Из дома

ШАРМАНКА

«Карманщик! Карманщик приехал!» — кричала я вместе со всеми и бежала на другой конец деревни.

— Шарманщик, дурочка, шарманщик, а не «карманщик»! — дернул меня за руку брат.

Вдруг все остановилось, стало тихо. Я видела только спины. Заиграла музыка. Я потянула брата за палец:

— Ройне, мне ничего не видно.

Он стал проталкивать меня вперед, повторяя:

— Пустите, пустите, она маленькая, ей не видно!..

Теперь я увидела блестящий черный ящик с большим нарисованными красными розами, сбоку у ящика была ручка, а сверху — большая труба. Старик с длинными седыми волосами крутил ручку. Из трубы выходила музыка.

На ящике сидела облезлая, со сморщенным личиком обезьянка, а рядом с ней была коробка со скрученными в трубочку билетиками.

Ребята начали бросать в шляпу старика монетки. Обезьянка маленькими мохнатыми ручками выдавала тому, кто бросил денежку, билетик.

Ройне положил мне в руку теплую монетку, я бросила ее в шляпу, он тоже бросил монетку. Обезьянка протянула мне скрюченными коричневыми пальцами бумажку, я отдернула руку, Ройне взял оба билетика. Сначала он развернул свой билетик и почему-то выбросил его, а мой он отдал старику. Старик взял билетик, поднес его близко к глазам, улыбнулся, вынул из чемодана коробочку и дал мне.

В коробочке была синяя блестящая брошка. Я такой ни у кого не видела, даже у мамы. Стало весело. Брат приколол брошку к моему пальто. Кончились монетки, и шарманщик начал складывать вещи.

По дороге домой девочки просили потрогать брошку, но брат сказал:

— Подумаешь, стекляшка, сначала вытри нос, а потом носи брошку.

Это он сказал, потому что сам ничего не выиграл.

КОФЕ

Утром мама спустилась на первый этаж в школу.

Няня и брат взяли бидоны и ушли в очередь за керосином.

Я раздела куклу — она получилась некрасивая, — немного посидела еще на диване и пошла в кухню. По дороге я остановилась перед зеркалом — захотелось стать большой и красивой. Я подошла к шкафу, вытащила из нижнего ящика мамины туфли на высоких каблуках, надела их, но каблуки неудобно сворачивались набок. Еще я вынула большой шелковый платок с кистями и свое белое с кружевами платье. Все это я положила на пол перед зеркалом. Из шелкового платка хотелось сплести длинную косу, но она не получалась, платок был очень скользкий и не держался на голове. Тогда я бросила его на пол и надела белое платье. Но я все равно не стала красивой. Мне стригли очень коротко волосы, а так хотелось, чтобы у меня выросли длинные косы. Мама говорила, что если стричь волосы под машинку, то потом, когда я вырасту, у меня будут длинные косы, а я не хотела быть, как мальчишка, с круглой головой и ушами.

Я пошла на кухню. Там была большая зеленая плита, на которой было много кастрюль, кофейников и чайников, а рядом с плитой стоял большой деревянный ушат с водой, я заглянула в него. Вода была чистая, и были видны дощечки дна. На железном листе перед дверцей плиты лежал черный уголек, я откусила, уголь вкусно хрустнул.

Я помочила его в ушате — он стал чернее и заблестел. Я его съела. Потом я открыла дверцу плиты и совочком достала много-много угольков. Самые большие я сложила в ряд на краешке плиты, а те, что были поменьше, высыпала в ушат. Дощечки на дне ушата стали не видны, а угольки всплыли наверх. Я начала крутить палочкой, они поплыли быстро-быстро. Я вытащила из плиты целый совок золы вместе с угольками. Получился кофе. Захотелось поймать ртом уголек из ушата. Я прилегла на край животом, ушат покачнулся и упал на бок. Вода расплылась далеко по всей кухне. Платье на мне сжалось, и стало холодно. Вдруг с испуганным лицом в кухню вбежала мама. Она сняла с меня одежду, поцеловала в голое плечо, налила в большой таз теплой воды, посадила меня в него и все повторяла:

— Где же это няня и Ройне?

Потом она отнесла меня в кровать и побежала к детям в класс, но учить она больше не могла: с потолка капала вода на тетради и головы ее учеников.

ПОРОСЕНОК ЗОЙКА

Было трудно спускаться с лестницы. Нужно было повернуться лицом к перилам и держаться обеими руками за перекладины. Брат уже сбегал вниз и снова поднялся ко мне, чтобы сказать:

— Это ты потому так медленно спускаешься, что ты толстая. Наконец вышел папа. Он взял меня на руки. У нашего крыльца висел красный флаг с широкой черной лентой. Ройне спросил:

— А почему флаг с черной лентой?

Папа ответил серьезным голосом, что вчера враги народа убили Сергея Мироновича Кирова. Я спросила:

— Кто это Киров? Почему они его убили?

Но вдруг я увидела нашего маленького поросенка Зойку и попросила, чтобы папа спустил меня на землю. Я почесала Зойку за ухом. Она легла у моих ног и закрыла глаза, а папа что-то рассказывал брату, наверное, про Кирова. Ройне слушал, но его глаза смотрели на Зойку, ему тоже хотелось почесать ее.

Была теплая погода, и мы пошли на речку. Папа рассказывал про рыб, которые живут в нашей речке. Ройне спросил, как же они дышат в воде? Папа долго объяснял ему, как дышат рыбы, но я ничего не поняла, как это в воде они могут дышать. Мы подошли к какой-то тете, которая полоскала белье в речке. Тетя посмотрела на меня и заулыбалась. Потом она холодной мокрой рукой чуть ущипнула меня за щеку и спросила, чем это в такое время меня так откормили. Папа потянул пальцами за мой нос:

— Караул! Щеки нос задавили! — Он и раньше так делал с моим носом, и я это очень не любила. Дома папа спросил у мамы, чем это она меня кормит, — со мной неудобно выходить на улицу. Он показал на меня пальцем и сказал:

— Полюбуйся — буржуйский ребенок. Мама сказала:

— Глупости.

А потом они стали разговаривать громко, а нас с братом отослали в другую комнату. Нас всегда отсылали в другую комнату, когда мама с папой разговаривали громко.

Мы ушли в спальню. Там Ройне сказал, что из-за печки ночью приходят большие серые крысы, они прогрызли туннель из своего дома в нашу спальню, и ночью, когда мы спим, они гуляют по квартире. Они доедают то, что мы не доели, так няня говорила Ройне. Он всегда не доканчивал еду, вот крысы и приходят доедать. Стало страшно, и я заплакала, но мама скоро позвала нас. Приехала тетя Айно.

Тетя Айно красивая. От нее вкусно пахнет. В коричневой сумочке у нее всегда гостинцы. Но у мамы сжаты крепко губы, и она строго смотрит на меня. Она знает, что я спрошу у тети, что у нее там в сумочке. Но тетя сама положила на стол гостинцы, а в зеленой сетке у нее был еще какой-то сверток. Она развернула его. Там оказался для меня синий с красными полосками костюмчик. Я тут же надела его. Тетя засмеялась и сказала, что на днях видела цветной фильм про трех поросят, и я — точь-в-точь поросенок Наф-Наф. Все начали смеяться. Мне было совсем не смешно, а они смеялись и смеялись. Я заплакала, а им стало еще смешнее. Тогда я заорала во все горло и стала валяться в новом костюме по полу. Они перестали смеяться, но я все равно орала изо всех сил. Папа и тетя Айно решили отвлечь меня и успокоить, но я не хотела, чтобы меня отвлекали. Папа махнул рукой и ушел, а мама схватила меня за руку и втолкнула в темную спальню. Я кричала так громко, что ничего, кроме своего крика, не слышала. Взрослым на кухне, наверное, надоело, папа пришел, взял меня на руки и принес на кухню. Здесь было светло, а на столе стоял большой пирог. Папа посадил меня рядом с мамой, но у мамы были еще сжаты губы. Тетя Айно повела меня к рукомойнику и помыла лицо, налила чаю с молоком и дала большой кусок пирога. Я съела еще один кусок пирога. Мама улыбнулась, тетя тоже улыбалась, никто уже не смеялся.

БРАТ

По утрам мама спускалась на первый этаж учить детей, а няня уходила в магазин или еще куда-то, мы оставались с братом вдвоем. Иногда нам бывало очень весело, особенно, когда он что-нибудь придумывал. Но сегодня он сидел и рисовал за папиным письменным столом и не хотел играть со мной. Он умел рисовать все: пароходы, самолеты и даже меня нарисовал, но я не получилась похожей, и вообще я не любила, когда меня рисовали. Ройне научил меня рисовать круглую паутину и такие же круглые проволочные подсковородники — это было совсем неинтересно. Я много раз просила научить меня рисовать кукол и домики, но он рисовал и не слышал меня. Я дернула ножку стула, Ройне вскочил и крикнул:

— Давай сделаем снег, найди ножницы.

Мы разрезали мелко наши рисунки, но снегу получилось маленькая кучка. Тогда Ройне вырвал из тетрадей, которые лежали большими стопками на письменном столе, чистые страницы, но снег тоже не покрыл весь пол. Мы разрезали на мелкие кусочки все тетради маминых и папиных учеников, а потом брат схватил с письменного стола подсвечники на каменных подставках и, перевернув вверх дном ночной горшок, мы отколачивали от него всю эмаль. Когда мы кончили колотить, стало как-то пусто, и в ушах звенело.

Ройне любил играть в паровозы. Он связывал вместе стулья, открывал двери — из спальни в комнату, где был письменный стол, а оттуда — двери на кухню. Наши комнаты были друг за другом, получалась длинная дорога. Ройне заставлял меня ползти на четвереньках, таща за собой все связанные стулья из комнаты в комнату, и пыхтеть, как паровоз. Я не хотела быть паровозом и плакала, а Ройне сердился и говорил, что я толстая и все равно пыхчу, как паровоз.

Я плакала еще громче, а он обзывал меня ревушкой и уходил играть с соседским Витькой.

Однажды вместе они придумали игру еще страшнее: надев на себя полосатые чехлы от матрацев, они с криком вбежали в кухню.

Я забралась под фартуки, которые висели в углу, они стали медленно надвигаться на меня и громко лопотали на каком-то языке. Я подумала, что это настоящие разбойники. От страха я даже не могла заплакать, а они размахивали ножами, прыгали и орали. Наконец Ройне снял чехол. Он был весь красный и потный. Я закричала:

— Я скажу маме, я все расскажу маме!

Он начал обзывать меня ябедой.

Витька снял чехол. Он тоже был красный и потный. У него даже волосы слиплись в сосульки. Я ему тоже сказала, что расскажу и его маме. Витька со своим чехлом ушел домой.

Я пошла в другую комнату, Ройне шел за мной, когда мы проходили мимо зеркала, я показала ему язык, а он сделал смешную рожицу.

У меня болели ноги и живот. Я села около зеркала на полу. Ройне за моей спиной начал показывать рожицы, я засмеялась. Откуда-то у него в руках оказался молоток:

— Хочешь, я ударю тебя молотком по голове? — спросил он.

И тут же стукнул молотком по зеркалу. На полу образовалось много осколков — больших и маленьких.

Ройне испугался, а я ему сказала, что у нас теперь будет много зеркал. Пришла мама, мы быстро спрятались под кровать. Она подошла к кровати и велела нам вылезти. Мы вышли — она не стала нас ругать, а сообщила, что мы переезжаем в Ленинград, и что Ройне пойдет там в школу.

Мама с папой поехали смотреть нашу новую квартиру в Ленинграде, и мы остались с няней.

Днем няня затопила круглую печку и ушла, — сказала ненадолго. Мы сели на маленькой скамеечке около печки и открыли дверцу. Ройне взял кочергу и помешал дрова. Они начали трещать и выпуливать искры.

Потом он бросил в печку кусок бересты. Она быстро свернулась в трубочку, на ней вздулись волдыри, она вспыхнула ярким пламенем.

У стенки возле печки оттопырилась обоина. Ройне сорвал ее и бросил в печку, она сгорела тихо, а зола поседела и дрожала в печке, как живая.

С другой стороны печки тоже оттопырилась обоина. Брат сказал:

— Давай зажжем ее прямо на стенке!

Я ответила:

— Давай!

Он зажег березовую кору и поднес ее к обоям. Огонь пополз вверх по обоям, береста обожгла ему пальцы. Он бросил ее на пол, на половик. Половик задымился. Ройне начал его топтать ногами, а обои на стене сильно разгорелись. Я побежала в спальню под кровать. Дым пробрался и туда, у меня заболели глаза, защипало в горле и в носу. Я слышала, как разбилось стекло, и няня закричала:

«Palo! Palo!» [1].

Пришли какие-то люди и потушили наши обои. Вокруг печки было много мусора и воды. Вся стена была черная, половик сгорел. Ройне куда-то убежал.

ПЕРЕЕЗД В ЛЕНИНГРАД

Нас с Ройне увезли к бабушке и дедушке в Виркино, а когда было все устроено, нас привезли в Ленинград, на квартиру, но в других комнатах жили еще какие-то люди, а у нас теперь была одна комната с двумя огромными окнами.

Брат пошел в школу, и, чтобы я не была днем одна, к нам приехала жить старая бабушка — мама молодой бабушки.

Она не пускала меня гулять. Сама она тоже не выходила на улицу, потому что не умела говорить по-русски и всего боялась. Но она умела делать красивые игрушки: кукол из тряпок, цыплят и кораблики из бумаги, домики и смешных животных из лучинок и бересты. Еще она рассказывала, как жили раньше в Виркино.

Первым приходил из школы Ройне, но он уже не хотел играть со мной, а уходил к девочке Кертту, которая жила за нашей стеной. Она тоже ходила в первый класс и говорила, как и мы, по-фински. Они ходили в магазин, покупали там конфеты, а меня с собой не брали.

Папа повесил на стену календарь с портретами самых главных вождей. Мы с Ройне и даже Кертту должны были их узнавать и помнить их имена.

После завтрака я подолгу сидела на широком подоконнике и смотрела в окно. На улице почти все время лил дождь и было темно. Дома напротив были большие и серые, и люди на улице бежали согнувшись. Мама приходила, включала свет и уходила на кухню. Она не разрешала идти с ней, говорила, что там много народу и вообще опасно. Она там разжигала примус и долго варила обед, забегала в комнату взять овощи, которые бабушка днем начистила, или свертки, которые лежали между рамами окон.

Ели мы теперь за большим обеденным столом, который стоял посредине комнаты под люстрой из висячих стеклянных палочек. На время обеда папа снимал пиджак, вешал его на спинку своего стула и клал газету перед собой. После обеда он обычно вынимал из маленького карманчика часы, нажимал на кнопку, крышка часов подскакивала, и он шел в угол к письменному столу, зажигал зеленую лампу, наклонялся над столом, его большая голова с лысиной становилась белой, как у нашего школьного истопника в Нуавести, когда он умер и лежал в гробу. Ройне и мама тоже садились работать за обеденный стол, а я шла к старой бабушке за большой шкаф. У нее там была своя маленькая комнатка. Наша комната была разделена двумя шкафами. За другим шкафом был кухонный стол со шкафчиком, в которых была кухонная посуда и еда.

Бабушка уже прочитала мне все финские книжки, а по-русски она не умела читать, и я возвращалась к маме, но она каждый раз говорила:

— Посмотри книжки или поиграй в куклы.

Когда я начинала рассматривать книжки, я спрашивала, что здесь написано, хотелось, чтобы мама или Ройне почитали, но Ройне повторял одно и то же:

— Сама научись.

Мама говорила ему, что я еще маленькая. Но Ройне начал меня учить. Он взял свой букварь и показал мне буквы, но слова у меня не получались, Ройне сердился и обзывал меня бестолковой, я начинала плакать, а он шипел: «Плачет Мирья-ревушка, ревушка-коровушка».

Мама купила книжки-малышки. В них было много картинок и мало текста. Когда я оставалась дома со старой бабушкой, то рассматривала эти картинки, и как-то из букв стали получаться слова. Но когда мама послушала, как я читаю, она сказала:

— Теперь ребенок научился читать неправильно.

Она начала меня переучивать. Мы вдвоем читали громко по слогам, а когда я читала сама, опять получалось неправильно, но зато у меня выходило быстрее.

Приехал дедушка и привез елку, она была вся ледяная, и ее отнесли в прихожую оттаивать. А днем, когда Ройне и Кертту пришли из школы, мы начали наряжать ее. Поставили елку в комнате Кертту, у них была такая же комната, как наша, но их было всего трое. Начались зимние каникулы. Вечером открыли двери между нашими комнатами. Все со стульями пришли к нам, а на стене в комнате Кертту повесили простыню, и папа показывал громадные, во всю простыню картинки про Ленинград. Он рассказывал что-то непонятное, но было все равно интересно: картинки были громадные, голова Медного Всадника не поместилась на простыню, и она получилась полосатой с цветочками — от обоев.

Утром мама повела нас в школу, где учился Ройне, на елку. Она привела нас, а сама ушла по делам. Елка там была до самого потолка и вся усыпана сверкающими игрушками и разноцветными лампочками. Детей было очень много. Я потеряла Ройне и Кертту, но их подозвал к себе Дед Мороз взять пакетики с гостинцами, и я их увидела. Меня Дед Мороз не вызвал. А я бы рассказала стихотворение «Мужичок с ноготок», и он мне тоже дал бы гостинцы, и все бы громко хлопали.

Я это стихотворение очень хорошо рассказывала со сцены в прошлый Новый год в маминой школе. Все подходили ко мне и маме, улыбались, говорили: «Такая маленькая и так выразительно читает!».

К этому Новому году я отрепетировала его снова с мамой, но меня никто не попросил рассказать его, а Ройне и Кертту не умели так читать стихи. Они вообще никогда не выступали. Почему-то боялись, а я нисколько не боялась и любила выступать. Я летом в деревне у бабушки, в магазине на прилавке рассказывала стихотворение про трактористов. Меня все слушали и громко хлопали. Мне тогда бабушкины знакомые купили пряники. Они меня и на прилавок поставили, чтобы было, как на сцене, и дверь закрыли, чтобы никто не помешал. Но здесь просто никто про это не знал. А когда дети начали танцевать вокруг елки, Ройне и Кертту взяли и меня. Стало весело и жарко. Когда мы кончили прыгать, меня начали угощать леденцами и мандаринами. Теперь, когда мне стало весело, я увидела в дверях маму, она держала в руках мою шубку. Мама сказала, чтобы мы торопились: после обеда пойдем на Дворцовую площадь смотреть новогодний базар.

Вечером мама и папа повели нас на площадь Урицкого. Папа так называл площадь, на которой стоял дворец, а соседи в квартире называли эту же площадь Дворцовой. На площади была огромная елка, на самой ее верхушке сидела черная ворона с большим красным клювом. В клюве у нее был круглый желтый кусок сыра. По всей площади были расставлены ярко украшенные ларечки с елочными игрушками и гостинцами. Папа с мамой купили для нашей елки украшения и пакетики с гостинцами, а потом мы пошли пешком через Дворцовый мост. Было темно. У фонарей кружились пушинки снега.

К старой бабушке из деревни приехала в гости родственница. Каждое утро, когда все уходили из дома, они в белых платочках читали молитвы из бабушкиной старой-престарой книги и пели, а потом бабушка вынимала из своего зеленого сундучка лекарства и начинала лечить гостью. К бабушке и раньше, когда она жила еще в Виркино, приходили люди лечиться. У нее было заготовлено много лекарств: и в баночках, и в бутылочках, и высушенные листики, и корешки в мешочках. Меня с братом она тоже лечила, когда у нас были какие-нибудь болячки или животы болели.

Мама отвезла меня, Ройне и старую бабушку в деревню на весенние каникулы. Там у нас был двоюродный брат Арво, у него не было мамы, он жил со своими папой, бабушкой и дедушкой. Я играла с ним, хотя у нас часто получались драки, но мы мирились и снова играли.

Я проснулась от лошадиного ржания, выглянула в окно и увидела, что по нашей улице идет настоящая конница. Солдаты с красными звездами на буденовках сидели на конях. Арво тоже встал, и мы в рубашках, босиком выбежали на крыльцо посмотреть.

Ледяные доски крыльца больно жгли ноги. Пришел дедушка, он начал махать меховой шапкой и загонять обратно в комнату. На следующее утро Арво долго не просыпался, а когда он приподнял голову, у него все лицо было красное. Ему поставили градусник и оставили в постели. Он не хотел играть и даже не съел конфеты и яблоко, которые бабушка ему дала.

Через два дня я тоже заболела. У меня поднялась температура, было очень жарко и снилось, будто я падаю с железнодорожного моста в речку. Я громко кричала. На следующий день приехала мама, и они с тетей Хельми, нашей соседкой, увезли меня на саночках на вокзал. Мы приехали в Ленинград. Скоро пришел врач и поставил банки. Они сильно давили и стягивали мне спину. А утром на «скорой помощи» меня увезли в больницу.

В больнице было страшно, всю ночь кричали и плакали дети. На голову клали резиновую грелку со льдом, я уползала от грелки, но нянечка ругалась и снова подтягивала меня выше на подушку к грелке.

Мама и тетя Айно сидели всю ночь в коридоре больницы. Врач им сказал, что у меня кризис. Когда я проснулась, в палате было очень светло, две мамы кормили маленьких детей грудью. Рядом со мной лежала совсем как неживая девочка. На лице и на руках у нее были болячки, смазанные синькой. Пришла сестричка покормить ее с ложечки, но она не открывала рта, и сестра ушла. Ночью кто-то толкнул мою кровать. Я открыла глаза: горел яркий свет. У кровати девочки стояли врачи. Ее положили на носилки и унесли. Когда выключили свет, стало страшно. Я спрятала голову под подушку, но все равно было страшно, и я заплакала.

Наконец за мной пришли мама и тетя Айно. Они вынесли меня из больницы на руках, потому что я разучилась ходить. Мы сели в машину, был солнечный теплый день, было весело.

Дома тетя Айно подарила мне большую с закрывающимися глазами куклу, но меня снова положили в постель. Ночью приснился страшный сон: будто я одна шла по Садовой улице. Было тихо. Вдруг прямо на меня без всякого шума направился громадный зеленый грузовик. Я долго бежала от него и наконец забралась на железную ограду, но грузовик начал подниматься за мной, я громко закричала и проснулась. Я еще долго боялась уснуть и лежала с открытыми глазами. Свет уличного фонаря попадал в комнату. Мне стало казаться, что цветы в вазе шевелятся, а потом показалось, что это не цветы, а чья-то лохматая голова и что на голове шевелятся волосы. Я снова закричала. Мама проснулась и положила свою теплую руку на лоб, стало хорошо и спокойно, и я заснула.

Вечером папа объявил, что летом мы поедем на Украину к дяде Тойво. Мы с Ройне запрыгали на своих стульях. Дядя Тойво — летчик, он даже командир над другими летчиками. Нам давно хотелось к нему. Дядя Тойво покатает нас на самолете. Когда он учился на командира летчиков в Ленинграде, он часто приходил к нам, мы тогда еще жили в школе. Теперь мы поедем к нему. Он прислал нам свою фотокарточку с женой, они оба были очень красивые.

Утром, когда все ушли на работу, мне захотелось взять фотокарточку дяди Тойво с женой и показать ее Нельке, но мама куда-то ее спрятала. Тогда я так, без фотокарточки, побежала во двор и рассказала Нельке, что я еду на Украину к дяде Тойво и что он у меня командир над летчиками, но Нелька сказала, что у летчиков вообще нет командира. Они сами летают на самолете без командира. Но я начала спорить, что все равно дядя Тойво — командир. Тогда Нелька показала мне язык и крикнула, что я хвастунья, и убежала.

Папа после обеда не сразу ушел в свой угол за письменный стол, а рассказал нам, что в Испании идет война, и что мы помогаем хорошим испанцам, а плохим, кто хочет убить хороших, помогают буржуи, и что хорошие отдают нам своих детей. Я поняла, почему ребята в нашем дворе и везде на улице носят пилоточки с кисточками и называют их «испанками». Я тоже попросила маму купить мне «испанку».

Как только я совсем поправилась, меня стали выпускать каждое утро во двор поиграть с ребятами. Во дворе были большие поленницы, мы играли в прятки, но там не было солнца, и мы стали вылезать на теплую солнечную панель играть в классики. Плитки панели были неровные, битка не скользила, тогда большие девочки начертили клетки на асфальте, рядом с панелью. Но нам мешали машины, хотя они могли и объезжать нас, но они громко гудели, выходил дворник и прогонял нас во двор. Мальчики бегали дразнить дворника, когда он выходил мыть мостовую со своим шлангом. Они подталкивали друг друга ближе к шлангу, дворник окатывал их, а они громко кричали.

Как-то днем Ройне взял меня за руку, и мы ушли далеко от дома. Мы останавливались у витрин с фотоаппаратами и со всякими железными штучками. А я хотела, чтобы мы подошли к витрине с игрушками. Наконец Ройне отошел от своих аппаратов, и мы пошли. Вдруг мы увидели в витрине между стеклами настоящую змею. Она медленно ползла по толстому суку дерева, который лежал на мху. Мы вошли в магазин, там были белые мыши и много красивых рыбешек в аквариумах. Им насыпали еду, у рыбок была видна еда в прозрачных животиках — их маленькие косточки тоже просвечивали. Ройне потянул меня из магазина, сказав, что мама, наверное, уже вернулась с работы и, если она нас не найдет во дворе, нам влетит. Мы выбежали из магазина, нам надо было перебежать трамвайную линию. Мы неслись так, что чуть не попали под трамвай. Нас успела выхватить с путей какая-то тетя, а трамвай громко зазвенел. Когда мы остались одни, Ройне сказал:

— Надо соблюдать правила уличного движения.

ПОЕЗДКА НА УКРАИНУ

Мы вошли в комнату, все были дома: папа, мама, тетя Айно приехала к нам.

На столе лежали две синие с красными кисточками пилотки «испанки». Нам захотелось сразу же их надеть. Но взрослые были очень серьезными, о чем-то тихо говорили и не замечали нас. Мы сели на диван, я услышала, что тетя Айно говорила про тюрьму.

Тетя и мама встали и пошли на кухню готовить обед. Папа взял газету и сел за свой стол. Мы с Ройне надели «испанки» и подошли к шкафу с большим зеркалом. «Испанки» нам понравились, и мы в «испанках» сели за стол ожидать обеда. Наконец, с кастрюлями и мисками появились тетя и мама. Они смеялись, тетя сказала, что таких курносых испанок еще, наверное, никто не видел.

Папа взял меня и Ройне на первомайский парад, мы надели «испанки». Было много народу, я сидела у папы на плечах, мне было все видно. Мы шли по площади Урицкого, люди громко кричали: «Ура товарищу Сталину!». Я тоже громко крикнула «Ура!» и начала дрыгать ногами, но папа снял меня с плеч, и я уже ничего не видела. Вечером мы пошли покататься по Невскому проспекту на первом в Ленинграде троллейбусе. Опять было много народу, все наступали друг другу на ноги и извинялись, всем хотелось покататься на троллейбусе.

Летом папа купил билеты, и мы отправились на Украину к маминому брату дяде Тойво. Вначале мы приехали в Москву, оставили чемоданы на вокзале в камере хранения, и папа повел нас в мавзолей Ленина. Там была длинная очередь, папа сказал, что каждый день к Ленину стоит такая очередь, потому что Ленина любят, и что он был очень умный и боролся за рабочих и крестьян. В мавзолее было тихо и холодно, все медленно шли вокруг стеклянного гроба, точно такого, как был на картинке в книжке про царевну и семь богатырей, только царевна была красивая и лежала как живая, а у Ленина было желтое лицо, и было видно, что он мертвый.

На улице снова стало тепло, и мы пошли кататься на метро. Лестница в метро спускалась сама, а когда надо было сойти, папа приподнял меня, иначе, сказал он, у меня оторвутся подошвы. А у меня были новенькие замшевые туфельки. Но я увидела, что все, когда спускаются, спрыгивают, наверное, все боятся, что оторвутся подошвы.

Внутри в метро люди бежали в разные стороны, а мы остановились рассматривать картинки. Вдруг сильно загрохотало, приехал поезд. Мы вбежали в вагон, я встала на сиденье на колени, чтобы посмотреть в окно, но за окном было темно, папа объяснил, что мы под землей в туннеле. Поезд скоро остановился, мы вышли и снова стали рассматривать громадные картины. Потом мы поднялись по лестнице и пошли посмотреть, как строится самый большой дом в Москве. Когда мы пришли, папа сказал, что это будет самое высокое здание, но и сейчас дом, который еще строился, был самый большой, и люди, которые были там наверху, казались совсем маленькими. Я сказала маме, что я очень хочу есть, и мы пошли обедать в столовую. После обеда мне сильно захотелось спать, я даже немножечко уснула за столом. Но нам нужно было снова идти, и мы пришли в музей, мама села на стул, взяла меня на руки, и я заснула. Вернулись Ройне с папой, и мы пошли на вокзал. На вокзале пришлось долго ждать, мы с Ройне заснули на чемоданах. Пришел папа и разбудил нас, у него в руках были билеты. Мы вышли на перрон, около нас встал какой-то дядя и сказал:

— Испанка на ходу спит.

Я вовсе не спала, просто голова не держалась прямо, но папа с мамой засмеялись. Перед тем как войти в поезд, мама сказала, что если спросят, сколько мне лет, надо ответить не шесть, а пять. Но у меня никто ничего не спросил. Мы легли с Ройне на одну лавочку головами в разные стороны и сразу уснули.

На Украине нас встретил дядя Тойво, он схватил оба наших чемодана и быстро пошел вперед, поставил их около старинной коляски с большим черным верхом, и мы сели. Когда лошадь пошла, коляска мягко закачалась. Вдруг я увидела курицу без хвоста и спросила у дяди Тойво:

— А что, здесь, на Украине, все куры без хвостов?

Все почему-то засмеялись. Я не любила когда взрослые смеялись. Сейчас тоже — что тут смешного? Сзади в коляске было окошко. Я встала на колени. За коляской летели клубы пыли, а по сторонам дороги стояли белые дома.

Нас встретили жена дяди Тойво, тетя Оля, она посадила нас за стол. Взрослые опять говорили, у Ройне стали закрываться глаза, его уложили на диван. А меня тетя Оля увела в другую комнату и уложила на большую кровать. Когда я проснулась, было тепло и ярко. Все еще спали. Я оделась и вышла босиком во двор, растения здесь какие-то другие, даже лопухи больше, на них лежала бархатная пыль, а трава была жесткая, колола подошвы. Перед домом росло большое дерево, на нем были ягоды, похожие на малину, только темно-коричневого цвета. На земле под деревом лежало много таких ягод, но я побоялась их попробовать: мама говорила, что есть растения и ягоды, которыми можно отравиться.

Днем дядя Тойво перевез нас в голубой дом в большом саду. Мы поздоровались с нашими хозяевами, оставили чемоданы и пошли на речку купаться. Папа с Ройне прыгнули в речку и уплыли на другой берег. Когда папа приплыл обратно, он сказал, что начнет учить меня плавать. Я попросила его поучить меня сегодня. Папа вытянул руки, и я легла на них животом, но стало страшно, и мне показалось, что, как только он отпустит меня, я упаду на дно. Папа долго объяснял и показывал, как надо делать руками и как — ногами, а я все равно боялась и спускала ноги на дно. Тогда папа увел меня глубже, но я стала хвататься за него и визжать. К нам подплыл Ройне и сказал, что это все девчонки так визжат. Я сказала:

— Давай начнем учиться завтра?

А Ройне показал на меня пальцем и протянул:

— Тебе и учиться не надо. Закрой рот, чтоб не захлебнуться, и плыви. Ты жирная.

А папа посмотрел на него и строго проговорил:

— Ройне, ты старше. — А потом добавил: — Она у нас вон какая стройная.

Еще в поезде папа сказал, что дядя Тойво обещал покатать нас на аэроплане. Утром он приехал на машине за нами, и мы все поехали на аэродром. Но меня в аэроплан не взяли. Все полетели, а я осталась с дядей Тойво у него в кабинете, там было много всяких машин и кнопочек. Дядя Тойво хотел мне что-то показать, но я ушла из его кабинета и заплакала.

За домом ко мне подбежал, виляя хвостом, черный пес. Я погладила его, он лизнул мне руку. Я побежала, а он за мной. Мы убежали на поле, где стояли аэропланы. Мне захотелось залезть внутрь. Дядя Тойво, наверное, из окна увидел, что я хочу залезть в аэроплан. Он подошел и посадил меня в кабину. Мы посидели там немного, но, когда стали вылезать, щенок поскользнулся и зубами ухватился за мою юбку. Юбка была сшита из старого платья тети Айно. Щенок упал вниз вместе с клочком моей юбки в зубах. Я слезла с аэроплана и ушла обратно за дом ждать маму и папу.

На следующий день мама с папой поехали в Миргород в какой-то музей, а нас оставили дома. Хозяева тоже куда-то ушли. На речку нам одним не разрешалось ходить, хотя я уже научилась плавать.

Вначале Ройне забрался на самую большую грушу, я тоже чуть забралась. Но тетя из соседнего двора закричала на нас, чтобы мы слезали сейчас же. Мы начали просто ходить по двору. Наконец брат остановился у кучи глины, велел мне принести воды.

Мы размешали глину в горшочке и этой жидкой кашей заляпывали посыпанные желтым песочком дорожки. Получалось, будто прошло стадо коров. Потом он чуть-чуть ляпнул глиной на стену, получилось пятно с длинными брызгами. Я сказала Ройне, что ему попадет, но он все равно еще ляпнул. Мне тоже захотелось ляпнуть, и я с силой бросила мягкий комок в стену, но у меня не получились такие длинные брызги. Я бросила еще, и брат бросил еще — мы заляпали всю стену. Вечером, когда мы увидели папу и маму у калитки, мы убежали в палисадник под большие кусты. Но они не стали нас искать, а сели на крыльцо. Под кустом было холодно и ползали букашки, мне стало скучно и жутко, и я выползла. Папа спросил, где Ройне. Я боялась сказать, где он, а он все не выходил. Папа спокойно проговорил:

— Пусть еще посидит под кустом, у него есть, о чем подумать.

Перед сном за то, что мы обляпали дом, нам смазали жирно ноги глицерином. У нас давно уже были цыпки, но мы не давали их мазать, а теперь пришлось дать, да еще тихо лежать под одеялом, а ноги горели, как в кипятке.

Папа и Ройне уехали в Ленинград, а мы с мамой еще остались на Украине. Мама принимала грязевые ванны. Каждый вечер хозяин и хозяйка садились на теплые деревянные ступеньки крыльца. На хозяйке была вышитая толстая рубашка. Она раздвигала ноги и сажала меня к себе в подол. Там было тепло и мягко. Хозяйка рассказывала, как жили раньше. У нее получалось, что раньше все было очень весело и интересно, я спросила у мамы, почему раньше было так интересно. А мама ответила, что, когда я буду старой, то тоже расскажу детям, как интересно и весело было раньше.

Ночью из сада украли мои синие замшевые туфли. Хозяйка взяла меня на базар, чтобы купить мне что-нибудь на ноги. Мама не смогла пойти с нами, потому что у дяди Тойво вечером день рождения. Придет много гостей, и мама вышла вместе с нами из дома и отправилась помогать тете Оле. Мы ходили долго по базару, наконец купили мне коричневые тапочки. На базаре продавали много глиняных горшков, бумажные цветы, яблоки, груши, помидоры, но хозяйка ничего не покупала, а только спрашивала, что сколько стоит.

Вечером мы с мамой пошли на день рождения к дяде Тойво. Ему исполнилось двадцать пять лет. Когда мы пришли, все уже сидели за столом. Дядя подошел к нам и посадил нас к себе поближе. Все сразу заговорили. Мама повернулась к какой-то тете и что-то сказала, а я пошла к дивану. На диване сидела накрашенная тетя. Она сказала, что мой дядя очень красивый, а потом налила мне сладкое вино — мы вместе его выпили, у меня начала голова наклоняться. Мама увидела и посадила меня обратно рядом с собой, но я и с ней не могла сидеть, глаза начали закрываться. Мама вытащила меня на крыльцо. Мы немного посидели. На улице шел мелкий дождь, на дороге были большие лужи. Мы встали и отправились домой. Идти было очень скользко, я часто падала и вся запачкалась. Наконец мама посадила меня на спину и тоже вся запачкалась. Утром я встала и пошла на кухню к хозяйке, она накормила меня вкусными варениками с вишнями.

Когда уехали Ройне и папа, мама стала брать меня всюду с собой. По утрам я ходила с ней в лечебницу, где она принимала свои ванны, днем она водила меня на речку купаться, по вечерам мы ходили к дяде Тойво. Однажды мы поехали в колхоз, где разводили тутовых шелкопрядов. Оказалось, что это обыкновенные гусеницы.

Я вообще никогда не хотела видеть никаких червяков, но про этих мама рассказала, что они прядут хороший шелк, и нам даже подарили несколько круглых, как орешки, шелковых коконов и показали, как из них раскручивают тоненькую шелковую ниточку, нам даже показали, чем кормят этих червяков. Оказалось, что они едят листья того дерева, на котором растет темно-коричневая малина. Мама сказала, что это тутовое дерево и его ягоды можно есть. Еще мы с мамой поехали в Миргород, там было очень жарко и, когда проезжал автомобиль, поднималось много пыли. Вообще это был не город, хотя там и было много домов, но все дома были одноэтажные и пыльные.

Вдруг на улице в витрине фотографии мы увидели точно такую же фотокарточку дяди Тойво и тети Оли, которую дядя прислал в Ленинград. Мама заулыбалась и сказала:

— Значит, они здесь снимались. Какие они красивые.

Мне захотелось пить, но в Миргороде пили только в столовой и не воду, а горячий чай. Я просила воды, но мама объяснила, что здесь грязно и много микробов, от которых можно заболеть. Она не может дать мне сырой воды. Нам принесли чай. Мама еще попросила шоколадных конфет.

Я развернула фантик, конфетка была зеленая и очень нехорошо пахла. Мама отнесла конфеты обратно, но ей не захотели вернуть деньги, и пришлось вызывать какую-то женщину, которая почему-то сразу стала кричать. Когда мама получила деньги, чай уже остыл. Я выпила его, и мы быстро ушли из столовой.

Дядя Тойво купил нам билеты обратно в Ленинград и сказал, что дорога будет трудная. Утром он привез нас на вокзал в автомобиле. На перроне нас сильно толкали, но, когда мы уже сели в вагон, мама радостно сообщила, что посадка была удачной.

В Харькове нам пришлось слезть с поезда и просидеть двое суток на вокзале. Первую ночь мы спали, сидя на наших чемоданах. Вернее, мама сидела, а я положила ей голову на колени и спала под своим пальто. Утром, когда я проснулась, мама уже стояла в очереди, ей надо было закомпостировать билет. Я долго не могла запомнить слово «закомпостировать» и все повторяла его про себя. Пришла мама, принесла в банке кипяток. Мы вытащили из сумки пирожки, яйца, помидоры, которые нам дала в дорогу наша хозяйка, и позавтракали. Чемоданы мы не сдали в камеру хранения, иначе нам не на чем было бы сидеть и спать, пришлось их караулить в зале ожидания. Рядом с нами сидела еще девочка с мамой. Ее мама тоже уходила стоять в очереди. Девочка достала из сумки своей мамы губную помаду, и мы сильно намазали себе рты, но помада была невкусная, какая-то жирная, и мы решили ее стереть. У нас ничего не было, кроме газеты, и мы обтерли себе рты газетой, но помада не стиралась, а наоборот, размазывалась еще больше. Когда вернулись наши мамы, они нас по очереди сводили в умывальник. На ночь нашим мамам удалось устроить нас в комнату матери и ребенка.

Утром мама пришла и сказала, что билеты закомпостированы. Мы скоро поедем.

Пассажиры задолго до прихода поезда столпились на перроне. Когда поезд приблизился, стало очень страшно. Я крепко уцепилась за чемодан. Оказалось, что мы с мамон встали удачно — наш вагон остановился около нас, и мы быстро очутились внутри вагона. Нас просто затолкнули туда те, которые стояли за нами.

Мы начали устраиваться в купе, какой-то дядя помог поднять наши чемоданы на верхнюю полку. Мимо открытой двери купе прошла со стоном женщина, держась рукой за лицо, по ее лицу и руке лилась кровь. В другой руке у нее был большой чемодан. Весь чемодан и платье были залиты кровью. В вагоне стало тихо. С улицы были слышны крики. Женщина тянула: «Охмм, охмм…». Она прошла в другой конец вагона. Дядя, который помог поднять наши чемоданы, сбегал в другой конец вагона. Он рассказал, что во время посадки в дверях получилась пробка и сзади пассажиры стали через головы других передавать чемоданы — и задели женщину по лицу углом деревянного чемодана. Он еще объяснил нам, что поезда стоят слишком мало времени на станциях, поэтому всегда паника при посадке.

В Ленинграде нас встретили папа и Ройне. Мама всю дорогу, пока мы ехали в трамвае, рассказывала, как мы добирались. Утром мы с мамой проснулись поздно. Ройне сидел и читал книгу, а папы не было дома. Ройне увидел, что я открыла глаза, и сообщил мне, что он теперь знает, как спасти утонувшего. Я не верила, что можно спасти человека, который уже синий, а он спорил и твердил, что в книжке все написано и что он все выучил и может спасти. Я сказала, что все равно не верю — если человек уже утонул и синий, то его спасти нельзя, а брат твердил, что можно. Тогда я крикнула, что у него дурацкая книжка и сам он дурак, но проснулась мама и сказала, что я задира и что мне всегда будет попадать. Пришел папа, мы оправились на наш Варшавский вокзал и поехали в Виркино.

Утром бабушка послала меня и Ройне нарвать возле речки травы для коровы. Мы опять стали спорить, я говорила: неправда, что можно спасти утонувшего. Тогда Ройне сказал:

— Хочешь, я спасу?

Я спросила:

— Кого?

— А хоть тебя.

Я крикнула:

— А вот и не спасешь!

Он схватил меня и потащил в речку. Я орала, что было мочи, но на берегу никого не было, чтобы спасти меня от него, и он сунул меня в воду. Мне стало очень плохо, потом, когда Ройне откачивал меня, тоже было плохо. Вода лилась еще долго, даже ночью на подушку выливалось из ушей, но я никому ничего не рассказала, чтобы Ройне не обзывал меня ябедой.

Папа и дедушка каждый вечер о чем-то спорили. Начинали они свои разговоры за самоваром. Папа говорил тихо, спокойно, а дедушка иногда даже кричал, что кто-то все разворует и разорит, и все будем нищими.

В воскресенье в нашей маленькой газете, которую почтальон приносил для дедушки, мы увидели фотографии дедушки с ружьем (он был сторожем в колхозном саду, и у него было настоящее ружье), молодой бабушки, фотографию дяди Тойво и его жены Оли.

В газете было написано про нашу семью: про папу с мамой, про тетю Айно и дядю Антти. Я ничего не могла прочитать, потому что там все было по-фински. Папа сказал дедушке:

— Вот видишь, а ты еще недоволен.

Дедушка улыбнулся и побежал с газетой к тете Марии. Когда он вернулся, бабушка сказала ему сердито, что это он так расхвастался и зачем он дал какому-то человеку наши фотокарточки. И еще бабушка проворчала:

— Давно ли тебя удалось обратно откулачить. Посмотри на свои ноги, вон еле ходишь — весь скрючился от этих торфоразработок.

Мы приехали обратно в Ленинград, опять все стало, как и раньше. Ройне и Кертту уходили утром в школу, а когда возвращались, то тоже не хотели играть со мной, делая вид, что они заняты.

В воскресенье утром, во время завтрака папа посмотрел в окно и сказал, что сегодня очень хорошая теплая погода — вот бы нам поехать погулять на Кировские острова. Я запрыгала и закричала:

— Поедем, поедем!

И мы поехали. Я знала, что там есть всякие качели, карусели и даже американские горки. Мы встали в очередь на американские горки, но решили стоять в ней попеременно. Когда пришла моя очередь, папа объяснил мне, что нельзя уходить из очереди. Я стояла все время на одном месте, а когда все уже пришли, чтобы заменить меня, я так и стояла около того же дерева, которое отметила. На дереве были большие красные и желтые листья, которые, красиво раскачиваясь, падали вниз. Оказалось, что очередь ушла от меня. Мы долго искали тетеньку, за которой меня поставили. Скоро мы подошли близко к горке. Я услышала, как там, в вагончиках, визжали дети, я тоже решила так повизжать, когда буду кататься. Мы с Ройне сели в синенький вагончик, он двинулся, и я сразу заорала. Ройне начал пинать меня ногами, а когда мы приехали, он сказал папе, что больше со мной никуда не пойдет.

АРЕСТ ПАПЫ

На улице уже несколько дней идет дождь. Мы даже днем не выключаем электричество. Я иногда иду на лестницу покормить и погладить беспризорных кошек, они там спят на широком подоконнике. Их никто не любит, а мальчишки издеваются над ними, дают им съесть кусочек мяса с перцем или горчицей. Кошки начинают носиться по всей лестнице или, задрав хвосты, выбегают во двор. Мальчишкам очень смешно.

На этот год к нам не приехала старая бабушка. Я оставалась одна дома. В то утро, когда наши все ушли, позвонили в наш звонок, я испугалась и не пошла открывать, зазвенели звонки в других комнатах, кто-то из соседей открыл дверь. Ко мне в комнату вошел военный и строго спросил:

— Чего ты не открываешь?

Я не ответила. Он положил конверт на стол и ушел.

Пришла мама, увидела конверт и, не снимая пальто, распечатала его. Она прочитала записку, опустилась на стул и заплакала. Пока не пришел папа, она так и просидела за столом в пальто. Вошел папа, мама протянула ему письмо, они оба сняли пальто, мама не пошла на кухню готовить обед, а дала нам бутерброды и разогрела чай в электрическом чайнике. Ройне сел за папин стол и начал делать уроки, а мама с папой долго о чем-то говорили. Мама плакала. Папа почему-то вынул свои большие карманные часы и положил их на стол. Мама дала ему шерстяные носки и свитер, но папа не хотел их брать и все говорил:

— Глупости, я скоро вернусь. Это, наверное, по поводу этого старика Айрола, вот увидишь.

В нашем дворе жил Айрола со своей женой. Я иногда заходила к ним — они угощали меня конфетами, Айрола писал папе на пишущей машинке смешные записки, а я их приносила ему. Недавно я услышала во дворе, что его «взяли», а когда «брали» — увозили вещи, а потом все куда-то уезжали. Тетя Айрола тоже уехала.

Папа все же надел на себя свитер, положил в карман шерстяные носки и ушел — мы его долго ждали. Наконец мама положила нас спать.

Ночью раздался звонок, мама пошла открывать дверь и вернулась с нашим дворником и с военными. Один из военных дал маме какую-то бумажку. Она прочла ее и расписалась, а военные стали что-то искать. Наши красные книги с черным Лениным в середине на обложке они бросали в кучу на пол. Я села на постель, один из них подошел и сказал очень сердито:

— Спи, мала еще.

Я спряталась под одеяло, но не могла заснуть, хотелось услышать, нашли ли они то, что искали. Но они ничего не говорили, а все искали и искали.

ОТЪЕЗД ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Утром мама не пошла на работу. Мы были еще в кроватях, когда пришли какие-то две тети, мамины знакомые. Они тоже плакали, у них тоже «взяли» мужей. Разговаривали они тихо по-фински, а потом куда-то ушли. Я осталась с Ройне, он не пошел в школу. Мы позавтракали, а потом он сказал, что надо поставить книжки обратно в шкаф. Он расставлял, я подносила их ему. Пришла мама, мы ничего не спросили у нее. Она пошла на кухню разогревать обед. Ели мы тоже молча. Вечером приехала тетя Айно и бабушка, они плакали, а потом стали разговаривать тихо. Я поняла, что мы должны уехать из Ленинграда. Тетя Айно уехала рано утром и увезла Ройне, а бабушка взяла меня, и мы поехали в Виркино. Скоро к бабушке приехала и мама, но ей нельзя было жить с нами. В воскресенье приехал к нам Юсси Лаатиккайнен — директор школы, в которой работала тетя Айно. Он посоветовал маме поехать в Ярославль к его знакомым, которых туда давно сослали.

Когда тетя Айно приехала провожать маму, она рассказала, что ее назначили директором школы, а Юсси Лаатиккайненна «забрали». У дяди Юсси была своя машина — «Эмка». Он нас катал на ней.

Я почему-то думала, что тетя Айно выйдет замуж за него, но теперь его тоже не стало. Я слышала, как тетя повторяла маме:

— Я ужасно за тебя боюсь.

Мама сказала:

— Может, женщин не будут забирать. А тетя говорила, что уже забирают.

Провожать маму пришло много родственников, все старались не плакать. Прощаясь, мама сказала мне и Ройне, что скоро приедет за нами, но я осталась с бабушками, дедушкой, дядей Антти и Арво, а моя мама одна уехала в Ярославль.

ВИРКИНО

У Арво не было мамы, она умерла, а у меня была теперь только бабушка. У бабушки всегда много дел. У нее корова, поросенок, теленок, куры и еще в огороде овощи и сад, а за огородом и садом было небольшое поле картошки. Картошка и другие овощи хранились в подвале, и мы их ели всю зиму. Раза два-три в неделю бабушка ездила с молоком и овощами в Ленинград. Иногда я с девочками ходила на вокзал: они — встречать своих мам, а я — мою бабушку. У женщин, возивших молоко в Ленинград, были одинаковые домотканые мешки, сшитые из яркой льняной матрасной ткани. Их называли «elämän salkut» [2]. Состояли они из двух мешочков: переднего и заднего. В оба ставили по два бидона с молоком или засыпали картошкой и другими овощами. Зимой эти мешки ставили на санки с бортами и везли до вокзала.

Когда бабушка не уезжала с молоком в Ленинград, она топила большую русскую печку, пекла тоненькие овсяные блины на углях, смазывала их сливочным маслом или сметаной и подавала их горячими с кружкой холодного молока нам на печку, куда мы, проснувшись, перебирались. После завтрака мы обычно пели «По долинам и по взгорьям» или «По военной дороге» — вообще мы очень любили петь про войну и про красных командиров. Старая бабушка не могла выносить нашего пения и уходила к себе в комнату, которая была за печкой, но все равно она нас слышала. Мы нарочно пели громко.

Она не выдерживала, выходила к младшей бабушке и говорила:

— Анни, скажи им, чтобы уже перестали. Боже мой, как красиво пели Айно и Ольга, ты бы их тоже научила петь псалмы по-фински.

Бабушка начала пробовать учить нас петь про Бога, но мы знали, что ребята нас засмеют на улице, если мы начнем петь старушечьи песни. И вообще их невозможно петь громко и весело.

На зимние каникулы приехали мама и тетя Айно с Ройне. Дедушка привез из лесу большую елку, и мы все вместе украсили ее. А потом я с мамой репетировала новое стихотворение «Мороз Красный Нос». Еще с Хильдой и Лемпи, моими новыми подружками, мы разучили танец «Кавказская лезгинка». На елку к нам пришел Дед Мороз. Вначале мы подумали, что он настоящий, но я заметила, что на нем надет белый бараний тулуп, который всегда висел в нашем чулане. Заговорил Дед Мороз женским голосом. Мы все быстро узнали нашу тетю Мари. Она, наверное, видела, что мы ее узнали, но все равно смешила нас и раздавала всем мешочки с гостинцами. На елке горело много свечей, в комнате было жарко, но Дед Мороз не снимал своего тулупа и даже очень быстро скакал с нами в круге, когда мы танцевали вокруг елки и пели финские песни, которые мы разучили с мамой и тетей Айно. Вдруг елка загорелась и, хотя ее удалось быстро потушить, праздник кончился. Разбилось много стеклянных игрушек, а подгоревшие ветки почернели.

Утром мама сказала, что нашла в Ярославле работу в школе для трудновоспитуемых детей.

Мама и тети часто называли меня трудновоспитуемой. Дети в маминой школе большие, наверное, ей страшно приходить по утрам в школу. Мама обещала взять с собой Ройне в Ярославль. Мне тоже очень хотелось поехать с мамой, но она не могла взять сразу нас обоих. У нее мало денег. Мне пришлось остаться. Она пообещала приехать за мной на следующую зиму.

Больше всего мне хотелось на улицу, кататься на санках и лыжах на берегу нашей Хуан-канавы. В морозные дни мы заливали горку водой и катались на дощечках или просто на ногах. Было страшно, когда приходили большие мальчишки, они толкали или подставляли ножку, а сами хохотали во все горло, когда мы падали. А когда становилось холодно, мы забирались к кому-нибудь на печку, рассказывали друг другу сказки и страшные истории.

По вечерам бабушка кормила и поила скот, доила корову, а дедушка и дядя Антти растапливали печки: большую круглую печь и маленькую буржуйку, которую ставили на кухне на зиму. Буржуйка накалялась докрасна, у всех краснели лица, а у Арво начинали закрываться глаза.

Потом бабушка стелила нам постель, грела одеяла, приложив к горячей круглой печке, а когда мы укладывались спать, она возвращалась к буржуйке.

Бабушка привезла из Ленинграда много пряников и конфет и сказала, что скоро Пасха — дети будут ходить с вербой по домам и надо будет раздавать гостинцы.

В пасхальное утро мы с Арво отправились по родственникам. Почти вся деревня — наши родственники. И мы собрали много гостинцев. Мы сели, подложив под себя досочку, на прогалине у нашей Хуан-канавы и начали разбирать кулечки с гостинцами. В каждом из них было крашеное яйцо, конфеты, печенье или пряники. Крутые яйца мы не любили, особенно желтки, они были очень сухие и не проглатывались. Яйцами мы кокались — чье яйцо победит, а потом снимали скорлупу, вынимали желток и бросали его в мутную воду. От конфет хотелось пить, мы набирали из канавы воды в горстку и запивали конфеты. Арво спросил у меня, как я думаю, сколько надо сахару, чтобы сделать всю воду в канаве сладкой? Я ответила:

— Это невозможно, потому что вода течет.

Арво побежал домой, принес из чулана мешочек с сахарным песком и высыпал в канаву. Он помешал палкой, вода стала мутной, но нисколько не сладкой. Я сказала, что ему попадет, но он ответил, что никто не узнает, если, конечно, я не скажу, куда делся сахар.

За сахар нам обоим влетело, Арво сказал, что мы вместе всыпали песок в канаву.

Наконец наступили летние каникулы. Я с тетей Айно поехала к маме, ей не разрешали приехать в Виркино. Мама написала, что сняла дачу в деревне, недалеко от Ярославля. Мы приехали прямо туда в деревню, я в тот же день познакомилась с девочками, и мы пошли на качели, которые стояли посреди деревни. Вдруг, когда мы были уже у самых качелей, девочки разбежались в разные стороны. Прямо ко мне подбежала лохматая свинья. У нее была длинная морда, как у собаки, и длинные ноги. Девочки с крыльца закричали, чтобы я убежала, но я не знала, почему надо бежать, ведь это же свинья, а не злая собака. На всякий случай я забралась на деревянные качели. Свинья подбежала и начала грызть и кусать столбы, качели зашатались. Она хрюкала и рычала, как дикий дверь. Стало страшно. Наконец подошел дяденька с палкой и прогнал свинью.

Я пришла домой и рассказала маме про свинью. А она сказала, что в этой деревне есть еще одна странность: люди моются не в банях, а в русской печке.

Мы ходили в лес за грибами и ягодами. Лес здесь был не такой, как у нас в Виркино. У нас росли громадные деревья, и не было видно солнца. В нашем лесу было страшно. А здесь росли только большие кусты и маленькие сосенки, а под ними было полно маслят. Никаких других грибов не было, но зато росло много малины, а Ройне нашел большого, как дедушкина шапка, ежа. Мы палками перевернули его на спину. Он сжался в круглый шар. Мы стали громко звать маму и тетю. Они всегда были вместе и о чем-то разговаривали. Они, наверное, специально уходили от нас подальше. Я знала, что они говорят о папе, о Ленинграде. Они всегда об этом говорят.

Мама обещала оставить меня на зиму в Ярославле. Скоро мы поехали на неделю в Виркино. Тетя Айно и мама каждый день ездили в Ленинград покупать нам продукты в Ярославль. Провожали нас Ройне и тетя Айно. Я радовалась, что еду с мамой, а тетя и мама плакали. Ройне смотрел куда-то в сторону.

Наконец поезд тронулся. Мама обняла меня, прижала к себе, но вдруг вскрикнула: «Смотри, что-то пролилось». Она вытащила все продукты из сетки, там были красные жестяные коробочки с бульонными кубиками, много мешочков со всякой крупой и кулечки с конфетами. Конфеты размякли и слиплись, на них попало топленое масло из кастрюльки. Мама переложила все продукты газетой и стала складывать обратно в сеточку, а я подсела ближе к окошку и запела: «По военной дороге», — но мама начала меня поправлять, ей казалось, что у меня не получается мотив. Бабушке тоже казалось, что я пою неправильно. Мама стала петь со мной, а когда мы кончили, они рассмеялась и спросила:

— Как ты там поешь, кто у тебя там идет?

Я ответила:

— Шел в борме и тревоге.

Мама снова рассмеялась и очень четко и громко проговорила:

— Шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год.

Тогда я спросила, почему это восемнадцатый год шел и как это может быть, чтобы год шел по военной дороге? Мама опять засмеялась, а потом рассказала мне, что, когда она была маленькая, шла война. Она долго что-то говорила про ту войну, у меня начали закрываться глаза, и она замолчала.

Поезд стоял. В наш вагон пришло много народу. Я села к окну и прочла название станции — Бологое.

В наше купе вошел пассажир и сказал, что надо проверить, хорошо ли заперты окна, а то могут ночью с крыши вытащить крюками чемоданы.

Как только поезд тронулся, тети и дяди в купе начали рассказывать страшные истории про воров. Вначале рассказали, как одной тете бритвой порезали глаза, когда та увидела, что они открыли у другой тети сумочку и вытащили оттуда кошелек. Потом о том, как убили одного гражданина и спустили его труп в люк. Мне стало страшно. Мама попросила больше не рассказывать. Мы все легли спать, но я долго не могла заснуть, было страшно, да еще тот дяденька, который закрыл окно, на соседней полке сильно храпел. Поезд остановился. Окно нашего купе оказалось против яркого уличною фонаря. В купе стало светло. Я увидела лицо дяденьки, который храпел. У него был широко открыт рот и проваливались и надувались щеки. Я позвала маму. Она спустилась, легла рядом со мной, обняла меня, и я заснула.

ЯРОСЛАВЛЬ

На перроне толпилось много народу. Открыли окна, мама высунулась и крикнула:

— Сантту! Виено!

К окну подбежали молодые тетенька и дяденька. Это к ним в Ярославль в первый раз и приехала мама. Теперь они нас встречали и улыбались.

У нас было много вещей: чемоданы, сеточки и еще такой мешок, который называли саквояж. Сначала мы сели на трамвай, доехали до Волги, а потом пересели на паром, чтобы переехать на другой берег.

На пароме было много народу — ничего не было видно. Дядя Сантту взял меня на руки. Потом мы шли пешком до дома, в котором у мамы была комната. Дом этот был деревянный, двухэтажный и стоял он рядом с большой сосновой рощей. В квартире жила еще одна семья — это были наши хозяева. Дядя Сантту и тетя Виено скоро ушли, им надо было на работу. Наша хозяйка быстро бегала и показывала, куда что ставить, потом она сказала маме:

— Может, вы шить умеете, я достала мануфактуру.

Я не знала, что такое «мануфактура», но она вынула из шкафа несколько кусков материи, развернула их и показала красивые цветочки на ситчике.

У хозяев был взрослый сын Вася. По вечерам он надевал блестящие со скрипом сапоги, садился на скрипучий стул, брал гармошку и, склонив голову, играл грустную музыку. Маму это сильно раздражало.

А мне Вася и его музыка нравились, хотелось стать взрослой, с косами, на высоких каблуках, чтобы Вася смотрел на меня… Но мы стали уходить гулять в сосновую рощу, мама там научила меня танцевать «Яблочко».

На улице лил дождь, а к нашим хозяевам пришли гости, и нам некуда было пойти, хозяйка пригласила нас тоже к себе. Мама сказала Васе, чтобы он сыграл «Яблочко». Как только он растянул свою гармошку, я вышла на середину комнаты и сплясала. Все кричали:

«Еще!» и хлопали в ладоши. Мне хотелось еще сплясать и петь со всеми, но мама увела меня спать. А в комнате у хозяев еще долго шумели, громко кричали. Я лежала тихо, мама, наверное, подумала, что я сплю, но я слышала, что мама плакала.

Зимой забрали дядю Сантту. Тетю Сусанну куда-то отправили. Мы с мамой переехали к тете Виено в Красный Перекоп, в маленький синий домик. Наша комната была узенькая. Я спала с мамой на кровати, а тетя Виено — на кушетке.

Однажды мама привела меня в свою трудновоспитуемую школу, я услышала, когда мы проходили мимо мальчишек, как они крикнули: «Мартышка и очки». Мама улыбнулась, я поняла, что это они мою маму так дразнят. Мама носила пенсне с цепочкой, таких очков ни у кого в Ярославле я не видела. Мне стало очень обидно.

Я хотела сказать, чтобы она надела такие же очки, как у всех, но я не могла ей этого сказать. Моя мама вообще не была похожа на других. У нее была тонкая шея, и там, где шея кончалась, была глубокая ямочка. Она не завивала волосы, а носила их на прямой пробор, сзади у нее они были уложены в узел. У нее были крепко сжаты губы, лицо ее казалось строгим. Но когда мама приходила домой, лицо ее менялось. Не снимая пальто, она прижималась холодной щекой ко мне, я шла за ней к вешалке. Раздевшись, она брала меня к себе на руки. Потом мы ели, делали уроки, а вечером, перед сном, она читала мне книгу.

Хозяйка нашего домика, уходя на работу, говорила, чтобы я никому не открывала дверь, если не узнаю голоса. Со мной оставались дома большая собака Тайга и кошка Машка. Кошка спала на плите, а собака рядом с плитой. Иногда они шипели и рычали друг на друга. Каждый раз, когда толстая кошка спрыгивала с плиты, я вздрагивала. Мне казалось, что уже взламывают дверь, и вот-вот войдут бандиты. Я забиралась под кровать, затаскивала туда одеяло, подушку, брала книжку с собой и прислушивалась.

К весне маме удалось устроить меня в детский садик, но из садика мне хотелось убежать. Однажды во время тихого часа я спустилась из окна по водосточной трубе на улицу.

Я пошла на речку, там были заросли камыша. В камышах было страшно. Я пошла ближе к берегу и увидела девочку, она писала прутиком на песке имена. Мы поиграли, и она позвала меня к себе домой.

Дом у нее был большой, с длинными коридорами, в коридорах было много дверей и сильно пахло кислой капустой. Мы бегали по коридору, играли в прятки, съели весь суп из кастрюли. Вдруг я увидела, что на улице стало темно, вспомнила, что мама уже пришла за мной в садик, а я не знала, где мой дом, но пришла Зинкина мама. Она спросила, где я живу. Я вспомнила свой адрес. Она проводила меня домой.

У мамы был перепуганный вид: она только что вернулась из милиции.

А утром в садике никто меня не ругал — было некогда. Заведующая нам долго рассказывала о празднике всех работающих женщин, а когда она кончила говорить, вошла сильно накрашенная тетенька. Заведующая поздоровалась с ней за руку и громко объявила:

— К нам на утренник, — тут она проговорила несколько длинных и непонятных слов, — пришла актриса драмы.

Заведующая указала актрисе место за столиком напротив меня. Она надела по-старушечьи платок на голову и начала рассказывать сказку про царевну-лягушку. Потом она сняла платок и прочитала стихи. Мы громко ей хлопали, а она улыбалась и кланялась нам. Потом она достала из сумочки белый носовой платок, стерла сбившуюся в клочки помаду с губ, опять заулыбалась. Губы ее теперь были почти белые, а на передних зубах была красная помада. Но никто ничего не сказал ей, и она так с красными зубами и отправилась на улицу.

Домой из садика я опять бежала — надо было успеть в аптеку до маминого прихода. Там продавали духи, пудру, помаду и всякие кремы.

У меня было пять рублей, которые мне в посылке с продуктами прислала бабушка. Я решила купить на женский праздник маме подарок. Вначале я подошла к витрине, в которой лежали разные никелированные ножницы и по-всякому изогнутые щипцы, как у зубного врача. По спине пробежали мурашки. Я перешла к витрине с флаконами, баночками и коробочками. Подошла продавщица в белом халате и спросила:

— Тебе что-нибудь надо?

Я показала пальцем на флакон, на котором была наклейка с веточкой сирени, и спросила:

— Сколько стоит этот флакончик?

— Три рубля, — ответила продавщица.

Я пошла в кассу, заплатила, отдала чек продавщице, взяла покупку, положила в маленький синий чемоданчик. На лестнице я старалась перешагнуть через ступеньку, но каким-то образом пошатнулась, задела чемоданчиком о перила, чемоданчик раскрылся, флакончик выпал и разбился на множество острых блестящих осколков. Около моей ноги упало дно бутылочки, запахло сиренью.

Я с силой ударила по нему носком ботинка, на стене напротив получились брызги одеколона. Я выбежала на улицу и заревела. У нашей калитки я налетела на тетю Виено. Она взяла меня за руку, провела в дом, посадила рядом с собой. Вытерла мне лицо, нос и спросила:

— Ну, что теперь случилось?

Я рассказала ей про флакончик. Она дала мне рубль, я снова побежала в аптеку.

Вообще с этим женским праздником все получилось как-то не так. Утром, когда я проснулась и хотела поздравить маму с днем работающих женщин, ее не оказалось дома. Тетя Виено сказала, что мама уехала снимать дачу на лето. Я взяла книжку, но в этой истории оказался ужасный конец: этот немой так любил свою собачку… Ему самому же пришлось ее утопить.

Я сунула голову под подушку и заплакала. Тете Виено опять пришлось со мной разговаривать, а ей было некогда, она готовилась к экзаменам в институт.

После завтрака я пошла гулять. У нашего забора на скамейке сидели Ира и Надя из моего садика. Они ждали меня. Мы начертили мелом на тротуаре классики и начали прыгать. Вдруг около нас откуда-то возникла грязная, в рваном платье, вся в коросте и синяках старуха. Она плаксивым голосом протянула:

— Девочки, а девочки…

Мы подошли к ней. Она уселась на скамью, подняла на нас маленькие зарывшиеся в мокрые морщинки глаза и проговорила:

— Ох, нет больше сил, может, что-нибудь поесть принесете?

Ира подошла близко к старушке и спросила:

— Бабушка, кто тебя так побил?

— Да невестка с сыном бьют и есть не дают, жить больше не хочется, да и умереть не знаю, как.

Она стала показывать нам синяки и ссадины на руках, ногах. Сняла платок с головы, показала громадную синюю шишку, которая высоко вылезла из ее седых спутавшихся волос.

Надя шепнула:

— Может быть, ей в Волге утопиться?

Я ответила ей тоже шепотом:

— Это очень больно, уж лучше повеситься.

Все мы трое начали советовать бабушке повеситься, но она сказала, что у нее нет веревки. Я вспомнила, что у нас на чердаке висит длинная веревка для белья, я тут же побежала в дом. Тихо залезла на чердак, сняла веревку и принесла старушке.

— А что ж поесть не принесла? — спросила старуха.

Я опять пошла в дом, взяла с плиты, из чугунка, две вареные картофелины и принесла ей. Она спрятала веревку и картофелины к себе за пазуху, встала со скамьи, обозвала нас плохими, злыми девочками и ушла.

В Ярославле было жарко в июне. Мы ездили по воскресеньям купаться и загорать на песчаный пляж на Волгу. Однажды я доплыла до середины реки, там было сильное течение, и меня понесло по реке, как тех лягушат, которых Ройне бросал в воду в деревне Устье.

У меня не было сил приплыть обратно, а мама лежала на берегу, разговаривала с какой-то тетей и не видела, где я. Вдруг я вспомнила, как мне было, когда меня топил Ройне, я громко начала кричать и махать руками. Меня увидели с маленького пароходика и спасли. Очень грязный дядя привез меня на лодке к маме. На берегу меня встречало много народу — все что-то громко говорили. А одна тетя наклонилась ко мне и прямо в ухо крикнула:

— Такая маленькая и так хорошо плавает.

А мама вся дрожала, когда прижала меня к себе.

Пошли дожди, и стало прохладно, на пляж уже нельзя было ездить. Тетя Виено поехала поступать в институт, а маме директор школы Вера Ивановна сказала, что освободилась комната в школьном подвале и мы можем переехать туда.

В новой комнате в окна были видны ноги людей, которые шли по улице. Мама говорила, что ночью бегают крысы, но я не видела их, я спала с мамой на одной кровати, и мне не было страшно.

В другой комнате квартиры жила учительница Валентина Васильевна с девочкой и мальчиком. Когда мамы не было дома, я ходила к ним играть, но мама не любила Валентину Васильевну и не пускала меня к ним. Она сама даже не ходила в кухню, чтобы не видеть Валентину Васильевну, и мы часто ходили обедать в церковь, в которой была громадная столовая, а когда была тетя Виено, она приносила сосиски и разные пакетики с едой с работы. Я любила церковную столовую, там было много народу, а мама говорила, что там дорого и можно отравиться.

Мама устроилась на лето воспитательницей к нам в садик, а мне хотелось поехать к бабушке, но маме нельзя об этом говорить, у нее что-то написано в паспорте. Я видела, когда она давала свой паспорт на прописку нашей хозяйке в Красном Перекопе, та прочитала это и сказала:

— Да, Виено Матвеевна говорила мне, что вы ссыльная.

Я и раньше знала, что мы ссыльные, нам надо жить там, куда нас сослали.

На даче с садиком оказалось весело. Однажды, когда мы всей группой гуляли в лесу, мальчики увидели гадюку, мы все убежали на дорогу, а мама взяла палку, пошла и убила ее. Мы просили маму принести змею на дорогу, но я ушла, когда увидела, что змея, хотя и мертвая, но все равно еще немного живая — она шевелила хвостом. Несколько дней все рассказывали о змее и о моей маме.

ОПЯТЬ В ВИРКИНО

Встречать в Ленинград нас приехали тетя Айно с Ройне. Мы сели в наш пригородный поезд. Я с Ройне встала у открытого окна. Мимо бежали дома, собаки, коровы, деревья…

У мороженщицы, которая ходила по вагонам, нам купили эскимо на палочке, а мама и тетя Айно, как всегда, говорили. Я начала прислушиваться: опять о финских школах. Мама сказала:

— Закроют навсегда.

Тетя придвинулась к ней и сердито проговорила:

— Молчи!

Мама заметила, что я слушаю, толкнула тетю локтем — они замолчали.

В Виркино шла тропинка по берегу реки. Было жарко, мы выкупались и снова пошли босиком по прохладной тропинке: трава на лугах была темно-зеленая, и было много цветов. Тетя Айно и мама любили бабушкину деревню, они здесь выросли и знали каждое место и чьим оно было когда-то давно, до революции.

Мама прожила у бабушки недолго и уехала куда-то с тетей Айно, а затем приехала, чтобы взять Ройне с собой в Ярославль. Мы отправились ее провожать.

Мне хотелось поехать с мамой, но я уже прожила с ней зиму, теперь очередь Ройне. Бабушка заранее уговаривала меня не плакать, чтобы маме было легче уезжать, но мама заплакала, и я не выдержала…

К моим бабушкам по воскресеньям приходили соседки. Они по одной вставали, говорили что-то о Боге, а потом вместе пели, а папа считал, что Бога нет и что вообще его придумали, чтобы обманывать людей.

Дедушка не любил эти воскресные собрания. Он уходил из дома, когда они приходили, и вообще он не любил ничего, что любила старая бабушка. наверное, поэтому он и Бога не любил. Но в Бога не верил и дедушкин отец — старый дед, который тоже жил в нашей деревне, но его самого многие в деревне не любили. Говорили, что он колдун и может испортить корову. Я не знала, как это можно испортить корову. Старый дед был раньше лесничим и ничего не боялся. Он рассказал мне, что однажды взял за голову живую гадюку и принес ее домой. Я спросила у деда, а зачем живую гадюку надо было нести домой. Дед мне ничего не ответил и стал гладить свою маленькую собачку Мику, которая всегда сидела у него на коленях. Старый дед умел лечить людей, хотя они его и побаивались, но все же шли к нему. Его младшая дочь, старшая тетя Айно, вообще не верила, что кто-нибудь, кроме врача, умеет лечить, но она ни во что не верила и даже не любила слушать, когда рассказывали сны.

Мой молодой дедушка пробыл несколько лет на болоте, добывал торф после того, как его раскулачили. От этого торфа у него болела поясница и руки, скрючились ноги. Когда болело очень сильно, он ложился на пол и просил помять коленями спину. Мне было жаль мять дедушку, а он просил мять сильнее, чтобы кости у него хрустели. В зимние холода он с трудом сползал с печи поужинать и сновать забирался туда на ночь. Я приходила замерзшая с катания на горке, залезала к нему и просила:

— Дедушка, расскажи что-нибудь.

Он всегда вначале говорил: «Мала ты» и продолжал лежать неподвижно с открытыми глазами, глядя в потолок. Надо было что-нибудь придумать, чтобы он заговорил. Я спросила:

— Дедушка, а что это «Чемберлен»?

Дед сердитым голосом четко проговорил:

— Не что, а кто.

— А почему тебя в деревне Чемберленом называют?

— Им просто слово нравится.

— А где он живет?

— Живет он в Англии. Он лорд английский, кажется, кое-что про большевиков понимает.

— А где это Англия?

— На краю Европы, на больших зеленых островах, в Атлантическом океане.

— Дедушка, если бы мы жили в Англии, моего папу арестовали бы? Он большевик.

— В Англии арестовывают воров и бандитов, там люди законы соблюдают. Если бы мы жили в Англии, твой отец не был бы большевиком. Он был бы хорошим, честным, умным человеком.

А вообще у дедушки было всегда много дел. Он помогал бабушке возить в Ленинград молоко, осенью ходил за грибами. Он находил столько грибов, что не мог сам донести до дома, и приходилось кому-нибудь идти за его корзиной, которую он оставлял на опушке. Эти грибы мы все вместе разбирали, и дедушка увозил корзину самых миленьких белых в ресторан «Астория». Он еще работал летом в колхозном саду сторожем, у него была винтовка, и дедушка умел стрелять. У нас была фотокарточка деда, когда он служил в армии. Правда, он совсем там не похож на себя, молодой и красивый, в высокой папахе и с винтовкой за плечом. Когда я показала деду эту фотокарточку, он заулыбался и сказал:

— Это я у Николашки служил.

— Когда я вырасту, я поеду в Англию.

Дедушка рассмеялся, раскашлялся, погладил мою голову тяжелой шершавой рукой, утер выступившие от смеха слезы и снова замолчал.

Каждый вечер дедушка шел в большую комнату к окну. Перед закатом солнца он любил почитать газету. Садясь на стул, он руками поднимал одну ногу на другую, надевал очки в железной оправе, в которых вместо дужек были веревочки. Уши он вдевал в петельки и разворачивал газету «Ленинградская правда». Дедушку приглашали почитать вслух в правление колхоза — не все умели читать по-русски, а он читал и объяснял другим старикам по-фински. Он любил объяснять, наверное, за это дядя Антти со своими приятелями и прозвали дедушку Чемберленом.

Дедушка в газете прочитал, что финские буржуи начали войну и напали на СССР. Прочитав это, он бросил газету на комод и пробормотал: «Hiton valehtelijat» [3]. Дядю Антти и почти всех его приятелей взяли в армию.

По вечерам, когда становилось темно, мы выходили за деревню посмотреть на зарево — оно было хорошо видно в ясные безлунные морозные ночи.

Скоро начались страшные морозы, на улице сдавливало горло и было больно дышать, в классе мы сидели в пальто и в рукавицах, чернила не оттаивали в чернильницах, хотя печку топили почти до конца занятий. Наконец учительница сказала, что уроков не будет, пока не потеплеет. Когда я возвращалась домой в тот день, меня встретил у Хуан-канавы Арво, он подбежал ко мне, стащил с меня рукавицы, пока я бежала до дома, у меня побелели пальцы. Бабушка сунула мои руки в таз с холодной водой. Когда они начали отходить, ужасно заломило от пальцев до самого плеча. Я громко плакала, а бабушка жалела меня, обнимала, прижимала к себе и все повторяла: «Herranen aika» [4].

Из Гатчины приехала старшая тетя Айно. На ней было черное мягкое бархатное пальто на розовой шелковой подкладке, с большим стоячим черным с искорками воротником, такая же маленькая шапочка на голове и муфта на одной руке. Она казалась какой-то ненастоящей, как Снежная королева. Но когда она сняла пальто и села на табуретку, иней оттаял, и она стала, как всегда.

Мне захотелось пойти в другую комнату, но уйти сразу было неудобно, хотя я знала, что тетя начнет сразу чему-нибудь учить. Она тут же спросила у бабушки, умею ли я вязать. Бабушка ответила, что умею крючком. Тетя сказала:

— Спицами тоже надо учиться, вот сейчас школы закрыты, уроков нет, пойдешь со мной, я тебя научу.

Когда тетя приезжала в Виркино, она жила у своих родителей, моих прабабушки и прадедушки. Им было много лет, они плохо слышали и видели, и они все забывали — даже не помнили, кто я и как меня зовут. Чаще всего они называли меня Ольгой и думали, что я — это моя мама. Им каждый раз приходилось объяснять, но потом они снова все равно забывали. Вообще у них самих все было очень запутано: прадедушку звали Аатами, и дом называли Ukon Talo [5], но не в честь моего прадедушки, а в честь его отца, который прожил больше ста лет и ходил зимой босиком в баню, сильно парился и окунался в проруби, а умер он давным-давно, в одну неделю со своей старухой. О них у нас в деревне рассказывали разные истории.

В комнате у моих прадедушки и прабабушки было очень холодно, дед сидел в кровати под ватным одеялом, на голове у него была меховая шапка-ушанка, а прабабушка была в валенках и в бараньем полушубке. Когда она увидела, что мы собираемся затопить печь, она стала возражать:

— Не надо, я недавно топила, — скрипела прабабка из своей шубы.

Тетя махнула на нее рукой и разожгла спичкой бересту. Она отыскала спицы, шерсть, мы подсели к печке, приоткрыли дверцу — тетя начала учить меня вязать чулок.

Вязание оказалось трудным делом. Петли соскальзывали со спиц, и никак одна петля не хотела влезать в другую. Тетя сердилась, пришлось промучиться до самого ужина. На ужин тетя отпустила меня домой и сказала, чтобы я пришла завтра с утра. Морозы долго не проходили, я научилась вязать чулок.

Но наконец потеплело — все ребята из нашей деревни снова пошли в Ковшово в школу. Когда мы пришли, в нашем классе еще топилась печка, учительницы не было, у печки стоял Аатами Виролайнен и накалял кочергу. Как только он увидел нас, он закричал: «Virkkiläiset vinosuut!» [6], а мы крикнули: «Kousulaiset Kolosuut!» [7] Он начал бегать с раскаленной кочергой за нами. Все разбежались, я осталась одна. Он поднес докрасна накаленную кочергу к моему лицу.

— Не посмеешь дотронуться.

— А вот и дотронусь.

Я почувствовала на лице жар раскаленного железа, кто-то из девчонок взвизгнул. Я, наверное, чуть шевельнулась, кочерга коснулась моей щеки. Он сам отскочил от меня как ужаленный. Я выбежала на улицу и приложила снег к щеке. Все равно жгло и ломило всю голову.

Я побежала домой. По дороге от морозного воздуха боль немного прошла. Дома была только старая бабушка, она спросила:

— Чем это тебя так?

— Я обожглась.

Она тут же ушла в чулан за лекарством. Вернулась она с коричневой бутылочкой в руке, вынула из шкафа тряпочку, намочила ее и приложила к щеке. От тряпочки противно пахло водкой и щипало глаза, но жечь перестало.

Я забралась на печку и заснула. Сквозь сон я услышала, как вошла, громыхая бидонами, младшая бабушка, но тут же она вышла во двор. Обратно она вернулась, держа что-то в переднике. Старая бабушка спросила:

— Уже сколько?

— Три, — ответила бабушка. Она встала на скамейку и начала подавать мне на печку маленьких дрожащих белых ягнят. Увидев мое лицо, бабушка вскрикнула:

— Чем это ты?

Я сказала, что обожглась в школе. Она начала ругать меня, школу… Но ей было некогда. Подоткнув за пояс свою длинную широкую юбку, она быстро ушла обратно в хлев. Я положила ягнят рядом с собой, прикрыла их своим клетчатым платком, они заснули.

Но скоро у них смешно задрожали хвостики, и они стали тыкать меня своими мордочками — это они захотели есть. Я сказала старой бабушке. Она забрала ягнят и отнесла их обратно в хлев, но на ночь она принесла их на кухню в громадной корзине, в которой носили сено. Нам с Арво хотелось поиграть с ними, но бабушка не разрешила, сказав, что ягнята еще маленькие и должны спать.

Начал таять снег. Ходить в валенках с галошами стало тяжело и скользко, ноги нагревались, и мы еле-еле тащились из школы домой.

К тому же дорога была рыхлая — уже совсем не хотелось бежать и толкаться, как зимой. В один из таких теплых пасмурных дней нас обогнал почтальон. Он шел быстро в кожаных сапогах. Проходя мимо нас, он крикнул:

— Война кончилась!

Мы побежали за почтальоном. Дома уже откуда-то узнали, что кончилась война, наверное, дед услышал по наушникам. Я сказала ему:

— Почтальон идет.

Дедушка вышел на крыльцо ждать его. Он вернулся с газетой в руке и, не говоря ни слова, отправился на свое место в большую комнату. Вернулся он в кухню с газетой. Бабушка спросила:

— Ну, что там пишут?

Дедушка ответил:

— Видно, не так просто было взять Финляндию. Финны умеют воевать — знают, что их ждет, если к этим попадут.

Дедушка пошел к дяде Юнни. Он всегда ходил обсуждать важное с кем-нибудь из стариков.

В весенние каникулы на улице было много воды. Бабушка не хотела, чтобы мы были постоянно с мокрыми ногами, и заставляла нас сидеть дома, но, когда она уезжала в Ленинград на целый день, мы с ребятами уходили в лес за березовым соком. В лесу сильно мерзли ноги. Приходилось стоять в ледяной воде, пока мы делали надрез, в который вставляли прутик, по нему сок капал в бутылочку. Мы оставляли бутылочку на ночь, но если была утром дома бабушка, она не пускала нас за бутылочкой, потому что ботинки промокали насквозь и становились мягкими, а потом, когда высыхали, твердели и рвались. Но вдоль по берегу нашей канавы мы могли ходить, когда подсыхала тропинка, и играли там в кораблики, которые делала старая бабушка из березовой коры и щепок. Мы их пускали по течению. Иногда нам удавалось покататься по канаве на льдинах. Льдины на канаве были маленькие. Можно было только встать одному и длинной палкой отталкиваться от берега. Но бабушка и дедушка запрещали кататься на льдине, говорили, что льдина может разломиться, и мы утонем. По речке плыли большие льдины, но там катались только большие мальчики. А мы с девочками собирали сладкие белые корешки на берегу и ели их.

Однажды, когда по канаве еще плыли маленькие льдинки, к нам приехала тетя Айно с маленьким сыном Женей. Когда тетя вышла из комнаты, мы с Арво развернули его. Арво хотел поставить его на ножки. Я закрыла глаза, когда он весь свернулся в кучку и громко заорал. У него ноги были тонкие и мягкие, и, наверное, ему стало больно. Прибежала тетя. У нее было испуганное лицо. Нам тоже стало страшно, и мы выбежали из комнаты. Тетя Айно приехала за старой бабушкой и увезла ее и Волховстрой, она уехала туда, когда финские школы закрыли.

ШКОЛА

Я умела читать и писать и перерешала с мамой весь учебник арифметики и должна была пойти во второй класс. Но все получалось как-то не так, даже началось все не так.

Я с Хильдой и Лемпи играла у канавы. К нам из нижнего конца деревни прибежала Пенун Хильма и что было мочи закричала:

— Что вы не идете записываться в школу?! Сегодня день записи! Мы спрятали куклы и посуду под лопухами у канавы и помчались в Ковшово. Там во дворе школы было очень много ребят, нам пришлось ждать. Я забралась на школьный забор, но какой-то ковшовский мальчишка столкнул меня. Мой сарафан зацепился за кол и порвался пополам. Хильда дала мне булавку, я запахнула одну полу на другую и пристегнула булавкой. Из-за этой юбки я забыла сказать, что мне нужно записаться во второй класс.

В школе у меня получались драки. Бабушку стали вызывать к учительнице. Она сердилась, даже однажды пришла из школы с прутом в руке и настегала мне ноги. Я спряталась под кровать и кричала:

— Все равно не больно, ничуть не больно!

А бабушка, выходя из комнаты, пробормотала:

— Tama hyvast Jutenitsa on! [8]

А я ей крикнула, что у меня нет мамы, и поэтому она меня бьет. Потом я плакала, потому что бабушка заплакала, а мне нисколько не было больно. Я хотела рассказать бабушке, что все ребята в школе обзывают и дразнят друг друга, а я не могла не стукнуть, когда меня дразнили, но бабушка не любила слушать про такие дела и настегала меня. Наши учителя тоже однажды подрались из-за табуретки. Куда-то исчезла у учительницы из другого класса табуретка, и она прислала мальчика за табуреткой к нашей Александре Ивановне. Та была старенькая, а наша — молодая, но она не хотела отдать табуретку. Тогда пришла сама Марина Иосифовна к нам, и они кричали друг на друга. Марина Иосифовна выхватила из-под нашей Александры Ивановны табурет, но наша успела схватить его за ножку и вытолкала Марину Иосифовну за дверь. Мы все в этот раз сидели тихо и смотрели.

Я слышала, как бабушка говорила нашей соседке тете Мари, что таких учителей она еще не видела. А тетя Мари покачала головой и сказала:

— В эту школу вообще бы нельзя пускать детей. Прислали учителей, которые не понимают финского языка. Ваши хоть говорят по-русски…

Но никто из взрослых не знал всего, что было в школе. Учителя на собраниях тоже не все рассказывали. Не могла же Александра Ивановна рассказать, как однажды, еще осенью, когда наступили первые морозы и уже надо было топить печку, она забыла отдать с вечера ключ уборщице. Когда мы пришли в школу, на дверях висел большой замок, а она очень сердито прокричала нам:

— Идите, разбудите свою Шурку, я не добудилась.

Мы всей школой отправились к ее дому. Сначала мы громко кричали у нее под окном, но она не слышала. Никто из нас не хотел войти к ней. Тогда мы решили затолкнуть в ее дом Витьку, он был вообще дурачок, его даже прозвали Sylttypaa [9]. Мальчишки стали держать дверь, чтобы он не вышел. Но вдруг мы услышали, как мужской голос громко заорал в комнате, мальчишки отошли от двери, Витька весь красный выскочил на улицу, а за Витькой вышел военный в шинели и галошах на босу ногу. Из-под шинели были видны белые кальсоны с завязочками. Он дал ключи и сказал:

— Идите в школу. Александра Ивановна сейчас придет. Еще он крикнул вдогонку:

— Затопите печки. Марина Иосифовна уехала в район.

Но мы не сразу пошли в школу, а стали кричать под окнами:

— Huora, huora! [10]

Мы пошли в школу, но печку топить не стали, а решили побить нашу Шурку. Мы положили много дров на пороге и приоткрыли дверь. Когда она начнет перешагивать через дрова, мальчишки толкнут дверь и свалят ее. Придумал все это Аатами Виролайнен. Сам он сел на табуретку, которую он поставил на учительский стол, и закурил папиросу. Мы, девчонки, испугались, когда увидели Шурку в ее сером кроличьем берете, бегущей по деревне. Мы быстренько спрятались под парты. Вдруг вскрикнула и застонала наша учительница, мы вылезли из-под парт, подошли к ней. Она не могла подняться. Я увидела, что одна нога у нее как-то странно вывернута, на глазах у нее были слезы. Она кусала губы, наверное, чтобы не плакать. Я с девочками побежала за медсестрой, но всю дорогу мы твердили:

— Так ей и надо.

Пришла медсестра Аня и послала мальчишек за носилками. Мы все вместе унесли Шурку в медпункт. Аня сказала, что у нее сломана нога. Мы слышали, как Шурка объясняла медсестре, что она споткнулась и упала. С тех пор мы прямо при ней называли ее «huora», другую учительницу, которая учила второй и четвертый класс, мы прозвали musta perse [11]. Но наши учителя все-таки не понимали, что мы им говорили.

В конце года в наш класс пришла новая девочка — Катя Золотарева. Ее отца прислали агрономом в Ковшово. Она была русская и ничего не понимала по-фински. Кроме того, у нее на шее был красный пионерский галстук. У нас в школе еще не было пионеров, но все мы знали стишок про пионера: «Pioner pitka kiel', lampaan merkki kaulaas» [12].

Катина мама, наверное, боялась школы, она каждое утро провожала ее, а Катя тихо сидела все перемены за своей партой. Мы скоро перестали ее замечать. Она ведь не понимала ни слова по-фински, а наши мальчишки не умели дразниться по-русски, получилось так, что ее как бы и не было у нас.

СТРАШНЫЕ СНЫ, ПРАЗДНИКИ И АРЕСТ МАМЫ

Перед весенними каникулами я заболела. У меня была высокая температура, я теряла сознание и бредила. Мне казалось, что я с мамой и папой иду по нашему высокому железнодорожному мосту.

У меня начинала кружиться голова, и я падала с моста в речку и громко кричала. Этот сон повторился несколько раз. Наконец, я открыла глаза и увидела дядю Антти, он положил мне на лоб холодное мокрое полотенце, поменял промокшую ночную рубашку, мне стало хорошо и спокойно, и я заснула. Но потом мне приснилось, будто я собираю цветы у речки, и громадные белые птицы летят у меня над головой. Птицы опустились и начали щипать и клевать меня до крови. У них были страшные красные глаза и длинные цепкие когти на холодных красных лапах. Я опять начала кричать. Дядя Антти мочил полотенце, дал мне большую таблетку аспирина, и я снова заснула.

Утром у меня не было температуры, только голова была тяжелая. Я позвала старую бабушку и попросила ее посидеть около меня. Бабушка была горбатая на один бок и такая маленькая, что ей пришлось поднять вверх руку, чтобы потрогать мой лоб. Потом она посмотрела назад, увидела в углу стул, подтащила его к кровати. Стул тихо и жалостливо заскрипел под ней.

— Что же тебе рассказать? Ты уже все знаешь.

— А кто первый поселился в деревне и откуда он пришел? — снова попросила я.

И бабушка рассказала мне, что, когда она была маленькой, в нашей деревне уже было больше десяти домов, но, когда ее бабушка была маленькой, у нас было всего пять домов. Они, все пять семей, были родственниками и пришли все вместе откуда-то издалека, построили свои дома на лугу у речки, а вокруг были дремучие леса.

В лесах было много волков. Медведи тогда приходили есть овес на овсяное поле, близко к домам. Еще она рассказала, как по жребию брали на турецкую войну и что на этой турецкой войне был ранен ее муж. Он уже работать не мог, да его еще и лошадь лягнула. Он скоро после этого умер. Бабушка замолчала.

Я попросила показать из ее сундука вещи. Дома никого не было, и я знала, что, когда никого нет, бабушка покажет, но нам надо было перебраться в ее комнату. Я надела валенки на босу ногу, и мы пошли смотреть «бабушкино приданое» — так называл эти вещи дядя Антти. Я села на бабушкину узкую железную кровать. Она сняла с сундука шерстяное темно-коричневое, с яркими оранжевыми полосками покрывало. Сверху в сундуке лежала толстая-претолстая книга в кожаной обложке с золотыми застежками. У моего папы тоже была такая книга, называлась она «Библия».

В этой книге было много картинок, но бабушка не давала даже расстегнуть застежки книги. Вообще она не разрешала трогать своих книг, ведь я же не молюсь, значит, зачем они мне? Книгу она положила на табурет и начала вынимать вещи из сундука. Она их клала осторожно на кровать. Мне хотелось надеть на себя с красными, белыми и зелеными полосками толстую шерстяную юбку с яркозеленым лифом, но бабушка не разрешила встать с кровати. Я вытащила одну ногу из-под одеяла и надела на нее сшитый из маленьких, разного цвета лоскутков кожи тапочек. Он был шершавый и сухой, как бумага. Наконец бабушка достала коробку, где лежали высокие украшения на голову. Бабушка сказала, что они двух сортов: одни для женщины — савакко, другие для аурямейнен.

Я спросила:

— Ты кто?

— Я савакко.

— А почему ты савакко?

Она долго раскладывала, приглаживала коричневой рукой вещи. От каждого прикосновения ее руки вылетал рой пылинок. Они суетились, дергались в лучах солнца и исчезали куда-то в темноту.

Я опять спросила:

— Почему ты савакко?

Она начала складывать вещи обратно в сундук. У пылинок поднялась паника.

Она проговорила:

— Скоро на обед придут, надо убрать. Иди на свою кровать.

Я легла, закрыла глаза. Странно, я еще не спала, а видела сон, но, может быть, это и не сон, а просто так — картинки, будто старая бабушка сидела на стуле у окна и прикрепляла к марлевой накрахмаленной фате розовые восковые ягодки. Свадьба на самом деле была прошлым летом. На ноги невесте надели цветные шерстяные чулки и сшитые из лоскутков кожи тапочки. Она была крестной дочерью младшей бабушки, и поэтому ее должна была наряжать младшая бабушка, но ей некогда было заниматься такими делами. Потом почему-то я увидела белый ночной горшок, который изнутри был розовый и стоял под кроватью в музее в Петродворце. Это было давно и тоже на самом деле.

Я поправилась, мне разрешили выйти на улицу.

На крыльце от яркого солнца и белого сверкающего снега стало темно в глазах, закружилась голова. Я присела на теплую ступеньку крыльца, провела пальцем по гладким рисункам доски. С крыши упала сосулька. Я встала и отправилась к Танелиян Хильде. Она позвала меня за дом. Там в тени были еще сугробы. У Хильды в снегу был вырыт домик для куклы. Мы расставили под сосульки, по которым капала прозрачная вода, баночки, бутылки, чтобы сварить куклам обед.

Вдруг я услышала голос моей мамы, она бежала по деревне и кричала:

— Мирья, Мирья!

Голос ее был звонкий и испуганный, наверное, ей сказали, что я болела. Я побежала ей навстречу. Мы встретились на мосту Хуанканавы. У нее были на глазах слезы.

Мама приехала на весенние каникулы. Она привезла мне коричневое фланелевое платье, коричневую сусликовую шубку и шапочку и много гостинцев. Ройне с Арво убежали на улицу, а я забралась к маме на руки, и мне никуда не хотелось. Дедушка спросил у мамы, писал ли ей дядя Тойво, он тоже собирается приехать. Вошел почтальон и принес телеграмму, в которой было написано, что дядя Тойво приедет завтра. Дедушка побежал в правление колхоза просить лошадь, чтобы поехать в Сусанине встречать дядю Тойво и его новую жену Шуру. Бабушка попросила дядю Антти зарезать нашу большую овцу, ягнята которой смешно прыгали и бодались.

Дедушка купил новую собаку, а нашу старую Вирку куда-то дели. Арво сказал мне, что ее застрелили. Новую собаку звали Чарлик, но дедушка и бабушка звали ее Тярлик. Дедушка объяснил, что собака эта не простая, а сибирская овчарка. Она была желтого цвета с коричневыми торчащими ушами, коричневым хвостом и широкой коричневой полосой на спине. Она была очень злая. Я могла пройти в хлев посмотреть ягняток мимо нее только с бабушкой, и то она так лаяла и рвалась на своей цепи, что казалось, вот-вот она сорвется и разорвет меня в клочья. Кормила ее старая бабушка из медного чугуна, который она подавала ей на ухвате.

Наконец, приехали на санях дядя Тойво и тетя Шура, мы все выбежали на крыльцо. Первой подошла к дяде Тойво бабушка, они обнялись, и бабушка заплакала, дядя не приезжал семь лет домой. Потом стали все обниматься, целоваться и знакомиться с тетей Шурой, а бабушка смотрела улыбаясь на дядю Тойво и все говорила:

— Какой ты… Какой ты большой.

Дядя Тойво был самым младшим сыном бабушки. Потом она спросила:

— Ты меня понимаешь? Не забыл своего языка? И дядя Тойво медленно произнес:

— Muistan [13].

Бабушке больше некогда было сидеть, она стала накрывать на стол, постелила белую скатерть, принесла из чулана блюдо с холодцом, а старая бабушка чистила селедку. Дедушке бабушка велела нарезать хлеб. А дядя Антти принес из чулана бутылки и поставил их на середину стола. Нас она тоже организовала на работу — я вынимала из большого буфета и обтирала полотенцем праздничную посуду. Ройне отправили принести дров для плиты.

Арво раскладывал ножи, вилки и ложки. Бутылки в жарко натопленной комнате покрылись инеем, будто оделись в белые бараньи тулупчики. Но пока мы расставляли посуду и ели, на самой бутылке получились глубокие темные полосы, как от слез на морде у коровы. Наконец уселись, первую рюмку выпили за мою маму, потом за дядю Тойво и тетю Шуру, а я увидела, как младшая бабушка незаметно дернула дедушку за рукав и тихо проговорила:

— Тебе-то хватит.

Но дед налил себе полную рюмку, приподнял ее и просто вылил ее себе в рот без глотков. Мы все смотрели на него и улыбались, даже бабушка улыбнулась.

Я со старой бабушкой пошла на кухню мыть посуду. Придерживаясь за стенку, вошел дедушка и начал разогревать большой медный самовар. Он положил в трубу угли, зажег бересту и бросил ее тоже в трубу, потом он хотел сесть на корточки, чтобы раздуть самовар, но пошатнулся, сел на пол и стал смотреться в ярко начищенный самовар, как в зеркало. Он заметил, что я смотрю на него и сделал серьезное лицо, провел пальцем по тому месте, где в монетах были русские цари, подозвал меня поближе, ткнул пальцем в конец ряда и спросил:

— Ну, знаешь, кто это? Я молчала.

— Прочитай, что здесь написано.

Я не успела наклониться, как он проговорил:

— Николай Второй.

Потом он махнул в сторону рукой и протянул:

— Э-э-э…

* * *

Весенние каникулы были большим праздником. Бабушка пекла пироги, ватрушки, блины, а тетя Шура несколько раз сделала вкусное пирожное с кремом. По вечерам взрослые много говорили, а нас отправляли спать. Иногда в те вечера мне удавалось пристроиться где-нибудь в углу незаметно. В большой комнате висела яркая медная керосиновая лампа под белым стеклянным колпаком. Вечером ее прикручивали, в углах было почти темно.

Почем-то взрослые не любили, когда я слушала, считали, что я слишком любопытная, и обычно тут же начинали хвалить мальчишек. «У мальчишек, — говорили они, — есть свои дела, а эти девчонки всегда лезут в дела взрослых».

Но мне было интересно, а мальчишкам вообще все было неинтересно. Арво от разговоров начинал клевать носом, а Ройне любил разбирать старые часы и всякие механизмы, в которых были колесики и что-нибудь, что стучало и двигалось.

Взрослые часто упоминали имена тех красных комиссаров, о которых рассказывал еще папа и чьи маленькие фотографии были в кружочках в календаре, когда мы жили в Ленинграде. Но теперь они называли их имена шепотом, и я слышала, как они говорили о каких-то судах и убийствах. Однажды дядя Тойво сказал:

— Хотите фокус?

Он вынул из кармана завернутый в бумажку спичечный коробок и осторожно снял верхнюю наклейку, а потом дал коробок маме. Мама прочла вслух:

— Город Троцк. Она спросила:

— Где ты ее взял? Дядя не ответил:

— Помните, когда Гатчина была городом Троцком? — спросил он, посмотрев на всех по очереди.

Тетя Айно серьезно проговорила:

— Сожги ее сейчас же.

Но дядя послюнявил наклейку, приклеил ее обратно, завернул коробок в бумажку и снова положил его в карман.

Первой должна была уехать мама с Ройне. Мы все поехали их провожать. Когда я прощалась с мамой, я опять не выдержала и заплакала. Дядя Тойво взял меня на руки, прижал к себе крепко и сказал:

— Не надо, ты же такая большая и умная девочка.

* * *

Тетя Шура научила меня вышивать и обвязывать крючком маленькие батистовые носовые платочки. Я сидела целые дни дома, вышивала и обвязывала. В доме было тихо. Скоро начали собирать свои чемоданы и дядя Тойво с тетей Шурой. Мы их тоже проводили.

Я начала снова ходить в школу. Было сыро. Мы всю дорогу со школы бросались снежками. Возле моего крыльца я положила портфель и начала веником сметать снег с ног. Вдруг кто-то влепил мне крепким комком по голове. Я повернулась и увидела Роопи.

В руках он мял второй комок. Я схватила портфель и побежала по лестнице вверх, распахнула дверь и заметила, что у нас в доме чтото произошло. У всех были заплаканные глаза, мне никто ничего не говорил, но я слышала, как младшая бабушка вечером, когда доила корову в хлеву, плакала в голос. Дедушка уехал к маме и привез с собой Ройне. Он тоже ничего не говорил. Дедушка сильно устал, присаживался отдохнуть, вскакивал, шел в другую комнату и все повторял:

— Suatanan hallitus [14].

Что-то случилось с мамой. Дедушка не выдержал и рассказал своему двоюродному брату дяде Юнни и тете Мари. Когда я забежала к ним после школы за их племянницей Канкаан Анни, которая гостила у них, чтобы вместе идти на горку, тетя Мари обняла меня, рыдая, проговорила:

— У тебя и мамы теперь нет — ее арестовали.

Она что-то еще говорила, но я побежала домой, сбросила с себя пальто и забралась на печку, спрятала голову под подушки. На следующий день приехала тетя Айно. Она накупила маме продуктов и поехала в Ярославль на суд. Ройне увезла к себе в Гатчину до конца учебного года старшая тетя Айно. Я осталась с бабушками, дедушкой, с дядей Антти и Арво.

СВАДЬБА

Я спала с бабушкой в маленькой комнате на ее большой с никелированными шарами кровати. Каждый вечер я хотела дождаться бабушку, но она старалась отправить меня спать пораньше, и я не всегда слышала, когда бабушка ложилась. А однажды, когда мы уже спали, к нам вошел дядя Антти с какой-то женщиной. Они сели около нашей кровати, и дядя Антти сказал бабушке:

— Мама, я женюсь. Бабушка ответила:

— Я уже давно этого жду. Арво тоже будет лучше, он ведь не один сирота у меня.

Дядя зажег спичку, чтобы закурить, я чуть привстала, чтобы увидеть лицо невесты, но бабушка прошептала мне:

— Спи, еще увидишь.

На следующий день бабушка привезла целые бидоны продуктов из Ленинграда — стали готовиться к свадьбе, но свадьба оказалась ненастоящая, невеста не была никак украшена, и гостей было всего лишь несколько человек. Даже не зажгли большую лампу, а поставили в центр стола керосиновую лампу на стеклянной ножке, которая всегда горела на кухне, правда, еды было много — и холодец, и селедка, и всякие маринованные и соленые грибы, и колбаса, и еще бабушка сварила чугун горячей картошки, и бутылок было много на столе, но было тихо, почти не разговаривали, а когда поели, гости вообще ушли.

Скоро после свадьбы у нас начался ремонт. Большую комнату разделили перегородкой на две маленькие комнатки, покрасили потолок и наклеили новые обои. В одной комнатке поставили ту кровать, на которой раньше спали Арво и дядя. Большую лампу сняли с потолка, и скоро на этот крюк, на котором висела лампа, повесили детскую люльку, в которую положили маленькую-премаленькую девочку Тойни, которая родилась у дяди Антти и его жены Лизы. Тойни всегда спала, а мне хотелось ее взять из люльки на руки, но тетя Лиза говорила, что надо еще немного подождать.

Дядя Антти ушел из колхоза, хотя он работал агрономом и был главным над всеми парниками, которые были у речки. Устроился дядя Антти на завод. Иногда он приходил домой пьяный, был очень сердитым и ругал всех. Больше всех он ругал тетю Лизу и даже хотел отправить ее обратно к ее маме. Бабушка выгоняла нас всех из комнаты, а утром ругала дядю. Мы все его такого боялись, дома в эти вечера было страшно.

ВОЙНА

На лето приехала младшая тетя с Женей. Дядю Лешу еще зимой взяли на действительную службу в армию. Женя уже ходил, и был он очень беленький и смешно говорил. Я с Арво возила его на полосатых половиках по комнатам. Тойни мы тоже сажали на половик, но она не могла сидеть и падала. Приехали старшая тетя Айно и Ройне домой из Гатчины на лето. Тети обещали взять нас с собой в Ярославль навестить маму. Начали готовиться в дорогу. Старшая тетя сшила мне платье и летнее пальто из своих платьев. А младшая тетя Айно 22 июня поехала в Ленинград за билетами, но вернулась без билетов — началась война.

Из деревни начали уезжать дачники. Я с Ройне и с тетями Айно стали ездить в Павловск за продуктами, но продукты быстро исчезали, и в последнюю поездку мы купили только 20 килограммов пшена, соль и спички.

Наши учителя начали организовывать нас на прополку овощей, во время перерыва они нам читали газету. В деревне говорили, что Красная армия отступает, а учителя нам читали о подвигах и героизме красноармейцев. Дедушка дома сказал, что придут немцы и раздадут землю.

Куда-то исчезли наши учителя. Теперь уже никто не работал на колхозном поле. Дядю Антти отправили угонять колхозное стадо в тыл, но он попал в окружение и скоро вернулся домой.

Наша деревня была в стороне от большой дороги, и, когда уехали все дачники, у нас стало тихо. Старухи начали собираться чуть ли не каждый день по несколько человек вместе. Они молились и пели псалмы. В августе появился в нашей деревне немецкий десант. Немцы промчались на мотоциклах по деревне. Одна дачница, которая не верила, что придут немцы, и не уехала, бежала по деревне и громко кричала, что надо сообщить в сельсовет. Но к ней никто не присоединился, и бежала она одна.

Через несколько дней пришли солдаты эвакуировать нас, но командир сказал, что нас не успеют вывезти и чтобы мы ушли в лес со своим имуществом и скотом. Дедушка смеялся и говорил, что это дурость и ни в какой лес идти не надо, но его никто не хотел слушать. Тогда он остался со старой бабушкой дома, а мы всей деревней со скотом и вещами перебрались в лес.

В лесу все построили себе шалаши, нам, детям, там было весело. Мы забирались на тонкие и длинные березки и спускались на них, как на парашюте, вниз. Березки сгибались до земли, а потом снова медленно выпрямлялись. Когда была ясная солнечная погода, мы залезали на высокую сосну, которая стояла на пригорке. Сверху мы видели вдали клубы дыма, оттуда к нам приближался фронт.

По ночам все сильнее стал слышен грохот и было видно зарево. Но пошли дожди, через крышу в шалаши лило, взрослые решили вернуться обратно в деревню. А в деревне опять стало, как и раньше, только изредка по ковшовской стороне проезжали обозы с эвакуированными.

Всю ту осень мы играли в эвакуацию. Бабушка подарила мне маленькую козочку, ее по-настоящему можно было доить. Я выдаивала целый стакан молока, еще мы ее запрягали в маленькую тележку и тащили за веревку по деревне. В тележке было много всякого добра: старые ломаные кастрюли, банки, сделанные из тряпок старой бабушкой куклы. С колхозного поля мы подкапывали картошку и разные другие овощи — все это мы варили в чугунке на костре у речки. Дома не было никаких дел, все ребята были теперь совсем свободными.

У старшей тети Айно в Гатчине была квартира и все ее имущество. Она взяла меня, и мы пешком отправились посмотреть, что там с ее квартирой, и взять какие-то вещи. В Гатчине гремело даже днем, а ночью был такой грохот, что в нашем доме из окон вылетели со звоном стекла. Никто не спал, на улице было светло как днем. В нашей комнате вылетели окна и двери. Тетя потащила меня за руку в бомбоубежище. Я успела схватить свои синие ботинки, но по дороге один ботинок упал в цветочную клумбу. Я начала его искать. Вдруг сильно резануло светом и так грохнуло, что меня свалило с ног. Я подняла голову. Совсем низко над головой горел самолет, от него отваливались и падали горящие куски. Я продолжала искать ботинок, но подбежала тетя, схватила меня за руку и с силой потащила в бомбоубежище. На меня все закричали, что так можно было погибнуть, и тетя тоже могла погибнуть и что из-за меня не могли закрыть бомбоубежище.

Утром мы отправились домой в Виркино. С нами пошли тетя Ханни с дочкой Ритой и еще какие-то тетины знакомые. По дороге они говорили, что в Гатчине были такие ужасы каждую ночь. А в прошлую ночь, оказывается, какие-то диверсанты взорвали пороховые склады, и поэтому был полный кошмар.

Днем стреляли мало и идти было нестрашно. Наша деревня от Гатчины была в пятнадцати километрах. По дороге было много финских деревень, во всех деревнях жили наши знакомые и родственники. Если на улице оказывались люди, они обязательно здоровались и разговаривали с тетей. Все спрашивали, что сейчас в Гатчине. Во многих деревнях были военные. В нашу деревню, пока нас не было, тоже пришло много солдат. Арво рассказал, что взорвали большой мост через речку и что на нашем чердаке установили пулемет, а может быть, и пушку еще поставят, говорил он.

Дедушка велел закопать вещи в землю, потому что дом может сгореть. Закапывал ночью, чтобы никто не видел. Днем бабушка сварила чугун картошки для солдат и дала им большую миску кислой капусты. Мы тоже сели, как всегда, за стол обедать, но вдруг задребезжали стекла, от взрыва покачнулся дом. Дядя Антти велел всем бежать в окопы и не вылезать пока фронт не пройдет. Дедушка не боялся стрельбы и никогда не сидел в окопе. Старая бабушка только одну ночь проспала в окопе. Они с дедушкой говорили, что им нечего бояться — они уже свое отжили.

Многие начали рыть окопы еще летом, тогда же, когда прислали к нам ленинградцев рыть берега нашей речки, чтобы немецкие танки не прошли.

У нас было два окопа: тот, что вырыли осенью, когда вернулись из леса, оказался слишком маленьким. Дядя Антти с Ройне и нашим соседом Саку вырыли еще один окоп. В новый окоп поселилась только семья дяди Антти, но ночью наш окоп обвалился — снаряд взорвался совсем рядом. Я спала с другого края, меня не засыпало.

Я даже не слышала, как взорвался снаряд и как обвалилась стена и крыша окопа. Мне снилось, что по нашей улице едет телега, колеса ее сильно грохочут по булыжнику.

Нам всем после обвала пришлось переселиться в дядин окоп. Но там стало тесно и душно, туда к тому же пришла тетя Ханни с Ритой. Они жили у старшей тети, а у нее вообще не было окопа, она никогда ничего не боялась, и окоп ей был не нужен.

Тетя Ханни была очень толстая и веселая. Она знала много смешных историй, и у нее были карты. Мы стали играть в подкидного дурака, но бабушка запретила играть в карты, она считала, что это грешно, особенно, когда такое происходит. Мы играли, когда ее не было в окопе. Грохот стал таким сильным, что никто не мог высунуться на улицу. Дедушка варил еду и приносил ее нам в окоп.

В одну ночь пулеметные очереди зазвенели о камни, которые лежали на бревнах потолка. Несколько снарядов упало рядом с нашим домом. Арво при взрывах начинал кричать: «Папа, папа!». Он кричал без остановки. Никто не спал, а бабушка молилась. Утром, когда было еще темно, прибежал дедушка. Он радостно крикнул:

— Немцы пришли! Выходите!

НЕМЦЫ

Стрельба почти прекратилась, а сидеть согнувшись в темной яме уже никто не мог. Все тело ныло и жутко чесалось, ноги не разгибались. Но дядя Антти не разрешал выйти из окопа.

Днем бабушка и тетя Айно пошли готовить еду, мы выбежали на небольшую лужайку перед окопом. Был солнечный, теплый день. Ройне нашел круглую черную коробку с блестящими тоненькими колесиками внутри. Он позвал нас в баню. Большой банный котел был наполнен прозрачной холодной водой. Мы сунули туда руки, горстями брали воду, мыли лица, мурашки побежали по телу.

Ройне открыл коробочку, положил одно колесико в печку и поджег, огонь вырвался на нас, мы выбежали из бани. На лужайке стоял сарай. Мы начали бросать коробочку через крышу сарая. Ройне бросал с той стороны, а мы ловили. Вдруг из леса начали стрелять из винтовок взрывными пулями. Одна пуля упала рядом с ногой Ройне, у него даже немного поцарапало ботинок, мы побежали в дом. В кухне сидели немецкие солдаты и их командир. Дедушка объяснил нам, что это офицер, и что до революции русские командиры тоже были офицерами.

Немцы были другими, совсем непохожие на наших красноармейцев. У них все блестело и скрипело: сапоги, ремни, пуговицы — у них было все новое. Солдаты уселись за нашим столом на длинную деревянную скамью, положили свои ружья на стол и начали их чистить. Я, Арво и Ройне встали к стенке напротив, мы смотрели, как они чистят свои ружья. Вдруг один солдат показал пальцем на пол и проговорил:

— Gib mir Papier [15].

На полу лежал клочок газеты, я подняла его и подала ему. Он вытер руки и снова бросил ее на пол. Арво спросил:

— Ты что, понимаешь по-ихнему?

Я кивнула.

— Врешь…

Вошла младшая тетя Айно, поздоровалась по-немецки и велела нам уйти в другую комнату. Там, за большой русской печкой, сидела вся наша семья, говорили о немцах, а тетя шепотом сказала:

— Мы сейчас похоронили русского солдата.

Все замолчали. Она рассказала, что отправилась навестить старшую тетю. Все то время, что стреляли, она просидела у окна и видела, как несколько красноармейцев выбежали из траншеи, которую вырыли летом ленинградцы на той стороне речки, и как сзади к ним подбежал немец с автоматом и начал стрелять. Через некоторое время тетя услышала стон и крик, она отправилась на тот берег реки. Там она увидела двоих — один был мертв, а у второго — весь живот в крови. Он громко стонал и просил пить. Тетя взяла его фляжку, набрала воды из речки и напоила его, но он стал стонать и кричать еще больше. Тетя вернулась обратно, а через некоторое время, когда немцы уже перешли на наш берег, а красноармейцы ушли в лес, все немного успокоилось, тетя пошла к соседке, тоже нашей родственнице Катри, чтобы вдвоем притащить раненого домой. Они отправились на тот берег, захватив с собой половик. Когда они втроем положили раненого на половик, он потерял сознание и уже не пугал их своим криком. Они перетащили его в дом к старшей тете, там решили промыть его рану и залить ее йодом. Они разрезали его залитую кровью одежду и увидели, что у него весь живот разорван и из него вывались внутренности. Старшая тетя смочила белую тряпку йодом и положила на рану. Раненый пришел в себя, застонал и скоро умер. Тети похоронили его за домом, а документы солдата решили спрятать, чтобы когда-нибудь передать его родным.

В нашу дверь кто-то громко постучал. Дядя Антти сказал: «Да», в комнату вошел высокий молодой herr lieutenant и что-то сказал. Тетя Айно ответила ему по-немецки. Он еще что-то сказал и сел на маленькую зеленую скамейку около нее. Они долго разговаривали. Офицер говорил быстро и громко, а тетя — очень тихо и медленно. Когда он ушел, все стали спрашивать, про что он говорил. Тетя рассказала, что офицера ужасно удивляет все, что он видел здесь, в России. Когда он был еще маленьким, его отец мало зарабатывал, и они тоже жили плохо, но так — никто не жил. Он слышал много о том, что Россия — самая богатая и самая нищая страна в Европе, но никто не мог представить такого…

Он все повторял: «Это надо видеть своими глазами…». В тех странах, через которые он прошел, нигде так не живут: грязь, нет дорог, и уже сейчас, осенью, нечего есть, кроме картошки и черного хлеба, люди одеты хуже нищих, а сколько запущенной, невспаханной земли. Вот когда мы победим и кончится война, говорил он, мы организуем все иначе. Так никто не будет жить. В первую очередь, надо уничтожить коммунизм.

Тут дедушка встал на свои полусогнутые ноги и громко проговорил:

— Коммунистов надо прогнать, с этим пора покончить. Он, конечно, прав, теперь будет порядок в России.

Но тетя ответила ему, что немцы убивают и захватывают и те страны, где вовсе нет нищеты, коммунистов и колхозов. Этот же лейтенант только что сказал, что он прошел через страны, где не живут так, как мы.

Вдруг мы услышали жуткий крик нашей соседки Анни. Она жила с маленьким сыном Тойво, мужа ее взяли на фронт. У Анни был громадный живот, бабушка вскрикнула: «Рожает!» и побежала к ней. Вернулась она поздно вечером и с порога сообщила:

— Двойня — мальчик и девочка.

Вечером к нам пришла старшая тетя Айно и начала уговаривать младшую тетю пойти с ней в Гатчин, но дедушка и дядя Антти отговаривали идти в такое время.

Они все же отправились рано утром, а вернулись ночь. Бабушка все это время ходила, как больная, и все повторяла:

— Надо было им идти, пропали теперь из-за ее квартиры…

Мы уже спали с бабушкой, когда тетя подошла к нашей кровати. Я не расслышала, что она сказала вначале, но бабушка громко вскрикнула:

— Боже мой, как же это!

Тетя надолго замолчала, а потом начала рассказывать, как они шли в Гатчину.

НАШЕЛСЯ ДЯДЯ ЛЕША

— Когда мы вышли за деревню Валасники, нам стали попадаться убитые солдаты. Со мной что-то случилось, меня тянуло к каждому убитому. Мне было необходимо рассмотреть лицо каждого, и лица все были страшные. Тетя пыталась уговорить меня не подходить к мертвецам, потом стала сердиться на меня, но я и сама понимала, что делаю что-то ненормальное. Было очень жарко, иногда где-то близко разрывались снаряды, и видно было, как вдали дымит сгоревшая деревня Канкаа. Когда нам осталось километра четыре до Гатчины, я увидела в стороне от дороги, рядом со сгоревшим домом двух убитых. Чтобы тетя не успела меня остановить я подбежала к ним. Тот, который лежал ближе к дому, был полуобгорелый, а второй лежал лицом к земле, я его перевернула и громко закричала тете:

— Леша. Иди скорее, это Леша. Тетя подошла и крикнула:

— Ты с ума сошла! С чего ты это взяла? Посмотри, как оплыло лицо. Вон пули попали в висок и в ухо. — Она начала тянуть меня за руку, я вырвалась, сунула руку в его карман, достала документы, мои письма. Там еще было вот это (у нее в руке была бумажка) письмо ко мне с фотокарточкой. На фотографии написано «Жене Айно и сыну Жене». В другом кармане лежал небольшой несессер, который я ему подарила. Я сняла сапог, подняла штанину, около левого колена у него был шрам — это был он.

— Вы его там оставили?

— Нет, пока я сидела возле Леши, тетя нашла солдатские полевые лопаты, и мы зарыли его, потом увезем на кладбище.

За окном стало рассветать, над нашим окном в гнезде громко защебетали ласточки. Бабушка встала и с тетей ушла на кухню.

Через два дня Антти и Ройне взяли у Кольки лошадь и поехали на гатчинское кладбище хоронить дядю Лешу.

ДЕДУШКИНА ЛОШАДЬ

Наконец дедушка тоже где-то поймал лошадь. Он принес ей большую охапку травы, вытащил ухватом из печки чугун с горячей водой, взял щетку, которой чистили корову, и почистил ее. У лошади оказалась красивая, красновато-коричневая с блеском шерсть. Когда дедушка все сделал, он поставил лошадь во двор, пришел на кухню и сказал бабушке:

— Анни, дай поесть.

Ел он быстро, а потом опять пошел к лошади, взял ее под уздцы, подвел к крыльцу и ловко сел на нее верхом. Он резко дернул за уздечку и крикнул несколько раз: «Но… но…». Лошадь побежала. Мы смотрели ему вслед и улыбались.

Скоро дедушка вернулся сидя на телеге. Мы опять выбежали к нему, а он ругался:

— Hiton iscnnct! [16] Ни одной путной телеги нет во всем колхозном дворе.

На следующее утро дедушка рано уехал на лошади за травой.

У нас с Арво было много пустых коробочек из-под немецких сигарет, они были сделаны из тонкого картона и обтянуты фольгой. Мы начали собирать их с того дня, когда те солдаты, которые сидели и чистили свои ружья за нашим столом, оставили две такие коробочки. Вначале мы боялись их взять, нам казалось, что они еще за ними придут, уж очень они красивые. Арво, когда немцы ушли из нашего дома, первый подбежал и схватил коробки. Я тоже нашла две такие коробки, но у Арво их уже было много. Он забрал все свое добро, позвал меня на улицы. Мы пошли за дом тети Мари, сели под большую лиственницу. Арво построил серебряный дом из коробочек. К нам подошла Хильда. Арво сказал, что будет собирать для дедушки немецкие окурки в коробочки. Вдруг серебряный домик разлетелся в разные стороны, на нас посыпалась хвоя, где-то недалеко что-то взорвалось, мы бросились в окоп, посидели там немного, было тихо. Мы вышли. Арво почему-то отдал все коробки мне и Хильде, и мы пошли домой. По дороге к нам навстречу, поднимая облака пыли, неслась лошадь. Арво закричал:

— Смотрите, дедушкина лошадь!

Она промчалась мимо нас. На морде у нее висел большой белый глаз, а сзади громадная кровавая яма, оглобли волоклись без телеги. Мы с Арво побежали домой и оба вместе кричали про лошадь. Дядя Антти выскочил на улицу. Мы с бабушкой вышли за ним, но лошади уже не было. Дядя Антти ушел к Танельян Саку. Но скоро они оба куда-то пробежали мимо нашего дома. Бабушка заойкала и все повторяла:

— Боже мой! Боже мой!

Наконец приехал на лошади, запряженный в старинный шарабан, дядя Аппо — дедушкин брат — он привез дедушку. Лицо дедушки было белое, как у покойника, глаза закрыты, а голова странно тряслась, когда шарабан ехал по булыжнику нашей улицы. Дядя Антти, Саку и зять тети Мари Шурка внесли дедушку в дом, а дядя Аппо все твердил:

— Он в обмороке, он в обмороке…

Дедушкин брат Аппо жил на краю деревни в последнем доме. Он рассказал: дедушка ехал на возу накошенной травы. Он еще не видел дедушкиной лошади и хотел рассмотреть ее, но вдруг раздался взрыв, он увидел, как воз с дедушкой взлетел на воздух, его выбросило за кусты через канаву. Аппо подбежал к нему, он приложил ухо к его груди и услышал, что сердце бьется. Тогда он побежал домой, запряг лошадь и вместе со своим сыном Юсси положил дедушку в шарабан. Дядя Антти сказал, что дедушке повезло — если бы не сырая трава, на которой он сидел — все! — конец был бы.

Вскоре после того как внесли дедушку в дом, мужчины кудато заторопились. Я с бабушками чистила картошку на ужин. Мы услышали возню и шум, вышли во двор. Там лежала, свесив голову с телеги, кровавая дедушкина лошадь. Дядя Антти послал меня разыскать в деревне Ройне, я побежала к Танельян Юсси, они за домом возились с разобранным велосипедом.

— Иди скорее, привезли дедушкину лошадь!

Мы прибежали на наш двор, мужчины привязывали к ногам лошади толстую веревку, и все вместе начали тянуть ее вверх. Лошадь без головы повисла на перекладине, потом с нее содрали шкуру, и кровавая туша всю ночь висела на перекладине. Утром тушу разрубили и засолили в бочки, Бабушка сказала, что только татары едят конину, но дядя Антти ответил:

— Голод — не тетка, будешь и татарином!

Мне было жаль дедушкину лошадь, у нее были большие карие глаза и мягкие бархатные губы, которыми она так аккуратно брала с ладони морковку или брюкву. Но когда бабушка нажарила большую сковороду конины, мы все, кроме старой бабушки, ели ее с удовольствием.

НАША ХУАН-КАНАВА

В лесу ещё оставались красные, но они уже не стреляли. От нашего Сусанина все станции до Павловска были взяты немцами. Грохот ушел далеко, и только поздно вечером, когда становилось тихо, было слышно, как где-то ухает.

Керосин кончился, и мы по вечерам ужинали в темноте и рано ложились спать, было трудно заснуть, я лежала и думала, что у нас снова будет, как было давным-давно, казалось, что мы уже начали так жить, но по вечерам женщины не ткут и не вяжут, потому что нет ни льна, ни шерсти и света нет, а когда старая бабушка была девочкой, дома топились по-черному, дым шел прямо в комнату, на окнах вместо стекла в оконную раму натягивался тонко раскатанный мочевой пузырь теленка. Керосина тоже не было, люди жгли тонкие лучины, которые прикрепляли к высокой железной подставке. Одежду тогда не покупали, а ткали и шили сами.

Белые полотнища, которые ткали зимой при лучине, выносили отбеливать на весенний наст к лесу. Там снег чистый, а шерсть вымачивали в бочках у канавы, воров тогда не было, чужие не приходили к нам.

— А ты знаешь, что нашу канаву вырыли? — спросила меня как-то старая бабушка.

— Кто?

— Наши рыли, мы были царскими в то время.

И она рассказала, как рыли нашу Хуан-канаву. Но она сама этого не видела, ей рассказала это ее мама, потому что это было при царе Николае I, а старая бабушка только родилась в тот год, когда умер Николай I.

Вокруг были большие леса и болота. В этих лесах царь любил охотиться. Болота ему мешали, тогда он и приказал вырыть большую канаву около нашей деревни Виркино. На работу согнали много мужиков с лошадьми из наших деревень. Бабушка говорила, что, когда она была маленькая, канава была полноводной, как река, но вода была горькая и коричневая. А теперь с канавой что-то произошло, по ее дну течет лишь маленький ручеек, и тот на лето почти пересыхает, и только за нашим сараем, где глубокая яма, вода оставалась на все лето, в яме водились водяные жуки и пиявки. Как только лед в канаве таял, каждое утро я бегала мочить веник, чтобы подмести пол. Иногда, когда я подходила к берегу канавы, мне казалось, что я вижу, как ее роют или как царь едет со своей свитой по берегу в лес охотиться.

Молодая бабушка тоже как-то сказала мне, что она поила коня Николая II, когда тот выехал из леса в нашу деревню. Теперь, в конце сентября, когда еще не начались осенние дожди, вместо ручейка на дне канавы была тропинка. По этой тропинке по вечерам начали приходить красноармейцы. Они шли по дну канавы и там, где она делала изгиб, около ямы, где стоял наш сарай, они поднимались наверх. Из-за сарая их не было видно. За сарай они бросали свои винтовки и шли с поднятыми руками в плен. Я с Арво смотрела из сарая в щелку на них. В одно утро их пришло так много, что за сараем образовалась гора винтовок. Дядя Антти вышел к ним навстречу, немцев в нашей деревне тогда не было — они стояли за рекой, в Ковшове. Дядя рассказал солдатам, что немцы бьют военнопленных, загоняют их в скотные дворы и морят голодом. Некоторые все равно пошли к речке с поднятыми руками, а те, кто остались, попросили достать им любую, пусть даже самую рваную гражданскую одежду. Дядя Антти обещал поискать у себя и порасспрашивать у соседей. Они на время спрятались в сарай. Тетя Мари, у которой только что родилась двойня, принесла им старую одежду своего мужа, а дядя дал им две рваные рубахи и ватные стеганые штаны, но, когда они все это надели на себя, они стали похожи на бродяг.

Пока дядя бегал за одеждой, дедушка разговаривал с ними. Он спрашивал, из каких они мест и куда идут. Солдаты рассказали, что их места заняты немцами, и они хотят попасть домой. Дедушка советовал им идти по ночам.

— Еда сейчас на полях есть, — объяснял дедушка, — так что все будет хорошо.

Он называл им деревни, через которые надо будет пройти. Бабушка сварила картошки, дала хлеба и коробку спичек им на дорогу. Они поели и легли спать, а утром их уже в сарае не было. А я подумала, как хорошо тем, к кому они скоро придут.

Ночью мне приснилось, будто я открыла тюремную дверь, но моя мама будто не слышала, как я вошла к ней, она сидела на голубом облупившемся табурете. Я несколько раз крикнула: «Мама!», но она не повернулась ко мне, будто не узнала меня.

Утром я рассказала сон младшей бабушке. Она положила мне на голову свою теплую ладонь, заплакала и проговорила тихо:

— Молись Богу. Никто, кроме Бога, ей не поможет.

ОСЕНЬ 1941 ГОДА

Никогда раньше на наших полях не работало так много народу. Каждый хотел накопать и притащить домой, сколько мог. На поле вышла даже Танельян Хелена. Мой дядя крикнул ей:

— Ei tyw luita murjoi — eiks tottа? [17]

Все засмеялись.

Никто не мог заставить Хелену выйти на колхозную работу, она постоянно от чего-то лечилась. А моя старая бабушка считала, что она от лени разжирела.

Рядом с той дорогой, на которой дедушка попал на мину, за канавой, где раньше проходила узкая тропинка, вытопталась новая дорога. По ней с раннего утра и дотемна на тачках, на тележках, а те, у кого появились лошади, на лошадях возили домой овощи. Мужчины растолковывали, что на камни мостовой нельзя ступать — там мины. Между камнями на дороге выросла трава. Но прошли первые дожди, дорога на обочине превратилась в жидкую кашу, по ней было трудно идти даже лошади.

Пенун Хелена вместе со своей шестилетней дочкой и Антюн Анни нагрузили тележку овощей, а девочку посадили на воз. Колеса тележки стали вязнуть в грязи, и они вытащили тележку на дорогу, женщин разорвало на части, а девочку, как и нашего дедушку, выбросило за кусты. Она тоже вначале была в обмороке, и у нее было страшное распухшее и залитое кровью лицо. Муж Хелены был взят на фронт, ее дочь осталась с бабушкой. Женщин похоронили около бани, под большой яблоней. На похороны пришли все, кто только мог ходить, но у могилы никто не мог начать молитву, даже наша Юакон Анни не смогла. Она всегда говорила много и громко на всех похоронах. У женщин были черные книжечки в руках, но они только сморкались и вытирали слезы. Наконец та же Юакон Аяни выпрямилась, уголком платка вытерла глаза, открыла свою книжечку и высоко затянула:

Scc joudut joukon autuaitten kans, ystavien ja omaisten [18] …

Все подхватили песню. Мужчины начали лопатами сбрасывать землю. Мать Антюн Анни упала в обморок.

Когда овощи в поле были выкопаны, во всех домах стали рыть ямы, в подвалах не хватало места, ни у кого никогда не было столько овощей. А когда кончили работы с зарыванием, начали шинковать и солить капусту. Вся деревня пропахла кислой капустой. Шинкованием занимались, как всегда, женщины. Мужчины же, пока не было больших морозов, начали ходить в лес, заготовлять на зиму дрова.

Было утро, моросило, в доме было почти темно. Я сидела на широком подоконнике и разрезала кочаны капусты. Тетя Лиза шинковала капусту в бочку. Мимо окна, волоча за собой тачку, прошел Шурка, зять тети Мари. Он махнул нам рукой. Тетя Лиза пробубнила:

— В такую погоду в лес потащился.

Скоро мы услышали взрыв, но взрывы раздавались часто, мальчишки постоянно находили что-нибудь и грохали. Они то бросали гранаты в речку и глушили рыбу, то кололи динамитом большие камни. Но было рано, и шел дождь. Прибежали тетя Мари и ее дочь Хелми с перепуганными лицами, обе они говорили, что это в лесу, в том месте, куда ушел Шурка. Дядя Антти побежал с ними в лес. Немного позади них бежал дядя Юнни, муж тети Мари. Шурка был русский и очень смешно говорил по-фински, иногда его даже трудно было понять.

Прошло много времени, они все не возвращались. Мы несколько раз выходили на берег Хуан-канавы посмотреть, не идут ли? Наконец мы увидели, что дядя Антти ведет Хельми под руку, а тетя Мари и дядя Юнни идут за ними. Они прошли мимо нашего дома, низко согнувшись и тяжело передвигая ноги.

Шурку тоже похоронили в деревне, как и Анни с Хеленой, но на его могиле не пели и ничего не говорили. Только моя младшая бабушка прочитала молитву.

* * *

Замерзла земля, и выпал первый снег, в нашу деревню приехали румыны на громадных лошадях, у которых были выстрижены гривы, а сзади у них смешно торчали коротенькие пучки хвостов. Впряжены они были по две и даже по четыре в громадные телеги. Когда эти лошади бежали, казалось, будто где-то рядом цепями молотят рожь. Поздно вечером приехали еще обозы, но теперь в телеги были впряжены не обычные лошади. У этих были длинные уши и странно длинные морды. Они были больше похожи на ослов, которых я давно видела в ленинградском зоопарке. Они были намного больше той дедушкиной лошади, которую мы съели.

Эти лошади начали так орать ночью, что наша корова в хлеву не ложилась спать, а дядя Антти сказал, что там, откуда их пригнали к нам, не бывает так холодно, они же стоят в открытом дворе, закричишь тут.

Утром, после завтрака, я с тетей пошла в большую комнату, в которой теперь жили немцы, но по утрам они уходили. Тетя растапливала круглую печку, а я подметала пол. В коридоре раздался стук сапог, вошел солдат. Он передергивал плечами, ежился — это он показывал, что холодно, потом он несколько раз проговорил:

«Kali!» [19]. Тетя Айно что-то ответила по-немецки. Он подошел к комоду, облокотился на него. Мы ходили по комнате, делая уборку, а он все старался повернуться к тете. Он так крутился, что сдернул лежавшую на комоде скатерть, упало медное распятие. Под распятием лежала сложенная вдвое советская листовка. Еще в начале войны Ройне принес несколько листовок, неизвестно, кто сунул одну из них под подставку распятия. На листовке была карикатура на Гитлера. Солдат взял листовку. Тетя выпрямилась и побледнела. Он сунул листовку в печку и о чем-то заговорил с ней, лицо у тети снова стало спокойным. Он погрел руки у печки и ушел, а она сказала:

— Это румын. Он говорит, что, может быть, ваш Сталин и очень плохой, но Гитлер не лучше.

В эту осень мы не пошли в школу, а когда наконец замерзла река, я с девочками стала ходить кататься на ногах по прозрачному хрупкому льду. Иногда мы счищали снежок со льда, ложились на животы и смотрели, как подо льдом шевелятся от течения растения и как там между растениями мелькают маленькие серебряные рыбки. Долго лежать было невозможно, животу и локтям становилось холодно. А когда на речку прибегали большие мальчишки, становилось страшно. Они старались напугать нас. В тот раз они бросили с берега какую-то круглую штуку — не то маленькую бомбу, не то гранату, но почему-то она у них не взорвалась. Я видела, как Ройне подошел и взял эту штуку в руки и еще раз бросил ее, но она опять не взорвалась, тогда они стали гонять ее по льду палками, мы побежали домой. Я рассказала все тете, а вечером она очень серьезно разговаривала с Ройне.

ЗИМА

В декабре выпало много снега. Немцы надели на колеса своих машин цепи, но машины все равно застревали на нашей дороге. Солдаты бегали вокруг них, снимали цепи, открывали капоты, иногда что-то грели внутри какими-то примусами, из носиков которых вылетал с жужжанием синий огонь. Солдатам было очень холодно.

У них не было ни фуфаек, ни шуб, ни зимних шапок, ни валенок. Они заматывали головы поверх пилоток шарфами, а у некоторых были на ушах черные клапанчики, как наушники радио, чтобы уши не отморозить.

Немцы начали ездить по домам, отбирать сено, а иногда они приходили с мешком за картошкой, но если им попадались на глаза курица или валенки, они их тоже забирали. У нас уже увезли воз сена, а когда приехали снова, дедушка вышел на крыльцо и попросил тетю Айно перевести им, что не может отдать оставшееся сено — у нас одиннадцать человек семья, мы умрем с голоду без коровы. Немцы молча выслушали тетю и спокойно начали накладывать сено на громадную телегу. Дедушка крикнул, что они грабители, и тетя тоже что-то громко говорила по-немецки, но они будто ничего не слышали. Дедушка не выдержал и бросился отталкивать немцев от сена, но он успел оттолкнуть одного, второй подбежал и сильно толкнул дедушку. Он упал и стукнулся головой о большой камень, на котором стоял опорный столб двора, по его лицу потекла кровь — мы все начали кричать и плакать, но немцы продолжали накладывать сено. Дедушку увели домой, положили на узкую железную койку, старая бабушка приложила к его лицу тряпочку, смоченную лекарством. Младшая бабушка ходила по кухне и все повторяла:

— Что же нам делать, что же нам делать?

Я оделась и вышла во двор, немецкий воз с нашим сеном выезжал со двора. Я взяла бабушкины санки с бортами и побежала за возом. Телега застревала в ямах и на кочках, я вырывала клочки сена с воза и быстро клала их в санки. С тех пор и другие ребята стали выходить на дорогу, когда ехали по деревне обозы с сеном. Мы вырывали сзади клочки, а немцы, если замечали нас, больно стегали плетками.

Поздно вечером, опять пришли к нам немцы. Они сказали тете Айно, что хотят устроить в Ковшове солдатский клуб и им нужно взять у нас пианино. Тетя ответила, что не может отдать инструмент, потому что он принадлежит не ей, а вот этим детям, показав на меня и на Ройне, у них большевики забрали родителей, и вы не посмеете их ограбить. Они ужасно кричали, а уходя, сказали, что вернуться ночью, заберут ее и пианино. Тетя испугалась и ушла ночевать к старшей тете. Но они так и не явились. Через день в нашей деревне расквартировалась новая часть, а тех отправили на Ленинградский фронт. К нам поселили трех молодых солдат. К Рождеству они получили посылки из Германии. Один из них принес всю свою посылку нам. В ней было печенье, засахарившийся мед, конфеты, орешки, мы все быстро уничтожили, пока солдат сидел и рассказывал что-то тете Айно.

По обледенелому полу коридора раздался грохот солдатских подков. Открылась дверь в большую комнату. Несколько голосов вскрикнуло: «Heil Hitler!».

В воздух взвились ракеты, они медленно спускались на парашютиках на снег — стало светло, началась стрельба. Стреляли прямо в комнате, в потолок. Дедушка выругался:

— Helvetin pakanat! [20]

Стало страшно, никто не решился пойти к ним попросить не стрелять в доме, но они скоро и сами успокоились, а через несколько дней и этих отправили на Ленинградский фронт.

После солдат к нам поселили офицера, он попросил поставить в его комнату пианино и сам настроил его. Теперь по вечерам он подолгу играл. Мы иногда подглядывали в щелку или в замочную скважину: пальцы его быстро бегали по клавишам. На одном пальце у него был большой перстень со сверкающим красным камнем. Но с ним у нас произошла тоже неприятная история. Арво утащил у него пистолет и плитку шоколада. С пистолетом он убежал к большому Юсси, и они отправились в нашу ригу и начали стрелять.

Арво еще раньше добыл где-то патроны, теперь наконец ему удалось «достать» пистолет, но пострелять им пришлось не очень долго, им стало скучно, и они придумали такую игру: один из них должен был быстро карабкаться по срубу вверх, а второй в это время должен был в него целиться, но не совсем в него, а чуть мимо. Первым стрелял Арво и сразу попал в руку Юсси. Арво прибежал домой, взял из чулана пузырек с бабушкиным лекарством и тряпочку и убежал в ригу, они перевязали руку, но кровь не останавливалась, и они оба с ревом прибежали домой. Офицер спохватился и начал искать пистолет, не найдя его у себя в комнате, он пришел к тете Айно. Он начал орать, что наши мальчики связались с партизанами и что если не найдется пистолет, он сожжет весь дом. Тетя сказала, что она ручается за наших детей и что украсть они ничего не могли. Офицер крикнул, что все здесь воры и ушел к себе. Тетя тут же пришла в комнату рядом с кухней, где сидели Арво, большой Юсси и дядя. Арво как раз рассказывал, как он вилами проткнул руку Юсси. Тетя тут же потребовала у них пистолет, иначе мы все погибнем, сказала она дяде Антти, а Арво сделал вид, будто он никакого пистолета и не видел. Дядя снял ремень, Арво быстро рассказал все, что было, побежал в ригу и принес пистолет. У Юсси было белое, как у покойника, лицо, он лежал на бабушкиной кровати с закрытыми глазами. Тетя и дядя подняли его, и тетя отправилась с ним к немецкому врачу. Врач спросил:

— Кто это тебя прострелил?

Тете пришлось рассказать всю историю, а потом врач велел принести пистолет, и тетя стала просить его помочь нам. Когда тетя отвела Юсси домой, врач уже был у нашего офицера. Тетя пыталась подслушать, о чем они говорят, но они говорили очень тихо и быстро, и она ничего не поняла, но офицер в тот же вечер переехал к нашим соседям.

Арво еще до войны таскал у старой бабушки конфеты и все, что только ему нравилось, а дядя Антти не хотел слышать ничего плохого о нем, а если и слушал — улыбался, будто ему говорили что-то забавное. Теперь и получилось, что он начал тащить у немцев.

Еще осенью Арво позвал меня покараулить у нашего сарая, в котором был немецкий склад. Днем он прорыл подкоп в сарай, но на ночь караулить склад был поставлен часовой с автоматом. Солдат ходил перед сараем, время от времени подпрыгивая и стуча одним каблуком ботинка о другой. Арво сказал:

— Видишь, он ходит только перед воротами сарая, а у меня подкоп с той стороны. Ты сиди здесь за баней и смотри, вдруг ему вздумается пойти на ту сторону, тогда иди прямо к нему, будто идешь так, куда-нибудь. Он тебе что-нибудь скажет, а ты спроси у него: «Kali?». Спроси громко, чтобы я услышал.

Но я испугалась и сказала, что не буду караулить:

— Идем лучше домой. Но он прошипел:

— Иди, если боишься, а я останусь.

Я ответила, что я вовсе не боюсь, но я не хочу ничего тащить у немцев, и вообще это воровство, и из-за этого немцы могут расстрелять нас и сжечь дом. Арво опять прошипел:

— Не ори так громко — услышат. Давай, иди отсюда!

Я быстро пробежала от бани до дома. Наши сидели на кухне возле горячей буржуйки. Я взяла маленькую скамейку и тоже подсела к ним. Дядя Антти спросил:

— Ну, Суара, где же Симо? — Они нас так дразнили. Я ответила:

— Не знаю.

Тут бабушка встала, сняла с буржуйки чугун с картошкой, слила воду, высыпала картошку в зеленый эмалированный таз, взяла толкушку и сказала мне:

— Подержи таз.

Я всегда держала таз, когда толкли картошку на пюре.

Мы уже сели ужинать, когда пришел Арво. Он сел рядом со мной и прошептал:

— Не хотела посторожить, я тебе ничего не дам.

Утром, как только мы проснулись, Арво повел меня в наш маленький детский домик, который Ройне и Арво построили еще до войны с нашим дачником Витькой в щели между нашим и Юунекслан дворами. Там у него стоял чемодан с теплым мужским бельем, колесо от велосипеда и какие-то другие велосипедные части. Он сказал мне, что соберет велосипед — надо только еще раз туда пролезть. Мне он все же дал несколько белых шелковых парашютиков. На таких парашютиках медленно спускались горящие разноцветными огнями ракеты. Ракеты у него тоже были в чемодане. Он перебирал их и тихо повторял:

— Был бы пистолет, пустили бы ракету.

Потом он эти вещи по одной начал приносить домой и каждый раз рассказывают, где он каждую из них нашел. Дядя опять слушал его с той же улыбкой и брал у него вещи.

Ройне делал дела еще страшнее: у него под верандой был склад самых разных снарядов, бомб, мин, гранат, даже ружье было у него там. Он их находил, разбирал и вывинчивал, порох он ссыпал в большие, как бидоны, медные гильзы от зенитных снарядов, а огненно-красные и ядовито-зеленые капсули клал отдельно. В алюминиевой коробке у него было какое-то вещество. Он мне сказал, что это соя, из которой делают соевые конфеты, оно действительно было бежевого цвета. Я попробовала, и, правда, оно оказалось сладковатым на вкус, но как-то странно заскрипело на зубах, и я выплюнула. Ройне засмеялся и сказал, что это динамит, если положить маленький кусочек на камень и ударить другим камнем, то камни разлетятся на кусочки.

Я попросила у него кусочек динамита, и мы с Арво решили расколоть камень, на котором стоял столб в нашей риге. Мы положили динамит на камень и из-за столба трахнули в него булыжником, но никакого взрыва не получилось, наверное, мы не попали в нужное место. Тогда мы взяли снова булыжник и опять из-за столба трахнули прямо по динамиту, сверкнул огонь и поднялся черный клубок вонючего дыма. Взвизгнули осколки, на большом камне образовалась ямка, а столб даже не поцарапало.

Ройне иногда пользовался запасами своего склада. Однажды, когда тетя Лиза отправилась растапливать баню и сунула спичку, в печи раздался грохот, вспыхнуло, дрова и камни полетели в разные стороны, тетя еле спаслась. Дядя Антти схватил веревку и изо всех сил стал стегать Ройне, он согнулся, спрятал лицо руками, но не побежал, не кричал и не плакал, как мы с Арво. У дяди покраснело лицо, вздулись вены на висках, а глаза у него выпучились, как у быка, который бежит за коровой. Он с силой бросил веревку в угол и ушел в другую комнату. Ройне вышел во двор. Все молчали. Он был отличником в школе, он с дядей делал самую тяжелую работу: пахали, косили сено, возили на тачке навоз в поле, пилили и кололи дрова, и только по вечерам в воскресенье он мог уходить гулять с мальчишками или сидеть под верандой со своим добром. Мне хотелось, чтобы взрослые узнали про склад, особенно после того, как мой одноклассник Атами Виролайнен взорвался. Говорили, что он кидал гранату, и она взорвалась у него в руке. Но я все же так и не решилась никому сказать о складе, ему опять могло влететь от дяди.

* * *

Картофельные очистки перестали выбрасывать в коровье ведро, каждый вечер бабушка аккуратно выметала золу из большой печки и тонким слоем расстилала их на полу сушиться. Когда сушеной картофельной шелухи набрался целый мешочек, на кухню принесли два больших каменных колеса. Одно колесо положили на другое, на верхнем было круглое отверстие и деревянная ручка, в отверстие бабушка насыпала горсть сушеных очисток и, сев на пол, начала крутить верхний круг за деревянную ручку. Мне тоже захотелось покрутить камни. Бабушка тяжело поднялась с пола, я села, насыпала целое отверстие шелухи и начала крутить. Вначале колесо шло довольно легко, очистки хрустели между камнями, но по мере того как очистки перемалывались в муку, камень становился все тяжелее и тяжелее. Мне пришлось встать на колени и крутить двумя руками.

Я с трудом промолола то, что насыпала в отверстие, потом села на пол тетя Лиза. У нее получалось лучше всех, мука сыпалась быстро вокруг камней, образуя светло-бежевый мягкий круг. Я спросила у бабушки:

— А что, раньше так и мололи муку на хлеб?

Бабушка ответила, что она не помнит, чтобы муку на хлеб мололи на ручных жерновах — на мельницу зерно возили.

— Изредка крупу мололи вручную, да и то давно, в моем детстве. Тогда я еще спросила, где же эти жернова нашли. Бабушка ответила, что они у нас всегда лежали под полом чулана, про них забыли, а теперь вот пришлось отыскать.

Но муки вышло мало. Кто-то из наших деревенских слышал, что у немцев есть хлеб, в который добавлены опилки. Мы тоже решили попробовать испечь хлеб с опилками. Дядя Ашти и Ройне втащили сухой березовый чурбан на кухню, содрали с него бересту и стали пилить. Дедушка для этого дела тщательно развел пилу, опилки вышли белые, совсем не похожие на муку. Бабушка подмешала их в тесто, они торчали из хлеба, застревали в зубах, а у тети Айно получилась какая-то болезнь от этих опилок, она не могла ни сидеть, ни ходить.

Корова наша почти перестала доиться, и бабушка шла в хлев не с подойником, а с кастрюлькой и выцеживала молоко в маленькую баночку для Тойни и Жени. Всю зиму мы ели картошку и кислую капусту. А однажды дядя Антти нашел в чулане бутылку с олифой. Он принес ее на кухню, велел мне начистить несколько картофелин.

— Поедим на постном масле жареной картошки, — сказал дядя, потирая раскрасневшиеся от холода руки.

Я села чистить картошку, а он принес дрова, затопил плиту и налил олифу на большую чугунную сковородку. Все вышли из кухни, пришла старая бабушка, открыла форточку и дверь, но картошка получилась настоящая, румяная, жареная. Она плохо пахла и была горькая, но дядя ел ее, и я тоже поела с ним, правда, после еды тошнило, долго казалось, что в комнате пахнет олифой.

Никто не ходил на работу, но все постоянно что-то делали, только мне и Арво было нечего делать, и мы целыми днями бегали на улице. Прибегали домой поесть и снова спрашивали у бабушки или у тети Айно:

— Можно на улицу? Нам всегда отвечали:

— Идите, потише будет.

Однажды, собираясь пойти на улицу, я сняла с печки свои валенки и обнаружила, что подошва оторвалась. Я подошла с валенком в руке к дедушке, он взял его, покрутил своими скрюченными пальцами, покачал головой и сказал:

— Куда ж я пришью тебе подошвы-то, все вокруг оборвано.

В комнате была старая бабушка, она тоже посмотрела на валенок и предложила:

— Давай я подошью твои толстые шерстяные чулки мягкой кожей от твоего портфеля.

В прошлую зиму я каталась на нем с горки, и золотые замки оторвались, правда, бабушка поставила заплаты на места замков и пришила большие черные пуговицы прямо на заплаты. Я отыскала портфель на чердаке и принесла его старой бабушке, вынула из печурки чулки, бабушка сняла мерку с моей подошвы, она пришила кожаные подошвы на толстые шерстяные чулки. Я быстро натянула чулки и выбежала на улицу, но на горке у канавы никого не было, я пошла к Вяйнен Лемпи, она тоже попросила свою маму пришить к чулкам такие же подошвы, Лемпи давно не выходила на улицу, у нее пальто тоже порвалось, и заплат не найти было. В доме у них было холодно, на печке два немецких солдата лежа пиликали на губных гармошках.

Я пошла домой, сняла чулки, сунула их в печурку сушиться, а сама забралась на печку к старой бабушке. Она рассказала, что раньше в подшитых чулках ходили по воскресеньям в церковь. Твоя мама и тетя Айно, когда учились в Гатчине, надевали такие чулки, даже дядя Тойво ходил в чулках в школу, ведь до Гатчины пятнадцать километров. Потом бабушка сказала:

— Ну, вот видишь, все выучились, а в Бога перестали верить, хотя твоя-то мать верила. В последнем письме написала: «Молитесь за меня, может, Бог поможет».

Бабушка еще сказала, что без Бога жить нельзя, а умирать совсем страшно. Безбожники перед смертью часто разума лишаются.

Было уже темно, позвали ужинать, на кухне топилась плита, ее дверца была открыта, чтобы было немного видно. За столом дядя сказал:

— Наконец-то выбрали старосту.

Оказалось, что дядя Антти и дедушка были на собрании, хотя давно уже знали, что выберут Кольку, брата нашего полицейского Пуавальян Антти. Сам Антти был назначен полицейским немцами еще с осени, они ему выдали военную форму и ружье. Дедушка сказал, что могли бы найти кого-нибудь поумнее, но дядя почему-то сердито ответил ему:

— Тебя или меня, что ли? Ты же знаешь, никто, кроме Кольки, не согласился бы, а скоро будет весна и надо делить земли. Староста нужен.

Дедушка ответил: «Что ж тут делить, все возьмут свои старые участки». Дядя начал спорить с дедом, у них часто получались споры. А вообще Колька был и раньше как бы старостой, он помогал своему брату Антти расселять по домам ночлежников. Оба брата были больны туберкулезом, они даже летом носили теплую одежду и кепки на головах.

Староста назначил десятника, десятниками по очереди были все. Они разводили по домам ночлежников, которые почти на каждую ночь приходили из Павловска, Пушкина и из деревень, которые были ближе к фронту. Шли они куда-то в сторону Пскова и Эстонии. Матин Пекко как-то привел к нам на ночь сгорбившуюся, с желтым лицом женщину, она поужинала вместе с нами, поела, как и мы, картошку с кислой капустой, и попросилась спать на печку. Я подставила ей табуретку и помогла туда забраться. Утром она ушла рано, мы все еще спали, но когда я утром вошла в кухню, там пахло уборной, бабушка сказала, что эта несчастная женщина все перепачкала, наверное, она сошла с ума.

— Я все вынесла на улицу, а пахнет, будто и не убирала, — добавила она. Старая бабушка подошла, показала пальцем на печурку:

— Отсюда пахнет.

Она вытащила мой перепачканный подшитый чулок и опустила его в ведро с водой, потом палкой достала перепачканные рукавицы и чулки и тоже утопила их в ведре. Печурку она промыла, открыла форточки и двери, только потом мы сели завтракать. После завтрака я решила поискать себе какие-нибудь другие чулки и выдвинула ящик шкафа откуда ударил мне в нос тот же запах, и я увидела лежащую сверху мою сусликовую шапочку, которую я носила в Ярославле, в нее тоже было наложено. Я ее не носила — в деревне никто не носил шапок. Я выбежала во двор, выкинула ее на навозную кучу и заплакала.

ВЕСНА

Рано по утрам еще можно было бегать в чулках по твердому насту, а днем у стен домов на солнцепеке и на дорожках появлялись лужи. Приходилось сидеть дома, к тому же по нашей деревне прошли громадные немецкие машины с цепями на колесах и превратили улицу в студенистую кашу, так что, если нужно было перебраться на сторону тети Мари, приходилось подкладывать под ноги доски. Проснувшись, я обычно выглядывала из окна. В тот день на улице был густой белый туман. Он двигался, как живой. Дом тети Мари напротив тоже будто шевелился в пару. На тонких блестящих ветках берез в нашем палисаднике висели прозрачные капельки. Я лежала в постели, смотрела из окна и думала: будет теплый день, а на улицу не выйти. Вдруг я вспомнила, что на чердаке, в большой плетеной корзине лежат высокие ботинки, со шнурками, на каблуках. Я видела такие на фотографии, на которой были сфотографированы дядя Антти с его первой женой, мамой Арво. На ней было платье, выше колена, а на ногах точно такие ботинки, может быть, даже те, которые лежат там, в корзине. Я быстро оделась и поднялась на чердак, но ботинки были, как сушеные корки, скрюченные и твердые. Я принесла их на кухню и показала дедушке. Он сказал:

— Ну, вот тебе и ботинки, их надо только смазать дегтем, они будут мягкие, я отрублю каблуки, в них можно будет ходить.

Днем туман рассеялся, стало тепло и солнечно. Я зашнуровала свои ботинки вышла на улицу, но воды было так много, что и в ботинках было не пройти, и я села на ступеньки крыльца. Вдруг на нашей улице появился, разбрызгивая мокрый снег, очень странный человек. Он шел прямо ко мне. Еще издали он прохрипел:

— Где ваша собака?

— Ее немцы пристрелили. Он нетерпеливо гаркнул:

— Ну, где же она?

Я ответила, что куда-то ее положили, чтобы весной, когда растает, похоронить. Он вынул из кармана игрушечные ручные часики и протянул их мне. Рука у него была черная со скрюченными пальцами и длинными черными ногтями. Я испугалась и проговорила:

— Подождите, я спрошу у бабушки.

Я позвала бабушку, она вышла на крыльцо и спросила:

— Зачем тебе дохлая собака?

Он что-то начал говорить про шкуру, что она ему нужна, тогда бабушка махнула за наш двор.

Уходя, бабушка велела мне тоже идти домой. Человек хотел улыбнуться, но у него вместо щек были ямы, и у него получился оскал, как у обезьяны. Он снова протянул мне часы, стало неловко, пришлось взять. Я сунула часики в карман и побежала за бабушкой.

На кухне бабушка попросила дядю Атти пойти посмотреть, что этот сумасшедший собирается сделать с собакой. Но дядя куда-то торопился, махнул рукой и ушел. А бабушка причитала: «Господи, от голода сходят с ума… что творится с людьми, что же будет?»

Был субботний день, тетя Лиза отправилась растапливать баню, но тут же вернулась со словами:

— Это черт знает что, баню теперь скоро не отмоешь. Не надо было говорить, где эта дохлая собака. Он разрезал ее на куски, под банным котлом развел огонь и бросает куски собачатины в кипяток. Нам не придется сегодня помыться.

Человек этот переночевал в теплой бане, а, уходя, сложил в свой мешок куски вареной собачатины и подошел к нашему крыльцу, но войти не решился. Бабушка вынесла ему несколько вареных картофелин. Он пробормотал что-то, но бабушка поняла только одно слово: «Ленинград». А дедушка сказал, что как только увидел его, понял, что он выбрался из Питера. У нас в деревне говорили про голод в Ленинграде, говорили, что там даже появились людоеды.

* * *

В обоих концах нашей деревни жило по семье, которые у нас считались не совсем нормальными. Теперь первыми оказались без еды обе эти семьи. Вначале они ходили по соседям, но постепенно люди перестали их впускать, они начали пухнуть от голода. Но нам неожиданно повезло. В деревне остановилась испанская «Голубая дивизия», они были веселые, кудрявые, черноволосые. В деревне стало шумно, они громко разговаривали, размахивая руками, постоянно бегали, будто куда-то торопились. В первый же вечер они сварили громадный котел мясного супа для всей деревни. Мы выстроились к полевой кухне в очередь с ведрами, а солдаты стояли и смотрели на нас. Повар, наливавший суп большой железной поварешкой, спрашивал у каждого, сколько человек в семье. Надо было показать на пальцах. Нам с Ройне он налил целое ведро — мы его несли аккуратно, чтобы не расплескать. А вечером они устроили танцы в бывшем правлении колхоза, но девушек на всех не хватило, и они танцевали друг с другом, а некоторые смешно выплясывали со своими ружьями. Мы, маленькие девчонки, толпились на лестнице, но пришел Танелиян Саку и приказал идти домой.

Утро следующего дня было теплое, испанцы сидели у дороги на траве и пели «Катюшу» — пели они очень красиво. Я немножечко послушала и решила покататься на своем подростковом велосипеде по тропинке, которая шла возле канавки. Велосипед был очень старый, его купила старшая тетя Айно для Ройне, когда он жил с ней в Гатчине. Ройне несколько раз разбирал его, поменял какие-то части, на нем можно было кататься. Ко мне подошел молодой солдат и попросил прокатиться. Он сел на седло, его колени доставали до руля, но педали начали снова прокручиваться, он смешно шел по земле, сидя на седле, потом все же велосипед поехал.

ЛЕТО

Испанцы давно ушли на фронт. Высохли поля, я с девочками начала ходить искать в полях прошлогоднюю картошку, с нее легко слезала тонкая шелуха, бабушка делала из этой почерневшей картошки крахмал, в него она добавляла отжатый щавель и муку из сушеных очисток. Лепешки как-то испеклись, но были очень кислые и вязли в зубах. Все в наших деревнях начали собирать щавель. Его на лугах становилось все меньше и меньше. Мы, девочки, старались уйти куда-нибудь подальше, но там начинались луга других деревень, у них были свои собиральщики щавеля. Говорили, что в Ковшове поселился немецкий офицер, который ездит по лугам на лошади и всех, кто сидит на лугу и собирает щавель, стегает плеткой, он считал, что есть щавель вредно. Когда я про этого офицера рассказала дома, тетя и дядя рассмеялись и спросили, не я ли это выдумала, чтобы не ходить за щавелем. Мне стало обидно, нам действительно рассказали про этого офицера ковшовские женщины. В тот день мы собирали щавель на ковшовском берегу. Маттилан Клапе рассказывала про Юуакон Анни, что она сделала аборт женщине из деревни Суапру, и та умерла.

— Hullu herra! [21] — вдруг закричала Вяйнен Айно.

К нам на лошади подскакал офицер, вытащил револьвер, начал заряжать его; он как-то выронил пулю и крикнул мне, чтобы я ее нашла в траве. Девочки в это время бросились в реку и начали уходить на нашу сторону, а я встала перед ним и скала: «Nicht!», он начал засовывать свой револьвер в кобуру, я тоже бросилась в речку, офицер вытащил плетку, но я была уже в реке. Он сидел на своем коне на берегу и громко хохотал. Может, он действительно был ненормальный.

По дороге домой на горизонте мы увидели клубы темно-синих туч, это всех нас обрадовало, завтра не надо будет идти за щавелем.

Утром моросил мелкий дождь, казалось, уже поздно. Значит, меня не пошлют в поле, решила я, раз не разбудили. Я вышла в кухню, села завтракать, был девятый час, вошла Танелиан Хильда, она сказала, что мама послала ее за щавелем. Хильда начала уговаривать меня пойти с ней. Я согласилась, ей одной было бы совсем плохо в поле в дождь. Бабушка накинула мне на плечи свой клетчатый плед. Мы решили пойти к лесу. Иногда в канавах, под кустами, на опушке можно было найти длинные кусты мягкого сочного щавеля, и мы отправились туда, вдруг повезет! Трава и кусты были мокрыми, с множества маленьких чашечек листьев лилась холодная вода, у темного леса было жутковато. Мы нашли на дне неглубокой канавки в кустах много длинных пучков щавеля. Он почти не был виден сверху. Тяжелая, мокрая шерстяная шаль сползла с плеч. Я тронула рукой ветки, чтобы стряхнуть воду с листьев, начала забираться вовнутрь куста, вода полилась за шиворот и холодной струей поползла по спине. Я начала быстро хватать длинные бледные листья щавеля. Вдруг моя нога наткнулась на что-то твердое, я нагнулась — на дне канавки лежала солдатская каска с красной звездой. В это время Хильда вскрикнула. У ее ног лежал череп, лохмотья шинели и кости. Мы бросились бежать, теперь нам показалось, что под кустом сильно пахло.

Еще с весны начались заразные болезни. Старая бабушка говорила, это оттого, что мертвецов много не захоронено. От брюшного тифа умер отец Лемпи Вирки. Он так опух, что когда его положили в гроб, крышка не закрылась, так его и повезли на кладбище в незаколоченном гробу.

Умерла наша маленькая Тойни.

В субботу утром к нам пришли несколько старух, они пели и молились у гробика, а Юуонеколан Катри скрестила пальцы и куда-то вверх проговорила:

— Хорошо, когда умирает такое невинное, безгрешное существо. Бог таких к себе берет…

Потом все вместе запели:

Maa taimi olen sun tarhassaas ja varteen taivaasta luotu… [22]

Дядя взял у Танелиян Саку лошадь. Мы рано утром поехали на кладбище в Корбино. Гробик поставили на телегу, а мы сели вокруг на сено. В Корбино была наша маленькая деревянная церковь, за церковью было кладбище. Какой-то мой прадед купил для нас кусочек земли, там были похоронены наши родственники, которые жили раньше, до нас. Гробик с Тойне поставили в церковь, там уже стояло несколько больших и маленьких гробов, люди сидели по рядам и пели. Священник говорил: «Все, кто умер в невинном возрасте, будут в раю», а потом дядя Антти взял гроб на руки, как брал когда-то маленькую Тойни, и понес к вырытой могиле. Гробик на веревках опустили на дно могилы, подошел священник, он опять говорил о том, что лучше всего умирать в детстве, а потом бросил первые комки земли, они глухо стукнули о крышку гроба. Насыпали могилу Тойни, мы постояли у маленького холмика в тени большого клена.

Под этим кленом была похоронена такая же маленькая девочка — ее сестричка, а клен посадил бабушкин отец, могила которого теперь оказалась под корнями дерева. Мы медленно пошли к телеге, бабушка достала из мешочка вареную в мундире картошку, соль, лепешки из щавеля, мы поели. Я села сзади и смотрела, как клубится пыль на дороге, потом начали закрываться глаза, я положила голову бабушке на колени и задремала.

* * *

Разделили колхозную землю, всем досталось много земли, и все старались свою землю вспахать, а лошадей в деревне было всего две, да и то они появились откуда-то недавно: одна у нашего старосты, а другая у Танелиян Саку. Лошадь у Саку была большая, темно-красного цвета и вся блестела. Он привез ее откуда-то ночью, а утром она паслась на берегу Хуан-канавы, все ходили смотреть ее, спрашивали Саку, сколько ей лет. Говорили, что такой большой лошади надо много корма. Но у нас, как у всех остальных, не было лошади, и в плуг впрягались сами: обе тети, Ройне, дядя Антти и даже младшая бабушка, а дедушка пахал. Я собирала щавель около нашего поля и видела, как они совсем согнувшись, тащат плуг. У них были красные лица, а на шеях вздувались синие вены. Тетю Айно начало тошнить от этой работы, я слышала, как дядя Антти сказал однажды, что вообще у нас всего два полноценных работника — он и его жена, тетя Лиза, а все остальные — помощники и иждивенцы. От лямок, которыми они тащили плуг, у них были синяки, и вообще они еле-еле добирались до дома от такой работы. Когда так вспахали кусок земли, дядя Антти с дедушкой засеяли его пшеницей. Оказалось, что зимой дядя привез рожь и пшеницу из Пскова, зерно не смололи, а сберегли, чтобы засеять землю.

К дяде часто стал заходить Танелиян Саку, они тихо говорили о каких-то лошадях. Вдруг дядя куда-то исчез. Бабушка очень боялась за него, охала и говорила, что в такое время он задумал опасное дело, но через несколько дней дядя Антти вернулся верхом на небольшой лохматой бежевой лошади. Дядя был очень усталый и ушел спать, а дедушка накосил лошади у канавы травы и принес из колодца холодной воды. Вечером дедушка впряг лошадь в телегу, поехал на бывший колхозный двор и привез оттуда еще один плуг и борону.

Как только кончились полевые работы, я с дедушкой стала ездить на лошади в Вырицу. У деда на возу обычно было немного картошки, а я с вечера нарезала зеленый лук, связывала его небольшими пучками, укладывала сверху на корзину щавеля, и мы рано по воскресеньям выезжали на базар. На базаре всегда было много народа, мы отыскивали место для лошади, прямо с телеги продавали свой товар. В тот первый раз мы продали все довольно быстро, даже щавель продался, потом дедушка взял деньги и ушел куда-то, оставив меня сидеть на телеге стеречь лошадь. Вернулся он с мешком, в котором лежали две твердые буханки немецкого сухого хлеба.

Поспела брусника, ее надо было собрать много и замочить в бочке на зиму. За брусникой ходили с большой корзиной и заплечным мешком с лямками. Выходили рано, а возвращались из леса, когда тени вытягивались величиной с большое дерево. Чтобы узнать точно, который час, мы отмечали на лесных полянках длину тени и шагами измеряли ее. Как-то вечером тетя Айно сказала, что завтра в лес не пойдем, а будем стирать, погода сейчас стоит хорошая, можно будет развести костер у речки и кипятить белье в щелоке. Вечером белье замочили в воде, которую старая бабушка приготовила. В горячую воду она положила много золы, перемешала ее, ковшиком сняла сверху угли, дала отстояться и медленно, чтобы зола не поднялась, вылила щелок на белье. Утром на тачке мы увезли мокрое белье к реке и там кипятили его, а после тетя с бабушкой колотили его вальками на мостике. Большие вещи я полоскала, стоя выше колена в речке.

На ковшовской стороне мыла посуду моя одноклассница Хилья Куха, а рядом с ней сидела кошка. Я позвала Хилью половить наволочкой маленьких рыбешек. Она оставила свою посуду на берегу, подоткнула юбку под кушак и начала гнать рыбешек из тины, а я тянула тяжелую наволочку ей навстречу. Кошечка ждала каждого малька, сидя на берегу, следя за нами, но скоро тетя и бабушка кончили колотить белье, сложили его в две большие корзины, мы повезли чистое белье обратно домой. После обеда тетя Айно сказала, что до вечера еще много времени, и мы успеем сходить за ягодами в наш лес.

Мы пошли к лесу по тропинке вдоль Хуан-канавы. По дороге тетя говорила, что на зиму, может быть, удастся открыть школу, учить будут обе тети и наша соседка — дочь бабушкиного двоюродного брата — Юуонеколан Оля. Я обрадовалась, но потом подумала: мне, наверное, будет не очень хорошо в такой школе, где учителями будут мои родственники.

Ягод в нашем лесу было мало, мы перебирались с места на место.

Я нашла кусок советской газеты, здесь, на бугорке кто-то только что сидел, брусничные ветки были примяты к земле. Тетя взяла газету и начала читать, вдруг мужской голос спросил:

— Ну что, интересно? Мы обе вздрогнули.

Трое военных лежали, подняв головы с земли. Один из них сказал:

— Не бойтесь, присядьте к нам.

Мы сели на бугорок под сосной. Они, наверное, заблудились, потому что стали расспрашивать, что это за дорога здесь рядом и как называются деревни и в какой стороне Вырица. Тетя начала объяснять им, что эта дорога идет на Сусанине. Вдруг мы увидели, что недалеко по дороге идет немецкий обоз, военные сползли с бугорка. Один немец, привстав на возу, начал рассматривать нас в бинокль. Мы страшно испугались, я заметила, как лежащий недалеко от меня военный вытащил пистолет, но немец, видимо, рассматривал только нас и не увидел лежавших рядом русских. Я боялась, что кто-нибудь из немцев соскочит с воза и подойдет к нам за ягодами. Я подняла корзину и пошла к дороге. Но обоз скрылся из виду, русские, все трое, снова сели, один из них спросил:

— Ну, страшно?

Тетя кивнула и спросила:

— А что, если бы они подошли?

Ни один из них не ответил, а продолжали спрашивать про дороги и есть ли немцы в нашей деревне. Тетя объяснила им все про дороги и сказала что сейчас у нас немцев нет. Тогда они спросили, есть ли в соседних деревнях и сколько. Тетя сказала, что, конечно, есть, и обычно они селятся по три-четыре человека в доме. Один из них сообщил, что они идут к себе домой и не хотят попасть в плен, поэтому они все это спрашивают, потом они все встали в полный рост и пошли на сусанинскую дорогу, а мы больше не могли собирать ягоды и пошли домой. Тетя по дороге говорила будто сама с собой: «А вдруг это все подстроил полицейский Антти, но у них была советская газета… Он знал, что дядя Леша был в Красной армии, а теперь надо открыть школу, он может, и решил меня проверить». Сразу, как мы пришли домой, тетя рассказала все дяде Антти, дядя говорил ей, что у нее еще не прошел перепуг от всех арестов и подозрений.

Но тетя ответила:

— Кажется, эти не лучше тех. Может, через часик пойти и сказать Антти, они ведь все равно уже ушли?

Дядя ответил:

— Как хочешь.

Тетя сходила к Антти, и он один с ружьем побежал в лес. Мы услышали, как он сделал несколько выстрелов на опушке и вернулся по той же тропинке вдоль Хуан-канавы. Он прошел мимо нашего дома, не взглянув в наши окна.

ПЕРВЫЙ РЖАНОЙ ХЛЕБ

Обе тети и Юуонекслан Ольга уехали на велосипедах в Гатчину на педагогическую конференцию. Вернулись они на следующий день к вечеру и рассказали, что у нас откроются финские школы, а в Гатчине будет даже гимназия, куда можно отправить Ройне. Учителям обещали небольшие пайки продуктов. Тети собрали родительское собрание в здании бывшей казармы, которое было на опушке ковшовского леса, в доме же, где была раньше наша школа, жили немцы. Учиться мы начали в казарме. Мы сидели на длинных скамейках, которые сколотили из досок родители, в окнах не было стекол, но решили заниматься, пока тепло, здесь. Школу открыли в конце августа. Вначале учителя просто читали нам рассказы из финских книжек, мы пели финские песни, особенно нам нравилась песня «Honkain keskelec mwkini seisoo» [23]. Раньше мальчишки никогда не пели, а только баловались и срывали урок пения. Теперь они сидели тихо, но петь им было как-то неловко; им казалось — не мальчишечье это дело петь песни, как старухи на собраниях, даже когда кто-нибудь и начинал тихонько подпевать, оглядывался — не видели ли другие. Наш Арво первый начал петь вместе с нами, его дразнили, он все равно не стеснялся и пел вместе с девочками, он просто очень любил петь.

Немцы на время ушли из наших деревень, родители устроили ремонт и уборку школы, вытащили из сарая парты. На многих партах были вырезаны плохие слова, а краски не было, чтобы закрасить. Родителям пришлось соскабливать и срезать эти места в партах. Классов было четыре, а учителей трое. Младшая тетя Айно взяла два класса — второй и четвертый, а старшая — первый класс, и еще она захотела стать заведующей в нашей школе. Я попала к Ольге Купри в третий класс и была рада — я боялась, что попаду к старшей тете.

Было трудно сидеть тихо на уроках, хотелось спать. По-фински никто не умел ни читать, ни писать. Тети и Ольга собирались у нас дома, обсуждали, как нас учить, когда нет бумаги и учебников и вообще ничего нет.

Уроков нам не задавали, все ребята после школы шли работать в поле или отправлялись в лес за ягодами и грибами. За грибами любили ходить все. Настоящие грибники — такие, как мой дедушка, уходили в лес рано утром, когда было еще темно. Но дед, после того как его контузило, уже не ходил в лес, да и грибы-то теперь были нужны только для себя, их солили, сушили и мариновали на зиму. Может, дедушка и мог бы пойти еще за грибами, но для него теперь стало неинтересно.

Мы ходили в лес после школы почти каждый день, а в воскресенье выходили рано утром, когда трава была покрыта белым инеем. Идти приходилось очень быстро, мерзли ноги. А в лесу было чуть теплее, и инея в глубине леса не было, но ноги были красные, как у женщин руки, когда они зимой полоскали белье в проруби, их можно было согреть, если пописать в мох и встать на это место, но это совсем ненадолго, потом еще больше мерзли.

В октябре земля замерзла, в лес перестали ходить, но у взрослых было много работы, они сушили в риге сжатую рожь, пшеницу и овес. Молотили вручную цепами, положив снопы на пол риги колосками вместе, а сами становились в круг и красиво крутили палки, к концу которых на цепи были прикреплены деревянные, как длинный огурец, колотушки. Этими колотушками выколачивали зерно из высушенных в печке риги снопов, а колхозные машины, молотилки и веялки стояли сломанные, ржавели рядом в сараях.

Первое зерно мы смололи на ручных жерновах. Бабушка отмочила засохшую кадку и замесила хлеб. Кадку поставила с тестом на ночь на печку, а утром вымесила тесто руками и сделала большие круглые караваи, которые она большой деревянной лопатой ловко забрасывала в печку. Мы никак не могли дождаться, когда они испекутся — просили бабушку приоткрыть заслон и заглянуть в печь, но она ответила нам: «Malttaa se koyhaki keittaa, vaikei valva jahyttaa» [24].

Наконец дождались, бабушка вытащила хлебы и положила их остывать под полотенце, мы еле упросили вынести один хлеб стынуть в чулан. Бабушка принесла большой глиняный горшок холодного молока, перемешала его и налила нам всем по кружке и наконец положила теплый хлеб на стол. Разрезал его дядя Антти и дал всем по большому ломтю, верхняя корка была румяная, тонкая и хрустела на зубах, а нижняя толстая, потверже и мучнистая. Я впервые в жизни съела ржаной хлеб, который испекли сами в печке.

В деревне было тихо. Уже давно ни у нас, ни в Ковшове не было немцев. Выпал первый снег — белый и легкий, как пена, которая получалась в подойнике, когда бабушка доила корову. Наши деревенские мужчины впрягли лошадей в сани и начали ездить в лес за дровами.

Зажужжали моторы машин, опять нашу улицу колеса и гусеницы размолотили в черное месиво, всюду была слышна громкая отрывистая немецкая речь. Но нам в этот раз повезло, в нашем дворе расположилась кухня, у нас стали жить повара. В первый же день они предложили нам чистить картошку, за это они обещали давать еду: мясной суп и кашу. Один из поваров оказался русским и сказал, что очистки и пищевые отходы останутся для нашего скота. У нас были три курицы, и удалось скопить немного яиц, которые теперь обменяли у поваров на сахар. Бабушка стала печь по воскресеньям сладкие брусничные пироги.

НАШИ ДЕРЕВЕНСКИЕ СТАРУХИ

Старухи начали хлопотать об открытии воскресной школы. Мою младшую бабушку выбрали учительницей. В этой воскресной школе мы начали учить наизусть катехизис, читали по бабушкиным книжкам и пели псалмы, но мальчишки не хотели ходить к старухам по воскресеньям, родители тащили их туда насильно.

Старухи и до войны тихонько собирались друг у друга по воскресеньям. А теперь они устраивали свои собрания открыто. Обычно одна из них читала из старой пожелтевшей книжки, остальные слушали.

У всех на головах были белые платочки в мелкий черный или синий горошек, кофточки с мелкими пуговками до самого горла и длинные в сборку юбки, которые были сшиты из темного сатина, переднички у них были с нашитыми на них кантиками из темных лент, в руках — беленькие носовые платочки, которыми они вытирали носы и глаза.

Было солнечное воскресное утро, я сидела на подоконнике и смотрела, как старухи в своих темных одеждах шли к нам на воскресное собрание. Вдруг самолет спустился низко над нашей деревенской улицей и пустил пыльную пулеметную строчку на дорогу перед нашим домом. Старухи бросились в канавки, я слетела с подоконника на пол и закрыла голову руками, но было тихо, и старухи с бледными перепуганными лицами начали входить по одной, приглаживая разлетевшиеся юбки. Они долго не могли начать петь, а все вместе говорили, как страшно свистели пули совсем около них, а дядя Антти сказал им, что это был советский самолет и летчик подумал, что это эсэсовцы, они ведь тоже ходят в черных одеждах. Старухи молча раскрыли свои книжки и начали петь. В этот раз они пели, читали, говорили громче и плакали больше обычного, но когда они ушли, старая бабушка проворчала:

— У этих Юуонеколан Катри и Танельян Хелены всегда слезы наготове, горя-то никакого — подумаешь, испугались.

* * *

Повара дали нам керосин. Картошку чистили по вечерам, собравшись всей семьей у громадного котла с водой, куда мы бросали картофелины. Окна надо было завесить одеялами; патруль ходил по деревне, и, если получалась щель, он начинал бросать комки снега в окна или входил в дом, показывал, где щель. Я и Арво ложились теперь спать вместе со взрослыми. Бабушка велела нам перед сном прочитать «Отче наш» и еще она сказала, чтобы мы молились за маму, она опять повторила, что маме никто, кроме Бога, не поможет. Я стала молиться каждый вечер, просила Бога помочь маме, чтобы моя мама дожила до конца войны и чтобы мы потом могли жить все вместе, и ей не надо было больше прятаться и уезжать от нас. Мне даже начало казаться, что Бог меня слышит, я стала видеть маму во сне. Часто повторялся один и тот же сон, который я видела давно, будто она сидит на синем обшарпанном табурете в тюремной камере, стены которой были серые и сырые, а маленькое окошко с ржавыми толстыми решетками было высоко под потолком, и будто я входила к ней с солнечной улицы. Она не поворачивала ко мне головы и не говорила ни слова, я начинала кричать, бабушка просыпалась, мы вместе плакали и молились. Потом бабушка меня гладила, успокаивала, я снова засыпала.

ТРУДНОВОСПИТУЕМАЯ

Тети решили подготовить к Новому году концерт и позвать родителей на елку. С моей учительницей Ольгой Купри мы разучили несколько хороводов. С тетями на уроках пения мы подготовили финские песни. Я должна была выучить и прочесть стихотворение. Елку решили устроить не в школе, а в казарме, там был большой зал. Немцы отремонтировали и вставили стекла в здание казармы. Они устраивали там концерты и богослужения. Та часть, которая отремонтировала казарму, ушла на фронт, а новая еще не пришла.

В зале была построена сцена, рядами стояли длинные скамейки, в двух углах около сцены были поставлены круглые печки, которые мы натопили, помыли полы и устроили репетицию.

Перед каникулами на последнем уроке физкультуры у меня получилась неприятность. Я стояла на горке и собиралась скатиться. Большой Антти снизу крикнул:

— Слабо спрыгнуть с трамплина?!

Кто-то внизу громко захохотал. Ко мне подбежала Ольга, схватила за лыжную палку и закричала:

— Я запрещаю!

Но я уже не могла остановиться. Лыжи стукнулись о землю, я удержалась на ногах и с разгону въехала на другой, низкий, берег речки. Ребята там, на высоком берегу, кричали, махали руками.

Я поднялась обратно на горку, у моей учительницы было сердитое лицо. Она схватила меня за руку.

— Я скажу тетям.

Я вырвалась и крикнула:

— Ну и жалуйтесь! — и снова спрыгнула с трамплина.

Вечером обе тети сидели в другой половине дома и тихо разговаривали. Я почувствовала, что они там решают, как наказать меня.

Я приоткрыла дверь, старшая тетя ледяным голосом проговорила:

— Выйди, мы позовем тебя.

В таких случаях она обычно сидела прямо на стуле, кончик носка ее ноги шевелился, как конец хвоста только что убитой змеи.

У младшей тети выступили на лице красные пятна. Они, наверное, уже решили, как меня наказать, позвали они меня почти сразу же.

Я вошла и села под столик швейной машины и начала качаться на ножке — это, видимо, совсем рассердило теть, они начали кричать, чтобы я перестала качаться и вообще, чтобы я вылезла из-под столика. Качаться я и так уже перестала, а вылезти из-под машины не могла. Тогда старшая тетя приказала младшей:

— Вытащи ты ее оттуда.

Старшая всегда в таких случаях приказывала, но младшая не двинулась с места, тогда она наклонилась ко мне:

— Мирья, я обменяла в Сусанине на картошку тебе финские сани и хотела их подарить тебе на день рождения, но теперь я передумала и подарю их Арво. А я взяла и ляпнула:

— Я тоже передумала и не пойду на елку, не буду выступать. Тети долго молчали, у старшей чуть быстрее задвигался носок, младшая еще больше покраснела и, растягивая слова, проговорила:

— Ты сама себя наказываешь.

В утро праздника бабушка уговаривала меня не быть такой упрямой, я ответила ей, что тети упрямее. Бабушка молча заплела мне косички, привязала на кончики два тряпочных бантика, принесла мое пальто и сказала, чтобы я сейчас же пошла на праздник, что же будут думать родители других детей об учителях, если они не справляются со своим ребенком. Я обещала пойти, но не выступать.

Я вошла в зал и хотела сесть так, чтобы меня никто не заметил, но тут же ко мне подсела моя учительница и сказала:

— Ты же умная девочка и понимаешь, что ты не права, почему ты еще сердишься, идем скорее на сцену.

Но я начала отказываться хотелось плакать. Нас увидела старшая тетя, я выдернула руку из Ольгиной руки. Тетя отозвала ее, а я пересела поближе к печке, взяла кочергу и начала колотить ею по головешкам. Потом я снова села на скамейку, но ко мне подсела какая-то ковшовская женщина, она тоже начала спрашивать, почему я не выступаю, я пожала плечами и сказала: «Так». Она, наверное, не знала, что сказать, и замолчала. Домой я прибежала первая. Бабушка чистила картошку на ужин. Я подсела к ней и тоже начала чистить картошку. Весь вечер никто со мной не разговаривал, я и сама не хотела говорить, но мне было очень плохо. Когда я с бабушкой легла спать, она погладила меня по голове и проговорила:

— Почему же ты такая упрямая?

Я заплакала. Бабушка начала уговаривать меня завтра попросить прощения у теть. Я перестала плакать и сказала:

— Я же говорила тебе, что они упрямее меня.

Бабушка отвернулась к стенке. Я слышала, как она просила Бога смягчить мой характер. Я обняла ее и заснула.

Вдруг раздалось страшное громыхание, казалось, телега с бидонами едет по булыжнику. Дом сильно качнулся, где-то близко раздался взрыв, потом опять засвистело, загромыхало, и опять взрыв. Дядя Антти вышел на улицу, а вернувшись, сообщил, что четыре бомбы упали за ригами, никого не убило.

Утром, как только рассвело, все пошли посмотреть на воронки. Было морозно, с ковшовской стороны край неба был ярко-оранжевым, а у нашего леса в побелевшем небе еще чуть-чуть виднелись звезды. Глубокие черные воронки от бомб на сверкающем белом снегу казались большими рваными ранами. Земля была далеко разбрызгана. Все повторяли: «Хорошо, что не попал в дома» и еще говорили, что надо обязательно всем завешивать окна не только, когда стоят немцы в деревне и заставляют маскироваться, а всем необходимо делать это каждый вечер.

Казалось, что тетя с Ройне куда-то собираются, но мне никто ничего не говорил, это все потому, что я девчонка, а тетя и Ройне считают всех девочек слишком любопытными и сплетницами. Но я все равно увидела, что в один мешок бабушка положила несколько маленьких круглых хлебов, а днем они набрали в подвале два мешка картошки и оставили их в коридор. Когда мы сели обедать, бабушка, как всегда, выкатила на катке ухватом большой черный чугун щей и вынула глиняный горшок румяной испекшейся картошки. Арво спросил у нее:

— Почему ты никогда не варишь пшеничной каши?

Бабушка ответила, что зерно надо беречь, что будем есть весной и летом?

Но дядя Антти перебил ее:

— Что ты раньше времени пугаешь. Вот они наменяют вещей, — он указал головой на тетю и Ройне, — а я поеду опять к скобарям и поменяю их на зерно. Все будет в порядке.

На следующее утро обе тети Айно и Ройне отправились куда-то с санками. Их не было три дня, вернулись они поздно вечером, замерзшие, с красными лицами и скрюченными пальцами. Они были голодные и усталые и ничего не стали рассказывать, а поужинав, ушли спать. Их санки с мешками стояли о дворе. Я вышла во двор, пощупала мешки — там было что-то мягкое. Бабушка отвязала мешки от санок и кудато спрятала их. А утром, когда Ройне проснулся, он сам рассказал, что они ходили пешком в Павловск менять картошку на хлеб и вещи.

— Эти вещи потом дядя Антти повезет менять на муку, — сказал Ройне.

Днем за мной забежали девочки, и мы решили залить горку на берегу Хуан-канавы, надо было очень много воды, чтобы получилась ледяная горка. Мы проработали долго, поднялся большой круглый месяц, наша горка заблестела темно-зеленым блеском. Когда проходили по мосту канавы, снег визжал под ногами, будто там мышек давили. Катались с горки мы на фанерках и дощечках, но они выскальзывали из-под меня, и донизу я доезжала так, без всего. Когда я пришла домой, у меня на пальто сзади была ледяная корка, а юбка и даже штаны были мокрые. В передней у нас было темно. Я спрятала пальто за дверь и побежала за стол. Тетя Айно как раз кончила толочь картофельное пюре, все сидели с ложками наготове. Я села рядом с Арво. Он громко зашипел:

— Отодвинься! Мокрая лягуха!

Бабушка ставила таз с пюре на стол и услышала. Она протянула руку прямо к моей мокрой юбке, начала ругаться, послала меня переодеваться. Мне и самой было не очень-то приятно, зубы стучали. Но я боялась — забудут налить молока и пюре кончится.

Тетя Айно велела мне после ужина идти в постель. Я слышала, как бабушка прошла по коридору в маленькую комнату, я побежала за ней. Бабушка стояла, приложив одеяло к круглой печке. Я быстро легла, она поцеловала меня, накрыла теплым одеялом. Вошла младшая тетя, бабушка тихо разговаривала с ней, я начала прислушиваться, но как-то ничего не понимала. Они что-то говорили про старшую тетю, про какую-то женщину и ее корову, они почему-то жалели эту женщину, и я слышала, как тетя сказала:

— Это опять как с Аликом. Я вспомнила Алика.

АЛИК

Перед войной старшая тетя купила комнату в Гатчине, в двухэтажном деревянном доме, рядом с ней поселилась семья учителя, который тоже купил комнату у тех же хозяев. Сами хозяева занимали в этом же доме второй этаж. Перед началом войны умерла жена учителя. Он остался один с семилетним сыном Аликом, но его взяли на войну. Уходя на фронт, он попросил тетю и хозяйку дома посмотреть за сыном, наверное, больше ему некого было просить. Тетя почти сразу уехала в Виркино, и Алик остался. У хозяйки были две красивые дочки и сын Митька. Дочки жили у немцев в Гатчинском дворце, а мать с сыном и с Аликом жила в доме, но хозяйка хотела, чтобы весь дом был ее, и поэтому она велела тете забрать вещи. Тетя упаковала все, что там у нее еще оставалось, поднялась к хозяйке, чтобы отдать ключи. Та предложила ей чаю и сама отправилась на кухню. Вдруг задвигалась скатерть стола, из-под тяжелой ковровой скатерти выглянул Алик. Тетя спросила:

— Ты что там делаешь?

— Я живу здесь. Вошла хозяйка.

Все то время, пока тетя разговаривала с хозяйкой, Алик так и просидел тихо под столом. Тетя заметила, как хозяйка бросила ему корку немецкого хлеба. Из гимназии пришел хозяйский сын Митька, швырнул портфель и сел за стол, он с силой лягнул Алика и крикнул:

— Эй ты, Бобик, пошел вон!

Алик выбежал, согнувшись, как затравленный звереныш.

Тетя попросила хозяйку отдать ей Алика. В тот же день она забрала его вещи, уложила их на санки, повезла в Виркино. На следующий день пришла младшая тетя Айно к старшей, они вместе расспрашивали у Алика, как он жил в Гатчине. Но он боялся рассказывать. Тогда старшая тетя сняла с него рубашку, все его тело было в огромных кровоподтеках и ссадинах. Алик прожил у тети несколько недель, но с ним было трудно, он не хотел разговаривать, не хотел выйти на улицу, он стал бояться старую бабушку и вообще был какой-то дикий. Младшая тетя говорила, что должно пройти время, он забудет все, что было, и будет нормальным ребенком, особенно если он научится понимать финский язык и пойдет в школу. Но старшая тетя пошла в Гатчину и устроила Алика в немецкий приют, а все его имущество осталось у нее. Тетя никогда ни разу не навестила Алика и никогда не говорила о нем. После у нас рассказывали, будто все дети там умерли с голоду и от всяких болезней. И еще говорили, будто немцы взорвали весь приют вместе с детьми.

ПОРТРЕТЫ, ЛЮДИ И КАРТИНКИ

Я проснулась от шума моторов и лязга цепей. По деревне опять шли немецкие грузовики. Я хотела выглянуть в окно, но оконное стекло мороз разрисовал пушистыми белыми ветками. Я поскребла ногтем, начала дуть, получилось маленькое круглое окошечко. Пока я скребла и дула, шум немножечко удалился. За окном я увидела такие же, как рисунки на стекле, пушистые, со сверкающими, колючими кристалликами, ветки берез. В комнате было холодно. Я босиком добежала до печки, сунула ноги в теплые валенки, схватила в охапку одежду, накинула на плечи плед и перебежала через морозный коридор на кухню. Было всего лишь половина седьмого, в школу было еще рано, и я забралась погреться на большую печку. Бабушка испекла мне большую лепешку, дала кружку парного молока и запела, я начала подтягивать за ней:

Maa taimi olen sun tarhassaas ja varteen taivaasta luotu [25].

Пришла тетя Айно и сказала:

— Не хватит ли распевать, идем в школу.

Я оделась, побежала за девочками, и мы вместе пошли в Ковшово. Там шумели машины, всюду были слышны громкие голоса немцев, а у нас в школе прозвенел звонок, и начались уроки. Вдруг среди урока к нам в класс вошел немецкий офицер, на нем была черная форма эсэсовца, в руке у него был большой портрет Гитлера. Над доской у нас был крюк, на котором до войны висел портрет Сталина. Офицер взял табурет у нашей учительницы Ольги, повесил портрет на тот же крюк и ушел, не сказав ни слова. Но портрета Сталина я не замечала, он всегда был, не помню, чтобы я его когда-нибудь рассматривала.

Я не заметила, когда его там на крюке не стало, и, если бы его сейчас кто-нибудь ночью снова повесил, может, никто бы этого и не заметил. Гитлера я видела только на карикатурах, на плакатах, которые в начале войны вывешивали на стене правления колхоза, но сейчас, когда я стала приглядываться к его лицу, мне показалось, что он очень похож на те плакаты, особенно если чуть удлинить и еще немного заострить челку, вытянуть нос и сделать чуть провалившимися щеки…

Когда я вернулась из школы, у нас за столом сидела очень худая старая женщина и разговаривала с бабушкой, когда я вошла, ее лицо покрылось радостными морщинками. Она смотрела так, как будто узнала меня, а потом спросила:

— Неужели ты меня не узнаешь?

Голос ее мне показался знакомым, но я так и не вспомнила. Бабушка сказала, что это тетя Соня из Нуавести. Я вспомнила, что тетя Соня была уборщицей у нас в школе, приносила воду на коромысле к нам на кухню, помогала маме кормить теленка и поросенка, доила корову, когда мамы не было дома. Тетя Соня рассказала, что наша школа сгорела, и вообще в Нуавести осталось всего несколько домов, почти все люди ушли в Эстонию, потому что Нуавести с самого начала войны бомбят — ведь Нуавести между Павловском и Пушкиным, а там совсем недалеко линия фронта…

Тетя Соня прожила у нас несколько недель, она часто рассказывала о моей маме и всякие истории из нашей жизни. Она даже вспомнила, как тушили пожар в нашей квартире, когда Ройне поджег обои около печки, и как я спряталась под кровать. Она еще рассказала про большой пожар, когда сгорел дом и у людей все сгорело, а в магазинах в то время ничего нельзя было достать, и что моя мама отдала свое новое коверкотовое пальто, которое только что купил ей папа по своей партийной карточке, женщине из сгоревшего дома, а сама мама осталась в своем стареньком пальтишке. Потом она вспомнила, как им пришлось много работать, когда мама организовывала в школе приусадебный участок, и как тетя Соня варила детям обеды и что на эти обеды мама отдавала бесплатно молоко от своей коровы. А потом тетя Соня почему-то сказала, что такие люди вообще не живут долго на земле — Бог берет их к себе, и она заплакала, и мы с бабушкой тоже заплакали. Тетя Соня начала собираться в дорогу, бабушка насушила ей сухариков и, чтобы никто не видел, положила их ей в мешок. Я с бабушкой ходила ее провожать. Мы попрощались, и все трое заплакали. Она пошла, сильно согнувшись, снег уже стал рыхлым, и ей было тяжело тащить санки.

Нам привезли несколько ящиков книг из Финляндии. Мы их вывалили прямо на пол: среди книг было много молитвенников и сборников псалмов — их забрали к себе бабушки для воскресной школы, а все остальные книги тетя Айно отложила для школы. Тетя мне дала с красивыми картинками книжку сказок. Я начала ее читать, но у меня получалось медленно, было трудно читать по-фински, ведь мы осенью начали с алфавита, наши учителя писали на доске, а мы старались запомнить наизусть — книг и тетрадей у нас не было.

Утром за мной зашли Хильма и Мари, и мы пошли в школу. Только я собралась рассказать, что привезли ящики с книгами из Финляндии, как к нам подбежал маленький Антти и сказал, что ночью в лес упал самолет и что летчики, все оборванные и поцарапанные деревьями, пришли в крайний дом нашей деревни к Укон Арро, он их впустил, а потом испугался и когда они заснули, пошел к полицейскому Антти, а тот сбегал в Ковшово за немцами, и летчиков взяли в плен.

После школы мальчишки побежали в лес и стали развинчивать и растаскивать самолет по частям. Наш Арво принес много всяких железок, и еще он нашел точно такую плоскую кожаную сумку, которая висела на ремне у дяди Тойво. Через несколько дней немцы расстреляли летчиков, говорили, что полицейский Антти тоже ходил их расстреливать.

В этом году весенние каникулы наступили рано, льдины сломали мостик через речку, по дороге потекли ручьи, и стало невозможно выйти на улицу. Всегда в такие дни вся наша семья толкалась на кухне или в комнате рядом с кухней. Я со старой бабушкой помыла посуду, а потом взяла ту же книжку сказок, которую начала читать уже давно, но все громко разговаривали, я никак не могла понять, про что я читаю. Наконец я забрала книжку, пошла в маленькую комнату и села на кровать у окна, выглянула на улицу и увидела, что к нашему дому, проваливаясь в мокрый снег, в больших бутсах быстро шагает немец. В руке у него была большая четырехугольная фанерная доска, а под мышкой бумажный рулон. Он остановился около нашего дома, будто о чем-то подумал, и направился к нашему амбару. Я вышла на веранду посмотреть, что он будет делать.

Немец вытащил из ранца молоток и гвозди, развернул рулон, приколотил к доске большой плакат. Он ушел, я надела дедушкины сапоги и пошла посмотреть, что там на плакате. На маленьких фотографиях были красивые комнаты с цветами на подоконниках и столиках, картины висели на стенах. На одной было сфотографировано окно, а у окна висели клетки с птичками, молодая женщина с завитыми волосами сыпала из совочка еду в клетку, внизу были надписи на русском языке. Там было написано, чтобы девушки ехали в Германию в такие красивые дома в прислуги. Несколько дней к доске подходили люди и, медленно шевеля губами, читали, долго рассматривали фотографии, а потом надписи смылись дождями, а фотографии выцвели на весеннем солнце, но доска еще долго висела на стене нашего амбара.

Подсохла земля, дядя Антти и Ройне начали пахать, но лошадь уставала, не было овса, а работа была тяжелой. Лошадь приходилось еще одалживать родственникам, лошадей в деревне было мало, а землю надо было всем вспахать. Дядя Антти даже не разрешал Арво скакать на ней, когда он угонял ее в табун. Из Гатчины приехал немецкий офицер с переводчиком и велел собрать людей в бывшем правлении колхоза. Он сказал, что каждая деревня обязана будет выделить несколько молодых ребят в обоз и несколько девушек на строительство дорог, что немецкое командование даст пайки, и никто не будет голодать, но если будет трудно найти желающих, то чтобы староста составил списки всех ребят и девушек от семнадцати до девятнадцати лет. Племянница старшей тети Люти Виркки попала в эти списки. Тетя отправилась в Гатчину к какому-то немецкому начальнику. Она взяла с собой банку меда, чтобы тот вычеркнул Люти из списков, но немец закричал на нее, затопал ногами и схватился за револьвер, тетя в жутком перепуге пришла домой. Но девушек не пришли забирать. Ребята же были отправлены в обоз. У моей подруги Лиды ушло тогда три брата: Тойво, Эйно и Виктор. По списку должны были забрать одного Эйно, но у Лиды было шесть братьев, их отца забрали тогда же, когда забрали и моего отца. Лидина мама была двоюродной сестрой моей бабушки. Она всегда была усталая и больная и часто приходила лечиться к моей старой бабушке. Теперь у нее взяли трех сыновей… Она пришла к нам и с порога сказала, что не находит себе места и пришла просто посидеть. Она все время вытирала слезы, а мои бабушки и тетя Айно говорили, что ее сыновья теперь будут сыты, на фронт их не пошлют, им даже формы не дали. Говорят, они будут работать около Гатчины, но когда она ушла, тетя Айно сказала:

— Бедная, дома их ей не прокормить, все высоченные выросли, еды на них не напастись, а отпустить их из дома в такое время…

БАЗАР

Поспела молодая картошка. По субботам я набирала корзинку щавеля, выкапывала килограммов семь-восемь картошки и в воскресенье рано утром с Лидой и Матин Ольгой мы отправлялись на базар. Мы шли босиком по заросшим травой железнодорожным путям. До Вырицы из нашей деревни было километров десять. Нам понравилось ходить на базар. Там было много разного народу. В маленьких лавочках продавали всякие старые вещи, а один старик торговал деревянными лошадками. Он их делал сам. Красил он их в темно-зеленый цвет. Наверное, у него была только такая краска. Я хотела купить у него лошадку для Жени, но мы вообще, кроме еды, никогда ничего не покупали.

Однажды на базаре ко мне подошел высокий человек в черном длинном пальто, у него с плеча на плечо бегала белка. Он купил у меня всю картошку и два пучка зеленого лука. Я освободилась раньше всех и пошла ходить по базару. Я опять оказалась возле старика с лошадками. Он улыбнулся, будто мы были давно знакомы. Я взяла в руку лошадку, она была с черными блестящими глазками, с длинным хвостом из настоящего конского волоса, с гривой и с маленькой челочкой на лбу, а старик улыбался и говорил:

— Купи, уступлю подешевле.

Жене никто никогда не покупал никаких игрушек. Я вынула из-за пазухи узелочек с денежками и отсчитала старику, но тут же подумала: меня будут дома ругать, а Лида и Оля по дороге домой давали мне всякие советы, они предлагали сказать, что я потеряла деньги или что у меня их украли, но я решила не врать, я молюсь за маму, а Бог за вранье накажет еще больше.

Дома я отвела Женю в маленькую комнату, никого не было, там я отдала ему лошадку, он запрыгал, захлопал в ладоши и побежал показывать ее всем. Мне никто ничего не сказал, а старая бабушка смастерила для лошадки хомутик, седелко и даже сделала из коробочки из-под немецких сигарет тележку, а из пуговиц она приделала колесики, и Женя вечером лег спать с лошадкой.

В середине лета дедушка стал ездить на лошади на базары.

В субботу он ехал в Вырицу, покупал там несколько буханок немецкого хлеба, тетя Айно и тетя Лиза делали маленькие бутерброды, которые дедушка в воскресенье вез на другой базар, в Гатчину, иногда он брал с собой Ройне, но Ройне очень не любил ездить по базарам. Дедушка привозил с базара много денег, он вываливал их на обеденный стол и звал нас считать. Я с Арво считала пятерки и десятки, а Ройне все крупные деньги. Однажды к нашему столу подошел дядя Антти, он постоял около нас, заулыбался и сказал дедушке:

— Недаром тебя большевики раскулачили, вон как рвешься разбогатеть. А дедушка ответил:

— Да, оно теперь богатство: две буханки хлеба за день — весь барыш.

Но в то лето мы уже не сушили картофельную шелуху и не мололи ее на ручных жерновах.

Немцы устраивали на дорогах облавы, они арестовали дедушку и Ройне. Их обыскивали и нашли бутерброды, немцы что-то кричали про партизан, а потом завели их в деревню Сабрино и заперли их там в сарай. Наши сабринские родственники пришли нам сказать про это, дядя Антти и тетя Айно пошли в Сабрино. Дядя вместе с нашими родственниками оторвал доски в стене сарая и выпустил их. Немцы же куда-то ушли и увели нашу лошадь, но те же родственники нашли ее и ночью пригнали к нам.

СНОВА ИСПАНЦЫ

Целые дни с утра до вечера бабушка и тети серпами жали рожь, я носила им еду в поле. Пообедав, они отдыхали на снопах. Я собирала посуду, прятала в тень бидончик с квасом или с простоквашей и отправлялась обратно домой. Жали у нас только женщины. Они уходили рано утром в поле, и в деревне наступала тишина. Казалось, все чувствуют, как тяжело работают женщины.

Вечером на закате к нам снова пришли испанцы. Их сапоги были в белой пыли от наших дорог, а лица были черные, загорелые. Они, как и раньше, разбили свои палатки возле домов. Мы, ребята, опять стали ходить на их кухню за едой и вообще целыми днями крутились возле их палаток.

У всех на бывших приусадебных участках была посеяна рожь или овес, чтобы дать отдохнуть земле, на которой во время колхозов высаживалась только картошка. Теперь за домами жали женщины. Испанцы стали подходить то к одной, то к другой. Они просили немного пожать, делали они это очень ловко и быстро. Оказывается, в Испании жнут мужчины. У Антюн Хелены, которая жила одна после того, как попала на мину ее дочь Кайсу, два солдата в один день сжали весь участок.

По воскресеньям я могла спать дольше, но будили ласточки. Они громко щебетали перед тем, как улететь в теплые страны. Их гнезда были над моим окном, над головой. Ласточки, как маленькие истребители, взвивались вверх и камешками падали вниз и опять устремлялись вверх.

В то утро после завтрака, бабушки ушли к кому-то молиться.

Я помыла посуду, подмела полы и пошла к Лиде. Издали я заметила того черноглазого кудрявого испанца, который приходил к нашим солдатам, когда я шла из леса с корзинкой брусники. Брусника была спелая, красная, я угостила солдат, которые жили в палатке около нашего дома, этот тоже протянул руку. Ягоды им показались кислыми, они смешно морщились. А теперь он сидел на траве у дороги, возле дома Вяйнен Айно. Я хотела быстро пройти мимо, но он встал и сказал по-русски: «Я не собака, я не укушу», — и взял меня за руку, но я выдернула руку и побежала в дом Вяйнен Айно, но он догнал меня в сенях и хотел поцеловать. Я начала так крутиться, что зацепила плечом за гвоздь и порвала платье, тогда он снова взял меня крепко за руку, привел на лужайку, вынул иголку с ниткой и зашил мне платье, а потом вытащил из кармана своей гимнастерки фотографию, на которой была красивая девочка, он показывал на нее, а потом на меня и что-то быстро говорил. Я ничего не понимала, тогда он вынул маленький словарик и сказал: «сестра», а потом хотел сказать «похожа», но у него это слово не получилось, и он дал мне самой прочесть из своей книжечки. Его сестре было тоже двенадцать лет, но она совсем не была похожа на меня. По дороге все смотрели на нас, мне стало нехорошо, я встала и пошла к Лиде. Он начал насвистывать «Катюшу».

Вечером после ужина дядя Антти обратился ко мне и Арво:

— Ну, кто из вас сбегает на ригу посмотреть, как там сохнут снопы? Надо будет подняться по лесенке вверх и сунуть руку поглубже в солому.

Я знала, что мне придется пойти, и, действительно, Арво сказал, что он боится идти в темную ригу, а Ройне тут же начал меня подзуживать:

— Ты же говорила, что ничего не боишься.

Было пасмурно и абсолютно темно, ни одной звезды не было на небе.

Я побежала по холодной сырой тропинке вдоль берега Хуан-канавы к риге, с силой дернула тяжелую дверь, она страшно скрипнула, у меня от страха одеревенели ноги, но я заставила себя перешагнуть порог душной жаркой риги, нащупала лестницу и поднялась наверх. Мои колени так дрожали, что лестница зашаталась. Вверху я засунула руку в горячую солому, она там, внутри, была влажной, потом я кое-как спустилась вниз и выскочила на улицу. Около нашего сарая я наступила на что-то твердое, ноге стало больно, но я не остановилась, а ворвалась прямо на кухню, спряталась в темный угол, чтобы никто не слышал, как я дышу. Но дядя Антти заметил меня и спросил:

— Ну, как там черти пляшут?

Я вся сжалась, чтобы спокойнее рассказать про солому, а когда я кончила, ко мне подошла тетя Айно и сказала:

— Идем к старшей тете, еще рано спать ложиться, света нет, делать нечего, посидим у нее.

Мне показалось, что у тети на полу налито что-то липкое. Я попросила посветить, она чиркнула спичку, оказалось, что по всему полу шли кровавые следы. Вся подошва левой ноги у меня была разрезана. Тетя принесла таз с водой и промыла мне ногу, но странно, я почти не чувствовала боли, а когда рану помазали йодом и перевязали, она начала сильно болеть.

Утром опять моросил мелкий дождь. Я надела шерстяной клетчатый сарафан и белую вышитую кофточку, которую мне еще мама купила на Украине. Прыгая на одной ноге, я добралась до врача. Врач у испанцев был немец, у него в кабинете сидело еще два немца. Он осторожно промыл ранку спиртом и спросил, чем это я так. Я не знала, чем. Он еще раз посмотрел на ранку подошел к окну, постучал пальцем о стекло и проговорил: «Das Glas?» [26] Потом он помазал ранку, а другой врач забинтовал ногу. Когда они кончили, врач спросил, кто мои родители. Я ответила, что учителя, им хотелось еще что-то спросить, но я увидела в окно того красивого испанца и поскакала на крыльцо, он заулыбался, поднялся ко мне на лестницу, показал пальцем на мою ногу и о чем-то заговорил. Он, наверное, спрашивал, что со мной случилось. Я показала на стекло и показала, что наступила, а он начал показывать мне руками в сторону Ленинграда, а потом сказал: «Бум, бум». Я поняла, что он уходит на фронт.

На улице никого не было — лил сильный дождь, крыльцо было прикрыто от дороги большой черемухой. Он обнял меня и сильно поцеловал в губы. Я вырвалась и поскакала по лестнице, держась крепко за перила. Он взял меня на руки и принес домой. Я крутилась, стараясь вырваться, у него были крепкие руки и большие черные глаза, кудрявые черные волосы и белые зубы, ему ничего нельзя было сказать, он ничего не понимал, а все твердил свое дурацкое «я не собака, я не укушу». Когда он опустил меня на наше крыльцо, он снова хотел меня поцеловать, но я закрыла лицо руками и быстро спряталась за дверь, мне было страшно — вдруг кто-нибудь видел?

Испанцы, которые жили в палатке возле нашего дома, пришли попрощаться с нами, один из них очень любил нашего Женю, он кормил его из своей манерки, ходил с ним на руках к повару просить конфет, печенья. Женя, как только слышал его голос, бежал к нему с поднятыми руками, радостно повторяя: «Папа, папа пришел». Испанец брал его на руки, прижимался своей черной кудрявой головой к белым волосам Жени. У него дома был такой же мальчик, он показывал нам фотокарточку и говорил тете Айно, что его сын тоже никогда не видел отца.

Тети приехали с педагогической конференции из Гатчины и сказали, что всех ингерманландцев переселят в Финляндию, что уже начали переселять с прифронтовой полосы. Но мы никуда не собирались.

Дядя Антти сказал, что нас не выселят. Он с тетей Лизой съездили на лошади в прифронтовую деревню, откуда уже переселяли, и купили там светло-коричневую в белых пятнах корову. Она была похожа на нашу Нелли, которую пришлось перед самой войной прирезать, потому что она проглотила гвоздь. Мы пробовали молоко от новой коровы. Оно было жирнее и вкуснее, чем молоко нашей Мустикки. Из сметаны стали сбивать в бидончике масло, и вообще у нас теперь было много всякой еды. Бабушка пекла столько хлеба, сколько мы могли съесть, а по субботам она пекла разные пироги. Вечером за столом дядя сказал, что утром зарежет мою козу. Утром, перед тем как пойти в школу, я пошла с ней попрощаться. Она, наверное, почувствовала что-то. Когда я открыла дверь хлева, она заблеяла тоненьким жалобным голоском, у нее были такие грустные глаза, что я заплакала. В хлеву еще стоял теленок, его тоже скоро зарежут, но он спокойно жевал свою жвачку.

НАС ВЫСЕЛЯЮТ

Я проснулась, приподнялась на локте, выглянула в окно, на дороге воробьи растаскивали и ворошили комки конского навоза, выклевывая из него зерна овса. Наверху, сквозь черные прутики берез было видно бледно-серое небо. Стало холодно, я заползла обратно под одеяло. В коридоре раздались бабушкины шаги, она приоткрыла дверь и тихо сказала:

— Мирья, вставай, я напекла ватрушек, они еще теплые.

На кухне сидел Пекон Саку и курил. Дедушка стоял у открытой печки и проверял листья табака. Вошла бабушка и проворчала: «Кто только выдумал эту пакость». Мой дед один в деревне сумел вырастить табак. Он где-то добыл семена и на подоконнике, в цветочном горшке вырастил рассаду, а потом из досочек сколотил ящички, прикрепил их на завалинку, на солнечную сторону и вырастил целые кусты табака. Дядя Антти взял дедушкин мешочек с махоркой, и они пошли в комнату рядом с кухней. Дверь осталась открытой. Они сели на табуретки друг против друга. Саку сказал: «Может, не ехать, а уйти в лес, места-то есть, куда немцы не доберутся, еды тоже можно принести». Дядя Антти ответил ему, что зима наступает, у нас в семье одни старики и дети. На кухню вошел Арво. Он попросил есть. Бабушка велела мне накрывать на стол, я больше ничего не слышала. За столом Ройне шепнул мне:

— Ты знаешь, Женя сильно заболел, тетя побежала в Ковшово за немецким врачом.

Врач пришел, послушал Женю и поставил ему градусник, а когда он вынул, у него высоко поднялись брови, он сказал тете по-немецки, что у Жени воспаление легких. У тети задрожали губы, она отвернулась к окну. Врач пришел снова, принес таблетки, опять послушал, сказал, что скоро должен наступить кризис и что сейчас он пойдет на ужин, а потом вернется на ночь. Мы уже спали, когда пришел врач, он просидел всю ночь у Жениной постели, а утром сказал тете: «Будет жить», оставил лекарство и ушел. Женя болел еще долго, тетя выносила его гулять на руках, выжимала ему морковный сок, он даже стал желтеть от этого сока, но начал сам ходить.

На доске нашего амбара повесили объявление, что приедут артисты из Гатчины и будут выступать в здании казармы. Все вечера я сидела в первом ряду, а когда вызывали кого-нибудь из зала в помощники фокуснику, я выходила на сцену. Я приходила к артистам и днем, они сидели около круглой печки, она у них постоянно топилась — в казарме было очень холодно. Они все время что-то варили в солдатской манерке, бросали картофелины на угли. Еда у них была на бумаге, прямо на полу около печки. Еще они нагревали в печке плойки и завивали волосы, красились, шутили и смеялись. Накрасившись, они бежали на сцену и кричали оттуда:

— Ну как, красиво?

Мне хотелось сказать, что уж очень видна краска, но им все нравилось, и всем было весело. Моим тетям артисты не понравились, они ворчали: «Это безобразно, сказать им нечего, они и чирикают про каких-то букашек, где это они только откопали». Одна актриса действительно спела:

И конец куплета она тоненько и высоко тянула: «Моль — это маленький зверек».

Но в зале хлопали и смеялись, для наших артисты были как бы не совсем нормальными людьми. Когда они появлялись на сцене и еще ничего не делали, все уже улыбались, и вообще артисты — это весело, к тому же они говорили по-русски, и не все их понимали.

В последний вечер дядя Антти с тетей Лизой тоже сходили посмотреть на артистов. Дома мы попили холодного молока с хлебом и пошли спать. Вдруг раздался сильный стук. Дядя Антти босиком прошел по коридору открыть дверь. Мы все высунулись посмотреть. Дядя стоял в нижнем белье, а вокруг него немцы с фонариком и бумагой. Один из них по-русски говорил, что нас отправят в Финляндию, через двадцать четыре часа за нами приедут подводы, что с собой можно взять только мягкие вещи.

Дальше они пошли к тете Мари, она прибежала к нам, дядя Антти пошел к Саку, бабушка и тетя Мари охали и повторяли: «Что же делать, что же делать?». Вдруг дед сказал: «Анни, затапливай печь, скот надо резать, успеем мяса накоптить, напечь хлеба, а может, даже насушить сухарей. Посмотрим, может, попозже приедут». Тетя Мари совсем не могла ничего делать, а только бегала из дома в дом и плакала. Бабушка замесила две кадки теста на хлебы, а тети стали вытаскивать все вещи из шкафов. Дядя Антти с Ройне пошли с лампой во двор, зарезали теленка и кур, с теленка содрали шкуру, и кровавая туша висела до обеда во дворе. Днем бабушка затопила большую печь, испекла много хлебов и снова замесила тесто, а потом дедушка коптил в бане теленка, а в печке тушил телятину и жарил кур. Днем приехало еще какое-то начальство и сказало, что за нами приведут не сегодня вечером, а завтра утром. После обеда меня и Ройне тетя Айно отправила к старшей тете помогать ей.

У тети было много красивых вещей. Мне всегда хотелось их посмотреть, но она их не вытаскивала из шкафов, сундуков и корзин. Теперь все это лежало на кровати, стульях, на полу… Тетя как-то странно перекладывала вещи с места на место и никак не могла понять, что взять. Ей хотелось взять и настенные фарфоровые тарелочки, и тонкий просвечивающийся на свету фарфоровый сервиз, но Ройне сказал, что это все равно разобьется, и она отложила их в сторону. Многие из тетиных вещей принадлежали Полине Ивановне и Надежде Ивановне Правдиным, которых тетя пригласила из Гатчины на время, пока пройдет фронт, но они на одном из последних поездов уехали в Ленинград, бросив все. Тетя не любила, когда говорили об ее вещах. Надежду Ивановну тетя знала много лет, она снимала комнату у нее до того, как купила свою.

У Надежды Ивановны давным-давно арестовали мужа. Тетя сказала, что он был какой-то «эсер».

Надо было разорить ульи, которые были уже закрыты на зиму, и отобрать у пчел соты с медом.

Была холодная погода, пчелы, как тяжело больные, ползали по серым доскам своих домиков. Тетя напустила на них дыму. Я с Ройне спокойно вытаскивала рамы с сотами — зимние припасы пчел. Соты с медом вырезали из рам и заталкивали в большой бидон. Тетя вскипятила чайник, мы с Ройне пили чай с медом, а тоненькие фарфоровые чашечки бросали с силой через оконные стекла на улицу так, что летели осколки стекол и чашек, — это Ройне так придумал. Потом тетя с Ройне стали резать кур, которых тетя сонными сняла с насеста, а я пошла домой.

В комнатах теперь был еще больший беспорядок. Все по-прежнему бегали и хлопали дверьми. Тетя Айно велела мне лечь спать, я забралась на никелированную кровать, на которой лежала перина со снятым чехлом; поднялось много маленьких перьев и пуха. Я накрылась чьим-то пальто, меня разбудили, пришли немецкие подводы, мы стали вытаскивать и укладывать вещи на громадные телеги. Когда уже все вытащили, я пошла попрощаться с нашими животными. Бабушка дала им всем много еды. Я вошла в хлев, коровы не подняли голов и не посмотрели на меня, как обычно, а лошадь не прикоснулась к еде, у нее из больших коричневых глаз текли слезы, от глаза по всей морде шли мокрые темные полоски, и даже наш щенок, который всегда прыгал и вилял хвостом, теперь все утро просидел на табуретке, опустив голову, а когда я его погладила, он не хотел смотреть, отвернул голову.

В доме уже никого не было. Я пошла на заднее крыльцо, встала там на колени и начала молиться. Я просила Бога, чтобы животных взяли хорошие люди, чтобы мы вернулись домой, и чтобы Бог нас хранил в пути.

На улице стоял длинный ряд громадных телег, запряженных в две пары больших крепких немецких лошадей. Залезая на возы, все вытирали слезы, а когда обоз тронулся, женщины заплакали в голос.

Мы ехали по нашим финским деревням, в них уже не было людей, по улицам бегали собаки и кошки. Все взрослые заснули, они двое суток собирались, не спали. У Гатчины мы поехали по русской деревне Пизино, жителей никуда не выселяли, они стояли у дороги и смотрели на нас. Возле Гатчины я тоже заснула.

Проснулись мы от шума на гатчинском железнодорожном вокзале. Было пасмурно и холодно, начал накрапывать мелкий дождь, но скоро пришлось начать таскать вещи по товарным вагонам, которые были приготовлены для нас. Поезд тронулся ночью, он часто подолгу стоял, чтобы пропустить другие, более важные составы. Во время долгих стоянок все спали, колеса не стучали под дощатым полом вагона, на котором мы лежали вповалку на мешках с пожитками. Просыпались все вместе и расползались по двум сторонам насыпи. Мужчины спускались прямо с насыпи вниз, а женщины переходили железнодорожное полотно на другую сторону, подальше, потом мы мылись в канавках, разломав тонкий лед, и бежали обратно к вагонам. Мы никогда не знали, когда наш поезд тронется. Вот и в этот раз мы еще в канаве, а поезд двинулся, все бросились к вагонам, но он остановился. На путях рядом стоял состав, груженный блестящими столиками, шкафчиками, никелированными кроватями, — такого у нас ни у кого не было. Кто-то сказал, что это из Пушкина или из Павловска. Но больше поездов шло нам навстречу и из-под маскировочного брезента были видны дула пушек, танки и те громадные машины, которые не раз проезжали по нашей деревне — все это ехало туда, откуда едем мы.

* * *

Поезд двигался медленно, старшая тетя Айно радостно вскрикнула: «Эстония!». Все начали проталкиваться к открытым дверям вагона. Никогда раньше мы не видели стриженых зеленых оград вокруг деревенских домов, да и вообще здесь жили на хуторах. Потом стали появляться и большие дома — мы подъезжали к какому-то городу. Был яркий солнечный день, дул легкий ветерок, желтые, зеленые, красные листья срывались и, медленно раскачиваясь в воздухе, падали на тротуары, кто-то сказал: «Таллинн».

На улицах было тихо, наш поезд медленно подъехал к старой крепостной стене. высоко на горе стояла башня. По тротуару прошли две дамочки с собачкой. У них были какие-то странные прически: сзади падал на плечи толстый валик, а спереди — высокие волны и трубочки, они были похожи на тех женщин с немецкого плаката, который висел на нашем амбаре. Поезд остановился, но нам приказали не выходить, наверное, стало бы некрасиво на этих улицах, если бы мы все вылезли туда.

Поезд снова пошел, теперь мы проехали всего несколько часов, и он остановился возле такого же хутора, какие мы видели из двери поезда. Нам приказали выгружаться на другую сторону железнодорожной линии, в маленький сосновый лесок. Как только мы выгрузились, дядя Антти велел собрать сучков, разожгли несколько костров, над кострами повесили бидончики и кастрюльки с водой. Ночевать нам пришлось прямо под открытым небом на наших мешках. Мы сбились в кучу, ночью было очень холодно. Утром к нам подошли эстонки, моя старшая тетя Айно разговаривала с ними по-эстонски: она уже раньше жила в Эстонии, когда убегала из Гатчины от красных со своим мужем. Эстонки принесли нашим маленьким детям бидончики с парным молоком. Немцы выдали сухого черного хлеба и повезли нас в маленьких вагончиках по узенькой железной дороге в место, которое называлось Клоога.

КЛООГА

Нас привезли к громадным двухэтажным баракам и велели занять второй этаж. Я, Арво и Ройне первыми вбежали в громадный зал, там по углам и возле стен уже сидели на мешках люди. Мы положили свои вещи около столба, который стоял посредине зала и побежали к нашим. Так мы все расположились на цементном полу вокруг столба. Пока мы втаскивали вещи в барак, стало темно, скоро весь зал заполнился людьми. В темноте стало трудно двигаться. На улице опять загорелись костры, но зажгли их те, кто приехал сюда раньше нас, а мы пристраивались сбоку к кострам, чтобы подсушиться. У костра говорили о воде, оказалось, что с водой здесь плохо, в колодцах ее так мало, что к вечеру ее досуха вычерпывают. У меня был в руке плоский немецкий алюминиевый котелок, я побежала к колодцу, там стояло несколько человек с котелками, ведерками и веревками, но когда я подошла, человек из очереди, указав пальцем на мой котелок, сказал:

— С этим здесь нечего делать, он слишком легкий, не опрокинется, и вообще надо две посудины.

Я побежала в барак, взяла маленькое эмалированное ведерко и снова встала в очередь. Человек, за которым я стояла, дал мне веревку, я опустила ведерко в глубокий колодец. Когда я начала тянуть его обратно, почувствовала, что оно тяжелое. Вытащив ведерко на сруб, я увидела, что на дне было с чашечку воды и толстый слой песку. Люди, которые стояли рядом у костра, сказали, чтобы я осторожно слила воду, а песок вытряхнула. Я опускала ведерко несколько раз и набрала четверть котелка, а потом из очереди мне сказали:

— Хватит, девочка. Надо было уйти.

Утром в бараке кричали: «Баланда, баланда!». Я не знала, что это такое, но все бежали с посудой за баландой. Рядом с тетей на полу стояла солдатская манерка, она протянула ее мне, я тоже побежала и заняла очередь. Потом ко мне подошли все мои тети. Мы получили четыре порции серой жидкости, от которой сильно пахло затхлой мукой, но никакой другой горячей еды не было. У нас были из дому взяты сухари, и даже копченая телятина была. Но телятину бабушка не дала, сказала, что ее надо хорошенько прокоптить на костре или проварить, она покрылась зеленой плесенью.

В соседнем бараке жили русские, украинцы и белорусы. Они бродили по подчищенному лесочку вокруг бараков, как потрепанные осенними ветрами мухи. Но в очереди за баландой они всегда были первыми. От них наши узнали, что километрах в двух-трех в лесу есть озеро и что туда можно незаметно пробраться. Первый раз я пошла на озеро рано утром с моими тетями и с нашей бывшей соседкой Хелми. Мы проползли под проволочным заграждением и направились по протоптанной тропинке к озеру.

В ледяной воде без мыла мы постирали белье, помыли руки, ноги и лица, набрали воды и отправились обратно. По дороге мы не разговаривали, оглядывались, боясь встретить немцев.

Только мы успели вернуться в барак, вошел немец и громко по-русски объявил, что нам всем приказано сделать укол против брюшного тифа и еще от каких-то заразных болезней. Я пошла на укол с девочками из нашей деревни. В руке санитара был большущий шприц с флаконом мутной жидкости. К нему стояли в очереди люди, у всех был засучен рукав. Мы сбились в кучу в углу кабинета, я заметила, как один из санитаров что-то сказал другому и показал глазами в нашу сторону. Они засмеялись. Я сказала девочкам, что пойду первая. Но нам влили, наверное, слишком много этой жидкости, и у нас заболели желудки, а у детей поднялась высокая температура. Я тоже заболела, у меня была тоже высокая температура, все время хотелось вытянуться, а места было мало, и пол был твердый, каменный, невозможно было долго лежать на одном боку. Во сне я бредила, и мне снилось будто на шею мне привязывают камень и хотят бросить на дно реки, как когда-то давно мальчишки бросили за деревней с высокого берега в реку собаку. Утром мне стало лучше, но в бараке было очень душно и сильно воняло: те, кто сидели у окна, не разрешали открывать форточку. Тетя одела меня и вместе с Женей вывела на улицу, мы посидели немного на скамейке, но меня начало трясти, пришлось вернуться в барак.

Днем тетя опять отправилась на озеро. Вернувшись, она рассказала, что недалеко от нашего лагеря находится еврейский лагерь, он обнесен в несколько рядов колючей проволокой, и у ворот там стоят часовые с собаками. Я вспомнила немецкую листовку, которую мы нашли еще в начале войны до того, как немцы к нам пришли, там было написано:

Я спросила у тети:

— А евреи и жиды — это одно и то же? Она ответила:

— Да, так же, как финны и чухна.

— А я видела евреев?

— Ну конечно, у нас всегда в деревне было много дачников евреев. Помнишь, у тебя была подруга Софа, которая жила у Уатилан Катри? И муж тети Ханны, отец Риты, тоже был еврей.

Тогда я спросила:

— А почему их держат там отдельно и с собаками караулят? Тетя не ответила.

Женя проснулся и захныкал, он теперь почти всегда хныкал, у него постоянно была повышенная температура, и он кашлял. Тетя не повела его на укол, хотя и было приказано обязательно пойти всем. Уколы пришли делать даже нашим больным старикам, которых отделили от нас в маленький домик. В тот домик попали две мои прабабушки и дедушка, мы носили им туда еду и воду, они лежали там на железных койках.

Опять пришел тот русский немец и прокричал:

— Готовьтесь, в баню поведем! Кто-то из зала выкрикнул:

— Что ж нас вести, мы сами умеем ходить, скажите, в какое время и куда идти.

Он ответил:

— За вами придут, — и ушел.

Утром пришли два таких же, как вчерашний, но эти были с автоматами и приказали всем выйти из барака. На улице они хотели построить нас в колонну — получилась толкотня и шум: строиться никто не умел. Наконец толпой пошли за одним из военных — второй шагал сзади.

У дверей бани начался гвалт, ничего не было слышно. Вдруг тот вчерашний военный вышел из бани, встал на крыльцо и прокричал:

— Я приказываю всем вместе — и мужчинам, и женщинам — без разговоров войти в баню. Вашей группе отведен час, будете галдеть — уйдете, не помывшись.

Все сразу начали втискиваться в двери. Мы не мылись в бане с того времени, как ушли из дома. В бане было жарко и много пару, в железных коробках было черное жидкое мыло. Женщины забились в один угол, мужчины в другой. Мне не хватило шайки, а в конце, где собрались мужчины, шаек было много. Я крикнула, чтобы мне выкатили по пустой части лавки шайку, но стоял такой гул, что никто ничего не слышал. Я быстро пробежала в мужской угол, схватила шайку. Кто-то шлепнул меня по заду ладонью, я поскользнулась, но шайку успела схватить. Нашу одежду выпарили в вошебойке, она была горячая и пахла больницей, полотенец не было, и одежда не натягивалась на мокрое тело. А военные кричали: «Давайте, давайте!» и выталкивали нас на улицу. Из-за сильного холодного ветра наши распаренные лица быстро стали сине-сизого цвета; мы шли согнувшись, сгрудившись, толкая друг друга, втянув головы в воротники, руками прижимали грудь, будто боялись, что ветер вырвет и вынесет наши души.

В бараке было тепло надышано, я легла на свое место. Было как-то неуютно-легко, тело уже привыкло к тяжелой коре, которая теперь сползла. Под утро что-то мокрое и холодное прикоснулось ко мне, я спросила:

— Что это?

Тетин голос ответил: «Спи, еще рано». Тетя, холодная и мокрая, втискивалась между мной и Женей. Я шепнула:

— Где ты была?

— Утром расскажу, спи.

Как всегда, первой проснулась бабушка и вышла на улицу.

Я тоже встала, от цементного пола болели бока, больше лежать было невозможно. На улице было холодно, моросило, начало знобить, надо было развести костер, но нигде поблизости уже не было ни хворостинки. Надо было опять выйти за колючую проволоку. Мы с Ройне добывали дрова. В тот раз мы решили пойти не в сторону озера — там все собрано, а в противоположную, где мы еще не были. Мы пролезли под проволокой и вышли на желтую песчаную дорогу. Нам послышались голоса людей, мы присели за кусты. Первым мы увидели толстого банщика, по двум сторонам от него шло по немцу с автоматами, за ними двигалась колонна черных, очень худых людей, за колонной опять немцы с автоматами. Они шли строем — мужчины, женщины, дети. Ройне шепнул:

— Евреев в баню ведут.

Мы встали из-под куста, набрали сухих сучков, перекинули их через проволоку и пришли к своим баракам.

Днем, после обеда, обычно все оставались в бараках, на улице было холодно, да и дел никаких там не было, все сидели в своих кучках. Бабушка спросила у тети Айно:

— Где же ты была ночью?

— В уборную ходила.

— Что же ты там делала полночи?

— Ну, я сидела там, на жердочке, и кто-то выплеснул ночной горшок на меня. Пришлось пойти на озеро. Я взломала у берега лед, постирала одежду и помылась. Было страшно, патрули везде, и жутко холодно.

Здесь, в Клооге, как везде, куда приходили немцы, была вырыта глубокая яма с двумя перекладинами, на одну вставали на корточки, а за вторую перекладину держались руками, сзади была дощатая, свежевыструганная стена. На стене кто-то большими буквами какашками жирно написал: «Позор на всю Европу, кто вытирает пальцем жопу». Над головой была крыша, а спереди все открыто. Днем, когда на жердочке сидели женщины, нам, девочкам, приходилось караулить — отгонять мужчин, а ночью не видно было, сидит ли там кто.

* * *

Арво всегда все знал первым, он сообщил, что нас завтра повезут в Финляндию. Утром на самом деле пришел тот же самый толстый банщик и приказал быстро собираться. Нас на грузовиках привезли в порт Балтийский. В порту хлопьями падал снег, а на земле была черная грязь от машин, пушек, танков, солдат и матросов. Нас направили в каменную церковь, но туда ни один человек не мог втиснуться. Чуть подальше были сколочены из белых новых досок бараки. Мы вошли и увидели, что ими уже пользовались как уборными, в окнах не было стекол. Бараки пришлось убрать, здесь в колодцах было много воды, можно было наклониться и без веревки прямо черпать. Кругом валялось много всякого строительного мусора. Мы развели костры. Мужчины заколотили окна досками, ночевать в бараках было лучше, чем просто на улице, не падал снег, и не было ветра. Наконец со всех сторон раздался крик: «Пароход! Пароход!». Все толпой бросились к пристани. Мы долго молча смотрели — такой громадины никто из нас не видел. Наконец какой-то дядька проговорил: «Это ж не пароход, а океанский корабль. Доплывем». Постояв еще недолго, мы заторопились в наши бараки — надо было сложить вещи, связать узлы и мешки. Обратно к пристани мы торопились, громадный подъемный кран грузил на наш пароход пушки, а во вторую половину корабля начали поднимать наши мешки. Чей-то мешок сорвался с крюка в море, он долго плавал, но его никто не мог спасти, и он исчез под водой, а потом в море упал какой-то человек, говорили, что его матросы напоили, но он доплыл до пирса, они его веревкой вытащили. Оказалось, что мы напрасно торопились: нам объявили, что погрузка будет через два дня. Мы дотемна торчали на пристани — не хотелось возвращаться в холодные темные бараки. Наконец приказали грузиться, дул сильный холодный ветер, трап шатался, а глубоко под трапом кипела и пенилась вода, мы цеплялись за поручни, поднимаясь на палубу. Оказавшись наверху, взрослые бросились наперегонки к трюму — занять места поудобнее, но никто толком не знал, где удобнее, в какой-то растерянности метались с места на место — ведь никто из наших деревень никогда не плавал по морю на океанском корабле.

Вечером мы поплыли. В трюме было тепло, и мы заснули. Утром корабль довольно сильно качало, многие уже вышли на палубу, некоторых начало тошнить. Я тоже поднялась наверх. Вдруг низко над пароходом пролетел советский самолет. Солдаты стали наводить зенитные орудия, он улетел.

В этой панике и суматохе Хильма со своим братом Тоби потеряли собачку, которую они везли из дома, они так хорошо всю дорогу ее прятали, что никто ни разу ее не видел, и сегодня она была у Тоби за пазухой. Но его кто-то толкнул, собачка выпала и побежала в сторону, где были немцы. Как только кончилась паника, Тоби пошел ее искать.

Я тоже пошла с ним, но собачку уже тащил немец к борту парохода. Тоби показал рукой, что это с повторял: «Nicht, nicht», но немец бросил ее за борт. Собачка долго плыла, ее то поднимало высоко на волну, то совсем накрывало волной, а потом она исчезла.

Мы спустились в трюм, женщины распределяли финские галеты и масло, которое нам туда спустили два немецких солдата, потом нам принесли несколько больших медных чайников с горячим сладким чаем, было необыкновенно вкусно, но пароход качало, и пить чай было почти невозможно.

Убрали еду, в другом углу трюма женщины запели псалом. Брат позвал меня на палубу. Наверху слов песни не было слышно, но казалось, что весь железный пароход гудит, как громадный орган. Этот мотив я раньше слышала, последние строчки я хорошо понимала:

Они там пели о божьем береге счастья.

К вечеру волнение и качка усилились. На гребнях громадных, величиной с дом волн появилась белая пена и маленькие фонтаны брызг. Волны с силой и шумом ударялись о бок корабля, вода стала залетать на палубу, теперь уже большинство болело морской болезнью, в трюме было душно и ужасно пахло. Ночью погода успокоилась, мы долго спали, а утром нам опять дали галеты с маслом и чай с кусочком сахара.

ФИНЛЯНДИЯ

Кто-то с палубы крикнул: «Финляндия!».

Все, кто только мог ходить, бросились к трапу. Наверху была яркая солнечная погода, мимо плыли острова с красными домиками. Мы стояли молча, прикрыв глаза козырьками ладоней, будто видели сказку, а островам не было конца. Иногда на зеленом островке был всего лишь один дом, это было непонятно и удивительно. Наконец какая-то женщина проговорила:

— Как это люди живут так далеко друг от друга, где они покупают еду и одежду? Неужели у всех есть моторки? А если буря? Интересно, где они находят друг друга и женятся?

Никто не ответил. Зеленовато-серая вода покрылась золотой рябью, больше никто ничего не спрашивал, все равно некому ответить, люди по одному тихо стали спускаться обратно в трюм. Там опять давали сладкий чай, галеты с маслом и еще дали сыру. Я даже забыла, что есть на свете сыр.

После ужина мы с Ройне и старшей тетей Айно снова поднялись на палубу. Теперь ничего не было видно, кроме страшной черной воды и звезд в темно-синем высоком небе. Было холодно, мы стояли, прижавшись друг к друг другу, накрывшись одеялом. Нам начало казаться, что пароход сильно замедлил ход, был слышен плеск воды, мужской голос с силой прокричал: «Приготовьтесь, подъезжаем к порту Раумаа!». Нас перевезли с корабля на лодках, потом мы шли по скользким шатким доскам, из-под которых выплескивалась вода. Вдруг мои ноги встали на землю, она показалась странно твердой, хотя меня еще шатало. Было темно, нигде ни огонька. Мы столпились возле кирпичной стены. Сильный женский голос велел идти за ней. В руке она держала фонарик. Мы, хватаясь друг за друга, шли по булыжной мостовой. Прошли небольшие ворота трехэтажного дома, открылась дверь, в освещенном ярким электрическим светом проеме двери стояла женщина. Улыбаясь, она пригласила нас в дом.

В комнатах были сколоченные из свежевыструганных досок нары. Было чисто, никто не бросился занимать места. Вошло еще несколько женщин, одетых в серые военные формы. Они велели нам занять места на нарах, хотелось успеть захватить верхнюю полку, но бежать было неудобно, и я подошла к лесенке, чтобы подняться, но Ройне указал пальцем на свои вещи, которые уже были там.

Утром дали геркулесовую кашу с холодным молоком, а потом всем сделали уколы и отправили в баню. Нам разрешили мыться, кто сколько хотел, и даже можно было постирать белье и высушить его в парилке, где дезинфицировали всю одежду. Потом детям выдали ботинки на толстой деревянной подошве. Сначала ноги в них были, как в колодках: подворачивались, бегать было неудобно. Женщины получили кастрюли и белые эмалированные ночные горшки. Кто-то пустил слух, что в порту дают соленую салаку. Они с кастрюльками и горшками понеслись по городу в порт. Но вечером нам влетело. Оказалось, что у нас карантин, нам нельзя выходить за ворота. Вошла высокая седая женщина, а с ней — две молодые в шинелях. Старшая долго говорила, у нее были ярко накрашенные губы и очень белое лицо, наверное, она пришла к нам из чистого красивого дома. Кухарка за ужином сказала, что она шведка и даст нам деньги. А дядя Антти подтолкнул деда локтем:

— Ну-ка, спец, прикинь, сколько ей Советы отвалили бы?

Дедушка махнул рукой и продолжал есть свою овсянку. Но вдруг отодвинул миску, обтер усы и бороду и чиркнул ладонью по шее.

— Ну, ты уж слишком. Хотя, кто ее знает, это ж ее дом, и денег на всех нас хватает… Расстрел, конечно, за такое.

Вошла женщина в форме и объявила: переезжаем в Киукайси, а сюда прибывает новый пароход с нашими.

Были рождественские каникулы, нас разместили в школе. Школа и все дома вокруг были красные с белыми наличниками окон. За школой был темный еловый лес. Снегу было мало, и мы обнаружили в лесу под елями прихваченную морозом сладкую бруснику, но лес был маленький, и брусника быстро кончилась. А Женя ничего не ел, кроме ягод. Приходилось выискивать каждую ягодку, как иголку в сене. Он чем-то был болен. Наши деревенские редко ходили к врачам, лечились у моих прабабушки и прадедушки, делали массажи, пускали кровь, а тут нам делали уколы и сделали рентген. Оказалось, что у Жени вторая стадия туберкулеза. Тетя отвезла его в Паймио, в детский туберкулезный санаторий. Туда отправили еще нескольких детей, но они были не из нашей деревни.

Финские финны приносили нам подарки: вязаные рукавицы, носки, а Лиде Вирки подарили пальто. Они приглашали нас к себе в дома на кофе и звали мыться в свои бани, но нас было невозможно отмыть, наша одежда была грязная и рваная.

К нам начали приезжать фермеры и увозить людей к себе на фермы на работу. Но мои тети были учителя и не хотели попасть на ферму. Хозяйка нашего лагеря Элла успокаивала их, она обещала помочь устроить нас на фабрику.

Скоро действительно за нами приехал человек с бумажной фабрики. Нас привезли на станцию Кауттуа. Кружась, падали снежинки. На вокзале стояла елка. Было бело, тихо и красиво, как на дореволюционной рождественской открытке, которые я видела у старшей тети. Мы начали выгружаться из вагонов, от наших следов получались черные ямки на снегу. Наши грязные мешки, чемоданы и тюки оказались возле украшенной елки. Пришел священник с двумя женщинами. Мы молча ждали. Священник встал перед нами и произнес:

— Herra siunatkoo teita [28]!

Одна из женщин спросила:

— Ymmaratteko suomea [29]?

Все заулыбались.

Нас завели в приготовленные бараки, которые стояли в сосновом лесу на берегу большого озера Пюхяярви. В бараке было тепло, пахло смолой, стало радостно, хотелось куда-нибудь побежать, но было уже темно. Нам дали две комнаты. Одну заняли дядя Антти с семьей и бабушка с дедушкой, а я с Ройне и с тетями поселилась в другой комнате.

Утром я познакомилась с девочкой Бертой Хули, она тоже жила в нашем бараке, и мы побежали посмотреть на озеро. С озера дул холодный ветер, берег был в обледеневшей ледяной пене. В серой воде далеко от берега виднелся темно-зеленый остров. Стало холодно, мы отправились посмотреть на Кауттуа. Мы пошли по тропинке к железной дороге, а оттуда шла широкая дорога вдоль парка. В парке мы увидели большой светло-желтый дом с белыми углами и наличниками. К железным воротам была прикреплена металлическая доска с надписью «Антти Алстрем». Мы знали, что так зовут владельца бумажной фабрики, на которую наши пойдут работать. Дальше за парком было много больших и маленьких домов с живыми изгородями, а потом мы увидели небольшой белый дом, в котором во всю стену было громадное окно, как в Ленинграде в больших магазинах. Мы подошли поближе к окну, внутри магазина никого не было, захотелось войти. Мы открыли дверь, где-то прозвенело, вошла женщина в клетчатом переднике, поздоровалась с нами и спросила:

— Что вы желаете?

Мы ничего не могли сказать. Мы вообще забыли, как надо говорить в магазине, у нас не было денег, мы даже не знали, что хотим. Я не была в магазине три года. Мы попятились, чтобы выйти, а она повторяла: «No, mitas tytoille?» [30]. Стало нехорошо. Мы задом открыли дверь и вышли на улицу. Больше нам нечего было делать, и мы побежали домой. Еще издали мы увидели, что наши столпились на улице. Мы подошли поближе: у большого ящика стояла актриса, которую я видела в фильме «Маленькая мама» в Ярославле. На ней была коричневая шуба, ее полные губы были ярко накрашены, а круглые веселые глаза были совершенно такого же цвета, что и ее шуба. Она раздавала пакетики с мукой, крупой, сахаром и даже кофе. Оказалось, что это Антти Алстрем прислал нам продукты и подарки на Новый 1943 год. Женщина раздала сначала продукты, а потом кастрюли, миски, чайные чашечки — все было новое и очень красивое, редко кто из наших видел такие вещи. Все стояли молча и, наверное, оттого что было тяжело молчать и хотелось получить побольше этих вещей, у наших были серьезные, напряженные и будто даже злые лица, а она все улыбалась и спрашивала, сколько человек в семье, стараясь дать всем поровну.

Старшая тетя Айно велела все полученное разделить на три, она одна была тоже семьей, ее мама потерялась, когда нас перевозили в Финляндию. Дядя Антти хотел ей что-то сказать, но бабушка и младшая тетя подошли к нему близко и прошептали одновременно: пусть себе берет, из-за вещей не стоит ссориться. Младшая тетя Айно пошла нас устраивать в школу. Арво она определила во второй, меня в третий, а Ройне в шестой класс. В первый день мы отправились в школу все вместе. Школа стояла в стороне от дороги на горке, к ней вела березовая аллея. Классы были чистые и большие, а парты — светлые, все было непохоже на нашу ковшовскую школу. Перед началом урока учительница заиграла на фисгармонии, а ребята запели по маленьким черным книжечкам. Песня была мне знакома, мы ее пели в воскресной школе. Потом все сели. Мне показалось, что наша учительница очень строгая. Ребята стали оборачиваться и смотреть на меня и Берту, а мальчишка, который сидел перед нами, забылся — все смотрел и смотрел… Учительница подошла и дернула его за волосы. Я испугалась, меня никогда еще чужие не дергали. У Берты все стало не получаться, в ее деревне не было финской школы, она начала спрашивать у меня, но учительница заметила и однажды, когда Берта смотрела в мою тетрадь, она тихо подошла к нам и дернула Берту за волосы, я отвернулась к окну, на следующий день она пересадила ее за другую парту.

Ройне походил в школу несколько недель и сказал, что не хочет учиться — пойдет работать на завод. Тети уговаривали и ругали его, но он наотрез отказался ходить в школу. Другие большие ребята уже работали на заводе, он хотел, как все.

Он пошел в ученики слесаря и скоро стал работать. Тети говорили, что надо было тогда там, в Киукайси, отдать его в ученики к ювелиру, которого привела хозяйка лагеря Элла. Он подошел к Ройне, что-то сказал и протянул ему крутившиеся на цепочке карманные часы. Ройне взял часы, пошел к столику, который стоял у двери, вынул свой ножичек и начал работать. Он разобрал часы на колесики и винтики. Ювелир подошел, посмотрел на стол и пошел обратно говорить с тетями. Все следили за Ройне, свесившись с нар, думали, не соберет.

Я знала, что соберет. Он и раньше разбирал отцовские карманные часы и вообще я никогда не видела, чтобы Ройне чего-нибудь не мог.

А тети стояли с ювелиром в проходе между нарами и разговаривали. Подошел Ройне, протянул крутившиеся на цепочке часы ювелиру. Он приложил их к уху, заулыбался. Тетя Айно проговорила:

— На обучение мы бы отдали, а навсегда…

Ювелир сказал:

— Я подумаю, — и ушел.

На завод не попал никто из нашей деревни — все, кто поселился рядом с нами в бараках, были из каких-то далеких деревень, некоторые даже говорили иначе, чем мы, но никто не говорил так, как наша учительница в школе.

Нас в Финляндии стали называть ингерманландцами, а в России мы были просто финнами, но младшая тетя Айно объяснила, что все финны называются по месту их жительства, а место, где мы жили, вокруг Ленинграда было когда-то Ингерманландией.

До школы было больше двух километров ходьбы. Когда удавалось, мы с Арво пристраивались на запятки саней. За спинкой не дуло, под нами весело визжали полозья. К тому же можно было намного быстрей попасть в теплую школу.

Однажды нас на запятках увидела дочь управляющего завода Инга. Ее каждое утро везли в школу в санях. Она позвала нас к себе в сани, Инга сказала, что нам за это влетит. Никкиля не любит, чтобы ученики нашей школы мешали людям спокойно ездить. Я начала спорить и доказывать, что я им никак не мешаю, но ее слуга или кучер сказал:

— Барышня права, вы мешаете людям спокойно ездить, и лошадь больше устает.

Инга спокойно объяснила, что квартира учительницы на втором этаже и что она оттуда все видит. Но мы с Арво все равно продолжали пристраиваться на запятки, пока однажды утром после пения Никкиля строго спросила:

— Кто сегодня приехал на запятках саней?

Я подняла руку и встала.

— Я надеюсь, это не повторится. Садись.

Потом она обратилась к классу:

— Вы не имеете права навязывать свое присутствие людям, которые вас не знают и, скорей всего, не хотят знать…

Начался урок, Никкиля что-то говорила о датчанах, которые заполняют все рынки маслом и сыром, о каких-то патентах. Мне было противно и стыдно. Я рассматривала мелкие голубые узоры на матовых окнах, сквозь которые не видна была улица. Вспомнила наших женщин, которые каждое утро группами, с мешками шли в Сусанине на вокзал, чтобы успеть ленинградцам на утро принести молоко, сметану и творог. Домой им надо было успеть вернуться до обеда, чтобы не опоздать на колхозную работу.

Вдруг у моего уха Никкиля тихо спросила:

— Ну, Мирья, как, с датчанами будем конкурировать?

Я посмотрела ей в глаза и сказала:

— Не знаю.

— О чем ты думаешь?

Я ответила:

— А наши женщины без всяких патентов продавали молоко, сметану и творог в Ленинграде.

Она засмеялась и ушла обратно к своему столу.

* * *

Мы разыскали своих деревенских и начали ездить по воскресеньям в гости друг к другу. Сначала мы поехали к тете Мари, они жили километрах в десяти от нас, у помещика: он им выделил маленький уютный домик, а они все работали у него: обе дочери тети Мари, Хельми и Айно — в поле, а дядя Юхо — на конюшне, ухаживал за лошадьми, чинил телеги и всякий инвентарь. Тетя Мари сидела дома с маленьким Володей, варила обеды и вообще делала все, как и раньше дома. Она сказала, что у них все теперь есть, что их хозяин очень хороший, дал им все, что только им надо было. Но потом она грустно добавила:

— Только очень скучно, нет никого из своих, не с кем поговорить.

Тетя пригласила их к нам, но тетя Мари сказала, что это не то. Не забежишь…

— Ведь я прибегала к вам иногда по несколько раз в день. Очень тяжело не видеть своих, — и она уголком головного платка вытирала слезы.

В одно из воскресений приехала к нам племянница старшей тети Ольга, ей было восемнадцать лет. Она жила одна на хуторе у хозяина. Ольга рассказала, что хозяин дал ей деньги и она купила себе все новое. Она казалась какой-то чужой в шляпе, в перчатках. У нее была маленькая сумочка, которую она держала как-то отдельно, на вытянутой руке, как будто боялась запачкать. Перед отъездом она просила тетю разузнать, не найдется ли ей места на заводе, и вдруг ужасно расплакалась. Сквозь рыдания она говорила:

— Он раздевается на кухне догола, когда идет в баню.

Тетя спросила:

— Кто?

— Да хозяин. Я ему как собачка или табурет…

Тетя вытирала ей слезы и обещала поговорить с управляющим завода. А месяца через два пришло приглашение на похороны — Ольга умерла от разрыва сердца.

* * *

Нас всех из наших бараков пригласили на праздник в зал, где показывают кино. Теперь здесь вместо рядов стульев стояли столы, накрытые белыми бумажными скатертями. На столах стояли чашечки и тарелки с маленькими булочками, а в середине зала было пусто. Нас посадили за столы. Какой-то дяденька без руки что-то говорил про нас, ингерманландцев, и про войну. Со мной рядом сидела Лемпи Пейппонен. Мы с ней стали ходить всегда вместе, только в школу я ходила одна. Мне надоела эта Берта Хули, она была какая-то совсем глупая и плакала из-за всякой ерунды. Лемпи вообще не училась, а нянчила своих сестер и брата. У нее было шесть сестер и один брат, а она была старшая из тех, кто сидел дома. Две сестры постарше ее ходили на завод.

Ужасно хотелось протянуть руку и взять булочку. Наконец все захлопали и начали шумно двигать стулья, а потом затянули песню. Сначала пели все вместе, а потом две сестры Кирппу из соседнего барака спели песню на какой-то очень знакомый мотив про нас, как мы ехали в Финляндию и как оставили свои дома. Против нас за столом сидела моя младшая тетя Айно, я заметила, что она покраснела и заморгала, а другие наши женщины вытащили платочки и начали вытирать слезы и сморкаться, как на религиозных собраниях. Потом спели две женщины из тех, которые нас рассаживали, они пели незнакомую песню про войну. Пели они совсем иначе: спокойно и чисто, но очень грустно.

На следующий день мы с Лемпи решили устроить концерт на Пасху и начали думать, что делать и кто захочет выступать. Матильда Кирппгу играла на аккордеоне, и она согласилась сыграть нам «Яблочко». Я с Лемпи начала репетировать, но на нашу репетицию пробрались мальчишки: они, как дураки, смеялись, толкались и дразнили нас.

Мы хотели, чтобы Берта и ее сестра Кайсу тоже танцевали, но они боялись и все время путались. Но нам помогли взрослые девушки, они обещали спеть несколько русских песен, а нам хотелось чего-нибудь смешного. И вдруг из тех бараков, которые были около нового завода, зашел по какому-то делу к дяде Антти Симо Элви. Мы сказали ему, чтобы они тоже пришли на концерт, а Симо спросил:

— Что вы там будете показывать?

Мы быстро рассказали ему все. И он сказал:

— А почему бы вам не разыграть несколько маленьких смешных историй о том, как наши ездили с молоком в Ленинград? Их очень много, подождите-ка, я вспомню.

И он хлопнул ладонями по коленям, подскочил и тут же рассказал несколько анекдотов, которые мы разыграли.

Начали мы с того, как две женщины ехали в поезде со своими мешками и бидонами. Лемпи уговорила свою сестру Мари сесть рядом с ней на скамейку и немного качаться, как бы от движения поезда, и время от времени «клевать носом». Я надела на себя дедушкину одежду, взяла его трубку, вошла в вагон, села рядом с ними и пустила дым. Они сказали мне по-фински, чтобы я перестал курить или вышел бы вон, но я их как бы не понял и пустил еще дыму. Тогда Лемпи закричала, показывая табличку на стене: «Эта вакона не курица, полесай на стенку, ситай равила!».

Таких историй мы разыграли несколько, надевали на себя то бабушкины, то дедушкины одежды. Все смеялись до слез.

Я обычно шла из школы мимо Дома пожарников, там на стене висела киноафиша, я бежала прямо к Лемпи, мы начинали придумывать, как бы попасть в кино. Тетя Айно пускала меня не на все фильмы, а Лемпи вообще не давали денег на кино, и мы начали проходить с черного хода вместе с мальчишками. Они как-то ухитрялись открывать дверь, и мы быстро просовывались в темный зал. Мальчишки садились на пол в проходе, а мы с Лемпи, немного постояв у стенки, чтобы глаза привыкли к темноте, отыскивали себе свободное место. Однажды полицейский с билетершами устроили на нас облаву и вывели из зала всех мальчишек, а мы так и остались сидеть на местах. Но мальчишки были сами виноваты, они толкались и разговаривали. Арво стало завидно, что нас не выгнали, и он сказал тете, что я без билета прохожу в кино. В тот раз, как всегда в воскресенье, я оделась и хотела пойти к Лемпи, чтобы потом вместе с ней бежать в кино в Дом пожарника. Младшая тетя спросила:

— Ты куда?

— К Лемпи.

Но тетя строго проговорила:

— А потом с ней в кино?

Я кивнула. Тетя очень решительно произнесла:

— В кино ты не пойдешь!

И еще она добавила, что знает, каким образом я хожу в кино.

Я стала просить тетю дать мне денег на билет, потому что сегодня очень хороший фильм, но она сердито сказала:

— Сегодня посидишь дома.

А я начала ей объяснять, что сегодня детский фильм. Но старшая тетя перебила:

— Вот видишь, какая она настойчивая, будто ты ей ничего и не говоришь, обязательно надо, как она хочет.

Тут младшая тетя сильно покраснела и крикнула мне:

— Сиди дома!

А я тихо сказала ей:

— Тебе жалко дать мне денег и обязательно надо, как хочет старшая тетя.

Тетя закричала на меня еще громче и толкнула меня на кровать. В этот момент в комнату вошел пьяный дядя Антти. Лицо у дяди было красное, глаза остекленевшие, на висках вздулись вены. Он слышал, что тети кричали на меня. Он расстегнул свой кожаный ремень и направился ко мне. Я успела спрятать голову в угол, дядя с силой стегал мне ноги и зад. Я старалась не кричать. Он вдруг резко повернулся и вышел из комнаты.

— Так тебе и надо, совсем распустилась, — сказала младшая тетя.

А дядя с улицы стеганул пряжкой по нашему стеклу, стекла посыпались на пол. Тети побежали за ним. Я слышала, как дядя выругался, а чей-то пьяный голос проговорил, что завтра приедет и вставит стекло. Дядя и раньше несколько раз был сильно пьян. Напивался он с рабочими завода, они доставали где-то древесный спирт. На следующий день, действительно, пришел дядин друг из местных финнов со стеклом, инструментами и вставил стекло. Тети позвали его на кофе. Вначале все молча сидели и пили, а потом он сказал, что русские, наверное, скоро перейдут финскую границу и вообще они могут захватить Финляндию, если не удастся заключить мир, а если будет мир, тогда скоро вернутся рабочие, которые сейчас на войне. Потом он говорил про то, что они вернутся на свои прежние места, на которых сейчас работаете вы, ингермаландцы, и еще он говорил, что будет безработица и что буржуи опять будут делать все так, как делали и до войны. Я спросила:

— А здесь есть буржуи?

Он засмеялся:

— Это у вас нет буржуев, а здесь от них зависит все.

Он ушел, а я забыла, что не разговариваю с тетями, и спросила:

— А Антти Алстрем буржуй? Тетя ответила:

— Конечно, а кто же он?

Потом я спросила у тети, видела ли она его. Тетя рассказала, как однажды Антти Алстрем посетил их цех, но вначале к ним пришел начальник цеха и шепнул на ухо одной из девушек, чтобы та пошла носить за ним стул, хозяин сильно хромал и не мог стоять. Тетя сказала, что она бы никак не могла носить стул за хозяином, если бы ее даже выгнали с завода. Я спросила:

— А Антти Алстрем толстый, как все буржуи?

Тетя ответила:

— Да, конечно!

Был канун Иванова дня, мой брат готовился к конфирмации, его отпустили на несколько дней с завода. Он приехал домой из церкви поздно и рассказал, что он сдал экзамен первым и очень быстро, а потом все поехали на велосипедах в лес. Они сплели длинную еловую гирлянду, привязали ее к своим велосипедам и привезли в церковь, а ворота церкви они украсили березовыми ветками. Девушки принесли много цветов к алтарю.

Тети давно отдали в переделку папин черный костюм, купили Ройне новую рубашку и галстук. Он встал очень рано, оделся и уехал на велосипеде в церковь. Мы тоже начали наряжаться, тети сшили мне из маминого черного шелкового комбине платье с темнозеленой атласной отделкой, мне оно очень нравилось. Я тогда решила, что на все праздники буду надевать только это черное платье до тех пор, пока моя мама в тюрьме. Но сегодня тети хотели, чтобы я пошла в церковь в том вышитом белом платье, купон которого купила еще мама на Украине, но я сказала:

— А как же девушки идут на конфирмацию во время войны в черном?

Тети согласились. На улице дул легкий ветерок, пахло вереском, который цвел вокруг наших бараков. Мы шли быстро, легкое шелковое платье приятно щекотало ноги. Темно-красная кирпичная церковь в Эура стояла среди зелени, мы прошли через украшенные березами ворота, дальше посыпанная желтым песком дорожка шла среди маленьких белых крестов братских могил.

На дорожках возле поля с крестами стояли люди в черном и ждали, вот все повернулись к воротам церкви, оттуда вышли молодые девушки с цветами. Все они были в черных платьях, они разошлись по зеленому полю кладбища, чтобы положить букет живых цветов возле каждого белого креста. Женщины, стоявшие на дорожках, плакали. Мы вошли в церковь, внутри было прохладно, тихо играл орган, у меня прошел мороз по коже, я тоже заплакала, орган стал играть громче, все взяли черненькие книжечки и запели, тети тоже пели со всеми вместе, а когда девушки и юноши медленно пошли к алтарю, тети заплакали.

Вечером, когда я стала читать молитву, я опять плакала. Я вспомнила все, что было утром и после того, как я прочла «Отче наш» и как всегда попросила у Бога помочь маме и папе, просила Бога дать Ройне счастье. Он в это время лежал на той же двухэтажной кровати надо мной и услышал, что я вздыхаю и всхлипываю. Он вдруг сказал:

— Ты совсем одурела?

А старшая тетя тут же присоединилась:

— Что же ты в кино-то ходишь, если ты такая набожная? Они все засмеялись, а я отвернулась к стенке.

Наконец тетя привезла из Паймио Женю, теперь у нас стало опять двое маленьких детей. У дяди Антти и тети Лизы весной родилась маленькая девочка, которую дядя назвал Тойни, но она была еще очень маленькая и, как и та Тойни, которая умерла два года назад, все время спала. А старых бабушек у нас осталось только одна — мама старшей тети, наша старшая бабушка умерла во время переезда.

Женя потолстел и говорил не как мы, и был какой-то другой. Хотя он еще не совсем поправился, но он перестал плакать и капризничать, как раньше. А когда Женя вечером ложился спать, он складывал свои маленькие ручки и читал молитву на ночь. Это его так научили в санатории. Отправляясь в магазин за продуктами, я сажала его на багажник велосипеда, и мы ехали вместе. Он заранее начинал прыгать и радоваться, когда я вытаскивала велосипед из сарая. Однажды тетя разрешила мне поехать с ним к нашим родственникам Юхолан Еве и Адаму. Они оба шили, и я заказала из старого костюма Ройне комбинезончик на молнии для Жени.

Вдруг заговорили о наступлении русских. У нас в Кауттуа у вокзала несколько дней жили в палатках беженцы из Сортавала, а дядя Антти откуда-то узнал, что за нами приедут и увезут домой.

В пятницу я поехала в гости к Лиде в Киукайси, она с мамой и с тремя братьями жила, как и тетя Мари, у помещика. Их помещик был, наверное, богатый, у него было много земли и всякого скота, и на него работало несколько семей, и еще у него работали русские военнопленные. В субботу я с Лидой и с ее мамой, тетей Мари, пошла в баню. Тропинка проходила мимо большого помещичьего дома по яблоневому саду. Был вечер. Громадный оранжевый шар солнца медленно опускался за горизонт. Яблони были усыпаны яркими шариками темно-красных яблок. Их было так много, что под некоторые ветки были подставлены подпорки, чтобы они от тяжести не сломались. У тропинки, по которой мы шли, под деревом стоял черный баран и изо всех сил упрямо ударял скрученными рогами о ствол яблони. После каждого удара красные спелые яблоки колотили его по спине и тяжело бухали на землю.

Вечером, когда мы уже собрались ложиться спать, пришли русские военнопленные. Они принесли мешок яблок. Они были веселые и говорили о том, что скоро все поедем домой.

В понедельник, возвращаясь от Лиды, я увидела, что наши столпились на улице. Подойдя ближе, я услышала русскую речь. Протиснувшись в середину толпы, я увидела военного в темно-синей форме. Он говорил о том, что теперь все могут поехать домой. Когда он ушел, мой дедушка проворчал:

— Вот увидите, никого они домой не пустят. В Сибирь — вот куда они нас всех загонят, давно не голодали, нашли, кого слушать.

Все засмеялись, а дядя Антти сказал:

— Ты что, папа, с ума сошел, ты что, не слышал, что он говорит — домой повезут!

Тут же начали составлять списки семей, кто поедет, но никто не хотел записаться первым. Потом еще несколько раз приезжали военные и каждый раз говорили про то, что они нас домой повезут. А дедушка отговаривал ехать, но бабушка все повторяла, а вдруг Ольга и Юхо живы, вернутся, не найдут своих детей, но дедушка кричал:

— Увидите, в живых никого нет — детей губить везете.

Когда тети и дядя Антти твердо решили ехать, он стал уговаривать бабушку остаться. Дедушка работал ночным сторожем на стройке, нам строили новые дома, он плакал, говорил, что у него постоянно невыносимо болят руки и ноги после тех торфяных работ, куда его заслали после раскулачивания. Дедушка еле ходил, суставы его рук и ног были скрючены ревматизмом. Он всем говорил:

— Вы что, совсем все забыли? Вспомните, как загоняли в колхоз, сколько человек посадили из наших деревень, за что сажали?

Когда он не сумел уговорить не ехать, он велел начать сушить сухари, но дядя Антти смеялся над ним и говорил, что Россия продавала всегда хлеб всей Европе, уже чего-чего, а хлеб там есть. Но дедушка не хотел его слушать и кричал:

— Когда это было! Это что, тебе эти твои местные собутыльники наговорили? Ты посмотри, как с границ-то бегут умные люди.

— Это ж финские финны.

Сухари мы начали сушить, купили много пакетов галет и стали ездить по хуторам, где покупали все, что только хозяева продавали: муку, зерно, крупу и даже кур. Финское правительство дало нам деньги за наших коров, которых мы оставили дома. Каждая семья купила по корове. Дедушка велел набрать в карьерах около нового завода бумаги, там ее, чуть бракованной, были целые горы. Все из наших бараков набирали и говорили, что понадобится оклеить стены, ведь не жили в домах два года, придется отремонтировать. Но набирали и тетради, и блокноты, и даже бумажные носовые платочки — такой бумаги никто там никогда и не видел.

На хуторах хозяева угощали нас кофе с булочками и расспрашивали, почему мы уезжаем. Я всегда отвечала, не знаю, почему другие, но у меня там мама и папа в тюрьме. Они качали головами и жалели меня.

Тети заказали большие деревянные ящики, в которые мы начали складывать вещи, а на вокзал в Кауттуа пригнали для нас товарные вагоны.

Был канун Рождества, люди несли к себе в дома елки и красиво обернутые пакетики с подарками из магазинов, а мы везли свои ящики грузить в товарные вагоны. Еще раз приехал с синими погонами военный и дал нам красные плакаты и велел их приколотить к вагонам. Плакатов хватило на все вагоны, даже на те, в которых поедут наши коровы. На красных плакатах большими буквами по-русски было написано: «На нашу советскую Родину».

Было уже темно, на вокзал пришло много народу провожать нас. Пели русские песни, кто — по-русски, кто — по-фински, а когда поезд тронулся, в небо взвились ракеты. Это их пустили, наверное, финские солдаты, которые жили в утепленных вагонах на вокзале.

Утром мы приехали в город Тампере, нас поселили на несколько дней в огромном здании школы. Здесь мы ждали, пока соберется полный состав.

Целые дни мы с Лемпи ходили по городу, заходили в магазины, тратили последние финские марки, которые вытряхивали из всех карманов и кошельков, накупили всякой мелочи: зеркальца, брошечки, заколочки; у кого-то из наших нашлось несколько талончиков хлебных карточек, мы сходили в кафе, нам дали кофе с пирожным. Вечером мы ходили в большой, с множеством всяких приспособлений, физкультурный зал, туда собралось много ребят — все занимались физкультурой. Мы с Лемпи придумали такую игру: она запускала катиться по полу большой обруч, а я должна была проскочить в него.

У меня никак не получалось, обруч падал, я решила тренироваться.

Какой-то мальчишка занимался в центре зала на брусьях, я со всего разбега ударилась головой о железную штангу. Очнулась я оттого, что на меня мальчишка лил воду, потом я почувствовала, что у меня сильно болит голова, а на лбу была большая шишка. Лемпи помогла мне подняться на второй этаж в класс, где сидели все наши. Младшая тетя дала мне таблетку, а ко лбу приложила мокрую холодную тряпку и уложила спать.

Утром мы поехали на вокзал, там нам сказали, что поезд отправится в три часа ночи. Прикрыв шишку челкой, я с Лемпи опять пошла погулять в Тампере. Я просила разрешения пойти в город, но тетя сказала, что уже нет денег, тогда совсем чужой человек, который был в нашем вагоне, вынул кошелек, вытряхнул в ладонь все, что там было, и протянул мне монеты, не считая их. Мы увидели на одном здании киноафишу и решили пойти в кино. Купили билеты и вошли в фойе. Кинозал был еще закрыт, и мы сели ждать. Я сказала Лемпи:

— Интересно, в России мы поймем, про что будут говорить в фильме?

Лемпи ответила, что она совсем забыла русский и что она вообще-то его плохо знала. Рядом с нами сидела госпожа в красивой пушистой шубе и все смотрела на нас, вдруг она спросила:

— А почему вы хотите ехать в Россию?

Я ответила, как обычно на этот вопрос, а Лемпи проговорила, что она с родителями, тогда госпожа сказала:

— Вот видите, там арестовывают, а вы туда едете.

Она еще расспрашивала про моих папу и маму, потом она предложила нам остаться и говорила, что она устроит нас учиться и что мы, когда будем взрослее, поймем, что сегодня мы правильно решили. Но мы ответили, что нас ждут наши на вокзале, и они без нас не смогут поехать, и вообще наши там… Тогда она велела записать номер ее телефона и сказала, если мы надумаем, чтобы позвонили ей, она приедет разговаривать с нашими родственниками.

Фильм был смешной, там то проваливались в одежде в ванну, то откуда-то доска падала на голову, то человек поскользнулся, и к его штанам прилипло что-то совсем плохое. Мы очень смеялись и забыли про госпожу. Но когда мы шли к нашему поезду, Лемпи сказала, что она бы осталась, может быть, она действительно послала бы учиться, но она не знает, как жить без родителей и сестер. Я ей посоветовала остаться и не говорить родителям, ведь они все равно не разрешат, надо в суматохе отстать от поезда. Но она сказала: «Боюсь».

В Тампере на улицах стояли большие украшенные елки. Было Рождество. Поезд стоял, мы забрались в вагоны и улеглись спать. Я не слышала, как поезд тронулся.

Я проснулась, все стояли у маленьких окошечек за железными решетками, кто-то сказал:

— Да, такую границу не перейдешь.

Я тоже протолкнулась к окну, но уже ничего не было видно, кроме белого снежного поля и хмурого облачного неба.

Первая остановка в России была в Выборге. Здание вокзала было разрушено, было много военных, нас позвали за пайком хлеба. Мы всем составом встали в очередь. Хлеб выдавали прямо на улице из машины, потом пошли за кипятком и сели завтракать. Хлеб был черный, тяжелый и кислый. Во время завтрака к нам вошло двое военных с бумагой. Один из них прочитал что-то. Я не поняла, почему это он упомянул Калининскую область. Наверное, и другие не поняли и стали расспрашивать. Тогда он очень громко и сердито закричал:

— Домой вас не повезем — изменники Родины, вы едете в Калининскую область, в ссылку.

Тетя перевела его слова тем, кто не понял. Кто-то из женщин заплакал, а когда они вышли, мы услышали, что наши двери закрывают на замок. Дядя Антти выглянул в окно и проговорил:

— Замок, сволочи, повесили.

А дедушка сказал:

— Я же вам говорил, смеялись. Над собственной дуростью смеялись.

Все замолчали. Вечером не укладывались спать, хотелось увидеть Ленинград, но поезд, не замедляя скорости, промчался мимо огней города, мимо наших домов, а утром мы приехали на станцию Кесова гора. Ночью наступил 1945-й год. В вагоны вошли энкаведешники и велели всем выйти, никаких вещей они не разрешили взять, сказав: «Все надо проверить». Они сами выбрали, кто может присутствовать при обыске, остальных отправили в приготовленное для нас здание школы — здесь тоже были зимние каникулы.

1971–1972 гг.

________________