государь тебя великим князем Иваном Молодым назвал…

В Посольском приказе, что за Чудовым монастырём, писчий человек Омелька, худой, кости да кожа, грамоту сочинял от имени великих князей московских к Новгороду Великому.

Сочинит Омелька, перо гусиное о патлы нечёсаные поскоблит и вновь принимается перечислять обиды, какие Новгород нанёс великому княжеству Московскому. А обид писчему человеку Омельке надобно выискать немало и обсказать их в грамоте обстоятельно, иначе заявится дьяк Фёдор Топорков, перечитает и, избави Бог, заставит сызнова переписать.

В распахнутую дверь влетела большая чёрная муха, пометалась по избе и села на засаленный стол. Подняла лапки, крылышки почистила и весело пробежалась по пергаменту. Омелька руку поднял, хотел прихлопнуть наглую, да муха проворной оказалась. Покрутилась, пожужжала и вылетела. А Омелька снова за перо взялся. Ему известно, что великий князь Московский на Новгород обиду держит, что новгородцы к Литве льнут, забыли, что они русичи, не литвины. Хватит того, что Казимир, великий князь литовский и король польский, эвон сколь русских князей под себя подмял.

Скрипело гусиное перо, аккуратно выводил буквицы писчий человек. Оторвётся от написанного, песком строки посыплет, встряхнёт.

А время к обеду тянется. Оторвался от стола Омелька, открыл деревянный шкафчик, достал ржаную краюшку с луковицей, пожевал. Посмотрел в подслеповатое оконце, затянутое бычьим пузырём, немудрёную еду в шкафчик закрыл. Проворчал что-то невнятное, верно, Бога благодарил и снова за грамоты принялся.

Слуги уже изготовились прибирать со стола, когда великий князь подал знак, и они спешно покинули трапезную.

Из-под кустистых бровей Иван Васильевич смотрел на Ивана и молчал. Наконец, хмыкнув, сказал:

– Растёшь ты, сыне, не по дням, а по часам. Будто вчера ещё из-за стола едва выглядывал, а ныне отрока зрю. В прошлые лета таких уже в меньшую дружину брали. – Постучал о столешницу костяшками пальцев. – Однако не о том будет речь моя. Не словесами перекидываться с тобой буду, а о деле говорить. – Замолчал, будто задумался. – Ныне, Иван, время такое: либо Москва над всеми городами и землями русскими поднимется, либо Литва крылья распрострёт. Сам ведаешь, сколь князей русских под нею: Глинские, Одоевские, Вяземские и иные, а великому князю литовскому и королю польскому всё мало. На Думе о том я сказывал, Казимир на Новгород зарится. Аль ему невдомёк, что земля новгородская и пригороды его великому княжеству Московскому издревле принадлежат? О том отец мой, князь Василий Тёмный, новгородцам напоминал и меч свой карающий над ними заносил. И потому только помиловал, что архиепископ новгородский Иона слёзно просил за Новгород. Ряду они дали Москве на послушание. И я, сыне, отца умолял поверить им. Всё миром хочу, чтоб уговор свой они блюли. К чему кровь братскую лить, к чему раздоры чинить…

Государь долго молчал, хмурился, видно, своё вспоминал. Иван ждал, когда отец заговорит, а тот всё думал. Может, вспоминал приезд владыки новгородского Ионы в Москву, аль ещё какие мысли нахлынули… Но вот будто встряхнулся великий князь, промолвил:

– Замыслил я, Иван, нарядить посольство в Новгород, усовестить новгородцев, дабы они одумались, к чему город ведут, на что землю обрекают. А посольство московское станет править дьяк Фёдор Топорков. Грамоту нашу повезёт архиепископу Ионе, боярству и люду именитому, всему народу новгородскому, кому Москва не чужда. И ту грамоту подпишу я, великий князь, и ты, Иван Молодой, князь великий. Уразумел ли ты, к чему разговор веду?

Князь Иван прижался к столешнице грудью. С трудом выдавил:

– Государь, что скажут бояре новгородские, прочитав наши подписи? Что за великий князь Иван Молодой, который дерзнул имя своё поставить рядом с именем Ивана Третьего, великого князя Московского? Не слишком ли возомнил о себе?

Иван Третий прищурился:

– Знал, Иван, заведомо знал ответ твой. Новгород ведать должен, что на Москве ныне два великих князя, и ежели молодой только погрозит, то старый ударит. Ох как больно ударит… А посольством своим мы Новгород упреждаем: с Москвой не след ёрничать. И помни, сыне, ты уже не княжич юный, ты великий князь Московский, Иван Молодой. А поступки свои соразмеряй с именем этим… Многие дела предстоит нам решать, сыне. И знай, за великое княжение московское пращур твой Иван Калита[5] жизни не жалел и спину гнул перед ханом Золотой Орды Узбеком.

Над Москвой слышался мерный перестук вальков. То девки, замочив в реке грубые холсты и устлав портами весь берег, дружно выстукивали их.

Тут же у спуска мужики, раз за разом ухая, опускали и поднимали деревянную бабу, вгоняли в землю сваи, готовили новый причал.

Свесив с телеги ноги в лаптях, мужик гнал лошадь к переправе. Телега тарахтела по плахам, а мужик весело вскрикивал и вертел кнутовищем.

Из Фроловских ворот вышел бородатый дьяк Фёдор Топорков в синем кафтане. Постоял, проводив очами телегу с мужиком, подумал: «Вон кому весело!» – и направился вдоль кремлёвской стены, переваривая в голове сочинённую Омелькой грамоту. Ладно получилось, не отвергли бы великий князь и Дума. И тут же Фёдор принялся гадать, отчего князь Иван Васильевич в Новгород послом шлёт его, дьяка, а не боярина Посольского приказа? Когда два лета назад в Крым посольство правили, дары богатые хану возили, то грамоту вручал думный боярин Пашута.

А в Новгород великий князь его, Фёдора, шлёт. Поди, посчитал, что новгородцам и дьяка достаточно.

Перешагнув через узкий сток для нечистот, Фёдор оказался на Арбате. Открыв калитку, прошёл на своё подворье. Гогоча, топталась гусиная стая, в луже купалась свинья с приплодом.

Из конюшни вывел коня седой Аким, взятый за долги в дворовые холопы. Увидев хозяина, поклонился.

В сенях Фёдор снял кафтан, повесил его на колок, вошёл в просторную комнату. Жена достала из печи горшок со щами, налила в глиняную миску. На выскобленную добела столешницу положила хлеб и деревянную ложку.

За едой дьяк по-обыденному сказал:

– Вскорости в Новгород отъеду, посольство править.

Поправляя на голове платок, жена ответила:

– Ты, батюшка, и дома-то, на Москве, мене живёшь, чем в разъездах.

– Судьба моя такая, Варвара. Я дьяк приказа Посольского, и как великий князь повелит, так и еду, куда укажет. А Акиму скажи, чтоб сено по двору подгрёб…

Когда по Арбату шёл, небо затягивали тучи. Где-то вдали блеснула молния, загремел гром. Дьяк потрусил рысцой. Успел до дождя в Посольский приказ попасть.

Омелька спал, склонившись на колченогий стол, похрапывал. Дьяк буркнул:

– Эко крепко спит, дуролом.

Толкнул писаря небрежно. Тот подхватился. Фёдор скривился:

– Чать, ополоумел… Ты, Омелька, грамоту обнови, на вины новгородцев налегай, пусть руку великого князя Московского чуют и за ум возьмутся.

Глава 3

Умирая, Василий Тёмный наделил своего старшего сына Ивана великим княжеством Московским. Под его властью оказались Владимир и Переяславль-Залесский, Коломна и Галич, Кострома и Юрьев, Устюг и Суздаль, Вятка и Нижний Новгород, Муром и Калуга да ещё некоторые другие.

Остальным же сыновьям, Юрию и Андрею Большому, Борису и Андрею Меньшому, досталось, к неудовольствию братьев, два-три малых городка.

Упреждая алчность братьев, Иван Третий и объявил сына Ивана Молодого великим князем. Отныне, говорил он, кто посмеет посягнуть на Московское княжество, которое начало шириться ещё со времён Даниила Александровича, сына Александра Невского!

В те годы князь Даниил присоединил к Москве Коломну и Можайск да землю Переславль-Залесскую.

А сегодня великому князю Ивану Васильевичу судьбой начертано силой брать города, какие замыслят отколоться от Руси.

О том государь часто задумывается и сына Ивана Молодого опорой своей видеть хочет…

Вот и ныне не от добра намерился великий князь слать грамоту в Новгород. Пора ему одуматься и не на Литву пялиться, а с Москвы очей не спускать.

Вздохнув, Иван Васильевич промолвил:

– В разум бы новгородцам взять, а они вишь чего вздумали. Собачатся именитые, а мастеровой люд в ответе…

Грамоту дьяк Фёдор состряпал умно и вины новгородцев не умалил. Ему послание Новгороду вручать, он, Топорков, человек достойный, бывал и в Речи Посполитой, и у хана крымского, даже у султана турецкого в Стамбуле.

Иван Третий потеребил русую бороду, вспомнил прошлый разговор с сыном. Ох как взъерепенятся бояре новгородские, слюной ядовитой будут изрыгать слова бранные. Как же, их, великомудрых, князья московские поучают. Особливо Иван Молодой! А кто он такой?

Неожиданно подумал: «А не послать ли в Новгород сына Ивана, дабы он наяву на гнев и спесь новгородцев поглядел?» Вспомнил, как в конце лета они с отцом, Василием Тёмным, изгнанные из Москвы Дмитрием Шемякой, попытались отыскать приют у новгородцев. Однако те их не приняли, а на вече люд кричал постыдное:

– Вон из Новгорода!

А ещё голоса раздавались:

– Лишить великого князя Московского жизни!

Тогда-то и приняла их с отцом Тверь, а судьба свела московского княжича с тверской княжной Марией…

Ныне жизнь Марьи, Марьюшки, горькая, смерть рядышком с ней. И лекари бессильны. Уж кого только не привозили…

И теперь у великого князя мысли о жене с сыном переплетаются. Пошлёт он Ивана в Новгород, а вдруг случится беда с Марьей?

Задумался, горькое раздумье схватило. Но и держать при себе сына как можно? Коли он великим князем назван, дела государственные его ждут. Дожидаться смерти Марьи? Нет, он не вправе… По всему получалось, надо отправляться Ивану в Новгород. Самолично всё увидеть, с людом новгородским повстречаться, послушать его мысли, думки. Верил, не все в Новгороде против Москвы тянут, к Литве головы воротят. Пусть великий князь Иван на время своими ушами новгородцев послушает, своими очами на город поглядит.

У Саньки июнь начался суетный. Великий князь Иван Молодой объявил, что берет с собой в Новгород Ненашева и быть тому отныне дворянином в государевом дворянском полку.

Отправлялись поездом в несколько гружёных телег. В мешках кожаных крупа гречневая, мука ржаная, солонина да сало вепря.

А править посольство государь поручил сыну Ивану и к нему приставил дьяка Фёдора Топоркова. Он и грамоту московского князя боярам новгородским вручит.

Отъезд приурочили к субботнему дню. Спал Санька не спал, а не приметил, как и утро подступило. Подхватился ещё затемно, лицо ополоснул, к посольскому поезду поспел, когда небо засерело и звёзды начали гаснуть. Посвежело. Москва едва пробуждалась. Погнали на пастбище стадо. Две ранние бабы у колодца перебранку затеяли…

Зевая, появились молодой великий князь и дьяк Фёдор Топорков, и посольский поезд тронулся, оставляя позади себя в туманной дымке кремлёвский холм, соборы и хоромы. Миновали Китай-город, потом Белый и Земляной, а вскоре из Москвы выбрались.

И потянулся поезд по дороге, что вела к северо-западным рубежам русской земли…

Дьяк из самой Москвы в крытом возке ехал, а Иван Молодой больше конно, редко к дьяку в возок пересаживался. Фёдор Топорков поучал его, как с боярами новгородскими держаться достойно, чтоб наяву зрили молодого государя, какие речи ему держать. Пусть новгородцы ведают, что с Москвой не шутят, Москва и меч обнажить может…

Дорога тянулась всё больше лесами смешанными. Густой дубняк, высокие сосны, берёзы, кустарники сменялись боярышником.

Погода тёплая, сухая. Ещё в мае лили обильные дожди, они вдоволь насытили землю, и потому чистая сочная листва блестела на солнце.

Молодой великий князь Иван редко с Санькой словом перебрасывался, видно, хотел дать знать, кто он ныне. Да Саньке не обидно. У Ненашева свои заботы. Он подпоясан саблей, у седла лук с колчаном приторочены. По лёгкому ветерку русые волосы треплются.

Ни брони на Саньке, ни шлема. Да и другие ратники без кольчуг. Старший над дворянами десятник Сидор говорил, посмеиваясь:

– Чать, не на рать собрались!

Расстегнул Санька рубаху-косоворотку – дышится легко, по сторонам поглядывает. Леса и леса, деревеньки редкие в две-три избы, во дворах хлевы и навесы, копёнки сена, зеленя, огороженные брёвнами от потравы зверем.

Привалы чаще в поле делали. Князю и дьяку шатёр походный ставили, а дворяне костры у телег разводили, еду варили, разговоры всякие вели. А коли встречался городок какой, баню топили, по необходимости телеги чинили.

Через Волгу паромом переправились. Дьяк сказал князю Ивану:

– Там, ниже по Волге, земля Тверская, где дед твой княжил, а ныне сидит дядька Михаил. Сказывают тверичи, князя Михаила что-то к князю литовскому Казимиру потянуло. Новгород утихомирим, Тверь уму наставим, у Москвы силы хватит.

О том, что брат матери Михаил не живёт с Москвой в дружбе, Иван слышал от отца, но чтобы тот к Казимиру потянулся – так князь Иван не думает.

В первой половине июня миновали Торжок. В летнюю пору городок тихий, малолюдный. Шумным он становится зимой, когда превращается в ярмарку. Сюда наезжают купцы со всех русских земель, а особенно из Новгорода. От привозов крестьян, ссыпок зёрна делается тесно. На скотных дворах кричит скотина, ржут лошади, гомон и гул висят над Торжком.

От хлебных ссыпок уходят в Новгород санные поезда с зерном. Новгородцы закупают хлеб на весь предстоящий год…

Но всё то происходило в морозную пору, а летом посольство великого князя Московского проехало через городок незаметно.

Ближе к Новгороду леса и болота к самой дороге подступали. Местами путь проходил по гатям. Сосновые плахи почти утопали в жиже. Гнус и всякая мошка секли лицо, в глаза лезли, как ни отбивались от них московиты. Местный охотник взялся вывести посольство к Новгороду ближней дорогой.

Дорога петляла, то расширялась, то сужалась, то вдруг скрывалась в лесной глухомани за хлябями болотными, то едва проглядывалась по топям, переложенным сосновыми слегами.

Мужичок-проводник трясся без седла на брюхатой лошадёнке, мурлыкал свою песенку или слезал и вёл её в поводу.

Тогда и князь Иван брал лошадь под уздцы, шёл с проводником рядом, слушал его рассказы, видимо слышанные им ещё от своего отца, а то и от деда, что много лет назад татары хана Батыя не посмели идти на Новгород, испугались лесов и болот, где рисковали потерять конницу.

А ещё поведал проводник-охотник, что в морозную пору сюда пробирались ханские баскаки[6], собирали выход[7]. Но с той поры, как московский князь Иван Калита получил право сбора дани для Орды, по этим местам разъезжали московские тиуны[8]. И были они суровее татарских. От ханских в лесах хоронились, а тиуны Ивана Калиты везде доставали…

За разговорами проводник вёл посольский поезд легко, перескакивая через кочки, и казалось, вода не просачивалась в его лыковые лапти. Иногда он помогал гридням[9] подталкивать телеги, и те ехали, грузно перекатываясь через плахи.

Санька видел, как князь Иван прыгает с плахи на плаху по-мальчишески легко, даже коня не спускал с повода. А дьяк, тот ни разу возок не покидал.

А молодого великого князя терзали душевные сомнения: как-то встретит его Великий Новгород?

На Думе от государя и бояр знал: ненадёжен Новгород, горожане Литве кланяются. Вот он, молодой великий князь Иван, и поглядит, как примут его новгородцы.

День клонился к исходу. Сумерки коснулись земли. Растворялись в ночи леса, и малоезженая дорога угадывалась с трудом. На болотах кричала птица, а в глухомани смеялся и плакал филин.

Дремлют в сёдлах гридни, сопровождающие московское посольство.

Великий князь Иван сидит в колымаге рядом с дьяком, тоже дремлет. Топорков бубнит:

– Мыслится, государь Новгород воевать задумал.

Князь Иван слышит, но отвечает нехотя:

– К чему же нас послал?

Дьяк снова бубнит:

– Дорога на Новгород зело трудная, и городские стены крепкие.

Князю не хочется вступать в разговор, однако говорит:

– Государю то ведомо.

– Истинно так, – подтверждает дьяк и тут же начинает посапывать.

Вскоре уснул и Иван…

Новгород открылся, едва из леса выбрались. Открылся своей могучей рекой Волховом, ожерельем каменных стен и башен, монастырями и церквами подгородными, собором Святой Софии, теремами и хоромами боярскими, сиянием стёкол и позолотой кровли Белокаменный Детинец, и надвратные церкви единым чудным строением привиделись великому князю Московскому Ивану Молодому.

Распахнулись кованые ворота, въехали дворяне полка великого князя на наплавной мост, застучали копыта по настилу, прогромыхали гружёные телеги посольского поезда. С высоты коня князь Иван разглядел Торговую и Софийскую стороны Новгорода, ремесленные концы и вечевую площадь. Чадили кузницы, а над водой стлался дымок гончарных печей.

Людный Новгород, колготной. По берегам Волхова баньки лепятся, топятся всё больше по-чёрному. А торжище даже по будням неугомонное.

У новгородских причалов корабли разные, ладьи остроносые, плоскодонки что тебе бабьи корыта, только большие, широкозадые.

Ездовые направили телеги в Детинец. Иван спешился. Дьяк выбрался из возка, размял ноги. Поодаль шумно переговаривались оружные дворяне.

Навстречу московитам из Ярославова подворья вышел дворецкий, бородатый, седой, с глубоко запавшими глазами. Пригладив лысую голову, сказал с поклоном:

– Рады гостям московским. Наслышаны, великий князь Иван Васильевич нам грамоту шлёт и с посольством сын его прибыл.

Дьяк вспылил:

– Не токмо сына государь послал в Новгород, но и великого князя Ивана Молодого. Так отныне надлежит величать князя Ивана.

Дворецкий на дьяка поглядел со смешком, ухмылка в бороде утонула.

– Прости, великий князь, по скудоумию оговорился. Прошу, государь, в палаты, а дворовые баню истопят, с дороги попаришься – и в трапезную.

Поманил отрока:

– Проводи дьяка и людей ратных в гостевую, пущай разоблачаются и передыхают.

Великий князь Иван Молодой спал в старых княжеских хоромах, каким уже за сотню лет минуло. Бревенчатые стены, возведённые его предками, князьями Ярославом и Александром Невским, давно заменила каменная кладка, но точёные балясины, поддерживающие навес над крыльцом, сохранились прежними.

В те давние лета Господин Великий Новгород приглашал князей с дружинами для сбора дани со своих обширных земель, обороны города и недругов, шведов и немцев, а все вопросы жизни республики новгородцы решали сами на шумном вече.

Поднялся Иван, Саньку позвал. Тот помог натянуть сапоги, из кувшина полил над тазом, князь умылся, утёрся полотняным рушником, сказал:

– Пойду город погляжу, чем тут новгородцы бахвалятся.

Сопровождаемый Санькой, выбрался на высокое крыльцо. У конюшни дворяне московские выводили на водопой коней, переговаривались. Возле кованых дверей новгородской казны топтались дюжие ратники.

Иван Молодой вышел за ворота Детинца. Вымощенная брусчаткой дорога вела налево, на Волховский мост, по правую руку вечевая площадь и девятиглавая Святая София. За ней дворы иноземных гостей.

Новгород – город торговый, город ремесленного и иного люда. Новгород – город Великий.

Так именовали его ещё с тех далёких времён, когда он богател торговлей, обогащался данью со своих многочисленных земель. В те времена по великому водному пути «из варяг в греки» плыли на Русь торговые гости. Трудную дорогу преодолевали они. Суров и безжалостен Днепр. За много вёрст слышался неистовый шум порогов. Нарастая, река ревела и рвалась в каменистых берегах, на перекатах.

Минуют торговые гости днепровские пороги, бросят якорь в Киеве, передохнут и дальше вверх по Днепру, а там волоком в Ильмень-озеро, в Волхов-реку, чтобы пристать к новгородским причалам, выгрузить диковинные товары и пряности, закупить пушнину, пеньку и иные товары. За всё платят пошлину в казну Великого Новгорода.

Обогащалась скотница[10] новгородская и данью с покорённых земель.

Но то было в прошлые лета, когда татарские орды ещё не разорили Русь и бремя ордынское не легло на русичей…

Из-за спины раздался хриплый голос дьяка. Оглянулся князь Иван – Топорков рядом с Санькой руками поводит:

– Москва Новгороду не резон. Эвон какие концы людные: Гончарный, Неревский, Плотницкий, Словенский. Улицы Бердова, Боркова, Варяжская, Воздвиженская, Добрынинская, Ильинская, Епископская, Людгоша, Холопья, Шитная и иные, каких и не перечесть… А уж церквей тут, великий князь, и монастырей – со счета собьёшься, мужские и женские. Да не только в Новгороде, но и за ним.

Иван с Санькой шли по Новгороду, а дьяк за ними увязался, не переставая пояснять, где и чем славится город. Неожиданно Иван Молодой остановился: за высоким забором с коваными, чуть распахнутыми воротами высились просторные двухъярусные хоромы. Кровля серебром отливала, а верхние стекольчатые оконца самоцветами искрились. Не успел князь спросить, чей терем, как дьяк Фёдор пояснил:

– Хоромы боярыни Марфы Борецкой. Муж ейный в прежние лета посадником новгородским был. Так за ней и укоренилось – Марфа-посадница. Ненавистью к Москве Марфа пышет… А уж богата сказочно. По всему Новгороду богаче бабы не сыскать. Амбары её не токмо в Новгороде, по всему краю северному, в Усть-Онеге и Поморье, сольницы её и рыбные ловища, почитай, по всем рекам и озёрам. До святой обители, что на островах Соловецких, добралась. Рукастая баба… Спит и зрит себя под Казимиром литовским…

В боярские хоромы вбежал, запыхавшись, дворецкий Марфы:

– Матушка, там у ворот московиты торчат, по всему видно, княжич молодой!

Боярыня выкатила глаза, не сказала – рыкнула:

– Почто медлишь? Вели ворота закрыть на засов да псов с цепи спусти! Чтоб и духом московским здесь не воняло! – И уже тише проворчала: – Гляди-кось, волк волчонка на Новгород напустил…

Минул месяц, как живёт в Новгороде молодой князь Иван, со многими жителями встречался, на торгу побывал и у стражников, какие с городских стен покой горожан стерегут, чтоб, упаси Бог, неприятель не мог в Новгород ворваться.

Заходил и к уличанским старостам Гончарного конца, Кузнецкого, Плотницкого. Нет, никто из мастеровых ни слова против Москвы не вымолвил.

Удивлялся великий князь: отчего государь молвил на Думе, что Новгород к Литве тянется?

Однако дьяк, побывавший у бояр, был иного мнения. Бояре сказывали, что Москва далеко, а Литва и Ганза поближе. Да и торг с западными городами – дело прибыльное…

После праздника Преображения Господня решило московское посольство домой ворочаться. Зазвал новгородский посадник Иван Лукинич к себе великого князя и дьяка Фёдора, чтоб вручить грамоту московскому великому князю Ивану Третьему.

Передавая грамоту, посадник плакался на нищету Новгорода, что государю Московскому Ивану Васильевичу и поминок[11] послать не может: пуста казна. А уж честь свою Новгород бережёт и дружбу с Москвой чтит.

Великий князь Иван посадника слушал молча, а дьяк хмурился, наконец вставил:

– О дружбе с Москвой речь ведёшь, Иван Лукинич, а я слышал, вы с Литвой сноситесь. Эвон, к боярыне Марфе Исааковне нонешней весной от короля Казимира посредник приезжал. А как-то на паперти посадница поносила великого князя Ивана Молодого. Так ли?

Посадник головой повертел:

– Враки это. Марфа Исааковна Борецкая не могла сказывать такого.

А дьяк ему своё:

– Ужли это неправда, что Марфа ближних людей к себе зазывала и говорила: Великий Новгород, дескать, дожился, московские лапотники ему указывают?

Посадник заулыбался, рукой махнул:

– Ты, дьяк, недовольство на Новгород не таи. Мало ли что Марфа Исааковна языком полощет. Не со злого умысла она, да и не от всех новгородцев речь ведёт.

И степенно поклонился уходящим московитам.

Ещё не выбралось московское посольство за пределы земель новгородских, ещё хлюпала под копытами их коней новгородская болотная жижа, а боярыня Марфа Исааковна Борецкая, воротившись от заутрени и сытно позавтракав, потянулась, после чего сказала приживалке Ульяне, старице в монашеских одеждах:

– С отъездом московитов из Новгорода и дышать стало легче.

Опираясь на столешницу, поднялась. Прислужница отодвинула стул, и крупная, грудастая Марфа, опираясь на посох, перешла в низкую, сводчатую светёлку. На ходу велела:

– Кличь Дмитрия.

Уселась в кресло, руки скрестила – властная, глаза недобрые. Вошёл сын Дмитрий, молодой, розовощёкий, с копной рыжих кудрей и рыжеватой бородкой. Остановился у двери, отвесив поклон матери. Марфа измерила сына строгим взглядом.

– Почто у притолоки выю[12] гнёшь, я, чать, не кусачая.

Дмитрий подошёл ближе – послушать, о чём мать говорить намерилась. Знал: голос Марфы Борецкой всему боярскому Новгороду закон.

– Чать, ведаешь, Митрий, о чём речь вести буду?

– Нет, матушка.

Марфа поморщилась недовольно:

– Эко тугодум. Для тебя явление московитов с их щенком Иваном Ивановичем, великим князем, ничего не означает? О-хо-хо… А меня встревожило. Посему поручаю тебе, Митрий, в Литву поспешать, письмо моё к Казимиру, королю литовскому, повезёшь. Таясь, чтобы не стало известно в Москве. Надобно Новгороду стать под покровительство литовского великого князя.

Дмитрий матери не перечил, сам знал, что Новгороду под Литвой сподручней. И бояре новгородские о том в один голос твердят. Доколь Москва будет мнить Новгород своей вотчиной? Много мыслят о себе московиты. Поди, позабыли, когда Москва малым уделом была, а Новгород Великим ходил, Господином!

– Когда же, матушка, велишь ехать?

– С этим тянуть не след. На той седмице[13] и отправишься. Да язык не распускай, с чем едешь и к кому… Одно гляди: не давай Казимиру слова, что Новгород на унию[14] согласится. Я, может, на то рукой бы махнула, да владыка Иона проклянёт. В вере православной он твёрд и к Москве влечётся. А люд на концах к его голосу прислушается… И Федьке, брату своему, не брякай: пустомеля он и, ровно кочет, хвост распускает. Молодо-зелено!

– Исполню, матушка, как велишь.

– Олене велю снарядить тебя в дорогу. Чую, засидится в девках сестра твоя.

Марфа перекрестила сына, протянула руку:

– Ну, ужо целуй!

Дмитрий приложился, пятясь, покинул светлицу. От порога услышал голос матери:

– Кого в дорогу возьмёшь, сам решай…

Глава 4

Лето на осень перевалило, дни сделались короче, ночами холодало. Из дальней, степной сторожи прискакал в Москву гонец с вестью тревожной. По слухам, крымцы большую орду сколачивают. По всему видать, неспроста, в набег готовятся. А на Русь ли пойдут, на Литву ли – Бог знает, куда они коней направят.

А вскорости в один из дождливых осенних дней явился в Москву из Крыма мурза Керим и потребовал встречу с государем Иваном Третьим. В те дни Иван Васильевич был в Твери у князя Михаила. А когда Москву покидал, говорил жене:

– Аль я не добра Твери желаю, Марья? Так почто брат твой Михаиле душой лукавит? Ну, боярский Новгород к Литве ближе, да у тех и своя корысть. Но Тверь-то, Тверь, эвон как скособочило! А я-то мнил, князь тверской Михайло помнит, как наши отцы дружбу водили и как нас с тобой, Марья, венчали… Не хочет, не хочет Михайло знать, что Казимир Москве недруг и на земли наши вотчинные зарится…

Прибыл Керим в Москву и сразу в Кремль: подавай ему государя Ивана. Никто в Москве на татарина и внимания бы не обратил, стража бы его из дворца взашей прогнала, да был мурза князь необычный, племянник крымского хана Гирея, а гирейская орда – гнездо разбойное.

Созвал Иван Молодой бояр сообща решить, какой ответ мурзе дать. Старый князь Стрига-Оболенский заметил:

– Прими его, княжич, ты ноне государем Иваном великим князем назван. Вот и помудрствуй.

Сидевший рядом со Стригой боярин Беззубцев согласно закивал:

– Пусть мурза голос твой, великий князь, услышит.

И бояре разом заквохтали, загудели:

– Воистину, призови, великий князь, Керима. Крымский хан с нами ноне дружбу водит!

– Не злоби, князь, крымцев!

Мурзу ввели. Небольшой, кривоногий, в зелёном халате и войлочном малахае, он повёл по палате раскосыми глазами, заговорил без толмача[15]:

– После снегов крымская орда в набег на Литву пойдёт. Велено передать, чтоб урусы не посылали дружину в защиту Казимира.

С высоты отцовского кресла великий князь Иван Молодой спокойно выслушал слова татарина. А мурзу, видно, юность князя сразила. По палате взглядом зыркнёт и снова упрётся в Ивана. Скуластое лицо, поросшее редкой щетиной, кровью налилось. Однако речь закончил:

– Великий хан недоволен: отчего московский князь давно не шлёт поминки хану Гирею?

Иван нахмурился:

– Москва с Гиреем в дружбе, так к чему государю в защиту недруга Казимира воинов своих слать? А хану ответ таков: по морозу и снежному первопутку поминки наши повезём в Крым.

Встал, дав понять, что приём окончен. Бояре, покидая палату, переглядывались. И только Хрипун-Ряполовский, крякнув, промолвил:

– Ответ княжича Ивана великого князя достоин.


Всю ночь сыпал сухой пушистый снег, и к рассвету он уже шапками лежал на крышах домов и изб, на боярских теремах и маковках церквей.

– К урожаю, – радовались новгородцы, – на сырую землю лёг.

Из города выбрались засветло. Марфа Борецкая, дородная, в лисьей шубе и полушалке, вышла на высокое крыльцо посмотреть, как Дмитрий в дорогу собрался. Перекрестила сына:

– С Богом! Знаешь, о чём с Казимиром говорить. А мы его сторону возьмём.

И ушла, величественная, власть свою зная. Дмитрий завалился на добрую охапку сухого сена, кинул коротко:

– Гони, Архип.

Крепкотелый мужик, стоя на коленях, направил розвальни со двора к городским воротам. Кованые, массивные, они медленно открылись, выпуская из Новгорода сына Борецкой.

Стражник удивлённо пожал плечами:

– Отчего боярин в розвальнях? Нет бы в возке, а то и в карете?

Архип, одетый в овчинный тулуп и заячий треух, повернул на Псков. Правил лихо, и пара застоявшихся сытых коней бежала резво.

Закутавшись, Дмитрий полулежал в розвальнях, думал о предстоящей дороге. Ездового он выбрал не случайно: предан Архип Борецким и силой Бог не обидел. Коли что, в драке помощник надёжный.

Тут же, на дне розвальней, стояли берестяные коробья с дорожной снедью и бочонок с гречневым пивом.

Молчит Дмитрий, молчит и Архип. Кони несут легко, рвут постромки. До Пскова полторы сотни вёрст, в сутки уложились. Всю дорогу на рысях шли. Далее ели в пути.

Город миновали стороной. Архип ни о чём не спросил.

До Вильно кони чуть сбавили ход: притомились.

Ко всему, через Западную Двину искали мосток: лёд ещё тонкий, морозы не заковали.

Бревенчатый мосток сыскался чуть выше по течению. Осторожно перебрались по бревенчатому настилу, и снова покатили розвальни мимо соснового леса, ельника и голого дубняка.

К исходу четвёртых суток стали встречаться литовские поселения, просторные избы, риги, копёнки сена. У самого Вильно людное местечко с костёлом, шинком, домишками.

Вот и Вильно. Сюда Дмитрий приезжал однажды. Королевский замок мрачной громадой навис над городом. Архип направил розвальни к мосту через ров. Пока ехали, Дмитрий обратил внимание на множество жолнеров из королевского воинства. Они бродили толпами, топтались у шинка – низкой избы с соломенной крышей.

Усатый ротмистр остановил розвальни. Дмитрий поднялся, назвался, и ротмистр взмахом руки велел впустить новгородцев в замок. Вскоре к ним вышел дворецкий и, взяв письмо Марфы, отправился к Казимиру.

С моря потянуло теплом, и снег перешёл в моросящий дождь. Одеваясь, Дмитрий уложил под кафтан ответ Казимира…

На вторые сутки дворецкий повёл новгородца к королю. Они прошли тёмным коридором, освещённым горящими плошками, мимо стоящих на карауле рыцарей и у высокой двухстворчатой двери остановились. Дворецкий подал знак, рыцари распахнули створы, и Борецкий увидел короля. Он был один в просторном зале, где по стенам висели картины и охотничьи трофеи. Король восседал в высоком кресле и пристально разглядывал новгородца. Он выглядел усталым. Под глазами выделялись набрякшие мешки, а воротник тёмного костюма подпирал жилистую шею.

Казимир, пригладив бородку клинышком, щипнул стрельчатые усы. Резким голосом выкрикнул:

– Боярыня Марфа просит покровительства Новгороду от великого князя Московского! Но разве она забыла, когда я три года тому назад предлагал Новгороду защиту, однако новгородцы отказались? Напомни, боярин, о том Марфе. И ныне я готов принять Новгород под свою защиту, но пусть новгородцы на вече просят меня и не признают себя вотчиной великого князя Московского…

На выезде из Вильно Дмитрий завернул в шинок, щец горячих похлебать. Пока Архип привязывал коней, молодой боярин по подгнившим ступенькам спустился в шинок. У низкого входа едва голову о притолоку не расшиб, шапка волчья удар смягчила.

В полутемном шинке свет едва просачивался через верхнее оконце, затянутое бычьим пузырём. Пахло пережаренным луком, кислой капустой и ещё чем-то – Дмитрий не разобрал.

По длинному дощатому столу, невесть когда мытому, резво бегали тараканы. Боярин расстегнул кунью шубу, шапку скинул. Подбежал хозяин.

– Щец, да понаваристей и погорячей.

В шинок с шумом ввалились два жолнера из королевского воинства. Постояли, осмотрелись, о чём-то поговорили меж собой, и один из них, верно постарше, направился к новгородцу.

Не ожидал Дмитрий, что жолнер закричит визгливо и примется стаскивать с него шубу. Поднялся Дмитрий, хотел жолнера оттолкнуть, но в шинок ворвался Архип. Ударом кулака сшиб королевского воина, вторым ударом другого. Не дожидаясь, пока хозяин шинка принесёт щи, новгородцы выбрались на свежий воздух, уселись в розвальни и погнали из города. Дмитрий рассмеялся:

– Во, Архип, не дал ты мне и щей отведать. – Сбросив шапку, потеребил волосы: – Однако теперь гони. Как бы литвины за нами вдогон не кинулись…

Глава 5

На Крещение митрополит Филипп служил молебен в Благовещенском соборе Кремля. Народу набилось – почитай пол-Москвы в Кремль сошлось.

А спозаранку была иордань. Спорые молодцы пешнями прорубили лёд, и, едва отец Сергий освятил воду, Санька, протиснувшись сквозь толпу, скинул одежонку и первым принял купель.

Великий князь Иван Молодой с помоста друга подбадривает:

– Горячо, Санька!

– Огнём палит!

Вытащили парня, князь на него шубу накинул, велел в людскую отвести. А в полдень проведать зашёл, спросил:

– Отогрелся?

– Аль впервой?

– Вот и добро. На той неделе в Крым дары повезёшь. Боярин Родион Коробьин тебя в охрану берет… А меня по первости государь намерился с грамотой к Гирею слать, да передумал.

На шестой день после Крещения из Московского Кремля выехал санный поезд с дарами крымскому хану Гирею. Долгая дорога предстояла. На санях в мешках кожаных еда всякая для обозных и охраны, дрова для костров, когда через безлесье поедут.

Полусотня оружных дворян с броней под кафтанами окружают поезд. Между гружёными розвальнями лёгкий возок боярина Посольского приказа Гордона с дьяком Мамлеем, а при них сумка кожаная с грамотой.

Позади поезда молодой великий князь Иван, а с ним, бок о бок, скачет Даниил Холмский.

Лентой растянулся санный поезд. Искрится снег на полях, в морозе застыл лес. Разбрасывают кони копытами снежные комья.

– Со времени ордынского нашествия ничего нет горше, чем зреть, как гонят русичей в полон и как дань в Орду везут, – говорит Холмский. – Ненасытна орда татарская…

Князь Иван соглашается, однако замечает:

– Что поделаешь! Пока ордынское ярмо не скинуто, надобно Гиреям угождать. Вот почему государь и угодничает перед Крымом. Он для Руси гнездо поразбойнее, чем ахматовское.

Долго ехали молча. Холмский подумал, что княжич Иван не по летам зреет. Года не минуло, как назвал его Иван Третий великим князем, а он уже на Думе по-государственному рассуждает. Видать, время ныне такое, горячее.

Князь будто догадался, о чём Даниил Холмский помыслил, и проговорил:

– Попервоначалу, государь хотел меня к Гирею послать, да отдумал. Сказал: «Тебя, Иван, сызнова Новгород ждёт. Весть имею, новгородцы противу Москвы злоумышляют».

– Когда Русь ярмо скинет? – сокрушался Холмский. – Одному Богу известно.

– Богу и государю.

Снова замолчали. Но вот боярин Даниил спросил с усмешкой:

– А ведомо ли тебе, великий князь, отчего тверичей козлятниками зовут?

Иван недоумённо поглядел на Даниила:

– Коль спросил, так и ответ тебе известен.

– Ан и тебе, князь, должно быть это знакомо. Ведь я родом тверич и твоя матушка, великая княгиня, тверичанка. Значит, и у тебя кровь не токмо московита, но и тверича. Так вот тверичей козлятниками прозвали потому, как Тверь козами славна была и мужики тверские на козьем молоке погрозней московитов были. Вот разве Калита когда-то Тверь пожёг и хитростью Москву возвысил…

– Будет тебе, боярин Холмский. Это в тебе гордыня взыграла…

В Рязани санный поезд передохнул, ездовые коней проверили: путь-то дальний предстоял, а впереди городки сторожевые редки. Великий князь наказывал старшему охраны боярину Родиону, чтоб зорче в дороге за поездом доглядывали: в степи всякие разбойные отряды гуляют, если не татары, то казаки днепровские.

Подозвал князь Иван Саньку, сказал:

– По весне на Москве встретимся. Погоняли мы с тобой голубей, и нет тех дней более. Иные заботы у нас ноне и судьбы. Кануло прошлое…

Въехал князь Иван на пригорочек, долго глядел вслед отъезжавшему поезду. И пока не скрылись в снежной степи последние конные, сидел в седле недвижимо. Наконец поправил рукавицы, тронул коня. Кинул Холмскому:

– Пора и нам в Москву ворочаться.

Всё шло как нельзя лучше. Давно ушёл в Крым санный поезд. Месяц минул. Ждали первого тепла, но морозы ещё держались и сухой снег с грохотом обрушивался со звонниц и теремов, стен и башен Кремля.

Узкие дворцовые оконца хрустально отливали италийскими стекольцами. Во дворцовых покоях тишина, редкие голоса, скрип половиц под чьими-то шагами.

Смеркалось. Иван Молодой ожидал возвращения отца-государя с великой княгиней. На прошлой неделе он повёз её на богомолье. Всё надеялся, что святая молитва облегчит её болезнь.

Услышав топот копыт, конское ржание, окрики дворян и перестук барок, Иван подхватился, кинулся навстречу. Боярыня Меланья с постельничими уже вела великую княгиню на её половину, а отец, широко шагая, направился в свою опочивальню. Вскорости, переодевшись в зелёный парчовый халат, он вошёл в горницу к сыну.

– К матери не ходи, умаялась она в дороге. – Сурово сдвинув брови, сел в кресло. – Неисповедимы пути твои, Господи.

Вошли слуги, зажгли свечи. Воск, оплавляясь, стекал в серебряные плошки. Иван Третий, положив ладонь на бороду, заметил:

– Подобно свече оплавляющейся, жизнь её уходит. – Вздохнул. – Велел нарядить бояр в Суздаль, лекарь там, сказывают, проживает, сглаз лечит.

Чуть повременив, спросил:

– Ты, Иван, у старой великой княгини был?

Князь Иван кивнул. Государь этим довольствовался. И без того знал, что мать, вдовствующая княгиня, тверскую невестку не любит и подчас этого не скрывает.

Чуть погодя Иван Васильевич о другом речь повёл:

– В пути о многом передумал. Со всех княжеств, по всей земле русской дань собираем по крохам, а увозим пригоршнями. Татарам платим. Почто? Крымцам платим, дабы землю нашу не разоряли, покуда в слабости мы… Однако ныне я о твоей поездке хочу поговорить. О Новгороде. Не того я ждал от новгородцев. Не на словах хочу слышать их заверения – на деле. Заставлю Новгород покориться Москве и великому князю. Эвон, совсем запамятовали новгородцы давние лета, когда Ярославичи их город боронили. Много возымели, вольности им подавай!

Потёр лоб, задумался. Иван Молодой ждал, о чём ещё будет говорить государь. А тот совсем неожиданно сказал:

– По весне отправишься, великий князь Иван Молодой, сызнова в Новгород, приведёшь новгородцев к присяге. Чтоб впредь не помыслили у Казимира подмоги просить, под руку Литвы подаваться!


Таинственна причерноморская Дикая степь. Её история тысячелетняя. Какие только народы не проходили черноморскими степями, многочисленные конские копыта топтали её землю.

Но зимой жизнь в степи замирала. В кибитках и юртах отогревались татары у очагов при жалком тлении овечьего кизяка. А на подножных кормах в ожидании тепла бродили табуны.

Санный поезд великого князя Московского Ивана Третьего ехал в Крым. Задолго до Перекопа, гикая и визжа, окружили розвальни сотни две татар мурзы Керима. Санька так и подумал, что придётся взяться за сабли, но старший татарин что-то прокричал, и шумная орда разом стихла.

Боярин Родион понял, что мурза Керим получил указание сопроводить поезд до самого Бахчисарая, где стоял дворец Гирея.

В безводный Крым московиты втянулись через Перекоп, как через горлышко бутылки. Санька ехал левым берегом солёного моря, где гнилая вода редко замерзала, а ещё реже зарастала камышами. Ветер с моря дул пронзительный, Санька то и дело кутался в подбитый мехом плащ и думал, что перешейку нет конца.

От перешейка до самого Бахчисарая посольский поезд сопровождали конные татары. Санька видел, как жадно поглядывал главный из них на гружёный обоз. Иногда пропустит вперёд себя весь поезд, потом, нахлёстывая своего тонконогого скакуна, промчится в голову, пристроится к боярской колымаге.

Когда наконец втянулись в степной Крым, Санька вздохнул облегчённо. Ратник, бывший в Крыму прежде, заметил:

– Добро, что татары сами поклажу нашу стерегут. Без этого не видать бы хану дорогих мехов. Разбойный люд эти татары.

– У них, поди, всякой рухляди во множестве скопилось, – сказал Санька. – Крымцы часто в набеги ходят. Коли не на Русь, так в Литву.

– Не говори, отрок. Татары, едва в Крым воротятся, всё, что пограбят, грекам аль армянам продают…

Чем ближе подъезжали к Бахчисараю, тем теплее становилось. Снег сходил с земли, оголяя её латками, и теперь санный поезд часто скрипел по траве, по прошлогоднему засохшему кураю[16].

Для тех московитов, которые впервые приехали в Крым, удивительно было видеть чахлую крымскую растительность, редкие кустарники, безлесье и безводье.

Поразился Санька жилью крымцев. Из булыжного камня подслеповатые сакли, крыши невесть из чего сделаны – на чем только держатся. Не то, что на Руси: избы из брёвен, крыши хоть из соломы, но лежат слоем плотным. А уж хоромы боярские и дворец князя ни в какое сравнение не идут с жильём татарина.

Бахчисарай, пыльный и грязный, расположился в лощине. Вдали по одну руку меловые горы, по другую – скалистые. Сакли белые, плетнями огорожены.

Улицы в Бахчисарае туда-сюда петляют. Тополя высокие – под самое небо.

Наконец московиты въехали во двор караван-сарая, огороженного глинобитной стеной. Здесь и расположились.

Не приглянулся Саньке бахчисарайский дворец Гиреев. И никого из прибывших не впустила во двор зоркая стража.

Мурза Керим с начальником караула таки провёл боярина Родиона во дворец. Низко склонился боярин перед ханом, сидящим в креслице, отделанном перламутром и дорогими каменьями. Через старого толмача боярин передал хану свиток и, снова низко склонясь, покинул дворец.

А на другой день хан прислал ответ великому князю Московскому, заявив, что Московский улус данник Золотой Орды ещё со времён Батыя.

Саньку поразила степь. В Крым ехал – лежала она под снегом, возвращался – травой сочной зазеленела, а по тому ковру цветы ранние разбросаны.

Дни делались жаркими. Сколько ни озирался Санька, степь цвела алыми маками, синими васильками, жёлтыми и розовыми тюльпанами. Белая ромашка клонилась к ступице, а колеса подминали молодой ковыль.

Над степью звенел жаворонок, пением своим заглушая монотонный колёсный скрип.

Взирал Санька на степь, вертел головой, и радостное чувство наполняло его. Часто устремлял он глаза ввысь. В ясный день небо было далёким и нежным, голубым и ясным.

По степи редко высились курганы. На их зелёных шапках восседали орлы. Саньке известно, курганы – могилы князей, живших здесь, в этих краях.

Эту степь прежде называли красивым именем Половецкая, а ныне величают Диким полем, Дикой степью.

Не здесь ли не раз бились насмерть славянские полки с недругами? И кто знает, может, навечно скрыты под курганами кости славянских богатырей, а алые маки, усеявшие степь, не крупные ли это капли крови?

Когда Санька думал об этом, ему чудилось, что вот-вот из-за дальней кромки земли покажутся конные полки. Он напрягался до рези в глазах, но степь была безмолвна.

Представил Санька, как два века назад пришли на Русь ордынцы. Мчалась огромная конница, скрипели колеса арб, гнали табуны. А в низовьях Волги и Дона татары основали своё государство, и их хан дал ему название Золотая Орда.

Погнали в Орду пленных русичей, лучших мастеровых, чтобы они строили и украшали её главный город Сарай.

Сколько же слез и страданий принесла Орда на Русь! И несть числа этим страданиям… Вот и крымский хан держит народ русский в постоянном страхе. Покуда государь Иван Третий ладит с ханом, не ходят крымцы в набег на московскую землю. А ну как молодой князь Иван, став великим князем, не станет, как отец его, государь Иван Васильевич, ладить с Гиреями? Тогда жди от крымцев разбойных набегов…

С такими нерадостными мыслями возвращался в Москву Санька, дворянин на службе при великом князе Иване Молодом, Санька, один из немногих, положивших начало славному служилому дворянскому роду.

Под Москвой чаще попадались сёла и деревни, многолюдней становилась дорога. Санька таращил глаза, в стременах то и дело приподнимался, хотел город поскорее увидеть… И наконец он открылся. Казалось бы, чего особенного, сколько лет в нём прожито, а вот надо же, полгода в отъезде, а чудится, заново Москву видит, этот дивный город, в зелени, утренней росой умытый. Прочно, как богатырь, возвысился он на слиянии рек Москвы и Неглинной. Кремль со времён князя Дмитрия Донского в камень взят. Земляной город, Белый, Китай-город…

Посады мастеровых. Живут тын к тыну: кожевники, плотники, кузнецы и иной люд. Изба к избе, тёс да солома.

Боярские дворы с хоромами, амбарами, клетями, заборами высокими. А церквей по Москве не счесть…

Санька ожидал увидеть молодого великого князя в Москве, однако, узнав, что государь отправил его в Новгород, был удивлён. Тем паче что с Иваном снова поехал дьяк Посольского приказа Фёдор Топорков.

Значит, Иван Третий остался недоволен деяниями молодого князя в Новгороде, его первым посольством. Да и угодил ли? Письмо государя дьяк посаднику вручил, ответ новгородцев у великого князя неудовольствия не вызвал. Тогда отчего послал молодого великого князя сызнова в Новгород? Отправил по первой оттепели, когда после зимних морозов открываются болотные хляби и дороги становятся опасными и почти непроезжими?

Задумался Санька: видно, не всё посольство как надо правил княжич Иван, чего-то не исполнил. Вот и пришлось тому снова отправляться в Новгород…

Вспомнил Санька первую поездку в Новгород, опасные топи и гати, какие предстояло преодолеть молодому великому князю. И захотелось служивому отроку Ненашеву быть вместе с ним, а коли потребуется, и трудности сообща преодолевать. Уж кто, как не Санька, так хорошо знал молодого князя Ивана.


В те отдалённые времена, в XIV–XV веках, фамилии на Руси только образовывались и людей звали по имени, самое большее – добавляли отчество. А женщин, как правило замужних, с прибавлением имени мужа.

Когда Исаак Андреевич Борецкий женился и ввёл в свой боярский дом довольно неказистую, но крепкотелую девицу Марфу с не по-женски широкими надбровьями, он, избранный новгородским вечем посадником, душевно терзался, опасаясь, что, когда смерть приберёт его, Марфа не сбережёт накопленного им добра.

Но она, родив ему дочь и сыновей, оставшись вдовой, так повела хозяйство, что вскоре подмяла под себя весь богатый север с его сольницами и ловами, амбарами и коптильнями.

Усадьба Марфы-посадницы всем новгородским теремам терем. Рубленный из лучших пород дерева в два полновесных яруса, с оконцами, где стекла отливали и серебрились в любую погоду. Девки не сидели без дела, и дворовые мужики не гуляли. Знали, у Марфы хлеб отрабатывать надобно.

А за всем этим догляд вёл дворецкий. Злые слухи давно по Новгороду гуляли: дескать, меньший Марфин сыночек чем-то на дворецкого Прохора смахивает. Однако то были все разговоры, а, как известно, Марфа всех в кулаке своём держала, не только семью, но и дворовых, и работников.

В то утро, призвав Дмитрия в свою горницу, Марфа слушала отчёт о его поездке к великому князю литовскому.

Сурово сдвинув брови, она допрашивала сына, то и дело замечая:

– Не части, сказывай обстоятельно, как ехали, где ночевали и не вёл ли ты какие разговоры с кем?

Встряхивая кудрями, Дмитрий пересказывал матери со всеми подробностями путь, какой проделали они с Архипом. Одно утаил: как, возвращаясь, завернул в шинок, щец горячих похлебать, и там случилось такое…

Однако Марфу не то интересовало. Она ждала услышать рассказ о том, как воспринял Казимир желание бояр новгородских стать под его руку.

Насупившись, Марфа постукивала ладонью по аналою.

– Так что, готов ли Казимир взять Новгород под свою руку и станет ли защищать нас от Москвы?

И насторожилась, услышав, что Казимир готов взять под покровительство Новгород, ежели жители поклонятся великому князю литовскому. На вече попросят, и тогда он, Казимир, примет Новгород, как принял русских князей Вяземских, Глинских и иных, веру их оставил, землями наделил и вольностями жаловал.

Слушала Марфа, а Дмитрий не понимал, как мать к словам Казимира отнеслась. У него давно уже сложилось мнение: от Москвы Новгороду подалее надобно держаться. В Новгороде они, бояре да люди торговые, – хозяева, как порешат, так тому и быть. А под власть великого князя Московского попадёшь – и вольностям конец. Нет, не по пути новгородцам с Московией…

Голос матери прервал размышления Дмитрия:

– О чём задумался? Поди, мысли грешные одолевают? Ты не жеребёнок-стригунок, как Федька. У того в голове одни девки. Тебя жизнь вольная Господина Великого Новгорода должна заботить. Вишь, как Москва замыслила подмять нас. Да не по зубам Новгород ей. Новгородцы – сила и постоять завсегда за себя готовы… А что до сказанного Казимиром, то мы согласны, ежели литовский князь вольности наши сохранит: вече, колокол вечевой, который от времён далёких предков наших люд созывал и в беде, и в радости…

Замолчала, дыхание перевела. Палец подняла:

– Ты, Митрий, к шатунам-бражникам, какие по Новгороду бродят, приглядывайся. Им бы на вече противу Ивана, великого князя Московского, кричать. Пущай орут: «Не хотим Москвы, неволи московской! Казимира Ягайловича просим! Литву признаем!..» А деньги на тех шатунов попрошу у Ивана Лукинича из казны городской. Коли откажет – он посадник прижимистый, то от своей бедности оторву, на пользу Новгороду Великому не поскуплюсь… Не жалей, Митрий, денег.

И повелела жестом:

– Ступай. А бражников наставляй, чтоб они на Борецких не указывали. Не кивали, что их рук дело, они за Литву тянут!

Повременив, сказала резко:

– Мы, Борецкие, голос подадим, когда наш час пробьёт.

Затишье на архиепископском подворье новгородского Детинца. Бесшумными тенями скользят служки, редкие свечи горят по палатам. Последние дни отвёл Всевышний архиепископу Ионе.

Всё в руце Божией, как записано в Евангелии, и дела человеческие, и жизнь. От рождения и до смертного часа человек ходит под всевидящим оком Господним.

Дела свои праведник Иона вершил, памятуя о том, думы тому подчинял. И когда службы в храмах правил, и когда с проповедью к миру обращался, и когда буйное вече словом Божьим укрощал…

А в молодые лета в кельях старческих прислуживал либо в скиту жил и власяницу носил, гордыню смиряя, – о том всегда помнил.

Но вот настал час, и призывает его Господь. Иона обращается к Всевышнему:

– Господи, услышь меня, кающегося. Праведно ли жил, грешно ли, суди меня мерой своей…

У ложа умирающего стоял владычный ключник Пимен. Старец крепкий, властный. Давно добивался он, чтоб назвал его Иона своим восприемником. А тот молчит. Видно, видит, что Пимен ярый недруг московскому митрополиту и радетель Флорентийской унии.

К дыханию владыки прислушивался весь Великий Новгород, и новгородцы тоже судили Иону всяк своей мерой…

С тем и ушёл в мир иной владыка Иона.

Прощально звонили церковные и монастырские колокола. Новгород и русская земля скорбели по архиепископу Ионе…

В малой молельне, где сводчатые потолки напоминали монашескую келью, неистово крестилась Марфа Борецкая. Тускло тлела лампадка. Грузная, крупная Марфа, стоя на коленях, шептала слова молитвы. Но порой голос её смолкал, и она начинала бормотать своё. О чём она говорила в такую минуту? Может, продолжала давний спор с преставившимся Ионой о вольностях Новгорода Великого? А может, каялась в грехах своих и просила у Господа прощения?

Потом было отпевание и тризна в трапезной Юрьевского монастыря, где Марфа сидела по одну руку с владычным ключником Пименом, по другую – с посадником Иваном Лукиничем, маленьким, с виду простоватым стариком, с редкой, посеребрённой временем бородкой. Марфа говорила ему вполголоса:

– Праведный был Иона, да о Москве боле пёкся, чем о Новгороде вольном. Не доведи нам ещё подобного владыки, Господи.

На что посадник Иван Лукинич отвечал тихим елейным голоском:

– Твоими бы устами, Марфа Исааковна, мёд пить.

Глава 6

В один из таких дней, омрачённых смертью архиепископа новгородского, подъезжал к городу великий князь Московский Иван Молодой.

Ещё в дороге, прознав о кончине владыки Ионы, дьяк Фёдор, сокрушаясь, говорил:

– Не ко времени скончался он, ох как не ко времени. Кому грамоту государеву вручу? Иван Васильевич наказывал непременно владыке Ионе вручить.

Неожиданно посмотрел на молодого великого князя:

– Княже, не след нам ноне в Новгород въезжать, остановимся в каком-нибудь монастыре пригородном, в гостинице монастырской. Поглядим, как нас новгородцы встретят. Да и встретят ли?

На том и порешили…

Встретивший московитов старый монастырский настоятель указал князю на келью:

– Уж не осуди, княже, жилище убогое, тем паче на двоих с дьяком, да иных келий нет. А люди твои в трапезной разместятся.

И стали московиты выжидать, когда же новгородцы призовут их…

А Новгород в ту пору жил своей жизнью. С утра и допоздна трудились мастеровые, на городских концах звенели молоты кузнечные, стучали топоры плотницкие, чадили печи гончарные. По утрам звонили церковные колокола, гудели торговые ряды множеством голосов.

Спозаранку, едва открылись городские ворота, в Новгород вошёл старый монах Зосима в изношенных одеждах, стоптанных лаптях и бесцветном клобуке, из-под которого выбивались пряди седых волос.

Долго стоял он перед храмом Святой Софии, молясь, прежде чем отправиться к подворью Борецких.

– Дивна красота твоя, Господи, – промолвил он и, ещё раз перекрестившись, зашагал к терему Марфы.

У закрытых ворот стукнул висячим кольцом. Выглянул в смотровое оконце заспанный мужик. Зосима попросился:

– Впусти, человече, к матушке-боярыне, я из обители, что на поморском берегу.

Закрылось оконце, заскрипела задвижка. Удалился воротник, видно, с докладом в палаты отправился.

Долго глядел Зосима на терем Борецкой, на сияние стеколец, на точёность камней, из которых хоромы сложены. И не ведал, какой гнев вызвало его появление на подворье у боярыни. Едва услышав от ключника, что приплёлся к ней из Поморья монах, Марфа взбеленилась, затопала ногой:

– Прочь, взашей гоните! Со всего Севера старцы повадятся, по миру пустят!

Услышал Зосима стук металла за воротами. Оконце открылось, и голос уже не воротного мужика, а ключника раздался:

– Взашей гнать тебя велено, старец. Иди, откуда приплёлся!

Заплакал Зосима и, сгорбясь, опираясь на посох, удалился от боярских хором. В конце переулка остановился, хоромам Борецких посохом погрозил:

– В Содоме и Гоморре живущая! Зрю её безглавую! Соромица беспутная!

Народ окружил Зосиму, сочувствует:

– Она старца обидела! Богомольца!

– Корыстолюбица Марфа, обители святой отказала!

Сопроводили новгородцы Зосиму до городских ворот и разбрелись кто куда, позабыв о старце.

А тот приплёлся в подгородный монастырь, у трапезной остановился. Подошедшему монаху Иосифу, который из-под Белого озера шёл, пожаловался:

– Пиявица ненасытная, много ль я на братию просил? На обитель, на церковку сгоревшую. От свечи заполыхала…

Вокруг старцев люд собрался. Из кельи вышел князь Иван Молодой. Зосима посохом грозит, слюной брызжет, выкрикивает:

– Всё Поморье в кулаке держит, обиды люду чинит!

Толпа Зосиму поддерживает:

– Марфе никто не указ! Она на весь Новгород узду накинула!

Купчик в шубейке, шапка набекрень, через толпу пробился, заорал:

– На Марфу зла не держи, Зосима!

– Тебя бы так! – зашумели на купчика.

– На севера подавайся, на Выгу!

– Ворочайся в обитель, Новгород сирых не любит!

– Марфа и на Выге сыщет!..

А Зосима вопросил на всё монастырское подворье:

– Что есть человек? – И, воздев руки, сам же и ответил: – Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное!

Толпа любопытных помаленьку рассасывалась. Ушёл ворча Зосима, и только, гордо вскинув седую голову, покрытую клобуком, остался стоять монах Иосиф. Опираясь на посох, он смотрел на молодого великого князя. Тот подошёл к нему, достал из кошеля несколько монет.

– На твою обитель, отче.

Иосиф подаяние принял, сказал:

– Ты обидами Зосимы тронут, князь, так Зосима в глухие ворота стучался. Душа человека земле подобна. Когда травой сорной земля зарастёт, доброе зерно всходов не даст.

Из-под нависших бровей Иосиф пристально смотрел на молодого князя. Под жгучим взглядом Иван вздрогнул.

– Что узрел ты, отче? – спросил он, робея.

– Зрю я, великий князь Иван Молодой, твоё суетное восхождение.

Монах замолчал, продолжая глядеть на князя. Молчал и Иван. Но вот Иосиф очнулся, заговорил глухо, будто выдавливая из себя каждое слово:

– Смутно проглядываю я дальнейшую жизнь твою, великий князь. Прости, пусть твоё тебе останется…

И удалился, оставив великого князя гадать, что имел в виду Иосиф…

Посадник новгородский Иван Лукинич хоть и был истинным новгородцем, обычаи своего города чтил, но московского государя Ивана Васильевича побаивался. Знал, коли Москва на Новгород власть свою наложит, не видать тому никаких вольностей. Потому и был Иван Лукинич во всём согласен с боярами, какие к Литве тянут.

И направился новгородский посадник к Марфе Борецкой за советом и поддержкой.

Дворецкий Прохор встретил посадника у самых ворот, в хоромы проводил. Мягко ступая в лёгких сафьяновых сапогах, Иван Лукинич шёл по палатам, устланным яркими заморскими коврами. Борецкую увидел в дальней палате, у муравленой печи, изразцы которой напоминали полевые травы.

Одетая просто, в саяне[17] с пуговками из янтаря, сверху донизу застёгнутыми, и повойнике, прикрывавшем волосы, Марфа строго смотрела на Ивана Лукинича.

– Здрава будь, матушка, – поклонился посадник.

– Здрав будь и ты, государь. Я же твоими молитвами живу. – Марфа пожевала полными губами. – Садись, Иван Лукинич, в ногах правды-то нет. Догадываюсь, к чему приход твой ранний.

– Как не догадаться, когда московиты за Подолом.

– Сызнова волк московский волчонка на нас напустил.

– Ноне московиты зубы кажут. Дьяк Фёдор грамоту вручил. Государь московский ждёт от нас присяги.

Марфа усмехнулась:

– Так-таки.

– Ведомо тебе, Марфа Исааковна, Новгород Великий Москве что собаке кость поперёк горла. – Посадник почесал голову. – Я, как и ты, Марфа, мыслю, Но что ответствовать молодому великому князю? Он ведь под государем живёт. Эвон как московиты в ворота новгородские стучатся.

Марфа хитро прищурилась:

– Ахти, аль позабыл ты, Лукинич, как на Руси сказывают: «Незваный гость хуже татарина»?

– То так, Марфа Исааковна, да мне отвечать молодому великому князю. А ответ наш в грамоте изложен будет. И ту грамоту дьяк государю вручит.

Марфа губы поджала, думала недолго. Молвила твёрдо:

– Ты, посадник, отпиши: Новгород в скорби великой пребывает. Духовного отца, пастыря Божьего, потеряли новгородцы. И пока нет у нас архиепископа, какой ответ Москве давать?

И зевнула сонно:

– Умаялась я, Иван Лукинич. Сказ мой тебе ясен. Мы же, бояре, во всём на тебя, посадник, полагаемся.

Иван Лукинич ожидал великого князя в вечевой канцелярии. Новгородский совет господ загодя изложил ответ московитам, и теперь только осталось отдать грамоту Ивану Молодому.

Письмо удовлетворило Ивана Лукинича, от присяги новгородцы отказались, ссылаясь на то, что Новгород без архиепископа такие вопросы решать даже на вече не может. А у Новгорода с Москвой взгляды едины – так в том и присяга не нужна.

Время от времени посадник поглядывал на дверь, но московитов всё не было. К обеденному часу, когда Иван Лукинич намерился покинуть избу, молодой великий князь появился в сопровождении дьяка.

Посадник встретил их с поклоном, посожалел, что потеряли новгородцы своего пастыря архиепископа Иону и нет у них ныне отца духовного.

– В неурочный час посольство твоё, великий князь Иван Иванович.

Говорил Иван Лукинич, а сам глаз с молодого князя не сводил. К его удивлению, перед ним стоял не тот прошлогодний юный великий князь, а возмужавший высокий отрок с пробивавшейся бородкой и рассыпавшимися по широким плечам кудрями.

Дьяк Фёдор грамоту новгородцев принял, заметив при том:

– Не такой ответ великий князь и государь Иван Васильевич ждёт от вас, старейшины новгородские. Вам бы люд к присяге привести да самим на верность государю московскому присягнуть…

С тем и отъехали послы московские. И пока по ополью до монастыря добирались, звон колокольный слышался. К обедне звали. А может, Новгород провожал молодого великого князя Московского, коего государь Иван Васильевич на бесчестье послал?

Дьяк Фёдор Топорков бубнил:

– Стыдоба… Не хотят новгородцы Москве присягать, им Литву подавай, Казимира… Ужо настанет час, будет вам суд государев…

Отъехал молодой великий князь Московский, а Иван Лукинич ещё долго не покидал Посольскую избу. Держало невесть откуда закравшееся сомнение. А по правде ли живёт Великий Новгород? По той ли старине, какая дедами завещана? Люди именитые, Совет господ тянут Новгород под крыло литовского князя Казимира. Он, посадник, с ними в согласии. Но отчего среди ремесленного люда есть и такие, кто к Москве готов податься? Требуют, чтобы Новгород с Москвой договорную грамоту подписал. Им бы московского государя Ивана Васильевича видеть великим князем новгородским!..

Задумался Иван Лукинич: случись такое, и не бывать вольностям новгородским. Не ударит колокол, и не сойдутся в яростных спорах люди новгородские.

И посадник решительно крутнул головой: нет, он, Иван Лукинич, под властью великого князя Московского видеть Новгород не желает.

Вскоре после возвращения из Крыма от Гирея довелось Саньке Ненашеву стоять у входа в опочивальню великого князя Ивана Васильевича. Тот, проходя мимо отрока, поманил:

– Поди ждёшь, когда князь Иван из Новгорода прибудет? Помоги, молодец, разоблачиться да свечу вздуй.

Пока Санька свечу зажигал и одежды государя принимал, Иван Васильевич присел на широкую лавку, покрытую медвежьей шкурой. Посмотрел на Саньку, брови приподнял:

– Боярин Родион Коробьин, с которым ты, отрок, в Крым к Гирею ездил, сказывал, исполнителен ты и услужлив. А то, что верен, и сам знаю. Ты с князем Иваном сызмальства дружбу водил. Вот и решил я, Александр, сын Гаврилы, землёй тебя наделить. И чтоб была она рядом с вотчиной боярина Родиона, в земле Рязанской. А числиться тебе, Александр, дворянином служилым и по первому зову моему являться на службу на коне и приоружно вместе с другими служилыми людьми. А настанет час, и возвеличит тебя великий князь Иван Молодой своим стремянным.

Великий князь и государь Иван Васильевич созвал в Москву братьев, чтоб сообща совет держать. Слишком дерзко отвечали новгородцы послам московским и хоть знали, что молодой великий князь Иван самим государем послан, однако гордыни не уняли.

Не в думной сошлись братья, в большой горнице собрались. А перед тем как за стол сесть, сходили в келью к матери, старой вдовствующей княгине.

Встали братья перед ней. Перекрестила она их, спросила строго:

– Сказывай, великий князь Иван, о чём совет с братьями держать будешь? Почто и молодого великого князя Ивана призвал?

Подался вперёд Иван Васильевич, государь московский, ответил:

– Великая княгиня, обиды Новгорода пора рассудить.

– Отец ваш, Василий, обиды Новгороду не прощал и, ежели б не смерть, сломил бы гордыню новгородцев. Вот и вы о том помыслите…

За столом в большой горнице расселись по старшинству. По левую руку молодой великий князь, по правую – Юрий, князь Дмитровский, Можайский, Серпуховский. За ним Андрей Угличский, Борис Волоцкий, а уж последний – Андрей Меньшой, тихий, безропотный. Позвал государь на совет и митрополита Филиппа, архиепископа Макария, священника Успенского собора, а также архимандрита Чудовского монастыря отца Николая и священника церкви на Арбате отца Виктора.

Повёл Иван Васильевич очами по горнице, на каждого брата изучающее поглядел. Затихли они и, кажется, готовы были спросить брата старшего, аль за ними какие грехи водятся? Но промолчали.

А великий князь головой покачал:

– Ведь вот же никак князья удельные не уразумеют, что только в единстве сила. Каждый норовит под себя грести. Вот и шурин наш, тверской князь Михаил, на двух стульях сидит. Не ведаю, отчего он начал к Литве клониться? Ну да об этом не будем сегодня речь вести. Я Новгородом обеспокоен… Два лета назад стало мне известно, что приходили в Новгород послы литовские, речь вели признать Казимира. Да случилась беда: ураган на город налетел и крест на Святой Софии едва не сбросил.

Митрополит перекрестился:

– То знак Божий!

– Но новгородцам не в урок, и сызнова они склоняются к Литве…

Князь Иван прищурился, а Филипп посохом пристукнул:

– Управу на них, силой склонить!

– Нет, владыка, попытался я вновь послать грамоту новгородцам и послал с дьяком сына Ивана, молодого великого князя. Писал я в грамоте, чтоб не отступали новгородцы от православия и не вынашивали в сердцах своих лихую мысль, не приставали к латинству, а били челом государю московскому!.. Не плачусь я вам, отцы духовные, братья мои, не хотят новгородцы с нами сообща жить, им к Литве сподручней. Не успели послы наши, молодой великий князь Иван с дьяком Топорковым, в Москву воротиться, как прознал я, что Новгород на Совете господ порешил нарядить к Казимиру послов, людей именитых.

И смолк: ждал, что скажут братья. Андрей Угличский фыркнул:

– Сломать хребет Новгороду, собирай полки, государь!

Князья-братья в один голос заговорили:

– Наши дружины в стороне не останутся! А митрополит Филипп пробасил:

– Тебе, государь, Господь власть вручил, тебе и решать.

Глава 7

Явились в Великий Новгород торговые гости из Ганзейского союза. Не морем плыли из Любека, сушей через Краков и Вильно пробирались. Неделю по торгу ходили, скупали воск и пеньку, лён. Скупостью торговых гостей Новгород не удивишь, но эти такой счёт деньгам вели, что новгородцы только ахали.

Были гости под стать друг другу: маленькие, пухленькие, в коротких кожаных штанишках до колен, куртках с широкими поясами, а на ногах чулки шерстяные крупной вязки и кожаные тяжёлые башмаки.

Бродили гости по торгу, по-русски изъяснялись с трудом, вели себя шумно. Новгородцы посмеивались:

– Что с них взять, одним словом – латиняне. Эвон как от храмов православных рыла воротят.

А как-то – дело было к вечеру – подошли гости торговые к хоромам Посадницы, постучали воротным кольцом. Выглянул мужик, вскоре появился дворецкий и повёл гостей в палаты.

Марфа торговых людей ожидала, в трапезную провела, потчевать принялась. За столом сидели втроём. Девка, румяная, крепкощёкая, волосы платочком ярким повязаны, то и дело от стола в поварню металась. И хоть была Марфа Исааковна прижимиста, стол от еды ломился. Купцы всё больше на колбасу свиную со специями наваливались да на жареные свиные ножки. Бритые щёки у гостей лоснятся, губы рушниками утирают, приговаривают что-то по-немецки. Видать, считают, что хозяйке от этого приятней.

– Гут, зер гут, фрау Марфа…

Запили купцы еду пивом хмельным, совсем повеселели. Сидевший рядом с Марфой гость даже руку к хозяйке протянул, так и норовил к телесам её прикоснуться, но Посадница отшатнулась:

– Не озоруй, немчин, сказывайте, с чем пожаловали?

Второй торговый гость извлёк из высокого обшлага лист пергамента, протянул его Марфе:

– Король и великий князь Казимир шлёт тебе, боярыня, и люду новгородскому грамоту.

– Передайте, гости дорогие, письмо посаднику, мы на Совете господ его зачитаем и ответ дадим. Я же и люди именитые тянемся под волю великого князя литовского.

Встала, поманила появившегося в дверях ключника:

– Проводи гостей, Захар.

Марфа оказалась единственной женщиной на Совете господ в архиепископском дворце. Никто не звал Марфу Исааковну, но, прознав, что к восприемнику Ионы архиепископу Феофилу сходятся старшины от всех пяти городских концов и именитые бояре, Посадница явилась в Грановитую палату, уселась на скамью рядом с Иваном Лукиничем, тем самым дав понять, что её голос будет решающим на совете.

Пришёл владыка, долго умащивался в высоком архиепископском кресле. Наконец, опираясь на посох, уселся. Был новый владыка невысокого роста, белый от седины, в поношенном стихаре, а голову с остатками редких волос, напоминавших гагачий пух, прикрывал монашеский куколь. Поверх стихаря, чуть ниже аккуратной седой бородки, выглядывала византийская панагия[18].

Не терпящим возражений голосом Борецкая начала:

– Почто молчите, господа старейшие, аль воды в рот набрали? А может, намерены сверчками запечными отсидеться? Так время не то. И на владыку не глядите, Феофил в Новгороде без году неделя. Так молвите, как городу жить, быть ли ему вольным, как нашими отцами завещано, либо захудалой вотчиной князей московских?

– Как вотчиной? – взорвался староста конца Завгородья Захарьин. – Ты, матушка, говори, да не заговаривайся!

– Вона куда клонишь – вотчина! – набычился Василий Селезнёв и головой повертел. – Москва хоть и сильна, но с каких времён Новгород вотчиной московской был?

Тут Иван Лукинич грамотой московского князя потряс:

– Марфа Исааковна не от себя сказывает, она слова великого князя Ивана Васильевича передаёт. Это он поминает, что предки его, Ярославичи, княжили в Великом Новгороде.

– Так то мы их призывали, чтоб город боронили от шведов и рыцарей, – подал голос Яков Коробьин, староста конца Неревского. – А опосля не мы ль прогнали их? А то не помнит Иван, сын Василия, как Новгород сажал на киевский стол Владимира Святославича и Ярослава?

Приложив ладошку к старческому уху, Феофил прислушивался, о чём именитые переговаривались. Боярин Онопко пророкотал:

– Московское княжество хоть и растёт, как тесто на опаре, однако московский князь на угольях сидит, а петушится, аки птица павлин. Эвон, его Казань саблей щупает, а Литва на щит берет!

– Вот-вот, – согласился Иван Лукинич. – Новгород поглядит, кто старше, Москва аль мы. Когда Московский Кремль ещё деревом огораживался, Новгород уже каменным ожерельем украшался, башни сторожевые выставлял.

И умолк, довольный собой.

Молчавший до того архиепископ Феофил заговорил тихо, но властно:

– Москва православию верна, а не потянет ли Казимир новгородцев к латинству?

Василий Селезнёв, явившийся на Совет господ от Людина конца, вскочил:

– Мы в вере нашей неотступны, и никто не посмеет склонить нас к латинству!

В палату архиепископского дворца тихо вошёл Дмитрий Борецкий. Расслышав слова Селезнёва, добавил:

– Коли вы, господа старейшины, под руку Литвы тянете, то надобно оговорить на вече, чтоб веру нашу православную не рушить и к латинству нас не принуждать. О том в договоре записать. А великий князь Казимир Новгороду вольности сохранит. Должно поклониться ему.

Иван Лукинич снова голос возвысил:

– Господа старейшие, как я уразумел, вы к посольству в Литву клоните.

Пригладил бороду, на архиепископа глаза перевёл.

– После веча, что вече порешит! – заорал Захарьин.

Вздрогнула Борецкая, к Селезнёву всем телом подалась:

– Голос дурной у Захарьина. Ну как крикуны за Москву пересилят?

– Новгородцев Москвой не запугаешь, у Новгорода сила, коли потребуется, мы сорок тыщ ратников выставим.

– То так, – кивнула Борецкая. – Мой Дмитрий первым рать поведёт, коли Москва на нас ополчится. А грамоту договорную королю и великому князю Казимиру надобно отписать. Пусть её сочинит боярин Василий Селезнёв. И в ней будут такие слова, чтоб Новгородом правил наместник Казимира не латинской веры, а греческой. А ежели московский великий князь или сын его, Иван Молодой, на Новгород войной пойдут, великому князю литовскому и королю польскому должно на коня садиться и Новгород воевать.

И поднялась, властная, чуявшая за собой силу. Уходя, сказала:

– Ты, Иван Лукинич, на волю судьбы Новгород не пускай, ино волк ненасытный сожрёт… Волчонок почнёт, волк алчный проглотит и не подавится.


За бревенчатым забором близ городка Волоколамска, неподалёку от тех мест, где древние славяне перекатывали свои ладьи из реки в реку, князь Василий Волоколамский возвёл свои хоромы.

На его землях и лесных опушках селились смерды[19]. Они вырубали кустарники и деревья, выжигали их и на этих пустошах сеяли жито. Зерном они платили дань за использованную землю, а в лесах бортничали и от добытого мёда десятую часть тоже отдавали князю.

Сын князя Борис Васильевич Волоколамский хоть и владел огромными богатствами и не ведал границ земельным владениям, но пуще всего чтил богомолье. Все места, где селились отшельники и основывались их скиты, князь навещал, а ближайший Волоколамский монастырь посещал каждый месяц. Вкладами наделял монашескую братию, а хлеба и крупы для монастыря не жалел, приговаривая: «Помолитесь за здравие моё».

И молились монахи, просили даровать князю здоровье и благоденствие.

Наведывались в обитель и волоколамские бояре, давали на приход от щедрот своих.

Побывала в монастыре и новгородская боярыня Борецкая. Наслышалась о святости старца Иосифа, избранного монахами архимандритом. Неделю молилась Марфа и, оставив Иосифу богатый дар, укатила. О чём молилась она в своей гостиничной келье? Может, просила Божьей помощи от врага новгородцев – великого князя Московского? Кто ведает?

Далеко разнёсся слух о святом Иосифе Волоцком, говорили, как ходил он в далёкие земли, за моря. Побывал у преподобного Пафнутия Боровского в учениках и по его правде ввёл житие в Волоколамском монастыре.

Наслушавшись тех рассказов, князь Борис как-то после исповеди сказал Иосифу:

– Владыка, ты Господу служишь и заповедями его живёшь. Вот и подумал я, грешник: человек нагим рождается и уходит в мир иной, ничего не взяв с собой. Прими же, владыка Иосиф, земли мои, богатство моё на святые дела, на обитель. Хочу я, преподобный Иосиф, Богу послужить остаток дней своих. Постриг принять…

А за Волгой иными Божьими заповедями жил преподобный старец Нил Сорский из богатого рода Майковых.

Начал он жизнь свою в Кирилловской обители под строгим и мудрым взглядом старца Паисия Ярославова. По научению его отправился Нил к святым местам Востока, жил на святой Афонской горе и в монастырях Константинополя.

Возвратившись на Русь, срубил Нил близ Белоозера келью и стал говорить ученикам о грешной жизни в монастыре, где едят не от трудов праведных, в неге и роскоши пребывают. А надлежит Богу служить, не покидая скита, и тело утомлять каждодневно постом…

Как-то молодой князь Иван, повстречав митрополита Филиппа, спросил:

– Владыка, в проповедях Иосифа и поучениях Нила где истина?

Пожевав бескровными губами, митрополит ответил:

– Сын мой, ты задал библейский вопрос: в чём истина? И я отвечу тебе: оба старца пекутся о благодати земли русской…

В дальний монастырь, что на ополье, где, по слухам, в последний год ютился блаженный Михайло Клопский, Марфа добиралась в мягком возке. Пока ехала, покачиваясь на ухабах, всё думала: вот навестила праведника Иосифа, аж за многие версты ездила в монастырь Волоколамский, а что толку? Не сыскала там успокоения душевного. Ещё больше огорчилась. А так надеялась, что старец секрет ей откроет, в чём спасение Новгорода и её, Марфы Борецкой!

Обо всём говорил Иосиф, а о главном умолчал.

И теперь, отправляясь на ополье в монастырь, она надеялась, что блаженный Михайло душу ей поврачует.

У ворот монастыря сошла с возка, кинула ездовому:

– Ворочайся домой, не надобен ты мне. Пешком доберусь.

И уже вслед проворчала:

– В святые места паломники за тыщи вёрст хаживали.

Церковь бревенчатая, низкая, у самых монастырских ворот. Вошла Марфа, осмотрелась. У стены несколько монахов скучились. В стороне крестьянская семья на богомолье пришла. Встала боярыня у самого амвона, перекрестилась, отбила несколько поклонов.

Воздух в церковке тяжёлый, спёртый. Старенький поп тихим, дрожащим голоском читал молитву торопливо, неразборчиво. Марфа разглядела блаженного в темноте храма. Он звенел веригами и жёг Борецкую взглядом.

Подошла Марфа, поцеловала его мосластую грязную руку и протянула узелок.

– Михайлушко, страстотерпец, гостинчик тебе привезла, шанежек горячих. Поешь, родимый, насыться да судьбу мою разгляди.

Блаженный узелок взял, долго жевал беззубым ртом шанежку, причмокивал, иногда звенел веригами, а Борецкая ждала, переминаясь с ноги на ногу.

Но вот блаженный перестал жевать, крошки с бородёнки смахнул, долго смотрел куда-то вдаль. Наконец прогнусавил:

– Боярыня-матушка, вижу перекати-поле и лес дальний… Вон, вон тебя зрю. Огонь зрю за твоей спинушкой. Ох, как жжёт! Отчего бы, матушка? Ой-ой, полыхает! Сгоришь ты, боярыня! Погаси пламя в сердце своём!..

Отшатнулась в страхе Борецкая от блаженного, руками замахала:

– Окстись, Михайло, ужели иного не зришь? Я ль тебе добра не желала, у Бога для тебя добра не просила?

– Зрю, зрю, матушка. Вон, вон палач в красной рубахе появился. Секиру несёт… На дыбу тебя волокут. Люди лихие вокруг тебя, боярыня, пляшут. Рыла-то у них, рыла. И смеются. Чему радуются?

– Тьфу, – сплюнула Марфа и, круто поворотившись, зашагала к воротам.

Выйдя из монастыря, с сожалением подумала: к чему возок отпустила?

Всю обратную дорогу, пока по ополью плелась, блаженного бранила. Надеялась доброе от него услышать, ан тот в душу мятущуюся наплевал, стервец.

Случалось, Иван Третий неделями не появлялся на исповеди, и тогда духовник, митрополит Филипп, сам приходил к нему.

Вот и в этот день митрополит Филипп, бледный, с запавшими щеками, поросшими белёсой бородой, выйдя из государевых покоев, столкнулся с молодым великим князем Иваном.

– Сын мой, в прошлый раз ты спросил меня, в чём суть истины в проповедях Иосифа и Нила. Так вот я призвал их, чтоб убедиться, нет ли в их словах ереси жидовствующих. Приди и ты, великий князь, послушаешь этих проповедников…

Иван появился во дворце митрополита в Кремле в тот час, когда в палате уже восседали архиепископ Макарий, священник Успенского собора, протоиерей церкви на Арбате отец Виктор и архимандрит Чудовского монастыря Николай.

Вошёл митрополит, умостился в кресле, и вскоре впустили виновников дня. Иосиф и Нил обменялись недобрыми взглядами. Митрополит прочитал молитву и тут же спросил:

– В чём суть проповедей ваших, святые старцы, и нет ли в них ереси жидовствующих? Ответить, Иосиф.

Настоятель Волоколамского монастыря, в чёрной шёлковой рясе и бархатном клобуке, низко склонился:

– Владыка, проповедник Нил Сорский против Господа восстаёт, люд смущает, учеников поучает не трудом жить, молитвами.

– Верны ли эти слова, преподобный Нил? – строго спросил Филипп.

Иван напрягся, хотел услышать ответ Сорского. А тот стоял в поношенной монашеской рясе и таком же выцветшем клобуке, дерзко глядел на своего духовного противника и на вопрос митрополита ответил смело:

– Ужели братия монастыря Волоколамского от трудов своих живёт и кормится? Как тот птенец с раскрытым зевом ждёт возвращения родителей своих с зёрнышком или червяком, так и чернецы твои, Иосиф, не в молитвах пребывают, а в выжидании подношений и вкладов в обитель.

Иосиф возвысил голос:

– К лености взываешь, Нил Сорский, и все твои старцы заволжские, какие по скитам селятся. Восстаёте вы на учение Господа, потому как проповедуете не труд, а истязание плоти. Денно и нощно в молитвах проводить, еду и подаяния отвергать – не есть ли это истощение плоти?

– Плоть суть греховное. Укрощайте её!

Поднялся молодой князь Иван, не стал ждать конца диспута, тихо покинул митрополичьи покои. У дверей его дожидался Санька. Ни словом не обмолвясь, вышли из дворца. И только тогда Санька голову повернул, спросил:

– Что же ты, князь Иван, не дослушал перебранку старцев?

Иван рукой махнул:

– Хитросплетения словесные в устах их, Александр, сын Гаврилы. Пустые речи и обвинения бездоказательные. Пусть их рассудит митрополит Филипп с первосвятителями.

Глава 8

Известие о смерти жены, великой княгини, застало государя в дороге. Была глухая полночь. Иван Васильевич гнал коня от самой Коломны. Всё шептал:

– Что же ты, родная? Просил, не уходи!

Не отставая, мчались окружные дворяне…

По ночным улицам Москвы неслись, топча бросавшихся под ноги собак. Редкие прохожие жались к плетням и заборам…

Нагнетая тоску и печаль, неторопливо и мерно звонили колокола. Скончалась великая княгиня Мария Борисовна, жена государя Ивана Третьего и мать молодого великого князя Ивана.

В дворцовых покоях князей московских всю ночь горели свечи и плошки. Бесшумными тенями скользили слуги и дворня.

До утра государь просидел у гроба жены. Всё вспоминал и вспоминал, как его, семилетнего, отец, великий князь Василий Тёмный, и тверской князь Борис обручили с такой же, как и он, малолетней княжной Марией, как прожили пятнадцать лет вместе, растили сына Ивана.

Сжимало грудь, но глаза были сухие. Хотелось крикнуть: «Марьюшка, как же я теперь?»

А молодой великий князь Иван, закрывшись в опочивальне, с горечью думал, что отныне мать не окликнет его по-доброму, как в прежние лета. Но когда же они, эти лета, улетели и как быстро он от юности перешёл в пору возмужания? Верно, это началось с того дня, когда отец послал его, великого князя, с дьяком Фёдором в Новгород? И тогда, в первый раз, и во вторую поездку в Новгород не выполнил он наказ государя, и теперь, возможно, предстоит воевать с новгородцами. Добром они Москве не подчинятся…

Вспомнились укрепления новгородские, стены и башни каменные. Ужели осадой брать? Сколько же ратников поляжет! Подкопы надобно рыть, порохового зелья много потребуется. Для того пушкарный двор наряжен, днём и ночью работный люд трудится, молоты ухают.

Пришёл Санька, княжеский стремянный, молча остановился у двери.

– Садись, Александр. Думаю, что войной на Новгород придётся идти.

Санька оторопел: он мыслил, что Иван удручён смертью матери, а тот о войне с Новгородом думает. Вздохнул с облегчением:

– Я, великий князь Иван, служилый человек, дворянин, и завсегда готов воевать, кого государь укажет.

– И ладно, Александр. Коли доведётся мне полки собирать, тогда позову тебя с собой скликать ополченцев.

– По великой княгине скорблю я, князь Иван.

Нахмурился молодой великий князь:

– Аль мне не жаль? Только и о делах государственных помышлять надобно.

Едва рассвело, гроб с телом перенесли в церковь Успения. Начал подходить народ проститься с великой княгиней. Иван Васильевич устал: с полуночи не отходил от покойной жены. В свете свечей чёрный кафтан на государе оттенял бледное лицо. Под глазами отеки.

Тесно и душно в церкви, пахнет топлёным воском и ладаном. Отпели заупокойную молитву, и замолк митрополит Филипп.

Государь протиснулся сквозь плотный ряд бояр, вышел на паперть. На площадь стекался люд. Великого князя окружили нищие и калеки, древние старцы и старухи. Грязные, в рубищах, сквозь которые проглядывало тело, они постукивали костылями, ползком надвигались на Ивана. Протягивали руки, вопили, стонали:

– Государь, насыть убогих!

– Спаси-и!

Хватали его за полы, но он шёл, опираясь на посох, суровый, властный, не замечая никого, и люд затихал, давал дорогу.

Поднялся Иван Васильевич по ступеням дворца, направился к себе в опочивальню. Увидел сына Ивана, поманил:

– Ступай у гроба матери постой, ты ведь великий князь, и народ тебя таким помнить должен.

За Кремлём, в низине, где река Неглинка упирается в бревенчатую плотину, поставили совсем недавно пушкарный двор. Посреди плотины ворота для спуска воды. И тут же труба, по которой с силой вырывается вода. Она падает на колесо и вертит его. Грохот и стук за забором, пахнет гарью и едким дымком.

Ещё темно, а в бараках работный люд уже всколыхнулся. Ополоснувшись наспех и перекрестив бородатые лица, перехватывал на ходу лепёшку с водой, становился к плавильной печи, к кузнечным молотам.

Под их стук и шум падающей воды пробуждался молодой великий князь Иван. Иногда в узорчатых оконцах вспыхивали яркие блики, слышались резкие хлопки. Это на втором дворе, что чуть ниже по Неглинке, взрывалось огневое зелье.

В последние годы зелья варили в большом количестве. Огневым зельем заполняли бочки и вкатывали их в сухое помещение.

Когда великий князь Иван Молодой бывал на пушкарном и пороховом дворах, умению мастеровых дивился. Совсем недавно первый огневой наряд втащили на кремлёвскую стену, и пушка, сияя медью, своим зевом уставилась на неведомого врага. Гордость почуял князь Иван. Под боем таких пушек не устоять орде. И представлял он, как падают ядра в конную толпу и какой переполох поднимется среди ордынцев.

Но молодой князь Иван и о другом подумал. Ну а ежели такое случится и с московскими полками, когда они подступят под стены Новгорода? В таком случае московиты окажутся в большом конфузе, а новгородцы восторжествуют. И быть Новгороду под Литвой…

На пушкарный двор князь Иван въехал в самый раз, когда заканчивали варить медь. С коня сошёл, передал повод Саньке.

Сопели мехи, люто грохотал водяной молот, проковывали железные крицы[20].

Подошёл бородатый мастер с обожжённым лицом, сказал с хрипотцой:

– Погляди-ка, князь Иван, как пушки льют… – И окликнул мастерового: – Готова ли медь?

– Пускать начинаем, – ответил тот и поднял молоток.

Два подсобника мигом подхватили железный ковш, подставили его к каменному жёлобу.

От печей нестерпимо полыхало жаром, перехватило дыхание.

– Поостерегись, княже! – предупредил лысый мастеровой, ловко ударил по обмазанному глиной каменному чеку, и по жёлобу потекла в ковш огненная жижа.

Бородатый мастер пояснил великому князю Ивану:

– Медь с оловом варить и известью продуть мудрено. Что к чему, знать должно и время угадать, чтоб не переварить и недоварить. Сие же варево бронзой зовётся…

Мастер провёл молодого князя под навес, где несколько рабочих перемешивали лопатами гору земли с песком.

– Перелопатить – уменье надобно, – пояснил мастер, – чтоб опока не рыхлая была и не ноздреватая, ко всему не слабая да воздух вбирала. Тогда пушка крепка будет…

С пушкарного двора князь Иван завернул на пороховое подворье.

Между Кремлём и Охотным рядом и от них по правую и левую руку не один пруд. На плотинах рубленные из вековых брёвен водяные мельницы: на одних зерно мелют, на других кожи чинят, а на речке Яузе пороховая мельница. Не слезая с седла, позвал князь мастера, рыжебородого, чуть косившего левым глазом старика.

– Шесть бочонков с огневым зельем погрузишь, Силантий. Да гляди, чтоб по бочонку на телегу и от дождей берегли. Дорога дальняя предстоит…

Уже въезжая во Фроловские ворота, сказал Саньке:

– Государь на Покров рать на Новгород поведёт, а я с князем Андреем Меньшим Москву от татар стеречь буду.

Месяц стягивались полки к Москве. Становились на Ходынском поле, шатры ставили, палатки, рубили ветки, делали укрытия.

Приезжал князь Иван, встречал отряды ополченцев. Говорил:

– Не за Москву радеть идёте, а за правду, за дело наше, чтоб Русь крепла и единой была.

В дворянском полку и Александр, сын Гаврилы. Приятно князю Ивану зреть, как Санька на коне красуется в рубахе кольчужной, короткие рукава синевой отливают, а боевой шишак блестит. Подумал, давно ли они с Санькой голубей гоняли.

Молодой великий князь поле Ходынское объезжал, глаза светились радостно: большое воинство собирается. По всему полю костры горят, в больших казанах еда варится, а ратники своими делами занимаются: кто одежду чинит, кто саблю точит, а кое-кто броню примеряет.

Князь видел, как подходят ополченцы из дальних уделов, к своему обозу льнут. Видать, не слишком чужим доверяют.

Явились вятичи и пермяки в посконных рубахах и войлочных колпаках. На сотниках куртки толстые, панцири кожаные, а у воеводы колонтарь – кольчуга пластинчатая.

У вятичей и пермяков мешки за плечами, а в них по паре лаптей новых. Ратники посмеивались:

– За дорогу истопчем!

О своём вооружении, дедовских копьях и дубинах-шестопёрах, говорили серьёзно:

– Мы ребята вятские, хватские.

Что ни день, бывал на Ходынском поле и главный воевода Даниил Холмский, боярин строгий, однако сбором рати довольный. Считал, к концу лета полки будут готовы к походу.

Приезжал и Иван Третий. Молча объезжал он Ходынское поле, с высоты коня смотрел, какое воинство поведёт на Новгород, хмыкал, и молодой князь Иван не мог понять, доволен отец или нет.

А государь не спешил, «повременим» говорил. Всё ждал, что одумаются новгородцы, с повинной явятся. Князь Иван высказал опасение, не запросили бы новгородцы подмоги у Литвы, не призвали бы князя Казимира: слишком крепкая боярская партия в Новгороде. Об этом ли не знать ему, дважды побывавшему в Новгороде.

В думной палате в мерцании восковых свечей, горящих в медных поставцах, государь Иван Васильевич с сыном, великим князем Иваном Молодым, совет держали. Иван Васильевич восседал в кресле из чёрного дерева, отделанном дорогими каменьями и золотом. Молодой великий князь Иван сидел чуть ниже отца в кресле из красного дерева, золотом окантованном. Третье, такое же, по правую руку от государя – для митрополита.

Иван Васильевич, закончив совещаться с сыном, барабанил костяшками пальцев по подлокотнику. Он думал сейчас о том, что в этом кресле сидели его отец и дед, великие князья московские. А вдоль стен на скамьях рассаживались бояре, совет с великим князем держали.

В последние годы жизни отец, Василий Тёмный, редко созывал их, больше с сыном Иваном любил думать.

Государь усмехнулся. Вот и он ныне с сыном Иваном советы держит.

Отец, Василий Тёмный, не очень верил в боярский разум. Некоторых бояр он, Иван Васильевич, любит и к слову их прислушивается, а кого и не признает. Сколько раз наблюдал: сидят в палате на скамьях, кои дремлют, носы в высокие воротники воткнув, а кои от скуки рты кривят в зевоте. А то выпалит иной какую глупость и пучит глаза: вот-де и он совет подал…

Перестав постукивать костяшками пальцев по подлокотнику, государь внимательно посмотрел на сына. Подумал, не в мать обличьем. Только бы не в тверскую породу, кровь-то тверичей не к Москве тянет, к удельщине. Все норовят себя выше Москвы поставить… Спросил:

– Ты, великий князь Иван, как мыслишь: посмеют ли новгородцы противиться, когда мы на них войной пойдём?

– Боярство новгородское, государь, против Москвы стоять намерено, и его одним разом не сломить. И люд новгородский бояре смущают: Новгород-де город вольный, а Москва неволить их будет. Новгород сломим, когда их вечевого колокола лишим и заводчиков в ссылку ушлём.

– Гм! Однако мы их сломим, а ежели они перед Казимиром на колени встанут, так мы и на Литву управу найдём…

В думную начали сходиться бояре Хрипун-Ряполовский, Стрига-Оболенский, Даниил Шеня, Нагой, Крюк, Григорий Морозов.

Опираясь на посох, вступил митрополит Филипп. Шёл достойно, уселся в кресло.

Следом за митрополитом прибыли воеводы, какие полки на Ходынское поле привели. Вошёл Борис Матвеевич Тютчев. Чуть погодя явились Даниил Холмский и Семён Образцов.

Пробежал Иван Третий глазами по палате, промолвил:

– Все, кого звал, собрались. – Чуть повременил. – Что рать на Новгород скликаю, каждому понятно. Мы о том с братьями моими заедино. И с сыном, великим князем Иваном Молодым, всё обговорили… На Новгород выступим двумя ратями: одну поведут воевода Даниил Дмитриевич Холмский и Фёдор Давыдович Стародубский и я с ними, вторую рать поручаю боярину Семёну Образцову. А идти ему на Двину, на Вятку и оттуда в Двинскую землю. Ему в подмогу двинется Борис Матвеевич Тютчев.

Образцов головой качнул в знак одобрения. С ним Иван Васильевич загодя всё обговорил.

А государь продолжил:

– Боярину Семёну задача – отрезать двинцам дорогу к Новгороду…

Замолчал, ждал вопросов. Боярин Нагой голос подал:

– А не случиться ли татарскому набегу, когда мы Москву покинем?

Государь сомнения Нагого развеял:

– На случай татарских разбоев на Москве оставлю сына своего, молодого великого князя Ивана, а ему в подмогу брата Андрея Меньшого… Теперь же, коли всё уяснили, хочу спросить, когда выступим? Как мыслите?

– На Покров! – крикнул боярин Григорий Морозов. – Самое время, и конно, и лыжно.

– Боярин Григорий истину сказывает. Покров самое время: болота замёрзнут да и хлеб смерды сожнут.

Иван Васильевич на воевод посмотрел. Но те отмолчались.

– На Покров, однако, далече. Не будем время терять, готовьтесь, думные, и вы, воеводы.

Выходившего из палаты воеводу вятичей государь задержал:

– Ты, боярин Борис, домой с дружиной на той неделе возвращайся. Пока воевода Семён Образцов с ратью в ваши края пойдёт, ты со своими вятичами и с воеводой устюжан Василием Фёдоровичем до Двины доберётесь. Путь-то у вас не ближний, да и дороги, сам ведаешь, развезло.

Думную палату покидали шумно. Не ожидали, что Иван Третий на такой скорый срок поход назначит. Боярин Крюк даже возроптал:

– Государю бы на Покров поход перенести, ан в лето надоумил!

Услышал голос Крюка молодой великий князь Иван и прикрикнул:

– Ты, боярин Крюк, не высокоумничай. Знай сверчок свой шесток!

И зазвенел металл на Зарядье, едко запахло окалиной. Ковали сабли и шлемы, кольчуги и колонтари. Кузнецы подковывали коней, а в Кожевенной слободе шили сбруи и чинили седла.

Иван Молодой дни проводил среди мастеровых. Смотрел на их работу, иногда за ратников в защиту голос подавал:

– Цену-то, мастеровые, не задирайте. Лишку-то не накладывайте, воину в поход идти, не на свадьбу.

Мастеровые посмеивались:

– Новгород богатый, воины озолотятся!

– Побойтесь Бога, люд мастеровой! – возмущались ратники, приглядывались к товару.

А какой-то служилый дворянин зло кинул:

– Вам бы, мастеровые, самим в Новгород сходить, калиту деньгой набить. Глядишь, поумнели бы. А может, и голову свою оставили бы…

На Пятницкой, у трактира, два мужика, вцепившись друг другу в бороды, орали:

– Ты почто телегу свою наперёд моей выставил!

Однако до драки не дошло, молодого великого князя заметили, разъехались.

А князь Иван площадь пересёк, через Фроловские ворота мимо Чудовского монастыря ко дворцу направился.

Глава 9

В покоях Марфы Исааковны Борецкой полутемно, окна завешены тяжёлыми шторами. Горят в медных поставцах восковые свечи, плавятся, отекают. Их свет отражается, переливаясь, в кувшинах и чашах, в окованных кипарисового дерева сундучках, на золотой вазе, на аналое и тяжёлом, отделанном серебром Евангелии, которое любит читать боярыня долгими зимними вечерами.

Неспокойна её душа, мысли тревожны. Ну как Москва руки к Новгороду протянет? Вспомнила, что, когда был ещё жив её муж Исаак, друг её Василий Иванович, впоследствии принявший постриг под именем Варлаам, говаривал ей: безбожный Магомет Царьградом овладел, и отныне одна Русь оплотом православия осталась. Ей одной Христову веру блюсти…

Взгляд Марфы остановился на пологе с серебряной нитью, прикрывающем её пышную постель с горой подушек и соболиным одеялом. Мягкая постель, но холодная с той поры, как не стало Исаака, а Василий Иванович так и не приблизился к ней. Марфа Исааковна и тела его не познала, а уж как о том мыслила…

Заглянула дочь Олена, шепнула:

– Пимен в сенях.

– Чего ждёшь, проводи.

Седовласый владычный ключник Пимен, дородный, с обжигающими очами и ухоженной бородой, едва порог переступил, пророкотал:

– Спаси и сохрани, мать моя, Марфа.

– Проходи, Пимен, вон креслице, садись.

Олена внесла накрытый льняной салфеткой поднос с едой, поставила на столик. Пимен ел аккуратно, вытирая салфеткой губы. Но вот наконец отодвинул поднос, взглянул на Марфу:

– Бога Всевышнего благодарю и тебя, мать моя, за доброту твою.

Боярыня головой качнула:

– Благодарствую, не забываешь ты меня, Пимен. Гляжу я на тебя, и душа моя скорбит. Не настояли мы, бояре, чтобы Иона тебя, Пимен, своим восприемником оставил. Хоть владыка Феофил ноне сторону Новгорода взял, а вдруг митрополит московский его сломит?

И Марфа вспомнила, как после смерти Ионы избирали Феофила. В Детинце на святом соборе надлежало назвать владыку новгородского. Из трёх названных выбор пал на Феофила, бывшего ризничего Ионы, священника Вяжицкой обители, теперь взлетевшего так высоко, до владыки новгородского!

А как она, Марфа Борецкая, хотела видеть новгородским владыкой Пимена! Бога молила, но он оказался глух к её мольбам.

Владыка Феофил литовскому митрополиту руку целовал и крест. А над Новгородом Москва готова меч занести.

– Митрополит московский Филипп в руках великих князей московских.

О том известно. Нам бы унию принять, как Флорентийский собор постановил. Тогда Исидор, митрополит московский, первым её подписал, да того Исидора великий князь Московский Василий Тёмный из митрополии изгнал и сана лишил. Спасибо, Рим его принял.

– Сие нам ведомо. Да то уже пройденное. Нас нонешнее положение тревожит. Пошли-ка ты, Пимен, к великому князю литовскому и королю польскому Казимиру своего человека, пусть он согласие даст на Новгород.

Пимен положил ладонь на пухлую руку Марфы. Та руку не отдёрнула, но строго посмотрела на владычного ключника.

– Я тебе, мать Марфа, вот о чём поведаю. Доподлинно известно, что великий князь Казимир беглого татарина Кирея к хану Ахмату послал, подговаривает того на Москву идти и свою помощь обещал.

Марфа перекрестилась:

– Кабы так, у московского великого князя отпадёт охота Новгород воевать…

Пимен ушёл, а Марфа ещё долго переваривала сказанное. Только бы удалось Казимиру подбить Ахмата! Ей даже мысль такая в голову не закрадывалась, что золотоордынец сможет отвести грозу от Новгорода.

Шумит, волнуется Великий вольный город Новгород, волнами переливается, исходит в криках. Ударил вечевой колокол, застучали на концах кожаные била. Отовсюду спешил народ на площадь, толпился. Гости именитые собирались вокруг помоста, люд теснили. Кончанские посадники со своими мастеровыми держались кучно. Гомон, словно грай вороний, повис над вечевой площадью. Орут:

– За короля хотим!

Особенно усердствовали крикуны, которые накануне опохмелились после ночной попойки.

На Великом мосту схлестнулись с теми, кто за Москву ратовали. Драку еле разняли. Теперь они на весь Волхов Борецких костерили, особливо Марфу Исааковну:

– Весь Новгород Марфа под Литву стелет!

– Сама под Казимира лечь готова и нас к тому толкает!

Им вторили другие:

– В Москву хотим, с князьями великими заодно!

Уже и вече пора начинать, а колокол всё бил, гудел. Лихие парни, Дмитрия Борецкого радетели, конями народ расталкивают, нагайками грозят:

– Раздайся, грязь, князь плывёт!

Люд хохочет:

– Кой князь, навоз!

И тут же свистели по-разбойному:

– Короля нам подавай!

На степень[21] уже взошли архиепископ, Иван Лукинич и посадские кончанских концов. Поклонились Параскеве Пятнице. Что-то посадский прокричал, кажется, вечу начало положил. Васька Селезнёв грамотой потряс:

– Вот он, договор наш, Советом господ одобренный, печатью заверенный!

– Катись, Васька, к такой матери со своим договором! Москву хотим!

Протискиваясь сквозь толпу, лезла к помосту Борецкая, голову повойник прикрыл, шуба соболиная нараспашку. Под горячую руку боярыне подвернулся пьяненький мужичок, кинулся к Марфе, раскинув руки:

– Боярыня, голубица!

Марфа Исааковна ему в зубы двинула. Мужичок ойкнул, сгусток крови выплюнул.

– Во баба, огонь! – только и промолвил.

Смеялась толпа, смеялись и на помосте. А Борецкая, разгорячённая, гневная, на вечевую степень поднялась, голос возвысила:

– Новгородцы, люд, зевы заткните, уймитесь!

И вече покорилось её властному голосу, взмаху руки. Она стояла над всеми, волевая, властная. Одним словом, Борецкая, Посадница.

– Новгородцы, какие за Москву ратуют, хотите, чтоб вас, как баранов, стригли, тройным налогом обложили? В кабалу Москве подались? Лапотникам покорились?

Гнетущая тишина зависла над новгородским вечем. Даже слышно было, как, каркая, с колокольни сорвалась воронья стая. А голос Борецкой звучал:

– Мужи новгородские, люди вольные, ужели вы сами проситесь в холопы великих князей московских? Государь Иван Васильевич вас ровней не считает, эвон какого неумёху, сына своего Ивана Молодого, великим князем Московским нарёк и в Великий Новгород послом слал! Запамятовал, кто мы есть? Мы вольный город, вечевой. Нам вече и вольности наши лишь великий князь литовский и король польский Казимир сохранит, веру нашу не порушит! Казимира просить, Казимира!

Иван Лукинич на Марфу смотрел с восхищением.

– Ай да Марфа Исааковна, как взяла круто! За горло перехватила новгородцев! – И тут же подал знак двум мужикам: – Пора листы выборочные раздавать! Кричите за короля!

По всей вечевой площади покатилось:

– Короля литовского хотим!

– Казимира просим!

Только изредка прорывалось:

– Государя московского!

– Литву! Литву! – орали всё громче.

Борецкая довольно отёрлась, вздохнула:

– Молодец Митька, порадел за вольный Новгород. Перекричали-таки Москву…

Выехав за Москву на Вологодскую дорогу, молодой великий князь Иван придержал коня и оглянулся. На Боровицком холме во всей красе высился зубчатый Кремль, его стены и башни, из-за которых выглядывали церкви и дворцы, терема бояр, какие поселились в Кремле.

Освещённый первыми лучами солнца, он не выглядел грозно. Иван помнил каждый уголок этого, как ему казалось, дряхлеющего укрепления, где местами камень крошился, подмываемый сточными водами, а в щели пробивалась сорная трава.

Молодой великий князь дал коню волю. Статный, тонконогий, с широкой грудью жеребец легко взял в рысь. Позади остались крестьянские избы, сосны, блеснула гладь озера. Воздух с утра был чистым, подобно роднику освежающему.

Ополченцев князь нагнал на марше. Вятичи шли отряд за отрядом со своими старшими. Завидев великого князя, кланялись, что-то говорили, но Иван не прислушивался.

Поскрипывая, тянулся гружёный обоз. И снова шли пермяки и вятичи. Наконец молодой князь нагнал дворянскую сотню. Они ехали по трое в ряд, все в кольчатых рубахах, в железных шлемах.

Саньку увидел в первой тройке, а впереди рослый ратник вёз червлёный стяг. Заметив князя, Санька выехал из строя.

– Здрав будь, великий князь. Воевод повидать едешь?

– Экий ты, Санька, непонятливый. Тебя увидеть приехал. Теперь не скоро в Москву воротишься.

Они ехали стремя в стремя, продолжая переговариваться. Рослые, не скажешь, что пятнадцатое лето на свете живут.

Князь был без брони, в лёгком кафтане, поверх которого накинут опашень[22], а голова непокрыта, волосы по плечам рассыпались.

Смотрит Иван на Саньку, а тот время от времени на товарищей по сотне поглядывает, потом снова на великого князя взгляд переводит. Говорит:

– Из Вятки на Двину пойдём, воевода Борис Матвеевич Тютчев сказывал, так что в Москву не скоро ворочусь, ты прав. Да и не на прогулку выступили, не на блины к новгородцам званы. Новгород орешек крепкий.

– Это так, – согласился Иван, – по первой поездке запомнились ожерелья Великого Новгорода, его стены и башни. Думаю, не вскорости одолеем их.

Придержали коней. Передовой отряд, сверкая броней, выехал на возвышенность. С ним и воевода Слепец-Тютчев.

– Расстаёмся, Санька, удачи тебе.

Перегнулся с коня, обнял друга. Санька вымолвил с надеждой:

– Может, в Новгороде свидимся?

– Нет, мне Москву от ордынцев беречь надобно.

Минул месяц, и с Ходынского поля разными дорогами началось выступление воинства государя московского. Первыми ушли передовые конные дворянские полки князя Холмского. На рысях провёл князь конницу. В головном полку везли стяг с ликом Спаса Нерукотворного.

Следом прошли полки второго воеводы – князя Стародубского. Фёдор Давыдович ехал на крупном коне, в кольчужной рубахе и воронёном шлеме. Ветер теребил его распушённую бороду.

Холмский и Стародубский повели полки на Русу. А вскоре выступили на Волок и Мету Стрига-Оболенский и татарский царевич Даньяр, а на Волоколамск уже изготовились полки самого Ивана Третьего с тем, чтобы оттуда начать наступление на Торжок.

С государевыми полками объединились и дружины братьев Ивана Васильевича. К ним присоединился князь Михаил Андреевич Верейский и Белозерский.

Вступило московское воинство на земли новгородские, пошли полки, уничтожая всё на своём пути. Жгли деревни, разоряли городки и угоняли в плен новгородский люд. Казнили непокорных, и летописцы сравнивали поход великих московских князей с Батыевым разорением.

Горели избы, и смрадный дым стлался над лесами и начавшими желтеть хлебными нивами. Били бубны, и гудели трубы. Московские полки шли покорять непокорный Новгород. Пыль из-под тысяч ног вилась столбом. Стонала и плакала Новгородская земля.

– Москва меч карающий над Новгородом занесла! – говорил князь Холмский. – И не будет новгородцам пощады!

Князья-воеводы ехали обочиной дороги в большой карете с лошадьми, запряжёнными цугом.

Князь Стародубский, второй воевода, слушал Холмского. Выглянув в оконце кареты, согласился:

– Да уж куда как круто взяли. С какой стороны новгородцам защищаться, коли с Двины и Вятки, Волоколамска и Торжка московские полки наседают.

– Новгороду по-доброму бы покориться.

– Как по-доброму, когда новгородцы к вольной, вечевой жизни привычны.

– То бы всё ничего, ежели бы они власть великого князя не отвергли да на Литву не поглянули, Казимиру не поклонились.

– Покуда архиепископ их придерживал, они смирялись, а как умер владыка, так новгородцев и понесло. Владыку Феофила избрали, а на рукоположение в Москву не отпустили.

– По слухам, бояре новгородские к унии склоняются.

– Нет, Новгород на унию не согласится…

Гомон, крики, топот множества ног, конское ржание не умолкали, и только к ночи, когда полки останавливались на ночёвку и князьям ставили шатёр, всё стихало.

А поутру лагерь оживал, полки выступали в поход.

Когда к Русе подходили, стало известно, что новгородцы готовятся выставить против Москвы ополчение.

Глава 10

Весть, что в Москве готовятся к войне с Новгородом, знали давно. Однако новгородцы не очень хотели верить в это. Все надеялись, что пугает их великий князь московский. Вот ведь присылал к ним молодого великого князя Ивана, тот грамоту привозил, да что из того. И уж никак не могли они подумать, что Иван Васильевич начнёт боевые действия летом, в пору распутицы.

Однако Иван Третий войну начал. С окраин новгородских, с пятин, которые с давних лет платили дань Новгороду, повели московские воеводы военные действия. А вскоре полки московские с самим Иваном Васильевичем на Волоколамск двинулись, к Торжку подступили и пустошат новгородские земли.

Собрали новгородцы Совет господ. Марфа Борецкая на него не явилась, в сердцах бросила:

– В науку Новгороду, отказались поклониться Казимиру!

Уверена была Посадница, не осилить московским ратникам новгородские укрепления. Ведь искони повелось, что у Новгорода всегда великие князья киевские искали защиты.

На Совете господ назвали на главного воеводу имя Василия Казимера, дряхлого полководца, воевавшего ещё пятнадцать лет назад под Русой. В помощь Казимеру вторыми воеводами и советниками назначили Василия Селезнёва и Дмитрия Борецкого.

Стали скликать войско. Вспомнили прежние лета, когда Новгород выставлял по сорок тысяч ратников и одерживал победы.

Но то было давно, а ныне Иван Третий уже идёт на Новгород. С превеликим трудом удалось призвать около пяти тысяч ратных людей и ремесленников, из которых многие и на коне не сидели, оружием не владели. А у бояр новгородских и дружин нет.

А тут ещё владыка Феофил заупрямился, не даёт своего благословения на войну с Москвой. Уж на архиепископа Совет господ давил, согласия требовал и убедил лишь позволить владычному полку выступить на Псков, потому как псковичи отказались помочь новгородцам…

Собралось новгородское ополчение, толпятся ратники в бездействии, из Новгорода ни шагу. Снова сошлись старейшины на Совет господ – призывать воеводу Казимера выступить навстречу московским полкам. Но Казимер упирался, настаивал на подготовке Новгорода к обороне. Боялся старый Казимер: побьют его московские воеводы.

Роптали новгородцы, ратники из ремесленников грозили разойтись по своим слободам. Еле убедили воеводу Казимера двинуться навстречу московскому войску. А ещё раньше ушла на ладьях к Ловети пешая новгородская рать, вторая готовилась.

Из города воинство новгородское выступило нестройными полками: лучники, копейщики, мечники. Конные с саблями едва на конях держались, умения не хватало. И всё это скопище воевода Казимер повёл на Шелонь.

Марфа Исааковна, убедившись в нерасторопности старейшин, сама принялась формировать конный полк из детей боярских. За свой счёт покупала оружие, лошадей. Говорила сыну:

– Тебе, Митрий, доверяю стоять против обидчиков наших. Постой за Новгород вольный.

Дмитрий Борецкий уводил полк в уверенности, что вернётся с победой. Застучали конские копыта по деревянным настилам мостовых, и через распахнутые ворота боярская дружина покинула Новгород.

Шли с изгоном. Дворянский полк, сверкая броней, врывался в новгородские городки, не ведая пощады, рубил встречных, грабил домишки жителей. Холмский посмеивался:

– Добром надобно покоряться!

Неукреплённая Руса пала без боя. Не дав времени на разор, воеводы двинули конников на Коростень, что близ устья Шелони. Засуха. Всю весну не было дождей, не было их и в мае. Болотистые дороги стали проходимыми, конница шла без труда на рысях. Ехавшему бок о бок второму воеводе Холмский сказал:

– Пожалуй, Фёдор Давыдыч, не грех ратникам отдых дать, притомились и люди и кони.

Стародубский согласился:

– Пора. В Коростене и передохнут.

– В Коростене владычный полк архиепископа Феофила стоит. Не заморённый.

– Сопротивляться будет?

– Сломим…

Далеко вперёд выслали воеводы авангард.

Полкам велено было не останавливаться, лишь быть наготове и успеть развернуться для боя.

Из авангарда пригнали несколько пленных новгородцев. Те сообщили воеводам:

– Владычный полк Коростень покинул, а воеводе архиепископ Феофил настрого наказал не сопротивляться великокняжьим полкам московитов.

У десятника авангарда Холмский только и спросил:

– Новгородцы, каких захватили, сами сдались аль сопротивлялись?

И, услышав, что отбивались, рукой махнул:

– Добейте их!

В Коростене дворяне расположились на отдых. Коней расседлали, от брони освободились, довольные. Многие тут же улеглись спать, даже от обеда отказались.

Скинув кольчугу и ополоснувшись, Фёдор Давыдович направился к лагерю, обходил спящих, караулы проверял. Посмеивался в бороду:

– Теперь до утра не добудишься…

А в тот день, когда дворянский полк вступил в Коростень, по реке плыла судовая новгородская рать. С передового челна увидели новгородцы множество отдыхавших военных. Костры дымят, ратники по городку разбрелись. Неподалёку пасутся рассёдланные кони.

Новгородцы с челна удивлённо смотрели на незнакомых ратников, спрашивали друг друга:

– Псковичи, что ли?

– Кажись, нет. И не литвины, каких Казимир привести должен Новгороду в подмогу…

– Да московиты это, эвон погляди, стяги их!

Новгородцы весла опустили, дивились:

– Люд на ладьях уведомить, пущай к берегу пристают.

– Нападём на московитов нежданно, сонных перебьём!

– Давай робята, греби к берегу. Мы сойдём, а вы к ладьям выгребайте, пущай причаливают, пока с берега караульные не узрели и тревогу не заиграли…

Вскоре ладьи новгородцев уже приставали к берегу. Судовая рать высадилась и с криками, размахивая боевыми топорами, ударила по спящему лагерю. Рубили сонных, крушили. Крик и дикое конское ржание повисли над Коростенем.

Пробудился Холмский, ратник помог броню надеть, с саблей в руке выскочил воевода из шатра, кинулся в гущу боя.

Увидев его, дворяне опомнились, битва выровнялась. Ждут новгородцы: самое время владычному полку на московитов обрушиться, – да неведомо судовой рати о запрете владыки – в бой с полками государя московского не вступать.

Заиграли московские рожки, пошли дворяне в наступление. И побежали новгородцы. Фёдор Давыдович Стародубский, второй воевода, голос подал:

– Отсекай новгородцев от ладей! От берега тесни! Согнали пленных в одну толпу. Холмский допрос снял, а узнав, что по Ловати прошла вторая судовая рать, спросил князя Стародубского:

– Что с пленными делать? Нам вдогон второй судовой рати поспешать?

Фёдор Давыдович пожал плечами:

– Обуза нам, князь!

– Обузой не будут. Вели, князь Фёдор, в сабли их взять, в топоры!..

Когда побоище было окончено, сели дворянские ратники в седла, заиграли рожки наступление, и пошли дворяне вслед ушедшей по Ловати второй судовой рати…

В Новгороде ждали известий от воеводы Казимера. Но он от города далеко не отошёл, остерёгся. Случись беде, за стенами новгородскими можно отсидеться.

Бранились новгородцы, зло насмехались над незадачливым военачальником:

– Казимер к стенам городским припал, как дитя к сиське!

– Из этого воеводы песок сыплется, а в душе страх засел!

Участились побеги из ополчения. Убегали из Неревского полка, из Плотницкого… Скрывались в своих ремесленных слободах…

Ждала известий и Марфа Борецкая. Ни от воеводы Казимера нет утешительных вестей, ни от сына Дмитрия. А ещё ждала, что привезёт её дворецкий, которого она послала к великому князю литовскому. На свой страх и риск нарядила она посла с письмом и в нём не просила, требовала взять под своё прикрытие Новгород.

Недели считала, всё надеялась, а дворецкий всё задерживался.

Но вот докатилась до Новгорода весть страшная: порубили московиты первую судовую рать, никому пощады не дали.

В крике и плаче изошёлся Новгород. Выли во всех новгородских концах. Закрылась Марфа в своих палатах, ни слезинки не обронила, будто окаменела. А тут ещё к утру воротился дворецкий с неутешительной вестью: великий князь литовский из Вильно в Варшаву отъехал, а своим маршалкам заявил: король и великий князь в войну с Московией ввязываться не желает, у новгородцев своих сил достаточно, чтобы побить Москву…

Удар был стремительным и неожиданным, и Холмский собрался уничтожить и эту судовую новгородскую рать, когда получил приказ самого Ивана Третьего отойти к Шелони.

Как потом стало известно воеводе Даниилу Дмитриевичу, сюда подходило войско Казимера со всеми своими полками.

– Ну, – сказал Холмский второму воеводе, – кажется, наступает решительный час. Покажем, Фёдор Давыдыч, на что мы способны…

Войска сошлись на противоположных берегах Шелони. Часть своих сил Холмский укрыл в ближних лесах, остальных выставил на виду.

Новгородцы увидели – мало московитов, задирают:

– Лапотники! Прихвостни великокняжьи! Рыла суконные!

Послал Холмский разведать броды. Пора не дождливая, Шелонь обмелела. Места для переправы отыскали, и воеводы начали готовиться. А прежде Даниил Дмитриевич нарядил к воеводе Казимеру гонца с письмом, в котором предложил повременить с битвой.

Василий Казимер и его советники посчитали это слабостью московитов и возрадовались.

– Не станем время терять, – решили они.

– Выдвинемся против Москвы «клином», – предложил Борецкий. – Вели дать такую команду, Василий Лександрыч!

– Ударим «свиньёй», как рыцари немецкие сражались!

– То так, – согласился Казимер и отдал приказания по полкам.

Начали новгородцы перестраиваться, сбивались в толпы, смешались. Каждый искал себе местечко поукромней и от стрелы, и от сабли.

Кое-как построившись «клином», двинулись на московитов. Вскоре донёсся звук труб – то боярские дружины переправились, пошли навстречу новгородской «свинье».

Кони взяли в рысь, тысячи голосов кричали:

– Моск-ва-а!

Рой стрел полетел в новгородцев. «Клин» расстроился.

Подбадривая своих, Селезнёв закричал:

– Вперёд, новгородские молодцы!

Ему вторил Дмитрий Борецкий:

– Ушкуйники, держись! – И выхватил саблю. Взывали к своим ратникам полковые воеводы всех новгородских концов. А в них неслись стрелы, и падали убитые и раненые. Вой и крики раздались над Шелонью.

Увидел Казимер, что не выдержать натиска московитов. Послал ближнего ратника к словенцам, чтоб ударили сбоку. А словенцы в ответ:

– Аль воеводе позастило, впереди у нас неревцы и плотничане!

Московские полки давят, не выбирая пути, ломят и кричат:

– Москва! – И свой червлёный стяг вздымают.

Разверзся «клин», и в самое подбрюшье ударил воевода Фёдор Давыдович. И побежали новгородцы. Долго избивали их московские полки, и только ночь прекратила побоище. Сгоняли пленных, делили добычу. А воевода Холмский уже послал гонца в Яжелбицы, что в ста вёрстах от Новгорода, к государю Ивану Васильевичу с известием о победе.

Государь писал сыну, молодому великому князю Ивану:

«Новгородская земля покорена, я сломил хребет непокорному Новгороду. Московские полки стоят под его стенами. Я, государь Руси, жду, когда новгородцы присягнут на верность великим князьям московским…»

В грамоте отписывал Иван Васильевич, что воевода Борис Тютчев, наказав двинцев за их покорность Новгороду, направляется к Русе.

Иван Молодой вспомнил, как с этими полками уходил на Вологду и Санька, служилый дворянин Александр Гаврилович…

Отписал Иван Третий, что в Яжелбицы пришла тверская дружина. Это была добрая весть. Твери давно надо было признать, что московские князья великие ещё со времён Ивана Даниловича Калиты. Ан нет, все мнят себя выше Москвы…

И подумал великий князь Иван Молодой, что в последние годы после смерти матери, великой княгини Марии, её брат Михаил Борисович, тверской князь, всё больше к Литве поворачивается, чем вызывает гнев государя Ивана Третьего. Не привело бы это к войне Москвы с Тверью…

Чуть погодя князь Иван подумал: «Может, теперь, когда князь Михаил послал свою дружину на Новгород, смягчатся отношения между тверскими и московскими князьями?»

Очнулся Дмитрий Борецкий, когда его, окровавленного, волокли в заросший ров, в который сваливали убитых новгородцев.

Он открыл глаза и с ужасом увидел, что с ним поступают, как с погибшим. Дмитрий хотел закричать, когда один из московитов сказал товарищу:

– Во, он очами зыркает!

С Борецкого уже стащили броню, и он оставался в дорогом кафтане.

– То непростая птица, – заметил второй московит, – надобно его воеводе Даниилу Дмитриевичу показать.

Кто-то отправился на розыски князя Холмского, а Дмитрий вспомнил, как всё происходило. Как рассыпался новгородский «клин», как начали разбегаться ратники. Уносились конные, а второй московский воевода ворвался в самую середину «клина». Он, Дмитрий, отбивался и, не окликни его кто-то, может быть, и ускакал бы, но стоило ему посмотреть в сторону, как сильный удар оглушил его. Он сполз с седла, и конь потащил его по полю…

Больше Борецкий уже ничего не помнил.

Он стоял, прислонившись к дереву, когда подъехал Холмский. Увидев Дмитрия, удивился:

– Вон кого полонили, самого боярина Борецкого, второго воеводу… К государю Ивану Васильевичу на допрос его повезём…

Известие о смерти сына Марфа Исааковна получила от бежавших с Шелони новгородцев. Не выла, зубы сцепила, стерпела. На Совет господ явилась лютая, волосы космами вылезли из-под повойника. Откинула полу епанчи[23], уселась в кресло напротив архиепископа, из груди только хрип раздался. Ни к кому не обращаясь, зло повела по палате очами:

– Дождались? Кто Казимера в воеводы назвал, кто намерился своими силами Москву сломить? Аль запамятовали, как похвалялись сорок тысяч ратников выставить? А я взывала кликать Литву, без Литвы Москву не одолеть! Эвон как московиты разорили наши земли, сколь беженцев за стенами новгородскими защиты ищут! Поди, пол-Руси укрылось!

Иван Лукинич поёжился, кашлянул:

– Охолонь, Марфа Исааковна, аль нам ноне не горько? Сама ведаешь, в каждый дом горе ворвалось.

Борецкая подскочила:

– Меня утешаешь? Ты, Иван Лукинич, с Москвой давно заигрываешь! Мне ль забыть, как ты перед великим князем Иваном Молодым разве что не стлался! – И вздрогнула, словно горячая лошадь под хлыстом. – Его, волчонка, с дьяком московским Фёдором из города гнать надлежало, а ты, Иван Лукинич, улещал. Вот и доулещался… Ты сказываешь, горько в каждом доме, горечь полынная. Да не то горько, что мужики полегли, сына моего Митрия убили, горько, что Новгород волю свою теряет… В сполох надо бить, посадник, всем на стены встать. К этому взываю! Не желаем хомут московский на себя надевать!

– Ох-ох, Марфа Исааковна, уймись. – Архиепископ постучал по полу посохом. – Я ль не просил, требовал великим князьям московским не противиться!

– Ты, владыка, не Москвой, Новгородом выбран, так и служи новгородцам. Коли б ты свой владычный полк не упрятал под широкую рясу, а на рать послал вместе со всеми новгородцами, то и не случилось бы такого позора на Шелони.

Поднялась, метнув на архиепископа злой взгляд, и покинула палату.

Нависла гнетущая тишина. Не стыдясь слез, заплакал боярин Никулич. Опустил голову Феофил. Но вот поднялся Иван Лукинич.

– Владыка, в беде Великий Новгород. Ещё николи не испытывали такого позора новгородцы. Отвернулись от нас наши великие предки, творившие подвиги. Ты, владыка, саном облечён, и тебе щитом Новгороду стать надобно. Не могут новгородцы сегодня Москве противостоять. Поклонимся государю московскому.

Вставали члены Совета господ, одни тихо, другие громко повторяли:

– Поклонимся!

– И тебе, Иван Лукинич, вместе с владыкой переговоры с Москвой вести.

Глава 11

Там, где прошли московские полки, обезлюдела земля Новгородская. Кто смертью пал на поле ратном, кого в полон угнали, а какие, словно от ордынцев, по глухим лесам укрылись.

В запустении Руса и Яжелбицы, куда Иван Третий велел привезти молодого Борецкого. Везли воеводу, видел он разруху и безлюдье, и не страх его одолевал, а гнев. Поэтому, когда встал он перед государем московским, не было у него боязни. Только веко одно нервно подёргивалось.

В просторном великокняжеском шатре увидел Борецкий Ивана Третьего. Тот стоял на пёстром ковре и пристально разглядывал Дмитрия.

Борецкий слегка поклонился и остался стоять у входа. Иван сам подошёл к нему, сурово спросил:

– Ты, боярин Борецкий, был вторым воеводой в Шелонской битве?

– Я, великий князь, – с достоинством ответил Дмитрий.

Борецкий впервые видел перед собой московского князя. Был он не выше Дмитрия, с тяжёлым крупным носом и чуть нависшими бровями, небольшой бородой, слабо тронутой сединой. Было в ту пору московскому князю немногим больше тридцати. У Борецкого мелькнула мысль, что Иван Третий старше его лет на десять…

А государь московский, насупившись, надвигался на него.

– Почему ты не именуешь меня государем, как величают меня московские бояре?

Дмитрий отшатнулся: взгляд князя Московского был ужасен. Борецкий ответил с достоинством:

– Может, ты для них и государь, но для меня, боярина новгородского, князь Иван. И да будет тебе известно, в нашем вольном городе нет великих князей. Мы их и призывали, мы их и изгоняли за ненадобностью.

Побагровел Иван Третий, ладони в кулаки сжал.

– Дерзко говоришь, воевода. Таким от меня помилования не жди.

Но Борецкий оставался недвижим.

– Говорят, вы, Борецкие, главные супротивники власти великих князей московских? От вас всё неповиновение исходит?

– Это так, князь Иван. Новгород Великий Суду господ подвластен, а не московским великим князьям.

– А грамота договорная не от вас ли, Борецких, к королю польскому и великому князю литовскому исходила?

– Истину сказываешь, князь Московский, я эту грамоту договорную Казимиру возил. И мать моя меня на то благословила. Однако Казимир потребовал заручиться согласием веча.

Иван Третий зубы сцепил, кулак на Борецкого поднял. Вот-вот ударит. Но вдруг руку опустил, спросил уже спокойней:

– Готов ли ты, холоп, признать меня государем? И признают ли это новгородцы?

Дмитрий прищурил глаза:

– Я не холоп, князь Иван, и для меня ты не государь. А как новгородцы о том мыслят, у них и спросишь.

Иван Третий подал знак, подбежали оружные дворяне.

– Казните холопа!

Пройдя по Двине, воевода Тютчев повернул на Устюжну. Шёл не торопясь, с передышками. Любил вперёд, в авангард, выставлять отряд дворян. Конные, хорошо оружные, они расчищали путь.

В землях двинских новгородцы не слишком и сопротивлялись, особенно когда узнали, что московские полки уже под Новгородом…

Потерпев поражение на Шелони, часть новгородских ратников оказалась пленённой, часть погибла, а часть под прикрытием владычного полка укрылась за новгородскими стенами.

Среди взятых в плен и казнённых оказался второй воевода Дмитрий Борецкий. Пленили и главного воеводу Казимера. А третьему воеводе, Василию Селезнёву, удалось вырваться из окружения. Он провёл часть ратников мимо Новгорода, переправился через Мету, обмелевшую в эту засушливую пору, и двинулся на Устюжну.

Воевода Селезнёв был убеждён, что переждёт лихолетье на Двине, пополнится людьми и продовольствием.

Не доходя до Устюжны, новгородцы решили сделать трёхдневный привал. Не знал воевода Василий Селезнёв, что в эту пору к Устюжне подошли ратники воеводы Тютчева. Они остановились, выжидая, когда Новгород окажется в осаде, чтобы пойти на помощь московским полкам.

Вызвав Саньку, старшего из дворянского отряда, Тютчев велел ему расчистить дорогу.

Опустив повод, Санька ехал, задумавшись. Он и предположить не мог, что опасность совсем рядом и новгородцы устроили авангарду засаду. Дворянский отряд едва оказался на лесной дороге, как из-за деревьев выскочили новгородцы и взяли конных в топоры. Закричали первые раненые, звон металла и конское ржание раздались в лесу.

Рванулся Санька к Селезнёву. А тот уже сам на него коня правит, кричит зло:

– Новгородцы, не щади московитов!

И насел на Саньку. Видит тот, что воевода опытный воин. От первого удара увернулся, и кто знает, спасся бы Санька от второго, если бы конь под ним не сделал свечку. Изловчился Санька, перегнулся и наотмашь ударил новгородца. Залился воевода кровью и сполз с седла…

В коротком бою не выстояли дворяне. Многие полегли на той поляне. Свалив Селезнёва, Санька с оставшимися пробился через кольцо новгородцев.

Ночами Новгород освещали пожары. Горело ополье. Загородные усадьбы и избы пожирал огонь. С грохотом рушились бревенчатые строения, рассыпались множеством искр.

С высоты городских стен жители взирали на всё с горечью. Говорили, сокрушаясь:

– Сами строили, сами жжём!

– Коли не нам, так и не московитам…

Борецкая из палат не выходила, даже на подворье не появлялась. Закрылась в горенке, молилась перед распятием. Молилась за упокой души убиенного Дмитрия, молилась за поруганный Новгород.

Блики пожаров отражались в чистых стекольцах окошек, ползали по стенам…

Всполохи не видны в Русе, куда перебрался из Яжелбиц Иван Третий. В Русу стягивались московские полки, нацелившиеся на Новгород, становились лагерем. Подошли дружины тверского князя и татарские отряды. Пришёл и воевода Тютчев, уничтожив под Устюжной отряд новгородских ратников.

Вскоре многочисленные московские полчища выступили к Новгороду.

Новгородское посольство приехало в Русу. Иван Третий расположился в уцелевшей просторной избе. Два дня не принимал владыку и посадника, предоставив это воеводам и боярам московским. Только после этих переговоров Феофила и Ивана Лукинича ввели в избу.

Иван Васильевич хоть и говорил с ними грозно, но честь выказал, позволив сесть. После чего спросил, с чем их прислал Новгород.

Архиепископ Феофил униженно взмолился:

– Государь, не надобно споры мечом решать, когда мы и миром урядимся!

Иван Третий поднял брови:

– Мир, сказываешь, владыка, подписать? Но на каких условиях?

Иван Лукинич, бороду подёргав, выставил лисью мордочку:

– Мы просим тебя, государь, чтоб ты увёл свои полки с новгородских земель и не чинил нам разора.

Иван Васильевич удивлённо поднял брови:

– На таких условиях я вам, послы, мира не дам. Думайте и впредь с моими боярами уговаривайтесь. А как определитесь и бояре с вами в согласии будут, тогда и я вам свои условия продиктую…

Июль минул, августу начало…

И снова привели к Ивану Третьему новгородское посольство. Теперь уже в Коростень. И было оно готово выслушать условия великого князя Московского.

В присутствии воевод и бояр государь сказал:

– Много бед причинили вы, новгородцы, своей непокорностью. Но ещё большее зло я вижу в том, что для вас Литовская земля дороже Русской. Казимиру вы кланялись и ему присягать намеривались. Договор с Казимиром подписать собрались. Теперь выслушайте мои условия мира. Новгород даст Москве откуп в шестнадцать тысяч рублей. Да не по частям, а сразу. Признает нерасторгаемый союз с великими князьями московскими.

Государь оторвал глаза от текста, заметил:

– Чтоб такому непокорству не бывать, наряжаю я в Новгород сына, молодого великого князя Московского, а вы в город его не впускаете…

И снова принялся диктовать следующие условия:

– Владыки новгородские назначаются только в Москве митрополитом московским. Закрыть дорогу в Новгород нашим недругам, князьям Шемячичам, и не так, как в прежние лета вы руку Шемяки держали и Великий Новгород ему до смертного часа приют давал…

Суд в Новгороде вершить по справедливости и по печати великих князей московских, государя или сына его, молодого великого князя Ивана.

Покорно слушали послы новгородские условия Ивана Третьего, а он всё новые и новые требования выставлял. Двинская земля почти целиком отходила к Московскому княжеству…

Закончил диктовать условия мира Иван Третий, передал лист ближнему боярину. И сказал владыка Феофил:

– Прими, государь, под свой покров Великий Новгород и не вели казнить люд твой. Я ли не говорил и не взывал: «Не противьтесь Москве, великим князьям московским!» Молю я, прояви милость к боярам новгородским!

Иван слушал архиепископа не прерывая, а когда тот закончил, спросил:

– Ответствуй, владыка, когда ты молил не казнить бояр ваших, не имел ли ты в виду казнь Дмитрия Борецкого либо подобных ему?

Феофил только голову склонил, соглашаясь. Иван хмыкнул:

– Но не бояр я судил, а воевод, какие руку на Москву подняли. Они меч занесли на великих князей московских. А что до воеводы Дмитрия Борецкого, так он ко всему с договорной грамотой к литовскому князю ездил. В том вину свою признал. С той мыслью и смерть принял.

Иван Лукинич робко голос подал:

– А воеводу Казимера и иных бояр, каких в полоне держишь, государь?

– Неправда твоя, посадник. Казимер не своей охотой на рать пошёл, Совет господ его нарядил. И воеводу Казимера отпущу. Верю, он против Москвы больше руку не поднимет… И тех бояр новгородских не стану от себя отталкивать, ежели они власть великих князей московских признают и покорятся ей… Но коли впредь прознаю про непокорность вашу, приду войной, сломлю хребет Новгороду и суд по всей строгости вершить буду…

С тем и были отпущены послы, и тринадцатого августа московские полки начали оставлять Новгородскую землю…

Первого сентября Москва готовилась встречать покорителей Новгорода. За день до возвращения государя в Москву великий князь Иван Молодой с младшим братом Ивана Третьего Андреем выехали ему навстречу.

Митрополит с духовенством ждали приезда государя. Звонили колокола всех церквей и монастырей, толпился люд. Великий Новгород, вечевой город, кичившийся своими богатствами, сломился.

Давно, ещё в конце XII века, в глубине Азии сложилось феодальное татаро-монгольское государство. Вождь одной из дружин храбрый Темучин на курултае[24] видных кочевых феодалов был провозглашён великим ханом нового государства под именем Чингисхана.

В короткий срок из враждующих отрядов выросла грозная сила.

Расчленённая искусной рукой военачальника Чингиса на десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч, двинулась она от голубых вод Онона в Северный Китай.

Как саранча прошла орда, разорила, разграбила и, отягощённая добычей, ненадолго вернулась в родные степи.

А вскоре обрушились грозные кочевники на плодородные степи Средней Азии, растеклись быстрыми отрядами, разрушая древние города, неся жителям смерть и рабство.

Загрузка...