Июнь 1941-го. 10 дней из жизни И. В. Сталина

Глава 4 КАК ЭТО БЫЛО?

Как уже говорилось, практически все исследователи «загадочного» поведения Сталина в первые дни войны спотыкаются на главном вопросе: почему И. В. Сталин не выступил с обращением к народу 22 июня 1941 года? И всяк по-своему пытается объяснить этот феномен, о чем выше уже упоминалось (А. Мартиросян, О. Рубецкий). Приведем еще одно объяснение, которое выдвинул И. Пыхалов в своей книге «Великая оболганная война»:

«А как же быть с тем, что 22 июня по радио выступил не Сталин, а Молотов? Ну, во-первых, как мы видели из воспоминаний Димитрова, текст речи Молотова был плодом коллективного творчества собравшихся в сталинском кабинете членов Политбюро. Во-вторых, рассматривающие этот факт как непреложное доказательство сталинской растерянности совершают весьма распространенную ошибку, перенося нормы сегодняшней политической жизни на реалии предвоенного СССР. В самом деле, современный политик западного типа просто обязан мелькать на телеэкране, раздавая интервью и выступая с речами по поводу и без повода. Однако Сталину завоевывать симпатии «электората» было ни к чему. Поэтому, не будучи записным оратором вроде Троцкого и прочих безвременно ушедших из жизни «пламенных революционеров», выступал он крайне редко.

Так, за весь 1936 год Сталин выступил с одной-единственной публичной речью — «О проекте Конституции…», 25 ноября. В 1937 году Иосиф Виссарионович выступает трижды: два раза на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) и затем — 13 декабря перед московскими избирателями, в канун выборов в Верховный Совет. Однако в следующем, 1938 году вождь советского народа порадовал нас лишь одной речью, выступив в мае перед работниками высшего образования.

В 1939 году Сталин выступил на XVIII съезде партии с программной речью о работе Центрального комитета. И больше ни разу.

В 1940 году Сталин ни разу не выступал публично. Так же, как и в первой половине 1941-го, вплоть до 3 июля, когда прозвучало его обращение к советскому народу. (А как же быть с его выступлением перед выпускниками военных академий 5 мая 1941 г., где И. В. Сталин произнес 40-минутную речь, которая, правда, никогда не публиковалась. — А.К.)

Поэтому, когда 22 июня по радио выступил Молотов, фактически являвшийся вторым лицом в государстве, это выглядело вполне естественным. Особенно если учесть, что свои речи Сталин готовил сам и в то утро перед ним стояла дилемма: или организовывать отпор немецкому вторжению, или все бросить и заняться составлением обращения к гражданам СССР. Выбор был очевиден. В результате в первые часы войны Сталин утвердил текст директивы № 2 военным советам приграничных округов и ВМФ о внезапном нападении Германии и боевых задачах войск, проект Указа Президиума Верховного Совета СССР о мобилизации военнообязанных и ряд других документов. А вот с речью выступил лишь 11 дней спустя»^{45}.

Оригинально, конечно, но неубедительно. Действительно, Сталину не было нужды завоевывать симпатии своего народа. Но ведь речь идет о таком неординарном событии, когда все другие причины редких выступлений вождя не идут ни в какое сравнение с ним и народ ждал, что скажет Сталин в этот трудный час. И только смерть вождя или тяжелая болезнь могли стать причиной того, что с обращением к народу выступил не И. В. Сталин, а В. М. Молотов. Наконец, аргументацию И. Пыхалова опровергает сам факт обращения Сталина к народу 3 июля. Да, крайне редко выступал Сталин, но в 1941 году он еще раз выступил с трибуны мавзолея В. И. Ленина 7 ноября на знаменитом параде войск в честь 23-й годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. Но все становится очевидным, если принять версию В. М. Жухрая — Сталин не мог выступить, поскольку был тяжело болен.

В. М. Жухрай приводит эпизод, имеющий важнейшее значение для объяснения последующего поведения вождя, в недавно вышедшей книге «Сталин», в специальном подразделе под заголовком «Болезнь Сталина»:

«Субботний день — 21 июня 1941 года — у профессора Преображенского выдался сложным. С утра две ответственные консультации, затем — обход палат в стационаре, а после обеда, когда уже подумывал уехать домой (обещал жене пораньше приехать на дачу в Переделкино), вдруг привезли жену наркома, у которой открылось горловое кровотечение — последствие неудачно вырезанных гландов. Женщина оказалась капризной и к тому же трусихой. Долго не решалась раскрыть рот, опасаясь, что она чего доброго захлебнется собственной кровью, и за эту дуреху придется отвечать. Борис Сергеевич, изменив своей обычной корректности в обращении с людьми и пациентами, тем более пациентками, не сдержался и прикрикнул на женщину. И та, то ли растерявшись от неожиданности, то ли сама испугавшись возможных последствий своего упрямства, вдруг широко раскрыла рот. И профессор смог наконец остановить кровотечение. Когда закончил и, помыв руки, собрался снять халат, его срочно вызвали в наркомат для участия в консилиуме в связи с внезапной смертью ответственного сотрудника.

И лишь к ночи 22 июня 1941 года профессор наконец попал домой. Уставший, он решил побыть один в городской квартире, а на дачу поехать утром. Известив об этом по телефону жену, Преображенский поужинал по-холостяцки яичницей и чаем и вышел перед сном на балкон.

Москва сверкала внизу мириадами огней. Подгоняемый теплым июньским ветром, в воздухе кружился тополиный пух. Казалось, что лето вдруг отступило и на улице разгулялась снежная метель. Борису Сергеевичу даже припомнились слова из услышанной когда-то песни:

Зачарованный причудливым зрелищем, Преображенский, забыв усталость и сон, долго стоял на балконе. Он не сразу услышал звонок. И лишь когда тот повторился — более громко и продолжительно — Борис Сергеевич, наконец, подошел к двери:

— Кто там?

Из-за двери ответили:

— Открывайте, НКВД.

Отперев дверь, Преображенский увидел перед собой трех молодых людей в военной форме. Не ожидая приглашения, они тотчас вошли в квартиру. Предъявивший удостоверение на имя капитана госбезопасности сказал:

— Собирайтесь, профессор, — поедете с нами.

Борис Сергеевич почувствовал, как у него вдруг отяжелели ноги. Однако он еще попытался сохранить самообладание и придать своему голосу лишь оттенок удивления.

— Куда?

— Там узнаете.

Преображенский, с трудом подавляя волнение, попросил:

— Разрешите позвонить жене на дачу.

— У нас нет времени, — сухо ответил капитан. — Собирайтесь.

Сомнений больше не оставалось — это арест. Помедлив, Борис Сергеевич тихо, почти равнодушно проговорил:

— Мне собрать вещи?

— Этого не потребуется. Возьмите только ваши инструменты.

Освежающий воздух мгновенно наполнил легкие, и на несколько секунд перехватило дыхание. Вероятно, внезапно нахлынувшее облегчение отразилось и в глазах профессора. И это заметил капитан. В уголках его губ на миг возникла и тотчас погасла усмешка. Преображенский поспешно прошел в кабинет и тут же возвратился с саквояжем, который всегда был у него наготове.

Капитан кивком головы пригласил его к выходу. На бешеной скорости, почти не притормаживая, расчищая себе дорогу резкой сиреной спецсигнала, автомобиль вскоре вынес их на Минское шоссе. Спустя несколько минут они свернули на боковую дорогу, прорезавшую лесной массив параллельно шоссе. Борис Сергеевич тотчас узнал эту дорогу — по ней он много раз ездил в Волынское, так называемую ближнюю кунцевскую дачу Сталина, теперь он окончательно успокоился.

Борис Сергеевич Преображенский много лет лечил И. В. Сталина, который имел слабое горло и часто болел ангинами, однако удалять гланды отказывался.

В дверях дома профессора встретил начальник личной охраны Сталина комиссар госбезопасности Власик. Молча кивнув на приветствие, он ввел Преображенского в зал, где обычно проходили выездные заседания Политбюро. На широком диване, под теплым одеялом, лежал Сталин. На столике возле него стояли несколько бутылок «Боржоми», стакан молока, настольная лампа и лежало несколько папок.

Власик вышел, осторожно притворив за собой дверь. Борис Сергеевич приблизился к дивану.

— Посмотрите, профессор, что со мной, — хрипло и едва слышно проговорил Сталин. — Не могу глотать. Отвратительно себя чувствую.

Попросив разрешения зажечь настольную лампу, Преображенский осмотрел горло и поставил диагноз: тяжелейшая флегмонозная ангина. Термометр показал температуру за сорок.

— Не могу вам не сказать, товарищ Сталин, — вы серьезно больны. Вас надо немедленно госпитализировать и вскрывать нарыв в горле. Иначе может быть совсем плохо.

Сталин устремил на Преображенского горящий пристальный взгляд:

— Сейчас это невозможно.

— Тогда, быть может, я побуду возле вас? Может потребоваться экстренная помощь.

Преображенский проговорил это как можно мягче, но профессиональная требовательность все же проявилась в его тоне. И Сталин почувствовал это. Взгляд его сделался жестким.

— Я как-нибудь обойдусь. Не впервой. Поезжайте домой. Будет нужно — позвоню.

Борис Сергеевич еще с минуту стоял, растерянно глядя на Сталина.

— Поезжайте, профессор, — уже мягче произнес Сталин.

Но едва Преображенский сделал несколько шагов к выходу, как Сталин окликнул его. Голос его был тихим, но твердым:

— Профессор!

Борис Сергеевич замер на мгновение, затем, обернувшись, быстрыми легкими шагами приблизился к больному.

— Профессор, о моей болезни — никому ни слова. О ней знаете только вы и я.

— Да, да, — так же тихо проговорил Преображенский, невольно цепенея под устремленным на него пронизывающим взглядом Сталина. — Я понял, товарищ Сталин. Я буду наготове. Если что — сразу приеду. Спокойной вам ночи, товарищ Сталин.

Та же машина, с той же бешеной скоростью, оглушая спящий город сиреной спецсигнала, доставила профессора Преображенского домой.

Не прошло и часа, как в зал, где лежал больной Сталин, вошел начальник дежурной девятки и, выждав, пока тот обратил на него внимание, произнес:

— Простите, товарищ Сталин. Звонит начальник Генерального штаба Жуков. У него чрезвычайное сообщение. Он просит вас подойти к телефону»^{46}.

Затем следует телефонный разговор между И. В. Сталиным и Г. К. Жуковым, воспроизведенный в первой главе по воспоминаниям Жукова. Далее В. М. Жухрай пишет:

«Положив после разговора с Жуковым трубку телефона на рычаг, Сталин оперся рукой о стул. Дурнотное состояние охватывало его все сильнее. Сталину временами казалось, что он теряет сознание. Однако надо было, вопреки строжайшему запрету врача, ехать в Кремль.

Сталин нажал кнопку звонка на стене и вошедшему Власику приказал подать к подъезду машину. Одевшись, с трудом сел в машину рядом с шофером, приказал: «В Кремль»^{47}.

Несмотря на тяжелую болезнь, Сталин целый день 22 июня 1941 года провел в Кремле, однако выступать с обращением к народу он не мог физически, поручив это сделать второму лицу государства В. М. Молотову, о чем уже подробно говорилось выше, то есть без всяких дебатов на тему: «Кому выступать?».

Опираясь на свидетельства Б. С. Преображенского, которого В. М. Жухрай хорошо знал по совместной длительной работе во Втором Медицинском институте им. Н. И. Пирогова Академии медицинских наук СССР, автор версии о тяжелой болезни И. В. Сталина дополняет картину следующими, уже собственными соображениями:

«Лишь вечером 22 июня 1941 года Сталин возвратился в Волынское. Каких сил потребовалось от него, чтобы выдержать прошедшую ночь и день, — никто никогда не узнает. Однако никто не догадался о подлинном состоянии Сталина.

И только когда Сталин не раздеваясь (на это сил уже не оставалось) лег на диван и закрыл глаза, силы оставили его и на какое-то время (какое именно, сегодня установить невозможно) впал в забытье.

Сталин трое суток— 23, 24 и 25 июня 1941 года — пролежал пластом, никого не принимая, без еды. Есть из-за нарыва в горле он не мог. В эти дни, кто бы ни звонил, получали один и тот же ответ: «Товарищ Сталин занят и разговаривать с вами не может».

О том, что Сталин на три дня впал в забытье, это безусловно художественный вымысел В. Жухрая, поскольку он не называет свидетелей такого состояния вождя. Скорее всего, именно эти художественные подробности болезни Сталина и вызывали недоверие серьезных исследователей и к самой версии В. Жухрая. Как уже отмечалось выше, пока никто из исследователей всерьез не рассматривал данную версию, поскольку ее как бы начисто отвергают данные Журнала регистрации посетителей кабинета Сталина. Даже Б. Соловьев и В. Суходеев, которые признают сам факт болезни Сталина, чем и объясняют его отказ от выступления по радио 22 июня, однако при этом утверждают, что тяжелобольной Сталин все эти три дня все-таки принимал в своем кремлевском кабинете посетителей, поскольку об этом красноречиво говорят записи в Журнале регистрации.

Именно записи посетителей кабинета Сталина бьют наповал версию В. Жухрая, отнеся ее к очередному мифу, — Сталин вообще на три дня отключился от активной жизни, находясь на грани жизни и смерти. То есть вместо мифа о трехдневной «прострации» появился как бы еще один миф о трехдневном «коматозном состоянии» вождя. Хрен редьки не слаще!

Но ведь профессор Преображенский свидетельствует о наличии у Сталина тяжелейшего состояния с температурой за 40 °C, то есть состояния, когда можно запросто впасть в забытье. Ну а если профессор несколько напутал с датой своего вызова к Сталину? Скажем на одну неделю. Сталин часто болел ангинами, мог ведь он заболеть не в ночь на 22 июня, а 15 июня, например, или еще на пару дней раньше? Тот же теплый июньский вечер, тот же тополиный пух, тот же «холостяцкий» ужин профессора яичницей и чаем? Ведь не вел же профессор дневниковых записей, так что и запамятовать мог.

Открываем Журнал регистрации и убеждаемся, действительно, все это могло быть и на неделю раньше. Сталин не принимал посетителей в своем кремлевском кабинете 12 и 13 июня. Вечером 14 июня он принял с 20 ч. 45 мин. до 23 ч. 20 мин. всего лишь пятерых посетителей (Маленков, Кобулов, Шахурин, Дементьев и Хрущев), а 15 июня снова никого не принимал. Ситуация почти зеркальная в сравнении с 21–25 июня. Только неделю назад Сталин «заболел» 12 июня, «проболел» 13 июня, собрался с силами и выехал в Кремль на три часа, а вернувшись на Ближнюю дачу, вызвал профессора Преображенского, поскольку «болезнь обострилась». Да и 16 июня он прибыл в Кремль всего лишь на 50 минут, приняв Вознесенского и Хрущева.

Явно нездоров был вождь всю предыдущую неделю?!

Но адмирал Н. Г. Кузнецов убедительно подтверждает свидетельства профессора Преображенского о том, что И. В. Сталин тяжело болел именно с 22 по 25 июня 1941 года! Подтверждение это косвенное, Н. Г. Кузнецов, как и все другие лица в окружении Сталина (кроме, естественно, В. М. Молотова), ничего не знал о болезни Сталина. Но он своим утверждением, что в течение трех дней не мог добиться встречи со Сталиным, дает нам ключ к разгадке этой «таинственной» истории, заключающейся в том, что якобы тяжелобольной Сталин, пластом пролежавший в забытьи трое суток, одновременно активно принимал посетителей в своем кремлевском кабинете. Короче говоря, пора расставить все точки над «i» и довести до любопытного читателя простую истину — никакой загадки в поведении больного Сталина просто не существовало! Разгадка находится в том же Журнале учета посетителей кремлевского кабинета И. В. Сталина.

Хотя опубликованные в виде отдельной книги, выпущенной в 2008 году издательством «Новый хронограф», журналы учета посетителей кремлевского кабинета И. В. Сталина носят название «На приеме у Сталина», на самом деле не всех посетителей, побывавших в этом кабинете, принимал лично И. В. Сталин. Убедиться в этом нетрудно, следует лишь, например, внимательно изучить записи в журналах с 22 августа 1933 года по 31 октября этого же года. Добросовестно исполнявший свои обязанности дежурный секретарь сделал тогда следующие пометки:

— 22 августа 1933 года — «Во время отсутствия тов. Сталина».

— 4 ноября 1933 года — «В присутствии т. Сталина».

Действительно, в указанный период времени И. В. Сталин не принимал в своем кремлевском кабинете посетителей, поскольку в августе 1933 года ему был предоставлен полуторамесячный отпуск. Как правило, в решениях Политбюро ЦК ВКП(б) о предоставлении отпусков Сталину не оговаривалось, кто будет замещать его в качестве председательствующего на заседаниях Политбюро. В 1933 году в протоколе заседания Политбюро, которым Сталину был предоставлен отпуск, отмечено, что на время отсутствия Сталина замещать его в Комиссии Обороны будет Л. М. Каганович. Имеется в виду совместная Комиссия Политбюро и СНК по обороне, работавшая с 1930 года, наряду с Советом труда и обороны СССР (СТО), образованным 17 августа 1923 года вместо Совета труда и обороны РСФСР. Председателями СТО были последовательно Ленин, Каменев и Рыков, а с 19 декабря 1930 года — Молотов.

Поскольку в состав совместной Комиссии Политбюро и СНК по обороне входили все члены Политбюро, то естественно предположить, что и на «хозяйстве» в Политбюро тогда был оставлен тоже Л. М. Каганович, бывший в то время по совместительству еще и первым секретарем Московского (областного. — А.К.) комитета и Московского городского комитета ВКП(б). Пока И. В. Сталин отдыхал на юге, его соратники собирались в кремлевском кабинете вождя 21 раз! При этом в 17 случаях из 21 заседание вел Л. М. Каганович (он первым входил в кабинет и последним уходил из кабинета), в 3 случаях — В. М. Молотов (22.08,25.09 и 25.10) и однажды В. В. Куйбышев (19.09, при отсутствии в этот день Кагановича и Молотова). При этом можно поставить под сомнение, что 22 августа, то есть в первый раз, когда заседание Политбюро проводилось без Сталина, председательствовал В. М. Молотов. В этот день он вошел вместе с Л. М. Кагановичем в кабинет И. В. Сталина в 20 ч. 10 мин. и вышел из кабинета с ним же в 23 ч. 35 мин. Секретарь, скорее всего, еще не знал, что на «хозяйстве» остался Л. М. Каганович, и первым по привычке записал в Журнале именно В. М. Молотова, часто и раньше председательствовавшего на заседаниях Политбюро в отсутствие Сталина. Тоже можно сказать и о записи в Журнале от 25 октября, где Молотов снова записан первым, хотя вместе с ним в 19 ч. 00 мин. вошел, а в 22 ч. 50 мин. вышел оставшийся на «хозяйстве» Л. М. Каганович. Однако 25 сентября заседание вел (или только открывал его), скорее всего, именно В. М. Молотов, вошедший на 20 минут раньше Л. М. Кагановича (в 16 ч. 40 мин.), хотя вышли они вместе в 20 ч. 30 мин.

То, что на «хозяйстве» был оставлен именно Л. М. Каганович, подтверждает следующий факт: из 17 заседаний Политбюро, которые вел Л. М. Каганович, в 11 случаях В. М. Молотов отсутствовал. Тем не менее, согласно записи в Журнале регистрации посетителей, заседания проводил в 3 случаях (или в одном?) В. М. Молотов и однажды В. В. Куйбышев, то есть именно эти трое членов Политбюро как бы делили между собой лидерство в отсутствие вождя. Судя по записям, в кабинете Сталина в его отсутствие собирались члены Политбюро, а также приглашенные лица, которые либо принимали непосредственно участие в обсуждении вопросов, выносимых на заседание, либо вызывались для решения и согласования тех или иных вопросов, по которым они заслушивались.

Не исключено, что подобные заседания членов Политбюро в кабинете И. В. Сталина проводились в его отсутствие не только в 1933 году, когда пунктуальный секретарь сделал соответствующие пометки в Журнале, но и в другие годы, особенно в послевоенные, когда И. В. Сталин на длительное время отбывал на отдых из Москвы.

Вообще Сталин постепенно удалялся от активной деятельности, особенно характерной для него в годы войны, когда он работал практически без отдыха. А вот уже в первую послевоенную осень он позволил себе полуторамесячный отпуск. 3 октября было принято решение Политбюро о предоставлении отпуска Сталину, а через неделю в «Правде» появилось сообщение, что 9 октября Сталин отбыл на отдых. И даже первый послевоенный парад войск на Красной площади, посвященный 28-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, состоялся в отсутствие Сталина. Последнее заседание Политбюро перед отъездом Сталина на отдых состоялось 8 октября 1945 года, а затем следует длительный перерыв, более двух месяцев, вплоть до 17 декабря 1945 года, когда прием возобновился.

Отсутствие посетителей кабинета Сталина в течение этого времени, скорее всего, объясняется тем, что в послевоенное время Политбюро все реже собиралось на совещания, тем более в отсутствие Сталина. Эта тенденция особенно проявилась после перенесенного Сталиным тяжелого заболевания в 1949 году. Так, в 1950 году Политбюро собиралось всего 6 раз, в 1951 году— 5 раз, а в 1952 году всего лишь 4 раза^{48}. В последующие послевоенные годы интервалы отсутствия записей в Журнале регистрации последовательно увеличивались. В 1946 году перерыв в приемах в кремлевском кабинете вождя составил уже более трех месяцев (с 8 сентября по 20 декабря), в 1947 году — три месяца (с 15 августа по 17 ноября), в 1948 году — три месяца (с 4 сентября по 1 декабря), в 1949 году— немногим больше трех месяцев (с 3 сентября по 9 декабря), в 1950 году перерыв в приемах составил уже около пяти месяцев (со 2 августа по 21 декабря). Следующий перерыв длился уже более полугода — с 10 августа 1951 года по 11 февраля 1952 года. То есть в течение временных интервалов, когда записи в журналах регистрации посетителей отсутствовали, члены Политбюро на заседания не собирались.

Однако на «хозяйстве» в отсутствие вождя кто-то должен был оставаться. «Если раньше Сталин поручал ведение дел по линии Политбюро Л. М. Кагановичу или В. М. Молотову, то в последние годы жизни он, похоже, опасался доверять управление партией и страной кому-либо одному из своего ближайшего окружения и поэтому в свое отсутствие как бы разделял функции первого лица между соратниками. Это видно из того, что в ноябре 1952 года Бюро Президиума ЦК КПСС приняло решение, что в случае отсутствия Сталина председательствовать на заседаниях поочередно будут Г. М. Маленков, Н. С. Хрущев и Н. А. Булганин. Им и поручалось рассмотрение текущих вопросов на заседаниях Политбюро. Поскольку Сталин был также Председателем Совета Министров СССР, предусматривалось, что заседания правительства в отсутствие Сталина будут вести поочередно Л. П. Берия, М. Г. Первухин и М. З. Сабуров. Этим же решением заседания Секретариата ЦК КПСС поручалось вести Г. М. Маленкову, Н. М. Пегову и М. А. Суслову. Так Сталин пытался застраховать себя от возможности поползновения на верховную власть в свое отсутствие»^{49}.

Заседания Правительства и Секретариата ЦК КПСС в кремлевском кабинете Сталина не проводились, а вот заседания членов Политбюро, проводились в кабинете, как правило, под председательством вышеуказанных членов Бюро Президиума ЦК. Так, 3; 5; 17 и 27 ноября 1952 года председательствовал Г. М. Маленков. Он же председательствовал 2; 5; 6 января и 2; 16 февраля 1953 года. Н. А. Булганин председательствовал 13 и 22 ноября и 16 декабря 1952 года, а Н. С. Хрущев — 15 декабря 1952 года. Сам Сталин в последние 4 месяца после принятия вышеуказанного решения о статусе 3 «триумвиров» проводил заседание Бюро Президиума ЦК всего лишь пять раз (20 ноября, 13 и 22 января 1953 года, а также 7 и 17 февраля этого же года). Именно в эти дни первыми в списке посетителей не значатся члены «триумвирата» — Г. М. Маленков, Н. А. Булганин и Н. С. Хрущев. Кроме того в этот период вождь дважды принимал одиночных посетителей (14 ноября Г. М. Маленкова и 18 декабря С. А. Гоглидзе). Похоже, что Сталин проводил еще одно заседание Политбюро — 1 декабря 1952 года. В этот день, согласно записям в Журнале регистрации посетителей, в кабинет Сталина на 25 минут входил А. Н. Поскребышев (с19 ч. 25 мин. по 19 ч. 50 мин.), а затем согласно пометке, сделанной в Журнале дежурным секретарем, «Пошли в зал П/б, где были до 23 ч. 50 мин.». Кто из членов Политбюро «пришел в зал П/б» (видимо, зал заседаний Политбюро), не известно, однако нам это не так уж и важно знать, учитывая конечную цель настоящего исследования. Важно было уловить тенденцию при формировании структуры записей в Журнале, а именно, в отсутствие И. В. Сталина в начале списка посетителей стоял тот член Политбюро (чаще всего это был В. М. Молотов, особенно в послевоенные годы, но лишь до ноября 1952 года), который вел заседания, он же последним убывал из кабинета. Точно так же с ноября 1952 года первым входил в кабинет Сталина и последним выходил из него тот член Бюро Президиума ЦК КПСС (из состава «триумвирата»), который проводил его заседание^{50}.

Эта тенденция в структуре записей была нарушена со 2 по 9 марта 1953 года, когда И. В. Сталин находился в коматозном состоянии, а 5 марта скончался. Однако записи посетителей кабинета Сталина продолжались, то есть с формальной точки зрения (которой придерживаются абсолютно все исследователи этого вопроса: если есть запись в Журнале — значит Сталин на месте) Сталин «принимал» посетителей со 2 по 9 марта включительно.

Следует, однако, обратить внимание на такую, на наш взгляд, существенную деталь: слева от даты «2 марта 1953 года» сделана пометка красным карандашом в виде черты, как бы отделяющей дееспособного Сталина от него же, но впавшего в коматозное состояние. Для установившейся структуры оформления записей лиц, посещавших кремлевский кабинет Сталина, эта черта означает, что все последующие посещения его кабинета осуществляются в отсутствие Сталина (за «чертой» его жизни)^{51}.

На самом деле И. В. Сталин последний раз принимал посетителей в своем кабинете 17 февраля 1953 года, когда он принял девять человек, в том числе Чрезвычайного и Полномочного Посла Индии в СССР К. Менона и сопровождавших его лиц. Но в эти скорбные дни в кабинете Сталина на короткое время (2 марта всего на 20 минут с 10 ч. 40 мин. до 11 ч. 00 мин. и на 1 час — с 20 ч. 25 мин. до 21 ч. 25 мин.) собирались члены Бюро Президиума ЦК КПСС и медицинские работники, участвующие в реанимационных мероприятиях (И. И. Куперин — начальник Лечебно-санитарного управления Кремля; А. Ф. Третьяков — министр здравоохранения СССР), а также другие приглашенные должностные лица, участвующие в мероприятиях по организации похорон И. В. Сталина.

Последняя запись в Журнале сделана 9 марта 1953 года, когда в кабинете Сталина на 40 минут — с 2 ч. 30 мин. до 3 ч. 10 мин. — собрались члены бывшего Политбюро: Маленков, Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Микоян, Молотов, Хрущев, как бы для того, чтобы подвести черту под целой эпохой, связанной с именем Иосифа Виссарионовича Сталина и с этим кабинетом, где он трудился (без одного с небольшим года) тридцать лет, сыграв важную роль в политической судьбе каждого из них.

Между прочим, известный историк Ю. Жуков, написавший 2-томную монографию о «Ином Сталине» (т. I. «Иной Сталин», М., «Вагриус», 2003, и т. II. «Сталин: Тайны власти», М., «Вагриус», 2005) в своем интервью журналу «Наш Современник» (№ 12, 2004 г.) заявил, что: «С 16 января 1951 года, (после третьего инсульта) Сталин вообще уже не работал. Ему отказывала память, он перестал соображать». Имеются и другие доказательства, что в последние два года жизни Сталин практически отошел от деятельности, и Журналы регистрации посетителей его кремлевского кабинета красноречивое тому свидетельство, поскольку приемы посетителей и проведение заседаний Политбюро в течение этого периода проводили практически только «доверенные» члены Политбюро. Но это уже совсем другая история, и здесь не совсем уместно проводить анализ этих сенсационных, как бы поаккуратнее выразиться, версий, поскольку задача настоящей книги несколько иная!

А теперь обратимся к записям в Журнале регистрации посетителей кремлевского кабинета И. В. Сталина, сделанным за период с 22 июня по 3 июля 1941 года, применив для расшифровки вышеуказанный алгоритм в оформлении структуры записей посетителей, для того чтобы выяснить — кто же принимал посетителей в кремлевском кабинете Сталина в эти дни?

Итак, кто и в какое время посещал кремлевский кабинет И. В. Сталина в эти тревожные дни, а также кто их принимал? Нет надобности воспроизводить и анализировать записи в Журнале регистрации посетителей за 22 июня 1941 года, поскольку в первой части книги данная ситуация уже была подробно проанализирована, из чего со стопроцентной вероятностью следовало, что Сталин находился в своем кабинете с 5 ч. 45 мин. до 16 ч. 45 мин. То есть, будучи тяжелобольным, он провел в своем кабинете 11 часов. А вот 23 июня И. В. Сталин в кабинете не появлялся, как это следует из нижеприведенной таблицы № 1.

Таблица № 1. 23 июня 1941 года

Как утреннее, так и вечернее заседание Ставки Главного Командования в кремлевском кабинете Сталина проводил В. М. Молотов, который первым входил в кабинет Сталина и последним, в числе других членов Ставки выходил из кабинета. Структура записей в Журнале регистрации посетителей в точности соответствует ранее рассмотренным случаям, когда Сталин в кабинете отсутствовал. Таким образом, 23 июня 1941 года Сталин отсутствовал в Кремле, оставаясь на Ближней даче в связи с тяжелой болезнью.

Следует обратить особое внимание на моменты присутствия в кабинете Сталина наркома Военно-морского флота Н. Г. Кузнецова. Как нам уже известно, он утверждал в своей книге «Накануне», что 22, 23 и 24 июня не мог найти Сталина и добиться встречи с ним. Однако в книге В. Булатова утверждается, что:

«Поздно вечером 23 июня Николай Кузнецов был вызван к Сталину. В кабинете находились члены Политбюро ЦК ВКП(б) и нарком обороны. Заслушав сообщение наркома ВМФ о положении на флотах, И. В. Сталин разрешил нанести совместный удар авиации и надводных кораблей по румынской военно-морской базе Констанца. Он также поддержал предложение начать активные минные постановки в водах противника. Возросла минная угроза и для советского Военно-морского флота»^{52}.

Поскольку в книгах самого адмирала Н. Г. Кузнецова этот эпизод не приводится, то следует предположить, что автор воспользовался «Хронологией основных событий жизни, государственной и общественной деятельности Адмирала флота Советского Союза Кузнецова Николая Герасимовича», которая приводится в качестве приложения в книге адмирала «Крутые повороты», выпущенной через 21 год после смерти автора издательством «Молодая гвардия». В «Хронологии» об этом эпизоде сказано следующее:

«23 июня — вызван к И. В. Сталину, в присутствии членов Политбюро и наркома обороны, доложил о положении на флотах», и не больше^{53}.

В комментарии к «Хронологии» отмечается, что:

«В основу настоящей Хронологии положены документы государственных архивов, личного (семейного) архива Н. Г. Кузнецова, исторические монографии и энциклопедические издания, периодическая печать времен Великой Отечественной войны и другие источники»^{54}. Составителем книги «Крутые повороты» на основании оставленных адмиралом записок была его сноха Р. В. Кузнецова, которая, вероятно, воспользовалась материалами личного (семейного) архива Н. Г. Кузнецова для внесения в «Хронологию» указанного эпизода. Вполне возможно, что адмирал оставил какую-то запись о вызове его в Кремль в ночь на 24 июня 1941 года с докладом о положении на флотах. А вот был ли в этот день Сталин в Кремле, из «Хронологии» с очевидностью не следует, поскольку вызов в Кремль у всех однозначно ассоциировался как вызов к Сталину, что и отмечено в «Хронологии». Следовательно, все, что написано в книге В. Булатова о событиях 23 июня, кроме того, что «поздно вечером 23 июня Николай Кузнецов был вызван к Сталину» (читай — в Кремль), является художественным вымыслом автора.

Таким образом, в течение всего дня 23 июня 1941 года И. В. Сталин в Кремле отсутствовал и приема посетителей не вел. А вот прием посетителей 24 июня во второй половине дня, судя по структуре записей в Журнале регистрации посетителей, вел именно И. В. Сталин (таблица № 2).

Таблица № 2. 24 июня 1941 года

Судя по широкому спектру рассматриваемых вопросов и количеству приглашенных руководителей разного уровня и специалистов, прием действительно вел И. В. Сталин, который, вероятно, почувствовав некоторое облегчение, прибыл в Кремль и провел большую работу в течение 4 часов и 10 минут. Первой группой, вошедшей в кабинет Сталина в 16 ч. 20 мин., были «ленинградцы», с которыми, вероятно, обсуждались вопросы защиты города на Неве (М. М. Попов — командующий Ленинградским военным округом, Ф. И. Кузнецов — командующий Прибалтийским особым военным округом, а затем командующий Северо-Западным фронтом) и перевода крупнейших промышленных предприятий на выпуск боевой техники и вооружения (И. М. Зальцман — директор Кировского завода и Н. С. Казаков — директор Ижорского завода Наркомата тяжелого машиностроения). Видимо для выяснения вопросов взаимодействия с войсками моряков Балтийского флота на несколько минут (с 16 ч. 45 мин. до 17 ч. 00 мин.) приглашался нарком ВМФ Н.Г Кузнецов, который, вероятно, запамятовал этот кратковременный визит, поскольку спустя двадцать с небольшим лет написал, что 24 июня (в том числе) он не видел И. В. Сталина. На самом деле он не мог его видеть 23 и 25 июня и в данном случае ошибку наркома можно «списать» на аберрацию памяти. Ранее мы уже отмечали, что он указал на 22,23 и 24 июня, в течение которых он не мог связаться со Сталиным, хотя фактически это были два дня — 23 и 25 июня, когда прием в кабинете Сталина вел В. М. Молотов.

Поскольку фамилии Кузнецов, Попов, а также Петров весьма распространены, а в Журнале регистрации посетителей, к сожалению, инициалы имени и отчества приглашенных не указаны, то в научном комментарии к публикуемым журналам допущены неточности. Так, вместо М. М. Попова (командующий Ленинградским военным округом) указан Г. М. Попов (второй секретарь Московского городского комитета партии), который к вышеуказанной группе «ленинградцев» не мог иметь никакого отношения^{55}.

Аналогичная неточность случилась также в отношении И. Ф. Петрова (начальник Центрального аэрогидродинамического института — ЦАГИ), который входил в группу военных авиаторов, принятых Сталиным с 20 ч. 00 мин. до 21 ч.15 мин. Однако в комментарии ошибочно указан Ф. Ф. Петров — конструктор артиллерийского вооружения, который в группу авиаторов попасть никак не мог.

Следует обратить особое внимание на сам факт прибытия в Кремль больного И. В. Сталина во второй половине 24 июня, хотя всего лишь на 4 часа, который напрочь дезавуирует утверждение В. М. Жухрая, что вождь все эти три дня (23, 24, 25 июня) лежал пластом в забытьи и не мог не только выехать в Кремль, но даже отвечать на телефонные звонки, не есть и не пить. Могучая воля вождя и чувство ответственности за судьбы страны и советского народа подняли с постели больного Сталина, почувствовавшего некоторое облегчение. Безусловно, крупнейший ЛОР-специалист профессор Б. С. Преображенский блестяще делал свое дело (он, по свидетельству охранника М. Е. Борисова, приезжал на Ближнюю дачу, правда не указав какого числа. Вероятнее всего это было 23 июня). При этом И. В. Сталин оказался больным весьма непослушным, нарушившим строжайшее предписание профессора соблюдать постельный режим. Как знать, возможно, Сталин уже 25 июня мог бы приступить к выполнению своих обязанностей в полном объеме, если бы он не нарушил постельный режим накануне.

Однако случилось то, что и должно было случиться. Ослабленный организм Сталина не выдержал сильнейшей нагрузки, связанной с его поездкой в Кремль 24 июня, и болезнь обострилась. В связи с этим 25 июня он не смог подняться с постели и прием посетителей в его кабинете снова провел В. М. Молотов (см. таблицу № 3).

Таблица № 3. 25 июня 1941 года

26 июня И. В. Сталин, хотя и ослабленный после перенесенной болезни, вышел на работу и в течение 11 часов 10 минут принял в своем кабинете 28 посетителей. Фактически он принял 18 человек, поскольку некоторые посетители входили в кабинет дважды (Каганович, Молотов, Ватутин, Кузнецов, Жуков, Тимошенко) и даже трижды (Ворошилов и Берия). То есть И. В. Сталин сразу же вошел в привычный для него ритм работы, непрерывно принимая посетителей с 12 ч. 10 мин. до 23 ч. 20 мин.

Столь же напряженно трудился И. В. Сталин и 27 июня 1941 года, приняв в своем кремлевском кабинете 30 посетителей. Фактически был принят 21 человек, поскольку некоторые посетители входили в кабинет Сталина дважды (Вознесенский, Берия, Тимошенко, Кузнецов и Шахурин) и даже трижды (Молотов и Микоян). Принимал вождь посетителей непрерывно в течение 10 часов с 16 ч. 30 мин. до 2 ч. 40 мин. уже 28 июня 1941 г. А вот вечерний прием с 19 ч. 35 мин. до 00 ч. 05 мин. 28 июня снова вел Молотов, как это следует из таблицы № 4.

Итак, И. В. Сталин 28 июня 1941 года в своем кремлевском кабинете не появился, что, по воспоминаниям Я. Чадаева, вызвало тревогу у его соратников — уж не заболел ли вождь вновь? А поскольку Сталин не появился в Кремле и в следующие два дня, то это вызвало переполох у тех, кто не был осведомлен о том, что Сталин 29 и 30 июня вовсе не уединялся на своей даче, а активно работал, что подробно описано в предыдущих главах.

Однако, почему Сталин отсутствовал в Кремле 28 июня? Выходит прав был Я. Чадаев, записавший в своих воспоминаниях, что Сталин отсутствовал именно три дня, пребывая на даче, после того, как узнал о захвате немцами столицы Белоруссии? Ошибочно сместив дату посещения Сталиным Наркомата обороны, где у него состоялся резкий разговор с руководством наркомата, на два дня назад (с 29 на 27 июня), он ввел в заблуждение не только верхогляда Э. Радзинского, тут же сочинившего глупейшую историю о коварном Сталине, подвергшем испытанию на верность своих «бояр», но и более серьезных исследователей. Например, М. И. Мельтюхов, ссылаясь на воспоминания Микояна и Хрущева, пишет:

Таблица № 4.28 июня 1941 года.

«Узнав 28 июня, что противник захватил Минск, Сталин заявил: «Ленин нам оставил пролетарское Советское государство, а мы его просрали» — и уехал на Ближнюю дачу, где и пребывал до 1 июля»^{56}. Однако, как мы уже показали выше, подобные ссылки на антисталинистов Микояна и Хрущева несостоятельны. Хрущев относит начало «прострации» Сталина вовсе не на конец недели, а непосредственно на 22 июня, когда Сталин узнал о нападении Гитлера на Советский Союз. А Микоян в своих мемуарах, напротив, относит визит Сталина и других членов Политбюро в Наркомат обороны на 29 июня после чего якобы наступило двухдневное затворничество Сталина на Ближней даче. Похоже, что М. Мельтюхов введен в заблуждение «свидетельскими» воспоминаниями именно Я. Чадаева, а подтверждением данного предположения является следующий факт. Вышеуказанная книга М. Мельтюхова с дополнениями и поправками была переиздана в 2008 году с несколько измененным названием: «Упущенный шанс Сталина. Схватка за Европу 1939–1941 гг. (документы, факты, суждения)». Указанный выше эпизод воспроизводится здесь уже несколько иначе: «Узнав 29 июня, что противник захватил Минск, Сталин заявил: «Ленин нам оставил пролетарское Советское государство, а мы его просрали» — и уехал на Ближнюю дачу, где и пребывал до 1 июля»^{57}. При этом почему-то отсылает читателя к воспоминаниям Н. С. Хрущева с точным указанием источника цитаты: «Хрущев Н. С. Воспоминания // Огонек. 1989. № 31. С. 18; 1941 год. Документы. Кн. 2. С. 498», где ровным счетом об этом ни слова. Поправка в новом издании книги, на первый взгляд, не существенная — дата 28 июня заменена на 29 июня, а все остальное осталось без изменения. Однако этой поправкой М. Мельтюхов серьезно «подмочил» свою репутацию серьезного исследователя. Опираясь в своей книге на отсылочный материал, состоящий из 1822 наименований, он не побрезговал в данном случае использовать хрущевскую фальшивку. Случайно или намеренно он это сделал, не нам судить, однако после публикации материалов из журналов регистрации посетителей кремлевского кабинета Сталина обличители Сталина вынуждены были скорректировать версию о «прострации» Сталина аналогично тому, как это излагает М. Мельтюхов. Теперь они дружно утверждают, что Сталин впал в «прострацию» не в первый день войны, как это утверждал Н. С. Хрущев и его последователи, а через неделю после ее начала, получив известие о сдаче Минска.

Отдельные обличители доводят срок «прострации» Сталина с 22 июня вплоть до 3 июля, когда вождь наконец-то выступил с обращением к народу. Вот, например, что пишет Ю. Борев в своей разухабистой книге «Сталиниада»: «Война была для Сталина большой неожиданностью. Он думал, что перехитрил Гитлера, однако тот оказался коварнее его. Сталин впал в прострацию. Наша армия сражалась с превосходящими силами противника, а человек, который насильственно сосредоточил всю власть в своих руках, преступно отстранился от руководства борьбой. 3 июля 1941 года Сталин наконец собрался с духом и обратился к народу по радио»^{58}.

Благо, что Ю. Борев самокритично не относит себя к серьезным исследователям деятельности И. В. Сталина, а позицируется как собиратель «исторических анекдотов». Однако эдакая скоморошеская роль собирателя чужих завиральных воспоминаний отнюдь не столь безобидна, как может показаться с первого взгляда. Выпущенный 7-тысячным тиражом сборник анекдотов про Сталина и его окружение нашел своего читателя, который вряд ли станет читать многостраничную монографию М. Мельтюхова. К месту можно привести известное высказывание А. С. Пушкина о роли устного народного творчества: «Устные свидетельства об исторических личностях точнее говорят о времени, нежели труды самых добросовестных историков». «Сталиниада» Ю. Борева давно разобрана на цитаты и анекдоты, которые гуляют по стране отнюдь не в семитысячных экземплярах.

Отсутствие Сталина в Кремле 28 июня серьезно укрепляет позиции некоторых антисталинистов, утверждающих, что он находился в «прострации» именно в последние три дня этой беспокойной недели. Ниже мы вернемся к объяснению факта отсутствия Сталина в своем кремлевском кабинета 28 июня, а сейчас продолжим, несколько отступая от заданной темы, экскурс в «творческую» лабораторию доктора исторических и, возможно, еще каких-либо наук Михаила Ивановича Мельтюхова.

Не гнушаясь использовать в своих «творческих поисках» исторические фальшивки, наработанные Н. С. Хрущевым и А. И. Микояном, при шельмовании И. В. Сталина, М. Мельтюхов гневно клеймит других авторов исторических фальшивок и фальсификаторов исторических событий к коим он отнес, например, доктора исторических наук, писателя, генерал-полковника В. М. Жухрая, труды которого, как выяснилось, он читал, но воспринял прочитанное по-своему. Например, он тщательно изучил содержание книги В. М. Жухрая «Сталин: Правда и ложь», не обратив при этом внимания на вводную часть, которой открывается эта замечательная книга, а именно на воспоминание профессора Б. С. Преображенского о характере тяжелого заболевания Сталина в последний предвоенный день июня 1941 года.

Казалось бы, вот благодатная тема для глубокого изучения историку, занимавшемуся исследованием событий кануна и начала Второй мировой войны. Встречайся со здравствующим коллегой, посвятившим всю свою жизнь пропаганде сталинского наследия, повытягивай из него дополнительную информацию, которая не вошла в его художественно-публицистические произведения, и доведи до научной общественности и широкой читательской публики правду о поведении вождя в первые дни (неделю, декаду) после начала войны. Ничуть не бывало, весь свой научный пыл М. Мельтюхов направил на убийственную критику трудов В. М. Жухрая, обвинив его, ни много ни мало, в плагиате и создании документов-фальшивок. Критикуя историков-«антирезунистов» (безудержных критиков трудов писателя-эмигранта, вернее, перебежчика из Советского Союза в Англию, В. Суворова-Резуна), в частности В. А. Анфилова, он упрекает последнего в некритичном использовании документов-фальшивок, якобы запущенных в научный оборот В. М. Жухраем. Впрочем предоставим слово самому М. Мельтюхову:

«Так, В. А. Анфилов для обоснования своей традиционной точки зрения (о том, что не Сталин развязал Вторую мировую войну, что он не готовил «превентивный удар» по Германии, с целью «советизации» всей Европы. — А.К.) ссылается на опубликованные в 15-м томе сочинений И. В. Сталина (М., 1997) документы: «Выступление на расширенном заседании Политбюро ЦК ВКП(б) (конец мая 1941 года)» и «Беседа с А. М. Лавровым 18 июня 1941 года». Первый из них должен подтвердить отсутствие у советского руководства каких бы то ни было наступательных намерений, а второй — показать, что всесведущая советская разведка докладывала в Кремль о намерениях Германии, Японии, США и других стран только самую достоверную информацию. К сожалению, оба эти документа-фальшивки, автором которых, по всей видимости, является В. М. Жухрай, в чьей художественно-публицистической книге они впервые и появились. Анализ содержания текста первого из них показывает, что он является довольно грубой компиляцией из мемуаров Г. К. Жукова и других материалов. Относительно второго документа утверждается, что генерал-полковник А. М. Лавров был начальником разведки и контрразведки и подчинялся лично Сталину. Однако ни один исследователь истории советской разведки не знает о такой странной спецслужбе, да и о ее начальнике тоже. Кстати, генерал-полковник с такой фамилией в 1941 г. также неизвестен. Правда, В. М. Жухрай предусмотрительно пишет, что А. М. Лавров — это псевдоним, то есть перед нами еще один вариант «тайного советника вождя». Содержание его доклада, состоявшегося, по мнению В. М. Жухрая, 12 июня, показывает, что он является компиляцией из материалов современных исследований Второй мировой войны^{59}. К сожалению, некоторые авторы некритично восприняли эти «документы на веру и, вероятно, на них еще не раз будут ссылаться для подтверждения официальной версии»^{60}.

При этом М. Мельтюхов ссылается на известную статью В. А. Анфилова в «Независимом военном обозрении» за 1998 год, № 4 «Сталин в войне» и книгу В. М. Жухрая «Сталин: правда и ложь», с указанием конкретных страниц (43–65; 76–104), где якобы автор сочиняет (компилирует) свои «исторические фальшивки» на основании трудов Г. К. Жукова и материалов современных исследователей Второй мировой войны (не себя ли имеет в виду М. Мельтюхов?).

Между тем известный историк — исследователь проблем, связанных с началом Второй мировой войны, в том числе трудов «историка-любителя» В. Резуна, написавшего «знаменитый» «Ледокол», — проявляет себя элементарным двурушником или, как говорят в народе, действует по принципу «и нашим и вашим».

В. Резун своим «Ледоколом» сумел расколоть ряды историков и писателей, исследующих и пишущих о проблемах, связанных с началом Второй мировой войны, на две неравные половины. Одна, более многочисленная половина, клеймит на чем свет стоит «историка-любителя» В. Резуна прежде всего за то, что он, предатель-перебежчик, вздумал учить уму-разуму наших академиков и докторов наук, назовем их «антирезунистами». Другая, не столь многочисленная, состоявшая в основном из зарубежных критиков «сталинизма», а также доморощенных, в основном молодых или вообще только начинающих историков, пытается найти оправдание трудам В. Резуна, подгоняя под его «изыскания» фактические материалы из ставших доступными документов, которые самому В. Резуну доступны не были, поскольку были засекречены, — это «правоверные резунисты», или просто — «прарезунисты». Как «прарезунисты», так и «антирезунисты» публикуют свои труды в непериодически издаваемых сборниках, имеющих соответствующие названия: «Правда Виктора Суворова» («прарезунисты») и «Неправда Виктора Суворова» («антирезунисты»). Так вот, доктор исторических наук М. И. Мельтюхов сумел опубликовать практически одну и ту же статью в первом выпуске сборника «Правда Виктора Суворова», имеющего подзаголовок «Переписывая историю Второй мировой»^{61}, а затем во втором сборнике «Неправда Виктора Суворова», в серии «Военно-исторические сборники»^{62}.

И по объему опубликованного материала, и по фактическому содержанию обе статьи являются «близнецами», с одной стороны, и краткой «выжимкой» из вышеуказанной книги автора статьей — «Упущенный шанс Сталина», с другой.

Обе статьи имеют совершенно одинаковое начало (выделено мной. — А.К.):

«С конца 1980-х годов военно-политические события кануна Великой Отечественной войны стали объектом оживленной дискуссии в отечественной историографии, в ходе которой в научный оборот было введено большое количество новых еще недавно секретных документов, появилось немало исследований, более объективно освещающих этот период отечественной истории». Далее тексты несколько отличаются, хотя содержательная часть обоих текстов является «компиляцией» труда самого М. Мельтюхова, то есть книги «Упущенный шанс Сталина». Так, в сборнике «прарезунистов» утверждается, что: «В результате, ныне совершенно очевидно, что созданная еще в советский период концепция событий 1939–1941 гг. нуждается в существенной модернизации. Прежде всего, следует отрешиться от навеянной советской пропагандой совершенно фантастической идеи о некоем патологическом миролюбии СССР, благодаря которой в историографии сложилась довольно оригинальная картина.

Если все прочие государства в своей международной политике руководствовались собственными интересами, то Советский Союз занимался лишь тем, что демонстрировал свое миролюбие и боролся за мир. В принципе, конечно, признавалось, что у СССР также есть собственные интересы, но обычно о них говорилось столь невнятно, что понять побудительные мотивы советской внешней политики было практически невозможно»^{63}.

Такому вступлению все «прарезунисты» дружно похлопают в предвкушении получения удовольствия от того, что «маститый» историк, доктор исторических наук, старший научный сотрудник Всероссийского НИИ документоведения и архивного дела этой заявкой полностью солидаризуется с «историком-любителем» с Туманного Альбиона, автором «Ледокола», который методично и последовательно разбивал «созданную еще в советский период концепцию событий 1939–1941 годов». Естественно, составители этого сборника, а ими являются сам В. Резун и его почитатель Дмитрий Хмельницкий (архитектор и историк сталинской архитектуры, живущий в Берлине), не только одобрили и опубликовали сей труд, но и разместили его в сборнике сразу же после своих вступительных статей: «Правда Виктора Суворова» (Д. Хмельницкий) и «Военная наука» на советский манер» (В. Суворов).

В то же время в сборнике «антирезунистов» зачин статьи «Главная ложь Виктора Суворова» совершенно иной, определивший дальнейшую направленность содержания статьи на критику отдельных положений концепции В. Резуна, основной смысл которой заключается в том, что именно Советский Союз развязал Вторую мировую войну, а И. В. Сталин «вырастил» Адольфа Гитлера в качестве «ледокола» для разрушения системы капитализма, на осколках которой он вознамерился создать Советский Союз, по крайней мере в рамках всей Европы: «С 1993 года военно-политические проблемы кануна Великой Отечественной войны оказались в центре дискуссии, вызванной публикацией в России книг В. Суворова. Хотя эти работы написаны в жанре исторической публицистики и представляют собой некий «слоеный пирог», когда правда мешается с полуправдой и ложью, они довольно четко очертили круг наименее разработанных в историографии проблем. Вместе с тем следует отметить, что эти публикации органично вписались во все более обострявшуюся полемику относительно недавнего советского прошлого и были приняты «на ура» всеми «борцами с советским тоталитаризмом». Тем более что главными тезисами, которые пытался «доказать» В. Суворов, являются утверждения о том, что в возникновении Второй мировой войны виноват исключительно Советский Союз, а германское нападение на СССР было «превентивной войной». Как это принято в публицистике, автор зачастую использует умолчания или бездоказательные утверждения, которые на самом деле вовсе не подтверждают его громогласных заявлений»^{64}.

Далее идет буквально постраничное совпадение текстов статей, опубликованных в указанных сборниках. Например, текст со стр. 37 до стр. 46 «прарезунистского» сборника буквально совпадает с текстом, опубликованным на стр. 50–63 «антирезунистского» сборника. Далее, со стр. 94 до стр. 99 текст первого сборника полностью совпадает с текстом, опубликованным на стр. 65–70 сборника второго. Материалы, опубликованные в первом сборнике, но отсутствующие во втором, и наоборот, носят нейтральный по отношению к направленности сборников характер. Общее у этих материалов только то, что они заимствованы из одной и той же книги («компилированы»), у одного и того же автора, но с разных страниц его книги — «Упущенный шанс Сталина» — М. Мельтюхова.

Получается странная картина. «Прарезунист» М. Мельтюхов заимствовал («компилировал») материал у некоего маститого ученого М. Мельтюхова. Но в то же время «антирезунист» М. Мельтюхов также позаимствовал материал («компилировал») у того же доктора исторических наук М. Мельтюхова. Так кто же он сам этот загадочный ученый М. Мельтюхов, «прарезунист» или «антирезунист», короче — «пра» или «анти»? Узнать это очень просто, нужно тексты обеих статей вернуть на свое законное место в книге М. Мельтюхова «Упущенный шанс Сталина», и тогда приставки «пра» и «анти» взаимно уничтожаются (аннигилируют) и останется просто — «резунист». Это как в физике элементарных частиц, когда отрицательно заряженная частица, скажем электрон («пра») вступает во взаимодействие со своей античастицей, положительно заряженным позитроном («анти»), то происходит аннигиляция, то есть их взаимное исчезновение с выделением соответствующего кванта энергии. Так и автор нашумевшей книги «Упущенный шанс Сталина» Михаил Мельтюхов, он не «антирезунист» и не «прарезунист», он просто сгусток энергии под названием «Резунист», такой вот «квант» антисоветизма.

Действительно, как в статье, опубликованной в сборнике «Правда Виктора Суворова», так и в самой книге он слегка критикует В. Резуна, как любящие родители журят непослушное дитя, которое все равно для них свет в окошке. Скажем, следующий пассаж, где В. Резуну «досталось на орехи»: «Еще одну фантастическую версию с обвинениями в адрес СССР выдвинул В. Суворов, который указывает, что «точный день, когда Сталин начал Вторую мировую войну, — это 19 августа 1939 года». Этот вывод объясняется очень просто: «начало тайной мобилизации было фактическим вступлением во Вторую мировую войну. Сталин это понимал и сознательно отдал приказ о тайной мобилизации 19 августа 1939 года. С этого дня при любом развитии событий войну уже остановить было нельзя.

Формулируя столь категоричный вывод, В. Суворов оставляет читателя в неведении, почему «начало тайной мобилизации было фактическим вступлением» в войну? Вся военная история человечества свидетельствует, что фактическое вступление в войну означает либо ее формальное объявление, либо непосредственное начало боевых действий, и никакие другие действия сторон вступлением в войну не являются. Тайная мобилизация, безусловно, является подготовкой к вступлению в войну, но война может и не начаться это решает политическое руководство, и тогда, как правило, следует демобилизация. Примером такого развития событий служит «чехословацкий кризис» сентября 1938 г., когда в ряде стран, в том числе и в СССР, проводилась частичная или общая мобилизация, но кризис был «улажен» Мюнхенским соглашением, и никакой войны не возникло. Почему бы, исходя из того, что Советское правительство 26 июня 1938 г. решило проводить мобилизационные мероприятия на случай войны в Европе, не объявить именно эту дату «точным» днем, «когда Сталин начал Вторую мировую войну»?^{65}

То есть, следуя небезызвестному многоуважаемому Е. К. Лигачеву, наш критик «резунизма» как бы утверждает: «ты не прав, Резун», не 19 августа Сталин развязал Вторую мировую войну», а по умолчанию сего «критика» следует, что он ее развязал 23 августа этого же года, когда был подписан советско-германский договор о ненападении (пакт Молотова — Риббентропа), о чем шумит ныне западная либеральная пресса в связи с 70-летием со дня подписания этого договора.

Да и наша, не только либеральная пресса, но и правительственный официоз «Российская газета» изо всех сил поддерживают эту истерию по обвинению Советского Союза в подписании, как выразился премьер-министр В. Путин, этого «аморального» документа.

Довольно убедительно выразил мнение российских либеральных демократов Сергей Караганов один из ведущих «борцов» с фальсификаторами итогов Второй мировой войны, в статье «По праву победителя», опубликованной в «Российской газете» за 21 августа 2009 года. Яростно клеймя предложение Парламентской ассамблеи Евросоюза объявить 23 августа Европейским днем памяти жертв сталинизма и нацизма, то есть уравнять фашизм и советский тоталитаризм, он в то же время пишет: «Мне горько и стыдно как россиянину, гражданину ушедшего СССР, что моя страна не в угоду чьим-то требованиям, а сама не смогла найти в себе силы осудить сталинизм — один из самых страшных режимов в истории человечества. Сталин и его партия, опираясь на значительную часть населения, последовательно проводили геноцид лучшей части народов Советского Союза. Полагаю, что Сталин был одним из самых чудовищных диктаторов в истории человечества. Тамерланы и чингизханы зверски уничтожали врагов, народы, которые стояли на их пути… Сталин уничтожал социальные классы, из которых могло вырасти сопротивление его режиму, — крестьянство, новую советскую интеллигенцию, военных… Я уверен, что в каждом городе рядом с памятником в честь солдат, погибших защищая страну от немецко-фашистских агрессоров, должны стоять кресты или иные обелиски в память о жертвах сталинского геноцида». И далее, рассуждая о шумихе, возникшей на Западе по поводу приравнивания и осуждения сталинизма и гитлеризма, наш борец с фальсификаторами кануна, хода и итогов Второй мировой войны, выражая, по-существу, официальную точку зрения Правительства Российской Федерации в лице его премьера В. В. Путина, пишет: «…я категорически против приравнивания двух режимов. Потому, что в конечном итоге это означает приравнивание агрессора и жертвы, побежденного и победителя. СССР ценой страшных жертв победил в той войне и внес решающий вклад в победу над нацизмом. И поэтому Россия, его наследница, имеет право судить сама, а не быть судимой наравне с побежденными… Но я бы имел гораздо больше оснований гордиться своей страной, если бы она — победительница — сама нашла бы в себе силы извиниться перед собой и своим народом за чудовищный сталинский режим и проклясть его с президентской трибуны, в своих церквах, мечетях и синагогах» (нынешний президент, кстати, уже сделал это, правда не с трибуны, а на своем сайте в Интернете. — А.К.).

Ну и скажите нам на милость, чем же отличаются взгляды наших либералов от либералов Запада, требующих осуждения сталинизма, поскольку-де, мол, фашизм (гитлеризм) уже осужден в Нюрнберге и проигравшие войну немцы приняли результаты суда народов?

Уж не Сергей ли Караганов готовил статью для В. Путина, опубликованную в польских газетах в канун мероприятий, посвященных 70-летию подписания пакта Молотова — Риббентропа? Уж больно близки эти статьи не только по духу, но и текстуально. Спрашивается, а кто готовил почву для подобных выступлений наших либералов? Известно кто, историки, исследующие корни причин, повлекших за собой самую кровопролитную мировую войну за всю историю человечества. И пальму первенства, безусловно, следует вручить историкам-«резунистам», в созвездии которых яркой звездой сияет «Резунист» М. Мельтюхов. Однако, возразит дотошный читатель, М. Мельтюхов позицируется и как «антирезунист» — читайте его статью «Главная ложь Виктора Суворова» во втором сборнике «Неправда Виктора Суворова». Что ж, на это возражение можно ответить лишь в духе народной поговорки — «Ласковый теленок двух маток сосет». Вот и «сосет» наш герой гонорары фактически на одну и ту же статью, публикуемую в изданиях «противоположной ориентации».

Таково истинное лицо «резуниста-антирезуниста» М. И. Мельтюхова, компилятора своих собственных трудов, вздумавшего опорочить истинного патриота великой страны, писателя-фронтовика, доктора исторических наук В. М. Жухрая, обвинив его в плагиате и сотворении фальшивых документов по истории Великой Отечественной войны.

Вернувшись к активной деятельности после перенесенной тяжелой болезни, Сталин ни на минуту не забывал о том, что ему нужно обратиться к советскому народу по поводу начавшейся тяжелейшей войны. Он прекрасно понимал, и первые дни войны это предельно ясно подтвердили, что, если не поднять на борьбу с фашизмом весь народ, такого сильного врага не одолеть. Чтобы остановить панически отступающую Красную Армию, нужно иметь крепкий тыл, нужно вселить в бойцов уверенность, что за их спинами стоит несокрушимая стена народной сплоченности, что участие в разгроме врага в той или иной мере принимают все советские люди, в том числе женщины, старики, дети, короче, весь народ должен стать единым фронтом в борьбе с коварным врагом, а война должна стать поистине народной. И начало для такой сплоченности должен положить именно он, всенародно признанный вождь, которому народ безгранично доверяет, но сейчас находится в растерянности, поскольку озабочен вопросом: «почему в самый начальный момент всенародной трагедии этот вождь не обратился к своему народу»? Болезнь принесла Сталину не только физические страдания, но нанесла ему глубокую морально-психологическую травму, поскольку он прекрасно понимал, что его временное отсутствие на боевом посту из-за болезни серьезно подорвало его репутацию не только среди ближайшего окружения, но и в войсках, а самое главное, в широких народных массах. По стране поползли слухи о его болезни или даже смерти, что в руководящих кругах произошел раскол, возможен государственный переворот и тому подобные слухи, набирали силу и крепли упаднические настроения в различных слоях советского общества. Чтобы разом прекратить дальнейшее развитие подобных настроений, Сталину нужно было в своем обращении к народу найти такие слова, которые дошли бы до сознания и сердца каждого советского человека, вселили надежду в растерявшихся и укрепили дух тех, кто не терял надежду в победу, не утратил веру в своего вождя.

Второго июля он работает над текстом своего предстоящего выступления, шлифуя буквально каждое предложение, каждый абзац своей исторической речи, а посему он участвует лишь в вечернем приеме посетителей (вернее, в ночном) с 23 час. 10 мин. до 3 часов 20 минут ночи уже 3 июля, обсуждая, скорее всего, со своими соратниками текст выступления. В обсуждении участвовали члены Политбюро Молотов, Маленков, Берия, Ворошилов, Каганович, Микоян и Вознесенский. Заседание Политбюро продолжалось около трех часов, с 0 час. 50 мин. до 3 час. 20 мин. Кроме членов Политбюро в эту ночь на приеме у Сталина кратковременно побывали лишь двое посетителей: Щербаков, с 23 ч. 10 мин. до 0 ч. 15 мин., и Пересыпкин, с 0 ч. 15 мин. до 0 ч. 30 мин.

Впечатление от речи Сталина было колоссальным. Было слышно, как он волнуется и как тяжело пьет воду, — все вдруг ощутили, что у микрофона в тот момент находится человек, который думает и чувствует так же, как и все население. Страна почувствовала облегчение. Что ж, самое страшное уже случилось. Значит, будем стоять насмерть. Именно в этом заключались и главная мысль, и главное чувство сталинской речи.

Глубокий анализ речи Сталина провел Ю. Емельянов в своей книге «Сталин. На вершине власти». Ниже приводятся основные фрагменты этой замечательной работы: «Сталин не скрывал волнения. Порой казалось, что он с трудом преодолевает спазмы, перехватывающие голос (последствия перенесенной ангины в тяжелейшей форме. — А.К.). Иногда паузы между фразами затягивались, и было слышно звяканье стакана и звук воды, которую наливал себе Сталин.

Слова «враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы» развивали трагическую тему. Сталин произносил с расстановкой название каждой территории, захваченной немцами, и каждого города, который они бомбили, и каждое географическое название в этом перечне звучало как еще одно имя в скорбном списке жертв. Он венчал этот мрачный перечень короткой фразой, создававшей впечатление сурового приговора: «Над нашей Родиной нависла серьезная опасность».

«Враг жесток и неумолим, — продолжал Сталин. — Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом». С расстановкой и эмоциональными ударениями перечислив народы СССР, Сталин указал на то, что несет им нашествие немцев: «Враг… ставит целью… их онемечивание, их превращение в рабов немецких князей и баронов… Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР, о том — быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение».

Сталин незаметно менял тональность речи. Уже в начале выступления прозвучали фразы, заставившие усомниться в мощи врага. Он усиливал их значение отдельными эмоциональными словами и произносил их с нажимом: «Неужели немецко-фашистские войска в самом деле являются непобедимыми войсками, как об этом трубят неустанно фашистские хвастливые пропагандисты? Конечно, нет!» Он приводил примеры из истории в подтверждение своего сомнения в непобедимости германского оружия. Он находил подходящие аргументы и в событиях последних двух лет, обосновывая свой тезис о том, что «непродолжительный военный выигрыш для Германии является лишь эпизодом, а громадный политический выигрыш для СССР является серьезным и длительным фактором, на основе которого должны развернуться решительные успехи Красной Армии в войне с фашистской Германией». Сталин завершал свои рассуждения выводом, категоричность которого подчеркивалась ударением на заключительных словах: «История показывает, что непобедимых армий нет и не бывало». Отсюда он делал логический вывод о неизбежности поражения германской армии. Подчеркнутые интонацией слова придавали этому заявлению характер неоспоримой истины: «Гитлеровская фашистская армия так же может быть разбита и будет разбита, как были разбиты армии Наполеона и Вильгельма». Он утверждал, что это ясно всем здравомыслящим людям, и заявлял, что все воины страны, «все народы нашей страны, все лучшие люди Европы, Америки и Азии, наконец, все лучшие люди Германии… видят, что наше дело правое, что враг будет разбит, что мы должны победить».

Выступление, которое начиналось как страшная история о вероломстве врага и зловещей угрозе, нависшей над страной, как скорбный рассказ о потерях советских людей, превращалось в уверенный призыв к решительным действиям для разгрома врага. Сталин чеканил фразу за фразой: «Нужно, чтобы советские люди… перестали быть беззаботными, чтобы они мобилизовали себя и перестроили свою работу на новый, военный лад, не знающий пощады врагу… Необходимо… чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам, паникерам и дезертирам, чтобы наши люди не знали страха в борьбе и самоотверженно шли на нашу Отечественную освободительную войну против фашистских поработителей… Основным качеством советских людей должны быть храбрость, отвага, незнание страха в борьбе, готовность биться вместе с народом против врагов нашей Родины… Мы должны немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, все подчинив интересам фронта и задачам разгрома врага… Красная Армия, Красный Флот и все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови за наши города и села, проявлять смелость, инициативу и сметку, свойственные нашему народу».

От психологической установки на активное сопротивление врагу Сталин переходил к конкретным задачам. Он говорил о необходимости резко увеличить производство вооружений, усилить охрану оборонных объектов, бороться с вражескими диверсантами и парашютистами, «со всякими дезорганизаторами тыла, дезертирами, паникерами, распространителями слухов», «в захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия». Умело расставляя акценты и выдерживая напряженный ритм, он создавал у слушателей боевое настроение: «При вынужденном отходе частей Красной Армии нужно угонять весь подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего».

Сталин внушал уверенность в том, что ситуация находится под контролем: «В целях быстрой мобилизации всех сил народов СССР, для проведения отпора врагу, вероломно напавшему на нашу Родину, — создан Государственный Комитет Обороны, в руках которого теперь сосредоточена вся полнота власти в государстве». Он призывал «весь народ сплотиться вокруг партии Ленина — Сталина, вокруг Советского правительства для самоотверженной поддержки Красной Армии и Красного Флота, для разгрома врага, для победы». Он заверял слушателей в том, что «наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен скоро убедиться в этом», что «в этой освободительной войне мы не будем одинокими… Мы будем иметь верных союзников в лице народов Европы и Америки»… И с благодарностью отметил «историческое выступление премьера Великобритании господина Черчилля о помощи Советскому Союзу», а также декларацию «правительства США о готовности оказать помощь нашей стране». Он венчал свою речь боевыми призывами: «Все наши силы — на поддержку героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!» Народ поверил, что Сталин готов возглавить страну в час тяжелых испытаний и привести ее к победе»^{66}.

По мере отступления Красной Армии Сталин решительно брал на себя руководство боевыми действиями. Как уже ранее отмечалось, будучи неудовлетворенным деятельностью руководства Наркомата обороны, Сталин в течение июля и начала августа 1941 года занял все руководящие посты в Вооруженных силах страны. 19 июля И. В. Сталин заменил С. К. Тимошенко на посту наркомата обороны. 8 августа 1941 года Ставку Верховного Командования преобразовали в Ставку Верховного Главнокомандования и Сталин стал Верховным Главнокомандующим.

Рассказывая о деятельности Сталина в качестве Верховного Главнокомандующего и наркома обороны, Н. С. Хрущев в своем докладе на XX съезде КПСС уверял, что: «Сталин был далек от понимания развивающихся на фронте действительных событий… Следует заметить, что Сталин разрабатывал операции на глобусе… Да, товарищи, он обычно брал глобус и прослеживал на нем линию фронта».

Комментируя эти высказывания Хрущева, Маршал Советского Союза К. А. Мерецков писал: «Ничего более нелепого мне никогда не приходилось читать. За время войны, бывая в Ставке и в кабинете Верховного Главнокомандующего с докладами, присутствуя на многочисленных совещаниях, я видел, как решались дела. К глобусу И. В. Сталин тоже обращался, ибо перед ним вставали задачи и такого масштаба. Но вообще-то он всегда работал с картой и при разборе предстоящих операций порой, хотя далеко не всегда, даже «мельчил». Последнее мне казалось излишним… Но неверно упрекать его в отсутствии интереса к деталям. Даже в стратегических военных вопросах И. В. Сталин не руководствовался ориентировкой «по глобусу». Тем более смешно говорить это применительно к вопросам тактическим, а они его тоже интересовали, и немало»^{67}.

В беседе с писателем К. Симоновым Г. К. Жуков вспоминал, что у Сталина «был свой метод овладения конкретным материалом предстоящей операции… Перед началом подготовки той или иной операции, перед вызовом командующих фронтами он заранее встречался с офицерами Генерального штаба — майорами, подполковниками, наблюдавшими за соответствующими оперативными направлениями. Он вызывал их одного за другим на доклад, работал с ними по полтора, по два часа, уточнял с каждым обстановку, разбирался в ней и ко времени своей встречи с командующими фронтами, ко времени постановки им новых задач оказывался настолько подготовленным, что порой удивлял их своей осведомленностью… Его осведомленность была не показной, а действительной, и его предварительная работа с офицерами Генерального штаба для уточнения обстановки перед принятием будущих решений была работой в высшей степени разумной»^{68}.

Прекрасное владение информацией о положении дел на всех участках фронта позволяло Сталину компетентно обсуждать вопросы военных действий со всеми высшими руководителями страны. По словам Г. К. Жукова, «идти на доклад в Ставку, к Сталину, скажем, с картами, на которых были хоть какие-то «белые пятна», сообщать ему ориентировочные данные, а тем более преувеличенные данные — было невозможно. И. В. Сталин не терпел ответов наугад, требовал исчерпывающей полноты и ясности. У него было какое-то особое чутье на слабые места в докладах и документах, он тут же их обнаруживал и строго взыскивал с виновных за нечеткую информацию. Обладая цепкой памятью, он хорошо помнил сказанное, не упускал случая резко отчитать за забытое. Поэтому штабные документы мы старались готовить со всей тщательностью, на какую только способны были в те дни»^{69}.

И несмотря на вышеприведенные свидетельства компетентных военачальников, бок о бок работавших с Верховным Главнокомандующим в течение всей войны, Н. С. Хрущев, распаляя себя, буквально орал с трибуны XX съезда КПСС: «Сталин был очень далек от понимания той реальной обстановки, которая складывалась на фронтах. И это естественно, так как за всю Отечественную войну он не был ни на одном участке фронта, ни в одном из освобожденных городов, если не считать молниеносного выезда на Можайское шоссе при стабильном состоянии фронта, о чем написано столько литературных произведений со всякого рода вымыслами и столько красочных полотен. Вместе с тем Сталин непосредственно вмешивался в ход операций и отдавал приказы, которые нередко не учитывали реальной обстановки на данном участке фронта и которые не могли не вести к колоссальным потерям человеческих жизней»^{70}.

Кроме Хрущева, никому и в голову не могла прийти такая ахинея. Напротив, как уже отмечалось выше, маршал Г. К. Жуков высказал твердое убеждение, что Сталин был исключительно компетентным военачальником. В своих воспоминаниях маршал Василевский специально упоминает именно это хрущевское заявление и затем выражает категорическое с ним несогласие. Маршал авиации А. Е. Голованов рассуждал о Сталине и его талантах Верховного Главнокомандующего в самых лестных выражениях^{71}.

Как видим, нелепые утверждения о растерянности Сталина в начальный период войны, которая, якобы повлияла на его поведение в течение всей войны, выразившееся в том, что он неумело руководил войсками, слабо ориентировался в сложной и противоречивой обстановке, порой складывающейся на фронтах, как волны о скалы, разбиваются о свидетельства самых компетентных военачальников — маршалов Великой Победы.