Из единой любви к Отечеству

Пушкин Валентин Александрович; Костин Борис Акимович

Из единой любви к Отечеству

Так помечены страницы. Номер предшествует странице.

Из предисловия: Валентин Пушкин написал с герое партизане 1812 года Александре Сеславине, человеке, которым гордились соотечественники и которому посвящали восторженные стихи лучшие поэты России, а Борис Костин о женщинах участницах войны 1812 года. Эти публикации - только лишь часть малая того огромного долга, который мы сегодня все решительнее возвращаем родной земле и тем людям, что твердыми своими руками подняли из тьмы времен историю нашего Отечества.Подняли и держат так крепко, что нелишне нам сегодня еще и еще раз вспомнить и произнести вслух их имена. (Олег Михайлов).

Об авторах: Валентин ПУШКИН окончил музыкально-педагогический институт имени Гнесиных. В настоящее время - артист Большого театра. "Александр Сеславин" - первая книга автора. Борис КОСТИН родился в городе Томске, окончил Рязанское высшее воздушно-десантное училище. В настоящее время офицер Советской Армии. Публиковался в журналах "Неман", "Маладосць", "Москва", "Нева", "Дружба".

Содержание

Валентин Пушкин. Александр Сеславин

Борис Костин. Из единой любви к Отечеству

Девица-кавалерист

Женщины 1812 года

Примечания

Пушкин Валентин Александрович

Александр Сеславин

Сеславин - где не пролетит

С крылатыми полками,

Там брошен в прах и меч и щит

И устлан путь врагами.

В. А. Жуковский "Певец во стане русских воинов"

22 августа 1812 года{1} Кутузов согласился вверить подполковнику Денису Давыдову 50 гусар и 80 казаков для партизанских действий в тылу неприятеля. "Более он не дает", - сказал Багратион, представлявший рапорт Давыдова на рассмотрение главнокомандующего.

Однако вскоре было сочтено полезным послать еще несколько отрядов на охоту за мародерами. Князь Вадбольский с мариупольскими гусарами основался возле Можайска; генерал Винценгероде с драгунами - на Петербургском тракте; поручик Фонвизин с казаками - на Боровской дороге; вдоль Смоленской дороги лихие налеты на транспорты французов совершали гусары и казаки генерала Дорохова; Кудашов контролировал Серпуховскую дорогу; у самых московских застав истребляли врагов два артиллерийских капитана, два Александра Фигнер и Сеславин.

Опустошенная пожаром Москва превратилась в западню. Без продовольствия и фуража, бездействуя среди погорелых развалин, армия Наполеона теряла боеспособность. С мнимым доброжелательством Наполеон предложил императору Александру начать мирные переговоры. Ответа на его письмо не последовало. Тогда он направил своего генерал-адъютанта к русскому главнокомандующему.

Еще в начале войны Наполеон как-то назвал Кутузова "старой северной лисицей". Узнав об этом, седовласый фельдмаршал с усмешкой пообещал, что надеется не дать ему ошибиться. И вот сейчас происходила та заочная, невидимая, но крайне напряженная борьба, в которой побеждают дипломатический опыт, расчет и мудрая прозорливость. Кутузову необходимо было продлить пребывание французов в Москве, чтобы успеть пополнить русскую армию. Он намеренно затягивал переговоры с приехавшим в Тарутинский лагерь генерал-адъютантом Лористоном, внушая ему надежду на заключение мира.

После визита Лористона Наполеон 14 суток терпеливо дожидался окончательного ответа. Он получил ответ Кутузова 6 октября, когда был разгромлен вышедший из Москвы авангард под командованием заносчивого Мюрата.

Русская армия ликовала! Наконец произошло сражение, увенчавшееся успехом. Эта первая несомненная победа имела огромное нравственное значение. Потери французов составили 2 тысячи убитых. 1500 солдат сдалось в плен.

Известие о разгроме под Тарутином поразило Наполеона. Он понял наконец хитрость одноглазого старика. "Итак, нам суждено делать только ошибки!" - с досадой сказал император и, поручив обозы маршалу Мортье, объявил, что покидает Москву.

Решено было возвращаться по новому маршруту: на Боровск, Малоярославец, Медынь. Война еще не коснулась этой территории, и, при достаточном снабжении продовольствием и фуражом, здесь предполагалось развить быстрое продвижение.

Наполеон двинулся по старой Калужской дороге, пустив впереди дивизию генерала Брусье, но внезапно перешел западнее - на новую Калужскую (Боровскую) дорогу, рассчитывая обойти Kytysoaa и открыть себе свободный путь на Смоленск.

В расположении главной квартиры русской армии, между пехотных биваков, коновязей кавалерийских и артиллерийских полков появились всадники в егерских шинелях, гусарских ментиках, казачьих чекменях. Многие с бородами, в косматых бараньих шапках. Замелькали дротики казаков, кавалерийские карабины и трофейные ружья, взятые у врага. Сойдя о коней, двое вошли в большую избу посреди села. Их встретил дежурный офицер начальника штаба генерала Ермолова.

- Доложите Алексею Петровичу: Фигнер и Сеславин, по его вызову.

Рослый, могучего сложения генерал в походном сюртуке без регалий беседовал со штабными офицерами. На лавке лежали офицерские плащи, на столе - карты, листы реляций и приказов. Наклонив над картами широколобую голову, Ермолов водил пальцем по кривым линиям, означавшим передвижения корпусов. Голос Ермолова рокотал в низенькой горнице, офицеры с вниманием следили за генеральской рукой.

О военной дерзости и смелости Ермолова рассказывали легенды. Он был не менее знаменит в армии, чем сам Багратион или беспримерно храбрый генерал Неверовский. Посмеиваясь, вспоминали, как Ермолов просил царя пожаловать его в "немцы". При Бородине, видя, что французы готовы прорвать центр русских позиций, он бросился отбивать батарею Раевского во главе одного батальона. Говорили, будто в кармане Ермолова были Георгиевские кресты; он кидал их впереди себя, и солдаты под ливнем пуль завладевали наградами. На выручку Ермолову спешили полки Васильчикова, в тыл французам ударил Паскевич. Перед батареей вырос холм из окровавленных тел, Ермолова ранило картечью в шею, но батарея была отбита...

Ответив на приветствие партизан и кивая на оконце, за которым шумели прибывшие отряды, Ермолов шутливо сказал:

- Вы обращаете мою квартиру в вертеп разбойников... Что скажете? Бонапарт в Москве?

Главнокомандующий и погибший в Бородинском сражении князь Багратион ученики великого Суворова - называли императора французов его корсиканским именем, как бы подтверждая свое неизменное и презрительное мнение об "узурпаторе". Так же именовал Наполеона и Ермолов. Он считал себя генералом суворовской ориентации.

- Пленные показали, что по Калужской дороге идет дивизия Брусье...

- Что еще?

- По Боровской дороге движутся неизвестные колонны...

- Неизвестные?! - Ермолов с насмешливым удивлением посмотрел на Фигнера.

В длиннополом неопрятном казакине Фигнер и правда походил на разбойника; наряд его дополняла гусарская сабля и пистолеты, заткнутые за пояс. Говорил он уверенно, громким голосом; его круглое лицо с начесанными на лоб редкими волосами и словно бы сонными, небольшими глазками казалось лицом очень спокойного и благодушного человека.

- Давно ль стал ты пленных-то брать? - Ермолов укоризненно покачал головой. - Знаю ведь о твоей чрезмерной жестокосердости... и не одобряю ее.

Фигнер хладнокровно пожал плечами.

Рассказывали, как при отступлении из-под Смоленска Фигнер увидел разоренную сельскую церковь, а в ней трупы священника и замученных озверевшими мародерами малолетних девочек. Фигнер побледнел, глаза его вперились в тела убитых. Положив руку на алтарь, он в присутствии своих солдат поклялся мстить врагам без снисхождения и пощады.

- Совместно с Александром Самойловичем мы рассеяли конвой обоза, шедшего из Москвы, - докладывал, в свою очередь, Сеславин; в отличие от Фигнера, на нем был аккуратно пригнанный конноартиллерийский гвардейский мундир с черным воротником и красной выпушкой. Собираясь к начальнику штаба, Сеславин прикрепил на грудь ордена: Анны 2-й степени и Владимира 4-й степени. Он поминутно поправлял иностранный крест под воротником, будто смущаясь устремленных на него глаз и особенно - пристального, тяжелого взгляда Ермолова.

- Пленный подтвердил присутствие неприятельских колонн на Боровской дороге...

- Где же пленный-то ваш? - хмурясь, спросил Ермолов. - Надо показать его Михаилу Илларионовичу.

Сеславин с некоторой досадой указал на невозмутимого Фигнера.

- Александр Самойлович приказал...

- Эк его! Ну так добывайте мне теперь верные сведения. И немедля. На сей раз разойдитесь. Речку Нару (Ермолов ткнул в карту) должно перейти ночью, не привлекая неприятеля. Изловчитесь узнать: что за колонны движутся по Боровской дороге.Сие есть задача первостепенная.

Отпустив партизан, Ермолов поспешил к главнокомандующему. Кутузов встревожился. Он приказал генералу Дохтурову вести к Фоминскому 6-й пехотный корпус с предписанием завязать бой.

Тою же ночью Фигнер трижды пытался перейти Нару, но всякий раз натыкался на засады, был обстрелян и, проклиная свалившееся на него невезение, повернул назад.

* * *

Брезжил рассвет 10 октября. Над лугами стелился рыхлый туман. Сеславин зорко всматривался за реку в белесую мглу, но тишина, не нарушаемая ничем, кроме теньканья синицы, успокоила его. Он приказал перейти речку, ведя коней в поводу.

На рысях миновали желтые перелески, лощины, заросшие, ольшаником, просторные поляны с поникшей травой. Чем дальше - тем ехали осторожней, сдерживая разгоряченных коней. Остановились перед матерым лесом, за которым пролегала Боровская дорога.

- Дальше я один разведаю, - сказал Сеславин младшему офицеру.

- Да как же, Александр Никитич! А вдруг что-нибудь такое? Возьмите казаков.

- И впрямь, ваше благородие, - вмешался бородатый казачий урядник. Взяли бы полусотню, мигом бы доскакали...

- Нельзя, братцы. Шуму наделаем, всполошим всю округу. А коли у француза дозор?.. Словом, ежели часа через четыре меня не будет, возвращайтесь в главную квартиру.

Сеславин спешился, снял шинель, отцепил саблю, передал вестовому и, положив за пазуху пистолет, скрылся в лесу.

Бледный свет скользил по верхушкам сосен, по белым стволам берез. Роняя листву, испуганно вздрагивали осины, внезапно, под косым лучом, высвечивали медью дубы. Туман исчез, но утро не разгоралось. Будто сырая ветошь, по небу расползались тучи, и солнце пряталось, предвещая дождь.

Сеславин шел с осторожностью охотника, задумавшего выследить опасного зверя. Иногда он наклонялся, подносил к губам горстку брусники и напряженно вслушивался. Перестук дятлов, шелест редеющего леса, запах грибной прели невольно пробуждали воспоминания далекой, безоблачной и мирной поры. Обманчивый покой не усыплял бдительности разведчика, но рядом с важной, настойчиво понуждающей его мыслью выплывали милые видения детства: скромный отцовский дом и приветливо кивающие ему лица матери, отца, братьев...

* * *

Родился он в селе Есемово Ржевского уезда Тверской губернии. Отец, потомственный дворянин, всю жизнь прожил в деревне, трезво и кропотливо хозяйствуя, но значительных средств не скопил, хотя и к "недостаточным" не причислялся.

У есемовского хозяина родилось четверо сыновей: Петр, Александр, Федор и Николай. Тщанием дяди, гатчинского офицера, Александра и Николая удалось поместить в Артиллерийский и инженерный шляхетский кадетский корпус. В это привилегированное учебное наведение принимали обычно отпрысков знати. Но благоволение цесаревича Павла{2} к своему старому служаке было лучшей рекомендацией для его племянников, нежели титулованная фамилия.

Братья Сеславины увидели Петербург, узнали фрунт и жесткое казарменное воспитание. За изучение военных наук взялись рьяно, и время полетело незаметно над классами, манежем и плацем.

Однажды февральским солнечным днем кадеты играли на дворе в снежки. Офицеры разъехались по домам обедать. Внезапно часовой у ворот вскинул ружье "на караул".

В воротах показались всадники. Впереди ехал полковник маленького роста в высоких ботфортах и треуголке, сдвинутой к самому носу. Этот короткий нос с вывернутыми ноздрями и водянистый, бешено-требовательный взгляд знал в Петербурге каждый.

Фельдфебель, присматривавший за кадетами, помертвел: "Батюшки, царь! А в корпусе ни одного офицера..."

Павел слез с коня и, широко ступая тяжелыми ботфортами, зашагал к зданию корпуса. Он с сердитым недоумением вертел головой в детской треуголке, короткий нос его яростно фыркал. Император тщетно ждал обычного церемониала, торжественной встречи и рапорта. Сопровождавшие императора офицеры поотстали, опасаясь находиться рядом с ним при взрыве необузданного царского гнева, последствия которого бывали для окружающих плачевными.

В эту минуту один из мальчиков смело направился к разгневанному царю. Подойдя "журавлиным шагом", кадет громко отрапортовал о состоянии дел в корпусе. Павел смотрел на него насупившись. Но вдруг отрывисто захохотал и поцеловал находчивого кадета в румяную щеку.

Нарушение установленных им порядков не имело оправдания, и никто не взялся бы предсказать меру взысканий, которые могли быть наложены. Но судьбе было угодно, чтобы юный Саша Сеславин попался на глаза императору в ту минуту, когда его неистовое самодурство разрешилось неожиданной милостью. Узнав, что Саша племянник того Сеславина, что служит у него в Гатчине, император спросил, не хочет ли он стать гвардейцем. "Мне хотелось бы служить вместе с братом", - ответил смелый кадет.

На другой день императору доложили об отличных способностях Сеславиных, и он приказал зачислить их в гвардейскую артиллерию.

В 1800 году двадцатилетний подпоручик Александр Сеславин за "усердную и ревностную службу" и "состояние команды и орудий в совершенном порядке" был награжден "мальтийским" крестом. Император Павел считался магистром Мальтийского рыцарского ордена и давал этот крест в знак своего особого расположения.

С 1805 года начался боевой путь Сеславина. Он принимал участие почти во всех войнах, которые вела тогда русская армия. С первых же шагов боевого офицера Сеславин обнаружил выдающуюся храбрость и прекрасное владение техникой орудийной стрельбы, а если требовалось, без промедления бросался в рукопашную схватку, увлекая за собою солдат. Во время первой войны с Наполеоном он был отмечен наградами: золотой шпагой "За храбрость" и орденом Владимира 4-й степени. Под Гейльсбергом он получил тяжелое ранение в штыковой атаке и вынужден был покинуть армию. Позади осталась окутанная пороховым дымом Европа. С рокотом победных барабанов лавина французских войск неудержимо двигалась на восток.

В июне 1807 года война окончилась, был подписан Тильзитский мир.

Одновременно с войной против Наполеона Россия воевала с турками (1806 1812 гг.).

Залечив рану, Сеславин возвратился в действующую армию. При осаде города Разграда его батарея успешно подавила прицельным огнем сопротивление осажденных турок. По отзывам командиров, Сеславин проявил себя даровитым офицером-артиллеристом; такие же отзывы о нем были и после сражения при Чаушкое.

Мощные укрепления и высокий вал Рущука, лучшей турецкой крепости на Дунае, выдержали сильнейший обстрел русской артиллерии. Турки защищались отчаянно, отвечая ружейным и орудийным огнем. Был назначен решительный штурм. Во взятии Рущука участвовал и другой будущий герой - партизан Александр Фигнер.

Со штыками наперевес штурмовые колонны двинулись к крепостному валу. От турецких бастионов, окутавшихся желто-серым дымом, хлестнуло картечью. Сомкнув поредевшие колонны, с грозным "ура" русские солдаты устремились на приступ. Треск выстрелов и тысячеголосый крик слились в оглушительном грохоте боя.

Сеславин первым ворвался на крепостной вал. Пошатнулся, сделал несколько неверных шагов... и упал, выронив шпагу. Пуля пробила ему плечо.

12 июня 1812 года триста красавцев уланов на отборных конях переплыли Неман. Вслед храбрецам торжествующе гремели трубы, рушилась лавина рукоплесканий, несся восторженный pea:f "Да здравствует император!"

Над переправами запестрели знамена и штандарты кирасирских, уланских, драгунских полков; за дробным топотом кавалерии, дребезжа на неровных бревнах, с тяжким гудом проскакала конная артиллерия; сплошной массой киверов, ранцев и ружей текла пехота.

Наполеон с высокого берега наблюдал, как "великая армия", вобравшая в себя силы почти всех европейских народов, пересекла русскую границу. "Судьба России должна исполниться. Внесем войну в ее пределы", - было сказано императором с актерским воодушевлением, тоном, не допускающим сомнения во всем том, что говорил и делал он, повелитель Европы, избранник провидения. Проходя мимо, солдаты поворачивали в его сторону весело скалившиеся молодые лица. Среди золотого шитья, орденов, лент и плюмажей они видели только его приземистую фигуру в сером сюртуке и низко надвинутой черной треуголке. Поставив короткую ногу на барабан и скрестив руки на груди, Наполеон говорил маршалам:

- С такими мальчиками я завоюю весь мир... Вперед!

* * *

Начало Отечественной войны застало капитана Сеславина в должности адъютанта командующего русской армией Барклая-де-Толли.

Сеславин искренне ценил полководческий талант, честность и выдержку генерала Барклая. Впоследствии в своих записках он вспоминал: "... близорукие требовали генерального сражения. Барклай был непреклонен, армия возроптала. Главнокомандующий был подвергнут ежедневным насмешкам и ругательствам от подчиненных, а у двора клевете..." Сеславин, как офицер с большим боевым опытом, понимал, что Барклай прав, отступая, заманивая трехсоттысячную "великую армию" в глубь России и не допуская решающего сражения.

Назначенный вместо Барклая Кутузов продолжал ту же "тактику отступления", пока тяжелый и досадный путь русской армии, путь всей Отечественной войны и русской истории не пролег через холмистую равнину у деревни Бородино.

* * *

24 августа Сеславин принял участие в бою за Шевардинский редут, хотя накануне был задет пулей при перестрелке у Гриднево.

Высверкивая на солнце тысячами штыков, вражеские колонны трижды неистово атаковали и трижды откатывались, оставляя убитых и раненых. В сумерки французы подожгли стога и при багровом, зловеще пляшущем освещении четвертый раз пытались овладеть редутом, но безуспешно. По приказанию Кутузова защитники редута покинули ночью место героической обороны и отступили к главной позиции.

26 августа началось сражение, никогда и никем не виданное по жесточайшему упорству, стойкости, самоотверженности всех его участников и по огромному числу жертв. Здесь, на изрытой ядрами, пропитанной кровью, опаленной равнине окрепла нравственная сила русской армии, здесь же величайшее разочарование и растерянность постигли французскую. Наполеон мог бы последним отчаянным ударом вырвать победу - если бы послал на русских стоявшую в резерве гвардию, но он отказался от этой мысли. Непобедимый полководец как будто потерял ясность ума, стремительность решений и веру в свое военное счастье.

С самого начала Бородинской битвы находясь в центре русских позиций, Сеславин умело руководил огнем и перемещением орудий; он в числе первых бросился отбивать батарею Раевского, когда, после третьей атаки, французам удалось ее захватить, Он сражался в самом аду, в самом раскаленном, смертоносно опасном месте с беззаветной отвагой и мужеством; его имя достойно быть в ряду тысяч героев Бородина, о которых всегда с благодарностью будет помнить Родина.

После отступления русских войск в Тарутинский лагерь Сеславин назначается командиром маневренного разведывательного и истребительного отряда. Перед ним открылся еще больший простор для его военных способностей; храбрости и удали, доходящей до дерзости, для его поразительной, буквально безграничной энергии, горячего патриотизма и сказочной удачливости. Всеми этими качествами обладали с избытком и другие вожаки партизан, но Сеславин совершил подвиг, прославивший его имя по всей России, сделавший его любимым народным героем.

* * *

Издали послышался скрип повозок, всхрапывание лошадей, мерный маршевый шаг солдат. Сеславин верно рассчитал, что выйдет к тому отрезку пути, который версты четыре тянется до Фоминского и сворачивает на Боровск, но встретиться с маршевой колонной противника не ожидал. Он обернулся, стараясь предугадать любую случайность. Группа солдат могла отделиться от основного строя и прочесать лес вдоль дороги. Не исключено было столкновение с двумя-тремя отставшими от колонны ротозеями. К счастью, лес здесь старый, замшелый, деревья стоят тесно; падая, образуют завалы, а лоза с орешником заплели прогалы и тропки.

Сеславин выбрал кряжистого неохватного великана, взросшего у дороги, ухватился за сук, вскарабкался со сноровкой кавалериста по шершавому стволу, затаился, как рысь, в развилке ветвей.

Тысячи шагающих ног, странное сочетание скрипа, звяканья, стука и гула... Негромкие, но ясно различимые, чуждые голоса... Ему представилось, что внизу течет медленный непрерывный поток уродливых существ о горбами ранцев и стальной щетиной штыков... Еще немного - и султаны на их киверах заденут подошвы его сапог... Нет, это фантазия, - он невидим, он в безопасности, ежели счесть безопасным положение разведчика, повисшего в пяти саженях над неприятельскими штыками.

Между колоннами французов шли пьемонтцы, неаполитанцы, баварцы, гессенцы, вюртембержцы, голландцы, саксонцы, отдельно ехали польские уланы князя Понятовокого... Сеславин узнавал их по штандартам и покрою мундиров. Заметил он, что шинели у большинства изодраны, прожжены, заляпаны грязью, у некоторых поверх мундиров наброшены партикулярные плащи с пелеринами, мужицкие армяки, женские шали и салопы; кавалерийские и артиллерийские лошади выглядели истощенными, не отличаясь от костлявых кляч, тащивших маркитантские фуры...

Глазом опытного военного Сеславин сразу определил: перед ним не разведывательные отряды, не арьергард, это основная сила огромной армии захватчиков.

После страшной раны, полученной при Бородине, после западни, которой оказалась охваченная пожаром Москва, после чувствительного удара под Тарутином полчища Наполеона уже чувствовали свою неизбежную гибель, но были еще грозным, боеспособным войском.

С цокотом проплывали кавалерийские эскадроны, тяжело катила артиллерия - Сеславин насчитал больше пятисот орудий.

Стройными колоннами, соблюдая порядок и интервал между рядами, мерно шагали солдаты в синих мундирах, красных эполетах и медвежьих шапках... Сеславин невольно напрягся: зрелище, развернувшееся перед ним, сильно его взволновало. Досада, гнев, бессильная жажда отмщения поднялись в душе... Он едва не выдал себя, когда в центре гвардейских полков, в окружении маршалов, ехавших верхом или в открытых колясках, показалась карета и у окна желтовато-бледное, непроницаемое лицо человека в сером сюртуке и черной, низко надвинутой треуголке.

Что, если удачный выстрел?! Нет, слишком далеко. Бесполезное геройство... Он не раз доказывал, что готов пожертвовать жизнью, но - не напрасно. Впрочем, решит ли верный прицел исход войны? И смеет ли разведчик поступать столь опрометчиво, когда главнокомандующий не осведомлен еще о движении неприятеля?

Вымахать бы из чащи с гиканьем, свистом, занесенными саблями и отточенными жалами дротиков... Разворачивая арканы, окружить карету Наполеона! Да тут ведь и Коленкур, Даву, Мюрат, Бертье, Ней... Неосуществимая мечта! С малым отрядом не пробиться сквозь гранитные ряды французской гвардии...

На версты растянулся обоз и фуры с награбленным добром, с больными, ранеными, маркитантками, проходимцами и барышниками разных национальностей, с женами и детьми иностранцев, ушедших из Москвы с наполеоновской армией.

Полил дождь. Небо насупилось, пригасило краски, серая веса задернула даль. Остроту звуков заглушило монотонным шуршанием и плеском.

Сеславин осторожно спустился и попятился в заросли. Оглядываясь, шел о полверсты, потом бросился бежать через мокрое, хлещущее ветками чернолесье.

Отряд ждал его, укрывшись от дождя под деревьями.

- Что там, Александр Никитич?

- Наполеон подходит к Фоминскому...

Сеславин понимал, что только показания пленных могут быть ощутимым подтверждением его донесению. И вот в ранние сумерки умчались неистовые и упорные всадники.

Каким образом партизаны сумели подобраться вплотную к лагерю французов под Боровском? Ведь наверняка здесь были расставлены усиленные посты, тем более что в Боровске находился сам император.

Какой способ придумали русские храбрецы, чтобы взять пленных? И как им удалось беспрепятственно ускакать? На эти вопросы определенных ответов нет. Известно только, что партизаны сумели захватить четырех солдат, а сам Сеславин, бросившись с дерева, скрутил унтер-офицера наполеоновской гвардии. Надо полагать, гвардеец яростно сопротивлялся - для гвардии отбирали очень рослых и сильных людей. Но Сеславин заткнул ему рот, связал, перекинул через седло и понесся к месту, назначенному для встречи с отрядом.

Соединившись, партизаны поскакали в главную квартиру. Мчались не разбирая луговин и болот, припав к дымящимся конским шеям.

Бухнул выстрел... Тени метнулись к дороге...

- Стой! Стой! Кто такие?

- Свои! Отряд капитана Сеславина.

Робкими огоньками замаячила деревушка. Послышались голоса, ржание лошадей. У околицы расхаживали часовые. Это было село Аристово, в котором квартировал недавно прибывший сюда 6-й пехотный корпус генерала Дохтурова.

Сеславин ворвался в избу, где находился Дохтуров с офицерами. Доложил, что по приказанию Ермолова был в разведке и обнаружил неприятельскую армию на Боровской дороге. Всю армию полностью - о артиллерией, кавалерией, гвардией и обозом.

Дохтуров мерил его недоверчивым взглядом, Он обладал характером замкнутым, уравновешенным, лишенным всякой неосновательности и бравады. Полагаясь на его хладнокровие и мужество, Кутузов во время Бородинского сражения послал Дохтурова на место смертельно раненного Багратиона. И Дохтуров с честью оправдал надежды главнокомандующего.

Нынче же он был направлен к Фоминскому, чтобы атаковать Брусье. Но встретить здесь всю французскую армию и самого Наполеона... это казалось ему невероятным.

Дохтуров несколько скептически относился к удальцам партизанам. Признавая их полезность, он все-таки знал за ними склонность к излишнему молодечеству и рисовке.

- Ваше превосходительство, пошлите к светлейшему! От одного часа промедления зависит участь Отечества! - настаивал Сеславин.

Дохтуров понимал: если у Фоминского действительно окапалась вся французская армия, значит Кутузов еще не оповещен о том, что Наполеон ушел из Москвы, и французы могут беспрепятственно двигаться через территорию, не тронутую нашествием. Это создаст положение крайне нежелательное и может быть чревато тяжелыми последствиями для русской армии, И все-таки сомнения его не оставляли. Ох, уж этот пылкий, как юноша, лихой капитан! Дохтуров никак не желал ему поверить; известие Сеславина представлялось ему заблуждением.

- Если мое донесение фальшиво, прикажите меня расстрелять! - в бешенстве вскричал Сеславин.

- Я не могу верить вам на слово. Мне нужны более основательные доказательства, - отрезал Дохтуров.

Круто повернувшись, Сеславин вышел из избы. Ночь была непроглядная, набухшая промозглой октябрьской сыростью. На биваке, за дворами, горели костры.

- Что кони? - спросил Сеславин своего казака.

- Бог милостив, отдышались.

Подавив в душе возмущение несправедливым, как он считал, недоверием генерала, Сеславин приказал привести пленных.

Когда пленные французы предстали перед Дохтуровым, и услышал, каким образом они доставлены, суровый генерал, видавший всякое и побывавший во многих опасных передряг; искренне поразился геройству Сеславина и его удальцов.

Французы подтвердили донесение Сеславина. Все еще в нерешительности, Дохтуров послал за начальником штаба, тоже прибывшим в Аристово. Ермолов с английским генералом Вильсоном, состоявшим при штабе русской армии и штабными офицерами, явились в приподнятом настроении. Узнав подробности, они поздравили Сеславина со славным "делом", имеющим огромное значение для дальнейших действий русской армии. Посыпались вопросы, похвалы, изумленные восклицания.

- Вы совершили подвиг, капитан, - сказал Вильсон, - и достойны самых высоких наград... Но вы устали. Могу предложить вам охапку соломы...

Но Сеславин отказался от отдыха. Подкрепившись стаканом рома и сухарем, он вернулся к своему отряду: нужно было проследить за движением неприятеля.

Тем временем Дохтуров и Ермолов срочно направили к Кутузову подполковника Болговского.

За полночь Болговский приехал в Леташевку, где располагались основные русские силы. Разбудили дежурного генерала Коновницына, потом барона Толя.

Они пришли к Кутузову и попросили разбудить главнокомандующего. Адъютант зажег свечу. Увидев заляпанного грязью посланца, Толя и Коновницына, Кутузов приказал адъютанту на бросить ему на плечи мундир.

Болговский кратко сообщил об уходе Наполеона из Москвы и протянул донесение Дохтурова,

- Благодарю тебя, господи! - сказал Кутузов. - Спасена Россия.

* * *

12 октября русская армия спешно выступила на перехват армии Наполеона. В составе русской армии уже насчитывалось до 100 тысяч человек. 10 тысяч, казаков подоспели 9 Дона. Из Калужской и других ближних губерний везли всевозможные припасы.

С рассветом генерал Дохтуров начал наступление на Малоярославец, занятый французами. На улицах завязался яростный рукопашный бой. После семи часов беспрерывных атак, после того как Малоярославец несколько раз переходил из рук в руки, подошла русская армия во главе с Кутузовым. Сражение было упорным и жестоким. Обе стороны потеряли по 6 тысяч человек убитыми и тяжелоранеными...

Наполеон удержал за собой Малоярославец, превращенный в дымящиеся развалины; Кутузов преградил Калужскую дорогу. Объезжая свои позиции, Наполеон был в нерешительности. В этот день казаки атамана Платова едва не взяли императора в плен, ему чудом удалось ускакать.

Не надеясь пробиться по Калужской дороге, Наполеон с гвардией покинул войско и 14 октября стал быстро отступать по старой Смоленской дороге. Остальная армия двинулась за ним. План Кутузова, который он обдумывал еще до Бородина, начал осуществляться.

За отступающей "великой армией" бросились казачьи войска и авангард генерала Милорадовича. Растянувшееся на многие версты полчище преследовали и уничтожали партизанские отряды Давыдова, Орлова-Денисова, Кайсарова, Кудашова, Фигнера и Сеславина.

Донесение Сеславина дало русской армии возможность вовремя перехватить Наполеона у Малоярославца и не допустить его на Калужскую дорогу. Денис Давыдов, славный герой Отечественной войны, сам совершивший немало подвигов, говорил: "Извещением Сеславина решилась участь России". Впоследствии один из наполеоновских историков, граф Сегюр, разбирая обстоятельства войны 12-го года, со вздохом вынужденного правдолюбия признавал; "Здесь (под Малоярославцем. - В. П.) остановилось завоевавшие вселенной, исчезли плоды двадцатилетних побед и началось разрушение всего, что думал создать Наполеон". Сеславин всю жизнь гордился этим прославившим его делом и в своих записках выразился без лицемерной скромности, в свойственной его стилю патетикой: "Неприятель предупреждав под Малоярославцем, французы истреблены, Россия спасена, Европа освобождена, и мир всеобщий есть следствие сего возможного открытия".

Во время дальнейших военных действий против отступающей французской армии Сеславин проявил себя одним из самых деятельных, самых неутомимых и дерзких партизанских командиров, Кроме того, он обладал несомненным дарованием стратега. Тщательно обдумывая последствия совершаемых его отрядом рейдов в тыл неприятеля, он не просто выполнял поручения главнокомандующего, но старался согласовать свои действия с теми Общими, важными в военном отношении целями, которым следовала вся русская армия.

Помня о Бородине, Малоярославце, предвидя будущие сражения, Кутузов берег армию. Его упрекали в нерешительности, преступной медлительности, писали возмущенные письма государю. Но старый фельдмаршал оставался непоколебим. "Все развалится и без меня", - говорил он и предоставлял партизанам уничтожение голодающей и замерзающей толпы захватчиков.

Французов настигали всюду, стоило им немного зазеваться, потерять осторожность, отдалиться хоть на версту от основных сил. "Дубина народного гнева", размахнувшись, обрушивалась врага и - ни пощады, ни покоя не было ему ни ночью, ни днем. Французская армия ежедневно теряла сотни солдат и офицеров, уничтоженных или взятых в плен партизанами.

Следуя за неприятелем, Сеславин впереди русского авангарда подошел к Вязьме.

Накануне Вязьма была занята французами. Наполеон с гвардией прошел город насквозь, оставив в арьергарде корпус маршала Нея. В Вязьме стояли также корпуса вице-короля Евгения Богарнэ и князя Понятовского; рядом, за селом Федоровским, скопились огромные обозы, которые конвоировал корпус маршала Даву.

Ермолов с казаками и артиллерией атаковал корпус Даву. Русский авангард под командованием Милорадовича ударил на корпус Нея. Ввязались в сражение войска вице-короля и поляки Понятовского. На помощь Милорадовичу прибыли дивизии генерала Олсуфьева и немецкого принца Евгения Вюртембергского, сражавшегося в русской армии против Наполеона. Разгорелся ожесточенный бой, длившийся о переменным успехом.

Не выдержав казачьей атаки, Даву бросил обозы и отошел за Вязьму, неся большие потери. Попятились к городу, отстреливаясь и отбиваясь от наседавших русских кавалеристов, остальные французские войска.

Вечером 21 октября к кавалерии Милорадовича, Платова и Ермолова присоединились два пехотных полка - Белозерский и Перновский. Ожидалось, что наутро французы снова выйдут навстречу русской армии, попытаются отбить обоз.

22 октября, посовещавшись с командиром передового Перновского полка, Сеславин на своем стройном черкесском жеребце, въехал в занятый неприятелем город. Он увидел на улицах панику и смятение. Французы, торопясь, покидали Вязьму, поджигали дома, на скорую руку грабили имущество жителей. Основные части неприятельской армии уже ушли, в городе оставался арьергард Нея.

На Сеславина довольно долго не обращали внимания, хотя он даже не прикрыл плащом свой конноартиллерийский гвардейский мундир. Наконец заметили русского офицера, дерзко Разъезжавшего между отступающими колоннами. За ним погналась, раздалось несколько выстрелов.

Сеславин стремительно проскакал через город, не получи" Ни одной царапины, выехал в поле и стал недосягаем для французских пуль. Там он снял фуражку и принялся размахивать и белым платком.

По этому условному знаку командир Перновского полка и солдат к Вязьме. За ним с барабанным боем и развернутыми знаменами ринулся Белозерский полк. Обнажив сабли, помчалась кавалерия. Солдаты кричали, подходя к Сеславину "Вот Егорий Храбрый на белом коне!" Наверное, "черкес" Сеславина был светло-серой, почти белой масти. (В записках Сеславин упоминает о своем любимом сером "черкесе". - В. П.) Прославленный партизан казался неуязвимым, настолько удивительно было его презрение к смерти. Его появление перед строем воодушевило солдат.

Впереди Перновского полка Сеславин ворвался в Вязьму. Рукопашная схватка, по рассказам ее участников, превратилась жесточайшую кровавую резню. По улицам, заваленным трупами, с трудом проезжали кавалеристы. В горячке боя Сеславин долго не придавал значения пропитавшей рукав крови. Он опять получил ранение.

* * *

Французы потеряли под Вязьмой 4 тысячи убитыми и ранеными; потери русских - 1800 человек.

С 26 октября начались снежные вьюги, морозы усилились, дороги стали труднопроходимыми. Голодная, замерзающая "великая армия" Наполеона представляла собой жалкое зрелище. Сотни французских солдат оставались на месте стоянок, не находя сил продолжать путь. Многие падали во время похода, вся Смоленская дорога была устлана трупами. Французы жарили на кострах конину, были случаи, когда доходило и до людоедства. Горькой усмешкой поминали наполеоновские гвардейцы свое вступление в Россию: уверенные в скорой победе бравые солдаты, перекидываясь остротами и восклицая восторженно: "Да здравствует император!", в лакированных штиблетах, белых крагах и перчатках шли завоевывать варварскую страну, чтобы на садить в ней европейскую цивилизацию и порядок. Теперь их засыпали снега под тоскливый и бесконечный вой метели.

Преследуя неприятеля, партизанские отряды Давыдова, Фигнера и Сеславина соединились у села Ляхова Смоленской губернии.

Давыдов узнал от своих лазутчиков, что в Ляхове находится корпус генерала Ожеро. Соединенные отряды партизан составили только 1200 кавалеристов, 80 егерей (стрелков) и четыре пушки. Послали гонца к стоявшему неподалеку партизанскому генералу Орлову-Денисову просили оказать помощь и возглавить предстоящее дело.

28 октября началось сражение при Ляхове. В стрелковые цепи стали егери и спешенные казаки. Кавалерия Ожеро вырвалась из села и, разворачиваясь по заснеженному полю, помчалась на русских стрелков. Сеславин немедленно приказал ахтырским гусарам ударить с фланга. Атака французов была сорвана. Гусары смяли их и загнали в овраг, где кавалеристы Ожеро увязли в трясине. Орудия под непосредственной командой Сеславина продолжали палить картечью. Также успешно действовали отряды Давыдова, Фигнера и Орлова-Днисова. Они окружили село, и генерал Ожеро не нашел другого выхода как сдаться.

Кутузов писал императору Александру по поводу сражения при Ляхове: "В первый раз в продолжение нынешней кампании неприятельский корпус положил перед нами оружие". За умелое командование кавалеристами и артиллерией Сеславин был произведен в полковники.

Наполеон рассчитывал перезимовать в Смоленске, но провиантом, найденным в городе, смогли обеспечить только гвардию. Остальных солдат даже не подпустили к заставам. Вспыхнул бунт. Солдаты отказывались подчиняться офицерам. Начался грабеж провиантских складов.

Через четыре дня Наполеон ушел из разоренного Смоленска и продолжил путь по старой Смоленской дороге.

Совершая рейд вдоль отступающих неприятельских колонн, Сеславин в очередной раз берет "языка" и отсылает его в штаб. Одновременно о доставкой пленного он пишет Кутузову смелое письмо, позволяя себе упрекать штабных генералов в плохом знании местности и неумелом преследований врага. Сеславин предлагает Кутузову план быстрого и окончательного разгрома французской армии.

План Сеславина состоял в следующем: часть русской армии должна быть направлена по проселочной дороге к селу Дубровина на Днепре, то есть наперерез Наполеону, который, по мнению Сеславина, должен был придти именно туда. (Как показали дальнейшие события, Сеславин оказался прав; Наполеон действительно пришел в Дубровно. - В. П.). К этому месту Сеславин предлагал выдвинуть и основные русские силы: частично - по столбовой дороге, преследуя неприятеля, частично - атакуя его; флангов, и здесь, на переправе, покончить с Наполеоном, которому уйти из тупика было некуда.

Письмо написано ясным и лаконичным языком опытного боевого командира; свое предложение Сеславин подтверждает сведениями из перехваченных французских депеш.

Однако Кутузов предложение Сеславина отклонил, предлагая ждать дальнейшего разложения неприятельской армии. Кроме того, в штабе главнокомандующего у Сеславина обнаружились недоброжелатели в генеральских эполетах. Они считали оскорбительным для себя следовать указаниям новоиспеченного полковника, привыкшего, по их понятию, нападать на обозы, прыгать с дерева на головы французов, скакать и стрелять, а не составлять глубокомысленные диспозиции. Они оговаривали сеславинские планы как скороспелые и наивные, раздражались, насмешничали, даже обращались к каким-то сановным лицам из окружения императора Александра.

А Сеславин продолжал разведку, бесстрашно маневрируя среди французских частей, растянувшихся по дороге до города Красного, где остановился Наполеон. Срочно посылается донесение Кутузову: "Поспешайте, ради бога, на Красное, неприятель тянется от Смоленска - мы отрежем несколько корпусов".

Кутузов направил под Красный Милорадовича и Ермолова, которые преградили путь Даву и Нею. Началось длительное и ожесточенное сражение, в котором французы потерпели поражение. Но гвардия Наполеона и корпус маршала Нея сражались с обычным мужеством и, неся огромные потери, отказывались сдаваться. Другие войска, среди которых было много раненых и больных, не выдержали орудийного огня, штыковых атак и нападений казаков Платова.

Под Красным было захвачено 228 пушек, убито и ранено 6 тысяч французских солдат, взято в плен 20 тысяч, причем 5 тысяч французов добровольно сдались генералу Раевскому. В этих боях, доблестно бросаясь в кавалерийские атаки, участвовал и полковник Сеславин.

Едва отгремела канонада над Красным, а Сеславин 8 ноября уже доносит на главную квартиру: "Уведомляю в третий раз, что неприятельское депо (запас провианта.- В. П.) находится еще в Горках (Могилевской губернии. - В. П.)... Пришлите пехоты, кавалерии и конной артиллерии, и депо сей в наших руках".

Переправившись через Днепр, Сеславин поскакал к Борисову на реке Березине. Ему было поручено открыть сообщение между Дунайской армией, подходившей с юга под командованием адмирала Чичагова, и приближавшимся с севера 1-м корпусом графа Витгенштейна.

Адмирал Чичагов занял Борисов, где находилась переправа через Березину. Однако корпус генерала Удино с отвагой отчаянья бросился к переправе и вытеснил русских из Борисова. Отходя, Чичагов приказал сжечь мост.

Тем временем отряд Сеславина мчался вперед и 15 ноября столкнулся с союзниками французов, польскими кавалеристами графа Тышкевича. После ожесточенной рубки половина их была Уничтожена, другая половина сдалась в плен. Сеславин еще не раз попадал в жаркие стычки с рыскавшими по округе отрядами неприятеля. Наконец ему удалось встретить авангард Витгенштейна. Он устанавливает сообщение между ним и Чичаговым. Кутузов рассчитывал использовать их взаимодействие и не дать основным силам французов перейти Березину. Как бы вспомнив предложение Сеславина перед переправой через Днепр, главнокомандующий надеялся на Березине завершить разгром наполеоновских войск.

Однако адмирал Чичагов в решительный момент недостаточно мощно атаковал Нея, в перемещении Дунайской армии не был необходимой подвижности. Отряды Ермолова и Платова бились с неприятелем на левом берегу реки, ожидая помощи Витгенштейна. Но Витгенштейн из самолюбия (в чем его потом обвинил Кутузов) и нежелания подчиняться Чичагову изобретал множеств предлогов для оправдания своей медлительности. Его артиллерия обстреляла лишь хвосты уходящих французских колонн.

Несмотря на гибель 12 тысяч убитых и утонувших, несмотря на то что 20 тысяч солдат сдались в плен, армия Наполеона перешла Березину.

Получив подкрепление от адмирала Чичагова, Сеславин молниеносным ударом выбил из Борисова остатки неприятельских войск.

Победа была решительная. Но казачий генерал Денисов, уничтожив в окрестностях Борисова несколько неприятельских отрядов, не долго думая, приписал взятие города себе. Подобные недоразумения случались из-за путаницы и разобщенности действий некоторых командиров. Поверив своему генералу, атаман Платов послал об этом рапорт Кутузову.

Сеславин тоже обратился к главнокомандующему с требованием восстановить истину. Начались штабные интриги. Против него исподволь объединялись чванливые карьеристы; им давно досаждала громкая известность Сеславина в армии и кругах близких двору. Сеславин не желал уступать чести взятия Борисова не из честолюбия или корысти, но полагая недопустимым умаление заслуг бесстрашно бившихся вместе с ним солдат и офицеров и особенно тех, кто сложил головы в этом бою.

За Сеславина вступился адмирал Чичагов, который наблюдал штурм Борисова. Поддержал своего давнего любимца и начальника главной квартиры генерал Ермолов. В конце концов правда оказалась на стороне Сеславина. За Борисов он получил почетное звание флигель-адъютанта.

Слава его представлялась многим невероятной, да и сам он казался не человеком, а легендой, преувеличением, собирательным образом бесшабашно-лихого, неустрашимого партизана. Среди солдат передавались рассказы, в которых действительные подвиги перемежались с вымышленными. Сеславину приписывались сверхчеловеческие возможности, объясняемые чудесной помощью святого Георгия Победоносца, а иной раз - и волшебным заклятьем неизвестного колдуна из Ржевского уезда. Забывали - даже в среде образованных военных - его трезвый ум, боевой опыт, ошеломляющую энергию и спартанскую выносливость.

Но Сеславин не думал о славе, чинах и наградах. Он пребывал в состоянии высокого душевного подъема, в самоотверженном и неустанном стремлении принести возможно большую пользу Отечеству.

* * *

Вместе с авангардом адмирала Чичагова Сеславин продолжал преследовать бегущих захватчиков. Французы уже не в состоянии были оказывать организованное сопротивление партизанам. Ударили сильные морозы, окончательно сломившие обессиленное войско Наполеона.

Ночью 23 ноября Сеславин ворвался в занятое французами местечко Ошмяны. Развернув пушки, поставленные на полозья саней, партизаны открыли огонь по лагерю неприятеля.

Верхом на пляшущем скакуне Сеславин управлял боем.

Вот гусары и казаки с криком и гиканьем поскакали во тьму; раздается треск французских ружей, слышатся резкие возгласы команды... Вдоль дороги на Вильно шевелится, колышется огромное черное чудовище - выстраивается неприятельская пехота... Сеславинские пушки продолжают торопливо стрелять... За толкущейся во мраке колонной мелькают факелы, повозки, всадники...

Если бы не тьма, Сеславин мог бы увидеть Наполеона, в Разгар боя въехавшего в Ошмяны. А император, мрачно кутавшийся в польский кунтуш на соболях, не предполагал, конечно, что неподалеку стреляет в его солдат русский офицер, который по странному стечению обстоятельств или, скорее, по приговору истории, неоднократно нарушал его стратегические расчеты.

* * *

27 ноября на плечах французской кавалерии отряд Сеславина ворвался в Вильно. Партизаны яростно бились о превосходящими силами французов, пока не подоспел отряд генерала Ланского Сеславин захватил шесть пушек и знамя. Вместе с кавалера Ланского он третий раз бросился в атаку... В это мгновение пуля пробила ему левое плечо, раздробив кость.

Казармы и госпитали Вильно были переполнены ранеными больными, обмороженными, умирающими французами. Мюрат, король неаполитанский, ускакал с остатками кавалерии. Незадолго до этого уехал и сам император. Заключив окончательно, что война в России проиграна, Наполеон бросил своих солдат и не только солдат. Огромный обоз, все пушки, награбленную добычу, императорскую казну, множество важных документов из императорской канцелярии, а также станок для печатания фальшивых ассигнаций, которыми предполагалось наводнить Россию.

После взятия русскими Вильно французской армии практически не существовало. Кое-где брели разрозненные, почти не боеспособные отряды голодных оборванцев.

Русские солдаты и офицеры тоже переносили тяжелые лишения; многие обморозились, голодали, много было больных и раненых. При таких условиях, с серьезным ранением, получены Сеславиным под Вильно, ничего не стоило пропасть. Но его спасла забота партизан, товарищей по оружию; они добром отплатили ему за его сердечное отношение к простым солдатам казакам, за его невиданное геройство и великую самоотверженность.

Находясь в лазарете и извещая об этом дежурного по главной квартире генерала Коновницына, Сеславин писал: "...его светлости рекомендую весь мой отряд, который во всех делах от Москвы до Вильно окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за Отечество".

За подвиги в Отечественной войне Сеславин был награжден золотой саблей и назначен командиром Сумского гусарского полка. Только теперь он расстался с конноартиллерийским мундиром и надел ментик и доломан.

По отзывам сослуживцев, Сеславин проявил себя заботливым полковым командиром. Он изыскивает дополнительные средства на покупку запасных лошадей, беспокоится о продовольствии и фураже, входит во все мелочи полкового хозяйства.

Поход 1813 года складывался из триумфов и неудач, из малых и больших сражений, где русская армия по-прежнему выказывала волю к победе, неустрашимость, стойкость, а по отношению к мирному населению сдержанность и дружелюбие. Сумской гусарский полк входил в корпус графа Витгенштейна, назначенного после смерти Кутузова главнокомандующим.

Особенной храбростью Сеславин отличился в трехдневном сражении при Лейпциге, которое называли "битвой народов". Французская армия была разгромлена; союзники взяли в плен 37 тысяч солдат и офицеров, 22 генерала и захватили 300 пушек. Всю тяжесть боя вынесли русские войска, они сдержали ярость атак наполеоновской армии, сумели выстоять и победить.

В лейпцигской битве Сеславин участвовал уже будучи в чине генерал-майора.

Как и во время Отечественной войны, Сеславину поручалось сообщение между армиями, захват важных оборонительных пунктов и дорог; как прежде, он находился в передовых отрядах и своими донесениями способствовал успешному движению союзных войск. Он участвовал в многочисленных кавалерийских стычках, в сражениях при Бриенне, Ла-Ротьере, Арси-сюр-Об.

В отдельных случаях Наполеон еще одерживал победы, благодаря топтанию на месте и грубым ошибкам прусского фельдмаршала Блюхера и командующего австрийской армией князя Шварценберга. Они никак не могли отвыкнуть от робости перед былым могуществом Наполеона.

После боя при Арси, где благодаря упорству и самоотверженности русских солдат французы отступили с большими потерями, император Александр, схватившись за голову холеной рукой, сокрушенно воскликнул:

- Эти австрийцы сделали мне много седых волос!

Стоявший позади Ермолов поморщился: царская тирада походила на перевод с немецкого.

В штабе союзных армий шли споры - брать ли прежде Париж и требовать капитуляции или преследовать Наполеона и добиться его низложения. Стороны никак не могли прийти к согласию.

А Сеславин с отрядом кавалерии и конной артиллерии рассеила французов по берегам Орлеанского канала, соединявшего Сев с Луарой, потопил грузовые суда и взорвал шлюзы. Захватив канал, Сеславин пресек сообщение между частями французской армии и лишил Париж подвоза продовольствия. Он хотел поставить столицу наполеоновской империи в безвыходное положение и заставить французское командование пойти на капитуляцию. По его сведениям, во французских высших кругах назревало недовольство Наполеоном, да и парижане казались склонными избавиться от него. Обыватели и дельцы всегда надеются на сохранение своего благополучия при смене правительства.

Сеславин считал, что любезничать с врагом, если он не сдается, нет оснований, ему было жаль крови русских солдат. Заблокировав Орлеанский канал, Сеславин послал письмо государю с подробным изложением своего плана.

Письмо Сеславина императору передал барон Толь. При этом присутствовали два австрийских генерала, Барклай-де-Толли, сменивший на посту главнокомандующего русской армии графа Витгенштейна, Ермолов и Дибич.

- Это очень важная депеша, - сказал Александр и стал читать про себя донесение партизана. Усмехнувшись, он поднялся с раскладного кресла, медленно прошелся. Все почтительно следили за ним. Ермолов неожиданно заметил, что несмотря на походные условия, Александр располнел: фалды его мундира распирало, как у переодетой женщины.

Император пересказал содержание пакета по-немецки. "О, о!" воскликнули с кислым видом австрийские генералы. Им совсем не улыбалось бесспорное первенство русских при капитуляции Франции.

- Наш Сеславин молодец и герой, но... Париж - столица мира, и к тому же... - Император будто в раздумье, склонил голову, выставив заметно ползущую со лба лысину, и произнес: - Я веду войну с Наполеоном, а не с французами, и потому приказываю восстановить шлюзы на Орлеанском канале.

Получив ответ, Сеславин понял, что царь счел наилучшим предстать перед европейскими дворами в образе кроткого монарха, исполненного христианских добродетелей.

Но Наполеон не желал капитулировать. Бои продолжались, тысячи русских солдат гибли на полях Франции.

13 марта произошло кавалерийское сражение с корпусами маршалов Мармона и Мортье при Ла-Фер-Шампенуазе. Сражение длилось с переменным успехом. Сеславин бился вместе со своими гусарами, врезавшись в каре бешено сопротивлявшихся французов.

Не выдержав натиска, наполеоновская конница обратилась в паническое бегство, за ними побежали и пехотные колонны. Гусары преследовали врагов.

Военные историки того времени писали, что сражение при Фер-Шампенуазе, во всяком случае в моральном отношении, решило участь Парижа. Французы потеряли 11 тысяч человек и 75 орудий, 3 тысячи сдались в плен.

* * *

19 марта 1814 года русские войска вступили в Париж. Маршируя по улицам французской столицы, солдаты говорили: "Пришлось батюшке Парижу поплатиться за матушку Москву". 25 марта Наполеон подписал отречение от престола и выехал на остров Эльбу.

Под стенами Парижа и закончился боевой путь Сеславина. Около десяти лет он находился в действующей армии; за последние три года почти не было сражения, в котором он не участвовал бы и не отличился.

Денис Давыдов писал о Сеславине: "К военным качествам Фигнера он присоединял строжайшую нравственность и изящное благородство чувств и мыслей. В личной же храбрости не подлежит никакому сомнению! Он - Ахилл, а тот - Улисс". Фигнер представлялся Давыдову не всегда безупречным с нравственной стороны, и потому отождествляется с хитроумным Одиссеем. Многие современники, отдавая должное храбрости и боевым достоинствам Фигнера, упрекали его за жестокость к пленным французам. Но Сеславин, не уступая Фигнеру в дерзкой предприимчивости и неукротимой энергии, в обращении с пленными был всегда снисходителен, даже мягок, несмотря на то что французы расстреливали партизан, если они попадались им в руки.

Заслуги Сеславина высоко ценили Кутузов, Барклай-де-Толли, Ермолов, Витгенштейн, Чичагов. Его любили солдаты и казаки, воевавшие с ним в конной артиллерии, в партизанском отряде, позже - в Сумском гусарском полку, любили не только за храбрость, за его блестящие подвиги, но и за то, что он умел быт родным для них человеком, заботился об их пище, снаряжении, быте, думал над тем, как избежать в бою лишних жертв, хоть себя не щадил.

Знаменитый партизан пользовался громкой известностью своих современников и благодарных его памяти потомков.

* * *

На портрете художника Матюшкина изображен человек в расцвете молодости; чрезвычайно привлекательное, красивое, мужественное лицо, курчавые русые волосы, лихо подкрученные усы, пристальный взгляд больших выразительных глаз; во всем облике ощущение сдержанного порыва, огромной энергии. Он изображен в гусарском мундире с орденами Георгия и Владимира и своим юношеским "мальтийским" крестиком. Под портретом написано: "Храбрый генерал-майор Сеславин, командир Сумской гусарского полка, отличившийся в достопамятнейшем поход 1812 года партизанскими, делами. Он первый известил г-на главнокомандующего армиями, о намерении неприятеля идти из Москвы в Калугу и тем содействовал предупреждению его под Ярославлем, которое имело следствием постыдную и гибельную для французов ретираду".

На этом можно было бы закончить описание пути прославленного партизана. Но Сеславин после окончания войны с Наполеоном прожил еще долгую, своеобразно сложившуюся жизнь, в течение которой он при разных обстоятельствах по-прежнему ярко проявлял свой удивительный характер и незаурядный ум.

Заключив мир в Париже, русские войска походным порядком возвратились на Родину. Вернулся домой и генерал-майор Сеславин. О первых послевоенных годах его жизни трудно сказать что-нибудь определенное. Надо полагать, это был триумф, обожание, восторженное признание его заслуг, восхваление его подвигов, однако... В одном из писем, написанных им впоследствии своему давнему знакомому и покровителю, генерал-адъютанту графу П. А. Толстому, говорится о неприятностях, отравлявших его существование, о врагах, старавшихся очернить его в глазах царя; Сеславин вынужден защищаться от обвинений в "развратной жизни" и жаловаться на недостаток средств.

Гордый своими подвигами, прямой и не очень сдержанный, он, как видно, скоро набил оскомину у тех, кто окружал царя, тем более что постепенно набирали силу вельможи типа небезызвестного Нессельроде.

Жалобы Сеславина не случайны; в них не только личная обида, но как будто общий тон разочарования, возникшего среди возвратившихся домой офицеров. Армия ждала другого отношения к себе; многих оскорбляло то обстоятельство, что русский народ, героически боровшийся против захватчиков, остается в крепостной зависимости, что солдаты, с беззаветной отвагой бросавшиеся в огонь сражений, оказались по-прежнему в положении . бессловесных и бесправных существ. Образованное дворянство, надеявшееся на политическое влияние, на народное просвещение и общее благоденствие, убедилось в тщетности своих надежд. Идеи Сен-Симона и Лагарпа, книги Руссо возбуждали стремление к независимости и жажду справедливости.

Думается, Сеславин тоже переживал горечь утерянных надежд, его охватывало возмущение при мысли о неблагодарности императора Александра. Через несколько лет он будет писать тому же генерал-адъютанту Толстому: "... я просил Его величество спасти честь генерала, которому он некоторым образом обязан (ежели вспомнить Мало-Ярославец и последствия оного) и которого кровь "ля чести Отечества истекала из восьми ран". Здесь нет и тени верноподданнического смирения. Сеславин обращается к царю с просьбой позволить ему выехать за границу, чтобы залечить раны, полученные в боях. Лечение действительно необходимо ему. Но вместе с тем он ищет выхода для своей неуемной энергия опытный разведчик назначает себе задание, выполнение которого принесет, по его мнению, большую пользу России.

Разрешив Сеславину ехать на воды, Александр сказал ему с видом чрезвычайного благодушия и доброжелательства:

- Я никогда не забуду твоей службы. Если будешь иметь нужду - пиши прямо ко мне, уведомляя о своем здоровье. Требу от меня, чего тебе надо.

Он дал понять беспокойному герою, что берется щедро оплачивать его расходы в заграничном путешествии.

Но в приведенном выше письме Сеславин описывает безвыходное положение, в котором он оказался из-за мучительной нуждой и безденежья. Субсидии из России запаздывали на месяцы ил не приходили вовсе. Не получая ответа от государя, он обращается к близким ему людям. Он рассказывает, что двадцать семь дней сидел без обеда и питался одним чаем, что не мог заплатить лекарю за операцию и несколько месяцев не платил квартиру. "Один только инстинкт самосохранения, как говори Руссо, внушил мне средство, которое меня спасло", - с горьким юмором заканчивает свои сетования Сеславин.

* * *

В Барреже, на юге Франции, у подножия раскаленных зноем Пиренеев, Сеславин долго лечился. Семь ран почти не беспокоили, но восьмая - где была раздроблена кость - время от времен открывалась и причиняла ему страдания.

1818 год застает его в Швейцарии. Женева показалась ев чересчур шумной: здесь слишком много английских и немецких дам с мужьями, детьми, гувернантками и лакеями. Разноязыки говор, натянутая благопристойность, курортные сплетни утомил Сеславина. Он предпочитал одиночество и близость снеговых вершин. Неподалеку от Лозанны он снял мызу и здесь, в горах провел лето.

Проезжая через Францию, он вспоминал недавние сражения: Бриенн, Ла-Ротьер, Арси, Фер-Шампенуаз... В ушах снова гудела канонада, раздавались звуки кавалерийских атак - ржание лошадей, лязг клинков, неистовый топот, тысячи криков и стонов отчаянья, боли, ужаса смерти...

Желая быть полезным России, Сеславин добровольно берет на себя обязанности разведчика - выполняет задание, назначенное самому себе. Исколесив Францию, опытным глазом осматривает крепости, переправы через реки, арсеналы, морские порты.

Из своей мызы под Лозанной он начинает совершенствовать навык восхождения в горы. У него было непреодолимое желание сравнить три пути в Альпах: первый - великого полководца древности Ганнибала (его переход через заснеженный перевал с огромной армией, конницей и боевыми слонами, совершенный с изумительным искусством и быстротой, вызвал удивление изучавшего военную историю Наполеона); стремительный бросок самого Бонапарта, начинавшего тогда свои завоевания и прошедшего в Италию узкими губительными ущельями близ пика Сен-Бернар; наконец, третий, самый опасный, поразительный по отваге и сверхчеловеческому напряжению - путь Суворова.

Вскоре Сеславин разыскал местного проводника - крепкого парня, не раз водившего в горы иностранцев.

* * *

Проводник разбудил его перед рассветом. Звезды уплывали в глубины Вселенной. Горные пики из фиолетовых превращались в пурпуровые, потом засверкали и заискрились, будто залитые расплавленным серебром. Чистейший ледяной воздух наполнял грудь, возбуждая стремление прийти к цели, несмотря ни на какие трудности и опасности. От Мартиньи они прошли через Большой Сен-Бернар в Аосте, оттуда через Малый Сен-Бернар в Италию - в Пьемонт и через Мутию, Мон-Блан возвратились в Мартиньи, сделав 65 французских миль (260 верст) за 5 дней на высоте от 10 до 11 тысяч футов в вечных альпийских снегах.

В дороге несколько раз открывалась рана. Проводник перевязывал ее, но делал это грубо и неумело. Иногда боль становилась нестерпимой. Сеславин не в силах был продолжить поход; приходилось по нескольку часов лежать в хижине или у костра на снегу, ждать, пока спадет жар и боль утихнет. И все-таки он продолжал задуманный путь.

Отдохнув в Бриге, он дошел с проводником до Айроло, где Суворов разбил французов, и начал переход через Сен-Готард.

Это был титанически трудный поход.

Крутые, обрывистые скалы, петлявшая между ними тропинка над самым краем пропасти, куда с шорохом осыпались из-под ног снежные комья и, звонко отламываясь, падали осколки льда. Гранитные глыбы и наплывы рыхлого снега могли в любую минуту от резкого звука рухнуть и превратиться в лавину. Каким же чудом удалось суворовским полкам пройти мимо оледенелых обрывов и гибельных круч?! Но ведь прошли же, прошли! И может быть, здесь, у этого камня останавливался на своей казачьей лошадке и маленький старик с седым хохолком на темени. Может быть, здесь и сказал он солдатам: "Где олень пройдет, там и русский солдат пройдет; а где олень не пройдет, там русский солдат пройдет".

* * *

Сеславин добрался до Чортова моста: узкой каменной перемычке над бездной. Отступая, французы взорвали ее, но Суворов приказал разобрать горную хижину и связать бревна офицерскими шарфами.

Сеславин пошел дальше, через перевал Фурка до истоков Ронь и Рейна, потом повернул назад.

На обратном пути через Чортов мост поскользнулся и чуть не сорвался в пропасть, но, уцепившись руками за ледяной кар низ, сумел выбраться с помощью проводника в безопасное место.

За две недели Сеславин прошел 170 верст. Местные жители, опытные альпийские горцы, не могли в это поверить. Они собирались группами, чтобы взглянуть на "безумного" русского, бешено карабкающегося по горам и почти бегающего над пропастями по ледяным тропинкам.

Следуя по пути Бонапарта, Сеславин спустился в благодатную долину Ломбардии. Буквально не переводя духа, он едет из Милана в Брешию, оттуда в Кастельнуово, потом в Верону и Виченцу. Затем следуют Мантуя, Кремона, еще несколько небольших городков и, наконец, Генуя. И всюду Сеславин прежде всего осматривает места сражений и передвижений суворовских войск во время победоносного "италийского" похода.

Из Генуи Сеславин морем отправляется в Ливорно, потом через Пизу едет во Флоренцию, Рим, Неаполь, где проводит короткую сырую зиму. Побывал он в Болонье, на Адриатике. Вернувшись на западное побережье, в Ливорно, на маленьком каботажном судне поплыл на север, во Францию.

Когда проплывали мимо острова Эльбы - места первого заключения Наполеона, откуда он бежал, чтобы на короткий срок снова стать властелином, - вспомнился хмурый осенний день, запруженная колоннами Боровская дорога, одинокая карета и у окна - непроницаемое, желтовато-бледное лицо человека в сером сюртуке и черной, низко надвинутой треуголке...

Неожиданно заревел ветер, поднялась буря; суденышко швыряло по воле волн, и пассажиры ждали неминуемой гибели. Коляека Сеславина, привязанная к палубе, при сильном крене перевернулась через борт и исчезла в пучине. К счастью, скоро море успокоилось, тучи рассеялись, но Сеславин потерял все свое имущество и личный архив, который возил с собой. Погибла значительная часть его путевых записок, планы дорог и военных Укреплений. (Биографы часто приводят это обстоятельство, сетуя на отсутствие документов, которые могли бы заполнить многие пробелы и неясности его жизни.)

Прибыв в Тулон, Сеславин расплатился с хозяином судна и посуху, цветущим солнечным побережьем отправился в Марсель.

Несколько месяцев он лечился на теплых водах, пока не кончились деньги. Почти с пустым кошельком приехал в Лион и здесь наконец-то получил 9 тысяч рублей, их переслал из Парижа граф Воронцов.

В августе 1819 года Сеславин пишет из Марселя императору Александру, просит разрешить ему отправиться в Калькутту оттуда через Дели, Агру, Аллага-Бату, Лагор, Кабул, Балк, Beликую Бухарию, Самарканд, Хиву, Грег, Киргизские степи в Оренбург. "Путешествие сие, - указывает Сеславин, - могло бы, может быть, решить вопрос европейских политик: может ли Pоссия ввести оружие свое в ост-индийские английские владения.., уничтожить владычество англичан в Индии?"

На это путешествие в воинственные мусульманские странам, где свирепствовала в те годы фанатическая вражда к иноверцам, отважился бы только безумец или подвижник. Да Сеславин и был подвижник, великий патриот, неукротимый, бесстрашный воин. Он хотел быть "полезным Отечеству".

Но ответа от Александра Сеславин не получил.

Царь и вельможи сочли предложение бывшего партизана вмешательством в область внешней политики, а такое вмешательство представлялось им бесцеремонным и вредным.

Вспомним донесение Сеславина в ноябре 1812 года с предложением уничтожить армию Наполеона одним ударом при форсировании Днепра. План этот был отвергнут, хотя указания о пер движении французов были верны. Вспомним намерение Сеславина блокировать Париж и принудить французское командование капитулировать. Однако Александр предпочел проявить к врагам христианское милосердие, расплачиваясь кровью русских солдат.

И наконец факт налицо: через полстолетия после письма Сеславина по поводу разведки на Востоке, Россия вынуждена была вести тяжелую войну в Средней Азии, чтобы отдалить от своих юго-восточных границ угрозу экспансии англичан.

Из южной Франции Сеславин снова едет в Италию; из Италия через Австрию и Германию отправляется в Лондон, где, оставшись совсем без денег, попадает в бедственное положение. Обстановка сугубой меркантильности и чванливого высокомерия правящих классов Англии пришлась не по нраву Сеславину; политика колониальной империи вызывает у него вполне обоснованную неприязнь.

В 1821 году он пишет из Парижа царю и генерал-адъютанту Толстому. Снова и снова настойчиво напоминает о себе, о своих заслугах (что никогда не нравилось власть имущим особам), просит позволить ему возвратиться в Россию с тем, чтобы служить "или по гвардии, или по армии, или даже... по статской службе...". Ответа нет.

При обязательном ритуале верноподданнических заверений в письмах Сеславина явно просматривается глубокая обида и резкое раздражение.

Пишет он также брату Николаю и его молодой жене. Подробно рассказывает о своих путешествиях, завидует Николаю, ставшему отцом, мечтает поселиться в родном доме и тоже жениться. Желание создать семью крепнет в нем, он просит брата узнать и известить его - помолвлена ли с кем-нибудь младшая дочь графа Толстого. Как видно, он бы хотел породниться со своим покровителем и корреспондентом.

Сеславин спрашивает брата "существует ли еще Аракчеев" и какое влияние имеет он на царя. Аракчеев претендовал считаться выдающейся фигурой в Отечественной войне. Это приводит Сеславина в негодование. Аракчеев и цесаревич Константин Павлович были среди тех немногих недальновидных людей, что склоняли императора заключить мир с сидевшим в Москве Наполеоном. Барклай-де-Толли еще раньше удалил из армии цесаревича Константина. К Аракчееву же не скрывал презрения Михаил Илларионович Кутузов, и Сеславин вполне разделял чувства фельдмаршала к угрюмому временщику.

Письма Сеславина к родным нередко полны юмора. "Я никогда не сомневался в воздержанности твоей жизни... - говорит он, намекая брату на какие-то "особые" обстоятельства. - Ты описываешь, что чрез девять месяцев ровно твоя Соничка родила... Ежели это истина, то я должен надеяться, что моя жена будет рожать через 4,5 месяца".

К самой Софье Павловне любезный деверь обращается следующими строками: "Милая Софинька! Проехав Европу, смею вас уверить, что нет лучше народа русского, нет лучше места как Есемово, где бы я желал провести время в кругу милых сердцу моему".

* * *

Не дождавшись от царя обещания назначить ему достойную его заслуг и рвения службу, разуверившись в полезности своих разведывательных экспедиций, Сеславин вернулся на Родину. Через некоторое время по приезде он отправился во дворец и просил аудиенции; ему сказали, что государя нет в Петербурге. Сеславин уехал в Есемово.

Находясь многие годы за границей, Сеславин отдалился от тех участников Отечественной войны, которые составили немалую часть передовой, вольнолюбиво настроенной дворянской интеллигенции. Свободомыслие привело их к созданию тайных обществ. В тайные общества входили и герои Бородина, среди них: Трубецкой, Муравьев-Апостол, Лунин. Генерала Ермолова император назначил главнокомандующим на Кавказе - это была своего рода опала. К Ермолову отсылали таких неблагонадежных людей, как будущий посланник в Персии Грибоедов и литератор Кюхельбекер. На Ермолова - героя 12-го года, резавшего царю "правду-матку", поносившего лизоблюдов и "немчуру", с восторгом смотрела молодежь. Близким знакомым Пушкина, Чаадаев и многих будущих декабристов был Денис Давыдов.

В 13-м году в Германии погиб Фигнер. Но если бы Фигнер с его хладнокровной энергией и высокой образованностью, с его независимым и жестким характером, остался жив... Вероятно предположить, что он оказался бы среди тех, кто сделал попытку изменить российскую действительность.

* * *

У нас нет никаких сведений о том, как воспринял Александр Никитич Сеславин день 14 декабря 1825 года. Известно, что до конца дней он жил в родовом отцовском селе, которое переименовал в Сеславино.

Семьи у него не было. Надо думать, генерал-адъютант Толстой под каким-нибудь благовидным предлогом отказал ему в руке своей дочери. Жил он замкнуто, не принимал никого, кроме самых близких родственников. Иногда гостил у двоюродного дяди, умного и почтенного старика, предводителя дворянства Ржевского уезда. Но стоило пожаловать кому-нибудь из окрестных помещиков с добрососедским визитом или по деловому вопросу, как Сеславин тотчас уезжал.

Его считали мизантропом. По слухам, поведение его было невежливым даже по отношению к дамам. Но письма Сеславина к жене брата Софье Павловне, а впоследствии и к своей любимой племяннице Марии Николаевне Огаревой любезны, ласковы, задушевны. Ему претило общение с соседями-помещиками и их женами, раздражали меркантильные разговоры, уездные сплетни и неумеренное возлияние домашних наливок.

В 1827 году Сеславин ездил в Петербург, подавал прошение императору о принятии двух своих племянниц в Екатерининский институт благородных девиц. Не разобравшись толком в родстве девочек и знаменитого партизана, Николай велеречиво начертал на прошении: "Дочери Сеславина принадлежат государству оне приняты". Так же была удовлетворена просьба о зачислении племянников в Пажеский корпус. Благонамеренные современники Сеславина превозносили снисходительность монарха к старому воину; впрочем, некоторые пожимали плечами - дело в том, что сам Сеславин не выражал восторга по поводу царской милости и принял ее как должное.

* * *

В старости его мучили раны. Однажды он сказал, что хотел быть похороненным в Малоярославце, под колонной, установленной в память о благоприятном переломе войны.

Умер Александр Никитич Сеславин 25 апреля 1858 года на 78 году жизни. Похоронен при приходской церкви погоста Никола-Сишки Ржевского уезда. Родственники поставили над могилой простой памятник с выбитыми на нем известными стихами Жуковского.

Незадолго до смерти Сеславин все мечтал отлить статую, которая изображала бы его на дереве, наблюдавшим за передвижением наполеоновских полчищ по Боровской дороге, он хотел ставить ее на том самом месте - в четырех верстах от села минского. Ему казалось, что об Отечественной войне, о героях 12-го года начинают забывать, что в скором времени никто вспомнит и о нем.

Он ошибался, конечно. Россия никогда его не забудет.

Костин Борис Акимович

Из единой любви к Отечеству

I

Густая осенняя темнота с холодной, ознобной изморосью вынуждала разъезд двигаться медленно и часто останавливаться. Едва заметная лесная тропинка, по которой ехали всадники, становилась шириной то с наезженную дорогу, то исчезала совсем и кони, тыкаясь мордами в густые еловые ветви, упрямились, не желая идти в чащу, и приходилось спешиваться, чтобы отыскать вдруг пропавшую дорогу.

- Ваш-бродие, кажись, огонек моргнул, - обратился к штабс-капитану Рябинину один из разведчиков.

- Где?

- Да вон, на том бугре, - указал он нагайкой в направлении, где только что заметил свет.

- Не вижу.

- Святой истинный крест, был, а сейчас пропал.

- По моим подсчетам, до Погирщины еще с пяток верст.

Через сотню шагов хвойный лес сменился невысоким и редки", кустарником, под копытами зашуршала опавшая листва, и отряд оказался на пологом берегу небольшой речушки. Противоположный берег был крут и высок. На фоне серого неба, покрытого низкими свинцовыми тучами, Рябинин с трудом различил колодезный журавель и очертания небольших домишек деревушки Погирщина. Она стояла, будто разрезанный пополам каравай, по обеим сторонам Витебского тракта. Принадлежала деревушка Григорию Глазке, помещику из однодворцев, получившему ее награду за труды не столько на поле брани, сколько за услуги, которые никогда не забываются, если в споре вельможных заведомо принимаешь сторону сильнейшего.

Глазка от природы был расчетлив и сметлив. Березовая роща с небольшим озерком, из-за которой разгорелся сыр-бор, как и предполагалось, досталась генерал-майору Сухозанету, а в награду "за чистосердечные и клятвенные свидетельства" в пользу Сухозанета получил Глазка презент в виде вымиравшей от непосильных поборов деревушки и запущенного особняка в излучине Оболянки.

В глухую деревеньку новости из губернии доходили, лишь когда из Витебска в Полоцк шла очередная эстафета и важные и несловоохотливые фельдъегери останавливались в Погирщине, чтобы расседлать и напоить коней. Но важность и неприступность Глазка разрушал умело, потчуя гонцов тройной ухой с расстегаями. А там, где уха, и наливкой не грех побаловаться. Готовить наливки Глазка был мастак. Голубичная, мятная, рябиновая, черносмородинная, искрившиеся многоцветьем красок и издававшие аромат осеннего сада, игриво переливались в фигурных и разнокалиберных хрустальных штофах и приводили очередного курьера в благодатнейшее расположение. Вот тут-то Глазка неназойлизо выпытывал свежие новости, сопровождая рассказ учтиво-удивленными возгласами: "Что вы, что вы говорите!" и "Не может быть!"

Легкий дурман наливок быстро проходил, и гонец съезжал со двора, вновь надевая на себя личину величия и неприступности.

Известие о вторжении Наполеона Глазка встретил так, словно это было запланированное Библией светопреставление. Помещик был в меру набожен, на престольные праздники регулярно наведывался в Полоцк, где у Покрова терпеливо простаивал заутреню и обедню, ставил по свече за здравие и за упокой, принимал причастие, исповедовался в грехах, жертвовал на храм господен, молился о ниспослании урожая и погибели вредителей огородных, об избежании мора на ревизские души и возвращался 8 имение с сознанием исполненного христианского долга и веры в то, что его молитвы дойдут до всевышнего.

Известие о том, что император французский ведет за собою воинство всей Европы, не было бы столь огорчительно, если бы Глазке не шепнули, что идет Бонапарт на Русь со злым умыслом - дать волю крепостным.

Этот слух ввел Глазку в состояние, близкое к душевному потрясению. По ночам его стали одолевать навязчивые кошмары, в которых виделось ему, что он лишился имения, возрожденного его трудами, и превратился в обыкновенного смерда, вскапывающего земельку в тесной деревянной оградке, очень напоминающей кладбищенскую.

Опасения его еще более усилились, когда однажды ранним утром он был разбужен быстро приближающимся шумом. Накинув на плечи халат, он вышел на крыльцо и был поражен увиденным: над трактом медленно плыло огромное желтое облаком, из которого доносились человеческие голоса, обрывки команд, ржанье лошадей, надрывные крики ездовых и позвякивание металла.

Через десяток минут облако достигло Погирщины, и перед Глазкой нестройными колоннами потянулись пехотинцы, кавалеристы, артиллерия, упряжки с зарядными ящиками, телеги с имуществом офицеров и фуры с провиантом. "Значит, верно сказывал полоцкий голова, что супостат скоро и у нас будет", - подумал Глазка, зашел в дом и, сев за стол, обхватил голову руками, в сердцах чертыхнулся и крикнул:

- Эй, девка, наливки!

- Какой пожелаете, Григорий Алексеевич? - раздался мягкий женский голос.

- Любой, - отмахнулся Глазка.

Все дни, пока Первая армия шла мимо Погирщины, Глазка ежедневно просыпался с тяжестью в голове от пресыщения горячительными напитками и невеселых дум. За ушедшими к Витебску полками по дороге поодиночке, группами потянулись отставшие солдаты. От них Глазка узнал, что, кроме арьергардного дела под Вилькомиром да небольших стычек с конными разъездами французов, в серьезных боях армия не была.

День шел за днем, а французы в селе не показывались.

Как-то однажды, когда уже начало смеркаться, Глазка выглянул в окно и увидел группу людей, стоявших перед флигелем, о чем-то беседовавших с конюхом Герасимом. Мужчины, женщины и дети выглядели бедно и даже очень убого. В руках у каждого были грубо выструганные посохи, а за плечами котомки.

Среди них выделялась высокая женщина с круглым, но не полным лицом. На голове ее был повязан темный платок, из-под которого выбивались смолистые волосы, собранные в тугую и тяжелую косу. От небольшого с горбинкой носа крутыми дугами расходились тонкие брови, огибавшие правильные овалы карих глаз, покорно и кротко смотревших на владельца Погирщины. К подолу ее платья пугливо прижимались вихрастый мальчуган и девочка.

- Вот, Григорий Алексеевич, беженцы, - упредил вопрос барина словоохотливый Герасим. - Идут из-под Полоцка. Говорят, что бой жестокий за город был, наших побили многих, а их сиятельство граф Витгенштейн отступить на Петербург соизволил, а деревеньку их француз дочиста разграбил, кого поубивал, кого в полон взял, дома пожег.

- И что же они хотят?

Герасим собрался было открыть рот, чтобы объяснить Глазке просьбу погорельцев, но его опередила женщина, от которой Глазка не отводил взгляда.

- Не гони, барин. Теперь у нас нет ни хозяйства, ни земли, ни крова, ни пропитания. Все порушили басурманы. Только и осталась надежда на сострадание людское. Возьми нас, барин, в свои дворовые, не прогадаешь.

Глазка насупил брови и, заложив руки за спину, подошел к беженцам и остановился возле широкоплечего бородача, переминавшегося с ноги на ногу.

- Кто такой? - спросил Глазка.

- Петр Степанов, - пробасил бородач.

- Склонность к чему имеешь, мастерить что можешь?

- Кузнец я, - сказал Степанов.

- Не извольте сомневаться, - вновь заговорила женщина, - кузнец он отменный, на всю округу.

- Ты дело какое творить можешь? - обратился Глазка к невысокому мужику с жидкими волосами на голове, с часто мигающими глазами.

- Я по плотницкой части, - ответил мужик.

Глазка задумался: с такими нужными работниками его малочисленное хозяйство может увеличиться на добрый десятою душ. "Надобно определить их ко двору", - решил он и взглянул на женщину в темном платке.

- Ну а тебя как кличут?

- Зовут меня Федорой. По мужу - Миронова я. У их превосходительства в услужении была ключницей, грамоте и счету понятие имею, - ответила женщина и кивнула на ребятишек: - А это мои.

- Недурственно, очень даже недурственно, - произнес Глазка, потирая руки, и его лицо расплылось в довольной улыбке. - Герасим, попотчуй горемычных да в лес проводи. Нынче время такое, что беда незнамо откуда нагрянет. Ну ступайте, да помните мою доброту. А тебе, Федора, велю с детьми остаться при мне. Поди во флигель, там прибери себя и малых, а опосля ко мне в горницу прошу, там и потолкуем.

Вот что рассказала Федора Глазке.

"Была я еще совсем девчушкой, когда заприметил меня барин. От родителей отлучил, ко двору призвал и к ключнице помощницей приставил. По молодости барин все более за книгами по ночам засиживался, прожекты строил, дворовым "вы" говорил, христосовался по обычаю с каждым, деньгами девок на выданье одаривал, зерном в трудную пору делился.

Только служба в столице будто подменила барина. Наведывался он в имение редко, а по приезде многие дни во глубокой хмелю, буйстве и игре в карты пребывал. Друзей барин завел под стать себе. Ох, и доставалось девкам дворовым от их бесовских затей. Терпели от них всякое. Стал и барин зол и жесток. Но, женившись, остепенился. Сына и дочек ему двух Ефимия Петровна принесла. Только вскорости занемогла, слегла и отдала господу душу. Пробовал барин в вине горе утопить, службу оставил. Стал в имении жить, по соседям ездить. В тот год господь ключницу прежнюю призвал к себе. Велел барин мне на ее место заступить... По частому отсутствию барина сошлась о дочерьми евонными. Стали они меня читать да считать учить. Наука сия мудреная оказалась. Но одолела ее. А как осилила, так и глаза открылись на обман, что на виду творил староста, мало что барину в писаниях лгал и барышень благородных змеями обзывал, так мужиков до последней нитки обдирал и деньги в кубышку прятал. С ней, подлая его душа, и сбежал, когда известие пришло, что француз к Полоцку подошел. Не успели деревенские собраться и уйти. Да и как уйти и вмиг все бросить - и хаты, и скотину, скошенную траву, раскиданную на просушку, неубранные хлеба. Вот и поплатились за свои колебания и медлительность. Французы не церемонились. Согнали крестьян на поляну перед домом старосты, кто из мужиков не пожелал добром идти, того нагайкой и штыком гнали. Вот и мой Степан не стерпел, когда ему руки ломать начали, распрямился и уложил кулаком на землю обидчиков. Да разве против силы попрешь! Офицер французский враз порешил его из пистолета. Так и остались мы без кормильца, а каким работящим и умелым он был, да и слова обидного от него не слышала, даже во хмелю. Многие за неподчинение и отказ выдать требуемое поплатились жизнью. Разворовали добро, побили уток, кур, гусей, забрали сено, увели скот, напоследок во хмелю хату запалили, а от нее и остальные занялись".

* * *

За те немногие дни, что Федора провела в Погирщине, Глазку как будто подменяли: с лица сошло горестное выражение, и хотя настороженность еще где-то осталась в душе, но безрадостные мысли все реже стали одолевать его. Вроде бы и ничего в доме не изменилось, та же скромная, без претензий на роскошь обстановка, те же занавески на окнах, тот же халат и войлочные шлепанцы, отороченные заячьим мехом, та же конторка, приобретенная у отставного чиновника, за которую он ежедневно становился вечером и при свете свечи принимался за подсчеты Доходов, почесывая за ухом остро отточенным гусиным пером, звонко перекидывая косточки на счетах, те же лампадки под иконами, но даже и лики святых, казалось, посветлели с появлением в доме Федоры.

Наблюдая за ней со стороны, Глазка не переставал поражаться. Делала Федора все как бы замедленно: движения и походка ее были плавными; вся она была воздушной и, будто лебедушка, скользила по особняку, словно по водной глади полюбившейся ей заводи. Ее напевный голос, звучавший невысоко, обезоруживал даже Глафиру, горластую, нахальную и ленивую девку, которую Глазка приблизил к себе после смерти жены.

Хозяйство Федора вела рачительно, знала счет припасам, подавала на стол блюда, которым, как полагал Глазка, было место самое малое на губернаторском столе.

* * *

В этот день Глазка занемог. Сильная ломота в суставах уложила его в постель. Пришлось отказаться от обычного вечернего обхода деревеньки и поручить сделать это за себя Герасиму, явившемуся к нему навеселе и, очевидно, прикинувшего, что по причине недомогания барина разносу не будет. Так оно и вышло.

- Ставни плотно прикрой да ворота покрепче затвори, - наказал Глазка. Да не вздумай заснуть! Кириллу вели тревожить тебя, и чтоб ни одна собака голосу не подала.

- Дак, завчера, неведома отколе, приблудная, разрази ее холера, появилась. Еле спровадили с деревни. Норовистая оказалась тварюга. Меня за порты цапнула и как есть их порвала.

- Видно, опять во хмелю был?

- Что вы, барин, ей-ей только для храбрости чарку пропустил. Ночью жуть и страхомань дюже одолевают. Так чтобы и пугливому быть, вот и прикладываюсь.

- Ну ладно, иди. Да выполни в точности, что сказывал.

- Не извольте беспокоиться. Враз все сотворю.

Творения рук хмельного Герасима и привели отряд штабс-капитана Рябинина к Погирщине. Всадники, доехав до околицы остановились за надежно укрывавшей их посадкой кустарник

- Симонов, Филатов, - подозвал Рябинин разведчиков. - Живо узнать, есть ли в селе французы.

Гусары тихо ответили в один голос: "Слушаюсь!" - соскочили с лошадей, передав их товарищам, и бесшумно скрылись в темноте. Через несколько минут они возвратились.

- Никого, ваш-бродь, - доложил Симонов, - ни французов, ни нашия, будто все вымерло, только в особняке живность какая-то имеется, свеча горит, и лампадка светится - это я через щель подсмотрел.

- Вперед, за мной! - скомандовал штабс-капитан и направил коня к особняку.

Разведчики рассыпались вокруг дома и нацелили ружья и пистолеты на двери и окна. Рябинин решительно постучал в дверь рукояткой пистолета и услышал, как за нею мужской сиплый голос крепко выругал предмет, о который, по всей видимости, сильно ударился впотьмах, затем послышалось потрескивание зажигаемой лучины, шлепающие шаги и, наконец, до него донеслось пугливое: "Кто там?"

- Свои. Гродненского гусарского полка штабс-ротмистр Рябинин. Открывай, не медли.

Тяжело звякнул засов, затем зазвенела цепь, и в приоткрытой двери показалась заспанная физиономия Герасима, державшего в руках лучину.

- Батюшки-светы, как есть наши! - всплеснул руками Глазкин телохранитель и чуть не выронил лучину. - Вот радость! - сказал он, раскрывая дверь. - Надобно разбудить барина.

- Буди, да побыстрее. Нам мешкать некогда.

- Понимаю, понимаю, - торопливо ответил Герасим, окончательно скинув дремоту, распрямил грудь, провел штабс-капитана и сопровождающих его гусаров в небольшую спальню, где застали хозяина, разбуженного шумом и голосами, сидевшего свесив ноги с высокой кровати.

- Вот, Григорий Алексеевич, офицер по надобности к вам!

- Рад приветствовать у себя в доме господина гусара, - сказал Глазка и, указав рукой на кресло, спросил: - С чем побаловали?

- Начну без предисловий. Я полагаю, что имею перед собой Истинного слугу нашему государю и Отечеству?

- Не извольте беспокоиться, - торопливо ответил Глазка, - рад стараться сослужить их императорскому величеству любую службу, какая понадобится. Живота своего не пожалею, исполни все, что требуется.

- Вам, конечно, известно, что неприятель завладел Полоцком и сильно укрепляется в оном?

- Как же, как же, доподлинно известно.

- Я имею к вам просьбу от его сиятельства графа Витгенштейна оказать армии важную услугу. Нам необходимы сведения о подступах к Полоцку, о силах французов, об их артиллерии и расположении укреплений. Все наши попытки что-либо узнать, увы, оказались бесплодными.

- Да, но в моих ли силах вам помочь? Видите, как меня скрутило.

- Я не говорю, что в город должны отправиться лично вы. Наверняка у вас среди дворовых есть человек со сметкою и хорошо знающий окрестности. Желательно, чтобы его была женщина. Мужику сие предприятие может стоить головы. Потерять теперь ее легко, обрести сведения о неприятеле труднее. Для войска это сохранение сотней жизней.

- Дайте прикинуть, кто бы это лучше мог сделать.

- Хорошо, я подожду.

Глазка даже побагровел от напряжения, перебирая в памяти принадлежащие ему души женского пола. Но на ком бы он ни останавливался, кроме забитости и безропотной покорности, представительницы женской половины Погирщины другими качествами не обладали. "Вот задача! - горестно вздохнул про себя Глазка, и тут же его осенила мысль: - Федора!" Как же в такую минуту он умудрился забыть о ней! Ничего, что пришлая, не своя, но кому об этом известно. Всем взяла баба: и ликом, и телом, и мозгами. Сметливая яко купчиха, памятливая, да я не из робкого десятка, коль Глафиру с постыдством приструнила.

Глазка улыбнулся.

- Есть у меня такая, есть, господин офицер. Сейчас велю ее кликнуть. Герасим, зови немедля сюда Федору.

Рябинин непроизвольно привстал, когда в дверях показалась Федора. Она, по-видимому, еще не спала, но, готовясь ко сну, распустила косу, и Рябинину показалось, что ее лицо, словно волны, омывают пышные волосы. Платок, торопливо накинутый на открытые плечи, не мог скрыть высокую грудь и красивые руки с тонкими изящными пальцами.

- Звали, барин? - обратилась Федора к Глазке.

- Да вот, Федорушка, - заискивающе начал Глазка, - дело-то какое. К нам пожаловали штабс-ротмистр.

- Рябинин, - напомнил свою фамилию офицер.

- Выслушай его внимательно и пособи по силе возможностей.

- Позвольте нам остаться наедине, - сказал Рябинин тоном, не допускающим возражений.

- Конечно, конечно. Прошу ко мне в кабинет. Герасим, поди зажги там свечи.

- Я, Григорий Алексеевич, сама это сделаю.

- Ну что ж, пусть будет по-твоему, - согласился Глазка и, как только за Федорой и офицером захлопнулась дверь, соскочил с кровати (куда и ломота подевалась), сунул ноги в шлепанцы, осторожными шагами приблизился к двери и, изогнувшись, прильнул ухом к замочной скважине.

Между тем в кабинете шел вот какой разговор.

- Твой хозяин отрекомендовал мне тебя исполнительной. Этого было бы достаточно, если бы не роль, уготовленная тебе. Я даже боюсь сказать, насколько она ответственна и опасна. Подумай хорошенько, сможешь ли ты выполнить все, о чем я попрошу. Но прежде всего я хотел бы узнать, насколько тебе известны окрестности и сам Полоцк?

- В Полоцке бывала я не раз, там у моего мужа родня в Услужении у господ Иволгиных. Ходили мы в город по престольным праздникам в церковь, да управляющий возил меня е собой 110 весне и осени на базар, птицу, скот да лен торговать.

~~ Значит, город тебе знаком?

- А чего ж его не знать: поди не Петербург, где, сказывают, одних улиц с тысячу.

- Может быть, тысяча и не будет, однако их много и красивые, - заметил Рябиния, никогда ее бывавший в столице империи и твердо решивший по окончании войны обязательно наведаться в Северную Венецию, - Но вернемся к разговору. - И Рябинин, достав план Полоцка и объяснив Федоре условные обозначения, поведал, что от нее требуется. Он внимательно следил за ее лицом. Оно было необычайно серьезным и сосредоточенным. Видимо, она прикидывала свой образ действий, и когда Рябинин попросил ее повторить то, что он только что рассказал, Федора почти слово в слово повторила его слова. На мгновение штабс-капитан даже опешил и взволнованно произнес:

- Я очень рад, что случай свел меня с тобой. Теперь я уверен - будут у нас нужные сведения. Есть ли у тебя что-нибудь ко мне. Проси, все непременно исполню.

- Думаю, что мне одной будет трудно пробраться в город. Французы придирчивы и злы. Позвольте взять с собой детей и переодеться нищенкой, так будет надежнее.

Рябинин поинтересовался:

- Сколько у тебя детей?

- Двое. Бориска да Манятка.

- Большие?

- Да где там, малые совсем.

- Ладно. - Рябинин встал, решительно распахнул дверь и почувствовал, как она уперлась во что-то мягкое и податливое. За дверью раздалось: "Ох!" и он увидел, как Глазка, потирая ушибленный лоб, мелкими лисьими шагами попытался достигнуть кровати.

- Не извольте спешить, уважаемый! - остановил его Рябинин. - Запомните, либо черкните на бумаге! как бы ни сложились обстоятельства, не оставлять Федориных детей без надзору и пропитания. Вот вам деньги. - С этими словами Рябинин расстегнул ментик, достал из внутреннего кармана внушительную пачку купюр и протянул их Глазке. - Берите, берите все, и бог свидетель, если будет не по-моему!

- Все, все сделаю, не извольте беспокоиться, как велели-с.

- Графу Витгенштейну доложу о вас как о благородном честном помощнике, соблюдшем верность в столь трудную для Отчизны годину. Прощайте.

Лишь услышав за окнами приглушенную команду: "По коням!" - и мягкое шуршание листвы под копытами, Глазка пришел в себя, сел на кровать и при тусклом свете свечи принялся пересчитывать деньги. Положив последнюю ассигнацию, Глазка непроизвольно вымолвил вслух: "Боже, за что такая милость! Ведь здесь мой годовой доход! Царица небесная, видимо, не зря молился я тебе денно и нощно, не обошла за усердие и благочестие мое".

Утром Глазка поднялся с постели и, не обнаружив на столе по обыкновению сбитня с еще дышащей жаром печи булочкой, с криком: "Федора!" - отправился во флигель. Но ни Федоры, ни ее детей он не обнаружил. И лишь только стопка чистого белья да аккуратно заправленная постель остались напоминанием о ее пребывании здесь.

II

Карта Российской империи, полученная командиром 6-го баварского корпуса генералом Гувионом Сен-Сиром накануне второй Польской кампании (Наполеон почему-то называл русский поход именно так), породила, кроме неподдельного интереса, присущего любому полководцу, столкнувшемуся с ранее незнакомым театром военных действий, чувство тревоги.

Что-то пугающее и зловещее было в этой карте, на которой Десятилетние завоевания заняли бы в лучшем случае треть. Вдобавок к тревоге присоединилось неверие. Все потуги Сен-Сира объяснить разноплеменному воинству цель войны, которая самому ему рисовалась призрачной, натыкались на глухую стену непонимания, грозившего обыкновенным предательством.

В тот день, когда 4-й корпус перешел мост через Неман, Сен-Сир впервые оказался в ситуации, грозившей потерей репутации 8 глазах императора.

Корпус, сделав несколько переходов, не вступив ни разу в сражение, наполовину растаял. Командиры полков разводили руками: расстрелы не могли удержать мародерства. Солдаты оставляли бивуаки, исчезали в лесах, их трупы находили в деревнях, покинутых обитателями. Полчища грабителей бродили по дорогам. Больные сотнями падали на песчаное покрывало дорог, безнадежно взирая на запад, где остались их дома, куда им не суждено было более возвратиться.

Гнев императора, пожелавшего устроить смотр корпуса, был беспределен. "Считайте, что для меня эта толпа бродяг отныне не существует!" - резко бросил Наполеон Сен-Сиру и, может быть, вычеркнул из действительности тринадцать тысяч человек, если бы не важность задачи, которую он поручил Удино и Сен-Сиру - совместно с Макдональдом захватить Полоцк и уничтожить корпус Витгенштейна, единственное препятствие на пути к Петербургу.

Полоцк был взят без штурма. Удино и Сен-Сир, прохаживаясь по гребню высокого вала, круто обрывавшегося к Полете, бы пи в недоумении. Казалось, сама природа позаботилась создать в этом месте крепость, которая в состоянии выдержать любую осаду. Небольшие усилия по укреплению предместий и устройство нескольких редутов с батареями сделали бы город и вовсе неприступным. Становилось очевидным, что русские, осознав ошибку, постараются отбить Полоцк.

Сен-Сир часто выезжал на петербургский тракт, вглядывался в даль и, сопровождаемый крикливым вороньем, возвращало.) в город. Все чаще и чаще к нему приходила мысль о недосягаемости русской столицы, о безысходности кампании, в которой единственной надеждой был гений императора.

Мог ли предположить маршал, что этот древний город окажется первым и последним в числе завоеванных им и что первая цель плана так и останется последней. После известия о Бородине Сен-Сир отдал распоряжение, смутившее многих: готовить зимние квартиры, строить теплые землянки, наводить через Двину мосты. И в скором времени они повисли над ее холодными темными водами как немые предвестники грядущей катастрофы.

До Полоцка Федора с детьми добралась почти без приключений. Лишь в двух верстах от города ее остановил конный жандарм, на ломаном русском языке спросил, кто она и зачем идет в город. Но вопросы французского офицера так и остались без ответа. Дети что было мочи дали такого реву и так отчаянно размазывали по давно не мытым щекам слезы, что офицер макнул на всю троицу рукой, и она продолжила свое шествие.

Если бы Глазка присутствовал при этой сцене, то он, наверное, пришел бы в замешательство и вряд ли узнал в убогой, сгорбленной и неряшливо одетой женщине свою бывшую прислужницу. Казалось, вся ее горькая судьбина и бедствия, выпавшие на ее долю, легли тяжкой печатью на весь ее облик. В вынужденное превращение красавицы и опрятницы в странствующую нищенку, живущую подаянием, Федора вложила недюжинный талант преображения. Вместо стройной осанки - спина полудугой, почерневший от времени платок, тяжело нависший над высоким лбом словно монашеский балахон, своей тенью надежно укрывал красивое лицо, делая его старческим и страждущим. Широкий изрядно выношенный кафтан с чужого плеча, перетянутый бечевой выше талии, придавал фигуре расплывчатые очертания. Всегда ухоженные дети выглядели не лучше матери и с лихвой дополняли общую картину убогости и забитости, замешенной на детских слезах, которые, как известно, в состоянии растрогать даже самое черствое сердце.

Федора любила бывать в Полоцке. Город был ухожен и выглядел летом особенно привлекательным. Могучие тополя окружали купола церквей, яркими белыми пятнами выглядывавших в различных его концах. Их развесистые кроны отражались в Полоте, бежавшей среди высоких и крутых берегов. Федора любила шум, краски и многолюдье полоцкого базара, где, стараясь перекричать друг друга, наперебой предлагали свои товары купцы со всей Руси и заморских стран. Она с восхищением наблюдала, как в умелых руках гончаров обыкновенная глина превращалась в изящные кувшины и блюда, как под быстрыми и Расчетливыми ударами молотков чеканщиков возникали удивительные узоры на металле. Она подолгу простаивала в небольшой церквушке Спасского монастыря и, глядя на саркофаг Ефросиньи Полоцкой, представляла образ княгини, о которой слыхивала множество легенд. И вот она вновь в Полоцке,

Город был темен, сер, тих.

Федора шла по дощатым тротуарам, ведя за руки детей, и опасливо поглядывала по сторонам. Вот мимо прошагал строй солдат во главе с офицером, выкрикивавшим команды на гнусавом и непонятном наречии, их обогнала группа всадников в нарядных мундирах. Федора отпрянула в сторону, когда увидела, как по улице провели толпу горожан о кирками, лопатами и ломами, подгоняемую грозными окликами конвойных. Позади толпы шел, а вернее, плелся тщедушный мужичишка с тяжелой киркой в руках, которая, будто корабельное кормило, управляла хозяином, бросая его из стороны в сторону. Мужик остановился и, оперевшись на кирку, разразился надрывным, сухим кашлем. Вмиг к нему подскочил рослый солдат и слегка подтолкнул прикладом. От этого, казалось, несильного, толчка, мужик выронил кирку и, потеряв опору, слегка покачнулся и рухнул на землю, едва успев встретить удар руками. Он сделал безуспешную попытку подняться, но смог лишь немного оторвать тело от земли. В его взгляде одновременно отразились боль и страх.

Федора наблюдала, как француз, очевидно, выругавшись по-своему, неторопливо снял с плеча ружье, взял его в обе руки и, коротко замахнувшись, вонзил штык в спину мужика. Тот издал глубокий вздох, перевернулся на бок и, весь съежившись, затих. Солдат несколько раз ткнул штыком в дорожный песок и поспешил догонять ушедших.

Федора закрыла лицо руками. Дети, изрядно напуганные виденным, всхлипывали. На всем пути до покосившейся лачуги, которую занимала семья тетки мужа, Федора не могла справиться с сильным ознобом. Войдя в дом, где жили родственники мужа, она с порога бросилась на плечи тетки Глафиры и, горько рыдая, приговаривала:

- Что же это такое, что же это такое творится, когда же все это кончится? И неужели не будет им наказания господнего на кровь и муки людские?

- Успокойся, голубушка, - принялась увещевать племянницу тетка Глафира. - Вот и моего Ивана забрали строить укрепления и копать ямы. Пока господь миловал, возвращается живой, а там как знать - каждый день до десятка забивают до смерти за неусердие в работе и попытки вырваться из города. А сколько раненых солдат наших в Полоцке перемерло! Не сосчитать. Не успевали хоронить, оттого и мор образовался. Косит, проклятый, людишек. Так вот и живем в горе и ожидании наших войск. Да, поди, они нынче не в силах, иначе бы несдобровать поругателям храмов христианских. Ведь что удумали, ироды, - позолоту с икон ножами и штыками содрали, утварью церковной и монастырской свои телеги набили, а у Спаса конюшню устроили.

- Да мыслимо ли такое? - спросила, справившись с волнением, Федора.

- У сих антихристов мыслимо. Ни совести, ни веры, ни сострадания в них нет. Только нет им и покою. Видимо, жжет им пятки наша земля. Как вошли в город, погреба с вином опустошили, песни свои горланили да между собой, словно собаки, грызлись. Теперь присмирели: ни песен, ни драк, ни перебранок. Злые, готовы каждого не за понюх табаку жизни порешить. Чувствуют близкую расплату. Вот и беснуются. Ну а тебя какая судьба занесла в Полоцк?

- Нет более деревеньки нашей, нет и мужа... сама чудом с детьми спаслась... Скитались по чужим углам, теперь вот к вам пожаловала. Не прогоните?

- Да, видать, горюшка ты хлебнула вдоволь. Но не ты одна такова. А гнать незачем. Хотя у самих на полках только пыль, но картофелину какую-либо найдем, да и хлебом, может быть, Разживемся. Пока господа были, жилось неголодно. Теперь с воды на квас перебиваемся.

- У меня тут кое-что имеется, - сказала Федора и, развязав мешок, достала половину каравая, с десяток луковиц и кусок сала.

Поздно вечером пришел с земляных работ Иван. Молча добрался до печи:

- Что с тобой сегодня? - спросила тетка Глафира. Вместо ответа Иван задрал рубаху, и она увидела несколько темных кровавых рубцов, пересекавших спину.

- Батюшки светы, да за что это так тебя?

- А за то, что плохо землицу лопатой кидал на ихний редут, чтоб он рухнул.

Утром Иван поднялся и, почесывая израненную спину, выше в сени умываться, Федора шмыгнула за ним.

- Дяденька Иван, а где этот редут, про который ты вчера сказывал?

- Вот оказия, а тебе-то что до французского редута?

- Значит, надобно, если спрашиваю.

- Ты, девка, не шути. Платок не на что будет повязывать коль интерес твой француз обнаружит..

- Так ведь надобно так сделать, чтобы не обнаружил.

- Вот заладила: надобно да надобно... А для кого и чего?

- Тебе одному откроюсь. Нашим надобно, их сиятельство графу Витгенштейну. Им я послана сюда.

- Да ну?! Побожись!

- Гляди, - и Федора сотворила крест.

- Теперь верю. Только какую подмогу от меня ты хочет иметь?

- Сегодня я к тебе, дядя, на редут обед принесу. Да еще мне надобно побывать у одного человека, ты его должен знать живет неподалеку. Скажи, отставной солдат Петр Климов жив.

- А что ему сделается, одноногому. На работы его по пря чине искалеченности не берут, а по евонтой грамотности и нраву подлого французы определили его в учетчики. С их стол питается, подлюга. Кто бы мог подумать - из суворовских чудо-богатырей.

- Значит, и это надобно.

- Вот далось тебе это слово, а я так думаю, что порешить этого оборотня надо.

- То не нашего ума дело. Только мне наказывали передать, чтобы с его головы ни один волос не упал.

- Да кто такое мог надавать тебе?

- А тот, кто послал меня в Полоцк.

Иван замолчал, а потом хлопнул ладонью по лбу, будто его осенило знамение.

- Вот, оказывается, какая история. А я ненароком подумал, что Петруха из ума выжил. Теперь поспешать надо, неровен час ему красного петуха пустят.

На улице послышался призывный сигнал рожка.

- Ну, мне пора, на сбор кличут, - сказал Иван и, взяв лопату, вышел ив дома.

В полдень Федора, собрав небольшой узелок, в который положила краюху хлеба, несколько картофелин, луковицу, кринку клюквенного морса, отправилась к Спасскому монастырю, где горожане возводили укрытия для орудий. Когда она приблизилась к работающим, ее остановил грозный окрик часового. Француз встал с валуна и преградил ей дорогу штыком.

- Ваше благородие, - жалостливо промолвила Федора. - К отцу я, на минуточку, только обед передам. - С этими словами она развернула косынку и показала ее содержимое.

Затрапезный вид женщины и ее жалостливый голос, очевидно, сделали свое дело, и часовой, поставив ружье к ноге, махнул рукой.

Федора подошла к Ивану и, пока тот неторопливо пережевывал обед, рассматривала укрепления, которые были почти готовы. В обшитых дерном бойницах стояли орудия, возле которых суетилась прислуга. Федора считала: одно, второе, третье... В этом редуте восемь, да у моста шесть, на валу, мимо которого она проходила, насчитала четыре пушки, но помешал часовой, замахнувшийся на нее прикладом. Но и того, что она выглядела, было достаточно.

Даже если бы ее, внезапно подняв с постели, спросили, где как расположены французские батареи, она без запинки рассказала бы о них. Она мысленно представляла план города, который показывал ей Рябинин, где дома были изображены, словно аккуратно нарезанные, из глины кирпичики, где улицы, точно на спицах, сплетались в ажурное кружево, по которому пробегали извилистые линии рек и ручейков.

Придя домой, Федора на куске колота изобразила виденное, вечером огородами добралась до дома, где жил Петр Климов. Негромко постучала в дверь:

- Чего надобно? - спросил хриплый голос.

- Мне бы водицы испить колодезной, - негромко произнесла Федора условные слова.

Дверь отворилась, и в тусклом свете, доходившем из горницы, она разглядела высокого мужчину о короткой бородой, державшего в одной руке трубку, другой опиравшегося на суковатую палку. Левая нога у него отсутствовала по колено, к бедру тонкими ремнями был привязан деревянный протез.

Старый солдат Петр Климов за красоту и мощь голоса был в юности отпущен барином на оброк в певчие. Но вскоре ему пришлось расстаться с пахнущей ладаном жизнью церковного служки. Любвеобильный настоятель отбил у него Настю, опозорил и надругался над невестой, оболгал перед барином, за то был сильно порот. Но и он в долгу не остался перед обидчиком. На пасху отходил попа кистью, которой куличи да яйца кропят, сбил с головы скуфью и напялил чашу из-под святой воды. Да так крепко в сей почитаемый предмет вошла голова священнослужителя, что пришлось прибегнуть к помощи кузнеца. Петра же за этакое кощунство выпороли по первому разряду, забрили лоб и отдали в рекруты. Воевал он много, бивал турок, поляков, французов и выходил из баталий без единой царапины. А когда возвратился в Россию, произошло непредвиденное.

Возле какой-то деревушки, название которой он толком и не запомнил, окружила артиллеристов гурьба ребятишек, известных проныр и проказников. Никто и не заметил, как пара лошадей, запряженных в зарядную фуру, вдруг встала на дыбы и понесла. Мальчишки, находившиеся на фуре, отчаянно выли, и лещади, подгоняемые благим ревом, не управляемые никем, неслись во весь опор к глубокому оврагу. Первым спохватился Петр. Он бросился наперерез лошадям, широко расставив ноги, принял удар на себя, успев схватить коренного за уздечку.

Лошади остановились как вкопанные. Но от резкой остановки лопнула ось, тяжелое кованное железом колесо, словно выпущенный из катапульты снаряд, ударило Петра по ноге и, потеряв скорость, медленно скатилось в овраг. Последнее, что увидел Петр, ребятишек, стремглав удиравших от покосившейся фуры. Полковой лекарь, осмотрев Петра, покачал головой, влил ему в рот стакан водки и отрезал ногу по колено. Так он оказался в Полоцке.

Не думал и не гадал, что судьба уготовит очередной сюрприз. Старый солдат, не единожды видевший неприятельские спины, волей случая оказался во вражьем осином гнезде и не где-нибудь в Италии или Швейцарии, а на Полотчине. От такого сраму на воинство российское впал он в расстройство, и неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не визит штабс-капитана Рябинина. Уговорил его гусарский офицер остаться в городе, поручив дело брезгливое, но нужное. Оттого-то и поднимался он раньше петухов и спешил на площадь под недобрыми взглядами горожан и делал перекличку отправляемых на работу. А по вечерам при лучине садился за стол и отписывал донесения. Только толку-то от его хлопот. Гонца с той стороны как не было, так и нет. "Видимо, позабыли в горячке обо мне", - горестно вздыхал Климов и потому растерялся, услыхав пароль, и вместо нужного отзыва ответил, не скрывая радости:

- Наконец-то. Заждался, шибко заждался. - И видимо, вспомнив, что говорит не те слова, произнес: - Отчего не испить, колодезь рядышком, - но разглядев, наконец, что перед ним женщина, непроизвольно вымолвил: - Вот те на! Баба! Как есть баба!