Иванов, Петров, Сидоров

Глава 19

На следующий день встали рано утром и, собравшись, поехали в Вязьму. Сидоров остался ликвидировать сельскохозяйственную безграмотность, а Иванов и Петров, посадив на козлы Савелия, уютно устроились в бричке.

— Николай, а почему ты решил коммунизм в отдельно взятом уезде строить на десять лет раньше основного десанта? — спросил Александр, лениво оглядывая проплывающие мимо поля.

— Честно говоря, не был уверен, что получится. Дело для меня новое. А не получится… ну, что ж, хоть потренируемся. Задача – все ошибки совершить здесь, на черновике, чтобы на беловике было поменьше ляпов. Я и сейчас не уверен…

— Если откровенно, вчера Максаков меня конкретно на землю опустил. Не так всё, оказывается просто, как я думал. Во всей литературе советского периода превозносится рабочий класс, как основная движущая сила, а крестьянство выставляется в виде барашка, который идёт туда, куда его повернул рабочий класс. За скобками остаётся вопрос, откуда взялся рабочий класс. А он из крестьян и взялся. В революциях участвовали рабочие в первом поколении, максимум во втором. Почему же крестьян задвигали, а рабочих превозносили?

— Это как раз понятно. Заводы и фабрики в столицах, откуда же брать пушечное мясо? С Гордино, что ли, мужики поедут строить баррикады на Пресне? Да и из рабочих не так уж много дураков было. Репортажи помнишь, когда у нас там танки по Белому Дому стреляли? Не обратил внимания, толпа беснуется, а на заднем плане спокойно машины ездят, нормальные люди ходят. Из десятимиллионной Москвы, сколько человек тогда рЫвалУцию делали? Тысяч десять. Какой процент? Мизерный. Вот тебе и революционный народ. В пятом году одного Семёновского полка хватило, чтобы в Москве разогнать бездельников. Была бы воля руководства. В пятом воля ещё была, в семнадцатом её уже не было.

— Мда-а… Надо хорошенько обдумать, что мужикам гординским говорить. Покажемся им клоунами, и всё пропало, второго шанса не будет.

— Слушай, может, сразу акционерное общество зарегистрировать, и придём на сход с конкретными предложениями? Вот земля, вот АКО. Всё серьёзно, без обмана.

— Артельное, а не акционерное. АКО – артельное крестьянское общество.

— Э… какая разница. Не всё ли равно как назвать.

— Разница между "акционером" и "артельщиком", примерно такая же, как между Государём и милостивым государём. В акционерном обществе прибыль делится согласно вкладу в уставной капитал. Кулак приведёт двух лошадей и трёх коров, а бедняк одну кобылу-калеку. Кто в выигрыше при распределении дивидендов? Акционерный пай – разновидность банковского вклада – можешь не работать, процент капает. А в артели вклад не имеет значения, играет роль только личный труд. В выигрыше самый работящий. Нам нужен пчелиный улей или заповедник трутней?

— Ну хорошо, а как же уравнять вклады, чтобы они не влияли на распределение прибыли? Забирать в колхоз кулацких лошадей силой? Обрезы начнут пилить. Было уже.

— Ну почему силой? АКО богатое. Будем выкупать. Плюс купим своих, на общество. А регистрировать рано. Нужна бумага с крестьянского схода.

Уездный город Вязьма, к которому подъезжали наши друзья, являлся типичным мещанским городом. Промышленный и торговый уровень, которого, впрочем, был довольно высок, но благоустроенной Вязьму назвать было трудно. Центральная, чиновничья и южная, торговая часть города, где селились состоятельные горожане, имела каменные дома, даже двухэтажные, и мощёные улицы, освещённые газовыми фонарями. В остальной части города не имелось ни тротуаров, ни мостовых, а весной и осенью его узкие улочки и путаные переулки утопали в грязи. Здесь жилая застройка была преимущественно деревянной, с прилегающими сараями и огородами.

И в то же время Вязьма была крупным железнодорожным узлом: здесь пересекались Московско-Брестская, Ржевско-Новоторжская и Сызрано-Вяземская железные дороги. Грузооборот (приём грузов и отправка грузов) достигал миллиона пудов в год. При населении 17 тысяч человек, в Вязьме работали около сотни промышленных предприятий: кожевенные, пряничные, маслобойные, паточные, колбасные, табачные, спичечные производства, кафельный и кирпичный завод, мыловаренный завод, льноперерабатывающий завод, хлебопекарня с бараночным производством, мастерская церковной утвари, свечной заводик и даже, колокольный завод, льющий колокола для всей губернии.

В Вязьме действовали два монастыря, 17 церквей, мужская и женская гимназии, учительская семинария, духовное училище, городское 5-классное училище, городское начальное женское училище, 4 частные начальные школы, 3 церковно-приходские школы, детский приют при благотворительном комитете и городская больница на 40 коек, в которой числились: земский врач – 1 и повивальных бабок – 3. Имелись в наличии: пожарный участок – сарай с пожарной колокольней, пожарная машина – телега с бочкой и пожарная команда в составе четырёх солдат-ветеранов. А также два замечательных благотворительных общества – "Общество для содействия преуспеянию Вяземской женской гимназии" и "Общество вспоможения недостаточным ученикам мужской гимназии". Не названия, а песнь души.

Чем ближе друзья подъезжали к Вязьме, тем больше народу встречалось им по дороге. Через пару перекрёстков, они влились в настоящую людскую реку, торопливо текшую в сторону города. Подводы, кибитки и тарантасы всех моделей и размеров заполняли дорогу, но больше всего было пешеходов. Жители близлежащих сел и деревень шли в город на работу. У самого города, на мосту через речку-вонючку, попали в самую настоящую пробку. На узком месте две телеги зацепились осями, и ездовые пытались их разъединить, ругая лошадей, друг друга, и прохожих, путающихся под ногами. Петров с удивлением смотрел на многочисленные маковки церквей, на дымящие заводские трубы, слышал грохот недалёкой железнодорожной станции и находился в замешательстве. И это уездный город? А где патриархальная сонная тишина? Если ЭТО уездный город, то какой тогда город губернский?

Гордино находилось к югу от Вязьмы, поэтому, когда они всё-таки въехали в город, то возок весело загремел железными ободьями по булыжной мостовой. А что вы хотите, о дутой резине – пневматических шинах, ещё не слышали, колёса, в лучшем случае были "на железном ходу", а в основном, просто деревянные.

— "Купец первой гильдии Кириллов и сыновья, Колониальные товары – ренские вина" — прочитал Петров вывеску вслух и засмеялся: — Рейн уже колония Кириллова?

— А то, — Иванов тоже засмеялся, — знай наших!

— Слушай, как улица называется?

— Вельская.

Но Петров уже не слышал, он хохотал, а мимо проплывали вывески:

"Парижский парихмахир Пьер Зарубьянц из Лондона Стрижка брижка завивка"

"Шашлычный мастер из карачаевского барашка с кахетинским вином Соломон Врубель"

"Трахтир Не уезжай голубчик с арганом"

"Кролики белки куры и протчия певчия птицы"

"Кислощёвое заведение с газировкой фрухтовой воды"

"Буфетчик с накрышкой зала под скатерти Мельхивор с тапёром имеются"

"Стригу и брею Баранов фершал цырулник"

"Мадам Донэ повивальная бабка сприютом для секретных"

"Паришские карточки для холостых и неженатых Мадамам дешевле!"

Между тем, Вельская улица привела наших веселых путешественников на запруженную народом Торговую площадь, к Гостиному двору. Здание Гостиного двора состояло из поставленных одна к одной, многократно повторяющихся одинаковых двухэтажных лавок, представляющих собой прямоугольное помещение, имевшее отдельный вход. Лавки от дождя и снега защищала примыкающая к ним галерея. В центре каждого корпуса с четырех сторон были арочные ворота во внутренний прямоугольный мощеный двор, который был отдан под торговые ряды: сапожный, мясной, хлебный, калачный и толкучий. Первый этаж Гостиного двора был торговый, второй – жилой, для приезжих торговых людей, подвалы использовались для хранения товаров, загружаемых со двора, через люки. В Гостином дворе торговали шелковой и бумажной материей, сукном, медной, железной, оловянной, фарфоровой и хрустальной посудой, которую привозили из Петербурга и Москвы, и "разными мелочными товарами и собственными припасами". Кроме того, многие скупали у обывателей на торгах хлеб, коноплю, лен, пеньку, семя конопляное и льняное, кожи. Пять лавок Гостиного двора занимал "Торговый дом Ивана Алексеевича Ерохова с сыновьями", продававший строительные материалы. "Торговый дом братьев Колесниковых" занимался мучной, бакалейной, рыбной и мясной торговлей. В одном из помещений размещался магазин Михаила Константиновича Почечуева, торговавший бакалейными, кондитерскими, гастрономическими, галантерейными и другими товарами.

На всю Россию славились ароматные вяземские пряники! Приезжие обязательно увозили отсюда пряник – и для лакомства, и в качестве сувенира, а иногда и в качестве… учебника. Такие пряники изготовлялись в виде букв – уплетая их, дети действительно "грызли грамоту". Более ста лет выпекала в Вязьме пряники фирма купца Сабельникова: от крохотных, до огромных, подарочных…

"Торговый дом Василия Лютова и сыновей" занимал целую сторону Гостиного двора. Василий Владимирович Лютов имел льноперерабатывающий завод, паровой маслобойный завод, выпускавший льняное масло, торговал "льном и семенами", и даже имел экспортную торговлю "льном и куделью". Купец первой гильдии – это звучит гордо!

На север от Торговой площади уходила Большая Московская улица, в первом же доме которой размещалось отделение банка "Общество поземельного кредита". Максаков ждал их в древнем ландо – длинной колымаге с большими колёсами. Приехал он без кучера, и Савелий остался на улице, охранять свою бричку и максаковского монстра.

Управляющий банка, увидев сумму на чеке, впал в прострацию, но когда Максаков сказал, что не собирается снимать всю сумму сразу, с облегчением записал эти деньги на его счет. Потом позвал стряпчего, выполняющего нотариальные функции, который без лишних разговоров, всего за 15 рублей, выправил все нужные бумаги: и купчую и свидетельство о праве собственности. Петров позавидовал оперативности произошедшей сделки, он помнил, сколько кругов ада он прошёл, оформляя свою квартиру в Москве.

На улице друзья раскланялись с Максаковым и разошлись.

— Идём к Лютову, — сказал Иванов, — он посоветует, как лучше организовать Гординскую волость.

Они перешли через площадь, стараясь не наступать в кучки навоза, и, протолкавшись сквозь толпу, поднялись по лестнице на второй этаж Гостиного двора. В коридоре стояли мужики в зипунах, мастеровые в поддёвках, сидела на корзине какая-то неопрятная баба с гусём в обнимку, но Иванов их всех проигнорировал и, открыв дверь в известную ему комнату, громко спросил: — Жив ли, здоров, Василий Владимирович?

Лютов, невысокий крепыш средних лет, с гладко бритым лицом, стоял за конторкой и писал, внимательно слушая человечка с крысиной мордочкой, который сидел за конторским столом и, водя пальцем по страницам раскрытого гроссбуха, диктовал: — …хозяйственная десятина, три тысячи двести квадратных сажён, дала на круг четырнадцать четвертей и семь мер…

Купец недовольно повернул голову к открывшейся двери, а потом узнал Иванова, и широко улыбнулся.

— Николай Сергеич! Голубчик! Совсем вы нас позабыли, — говорил Лютов, идя навстречу вошедшим, — я уже и запамятовал, когда имел удовольствие вас лицезреть!

— Да всё дела, всё недосуг, — отвечал ему Иванов, улыбаясь не менее широко, — хозяйство не отпускает, хозяйство-то, оно присутствия требует.

Они крепко пожали друг другу руки, а Иванов продолжил: — Вот, разрешите представить, Петров Александр Артемьевич, сосед мой по имению и мой добрый друг, прошу любить и жаловать.

Лютов глянул на Петрова внимательно и цепко, как сфотографировал, и, протянув руку для рукопожатия, осведомился: — Это о каком же имении речь? Лицо вроде бы, мне незнакомое?

— Калинкино, — ответил Александр, усмехнувшись, — сегодня только купчую оформили, потому и лицо незнакомое. Теперь вот соседями будем.

— Будем, будем соседями, — закивал Лютов, и широким жестом показал на стулья у углового стола, — прошу садиться, в ногах правды нет. Он шикнул на приказчика, и тот испарился.

Пока рассаживались, Петров оглядел офис Лютова.

Помещение пять на пять метров, вдоль стен открытые шкафы с кипами бумаг – до самого потолка, низкого и деревянного. У единственного окна, большого, застеклённого, но из-за толщины стен, дающего немного света – конторка, с двумя подсвечниками и горящими свечами. Слева – письменный стол клерка, заваленный бумагами, справа – угловой столик с четырьмя мягкими стульями, за который они и уселись.

— Наслышан, наслышан, дорогой Николай Сергеич, какой дворец вы себе отгрохали, прям всем на зависть! — сказал Лютов, рассматривая попеременно, то Иванова, то Петрова.

— И кто это уже позавидовал? — насмешливо спросил Николай.

Лютов засмеялся и погрозил ему пальцем: — А вам палец в рот не клади, Николай Сергеич, сразу откусить пытаетесь. Ну, вот я позавидовал, а отчего и не позавидовать? Мы, сиволапые, во дворцах не живали, да, и не придётся, пожалуй. Нам за счастье краюшка хлеба черного, чего ж тут о дворцах мечтать?

— Ай-яй-яй, что вы говорите, — в тон ему ответил Иванов, — неужели в Малороссии неурожай подсолнуха и ваша одесская маслобойня разорилась? Или в Амстердаме наводнение и смыло вашу лавочку на Принц Хендрикке?

— Нет, всё слава Богу, слава Богу, — чуть сбавил обороты Лютов, опуская глаза, — дела идут, не оставляет Господь милостью своей, только до дворцов ещё не доросли-с, кишка тонка-с.

— Не скромничайте, уважаемый Василий Владимирович, не скромничайте, было б только желание, я к вам, собственно, из-за желания и заглянул. Есть у меня маленькое желание, да не знаю, как к нему подступиться. Очень обяжете, если подскажете, как ловчее дельце провернуть.

Лютов покивал головой, мол, слушаю внимательно, а Николай продолжал: — Есть у нас с Александром Артемьевичем задумка, Гордино и Калинкино в отдельную волость выделить. Вы тут всех знаете, поэтому вопрос такой – кому ручку позолотить нужно для скорейшего решения в нашу пользу?

— Помилуйте, Николай Сергеич, зачем вам это нужно? — искренне изумился Лютов, — Мороки – выше петушков на крыше. А прибытка – с гулькин нос, какая радость – за подати, да за оброки ответ держать? Ведь вы, я вижу, в волостные старшины наметились?

Иванов поднял ладонь вверх: — Это моя беда, есть на этот счет свои задумки. Так поможете, или как?

Лютов помотал головой, ну и ну, и ответил: — В позапрошлом годе, вас ещё не было, там, — он мотнул головой в сторону окна, — на границе с Сычёвским уездом, делили Вазузовскую волость на две части. Мужичок расплодился, и сотский уже не справлялся. Конокрады там баловали, и вообще народ распустился. Так из губернии приехали сам помощник губернатора, и разделял земли. Земли-то он разделил, невелик труд, а вот тамошние помещики сцепились. Раньше там волостным старшиной старый барин был, да почил в бозе лет пять как. А наследник его наотрез отказался принимать главенство. И ладно бы, где в городе бы жил или в Москве, так нет, там же и живёт. И отказался. Вот и поставили волостным старшиной сельского старосту. Пока тихо было, сходило и так, а как разбойники пошаливать стали, потребовали старшину к губернатору. И поехал мужик в Смоленск. Грома и молний было – пропасть. Как так, какой-то мужик в волости заправляет! Приехал губернаторский помощник, признал волость слишком великой, чтоб один старшина и один сотский начальствовали, и разделил её на две маленькие. Опять же, говорю, разделить землю просто – по меже соседей, а они там сами разберутся, а вот кого старшинами ставить – незадача вышла, местные помещики, все как один отказались. Уж не знаю, какими калачами дворян этих умасливали, в конце концов, нашлись двое из двух десятков, заступили на должность. Но, честно говоря, начальствуют не очень. А тут вы сами хотите хомут на себя надеть. Удивляюсь я…

Лютов удивился искренне. Должность волостного старшины была не популярной.

Иванов ответил так: — Порядка нет, дорогой Василий Владимирович, потому что хозяина нет. От этого и беспорядок, и народишко балует, и беглые каторжники по буеракам прячутся. Я хочу жить спокойно, да и кой-какие мыслишки дельные в голове есть. Так что, мне в губернию с этим ехать?

— Сначала к исправнику зайдите, в тот раз бумаги на раздел он готовил. Не думаю, что здесь вы сопротивление встретите, дело-то Богоугодное задумали, Семён Варфоломеевич сам до порядка охоч. Что хотел спросить, Николай Сергеич, вы ленок на следующий год сажать будете?

— Буду, — кратко ответил Иванов.

— И правильно, — заулыбался Лютов, — лён сейчас – самое первое дело, в цене растёт, как на дрожжах.

— Какой жук! — оценил Лютова Петров, когда они шли по Торговой площади от Гостиного двора к двухэтажному дому Уездной управы.

— Да, толковый мужичок, — ответил Иванов, — про лён слышал? У него монополия в этом уезде, ко льну на пушечный выстрел никого не подпускает, я слышал, урожай льна чуть ли не на корню скупает. Но правильный олигарх, у него под опекой детский приют, кормит, одевает, учит.

Уездным исправником в Вязьме служил коллежский советник Семён Варфоломеевич Крульнев, человек большой в прямом смысле, что в высоту, что в ширину, но не злой, Иванов гадостей от него пока не видел.

— Как прикажете доложить, — осведомился секретарь.

Иванов начал отвечать, но его перебил бас из-за двери:

— Заходи, Николай Сергеич, не чинись.

Друзья зашли в дверь и сдержанно поклонились.

Кабинет был большой, в нём кроме необъятного стола и кресла внушительных размеров не было ничего. В кресле восседал сам хозяин кабинета. Крупное породистое лицо с хитрыми глазами и большими бакенбардами, закрывающими щёки, источало довольство. Форменный мундир с начищенными пуговицами и большой перстень с непонятным камнем на мизинце дополняли картину.

— Какими судьбами, Николай Сергеич? — Крульнев встал, и протянул руку через стол, поздоровался.

— Дело привело, без дела не стал бы беспокоить, Семён Варфоломеич, — Иванов изложил суть проблемы.

Исправник посмотрел на него хитро и протянул: — Да… дело с одной стороны, простое, а с другой стороны, — он помолчал, прищурившись, глядя на Иванова, — совсем не простое.

Николай достал чековую книжку, вырвал бланк, взял из стоящей на столе чернильницы перьевую ручку, и прямо на глазах исправника, в чеке нарисовал три нуля. Потом посмотрел в глаза чиновника и спросил: — Семён Варфоломеич, как вы думаете, для устранения всяческих преград на пути столь непростого дела, какая цифра должна стоять вот здесь, впереди нулей?

Крульнев думал недолго.

— Двоечка, — сказал он скромно, — двоечка преодолеет все препятствия.

Иванов послушно написал двоечку, и чек на две тысячи рублей оказался перед носом исправника.

— Когда прийти за бумагами, дорогой Семён Варфоломеич?

— Всё, что от меня зависит, сделаю, писаря у меня хорошие, чертежи всякие, все бумаги, подготовят за пару дней, потом в губернию отправлю пакет. Там, в комиссии по землеустройству, всё сделают за пару недель. Так что, через три недельки, самое большее, месяц, будьте любезны, получите, распишитесь.

Иванов глянул на Петрова: — Месяц нормальный срок?

Тот кивнул: — Вполне, только если вместо двоечки троечку поставить, документы будут готовы завтра к утру? Ночь большая, что писарям по кабакам околачиваться, пусть работают.

Крульнев посмотрел на Петрова, ещё больше прищурился и ещё шире улыбнулся: — Чувствуется купеческая хватка, эвон как москвичи привыкли дела делать, ха-ха-ха, — засмеялся.

Николай забрал старый чек и выписал новый на три тысячи. А Александр сказал: — Мы сами повезём документы в Смоленск, завтра на московском поезде. Он во сколько проходит? В девять? Ну, так мы зайдём полдевятого.

Вернувшись, домой, начали собираться в дальнюю поездку. "Встречают по одёжке" — в то время поговорка была весьма актуальна. По обычаю, каждый помещик, приезжая в губернию, представляется губернатору, следовательно, нужно взять фрак и черную пару. Для визитов – нужен сюртук. Нужно еще было взять шубы, пальто, калоши, словом, множество вещей, входящих в состав одеяния цивилизованного человека XIX века. Вещей набралось очень много. По большому чемодану на каждого. Петров, проникшись ситуацией, вдруг вспомнил, что он до сих пор без документов. Иванов его успокоил, паспорт может выписать исправник, когда они завтра будут забирать у него бумаги.

На другой день, рано утром, погрузились в коляску и отправились в Вязьму. Кроме Савелия, который ехал вместе с ними в Смоленск, на козлах сидел один из охранников, который должен был пригнать обратно со станции лошадей.

Ночью пошёл дождь, и по всей вероятности, намеревался моросить весь день. Осень властно вступала в свои права, бабье лето закончилось. Дорога, которую исправляет только божье провидение, да проезд губернатора, совершенно размокла. Грязь, слякоть, тряска по лужам, порыжевшие и потемневшие луга, тощий кустарник, мокрые берёзки, теряющие последние листики…

Осень, ты на грусть мою похожа…

В Управе их уже ждали. Сам исправник в такую рань не соблаговолил прибыть на службу, но был его помощник, который вручил Иванову большой запечатанный пакет с сопроводительным письмом. К просьбе выписать паспорт он отнёсся благосклонно, оговорив, что может выписать только временный, на пять лет. Секретарь тут же и заполнил гербовый бланк, задавая Петрову стандартные вопросы – ФИО, вероисповедание, возраст, род занятий, состоит ли в браке, отношение к воинской службе и т. д. Помощник исправника в верхнем правом углу хлопнул печать с двуглавым орлом и надписью "Безплатно", секретарь посыпал документ из солонки, и сдув песчинки, подал Петрову. Иванов дал каждому по десятке. Пригодятся ещё, гаврики. С близкой железнодорожной станции донёсся рёв подходившего московского поезда.

Приехали на станцию, а на вокзале цивилизация: по платформам жандармы разгуливают, начальники в красных фуражках бегают, носильщики суетятся с багажом. В кассе взяли три билета – в 1 класс себе, а Савелию в 1 класс не дали, кассир подозрительно покосился на его камуфлированный бушлат и изрёк: — В первом классе чистая публика, в грязном кожушке извольте в третий класс.

Еле уломали на 2 класс, тщетно пытаясь доказать, что камуфляж – не грязь, а цвет такой. Так или иначе, сели, поехали. Путешествие из Вязьмы в Смоленск заняло целый день. Меньше двухсот вёрст паровоз ехал около десяти часов. Всё, как рассказывал Иванов: то ехали, то стояли, то еле тащились.

В купе, на четверых, кроме Иванова и Петрова, находились ещё два господина и разговаривали.

Один, по виду, помещик из глубинки, загорелый и обветренный, ковбой да и только, одетый как-то так, не броско, а второй, с профессорским видом, с золотым пенсне, весь из себя… городской барин.

Наши друзья сидели и, не вмешиваясь, слушали.

— Вот из Воронежа пишут, — говорил "профессор", — что крестьяне Волоконовской и Палатовской волостей постановили учредить в своих волостях народные школы.

— Это что значит, по одной школе на волость?

— Конечно, мало, но все-таки отрадно видеть, что народ стремится к образованию и, сознавая необходимость его, жертвует свои трудовые деньги на устройство народных школ.

— Э… — засмеялся "ковбой", — Вы просто не знаете, что у нас все можно, если начальство пожелает. Крестьяне любой волости составят приговор о желании открыть в своей волости не то, что школу, а университет или классическую гимназию! Это бывает.

— Вы что не верите, тому, что пишут "Ведомости"?

— Верю, этому нельзя не верить, корреспондент не может сам сочинить этот факт. Верно, что крестьяне постановили организовать школы, но это еще ничего не значит.

— Как ничего не значит?

— Это еще не значит, что крестьяне, как вы сказали, стремятся к образованию и сознают необходимость жертвовать деньги на школы. Не видит мужик такой необходимости. Вскоре после "Положения", на волне "свободы", на школы сильно было налегли, так что и теперь в числе двадцати-, двадцатипятилетних ребят довольно много грамотных, то есть умеющих кое-как читать и писать. А сейчас школы не то что уничтожаются, но как-то стушевываются, и из мальчишек в деревне уж очень мало грамотных. Представьте себе, пришел как-то ко мне мужик, с просьбой заступиться за него, потому что его сына заставляют ходить в церковно-приходскую школу.

— Заступитесь, обижают, — говорит он, — сына не в очередь в школу требуют, мой сын прошлую зиму школу отбывал, нынче опять требуют.

— Да как же я могу заступиться в таком деле? — отвечаю, удивленный донельзя.

— Заступитесь, вас в деревне послухают. Обидно – не мой черед. Васькин сын еще ни разу не ходил. Нынче Васькину сыну черед в школу, а Васька спорит – у меня, говорит, старший сын в солдатах, сам я в ратниках был, за что я три службы буду несть! Мало ли что в солдатах! У Васьки четверо, а у меня один. Мой прошлую зиму ходил, нынче опять моего – закон ли это? Заступись, научи, у кого закона просить.

Действительно, когда зимой у мужика нет хлеба, когда чуть не все дети в деревне ходят "в кусочки" и этими "кусочками" кормят все семейство, понятно, что мужик считает "отбывание школы" тяжкой повинностью. А вы говорите: "Отрадно видеть".

— Не может быть, что вы такое говорите! — всколыхнулся "профессор".

— То и говорю, как есть на самом деле. Вот последнее время взяли верх приговоры об уничтожении кабаков и уменьшении пьянства. Стоит только несколько времени последить за газетами, и потом можно наизусть настрочить какую угодно корреспонденцию… "Крестьяне, какого-нибудь Ивановского сельского общества приговором постановили, в видах уменьшения пьянства, из 4 имеющихся в селе кабаков уничтожить два", и затем – "отрадно, что в народе пробуждается сознание", и так далее.

— Позвольте, откуда же тогда берётся всё это?

— От начальства. От волостного старшины, от уездного исправника, от уездного начальника. Хотят, чтоб было как лучше, а получается только во вред.

Петров хмыкнул про себя, оказывается незабвенный газпромовец с его "Хотели как лучше, а получилось как всегда" не оригинален.

— Мне приходилось говорить с начальством на эту тему, — продолжал помещик, — у нас как раз недавно на сельском сходе постановили закрыть кабак на мельнице. Якобы мужик в нем пропивает зерно нового урожая. А результат? Цена на вино подскочила, а как торговали, так и торгуют. Спрашиваю уездного исправника:

— Ведь мужик, когда у него есть новь, непременно выпьет с радости?

— Выпьет.

— И напьется?

— Напьется.

— Ведь если б вас сделали штатским генералом – поставили бы вы бутылочку-другую холодненького?

— Ну, конечно, — улыбается исправник.

— А ведь мужик генералом себя чувствует, когда везет новь на мельницу?

— Пожалуй.

— Нельзя же ему не выпить с нови, и уж, конечно, он не поедет молоть туда, где нельзя раздобыться водкой?

— Пожалуй, что не поедет.

— Водка, значит, непременно должна быть на мельнице?

— Пожалуй, что так.

— Ну, почему же не дозволить торговли водкой на мельницах?

— Нет, нельзя дозволить. Ведь, согласитесь, это большое зло, если дозволено будет на мельницах держать водку. Мужик привозит молоть хлеб, напивается, пьян, променивает хлеб на водку, его при этом обирают, а потом зимой у него нет хлеба.

— Но ведь это зло существует, потому что правило не исполняется и исполнено быть не может, так как никто хлеба не повезёт на ту мельницу, где не продают водки. Следовательно, правило не достигает цели, и к тому же еще более способствует обеднению мужика, потому что всякое стеснительное правило, чтобы быть обойденным, требует некоторого расхода, который все-таки платит тот же мужик.

— Оно так, но ведь согласитесь, что продажа водки на мельницах – зло!

— Так правило не уничтожает зла, водка ведь на мельницах всё равно есть.

— Однако же…

Такой вот бесконечный разговор. По этому случаю я припоминаю, как наблюдал однажды, как немец показывал публике в Московском зверинце белого медведя.

— Сей есть белый медведь, житель полярный стран, очень любит холодно, его каждый день от двух до трех раз обливают холодной водой, — говорит немец монотонным голосом, указывая палочкой на медведя.

— Сегодня обливали? — спрашивает кто-то из публики.

— Нэт.

— Вчера обливали?

— Нэт.

— Что ж, завтра будут обливать?

— И нэт.

— Да когда же его обливают?

— Его никогда не обливают! Сей есть белый медведь, житель полярный стран, очень любит холодно, его каждый день от двух до трех раз обливают холодной водой, — продолжает немец.

Мы все привыкли к этому, и никто не сомневается, что белого медведя, которого никогда не обливают, ежедневно от двух до трех раз обливают холодной водой. Удивительно, как умеет наше начальство придумывать законы, которые никто никогда не выполняет.

— Так вы считаете, что все новшества исходят от местного начальства, а приписываются крестьянам? — блеснул стёклами пенсне "профессор".

— Конечно. Всегда было начальство, и теперь есть, только теперь оно по-новому начальствует. До "Положения" начальство напрямую все заводило: и больницы, и школы, и суды, а теперь через приговоры сельских сходов то же самое делает. Без начальства, каким же образом узнает народ, что нужно избрать гласных, поправлять дороги, заводить больницы и школы, жертвовать для разных обществ?

Паровоз свистнул и начал в очередной раз притормаживать. Станция Дорогобуж, часовая остановка. Вышли размяться, да и пообедать заодно.

В пассажирском зале ресторация и буфет – водочка разная, закусочка, икорка, рыбка. Зашли в ресторацию, сели за столик. Удивительный контраст! Элегантная станция, роскошный ресторан весь в цветах, мягкие диваны, зеркальные стекла, тонкая столярная отделка, изящные сеточки на чугунных дверных ручках, сервированные хрусталём столы, прислуга во фраках, а только что проезжали – болота, пустота и бесконечные пространства вырубленных лесов, кое-где мелькнет деревушка с серенькими избами, стадо тощих коровёнок на побуревшем лугу…

Настроение, приподнятое с утра, в предвкушении путешествия, пропало окончательно. Даже плотный обед не помог. Петров, выйдя из ресторации, сказал: — Водки хочется.

Иванов завернул в буфет и потребовал три стаканчика. Выпили, занюхали калачиком, услужливо подсунутым буфетчиком. С платформы звякнул колокол, созывающий пассажиров в вагоны.

Иванов положил на прилавок три пятака.

— Мало-с, рубль пожалуйте-с, — скривился буфетчик.

— Сколько? За три-то шкалика – рупь? Да и шкалики-то не форменные, — возмутился Савелий.

— Помолчи, любезный, — цыкнул на него буфетчик, — здесь не кабак, господа посещают-с!

Савелий оторопело помотал головой: — Ну и ну! У нас на рубль толпа укушаться может!

Иванов забрал пятаки и хлопнул по стойке жёлтым кредитным билетом. На платформе второй раз ударил колокол.

В Смоленск приехали, когда уже стемнело. Взяли извозчика и велели везти в лучшую гостиницу. Он и привёз их в "Гранд Отель" на Большой Благовещенской улице: огромный трёхэтажный каменный дом, широкая лестница наверх, внизу общая зала с буфетом, сервированными большими столами, и зеркальными стенами. Взяли два номера. Один из трёх комнат: большая – приемная, с мягкою мебелью, зеркалами, меньшие комнаты – спальни, с кроватями, умывальниками и прочими принадлежностями. Второй номер – с одной спальней. Пришла горничная – барышня, начала Савелию говорить "Вы", он бедный, терялся и безбожно краснел.

— Ужинать пойдём? — спросил Иванов Петрова.

— Завтра, — буркнул тот, и пошёл в свой номер спать.

Губернский город Смоленск, в который прибыли наши друзья, был славен тем, что во все времена, вороги, ходившие на Москву, для разминки разоряли Смоленск. Но, тем не менее, город отстраивался, развивался и насчитывал в 1884 году порядка 40 тысяч жителей. Смоленск это конечно, не Вязьма: 10 площадей, 140 улиц, 32 храма, 30 учебных заведений, 8 больниц, 40 врачей и три газеты! Но, самое главное, на мой взгляд, это Дума. В Смоленске был представительный орган самоуправления. В уездных городках, таких как Вязьма, были только уездные земские собрания и уездные земские управы, тоже в своём роде "парламент" и "правительство", но их решения могли отменить Губернская Земская Управа.

Император Александр II провёл в своё царствование реформы, которые заслуженно называют великими, однако широко известно только об отмене крепостного права. Но были и другие, не менее, эпохальные.

Судебная реформа. В соответствии с Судебными уставами 20 ноября 1864 г. устанавливались следующие принципы судоустройства и судопроизводства:

— осуществление правосудия только судом;

— независимость судов и судей;

— отделение судебной власти от обвинительной;

— несменяемость судей;

— бессословность суда (равенство всех перед судом);

— гласность судопроизводства;

— состязательность;

— самостоятельность судей;

Именно после этой реформы судья А.Ф. Кони отпустил прямо из зала суда Веру Засулич, стрелявшую в Московского градоначальника Ф.Ф. Трепова.

Военная реформа. В результате военных реформ произошло:

— сокращение численности армии на 40 %;

— создание сети военных и юнкерских училищ, куда принимались представители всех сословий;

— усовершенствование системы военного управления, введение военных округов (1864 год), создание Главного штаба;

— создание гласных и состязательных военных судов, военной прокуратуры;

— отмена телесных наказаний в армии;

— перевооружение армии и флота (принятие нарезных стальных орудий, новых винтовок и т. д.), реконструкция казенных военных заводов;

— введение всеобщей воинской повинности в 1874 году вместо рекрутского набора и сокращение сроков службы. По новому закону, призываются все молодые люди, достигшие 21 года, но правительство каждый год определяет необходимое число новобранцев, и по жребию берет из призывников только это число, хотя обычно на службу призывалось не более 20–25 % призывников. Призыву не подлежали единственный сын у родителей, единственный кормилец в семье, а также если старший брат призывника отбывает или отбыл службу. Взятые на службу числятся в ней: в сухопутных войсках 15 лет – 6 лет в строю и 9 лет в запасе, во флоте – 7 лет действительной службы и 3 года в запасе. Для получивших начальное образование срок действительной службы сокращается до 4-х лет, окончивших городскую школу – до 3-х лет, гимназию – до полутора лет, а имевших высшее образование – до полугода.

Неплохо, да? Брали в армию только каждого четвёртого, а если старший брат, окончив университет, отслужил полгода, то младших братьев уже не берут.

Реформа образования. Университетский устав 1863 года – правовой акт Российской империи, определявший устройство и порядки в университете, в исторической науке принято считать самым либеральным в сфере образования в дореволюционной России.

Так и было. Жандармам было запрещено появляться на территории университетов. Большевики такой глупости не допустят. В каждом заштатном техникуме будет свой "молчи-молчи".

И, наконец, реформа городского самоуправления 1870 года. Под учреждениями городского самоуправления подразумевалось городское избирательное собрание, дума и городская управа.

Городское избирательное собрание – это избиратели. Не "все достигшие 18 лет", а те, кто:

— Российский подданный,

— Старше 25 лет,

— Живёт в городе, уплачивает налоги и не имеет по ним задолженностей,

— Не судим, не снят с должности по "нехорошей" статье и не находится под следствием.

Избиратели раз в четыре года избирали Городскую Думу, Парламент. Основными функциями Думы являлись "назначение выборных должностных лиц и дела общественного устройства", "установление, увеличение и уменьшение городских сборов и налогов".

Свежеизбранная Дума выбирала на 4 года Городскую Управу, Правительство. Её функциями были: "Непосредственное заведование делами городского хозяйства и общественного правления", "Сбор нужных сведений для Думы", "Составление городских смет", "Взимание и расход городских сборов, отчёт перед думой о своей деятельности".

К тому же, Управа могла посчитать незаконным решение Думы, в таком случае в дела вмешивался губернатор.

Вот он, тот самый "социальный лифт", вот возможность для тех, кто был никем, стать всем. Законы бессословные. Крестьянин, так же, как и дворянин, мог избирать и быть избранным. Не нравится что-то в государстве российском, — избирай тех людей, кто сможет навести порядок, или сам избирайся, только повзрослей, начни сам зарабатывать деньги, чтобы мог заплатить налоги и не будь преступником. И всё.

Утрированно, конечно, но судя по всему, те, кричал "Долой самодержавие!", и страстно желал "избирательных прав", были или бандиты, или злостные неплательщики налогов, или пацаны, или… подданные не российского государства.

На самом деле в революционеры подавались "лишние люди", не способные ничего добиться легальными способами, по закону. Владимир Ильич, тьфу-тьфу через плечо, между прочим, патентованный адвокат, не выиграл, например, ни одного дела в суде. Да-да, в том суде, который выпускал убийц на волю. Кто же такому адвокату платить деньги будет? Вот таких людей увидели, сообразили, как их использовать, дали денег на парижские кафе, а потом построили в колонну, в пятую колонну, и натравили на Россию.

Они сами не ожидали, что российское самодержавие окажется таким прогнившим. Владимир Ильич, (я уже плевал через плечо?), лично не верил в успех революции. Считал её делом будущих поколений революционеров. И вдруг, раз! И отречение. Два – никто даже не пожалел о царе. В рядах Белой армии, насмерть бившейся с Красными, быть монархистом считалось признаком дурного тона. А атаку ходили "За Единую и Неделимую", "За Учредительное собрание", "За Русь Святую". Никто, никогда, ни разу не крикнул: "За Родину, за Романова!".

С утра первый визит – губернатору. Оделись по погоде: фрак, шуба с плащом-пелериной, котелок. Савелия оставили в гостинице. Остановили извозчика, и он привёз их на улицу Ильинскую, к дому губернатора.

Ничего так, домик, двухэтажный, одиннадцать окон по фасаду, и пять – с торца. У высоких дверей – полосатая будка с жандармом, как в Москве у импортных посольств.

Губернатор отсутствовал. Жандарм так и сказал:

— Его высокопревосходительство изволит быть в отсутствии.

Петров вполголоса чертыхнулся, зря только во фрак влезал, а Иванов попросил записать их в книге приёмов и доложить, что они были и очень сожалеют, что не застали.

Вернулись в гостиницу, переоделись в более удобную одежду, взяли уездные документы и пошли ловить такси. К удивлению обоих, извозчик опять привёз их на Ильинскую улицу. Губернская земская управа располагалась в большом трехэтажном здании, находящемся чуть дальше губернаторского дома.

Зайдя в присутствие, огляделись. Коридор в обе стороны, часто стоят двери, видно кабинеты маленькие, на стульчике сидит старик-швейцар и потягивает чай с блюдечка.

— Скажите, где здесь землеустроительная комиссия? — обратился к нему Иванов.

— Направо по коридору, пожалуйте, потом два трапа наверх и там спросите, — ответствовал швейцар.

— Моряк? — спросил Петров.

Старичок вскочил и вытянулся во фрунт: — Так точно, ваше благородие, кочегар парохода-фрегата "Владимир" Антип Семёнович Кривошеин.

— Погоди-ка, — нахмурился Петров, — это не тот "Владимир", который в Синопском сражении участвовал и турка за хобот приволок?

— Тот, — довольно отвечал старый моряк, — только турка мы раньше Синопа споймали.

Когда шли по коридору, Иванов спросил: — Про Синоп даже я знаю, а что там за история про турка с хоботом?

— Да этот случай во всех морских энциклопедиях описан. Первый бой пароходов. Этот "Владимир" турка так затюкал, что тот спустил флаг, а потом на буксире притащился в Севастополь. Что там говорить, богатыри, не мы…

На втором этаже коридора не было, в большом помещении стоили конторские столы, за которыми сидели писари и неистово скрипели перьями. Иванов громко спросил: — Где начальник?

Скрип прекратился, а сидящий в глубине, у стены, клерк сказал: — Чего изволите-с?

— Начальник, спрашиваю, где? Ты что глухой?

— Никак нет-с, не глухой. Начальника нет-с, беспокоить не велели-с.

Петрову он сразу не понравился: — Так нет начальника, или велел не беспокоить?

Все писаря сразу усердно заскрипели перьями, а Иванов подошёл вплотную к привставшему секретарю, сунул ему в карман жилетки зелёную трёшку, и сказал на ухо: — Иди, доложи, приехали два помещика, привезли срочный пакет от вяземского исправника, и передай вот это, — он сунул в руки писарю сопроводительное письмо.

Клерк выскользнул из-за стола, и юркнул в неприметную дверь.

Ждали минут десять. Наконец, дверь приоткрылась и секретарь, уже угодливо улыбаясь, произнес: — Прошу вас, Филимон Никифорович ждёт-с.

Начальник губернской землеустроительной комиссии Филимон Никифорович Синюшников, уже знал, что пришёл денежный мешок, который можно доить. Вся губернская чиновничья рать знала, с кого какую взятку можно взять. Поэтому, после взаимных приветствий, он отложил переданный ему Ивановым пакет в сторону, и принялся набивать цену.

Через полчаса банковский счет Иванова похудел на полторы тысячи рублей, а писаря потрошили привезённый пакет.

На все тонкие и не очень намёки Петрова, о том, что желательно забрать документы завтра утром, кадастровый начальник разводил руками, и даже обиженно говорил: — Никак не возможно-с, сегодня всё сделаем, что в наших силах, но только завтра утром на подпись. Раньше, чем после обеда, никак не возможно-с.

Ну и ладно, после обеда, так после обеда.